..У собак легчайшая походка. Легче, чем у бабочек, у птиц. От братоубийства до потопа. До размокших кружевных страниц. От кухонных запахов – до банных. Вплоть до аромата бельевой. До младенцев шумных, богоданных — Собранных в гостиной, в игровой. …Вот идет легко, как император — Хоть и в тяжкой упряжи из кож. Человечьих душ аккумулятор. Агнец, что на ангела похож. Этой самой поступи воздушной Как могу не слышать отголос, Если мне в последней ночи душной — Без собаки мерзнуть довелось…

Отнесите мое письмо Тому – кому оно не придет само. Да, одной из моих мечт Было сделать одну из почт Такой – чтоб была там бессильна речь. И, возможно, всесильна ночь. Отвезите мое письмо Туда – куда оно не придет само. Мне самой уже все равно Ямщиком служить не дано.

Давно. Давно. Давно. Сто двадцать лет тому. Оно. Оно. Оно. Ей страшно. И ему. Дымится полоса. Страна мужей и жен — Где всяк на полчаса Разъят, разоружен, …Невыносимо гол, Неприхотлив, как галл. Умел бы – не ушел. Умел бы лгать – солгал… В те прежние года Никто не думал лгать. Мы верили тогда, Что надо избегать — Позорной левизны, Тяжелой правоты. Ни мужа, ни жены. Теперь скажу – понты. Без воздуха, во мгле Сто двадцать лет живу. Не знаю, кто во мне Колеблет тетиву… Бывает, что стрела Перечеркнет строку, Сама я не смогла. И больше не смогу.

Мой бедный. Тяжелы твои дела. …а было дело – я тебя взяла, Малюсенького, месяцев пяти, Чтобы скорей на дачу отвезти… Чтоб радовались дети, Мой отец — Тебе, мой толстолапый молодец. …Давно когда-то, догадал же черт, Меня попасть в один аэропорт. Расхристанной, зареванной, во сне… Такой в тот год любовь явилась мне. Явилась – и изгрызла мне лицо. И ела на глазах мое мясцо. Как темный зверь, как небольшой шакал, Который в темноте меня искал. И вот, в далеком аэропорту, Когда я заступила за черту, Такого я увидела щенка, Что онемели сердце и щека… Такой был медвежонок тот щенок, Так славно ковылял у самых ног… И села я на пол еще в слезах, А встала – было олово в глазах. Да, олово. Я с ним живу давно. Готовлю с ним обед. Иду в кино. Особенно кино… но тот щенок — Он был отец, и муж, да и сынок. Прошла эпоха. Он на небесах. И, как овчарка, умер на часах. И я взяла второго, не смогла Без этого овчинного тепла. Теперь и он… уже почти что там. У нас кардиограмма – не фонтан. У нас одышка, тяжкий, вялый ход. Над нами оловянный небосвод. …живут же как то… Научусь еще. Последнее пушистое плечо.

Все подросли. Все выросли в семье. Какой-то ужас – все, одновременно. И что ж теперя, что ли, о себе Подумать, что ль, коленопреклоненно?.. Все справились с задачей. Только я… Все хлюпаю, не выучив уроки… Они успели. Даже колотья В боку – не наступили сроки. А я была такою в их года… Я в тридцать лет — О, я была такою… Мужчине объяснялась без стыда. Без страха статься дурой городскою. А песенки! А песенки пучком! Ну, кто там был – тот песни эти помнит. …Сынок, не бойся. Будешь дурачком — Хоть мамою своею будешь понят.

Нет, я ни в чем не виновата. Но правая моя рука — Та выбрала кольцо из Цфата, На лапках, чтоб наверняка. Да, я ни в чем не виновата. Но симпатичный продавец, Чего он там наколдовал-то, С густой бородкою стервец? …Сто раз мне жизнь казалась адом. Сто раз я вспоминала Цфат. Где продавец назвался – Адам. И точно – был не виноват.

Мальчики пятидесяти лет — Хруст рубашки, мягкий блеск штиблет… Или карта Острова сокровищ? Или робингудов арбалет? Мальчики пятидесяти лет… Туз-король – усатенький валет, …Все это теперь в одном флаконе, И парфюму тоже – равных нет. Мальчуган пятидесяти лет — Это супермен, легкоатлет. Зоркий глаз, неслышная походка. В Катманду – невидимый билет. Но не все попали в Катманду. С полдороги – и в Караганду. …тихо ждет Москва, Михал Борисыч. На ходу. Хоть в будущем году.

Позвоните мне, позвоните! Вы струною во мне звените… Ваши строчки со мною рядом… Ну и дальше – лесом и садом… Позвоните мне с вашей грустью… Вашей Францией… нашей Русью… Если что не дай бог приснится… Если диск земной накренится… …Позвоните туда, оттуда, Просто так – без стыда, без чуда, С головною болью, сердечной, с вашей памятью бесконечной… Позвоните, я все улажу… Усажу, уложу, разглажу… …дело к вечеру или к ночи. Одиноче и одиноче. Дело взрослое… Извините, Что-то вроде – подать пальто — Это самое «позвоните!». Кто там был-то? Не помню кто.

Никто, боюсь, не в теме. Или все. Возможно, целый свет как раз и в теме. А это я опять о старом псе. Об этой неувядшей хризантеме. …Какую он давал недавно нить! Каково натуральнейшего шелку… Такую нить нельзя не оценить — Четырежды в году – клубки в кошелку. Как строились овечки на лугу, Когда он к ним солидно приближался… Я описать их лица не могу, А редкий бы художник удержался. Бывало, разыграется, телок, И рухнет средь детей – как мертвый воин. А все-таки работал котелок. Дитя на нем гарцует – он спокоен. Овчарка не овчарка, видит Бог, И с этими хотел любви, и с теми. Мой седенький, мой светлый голубок. Я это о тебе, о хризантеме.

Сегодня нам довольно много лет. Я тут прочла у мальчика, на ленте… Довольно много самых разных лент. И вот – печально думаю о лете. Такие дни рожденья – вопреки И разуму, и тем, кто был бы рядом, — Когда бы комары не допекли, И марево, стоящее над садом. От летних дней рождений Мало ждем… Придут – спасибо, не придут – досадно. Неплохо, если кончится дождем. Тогда в саду и дымно, и прохладно. Мой день рожденья – посреди зимы. Он просто лету перпендикулярен. Зимой повсюду белые холмы. А летом что? Тяжелый дух испарин. Но вот надену на руку браслет, Такой, тяжелый, серебро, эмали. А этой духоты последних этих лет — Мы знать не знали и не понимали.

Вставай, проклятьем заклейменный! Твержу себе который день. Смотри – какой лужок зеленый. Смотри – кругом какая хрень… Ну что ж, что бронхи заложило? Усталая клокочет грудь… Еще одна осталась жила. Попробуй – про нее забудь. Примолк невидимый охальник. Хоть на придурков я не злюсь. И завтра вечером в Глухарик — Выходит так, что заявлюсь. Там сторож мой ветеринарный, Там ветеран сторожевой… Там общий стиль – чуть-чуть бульварный, Но все-таки – еще живой. Там завтра петь, хоть и с бронхитом, Я буду снова – гой, еси! Уж так положено пиитам В Москве да и по всей Руси.

Люди, собравшиеся на похоронах Асара Эппеля, были похожи на альманах эпохи оттепели. Не банкетный зал, а обычный морг, лентой не обвязанный. Кто туда пришел – не прийти не мог, как военнообязанный. Как я помню, снег все не шел, не шел, утро безмятежное. Снег – не снег, но пришел милой Польши посол, лепеча что-то нежное. Неизвестно, кто это мог сотворить, и какие поводы… Только все принялись говорить, говорить, будто это не проводы. Будто это не морг – а вокзал, базар и приморская улица. И за этим – морг-морг – наблюдал Асар, хоть немного осунулся. Говорили без страха, без обиняков, не сказать бы лишнее, я таких прекраснейших языков сколько лет уж не слышала! Я бы всех усадила в свое «Пежо» — обитателей птичников, вот бы стало Москве моей хорошо без этих язычников.

Да как, Москва моя, тебя покину, Когда ты вся – преданье старины? Вот только что коржавинскую спину — Предательски видала со спины. Все те же куртку-кепку-палку эту… Неверный шаг, тревожное плечо. Последнюю московскую примету, Из тех, что не потеряны еще. Я знаю все про эту двойниковость. Про этих неопознанных родных. В Нью-Йорке, под Москвой — Оно не новость В подлунном мире — Тень миров иных. Не догоню. Не выпрошу прощенье. Совсем другой во мне Клубится страх. Москва готовит нам Запорошенье. Там впереди — Пороша-порох-прах.

Что делает со мной Москва? Да голову снимает. Зачем моя мне голова – семья не понимает. Семья не смотрит на меня, но фыркает смешливо. Что ни скажу – одна фигня. А я – неприхотлива. А я себе не госпожа, хотя и не служанка. Свернулась ежиком душа – в полосочку пижамка. С трудом хожу, с трудом лежу, и есть и пить мне пресно. Едва вожу свою «пежу». Мне все неинтересно. Терплю и хаос, и террор – по признаку и знаку, И все же вывожу во двор дрожащую собаку.

Говори уже все как есть. Я потом с каталогом сверюсь. Говори. Говори: «Я есмь». Говори: «Неси свою ересь». Говори: «Кончай поучать. Различать белое с черным. Канцлера ставить печать. Ученого быть ученым». …Говори: «…ем когда захочу. Чем питаюсь? Тем же, чем птички». Говори, говори. Я-то молчу. Так-то мы живем, еретички.

Все молчит. Не иначе как пара строк Изготовилась к бою. Где же, где же ты, мой сурок? Что с тобою? Есть ли там другие сурки — Высоко-высоко? Или черные там круги, Острая осока… …Может быть, ты в таком лесу, Где пруды прудятся… Птицы там поют на весу, На лету плодятся… Не любил ты леса, всегда просил из кустов – на свет, на Полянку… И тащилась я из последних сил — С поводком. С сурком, спозаранку. И какой-нибудь не опознанный мной сосед Говорил со слезами: Что же делается? Сколько же вы тут ходите лет? И собака эта вечная с вами!

Привнесешь человеку компота вишневого — И узнаешь об окружающем мире много нового. Что вишня – синильна. Вода – нестерильна. Жизнь коротка, а ты не двужильна. Привнесешь баклажку Компота из абрикосов — И снова список нерешаемых вопросов: Откуда абрикосы? С какого рынка? И наконец – где серединка, Брюшко и спинка? Привнесешь человеку Корзинку малины — Будешь свидетелем Выкидывания половины… Мелковата. Грязновата. Не малина – а стекловата. Хороши наши люди. Наслажденье одно. Это не люди, А стекловолокно.

В омлете – отыщу бекон. Гранже – в дорожной сумке. А дух моих духов, флакон — напомнит мне о Мунке. Не будет голову мою Держать сосед по раю. Я по пути вам все спою. В дороге доиграю… Последний маленький сынок …Во сне сжигает спички. Хваленый мамин сосунок, по мне, он легче птички. Кто лучше Мунка нам под стать? Черней и тише ада? Быть может, Муха?.. Улетать, лететь отсюда надо.

Более или менее хочется жить. Более или менее. Более или менее. Хочется строить. Не хочется крушить. Дамы с аномалиями – не дамы с камелиями. Более или менее Не хочется страдать. Все еще верится — Что все перемелется. Куда-то девалось умение рыдать. …Зато появились иные уменьица. Более или менее — Тут состою… При этой старой мельнице — Малою мышью. Все менее стóю. Все больше пою. Спокойно говорю: Ай уиш ю. Ай уиш ю.

Кто сильно любит — Тот нескоро забывает. А тот, кто слишком скор — Он не со мной, увы. Не знаю – правда ль? С кем-то до сих пор бывает? Возможно, где-то За пределами Москвы. Я целый год жила В тени одной ладони. Ее давно пора забыть — Но не смогла. Не то чтоб после Мне не встретились Любови — Но только эта самой долгою была. Она была, тяжелая, густая. Свинец и мед, я помню, Все еще течет. А без нее – зачем и жизнь тогда пустая? Где самым быстрым дням Моим не нужен счет. Кто умер раз — Потом нескоро оживает. А что там было, На заброшенном мосту? …но если правда — Что оно еще бывает — Есть на кого оставить Старую Москву.

Дом ученых сегодня вспомнили — Прибалтийские очаги. Прибалдевшие были, скованные — Цепью с левой до правой ноги. Там рыбачили и судачили. Никого никто не стерег. Не рыдая расстались с дачами И пополнили лагерек. Отказались от электричества. И от стула, и от стола… Не невиданное количество. Но уж сотня-то нас была. Седовласые беспризорные, Авантюрные дураки. Основали школы озерные — Где сновали, как гусаки… Гусаки со своими гусынями… С сыновьями и дочерьми. Никакой сумы не просили мы, Ну и точно уж – не тюрьмы. Так жила тогда академия: Академики-старики И еще два-три поколения Не попавших под тесаки.

Не замечаешь мелкий чахлый дождь, А он стоит стеной вторые сутки… Когда с пакетом пончиков идешь, Купила – и несешь своей малютке. Танцуй и пританцовывай, душа, Пока еще в хрустящей оболочке… Что пончики… А тут и ты, шурша, Покинешь тело бабки-одиночки. Как Ходасевич пробочку свою Пронес через горнило эмиграций — Я пончики носить не устаю — Как яблоки для гесперид и граций. …Одних лишь этих булочных задор Ласкает всех и вся, светло и хлебно. Багет и мелких булочек набор — И – где там дождь? Все вообще волшебно.

…да и ладно. И так сойдет. Да и так – ничего… И нет сил подняться. Обняться. То есть обнять его. Того, кто сто раз уже Мимо тебя проходил. Или – чуть ли не проползал, Как чужой крокодил… Да и ладно. И так все сходит. Сходит, как кожа с рук. Может, руки обварены. День был черен. И пар был крут. Потому что пар — Это тот же крутой кипяток. Как ни странно. Возьми хоть Запад, хоть и Восток. То, что ты надышишь, То, что выдохнешь — Носом и ртом, То потом и ищешь. Тоскуешь в слезах о том. Не пиши тоскливо. Ешь тонкий поджаренный хлеб С абрикосовым джемом. Пей ароматный чай. Не скучай обо мне. Не скучай. Не скучай.

Нет у меня никаких новостей. Нет ни собаки. Ни малых детей. Нет бесшабашных Галдящих гостей, Не замечающих Псов и детей. Нет ни гудящей моей головы. Ни – понимающей сердце Москвы… Все-то мне видится голым, Медленным и невеселым. Я ль не засеяла поле стихом? Маком опийным, Зеленым жмыхом… Нечем особо гордиться. Все никуда не годится. Надо мне было выращивать мак. А не дурацких детей и собак. Мак – и другие понятья. Все бы мне были как братья.

Смою с кожи последнее море И последнее солнце сотру. Эти тени соборные смою. Этих птиц на соленом ветру. Теплый выветрю запах багета, Поразительный дух ливаро. Это было короткое лето, Но ведь было же. Не понаро Шку… Куплю я печений миндальных, И поеду себе в Шарльдеголль. А в страну моих мидий медальных — Целых месяца два – ни ногой.

Никто не поет в моем доме. Никто не лопочет. Никто не пыхтит, Не дышит, Не ходит на лапах тяжелых, Пушистое светлое тело С большою медвежьей башкою Таща по длиннейшему коридору. Никто не желает мне Доброго утра… Мягкого вечера – уж конечно, Никто. Никто не глядит – без укора, С одною заботой: Ты тут? Слава богу. А больше-то ничего и не нужно.

Что долго-предолгое мое Смиренное растительное лето? А вот уже окончилось и это. То было вышиванье и шитье. Но тут-то грянут подлинно они, Строительные грязные работы. Вокзало-чемодан-аэропорты… И ночи беспощадные, и дни. Осенняя тревога, глухота. Тяжелая родительская лента. Невидимые записи туда — Что вряд ли носит имя документа. Что в этих новогодних закромах? Непросто верить — Что орехи с медом. Потопнет город В собственных дымах… Выходит так, что я — оттуда родом. Вот эта, знаю, четверть сентября. По-девичьи желает узаконить Штурм дождевой И мокрый подоконник. И лето – пролетевшее не зря.

Все говорят: пирожные и кофе. Пирожные и кофе, говорят. Ни в том, ни в этом – жаль, но я не профи. Я ем и пью – почти что все подряд. Могу паштеты… кроличий, утиный. Могу прозрачный, с гренками бульон. Была когда-то вовсе буратиной, Где луковка – обед… Но то быльем Уж поросло… и я по гастроному Изрядно бегаю, Диковины ища… Меня не сразу сыщешь, Быстроногу… Я тут и там, с кошелкой сообща. Но все твердят: найди себе пирожных. И кофе – раздобудь и овладей. О сколько их, людей неосторожных… К любви предрасположенных людей…

…шла по брусчатке. В городе во Львове. Чего такого мы все время ждем?.. И три-четыре Небольших любови За мной тащились Тихо под дождем. Как мушкетеров Стройная команда… Пока в отеле спит Планше-планшет. Да, я четверочник. Но все стихи – как надо. А кто отличник — там другой сюжет.

Я в поезде… Но может, это не поезд вовсе, если я, Собрав все слабости поэта, Пишу тебе, душа моя? Да разве в поезде возможен Сердечный крик, печальный вздох? Ведь поезд краток и тревожен… Он этим сладостен и плох, Что не успеешь изовраться, Со спутником деля часы… А вот уж надо собираться — Огни граничной полосы Так ярко криво проступили, Весь в звездах сизый небосвод… Не может быть, чтоб пропустили Мы станцию, как Новый год… Я в поезде… но это тоже Как будто бы на корабле. И поезд мой – мороз по коже. И стих мой – компас на Земле.

…Никого по эту сторону. Все – по ту, по ту, по ту. И стоит, понурив голову, Плачет девушка в порту. Не видать нигде кораблика. Ветер дует и трясет… Кто придет ее порадовать, Свежей рыбки принесет? Не горит свеча за окнами. Были лодки, да ушли. Камбалы, трески и окуни — Отдыхают на мели. Соляные склады старые. Рыбный рынок, старый мол. Морячки придут усталые. Хоть один бы да пришел. Вот идет она по берегу. С ней почти что – благодать. Не короткий путь в Америку. Из Канады – долго ждать.

…Не потому, что город при дожде Покажется безглазым, Бесполезным… Не потому, что при любой беде Все станет деревянным и железным… Не оттого, что в теле пастуха Уснет душа ягненка и барана… А только тихий поворот стиха… Застал тебя Сегодня слишком рано. И этот же скрипичный поворот — Как звук ключа В искривленной личине, Уже проник – из уха В нос и рот… По сумрачной заре И по причине… Вот полон рот Угрюмого дождя. Тяжелых нот тетрадки скоро явит. Вперед, вперед. Немного погодя Все станет на места. Зима заставит.

Отвыкла я от нежности сыновьей. От этих и подобных пустяков. Теперь присматриваюсь вот К щеновьей. От хвостика – до цепких коготков. Игрушечное бархатное чадо. Пушистый восхитительный живот. И нет того – чего ему не надо. И сам он вроде – мусоропровод. Грызет… Сейчас погибнут проводочки, Поэта перезрелая любовь… Мои запястья… эти кровоточки — Следы его младенческих зубов. И мальчики мои меня крушили… Но все уже забыто на века. И вместе собрались, и подложили Испанца, диверсанта, Двойника.

«Отверженных смотрю… И эскалатор Куда-то вниз уносит жизнь мою. А в пятницу, в местечке «Альма-матер» Я снова по-осеннему спою. Что в осени и не первоначальной?.. При дождике, Почти что при свече, Придите слушать Голос мой печальный, И повидаться стоит вообще. Пускай Москва Сияет как лучина. С теплом и светом Множество проблем… Меж небом и землей Живет мужчина… А женщина? Нигде. Уже совсем.

Ну, что нам с вами делать Под дождем? Ну, суши, что ли, заказать В сушилке? Их принесут… Мы растрясем копилки. И нехотя к десерту перейдем. Ну, что нам делать с вами При дожде? Ну, обувь, что ли, перебрать К погоде? Так мы еще вчера Смотрели вроде? Такой, как надо, — Не видать нигде. Каких перчаток, шарфиков, Зонтов? Когда зима уже глядит В затылок… Каких сыров, паштетов И бутылок — Тех, что нашел И оплатить готов. Чем буржуазией эта дребедень — Тем безобразней Мутный праздник ночи. Еще скудней сентябрь, Еще короче. Еще темней И беспощадней день.

…хоть тридцать девять каменных ступеней И посылает в полночь нам Хичкок… Но ты моих не слышишь песнопений. Все для тебя – частушки и прыг-скок. И ты мою старинную гитару Готов распять на первом же гвозде… Да я сама повисну с ней на пару. Хоть в доме, хоть на улице. Везде. Таких, как я, — любовь низкочастотна. Не говори, что это только китч… Всегда любила старика Хичкока. А он – меня. Мой психо-птице-Хич.

Сегодня вот ведь что со мной случилось… Вы знаете, я музыке училась? Училась, да, ну, правда, Уж давно… Я за руку держалась Няньки старой. Так после обнималась я с гитарой, как в те года мы с нею – у кино… Что за кино, Вы, кажется, спросили? Да у кино, у нашей у России… Такое у фонтана возвели. Где мы гуляли с няньками, Дурашки. Кудрявенькие девочки-барашки, Приемыши своей родной земли. Лишь только выйдем с музыки проклятой, Суровой, но ни в чем Не виноватой — Лишь только выйдем с нянею моей — Бегом бежим в тот малый зал «России», Где мультики идут… Сердца просили Одних лишь только мультиков скорей… Бегом-бегом, хоть с пирожком, хоть с булкой. Бог с ним, с дождем, со снегом и с прогулкой, Дом Фамусова, тяжкий, как свинец. Мы мультики сегодня заслужили. Недаром мы весь день-деньской кружили, Сейчас уж оторвемся под конец… …так размышляла, подперевшись, тетка. Звезда гитары, фея околотка, У светофора выглянув в окно. Все в прошлом. Времена теперь жестоки. В России – не кино, а караоке. И няньки нет, и школы нет давно.

Котов – почти что ненавижу. В их сторону и не гляжу. И кошку – белу, черну, рыжу — Красавицей не нахожу. Уж так устроен мой хрусталик, Что выделяет он собак Для бедных глаз моих усталых… А кошек – нет. Ну вот никак. А все же, дело пожилое, Иду с лохматым другом тут — И вижу – как полуживое Три микронедруга сосут… Чуть не грызут мамашу, урки. Она – худышка в три ребра. Потомству этой тощей мурки — Ее саму кормить пора. Сосут, терзают оголтело Ее непышные сосцы — Вот так-то это само дело Умели делать их отцы… Один черныш, другой белянка, А третий густо полосат. Асфальтом залита полянка, Подвальный уголок им сад. Под боком бочек просмоленных, Где закатали всю Москву — Свет диких глаз ее зеленых Сверкает страшно, наяву. Я вовсе не котов поборник. Но я им вынесу мясцо, Чтоб в тех глазах москвич-позорник Вконец не потерял лицо.