Нисколько она не одна, Вот с этой вот шеею птичьей. Ну, нитка от веретена. Иголка. И этот обычай Руками все время вертеть. Так мелко, по швейному туго. Себе ничего не хотеть, А все – для детей и мил-друга. И строчки, хоть эти, хоть те. Вечерняя, в столбик, записка. И меленькое декольте — Не бабушка, не гимназистка. Когда за плечами Херсон, Сургучная тяжесть перчатки, Зачем еще прочих персон Не льстящие нам отпечатки? Так бабку увидят внучки. Свежа и почти без изъянов. Скорее напялим очки. Прости меня, брат Аверьянов.

Я – старинный госпитальер. Ну и кто в моей госпитальне? Молодежь нельзя, например, Мне доверить для воспитанья. Правда, простыни так свежи, И бинты, как пух, белоснежны. Хирургические ножи Ослепительно неизбежны… Рыцарь ранен, смертельно желт, И страдает от сильной жажды. Все багровее горизонт, Будто он из прибрежной яшмы. Но когда мне свезут детей — В годы голода или ссылки, Я не стану ждать новостей. Они тут, во лбу и затылке.

Пропустила первое декабря. Проспала, прохныкала. Зря, зря, зря… Пусть оно недорого, как минтай… А наврут с три короба — Про Китай. Ничего не слушаю, не могу. Сковородку лучшую сберегу. Чтобы тело вялое жарил газ, Вялое, усталое, не для глаз. Рядом с зоопарками скучно жить. Парками-лопарками ткется нить. Я моргнула песенке: Улетай! Где там еще Хельсинки? Тут Китай.

Мало мы знаем о маврах. Мало и маловато. Об их обычаях, нравах. Смотрим подслеповато На их черты грозовые… Зрачки – зеленый крыжовник. А пазухи носовые? Да это же уголовник, Заезжий маг или демон. Клыкастый, широкогрудый. А чуть отвернешься – где он? В раскачку, походкой грубой Уносит гибкое тело, Осла заломав, барана… Зачем ты пришел, Отелло? Ей-богу же, слишком рано.

Зима. Зиме. Зимою. Сколько пустых, бессмысленных И беспощадных дней… Прокисших словес бесчисленных, Слабых чужих огней… После ночевок точечных, С книгами или без, Я и сейчас не то чтобы — Прыгаю до небес. Не кормлю ни птиц, Ни животных… Ни гур-гур тебе, ни ме-ме. Но и виршей нет тягомотных. И за все спасибо зиме. Подморозила, подвязала, Подтянула всем языки. Пальцем на небо указала И сказала: давай стихи. Пусть бессмысленно, Беспощадно… Безнадежно – почти всегда. Я свобода твоя, и ладно. Ты меня поняла, балда?

Тут, в моем небольшом изгнании — Очень маленькое теле. Но мы любим воспоминания О себе на пустой Земле… Ежедневно смотрю, как девочка: Либо новости, либо весть. Раз жива – никуда не денешься. Они тут. Они здесь. Все есть. Но все жутче прически, к ночи ли? Невозможный какой-то грим. Распадаются, что ли, клочьями? Страшно думать – что там, под ним. Что мужчины уже, что женщины — Что за странные пиджаки? Или судороги кишечные? Что, засасывают пески?.. Эти шутки неграциозные — Только им одним и смешны. И прически сыпно-тифозные Одолевшие полстраны. У меня вообще изгнание. Далеко мой автомобиль. Где мой Киев? Как заклинание. Что там Оттепель? Просто пыль.

Одно расстройство, господа. Замерзли птицы. Ушли неведомо куда Родные лица. В уютном этом гараже Тепло и сырость. И отчего же на душе — Такая сирость? Депо. Амбар. Сиротский дом. Отдел малютки. Чего же я ищу с трудом, Какие сутки? Я полонянка, господа. Одни реснички Уже остались, да-да-да, От Веронички. Она тут сохнет от тоски, Без личной ласки… И все белей ее виски Без лишней краски.

Ну что, ребята. Это тоже я. Смешная? Ах, естественно, смешная. Когда бы знать… Но, ничего не зная, Мы пели звонко, Слаще соловья. И что, вот эта птица, Рыба, агасфер — Чужого разве стоила вниманья? Полна, пожалуй, Школьного ломанья. Да и еще чего-то… Например: Где милое, костерное, С тоской? Залитое каким-то Жутким хреном… Где блюдо основное: Чай с поленом, Где жидкий суп С дешевою треской? Ну, не было такого ничего. Ну, не было, хоть вы меня убейте. Поймайте, взрежьте, Ватою набейте, Устройте куклу, Знамо для чего… Не кукольный Мой угольный зрачок. Горящий, восхитительный, Тревожный. Божественный, бессовестный, безбожный. Как было знать? Курился табачок…

Что мне сегодня снилось — Я расскажу вам, но — Не сразу же как промылось Мое слуховое окно. Пока же нырну обратно… И – ничего не сказав. Я расскажу вам, ладно? Но это будет зав…

…к огромному недоумению, Скорее всего – моему — Все сводится к местоимению. К нему лишь, к нему одному. Оно долговечнее долгого. Оно водянистее льда. Когда – тугоплавкое олово. Когда – соляная слюда. Подходит шагами пустынными. И дышит, и дует в лицо. И вот он лишается имени, Теряет часы и кольцо. Не хочет ни звона, ни музыки. Стена пред глазами, стена. Ни женства отныне, ни мужества. Какие-то он и она.

Когда еще железное кольцо На пальце повернешь, Теряя силы… Последним лоскутом утрешь лицо, И скромно встанешь на краю могилы… Когда запишешь, тяжело дыша, Последний перевод Из Геродота. И подчеркнешь Строку, что хороша, И сургучом прижжешь у переплета… Миры избавишь От тяжелых тел, От ревности, Проказы, Желчи тоже. Вина напьешься — Ты его хотел… Вот тут-то И расскажешь молодежи: Есть город-царство. Кто же, например, Там будет жить — Обыденно, но мудро? Так думал, засыпая, Тамплиер. Тринадцатое, пятница, Под утро.

…Не говори со мной о хилом декабре, Где мерзнут ноги, где язык жестоко скован. Не говори о зле. Не надо о добре. О женах, о мужах. О старом и о новом. Пожалуйста, молчи — О курочке рябой, Которая несла, Да не снесла яичко. О фее молодой. О птице голубой. Ты мог бы знать ее. И издали, и лично. Такую порют чушь Верховные вруны — Несутся соловьи, Слетаются павлины… Промерзнуть, Промолчать Мы приговорены. И сведенья пришли — Что мы неисцелимы.

Проснулась и стояла у окна. Кругом – одна гусарская баллада… Прошла война. Москва не спасена. Но, может, ей самой — Не очень надо? Проснулась. Не готовая к борьбе, Доверила себя Стеклу и свету. А наверху – Коро? Моне? Курбе? — Одну большую вывесил монету Неровную, У нас тут тоже Рим. Как можем, так чеканим Понемногу. Но тут и замигал через дорогу Малютка-самолет. Парим, парим!..

Страшно представить — Что будет с моим щенком, Когда я открою дверь, Вернусь, так сказать, в обитель… Ведь он просидел чуть не пару недель — почти что и под замком… И вот, ярких сцен не любитель — Осыпаема молодыми зубами, Облита детским лаем его, Я увижу себя героем… Здравствуй, здравствуй, Братец Иванушка! Ничего… Мы с тобой еще всех построим.

Маленькое сверло Голову мне снесло. В темени заблудилось И глубоко прошло. Маленькое сверло Знает – как мне светло, Как мне темно бывает, Холодно и тепло… Помнит все уголки. Письма мои, звонки. Пусть пощадит худые, Слабенькие виски. Ладно, студи, суши. Я же от всей души… Эти мои осколки — Разве не хороши? Колются, как стекло. Даром, что их сверло — Било, рвало, ломало. Что-то же их спасло?..

Дети моей Москвы — Все лишены, увы, Ярких смешных подарков, Снега среди травы. Их не зовет рожок. Вышитый сапожок — Может, и есть в семействе, Красный, как петушок… Но не дымит камин, Где головней кармин Дышит – как зоб дракона — Жарок, неутомим. Дети шумят, шалят. Папы им не велят. Мамы хотят порядка, Строят своих телят. И невдомек Москве, С дыркой в голове, Что вот сегодня можно Бурю поднять и две… Только сегодня лишь Каждый земной малыш Может шалить как хочет, А не пищать, как мышь. Вот тебе – золотой. На – пока молодой, Купишь себе игрушек, Или какой другой — Подлинный дар небес, С мамой пойдешь и без В маленький магазинчик, Где и зверье, и лес — Стоят совсем гроши. Быстро бери, спеши, И убегай немедля, Спрятав в карман души… Нет у нас Рождества. Но ничего. Москва Лупит свое потомство, Любит без озорства… Ну-ка, иди сюда. Ближе, еще, балда. Зуб потерял, бедняжка? Вот тебе грошик, да. В бабушке все же – прок. Если приходит срок — Бабушка-чудотворец, Гном, лепрекон, пророк.

Где-то в третьей-четвертой, в другой половине дня… Поищи меня, подожди меня. Поищи, полови меня. Но ни в коем случае — Не в первой, и пожалуйста — не во второй. В первой я буду стервой. Да и во второй — не герой. Но когда наступает третья, Специальная половина дня — Вот к ней-то хочу успеть я… А ты подожди меня. Я не каждый день успеваю Шубку теплую надевать… А потом, когда надеваю — То куда мне ее девать? И, когда приходит четвертая, Та самая половина дня — Открывается дверь потертая, Невозможная для меня… Ты уж лучше успей до полночи, До полуночи, до поры… Когда пальцы мои наполнятся Тьмой и сумерками игры. Эта третья жизнь половинная, А все прочие – не видны. Как тональность неуловимая — Для последней моей струны.

В основном – конечно же, поздно. Но я помню, как ВВПознер, Звал меня для своих программ. А тогда мы могли в эфире Говорить обо всем, что в мире… Что ни есть – просто стыд и срам. Я надеюсь, что мне простили. Там сидел посол Палестины. Там Израиля был посол. И Ястржембский – пошел, пошел… И все это катилось, длилось. Я ужаснейше разозлилась. Под тяжелый вопрос – Чечня — Не смогли удержать меня… Я сказала: Израиль – это Чистый пламень добра и света. Палестина – гора камней. Тыщу лет, от начала дней. Что я помню, чего там было? Если честно, то я забыла Оловянный их юморок. Но ведь я-то была – пророк. Через день уже было поздно. Через день уже ВВПознер Понял все: что шутили зря… Ни хорошие, ни плохие, Мы умеем созвать стихии. Это было ТО сентября. И хотя мне чеченцы кивали У прилавков и на вокзале, Головы не сносил Нью-Йорк. Со зверьем невозможен торг. Отчего я сегодня это? Кто тут луч и добра и света? Кто икона, мегазвезда? Но мой папа был жив тогда. И сегодня я помню папу — Ходорковского по этапу Протащили тогда уже, Но на первом лишь этаже… И мой папочка, видя это, Говорил мне в то злое лето: Как тут больно… огнем гори… Но ведь он же красив, смотри!..

Ничего, что я заплутала? Ничего, что не говорю? Я недавно во сне летала. И немного еще парю. Правда, это было больнично, И задействован был наркоз. Но, ей-богу же, непривычно — Среди бабочек и стрекоз. Было густо, как в океане. Было пусто, был край Земли. Но и кролики мне кивали, И цыплята за мною шли. И еще одного видала, И могу рассказать теперь… Он сказал: «Ты чего рыдала? Заходи. Тут открыта дверь».

Как надоели мелкие дела… Осточертели лишние детали. А часики ходить не перестали, И из метро – в метро все шли тела… Усталые тяжелые тела, Друзья мои, ничуть не боевые. Садовые, лесные, полевые. Москва их обманула, провела. Что стоит человека провести? Да ничего на свете проще нету. Он таракана – примет за монету. Пойдет искать, сочтя до десяти… До десяти неявных единиц… До тыщи пленниц… Тыщ до трех племянниц… Он по команде тихо ляжет ниц, Чуть оглянувшись на окрестных пьяниц, А те лежат… Сложившись в штабеля. Для них зима — Тяжелый выпуск лета. Да где ж ты есть, Московская земля? Неужто ты, скажи, И вправду – это?..

Не знаю, как дальше будет. С трудом вспоминаю, как было. Пожалуй, что все-таки прежде — было повеселей. Никто никого не судит. Там тонны детского мыла. Практически отсутствует уксус. Совсем не в ходу елей. Пыла, говоришь, пыла? Но ты так и не побывала в Прадо. Ты не была в Дордони. В Венеции – лишь разок. А полночь уже пробило. И вот тебе твоя правда. Она вся тут, на ладони. Пискляв ее голосок. Пронзителен, неудобен. Щекочуще неуютен. И там и сям не бывала — А все-таки мне везло. И помню, что дом был скуден. И день нехорош и смутен. Но я свое напевала. И время за мною шло.

Собака летает по дому, как демон. И ест мандарины, и щиплет цветы. И кажется – все это только затем он, Что я – это я же. А ты – это ты. Какое печальное время, однако… протертое просто, хоть штопай, хоть шей… Но вот же, по дому Летает собака — Язык развевается, Рот до ушей. А я почему не могу, интересно, Метаться, как фурия, Глядя в окно?.. Да заняты уж И диваны и кресла — Все той же собакой… Повсюду – оно.

Ну что? Я посмотрела «Жизнь Адели»… Все как всегда, ребята перебдели… Обиделись на что-то, дурачки. Не розовые, стало быть, очки. Я и сама… ждала и не решалась. На край села сбежав, В комок зажалась… И думала печальное: «Ну вот, Сейчас покажут эдакие ласки… Шехерезаде снившиеся сказки… Где европейца сдержанного рвет…» Но не рвало. Нисколечко, ни капли. Весь зал сидел – так, словно на спектакле. Не шевелясь, не дрогнув, ни гугу… И в тонком месте – ну никто не вякал… Не хохотал, не скрежетал, не плакал. Вот я-то, например, так не могу. А я и плакала. И сомневалась… Была одна. В пальто. Не раздевалась. Пила водицу. Все же три часа… Но хорошо мне было, вот ведь братцы. Там все так просто! Можно было б вкратце Пересказать… разбить на голоса. Не буду вам рассказывать детали. Мой сверстник – он не человек из стали. Он плачет, он на все пойти готов. Но только бы его не щекотали… Не мучали… допросом не пытали… Идите на Адель. Там есть местов.

Одному из младших детей — Сегодня четыре года. Это круг моих новостей. Результат моего похода, Начатого сорок лет назад, От отчаяния, под угрозой… И на сердце не цвел жасминовый сад С одною пурпурной розой. Сердце… Или, может быть, и не оно? Оно падало в пятки, катилось… Не придумали еще стекло – волокно. Солнце вкруг нас крутилось. Да, система была не солнечной. На Красносельской – мой факультет. Я училась жевать пельмени. А любовь была подоконничной, Напряженное тет-а-тет… Не без пламени, тем не мене. Что теперь? Сидишь с младенцами, Их смутя… Плутуешь, Делаешь вид, что в теме. А глазами ищешь одно дитя, Живущее не в солнечной системе.

Хулиганит лохматая тварь, Все снося на пути-дороге. Хоть секирой его секи, Хоть кипятком ошпарь. Ох, недешевы нынче Хот-доги… До такой ужасной степени Этот дог-хот, Что, ища куда бы укрыться — Я давно ускоряю собственный ход, Наполняя его корытце. Ну, честное слово, Что ж это за дог — Если с виду только ягненок. Что за нос его схватишь, Что за задок — Нежно щерится, Как спросонок… А потом проснется, Грызет-грызет… Что ни попадя, Что попадется. И последней книге В доме грозит… Если книга еще найдется. И сверкает его крыжовенный глаз, И оскал – особого вида. …Мы, хот-доги, еще вам покажем испанский класс. Впереди еще вся коррида.

…Когда был Беник маленький, С кудрявой головой — Он мог бы бегать в валенках По горке снеговой… А мог бы в книжку детскую Засунуть черный нос. Уж зимушку советскую Не упустил бы пес. Снеговика огромного Лепил бы во дворе, Котеночка бездомного Кормил бы на заре… Он человека-сверстника Валял бы на катке, Хозяина-наперсника Облаяв вдалеке. Какой салют с петардами! Во всех дворах уют… Ну, может, вечер с бардами По телеку дают. Когда был Беник маленький — Границы на замке… И все мы – на завалинке, Шампанское в руке. И что с того, что маленький? Он тоже – человек. На елке были шарики. А над Москвою – снег.

Что делать, братцы… Я цепляюсь за нее — Как Буратино За руку Мальвины. Куда деваться… Грязное мое, Картина безутешная Лавины. Снесло нас, Драгоценные мои. Смело нас, В одночасье закатало. Лакеи воцарились, холуи. Хотя еще недавно — Рассветало… Цвело, ребяты. Ясный бил фонтан. И каждый книжный — Продавал романы. И на тебе — Живой неосултан Засунул руку Нам с тобой в карманы. Мне скучно, бес. Мне так – как никогда. Бреду к себе на Сретенку, С секретом. А там, конечно, Точно та беда. Я про Глухарь. Я завтра там. Об этом.

…Зимы ждала-ждала природа. И дождалась. Вот это да… Ни города, ни огорода. Приехал – слазь. Вокруг пруда Хоть Патриаршего, Хоть Чистых — Пойди, немножко походи. Откушай здешних вин Игристых. Да, тут такая малади… Всеобщая… Был год несчастный. А ты, бедняжка, помни впредь: Наш город, дикий и ненастный, В ладонях не обязан греть Чужую худенькую руку. И к сердцу тихо прижимать… Тебя еще везет по кругу Ямщик, покрикивая – мать… Ни високосный, ни высокий. Ни Новагода, ни зимы. Спаси нас, Шерлок Волоокий. Устали ждать. Устали мы.

Людей не надо учить. Но надо с людьми возиться… Их можно тихонько гладить, И вовсе не говоря. На вкус они могут горчить. И самый кончик мизинца Не может с тобой поладить, И это-то, точно, зря… Чертовый этот кончик, Порезанный тонкой бритвой. Чем еще обернется Маленький наш порез? Никто ничего не хочет, Истерзан своей молитвой. А палец еще проснется — И вспомнит свой первый стресс. Всяк палец желает помнить. А кончик – особо тонок. Не дай тебе бог пореза Такою стальной струной… Потом веществом наполнить, Чтоб сон не забыл ребенок, Ни света его, ни веса, И этот порез ночной.

Никакого нового года. Никакого нового бога. Может быть, питьевая сода. А возможно – и это много. Есть только чуточка лени. На кончике ножика – боли. Пока не согнешь колени — Машину не сдвинешь в поле. Пока не оплатишь парковку, Не попадешь в психушку. Подарочную упаковку — Скорее в стирку и сушку… И никакого года. И никакого бога. А питьевая сода — Ее даже слишком много. Да, как-то болит млечно, Меж правой и левой почкой. Меня бы спасло колечко… Кулон с небольшой цепочкой.

Да что с тобой, унылая луна? Устала ты, ступай к своей подружке. Какая неуемная страна… Все пишут тут, все думают По-русски. Недурно бы английский понимать… Неплохо бы и размышлять по-датски. Китайское кино пора снимать. Да плохонькие мы тут господа все. И детушки валяют дурака, И тетушки стоят себе на вахте. Старуха обнимает старика — И каждый в теплом ватнике на вате. Не буду я любить тебя, луна. Ты злая оборотная картина. Пока еще горит во рту слюна, Не выйду я, не жди, из карантина. Я тихий расскажу тебе стишок. Луна в Москве! – вздыхая недовольно. Летит над подоконником снежок. Уснул щенок. Не страшно и не больно.

Да что тут такое На каждом шагу! Ни грамма покоя, Ни капли не лгу… Иду ли не в ногу, Грущу ли в тиши — Точу понемногу Ли карандаши… Одна только запись, Кустарный дневник. И вот уже запуск Невидимых книг. Неслыханный выпуск Свежайших стихов. Источник не высох, Чуть-чуть пересох… Издатель небесный, Тебе моя страсть. Мой строй бесполезный Всяк может украсть. Пускай же крадется И катит шаром… Издатель пройдется Огнем и пером.

…И, в третий раз закидывая невод, Да что же ты? – спрошу мой городок… Я все учусь. И неуд, снова неуд. Я неуч, а не завуч. Парадокс. Я троечница, но тянусь к четверке. Я девочка, но с мальчиком дружу. Мне мамин гардероб откроет створки, А я давно брожу по стеллажу По книжному – со стариной Бальзаком… По пыльному – со стариком Дюма. Мне и Куприн вполне, признаться, лаком. А Мериме… и минула зима. Тогда мы не видали зим без снега. Немало прочитали, кроме Цвейга. Все стали незнакомками, увы. А всадник, как и был, без головы.

Как должно факиру и магу — А кто тут светило-молчок! — Он тащит свою костымагу, Кладет ее мне под бочок. То в мягкие ноздри подует, То, чавкая, лижет скорей… Но мило, по-детски, колдует Над грубой игрушкой своей. Как житель Варшавского гетто. Укрывшийся от топора. Зачем я – про это, про это? Затем, что про это – пора.

Видела нынче приятелей юности. Дело-то тут не в моей тонкострунности. Дело не в избранности Или странности. Дело в сегодняшнем дне, В этой данности. Что я увидела? Чуткое, нежное? Или избыточное и небрежное? Или вообще, не дай бог, госпитальное? Где только опыт-урок-испытание? Неузнаваемы стали товарищи. Смотрят отчаянно: Нет, не пора еще!.. Многие сморщены, Многие скрючены. Но и стесняться Еще не обучены. Черт, забери Эти злые реалии! Бог, подари Им иные регалии. Раз уж так вышло, Что с гордою песнею Наши товарищи Встретили пенсию. Пусть эта дата им будет страницею. Может, Парижем когда-то И Ниццею. Там и тогда Три строфы не истлевшие — Тихо споют господа Уцелевшие.

Зачем я утятину жарю сегод? Ведь только что, только Ушел Новогод… На что я утятину трачу? Бывало, шпигую – и плачу… Зачем я еще и тащу лосося? Притом никого из детей не спрося? Зачем натираю лимоном — По старым рыбачьим законам?.. Зачем бы взяла я огромнейших слив, Любая – как яблоко, белый налив? Зачем заливаю сиропом И ставлю в духовку, все скопом? Зачем я все это затеяла, а? Ну где же была же моя голова? Ну нет бы – картошку и шпроты… Придут и сожрут, идиоты…

Когда случится воскресенье, Двадцать шестое января — Конечно, не землетрясенье — Но надо день прожить не зря Тебе и мне, москвич печальный. Тебе и мне. Кругом зима. И есть в зиме второначальной — Большое горе от ума. Когда же зимних дней рожденья Вечерний отгрохочет гром — Зазеленеют насажденья Из зерен, сеянных пером. Перо такие знает перлы — Каких гитара не таит. Боюсь сказать, какие рифмы Здесь извергаются в аид. Мужские, женские, любые. Из самых недр, почти с нуля. И алые, и голубые, Все, что придумала Земля. Зимой Высоцкий, наш, Январный, Родиться вздумал, говорю. А я свой голосок гитарный — Предоставляю Глухарю.

Козленок мой… Куда же ты девался? Куда исчез Почти что на три дня? Ты не замерз? В снегу не зазевался? Ты не забыл Суровую, меня? Нашлась ли утепленная жилетка? Обул сапожки, Повязал кашне? Ведь ты пока детеныш, Малолетка. Легко ли крошке В нашей-то стране? Да хоть в другой, Какой-нибудь народной Веселой демократии большой, Где пес живет, Прекрасный и свободный, Смеясь и плача полною душой… Не плачь, дитя. Мы предаемся мраку ль Иль все же одолеем Грязь и гнусь? Мы приспособим к делу Твой каракуль Для наших нужд — Как только я вернусь…

В пещере моей снеговой — Январскую полночь встречаю. А ты не качай головой — «Прощаю – прощаю – прощаю». Да что ты мне можешь прощать В высокую эту погоду? Попробуй меня замещать. Возьми себе йоду и соду. Бери себе колкого льда От берега каменной речки… Надеюсь, что больше сюда Не пустят тебя человечки. Увидя их всех на холме, Ты сразу поймешь – мы знакомы. Но ты же не помнишь, что мне Двоюродны эльфы и гномы. Такие густые снега В мои заметают окошки… У речки темны берега. Но есть между ними – берложки. В пещере моей снеговой Хранится кифара Орфея. …а ты не качай головой — Я все-таки здешняя фея.

По зимнему небу ночному, Где климат не очень жесток, Летит мой сынишка из дому, Летит он на Дальний Восток. Не так-то уж он и возвышен, Порядком измотан в быту… Но все-таки двигатель слышен — Машина берет высоту. Какие-то странные знаки По воздуху чертит Луна… И машет вдали Миядзаки — Не знаю я, он иль она. И сыну мерещится: прямо По борту невиданный храм… Да это же… нет… Фудзияма, Известная прочим мирам. Мой сын подлетает к Японии, А мог бы на лавке лежать… При нашем-то тут беззаконьи Куда ты задумал бежать? Ну, разве на остров безлюдный, Один из Курильской гряды — Построить дворец изумрудный И вытащить нас из воды. Мой сын переводит дыханье, Москвы ему все-таки жаль — Но мать и запишет стихами, И вырубит в камне скрижаль. Сынишка спускается с трапа А с ним всепогодный сундук… На нем треугольная шляпа И серый походный сюртук.

Мы здоровенные, Мы и убогие, Мы не такие, какие нужны. Невыносимый уют урологии — Вот золотые запасы страны. Здесь понемногу, мужские и женские, Органы – все потерявшие пол. Здесь и пореченковы, И хабенские. Все по-военному. Вышел – вошел. Слава тебе, дорогая столовая, Где жанмарэ повстречает бинош. Что эта жизнь, безвозмездно суровая — Если товарища тут же найдешь? Но донжуаны лежат, безучастные… Но инезильи рыдают в платок. Плохо причесаны, руки без часиков… Весь в гематомах худой локоток. Слава те господи, есть демократия! Хоть в урологии, хоть на столе. Как ни скандаль буржуазная братия — А демократия есть на Земле!

Ответь-ка мне, друг-имярек: Что пилим, что режем и колем? Кто это – зелененький Шрек? А может быть, глиняный Голем? Какого театра теней То будет участник туманный? На склоне испуганных дней — Наш темный кумир окаянный. Не выкипит все молоко. Не скиснет покуда сметана. И дети пойдут далеко — Дойдут до границ Индостана. А куклы, которых строгал Их тихий отец или отчим, Достанутся нашим врагам. Совместно с могилами, впрочем.

Что будет с нами Золушки мои, Когда кругом закончатся все принцики? Да, птички передохнут… Соловьи Забудут петь, Отбросят птичьи принципы. Что будет? Гладкоперые крыла — Нехитрое наследье Белоснежное. Бронею покрываются тела. Все запотело. Действие потешное. Что будет – говори со мной, Спеши. Русалочьи хвосты мы как-то вынесем. Не можешь говорить — Так напиши. Оставь меня. Займись отцовским бизнесом.

Не будь, дружище, круглым дураком. Раз уж зову – не в джунгли, не под пальму. А на программу тихую – ДРАКОН. Куда идти? Таганка, В Матерь Альму… Там завтра же На краешке Земли — Сработают такие агрегаты… Всплывут среди пустыни корабли, Авось, Арго и прочие фрегаты. И там же, Влажным шлепая хвостом, Плезиозавры бродят, Злы и грубы. Но я пою обычно не о том, Когда вхожу В родные наши клубы.

Наш варварский Январский городок… Махни рукой Коржавину, Братуха… Окончилась баллада. Коробок Опустошен — От зрения до слуха. От уха и до уха Режут скот. Мы не скоты. Но – старые собаки. И если уж достался антрекот, Мы не пойдем в креветки, В «Маки-Маки»… Пошли письмо, Записку старику… Он звал тебя, Салфетки, помню, комкал. На этом берегу «кукареку» — И он проснется В мире темных комнат. Непроходимых комнат Проходных. Она во всем и всех — Непроходимость. Пиши ему. Звони на выходных. Дурацкий голос твой — Необходимость.

Мой городок с бородой… Грязный, немолодцеватый. Все говорят – дорогой. Где же? На пластике с ватой? В чем же? В обрывках квартир, Вздернутых мусорных баках? Пьяный уродский сатир Выместил желчь на собаках… Кошке неймется и псу. Крышу отыщешь едва ли… Белке уютно в лесу. Мыши удобно в подвале. Вот он, с петлей мыловар. Ближе и ближе, однако. …и человек староват, И беззащитна собака.