Попробуй подсобрать силенок — И на детей, и на собак. Последний папин «жигуленок», Табак дела твои, табак. Почти что полтора десятка Тяжелых лет – в моем дворе Живет. Ни солоно, ни сладко. Как пес в унылой конуре. Сто раз могли чужие руки Забрать и разобрать его… И только наши руки-крюки Не позволяли ничего. Не позволяли, в самом деле. Давали место в гараже. Но как мы, братцы, ни галдели — И это кончилось уже. Все завершается на свете, И сказку подменяет быль. И те ушли от нас, и эти. Уйдет и наш автомобиль. Но как глядит со старых пленок — Зеленый гладенький балбес! Последний папин «жигуленок». Тебя там ждут, среди небес.

Как страшно книжки разбирать — Как перед бурей, перед бурей. Тетради детства раздирать — Уж в них-то мы писать не будем. Кошмарны кубики, флажки — Все вверх брюшком лежат, сиротки. Уж не мелки, а порошки Найдешь в продавленной коробке. Но самый ужас, самый стыд — Они, приятельские книги… Те из-под глыб да из-под плит — Тебе показывают фиги… А я им тоже покажу. Пусть знают, полный подоконник — Меня, известную ханжу, Чья совесть – крохотный покойник… Да, я БЫЛА любитель книг. И покупатель и читатель. Но темперамент весь поник — Перед тобой, поэт – приятель. Да, были дружбы прежних дней, Когда мечталось о подборке, Всего-то навсего о ней — В воображенье и в подкорке. А что теперь? Тома, тома… На стол, под стол взгляну угрюмо. Мы Фениморы? Мы Дюма? Но каковы размеры трюма? Мой перегруженный корабь… Неубираемое судно. Приди, пират, меня пограбь! Мне пыльно, суетно и трудно…

Земфира-девушка, На многих твой медок. Театр зеленый, Девушка предметна. В ее распевочной Капель и холодок. Глазок каленый, Песенка приметна. Земфира – лапушка. С Шарлотою Генсбур Не всем грозит Мистическое сходство. Наш осовиахим и каламбур — Тебя родили. Вот оно, пилотство. Земфира, деточка. Незимняя зима… Жестокая фигурка, Дочь эфира. В моей семье — Тебя бы звали Фира… Зима и зелень… Сочини сама.

Страшно представить: вскоре я полечу над миром. В страну кальвадоса и моря, Где все измеряют сыром… Насколько он свеж и влажен, Чувствителен, эротичен. Как он хозяину важен И всей семье симпатичен. Отвыкла – считать в умишке, Трепать лошадку по холке, Искать посуду и книжки На рынке, на барахолке. Отвыкла я – на десятку Купить и мидий, и сидру. За хлебом пойти в палатку — И в речке заметить выдру. Отвыкла. А что с Москвою, с моим зеленым домишкой? Засну – и над головою Сынок с компьютерной мышкой.

Поди сюда, испанский мой сапог. Мой робингуд, дубровский, Мой цапок… Мой чикатило, потрошитель мой. Бери свой мячик – и пошли домой.

Не успела написать – никто не умер… Как тотчас же и послышалось: бим-бом. Надо впредь еще суметь, Пока не сумер Ки… суметь перенаправить Землю лбом. Стоит лоб подставить — Влажный, воспаленный… Иссеченный лицедейством Белый лик… Как кончается твоя нелепость с детством… Перед вами Недолепленный старик. Но и так уже давно смеяться больно. Да и мальчика Не видно с круглым лбом. Беспорядочна болезнь. Отвратна бойня. И едва напишешь — Слышится бим-бом.

Истинно вам говорю: Что я ни сотворю, Что только ни устрою — Небо с землей мирю. Истинно вам говорю: Куда я ни посмотрю, Там излечу ребенка, Тут старика взбодрю. Так ли уж я горда — Ваша знает орда. Все она точно знает: Где я, зачем, куда… Знать обо мне легко. Я же недалеко, Хлебом полна корзинка, Теплое молоко. Что же, что я тут гость? Полная, видишь, горсть: Творог свежее снега И винограда гроздь.

Пойдем, отыщем замок наш. Павлинов радужный плюмаж, Коровок мягкое мычанье И весь камиль-коро-пейзаж. Пошли, проверим замок наш. Идет зима, стоит шалаш. Пруды, смотри-ка, не замерзли. Весь в дымке – лебединый пляж. Идем, посмотрим замок наш — Там есть надстроенный этаж, Такой чудной, паранормальный — Для замка тоже пилотаж… Здесь жил кузен Делакруа. Всегда зеленая трава — Взбодрит людей, животных вскормит. Здесь даже я – вполне жива. Давай, наш замок обойдем… Под изнурительным дождем Он выглядит совсем сиротски — Но мы и это украдем.

В День святого Валентина — Никакого никотина. Никакого алкоголя. Я – на родине де Голля…

Не ярмарка, а ярмарка, ребята… Тут овощи – капуста, кабачки. Ну, не жалей так сильно уж себя-то… Мы не совсем старушки-старички. Гляди, какие сельские бригады: Из разных областей везут сыры. Мы тоже бы могли тут быть, ребяты… Когда б не ели с детства той муры, Что нам преподносили педагоги. Зачем же, величавы и убоги, Они стояли и кормили нас?? Родная речь… За три копейки квас… За что они нас вообще кормили? Они же нас до гроба утомили. До гроба, да, до крышки гробовой. Таков учитель был передовой. А семьи наши? Бабушки и деды? Ну, из чего семейные обеды Творили наши предки, расскажи? Роскошные встречались типажи… Из требухи нежданной, невозможной — Из курицы худой, неосторожной, Могли состряпать Праздничный обед… Ну, что поделать? Если мяса нет… Нет мяса. Нет ни овощей, ни рыбы. А ведь могли бы Бабушки, могли бы… Ты только дай им волю! Рыбу дай. Дай мясо. Кабачки и помидоры. Да бабушка Задернула бы шторы, Закрыла б двери На большой замок — Чтоб неприятель Отобрать не мог… Давай, попросим Этот тонкий блинчик. Съедим его… Подумаем о личном… О, тонкости французские, Братва!.. О ярмарка… О, кругом голова!..

Совсем, душа, не ловишь ты мышей. Совсем, ей-богу, плавать разучилась… Сегодня взобралась на Сен-Мишель, С реальностью и вовсе разлучилась. Ведь ты же знала – там солончаки. Там тонут овцы… Лошади не скачут. Монашенки там грустные стихи Придумают – а после долго плачут. Куда же мы поехали с утра? Положим, проглотив по бутерброду… Пора – душонка пискнула – пора! Мне, Вероничка, нужно на природу… Да нет же, там ни небо, ни земля. Там чистая страница, голубь глупый! Там море? Но не видно корабля. Там суша? Ну, ищи получше, с лупой. Мон-Сен-Мишель, архангел на воде. Невинный град, где люди испарились. Когда такое сыщется и где? И мы с душой – молчать договорились.

…И кто бы впредь меня ни отравил… Как ни были б язык и губы слабы… Едва ль тебя забуду, мой Трувиль. Твои креветки, устрицы и крабы. Особенно сейчас, пока февраль Тихонько дует в ухо, Как любовник… И щеголь местный, И столичный враль — Едят похлебку рыбную, Половник Серьезно, но любезно теребя, Крутонами делясь, Дрожа от страсти… Не надо – ни меня и ни тебя, А старый рынок – все-таки подкрасьте. Еще пройдемся. За мостом Довиль. Там женщины бывали и мужчины… …Расставил по местам. Не раздавил. Кормил. Поил. На все свои причины.

Усталое животное Не нужно никому. Лежит оно, дремотное. Невесело ему. Ему внутри неможется. Снаружи чернота. Скукожилася кожица. И рожица не та. Да, все обеды съедены. И ужины тю-тю. И косточки объедены… Пора бежать к врачу. А что умеют медики? Да, в общем, ничего. Британцы или шведики — Возможно, ого-го. И то ведь – нынче думаю, Простой ветеринар, А запятнал звезду мою… Ногами запинал. Не верим мы, животные, Неведомым врачам. Пришел один – и рвотные Все время назначал. Другой явился с грелкою. Прикладывал, балбес… А мог бы и с тарелкою, Да, в общем-то, и без. Все бесполезно внешнее, И безобразна суть. Живому нужно нежное. А мертвым – как-нибудь. И если от усталости Животное мертво — То, кроме тихой жалости, Не нужно ничего.

Колотилово-молотилово. Колотьба моя, молотьба. Было счастье мое сатиново. Ну, и в дырах была судьба. А была б голуба и шелкова, Предрассветные облака? Чтоб цветы, как рисуют в Жостово. Чтобы Палех – наверняка. И зачем тебе Палех-Марфино? Подмосковные чертежи… У меня тут такая мафия — Незнакомцу не расскажи… И не ходят тут незнакомые. Как не ходят? Да неужель? Только мелкие насекомые Понимают родную Гжель. Колотилово-молотилово. Я давно тебя не хочу. Ты взяло меня, отпустило бы? Я куда-нибудь улечу. Я же весь корвалол тут выпила. Я прикончила порошок. Все я выпила. Губы вытерла. Гусь-Хрустальный? Ну, хорошо.

Дрожат болты. Взбухает тесто. Все живо, все возбуждено. И только ты, Пустое место, — Как прежде, пусто и темно.

Что мне хроники нимфоманки? У меня тут свое, свое… У меня тут белья останки. То есть… Было у нас белье. Не получится – не раздевшись, Уложить себя на бочок… И вот тут-то, слегка зардевшись, Появляется наш бычок. Он взъерошен, как барракуда, Колоссален его оскал. Но куда он бежал, откуда? И чего у меня искал? И вчера еще, и сегодня Он звереет как раз к ночи… Он вытягивает исподне, Как мальчишка – автоключи… И бежит он по коридору В ореоле моих колгот — Я за ним… Но, имея фору, Он топочет как гунн, как гот. Измусоленный мой бюстгальтер Или мужний крутой носок — Все учитывает бухгалтер, Все закапывает в песок… Все уносит к себе, все копит, Все утащит в свою нору. Он не многого-то и хочет — Но играет свою игру. Что я утром-то обнаружу? Злодеяний везде плоды… Что скажу самодержцу-мужу? Где последних носков следы? …до свидания, синефилы. Каждый день вдохновенный кросс… У меня тут судьба и фильмы. У собаки – военный нос.

Сегодня, спевши песни на Таганке — Зимою, говорю, в последний раз, Я, мезами, уж завтра сяду в санки И, видимо, увы, покину вас. Вы без меня… Прошу вас, Не шалите. Не трогайте руками ничего. Кастрюлю между делом не спалите. Сковороду тефлонную, во-во. Без шапок из домов не выходите. Держитесь за карманы, За ключи. Оставишь вас – а вы и начудите!.. Бесстрашные мои вы москвичи. Ходите ровно. Лучше бы – по струнке. Паркуйтесь строго — Если вы не скот. Кидаете предмет — Кидайте в лунки. Запомните навеки Свой пин-код. Не тронет вас Гаишник или стражник, Налоговый инспектор, Ревизор. Держите ближе к сердцу Ваш бумажник, Земляк мой бедный. Совесть и позор.

Не знаю, что тут делать. Вверх и вниз — Качается качель венецианский. Приехала некстати — Извинись… За этот опыт, Плоский, россиянский. Тут некоторый все же Карнавал. Смеющие, жующие народы. И кто-то это самоосновал, Кто слышал изнутри слова Свободы. Тут масочная, пудреная жисть. Я не охотник до последней капли. Но если бы мне только Дали кисть — Я знала б все О мартовском спектакле. А я молчу. И здешняя вода Зеленым светом плещет мне неярко. Сейчас пойду – как все. Куда – туда, Где все сегодня поминают Марка.

Зачем мне эти бусы, господа? Зачем мне гондольеры и гондолы… Мы, мрачные, заехали сюда. Такие и уедем – босы, голы. Унылая советская чума. Тяжелые восточные отбросы. Не стала бы… но чувствую сама — Какие даже не встают вопросы. Ужасней всех. И – да, опасней всех. Наследственно кривые, но – опасней. И каждый – псих, но для своих утех Найдет гнездо меж Истрой и Лопасней. И как его сюда-то принесло — Где Пегги Гугенхайм жила на воле… Но бросил же усадьбу и село — И взял весло, и подгребает, что ли. А я и не умею подгрести, Хотя и это – не к моей чести. И с тяжким вздохом не негоцианта Стою, таращусь на венецианта…

И не успела бабушка подумать — Куда тебя, ей-богу, понесло? — Как ветерок сумел в затылок дунуть, И поднял лодку, и сломал весло. И закружился трехэтажный зонтик, И замер под рукой аэродром. Когда она, шагнув за горизонтик — Слегка качнула каменным бедром. Сперва по-итальянски попросила — Конечно, перепутав день и ночь. Потом смеялась, разом всех простила. Потом пыталась тихо звать сыноч Ка… неудачно, вышло тихо. Где сын, где дочь – расследовали, но Не поддавалась старая плутиха. А, вся в слезах, стучалась об окно. Ей надо бы щенка, или козленка. Или стихов побольше, без числа. Земля крутилась, натянулась пленка. И никого старушка не спасла.

И когда настает финал — Надо прыгать в один прыжок. Жили, окнами на канал — Это было давно, дружок. Только начали понимать В козьем сыре, терпком вине — А уже пора поминать. А вот это-то – не по мне. И не чаечный переклич, А нечаянный в сумке ключ. Я хрычиха. А ты мой хрыч. Теплых мягких девушек мучь. Увози их на тот канал. Рыба с корочкой, хлебный суп. Тут у нас – небольшой финал. Закрывается летний клуб.

Как тут у нас печально непохоже. Дом непохож на дом. Ресто не есть ресто. И я привыкну – чуточку попозже — Не тыкать пальцем – все не то, не то. Где фонари? Фонарики хотя бы? Чудеснейшие двери под стеклом? Где рыба, сыр? Где устрицы, где крабы? Где ноги, налитые под столом? Где именно что: ночь-фонарь-аптека? Канал дрожащий, ботик и челнок? Тут пластик… Тут – в Мытищах дискотека. Мой Мандельштам. Мой берег. Мой щенок.

К груди подтянувши колени И ластами грея бока — Идут в океане тюлени, Покинув свое ЮБК. Огромное темное стадо. Почти что сухие усы. Кто знает – чего им там надо Вдали от родной полосы? От береговой постоянной… От теплых и ласковых скал. Их след по воде осиянный — Далекий маяк отыскал. Маяк им ударил в затылок Тяжелым неслышным лучом. И берега жалкий обмылок Остался вообще ни при чем… Прощай, черемша и соленья. Прощай, виноград, шашлыки. Судьба неизвестна тюленья, Не так уж сильны плавники. Мечтательны круглые морды. На шкурах прекрасный узор. Им снились норвежские фьорды, И Дания, и Эльсинор. Не знали, бароны и графы, Оставивши свой ЮБК, Сколь мало живут там жирафы, Едва и живут-то пока… Тюлени пушисты и гладки. В их взоре довольно огня. Всплывут – и поставят палатки. И вызовут сразу меня. Маяк оказался бессилен, Хотя и взорвался вдали. Тюлени прошли, как мессии. Они как по маслу прошли. По морю прошли, как по мосту. К щеке примерзала щека. Вот так-то все трудно и просто, Когда позади ЮБК.

Какие-то странные боли. Так кончики пальцев болят — Как будто порезалась, что ли. Так, словно огнем их палят. Быть может, в холодную воду В домашнюю вазу со льдом? Но, выпустив их на свободу, Я вытащу снова – с трудом. Горят мои бедные пальцы. Мизинцы – те сходят с ума. Китайцы, малайцы, испанцы, Не знаю какая чума, Какие верховные старцы, Жестокие мегахрычи Мои разнесчастные пальцы Корежат – мычи и молчи… Хорошая боль ювелирна. Там нежно сверкает сверло — В мизинцах черно и настырно, Как золото – светится зло.

Не такие теперь заботы. Не такие пришли дела — Чтоб вопросы любви и свободы Обсуждать с темна до светла. Я боюсь рубахи позорной, Изорвавшейся не на треть, И прошу о трубе подзорной — Чтобы было куда смотреть.

Нет, никакая мы не Корея. Мы были и есть совершенно не то. Послушайте уж немолодого еврея — Женского пола, в красном пальто. Нам крикнут – а мы поворачиваемся неделю. Прикажут – а мы хаха да хихи. Нам зиму – а тут уж давно вспотели. Нам лето – у нас и про это стихи. Молчать! Построиться! Дура ты, дура… Шепчем, считаясь на первый – второй. На черта ты нам нужна, физкультура? Чего-нибудь повеселее устрой! Шагать, подтянуться. Шагать, веселиться! О физкультурница, Ты наш крест… Видали вы наши постные лица? Ну, бог не выдаст, кошер не съест. Ничто не указ, никто не учитель. Идти не в ногу, века и года… И только это московский житель Умеет делать, беда, беда. Ленив, как котенок. Как мышь, он жалок. Как голубь – готов разнести орнитоз. Для мамы – расписанный полушалок. А маме – протезы нужны, балдос! Когда бы знать – из какого сора… Какого мусора и дерьма… Какого незнания и позора… Не знать – и ничуть не сойти с ума.

Не знаешь ты: сто раз на дню Я с диким криком «догоню!» Бегу, предметы хороню… Но у него – свое меню. Не знаешь ты – что в том бою Он катит голову мою, Ну, наподобие мяча, Счастливо, долго хохоча. Не знаешь, бедный Аладдин, Что мы их сами же плодим… Где лампы – там и джинны, Ничем не удержимы.

Запретила я сердцу глухую мигрень. Голове – непрестанную вьюгу. Будто Врубель – рисую большую сирень И несу ее милому другу. Потому что – легка, глуповата, честна, Вопрошая «о чем же ты плачешь?» — В мой болезненный город приходит весна, И она начинается с кладбищ.

Слушай, я не могу смотреть… Я Тверскую прошла на треть. Я могла бы пройти и больше. И пройти, и не умереть. И никто за мои труды Мне не вынес стакан воды. Все смотрели как на чужую… Вот они, моих дней плоды. Зал Чайковского, милый зал — Стал похож на большой вокзал. Моя площадь, мой Маяковский! Кто-то вымел вас, растерзал. А кино моих дней, Москва?? Моя бедная голова… Где ты, где ты, мой друг печальный… Только что ведь была жива. Невозможный метет сквозняк. Неотложный катит пивняк. У дверей филармоньи бедной — Однородный гудит маньяк… Где ты, прежний московский шум? Целиковской былой парфюм… Цвет московский был не таковский — Цвет былого и крепких дум. А теперь не могу смотреть, Прошагав-то едва на треть. Встать хочу и раскинуть руки. И обнять ее, и согреть. Не получится – не согреть. Разве спичку поджечь, сгореть? Не получится, и не надо. Хорошо хоть прошла на треть.

Твоя женщина так глупа… Так безоблачно, так беспросветно — Что моя в твоем сердце тропа Заросла почти незаметно. Не приду к тебе с пирогом И корзинкою спелых вишен. Знай, живи, дурак дураком. Ты и сам – и румян, и пышен. Потешайся чужой бедой. Не прихрамывай и не морщись. Как и прежде – злой, молодой, Принимающий все – как почесть. Вот придет зима – примирит Нас с тобою, хотя и шатко… Миру – мир. Но огнем горит На тебе дорогая шапка.

Дружище. Там, в Европе душат львов. А в США линчуют чернокожих. А ты? В тебе весенняя любовь. Ты весь горишь в сухих ладонях Божьих. Чего ты дышишь алым языком? Куда ты смотришь дикими очами? К другим подвидам яростно влеком — Не торопись, дитя. Пожми плечами… Да те, кого ты хочешь обхватить И придушить могучей лапой страсти, — Не захотят тебя понять-простить… Не смогут рот открыть и всхлипнуть «здрасьте»! Пойми же, необузданный балбес. Услышь свою несчастную мамашу: Их охраняет мировой СОВБЕЗ, А тут СОБЕС… и надо выпить чашу. Не трогай тех, кто нам едва знаком! Кто по газонам носится прыжками… Мы ни при чем. Мы даже ни при ком. Они ничуть не машут нам флажками. Они – коты. Весенние коты. У них лицо опасное, однако. А ты чего? Ты должен знать, кто ты — Ты сирота, московская собака.

По вселенским законам гармонии — Или музыки? Или судьбы? — На краю этой дикой колонии Я живу для моей ворожбы. И когда остальное исполнится, Дети вырастут, книги уйдут — Я предчувствую, чем вам запомнятся Эти несколько страшных минут. По закону кошмара и паники, По закону старухи-чумы — Не поэты родятся, не странники, А охранники новой тюрьмы. И пока не придет санитарная Специальная помощь с небес — Власть над нами пребудет бездарная И с топориком наперевес. По законам волшбы и иллюзии — Если люди зовутся людьми, Ваши дети не будут изрублены. И пророки у вас не лгуны. Как однажды сказали убогие, Распрямивши свой крохотный рост: Ваши единороги – безрогие. А драконы – лишь ящерный хвост.

Когда бы одна деловитость Была бы мой недруг… боюсь, Повысила б я домовитость, И был бы кристальным союз. Но я ненавижу хористов. Они на любом этаже… И их дирижер или пристав — Мне топает ножкой уже.

Ну не так-то уж мы и божественны. Есть над нами местком, профком. Обнаружено тело женщины — А потом столбняк столбняком. Завтра ровно в четыре откроется Сокровенный глаз Глухаря. И строфа со строфой построятся — У непышного алтаря. Приходите, а вдруг подружатся Мальчик с девочкой, наконец? Может, кто еще обнаружится — Чья-то мама или отец…

События не могут говорить. События нас только побуждают. И женщины – мужчин давай корить… А лучшие – так те еще рыдают. Замучил ты меня и запытал. Забросил и давно не вспоминаешь… Я создала семью и капитал, А что ты обо мне вообще-то знаешь? О, стервы многозначные мои. О кумушки Шекспира и Мольера. Ведут свои подземные бои. Дымится безнадежная галера От этих жалоб, жлобского нытья. Нескладны взмахи невесомых весел. Давно мужланам нет от вас житья. Но всяк погиб – кто вас однажды бросил. Вас не бросают. Ин-зе-сити-секс… Куда пойдут невинные пастушки? И наполняют каждый мультиплекс Пустые ваши сухонькие тушки.

…тут терпенье нужны и отвага. Лишь они и осталися мне. Выхожу я, как Доктор Живаго, В старомодном моем шушуне. Я зипун с шушуном повенчала, Рукавицы оставив внутри. Не такою была я сначала. Что-то вроде Мадам Бовари… Но сырые московские бури… Но немытые в корне авто… Как там пляжи в Довиле, Кабуре? Кто теперь их погладит? Никто. Выхожу, запахнувши дубленку. Отряхая с себя нафталин. Дал же кто-то для жизни силенку, Даже чуть чересчур отвалил. А всего-то – терпеж да отвага, Чтобы выйти в заснеженный мир — И погибнуть, как доктор Живаго. Или мигом – как Генрих Сапгир.

В те поры все мы были широкими. Добывали звезду в глубине. И ничуточки не одинокими — Все родители живы вполне… «Что тебе привезти, моя милочка?» — Лепетал он, неровно дыша… «Что мне надо? Вот разве точилочка — Для волшебного карандаша». Прилетает он в Лондон. Безропотно Начинает свой поиск в глуши… Каково это – вовсе без опыта? Что за дивные карандаши? Вот гранено сверкает бутылочка, Вот пуховка взлетает, и две… Где же прячется чудо-точилочка, О какой не слыхали в Москве? А она, проронивши желание, Поминает, тихонько смеясь: Точно ль выполнит он указание, Понимает ли тонкую связь? Меж мирами, между континентами, Натянулась некрепкая нить Кто знаком вот с такими моментами, Не пытается мир изменить… Обыскал он весь город с предместьями. Даже в Оксфорде он побывал. Ну, сперва-то все с шуткой и песнями, А потом-то уже подвывал… Но дошел до случайного рыночка, И китайских увидел кликуш. И нашлась в этом месте точилочка Для особо утонченных душ. Приезжает в Москву и к возлюбленной Отправляется, в сладком поту, Он с точилочкой крохотной, купленной Черт-те где, не в аэропорту. А она, лишь десертною вилочкой Ковырнув кружевной пирожок, Говорит: «Поздновато с точилочкой Прилетел ты, мой бедный дружок. Тут такие дворцы понастроили! Тут хоромы, до Крыма мосты. Все мужчины тут стали героями, Но не ты, я же вижу, не ты. У меня, как у дамы, копилочка. Там поместье, лошадки, белье. Для чего мне теперь-то точилочка, Сам подумай-ка, горе мое?!» И пошел он путями короткими. И исчез в подмосковной пыли. Времена, где мы были широкими, — Где они? Безнадежно прошли. Но в конце прилагается ссылочка — Без нее неспокойна душа. У него все ж осталась точилочка Для волшебного карандаша!