Я хотела бы, знаешь ли, подарить тебе шарф. Было время — цепочку на шею дарила… А шарф — нечто вроде зелья из тайных трав, Зелья, которое я никогда не варила… Длинный, лёгкий, каких-то неслыханных нежных тонов, Мною купленный где-то в проулках бездонного ГУМа, Не проникая в тебя, не колебля твоих никаких основ, Он улёгся бы у тебя на плечах как пума… Он обнимет тебя за шею, как я тебя не обнимала. Он прильнёт к твоему подбородку — тебе бы так это пошло… А я — уже не сумею. А раньше я не понимала, Что — никаких цепочек, а только — тепло, тепло.

И ещё: очень долго казалось, что нет никого меня меньше. И все свои юные годы я жила, свою щуплость кляня. Нет, правда, вот и моя мама, и большинство прочих женщин Были гораздо больше. Гораздо больше меня! И теперь я, наверное, вздрогну, когда детское чьё-то запястье, Обтянутое перчаткой, в троллейбусе разгляжу. Эта женщина — много тоньше. Эта женщина много моложе. И потом — она ещё едет. А я — уже выхожу.

Будешь ей теперь пальчики целовать. Выцеловывать ушко, едва продвигаясь к виску… Будешь курточку ей подавать, помогать зимовать. И по белому снегу — за нею, и по чёрному, с блёсткой, песку… А со мною всё кончено. И хорошо, хорошо, хорошо! И никто никого, я клянусь тебе, так и не бросил. Дождь прошёл, снег прошёл, год прошёл — да, прошёл. Ей теперь говори — "твой пушкинский профиль, твой пушкинский профиль!.."