Татьяна Томах

Дорога к Эдему

— Что ты хочешь найти на Эдеме, юноша?

Вблизи узкое лицо Ангела показалось старым. Сетка тонких морщин стягивала обветренную, почти до черноты загорелую кожу. Очертания костлявой фигуры в плаще-балахоне и птицы, нахохлившейся на плече, таяли в полумраке бара. Почти растворялись. Яркими были только глаза. Желтые — птичьи. Два маленьких солнца, выжигающие насмерть, до костяного хруста белой пустыни. Светлосерые — человечьи. Вода в ручье. Зыбкая прохлада тихой заводи; стремительный бег серебряного потока, крошащий камни в пыль.

Кофе пах корицей и шоколадом. Мама варила такой же вкусный.

«Я ведь еще ни слова не сказал об Эдеме», — удивился Ромка.

Две пары глаз выжидательно смотрели на него. Желтые — птичьи, серые — человечьи. Огонь и вода.

* * *

Странно называть Эдемом планету, которая убивает.

Ромка думал об этом, скорчившись в тайнике, на тюках контрабанды. Гаф, предприимчивый кок «Серебряной феи», не гнушался зарабатывать провозом как безвизовых пассажиров, так и запрещенных товаров.

Гаф с самого начала Ромке не понравился. Глаза с хитринкой, взгляд поймать почти невозможно — то по сторонам бегает, то лицо собеседника исподтишка ощупывает. Улыбочка такая же неуловимая, все время в рыжие усы ускользает. Лицо круглое, с веселыми конопушками на курносом носу; с первого взгляда вроде — добродушный простоватый парень. А присмотришься — эдакий рыжий котище. Хитрющий и опасный.

Только Ромке деваться было больше некуда. Искать кого-то другого, договариваться, рисковать, что тот позовет патруль… Опасно и долго. А времени у Ромки было на все — месяца полтора. Если повезет — два.

«Серебряной феей» назывался старый неуклюжий грузовик с уродливыми заплатами на обшивке. Родом он был, видимо, из тех древних времен, когда всякий космический корабль, независимо от внешнего вида и назначения, норовили окрестить как-нибудь поэтично.

До Чистилища, единственной орбитальной станции Эдема, «Серебряная фея» добиралась две недели. Таможенные досмотры и патрульные проверки Ромка пережидал в тайнике. Остальное время — помогал Гафу на кухне; чинил капризный пищевой синтезатор; читал все, что можно было найти про Эдем в корабельной библиотеке. Впрочем, ничего нового корабельная библиотека Ромке не открыла…

* * *

— …Что ты хочешь найти на Эдеме, юноша?

Чутье, которое иногда — в самых лучших картинах — подхватывало и вело кисть вопреки законам логики и перспективы, заставило Ромку замолчать.

Огонь и вода. Две пары глаз.

Заранее приготовленные слова оказались не нужны. Все было бессмысленно. Врать. Предлагать деньги. Умолять.

— Чудо, — хрипло сказал Ромка.

* * *

Никогда раньше серьезно не нарушавший закон, Ромка за эти две недели извелся. Устал спать вполглаза, вздрагивая при каждом звуке. Ждать, не обнаружит ли тайник очередной патруль. Не продаст ли Гаф, удовлетворившись уже полученной половиной денег. Не войдет ли кто из экипажа на кухню во время починки многострадального синтезатора. Иногда Ромке казалось, что пусть бы уже его поймали — только бы не ждать этого каждую минуту. А потом он ненавидел себя за трусость и слабоволие. Ведь еще до Чистилища не добрался, а уже раскис. Что, готов все бросить — и вернуться? А Юлька? А как же Юлька?…

Сначала Чистилище называлось, как положено орбитальным станциям, — буква алфавита и порядковый номер. Сигма-один. Предполагалось, что в этом районе будет еще штук десять — двадцать Сигм. А потом, когда выяснилось, что произошедшее на Эдеме с Первой экспедицией — не случайность, а закономерность, орбитальных станций больше строить не стали. Проект колонизации Эдема, такой радужный и многообещающий, очень быстро свернули. До изучения и взятия под контроль происходящего. Ни с изучением, ни с контролем продвинуться особо не удалось. Как можно изучать необъяснимый на первый взгляд феномен взаимодействия планеты и человека, если почти все участники экспедиций умирают? Ангелы тоже ничем помочь не могли. А может, и могли — но не хотели. Кто их поймет, Ангелов.

А первую — и последнюю — Сигму остряки из Третьей экспедиции переименовали в Чистилище. Название прижилось. Соответствовало, в общем.

В Чистилище, передавая Гафу разблокированную карточку с оставшимися деньгами, Ромка спросил:

— Гаф, а много сюда народа приезжает… ну, как я?

— Бывает, — осторожно ответил тот, не отрывая глаз от карточки.

— А как мне теперь дальше, до Эдема?

— Ну, это уж я не знаю. — Гаф нервно огляделся. — Я наш уговор выполнил? Выполнил. — Он требовательно пошевелил пальцами. Ромка вздохнул, выпустил из руки карточку. Посмотрел, как остатки его капитала исчезают в кармане Гафа. Гаф хлопнул ладонью по карману, расслабился, улыбнулся: — Ну, сам понимаешь, не маленький. Откуда бы мне знать. Сколько бы народу ни ехало, обратно-то никто не возвращается. Ну пока, малыш! Удачи.

Ромка некоторое время стоял и смотрел, как рыжая куртка Гафа мелькает среди зеленых форменных роб ремонтников, а потом исчезает в одном из коридоров Чистилища. Последние слова Гафа… От металлического привкуса страха перехватило горло. Воздух застрял, заворочался больно в глотке, как случайно проглоченная кость. Ромка ведь это и раньше знал. Только, наверное, чтобы по-настоящему понять и испугаться, надо было услышать это со стороны. «Обратно-то никто не возвращается». Он, Ромка, по своей воле собирался отправиться в то место, откуда не возвращаются. Потому что там или умирают, или остаются навсегда. И в каком-то смысле это одно и то же. Потому что для всего остального мира ты умираешь в любом случае.

* * *

— Чудо, — хрипло сказал Ромка.

Тонкие губы Ангела тронула улыбка. Ромка перевел дыхание. Он боялся, что Ангел сейчас просто встанет и уйдет.

— Ну… э… то, что делает Эдем с некоторыми людьми, наверное, можно назвать чудом. Но ты ведь знаешь, что многие умирают, так и не дождавшись этого чуда?

— Да. Я знаю. Только… Только мне больше ничего не остается.

— Расскажи. — Ангел откинулся на спинку диванчика, прикрыл глаза. Птица тоже как будто задремала, спрятав два солнца под мутную пленку век.

* * *

Чистилище Ромку разочаровало. Станция как станция. Путаница блистающих чистотой коридоров — на то и Чистилище, чтобы чисто?.. Ярко-белый свет глаза выжигает, погрузчики снуют, бригада мусорщиков пол драит, гудит от усердия, металлическими боками звонко толкается, за ними служащий в оранжевом комбинезоне наблюдает. Плутая по незнакомым коридорам, Ромка сначала опасался, что его, чужака, немедленно обнаружат и арестуют. Но внимания на него никто не обращал. Народу здесь ходило много всякого и странного. Группа в белых халатах — не то врачи, не то ученые, — размахивая руками, громко ругаясь на непонятном научном сленге, едва не сшибла Ромку с ног. Последний, толстенький лысый — доктор? — подхватил споткнувшегося Ромку под локоть, сказал укоризненно: «Осторожнее, молодой человек» — и бросился догонять своих. Потом мимо прошли двое босиком, в полосатых полотенцах. «Вода сегодня того… хлоркой воняет, — брюзгливо бубнил долговязый, — и волн нету. А я волны люблю…» — «Да, да. И чего они морской бассейн только в пятницу открывают? Жалко им, что ли?» — в унисон гудел его собеседник…

Ромка устал и отчаялся. По этим коридорам можно было ходить бесконечно. Но все равно не станет понятно, что делать дальше. Теперь, когда Эдем был так близко — и в то же время так далеко. Пешком-то не дойдешь. Что, хватать первого попавшегося — например, вон того, длинного, в полотенце, — и спрашивать, как добраться до Эдема? Глупо. За такие вопросы просто сдадут ближайшему патрулю; а потом — депортация на родину и штраф за нарушение визового режима плюс покрытие расходов. И все зря — путешествие в неудобном тайнике, бессонные ночи, страхи перед пограничниками, последние деньги, отданные Гафу. А может, и ладно? Может, и пусть патруль? Пока не поздно, пока еще можно вернуться. Дома мама, наверное, уже извелась; и лучший друг Михал, с которым в Академию собирались поступать — экзамены осенью… Что патруль… Ну, отругают, двадцати одного-то Ромке еще нет. И со штрафом что-нибудь придумать можно… В который раз за последнее время Ромка почувствовал, что готов сдаться. И в который раз возненавидел себя за это.

А потом он набрел на местную столовку. И в полумраке бара, отделенного от общего шумного зала стойкой с цветами, заметил Ангела.

То, что это Ангел, Ромка понял сразу. И не потому, что одет посетитель бара был странно — в длинный, до пят, грязноватого цвета плащ-балахон. И не потому, что бармен гнулся перед своим клиентом, услужливым вопросительным знаком выворачивая спину. На плече у Ангела сидела птица. Небольшая, невзрачная; издалека — как будто складка капюшона завернулась. Вроде бы птица как птица. Только… было что-то — то ли в движении коричневой птичьей головки, то ли в ответном наклоне другой головы, человеческой, черноволосой; то ли в свободном развороте плеч, будто и не обремененных лишней ношей… Словно человек и птица были едины и движение, вздох, взгляд одного из них сразу находили отклик в другом… Словно не было ни человека, ни птицы — а было одно существо. Ангел.

— Еще чашечку, уважаемый гор Альберт? — Голос бармена истекал липким медом.

— Пожалуй. Как всегда, чудесный кофе, Лукас.

Птица, повернув голову, строго смотрела на подошедшего Ромку. Глаза ее были ослепительно желты, как два маленьких солнца; острия зрачков будто протыкали Ромку насквозь.

— Мы знакомы, молодой человек? — Ангел спросил не поворачиваясь, словно видел Ромку золотыми птичьими глазами. Птица качнула острым крючковатым клювом — принимая участие в вопросе?

— Я… простите. — Ромка неожиданно осип. Бармен Лукас замер с ковшиком для кофе в руке, молча излучая неодобрение и готовность прийти на помощь уважаемому гору Альберту. Затылок Ангела наконец дрогнул; длинные волосы плеснули вороновым крылом. Теперь на Ромку смотрели две пары глаз. Желтые — птичьи. Два маленьких солнца, выжигающие насмерть, до костяного хруста белой пустыни. Светло-серые — человечьи. Вода в ручье. Зыбкая прохлада тихой заводи; стремительный бег серебряного потока, крошащий камни в пыль.

— Кофе на столик. Пожалуйста, Лукас. Две чашки.

* * *

Кофе остыл. Запах корицы и шоколада. Запах дома.

— Значит, ты так сильно любишь свою девушку? — Вода в ручье, пронизанная солнцем. Огненное кружево рассыпается на нити в серебряной глубине. Человек и птица смотрели друг на друга, как будто забыв про Ромку. Огонь и вода. — Ты готов умереть только ради того, чтобы попытаться спасти ее?

— Да. Юлька… она…

* * *

Почему-то он всегда вспоминал Юльку улыбающейся. Улыбка удивительно меняла ее строгое лицо, иногда напоминавшее полупрозрачные лики на старых темных иконах. То ли совершенством черт, то ли отрешенностью. Перед Юлькой задумчивой Ромка робел, даже немного… побаивался ее, что ли. Больше всего ему нравился самый первый миг, когда улыбка еще только трогает Юлькины губы и обозначает ямочки на щеках. И превращает иконописный лик, перед которым можно только благоговеть и молиться, в милое живое лицо. Лицо девчонки, в которую можно влюбиться.

Юлька никогда помадами и всякой этой ерундой не красилась. Ее нежно-розовые губы пахли абрикосами и молоком; и поцелуи были сладкими, чуть с горчинкой — абрикосовой косточки… Как и Юлькин взгляд: голова кружится, кружится — будто летишь, раскинув крылья, в самом лучшем из снов и жемчужные облака скользят далеко внизу; а потом оказывается — что не летишь, а падаешь и под пухом облаков — острые скалы; но от этого последние секунды полета еще прекраснее… Потому что — последние… Как Юлькины картины: первый взгляд — полет, ветер гнется под сильными крыльями; потом облака расступаются — и гулко хохочут летящие навстречу скалы. Но между тем и другим — между небом и смертью — несколько мгновений. Волшебных, прекрасных, невозможных. Мгновений, когда бескрылая тварь, рожденная ползать, обретает крылья.

Перед Юлькиными картинами люди подолгу молчали. Замирали. Как будто пытались прожить снова и снова эти несколько мгновений между небом и смертью. Ну, не все, конечно. Кому-то не нравилось. Может, тем, кто не помнил, как это — летать во сне.

А сам Ромка одно время вообще хотел живопись бросить. Когда понял, что у него никогда не получится писать такие картины, как у Юльки. Михал отговорил. «Если можешь — то, конечно, бросай. Значит, тебе это и не очень нужно было. Только вот… Если у какого-то певца, например, голос очень хороший… Ну, как у этого Карузо Третьего, мамка моя его обожает… Так ведь ты из-за этого разговаривать не перестанешь?» Ромка понял. Они все — разговаривали. То есть он, Михал и остальные ученики художественной школы еще пока учились разговаривать — запинаясь, недоговаривая фразы, не умея найти нужных слов. А у Юльки был голос. Ее живопись уже была — песня. Ромке так никогда не спеть, да и многим очень хорошим, известным художникам — тоже никогда не спеть. Потому что они умеют только говорить. Пусть и красиво, умно, образно.

Только люди не перестают разговаривать из-за того, что не умеют петь. Потому что для человека говорить — почти так же важно, как дышать. А может, и важнее.

Так же важно, как для художника — писать картины.

* * *

— Девяносто девять из ста, что ты умрешь на Эдеме. Но даже если ты останешься жив, вероятно, ты не сможешь ничего сделать. Эдем не выполняет желания. Он просто дает… э… некоторые способности, которые могут помочь. А могут и не помочь. Ты берешься почти за безнадежное дело. Ты понимаешь?

— Да.

* * *

Разведчики, открывшие Эдем, были ошеломлены. Сначала показаниям зондов, отправленным в атмосферу и на поверхность планеты, никто не поверил. Предположили массовую поломку приборов или розыгрыш кого-то из техников. Отправили вторую партию зондов. Результаты были такими же. За право попасть в первую группу высадки члены экипажа, до этого идеально ладившие друг с другом, едва не передрались.

За первым шагом на поверхность удивительной планеты все, оставшиеся на корабле, наблюдали затаив дыхание. Тишину, почти звеневшую от напряжения, как перетянутая струна, прервал капитан:

— Ну что, Юра? Это действительно то, что мы сейчас видим?

Мониторы отображали информацию с видеокамер на шлемах разведчиков. Изображение на мониторе номер один смазалось, метнувшись от неба к земле, и замерло, зафиксировавшись на огромной ярко-лазоревой бабочке, присевшей на серый ботинок скафандра.

— Это… Эдем, — сипло выдохнул в ответ начальник первой группы.

До этого дня, впоследствии отмеченного как дата открытия Эдема, был найден и изучен не один десяток планет. Жизнь обнаружили только на одной из них. Бурые морозостойкие лишайники. Ржавая накипь на боках мертвых каменных валунов, которая сворачивалась в пепел в земной атмосфере. Тема для громких статей и диссертаций в последние несколько лет.

Разумеется, открытие Эдема стало сенсацией.

Воздух, идеальный для дыхания. Никаких вредных примесей. Вода, идеальная для питья. Прозрачные серебряные ручьи, ультрамариновые заводи. Тропическая роскошь растений, гирлянды кружевных цветов. Золотистая мякоть ароматных плодов. Яркие бабочки. Нежноголосые, похожие на бабочек птицы. Место, идеальное для жизни. Райский сад, когда-то давно утерянный первыми людьми.

Эдем.

Причину первой смерти в команде разведчиков корабельный врач сформулировал как «внезапная остановка сердца». Видимо, сильные эмоциональные переживания, объяснил он капитану. Шок при знакомстве с планетой. Никаких внешних или внутренних повреждений, признаков заболеваний, вирусов — по крайней мере известных. Через некоторое время умерло еще трое разведчиков — один за другим. Так же тихо и спокойно, как первый, — во сне. Обследование Эдема было прервано; корабль, напичканный образцами, отчетами, видеоматериалами, спешно отправился обратно. Когда корабль добрался до карантинных боксов на Венере, двадцать три человека его экипажа были мертвы. В живых остался один капитан. Единственный, кто, соблюдая устав, ни разу не оставил корабль во время этой экспедиции. Единственный, кто так и не ступил на поверхность Эдема.

* * *

— Ты больше никогда не увидишь свою девушку. Даже если все получится, ты не сможешь потом покинуть Эдем. Это ты тоже понимаешь?

— Да. Конечно.

* * *

Вторая экспедиция была осторожнее. Скафандры не снимать, воздух не вдыхать. С растениями, водой, почвой не контактировать. Тщательная дезинфекция, двухдневный карантин для возвращающихся с поверхности планеты. Постоянный медицинский контроль.

Неожиданно взбунтовался биолог. Профессор, умудренный годами и опытом, обремененный полудюжиной степеней и парой дюжин серьезных публикаций. Полдня он с энтузиазмом собирал образцы и руководил съемкой, сдержанно выражая свое восхищение новой планетой. На кратком полуденном отдыхе, после непродолжительного созерцания беззаботной стайки розово-синих птах, профессор воскликнул: «Какого черта!» — и сорвал свой шлем. Встряхнул тронутыми сединой кудрями, расхохотался, жадно вдыхая запрещенный воздух. «Отставить! Немедленно прекратить!» — кричал капитан, наблюдавший за безобразием через две камеры — на отброшенном шлеме профессора и на шлеме остолбеневшего второго биолога. Выйдя из ступора, второй биолог попытался урезонить своего напарника. Совершенно безуспешно. Помимо биологии профессор увлекался вольной борьбой. Аккуратно, парой незаметных движений уложив коллегу на пышный мох, профессор скрылся в чаще цветущего эдемского леса. Поиски сбежавшего биолога продолжались около двух суток. В процессе пропал еще один член экипажа — молоденький медик. Скафандры обоих пропавших, с исправно работающими «маячками», обнаружили довольно скоро. Дальше поиски зашли в тупик.

На исходе вторых суток к лагерю поискового отряда из леса вышел босой белокурый юноша. Без видимого усилия, очень медленно и осторожно опустил к ногам опешивших разведчиков грузное тело седовласого профессора. Печальным взглядом обвел лица, искаженные стеклами шлемов. В светлых глазах юноши набухали слезы.

— Пожалуйста, уходите, — тихо попросил он. — Если хотите вернуться домой… живыми… Уходите сейчас.

И опять растворился в лесу. Следом за ним, шаг в шаг, как будто на невидимом поводке, шла тонконогая золотистая лань.

Пропавшего медика в белокуром юноше опознали несколько позже — просматривая запись. Произошедшие изменения были скорее неуловимы, чем очевидны. Осанка, взгляд, походка, голос. Однако все вместе превратило юношу в незнакомца. Своим бывшим коллегам он показался… не то чтобы непохожим на человека… скорее — непохожим на прежнего человека… По крайней мере, на первый взгляд…

Позже тех, кто сумел выжить на Эдеме, стали называть Ангелами.

* * *

— Три «да». — Ангел неожиданно поднялся на ноги. Птица на его плече качнулась, дрогнула крыльями, как будто собираясь взлететь, — и снова замерла. — Я вернусь через час или полтора. Я хочу, чтобы ты повторил мои вопросы и попробовал ответить по-другому. Если сможешь. Если ты решишь уйти, необязательно дожидаться меня, чтобы попрощаться. Это тоже понятно?

— Да.

— Хорошо. С третьего причала скоро отправляется грузовое судно. Почти до твоего дома, если я правильно понимаю. Ты успеваешь. Лукас! Юноше — все, что он закажет. За мой счет.

Шагая к выходу, Ангел выложил на стойку бара два золотистых, будто светящихся изнутри плода. «Эдемские яблоки», — догадался Ромка, почувствовав сладкий головокружительный аромат. Самый редкий и дорогой деликатес, неизменный атрибут роскошных великосветских вечеринок.

— Благодарю Вас, уважаемый гор Альберт, — почтительно изогнулся в спину уходящему бармен, споро пряча яблоки под стойку.

* * *

Через несколько лет и несколько сотен смертей стали понятны некоторые закономерности в поведении Эдема. Но изучение методом проб и ошибок было слишком дорогим. Почти все участники экспедиций умирали. Тихо, без мучений и болезненных симптомов. В основном во сне. Иногда в первую ночь пребывания на планете, иногда через день-два, иногда — уже на пути домой. Не спасали защитные скафандры, карантины, дезинфекции, даже абсолютно изолированный лагерь-пузырь Третьей экспедиции. Выживали единицы. Они исчезали без всяких объяснений, пропадая в густых эдемских лесах. Потом их встречали иногда — неизменно в сопровождении какого-нибудь животного. Птицы, оленя, белки, волка. Предполагалось, что именно близкий и постоянный контакт с этими животными помогает Ангелам выжить на Эдеме. И более того — наделяет их некоторыми необычными способностями. Например, Ангелы спокойно входили и выходили из изолированного лагеря, минуя трехступенчатую систему защиты и охраны. Скорость передвижения Ангелов тоже казалась невероятной. Были зафиксированы расстояния в тысячи миль, которые Ангел преодолевал в течение суток.

Внятного объяснения происходящему найти не удалось. Ангелы на контакт не шли. Попытки бывших начальников восстановить субординацию и потребовать доклад почему-то вызывали у Ангелов веселый смех. Применение силы оказалось тоже крайне неудачной идеей. В результате одного такого эксперимента четверо тренированных солдат из группы захвата сутки провалялись в бреду, хихикая и распевая детские песенки. Ангел, разумеется, скрылся в лесу.

Ангелы появлялись и исчезали когда хотели. Иногда приносили роскошные эдемские фрукты, дарили или меняли их на что-нибудь. Например, сахар или кофе. Разговаривали; случалось, спрашивали про последние новости. Теряя интерес к разговору, пропадали незаметно и без предупреждений.

В конце концов официально была запрещена высадка на Эдем. Группа по изучению феномена планеты разместилась на безопасном расстоянии, на орбитальной станции с символическим прозвищем «Чистилище». Использовали данные первых экспедиций, информацию с зондов, съемки со спутников. Пытались применить роботов для исследования поверхности планеты.

Несмотря на запреты пересечения охранной зоны посторонними лицами и высадки на планету, на Эдеме тем не менее откуда-то появлялись новые Ангелы.

* * *

— Ну что? Идем? Если хочешь передумать — теперь последний шанс.

Они стояли перед шлюзом причала номер один. Для малых частных судов и катеров упрощенной конструкции типа «земля-орбита». Пол под ногами еле заметно завибрировал. Наверное, с третьего причала как раз отправлялся грузовой корабль. По направлению к Ромкиному дому.

— Так что?

— Три «да», — ответил Ромка.

Причал был пуст. Ромка удивленно огляделся, наткнулся на невозмутимый взгляд гор Альберта. Что, в Чистилище воруют катера? Или Ангел перепутал причал? Ну не пойдут же они на Эдем пешком, через космос… аки посуху…

— Подойди ближе. — Рука гор Альберта крепко обхватила Ромкины плечи. Затылок больно уперся в острые выступы ключиц Ангела. — Если ты не хочешь стать кусочком льда на орбите Эдема, не шевелись. Даже не дыши без моего разрешения. Это понятно?

— Что вы собираетесь… Что…

Чокнутый. Это не Ангел — это просто псих… И он сейчас убьет их всех, вместе с этой дурацкой птицей… Сейчас… Ромка с ужасом смотрел, как узкая коричневая ладонь Ангела тянется к кодовому замку, отпирающему последний шлюз. В открытый космос.

— …Это понятно? Или ты остаешься здесь? Ну!

За спиной шумно заплескали птичьи крылья; воздух задрожал, поплыл зыбким маревом, истекая жаром, влагой, прилипая к лицу, забиваясь в ноздри — уже не воздухом — упругой тонкой пленкой. Второй кожей.

— Дыши! Можно дышать, понял?

— Да, да! — крикнул Ромка, заражаясь безумием Ангела и его бьющей крыльями птицы.

Начиналось что-то… что-то невозможное — ради чего Ромка рвался на Эдем — разве нет? Воинственный клич, торжествующий, дикий, оглушил Ромку, сорвавшись одновременно с губ Ангела и клюва птицы. Ветер с воем закружился вокруг, завиваясь в тугой кокон, жонглируя несколькими коричневыми перьями, пуговицей («Моя», — узнал Ромка), обрывком ткани.

А потом тускло-серые ворота шлюза разъехались в стороны, и на Ромку обрушилась черная бездна с россыпями мерцающих звезд.

Сначала было страшно. До жути, пережигающей дыхание в горле. Да и какое дыхание — в черноте, среди звезд? Потом страх съежился, отступил; улетел куда-то в бездонную глубь черноты. Захотелось рассмеяться. От восторга. От изумительной, невозможной, выворачивающей душу наизнанку красоты.

Острые точки звезд, насквозь проткнувшие черноту. Только звезды и тьма. На многие-многие годы вокруг. Вот так — скользить бесконечно, собирая на дне широко раскрытых глаз отражения звезд. И постепенно превращаться в сгусток пульсирующего света.

А потом они с Ангелом развернулись — лицом к Эдему. Игрушечный изумрудный шарик в белой пене облаков прыгнул к протянутой ладони. Ромка рассмеялся. Так просто. Лоскут тьмы, пригоршня звезд — зачерпнуть не глядя; покатать между пальцев, подбросить упругий яркий мячик — планета на ладони… Ромка дернул плечами, пытаясь освободиться, отвернуться от летящей навстречу стены облаков. Сейчас… сейчас, когда он понял, как просто… Пригоршня звезд — дотянуться, зачерпнуть… планета на ладони… «Не шевелись!» — крик Ангела, откуда-то издалека; рука, больно стискивающая плечи; острия ключиц под затылком. А потом они с Ангелом упали в облака.

Ромка зажмурился, удерживая перед глазами звезды, рассыпанные в черноте, и сияющий изумрудный шарик на ладони. И в эту секунду, мельком, он увидел картины, которые мог бы теперь написать. «Только ради этого», — Ромка задохнулся от восторга, забыв обо всем — о своих страхах, об Эдеме, о Юльке, о самом себе. «Только ради этого — стоило…»

* * *

Провожал его один Михал. Больше никому Ромка ничего не сказал. Юлька стала бы отговаривать. Мама — просто не пустила бы. Странно, как оказывается, мало людей, которым есть до Ромки дело. Не так — на стадион сходить, задание спросить, поболтать. А по-настоящему… Всего-то — трое. Тех, кто будет его вспоминать.

— Ты… это… осторожнее там. — Михал хмуро смотрел себе под ноги.

— Хорошо, — согласился Ромка, тоже не решаясь взглянуть Михалу в лицо. Как будто они были виноваты друг перед другом. Как будто оба делали что-то такое, за что было стыдно. А всего-то… Ромка уезжал — навсегда. Михал оставался. Навсегда?

Может, Михал ждал, что Ромка позовет его с собой? Все-таки самый лучший друг. И — единственный, кажется. А может, Ромке хотелось, чтобы Михал предложил: «А давай я с тобой, а?» Только ведь это был не просто побег из дома, пусть даже и на другую планету. Это было — навсегда. По-настоящему.

— Ну… мне пора, кажется. — Ромка взглянул на часы, с облегчением замечая, что действительно пора. — А то этот Гаф тебя увидит еще… ну его.

— Ромка, слышь, — Михал наконец поднял взгляд. — Я подумал, лучше мне вместо тебя… это… попробовать. Ты лучше с Юлькой оставайся. Это… ты сам говорил, один шанс из ста. Если у меня не получится — тогда уже ты… ну, сам смотри. Вон, я свои вещи прихватил. — Михал тронул ботинком свою сумку.

— Спасибо. — Ромка изумленно смотрел на него. Вот это друг! Ого! («А я бы так сделал?» — вдруг подумал он. — «Для Михала? Или… нет?») Михал неуверенно улыбнулся в ответ на Ромкину довольную улыбку.

— Мишка, только ты не обижайся. Это я должен сделать. Для Юльки. Ну и для себя. А ты за ней присмотри, ладно? А то она от этих врачей плачет все время.

— Может, тогда вместе поедем, а?

— Гаф только одного берет. Ну, потом, если у меня не получится, — тогда уже ты… ну, если захочешь. Ладно?

Они попрощались теперь по-настоящему, улыбаясь, глядя друг другу в глаза — открыто и почти весело.

— Ромка, — окликнул его Михал, — слышь… ты это делаешь потому, что думаешь, что должен так сделать?

Ромка споткнулся. Почему-то не захотелось отвечать. Махнуть бы рукой — и убежать. Вон уже, кажется, и Гаф маячит у погрузочной зоны. Но все-таки ответил. Сложил ладони рупором, прошипел заговорщически:

— Потому что я люблю ее, Мишка!

Кажется, Михал не заметил запинки. Улыбнулся, махнул рукой.

Конечно, подумал Ромка, еще и потому, что должен. Должен что-то сделать, потому что Юлька — его девушка. Так все-таки: потому что должен — или потому что любит?..

* * *

— Что, страшно?

Лепесток огня плескался на плоском камне. Ни дров, ни угля — просто желтое пламя, родившееся на ладони Ангела и бережно пересаженное на голый камень. А еще — шепот деревьев, тесно обступивших поляну; танец гибких теней на границе тьмы и дрожащего пятна света; дыхание и взгляд чужой, инопланетной ночи, все туже свивающей вокруг свои кольца. Страшно. Хотя, может, и глупо бояться чего-то — после того жуткого и прекрасного полета через открытый космос.

— Не нужно, — глаза гор Альберта мерцали в темноте. Как драгоценные камни. — Твой страх теперь не имеет значения.

— А что имеет? — Ромка наконец разлепил пересохшие губы.

— Видишь ли, в жизни не всегда можно влиять на происходящее. Это как игра, где ходят по очереди. Ты уже сделал ход. Еще сегодня утром ты выбирал, боялся ошибиться, метался от одного решения к другому. Да? Твой страх имел значение, потому что мог заставить тебя изменить решение. Но сейчас ты уже выбрал. Теперь выбирают тебя. Понимаешь? Просто пережди, пока сделает ход тот… другой.

— Кто? — спросил Ромка. Гор Альберт промолчал.

— Что, на самом деле не имеет значения? Все, что я сейчас думаю, говорю, делаю? Ничего?!

Наверное, кричать было глупо. Пламя испуганно заметалось, швырнуло в черноту пригоршню желтых искр; деревья зашептались громко и укоризненно.

— Тс-с, малыш. Я просто пытаюсь тебя успокоить. Кажется, не очень хорошо получается. Возможно, и имеет значение. Возможно, тот, другой, — это тоже ты. Тот, которого ты выбрал в предыдущем ходе. Я непонятно говорю, да?

— Непонятно, — согласился Ромка. Опустил вздернутые плечи. Сник. Почувствовал, что устал. И, кажется, хочет спать.

— Как Он выбирает? — тихо спросил он. — Ну… как Эдем выбирает… — Ромка хотел сказать «Ангелов», но запнулся под внимательными взглядами гор Альберта и его птицы.

— Боюсь, я не смогу тебе ответить. — Ангел извинительно улыбнулся.

«Не может? Или не хочет?» — подумал Ромка.

* * *

Гипотез о феномене Эдема было немало. На их почве возникло даже несколько религиозных течений, горячо и безуспешно споривших друг с другом.

Новые египтяне считали, что Эдем — приют заблудившихся душ, «ба». «Ба», покинувшая тело в момент смерти, должна вернуться, когда человек возрождается для новой жизни. Но жизнь меняется, становится суматошной и бессмысленной. «Ба» не узнает мир, который она когда-то оставила, не может найти своего хозяина. Человек живет без души. Круг замыкается. Пустые люди делают мир еще более бессмысленным. А на Эдеме человек может найти свою заблудившуюся «ба». Тот, кто не сумеет это сделать, умирает. Без души нельзя жить в настоящем, правильном мире. Этот мир — Эдем. Последняя возможность спасти людей, не дать им исчезнуть в пустоте бездушного существования.

Сторонники Модификации говорили о возрождении богов. Вера угасла, все боги умерли — давным-давно. Но теперь, на Эдеме, боги возвращаются. Они выбирают самых достойных — вместилище своей божественной сущности. Символы богов — звери и птицы, временные носители, — помогают богу освоиться, осознать себя. Вот, например, древнеегипетский бог Гор уже вернулся. Все знают, что человек-сокол иногда прилетает с Эдема на орбитальную станцию — через космос, один, без скафандра и катера.

Кто-то верил в возвращение единого бога. Сначала Эдем был пуст, потом появились Ангелы, а теперь должен вернуться Бог. И тогда он займется сотворением нового, более совершенного мира.

Существовала также гипотеза «скачка эволюции». Развитие человека было постепенным, как подъем по пологому склону. Теперь человек на вершине. Дальше — или вниз, или — резкий рывок, скачок на другую, более высокую гору. Да, при этом многие сорвутся в пропасть. Но ведь кто-то допрыгнет. И пойдет дальше. Выше. Развивая новые способности, раньше недоступные людям. Эдем — эта новая гора. Колыбель для нового человечества.

Говорили также о симбиозе — местных эдемских животных и некоторых людей. Еще — об эмоционально-отзывчивой среде, умеющей угадывать желания и внушать людям иллюзию их исполнения.

А скептики утверждали, что на Эдеме просто-напросто живет неизвестный вирус. Выживает примерно один человек из ста. Но последствия пережитой болезни, как шрамы, остаются навсегда — то, что считается удивительными способностями Ангелов.

Было очевидно одно — из сотен людей, попадающих на планету, Эдем по какому-то своему правилу отбирает единицы. И что это за правило, возможно, не знают даже Ангелы.

А возможно, его и не существует, правила. Так, случайный выбор…

* * *

Открыв глаза, Ромка несколько минут смотрел в небо. Наблюдал, как в ослепительно-синей глубине плавает черная точка. Птица гор Альберта. Его «ба».

— Я еще не умер.

Ромка перевернулся на живот, оперся на локти. Гор Альберт разливал кофе в маленькие белые чашки.

— Будешь? — Он протянул одну чашечку Ромке, вторую поднес ко рту. Принюхался, сморщил нос. — Не получился. Никогда не получается. Вода здесь какая-то не такая, что ли…

— Сегодня седьмой день.

Гор Альберт не ответил. Прикрыв глаза, маленькими глотками потягивал свой кофе. Потом сказал:

— На рассвете они опять капсулу сбросили. С новым роботом. Он уже сломался. Чем сложнее устройство, тем оно быстрее здесь ломается, видишь ли. Они это никак не поймут.

Ромка уже знал, что гор Альберт видит все то, что видит сейчас его птица, плавающая высоко в небе. И может быть, чувствует то же самое, что птица. Интересно, как это — ощущать силу и движение крыльев и пустоту под ногами? Когда ветер — дорога, ведущая к небу? «Я знаю, — подумал Ромка, вспомнив полет с гор Альбертом. — Ну… почти знаю…»

«Они» — так гор Альберт говорил про людей.

— Так бывает, что семь дней ничего не происходит?

Гор Альберт пожал плечами.

— Бывает по-разному. Обычно проходит день-два. Новые египтяне сказали бы, что твоя «ба» заблудилась и никак не может тебя найти.

— А когда… если «ба» так и не сумеет меня найти — я умру, да?

— Так считают новые египтяне. Хочешь еще кофе?

Последние семь дней, просыпаясь, Ромка чувствовал себя родившимся заново. Еще один день жизни. Было так удивительно приятно — дышать, чувствовать, как прохладный утренний воздух ласкает ноздри; слушать стук своего сердца; трогать пальцами тонкие шелковые травинки; пить горький кофе гор Альберта. Жить.

В первое утро, отправляясь побродить по лесу, Ромка спросил, что еще можно есть из местных фруктов, кроме эдемских яблок. «Все, — ответил гор Альберт. Потом улыбнулся: — Ты боишься отравиться? Здесь это невозможно». Ну да, подумал Ромка, здесь происходят другие вещи. Куда серьезнее отравлений.

Никаких ядовитых плодов и растений. Что самое удивительное — ни одного гнилого, червивого и даже незрелого фрукта. На месте опавших цветов на деревьях за одну ночь формировались и вызревали ароматные плоды. Ни одной колючки. Цветы, бабочки, птицы. Эдем.

Один раз, издалека, на другом краю ярко-голубого озера Ромка увидел человека и маленькую золотистую лань. Лань пила, склонив к воде головку на гибкой тонкой шее. Заметив Ромку, человек махнул рукой. Ромка поднял руку в ответ, вспомнил то, что читал про первого Ангела, хотел окликнуть его — но через мгновение противоположный берег был уже пуст. Только еще чуть морщилась озерная гладь рядом с отпечатками маленьких копыт на мокром песке.

Еще одного Ангела Ромка встретил в глубине леса. Сначала показалось, что на тропинку вышел кентавр. Две пары копыт гулко протопали по земле, две гибкие руки отвели в сторону низкую ветку; плеснуло огненное пламя хвоста и гривы длинных, укрывающих поясницу волос. Краткое «привет» было сопровождено улыбкой и взмахом узкой ладошки. Девушка верхом на звере, напоминающем лошадь, скрылась в чаще так же стремительно, как и появилась. Ромка некоторое время ошеломленно смотрел им вслед. Ему показалось… показалось, что очертания тонких ног, обнимающих рыжие бока зверя, как будто таяли в солнечном сиянии его шкуры. Растворялись. Словно это и в самом деле было одно существо. Кентавр?

На седьмое утро Ромка решил, что ему надоело. Глупо вот так радоваться каждому наступившему дню. Тому, что жив. Тому, что пока ничего не произошло. Это как будто радоваться тому, что Юлька еще на один день приблизилась к смерти. Кофе показался особенно горьким. Ромка допил его с трудом, стараясь не морщиться, чтобы не обидеть гор Альберта. А потом пошел в лес. Как всегда, наугад. Заблудиться здесь тоже было нельзя. Как бы далеко и в какую бы сторону Ромка ни забредал, к закату он всегда почему-то выходил к полукруглой поляне с россыпью серых плоских камней в центре — и встречал гор Альберта.

Солнце — единственное, так же как и на Земле, — поднималось все выше, нагревая плечи и затылок. Преодолев маленькое болотце, Ромка запыхался. Симпатичное такое болото — островки пушистого мха, серебряные лужицы, стайки розово-белых цветов и розово-белых бабочек. Даже ноги в грязи запачкать невозможно. За болотом росла огромная яблоня — ствол в два обхвата, толстые узловатые ветки, усыпанные ароматными ярко-желтыми плодами и белыми цветами. Дальше, в паре десятков шагов, между камней петляла маленькая спокойная речка. Ромка устроился в тени дерева. Потрогал теплую, как будто живую кору, прижался к стволу щекой, прикрыл глаза. «Что тебе надо?» — спросил он у Эдема. — «Что?!» — «А тебе?» — как будто спросил Эдем. Так, как раньше спрашивал Ромку Ангел: «Что ты надеешься найти на Эдеме, юноша?» Чудо. («Сожалею, ее может спасти только чудо». — Пожилой круглолицый доктор ободряюще похлопал Ромку по плечу. Виновато улыбнулся.) «Я хочу найти на Эдеме чудо», — прошептал Ромка, трогая губами теплую шершавую кору яблони. — «Я хочу стать Ангелом. Они умеют делать чудеса, да? Гор Альберт может летать. Может быть, я мог бы… Я хочу, чтобы Юлька… Я хочу сделать так, чтобы…»

— Привет!

Ромка вздрогнул. Открыл глаза. Опять испуганно зажмурился на несколько секунд. Может, он уснул — и ему снится сон? Бугристая кора под пальцами была настоящей. А может, он уже умер? Кто наверняка знает, на что похожа смерть? Может, это просто продолжение жизни — но в каком-то другом месте, похожем на Эдем; там, где исполняются желания? Не шевелясь, боясь вздохнуть, чтобы не спугнуть этот — сон? — Ромка смотрел, как через болотце к нему идет Юлька. Несколько бело-розовых бабочек вспорхнули у нее из-под ног, закружились над головой.

— Привет, — повторила Юлька, усаживаясь напротив, на выпирающий из-под земли узел толстого корня яблони.

«Это невозможно», — подумал Ромка, разглядывая и узнавая Юлькино лицо. Розовые губы — самые кончики вздрагивают, складываясь в улыбку; широкие скулы, слишком густые брови, бледная, еле заметная ниточка шрама у левого виска. Это невозможно.

«А как они приходят? — спросил он однажды у гор Альберта. — Ну, как ты нашел свою „ба“? Или как она нашла тебя?» — «Обыкновенно. — Ангел пожал плечами. — Я остановился возле ручья, нагнулся к воде. Потом поднимаю голову — на камне сидит птица и смотрит на меня. Я протянул руку — она перелетела ко мне на запястье».

Ромка протянул руку. Пальцы дрожали. Юлькина щека была теплой и гладкой.

— Ты… Ты — моя душа? — хрипло спросил Ромка.

— Может, и так. — Юлька улыбнулась.

— Как ты попала сюда?

— А ты?

— Я… я пришел сюда для тебя.

— Ну… Вот я.

Что-то было не так. Не в том, что появилась Юлька. Ну, ведь на Эдеме могли происходить и более удивительные вещи. «Что ты надеешься найти на Эдеме, юноша?» — «Чудо». Он ведь ждал чуда, верно? Но что-то было не так. С Ромкой? Наверное, он должен просто сходить с ума от радости — кричать, смеяться, обнимать Юльку, сплясать с ней какой-нибудь сумасшедший танец на этой веселой полянке. Ромка смотрел в Юлькины глаза — нежные, влюбленные — и никак не мог найти в них прежнее бездонное небо. Небо, от которого у него раньше кружилась голова. Он взял Юлькину ладошку — очень осторожно, как будто опасался… чего? Что Юлька все-таки окажется привидением, галлюцинацией, или… чем-то еще? Ладошка была теплой, живой. Ромка погладил тонкие длинные пальчики. Что-то… («Не смотри на них так. Ну, Ром. — Юлька вырывает у него из рук свою ладонь. Пятно на указательном пальце, темные полоски под коротко стриженными ногтями. — Ну не отмываются они. Я… ну иногда руками мазки поправляю. Вместо кисточки. Глупо, да?..») Юлькины пальчики были чистыми, с жемчужно-розовыми, аккуратно подстриженными ноготками.

— Ты… ты уже давно не рисовала, Юль?

— Рисовала? — В Юлькиных глазах было удивление. Ни головокружительного неба, ни задумчивых облаков. Ни скал, о которые можно разбиться насмерть.

— Да, да. Ну, помнишь, последняя картина. Водопад. Я тебя еще спросил — откуда, а ты сказала: «Приснилось, кажется». Ты ее уже закончила? Ну, у тебя там еще радуга не получалась. Помнишь?

— Нет. — Юлька улыбнулась. Немного виновато. — Не помню, Ром. Ты, может, что-то путаешь? Ну, я рисовала, конечно, в детстве немного. Как все. Ножки-ручки, огуречик. Это ведь ты у нас здорово рисуешь. У меня просто дух захватывает, когда я смотрю… Ты ведь сейчас про свою картину говорил, да?

— Юлька?!

— Да? — Вопросительный взгляд. Спокойная, безмятежная улыбка. Юлька не умела лгать. Она никогда не лгала.

Ромка выпустил ее ладонь. Просто разжал почему-то задрожавшие пальцы. Медленно поднялся, опираясь на могучий ствол эдемской яблони. Что-то было очень сильно не так.

— Мне здесь так нравится, Ром. Мы теперь здесь с тобой будем жить, да? Всегда?

Ноги почему-то были тяжелыми. Непослушными. Никак не хотели сделать первый маленький шаг. Назад — к веселенькому, усыпанному цветами болотцу.

— Рома! Хочешь? Вкусно.

Ромка повернулся.

Его любовь, его жизнь, его душа, улыбаясь светло и безмятежно, протягивала на раскрытой маленькой ладошке большое ароматное яблоко. Золотое яблоко эдемского сада.

— Нет. — Ромка отступил, завороженно глядя на это яблоко. Никогда не бывает гнилым, червивым или незрелым. Приторно-сладкая, тающая во рту сочная мякоть. — Нет! — пятясь, Ромка споткнулся. Едва не упал. — Не хочу! Я не хочу!

А потом он бросился бежать. Увязая в пушистом мху, хлюпая по светлым лужицам, распугивая бело-розовых бабочек. Уже возле леса его догнал отчаянный зов его брошенной души. Ромка не остановился. Так и бежал. Размазывая по щекам слезы, разрывая густую сеть зеленых ветвей, спотыкаясь. Час или два, пока не подломились от усталости ноги. А потом он лежал, лицом в мягком мху, и смотрел, как качается перед носом тонкая травинка. И видел стайки бело-розовых цветов и бабочек, похожих на цветы, и слюдяные окошки маленьких лужиц среди изумрудного мха. Видел смутно, сквозь дымку, — потому что Юлька, сидевшая под огромной яблоней на краю болота, плакала. «Вранье, — сказал Ромка. — Это все вранье. Все ненастоящее». — «Ну почему, — возразил ему Тот, другой (Эдем?), который в последнее время иногда разговаривал с Ромкой. — Если это в самом деле твоя душа… Почему — вранье? Ты ведь всегда завидовал, что Юлька рисует так, как ты никогда не сможешь. Признайся, ты ведь хотел, ну в самой глубине души…» — «Нет! Нет! Я не хотел. Я не хотел — так. Я хотел, чтобы настоящая Юлька была жива… Я…» Ромка почему-то, некстати, вспомнил Михала, с улыбкой машущего рукой. Ты делаешь это, потому что должен — или потому что любишь? Кого? Кого — любишь?.. Себя?.. «Эдем не выполняет желания. Он просто дает… э… некоторые способности, которые могут помочь». Помочь в выполнении желания? «Чего ты хотел, Ромка? — насмешливо спросил его Тот, другой (Эдем?). — Ты сам-то знаешь — чего ты хотел?»

Ромка почувствовал, что Юлька — та, под яблоней, — заплакала еще сильнее.

А когда стемнело, сквозь паутину черных веток Ромка разглядел огонек. Конечно, это был рыжий язычок пламени, зажженный гор Альбертом на плоском камне посреди полукруглой поляны.

— Скажите… Вы ведь должны знать. Кто-нибудь когда-нибудь… ну… отказывался от своей души?

Гор Альберт смотрел на него двумя парами глаз. Серебряными — человечьими, золотыми — птичьими. Внимательно. Понимающе. Грустно.

— Боюсь, это происходит… время от времени… со многими… э… людьми.

«Я ведь не об этом, — подумал Ромка. — Я ведь не об этом его спрашивал…» Огонек на камне задрожал, выгнулся под порывом ветра, прилетевшего от темных деревьев. Гор Альберт укрыл пламя ладонью.

Ромка больше не чувствовал оставшуюся под яблоней Юльку. Может, она уснула? Или… умерла? Или — ушла обратно, туда, откуда пришла? Что происходит с душой, от которой отказались — оставили ее плакать одну, в темноте… что?

— Что теперь будет? Если отказаться от своей души ради… ради другого человека?..

— Если ты меня спрашиваешь, что происходит с Ангелом, который отказался от своей души… Кем он становится тогда… Я не знаю, Рома.

* * *

Ромка снова летел к Эдему. Эдему, которого еще не было.

Только теперь крепкие руки гор Альберта не удерживали Ромкины плечи. Теперь рядом была Юлька.

Острые точки звезд, насквозь проткнувшие черноту, отражались в Юлькиных восторженных глазах, сияли и кружились, вспыхивая тысячами солнц. Юлька похудела — скулы заострились, а глаза будто стали больше и темнее. Болезнь съедала ее изнутри, медленно и беспощадно. «Это пустяки, — почему-то уверенно подумал Ромка. — ТАМ она поправится — так быстро, как захочет…»

— Это ведь все сон, Ром? Да?

Юлькина ладошка была такой хрупкой — страшно сжать сильнее и сделать больно и страшно выпустить — а потом не поймать.

— Помнишь, что я тебе говорил, Юль? Все будет совершенно так, как ты захочешь. Потом… потом ты можешь вспоминать это как сон. Или забыть. Как хочешь.

— Так просто. — Юлька улыбнулась.

— Просто, — согласился он. — Надо только понять, чего по-настоящему хочешь. Понимаешь, Юль, в прошлый раз… ну, раньше… было неправильно. Эдем нельзя подарить. Подаренный, он перестает быть Эдемом. Это… ну… как надеяться, что кто-то другой напишет картину, которую ты придумала, — и напишет совершенно так, как ты хочешь.

— Я боюсь, — призналась Юлька.

— Это просто, — повторил Ромка. — Когда ты придумала картину, она ведь уже есть, верно? Потом нужен только холст, краски… и руки…

Две ладони: одна широкая и загорелая, другая — узкая, с пятнышками красок на тонких пальцах — потянулись к темноте, мерцающей звездами.

— Совершенно так, как мы захотим? — неуверенно спросила Юлька.

— Совершенно, — подтвердил Ромка.

…Лоскут тьмы; пригоршня звезд; улыбка — рябь на воде; вздох — птичий пух облаков… покатать в ладонях, погладить, нашептать — темноты и света, звонкой зелени, шелестящей лазури… а потом выпустить из пальцев — яркий торопливый мячик, нетерпеливого птенца, стремящегося скорее лететь…

И, взявшись за руки, упасть в облака — пушистую пену над острыми резцами скал…

* * *

Юлька даже не обернулась, когда он подошел. Ромка запыхался, прыгая через провалы, заполненные черной водой, и балансируя на скользких кочках среди пушистого мха, который в любой момент мог прорваться в бездонную трясину. Розово-белые бабочки, взлетавшие из-под ног, казались особенно яркими на фоне черной воды. Юлька стояла в тени большого дерева. Дальше, в паре десятков шагов, с высокой, заслоняющей небо скалы срывался водопад. Небольшая речка, рожденная где-то высоко, в снежных изломах гор, выбирая свою, единственно верную дорогу среди скал, здесь срывалась вниз. Летела — несколько прекрасных, пронизанных солнцем секунд; насмерть разбивалась об острые камни и, рассмеявшись, бежала дальше. Еще более сильная, быстрая и уверенная. Совершенно такая, как на картине, рождающейся под кистью в Юлькиной руке.

— Еще пять минут! Не говори ничего! — крикнула Юлька — сквозь шум водопада, по-прежнему не оборачиваясь.

Ромка послушно ждал, следя за танцем кисти, обозначающей зыбкую полупрозрачную радугу в облаке серебристых брызг — там, где вода падала на камни.

— Ну, вот. — Юлька отступила на пару шагов. Отвела руку. Пальцы запачканы краской, даже на щеке — синее пятнышко. Глаза сияли — как вода, летящая сквозь солнце. Как небо, от высоты которого кружится голова. — Краски, правда, не очень. Ну, твой гор Альберт обещал в следующий раз со станции привезти…

Ромка молчал. Он не мог оторвать взгляд от Юлькиной картины. Задыхаясь, снова и снова падал со скалы — вместе с рекой, летел через солнце, распадался на сотни маленьких радуг, насмерть разбивался о камни и, беззаботно смеясь, скользил юрким серебристым потоком — вперед, за пределы холста.

«Я никогда так не смогу, — подумал он. — Никогда». И улыбнулся.

Юлька потянулась к ближайшей ветке, сорвала яблоко. Укусила, сморщилась.

— Кислое, — сообщила она, удивленно разглядывая золотое пятно на зеленом яблочном боку. — Ром, ну скажи, — что, получилось?

— Да, — ответил Ромка, даже не пытаясь удержать улыбку, растягивающую губы. — Еще как получилось!

 

Юрий Гриф

Многоголосые мутанты

Пролог

Последнее воспоминание: серый трехметровый слизень поднимается на хвосте. Его массивное тело заслоняет красное вечернее солнце. Достаю кнут. Рассекаю воздух в надежде достать голову врага. Короткое щупальце перехватывает мое оружие и вырывает из рук. Падаю лицом на камни. Укол в спину. Боль. Темнота.

1. Людвиг

Надеюсь, сейчас я в больничном крыле, а не в поле. Тело парализовано. Вокруг тишина. В глазах густой туман.

— Очнулся? — спрашивает юношеский голос.

Пытаюсь ответить, но не могу. Губы не слушаются, звуки глохнут в груди, неощущаемая преграда не позволяет им добраться даже до горла. Глубокий вдох.

— Да, — с силой выдыхаю я.

— Хорошо, — говорит тот же голос. — Сейчас профессор Гильзин подойдет, он объяснит.

Знакомая фамилия. Не тот ли ученый, что предлагал контракт на случай травмы? Так. Без чего же я остался? И что он вместо этого приделал?

В глазах светлеет, но голова зафиксирована. Оглянуться не могу. Даже собственное тело от меня скрыто. Но вижу дверь и молодого медбрата.

В комнату входит невысокий человек в белом халате. Из-под шапочки выглядывают жиденькие рыжеватые волосы. Глубоко посаженные глаза бегло осматривают меня от ног до головы.

— В сознании? — спрашивает профессор.

Ассистент кивает.

— Фамилия, звание? — обращается Гильзин ко мне.

— Лейтенант Головарев, — слова даются легче, чем в первый раз.

— Отлично, лейтенант! — восклицает профессор.

— Не вижу ничего отличного.

— Во-первых, хорошо, что вы очнулись первым. А во-вторых, хорошо, что вы уже владеете своей частью лица.

— Что значит своей частью?

— Вы дали согласие на эксперимент, так?

— Д-да. Что со мной сделали?

— Вы остались без ног, — размеренным голосом продолжает Гильзин, — но вместо того, чтобы провести остаток жизни в инвалидном кресле, вы станете элитным солдатом. С чем вас и поздравляю, — улыбка озарила лицо профессора. — Нужно только проверить, как вы приживетесь.

Гильзин глубоко вздыхает и протирает шею платком. В палате, наверное, жарко. Я этого не чувствую.

— Не волнуйтесь, — продолжает он. — Я все объясню. Ноги мы вам сделали. Настоящие. Но не ваши. И управлять ими будете не вы, а тот человек, с которым вы теперь связаны этим телом. У него была повреждена голова. Мозг не задет, но все органы чувств, кроме глаза, были поражены. Поэтому вы будете компенсировать друг друга. — В голосе профессора слышен восторг. Он все больше распаляется, как будто читает речь с трибуны. — У вас же откроются дополнительные возможности, если вы с ним поладите и сможете работать в команде. Вам это уже приходилось делать. Это солдат Птицын из вашего отряда.

В памяти сразу же всплывают образ жены, дочки, родителей. Все те, ради кого я держу оружие. Кто ждет меня в подземке. Я теперь для них мертв. Они меня попросту не узнают. Остаток жизни я проведу с неплохим, но чужим мне человеком.

Гильзин не мешает моим размышлениям. То ли из осторожности, то ли из сочувствия он молча стоит, заложив руки за спину. Я все же беру себя в руки:

— Что за новые возможности?

Он, конечно же, ждал такого вопроса.

— Когда научитесь шевелить головой, сможете полюбоваться собой. Вы в полтора раза прибавили в росте. Это первое. Второе — у вас четыре руки. Две ваших и две Птицына. Также его целый глаз находится у вас на затылке. То есть для вас-то это затылок, а для него лицо. Полезно, не правда ли? Да еще спать можно по очереди, и в случае опасности легко друг друга будить. Хотя не знаю, насколько это будет легко. Вы первые, кто попал под этот эксперимент. Проблемы могут возникнуть с перемещением, потому что ноги-то его, а дорогу видите вы. Ну, когда начнете мыслить синхронно, эта проблема тоже отпадет. Только вот объяснять все это ему придется вам. Потому что он не может не только говорить с нами, но и слышать.

— Как же я ему тогда объясню?

— Я думаю, вы будете воспринимать мысли друг друга.

Это значит, мы будем знать друг о друге абсолютно все! А еще больше настораживает фраза «начнете мыслить синхронно». Похоже на то, что я — уже не я. Я — только часть какого-то сверхсущества, созданного искусственно.

Гильзин, помолчав немного, продолжает:

— Теперь о внутренних органах. Пищеварительная система ваша, потому что у вас только один рот, и это, наверное, к лучшему. — На лице Гильзина проскальзывает нерешительная усмешка. — Остальное дублировано. Так что в случае повреждения у вас будут и лишняя печень, и запасная пара почек, и дополнительное сердце с легкими, которые, кстати, позволят вам двигаться с меньшими усилиями и большее время, и еще много чего у вас есть в заначке, о чем вы вряд ли слышали, но со временем разберетесь. Анатомию вам теперь просто необходимо знать.

Теперь меня не так легко убить. А нужна мне такая жизнь или нет, никого не волнует. На войне как на войне.

— Если у вас на данный момент нет вопросов, я вас покину, — говорит профессор. — Отдыхайте, собирайтесь с мыслями, учитесь управлять новым телом. Импульсы все те же. Нервная система не нарушена. Когда очнется Птицын, сообщите медбрату.

Я обращаю внимание на медбрата. Тот неотрывно смотрит на Гильзина. Похоже, знает не намного больше меня.

Может, все не так плохо. В конце концов, я мог вообще не выжить. А вот кем лучше быть: калекой, или подопытным кроликом — я не знаю. С этой мыслью я уснул.

Проснулся я оттого, что почувствовал панику.

В голове путаются мысли, вроде того: «где я?», «что со мной?», «что за ерунда?». Все ясно. Птицын проснулся.

— Спокойно, солдат, — говорю я. Мысленно, конечно, не вслух.

— Да, надо бы успокоиться и рассудить здраво, — думает Птицын. Услышал меня или нет, непонятно.

— Птицын, ты меня слышишь?

— Чертовщина какая-то, — думает Птицын.

— Никакая не чертовщина, — объясняю я, — а твой прямой начальник, лейтенант Головарев.

— С ума сошел? Глюки?

— Нет, Андрей, не глюки. Успокойся. Сейчас во всем разберемся.

— Хорошо, пусть так, но что ты делаешь в моей голове?

С каких это пор мы на «ты», — подумалось мне. И тут же, как ответ: «А что теперь, сюсюкаться?»

Не понял, то ли моя мысль, то ли Птицына.

— Нет, я не у тебя в голове. И ты не у меня. У нас одна голова на двоих, и еще много чего у нас теперь общего. Ты только успокойся и не засоряй мне мозг всякой чепухой. Послушай сначала.

— Хорошо, — успокаивается наконец солдат. — Я весь внимание.

Я пересказываю ему весь разговор с профессором Гильзиным. Сам профессор уже стоит в палате.

— Ну, как дела?

— Как у тебя дела? — спрашиваю я у Андрея.

— Не понял, — удивляется он.

— Гильзин пришел, спрашивает, как у тебя дела. Ты его не слышишь?

— Нет. Не слышу ничего, кроме твоего голоса. Да и тот своим кажется. Странно, что я раньше не заметил.

— Он только очнулся, — говорю я Гильзину. — Я ему все объяснил, переваривает теперь.

— Он что-нибудь слышит?

— Нет, не слышит. Я ему передаю.

— Как освоитесь, постарайся канал наладить, чтоб не пересказывать, а сразу передавать, как мысли передаешь. Много времени сэкономите на этом. Это очень важно. Вы и сами понимаете.

— Как-нибудь на досуге попробую.

— Ладно, какие еще успехи?

Пробую двигать головой. Ничего не получается.

— Слушай, — говорю я Птицыну, — давай голову попробуем повернуть. Сначала вправо, потом влево.

И пытаюсь повернуть. Когда Андрей подключается, голова поворачивается. Я вижу белую стену, совсем рядом от себя.

— Теперь влево, — мысленно произношу я.

Голова поворачивается влево. Вижу медбрата на стуле. Не того, что был в первый раз. Другого. «Смена-то кончилась», — уже соображаю я.

— Чего? — переспрашивает мой сожитель. — Какая еще смена?

— Да медбрат тут не тот, которого я в прошлый раз видел, — отвечаю. А Гильзину говорю: — Вот такие успехи и есть. Только вопрос у меня. Зачем нам слышать все мысли? Нам же только некоторые нужны.

— Вы не все слышите. Только те, которые обращены в слова. Эмоциональные и образные вы тоже чувствуете, но они не так отвлекают. Научитесь ими пользоваться вместо слов, когда это нужно. А когда нужно, научитесь их передавать. Например, круговая панорама всего, что происходит, будет чрезвычайно полезна в бою. Хотя пока неизвестно, выпустят ли вас в бой. Сначала пронаблюдаем, все ли в порядке. Вы же первопроходцы! Гордитесь этим!

— Уже гордимся. А теперь нам надо работать, извините.

— Да, конечно, я зайду позже, — говорит профессор и поспешно выходит из палаты.

2. Старое по-новому

Некоторое время мы с Андреем чувствовали себя младенцами. Одним большим младенцем. С той лишь разницей, что учились двигаться гораздо быстрее.

С руками у меня никаких проблем не было. Они работали как всегда. Координация? Конечно, немного потеряли. Но я привык к расположению остальных органов всего за несколько дней. А вот у Андрея с руками вышло хуже. Он их не видел. Мне приходилось подсказывать, где и что находится.

Садиться оказалось намного сложнее, потому что пресса у нас оказалось два. Мой в верхней части туловища. Его — в нижней. С мышцами спины такая же ситуация. Напрягаться, конечно, ему надо было больше, но без моей помощи равновесие держать он не мог. В конце концов научились сначала садиться, потом поворачиваться, так же как с шеей в первый раз. С ней, кстати, мы к этому времени управлялись без проблем. Стоило только послать мысленный сигнал, и все. Сигнал подавал обычно я. Кто-то один должен быть ведущим, иначе ничего не выйдет. Вот мы и решили, что общими действиями буду руководить я, как старший по званию и по возрасту. А он прикрывал, как и предполагалось изначально, с тыла. Подсказывал, предложения вносил и прочее.

Ладно, с туловищем разобрались. Теперь пробуем вставать. Первый раз нам два медбрата помогали. Под руки поддерживали. Под его, под нижние естественно. До моих им было не достать. Метра три, наверное, роста в Людвиге. Так мы решили назвать существо, которым стали. Надо же какое-то имя иметь, в конце концов. Гильзин с нами согласился. Ну, подняться-то Андрей смог, а вот равновесие держать у него долго не получалось. Я думаю, мозжечок-то можно было и один оставить. Хотя кто знает: вот научимся управляться — может, нам и это какие-то возможности откроет.

Равновесие-то мы держать научились. Но настоящие проблемы начались, когда начали пробовать ходить. Андрею ничего спереди видно не было. Назад вроде нормально ходит, качается только немножко, а вперед никак. Не могу, говорит, без видимости. Тут я вспоминаю слова Гильзина. Надо зрение общее организовать. Как это сделать, никто понятия не имеет. Гильзин знает, но объясняет своими незнакомыми терминами. Да и про теорию он говорит, а не про практику. Какой там нерв куда импульс должен послать. Я-то как в этом разберусь, где у меня какой нерв? Андрей с заданием первый справился. Просыпаюсь я как-то раз от его радостных воплей.

— Саня, гляди! Гляди! Что ты видишь? — кричит.

Я в восторге отвечаю:

— Все вижу! Хотя не все, конечно. Глазом поводи в стороны.

Ну, он поводил. Я выяснил, что обзор почти стопроцентный. Сверху только слепое пятно осталось.

— Молодец, Андрюх! — говорю. — Теперь рассказывай, как ты это сделал.

— Даже не знаю, как тебе объяснить. Может, не из-за этого вообще все получилось. Я просто стал думать о том, что сейчас вижу, без всяких искажений и комментариев. Воспроизводить картинку мысленно. Так же как ты можешь закрыть глаза и представить то, что видел только что.

— Так, — вдруг настораживаюсь я, — а откуда ты узнал, что у тебя получилось?

— А ты вдруг начал книжку читать, которая передо мной была. Я же ее не читал, только смотрел на нее и воспроизводил. А ты фразы из нее стал во сне произносить. Не случайно же это, правильно?

— Да, пожалуй, — отвечаю, — сейчас попробую и я, как ты, сделать.

Сделать это оказалось не так уж сложно. Слух точно так же настроился. Андрей так этому радовался! Еще бы, ничего, кроме мыслей собственных да музыки на память, не слышал уже два месяца. За полчаса где-то удалось мне зрение общее установить. А после этого и ходить проще стало намного. Потому что с самим движением Андрей давно уже разобрался. Нужно только дорогу видеть. На словах объяснять долго, да и не объяснишь на скорости все препятствия, даже внимания на них не обратишь.

Нас к этому времени уже перевели на тренировочный полигон. Там и физические тренажеры есть, и стрельбище, и полоса препятствий, — все, что отряду солдат положено, было в распоряжении одного Людвига. Стрелять тренировался больше я. Андрей больше занимался собиранием и зарядкой оружия. Хотя учились всему. Он из пистолетов даже стрелять назад приноровился. С полосой препятствий справлялись легко. Надо было Людвигу усложненную давать. С четырьмя-то руками и легкими да двумя сердцами все проще намного оказалось. С массой своей нетрудно управляться. Рукопашному бою пришлось обучаться самостоятельно. Как-то комбинировать те умения, которые уже были. Новую технику для суперсолдат никто придумывать не стал. Но со всеми проблемами мы разобрались, и через полгода Людвиг уже был готов к действию. Эксперимент прошел удачно. Пора в бой. Война-то еще не закончилась! И Людвиг Земле ой как пригодится!

3. Кто там?

С кем война? С пришельцами. Точнее, пришельцами были земляне. Обнаружили на одной из планет соседней системы жизнь. Планету назвали Горгола. Пытались на нее запросы слать через радиоволны. Ответ хоть и неопределенный, но пришел. Земля решила, что можно налаживать контакт. Послали к ним тарелку. Не вернулась. И связь пропала. За агрессию мы это поначалу не приняли. Подумали, что ошибка вышла. Но никаких ошибок не было. Станция, которую мы пытались запустить на орбиту Горголы, после радиационной атаки просто перестала работать. Восемнадцать человек остались без жизнеобеспечения и погибли. Этого мы «не заметить» не могли. Стали собирать военные корабли. Не успели. Горголийцы прилетели сами и десант высадили. Основная их масса высадилась в России, как будто каким-то образом они вычислили, чьи корабли подходили к Горголе. Каких только уродцев у них не было! И летучие, и ползучие, и плавающие, и катящиеся твари у них в войске. И все разумные. Может быть, вся эта нечисть, на нас свалившаяся, профессора Гильзина и навела на мысли о создании суперсуществ.

Из-за помех, создаваемых этой нечистью, самолеты остались не удел. Системы навигации не работают. Любая техника, связанная с электроникой и автоматикой, теперь управляется вручную. Многое мы вынуждены заменить. Пришлось вспомнить старые вооружения.

Самолеты больше не производят. Производят механические реактивные крылья. Человек одевается в специальный костюм. Крылья крепятся к нему. Оружием управляют руками. Переключение с бластера на огнемет, автомат или ракеты, наводка, сброс бомб. Все без электроники. Старым дедовским механическим методом. Ногам, соответственно, отдано управление полетом.

Вот так нам пришлось развиваться самим вместо развития техники. А горголианцы даже оружием не пользуются.

Наземную технику так кардинально менять не понадобилось. Переключили всю автоматику на ручное управление, и только.

Но вот небо осталось за их драконами. Похожи эти летучие твари на драконов. Большая, размером с мини-истребитель, желтого цвета змея с крыльями. Может самолет и хвостом сбить, и зубами прокусить, разгерметизировать. В скорости уступает, конечно, зато маневренность дай боже! Хоть на месте развернется.

Больше летунов никаких нет. В воде есть существа, похожие на медуз. Метра полтора в длину, синие, жалят точь-в-точь как медузы, только не яд впрыскивают, а натурально плавят. То есть если присосутся к аквалангу, то точно прожгут. С подлодками так легко не справляются. Хотя, я слышал, был один случай, когда они целой стаей присосались к подлодке и их всех не успели уничтожить. Одна сумела дыру в корпусе прожечь и целый отсек утопить.

Еще рыбы горголианские в воде появились. Длинные, до трех метров, и тонкие. Заостренные с обоих концов. Принцип боя такой же, как у земной рыбы-меч. Они наших-то рыбешек тоже за разумных существ приняли. Говорить с ними пытались. Но наши-то чуют чужое. Да еще на их территории. Расшаркиваться не стали. Атаковали безжалостно. Однако силы не равны. Перебили их эти твари.

На земле такие же драконы, как на небе, только без крыльев и движения у них скованней. Зато зубы мощнее. Танковую броню прокусывают.

Слизни на малюсеньких лапках появились. С шипами и панцирем на спине. В бою перемещаются медленно. Челюстями хватают камни поздоровей и закидывают ими противника. Могут даже выкорчевать молодое дерево.

А если нужно быстро переметнуться, — они в клубок скатываются и лапами разгоняются до приличной скорости. Метров, наверное, тридцать в секунду набирают. Вот налетит такая полутонная туша на джип, да и собьет. А потом еще по пассажирам пройдется или в пару прыжков машину сомнет. Убить слизня в таком состоянии крайне сложно. Панцирь на спине даже гранатой с одного раза не пробьешь. Бластером можно прожечь, но как тут прицелишься, когда он носится быстрее любого реактивного автомобиля.

Но самые мощные животные — тарантулы. Самые настоящие тарантулы. Только размером с танк и веса соответствующего. Огромные заостренные лапы. Три задние пары отвечают за передвижение. Передние две жертвами занимаются. Хотя, видели, он и задние иногда перекидывает через себя и хватает то, что перед ним находится. Хоть человек это, хоть транспорт любой. Такой тарантул даже бронетранспортер легко поднимает. Убить это чудовище почти невозможно. Координированными усилиями гранатометчиков или из танка несколькими залпами можно, конечно, вывести его из строя. Хорошо, что таких мутантов немного. Встречаются редко, но доставляют массу проблем.

Население эвакуировали в подземные убежища, над которыми уже построены военные базы. И мы с Андреем служили на одной из таких баз.

Добрались до нас пришельцы, отрезали от остальных. Нашему отряду было поручено пробиться к любой соседней части и передать сведения о местонахождении противника. Потому что техника вся вместе с радиосвязью вырубалась моментально вблизи этих тварей, и никакой связи мы с остальными не имели. Ну а дальше слизень, лаборатория, Андрюха, Людвиг…

4. Титаны

С тех пор как мы с Андреем стали Людвигом, мы научились воспринимать новое тело как боевую машину, которой мы управляем вдвоем. Машина достаточно мощная и становится с каждым днем все сильней. Как будто мышцы качаются, чтобы прийти в соответствие с размерами тела. Ноги моего напарника стали буквально в два раза сильнее, чтобы выдерживать навалившийся на них вес. Инопланетные мутанты кажутся теперь гораздо ниже. Да и оружие я могу с собой взять потяжелей. Вдвоем утащим. Базука, тяжелый пулемет, несколько пистолетов в кобуре — вот и весь набор. Доспехи Людвигу сделали по размеру. Бронежилет стального цвета и на туловище, и на руки, и на ноги. Шлем с обзором на триста шестьдесят градусов. Все, как и положено тяжелому морскому пехотинцу, или титану, как стали называть теперь каждого бойца вроде Людвига.

Я, то есть мы (не поймешь теперь), сначала занимался обучением титанов. А потом я (вот это уже я один сделал) набрал отряд. Титаны очень отличаются друг от друга. Одинакового набора органов нет ни у кого. Крис, например, только с тремя руками, но зато у него четыре глаза. А Цезарь больше похож на кентавра. У него четыре ноги. Благодаря этому очень легко передвигается. Руки только две. На голове органы в стандартном человеческом наборе. Не уцелели, видимо, у одного бойца. А может, скомбинировались так.

Не заведено у нас говорить насчет того, кто кем был раньше. Больно всем об этом вспоминать. Нет теперь этих людей. Есть титаны, которые только для войны и годятся. А люди их побаиваются. Хоть виду и не показывают, но стараются избегать общения с нами. Мы даже стали забывать свои предыдущие жизни. Я все больше сбиваюсь на «я», когда надо бы сказать «мы». Организм требует координации, и приходится забывать свою сущность. Мы уже не Головарев Александр и Птицын Андрей. Мы уже вообще не «мы». Мы — Людвиг. Мы — единое «я».

Титаны оказались наиболее действенным оружием против инопланетных монстров. С помощью техники с ними справиться сложно, а солдаты не могут даже близко подойти без опасности быть раздавленными. Нападал на меня как-то змей. Будь я прежним человеком, он бы меня с ног сбил, а потом голову откусил. Но не тут-то было. Я на него уже сверху смотрю, а не снизу. Вспрыгнул на хвост, потом на голову. А там для начала по глазам его ударил. Ослепил. Он извиваться начал, но я его прочно оседлал. Стал он по земле кататься. Человека бы раздавил. А мне хоть бы что. Извернулся наконец, схватил его за пасть тремя руками, а четвертой автомат в горло воткнул по самую рукоять. Тот долго сопротивляться не смог. Задохнулся.

5. Переброска

Наша часть уже в относительной безопасности от горголианцев. Командир части решил перебросить силы в соседнюю часть, у которой серьезные проблемы с оружием, провиантом и самим врагом.

Наш отряд сидит в темноте фургона старомодного КамАЗа.

— Здесь всего две сотни километров! — бурчит Крис. — Надо было сесть на нормальный флаер. Уже там были бы!

— Какой же ты глупый! — отвечает Августин. — Ты хочешь погибнуть только оттого, что какой-нибудь дракон сядет на нас?

— За десять минут никто нас не достанет! — не унимается Крис.

— Ай! Все, заткнись! — вступил в спор Цезарь, — Раз посадили в машину, значит, так надо! Думать положено тем, кто над тобой. А тебе только приказы выполнять нужно. Куда ты торопишься?

— Интересно все-таки, — говорит Кор, — как им удается глушить электронику?

— А меня больше волнует, как они без оружия обходятся. И чем питаются у нас, — сказал Августин.

— Я думаю, они не живые, — решил высказать свои соображения я. — Настоящие горголианцы сидят спокойно дома и сводки слушают. А воюют какие-то созданные ими биороботы.

— Какие сводки? — обрывает меня Крис. — На орбите ничего нет! Откуда?

— Я думаю, способ передачи информации есть, — отвечаю я. — Или ты думаешь, им наплевать, что здесь происходит?

— Нет, связи быть не может, — рассуждает Кор, — они глушат все радиосигналы. Как им общаться? Гонцов посылать, как мы?

Тут грузовик сотрясает удар. Пол уходит из-под ног, а левая стена оказывается над головой.

— Какой-то урод нас уронил, — говорит Цезарь, единственный, кто не упал. Все-таки четыре ноги — большое преимущество.

— Все на выход! — командую я. — С оружием!

Так и есть! Наш фургон завалил дракон и пытается его разгрызть. Цезарь хватает дракона за хвост и кидает на землю. Я прыгаю дракону на голову, чтобы лишить возможности сопротивляться. Кор засовывает пулемет ему в глотку и всаживает в дракона хорошую обойму.

Конвульсии были недолгими и несильными. Мне не пришлось даже держаться за загривок. Спрыгиваю с поверженного врага, командую:

— Оглядеться! Грузовик поднять успеем! Августин, проверь, что там с водителем. Остальным выстроить круговую оборону! Я думаю, это не единственный уродец в окрестностях.

— Водитель в порядке, — докладывает Августин.

— Ты не спросил у него, куда он смотрел, когда нас подбили? — кричит Крис.

— Крис, заткнись, — командую я. — Ты не в духе? Как приедем, отдохнешь. А если будешь продолжать бурчать, поставлю в караул в первую же ночь.

Крис молча сплюнул.

Мы в пустынной местности, с палящим солнцем над головой. На горизонте появляется стая слизней. Я оказался прав. Штук восемь или около того тварей, свернувшись в клубок, несутся к машине.

Наш отряд с огнеметами наперевес ринулся отражать атаку. Я бегу навстречу выбранному слизню. На минимальном для такой скорости расстоянии отскакиваю влево. Отработанная уже техника. Он проносится рядом. В этот момент стреляю ему в живот. Самое уязвимое место. Все остальное прикрыто панцирем. Лапы с правой стороны сразу же обуглились. Слизень начал забирать вправо. Тут Андрей бросает Людвига вперед, и мы оказываемся распластанными на земле. Обращаю внимание на заднее зрение. Сзади приземлился слизняк. Не среагируй напарник, быть Людвигу уже месивом из костей и мяса, а не воином. Стреляю из огнемета по этому отродью. Лапы загораются, и массивное тело кренится в мою сторону. Андрей быстро поднимает Людвига, и мы выныриваем из-под падающей туши.

Оглядываюсь вокруг. Три обугленных тела противников. Смятое тело Кора лежит под слизнем. Августин обезглавлен. Крис и Цезарь сражаются каждый со своим врагом. Один слизень ползет ко мне с деревом в челюстях, другой пытается подняться.

Огнеметом подпаливаю дерево. Андрей в это время кидает гранату в слизня на земле. После этого враг становится размазанной по земле дурно пахнущей лепешкой. Другой слизень отбрасывает зажженное дерево. Горящий снаряд попадает в Криса. По пустыне разносится крик боли. Крис на земле. Слизень, который с ним сражался, тут же хватает камень и замахивается, чтобы добить упавшего на землю противника. Цезарь бросает своего слизня, разбегается, отталкивается задними ногами, а передними наносит удар оппоненту Криса. Тот падает на землю.

В это время Андрей добивает второй гранатой другого нашего слизня, и Людвиг устремляется на помощь товарищам. Слизень Криса изворачивается, хвостом сшибает Цезаря, а потом им же давит Криса. Цезарь из положения лежа кидает гранату в центр круга, образованного телом слизня. Другая тварь в это время кидает камень Цезарю в голову. Только мгновение спустя я отправляю во врага пулеметную очередь.

Последний слизень падает под пулями тяжелого пулемета. Я собираюсь отправиться на базу, доложить о том, что все бойцы моего отряда мертвы. Но Андрей обращает внимание на противника покрупнее. Большими шагами ко мне приближается тарантул. Андрей уже пытается попасть ему по глазам из пистолетов. Одного глаза уже нет, но осталось еще семь. Я разворачиваюсь и стреляю из пулемета.

— Эх, гранаты надо было поберечь! — говорю я.

— Откуда же было знать, что он здесь появится? — оправдывается Андрей. — Давно не видно их было. Уж не последний ли остался?

Ни на пулеметную, ни на пистолетную очередь тарантул не реагирует. Огнемет не стоит даже доставать. Испытано. Не берет. Подойдя вплотную, он заносит две клешни надо мной. Мы с Андреем кидаем оружие и ухватываемся за каждую клешню. Ноги Андрея не выдерживает такого давления, и Людвиг становится на колени. Из-за спины тарантула показываются две задние клешни. Острые наконечники обрушиваются на мою голову. Отворачиваюсь и пытаюсь отклониться вправо. Но мощные лапы уже пригвоздили Людвига к земле. Звуки исчезают. Силуэт нависшего тарантула, знакомый до боли, скрывается в застилающей глаза пелене. Пустота…

6. Сцилла

Начинаю приходить в себя. Сразу заметен дискомфорт. Как будто меня где-то подвесили. В глазах постепенно светлеет, и я убеждаюсь, что действительно вишу метрах в трех над полом. Все части тела привязаны к панели под потолком. Голова тоже закреплена ремнем. Взгляд скользит вдоль панели и упирается в стену. Пол виден с трудом.

Андрей мертв, — проносится у меня в голове. А из меня сделали что-то новое. Он уже стал для меня чем-то большим, чем даже брат-близнец. Мы были одним целым. А теперь половины меня не стало. Да, будут новые люди, если, конечно, будут, но солдата Птицына в своей голове я больше не услышу. И кто же меня вытащил с того света?

Подо мной промелькнул лаборант. Пытаюсь окликнуть его. Только боль в горле. После нескольких мучительных попыток рот открывается и издает клокочущие звуки. Лаборант мои судороги заметил.

— Сейчас профессора позову, — говорит он.

А я начинаю, насколько это возможно, осматривать лицо. Впереди что-то странного желто-серого цвета. И что-то еще с ним не так. Но не могу увидеть, в чем дело. Слишком близко. Нос какой-то необычно большой. Или кажется так? Пытаюсь открыть рот. С трудом, но получается. Пробую издать звук и пугаюсь собственного голоса. Вместо слабенького оклика я слышу громкий режущий звук. И он исходит из меня!

В дверях появляется профессор Гильзин. На его лице сияет улыбка.

— Кто тут буянит? — говорит он. — Капитан Головарев, наверное?

Ответить не могу. Кивнуть мешает ремень. То, что меня повысили в звании, не удивляет и не радует. Не до этого.

— Вкратце рассказываю, что случилось, — продолжает, не дожидаясь моего ответа, Гильзин. — Вам повезло, что вы оставили водителя в машине. Он подстрелил тарантула из гранатомета. Мозг Птицына оказался поврежден клешней. Безнадежно.

Лицо профессора посерьезнело. Он ненадолго замолчал. То ли давая мне время на осмысление, то ли думая, о чем сказать дальше.

— На этот раз вам предстоит испытание посложнее, — говорит он. — Вы прекрасно справились с Людвигом, и, я надеюсь, тот же новаторский подход поможет вам и на этот раз.

С помощью титанов мы уже имеем преимущество на земле. Но в воздухе по-прежнему царят драконы. Надо исправлять ситуацию. Тем более что делать титанов из контуженых становится уже бессмысленно. Я нашел способ добавлять в органику искусственную плоть, и вот передо мной новый вид бойца в лице вас, лейтенанта Петровой и боевого орла Феникса.

Под вашим контролем голова и руки. На руках я удлинил пальцы и нарастил когти. В бою пригодится.

Ногами будет управлять лейтенант. К ним я тоже добавил когти, нарастил палец на пятке. Петровой придется кое-чему подучиться. Ее пара глаз находится на макушке. Согласуетесь. Не в первый раз.

А теперь о главном. Зачем я включил в нервную систему орла. Дело в том, что он имеет врожденный навык управлять полетом. То есть крыльями. Но предстоит серьезная работа. Нужно научиться направлять полет птицы туда, куда нужно. Я уверен, вам удастся справиться с этим.

Теперь я феникс. Так, в честь орла-первопроходца, назвали новый вид бойцов. А имя мы с Верой выбрали женское. Сцилла. Был такой персонаж в греческой мифологии. Довольно грозный.

Сциллу пока держат привязанной к потолку, чтоб не улетела. Орел долго приходит в себя. А руки, ноги и голову на время тренировок отвязывают.

Зрение мы с Верой быстро настроили. С конечностями тоже разобрались без проблем. Я обнаружил, что у меня большой палец оказался не сбоку, а внизу ладони. Не такое уж большое неудобство. Скорее даже, наоборот. Соратнице с этим сложнее. Ногами все-таки не каждый умеет хватать.

Вот говорить долго не мог, потому что нос и рот клювом закрыты. Надежно, конечно. Да и как оружие эффективно.

Гильзин, оказывается, усилители по всему телу поставил. От крыльев до клюва и пальчика последнего. Так что теперь можно хоть зенитку с собой носить, клювом камни колоть, а крылья, как он говорит, рассчитаны на то, чтобы можно было еще одного такого же феникса с собой утащить. И размерчик у феникса еще тот! Под крылом любой титан может спрятаться.

Наконец орел зашевелился. Беспорядочно бьет крыльями. Я сразу сообщаю Гильзину, что пора бы нам летать учиться. Нас в крытый стадион поместили. Феникс рвется взлететь. Даю команду не шевелиться. Он останавливается. Тогда я приказываю взлетать. Он послушно поднимает Сциллу вверх. Летаем кругами, пикируем вниз и прочее. Феникс — птица обученная, слушается. Вот только трюки пришлось еще изучить. Не так-то просто птице объяснить, что такое бочка или мертвая петля. Но в любом случае проблем особых с орлом нашим нет. Голоса он не подает. Есть просит иногда. Но в это время мы с Верой тоже поесть не прочь. Здесь мне тоже пришлось кое-что освоить. Клювом есть не так сложно, как мне казалось, когда я глядел на тех же орлов. Шея только устает от запрокидывания головы после каждого укуса. Натренируюсь со временем.

7. Воздух — воздух

Фениксы, создаваемые профессором Гильзиным, оказались намного сильней горголианских драконов. Орлиный инстинкт охотника распространился постепенно по всей Сцилле. Мы выискиваем несчастных врагов и разрываем их на части. Ни у драконов, ни тем более у змей нет никаких шансов победить новых воинов Земли. Единственная возможность — группой напасть на одинокого феникса. Но дело в том, что стаями драконы не собираются. Впрочем, как и фениксы. Орлиная любовь к одиночеству тоже передалась Сцилле.

Если охота на драконов и далее будет такой же успешной, скоро можно будет отправляться на Горголу и рвать ее жителей, пока не поймут, с кем связались.

Вижу очередного дракона. Дракон пытается поддеть меня хвостом. Вера, пользуясь моментом, хватает его. Теперь он нам не опасен.

— Саша! — восклицает Вера.

Я успел увидеть летящий в нас камень, но не более того. Слизень нас все-таки подбил. Дракона пришлось выпустить из лап и отвлечься на опасность на земле.

— Следи за драконом! — командую я и пикирую вниз.

Слизень уже подобрал еще одну глыбу, и она летит мне навстречу. Я легко уворачиваюсь, не сбавляя скорости.

— Он нас догоняет, — предупреждает Вера.

Разворачиваемся. Очень вовремя. Еще мгновение, и дракон сел бы на нас сверху, а этого допускать нельзя. Цепкие лапы Сциллы хватают дракона, и они оба переворачиваются в воздухе. Очередная глыба попадает в дракона.

— Отпускай, — приказываю я.

Дракон падает туда, где еще секунду назад стоял слизень. Его мысль чуть опередила нашу, и отродье успело отползти в сторону.

Я чувствую, что Сцилла заметно потяжелела. Земля ринулась навстречу. Я понимаю, что это еще один дракон сел на нас. И ни одной идеи о том, как его сбросить, в голову не приходит.

— Вера! Что с тобой?

В ответ молчание. Похоже, не заметила она дракона по причине более серьезной, чем невнимательность. Тем хуже. Непобедимый Феникс беспомощно падает…

8. Тарантул

«Что на этот раз?» — придя в сознание, думаю я.

— Тарантул, — тут же отзывается кто-то.

— А ты кто?

— Майор Пенкин. Для тебя просто Витек. Ты, кстати, теперь тоже майор. Поздравляю!

Новый знакомый явно пребывал в хорошем расположении духа.

— А я, стало быть, майор Головарев. Ничего, нормально звучит. Меня Саней звать. Ты давно очнулся?

— Давно. Вторые сутки вас дожидаюсь. Отрубились начисто!

— Что узнал?

— Много чего. Самое главное — мутантов инопланетных мы почти всех перебили. Переходим к наступательным действиям. Нас четверо. Мы в теле самого настоящего горголианского тарантула. Сейчас летим в крейсере на Горголу в качестве разведчика. Нужно будет затеряться и выяснить, кто там у них главный.

— А если узнают? Мы даже говорить по-ихнему не умеем!

— Тогда орден нам всем посмертно, — без тени сожаления произнес Витек. — Ты сколько раз уже умереть должен был? Два? Три?

— И то верно, — задумался я, — Не будь Гильзина — в лучшем случае сейчас бы в подземке отсиживался. А так, при исполнении.

— Гильзина, кстати, уже нет, — прервал меня Пенкин. — Нам с тобой повезло. В тот же день, когда нас везли в лабораторию, ее горголианцы штурмом брали. Пришлось эвакуировать тех, кого смогли. Остальных вместе с пришельцами взорвали. Гильзин остался там. Зато тварей этих целая туча взорвалась! На дивизию бы хватило!

— Кто же теперь ведет исследования?

— Не помню фамилии. А тебе не все равно? Говорить мы теперь только между собой можем, потому что у тарантула рта нет. Знаки есть определенные, типа «да», «нет» и тому подобные. А слушать можно. Но я уже все за вас послушал. Расскажу уж сам.

Через несколько часов очнулась вторая пара ног (мне достались клешни, Витек заправляет задней парой ног). Зовут вторую пару ног Вадимом. Он и без нас все знает. В сознании был перед операцией.

На следующий день очнулась Катерина. Передняя пара ног. Она была поражена тем, что пересказал ей Витек. Долго не могла взять в толк, почему Гильзин остался в этой проклятой лаборатории.

Три с половиной пары глаз (у Витька только один, он прикрывает нас сзади) дают панорамное изображение. Видеть можно абсолютно все. Ощущение безопасности от этого очень греет. К новым конечностям все быстро привыкли. Они оказались проще человеческих и тем более птичьих. Двигаемся уже легко. Координация движений как будто кем-то раньше была настроена. Каждый уже третий или четвертый раз в жизни этим занимается. Питаться тарантулу не нужно. Он живет около года, питаясь внутренними ресурсами. Потом умирает. Или на переработку идет. Это нам, как разведчикам, тоже следует выяснить.

На этот раз земляне повели себя умнее. Когда крейсер приблизился к Горголе, всех тарантулов посадили в отдельные капсулы и направили на полной скорости к планете. Кто-то погибнет наверняка. Но многие достигнут поверхности планеты. За минуту до приземления должны запуститься тормозящие двигатели. На этом расстоянии нас уже не смогут сбить. По крайней мере, я на это надеюсь. Обратно на крейсер можно добраться в любой капсуле. Не обязательно в своей. Лишь бы исправная была. Предполагается еще одна дополнительная посадка. Для возвращающихся будут подготовлены корабли. Необходимо получить хоть какую-то информацию.

Приземление. Только одна мысль: «Повезет — не повезет. Долетим — не долетим».

Никто ничего не говорит. Пытаемся вспомнить приятные моменты из своего прошлого и не подавать вида, что слышим их из чужого.

9. Ощупывание поверхности

Встряска. Грохот.

— Приземлились! — радуется Катерина.

— Не расслабляться! — требую я. — Выходим осторожно.

Вокруг трава сиреневого оттенка. Прикинув размер тарантула, я понимаю, что это даже не трава, а невысокие деревья. Местность холмистая. Рядом с местом приземления озеро с мутной зеленоватой водой. Все озеро кишит мечами и медузами. Они, кажется, не обратили никакого внимания на упавшее с неба яйцо и тарантула, показавшегося из него.

— Ну что? Куда пойдем? — спрашивает Витек.

— Вперед, — отвечаю я, — куда-то все равно надо идти. Только осторожно. Местные могут узнать, что наш тарантул подложный. Не удивлюсь, если окажется, что на планете их вообще нет.

К счастью, я ошибся. Выйдя за ближайший холм, мы обнаружили, что тарантулов здесь столько, что, окажись они на земле, у нас не было бы никаких шансов на победу.

— Я один это заметил? — спрашивает Вадим.

— Что мы должны замечать? — осведомился я.

— Их движение.

Обратив внимание на направление движения тарантулов, я тоже заметил закономерность. Они все двигаются в двух противоположных направлениях.

— Они тут шоссе проложили, — говорит Витек.

— Давайте проследим, — предлагает Катя.

— Согласен с Катериной, — говорю я, — давайте вольемся в поток.

— Я не так сказала, — возражает Катя, — незаметно проследим.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я, — попробуем незаметно.

Идем по правому краю потока и видим, что многие тарантулы отдаляются от нас. Река насекомых разделяется и течет уже в разные стороны.

— Над нами же драконы летают стаями! — вдруг восклицает Витек.

— Он прав, — подхватывает Вадим, — кружат, но не нападают. Похоже, за нами следят.

— Я думаю, наш тарантул отличается только тем, что не в потоке, — говорю я. — Надо рискнуть.

— Я «за»! — поддерживает Катерина.

— Я тоже, — соглашается Витек.

— Пошли, — командует Вадим.

— Погодите, — говорю я. — Нужно идти в другую сторону. Я думаю, мы уходим от места, откуда они все вылезли.

— Какие мы умные, — съязвил Вадим. — И откуда такие выводы?

— Все дороги сходятся в направлении какого-то центра. Расходиться в сторону центра они не могут.

— Что ж, в этом есть смысл, — ответил Вадим.

Остальные промолчали. Только начали двигаться в сторону тарантулов.

Мы легко влились в поток. Никто не обратил внимания на нового коллегу. Драконы перестали кружиться персонально над нашим тарантулом и рассредоточились.

— Мне кажется, они видели, как мы приземлились, — говорит Катя.

— Возможно, — говорю я, — но теперь они едва ли нас отличат от остальных. Старайтесь двигаться как окружающие.

В потоке даже уютней, чем вне его. Направление движения определено. Никакого выбора делать не нужно. Нужно только не отставать и не торопиться. Через некоторое время я начинаю замечать, что те насекомые, которые были на расстоянии в несколько метров, идут уже совсем рядом с нами. А вглядевшись в плотный движущийся поток, можно заметить и то, что тарантулов вокруг стало значительно больше. Я не стал оглашать это наблюдение. Мои соратники тоже не слепые, хоть и глаза расположены в разных местах.

Мы идем уже бок о бок с остальными тарантулами. Не столько идем, сколько сам поток несет нас в нужном направлении.

— Как похоже на муравейник! — восклицает Катя.

— Похоже, — соглашаюсь я, — только муравьи покрупнее чуть-чуть, чем на Земле.

— Лучше смотрите внимательней и запоминайте, — бурчит Вадим, — мы на задании.

Вадим одергивает нас не просто так. Сосредоточиться становится все сложней и сложней. Когда от тебя ничего не зависит, невольно расслабляешься.

10. И все-таки кто?

Нас внесло в темный коридор. Все тарантулы вдруг стали светиться зеленым светом, как светится в темноте фосфор.

— Мы так же светимся? — спрашиваю я у остальных.

— Не боись! — отвечает Витек. — Светимся как светлячки.

Я подношу клешни к глазам. Да, действительно светятся. Но свет этот не освещает больше ничего вокруг, кроме своего источника. Кроме движущихся тарантулов, ничего не видно. Коридор стал ветвиться. И уже приходится выбирать, куда идти.

— Ну, что дальше делаем? — спрашиваю я.

— Слушай, — отвечает Вадим.

— Что слушать?

— Замолчи и слушай!

Я решил последовать совету. В конце концов, куда двигаться — не моя проблема. Пусть сами разбираются. Замолчав, я начинаю слышать множество голосов.

— Руда отсекла новый голос, — говорит один.

— Пришел пустой зародыш, — говорит второй.

— Не вылезать в старый! — кричит третий.

— Скажу не своему почему, — бубнит еще один.

— Кто-нибудь понимает, что это такое? — спрашиваю я.

— Не больше тебя, — отвечает Вадим, — слушай внимательней. Нам некогда. Тут переходов до хрена, а куда идти — непонятно. Тарантулы эти чертовы толкаются!

— Мой голос важен, — говорит один.

— Кто первый пришел? — спрашивает второй.

— Кто-то будет узнавать, — говорит третий.

«С ума можно сойти! — думаю я. — Что за белиберда?»

Голосов становится все больше. Они слышны все громче и отчетливей. Я еле улавливаю среди них вопящего Вадима.

— Попробуй заговорить с кем-нибудь! — кричит. — Совсем в небытие ухнул?

— С кем? — отвечаю. — Их тут тысячи!

— С кем понравится. Мы не можем сосредоточиться.

Коридоры уже стали походить на мелкую сетку. Перекрестки встречаются через несколько шагов. То и дело натыкаемся на местного жителя. Здесь уже не только тарантулы. Слизни и змеи так же часто встречаются в этом огромном муравейнике.

— Эй! Чужой! — окликает чей-то голос.

«Уж не нам ли?» — думаю.

— Тебе, да, — говорит он.

— Не понял, — говорю.

— Что непонятного? — говорит все тот же голос. — Ты чужой, значит, к тебе обращаюсь.

— Откуда ты можешь знать? — скорей для приличия, чем из интереса спрашиваю я. И так понятно, что мысли все наши считаны. Попутно замечаю, что остальные голоса тише стали. Как будто отдалились. И своих не слышно тоже. То ли специально молчат, то ли тоже делись куда-то.

— Ты знаешь откуда, — подтверждает мои догадки голос. — Что вам нужно? Я не хочу иметь с вами дел. Зачем вы вернулись?

— Ты имеешь в виду, что мы делаем у тебя дома?

— Да. Зачем вы напали на нас?

— Позволь! — возражаю я. — Мы не нападали! Это вы сбили наши корабли и солдат своих к нам на планету направили.

— Мы тут ни при чем. Это было сделано задолго до того, как мы появились.

— Ты хочешь сказать, вы тут все новорожденные?

— Посмотри на себя, — говорит он.

Я с ужасом обнаруживаю, что вижу лишь стены логова горголианцев. Тела, в котором мы сидели, нет. Множество тарантулов бегает по коридорам, но узнать среди них своего невозможно.

— Вашего тут нет, — говорит все тот же голос, — он ликвидирован.

— Как же я с тобой разговариваю?

— Ты теперь я.

— То есть как это? — спрашиваю. Спрашиваю и, наверное, начинаю сходить с ума.

— Вот так. Тело получишь, когда будешь безопасен. Ты пришел, чтобы узнать, как со мной бороться. Я тебе не скажу. Но скажу, что больше не хочу общаться с людьми. Это устаревшая форма жизни.

— Стоп, стоп, стоп! — останавливаю его я. — Ты здесь главный? Ты говоришь от имени всех жителей планеты?

— Я здесь один. Ты так и не понял? Я — разум планеты. Остальное — мои тела. Я выделяю каждому телу столько личностей, сколько нужно для того, чтобы им управлять. Так же, как вы вчетвером управляли…

Он замешкался. Как будто ищет слово.

— …Управляли тарантулом, — заканчивает он.

— Так я останусь здесь? — Мне стало совсем не по себе от такой мысли. — Ты так и будешь поглощать нас, пока мы все не перейдем в тебя?

— Мне этого не нужно. Вы сами пришли. У меня без вас достаточно личностей.

— И что же делать?

— Убираться домой. Забыть об этой планете. Вам здесь больше не место. Через несколько сотен лет у вас на планете будет такой же разум, как здесь.

— Ты-то откуда знаешь? — спрашиваю я.

— Это неизбежно. Здесь жили такие же, как вы, пока не закончились ресурсы. Горстка людей улетела искать новые ресурсы. Остальные вошли в следующую стадию развития. Они — это я. И ваша цивилизация тоже на пути к этому. Вы уже научились создавать тела и помещать в них несколько личностей. Создать глобальное сознание уже возможно. Но вам этого не нужно. Вы — потомки тех, кто улетел отсюда. В вас живет та же мысль, что ресурсы Вселенной неистощимы. Но многие останутся. И войдут в разум вашей планеты.

Эпилог

Я осмыслил все, что поведал мне разум Горголы. Я верю ему. Он не будет отправлять солдат сражаться с Землей, если мы никогда не покажемся в его окрестностях (как я узнал, их корабли тоже были живыми организмами, а радиосигналы глушились обычным фоном, который накопился на планете с тех времен, когда на ней жили люди). Он дал мне тело человека. Пусть оно не мое, но оно полноценно. Ноги, руки, голова. Все на месте. Я сяду в капсулу и полечу на крейсер. А с него — на Землю. Я расскажу то, что узнал, людям. Я буду убеждать их, чтобы не тратили свои и чужие жизни на бессмысленную войну. И я буду не один. Вместе со мной это будут делать другие люди, которые так же, как и я, получили от Горголы новое, здоровое тело.

 

Анна Правдик

Одиночество мотылька

(настроение)

Небо плакало всю ночь. Ян, проснувшись, долго сидел на подоконнике, прислонившись лбом к прохладному стеклу, казавшемуся мокрым, и наблюдал, как струи хлещут по деревьям и бегут вниз по тротуару куда-то за угол дома. Незаметно рассвело. Окно его комнаты выходило на восток, и обычно пробуждался он вместе с солнцем, лениво проглядывающим из-за высотных домов. Когда сияющий краешек касался четвертого этажа, Ян вставал.

Но сегодня утром солнышка не было. Просто небо светлело одновременно со всех сторон. Это было удивительно. И мальчик сидел на подоконнике и смотрел, как мир приобретает цвет и яркость.

Напротив окна рос тополь. Дерево было выше пятиэтажки. Даже если распахнуть окно, высунуть голову и посмотреть наверх, то не разглядеть вершины. Но можно увидеть, как солнечные лучи просвечивают сквозь зеленую листву, и это тоже удивительно. Сегодня, однако, тополь был темным и влажным, но тоже красивым.

Ян открыл скрипучие рамы. В комнату ворвались свежесть и ветер. Паренек протянул руки, подставляя их дождю, коснулся тяжелых тополиных листьев. Набрав в ладони воды, он брызнул себе в лицо и улыбнулся. А хорошо все-таки!

Больше ждать он не мог. По привычке заглянул в пустую спальню родителей и сказал: «Доброе утро!» Расстроился, что вновь забыл о том, что их нет в кровати. Воздух сперт. А ведь вчера только проветривал. Распахнул окно спальни, почувствовав легкую грусть. Потом мысленно обругал себя, ведь он обещал быть счастливым и радостным. Обещание большую часть времени удавалось сдерживать, и лишь иногда в носу хлюпало, а в глазах щипало.

Ян скомкал одеяло на кровати, которую вчера старательно застилал. Так лучше. Так кажется, что родители были дома и просто куда-то ушли, пока он спал.

Потом мальчик сварил кофе и сделал пару бутербродов. Есть не хотелось, но он заставил себя. В конце концов, существует порядок — утром нужно завтракать. Днем обедать. Вечером ужинать. А перед сном обязательный стакан теплого молока с медом и два овсяных печенья. Все должно быть как всегда.

Затем Ян поднялся к соседям этажом выше. Дверь приоткрыта, как он ее вчера и оставлял. Мальчик вошел в пустую квартиру, полил цветы. Хорошо, вода еще текла из крана. Потом насыпал кошке корма. Он не знал, зачем это делает. Кошка, ласковое гладкошерстное создание с черным пятном на умной морде, исчезла неделю назад. Но вдруг вернется… А цветы зачем поливает? Не умирать же им от засухи. Ян принял решение и следовал ему, какими бы глупыми не казались его действия.

Все. Цветы полил, кошку накормил… Какое сегодня число? Он уже давно не считал дни. Когда назначено? На сегодня?

У соседей этажом выше, цветы которых он поливал, было старое-престарое радио. Но оно ловило лучше всех современных новоделок. Его собственный приемник давно молчал. Ян включил радио, долго настраивал волну. Наконец из динамиков полилась музыка. Мальчишка обрадовался. Значит, он не один, значит, еще кто-то остался. На душе стало легче. Музыка стихла, и усталый голос, шурша бумагами, произнес:

— Так… Дорогие радиослушатели, «Минута новостей» снова с вами. О главном. Время взрыва откладывается на… на… Как сообщили нам… мне… а… чего уж там… Нет. Не уж… Итак, как сообщили нам в Институте геофизики Земли, взрыв откладывается с сегодняшнего полудня на завтра. Расчетное время примерно… примерно с 5.30 до 6.24 утра по Москве… Итак, у нас есть еще сутки. В Комитете по чрезвычайному переселению сообщили, что два последних «Шаттла» покинут Землю с надводного космодрома «Атлант» в Индийском океане сегодня в 11.15. Так что… — голос усмехнулся. — Если успеете добраться, у вас есть шансы… Ну а для тех, кто остается… Программа «По вашим заявкам» сразу после выпуска новостей… Итак, продолжим… По приблизительным данным жертвами давки на международных космодромах по всему миру стали… пятьдесят миллионов человек… Но возможно, жертв намного больше… Сами понимаете, никто точно не считал… Погода… Погода. Сегодня погода хорошая. Везде…

Ян согласился с ди-джеем. Сегодня грех жаловаться на погоду. Сегодня погода действительно была хорошей везде.

— Ну а теперь, — музыкальный проигрыш, — «По вашим заявкам» уже в эфире… О, здорово как без рекламы, не находите? — Ди-джей откашлялся. — Сегодня будем общаться, сколько?.. Да, пожалуй, весь день. Да. Весь день, а может, и ночь. Звоните… Итак, наш первый звонок… Алло, здравствуйте!

— Здравствуйте! — ответил взволнованный девичий голосок. — Вы меня слушаете?

— Да, я вас слушаю. Как вас зовут?

— Лена.

— Леночка, какую песню хотите?

— На ваш выбор. Что-нибудь красивое, про любовь.

— Красивое, про любовь? Будет вам про любовь.

— Ой! А можно привет передать?

— Конечно, Лена, давайте приветы.

Леночка замялась, потом продолжила:

— Передаю привет маме и папе! Они улетели, но если слышат, то им привет! Передаю привет моим подругам: Катеринке, Нютику и Котенку! Девочки! Я вас люблю!

— Они сейчас с вами?

— Нет, они на Аркалыкский поехали.

— Ааааа… Все?

— Ой! Нет, еще Мишане! Он рядом со мной тут сидит!

— Мишаня — ваш друг?

— Мой… парень, — застеснялась Леночка. — Мы вместе решили остаться…

— Да ладно, чего уж стесняться, — усмехнулся ди-джей. — Мишане от меня личный привет!

«Какой молодец, этот Мишаня», — подумал Ян, чувствуя невольное уважение к Леночке и ее парню. Его родители тоже улетели с Аркалыкского. Он на это надеялся.

Ди-джей поставил обещанную песню про любовь. Мотив и текст были попсовенькими, но песня понравилась. Сегодня все должно нравиться.

Мальчик, поразмыслив, снял телефонную трубку и набрал номер радиостанции. К собственному удивлению — он попал с первого раза. Обычно ему никогда не удавалось дозвониться.

— Ну что ж, а мы принимаем следующий телефонный звонок! — бодро продолжал ди-джей. — Здравствуйте! Представьтесь, пожалуйста!

— Здравствуйте! Меня зовут Ян. Я впервые дозвонился.

— Правда? Ну, это же здорово, рад вас слышать, Ян. О чем хотите поговорить? Приветы, музыка?

— Да! Я хотел бы сначала передать большой привет вам, что вы с нами.

— Ну, спасибо!

— И еще большой привет Лене и Мишане, которые только что звонили. Я рад, что не один остался, и мои, кстати, тоже полетели с Аркалыкского!

Ди-джей помолчал, оба сейчас подумали, что Ян не был уверен, а лишь надеялся. На Аркалыкском космодроме было много жертв, и никаких вестей оттуда…

— Ян, кто-нибудь с тобой сейчас есть? — спросил ди-джей, чтобы сбить грустные мысли. — Чем думаешь заняться в последний день? Устроите с друзьями вечеринку?

— Вы не поверите! Я один в городе!

— Что, правда?

— Да, я смотрел, искал, уже месяц никого нет.

— Н-даа, грустно небось?

— Да не очень, вот вас слушаю, кошку соседскую кормлю, цветы по подъезду хожу поливаю.

— Цветы поливать — это правильно, — хохотнул ди-джей. — Цветы сохнуть не должны. Так что будешь делать?

— Даже не знаю, нет ведь никого. Может, за город съезжу. На пикник.

— У тебя есть машина?

— Велосипед. У меня прав нет.

— Н-даа, без прав за руль нельзя. Так, уважаемые радиослушатели, пользуясь случаем, хочу напомнить о необходимости соблюдать правила дорожного движения и правила управления транспортным средством! Во избежание аварий и наездов!

Ди-джей сказал это очень серьезно, хотя, наверное, не было нужно, ведь все равно завтра взрыв. Но, похоже, те, кто остались, как и Ян, приняли решение жить так, как раньше, и делать все, как надо. От сознания того, — что он все-таки не один, на сердце сразу стало легче и веселее, и Ян засмеялся, диджей подхватил, и парнишка надеялся, что все, кто слушал сейчас по радио их разговор, тоже немного повеселились.

— Значит, поедешь на пикник? У вас там хорошая погода?

Ян посмотрел на окно:

— Погода замечательная! Пасмурно. Идет дождь! И ветер небольшой.

— Да, хорошая погода, — совсем без иронии сказал ди-джей. — Ну что ж, желаю отлично провести время. Что будем слушать?

Ян заказал оркестровую композицию без текста, какой-то вальс. Когда из динамика полилась музыка, он сделал радио погромче и побежал собирать корзинку для пикника.

Корзинка нашлась на антресолях на кухне. Он набил ее едой. Ветчина, сыр, сок, конфеты, взятые без стеснения в брошенном магазине за углом, и лично выпеченный им хлеб (пришлось учиться). Потом он запихнул в корзину плед и столовые приборы. Когда раньше он с родителями ездил на пикник, мама всегда собирала в корзинку бокалы, а не какие-то там пластиковые стаканчики, и обязательно ножи, и тряпичные, вышитые ею, салфетки.

Велосипед стоял в коридоре. Ян прикрепил корзинку к багажнику. Покидая квартиру, он едва не крикнул: «Мам, пока!», рассердился на себя, а потом подумал, может, и надо было бы крикнуть… Дверь он не запер. Вытащив велосипед из подъезда, направился вниз по улице. Вместе с ручейками воды.

Погода стояла чудесная, дождик семенил с хмурого неба, затекал за шиворот и приятно холодил спину. Ян крутил педали, подставляя лицо дождю и ветру, не опасаясь машин и пешеходов. Улицы были пусты, а дома тихи.

Добравшись до знакомого перекрестка, мальчик помахал светофору. Этот светофор каким-то невероятным образом продолжал исправно работать, мигая тремя глазами со строгой периодичностью. Когда Ян впервые обнаружил его, то подумал, что светофор, подобно многим людям, решил остаться, и никуда не улетать, и продолжать жить, как раньше, сохраняя порядок. Парнишка считал своим долгом каждый день наведываться к столбу и приветствовать его. Откуда он знал, может, это единственный разумный светофор на Земле? Чтобы не обидеть его, Ян подождал, когда загорится зеленый, и, еще раз махнув ему, покатил дальше.

Постепенно мир становился ярче и светлей. И когда мальчик доехал до пригородных, совсем деревенских домишек, дождь прекратился, тучи поползли на северо-восток, открывая небесную голубизну и золото солнца. Где-то впереди вышину прочертила самоцветная радуга, словно чьи-то огромные чудесные руки обнимали гибнущую планету. Ян направил велосипед к этим рукам. Несмотря на последождевую прохладу, ему было тепло, он распахнул на груди рубашку, позволяя ветру обдувать разгоряченную кожу.

Впереди на дороге что-то лежало. Он остановился. Оборванец, мужчина неопределенного возраста и внешности, оторвал лицо от мокрого еще асфальта и оглядел Яна, словно был уверен, что пред ним галлюцинация.

— Что с вами? — спросил мальчик.

— Ты кто? — просипел человек. Глаза его были красными, похоже, он долго плакал.

— Ян. Вам плохо? Почему вы плакали?

Человек долго не отвечал, до него с трудом доходил смысл сказанного. Паренек протянул руку, намереваясь помочь подняться, но мужчина отполз. Он дрожал.

— Почему… — пробормотал он. — Почему?.. В полдень… Сегодня в полдень…

— Ах, вот вы о чем! — рассмеялся Ян. — Не переживайте! Утром по радио передали, взрыв снова откладывается. На завтрашнее утро. Приблизительное время… — Ян напряг память. — Приблизительное время… То ли с пяти до шести, то ли с полпятого до полседьмого утра…

Оборванец взвыл и стал бить кулаком об асфальт.

— Мы умрем! Все умрем! Все! Умрем!

— Да что вы делаете? — Ян испугался. — Вы же… Вы же поранитесь!

Он схватил мужчину за руку.

— Перестаньте! Зачем так переживать? Не успели вы улететь, ну не вы же один. В конце концов, у нас еще целые сутки…

Мужчина оттолкнул Яна. Тот упал на мокрый асфальт, больно ударившись локтем.

— Так ты из этих! — прошипел человек, с ненавистью глядя на мальчика.

— Из каких — этих?

— Пошел прочь! — закричал оборванец. — Уйди! Псих! Уйди! Прочь!

И грязный незнакомец, схватившись за голову, спотыкаясь, побежал в город, все время оглядываясь на мальчика и крича ругательства в его адрес.

— Ненормальный какой-то, — сказал Ян сам себе, пожав плечами. — Вот из-за таких и давки на космодромах.

Вновь стало грустно. Он подумал о родителях, которые отправились на Аркалыкский. Некстати вспомнилось, как всегда спокойная мама так же, как этот оборванец, билась в истерике, как папа судорожно метался по квартире, и они собирали какие-то вещи, хотя всем было известно, что ничего с собой брать не позволялось. Как они кричали на него, когда он сказал, что остается. И ему пришлось убежать из дома и наблюдать издалека, как папа запихивал в машину их перепуганного упирающегося пса. И ревнивую недостойную мыслишку, почему они Яна так не запихивали? Мальчик тряхнул головой, прогоняя воспоминания. Он принял и решение, и его последствия. Нечего теперь грустить. В конце концов, он не один. Где-то есть Леночка, Мишаня, соседская кошка и усталый ди-джей, каждый день упорно выходивший в эфир и сообщавший новости. И ученые этого геофизического института, которые остались следить за ядром планеты, и, наверное, телефонисты, и электрики, и еще кто-то… Кто не хотел покинуть эту землю и это небо, никогда и ни за что. Ян послал этим людям, кошкам и собакам мысленный привет и вновь покатил по дороге.

Свернув на проселочную тропу, долго ехал в окружении величавых тополей, наконец оказался на большом поле, облюбованном городскими для пикников и вылазок.

Поле — сплошной ковер душистых цветов и земляники. Посередине возвышался раскидистый орех. Местные фермеры косили здесь по осени траву домашней живности. А летом поле кормило множество насекомых, птичек и грызунов.

Сейчас трава была еще влажная после дождя. Ян скинул кроссовки, с наслаждением ступая босыми ногами по мягкой зелени.

Выбрав место, расстелил плед, расставил еду, посуду и прилег рядом.

Солнце поднималось все выше, сушило траву, и постепенно воздух наполнился дивными ароматами, сладкими и свежими, жужжанием, писком и чириканьем. Ян снял рубашку, подставляя спину пока еще ласковому солнышку. Как можно оставить эту землю, подумал он. Как можно поменять это утро на железные клетушки станций и астероидные города? Как можно поменять это поле на холодную мертвую планету? Завтра планета погибнет, шепнуло воспоминание, и захотелось плакать. Тот оборванец прав, наверное, они все-таки сумасшедшие, если решили остаться. Но никто не должен быть один. Даже Земля.

— Ничего. — Ян погладил землю рядом с собой. — Ничего! Они сказали, все случится мгновенно. Больно не будет. Даже не успеем ничего понять… Ничего.

Еда на тарелках заинтересовала какого-то жучка. Он деловито, не боясь, заполз на бутерброд. Скоро к нему присоединились два муравья и мелкая зелененькая мошка с прозрачными крылышками. Мальчик не стал их сгонять и лениво наблюдал за беготней насекомых. Сегодня, в последний день, грех было скаредничать и не поделиться.

Паренек сорвал синий цветок и, перевернувшись на спину, стал грызть стебелек. Небо совсем распрощалось с тучами, было ярко-голубым, солнышко припекало. К стебельку, привлеченные непонятно чем, то ли запахом, то ли цветом, прилетели две рыже-черные бабочки. Попорхав вокруг, они направились к другим цветам. Ян с восхищением и завистью проводил их взглядом. Он где-то читал, что бабочки живут совсем недолго, одни несколько часов, другие несколько дней. Интересно, для бабочки как время движется? Как для нас? Или быстрее? Но, наблюдая за неровным полетом, он в этом усомнился. Медленнее?

— Счастливые вы создания, — сказал им Ян. — Вы, наверное, сегодня столько успеете и умрете до взрыва… Счастливые. Я ничего не успею…

Ему стало себя жалко. Он ведь даже не целовался ни разу. В пятнадцать лет это уже начинает беспокоить. Но паренек отогнал грустные мысли. Он не поедет сегодня домой, а останется здесь, в поле.

Вдруг что-то произошло. Мир стал ярче, больше, вкуснее, а время растянулось до бесконечности.

Мальчик вскочил и… взлетел. Яркие лазоревые крылья, подхватив воздушный поток, подняли его над землей. От неожиданности Ян качнулся и опустился на стебель. Вцепившись лапками в травинку, паренек попытался оглядеть себя. Потом подумал, зачем? Он знал, что молод, он знал, что красив, и пахнет ванилью и земляникой. Что случилось? Но в его маленьком тельце не было места для сложных мыслей и глупых вопросов, и мотылек, расправив чудесные крылья, с робостью и восторгом сделал взмах, затем еще один. И еще. Он поднялся над травой, над цветами, над полем. Сколько звуков! Сколько запахов! Слышал, ощущал, воспринимал он теперь всем телом. Поток информации захлестнул, хотелось кричать, и он усилил свой чудный ванильно-земляничный аромат, заявляя гигантскому миру о своем присутствии.

Робость исчезла. Ян поднимался все выше, полет не был ровным. Солнце, огромное, яркое, сияющее, прогревало его, высвечивая лазурные чешуйки на крыльях. В маленьком тельце не умещались сложные эмоции. И сейчас мотыльком завладела радость. Он седлал небольшой круг, поднимаясь по спирали к ослепительному шару. Солнце исчезнет не скоро, и за это время надо столько успеть! Надо найти женщину, надо поесть… Нет, надо сначала поесть, а потом найти женщину… Да, да, еда и женщина, что может быть прекраснее? Только женщина и еда.

Огромными глазами Ян разглядывал огромный мир. Заметив внизу яркое пятно и неведомо как почувствовав, что там еда, он неуклюже спланировал вниз и опустился в чашечку цветка. Его лапки тут же увязли в чем-то сыпучем.

«Как сладко! — подумал мотылек. — Как сладко!»

Он какое-то время просто бродил по цветку, позволяя лапкам ощущать сладость нектара, удивляясь, как лапки могут чувствовать вкус, потом развернул длинный хоботок, сладкое вещество наполнило его брюшко, и он захотел вновь закружиться от удовольствия.

Ян перелетал к ярким пятнам, пачкаясь в пыльце, наслаждаясь нектаром. Пока не столкнулся с другими бабочками. Недавние знакомцы. Одна из них точно была женщиной, но почему-то не заинтересовала мотылька. Просто еще одно пятно, только движущееся, не представляющее опасности.

«Она — чужая».

Ян подлетел к бабочкам, намереваясь узнать о них побольше, но знакомцы не обратили на него внимания. Кружась, они скрылись в траве.

«Надо найти своих».

Ян сел на цветок, расправив крылья, и слегка покачивал ими. Одиночество, с которым он мирился, будучи человеком, просто убивало его — мотылька.

«Никто не должен быть один».

Теперь его тело заполнила тоска.

«Надо найти своих».

Захотелось стать маленьким, как гусеничка, свернуться в шарик и затаиться где-нибудь…

«Глупый».

Ян скорее почувствовал, чем услышал.

«Глупый, но пахнешь вкусно».

На соседнем стебельке сидела бабочка, меньше, чем он, но такая же.

«Ты — женщина».

Бабочка перелетела к нему, коснулась усиками.

«Глупый, сладкий, — протянула она. — Сладкий».

Мотыльку понравилось, что женщина называет его сладким. Он позволил ей исследовать себя тонкими усиками. Подруга развернула хоботок и собрала капельки нектара с его груди. От этой ласки Яну стало приятно.

Они, не сговариваясь, вспорхнули и, кружась вокруг друг друга, полетели над травами. Хотя Подруга была к Яну благосклонна, он все же стремился выглядеть лучше и сильнее, танцевал перед ней, он искал для нее самые вкусные цветы. Ухаживать за женщиной ему понравилось.

«Ты странный, — чувствовал он ее слова. — Будто только что появился. Смешной. Но пахнешь вкусно».

«Берегись!» — крикнул Ян.

Поздно. Подруга не заметала опасности сзади и едва успела повернуться, как влетела в гигантскую паучью сеть. Она запищала и забилась, ее лапки увязли.

«Не двигайся! Не шевелись! — Мотылек подлетел к ней, пытаясь успокоить. — Не шевелись!»

Его Подруга пахла страхом. Это плохо. Это очень плохо. Ян, в опасной близости к паутине, порхал рядом, касался ее усиками. Где-то рядом прячется чудовище. Оно может появиться в любой момент и убить его Подругу. Что же делать? Что же делать?

Яну с большим трудом удалось заставить Подругу не дергаться, ее крылья были свободны, но лапки и брюшко прочно прилипли к страшной сети. Ян был в отчаянии.

«Я умру, — прошептала она. — Я умру. Чудовище убьет меня».

«Я что-нибудь придумаю».

«Я умру. А я так хотела детей от тебя…»

Ян не в силах был смотреть на обреченную Подругу. Его наполнило горе. Как же так? Ну как же так? Он ведь только-только нашел ее! Он ведь только-только понравился ей! У них же впереди целая вечность! Как же так?

«Подожди! Я придумаю что-нибудь! Я спасу тебя! Я что-нибудь придумаю!»

«Прощай».

Ян метнулся вверх, полетел прочь, горе душило его.

«Помогите! Помогите! Помогите!» — звал он, источая запах опасности. Мелкая мошкара разлеталась в стороны, а создания покрупнее не обращали внимания. «Экая невидаль, в паутине запуталась…»

«Кто-нибудь! Ну хоть кто-нибудь!»

Неожиданно сильный удар опрокинул его, и он упал на землю. Не понимая, что произошло, мотылек попытался взлететь, но что-то гигантское, лохматое и твердое придавило его.

«Крылья! Мои крылья!» — испугался Ян.

Большая кошка с короткой шерстью и черным пятном на морде с любопытством разглядывала красивую игрушку, бившуюся под лапой. Мелкое порхающее существо, которых она во множестве ловила в поле и приносила своим детям для забавы. Но запах какой-то знакомой. Кошка уткнулась мокрым носом в мохнатое брюшко бабочки.

«Добрый человеческий котенок, живший внизу. Выпустил. Покормил. Погладил. Добрый человеческий котенок. Такие странные. Меняются, их совершенно не узнать».

Кошка отпустила мотылька. Ян взмахнул крылышками. Похоже, они не пострадали. Какое-то время кошка и мотылек не отрываясь смотрели друг на друга.

«Я узнал тебя. Почему ты ушла?»

«А ты? Мне здесь хорошо. Здесь мыши».

«Помоги! — в отчаянье крикнул ей Ян. — Помоги! Моя подруга! Помоги!»

Он взлетел, закружился над кошкой, указывая направление. Кошка не спеша последовала за ним. Ян увидел, как чудовище наконец почуяло жертву и бросилось к его подруге.

«Скорее! Скорее!»

Огромная лапа неизвестного чудовищу существа одним ударом разорвала прочную сеть. Разозленный паук уполз в траву. Кошка, заметив мышь, погналась за ней, бормоча что-то о людях и мотыльках.

Ян сел рядом с испуганной Подругой. Ее лапки были в паутине, и двигалась она с трудом. Они отползли подальше от страшного места, устроились на широком листе. Подруга дрожала.

«Не бойся, все хорошо», — сказал ей Ян.

Он помог ей избавиться от липких нитей.

«Сладкий. Ты спас меня, сладкий», — шептала она, и Ян снова загордился собой и чуть-чуть знакомой кошкой.

Потом они долго любили друг друга и, уставшие, сидели рядышком, на травинке, сложив красивые крылья, прячась от врагов. Теперь они будут вместе. Пока солнце не скроется. Тогда его Подруга сделает в укромном месте кладку, откуда потом появятся их дети. Они, конечно, не увидят их рождения. Когда сияющий шар вновь поднимется над землей — они уже состарятся и умрут.

Но до этого момента у них еще день — то есть целая вечность. Столько всего впереди!

Ян коснулся своей Подруги.

«Сладкий!» — ласково произнесла она.

Старое радио в бывшем жилище кошки все это время дарило брошенному дому музыку и разговоры. И когда для мотыльков и бабочек закончилась вечность, произнесло:

— Доброе утро, дорогие радиослушатели! 6.01 по Москве, и «Минута новостей» снова с вами! О главном. Необычное явление зафиксировано во многих городах. Нам звонят и сообщают о множестве бабочек. Насекомые появляются в большом количестве, и что удивительно, в городах. Красота неописуемая! Советую всем выйти на улицу и полюбоваться этим зрелищем! После новостей нас ждет разговор с известным лепидоптерологом Аркадием Самуиловичем Штерном. Аркадий Самуилович расскажет нам о бабочках, об их поведении, думаю, нам всем будет интересно. К другим новостям. Время взрыва вновь переносится на завтра. У нас есть еще один день! О погоде. Погода сегодня хорошая. Везде!

 

Михаил Меро

Так далеко от дома

Где-то между желанием выжить и отчаянием пролегает та эфемерная грань, скользя по которой, человеческое сознание отказывается от всяких надежд, этих жалких потуг что-то изменить в предопределенном, и начинает все глубже зачерпывать со дна памяти. Словно выискивает в образах прошлого оправдание и апологию прожитой жизни: вот такое было или вот это еще — значит, неплохо пожил, многого добился, значит, и не о чем жалеть.

Но бывает и иначе. Что-то незавершенное, недоказанное, недопережитое не дает успокоиться, не позволяет смириться с неотвратимым. И когда сотню раз логически доказано, что спасение невозможно, все же жжет сожаление, и мысли возвращаются к тому же: еще бы немного мне времени и сил…

Нечто подобное переживал в эти дни Петрал. Даже сейчас, свернувшись калачиком в крохотной пещерке, страдая от холода, жажды и непрестанной боли в искалеченных ногах, он продолжал думать об Алексе.

Этот обаятельный и безмерно талантливый человек с безупречным художественным вкусом, невероятной памятью и потрясающей работоспособностью, чьи разгромные и язвительные критические отзывы стали причиной самоубийства по меньшей мере двух не самых бездарных художников, да-да, именно этот беспощадный Алекс никогда и никак не высказывался по поводу работ Петрала. От него невозможно было добиться ни жеста, ни слова, ни даже звука — одобрительного или насмешливого похмыкивания — по этой запретной теме. Ничего.

Он словно оберегал самолюбие своего друга для неких грядущих свершений, держа его в курсе значимых культурных событий тысяч обитаемых миров и знакомя с новыми интересными персонами (не всегда относившимися к роду человеческому). Словно чего-то терпеливо ждал от Петрала, год за годом, десятилетие за десятилетием.

Не удивительно, что его любимым словом было «ничего». Пользуясь им как скелетом для построения фраз, он мог выразить широчайшую гамму чувств и эмоций, но в работе и жизни отчего-то чаще всего пользовался типовыми конструкциями «снисходительный интерес» и «усталое недоумение».

— Ничего принципиально нового, — вещал он с надрывной и даже курьезной тоской в голосе. — И не важно, о чем мы говорим — о сенсорике ли, музыке, биопластике… да о чем угодно! Все, что появилось за последние сто лет, — не более чем комбинаторика штампов разной степени обветшалости.

Петрал мог сколько угодно возражать, называя десятки известных имен, — Алекс с легкостью разбивал все его доводы.

— Не спорь со мною, Пет. Все это только подражатели, которые худо-бедно научились скрывать прямые ссылки на первоисточники. Но им самим не создать ничего оригинального — на этот счет даже букмекеры уже не принимают ставок. А все потому, что человек перестал страдать, — продолжал он. — Нет, люди, как и тысячелетия назад, болеют и умирают, теряют родных и любимых, разбивают пальцы молотком и прикусывают языки. Но изменилось отношение к боли… Ничто не потеря — вот лозунг современного человека. Потому что почти все стало предметом выбора, замены или корректирующей эмотерапии. А страдание, ставшее твоим выбором, — это не более чем мазохизм. Страдание подлинно, когда планы рушатся и не сбываются надежды, когда человечек терпит поражение от невидимых и неосязаемых сил Рока…

Петрал не находил нужным мешать Алексу в его плавании по волнам этих пространных рассуждений, имевших душок банальности. Пожалуй, то был вполне равноценный обмен: терпимость за нейтралитет.

И вот он получил возможность проверить на своей шкуре, насколько справедливы слова Алекса.

* * *

Незадолго до розового рассвета Петрал начинал трудный подъем на вершину холма — подтягиваясь на руках, волоча за собой искалеченные ноги, готовые взорваться яростной болью от любого неосторожного движения. Цепляясь пальцами за трещины в спекшемся грунте, каждый раз он полз одним и тем же зигзагообразным маршрутом, своим телом прокладывая серпантин по крутому склону.

Здесь, наверху, кольцом стояло девять гранитных глыб, похожих на человекоподобные статуи с уродливыми жукоглазыми головами, сглаженные временем и песчаными бурями, а в центре, будто алтарь разрушенного храма, лежала вросшая в спекшуюся почву плита. Но Петрала эти древние развалины интересовали лишь как поверхности, на которых к утру выпадала скудная роса или, после особо холодных ночей, щетиной вырастал иней. Он старательно слизывал эти капли или крохотные ледяные иголочки — его единственный источник воды.

Он зависел от этих камней, потому что вокруг были только безжизненные пески, перетекающие за далекий горизонт. Его любимым камнем был тот плоский, что лежал в центре. На его волнистой кисловатой поверхности конденсировалось больше влаги. Она стекала по едва заметным бороздкам в углубления, скапливаясь мелкими лужицами, которых, впрочем, не хватало даже на один полноценный глоток.

Ловя языком последнее ощущение влаги на губах, Петрал приветствовал розовый рассвет. Крохотная вишенка выпрыгивала из-за горизонта, но скоро теряла весь алый цвет и выгорала в яркую серебряную монетку — белый карлик.

Когда тень от этого игрушечного солнца становилась отчетливой, Петрал начинал медленно и осторожно спускаться к основанию холма. У него было чуть меньше часа до зеленого рассвета, чтобы укрыться от пристального и обжигающего взгляда голубого ока.

У подножия холма, под выступающим из-под земли гранитным козырьком, располагалось его убежище — низкий и неглубокий грот. Это жалкое жилище, уходившее в тело холма не более чем на рост человека, было столь низкое, что при попытке перевернуться со спины на живот плечи застревали между земляным полом и гранитным сводом.

В крохотной пещерке, свернувшись в зародышевый клубочек спиной к залитой голубым светом пустыне, Петрал ждал малиновых сумерек. В это время года голубое солнце скользило низко над горизонтом и стремительно зарывалось в раскаленный песок. Тогда становился различим диск крохотного красного карлика, терявшийся прежде в голубом пламени. Но и он вскоре нырял за горизонт.

Потом наступала ночь. Ясная, холодная, но отнюдь не темная. Потому что над пустыней в эти часы сияла призрачным жемчужным светом раскинувшаяся во все небо добротная шелковая ткань из переплетения тончайших нитей. Сквозь нее в редкие разрывы, напоминавшие миндалевидные девичьи глаза, проглядывали ярчайшие зрачки звезд.

То была молодая планетарная туманность, как ветхая одежка, сброшенная звездой, что теперь превратилась в скучного белого карлика. И Петрал видел ее изнутри.

* * *

Безжизненная пустыня под чужим небом.

Петрал не мог утверждать наверняка, что знал, как попал сюда — без воды, без еды, в лохмотьях, в которых угадывался некогда шикарный и дорогой смокинг, но с искалеченными ногами, ниже щиколоток выглядевшими кровавым месивом раздробленных костей и размозженных мышц.

В памяти мелькало конфетти из обрывков воспоминаний, выстраивавшееся в нечто банальное, глупое, но вполне правдоподобное. Будто бы неделя легкого флирта на туристическом лайнере с женой ревнивого банкира закончилась самым трагическим образом. В лицо ему брызнули едкой гадостью, понесли куда-то по безлюдным коридорам технического уровня, запихнули в спасательную капсулу и выстрелили ею в сторону ближайшей планеты.

В определенном смысле это была идеальная месть банкира-рогоносца — выдать расправу над любовником жены за сумасбродный побег знаменитого сверх всякой меры художника или даже за экстравагантную попытку суицида.

Судя по тому, что он все же был жив, спасательная капсула при посадке на планету выполнила свою единственную функцию — защитила хрупкое человеческое тело от перегрузок. Впрочем, искалеченные ступни свидетельствовали, что приземление не было безупречным.

Петрал не мог вспомнить момента посадки, не помнил и как выбирался из капсулы. Более того, спустя несколько дней он не смог найти и ее следов — даже обозревая окрестности с вершины холма.

Смотря на пустыню, он видел только подернутую рябью песчаную поверхность.

«Наверняка ее сожрал этот чертов песок, — думал он. — Когда я умру, он поглотит и мои останки».

Он с первого дня возненавидел эти безбрежные пески — с них и началось его знакомство с планетой. Тогда Петрал очнулся посреди пустыни, залитой слепящим голубым светом, и тут же заорал, как новорожденный, — от нестерпимой боли в ногах, от раскаленного песка во рту, в носу и под веками, от того, что жгло снизу и пекло сверху… В эти мгновения лишь одна мысль сумела четко оформиться в его мозгу: «Так вот ты какое, адское пекло!»

Потом он полз куда-то, продираясь сквозь густую и липкую боль, не видя перед собой ничего, кроме вспыхивающих разноцветных пятен. Полз, пока не почувствовал, что не жалит больше безжалостное голубое солнце, под руками не пылает мельчайший песок. Так, вслепую и почти случайно, он нашел свое убежище — грот под гранитным клювом.

Много позже, в красных сумерках, для Петрала наступило время новых открытий и прозрений. С большим трудом он выполз из грота. И первый взгляд был на свое тело. Жалкий вопль вырвался из его саднящего горла, когда он наконец рассмотрел свои ноги — опухшие, ниже щиколоток наливающиеся глубокой синевой, будто разом полопались все сосуды. Его затошнило от этого зрелища, а боль, ставшая совсем было привычной, многократно усилилась.

— Мне бы только побыстрее попасть в клинику, — успокаивал он себя. — В хорошую, дорогую клинику. Там меня быстро поставят на ноги, если будет нужно, по кусочкам соберут все косточки, сошьют все мышцы и артерии…

Обводя взглядом окрестности, Петрал увидел полузанесенный песком след (разумеется, оставленный его собственным телом), начинавшийся у грота и обрывавшийся совсем недалеко от холма, будто именно здесь он свалился с неба. В конце этого следа, привлеченный поблескиванием металлической грани, он нашел небольшой ящичек с набором медицинских препаратов и инструментов — очевидно, единственное, что ему удалось вытащить из капсулы.

Находка разочаровала Петрала — голод уже давал о себе знать, и почему-то казалось, что в таком ящичке вместо всех этих таблеток и пилюлек с незнакомыми названиями могло бы поместиться довольно много высококалорийной еды.

* * *

В первые дни, когда голод и боль были особенно сильны, он все чаще мысленно обращался к Алексу.

— Это ли не поддельное, стопроцентно подлинное страдание? Ты должен быть доволен, друг мой!..

Сколько Петрал его помнил, Алекс выглядел бодреньким сухоньким старичком и за минувшие пятьдесят лет их близкого общения ничуть не изменился. Все так же ухлестывал за студентками, с равным азартом бродил по горам, джунглям и музеям в сопровождении многочисленных учеников, последователей и журналистов. Он всегда был актуален, сверх-популярен и всегда относился к этому спокойно.

Петрал никогда не забывал, как, еще будучи мосластым двадцатилетним юнцом, стоял на заключительном собеседовании перед приемной комиссией, зачислявшей на престижнейший курс Алекса Зольте — всего двенадцать человек из трех тысяч подавших заявки. Здесь не могли помочь ни деньги, ни знакомства. Только подлинный талант, только уникальный взгляд на мир — как раз то, чего Алекс не разглядел в молодом Петрале, сыне скандально известного политика с праворадикальными взглядами, который как раз сейчас ожидал министерского портфеля в новом республиканском правительстве.

— Даже самой внушительной протекции недостаточно, молодой человек, чтобы попасть в мои ученики. Особенно… — он прошелся по нескладной фигуре юноши ледяным взором, — если прочих достоинств, при всем старании, обнаружить не удается.

Петрал не опустился до разъяснения, что видит отца раз-два в год, во время протокольных съемок; у того давно другая семья и другая жизнь. Ничего этого он не стал говорить, молча повернулся и вышел. И больше не сделал ни одной попытки получить высшее образование.

Забавно, думал он, что испытанное тогда унижение стало тем мощнейшим стимулом, который заставлял его развиваться, двигаться вперед, несмотря на равнодушие, непонимание окружающих… Наконец-то он нашел достойную цель в жизни — доказать одному-единственному человеку, что тот чудовищно ошибался. Доказать, что он сможет многого добиться и без высокопоставленного родителя.

И даже сейчас, когда его имя было известно во всех обитаемых мирах, вошло в энциклопедии и учебники, он что-то пытался доказать Алексу, тщился покорить последнюю неприступную вершину.

Петрал не мог объяснить, как случилось, что они стали друзьями. Это произошло через двадцать лет после столь памятной Петралу встречи. Встретившись на открытии персональной выставки одного из учеников Петрала (да, к тому времени у него была целая толпа учеников), они уже через десять минут сбежали с этого официозного мероприятия и в баре проговорили пять часов кряду. Оказалось, что Алекс в курсе всех последних достижений Петрала, мало того, следит за его работой со вниманием, какого сложно было ожидать даже от второсортных критиков, паразитирующих на его персоне.

Тогда-то и обозначился странный нейтралитет авторитетнейшего критика в отношении работ Петрала. Конечно, Алекс был в курсе всех его творческих свершений, но никак их не оценивал, никак не определял, ни с чем не сравнивал. И, Петрал был готов признать, обходил эту запретную тему виртуозно. Он пытался вызвать друга на откровенность, задавая ему прямые вопросы, но получал решительный отказ обсуждать эту тему.

— Пет, мы с тобой — более чем взрослые и состоявшиеся люди, так что давай не будем тешить свое тщеславие друг за счет друга. Для этого есть десятки миллиардов других людей.

А что касается первой их встречи… За десятилетия их дружбы оба ни разу не вспоминали о том эпизоде, хотя Петрал был уверен, что Алекс не забыл. Он вообще ничего не забывал.

* * *

День за днем Петрал наблюдал, как возводятся в его мозгу бастионы надежды. Вначале его не покидала уверенность, что спасательная экспедиция вот-вот спустится с неба и заберет его отсюда. Как кто-нибудь узнает, где он находится? Петрал попросту не задавался таким вопросом — в этом-то и заключалась великая целебная и одурманивающая сила надежды.

Потом он переключился на ожидание встречи с потомками тех жукоглазых монстров, что изваяли здесь статуи. Без сомнения, невзирая на ужасный вид, они окажутся вполне дружелюбными, накормят и напоят его, и он еще долгие десятилетия будет нести им свет подлинного искусства, прежде чем сумеет послать гиперпространственный сигнал о помощи.

Фантазии становились все более изощренными. Ведь в норе под гранитной плитой совсем нечем заняться, кроме как прислушиваться к боли в ступнях и разрабатывать планы спасения.

Петрал знал, что голод и жажда скоро начнут вытворять странные и неприятные вещи с сознанием. Даже примерно рассчитал, когда это начнется — на вторые-третьи сутки. Но продержался вдвое дольше то ли благодаря конденсату на камнях, то ли из-за того, что здешние сутки были короче стандартных.

Барьер между реальным и желаемым становился все тоньше и прозрачнее. На седьмую ночь мембрана лопнула, и Петрал понял, что готов сделать нечто такое, на что не способен ни один человек во Вселенной.

Он выполз под небо в молочных разводах, на холодный порывистый ветер. Перевернулся на спину и поднял над собой руки.

— В этом нет ничего сложного, — сказал он себе, — надо только представить, что пальцы выпачканы разными красками.

И точно, от движений его рук на небосклоне оставались четкие радужные следы. Он видел, как под его пальцами сияющая призрачным светом пелена начинала расступаться, выгибаться и менять цвет.

Взмахом ладони он стирал следы прошлых неудачных прикосновений. Регулируя силу нажатия, добивался изменения оттенков. Посильнее — ткань вспучивалась красным, послабее — западала неоновым.

— Важно правильно откалибровать этот инструмент, — повторял он, снова и снова пробуя на небесном полотне каждый палец по очереди, открытую ладонь, кулак. — Да, эти галлюцинации оказались весьма занятной штукой. Когда бы еще мне довелось порисовать прямо на небе?

Но слишком недолго мог Петрал пролежать так на холодном песке, под тугими ударами ветра. Пальцы онемели, потеряли чувствительность, и он вынужден был вернуться в свое убежище под гранитной плитой. Там можно было дождаться утра и хорошенько обдумать поразительные возможности, предоставляемые столь кстати пришедшим безумием.

За краем здравого смысла встретились холст, кисть и сам художник, чтобы дать шанс воплотится идее, к которой он не решался подступиться всю жизнь.

— Теперь уж никаких колебаний и сомнений, — прошептал Петрал, засыпая.

* * *

В красных сумерках, когда Петрал выползал из грота, к нему приходили видения совсем иного рода. Видения одновременно отрадные и мучительные, поскольку они отражали ту борьбу надежды и отчаяния, что шла в его мозгу.

Первой была Надин, его жена. Стройный силуэт возник посреди пустыни и побрел к нему по багровым пескам, не оставляя следов.

— Наконец-то я тебя нашла! — Надин подошла ближе и склонилась над Петралом. — Как ты здесь?

Петрал отвернулся.

— Не хочешь меня видеть?

Протянула к нему руку… но не коснулась.

— Что у тебя с ногами?

Петрал отпрянул.

— Сложные переломы, — через силу произнес он.

— Скорее уж размозжены в лепешку!

Да, это было больше похоже на правду.

— Боже мой, Пет, до чего ты себя довел! Я принесла тебе немного воды… — Она прямо из воздуха достала до краев полный стакан и поставила на песок перед ним. На стекле уже выступала пелена конденсата — и влага в стакане будто шептала: «Посмотри, какая я чистая и холодная! Пригуби, освежись мною!»

Этого Петрал не мог стерпеть.

— Ты — моя галлюцинация! — крикнул он. — Поди прочь!

— Ну как знаешь.

Надин исчезла, но стакан с водой остался.

— И ты тоже — галлюцинация! Сгинь!

Стакан исчез.

В воздухе прошелестел вздох.

— А вот это напрасно.

Петрал коснулся кончиками пальцев того места, где стоял стакан. Почувствовал отчетливый кружок холода в теплом песке.

Главное — не поддаваться галлюцинациям, не позволить им обмануть себя. Трус внутри тебя будет без устали повторять, что есть еще какой-то фантастический шанс на спасение, на возвращение домой. Даже если не спешит к планете спасательная экспедиция, даже если аборигены вымерли миллионы лет назад, все равно есть шанс. Например, такой: закрыть глаза, увидеть всю галактику внутренним взором и усилием воли перенестись в одно мгновение на сотни тысяч световых лет — чтобы на следующем вдохе оказаться дома, на веранде, где зеленые геккончики бегают по стенам за мухами, а Надин на кухне готовит шарлотку.

Петрал слишком хорошо это себе представил… Сердце пропустило подряд два такта.

За следующую неделю он успел привыкнуть к визитам родственников. Его дети — все пятнадцать. От восьмидесятилетнего Альберта до годовалой Эмилии. Она так забавно шлепала ножками по растрескавшейся земле, с десятизубой улыбкой повторяя: «Папа, папа!» Он поддался секундной слабости — протянул руки ей навстречу. Но в нескольких шагах от него Эмилия остановилась, на мордашке ее отчетливо написалось отвращение, будто она почувствовала зловоние от его гниющих ног. И исчезла.

За минувшие дни его ноги ужасно разнесло. Ступни почернели и казались перезревшими сливами, из которых, стоило только нажать на натянутую глянцевую кожицу, начинало сочиться убийственно пахнущее содержимое. Петрал определил, что это гангрена — впрочем, ошибиться тут было сложно.

«Если я чего-нибудь с этим не сделаю, она убьет меня», — думал он, день за днем наблюдая, как синева поднимается по ногам.

Впрочем, он понимал, что гораздо раньше может умереть от жажды. Последние три дня роса на камнях была на редкость скудна. Что, если она перестанет выпадать совсем — долго ли он тогда протянет? Один раз уже такое было, после особенно холодного и сухого ветра — Петрал тщетно облизывал камни, надеясь найти хотя бы каплю, и чуть не опоздал укрыться от голубого солнца.

Но после видения Эмилии он решился. Достал из ящичка то, что после тщательного изучения инструкции оказалось инъектором для местной анестезии, мономолекулярным резаком и баллончиком хирургической пены. Разложил все на песке перед собой.

— Уподобимся древним героям, — вслух произнес Петрал, обкалывая бедра инъектором точно в тех местах, над которыми загорался индикатор — здесь проходили нервные пучки.

Анестетик подействовал моментально: Алекс почувствовал, будто ноги его превращаются в огромные ватные пуфики. Потом ощущение ног совсем исчезло. Он их видел, но не чувствовал.

Ткнул для проверки пальцем в правую икру — будто сухое полено. Процарапал по коже выше щиколотки отметку будущего разреза — с запасом в два пальца от некротизированной ткани. Она пришлась как раз под икрами.

— Приступим… — и включил мономолекулярный резак.

Засветилась белым плазменная нить, но он все никак не решался сделать первое движение. Тяжело расставаться со своей плотью, пусть даже гниющей и распадающейся. Задрожала рука, задергался в спазме страха давно уснувший желудок…

— Да что это я!.. — прошипел он и опустил резак точно на отметку на коже.

Он потерял сознание в самый ответственный момент — когда плазменная нить резака уже рассекла кость и мацерированные мышцы и гнилая плоть держалась только на тонком лоскуте кожи. Так что левой ногой смог заняться только на следующий день.

* * *

Сумеречные видения не оставляли его. Теперь это были внуки, правнуки, праправнуки… Даже те из них, которых он видел всего раз или два в жизни. Они возникали, вежливо приветствовали его, назывались с полным упоминанием родства вроде «Максим, внук Альберта Петраловича».

Затем подошла очередь друзей — журналистки Саной, ученицы Анюты, давнишней любовницы Джерри, Томаша — тоже бывшего любовника, за минувшие сорок лет успевшего облысеть и отрастить брюшко, но не потерявшего юношеской непосредственности. Они садились рядом, интересовались его самочувствием, тактично спрашивали о причинах столь странного поведения. В завершение ненавязчивой беседы все как один мягко просили вернуться.

— Я могу забрать тебя с собой, — басил Томаш, смущенно почесывая лысину. — Не думай, что это проявление слабости с твоей стороны, просто прими мою помощь.

Петрал тогда отозвался потоком грязной ругани. Прежде такие слова он употреблял только по одному, чтобы не терять эффекта контрастности.

«Скоро меня начнут посещать умершие, — думал он. — Родители, ментор, Жанин и Юра…»

Он заметил, что среди «визитеров» все были только из ныне здравствующих. А это однозначно свидетельствовало в пользу бреда надежды. Ни намека на смерть, все только самое приятное и зовущее жить.

— Ты имеешь право на одиночество, папа, — говорила двадцатилетняя Виктория, кормя грудью трехмесячную дочурку. — Но это принимает какие-то патологические формы.

Точно, патологические. Давешняя неумелая ампутация не остановила, даже не замедлила некротический процесс. Гангрена ползла выше, и остановить ее не удавалось. Сегодня Петрал отрезал еще по десять сантиметров от обеих ног — уже над коленями, — и ему даже понравилось, как стойко он держался. Не падал в обморок, как в прошлый раз, и сумел точно нанести на раневую поверхность хирургическую пену. Это значило, что руки у него больше не тряслись.

— Ничто не потеря, не правда ли, Алекс? — усмехнулся он, брезгливо отбрасывая в песок то, что недавно было его коленными суставами.

Но ответил ему совсем не голос Алекса.

— Ты мог бы заниматься этим, никуда не убегая.

Оказывается, все это время за ним наблюдал его старший брат, Серж. Печально и внимательно, сидя на песке в спокойной открытой позе. Они с братом с детства были не в самых лучших отношениях, а вот к старости нашли общий язык.

Но сейчас Петрал не хотел его видеть.

— Убирайся, Серж!

Силуэт брата растаял.

Среди этих «визитеров» не было Алекса. И Петрал понимал, почему это так. Алекс был бы оправданием его мучений.

Но, даже не видя друга, Петрал вел с ним продолжительные беседы вслух, спорил, даже представлял его сидящим рядом — недостаточно хорошо, уж точно не так реалистично, как видения. И по правде говоря, Алекс был единственным человеком, которого ему бы хотелось сейчас увидеть.

* * *

Между тем работа над небесным проектом шла полным ходом. Обнимая весь небосвод руками, Петрал творил диковиннейшую картину, где образы перетекали один в другой с чудной легкостью. И ему уже было плевать, что на самом деле это полотно существует только в его мозгу. В самом деле, разве может человеческий разум вот так запросто манипулировать миллиардами тонн космической пыли на пространствах в несколько световых недель?

День проходил за днем. От ног Петрала оставалось все меньше; гангрена развивалась быстрее, чем раньше. Теперь его движения резаком были отточенными и твердыми. Сразу после наложения хирургической пены Петрал ощущал небывалый прилив сил и рвался вернуться к работе.

Появилось и столь же быстро прошло желание попробовать хотя бы кончиком языка те кусочки плоти, что он отрезал от себя. Теперь ему не снились горы еды, шикарные рестораны и журчащие ручьи холодного апельсинового сока. Становилось так легко, что это пугало больше давешней голодной немощи.

Порой он начинал жалеть. Нет, не о сгнивающих ногах, не о скорой и неизбежной смерти, а о том эфемерном творении, которое не сможет увидеть ни один человек, кроме него. Алексу бы такое понравилось. Конечно, он бы ничего не сказал, но как бы Петралу хотелось увидеть его глаза!

Он торопился. Знал, что времени у него остается очень мало. Но помогло одно случайное открытие: ему вовсе не нужно было вылезать из своего относительно теплого убежища под пронизывающий ветер. Теперь даже сквозь гранитную плиту и толщу холма он видел весь небесный свод со следами прикосновения его творящих пальцев. В самом деле, если следы пальцев на небосклоне существовали только в его воображении, какая разница, где рисовать?

Теперь он рисовал пальцами на гранитном потолке. Так было гораздо удобнее. Так ему не мешал свет трех солнц, и можно было работать круглые сутки, конечно делая поправку на вращение планеты (до чего же мудреное безумие, — удивлялся Петрал сам себе, — как у меня получается еще и учитывать вращение неба?). Он прерывался лишь для того, чтобы совершить утреннее восхождение за водой.

Но ради последних штрихов перед малиновым рассветом покинул свое убежище и как мог далеко отполз от спасительного холма. Конец был близок, и мысль об этом приносила облегчение. Когда он умрет, пески быстро поглотят его тело, высосут всю влагу из него и на тысячелетия сохранят сухую мумию в своих объятиях.

Движение рукой, еще движение, чуть теплее там, чуть ярче здесь… Арсенал небывалых инструментов, собранный в двух руках. Некого этому учить, незачем писать монографию, нет смысла организовать презентацию… Он замер с поднятыми руками, выискивая недоделки в небесном полотне. Прошелся взглядом еще раз, чтобы уж наверняка быть уверенным, ведь возможности переделать у него уже не будет…

— Ты говорил, что нет искусства без боли, помнишь? Говорил, что пока не почувствуешь дыхания смерти, не заглянешь за край, так и останешься жалким подражателем… — Петрал представлял себе насмешливый взгляд Алекса. — Интересно, посчитал бы ты вот это достойным своего внимания?

Руки его упали на песок, и песчинки заструились между пальцами. Работа была завершена.

— Чертовски хочется домой, — прошептал Петрал.

У него больше не было сил сопротивляться этому желанию. Он приподнялся на локтях, запрокинув голову, представляя себе шум платана под дождем, запах чего-то мясного с кухни и упал…

…на мокрую траву.

* * *

Алекс появился посреди комнаты — взволнованный, в широких шортах и с мокрым полотенцем на плече. В бороде его застряли нити фиолетовых водорослей.

— Как ты, Пет?! Регенерируешь потихоньку?

Петрал равнодушно посмотрел на друга и отвернулся.

— Вот что тебе было нужно — хорошая встряска! Лучшее средство от всяких творческих кризисов.

Алекс присел рядом.

— Я понимаю, после того как полностью выкладываешься в работе, наступает апатия. Но просто послушай меня, хорошо? Я был там, я все видел. Более того, провел там целую ночь. Это потрясающе, вот что тебе скажу. Ничего подобного до тебя не делалось! Да, занимались пластикой кометных хвостов, орбитальных колец, но это все были детские забавы. Уж не знаю, как это тебе удалось рассчитать, но спектральный рисунок туманности изменяется во времени, причем изменяется вполне определенно — получается что-то вроде анимированной фрактальной структуры. Я вчерне набросал маршрут по планетарным системам, с шагом около светового года, чтобы можно было наблюдать за туманностью в динамике. Уверен, через каких-нибудь сто лет это будет самый известный в Галактике туристический маршрут…

Случилось невероятное — Алекс впервые изменил своему принципу нейтралитета! Он расточал комплименты, что было ему совсем не свойственно, и вообще выглядел до неприличия взволнованным. Но Петрал только глубже зарывался лицом в подушку. Что говорил бы сейчас Алекс, если бы узнал, до какой чудовищной лжи опустился Петрал, чтобы заслужить эту похвалу?! Если бы он знал!..

— Я догадываюсь, как ты сделал это, — продолжал Алекс. — Нечто вроде виртуальной лоботомии, отключение новой коры, чтобы избавиться от наслоений всей этой «культуры», вернуться к истокам, проиграться с архетипами… Я угадал? Ладно, можешь ничего не говорить… Но, Пет, тебе дьявольски повезло! Вспоминаю тех несчастных, которые добровольно низвели себя до животного состояния, отключая центры речи, письма, области памяти — и не смогли вернуться…

Не дождавшись ответа, Алекс похлопал Петрала по плечу и встал.

— Ладно, не буду надоедать. Как будет настроение — можем с тобой серьезно поговорить по поводу твоей работы. Знаю, это не в моих правилах, но к бесам все правила… Я реально потрясен, Пет!

И он исчез.

Очень старомодно, через дверь, вошла Надин с чашкой ароматного бульона и тремя кусочками ржаного хлеба на подносе. Малышка Эмили с задорным визгом вынырнула из воздуха у потолка, упала вниз, едва не задев поднос, и исчезла у самого пола. Надин качнулась, громко охнула, но поднос удержала. За последние недели она имела возможность привыкнуть к внезапным появлениям и исчезновениям дочери.

— Тебе не кажется, что она слишком рано этому научилась?

Она поставила поднос у кровати и присела рядом. Через одеяло легонько пощупала маленькие слабенькие ножки Петрала — такие же были у Эмили в возрасте шести месяцев.

— Милый, ты совсем не стараешься! Разве тебе не надоело валяться в постели?

— Я чертов лжец! — прорычал он в подушку.

— Ну, что ты такое говоришь?!

— Я всех обманул, даже самого себя. Небольшая мнемопластика — и я сам поверил в эту идиотскую робинзонаду! Знаешь, что я там себе напридумывал? Круизный лайнер, месть ревнивого мужа, спасательная капсула, гниющий заживо художник на затерянной планете… Боже мой, из какого средневековья я выудил этот бред?! Серж был прав: я мог бы заниматься самоистязанием прямо на лужайке за домом, не отправляясь на край Галактики…

Он зарыдал, как ребенок.

Впадаю в старческий маразм, думал он, но не мог остановить слезы. Снова появилась Эмили, уселась на ковер перед родителями, разобралась в обстановке и принялась плакать за компанию.

— Я сейчас же отправлюсь туда и разнесу все в космическую пыль…

Петрал попытался подняться, но рука Надин легла ему на грудь, удерживая в кровати.

— Пет, не глупи! Эта работа больше не принадлежит тебе. И никого не интересует, как именно ты создал ее, какие там гадости вытворял со своим мозгом или ногами. Это прекрасно — и точка! Я не говорила тебе, но мы были там с Сержем в первый же день, когда ты вернулся…

— Надя, пожалуйста!.. — Петрал умоляюще вскинул руки.

Надин тут же вручила ему чашку бульона и заставила выпить.

— В следующую субботу нас пригласили на прием к профессору Майкшу, — безапелляционно заявила она. — И если ты к тому времени не вырастишь себе полноценные ноги, мне придется заказать для тебя инвалидное кресло и возить, как нонконформиста-паралитика.

Петрал наморщил лоб.

— Разве на Инвале делают кресла?

И почти обиделся, когда Надин громко рассмеялась.

 

Юлия Зонис

Любовь и голуби

Голубь клевал мой глаз.

«Значит, я уже умер», — промелькнуло в голове. С другой стороны, даже если это и так, на фиг мой глаз голубю? Он вроде птица не хищная. С этой мыслью я окончательно проснулся.

Глаза моего голубь не клевал, но вместо этого задрал над ним хвост. Хвост был грязный. Я шуганул наглую птицу и уселся торчмя, среди полуразрушенных гнезд, битой скорлупы и бело-зеленых кучек помета. Опять я задрых на голубятне!

Внизу визгливо орали. Я прислушался. Кричали что-то типа «Зинаида». Голос принадлежал моей теще, и я в тысячный раз пожалел, что не женился на сироте. Готовила Софкина матушка, правду сказать, замечательно — даже сквозь вонь голубиного дерьма пробивался манящий аромат ее стряпни. Первые дни ежегодных тещиных визитов были настоящими праздниками желудка, но сейчас она торчала у нас уже три месяца, и гурманские радости ощутимо поблекли. А ведь еще три месяца стерву терпеть! Чертыхнувшись, я вытряхнул из волос перья и на четвереньках пополз к лесенке.

Когда я спустился во двор, теща окинула меня неприязненным взглядом и, поджав и без того тонкие губы, ткнула подбородком в сторону ворот:

— Вон, опять к тебе.

Я обернулся. За воротами был припаркован дряхлый жигуль-«восьмерка». Рядом с жигуленком стоял гость. Был он высок, тощ, мосласт и небрит. С плеча гостя свисал изрядно потрепанный рюкзак. Еж мою мать, да будет земля ей пухом! Только этого мне сегодня и не хватало.

* * *

Гость жадно пил чай, с хрустом разгрызал кусочки сахара крупными белыми зубами. А руки у него были немытые, и под ногтями скопилось немало грязи. Впрочем, видал я и не такое. У этого хоть нож между лопаток не торчал и кишки на стол не вываливались. Нормальный мужик, сидит, чай пьет, на тещу косится. Впрочем, что я вру! Был бы он нормальным, сюда бы небось не приперся.

Теща шваркнула на стол перед нами блюдце со сливовым вареньем, одарила меня напоследок еще одним злобным взглядом и убралась в дом. Гость поставил чашку, недогрызенный кубик сахара аккуратно положил рядом. Обернулся, кивнул в сторону голубятни:

— Они там?

Я не ответил. Зачем отвечать? Если он пришел сюда, то и сам знает. Кто же все-таки такой этот тип? На аэда не похож, аэды народ аккуратный, прилизанный. И не герой — это уж точно. Ладно, я в дела своих гостей не вмешиваюсь и расспрашивать — не расспрашиваю. Их потом и без меня… расспросят.

Вместо ответа я облизал ложку — варенье в этом году удалось на славу — и спросил:

— Условия знаешь?

Мужик кивнул. Знает.

— А в рюкзаке что?

Гость мой развязал тесемку и потянул из рюкзака ловчую сеть. Так. Со своим, значит, снаряжением пришел, моему не доверяет. Ну и правильно делает. Так меня все это достало, что я в своих сетях давно дырок понаделал. Ночью как-то, после такого же вот визита, взял ножницы и чик-чик. Зато теперь они, гости мои, аэды-герои-любовники, хоть живыми отсюда уходят. А этот, видать, упрямый. И за дело решил взяться всерьез.

— Ну-ну, — говорю. — Решился, значит?

Он кивает.

— И голубков моих не боишься?

Мотает башкой, не боится, мол. Интересно, за кем он пришел? Небось за той, серенькой, что третьего дня пожаловала. Молода она для него больно. Ну да такая любовь — самая цепкая, когда старший с младшей. По себе знаю. Моя Софка, перышко мое… К черту! Не хочу, не буду я думать о ней, не сейчас, не при нем. Через три месяца она к матери уедет, вот тогда и буду о ней думать. Вспоминать. А сейчас она в поле, ворожит там что-то над пшеницей. Или, может, цветы собирает. Она любит венки плести, Софка, только вот носить их некому. Не дали нам детей… А были бы дети, она бы, может, к матери своей, мегере старой, каждые полгода не ездила, меня бы тут с этими пернатыми тварями и с полоумными гостями не оставляла.

— Что ж, — говорю, — гостенёк. Если знаешь условия, то и ладно. За дом иди. Пройдешь кипарисовую аллею, стой там и жди. Если сможешь отловить свою горлицу и обратно донести — скатертью дорожка, и ее, и тебя отпущу. Если нет… Ну, на нет и суда нет.

Он уже встает, торопится, неймется ему. Идет к выходу с веранды. А я ему вслед, чтобы не слишком торопился:

— Ты, друг, орать потише постарайся. У меня жена тут в поле, недалеко. Испугаешь.

Он остановился, я уж было подумал, спросит чего. Но он только хмыкнул. Странный гость. Не герой, не аэд, а туда же. Поэтому на прощанье я ему сказал то, что говорю немногим:

— Если совсем туго придется — выпусти птицу. Они от тебя мигом отстанут.

Он на меня посмотрел, медленно так головой покачал. И говорит тихо:

— А если бы твоя жена… та, которая в поле… была там, — и башкой дергает, на голубятню показывает, — ты бы ее отпустил?

Ничего я ему не ответил. Потому что отвечать мне было нечего. Моей-то Софке, перышку моему, там не бывать. Что же я ему сказать могу?

Встал я и за шестом пошел — голубей гонять.

* * *

Высоко они ушли на этот раз. Стая в основном белая, хотя и сизые попадаются, и совсем черные. Я смотрел с крыши голубятни, как они покружились над домом, над садом — а солнце так и блестело на крыльях. Покружились и ушли к кипарисовой роще, где мой гость дожидался.

Хоть я и просил его не орать, крики раздались вскоре — видно, много у гостя было среди моих птах знакомцев…

…Я их даже понимаю отчасти. Чем на голубятне сидеть, корм этот вонючий жрать, в дерьме копаться — можно ведь хоть на минуту да почувствовать себя человеком. Прежним. Тем, кем был. Птички мои падки на воспоминания, а воспоминания — это плоть и кровь тех, кто приходит сюда. Вот и визжат мои гости в кипарисовой аллее за домом, исходят криком, и редко, редко кто обратно приходит. Что же они там сейчас жрут, голубки? Вечер над крышами незнакомого мне города, асфальтовый жар двора? Вкус молодого вина, первый удачный бросок в палестре, первую лопнувшую струну… впрочем, он не аэд и не герой, мой нынешний гость. Возможно, он и не знает, что среди пернатых клубков, исклевавших в кровь его лицо и руки, есть и те, кому на земле он был дороже жизни… Утром и вечером слетаются белые птицы на мою голубятню, и много их уже здесь, много — не сосчитать.

* * *

Голуби выклевали ему глаза. Страшно просвечивали зубы сквозь порванные щеки, куски плоти свешивались с обнажившихся ребер, а кровь, почти черная, все лилась, лилась. Он мне закапал весь двор, теща долго будет ругаться, пока не придут сумерки и не исчезнут эти черные пятна в пыли. Он исчезнет вместе с сумерками, а пока я выйду в поле, найду там Софку. Мы с ней будем ночевать в стогу — я не пущу ее в этот страшный двор до рассвета.

Гость сделал несколько спотыкающихся шагов и рухнул в пыль. Клубящаяся над ним стая опустилась, птицы расселись на его руках, голове, спеша, давясь, доклевывали последнее.

Я подошел ближе, пинками разгоняя голубей. Да, гость был упрям. В руках у него, судорожно сжатых у самой груди, была свернутая ловчая сеть. А в сети билась та самая, серенькая. Билась, тоже небось пыталась добраться до сладкого. Тошнит меня всякий раз, как я это вижу. И тут чуть не вывернуло. Вкус проклятого сливового варенья, приторный, вязкий запах крови и блевотины.

Я отогнал остатки стаи и вытащил сеть из исклеванных рук. Вытряхнул сизую горлинку. Та заворковала, заклекотала и шасть — вот уже топчется у него на груди. Роется клювиком в кровавой каше, долбит. Я ей пинка, а она — обратно. Второй раз я пнул ее основательней, так что перья во все стороны полетели. А она не унимается. Стая расселась кружком, наблюдает, молчит. Признаюсь — даже мне жутко стало. Чего ей надо, этой бешеной, ведь ее бывший возлюбленный давно мертв…

Я уже собрался идти в дом за клеткой, когда заметил в кровавом месиве, среди белых костяных осколков, движение. Что-то билось там, трепетало, пробивало себе путь — а голубка старалась ему помочь. Можно было подумать, что это рвется наружу сердце моего странного, упрямого гостя.

Но это был голубь. Большой серый вяхирь, он отряхнулся, расправил перья, и солнце заискрилось на его синеватом горловом оперении. Голубь чуть коснулся шеи своей подруги, провел клювом по нежным перышкам, а потом захлопал крыльями и взлетел. Сизая горлица последовала за ним. Они поднялись высоко, выше дома, выше голубятни, выше старых деревьев сада, прямо в нестерпимую небесную синь — туда, где мне никогда не бывать.

 

Юрий Максимов

Узник

Когда твоего соседа выводят на прогулку, в камере случаются удивительные моменты тишины. Лежишь в такие минуты и пялишься в звездные россыпи за иллюминатором. Даже дышать боишься — лишь бы тишину не спугнуть. Кажется, вот-вот откроется тебе небывалая тайна. Но возвращается сосед, и наступает мой черед выйти в коридор под конвоем, чтобы четверть часа бродить вокруг оранжереи. И тайна откладывается до следующего раза.

Самое тяжелое здесь — одиночество.

Конвоиры, надзиратели, санитары — все роботы. Где-то в глубине этого выдолбленного астероида должны быть настоящие люди — операторы. Ну и, конечно, начальник тюрьмы — человек. Его я видел лишь однажды, в тот день, когда меня доставили сюда. Помню, «вертухи» долго заставляли петлять по коротким лестницам и длинным коридорам.

Впечатление угрюмое. Вокруг все симметричное, гладкое и холодное. На стенах — пластик болотного цвета. Пол металлический. Гулко отзывается на шаги человека. Шаги с непривычки рваные — из-за пониженной гравитации. Воздух благоухает розами. Но сквозь дешевые ароматизаторы в ноздри бьет маслянистая химическая вонь.

Повсюду кишат стальные многоножки размерами от мухи до коня. Тогда меня это поразило. Они носились туда и сюда, гудели, ползали по стенам и потолку. Будто я угодил в город роботов, мегаулей, живущий собственной жизнью, и надзор за людьми здесь сродни легкому хобби вроде разведения цветов.

Кабинет начальника показался островком человечности. И сам он, за столом. Сухонький такой мужичок, сутулый, с залысинами. Щеки обвислые, паутина морщин возле усталых глаз. Скучным голосом зачитал приказ о моем заключении, лишь однажды скользнул взглядом по мне. Для него — давно опостылевший, но неизбежный ритуал.

И все-таки это был настоящий человек!

Может, последний, которого я видел.

Есть, конечно, сосед. Да только кто поручится, что он — не «кукушка»? Про «кукушек» мне Кис растолковал. Мой первый сокамерник. К нему меня подселили.

— Андроиды такие, — цедил он, с кошачьей усмешкой разглядывая меня. — Начальство подселяет иногда, чтобы разболтать нашего брата. Напрямую прослушивать им Конвенция запрещает. А через личный разговор с осведомителем — пожалуйста.

Он мне тогда много про этих «кукушек» наговорил. С ними надо держать ухо востро. Они так и ищут особые обстоятельства старых дел или материал для новых.

На самом Кисе висело пожизненное, и его опасения не шибко трогали.

Вообще забавный был дядька. Все любил во время выхода на прогулку над «вертухами» поиздеваться. Их убогий процессор обычно не распознавал шуток, но иногда они понимали и отвечали коротким высоковольтным разрядом. Корчась на полу от боли, Кис блаженствовал. Он полагал, что так ему отвечают через терминал настоящие, человеческие охранники. Какое-никакое, а общение…

Сейчас мой сосед — Содом. Здоровый детина, еле на койке умещается. Когда знакомились, представился хакером. Но что-то сомневаюсь, что такие бицепсы можно накачать за клавиатурой.

Содом, как обычно, пялится на свою любимую заставку — городская улица.

Еще можно посмотреть полянку в хвойном лесу, пляж с пальмами, заснеженные горные склоны, каньоны Марса, лунный пейзаж и прочее, всего 24 заставки — вроде немало, но быстро приедается. Как и любая ложь. А вот на звезды я смотрю уже третий год. И не устаю. Потому что они — настоящие.

А Содома цепляет улица. По ней, мол, баба какая-то проходит, похожая на его невесту.

— Щас пойдет! — сообщает он мне, возбужденно потирая ладони.

Я не поворачиваюсь. И так уже насмотрелся, в голове свербит эта картинка, — сначала промчит паренек на старинном велосипеде. Потом выйдет старуха в желтом плаще. А потом…

— Во! Вот она! Зырь, Доки!

Как же он меня задолбал! Невольно приподнимаюсь и гляжу в сотый раз, как длинноногая блондинка, мотая задницей, пересекает экран-иллюминатор. Содом блаженствует — глаза блестят, улыбка идиота. И так еще час, пока все не повторится. А потом еще…

Андроид хренов!

Из всех моих сокамерников он — самый подходящий. То молчит полдня, то вдруг с разговорами полезет. Движенья ломаные. Смех ненатуральный. Зверский храп по ночам. Да еще заставка эта. Какая-то пародия на человека!

Темнота. Отбой. Содом храпит. Вновь задумчивые белые россыпи на иссиня-черной пустоте. Наконец-то выключилась эта лживая городская химера! Ненавижу! Все настоящие дни, утра и вечера остались в прошлой жизни. Теперь под покровом вечной ночи мы бесконечно падаем в звездную бездну. И — все.

Тяжело, когда поговорить не с кем.

Память — незаживающая рана. Неотвязная и мучительная, как зубная боль, — все саднит, и ноет, и точит, как червь, доводя до исступления.

Сегодня Содома отселили. Мы повздорили из-за проклятой заставки. Сжал он кулаки, на меня бросился, да так и растянулся на полу — с парализующей стрелой в шее. Программа-смотритель свое дело знает.

Когда стальные санитары выносили размякшего здоровяка, с тоской подумалось, что, наверное, Содом все-таки был настоящим. Ладно. Может, со следующим повезет больше.

Я лежу один и слушаю тишину. Снова звезды за окном. Но уже ясно — тайна и сегодня ускользнет от меня.

Следующий, как зашел, сразу с порога:

— Григорий. Осужден за тройное убийство.

Во как! Сразу на откровенность вызывает? Присматриваюсь. Высокий, стройный, молодой. Выправка будто военная. Черты лица правильные до жути. Глаза синие, волосы светлые. Ни дать ни взять — манекен!

Бросив узелок на койку, первым делом оторвал он пуговицу и ну давай скрести по стене. А ему — тут же разрядом по руке. С грохотом валится на пол. Ага, а ты думал, почему здесь других надписей нет? Но гляди-ка, подымается и снова к стене, доводит вертикальную полосу. И снова молния с низкого потолка, и снова летит он на пол. Лоб сверкает от пота, лицо перекошено. С хрипом поднимается и опять к стене. Вот упрямец! Успевает чиркнуть горизонтальную черточку, прежде чем третий разряд отшвыривает его вновь.

Глядит на меня снизу. Тяжело дышит. Улыбается. Теперь у него над койкой маленький крестик.

— Эй, ты что… верующий?

Он улыбается шире и рывком садится.

За обедом, хлебая безвкусное месиво, спрашиваю:

— Что ж ты, коли такой верующий, троих замочил?

— Раньше был как все. Слава Богу, что посадили, — только здесь я с Ним встретился.

Ясно. Кис злил «вертухов», чтоб добиться реакции операторов. Содом пялился в заставку, воображая свою подругу. Гришка вот думает, что с Богом общается. Тоска по-настоящему. Каждый справляется с ней, как умеет.

Не слишком ли вычурно? А может, все они — «кукушки»? Пытается начальство ко мне то одного типа, то другого подсадить? Ну давай-давай, я-то уж ничего никому не скажу.

Концентрация зла здесь запредельная. Я чувствую, как злоба из соседних камер сочится сквозь стены и душит и давит сердце изнутри и снаружи. Иногда я закрываю глаза и вижу, как от нашего астероида растекаются в стороны черные пульсирующие разводы. Звезда зла источает лучи ненависти.

За несколько дней заметил — с Гришкой как-то полегче стало. Уж не программа ли какая его действует?

А впрочем, так ли важно — «кукушка» он или настоящий? Если и андроид, то, наверное, сознание его списано с какого-нибудь реального человека? Почему бы не считать, что я общаюсь с этим человеком через матрицу андроида?

Интересно он умеет рассказывать. Про Бога своего, про молитвы. Вообще о жизни. Анекдотов много знает. Армейских.

Научил тут я его в «башню» играть — быстро схватил. Даже, пожалуй, слишком.

Гришка, оказывается, по специальности «диверсант» — за игрой проболтался.

Усмехаюсь:

— Ну, ты как диверсант что скажешь: можно свалить отсюда? Чисто теоретически?

— Нет, — не колеблясь, уверенно.

И снова выиграл. Масть ему так и прет. Все же мудро мы решили без «азарта» резаться. Не то худо бы мне пришлось.

Сдаю.

— Значит, так и тухнуть нам в стальной конуре? Среди железяк, копошащихся, словно вши, в этом каменном трупе? Так и жрать переработанный мусор?

Глядя в карты, пожимает плечами:

— На воле люди и похуже живут.

Прищуриваюсь:

— Ни за что не поверю, что ты никогда не хотел сбежать.

Вскидывает взгляд. Глядит долго, с интересом.

— Однажды я мог. Не здесь — на пересылке.

Пауза.

— Ну и?

Отложил карты. С ногами на койку залез. Рассказывать приготовился:

— Когда уже готово все было… в общем, сон мне приснился… особенный. Будто сбежал я. И жизнь прожил в бегах. И неплохо прожил. Но вот подошла она к концу. И представляешь, Локи, вижу я свою жизнь всю-всю зараз, словно на одном листе. Вижу грех, за который сижу. И вижу, что для меня лучше было бы здесь за него отсидеть. А вот сбежал я — и сколько бы потом добра ни сделал, этой зияющей дыры греха не закрыть. Только отсидкой ее закрыть можно было.

— Мутотень какая-то.

— Ну, это я, значит, неправильно объясняю. — Поворачивается к иллюминатору. — Но тогда очень живо мне это в душу запало.

— И ты остался?! — Тут уж и я бросаю карты. — Променять свободу на бредовый сон? Брешешь!

Снова он ко мне, глаза в глаза.

— А что свобода? Со Христом, — говорит, — я и в тюрьме свободен, а без Него и на воле тюрьма.

— Ну-ну! — усмехаюсь я, а про себя завидую.

Все-таки что-то настоящее здесь чувствуется…

Страсть как завидую! И не сплю следующей ночью, и гляжу, проницая темноту, на черный силуэт этого чудика. А он тоже не спит. Повернулся ко мне спиной и бормочет что-то себе под нос. И правой рукой все обмахивается, словно комаров отгоняет.

Эх, сюда бы хоть одного комарика! Хоть какая живность… Пусть бы гудел себе всю ночь… Пусть бы кусал… Эх!

— Локи! Локи! Локи!

Кис, Содом и Гришка водят хоровод вокруг меня. Они срывают с себя ошметки плоти, раскрывая извивающиеся стальные скелеты. Глаза-диоды пылают красным светом. Они зовут, выкрикивая мое имя. Если отзовусь — превращусь в андроида. Мои руки сжимают рот. Только бы ничего не сказать. Только бы…

Челюсти против воли раскрываются.

Крик!

Просыпаюсь в поту.

Сегодня у нас событие — к Гришке пришел священник. Оказывается, можно вызвать себе попа, иногда они облетают астероидные тюрьмы.

Интересный такой. Борода у него. Рыжая. Крест на груди. Одежда черная до пола, вроде халата. Долго они с Гришей шепчутся, я не подслушиваю, смотрю на звезды в иллюминаторе. Гриша тоже звезды любит. Говорит, мол, это — икона величия Божия.

Священник встает, Гришка кланяется и складывает ладони лодочкой. Сам так и светится. Конечно, ведь это настоящее. Эх, вот бы и мне… Постой-ка… А почему нет? Я вскакиваю:

— Отец!

— Да?

И тут в голове стреляет: «Вот же „кукушка“ — поп! Точно! Кому еще арестанты все выложат?» Застываю на полушаге.

— Я… ну… можно вас потом… как-нибудь вызвать?

Рыжий бородач пожимает плечами:

— Направьте запрос на имя начальника. Во время следующего облета вас посетят — я или кто-то другой.

— Спасибо.

— Не за что.

Дверь отходит в сторону, выпуская священника в коридор. На душе коричневой накипью оседает досада. Откуда она взялась?

— Ну что ты лыбишься? Чего тебе твой поп наговорил?

— Он знает.

— Что знает?

— Что я не убивал.

У меня челюсть так и отпала. А этот сидит «по-турецки» и сияет как солнышко.

— Оговорили меня, Локи. Вот и сел я. А к нему на исповедь настоящий убийца приходил.

— И что теперь?

— Ничего. Так и буду сидеть.

— То есть как? А поп разве не донес?

— Да ты что? Тайна исповеди! Ему нельзя. Но меня и то греет, что хоть кто-то знает, что я не убивал. И матери он моей написал анонимно. Здорово-то как! Слава Те Господи!

— Эй, а как же сон тот? Это что, все гон был?

— Да нет, Локи. Есть мне за что сидеть. Другие грехи.

— Какие еще?

— Ну… — запнулся. Глаза опустил, улыбка слезла. — Как-то залетела от меня… подруга одна. А я ей — твои проблемы, пошла вон. Испугался, в общем. Думал, что жизнь осложнять? Может, это и не мой ребенок. А она вот… с моста и — все. Нашли через несколько дней… — Опять в стену смотрит. — Мне во сне том… она-то и показывала лист… с моей жизнью.

Тишина. Звездные россыпи за иллюминатором. Гришка на прогулке. Неспокойно. Что-то зреет внутри, как нарыв. Вот-вот прорвется той тайной, что не дает мне покоя уже два года.

И вдруг — словно вспышка в мозгу.

Разве Киса не стали чаще бить током, едва он мне свою методу рассказал? Разве не повысят срок Содому за то, что я спровоцировал его нападение? Разве не разговорил я только что Гришку на новую статью?

Я чувствую, как пальцы немеют. В висках стучит молот.

Не может быть! Нет!

Но разве не станет «кукушка» достовернее, если будет считать себя настоящим человеком?

Голова кругом. А может, все-таки совпадение? Может, вообще никаких «кукушек» нет, а Кис все выдумал?

Зубы впиваются в указательный палец. Боль! Сильнее! До каркаса! Нет!!!

Красные вмятины на месте укуса. Нет, не может быть так просто. Они должны были это предусмотреть. Все физические ощущения.

Как же быть?

Постой-ка! А что там Гришка про молитву бормотал? Если как следует, то почуешь отклик.

Только живой человек почувствует Бога. Железяка-то — нет.

Я сползаю с койки на пол. Меня трясет. Падаю на колени. Взгляд мечется по стене. Вот он — крестик! По лбу стекает холодная капля. Уж я буду как следует! Если я настоящий… Как же начать? Как это делается? Если я настоящий…

Вдох — глубокий, судорожный.

— Господи! Если я есть, ответь мне…

 

Юрий Бархатов

Божественное вмешательство

Как и положено всякому порядочному ангелу, он был бесплотен, а значит — невидим и неслышим. Самому ангелу такое состояние не очень нравилось. Как было бы замечательно, обратившись мускулистым гигантом в белых одеждах и при паре шикарных крыльев, вытащить огненный меч и погоняться за здешними обитателями — в лучшем случае еретиками. А то и вообще — язычниками и атеистами. Пустые мечты… Если и удавался случай явиться на Землю во плоти, то плоть эта была обычная человеческая, ничем не примечательная.

Но время облачаться плотью еще не пришло, если вообще придет в этот раз — пути Господни неисповедимы. Ангел ждал и со скуки исследовал место своего пребывания.

Небольшое трехэтажное здание, впрочем, с обширными многоярусными подвалами. Новая блестящая табличка у входа: «ИТИ. Институт темпоральных исследований». На фасаде большими облезлыми буквами написано другое название: «Институт экспериментальных проблем квантовой физики».

Несмотря на рабочее время, особой работы в институте что-то не было видно. Ни одна установка, ни один прибор не включены. Сотрудников мало, и даже те, которые есть, только присутствовали на рабочем месте. Впрочем, ангел удивляться этому не стал, обнаружив на доске объявлений два приказа — «О мерах по экономии электроэнергии» и «О сокращении штатной численности».

Однако два локальных очага активности в Институте темпоральных исследований все же наблюдались. Один из них располагался в кабинете директора, где проходило что-то вроде рабочего совещания. Другой находился на самом нижнем из подвальных уровней, где вокруг сложной на вид и громоздкой установки копошились несколько техников. Ангел устремился вниз и, пройдя сквозь несколько железных дверей с кодовыми замками, смог прочитать надпись на устройстве: «МАВР-1. Экспериментальный образец». Ниже кто-то прилепил ободранный листок с написанным от руки текстом:

«САМАЯ БЕСПОЛЕЗНАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ.

Не отправляет в будущее.

Не изменяет прошлое и не позволяет доставать из прошлого материальные предметы.

Позволяет путешествовать только в определенные периоды, „узлы“ (см. Маркинин „Квантовая теория времени“, если хоть что-то там поймешь).

Ближайший „узел“ — 3286 г. до P. X.

Не интересует военных и политиков.

Один запуск съедает весь годовой бюджет».

Снизу было дописано другим почерком: «И тяжелая, сволочь!»

Установка и была целью ангела.

«Что мне нужно делать?» — обратился он к тому, кто послал его сюда.

«Жди», — был ответ.

Директор ИТИ оглядел собравшихся.

— К сожалению, вынужден сообщить, что госфинансирование опять урезано на двадцать пять процентов. Наш институт попал в список организаций, рекомендованных к закрытию или перепрофилированию. Впрочем, этого и следовало ожидать. Любая затратная наука, не несущая экономической выгоды в ближайшем будущем, больше не финансируется. Тем более наш институт после признания Академией выводов Святослава Геннадьевича ошибочными.

Все непроизвольно повернулись и посмотрели на заведующего лабораторией теоретического анализа Маркинина.

— Но вы же знаете, что МАВР работает! — воскликнул тот. — Если у нас нет денег на его повторный запуск, это еще не дает повода Комиссии по лженауке утверждать…

— Мы это уже много раз слышали, Святослав Геннадьевич, — прервал его директор, — и то, что мы с вами это знаем, дела не спасает. Так вот, нам больше не светит поддержка государства. Остается еще поддержка научными фондами в виде грантов под конкретные проекты. И здесь у нас тоже нечем похвастаться. Практически ни один фонд не поддержал ни одного нашего проекта.

Общий вздох разочарования.

— Что мы имеем теперь? Один-единственный грант и тот от Общества содействия поиску доказательств бытия божьего. Что это, кстати, вообще за общество?

— Я бы лучше поинтересовался, что это был за грант, — сказал заведующий лабораторией прикладных темпоральных эффектов.

— «Экспериментальное доказательство существования Бога». Ну, вам лучше знать, — усмехнулся директор, — вы же руководитель этого проекта. По крайней мере, на бумаге.

— Ну, мы на разные гранты в прошлом году штук двадцать заявок подавали, — нисколько не смутился тот, — все и не упомнишь… Николай, а ты не подскажешь…

— Этот вроде бы писал Игорь Жмакин, наш аспирант, — сказал старший научный сотрудник Николай Прошко, — вот уж никогда бы не подумал, что пройдет именно этот грант. Никто и не хотел его подавать. Это же бред собачий!

— Ну, бред или не бред, а в нашем положении выбирать не приходится, — сказал директор. — Пригласите Жмакина сюда, пожалуйста.

— Идея-то простая совсем, — сказал Игорь, — про это и у Святослава Геннадьевича в книге есть. Вот время нашей Вселенной, которое отсчитывается от Большого взрыва. До этого момента Вселенной не было и времени не было тоже. Это согласно традиционным представлениям. А согласно квантовой теории времени, «узлы», в которые может проникать МАВР, уходят гораздо дальше в прошлое. То есть мы можем отправиться в момент, когда не существовало ни Вселенной, ни времени. Во «вне-время».

— Да, молодой человек, — кивнул Маркинин, — все правильно.

— Причем экономически, — продолжал Жмакин, — путешествие во «вне-время» даже выгоднее, поскольку требует меньших затрат энергии. Там какие-то антипотенциалы, я в этом не очень разбираюсь. Денег мы просили с расчетом на десять обычных запусков МАВРа, дали в два раза меньше, но и этого вполне достаточно. Проблема в другом — нельзя гарантировать безопасность путешественника. Приборы, которые мы отправляли во «вне-время» несколько лет назад, вернулись в полной сохранности, но вопрос о посылке туда человека никогда не ставился. Это считалось нецелесообразным — там вроде как и изучать было нечего.

— То есть для этого исследования нужен доброволец, — сказал директор, — и вы, видимо, согласны им быть?

— Да, конечно, если мне доверят это, — произнес Игорь немного смущенно.

— Тогда вопрос исчерпан. Начинаем готовиться.

— Подождите, а в чем смысл проекта? — спросил кто-то.

— Неужели непонятно? — удивился Маркинин. — Этот молодой человек отправляется во времена до создания Вселенной. Тогда ничего еще не было — ни материи, ни пространства, ни времени. А если что-то и было, то это Творец, который был всегда. Если Бог существует, то он будет там.

Спустя две недели Игорь, одетый в защитный костюм, стоял перед готовым к запуску МАВРом, гудящим, как десять трансформаторных будок. Чтобы тебя услышали в таком шуме, приходилось кричать. Посмотреть на эксперимент собрался весь институт плюс пришли несколько журналистов, и в не слишком большом зале было яблоку негде упасть.

— Главное, помни! — кричал Пашко в ухо Игорю. — У тебя есть только полчаса. Используй их по максимуму.

— Хорошо! — кричал Игорь в ответ. — Я постараюсь!

Вокруг них толпилась куча ученых, навешавших на МАВР собственной аппаратуры, никак не связанной с проектом поиска Бога.

— Обязательно проконтролируй, как работают датчики!

— Запускай реле сразу после прибытия!

— Не задень чем-нибудь гравитационный зонд!

Сквозь толпу протиснулся директор:

— Все, заканчивайте, трехминутная готовность!

МАВР загудел еще громче.

Игорь шагнул внутрь МАВРа, и дверь за ним захлопнулась. Сразу стало тихо как в могиле. Цифры на табло мигали, отсчитывая время до запуска.

180… 170… 160…

— Как вы думаете, — спросил один из журналистов Маркинина, — он найдет там что-то?

— Лучше подождем полчаса, — усмехнулся тот. — Я не хочу заработать себе репутацию еще и неудачливого предсказателя.

100… 90… 80…

Ангел нервничал. Если ему следовало сорвать эксперимент, следовало сделать это прямо сейчас. Но приказа не было!

40… 30… 20…

Игорю вдруг стало страшно. Он сейчас отправится туда, где никто до него не был, где не действуют известные физические законы. С чего он вообще взял, что останется в живых?

10… 0

На какую-то долю секунды Игорь потерял сознание.

Очнувшись, он успел заметить, как растворяется в воздухе капсула МАВРа. Через мгновение Игорь уже сидел не на жестком сиденье капсулы, а на мягкой зеленой траве. Траве? Он огляделся. Место вокруг больше всего напоминало ухоженный сад с экзотическими деревьями. Сквозь листву светило солнце.

Это никаким образом не походило на пространственно-временной континуум до Большого взрыва.

«Может, у меня галлюцинации», — подумал Игорь.

В нескольких метрах от него материализовался бородатый старец в костюме-тройке.

— Савелий Игнатьевич! — вырвалось у Игоря.

— По всем правилам твоему подсознанию нужно было бы отождествлять меня с отцом, а не с преподавателем квантовой физики на четвертом курсе университета, — сварливо заметил старец. — У тебя явно не все в порядке с психикой, куча всяких комплексов. Впрочем, для ученого это скорее норма.

Игорь встал с травы и осторожно подошел поближе.

— Кто вы на самом деле?

— А ты как думаешь?

— Бог?

— Почему так неуверенно? Ведь ты меня и искал.

— Вы… У вас не только внешность, у вас и манера поведения Савелия Игнатьевича! Как это может быть?

— Я беру образы из твоего подсознания. То же касается и сада. Неужели ты думаешь, что все это существует на самом деле? И вообще-то, к Богу положено обращаться на «ты». Такова традиция… Вы, собственно, все правильно рассчитали, — продолжал Бог, — что, пройдя момент Большого взрыва, попадете во «вне-время» и встретите там меня. Однако странно было бы думать, что после сотворения мира это «вне-время» куда-то исчезнет, это же, выражаясь вашим языком, моя естественная среда обитания. Небеса, мир иной, называйте как хотите. И путешествовать здесь по времени нельзя, так что сейчас ты в своем настоящем. Впрочем, если МАВР вернется, то он снова преодолеет весь путь во времени с момента Создания. Такие вот парадоксы, ну, ты, я думаю, к ним привычен.

— Значит, я смогу вернуться обратно?

— Нет, сынок. Никакого для тебя «обратно» не будет. Да не бледней ты так, здесь тоже вполне неплохо. Опять же, ты первый, кто попал на Небеса во плоти, будешь здесь знаменитостью. А не отпускаю я тебя потому… Как бы тебе объяснить? Вот ты задавался когда-нибудь вопросом, зачем я создал эту самую Вселенную?

— Я не знаю… Я думал, что это была насущная необходимость. Вы просто не могли поступить иначе.

— Ну ты, приятель, сморозил сейчас глупость. И еще называешь себя ученым. Ничего умнее придумать не мог?

Игорь смущенно промолчал.

— Видишь ли, вся эта ваша мышиная возня там, на Земле, меня нисколько не греет. Вот ты, скажем, смотришь на микробов в микроскоп — тебе это интересно? Ну, может быть, несколько часов. Или дней. Или лет, если ты ученый-естествоиспытатель. Ну а дальше? Что тебе до них? Ты же не можешь опуститься до их уровня. Я и души бессмертные вам подарил только для того, чтобы у вас стимул какой-то был в жизни, а вовсе не по доброте своей… Нет, у меня цель была другая. Мне необходимо было получить сущность, равную мне по возможностям, но тем не менее не собственную копию. Возможно, несколько таких сущностей. Порою очень тоскливо быть единственным в своем роде. Однако, как ты сам понимаешь, создание такой сущности — это единственная вещь, которую я сделать не в состоянии. По крайней мере, напрямую. Вот опосредованно — можно было попробовать. И я предположил, что, создав достаточно сложный объект — Вселенную — и устроив там все таким образом, чтобы все развивалось от простого к сложному, через какой-то промежуток времени мы получим высшую степень сложности — Бога. В общем-то, так все и стало. Люди гораздо ближе к Богу, чем камни или бактерии. Только вот знаешь… поэкспериментировав немного, я понял, что зря являл себя вам. Если перед глазами у вас все время будет мой образ, то вы и разовьетесь в мое подобие. Ясно, что мне этого не нужно. Так что с некоторых пор всякие поиски доказательств своего существования я пресекаю. Божественным вмешательством, которое как таковое не выглядит. И это действует! Теперь в меня верят значительно меньше.

Игорь снова опустился на траву.

— Значит, так вот обстоят дела… Бог есть, но он не хочет, чтобы в него верили. А люди для него не важней бактерий.

— Нет, конечно, — возразил Бог, — вы вполне замечательные создания… Если обращать на вас внимание пару раз в день. И не забывай о высоком предназначении человечества! Ваши потомки будут равны мне! Вы сотворите собственного Бога, и он будет относиться к вам с должной долей признательности и любви. Но для этого вы должны пока перестать в него верить.

В подвале Института темпоральных исследований гул, немного замолкший полчаса назад, вновь усилился.

— Он возвращается! — пронеслось по залу.

Ангел наконец-то получил приказ. Он влетел внутрь МАВРа и облекся плотью.

С лицом, фигурой, голосом, памятью и привычками Игоря Жмакина ангел вышел из капсулы и тихо произнес, глядя на умолкшую толпу:

— Его там не было.

 

Юлия Сиромолот

Кто глядится в лунный свет…

Это я гляжусь в луну. И мне отлично виден некто, стоящий по пояс в дикой траве — не на луне, конечно. Слева от него обрушенная башня — кольца и ребра, справа развалины подстанции и холодные ржавые клубки бывших трансформаторов. Позади — его собственная длинная тень, а впереди, на виадуке, — я.

Заросли вокруг него не шевельнутся. Никто не спугнет, не шмыгнет тенью. Когда-то здесь были и кошки, и крысы. Да что уж — и люди тут были. Много. Теперь только стылые балки, старые цепи — и мы.

Он не видит меня, конечно. Лебеда и дикий мелкий подсолнух доходят ему до ключиц. Может, пришелец не он, а она. Это все едино. Был бы живой человек. Спущусь, а то не ушел бы, мало ли…

Надо же, как увлекся! Что-то у него там такое в руках? Ничего не замечает. Быть не может, чтобы не увидал, как свет отражается в полосах на куртке…

Не увидал. Подпустил меня вплотную. Тогда только почувствовал, вскинул голову:

— Нравится?

Я, признаться, такого не ожидал. Вокруг мертвая промплощадка, на сто километров во все стороны — дичь и глушь, а он — ни «здрасте», ни «ай-ой», а сразу спрашивает: нравится ли?

— Что?!

— А вот, смотри…

Осветил линии ладоней, будто болотными синеватыми огоньками, и красными, как на давно снятом железнодорожном пути.

— Ты кто такой? Что это у тебя?

Он опустил руки, высветил драную майку с разводами.

— Сам-то я Мак. А это у меня компас.

С ударением на «а».

— Для чего? Что ты тут делаешь?

Он взъерошил волосы на затылке:

— Ага… Ну, прости, я думал, тут никого не бывает… Компас — он и есть… Ищем.

— Что?

Тут он улыбнулся.

— Жилу.

— Кабель?

— Нет, зачем! Кабель нам не нужен. Слушай, ты в сторону не сойдешь немного? Мы закончим, потом я с тобой поговорю.

Я послушно отступил на несколько шагов. Ничего, главное — не спугнуть…

Мак опять взялся за свой компас на веревочке. Помедлил — и двинулся, забирая вправо. Я — за ним. На ходу Мак бубнил:

— Должна она здесь быть… И полнолуние, понимаешь…

В заспинном мешке у него что-то горбилось. Живое?

— Ма-ару-у!

Мак, не оборачиваясь, хлопнул свободной рукой по мешку.

— Маруак! Ко-огти!

Дернул плечом, сбросил лямку, сунул мешок мне.

— Подержи. А то он мне спину рвет…

Мешок отчаянно корчился. Я потянул завязку и выпустил на волю кота. Облезлый черный кот, узкоглазый злой дьявол.

— Это Маруак. Помощничек. Видишь, когти какие? Как ножи! Ну, все. Жила есть. Туда пошла, — Мак показал на скелет погрузочной эстакады. — Но еще не в полную силу. А ты… — он смерил меня взглядом с головы до ног, — ты здешний? Живешь тут?

— В некотором роде.

— Ты же ничего, если мы у тебя тут полетаем?

— Полетаете?

— Ну да. Я летун, а ты не слышал, что ли?

Я покачал головой. Мак открыл было рот, но тут над нами крякнул давно мертвый мотор.

— Что это? Там еще кто?

— Никого нет. Просто… место очень старое.

— Привидения? — Мак насмешливо скривил рот.

— Ну… а ты что, боишься?

Мак пожал голым плечом.

— Не очень-то… Оберег у меня есть, потому что ночью иногда летает всякое… присосется, потом поминай как звали… а ты сам?

— Я мертвых не боюсь, — честно отвечал я. — Не бойся покойника, бойся живого, знаешь?

— Зна-аю, — Мак ухмыльнулся. — И летунов не боишься?

— Ночных? Ничего, ко мне не присосутся.

— Да уж, к тебе присосешься. — Мак нагнулся, пошарил в траве. — Маруак, киса, ты где? Ты, брат, далеко не уходи… — Он выпрямился, отряхнул ладони о штаны. — Не присосешься к тебе, говорю, вон ты как вырядился… Куртка — летом! И очки. Ты в них хоть видишь что?

— Что надо — вижу.

— Я бы и шагу не сделал. А каску зачем нацепил?

— Так положено. Я же Техник.

— Техник… Так что, Техник, ты пройти нам разрешишь?

— Провожу. Там колодцы открытые попадаются.

— И проводи. Даже лучше будет. Маруак, чертяка, ногу не дери мне.

Мак снова нагнулся, подхватил кота в охапку и зашагал к эстакаде. По пути громко объяснял:

— Жила редко выходит. Искать надо, следить. И выходит всегда на возвышенном месте. Тонкая, с пятачок… Но это хорошо, чем тоньше, тем толчок сильнее… Главное — время не упустить. И не бояться. Вот из тебя бы, между прочим, хороший летун получился: в таком месте один живешь, а страха у тебя нет.

— Я же сказал: не бойся мертвого, опасайся живого.

— Так о чем говорю — я же не мертвый. А вдруг я как раз такой Мак?

— Какой?

Он рассмеялся.

— Не, на самом деле меня бояться нечего. Я безобидный. Только я же летун, и у меня поэтому всегда нож с собой. Вот, смотри.

Лезвие слабо засветилось под луной — самоделка из тонкой стальной полосы.

— Вот… так что и живых я не очень боюсь.

Он сунул нож в чехол, перехватил кота поудобнее.

— Ну, и говорю: у тебя должно получиться. Попробуешь? А то выходит — я полечу, а ты один тут…

Мы были уже у подножия эстакады. Мак прислонил ухо к ржавой опоре:

— Иде-ет, идет, сладкая моя… Ну, вот. В этом деле главное — понимаешь — живой крови надо выпить. Обязательно. Без этого не взлетишь. Маруак, киса, полезай в мешок. Не хватало, чтобы ты еще сбежал… Так как, Техник, не боишься меня живого? Полезешь? Попробуешь?

— Полезу.

— Правильно. Маруак зверка маленькая, но на двоих его хватит. А я тебя научу, потом уже сам… дело хорошее…

Он лез первым, цепкий, быстрый. Я бы мог его обогнать, но ни к чему. Тише едешь — дальше будешь, а про дольше проживешь и говорить нечего.

На верхней площадке Мак остановился. Шагнул туда, сюда. Глаза его под луной оловянно блестели.

— Хорошо! Хорошо. А, вот она!

Выпрямился, будто в подошвы ударило током. Взял сумку, вынул за загривок кота. Маруак тихо говорил свое: «Ма-ару!», лапы у него обвисли. Мак держал зверя в левой руке, правой потянул из чехла нож.

— Черный кот лучше всего, — с присвистом, как сквозь судорогу, прошептал летун. — Курицу можно черную… но где ее сейчас взять, да и дура… а кот сам приходит…

Он глядел в сузившиеся глаза кота. Зверь не понимал смерти. Ему было просто неудобно висеть над пропастью, ему хотелось встать на лапы. Он выпускал когти и стонал: «Ма-ару-у!»

— Год он со мной был — жилу-то пока найдешь… хороший зверь, и жалко мне его, не часто же бывает, чтобы приблудился, так и время, время…

Не обрывая скороговорки, Мак вдруг выбросил руку с ножом и ударил меня в грудь.

Точно ударил, не наобум.

Нож пропорол куртку и упал на площадку. Мак его не удержал. Попробуй, удержи, когда руку обжигает ледяным холодом.

Ему бы отступить, отшатнуться — но, видимо, жила не пускала. Он еще верил в полет, да не сбылось: мою нелепую меховую перчатку прорвал изнутри отросток — крепче когтя, острее стали — и очень точно прошел между ребер.

Одно мгновение, и живой крови всего на один глоток. Ничего не возвращается, но приходит зима, в которой нет больше дней, а только холодный мокрый снег падает на лицо. И опять надвигается из снежной пелены Тихий Тепловоз, и я не успеваю…

Чтобы успеть — нужно крови больше, живой теплой крови, а они налетели разом: и Топ-Висельник, и Электрики в рваных комбинезонах, с вплавленными в кости золотыми цепями, и Прораб — с полным ртом цементной пыли, и Боб, который никогда не выходит встречать людей, потому что у него голова пробита гаечным ключом и глаз вытек… И Тихий Тепловоз со своей вечно пьяной бригадой, и Дети-Сиротки, и Любопытный Утопленник, которого, как всегда, толкали и теснили остальные духи. Все явились, и все впивались в того, кого я им добыл, и всем было мало.

Мак уже не стоял. Высосанной, сморщенной оболочкой упал, загремел костьми по площадке. Ссохшихся пальцев он так и не разжал, и я видел, как среди давки духов ворочается, разевая пасть, бедняга Маруак. Синие огни мелькали в глазах кота. Визгнул и заныл, забренчал цепью конвейер над нами — ну, Электрики развеселились, пошла потеха! На самых верхних нотах завопил Тихий Тепловоз. Рука Прораба застряла в пробитом черепе Боба, Дети матерились, а Топ орал свое обычное: «Все по местам! Закрыть ворота!»

Я прошел сквозь них, нагнулся и помог коту высвободиться. В пальцах мертвеца осталась черная шерсть. Так он с нею и вернется, когда обернется Луна, и останется с нами — кататься на мертвых конвейерах, плакать или смеяться, или чинить Тепловоз.

А мы с Маруаком летать будем без всякого ножа и жилы. Потому что черный кот для полетов — лучше всего.