Саша Бубнов

Что-то наш Серёжка опять задумал. И Бубнов, конечно, с ним. Только, наверное, это Бубнов задумал. Идёт к нам и тащит в авоське что-то тяжёлое. Мне Серёжка всё равно расскажет. Уроки они кое-как сделали, грязи навели — ужас! И я с ними. Тороплюсь, думаю — сейчас гулять пойдём. Но Серёжка меня совсем не взял.

— Сиди, — говорит. — К тебе твоя Беликова придёт. А я пошёл.

Схватил зачем-то две бутылки — и бежать. А мне интересно: что это у них в авоське?

Галя пришла и спрашивает:

— Ваш Серёжка с ума сошёл или что?

— Почему с ума сошёл?

— Он меня прямо извёл на переменах: не забудь, говорит, к Машке прийти. Ей, говорит, скучно одной сидеть. А у меня, понимаешь, говорит, дела. Какие дела у него?

Вот до чего дошло! А я и не знаю ничего. Ну, раз так, залезли мы в Серёжкин ящик и нашли стекляшку — толстую такую, красивую. И тяжёлую. Очень даже может пригодиться. Я её Гале подарила. А потом взяли скакалку и пошли во двор. Там девчонок много — стали скакать. Я скачу, а сама всё прислушиваюсь. Вроде мне Серёжкин голос слышится. Да, точно Серёжкин. И Бубнова. В подвале они.

— Отойди, — говорит Бубнов. — Сейчас взорвётся.

— Ничего, ещё минут пять осталось.

Я, конечно, бросила скакать и побежала в подвал. А дверь заперта. Я в окошечко — там маленькое есть окошечко: в него кошки лазают и мальчишки ходят. И кричу:

— Серёжка, ты здесь? Чего вы делаете?

А Серёжка как закричит на меня:

— Уходи сейчас же! Взорвёшься!

Все девчонки за мной прибежали и стоят сзади. Но близко не подходят. Только Галя подошла и говорит:

— Маша, чего же мы к ним не лезем? Там интересно!

— Ещё как интересно! Вот сейчас взорвётся Серёжка, что тогда будет?

И немножко я всё-таки заревела. Смотрю — и Галя ревёт. Ей Бубнова, наверное, жалко. Она теперь с ним дружит. Но вдруг слышу, Серёжка кричит:

— Вот и не взорвалось! Это мы неправильно делали. Воздух прошёл. Плохо закупорили бутылку.

А Бубнов:

— Правильно всё. Нам девчонки помешали. Ну, в следующий раз мы не так сделаем. Его, во-первых, подогреть надо. Снесём к вам и поставим под плиту. В субботу будете пироги печь, духовка разогреется, и наш карбид тоже тёплый станет. Вот тогда и взорвётся как следует.

— В кухне?

— Зачем в кухне? Мы его вынесем.

— А если не успеем?

— Успеем! Большое дело — карбид вынести.

Я кричу:

— Серёжка! Вылезайте оттуда! Взорвётесь!

А Бубнов:

— Ну что это за девчонка! В первый раз такую вижу. Нет покою. Бежим на тот участок! Галька, не ходи за нами! Я тебе потом покажу хороший взрыв.

И, слышно затопали — побежали. Куда? Неизвестно. Я Гале говорю:

— Ты как хочешь, а я всё-таки полезу за ними.

— Конечно, — говорит Галя. — Идём. Только там темно. Фонарик надо.

Побежали мы домой, нашли папин фонарик и полезли в подвал. Страшно же там! Кошки из углов выскакивают, как ведьмы; паутина везде, палки какие-то, бутылки, кирпичи ломаные. Потом Галя на дворникову лопату налетела, и — бац! — шишка на лбу. Всё облазили — нет ни Бубнова, ни Серёжки. Где у них другой участок?

Пришлось идти домой. А там уже мама пришла с работы. У неё голова болит, она легла на диван и просит нас потише. А мы, конечно, рады, что она нас не видит, потому что мы страшно вымазались в подвале. Мы только ждём, чтоб она заснула, — тогда можно будет хоть как-нибудь пальто отчистить. И в это время являются Бубнов с Серёжкой. В таком виде! Мы рядом с ними просто какие-то чистюли! А мама встала с дивана и поглядела на Серёжку. Что тут началось! Как она закричит:

— Несчастье вы моё! Ну что за уроды! Даже заболеть нельзя! Вот раз в жизни хотела полежать — так разве дадут! Что это за собачья жизнь, никакого отдыха! Всем можно болеть, а мне нет, да?

И пошла, и пошла… Серёжка знает, что она сейчас разойдётся, так и стукнуть может. Они с Бубновым тихо, тихо — и в кухню. А нам с Галей некуда деться, приходится слушать. Мама когда кричит, такая некрасивая делается! И всё у неё получается, как будто мы нарочно, ей назло пачкаемся. Хорошо только, что она у нас отходчивая.

Покричала-покричала и говорит:

— Ну, садитесь обедать. Только вымойтесь сначала.

Серёжка мне шепчет:

— Маша, это ещё не всё. На нас акт составили.

И правда, только всё успокоилось — папа пришёл; сели мы обедать — является тётенька из детской комнаты. Показывает на Бубнова и Серёжку.

— Ваши эти дети? — спрашивает.

— Наши, — отвечает папа.

А они встали из-за стола и молчат.

— Что случилось? — говорит мама.

— Да вот пришлось на них акт составить. Представьте: сидят в подвале, что выходит на улицу, и обливают прохожих из водяного пистолета.

Значит, они совершенно в другом подвале были!

— Ну вот, пожалуйста! — говорит мама.

А Бубнов Серёжку отодвинул — и к тётеньке:

— Это на меня надо акт составить. Это я придумал. И мы не обливали, а стреляли. И не во всех людей, а только в шпионов.

Тут все взрослые засмеялись, а папа говорит:

— Помешались на шпионах. Да откуда вы узнали, что это шпион?

— Мы по ногам смотрели, — объясняет Серёжка. — У кого ботинки заграничные и носки в полосочку.

Всё-таки тётенька велела папе подписать акт и ушла. А папа стал с Серёжкой и Бубновым разговаривать. Мы с Галей давно посуду вымыли, сидим в уголке, а папа всё им говорит чего-то, говорит… И вдруг Бубнов ему:

— А что вы от меня хотите? Это, может, ваш Серёжка соображает, а я разве могу соображать?

Папа очень удивился.

— Почему же ты соображать не можешь?

— Потому что у вашего Серёжки есть папа, у меня никакого папы нету. И маме со мной некогда. Она с утра как уйдёт — так я и остаюсь безнадзорный.

— Кто тебе сказал, что ты безнадзорный?

— Кто да кто… Люди говорят. Рот не заткнёшь. Был бы у нас папа хоть где-нибудь далеко — другое дело. А наш папа, наверное, подлец.

Галя меня толкает, а мне самой слушать стыдно и страшно. И про Галю думаю: ей-то не очень это всё приятно. Видно, Бубнов слишком расстроился, если такое говорит. И папа, я чувствую, не знает, что ему ответить. Но потом всё-таки сказал:

— Смотри, как ты здорово во всём разбираешься! Люди говорят, рот не заткнёшь! Да ещё и подлец! А может, твой отец — самый лучший на свете человек, а?

— Ну, как же? Он бы тогда здесь был.

— А может, его в живых нет. Он, может, герой — людей спасал и сам погиб. Откуда ты знаешь? Он небось не стал бы без разбору людей водой обливать.

Бубнов замолчал чего-то. И папа молчит.

— Папа! — говорит Серёжка. — Мы, знаешь, ещё карбиду достали. Хотели опыт сделать, но не получается.

— Ну, давайте сделаем, — говорит папа. — Где у вас карбид? Несите сюда. Сейчас подумаем.

Серёжка с Бубновым убежали, а мы с Галей гулять пошли.

Галя спрашивает:

— Ты Бубнова маму видала?

— Нет. А ты?

— Я видела. Она старая. Но хорошая, вот честное слово. Она его любит как, Сашку! Только ей некогда. И ещё она всегда плачет.

— А Бубнов по своему папе скучает?

— Нет. Он ведь его не видел.

— Галя! А ты… Скучаешь?

— Очень. Он ко мне приходит. У меня знаешь какой папа! Я его люблю. Только он редко приходит — в неделю раз. Когда мамы нет дома.

Как же это так? Папа от неё ушёл, а она его любит? И скучает. А Бубнов совсем своего папу не знает… Он, может, правда погиб…

— Галя!

— Что?

— Ты поэтому с Сашкой Бубновым подружилась, да? Потому что он тоже без папы живёт?

— Не знаю. Он меня раньше дразнил, а теперь не дразнит. С ним весело, с Бубновым.

— И он совсем не хулиган.

— Кто это сказал, что наш Бубнов хулиган?

— Мишки Кузнецова мама Марии Тимофеевне говорила.

— Что она знает, Мишки Кузнецова мама? Что она понимает про хулиганов! А Мария Тимофеевна что?

— А она: у этого ребёнка, говорит, обстоятельства…

— Это она правильно, Маша… ты только никому не говори. Нас с ним знаешь как дразнили: жених и невеста.

— Ну да?

— Честное слово. Я даже плакала. А Саша говорит: плюнь на дураков. Я и плюнула.

— А они?

— А они больше не дразнят.

А мы-то с Серёжкой ничего не знали!

 

Как мы ходили в гости

На улице так тепло — скоро Первое мая. И мне разрешили в носках. А Гале — нет, не позволяют. Ей теперь совсем уж ничего не позволяют, потому что мама всё время за неё боится — как бы не заболела, да как бы не простудилась. Но мы не очень-то огорчаемся: Галя как выйдет из дому, сразу закатывает свои чулки — и пожалуйста!

Сегодня мы без Гали и без Бубнова. Мы с Серёжкой и с папой идём в гости. Потому что у дяди Игоря родилась Наташа и её как раз привезли домой. А мама не может: у неё занятия. Вечно у неё занятия!

Утром мама оставила нам денег и говорит:

— Как только вернётесь из школы, идите в магазин и купите Наташе подарок. Игрушки выберите сами, только помните, что ребёнку восемь дней, а не восемь лет.

А из вещей велела купить ползунки. Это такие штаны с чулками вместе. Ещё они почему-то называются черепашками. Вот мы сразу после школы и пошли в «Детский мир». За этими ползунками, конечно, очередь. Я встала, а Серёжка пошёл в кассу платить. Только он отошёл, слышу — шум.

— Мальчик, ты за кем?

— Вот за тётенькой.

— А где твоя мама?

— На работе.

— А с кем ты пришёл?

— С сестрой.

— Где сестра?

— В очереди стоит.

— Позови её сюда.

— Зачем?

— Какой невежливый ребёнок! Что же ты, и платить сам будешь?

— Да.

— И что же ты покупаешь?

— Ползунки.

— Кому, деточка?

— Знакомой девочке.

— Нет, вы видели! Отпускают ребёнка одного в магазин покупать детские вещи! Мальчик, а сколько лет твоей сестре?

— Восемь.

— Безобразие! Ну-ка, отойди, мальчик. Всё равно ты всё перепутаешь.

А Серёжка не отходит. И кассирша ничего, не ругается. Серёжка говорит:

— Трое ползунков. Четыре восемьдесят девять.

Кассирша выбивает, а тётка сзади:

— Деточка, кто тебе сосчитал деньги?

Серёжка, вижу, разозлился и молчит. А тётка:

— Вот дети пошли. Ну конечно, какое может быть воспитание — с малых лет по магазинам, чего только не наслушаются.

Принёс Серёжка чек и говорит мне:

— Получай сама. А то опять, как с чайником будет.

С чайником это да! Это было дело. Мама однажды легла спать, а про чайник забыла. Он и распаялся. Ну, дала она Серёжке деньги и отправила в хозяйственный на угол чайник купить. Серёжка пришёл, видит: такие же точно чайники стоят, как наш, распаянный. Он и говорит:

— Дайте, пожалуйста, вон тот зелёный чайник за два тридцать пять.

А продавщица тоже:

— Ты с кем пришёл?

— Один.

— Тогда иди домой.

— Почему?

— Не дам я тебе чайника. Может, тебе не тот нужен чайник. Может, потом твоя мама придёт. А мы товар не обмениваем.

— Так мама не придёт.

— Иди, мальчик, сказала тебе.

Мама тогда очень рассердилась и сказала продавщице:

— Что, — говорит, — за водкой, что ли, я сына послала? Где это сказано, чтобы детям чайники не продавать?

А продавщица:

— Вы, гражданка, не возмущайтесь. Так проще, когда взрослые приходят.

Серёжка теперь никак не может забыть этот чайник. И послал меня ползунки получать. А я и получила — подумаешь? Голубой, розовый и ещё жёлтый. И немножко продавщице наврала. Как будто у меня сестрёнка родилась. Ну и что же, дядя Игорь ведь говорит, что мы ему как родные дети, вот и получается правильно. И ещё мы купили погремушки — такие красивые! Попугай на кольце, и красный мишка. И резиновую утку — нажмёшь, пищит. И пока шли домой, всю дорогу гремели погремушками и пищали уткой.

А теперь мы идём к Наташе. Идти далеко. Папа говорит:

— Ну как, дойдёте или на автобус сядем?

— На автобус!

Мы бы дошли, но автобусы как раз к дяде Игорю ходят стеклянные. А мы на таком ещё ни разу не ездили. Очередь на него длиннющая! Всем, конечно, хочется на таком автобусе прокатиться. Стали мы в очередь.

И что ты скажешь — опять тётенька:

— Вы бы, гражданин, с детьми-то с передней площадки шли.

Вечное дело! Нам уже год с задней площадки полагается. Но разве им объяснишь! Подходит автобус. Влезли кое-как. Папа платит. Тут кондукторша.

— Гражданин, куда вы с детьми в заднюю дверь вошли?

— Так они же большие!

А тётка сразу:

— Мы ему говорили! Он не слушал! Вот они, отцы. Нет у них жалости. Как теперь пробиваться будете?

— Нам до конца ехать. Не надо пробиваться.

Кондукторша с нами согласилась:

— Вообще-то правильно, к порядку приучает.

Тёткам лучше бы замолчать, но они снова:

— Вот так и таскают детей. Нервы треплют и себе, и людям…

Папа молчит, а мне обидно. Я и говорю:

— Потому что мы по закону поступаем. Как полагается…

А тётеньке одной очень Серёжка понравился. И около неё как раз свободное место. Она Серёжку и позвала.

— Садись, — говорит, — деточка.

Серёжка не сел. Меня посадил. Опять плохо.

— С таких лет кавалерствовать начинает.

До чего эти тётки надоели! Насилу мы дождались, когда выходить из автобуса. А Наташа у дяди Игоря до чего интересная! Только спит всё время. Ножки такие маленькие. Мама говорила — красные. И ничего такого, очень даже беленькие. И лысая совсем. А глазищи большие, голубые. Прекрасная Наташа!

Мы много ей дали игрушек — и погремушки, и утку, и разные ещё, потому что мама тоже купила. Но она не берёт. А тётя Зина очень ползункам обрадовалась и сразу стала Наташе надевать. А дядя Игорь говорит:

— Ты ей ещё бальный туалет надень. Велики же ей эти тряпочки. Утонет она в них.

Тётя Зина нам дала Наташу подержать — и мне, и Серёжке. Страшно до чего — вдруг голова отвалится. Нетвёрдая она какая-то. Тётя Зина тоже боится, оказывается. Даже не хочет из-за этого Наташу купать. Но папа сказал, что мама завтра приедет и покажет, как выкупать. Вот бы это сегодня было! А тётя Зина обрадовалась, что мама приедет, и сразу стала на стол накрывать. Всего-всего наставила. Наташа спит в коляске, а мы пируем. Папа с дядей Игорем, конечно, запели свою «Кто в Ленинград пробирался болотами», а мы с Серёжкой едим всё подряд. Особенно Серёжка. Когда пришли домой, мама спрашивает:

— Ну, как Наташа?

А Серёжка говорит:

— У меня чего-то животу тяжело. Я, мам, наверное, объелся.

— А что ты ел?

— Я-то? Я всё ел. Что у них было, всё я и съел. И салат, и пирог, и торт, и конфеты. Тётя Зина всё накладывает и накладывает. А я всё ем да ем. Вот и объелся из вежливости.

 

Серёжка и Тыкалка

Маму вызывают в школу. Ну что всё-таки мы за люди! Всего осталось доучиться один месяц, и послезавтра Первое мая. А у нас опять такие дела! Пришли мы сегодня на пение. Кто подальше сидит — разговаривает, книжку читает. Мы с Галей, например, играем в бумажные куклы. А Серёжка с Бубновым — на первой скамейке. Им некуда деться: поют. Ноты отвечают. И вдруг Тыкалка подходит к Бубнову:

— Ты почему не в форме?

А у Бубнова, правда, Серёжкина куртка надета. Потому что его мама форму выстирала.

— Мне Мария Тимофеевна разрешила, — говорит Бубнов.

— А я тоже хочу знать, почему ты не в форме.

— Мама форму выстирала. Сохнет форма.

Тыкалка поморщилась и заявляет:

— Что-то очень долго сохнет она. Могла бы и поторопиться твоя мама.

А Бубнов только первый день без формы пришёл. И ему, конечно, обидно. Зачем она про его маму так: могла бы и поторопиться…

Всегда она такая, Тыкалка! Бубнов сел и заплакал. Галя сама чуть не плачет, и я тоже. А ребята поют. Не все, конечно. Некоторые. Но тут наш Серёжка поднимает руку.

— Тебе что нужно?

— Тамара Ивановна, у вас дети есть?

— Не понимаю. Какое это имеет отношение к уроку? Садись.

А Серёжка не садится.

— Нету у вас детей. Я знаю.

— Я сказала: садись. Не мешай мне работать.

А Серёжка весь красный стоит. Он уж теперь не сядет. Это уж известно. Он такой, наш Серёжка!

— Я и не мешаю. Вы работаете, а Бубнова мать разве не работает? И ещё форму ночью стирала. Не могла она поторопиться. Зачем вы неправильно говорите?

Тыкалка как вскинется:

— Комаров, выйди из класса!

Она, оказывается, знает нашу фамилию! А чего же она раньше не говорила? Теперь-то прямо кричит:

— Комаров, я сказала: выйди из класса!

— И выйду. А вы даже не знаете, сколько времени форма сохнет.

— Комаров, иди сию минуту к директору.

— И пойду. А за чего вы Бубнова мать обижаете?

Все ребята перестали разговаривать и слушают, Вова Иванов первый говорит:

— Во Комаров даёт! Правильно, чего она. Не реви, Бубнов.

Галя мне шепчет:

— Молодец Серёжка!

А Мишка Кузнецов:

— Вот выключат их из школы — будут знать.

А сам-то весь урок бумажками стрелялся. Ушёл наш Серёжка за дверь. И Бубнов с ним. Тыкалка спрашивает:

— Ты, Бубнов, куда?

— Умыться.

— Я тебе не разрешаю.

А он всё равно ушёл. Но только к директору они не попали, потому что встретили Марию Тимофеевну. Она сказала: я сама с вами разберусь. Пришлось, конечно, ей всё рассказать. И как раз звонок. И вылетает Тыкалка. А мы все — за ней.

— Сейчас, — говорит, — вызвать родителей. Это же наглость какая! Если они во втором классе такое позволяют, то в шестом поубивают нас всех.

Нужна она кому — убивать её! А разочек из водяного пистолета — хорошо бы.

Вечером мама пошла в школу. Долго её не было. Мы даже устали в школьном дворе дожидаться. И Бубнов с нами. И Галя. Да ещё Вова Иванов первый пришёл — вся наша октябрятская звёздочка. Вова говорит:

— Смотри-ка, Сашкину мать не вызвала. Потому что стыдно: сама как нехорошо говорила. А Комарова мать сразу вызвала!

— Моя бы мама всё равно не пришла, — говорит Бубнов. — Она не может в школу ходить: расстройство одно. Заплачет, и всё. Она и мне говорит: учись, Сашенька, слушай старших… Как же послушаешь Тыкалку. Мама боится, чтоб я полуграмотный не остался, как она.

— Ты не останешься, — говорит Галя. — Ты очень даже способный. Только ленивый.

— Мама идёт! — говорит Серёжка.

И правда, идёт мама с Марией Тимофеевной. Нас они не видят, мы и пошли тихонько сзади.

— Что же теперь делать? — спрашивает мама.

— Ну, что делать. Я с Тамарой Ивановной поговорю. А вы — с Серёжей. Он должен понять, что так не борются с несправедливостью. Пусть извинится перед Тамарой Ивановной.

Бубнов сразу спрашивает:

— Ты будешь извиняться?

— Нет.

— И я нет.

Тогда Вова предлагает:

— Ребята, а вы перед Марией Тимофеевной извинитесь.

Побежали мы скорей на другую сторону, потом опять на эту, как будто навстречу идём. Серёжка говорит:

— Здравствуйте, Мария Тимофеевна. Извините, пожалуйста, нас, что мы плохо вели на пении.

А Мария Тимофеевна маме:

— Видали хитрецов? Что же ты, Серёжа, передо мной извиняешься?

— Я перед Тык… перед Тамарой Ивановной не буду.

— Почему?

— А чего она Бубнова обидела?

— А ты Тамару Ивановну разве не обидел? Ты как её назвал сейчас?

— Тамара Ивановна.

— Нет, уж ты не хитри.

— Ну, Тыкалка.

— Почему? За что вы её так называете?

Вова Иванов первый говорит:

— А чего она сама нас всех тыкает? Она же знает фамилии. Вот и Комарова знала, и Бубнова Сашку.

А Серёжка говорит:

— Она работает, а Бубнова мама, что ли, не работает? А сама бездельничает…

Мария Тимофеевна посмотрела на маму и вздыхает.

— Вот ты, Серёжа, считаешь, что Тамара Ивановна не работает на уроке. Выходит, и я не работаю, и твоя мама в детском саду баклуши бьёт.

— И неправильно, — говорит Серёжка. — Всюду есть, которые хорошо работают, а есть — плохо.

— А в школе нету. В школе все учителя вас учат, стараются. А ты обижаешь учителя. Вот я сейчас подумала, может, вы и меня как-нибудь так называете?

Мы все как заорём:

— Что вы!

А Серёжка:

— Честное слово, нет!

Мама тогда говорит:

— Обещайте Марии Тимофеевне…

Ну, мы и обещали. Что не будем больше Тамару Ивановну Тыкалкой звать. А Серёжка предлагает:

— Пусть она тогда перед Бубновым извинится.

Мария Тимофеевна даже покраснела.

— Ну, это, — говорит, — дело особое. А ты, Серёжа, действительно извинись перед Тамарой Ивановной. Я тебя прошу.

«Я тебя прошу»! Из-за Марии Тимофеевны он, конечное дело, извинился. А в чём извинился — и сам не знает. Велели — и всё. Только Тамара Ивановна как была Тыкалкой, так и останется, как её ни зови.

 

Проклятые лампочки

Наш Серёжка после того случая с Тамарой Ивановной прямо стал невозможный. Всё Первое мая ругался и меня ни за что побил. И маме всё время говорит:

— А чего? Подумаешь!

А теперь ещё эти проклятые лампочки. После этих лампочек я тоже стала грубо разговаривать. Потому что если они не понимают, так и пускай. Подумаешь!

Вчера мама зажигает свет на кухне, а лампочка не горит. Хотела из настольной лампы выкрутить — там тоже перегорело.

— Вот, — говорит, — проклятые какие лампочки! Иди, Серёжа, быстренько в магазин. Купи раз навсегда побольше лампочек.

И даёт ему два рубля. А Серёжа в хозяйственный ходить не любит. Потому что там как раз та продавщица, что не хотела ему чайник продавать. Но всё-таки он взял деньги и ушёл. Приходит с лампочками, а мама спрашивает:

— Где сдача?

— Какая сдача?

— Ну, как же, ведь я тебе дала два рубля, а ты принёс всего четыре лампочки.

— Не знаю, — говорит Серёжка. — Мне никакой сдачи не дали.

Тут тётя Надя влезла:

— То-то я и видела, что вы с этим Бубновым сейчас на углу мороженое ели. Приспособили небось мамины денежки.

Папа, как это услышал, сразу стал ботинки надевать. А Серёжка говорит:

— Нам Сашина мама дала тридцать копеек. У неё сегодня получка.

Ну разве тётя Надя может человеку поверить? Она сразу:

— Так Бубнова мать и даст тридцать копеек. Что у неё, лишние, что ли?

А папа надел ботинки и говорит:

— Идём, Сергей.

Они пошли, а я за ними. Вижу: Серёжка зареветь хочет, а не ревёт. Я говорю:

— Папа, не брал он денег. Я тебе точно говорю: не брал.

А папа:

— Вот мы сейчас и проверим.

Подходим к магазину. Серёжка встал около двери и заявляет:

— Я туда не пойду.

— Как это не пойдёшь?

— Не пойду — и всё.

— Нет пойдёшь.

— Тебе надо, ты и иди.

Папа прямо зашипел на него:

— Ты как с отцом разговариваешь?

А я говорю:

— Как хотим, так и разговариваем. Мы ваших денег не брали и можете нас в магазин не тянуть.

Папа здорово разозлился.

— Сию, — говорит, — минуту марш в магазин, а то я вам сейчас покажу, как на улице фокусы выкидывать.

— Ну и пожалуйста, — говорит Серёжка. — Ну и пойдём. Подумаешь!

Только мы вошли в магазин, а продавщица кричит:

— Мальчик, мальчик, ты же сдачу не взял! Вот она у меня отложена.

И даёт Серёжке деньги. А папа покраснел, как маленький, и хотел сразу уйти. Но я сказала:

— Вот видите, а нам не поверили. Думали, мы себе взяли эту сдачу.

Продавщица тоже рассердилась.

— Как, — говорит, — вам, гражданин, не стыдно! Я сразу за вашим мальчиком на улицу выскочила, только он уже ушёл. Потому что я сама сдачу перепутала. Как вы только можете такого хорошего мальчика подозревать! Я его давно знаю.

Папа ещё хуже покраснел и молчит. А мы с Серёжкой тихо, тихо — и к двери. И удрали на улицу. Стоим напротив магазина в подворотне и видим: папа вышел, оглядывается. Не заметил нас и пошёл домой. Серёжка шепчет:

— Убегу в детский дом, да и всё.

— А я как же?

— И ты со мной.

— Не надо в детский дом. Всё-таки жалко их.

— И ни капельки. Подумаешь! Нужна мне ихняя сдача!

Всё-таки мы пошли домой. Приходим — а они такие ласковые. Говорят, чтоб мы садились пить чай с конфетами. Очень нам нужны конфеты! Подумаешь!

 

Папина музыка

Приходит ко мне Галя и приносит пластинку — Первый концерт Чайковского. Играет Ван Клиберн. Я про Вана Клиберна не знала, мне Галя рассказала. Она говорит:

— Будем сейчас слушать эту пластинку. А потом — вашу «Сольвейг».

У нас тоже есть пластинки. И мамина самая любимая — «Пер-Гюнт». Там про Сольвейг, как она его любила, — нам мама рассказывала. А Серёжка не любит «Песню Сольвейг». Ему бы только слушать, как тролли идут. Он и сейчас недоволен:

— Ну вот, затянут тоску такую. Не буду вам заводить проигрыватель.

Но всё-таки мы его упросили. Мы с Галей слушаем, а Серёжка сам с собой в шахматы играет. Как раз наши пластинки кончились, он и говорит:

— Всё. Выиграл Комаров Сергей у Комарова Серёжки. Что вам ещё поставить?

Нам больше ничего не хочется. Мы хотим тихо посидеть. Галя говорит:

— Маша, всё-таки эта Сольвейг была счастливая, правда? Так она его любила.

— Вот дуры! — говорит Серёжка. — Что вы в этом понимаете? Вот у папы есть пластинка, это да! Немецкие песни Эрнста Буша. Он знаешь, какой, этот Буш? В Испании сражался, потом его фашисты посадили в тюрьму, а он всё равно спасся. Мне папа рассказывал. Ему один товарищ из Германии привёз такую пластинку. Из ГДР. Ясно?

— Серёжка!

— Чего?

— Знаешь что?

— И не думай. И не мечтай. Папа сказал: голову сорву, если кто дотронется.

— А ты знаешь, где она лежит?

— Дело большое! В письменном столе. Вот где.

Он открыл ящик, а там пластинка. Я говорю:

— Серёжка!

— Не трогай.

— Ну, разочек послушаем! Что ей будет!

И Галя стала его просить. Он в конце концов разозлился.

— Ну и пожалуйста, — говорит. — Я не отвечаю.

Поставили мы пластинку. Хорошие песни. Непонятно, правда, по-немецки. Но музыка зато такая боевая. Серёжка нам объяснил: это, говорит, про болотных солдат. А другая песня — про единый фронт. Чтобы все шли против фашистов.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Папа ставил дяде Игорю и тёте Зине. Ты спала, а я слышал. И ещё кому-то он ставил. Тёте Наде, что ли…

— Тёте Наде?

— Ну да. Она послушала и говорит: смотри ты, у немцев тоже, оказывается, были порядочные.

Я так удивилась, что папа ставил тёте Наде пластинку, и вскочила с дивана. И уронила стул. Прямо на пластинку.

Мы все втроём стоим и не знаем, что делать. Прямо пополам разломилась. Серёжка говорит:

— Чёрт какой! Как дам я тебе! Что мне теперь будет?

— Не бей ты её, — просит Галя. — Я скажу, что это я разбила.

— Да, ты! Папа же знает, что вам без меня не завести было.

— Давай положим на место, а?

— Ну и что будет?

— Может, папа не заметит?

— Дура ты, Машка. Рано или поздно заметит.

— Нет, так нечестно, — говорит Галя.

Галя уж слишком какая-то правильная. Подумаешь, нечестно! Главное, чтобы папа хоть сегодня не заметил. И мы сложили обе половинки, как целые, и сунули на место.

Раньше бы я очень, очень расстроилась. А теперь — боюсь папы, и всё. А что его любимой пластинки больше нету, то мне не жалко. Потому что он на нас будет ругаться. А нам на него нельзя было ругаться, когда он не по правде поступил. Вот.

Только мы всё убрали и закрыли проигрыватель, папа идёт. Весёлый такой. Он последнее время вообще ласковый и весёлый. Пришёл и спрашивает:

— Где мать?

— В институте.

— А у вас как дела? Случилось что-нибудь?

— Нет, — говорю я, — ничего не случилось.

— А ты, Галя, почему невесёлая?

— Нет, я ничего.

А сама к двери. И мы за ней — во двор. Галя ушла, а мы стоим во дворе и боимся идти домой.

— Серёжка!

— Ну?

— А вдруг, папа, правда, нас побьёт?

— Вот ещё!

— Но ведь он сказал: голову сорву, кто дотронется.

— Да не бил никогда и не будет.

— А вдруг? Тогда убежим?

— Нет.

— Почему?

— Ну, чего ты ко мне пристала? И без тебя тошно.

Тут дождь пошёл. Нам холодно стало. А папа что-то нас не зовёт. Все ребята давно разошлись, мы одни во дворе болтаемся. Пришлось всё-таки идти домой. Пришли, а папа сидит один и пьёт чай.

— Зачем, — говорит, — вы сюда пришли?

А мы молчим. Он, значит, уже увидел! Так быстро!

— Ну, — говорит папа, — отвечайте. Зачем вы пришли сюда?

— Во дворе холодно.

— Ах, холодно?

Я говорю:

— Папа, чего ты сердишься?

— Ты не знаешь?

— Нет.

— И ты, Сергей, не знаешь?

Серёжка сам меня толкает, а сам говорит:

— Нет.

— Вы думаете, я за пластинку сержусь? — спрашивает папа. — Чёрт с ней, с пластинкой. Я вас видеть не могу. Вы мне отвратительны! Потому, что вы врёте. Всё могу простить, только не ложь. Убирайтесь отсюда.

— Куда? — спрашивает Серёжка.

— Куда хотите.

Мы ушли в кухню. Серёжка меня как тряхнёт:

— Чего ты врала?

— А ты чего?

— Я потому, что ты.

— А я потому, что боялась.

— Что теперь делать?

— Придётся просить прощенья.

Но папа нас не простил. Он сказал, что с врунами не разговаривает, и велел нам ложиться спать.

 

Каникулы

Вот и пожалуйста! Мы перешли в третий класс. Пришли домой и принесли табели. А с табелями книжки. Мне «Три толстяка», а Серёжке «Румынские сказки». Это за хорошие успехи и отличное поведение. Отличное! А Бубнову Саше ничего не дали, только похвалили.

Очень было красиво в школе. На втором этаже, в этом зале, где у нас всегда утренники устраиваются и где я зимой лисичку-сестричку играла. Над сценой плакат повесили, чтобы все хорошо отдыхали. И кругом цветы. На столе — красная скатерть. Сел за стол директор Алексей Иванович. И завуч. И наша Мария Тимофеевна. Ну, и других вторых классов учительницы. А Тамара Ивановна по пению за рояль села. И директор сказал, что все хорошо поучились и перешли в третий класс. Кроме, конечно, Кольцова, но он вообще сумасшедший: никогда уроки не делает и остался во втором классе. Сашка Бубнов говорит: у него мозги не работают, потому что его очень дома кормят.

Ну, ещё Алексей Иванович много говорил. Что мы должны летом научиться плавать и бегать. Потому что мы будем жить при коммунизме, и, значит, всё надо уметь. А ещё он спросил:

— Поднимите руки, кто умеет мыть посуду.

И поднялось рук мало-мало.

— Плохо, — говорит Алексей Иванович. — Очень плохо. Чтобы все за лето научились. А подметать кто умеет? Воротнички себе пришивать? Формы гладить?

А я поднимаю руку и думаю: вот сейчас спросит, кто умеет косы заплетать, что тогда будет? Серёжка поднимет, а я нет? И все ребята засмеются. Но он про косы не спросил, только про мытьё полов. И всего-то подняли руки Бубнов, мы с Серёжкой да ещё три девочки из других классов. А Мишка Кузнецов совсем ни разу руку не поднимал. Хотел было поднять, да испугался, что ребята не дадут соврать. Потому что за него всё мама делает. Даже завтрак себе разогреть не может. А потом стали табели раздавать и книжки. И Тамара Ивановна на рояле играла, только не всем. Наш-то класс второй «А», значит, нас первых вызывали. И самую первую — нашу Галю Беликову. Мария Тимофеевна сказала:

— Поздравляю тебя, Галя. Ты хорошо работала — и здесь отличница, и в музыкальной школе.

А потом ещё много ребят вызывали. У нас шесть человек в классе отличников. После отличников — тех, кто без троек. Только нам уже не играли. Просто выдали табели и книжки. А у кого тройки — тем только табели. Когда всё уже кончилось, смотрю: наша мама пришла. В дверях стоит. Так мне обидно стало, что она не видела, как мы на сцену ходили и Алексей Иванович нам руку пожал. А потом смотрю: и папа с ней. Интересно, у других ребят больше мамы и бабушки в школу ходят, редко у кого папы, а у нас и мама и папа сразу. Это потому что мы близнецы!

И вдруг Мария Тимофеевна говорит:

— Из третьего «А» класса я должна отметить особенно хорошо поработавших ребят. Это, во-первых, Беликова Галя — о ней я уже говорила. А ещё — Комарова Маша…

Серёжка меня толкает: встань.

А мне и не встать. Вот, оказывается, как я хорошо поработала!

— Потому что, — говорит Мария Тимофеевна, — Комарова Маша с арифметикой не в ладах. И всё-таки девочка подтянулась, получила твёрдую четвёрку. Это очень важно, чтобы человек шёл вперёд и не стоял на месте. И, надо сказать, у нас многие идут вперёд. Например, Саша Бубнов.

Тут все ребята посмотрели на Сашку, и наша мама ему сразу заулыбалась. А папа даже помахал рукой. Мария Тимофеевна объяснила, что наш Бубнов в четвёртой четверти не получил ни одной двойки. И ещё она про многих ребят говорила. А больше всех хвалила Вову Иванова второго, потому что он хоть долго в больнице лежал, а в третий класс всё равно перешёл. Обидно только, что Мишку Кузнецова похвалили. Мария Тимофеевна такая справедливая, неужели она не понимает, что Мишку никто в классе не любит? Она говорит: мальчик серьёзный, добросовестно относится к занятиям. Странные взрослые! Разве это главное — занятия! Всё равно он вредный и никому не нужный, их Мишка. Все пятёрки у него. Подумаешь, пятёрки!

Ещё был концерт. Наша Галя играла на рояле, а Сашка танцевал. Он вообще здорово танцует — вприсядку, лучше всех ребят.

Когда всё кончилось, мы пошли к маме и папе. Они сказали Марии Тимофеевне спасибо и собрали нас всех в толпу.

— Ну, — говорит мама, — теперь идёмте к нам. У меня кое-что приготовлено.

И мы все пошли. Галя, Бубнов, мы с Серёжкой. Вовы Ивановы — первый и второй. А Кузнецов один домой пошёл. Ну и пусть идёт!