Наш ребёнок

Вот уже третий день у нас каникулы. И уже немножко скучно стало. Всё одно и то же: встанем утром — и в школу идти не надо, делать нечего. Приходит Бубнов — бежим во двор. Надоест во дворе — в детский парк. На лодке без взрослых не покатаешься — паспорта нету. А Бубнов говорит: давайте лучше к вам пойдём, будем там в космический корабль играть. Как же — в корабль! Это надо, во-первых, двух собак со двора привести. А собачьи хозяева ругаются. И мама тоже.

— Вы, — говорит, — два дня только дома, а посмотрите на комнату: как Мамай войной ходил.

— Какой ещё Мамай?

Ну, пока мама про Мамая рассказывала, интересно было. А потом она на занятия ушла, и мы в того Мамая играть стали. Еле-еле потом с папой всё убрали. Сегодня же с утра и вовсе невесело. Мама дома — шуметь нельзя. На улице дождь — гулять не пускают. И вдруг — звонок. Мы с Серёжкой думали: Бубнов идёт. Побежали открывать. А там тётя Зина стоит. И с Наташкой.

— Мама дома? — спрашивает.

А мама уже сама выходит.

— Что случилось?

— Таня, — говорит тётя Зина. — Такая беда: меня в больницу кладут. И Наташеньку некуда деть: ведь я её не кормлю, так в больницу, значит, не возьмут. А Игорь на работе. Может, вы до вечера оставите её? Он заедет с завода.

— Конечно, — говорит мама. — Конечно, оставим. Какой разговор. Да вы идите в комнату. И зачем до вечера? Мы совсем её оставим. Что он там один сделает — мужчина всё-таки. А я и выкупаю, и постираю. Ребята вот за молоком сходят в консультацию.

Тётя Зина обрадовалась так! Стала бумажку вынимать на молоко. Рассказала Серёжке, куда идти надо. Всегда они Серёжке рассказывают: думают, он и, правда, старший. Ну, ладно же. Я зато буду Наташкины пелёнки стирать. Насчёт этого с мамой можно договориться.

Вот мама с тётей Зиной чего-то пошепталась и говорит:

— Нет, так нельзя. Как же вы одна в больницу пойдёте? Ну-ка, ребята, вот вам поручение. Сейчас мы Наташу вниз снесём, там её коляска стоит. Ты, Маша, будешь во дворе с ребёнком гулять. А Серёжа за молоком пойдёт. Потом я вернусь и мы девочку накормим.

Тётя Зина спрашивает:

— Таня, а как же вы на работу пойдёте?

— Ничего, — говорит мама, — мне сегодня к трём. Да вы не беспокойтесь: теоретики тут совсем от безделья скисли. Они всё сделают. Если, конечно, захотят.

И хитро так на нас посмотрела. А мы разве не хотим! Пусть бы совсем все уехали! Не пропадёт у нас ребёнок!

Ну, стали мы Наташу выносить. Несла, конечно, мама. Серёжка двери открывал, а я сзади бежала. Вынесли, уложили в коляску — и тут как раз тётя Надя идёт.

— Покажите, — говорит, — мне ребёнка.

Я бы, например, не стала показывать. Но мама с тётей Зиной отвернули покрышку — красивая такая у Наташи покрышка, кружевная. Ну, спит ребёнок. И ничего особенного. А тётя Надя как начала:

— Ах ты милочка! Раскрасавица писаная!

Я-то думаю: интересно, что она вечером на кухне будет говорить? А мама рассказала тёте Наде, что Наташа у нас пока останется. И зачем она всегда ей всё рассказывает?

— А сейчас как же? — спрашивает тётя Надя. — Вы уходите или как?

— Уходим. Наташа с ребятами останется.

— С ребятами! Ишь ты, няньки нашлись! Им самим ещё няньку надо. Ну, ничего. Идите спокойно. Я и переменю, и кашку сварю.

Тётя Надя вошла в парадное, а мама мне:

— Смотри, Маша, чтобы никаких кашек. Сама приду и накормлю.

Ушли все. Наташа спит. Я её на солнышко поставила и сижу рядом. А девчонки в лапту играют. Меня зовут. Спит Наташа. Ну, я и пошла в лапту поиграть — немножко совсем. Только мне водить стало, слышу — кричат:

— Это чей ребёнок? Где его мать? Ребёнок надрывается, а никто не слышит.

Я как побегу к Наташе! И тут смотрю, наш Серёжка появляется. С молоком и с Бубновым. Спокойно так подходит.

— Что за шум? Наш ребёнок. А что?

Все как засмеются.

— Где вы его взяли? — девчонки спрашивают.

— В капусте нашли, вот где.

— Нет, правда, ваш?

— А чей же?

— Ну, так забирайте его! Кричит очень.

Серёжка говорит:

— Во-первых, не его, а её. А во-вторых…

Чего уж тут во-вторых! Надрывается наша девочка — надо домой нести. Вот взяли мы с Серёжкой коляску, Бубнов — молоко. Бубнов идёт — двери открывает, а мы с Серёжкой ребёнка тащим вместе с коляской. Тяжело, между прочим. Еле-еле до второго этажа донесли.

— Серёжа, не могу, давай отдохнём.

— Какое отдохнём, плачет человек. Слабосильная ты! Бери молоко.

Ну, с Бубновым они втянули кое-как к нам на третий этаж. Интересно, а как тётя Зина к себе на пятый носит?

Принесли мы Наташу в комнату, положили на диван. Бубнов говорит:

— Я её покараулю, а вы идите руки вымойте.

— Зачем руки?

— Так надо. Я знаю: видел маленьких.

Пришлось руки мыть. А Бубнов хитрый: покараулю. Сам небось руки не мыл!

Ну, развернули мы её. Она мокрая-премокрая. И сразу кричать перестала. Нашли мы с Серёжкой сумку тёти Зины, достали чистые пелёнки, а эти в таз положили и водой залили. Стали Наташу заворачивать. Как же, завернёшь её! Сама кричит, а сама ногами дёргает. Ноги завернём, руки высовывает. И всё машет руками своими. И кричит смешно так: ля-ля-ля!

Что делать? Пришлось тётю Надю позвать. Нельзя же, чтобы ребёнок кричал. Она пришла и завернула сразу. А мы поглядели, как она заворачивает. Ладно, думаем, в следующий раз сами будем знать. Тётя Надя взяла её на руки и стала по комнате ходить. Поёт чего-то, приговаривает. И замолчала Наташа. Заснула.

— Вот, — говорит тётя Надя. — Возьмите её, няньки. Чистое наказание.

Ну, пока мама пришла, Наташа у нас три раза крик поднимала. Но мы теперь тётю Надю не звали. Серёжка сразу её на руки и гуляет с ней по комнате. И поёт:

А Наташе нравится. Она сразу замолкает. Мама пришла, молоко разогрела — прямо в кастрюльку с горячей водой поставила. И опять отправила нас с Наташей гулять. Только теперь уж мы её одну не оставляли. Как вынесли во двор, все ребята сбежались:

— Комары, покажите ребёночка! Дайте покатать!

Но мы всем не давали. Мы — у кого руки чистые. А у Серёжки у самого — грязнущие, смотреть страшно. Но его ведь никто не проверял!

А когда дядя Игорь прибежал, мы говорим:

— Вот он, ваш ребёнок. Остаётся у нас. Чистый, сытый и убаюканный. Идите спокойно домой. А нам некогда. Мы сейчас будем пелёнки стирать. Скоро вечернее кормление.

 

Как мы обедали в столовой

Сегодня нашей маме совершенно некогда. Во-первых, тётю Зину выписали из больницы, и мама отвозила Наташу домой. А жалко: мы уже привыкли, что у нас ребёнок. Немножко, правда, надоело с ней возиться, но ещё бы три дня ничего.

А ещё мама сегодня к себе в детский сад три раза бегала. Утром пошла — отработала, к тёте Зине съездила — опять в детский сад зашла. И ещё сейчас, перед нашим обедом, а ихним полдником, опять сбегала. Потому что у них какой-то там Карлихин Олег появился, в интернатской группе. Плачет и домой хочет, к маме своей. А наша мама ему сильно понравилась, и он только тогда не плачет, когда она с ним разговаривает.

— Ну, вот что, теоретики, — говорит мама. — Мне сегодня некогда с обедом заводиться. Я вечером опять пойду Карлихина спать укладывать. Так что сейчас мы с вами идём обедать в столовую.

— Ура!

Потому что мы любим в столовую ходить. Она близко — у нас на углу. Раньше там была пивная.

А теперь в столовой все не так сделали. У них в первой комнате буфет. Пожалуйста — пирожки, кофе и молоко. Мы когда в школу идём, то видим: многие там завтракают. А сами в окно посматривают: не идёт ли трамвай. Если идёт — то сразу свой пирожок хватают и бежать. Очень удобно.

А во второй комнате — столики и можно обедать. Только некоторые дяденьки всё равно бутылки приносят. Поставят под стол — пожалуйста. Никто не видит, чего они пьют. Но не ругаются.

Вот пришли мы в столовую. Серёжка меня истолкал всю:

— Скажи про лимонад.

Потому что мы очень лимонад любим. И если уж в столовой обедаем, то, может, мама купит лимонаду?

А она и сама купила. Вот уселись мы за столик, а рядом тоже семья сидит: папа у них военный, мама и девчонка. Побольше нас немножко. И у них лимонад.

Только нам принесли такие специальные щи — солянка называются, — и приходит пьяный. Это уже сразу видно, что пьяный. Сердитый такой! И требует у официантки портвейна! А официантка не даёт. Вы, говорит, гражданин, уже вполне достаточно выпили. Вам больше ничего не полагается. Вот лимонаду — пожалуйста. А он не хочет лимонаду. Он портвейну хочет. Стал посреди столовой и кричит, что на свои пьёт, на трудовые. И очень сильно ругается. Официантка говорит:

— Идите, гражданин, домой. Не нужно вам ничего.

А пьяный как пошёл разные слова кричать — одно за другим! Тётя Надя всегда говорит, что у неё от таких слов уши вянут. И у меня, я чувствую, скоро начнут вянуть. Военный за соседним столиком и говорит своей жене:

— А ещё Ленинград называется. Смотри, какое безобразие!

И мне так обидно за наш Ленинград стало! Серёжке тоже, наверное. А маме — точно обидно, потому что она как покраснеет, да и говорит военному:

— Вот вы бы чем Ленинград ругать, вывели этого пьяного.

Но военный молчит. А пьяный ещё хуже выражается. Официантка ничего с ним поделать не может. В конце концов такой шум поднялся! И тут наша мама как вскочит! Да как подступит к пьяному!

— Сию, — говорит, — минуту отправляйся отсюда, понятно? Чтобы я, — говорит, — ни одного слова твоего больше не слышала. Ещё чего выдумал — при детях своим языком болтать. Ты оглядись вокруг — ведь у самого небось дети дома сидят!

Пьяный-то и правда огляделся. И ко мне сразу:

— Ишь, какая кудрявенькая.

А я испугалась и молчу. Серёжка ко мне свой стул придвинул. Но пока мама с пьяным разговаривала, официантка милиционера привела. Мы его знаем, этого милиционера: он не разрешает на велосипеде по панели ездить. И по мостовой тоже не разрешает. Он и говорит пьяному:

— Пройдёмте, гражданин.

А пьяный ему вежливо так:

— Да я что, товарищ сержант. Я ведь ничего!

Хорошее дело — ничего! Вот до чего допился — милиционера обманывает! Но милиционер его всё равно увёл. А официантка военному говорит:

— Стыдно, товарищ. Вы тут единственный мужчина и не вступились. Вот через таких и получаются у нас безобразные случаи.

И принесла нам котлеты. А военный ей:

— Вы меня не стыдите. Я сам знаю, что делаю. Вам за это деньги платят, чтобы пьяных выводить, а я при чём?

Мама что-то ему хотела сказать:

— Ну, знаете, товарищ…

А он:

— Вы тоже, гражданка, своих детей лучше воспитывайте. Вон они у вас в солонку руками полезли. А я уже воспитанный. Думаете, это ваше выступление чему-нибудь помогло? Пришёл милиционер — и справился. А если бы не пришёл, ничего бы мы с вами не поделали.

Мама замолчала. Она, вижу, и правда думает: без милиционера бы не справились. Только военный врёт. Он потому так говорит, что сам пьяного испугался. Это, конечно, правильно официантка сказала, что он единственный мужчина и не вступился.

Вот я обо всём этом думаю, а про Серёжку и забыла. Забыла, какой у нашего Серёжки характер. Он этого совсем не любит, чтобы с мамой невежливо разговаривали. Только я посмотрела на Серёжку — и чувствую, сейчас что-то будет. Потому что он уже весь красный сидит. Наверное, придумывает, что бы такое получше сказать. И говорит громко так:

— Мама, а этот дяденька называется защитник Родины?

Мама на него так хитро посмотрела и отвечает спокойным голосом:

— Ты же видишь, что дяденька военный. Значит, защитник Родины.

А военный с женой даже шеи вытянули и смотрят на Серёжку. Девчонка тоже шею вытянула. Бант у неё розовый, капроновый. Серёжка тоже на них посмотрел и говорит:

— Как же он будет Родину защищать, если свою дочку не мог от пьяного защитить?

Всё-таки Серёжка молодец, хоть и дерёт меня! Я бы никогда не придумала так сказать! Официантка как засмеётся! И даже мама улыбнулась. А военный ужасно разозлился.

— Теперь, — говорит, — я не удивляюсь, что в Ленинграде так много хулиганов и пьяниц. Я вижу, кого здесь некоторые чересчур культурные родители воспитывают. Подайте мне сию минуту счёт.

Заплатил он официантке, встал и пошёл к двери. Жена за ним идёт, а девчонка сзади. Я, конечно, ей язык показала. И она мне тоже. Так что и она не особенно прекрасно воспитанная. Ушли они, а Серёжка говорит:

— Я бы, например, такого не стал в армии держать.

А мама ему:

— Я бы тоже не стала. Но ты, друг, тоже учти: рано тебе со взрослыми спорить.

— И ничего не рано, — отвечает Серёжка. — Что ли, я должен спокойно смотреть, как человека обижают?

Мама ему ничего не смогла ответить. Поэтому мы тоже заплатили официантке за обед, попрощались с ней и пошли домой.

 

Велосипед

У меня вчера велосипед украли. Вот как! Поехала я к бетонке — где военные машины ездят. А за этой бетонкой — поле. И там цветов много. Ну, я пошла по полю, велосипед тащу и цветы собираю. Неудобно очень. И вдруг смотрю — горка. Конечно, мне с велосипедом на эту горку не влезть. А может, там самые лучшие цветы растут? Я велосипед положила в траву и пошла на горку. Ничего там особенного нет, но вижу — с другой стороны дяденька траву косит и мне чего-то головой качает. Я к нему.

— Ты что же свой велосипед бросила?

— А что с ним будет? Сейчас возьму.

— Смотри, как бы он не уехал.

Смешной какой дяденька: куда же велосипед без человека уедет?

Дяденька стал косить, а я за ним иду и скошенные цветы подбираю. Потому что вечером мама приедет, мы эти цветы в банку поставим, и она обрадуется. А дяденька говорит:

— Идём всё-таки посмотрим, что с твоим велосипедом. Неспокойное моё сердце.

Приходим — а его нету.

— Ну вот, — говорит дяденька. — Так я и знал. Свистнули.

— Кто свистнул? Никто и не свистел. Я не слышала.

— Ох ты, дурочка. Украли велосипед-то. Украли, и всё.

А я не верю.

— Как это украли? У нас же коммунизм.

А дяденька почему-то рассердился.

— Коммунизм, — говорит, — тогда будет, когда всех растяп выведем. Вроде тебя.

Искали мы, искали — нет велосипеда. Я иду домой и плачу. Что теперь маме-то сказать? Велосипед, конечно, нам уже мал. Серёжке уже «Орлёнка» купили. А мне рассчитывали этим летом не покупать. Думали, я на маленьком прокатаюсь. И вот — пожалуйста. Где он, маленький.

Прихожу домой: мама уже приехала. Её Серёжка на «Орлёнке» встречал. Добрая такая.

— Что, — говорит, — моя доченька невесёлая?

Пришлось сознаваться. Но мама не особенно ругалась. Только говорит:

— Люди вы, люди. Думаешь — вы большие, а вы ещё совсем у меня некудышные. Вот и выходит, что теперь всё лето будешь без велосипеда сидеть.

Это плохо — без велосипеда. Но что поделаешь — не надо быть растяпой. Только Серёжка будет кататься, а я что? Мне ведь «Орлёнок» велик. А маленького уж нет велосипеда. Нет. Ну, ничего. У нас рядом мальчишки живут — они, может, дадут покататься. Я-то им давала раньше. Когда ещё не украли. Ещё не свистнули когда.

Мама, наверное, потому добрая, что мы с утра пол вымыли. И всё в комнате убрали. Мама, конечно, сварила нам обед. Написала на бумажке, что когда есть. Выстирала любимый Серёжкин комбинезон. И говорит:

— Давайте спать ложиться. А то мне завтра вставать в шесть часов. Пока это от вас до города доберёшься. Завтра вечером папа приедет. Ничего, недолго осталось вам одним управляться. Вот сдам экзамены — и к вам перееду. А потом и папа в отпуск пойдёт.

Это правда, надоело нам тут одним сидеть. В городе мы скучали — и здесь уже соскучились. Сначала мама хотела нас в лагерь отправить, но пока она собиралась, у папы на заводе уже разобрали все путёвки. А в городе невозможно скучно стало. Бубнов в лагере, Галя в Крыму. Мы с Серёжкой только и делали, что дрались. Вот папа и отвёз нас сюда, в Токсово. Ему один товарищ с их завода предложил: пускай, говорит, твои дети поживут у меня на даче. Всё равно там сейчас пусто. Вот мы и живём. Каждый вечер кто-нибудь приезжает — или папа, или мама. А днём мы одни.

Сегодня утром мы проснулись — нет мамы. И папа только вечером приедет. День длинный-длинный. Купаться идти нельзя — одним не разрешают. Серёжка сел на «Орлёнка» и уехал. А я пошла к Анне Петровне — соседней старушке — в огород. Мы с ней морковку полем и песни поём. Хорошие пели песни — «Степь да степь кругом» и ещё «Подмосковные вечера». Весёлая старушка! У неё внучка такая, как я, в городе Витебске.

Вдруг слышу — Толька соседний меня кричит. И Валерка с ним. Я побежала. А Толька спрашивает:

— Машка, хочешь на велосипеде покататься?

— Хочу.

— Скажи плохое слово, тогда дам.

— Какое плохое?

А он как скажет! Такое слово только пьяные говорят.

— Не скажу.

— Ну как хочешь.

И пошёл с велосипедом. И Валерка с ним. А мне так захотелось на велосипеде покататься!

Я кричу:

— Постой, Толька!

И сказала плохое слово. А они мне дали велосипед. Но мне совсем расхотелось кататься. Всё-таки я села и поехала. И как раз навстречу наш Серёжка едет.

— Откуда у тебя велосипед?

— Толька дал.

— А чего ты злая?

Я на Серёжку посмотрела — и как зареву. Потому что мне стало обидно на Тольку — я ведь ему без всяких слов велосипед давала. А он вот как! Ну, конечно, Серёжка у меня сразу спросил, как было дело. Я и сказала.

А он говорит:

— Я тебе сейчас же по шее как тресну! Ясно? Слезай с велосипеда.

Я слезла. Но он не треснул. Взял этот велосипед и ведёт оба — свой и Толькин.

— А Толечке твоему, — говорит, — ноги вырву, палки вставлю и скажу, что так и было.

— Не вырвешь: их двое.

— А пускай хоть десять.

Я вспомнила Мишку Кузнецова и прошу:

— Серёжка, не надо с ними драться, а? Я больше не буду.

А он меня как обозвал! Даже сказать страшно.

— Ты, — говорит, — изменник Родины. За велосипед продалась. Вот подожди у меня, болванка несчастная.

Пришли мы домой. Толька около забора гуляет. И Валерка с ним.

— Ну, покатались? — спрашивает. — Могу ещё дать. Мне не жалко.

А Серёжка ему — раз! По шее.

— Могу, — говорит, — ещё дать. Мне не жалко.

Я даже глаза зажмурила. Но Толька не стал с ним драться. Ушёл за свой забор и язык показывает. И Валерка с ним. А наш Серёжка:

— Только сунься, — говорит, — к нам. Я сначала тебе башку проломаю, а потом отцу твоему всё расскажу. Можешь меня тогда ябедой звать. А ты, Машка, иди, керогаз зажигай. Обедать пора. Я за водой пошёл.

Подумаёшь, какой Серёжка! Как будто он на двадцать часов меня старше. А всего-то на двадцать минут.

 

Длинный Генрих и Толстая Маргарита

Ура! Мы с мамой едем в город Таллин! Только мы с мамой — вдвоём! А Серёжка с папой взяли на заводе палатку и отправляются на Вуоксу. Им дядя Игорь байдарку даёт, и они будут днём плавать на байдарке, а ночью спать в палатке на острове. Я сначала ревела, что Серёжка едет, а я нет. Хотя папа нас берёт по очереди, и в прошлом году я с ним ездила, и в будущем поеду. А всё равно обидно. Но мама говорит:

— Мы с тобой рыжие, что ли? Поедем в Таллин.

Папа спрашивает:

— Может быть, у вас есть на это деньги?

— Ну и что? — говорит мама. — Всё равно ты знаешь, что нам надо одну вещь покупать. Так что шуба у меня и в этом году не получится. Значит, можно прогулять остальные шубные деньги.

Папа сказал: правильно. И вот мы едем!

Во-первых, мы купили билеты на таллинский автобус. Таких автобусов больше нету — он весь длинный, снизу красный, а сверху голубой. Дверь у него только одна — спереди. В неё все входят и выходят. А внутри — кресла с ручками и со спинками. Каждому человеку — отдельное кресло. Хочешь — сиди в нём, а хочешь — потяни за специальную ручку, и спинка отъедет назад: можешь спать. Сначала я спала. Потому что ехать было неинтересно: вокруг дороги кусты и больше ничего. А потом мама меня разбудила:

— Смотри, Маша, сейчас переедем через мост — и будет уже Эстонская республика. Смотри, видишь крепость? Это Ивангород. А через мост переедем — там Нарва, Эстония.

Пока мы стояли в Нарве, мама купила газет и мне журнал «Пионер». А потом рассказала мне про Нарву. Это, оказывается, какой старый город! Ещё когда нашего Ленинграда не было, Нарва уже была.

После Нарвы ехать стало очень интересно. Остановки через каждые полчаса, и в одном городе мама купила яблок и малины. А дорога здесь до чего красивая! Кругом лес, и дома в городах весёлые, светлые! В городе Кохтла-Ярве, откуда к нам в Ленинград идёт газ, мы видели высокие горы — терриконы. Мама сказала, что это земля, которую вынули из шахт. Только я не поняла, почему эта земля белая.

Перед самым Таллином я опять заснула и вся стала растрёпанная. Когда стали подъезжать, мама переплела мне косы, и мы вышли. Ну, и ничего особенного. Площадь какая-то, машины ходят, трамваи. А папа говорил: вы как выйдете из автобуса, так и ошалеете от красоты. Я очень хотела спросить у мамы, когда же будет красота, но не спросила. Потому что мы ещё дома договорились не приставать без толку. Вот идём мы, идём — и вдруг видим огромный универмаг. И я как раз вспомнила: интересно, какую вещь мама с папой собираются купить? Но мы ничего не купили. Зашли в универмаг, посмотрели, что продают, и вышли в другую дверь. И — правду папа сказал — ошалели! Тут перед нами открылся старый город. Мама говорит:

— Ты понимаешь, до чего это здорово? Бежим!

Взялись мы за руки и быстро пошли по улицам. Я никогда, никогда ещё не видела такого города. Улицы узенькие, и куда ни пойдёшь, везде старинные дома и церкви. Мама говорит:

— Смотри, Маша, так и кажется, что сейчас вот из-за того угла выедет рыцарь на коне.

А я прямо вижу это всё — и рыцаря, и коня. Но мама не стоит на месте, тянет меня всё дальше и дальше по улицам. Тучи надвигаются, все люди торопятся по домам. А нам некуда торопиться. Мама говорит:

— Знаешь, что мне нравится: незнакомый город, идти нам некуда, где ночевать будем, неясно. Идём по улицам и идём. Не пропадём же. Правда?

— Конечно.

— Ну, пошли дальше.

Небо стало совсем тёмное, а мы всё идём. Смотрим — толстая каменная башня. И в ней — щели, некоторые пошире, некоторые поуже.

— Мам, это бойницы? Отсюда стреляли?

— Да. Пойдём наверх, оттуда весь город виден.

И правда: поднялись мы по каменной лестнице, потом ещё выше — и оказались над всем городом. Красота оттуда! Мама говорит:

— Как в сказке! Правда, Маша? Сказочный город!

Стоим мы на площадке и смотрим на Таллин. Мама мне показывает городскую стену и башни. Они все разные, и в каждой — бойницы. Дождь пошёл, а мы не уходим. Мы представляем, как лезут на город враги, как сидят за стенами люди, стреляют в своих врагов, а те лезут…

— Мама, смотри, ту толстую башню отсюда немножко видно!

— Ой, Маша, что я вспомнила! Мне папа рассказывал. Эта башня называется Толстая Маргарита. А вот, посмотри, вот эта высокая башня — Длинный Генрих. Они друг друга любили, а им пришлось разлучиться. И стоят они далеко друг от друга навечно. Генрих хоть её видит. А она его — нет.

— Это правда или папа сам придумал?

— Не знаю. Смотри, дождь прошёл, а стало ещё темней. Уже поздно.

— А ночью Генрих не видит свою Маргариту?

— Ночью не видит. Зато утром, наверное, радуется. Ну, пойдём искать ночлег.

И мы пошли в гостиницу. Мама говорила, что это безнадёжный номер. И ничего не безнадёжный. Нам сразу дали кровать. А в комнате уже спали три тётеньки. Но мы не стали шуметь, а тихо легли. Спать хочется, а заснуть не могу. Только закрою глаза, всё опять вижу: крепость, улицы, башни…

— Мам, какой город лучше всех на свете?

— Для меня, конечно, Ленинград лучше всех городов. А для таллинца — Таллин. Для парижанина — Париж.

— Ага, сама говоришь: для тебя Ленинград лучше. А про Таллин сказала: сказочный.

— Глупыш ты мой. На свете много хороших дочек, а для меня ты лучше всех.

— И ты для меня лучше всех мам.

— Ну вот. Поэтому для нас Ленинград — лучший город.

— Ага. Мама!

— Что?

— Ты почему раньше в Таллине не была?

— Ох, Маша, я мало где была. А до чего хочется! В Киев хочу, в Ярославль, в Новгород… Много куда. Самое интересное — это ходить и ездить. А теперь спи.

Утром мы быстро поели и снова побежали смотреть город. Только тут мы пристроились к экскурсии, и нам всё рассказывали, рассказывали… Но я запомнила только, что круглая башня называется Толстая Маргарита, а высокая — Длинный Генрих.

Потом нас водили смотреть могилы и старинные гербы разных рыцарей. Но только это было уже не так интересно. Самое лучшее было, когда мы с мамой ходили по городу, и ничего не знали, и дождь начинался, и на каждой улице было как в сказке.

 

Маринка-корзинка

Всё-таки я эту Маринку не люблю. А за что не люблю, и сама не знаю. Сначала она мне нравилась, потому что немножко похожа на Галю. Не лицом: у Маринки косы чёрные и глаза чёрные. Она, как Галя, петь любит. И с ней в лесу интересно: она, как Галя, видит, что я не вижу. Но всё равно не буду я с ней дружить.

Маринка приехала недавно, и всё с тех пор пошло навыворот.

Мы с мамой, как приехали из Таллина, получили от папы телеграмму, чтобы собираться и ехать на Вуоксу. Они с Серёжкой уже наплавались на байдарке и поселились на берегу этой самой Вуоксы в деревне. Тут очень хорошо: и река, и озеро, и островов сколько! Пока у папы был отпуск, мы здесь жили вместе. Потом папа уехал, и мы остались с мамой.

Когда мы сюда переехали, то на второй же день поехали в Приозёрск. Он тоже на берегу Вуоксы, только за восемь километров от нас.

Мама, папа и Серёжка ехали на велосипедах, а я у папы на раме. У папы лучше, чем у Серёжки: он высокий, и я своей головой не заслоняю ему дорогу. Он не ругается, а Серёжка — очень.

Ну, приехали мы в Приозёрск. Папа оставил нас всех на пляже, а сам куда-то уехал. Мы выкупались, посидели — и вдруг видим: папа ведёт два велосипеда. Один — свой, а второй — новенький голубой «Орлёнок». Мама смотрит на меня и смеётся. А я пошевелиться не могу. Неужели это мне? Вот они какую вещь хотели купить ещё до поездки в Таллин! А мы с Серёжкой никак не могли догадаться!

Папа говорит:

— Ну, что стоишь? Бери свою машину.

— Это мне?

— А кому же?

Я как села, так и поехала. Немножко, правда, крутила рулём не в ту сторону. Но ни разу не упала. И вот с тех пор у нас у всех велосипеды. Мы каждый день на них ездили — и в лес, и в Приозёрск, и повсюду. А в магазин мама сама ни разу не ездила: всё мы с Серёжкой.

Вот на той неделе едем мы из магазина лесом. И вдруг девчонка стоит на тропинке. Просто обыкновенная девчонка с корзинкой. А в корзинке, правда, довольно приличные грибы. Серёжка позвонил, а она не уходит с дороги.

— Мальчик, — говорит, — дай, пожалуйста, покататься.

Серёжка слез и дал ей велосипед. Она говорит:

— Только ты мне помоги, пожалуйста, сесть. Я не умею садиться.

Серёжка снял с велосипеда сумку с продуктами и подержал ей седло, пока она села. И поехала. Ну, просто смех. Крутит рулём и направо, и налево. Неужели, думаю, Серёжке своего велосипеда не жалко? А он ничего.

Ну, познакомились мы с ней. Серёжка довёз её на раме до нашей деревни: она, оказывается, приехала к бабушке, а та рядом с нами живёт. И теперь мы все втроём — каждый день. Купаться — Маринка с нами. В лес — Маринка с нами. Даже в магазин у Серёжки на раме ездит.

Когда папа в субботу приехал, то спрашивает:

— Это откуда такая красивая девочка?

— У соседей живёт, — отвечает мама. — Правда, глаза необыкновенные?

Ну, чего они нашли такого необыкновенного — глаза как глаза, только большие. А Серёжка говорит:

— Папа, чего мальчишки такие дураки, повезёшь девочку на велосипеде, а они уж сразу и дразнятся: влюбился! Жених и невеста!

Мама говорит:

— Знаешь, Серёжа, мы с папой однажды ехали на велосипедах по Ленинграду — мы уже были женаты, и вы у нас были. И вдруг сзади бегут мальчишки и что-то кричат. Я думала: мы потеряли что-нибудь, замедлила ход и слушаю, что они кричат. А они: тили-тили тесто, жених и невеста! Мы, конечно, посмеялись и поехали дальше.

— Обидно вам было? — спрашивает Серёжка.

— Ну, чего же обидного? Смешно — и всё. Глупые мальчишки — что на них обижаться. Надо не обращать внимания — они и отстанут.

Я говорю:

— Вот Бубнов тоже на такие вещи плюёт, и всё. Его и не дразнят.

— Ясно, — говорит Серёжка.

И с тех пор он на мальчишек — ноль внимания. От него и, правда, отстали, а ко мне всё время лезут: Серёжка тебя на чужую девчонку променял. Приятно разве это мне!

А вчера мы все втроём ходили за грибами. Маринка очень хорошо ищет грибы: она, во-первых, их лучше нас знает, а во-вторых, прямо чувствует, где должен быть гриб. И не жадная, всё время кричит:

— Серёжа, иди сюда, здесь белые! Серёжа, посмотри под той ёлкой, нет ли там чего-нибудь!

Серёжка — сразу к ней. А я — за ним. И поэтому у нас у всех оказалось поровну грибов. Одни мы бы столько никогда не набрали.

Идём домой, а Серёжка с Маринкой всё время от меня уходят. Я каждый раз им кричу, а потом надоело. Я и перестала кричать.

Иду, ещё грибы собираю, и вдруг думаю: что же мне так давно их голосов не слышно? Кричу — они не отвечают. А тропинка узенькая: может, я заблудилась? Может, на меня сейчас волк выскочит? Или гадюка, например. Здесь, говорят, много гадюк. Я как заору:

— Серёжка!

А он не слышит! Я бросила грибы и бежать. Сама реву, уже устала бежать, села на тропинку и боюсь двинуться. И вдруг слышу Маринкин голос:

— Серёжа, а где у нас Маша?

Я скорей вскочила и вытерла слёзы. Смотрю: Маринка появляется с одной стороны, а Серёжка — с другой. У Маринки в руке белый гриб, а у Серёжки — ничего. Их корзинки, оказывается, около меня стоят.

— Вот она! — говорит Серёжка. — Где, Машка, твои грибы? Ты чего ревела?

— А я и не ревела совсем. Я просто бежала. Потому что на меня напала гадюка.

— Врёшь!

— Правда. Я грибы пока оставила и побежала за вами. Хотела вам гадюку показать.

— Покажи!

Мы пошли назад, а я думаю: хорошо бы там правда была гадюка, а то кого я показывать буду? Но гадюки, конечно, не было. Пришлось сказать, что она уползла. Но теперь уж Серёжка от меня не уходил! Пришли домой, а мама:

— Вот эти дети! С ума сойти можно, как же я всё это буду чистить и жарить?

Серёжка говорит:

— Мы сами всё почистим и пожарим. Марина свои грибы отнесёт домой и придёт к нам. И мы всё сделаем. Марина умеет.

Марина да Марина! И когда это они сговорились, что она придёт к нам, — я и не слышала. Я говорю:

— Серёжка, знаешь, как Маринку можно дразнить? Маринка-корзинка.

А он:

— Сама ты Машка-букашка, таракашка, дурашка. Нечего дразниться.

— А ты Сергей-воробей, не гоняй голубей, голуби боятся, на крышу садятся, крыша ломается, голуби пугаются.

Я думала, он меня треснет. А он нисколько и не обиделся. Только сказал:

— Это и не про Сергея поётся, а про Андрея. Я не Андрей.

Вообще-то правильно. Но только мне с тех пор Маринка как-то не стала нравиться. Она, правда, послезавтра уедет — скорей бы. Но только вот в чём беда: я её уже пригласила к нам на день рождения. Нам шестнадцатого сентября девять лет исполнится. И зачем она мне нужна, на мой день рождения, эта Маринка-корзинка?

 

Папа, мама и мы с Серёжкой

Как мы вчера купались! Потому что была суббота, приехал папа, и погода получилась прекрасная. Мы-то думали: уже не будем больше купаться, потому что лето кончается. Через девять дней мы пойдём в третий класс. Лето прошло. Серёжка выучился плавать, а я нет. Но папа сказал: ничего, что я ещё не умею плавать. Я, главное, воды не боюсь и даже нырять умею. Значит, на тот год поплыву. Всегда Серёжка впереди меня, что уж тут поделаешь.

А сегодня мы едем на велосипедах далеко в лес. Уже проехали десять километров и сели отдыхать. Папа с Серёжкой полезли в какую-то щель, и папа, слышу, говорит:

— Это вовсе не дырка, к твоему сведению, а ход сообщения.

— Ход между траншеями.

Когда они вернулись к нам, Серёжка спрашивает:

— Папа, а ты на войне был?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мне было десять лет, когда началась война.

— Зачем же ты тогда поёшь «Кто в Ленинград пробирался болотами»? Я думал, это про тебя.

Мама говорит:

— Немножко и про нас.

— Почему?

— Потому что мы — блокадники.

Я знаю, что они были здесь в блокаду. Только я об этом как-то забыла.

Серёжка спрашивает:

— Кто был в блокаде — всё равно, — что на фронте?

— Не всё равно. Но эта песня относится и к нам.

— Папа, а что вы делали в блокаду?

— Как что делали? Учились в школе. Стояли в очереди. Жили.

— Ну…

— Что — ну? Думаешь, это было так просто?

— Нет, я знаю. А зажигалки ты видел?

— Приходилось.

— А тушил?

— Тоже приходилось.

— Много?

— Сколько мог, столько и тушил.

— А мама?

— И мама.

— А вы вместе их тушили?

— Ну что ты, Серёжа, — говорит мама. — Мы же тогда не знали друг друга.

Я спрашиваю:

— А когда узнали?

— Потом, — говорит мама. — В сорок шестом году. После войны. На вечере в мужской школе.

— А как вы учились в блокаду? Света же не было!

— Учились. Приходили в школу, когда она работала. При коптилках учились. В школе нам хряпу давали.

— Какую хряпу?

— Зелёные листья от капусты.

— А помнишь шроты? — спрашивает папа.

— Какие шпроты?

— Не шпроты, а шроты, — говорит мама. — Такая блокадная еда.

— Вкусная?

— Как тебе сказать… Тогда была вкусная.

— А почему вы нам никогда не рассказываете про блокаду? — говорит Серёжка.

— Вы же были маленькие. Правда, Саша?

— Да, — говорит папа. — Теперь можно рассказывать.

— Мам, — спрашивает Серёжка, — а как же ты жила в блокаду, когда твои родители умерли?

— Жила. У меня была детская карточка. Люди мне помогали. Тётя Надя, например.

— Какая тётя Надя?

— Наша соседка, Надежда Петровна.

— Она?

— Конечно.

— Мама, — говорю я. — Ведь она же сердитая.

— Ну и что же? Сердитая она и тогда была. Но зато хорошая. Я ей знаешь как обязана…

Вот это да! Тётя Надя помогала маме! Значит, она только для виду всегда ругается, а на самом деле хорошая? А всё-таки страшно было, наверное, в блокаду!

— Папа!

— Что тебе, Марья!

— А тебе страшно было в блокаду?

— Конечно.

— А почему конечно?

— Всем бывает страшно.

— И героям?

— И героям.

— А почему же они герои?

— Потому что не слушаются своего страха.

— И ты не слушался?

— Да, пожалуй.

— Ты, значит, герой?

— Ну, нет. Я человек — и всё.

— А я человек?

— Надеюсь.

— И я тоже не буду слушаться своего страха?

— Конечно.

Сидим мы на полянке, кругом лес. Велосипеды наши составлены вместе и поэтому не падают. А мы сидим и разговариваем. Отдохнём здесь, разберём велосипеды и поедем по лесной дороге. Впереди Серёжка, за ним папа, потом мама, а за ней — я. Может, я отстану и останусь одна в лесу. Но я не буду слушаться своего страха. Потому что я человек — и всё. Это мы раньше всего боялись, когда были маленькие. А теперь мы уже не маленькие. С нами обо всём можно разговаривать. Вот как.