Снова Лемке?
— Мистер Думбрайт неверно трактует наши отношения. Я бы сказал, слишком уж широко. Согласившись на обмен информацией, я, конечно, имел в виду тот круг вопросов, в решении которых мы одинаково заинтересованы, поскольку интересы его и моей страны совпадают. Остальное… — Артур Лестер пожал плечами и принялся набивать трубку душистым «Кепстеном», осторожно приминая табак большим пальцем.
Григорий поморщился. Вот уже в который раз, стоит им приблизиться к сути делового и конкретного предложения Думбрайта — и ритуал раскуривания трубки вновь прерывает разговор. Давно уже пора произнести «да» или категорическое «нет». Но Лестер тянет, уклоняется от прямого ответа, то ли не доверяя посланцу, то ли набивая себе цену.
— Я полностью понимаю и высоко оцениваю вашу позицию, сэр Лестер, — старается возобновить разговор Григорий. — Но не в данном случае. Ибо именно в этом вопросе интересы Америки и Англии совпадают. Гамбург — огромнейший морской порт. Каждая страна, имеющая торговый флот, заинтересована в том, чтобы он функционировал.
— Только как порт. Наши судостроители решительно протестуют против восстановления верфей. Согласитесь, нам самим выгоднее строить суда, избавившись от конкурентов.
— Но порт, где нельзя произвести текущий ремонт, наполовину утрачивает свое значение. Даже по Потсдамскому соглашению Германии разрешено строить суда малого тоннажа.
— Пхе, Потсдамское соглашение! То, что вчера имело смысл, сегодня его утратило. Вспомните речь Уинстона Черчилля в Фултоне.
— Мистер Думбрайт именно на нее и ссылается. Ведь в ней Черчилль прямо ставит вопрос о сколачивании военно-политических блоков, направленных против России и стран народной демократии. Вам, конечно, известно, что подготовка уже началась. Какую бы организационную форму ни приняло создание такого антикоммунистического блока, но на Германию, как среднеевропейскую страну, будут возложены грандиозные задачи. Вот почему вопрос о ее могуществе приобретает первостепенное значение в этом аспекте…
Лестер зажал трубку в кулаке и предостерегающе поднял его:
— Не станем забегать вперед, уважаемый герр Шульц. Будущие блоки, коалиции — это кот в мешке, а мы, англичане, трезвые политики, и прежде всего призваны заботиться о восстановлении собственного могущества.
— Есть политики ближнего и дальнего прицела. Дальновидные государственные деятели сегодня заботятся о том, чтобы между нынешними конкретными действиями и планами на будущее существовал прочный мост. Лейбористское правительство отлично это понимает и, по сути, придерживается взятого консерваторами курса на подготовку новой войны. Я советовал бы вам быть более дальновидным. Англия от этого не проиграет, а вот лично вы — выиграете.
— То есть? — вырвалось у Лестера. Слишком поспешно, чтоб можно было иронической улыбкой прикрыть свою заинтересованность.
— Речь идет о столь могущественном акционерном обществе, как «Гамбургско-Американская линия». Его существование невозможно без восстановления торгового флота. Вам гарантируется пакет их акций, если вы не станете мешать действиям наших судовладельцев в этом направлении.
— Да, но ведь я не один…
— Мистер Думбрайт согласен в разумных пределах компенсировать издержки всех ваших будущих помощников. Прощупайте почву, составьте списки. Но это дело второстепенное. Нам нужно ваше принципиальное согласие. Не придется даже действовать… просто не замечайте.
— Гм… я должен над этим подумать. Обстановка здесь очень сложна, не забывайте о так называемом гамбургском пролетариате. Социал-демократы постепенно левеют, а коммунисты накапливают силы. Они слишком сообразительны, чтобы не понять причин близорукости английской администрации.
— А такой стимул, как сокращение безработицы в связи с расширением работ на верфях?
— Да, на этом можно сыграть. У нас есть свои люди среди социал-демократов… Условимся так: через неделю я буду в Берлине и дам Думбрайту окончательный ответ… А теперь, когда с делами покончено, я бы попросил вас разделить со мной скромный холостяцкий ужин.
Стол, накрытый в смежной комнате, можно было назвать роскошным: тарелка с заливной рыбой, обложенной тоненькими ломтиками лимона, на длинном блюде поблескивал жирной шкуркой копченый угорь, вокруг стояло множество закусок, а две бутылки вина терялись на квадратной белой поверхности.
— Рекомендую: местные деликатесы! — не без гордости заявил Лестер. — По возможности стараюсь обходиться без консервов. У меня свои поставщики среди рыбаков. Может, не столь изысканно, зато полезно. И вкусно, — он разрезал угря пополам и половинку положил на тарелку гостя. Аппетитный аромат копченостей защекотал ноздри.
— Правда, очень вкусно, — похвалил Григорий. — Просто тает во рту. Давно не ел ничего подобного.
— Пробавляемся консервированными изделиями дядюшки Сэма?
— Приходится.
— Меня удивляет американская неприхотливость: изо дня в день бобы в томате, яичница с беконом, какая-то жвачка, называемая колбасным фаршем. Брр, какая мерзость! Мы, англичане, предпочитаем натуральные продукты. То же самое, как ткани из настоящего хлопка, льна и шерсти. Я, конечно, не навязываю вам свой тост, но поднимаю бокал за добрые традиции доброй старой Англии.
— За все добрые традиции и мир между народами!
— Мир? Вы действительно в него верите?
— Я верю в здравый человеческий разум, — уклонился от прямого ответа Григорий. — Вот мы, вчерашние враги, сегодня сидим и мирно беседуем. Надеюсь, так же будет и завтра.
— Если ваши соотечественники не окажутся под влиянием русских, а здесь, в Гамбурге, намечается такая тенденция.
— Представляю, в каких сложных условиях вам приходится работать. Вооруженное восстание двадцать третьего года, наверно, живо еще в памяти многих. Этот опыт нельзя сбрасывать со счетов.
— Столкновений много. К счастью, местные социал-демократы все спорят между собой. Мы всячески способствуем этому, используя своего человека, одного из лидеров левого крыла.
— Платный агент?
— Не совсем так, вернее, работает не только за деньги. Держим его на поводке страха. В прошлом году на него налетела банда грабителей, забрала деньги, принадлежащие ферейну «Урожай» и собранные на приобретение огородных семян. Он обратился со своей бедой в нашу комендатуру. Мы тут же сделали вид, что нашли воров, и вернули ему полностью всю сумму, якобы отобранную у грабителей, взяв, конечно, расписку: «Такого-то числа, такой-то одолжил принадлежащие ему столько-то тысяч марок». Что было дальше, вы и сами догадываетесь. Теперь он полностью в наших руках.
Лестер, рассказывая это как веселый анекдот, то прихлебывал вино, то попыхивал трубкой — счастливый потребитель натуральных продуктов, будущий обладатель толстого пакета акций, джентльмен с головы до пят, только что пивший за добрые традиции старой Англии.
Молодая служанка, а может, и не только служанка, бесшумно ступая, принесла на подносе горячее. Григорий сразу поднялся.
— Большое спасибо за гостеприимство, сэр Лестер! К сожалению, должен идти!
— И совершите подлинное преступление. Взгляните на эти бифштексы! От них идет пар, они истекают соком… Неужто не соблазнитесь?
— Потому и бегу, чтобы не соблазниться. Ибо визит, который я должен нанести, не из приятных.
— Тем больше оснований его отложить.
— У меня времени в обрез. Хочу уехать завтра.
На море, очевидно, разыгрался настоящий шторм. Даже здесь, в ста километрах от побережья, чувствовалось его могучее дыхание. Ветер налетал с бешеной силой, вылизывал опустевшие улицы, наваливался на здания, словно хотел довершить разрушения, нанесенные людьми.
В ранних сумерках город напоминал освежеванного зверя. Вот — голова, здесь — растерзанное туловище, а в конце Аусен-Альстера, словно длинный хвост, вытянулся мост, тоже напоминающий оторванную часть огромного изувеченного тела.
Григорий сделал несколько шагов в сторону гостиницы «Атлантик», в которой остановился. Сильный порыв норд-оста сразу перехватил дыхание, резанул по лицу. Машинально повернувшись к ветру спиной, Григорий зашагал в противоположную сторону, наобум минуя перекрестки, пересекая лысины площадей, зиявшие там, где когда-то высились дома. В стороне, наверно, в порту, стали выбивать склянки. Звуки то затихали, то расплывались над улицей, похожие на жалобные стенанья. И все же это был голос жизни. Григорий почувствовал себя не так одиноко. Случалось и раньше, что на него внезапно обрушивалась тоска — нестерпимой становилась среда, в которой приходилось жить и работать. Сегодня в этом незнакомом, но славном своей историей городе, он ощущал ее особенно остро. Хотелось побыть среди людей, обычных, простых, чьими руками создано все вокруг, среди тех, кто, может, еще помнит Тельмана, вооруженное восстание двадцать третьего года.
Погруженный в свои мысли, Григорий совершенно потерял ориентацию и неожиданно вышел к тому мосту, который раньше бросился ему в глаза. Ну, что же — мост как мост. Внизу тускло поблескивала вода. Сверху не было видно, как морщится и вздымается ее поверхность. Зато близость моря была еще ощутимее. Более чем за сто километров ветер приносил его запахи, оседал на губах солоноватым привкусом. Чертов норд-ост! Он толкал в спину с такой силой, словно хотел смести чудака, осмелившегося ступить на мост в такую погоду. Собственное тело казалось Григорию легким, как перышко, и столь же беспомощным под могучими ударами ветра. Гончаренко, как мог, ускорял шаг, но ветер подгонял его и подгонял и, казалось, продувал насквозь не только одежду, но и его самого. Когда Григорий ступил на левый берег, его всего трясло, зуб на зуб не попадал. К счастью, в конце первого же квартала неизвестной ему улицы он наткнулся на пивной бар.
Рванув дверь, Григорий прислонился спиной к косяку, стараясь отдышаться и преодолеть озноб. Головы большинства присутствующих повернулись к нему. Доброжелательно насмешливые, сочувствующие и просто любопытные взгляды.
— Эй, Эмма! Спасай еще одного потерпевшего, бурей прибитого к твоему «Счастливому берегу», — крикнул коренастый парень с такими светлыми волосами, что они казались седыми, и весело подмигнул Григорию одним глазом.
— Как раз согреешь этим пойлом, — донесся голос из дальнего угла зала.
— Почему ты решил, что я имел в виду пиво? Согреть человека можно и иным способом.
— О, Эмме есть чем согреть!
— А ты, оказывается, знаешь! Гляди, расскажу твоей Урсуле!
Со всех сторон посыпались солоноватые шутки, двусмысленные намеки. Чтобы не привлекать внимания, Григорий быстро прошел к стойке. Полная, пышногрудая барменша тяжело поднялась со стула.
— Не обращайте внимания! — сказала она, приветливо улыбаясь. — У них и в мыслях нет ничего плохого. Просто захотелось потрепать языком. Да что говорить: всем теперь скверно, вот и рады случаю немного повеселиться… А пиво сегодня не такое уж плохое… Открыла бочку из новой партии. Выпьете здесь или немного посидите?
— Если найдется свободное местечко.
— Тогда я сразу налью две кружки. Я сегодня одна, а ноги у меня… — она не договорила, увидав, что два пожилых человека в рабочих костюмах, на ходу отсчитывая деньги, направляются к ней.
— Получай, Эмма! Ну, как твой?
— Снова нашло: лежит, весь трясется… вдруг вскрикнет и начнет разгребать постель.
— Думает, что его завалило. Снова вспомнил этот страшный день, когда его засыпало. Ты б устроила Готлиба в больницу…
— Чтоб его отправили в сумасшедший дом? — вскипела барменша. — Он же в здравом уме. Полгода ничего не было! Если б не бочка, что с таким грохотом упала… А перед этим его измотал грипп…
— Тогда отправь его в какое-нибудь тихое местечко, где бы он мог отдохнуть, подкормиться. У него, говорят, где-то неподалеку живет брат?
— В Хазенморе. Отец Кристиана, — женщина кивнула в сторону светловолосого.
— Так попроси племянника…
Григорий не стал слушать дальше — забрав свои кружки, он направился к столику, который только что освободили собеседники Эммы. От пива по телу сразу разлилось тепло, голова приятно кружилась. Наверно, давал себя знать и бокал вина, выпитый у Лестера. Что ж, ужин с ним дал значительно больше, чем можно было ожидать. Получено еще одно подтверждение того, что наши бывшие союзники собираются коварно нарушить Потсдамское соглашение. Да и Зеллер теперь будет знать, где искать предателя — продажную шкуру, и своевременно сумеет проинформировать гамбургских коммунистов о новом сговоре монополистов, направленном на подготовку войны.
Мысленно вернувшись в Берлин, Григорий уже не мог отрешиться от повседневных забот. Отсюда все казалось еще сложнее: что ни говори, а на месте в случае новых осложнений сразу можно сориентироваться, найти выход из создавшегося положения. Нет, не вовремя, совсем не вовремя Думбрайт отправил его в Гамбург. И еще — почему он не поехал сам, как собирался? Ну, с Нунке понятнее, тот просто воспользовался случаем передать письмо жене и подарки детям. Надо бы и это поручение выполнить сегодня. Тогда завтра можно будет выехать дневным, а не вечерним поездом. Впрочем, если сегодня позвонить жене шефа и попросить разрешения прийти завтра утром…
Юноша, которого фрау Эмма назвала Кристианом, прервал его раздумья. Он шел по проходу, весело окликая компанию, сидевшую за соседним столом.
— Вы чего тут шепчетесь, а? Какие такие завелись у вас тайны? Забрались бог знает куда, и голоса не подают!
— А когда мы условились встретиться, когда? — сердито ответил молодой брюнет, чем-то неуловимо похожий на своего белокурого товарища.
— Так ведь Блейберг задержал, сам же видел.
— Чего он к тебе липнет?
— Надеялся на подарок от отца. Говорит, без него старик не нашел бы такого покупателя, и наш старый дом пустовал бы. А отец даже не собирался продавать его.
— Ого! Когда это было! А этот ваш постоялец до сих пор такой же странный?
— Послушайте ребята, что я вам скажу! — Кристиан придвинулся поближе к столику и заговорил шепотком. — Вся его история — это сплошное вранье, он не тот, за кого себя выдает. Батрак! Хорош батрак, который за разрушенную халупу готов платить такую уйму денег. Отец ведь хотел разобрать ее и пустить лес на расширение хлева и конюшни, но незнакомец все повышал да повышал цену. Ему вот так надо было где-то осесть! — рука юноши легла поперек горла.
— Не вижу ничего странного, — вмешался третий из присутствующих за столом.
— Все беженцы прежде всего заботились о крыше над головой, да о клочке земли под огород. Ты, Кристиан, всегда что-то выдумаешь…
— А ты послушай, ты только послушай! Как ведут себя другие в его положении? Изо всех сил стремятся завязать добрососедские отношения с людьми, которые живут рядом, с утра до вечера гнут спину над грядками, чтобы иметь картошку, брюкву и разную там зелень. А этот и в глаза никому не поглядит, разве что мотнет головой. В земле для видимости покопается, покопается, да и бросит лопату прямо на грядке, пусть ржавеет. Сам же запрется в доме и ни гу-гу. Сидит один, как волк в темной чаще.
— А если человеку, потерявшему семью, жилье, и вовсе жить не хочется? — не очень уверенно возразил брюнет.
— Тогда бы он так не набивал себе брюхо, вот что! И не чем попало, а такими кушаньями, даже названия которых мы позабыли.
— Откуда это известно? Ты что, заглядывал в его кастрюльки?
— Моя мать, а твоя тетка, как-то подглядела. Да и другие видели, как он покупал продукты на черном рынке. И не какую-нибудь там банку сгущенки, а все, что попадалось на глаза, и все самое полезное, самое вкусное. Платит, сколько запросят, только бы поскорее доверху набить свой рюкзак.
— Если есть деньги, почему не полакомиться? — примирительно заметил третий собеседник. — Я б, ребятки, например, съел полнехонькую сковороду яичницы… знаете, с салом, чтоб фырчало. А потом пивка… Ух, вкуснотища! Даже слюнки потекли! На твоем месте я б давно уж к нему подкатился, полакомился бы.
— Не валяй дурака! — крикнул брюнет и повернулся лицом к брату. — Послушай, Кристи, что же ты думаешь?
— Ганс Брукнер — фальшивое имя, им прикрывается кто-то другой. Человек, которому надо скрываться. Может быть, приговоренный к смерти уголовник, преступник, а может…
— Ну? Чего молчишь?
— А может, кто-то из гитлеровской верхушки. Не все они сели на скамью подсудимых, кому-то удалось бежать.
— Дядя ведь видел его документы перед оформлением купчей?
— Вот это учудил! Да если он из их черной своры, так они ему любой документ изготовят. А может, воспользовались подлинным, убрав его владельца. Какой-то бедняга, Ганс Брукнер, сельскохозяйственный рабочий из Саксонии, безусловно, существовал. Я говорю: существовал, а не существует, понятно? Зачем забивать себе голову, если есть готовая биография малозаметного человека и, в силу своей заурядности, очень подходящая для такого случая? Кому придет в голову искать кого-либо из гитлеровской клики под маской батрака?
— Да он же рожей не вышел, этот Брукнер! Вспомни-ка его лицо. Весь подбородок ушел в кадык…
— Не все рождаются красавцами. Натяни на Брукнера генеральский мундир, и грубость черт в твоем воображении мгновенно перевоплотится в волевую собранность или нечто подобное. При этом учти: человек, который прячется, ежеминутно должен думать о выражении своего лица, и это отвлекает его внимание от другого. Только очень хороший актер может одновременно владеть лицом и всем телом.
— Не понимаю, куда ты клонишь.
— Брукнера выдает походка. Она сразу бросилась мне в глаза. Он не идет, а важно и горделиво вышагивает. Так и кажется, что за ним движется более десяти человек свиты.
Григорий, который от нечего делать прислушивался к разговору трех друзей, услыхав последние слова Кристиана, весь напрягся. Откуда-то возникло чувство: вот сейчас, сейчас перед ним возникнет зримый образ, когда-то и где-то виденный. Но в памяти ничего не всплывало. Ее лишь осенил короткий луч — предчувствие узнавания — и тотчас погас, как мигом гаснет далекое зарево. И спор за соседним столиком стих, к компании подсел кто-то четвертый. Парни пили пиво, провозглашали шутливые тосты, подзуживали друг друга одним им понятными намеками.
В гостиницу Григорий попал около десяти. Слишком поздно, чтобы звонить в незнакомый дом, волновать фрау Берту телефонным разговором. Да и хотелось побыстрее лечь в постель — в номере было неуютно и холодно, под напором ветра тоскливо и надоедливо позвякивало какое-то стекло, вокруг которого, наверно, отвалилась замазка. Звук этот нестерпимо раздражал, мешал сосредоточиться на том, что ему необходимо было еще раз обдумать, не давал и уснуть. Впрочем, вскоре усталость взяла свое. Григорий и не заметил, как веки сомкнулись, а назойливый звон превратился в басовитое гудение.
И вот он уже лежит в высокой душистой траве, щеку ему щекочет розово-красная головка примятой кашки, над которой, непрерывно гудя, кружит и кружит деловитый шмель. Каждая волосинка его мохнатого тельца светится на солнце, и теперь видно, что он совсем не черный, как думалось, а коричнево-медный.
Казалось, Григорий успел увидеть только этот один-единственный сон. Но когда он проснулся, дневной свет уже просачивался в комнату. Свежая голова и упругость во всем теле тоже говорили о хорошем отдыхе.
Часы показывали начало восьмого. Значит, можно, не торопясь одеться и позавтракать. Он решил не предупреждать фрау Нунке о своем приходе. А то вдруг назначит встречу на вторую половину дня. Тогда его планы полетят вверх тормашками, и выехать можно будет только вечером. Жаль, конечно, что он не закончил все дела вчера. И угораздило ж в такую погоду отправиться гулять и забрести в эту пивнушку! Воспоминание о вчерашнем вечере кольнуло по сердцу словно острием иглы. Ганс Брукнер — вот в чем дело! Батрак, который прохаживается по городку, словно важная особа, и тайком лакомится кушаньями, о которых люди в его положении не смеют и мечтать… Все-таки любопытно, почему рассказ об этом типе беспокоит до сих пор? А, пропади он пропадом! Здесь, на прибрежной равнине Северного моря, осело немало тех, кому не удалось попасть на заокеанские транспорты. Ворота в Атлантику, как и прежде, манят, держат каждого вблизи Гамбурга, словно на привязи. Возможно, Ганс Брукнер тоже из таких, но почему тебе пришло в голову, что ты где-то видел его? Чушь! Игра возбужденного вином и пивом воображения…
К утру ветер стих, словно дорогу ему преградили скопища туч, которые он сам же нагнал. Они нависали совсем низко, казалось, даже опустились на крыши домов. Сквозь густую сетку мелкого дождя Григорий с трудом разглядел контуры заказанного такси.
— Куда прикажете?
Гончаренко назвал нужную улицу.
— Далековато. Но те, кто там построился, вытянули счастливый жребий. Район почти не пострадал от бомбардировок. Оазис среди адского огня, бушевавшего в Гамбурге… Все здесь были, как на ладони у дьявола… Нас, моряков, списали на берег и перевели в спасательную команду. До сих пор не пойму… — водитель вдруг побледнел и оборвал фразу: мимо его машины, чуть не задев ее могучим крылом, промчался студебеккер, из кузова которого что-то насмешливое выкрикивали солдаты, хохоча и размахивая руками. Таксист выругался и вытер носовым платком вспотевший лоб. — Ничего, рано или поздно, а мы с вами поквитаемся. И, когда мы снова возьмемся за оружие…
— Кто «мы»?
— Как кто? Немцы, конечно.
— А-а, — разочарованно произнес пассажир. — Я думал, вы имеете в виду нечто более конкретное…
Уловив в этой фразе насмешливые интонации, водитель подозрительно покосился на пассажира, но ничего не смог прочитать на его лице: тот скорее был равнодушен к разговору, чем заинтересован им, ибо с явным нетерпением рассматривал нарядные домики, которые выглядывали на бульвар и шоссе сквозь кружево черных ветвей.
— Вот мы и прибыли. Вам, кажется, девяносто седьмой?
— Ага.
— Я доеду до перекрестка и там развернусь — девяносто седьмой по ту сторону бульвара.
— Вам придется подождать меня десять-пятнадцать минут. Счетчик можете не выключать.
— О, с удовольствием! — рассмеялся водитель и, лихо затормозив, остановил машину прямо у калитки в чугунной ограде.
Невзирая на дождь, в палисаднике кто-то копошился. Когда Григорий ступил на аллею, что вела к крыльцу, навстречу ему поднялся человек в блестящем резиновом плаще. Из-под черного капюшона, плотно облегавшего овеянное многими ветрами лицо, на Григория взглянули светло-серые глаза, слишком внимательные, чтобы взгляд их можно было объяснить обычным любопытством.
— Герр Гедлер, если не ошибаюсь?
— Да, Роберт Гедлер, капитан торгового флота в отставке, — почему-то делая ударение на последнем слове, отрекомендовался хозяин дома. — Чем могу служить?
— Только принять наилучшие пожелания от вашего зятя и сообщить уважаемой фрау Берте о приходе некоего Фреда Шульца с письмом от герра Нунке. И простите, ради бога, мой неприлично ранний визит: я в Гамбурге проездом и должен выехать сегодня же первым поездом.
— Тогда не станем терять время. Проходите, пожалуйста!
Они поднялись на веранду, пересекли холл и большую комнату, которая, судя по меблировке, служила одновременно и гостиной, и столовой. Взглянув на неприбранный после завтрака стол, капитан Гедлер извинился за утренний беспорядок.
— С появлением внуков в доме все пошло шиворот-навыворот. Жена едва справляется с ними. Словно их не двое, а целый табунок. Относительный порядок сохранился лишь на моей территории, куда я вас и приглашаю, — он открыл дверь своего кабинета. — Располагайтесь, в этом ящичке найдете неплохие сигары, а я сейчас предупрежу дочку.
Кабинет хозяина больше всего напоминал капитанскую каюту на корабле, где рационально используется буквально каждый кубический сантиметр, чтобы создать в плавании все условия для работы и отдыха. Стены комнаты как бы раздвигал свободный простенок, посреди которого висела одна единственная картина, а под ней на специальной подставке стояла удивительной красоты раковина. И было что-то очень схожее в бешеной пляске морских волн, которые, накатываясь друг на друга, причудливо изгибались и ударялись о невидимый на картине берег, с завитками раковины, которая, казалось, навечно запечатлела это безостановочное движение моря, вобрав в себя и его изменчивые краски.
— Я вижу, и вас пленила эта черепушка? — Григорий услышал у себя за спиной голос капитана.
— Очаровала. Не иначе, как вам ее подарил сам Нептун.
— В образе пьяного матроса в одном из портов Индийского океана. Я не коллекционер экзотических сувениров, но, увидав эту красавицу, выгреб из карманов все, что там было, Хотел подарить нашему музею и… просто не могу с нею расстаться. Кажется, она вобрала в себя и часть моей жизни, связанной с морем. Взгляну на нее, и сразу перед глазами возникают дороги моих дальних странствий, необозримый простор океана, шатер неба над головой, разукрашенного вот такущими звездами, сильное дыхание солоноватого ветра… Колдовство какое-то, да и только!
— А не слишком ли рано вы вышли на пенсию? Я знаю капитанов значительно старше вас по возрасту.
Лицо Гедлера сразу омрачилось.
— Так сложились обстоятельства, — бросил он коротко и сразу же перевел разговор на другое. — Как себя чувствует Иозеф?
Григорий в общих чертах рассказал о загруженности Нунке работой, о засасывающем темпе берлинской жизни, о сложности взаимоотношений с представителями оккупационных властей. Капитан Гедлер не прерывал его вопросами и, казалось, даже не слушал, время от времени нетерпеливо поглядывая на дверь. То, что Берта задерживалась, его явно раздражало.
— Вот и пойми женщину, даже если она твое родное дитя. Казалось бы, узнав о письме, нужно лететь на крыльях, а она все никак не оденется. Я же предупредил ее, что времени у вас в обрез, могла б…
Телефонный звонок не дал ему закончить фразу. Гедлер сердито поглядел на аппарат и нехотя снял трубку.
— Да, капитан в отставке Гедлер. С кем имею честь? А… мое почтение… Угу, со мной говорили на эту тему, и я уже ответил… Нет, категорически нет! Вы преувеличиваете мое влияние и мои связи… К тому же я не привык действовать вслепую… Я должен знать, ради кого рискую и, главное, подвергаю риску других… Высокий сан еще не означает высокой ценности для общества. Ах, так? Тогда нам вообще не о чем разговаривать! Шантажировать себя и запугивать я не позволю, кем бы ни был ваш протеже из Хазенмора! — Из трубки еще доносился густой рокочущий баритон, но капитан Гедлер с силой нажал на рычаг, отпустил его, снова нажал и отпустил, не давая возможности своему невидимому собеседнику позвонить еще раз.
Гневный окрик капитана, которым тот оборвал разговор, стал для Григория ключом к только что услышанному. Протеже из Хазенмора! Наверно, речь идет о Гансе Брукнере. От капитана требуют, чтобы он помог его куда-то вывезти, возможно, за границу. Как найти повод и вызвать тестя Нунке на откровенный разговор?..
Разве что предложить свою помощь? В чем, против кого? Все, что не скажешь, прозвучит бестактно. Случайному свидетелю телефонного разговора следует сделать вид, что он ничего не слышал. Этого требуют правила благовоспитанности, нарушать которые тебе не следует, потому что капитан до сих пор раздражен.
— Вы скверно почувствовали себя, капитан? Может, дать воды, кого-то позвать?
— А-а… что? — спросил хозяин дома, словно проснувшись и впервые вспомнив о госте.
— Вы скверно почувствовали себя, капитан?
— Пустяки, обычный прилив крови. В добавление к пенсии я заработал гипертонию. И, если отпускаю вожжи, сразу же ее чувствую. Простите, что не сдержался в вашем присутствии. В конце концов я нанес вред лишь себе, а не типу, с которым разговаривал.
— Я не могу быть вам полезен?
— Очень вам благодарен, но пока в этом, нет необходимости. Хотя… На всякий случай передайте Иозефу следующее: известные ему особы бесстыдно вмешиваются в мою семейную жизнь, ставят мне в вину переписку с Фридрихом, угрожают лишить пенсии. Нунке известны обстоятельства, из-за которых мне пришлось подать в отставку. Если я тогда не согласился танцевать под дудку проходимцев от политики, то теперь не стану и подавно. Пенсию я заработал многолетней добросовестной работой, и ставить ее в зависимость от того, в какой зоне проживает мой сын, я считаю нарушением элементарнейших правовых норм.
— А если герр Нунке спросит, чем вызвана возникшая сейчас ситуация?
— Мой отказ от некоторых сомнительных поручений. Эти господа рассчитывали… Простите, идет Берта… мне не хотелось бы волновать ее своими неприятностями, — скороговоркой бросил капитан и пошел навстречу дочери.
Берта вошла задыхаясь, словно очень торопилась.
— Ты сердишься? — спросила она отца и на миг задержала его у двери, положив руку на плечо. — Но я действительно спешила! Если бы не шалости Труди… Ей, видишь ли, захотелось поиграть с электрической кофейной мельницей, и там что-то испортилось. Мама просит, чтобы ты пришел, поглядел. Дети, о эти дети! — Берта устало упала в кресло, сдержанно поздоровалась с Григорием и раздраженно бросила:
— Он должен был приехать сам!
— Герр Нунке очень сожалеет, что его задержали непредвиденные дела. Наверно, в письме…
— Дела, всегда срочные дела!.. Это становится настолько нестерпимым… Есть обстоятельства, из-за которых… Лиз хоронила сама. Вы не представляете, какой это был ужас! Девочка сгорела буквально за неделю. Я обезумела, я лишилась веры, меня силой оттаскивали от гроба… Чужие руки, потому что он… хоть бы теперь, в годовщину ее смерти… Одиночество, боже, какое одиночество! Всю жизнь одиночество! Ожидание писем, короткие встречи… Карьера, прежде всего карьера, а я и дети где-то на самом заднем плане… Как довесок к его успехам, безликие второстепенные персонажи, которые живут его отраженным светом.
Григорий с удивлением вслушивался в эту бессвязную речь, пораженный неожиданным поведением Берты, ее внешним видом. Ему казалось, что перед ним старшая сестра той женщины, с которой Нунке знакомил его на перроне вокзала сразу же по приезде в Берлин. Причем, совсем иная по характеру. Та фрау Нунке, с которой он познакомился на вокзале, а потом случайно встречался в фойе театров и в концертах, производила впечатление человека спокойного, рассудительного и сдержанного, неспособного вот так, ни с того ни с сего, довериться кому-либо, тем более человеку малознакомому. Тогда Григорий и понятия не имел о том, какие взаимоотношения связывают Берту и Лютца. Теперь же он внимательно всматривался в ее лицо, слишком уж внимательно, чтобы она не обратила на это внимания.
— Простите, иногда теряешь над собой власть. Ночная буря вконец обессилила меня… измучила… А после бессонной ночи… Впрочем, это не имеет значения… Отец сказал, что вы привезли мне письмо?
— Пожалуйста! А в этих свертках — подарки детям.
Разрывая конверт, Берта прихватила и краешки исписанных листков. Тонкая бумажная полоска, испещренная буковками, свисала сбоку, на ней виднелись окончания слов или отдельные слоги. Это мешает читать, но жена Нунке, наверно, наперед знала направление мыслей своего мужа, его склонность к нравоучениям. Глаза ее быстро бегали по строчкам, губы кривились в насмешливой улыбке.
— Ну, что же, скажите Иозефу, что у нас все в порядке. Дети здоровы, ведут себя хорошо. С денежным переводом может не торопиться, у меня еще кое-что осталось. Кажется, все… Конечно, кроме приветов.
— Разве вы не напишете несколько строчек?
— Нет… Может, позднее, только не сегодня! Он должен помнить, какой сегодня день.
— Тогда виноват перед вами вдвойне: пришел не только рано, но и несвоевременно. Поверьте, я очень, очень огорчен… Разрешите пожелать вам всего самого лучшего и еще раз простите, — Григорий поднялся, но Берта с неожиданной живостью подалась вперед и движением руки пригласила его снова сесть.
— Еще несколько минут, герр Шульц! — воскликнула она, краснея. — В письме Иозефа много наставлений и ничего такого, что могло бы удовлетворить обычное женское любопытство. Может, хоть вы расскажете о столичной жизни? Учтите, мы живем здесь очень уединенно. Это имеет свои преимущества, но иногда хочется очутиться в обстановке, к которой привык, услышать о том, что у нас происходит?.. Так что же нового в Берлине?
Перед глазами Григория промелькнули все виденные за последнее время театральные афиши. С них он и начал свой рассказ. Но Берта слушала невнимательно. Ее нетерпеливый взгляд вдруг угасал, становился отсутствующим, словно перед ней проплывали картины, никак не связанные с услышанным. Опомнившись, она силилась улыбнуться, бросала какую-нибудь реплику или о чем-то спрашивала и снова, даже не дослушав ответа, погружалась в задумчивость.
— Вот, кажется, и все, что попалось мне на глаза. Как видите, интересного не так уж много, — попробовал закончить разговор Григорий.
— А чем искушают нас, дочерей Евы, столичные универмаги? — поспешно спросила Берта.
— Как и большинство мужчин, я замечаю женские украшения и туалеты только тогда, когда они на красивой женщине. И не сами по себе, а как неотъемлемая ее часть. Пестрота же витрин делает все вещи безликими. А ярлыки с ценами! Старательно выписанные на них цифры напоминают коротконогих пузатых карликов, которые топчут ногами воздушные кружева и кисею. Согласитесь, в этом есть нечто несовместимое.
— С точки зрения мужчин, которым в большинстве случаев приходится оплачивать наши расходы. Что же касается женщин… о, для нас дорогая вещь — даже своеобразная гарантия того, что она не станет общедоступной. Ибо ни одна женщина не согласится надеть платье, похожее на то, которое она завтра может увидеть на своей горничной.
— Сомнительная гарантия! Девушки и молодые женщины десятками толпятся возле витрин и отходят от них с голодными глазами и упорным выражением лица, готовые любой ценой добыть желаемое. Понимаете, любой. Они гибнут сами или губят других…
— В день моего отъезда газеты писали, что среди развалин найден труп девушки… Выяснилось, кто она?
— Скромная служащая, которой захотелось нарядиться в богатые наряды принцессы. Ее вовлекли в банду преступников, которые торговали наркотиками, а потом убрали как ненужного свидетеля.
— Кстати, вы не знаете, чем закончилось дело Карла Лютца? Нашли его убийц?
По тому, как напряглась вся фигура Берты, каждая черта ее лица, Григорий понял: именно этот вопрос все время вертелся у нее на языке. И для того, чтоб узнать о ходе следствия, она и затеяла разговор о берлинских новостях.
— Не нашли и, наверно, не найдут — до сих пор не объявился свидетель, женщина, с которой он виделся перед смертью. А именно она могла бы больше всего помочь следствию, направить его в нужное русло. Ибо только ей известно, как разворачивались события после того, как они вместе вышли из пивного бара.
— А если никаких событий не было? Если они вскоре просто простились?
— Малейшая деталь, которая предшествовала преступлению, может стать ключом к раскрытию убийцы или убийц. Не оказались же эти двое, выйдя из пивной, вне времени и пространства. Куда они пошли, где распрощались, который был час? Если они заметили что-либо подозрительное, то, что именно возбудило их подозрение? Что заставило женщину в тот вечер прийти к Лютцу? Было ли это стечением обстоятельств или кто-то натолкнул ее на эту мысль? Может, даже заставил выманить его из дома… Откровенный ответ на каждый из этих вопросов мог бы помочь следствию, но женщина безнадежно молчит… Странное молчание, непонятное бездушие, жестокое надругательство над памятью погибшего… Если она хотела убрать его из своей жизни…
— Нет! Вы… вы не имеете права так думать… вы не знаете… — рука поднялась, словно Берта хотела защититься от болезненного удара, и тотчас же бессильно упала на колени. В незавершенности этого жеста была полная душевная опустошенность.
— Осуждать другого всегда легко. А, может быть, эта женщина раскаивается каждый день и час. И только особые обстоятельства… положение, которое она занимает в обществе, и не столько она сама, как кто-то из ее близких… Мертвого все равно не поднять, а для живых…
— Живая душа тоже становится мертвой, если пренебрегает совестью.
— Я бы не хотела оказаться той женщиной и чтоб вы судили меня, — Берта старалась улыбнуться. — Впрочем, может, вы и правы, может, лучше было б… — Окончить фразу ей помешал стук в дверь. В ту же секунду она приоткрылась, и в щель просунулась голова мальчика.
— Мама, бабушка спрашивает, куда подавать кофе: в кабинет или в столовую?
— Что за манера, Ганс? Будь добр, зайди и поздоровайся с герр Шульцем!
Мальчик нехотя переступил порог и, запинаясь, стал оправдываться:
— Бабушка торопила меня, и я хотел… я спешил как можно скорее ей сказать…
— И поэтому забыл об элементарной вежливости?
Ганс вскинул на гостя умоляющий взгляд, и тотчас лицо его вспыхнуло, словно по нему шугануло пламя. Оно докатилось по белокурых волос и, казалось, что они вот-вот вспыхнут, как солома.
— Я… я не нарочно… просто очень спешил и поэтому… Прошу простить меня, — прошептал он, потупясь.
— О, пустяки! В твои годы я тоже всегда куда-то торопился, и это часто приводило к маленьким недоразумениям между мной и родителями. Но маленькие неприятности недолговечны. В памяти остаются не они, а сладкие минуты примирения, когда особенно остро ощущаешь тепло родного дома, единственного надежного пристанища, где тебя любят и понимают. А теперь… фрау Берта, вы разрешите? — Григорий глазами показал на подарки.
— Оставим это на потом… Ганс, можешь идти! Скажи бабушке, чтоб накрывала в столовой, мы сейчас придем.
Когда мальчик вышел, Берта насмешливо заметила:
— Все сказанное Гансу, очевидно, прежде всего адресовано мне.
— Упаси бог! Я бы никогда не решился на такое. Как и большинство подростков его возраста, мальчик очень ранимый, и мне захотелось его ободрить. Только и всего.
Фрау Берта явно собиралась возобновить прерванный разговор, но Григорий решительно поднялся:
— К сожалению, я должен идти, иначе не уеду сегодня из Гамбурга. Но, надеюсь, мы вскоре встретимся в Берлине и закончим наш спор, придя к обоюдному согласию. Вы ведь недолго будете гостить у родителей?
— Вы только что сами назвали отчий дом единственным в мире надежным пристанищем. Нет, я пока не думаю об отъезде.
— Вашего мужа это, наверно, огорчит. Тем более, что последнее время он чувствует себя не совсем хорошо: похудел, стал раздражителен. В таких случаях присутствие близкого человека…
— Вам не кажется, герр Шульц, что вы преувеличиваете свои полномочия? — недобрая усмешка промелькнула на губах Берты и сразу погасла, словно ее пригасил ледяной блеск глаз, вскинутых на Григория. — Вы только что передали мне письмо, я его прочитала. В нем с исчерпывающей ясностью сказано все.
— Извините, вы правы. В свое оправдание скажу одно: ваш вопрос о деле Лютца, заданный случайно, из простого любопытства, вывел меня из равновесия.
— Лютц? Не понимаю… При чем тут Лютц?
Не ответив, Григорий приоткрыл дверь кабинета и немного отстранился, пропуская Берту вперед. Но она вдруг остановилась, ожидая ответа на свой вопрос.
— Я дружил с Карлом. Вернувшись на родину, попытался его разыскать. Только попытался, потому что действовал без должной настойчивости. А время шло, какие-то мерзавцы уже смазывали свои пистолеты. И некому было его предостеречь. Он был слишком доверчивым и простодушным человеком, потому и попал в ловушку.
— Предостеречь? От кого? Аноним, враг-невидимка… рука, которую невозможно остановить, потому что не знаешь, откуда она протянется!
Берта говорила и говорила в каком-то лихорадочном порыве, словно слова Григория о его дружбе с Лютцем сняли с нее обет молчания.
— Берта, зови же гостя к столу! — раздался голос фрау Гедлер из глубины столовой.
— О, да, да, прошу вас, герр Шульц! — поспешно, даже несколько заискивающе подхватила Берта приглашение матери.
Григорию пришлось задержаться еще на несколько минут, чтобы познакомиться с хозяйкой дома, поблагодарить за гостеприимство и пожалеть о том, что не может воспользоваться случаем и провести хоть полчаса в таком приятном обществе.
Дом Гедлеров он покинул с чувством облегчения и одновременно с неосознанным недовольством самим собой. Может, вообще надо было избежать разговора о Лютце? Фрау Нунке примчалась сюда, гонимая страхом, пусть хоть этим искупит свою вину перед Карлом! Ибо неизвестность — это худшая из пыток…
Фигура мальчика, неожиданно вынырнувшая из ворот, прервала эти раздумья.
— Ганс? Ты что, ждешь дедушку?
— Нет, герр Шульц, вас. Я думал…
— Хочешь что-то передать отцу?
Мальчик опять весь залился краской, как тогда в комнате.
— Я хотел извиниться, что назвался чужим именем и объяснить…
— Погоди, погоди, я что-то ничего не понимаю. О каком имени идет речь?
— Вилли Шуббе, помните? — в округлившихся светлых глазах мальчика застыло напряженное ожидание, Григорий даже смутился от того, что не в силах что-либо вспомнить.
— Да, да, кажется, припоминаю…
— Вы еще отвезли меня в машине и вообще…
— Ты ехал в Каров? — быстро спросил Гончаренко и почувствовал, как болезненно сжимается его сердце.
— Да, вы еще поинтересовались, хватит ли у меня на билет.
— Ну, и видик у тебя был тогда! Не удивительно, что я не узнал… Нашел своего друга?
— Нашел… в тот день нашел, — прошептал Ганс, и глаза его заполнились слезами.
— Ты можешь мне сказать его имя? — также шепотом спросил Григорий.
— Его звали Карлом. Карл Лютц, Карл Лютц… — дважды повторил Ганс, словно прислушиваясь к звучанию слов. Он ничего больше не прибавил и стоял потупясь — маленькое существо, которое уже соприкоснулось с непостижимым для него миром.
— Если б я тогда знал… Если б я тогда знал… Если б мне могло прийти в голову!
В светлых глазах мальчика засветилось удивление.
— Видишь ли, в чем дело, я долго его разыскивал, мы с ним когда-то дружили, и я все время его разыскивал…
Увидев своего пассажира, шофер такси развернул машину и остановил ее у края тротуара, напротив ворот.
— Можно я поеду с вами? — в вопросе звучала мольба.
— У твоей матери сегодня трудный день, побудь с ней! Да и я сейчас не смогу говорить. Ты не обижаешься?
Ганс отрицательно покачал головой:
— Я не обиделся, но мне грустно. Я ничего, ничего не понимаю, а посоветоваться не с кем. Мне показалось…
Григорий на миг прижал мальчика к себе.
— Мы скоро увидимся в Берлине. А сейчас я должен ехать, скоро отходит мой поезд. До свидания!
— До свидания! Я уговорю маму вернуться домой как можно скорее.
Машина тронулась. Сердце Григория сжалось. Вот он стоит и глядит ему вслед, сын заклятого врага. Маленькое существо, уже познавшее зло и коварство взрослых. И он обязан защитить мальчика. Ибо для того и живет Григорий, чтобы сделать мир справедливым и прекрасным.
Знакомая дорога всегда кажется короче, чем незнакомая, но сегодня она не гладко расстилалась под колесами. Движение на шоссе увеличилось, приходилось уступать дорогу колоннам грузовых машин, пропускать вперед нарядные, быстроходные «роллс-ройсы» и «остины». Шофер такси злился, ругался, кидал вслед пассажирам язвительные реплики. Особенно раздражали его офицерские чины. Когда у закрытого светофора с ним поравнялся длинный блестящий «роллс-ройс» и остановился рядом, таксист вызывающе поглядел на морского капитана, сидевшего рядом с шофером, и с независимым видом стал насвистывать какой-то знакомый мотив. «Стража на Рейне», — вспомнил Григорий. Наверно, и англичанин понял брошенный ему вызов. Не повернув головы, не удостоив наглеца даже взглядом, он опустил пониже боковое стекло и небрежно, но метко швырнул окурок прямо в окно соседней машины, словно бросил его в урну для мусора. Водитель такси разразился злобной бранью, но черный лакированный багажник «роллс-ройса» уже поблескивал далеко впереди.
В другой раз эта сцена насмешила бы Григория, но первые такты нацистского марша, которые дерзко насвистывал шофер, словно стрелы молнии, выхватили из мрака то, что он тщетно старался вспомнить вчера вечером и сегодня утром. Отрывок кинохроники, которым так гордился Бертгольд! В мельчайших подробностях всплывали перед глазами быстро мелькающие кадры, на которых Бертгольд вышагивал с самим фюрером, возглавив группу гиммлеровских приспешников. Но не лицо Гитлера, и не лицо Бертгольда сейчас привлекли Григория, а карикатурно смешной долговязый человек с напыщенно выпяченной грудью, который, сбившись с шага на какое-то мгновение, вырвался вперед и тотчас испуганно попятился, прикрыв рукой подбородок.
— Что это за чудак? — спросил тогда Григорий, кивнув на самодельный экран.
Бертгольд рассмеялся:
— Беднягу Лемке потом пришлось вырезать, когда кинохроникеры монтировали пленку.
Названная фамилия ничего не сказала Григорию и сразу же исчезла из памяти. Только позднее, уже в Кастель ла Фонте, когда судьба свела его с Лемке, неясное воспоминание о домашнем киносеансе в столовой Бертгольдов почему-то связалось с фигурой нового начальника службы СС. Он тогда отмахнулся от этого воспоминания: противны были и поездки в Мюнхен, и обручение с Лорой, и наставления ее отца.
Почему же теперь полузабытое вспомнилось с такой ясностью? Ах да, этот марш! Это же он гремел тогда в столовой, сопровождая хронику, гремел так громко, что заглушал озвученную пленку, и Бертгольду пришлось выключить радиолу.
— А ведь военный оркестр играл «Стражу на Рейне», — многозначительно подчеркнул тогда Бертгольд.
Да, «Стража на Рейне», улыбающееся лицо фюрера, торжественное — Бертгольда, долговязая, напыщенная фигура, которую потом пришлось «вырезать», — Лемке! Так это же Лемке!
Вздох облегчения, как после решения трудной задачи. Какое огромное значение в процессе мышления имеют ассоциации. Стоило этому болвану начать насвистывать… Погоди, погоди, а собственно говоря, по какому поводу тебе надо было копаться в своей памяти? Почему тебя так взволновал рассказ светловолосого парня в пивной? Какой знак равенства стоит между услышанным вчера и тем, что ты вспомнил сегодня? Неужели Ганс Брукнер — это Лемке?
Григорий последовательно восстанавливает в памяти случайно подслушанный разговор. Теперь все приведенные в нем факты звучат значительно весомее. Особенно приметы Ганса Брукнера. Словно перечерченные на кальку, они точно совпадают с портретом хорошо знакомого когда-то человека. Он сразу не смог припомнить, с кем именно, потому что ни на минуту не допускал мысли, что Лемке остался жив. Невероятность предположения — вот что сбило Григория с толку.
А не теряет ли он рассудок сейчас? Пункт за пунктом он опровергает каждое утверждение Кристиана. Не их достоверность, а то, как они, отразившись в его, Григория, воображении, породили законченный образ. Разве мало людей высокого роста, разве мало кто из них рисуется своей военной выправкой, а у многих из-за нарушения функций щитовидной железы большой кадык? Недоразвитый подбородок тоже может быть следствием болезни. Людям вообще свойственно накладывать те или иные признаки на обычные шаблоны раньше увиденного. Так случилось и с тобой.
Эти рассуждения не успокаивают. Образ Брукнера-Лемке настойчиво стоит перед глазами. Нельзя пренебрегать догадкой, что Лемке удалось спастись. А это прямая угроза для нынешнего Фреда Шульца, в прошлом Генриха фон Гольдринга. Слишком много материала о его деятельности в Кастель ла Фонте собрал Лемке. И, должно быть, убедительного. Иначе он бы не решился доложить о своих подозрениях Бертгольду.
— Возможно, мне придется сегодня съездить в Хазенмор. Не могли бы вы отвезти меня туда? — неожиданно для себя обратился Григорий к шоферу.
Водитель мнется:
— Если в один конец, мне невыгодно. Вряд ли я найду там пассажира на Гамбург.
— Оплата в оба конца. Независимо от того, вернусь ли я с вами в Гамбург или задержусь в Хазенморе.
— Что ж, это меня устраивает.
— Тогда заедем в гостиницу, мне надо кое-что взять.
Вопрос шоферу — экспромт. Григорий еще окончательно не решил: ехать ему или нет. Если под личиной Брукнера действительно скрывается Лемке, тогда поездка очень опасна. Самому лезть в пасть волка — ведь, несмотря на все предосторожности, возможна совершенно случайная встреча. А что, если самому пойти в наступление? Явиться к нему в качестве официального представителя «Семейного очага», куда подано заявление о розыске Ганса Брукнера от такого-то или такой-то? Ну и завертится же он! Припугнуть, что его разыскивают, как военного преступника, за расправу, учиненную в Кастель ла Фонте… И что это даст? Опомнившись от внезапного испуга, он поспешит ценой моей головы приобрести себе защитников в высших правящих кругах. Пока что он спокойно сидит в своем закутке. Зачем же откупоривать бутылку и выпускать из нее дьявола?
Сомнения одолевают Григория. Когда в холле гостиницы портье вместе с ключом протягивает ему длинный конверт, он не сразу это замечает.
— Срочная телеграмма, пришла час назад… К сожалению, я не знал, где вас разыскать.
— Это не столь важно. Очень вам благодарен.
Текст телеграммы очень короткий, всего четыре слова:
«Приезжайте немедленно Берлин. Думбрайт».
«Вот сам собой и решился вопрос о поездке в Хазенмор», — думает Григорий, собирая вещи.
Но зачем его так срочно вызывает Думбрайт? Что там случилось?
