Гроза на Шпрее

Дольд-Михайлик Юрий Петрович

Часть I. Римские каникулы

 

 

Над Шпрее сгущаются тучи

На открытых окнах шелестят спущенные шторы. Звук этот невыносимо раздражает Витторио Рамони. Шум напоминает щелканье бича, погоняющего время — такое драгоценное именно ранним утром. Единственное время, когда граф может отдаться любимому делу… Сегодня, правда, по собственной вине Витторио задержался чуть ли не на полчаса: примерял рабочую куртку, принесенную портным. Но что поделаешь, если ты принадлежишь к таким утонченным натурам, для которых окружающая обстановка во время работы значит очень много: будь то цвет авторучки или собственная одежда.

Витторио проводит гребешком по светло-каштановым, негустым, но волнистым волосам, потом подходит к зеркалу, висящему в простенке, и еще раз осматривает себя. Покрой мягкий, теплый тон светло-серой материи, черные бархатные отвороты — все очень элегантно и главное к лицу. В этой одежде он похож на своего прапрадеда, который глядит на него с потемневшего от времени портрета. Тот же утонченный овал лица, спокойные полукруги бровей над ласковыми задумчивыми глазами, прямой нос. Чувственные, чуть крупноватые губы придают лицу особую оригинальность: борьба плоти и духа! Этим отличались все предки Витторио, так же, как и этот прапрадед: он прожил бурную жизнь развращенного вельможи, оставив, впрочем, потомкам фундаментальный исторический трактат о венецианской школе искусств ранней поры Возрождения. Должно быть, от этого прапрадеда Витторио и унаследовал склонность к литературе.

Для «разгона» граф всегда начинает свой рабочий день с переписки заготовленных накануне черновиков. Толстая тетрадь в сафьяновом переплете раскрыта. Буквы быстро нанизываются друг на друга, образуя ровные строки.

«Судьба Италии — это судьба Нарцисса, который, влюбившись в собственное изображение, тихо умер от неудовлетворенной любви. Итальянцы, очарованные величием своего прошлого, восхищенные непревзойденной красотой древней истории, как бы парализованы экстазом самосозерцания. Они отказались от действий — единственной движущей силы любого прогресса, и тем самым привели нацию на край бездны. Возвращаясь к событиям недавнего прошлого, отчаянной и действительно героической попытке пробудить дух народа для деятельной творческой жизни…»

Не закончив фразу, Витторио Рамони перечитывает написанное и самодовольно улыбается. Придет время, благодарные потомки отдадут должное своему летописцу. Ничего, что сейчас приходится тайком писать эти мемуары, работать урывками, в редкие минуты, свободные от повседневных забот.

А заботы окружают со всех сторон и по мере того, как жизнь страны нормализуется, становятся все сложнее.

Для постороннего глаза Витторио Рамони просто беспечный бонвиван, завсегдатай светских салонов Рима. Их двери, наглухо закрытые для мелкого адвокатишки, которым еще недавно был Витторио, теперь широко распахнулись для единственного наследника графа Рамони.

Благоприятствовала этому трагическая гибель старого графа и его любимицы Марии-Луизы. Еще совсем недавно скандальное поведение молодой вдовы служило темой злорадных перешептываний. Теперь же ее сделали чуть ли не великомученицей. Еще бы! Так нелепо погибнуть под грудой развалин в расцвете молодости и красоты. Конечно, это дело рук гарибальдийцев, хотя они и очень старались выгородить себя, распространяя слухи, будто замок взлетел на воздух по приказу какого-то эсэсовского генерала.

Великолепно осведомленный о том, как все произошло, Витторио помалкивал. Так выгоднее для дела, а следовательно, это и есть истина. Кстати сказать, новейшее философское течение трактует понятие истины именно с точки зрения выгоды. Ради одного этого стоит почитать труды апостолов прагматизма. Не помешает, если практика будет опираться на теорию. Это всегда импонирует.

Сделав соответствующую пометку в календаре, граф снова склонился над тетрадью. Но все написанное дальше не составляло единого целого. Придется переделывать…

Поработав еще с четверть часа и поняв, что работа сегодня не клеится, Витторио нажал кнопку звонка.

Чуть слышно постучав в дверь, горничная остановилась у порога в позе почтительного ожидания.

— Синьор прикажет подать кофе?

— Да, Лидия. — Витторио внимательным взглядом окинул фигуру молодой женщины и с удовольствием подумал, что не ошибся, взяв на службу бывшую служанку Марии-Луизы. Сестра отлично ее вышколила, горничная совершенно лишена налета назойливой фамильярности, с которой держится большинство слуг-итальянцев.

Чашка крепкого кофе и две хорошо поджаренных тартинки — вот и все, что можно позволить себе на завтрак, если хочешь сохранить спортивную форму и ясную голову.

Сегодня утром это особенно важно. Придется откровенно побеседовать с руководителями «Итальянского социального движения» о падении дисциплины среди членов организации.

Пригубив принесенный горничной кофе, Витторио поближе придвинул телефон и набрал нужный номер.

— Батисто Флоренти? Да, я… Нет, нет, приезжайте немедленно, дело срочное… Нет, на моей машине, вы ее знаете… Будет ждать у кафе.

Второй раз за сегодняшнее утро Витторио испытал большое удовлетворение. Вот и осуществились его честолюбивые мечты! Он уже не пешка, которую игроки двигают по шахматной доске. Сам включился в большую игру, сам может приказывать. Не важно, что о его далеко идущих полномочиях знают всего несколько доверенных лиц. Верхушка всегда должна быть законспирирована, скрываться в глубоком подполье. Да и для личной безопасности так лучше. Хотя правительство де Гаспери и относится к организации с откровенной благосклонностью, но что будет завтра или послезавтра — неизвестно. Этот сброд в рабочих организациях тоже группирует силы, недовольство политикой кабинета министров растет, коммунисты все выше поднимают голову и множат свои ряды.

Батисто Флоренти не заставил себя долго ждать. Хозяин нескольких первоклассных парикмахерских, он никак не мог служить живой рекламой своих заведений. Плохо выбритый, с жирными кольцами волос, нависавшими над вспотевшим лбом, Флоренти производил впечатление человека, который испытывает органическое отвращение к воде, мылу, ножницам и гребешку. О полном равнодушии к собственной внешности говорил и костюм из светлой альпаги, весь покрытый грязными пятнами.

Здороваясь, Батисто долго пожимал руку Витторио пухлыми волосатыми ладонями, и словно вконец измученный затраченным на это усилием, тяжело опустился в кресло.

— Простите, простите, для моей комплекции сегодня чересчур жарко. Фу ты, совсем взмок, словно только что вылез из ванны. Понимаете, моторчик того, — толстяк коснулся рукой груди, — и, честно говоря, разволновался. Почему, думаю, немедленно? Что-нибудь случилось?

— И очень неприятное, прочтите вот это, — Витторио перебросил через стол сложенную вчетверо газету. Одна из статей на нижней полосе была отчеркнута красным карандашом.

Все еще тяжело дыша, Флоренти быстро пробежал заметку глазами.

— Пхе! Неужели вас это так взволновало? Трое молодчиков в темном переулке пересчитали ребра четвертому. Обычное мелкое происшествие. Даже удивительно, чтобы на страницах газеты…

— A вы обратите внимание на заголовок, и внимательно прочитайте комментарии редакции.

— «Бандитский налет или вражеская вылазка?»… Могут спрашивать сколько угодно.

— К сожалению, они не только спросили, но и ответили. Потерпевший и свидетели узнали всех троих и утверждают, что все они члены нашей организации — МСИ. А редакция к перечисленным фамилиям прибавила еще и адреса, точно указав, кто где проживает.

— A, «Унита». Что ж, дадим опровержение… Можно и в суд подать на газету за клевету.

— Трюк уже известный. И, не забывайте, есть свидетели.

— Их заставят молчать. А мы подготовим каждому отличное алиби и — все!

— Вы, Батисто, неплохой организатор, но политик из вас… Неужели вы до сих пор не поняли: реорганизация подполья для того и проводится, чтобы всю нашу работу построить на основе железной дисциплины. Реванш мы можем взять, лишь тщательно к нему подготовившись, и подготовка эта не должна привлекать к себе внимания. Иначе мы не сможем сконцентрировать наши силы, объединить в самую мощную организацию все те группы, которые до сих пор действовали на свой страх и риск, по принципу «кто в лес, кто по дрова». А, черт…

Произнося эту тираду, Витторио постукивал ножом для разрезания бумаги по краю стола, словно отрубая фразу от фразы, с каждым разом удары становились все более увесистыми, и, наконец, лезвие из слоновой кости не выдержало и надломилось. Рамони с сожалением смотрел на ручку и обломок, торчавший в ней.

— Антикварная вещь… подарок… Поглядите, сколько изящества в линиях. Безусловно, работа выдающегося мастера, возможно, даже самого несравненного Челлини, — бормотал граф, сокрушенно покачивая головой.

— Жаль, как жаль, — горевал и Флоренти, надеясь своим сочувствием смягчить Рамони. — Но ведь ручка целехонька. Я думаю…

— Я не кончил, — сухо прервал его Витторио. — Руководству МСИ следует запомнить: наше движение — явление не узко патриотическое, наша организация лишь звено большой цепи, которая тайно куется повсюду, во всем мире. Придет время, и эта цепь стреножит большевизм, опутает его, повалит… Теперь вам ясна мера нашей ответственности? Как осторожно мы должны действовать?

— Синьор Рамони! Присоединяюсь, двумя руками подписываюсь под всем, что вы сказали. Но сделайте скидку и на наш пестрый состав. Ведь до сих пор каждый действовал, как ему заблагорассудится! Попробуйте их обуздать, прибрать к рукам! Котел взорвется, если его держать под высоким давлением, закрыв все клапаны.

— Чтобы этого не случилось, вы сами должны планировать каждую акцию, заранее продумав все детали, учитывая все возможные последствия. Надо обеспечить своих людей лазейками, по которым они могут ускользнуть. Не так, как в данном случае, — Витторио брезгливо поморщился, ткнув карандашом в газету.

— Что же вы посоветуете?

— Объявить, что вся троица исключена из рядов МСИ. Потребовать привлечь их к уголовной ответственности. К какому отделению полиции относится район, где это произошло?

— Сегодня же узнаю.

— Наверняка там есть наши люди. Договоритесь, чтобы виновных арестовали и широко оповестили об этом в прессе. А спустя несколько дней, когда все забудется, ребят можно будет отправить куда-нибудь на север. В район озера Комо или Гарда. Кстати говоря, поступили сведения, что там до сих пор слоняются какие-то подозрительные молодчики. Присматриваются и принюхиваются.

— Будет сделано.

Распрощавшись с Батисто Флоренти, Витторио долго и тщательно мыл руки. Он брезговал «парикмахером», но отдавал должное его организаторским способностям. Сразу же по окончании войны очень окрепли «Комитет национального освобождения» и «Всеобщая итальянская конфедерация труда», вот тут-то Батисто, словно старый хитрый лис, и прорывал тайные ходы, по которым бесследно исчезали могущественные приспешники фюрера и дуче.

Для своих мемуаров Витторио записал фамилии многих беглецов, конечно, наиболее известных. Мир когда-нибудь ахнет от удивления, услышав эти имена. А пока списки надежно спрятаны в одном из тайников старого Рамони. Дядя очень любил тайники и устраивал их чуть ли не в каждой комнате. О существовании некоторых из них племянник знал, о других — догадывался. Поселившись на его вилле, Витторио долго тешил себя своеобразной игрой — выстукивал стены и ящики в поисках дядюшкиных тайников. Один из них — тот, что за книжными полками — собственно говоря, и ввел его в узкий круг тех, кто собирался творить историю. Слишком уж важные документы оказались в руках наследника, чтобы можно было игнорировать молодого Рамони.

Теперь Витторио не любит вспоминать об этом. Ему нравится думать, что он достиг нынешнего положения исключительно благодаря своим незаурядным способностям и талантам, умению держаться в обществе.

Нет, не ему сетовать на судьбу. Особенно теперь, когда в личной жизни произойдет столь существенная перемена. Через неделю вернутся родители Марианны и состоится разговор, которого он ждет с нетерпением и некоторым страхом. Умберто Висконти придется позабыть о гордости и смириться с фактом: их невинная дочурка сама бросилась в объятия Витторио, и он не первый, кто сбил ее с пути. Пусть благодарит бога, что нашелся человек, готовый покрыть ее девичий грех.

Этот план возник у него случайно, когда Марианна рассказала ему, что в автомобильной катастрофе погиб друг ее детства Андреа Досетти. Она тогда очень плакала, встревожив родителей взрывом отчаяния. Выслушав этот рассказ, Рамони не придал ему значения, и только намного позже, когда наивная монастырская воспитанница стала выделять его среди других… Бедная девочка! Она так и не поняла, что сама должна обесчестить себя. Ослепленная любовью, Марианна ведет себя с Витторио так неосторожно, будто нарочно афиширует их отношения. Вот и сегодня! Они условились встретиться ровно в двенадцать на вокзале Сан-Паоло, где соберется вся их небольшая компания, чтобы отправиться на берег моря. Полагалось хотя бы написать ей записочку, предупредить, что сегодня он не сможет прийти. Витторио не сделал этого своевременно, а теперь уже поздно, часы показывают половину второго. В три у него важная встреча, и если Джузеппе в ближайшее время не вернется…

Джузеппе появился в два.

— Синьор, все в порядке, гостей встретил, поселил в частных пансионатах. Они почти рядом, следовательно…

— Пилот ничего не передал?

— Вот письмо.

Витторио осторожно надрезал конверт и развернул вложенный пополам листок. Исписана была лишь первая страничка. Пробежав ее глазами, Рамони прочел вслух:

«Дорогой друг! Для возобновления давних контактов с вашей автомобильной промышленностью, наша фирма «Испана Сюиза» откомандировала в Рим специальных представителей: Фреда Шульца и Герберта Вайса… Оба хорошо знакомы с делом, владеют итальянским языком, но в вашей прекрасной столице не бывали. Совершенно естественно, что при возобновлении деловых связей у них могут возникнуть непредвиденные трудности. Фред Шульц объяснит вам, в чем заключается сложность обязанностей, возложенных на него, как представителя нашей фирмы. Очень сожалею, что мне самому не посчастливилось еще раз повидать Рим и побыть в вашем обществе, столь для меня приятном. Надеюсь, моя просьба не очень обременит вас, в свою очередь, хочу заверить, что всегда к вашим услугам.

Иозеф Нунке».

— Какое впечатление производят прибывшие?

Секретарь Витторио пожал плечами, потом рассмеялся:

— Что касается Вайса, то с уверенностью можно сказать: воздушным асом он не был. Едва добрел до машины. Должно быть, сейчас отлеживается. Второй — Шульц — держится независимо. Очевидно, в оркестре Думбрайт — Нунке играет не последнюю скрипку. Да и из письма ясно, что в основном мы будем иметь дело с ним.

— Тогда вот что: в девять привезите Шульца сюда. Закажите ужин и все прочее.

— Будут еще какие-либо поручения?

— Прикажите подать машину. Я сейчас переоденусь.

Через полчаса Витторио уехал.

— К синьору кто-нибудь приходил? — спросил Джузеппе у Лидии, когда та вошла в кабинет, волоча за собой пылесос.

— Простите, я думала, вы у себя, хотела прибрать…

— Надо привести в порядок письменный стол. Вот разберусь с газетами и уйду. А вы спокойно включайте свою машину — она мне совершенно не мешает, жужжит даже приятнее, чем кое-кто из газетных писак. Как и пылесос, они стараются заглотнуть как можно больше грязи… Так кто приходил?

— Синьор Флоренти. Видите, сколько пепла на ковре?

— А-а! Батисто! Что же, грязь он оставляет повсюду, куда бы ни ступил. В прямом и переносном смысле слова… Курт не сказал вам, что это за…

— Курт? С какой стати он станет говорить о нем… Или о ком-нибудь другом, кто здесь бывает? — Лидия пожала плечами и стала сметать пыль, орудуя то пылесосом, то тряпкой, то веничком из мягких перьев.

Какое-то странное выражение пробежало по лицу Джузеппе. Но Лидия этого не заметила. А если бы заметила, то испугалась бы еще больше, потому что именно страх, вызванный намеками секретаря, она старалась сейчас преодолеть.

— Да, да, я не политик, синьор Шульц! Я человек кабинетного склада, и если интересовался раньше социальными вопросами, то лишь в историческом, в какой-то мере даже философском аспекте. Я с удовольствием заперся бы в этом кабинете и посвятил все свое время литературному труду. Но что поделаешь. В нашу бурную эпоху, когда на весы истории поставлено так много — само существование цивилизации, — обязанность каждого человека не только наблюдать, а и самому творить историю. Я считаю, что просчет ваш и наш в том, что мы пренебрегаем общим во имя узко национального. Вот почему…

Уже полчаса Григорий Гончаренко слушает велеречивые рассуждения Рамони, стараясь не зевнуть и сохранить на лице выражение живейшей заинтересованности.

«Павлин распушил хвост. Огромное честолюбие при мизерных возможностях чего-либо достичь. Безусловно, у него за спиной стоят силы более значительные и опасные — он лишь марионетка, которую дергают сверху. На таких людей действует апломб. Итак, держаться как персона грата, но стараться не задеть самолюбие графа. Он как миленький съест порцию лести, ибо сам глубоко уверовал в свои таланты».

— Простите, что прерву вас, синьор Рамони, но ваши слова так глубоко задели меня… Вы как будто подслушали мои собственные мысли… Когда ты все время занимаешься делами сугубо практическими, то невольно оказываешься в их власти, и не замечаешь, как сужается горизонт. Я бесконечно рад, что случай свел меня с вами, да еще здесь, в Риме, где я чувствую себя столь одиноко.

Щеки Рамони чуть порозовели.

— Я тоже рад встретить единомышленника. Ведь и надо мной нависают дела практические. Только утро я могу посвятить работе, как бы это сказать, для души.

— Мне неловко, что я прибавил вам еще хлопот.

— О, пустяки! У меня неплохие связи в Ватикане, и мой секретарь быстро найдет пути, ведущие к падре… Антонио, кажется?! Если патронесса вашей школы…

Гость предостерегающе поднял руку.

— Нет, нет, Я не хочу обременять вас этим. Понимаете… — Григорий выдержал паузу, как бы колеблясь. — Нет, не стану от вас скрывать: вмешательство третьего человека было бы крайне нежелательно. По секрету признаюсь: она моя невеста и дело это совершенно интимное.

— Мы, итальянцы, всегда с уважением относимся к любви и ее тайнам. Но поднять бокал за вашу прекрасную даму, вы, надеюсь, разрешите?

— Какой же влюбленный откажется от этого?

— Тогда прошу! — Витторио встал и направился к двери, пропуская гостя вперед.

В небольшой столовой был сервирован ужин.

— Садитесь, синьор Шульц и, пожалуйста, извините меня: во время конфиденциальных бесед я предпочитаю обходиться без прислуги. Это создает некоторые неудобства, зато я уверен, — все сказанное не выйдет за пределы этой комнаты…

— Вы забыли еще об одном преимуществе: интимность обстановки настраивает на откровенность.

Беседа, завязавшаяся между гостем и хозяином, действительно была, если не очень искренней, то во всяком случае оживленной. Упиваясь собственным красноречием, рисуясь осведомленностью, граф не замечал, как Шульц то репликой, то вовремя брошенным замечанием направляет весь разговор в нужное русло. Вскоре Григорий довольно ясно представлял себе политическую жизнь страны и расстановку сил, ее обусловливающих.

Картина, постепенно возникавшая у Григория перед глазами, была многоплановой.

Капитуляция Италии и могучее развитие Движения Сопротивления, возглавляемое Комитетом Национального освобождения, — было первым широким слиянием всех сил, борющихся с гитлеризмом и собственным фашизмом. В Комитет вошли шесть самых влиятельных в стране антифашистских партий: коммунистическая, социалистическая, христианских демократов, а также либералы, и партии «Действия» и «Труда». Это был ответ на призыв Тольятти создать правительство национального единства. Такое правительство было сформировано в июне 1944 года. В состав его вошли те же шесть партий. Вслед за этим создается Всеобщая Итальянская Конфедерация Труда, где также объединяются различные направления в профсоюзном движении трудящихся, возглавляемые коммунистами, социалистами и христианскими демократами. Казалось, что все прогрессивные силы, объединенные в могучий союз, способны преодолеть послевоенные трудности, построить жизнь на основах подлинной демократии. Но годы фашистской диктатуры не прошли бесследно — хаос в экономической жизни страны, разброд в мыслях. Все усиливающееся влияние Ватикана на правое крыло христианских демократов. Действуют монополии, которым угрожают новые реформы. Фашизм не выкорчеван с корнем, начинает произрастать новая поросль. И не только новая. Секретарь фашистской партии Паволини, еще до полного военного краха 1945 года, приступил к созданию широко разветвленного подполья. Повсюду возникают тайные, хорошо замаскированные, полулегальные и легальные организации. Им легко действовать подспудно, поскольку единства в действиях правительства, по сути, уже нет. Премьер де Гаспери все больше попадает под влияние Ватикана, развернувшего бешеную антикоммунистическую деятельность, а после поездки в США за кредитами и сам в нее включается. Весной 1947 года де Гаспери, ловко маневрируя, в угоду заокеанским друзьям, создает правительство, полностью подчиненное христианским демократам.

Так итальянский народ был обманут в лучших своих надеждах.

Отборное зерно, брошенное в землю Италии, не проросло. Одновременно началась и реорганизация фашистского подполья, главные силы которого были сосредоточены в партии «Мовименто сочиале итальяно», то есть МСИ. Витторио сейчас хвастался «мудрым» ходом, который позволил объединить разобщенные ранее организации и легализовать их в едином центре. Спрятавшись за удобной вывеской, можно расширять и углублять подполье, создавать повсеместно новые боевые группы, хорошо законспирированные арсеналы оружия, компрометировать и даже убирать прогрессивных деятелей, сеять тем самым в душах людей разлад и неверие.

Фашизм. И здесь он тайком накапливает силы. Да какое там тайком, почти открыто. Выходит, страшный урок ничему не научил человечество. Межпартийные распри, словно шоры, закрыли глаза вчерашним антифашистам, которые, отбросив мелкие и крупные дрязги, создавали в свое время нерушимый фронт Сопротивления.

Григорий вспомнил последний день войны и чувство безграничной радости и облегчения, охватившее его тогда. Должно быть, такое же чувство облегчения, подсознательное желание забыть об ужасах войны, усыпило в людях здравый смысл. Как заманчиво было поверить в окончательную победу добра над злом. Что ж, расплачивайся за свое легкомыслие. Вот оно, зло, коварное и хищное, восседает напротив тебя. Но только на этот раз тебе не обмануть меня.

— Я утомил вас, синьор Шульц?

— Что вы! Просто немного кружится голова от вашего превосходного вина.

— Может быть, кофе?

— С превеликим удовольствием выпью чашечку. Мы, немцы, начинаем и кончаем день кофе.

— Сейчас распоряжусь, а вы, пожалуйста, пройдите в кабинет.

Полная багряная луна, напоминая гигантский апельсин, поднималась над горизонтом, и Григорий залюбовался красотой вечернего неба. Как хотелось ему побродить сейчас среди развалин древнего Рима! Днем он видел их только издали, величественные и трагические на фоне ярко-голубого неба. При лунном сиянии это впечатление, должно быть, еще усиливается, ведь ночью все воспринимается острее. Кто-то из философов назвал архитектуру застывшей музыкой. Обрывки какой же симфонии гигантов донеслись к нам через века?

— Пожалуйста, вот сигары и сигареты, прошу сюда! Эти кресла очень удобны именно для кофепития.

Из соседней комнаты донесся скрип колесиков. Григорий краешком глаза увидел, как какая-то женщина вкатила передвижной столик.

— Оставьте все, как есть, и можете идти! — приказал Витторио и вдруг воскликнул. — Что с вами, вам плохо?

— Простите, синьор, но я… я…

Знакомый голос заставил Григория обернуться.

— Лидия!

— О, синьор Гольдринг! Так это действительно вы? Я чуть не упала в обморок… Нам писали, нам написал синьор Лютц… что вы, что вас… Он так горевал, и мы с Куртом тоже… Уф, даже ноги не держат…

Григорий вскочил, пододвинул Лидии стул. Она со страхом взглянула на Витторио и, наткнувшись на его острый взгляд, поспешно сказала:

— Нет, нет, Я пойду. Извините, синьор Рамони, я, наверно, позволила себе что-то лишнее… Синьор Гольдринг, я хочу… Я надеюсь…

— Ну, конечно, мы еще поговорим. А сегодня крепко поцелуйте за меня Курта.

Последних слов Лидия, должно быть, уже не слышала, так поспешно она вышла из комнаты. Григорий повернулся к Витторио и весело, непринужденно рассмеялся.

— Вот это да! Словно в театре или кино. Вас, конечно, удивила эта сцена, но прежде чем объяснить, разрешите отрекомендоваться вторично: барон Генрих фон Гольдринг! — Григорий щелкнул каблуками, — кстати, расстрелянный американскими оккупационными властями. Отсюда слухи о моей смерти. Отсюда и перевоплощение в Фреда Шульца. А Лидия — жена моего бывшего денщика, с которым мы расстались еще в Кастель ла Фонте.

Напряжение, сковавшее мускулы на лице графа Рамони, постепенно ослабевало, а при последних словах совершенно исчезло.

— Кастель ла Фонте? — воскликнул он возбужденно. — Погодите! Значит, это о вас мне писала Мария-Луиза? О том, как героически вы вели себя в истории с заложниками, спасая дядюшку и ее жениха от рук гарибальдийцев.

— К сожалению, я не смог спасти ее саму. Ни ее, ни графа, ни майора Штенгеля… Скажите, вам так и не удалось узнать, кто взорвал замок?

— Говорят, какой-то эсэсовский генерал. Но никто не мог назвать его фамилию. Для своих мемуаров я храню списки тех, кого мы переправили в Испанию, Португалию и вообще за границу. Я тщательно проверил списки, но ни одного имени, связанного с Кастель ла Фонте, не нашел.

Громкий, прерывистый звонок разорвал вечернюю тишину.

— Кто это может быть так поздно? — Витторио поднялся, чтобы выяснить, в чем дело, но не успел сделать и несколько шагов, как дверь кабинета резко дернули. На пороге стояла девушка. Грудь ее высоко вздымалась, глаза гневно блестели.

— Витторио, вам не мешало бы обучить вашу челядь вежливости! Я полчаса звоню, полчаса объясняю, что мне необходимо вас видеть, а они расспрашивают, кто я и по какому делу, словно я прошу аудиенции у самого папы.

— Марианна! Во-первых, вы звонили всего несколько секунд, во-вторых, не мешало бы поздороваться, тем более, что у меня гость. Разрешите познакомить: Фред Шульц, а это — моя невеста Марианна Висконти.

Девушка густо покраснела. Ослепленная гневом, она, должно быть, и впрямь не заметила постороннего человека.

— Вы могли бы предупредить, что мы не одни.

— Я только что это сделал.

Поборов смущение, девушка рассмеялась и протянула Григорию руку:

— Я произвела на вас ужасное впечатление! Правда?

— До сих пор я никогда не приходил в ужас при виде молодости и красоты. И очень сожалею, что вынужден распрощаться с вами.

— Из-за меня? Из-за моего неожиданного появления?

— Упаси боже! Просто я уже давно злоупотребляю гостеприимством нашего уважаемого хозяина.

— А если я очень, очень попрошу вас остаться? Витторио, не отпускайте своего гостя! Позаботьтесь о собственной безопасности. Я готова изуродовать вас, разорвать на кусочки.

— Вы видите, какая мне грозит опасность. Не станем гневить Марианну, да и я не могу отпустить вас одного в такое позднее время.

Григорий сел, в душе проклиная заботливость Рамони. Как же поговорить с Лидией? Наверняка она будет ждать его где-нибудь в саду или у ворот. А что, если…

— Синьор Рамони! Меня немного волнует деталь, связанная с нашим разговором о Кастель ла Фонте. Это относится к проклятому барону, которого якобы встретила ваша горничная. Хотелось бы убедиться, что она ошиблась. Ненужные разговоры вокруг его имени…

— Понимаю. Как я сам не подумал об этом, сейчас вызову ее…

— И попросите принести на террасу стакан холодной воды, — поспешно уточнил Григорий. — Я немного освежусь, побеседую с Лидией, а вы тем временем поговорите с синьориной. Надеюсь, что когда я вернусь, то найду вас целым и невредимым, — смеясь, добавил он.

В дальних уголках сада было еще темно, но цветник перед террасой уже светлел в колеблющемся призрачном сиянии луны. Словно принцессы на приеме, горделиво и церемонно покачивали головками розы. Снежно-белые звездочки табака склонялись к их ногам. Кудрявые верхушки гелиотропов украшали грядки, напоминая легкие облачка… К сладкому нежно-вкрадчивому запаху цветов примешивался терпкий аромат трав, который ветер приносил с дальних холмов.

Григорий прошелся по дорожке до ворот и обратно. У террасы он остановился — навстречу шла Лидия и несла на блюдечке стакан воды.

— К черту воду! — Григорий выплеснул ее на цветы и положил руки на плечи молодой женщины. — Теперь давайте поздороваемся по-настоящему. Как вы живете, что поделывает Курт?

— Он в Германии, поехал к матери… О, синьор Гольдринг! Я так волновалась, так старалась, чтобы не допустить…

— Вы разговариваете с Фредом Шульцем и только это имя должны помнить. Договорились?

— Понятно… Но вы, неужели вы должны скрываться?

— Поверьте мне, не от старых друзей. Но этого требует дело!

— Выходит, я разоблачила вас перед Рамони? Что я наделала!

— Успокойтесь, это получилось очень кстати.

— О, вы знаете, что это за дом! Не верьте Рамони ни в чем, не верьте… ему и Джузеппе… Они…

— Лидия, милая Лидия, я сейчас должен вернуться. Нельзя, чтобы Рамони что-либо заподозрил. Поэтому давайте договоримся о главном: где и когда я могу вас увидеть?

— У меня дома. Рано утром или поздно вечером. Я уже написала свой адрес — вот! Когда Рамони сказал…

— Хорошо, хорошо… Матини жив и здоров? В Риме?

— Да. Правда, на несколько дней уехал в Анкони.

— Напишите его адрес на том же листочке и засуньте под подкладку моей шляпы. Она в передней, серая. Не спутаете?

— Конечно.

— Скажите, вы могли бы подыскать место, где можно спрятать женщину с ребенком?

— Я посоветуюсь с друзьями. Что-нибудь найдем. Это срочно?

— Еще не знаю. Сначала я сам должен ее разыскать.

— Может быть, вам и в этом нужна помощь?

— Очень. Ее зовут Агнесса, фамилия Менендос. Дочка — Иренэ. Остановились они, скорее всего, недалеко от Ватикана. В пансионате или скромной гостинице. Девочка — инвалид, ее возят в коляске. Приехали они из Испании.

— Запомнила. Если Матини уже дома, может быть, сказать ему о вашем приезде?

— Не надо, я приехал не один, а с человеком, от которого должен все скрывать. Потом расскажу.

— Когда вас ждать?

— Постараюсь прийти как можно скорее. Все зависит от обстоятельств… А теперь прощайте, мы заболтались. Впрочем, еще один вопрос: Курт получил мое письмо из Мадрида?

— Ни строчки. Мы дважды переезжали, может быть, поэтому.

— Гм… может быть и так.

Григорию тоже хотелось верить, что письмо затерялось в дебрях какой-нибудь итальянской почтовой конторы, но в сердце уже закралась тревога. Ведь не исключен и другой вариант. В Мадриде письмо задержала цензура. Как ни обдумывал он каждое слово, но что-то же могло возбудить подозрение контрразведки. Допустим, произошло именно так. С какими бы данными вышел на поиски анонимного адреса он сам, Григорий Гончаренко? Фамилия адресата и его национальность — раз, дата отправления письма — два, письмо написано по-немецки — три. Значит, аноним тоже немец, проживающий в Испании… Курт Шмидт. С кем он может быть связан в Испании? Очевидно, не с девушкой и не с родственниками. Ведь бежали туда люди иной социальной прослойки, в основном, нацисты. Будь у Курта среди нацистов влиятельный родственник, парень не служил бы денщиком, а занимал бы должность повыше. Итак, связи у него могут быть только по линии служебной. Например, с его гауптманом бароном фон Гольдрингом. А куда девался Гольдринг, очень легко узнать у Думбрайта и Нунке. Стоит только испанской контрразведке обратиться в школу «Рыцарей благородного духа» — и на Фреда Шульца падет подозрение. Тем более, что дата отправления письма совпадет по времени с его пребыванием в Мадриде. Правда, раньше надо докопаться до личности Курта Шмидта. Но и это дело несложное. Не такое уж сложное… Чушь, я просто нервничаю… Испания большая. Почему именно школа неподалеку от Фигераса привлечет внимание контрразведки? Не может этого быть! А запеленгованная радиопередача? Нунке и Думбрайт пришли тогда к единодушному решению: кто-то прятался в таверне и передавал шифровки. Так было спокойнее для руководства школы. А вот испанская контрразведка, поверила ли она в эту версию? Ему, Григорию, собственно говоря, наплевать, как все обернется: еще неделя, ну, две… А вот Домантович, Домантович…

Фред Шульц вернулся в кабинет с таким беззаботным видом, что ни Рамони, ни Марианне даже в голову не пришло, как сильно он взволнован.

— Ночные феи просили передать вам, синьорина! Осторожно, осторожно, не уколитесь!

— О, какая прекрасная роза! Вы настоящий рыцарь, синьор!

— Буду очень рад. Конечно, если не возражает ваш жених.

— А может, и мы с вами отбросим церемонное «синьор» и все вместе выпьем на брудершафт? — Рамони вопросительно взглянул на своего гостя и взял бутылку.

— Тогда мне еще приятнее будет ваше и Марианнино общество!

Рамони разлил коньяк и первый поднял бокал.

— За наше знакомство, Фред!

— За будущее — ваше и Марианны!

Коньяк был не очень крепким, и не лучшей марки, но девушка заметно опьянела. Она начинала говорить об одном, перескакивала на другое, бросала колкие замечания в адрес Витторио, а то вдруг некстати смеялась, или чуть ли не плакала. По отдельным репликам Григорий понял, что граф не явился на свидание, выставив девушку на всеобщее осмеяние. Но по всему чувствовалось — не это главная причина ее раздражения, неуверенности, беспокойства. Она таилась глубже, подтачивала сердце и душу. Марианна напоминала тонкий, надломленный тополек, который гнется от ветра, трепеща всеми листочками.

Поймав мрачный взгляд Витторио, Григорий глазами указал на Марианну. Тот утвердительно кивнул.

— Марианна, пора ехать. Я отвезу Фреда, потом вас.

— Но я еще не осмотрела как следует ваш кабинет!

Девушка вскочила с места и стала разглядывать картины и разные безделушки на письменном столе. Вдруг она вскрикнула:

— Мой подарок! Вы его сломали!

— Завтра же отвезу ювелиру, он приделает новое лезвие, — успокаивал ее Витторио, и хотел было обнять девушку за плечи. Она выскользнула, рукой отстранила Рамони и, упав головой на стол, зарыдала.

— Плохая примета… Плохая примета… Боже, какая плохая! — прорывалось сквозь слезы.

Ни Григорий, ни Витторио, ни сама Марианна не догадывались тогда, как быстро оправдаются тяжелые предчувствия девушки.

 

На сцене появляются трое

— Синьор Матини уже вернулся?

Стефания оголенной по локоть рукой вытерла пот со лба, кряхтя, разогнулась и бросила выбивалку на кучу половиков. Прежде чем ответить, она цепким взглядом окинула фигуру молодой женщины, как бы взвешивая: ответить той просто «нет» или рассказать более подробно, куда и зачем поехал доктор, и как бог вознаградил его за все лишения, вежливость и доброе сердце.

Скромный наряд и отсутствие косметики говорили в пользу незнакомки, но сухой блеск глаз, прерывистое дыхание, нетерпеливая страстность, с какой она ждала ответа, вызывали подозрение:

«Второй раз приходит, и так горюет, что не застала. Гляди-ка, прямо глазами ест! А уж если женщина начинает бегать за мужчиной… если начинает преследовать его… известно, чем тогда кончается. Десятью дорогами станет обходить ее, так она опостылеет, какой бы красавицей ни была…»

Засидевшись в девушках, Стефания, однако, считала себя знатоком мужских сердец, созданных по особому образцу и подобию и совершенно отличных от женских! Сейчас Стефания, отстаивая интересы Матини, которого она вынянчила, тем не менее не могла побороть чувство жалости к незнакомке.

— Уехал, и ни слуху, ни духу. Все они одним миром мазаны.

Растерянность, почти отчаяние промелькнуло на лице женщины. Минуты две она стояла, словно колеблясь, сказать или не сказать, потом молча кивнула и быстро пошла к воротам.

На улице силы, казалось, совсем покинули Агнессу. Прижавшись плечом к ограде, женщина бессмысленно глядела вперед, не решаясь двинуться с места, не зная, куда идти. Ведь она не могла вернуться домой ни с чем.

Волнения, связанные с путешествием, и усталость после дороги окончательно свалили Иренэ. Она лежала неподвижно, словно куколка, не подавая голоса. Только из куколки в свое время выпорхнет красивая бабочка, а Иренэ… сможет ли она когда-нибудь хотя бы встать на ножки?

Вначале все как будто шло хорошо. В небольшой гостинице на Кола ди Риенцо Агнесса сняла неплохой номер: солнечный, с большим окном и балконом. Иренэ очень радовалась, что они живут недалеко от Ватикана. Сам воздух здесь казался ей целебным. Но уже на следующий день девочка стала слабеть, а после тревожной ночи не смогла сесть. Вместе с этим пришло полное равнодушие ко всему и ко всем.

Оставив девочку на служанку, которую ей порекомендовала хозяйка гостиницы, Агнесса бросилась разыскивать Матини, успокаивая себя тем, что через полчаса придет знающий врач, и не просто врач, а еще друг Фреда, а уж он-то не оставит их без помощи. На поиски нужного номера по улице Двадцатого Сентября ушла масса времени. Таксист нарочно плутал по городу, а когда наконец Агнесса нашла дом, в котором жил Матини, выяснилось, что доктор в отъезде. За вознаграждение в тысячу лир шофер обещал помочь беде.

— Доктор, пхе… я привезу вам профессора, первейшее светило Рима. Мертвых поднимает с постели! Четверть часа, и будет у вас.

Но «светило», наверно, давно угасло, а скорее всего существовало только в воображении шофера. И уже только вечером хозяйка гостиницы привела в номер болезненного вида старика, который плохо видел, плохо слышал и, очевидно, давно оставил практику. Осмотрев больную, он долго сидел, задумавшись, над рецептурным бланком.

— Не знаю, синьора, правильно ли вы меня поймете. Все вы уж слишком верите в исцеляющую силу лекарств. Но эликсира жизни, синьора, нет. Что же, я выпишу вам одну микстуру. Надеюсь, она облегчит нынешнее состояние девочки… учтите, я говорю только о нынешнем состоянии. А больной необходимо специальное систематическое лечение, и мой вам совет — не теряйте времени.

«Не теряйте времени… не теряйте времени…» Словно маленькие молоточки, эти слова непрерывно, днем и ночью стучат в висках. Как надеялась Агнесса, что хоть сегодня застанет Матини, и он ей что-то посоветует! А выяснилось — снова надо ждать, ждать неизвестно сколько, надеяться неведомо на что.

С улицы Двадцатого Сентября Агнесса вышла на дель Квиринале, машинально миновала перекресток, где ей надо было свернуть на площадь дель Пополо. Брать такси не хотелось. Агнесса, запертая в четырех стенах гостиничного номера, чувствовала себя физически скованной. Даже у себя дома, в большой вилле, окруженной садом, властная потребность двигаться швыряла женщину на спину коня, и она мчалась наугад, без цели, только бы видеть перед собой простор, слышать, как свистит в ушах ветер, жадно глотать пьянящий, ароматный воздух. Теперь, в этом большом городе, весь мир ограничен для Агнессы маленькой точечкой. Такой крошечной, что даже пресвятая мадонна ее не увидит. Ведь за каждым окном, за каждой стеной к ней простирают руки, умоляя отвести беду. Где уж мадонне услышать голос Агнессы, которая даже на этой улице затерялась, словно песчинка на укатанной дороге. А если взять весь город, весь мир… Сколько их, таких матерей, как она, обращает свои мольбы к небу? Нет, не надо думать об этом, а то становится так страшно. Так страшно, что хоть головой в Тибр.

Большая зеркальная витрина кондитерской на дель Корсо искушала прохожих тысячами соблазнов. Сегодня ее оформили по-новому. Маленькие гномики в ярких одеждах катили крохотные тачечки, наполненные мелкими разноцветными леденцами. Гномики сновали взад и вперед среди возвышений из конфет и пирожных, огромных тортов и шоколадных пирамид. Маленькие человечки двигались так весело и быстро, совершали такие головокружительные виражи, что витрина привлекала внимание не только детворы, но и взрослых. Невольно остановилась и Агнесса.

«Может, Иренэ тоже посмеялась бы», — подумала она с тоской и сразу вспомнила о подарке для девочки.

Реклама сделала свое — в кондитерской было людно, как никогда. Продавцы едва успевали взвешивать, заворачивать пакеты, приветливо улыбаться, извиняясь за то, что посетителям приходится ждать.

— Так проходит день, — пожаловалась молодая женщина, которая стояла у прилавка рядом с Агнессой. Нетерпеливо покусывая губу, она прибавила: — Если времени у тебя в обрез, обязательно что-то тебя задержит. Вы не замечали?

— Я не тороплюсь, синьора, а вы, я вижу, спешите, — Агнесса чуточку посторонилась.

— О, вы не так меня поняли! Уверяю вас, я совсем не имела в виду… Хотя… если несколько лишних минут не имеют для вас значения… — Женщина подняла на Агнессу красивые зеленоватые глаза и благодарно улыбнулась. — Мне для больного, — обратилась она уже к продавщице, — что-нибудь вкусное, но не обременительное для желудка. Как вы думаете, вон те пирожные-безе…

— Именно это я и хотела вам предложить.

Когда женщине с зеленоватыми глазами вручили покупку, она снова повернулась к Агнессе:

— Еще раз спасибо, синьора!

— И вам тоже. Вы подсказали мне, что купить для больной…

Присмотрись Лидия повнимательней к красивой, грустной женщине, может, она бы и догадалась, что рядом с ней стоит та, которую ей поручено разыскать. Но Лидия спешила, Агнесса тоже.

…Придя на дель Корсо, чтобы купить самое лучшее и свежее, Лидия потеряла массу времени. Даже автобусом в район Трастеверэ отсюда не скоро доберешься. А от остановки до дома Чезаре идти да идти…

Прошлый раз Лидия была у Чезаре вместе с Куртом. Тогда они хорошо провели вечер — слушали пластинки, танцевали, вместе готовили ужин. И разговор за бутылкой вина был непринужденным, душевным. Вначале Лидия немного побаивалась Чезаре. Все-таки известный журналист. Но после того вечера, когда даже неразговорчивый Курт…

Ох, как ни убегаешь от этих мыслей, как ни заставляешь себя думать о другом, а неизбежно возвращаешься к тому, что болит. После отъезда Курта к матери в Германию Лидия совершенно потеряла покой. Она знает, чувствует — не может он разделить свое сердце пополам. И дело не в матери, та бы с радостью переехала к ним, дело в другом: Курт сам не может жить на чужбине.

— Не поеду! Ни за что на свете! — категорически заявила Лидия, когда он в первый раз заговорил о переезде. — Почему я должна уступить, а не ты?

— Потому, что я, как немец, больше виноват перед миром! И долг всех честных немцев создать такую Германию, которая оправдала бы их перед человечеством.

— Можно подумать, что ты вслух читаешь газету… Человечество! Какие пышные слова! За счастье людей можно бороться и тут, в Италии. В любом уголке земного шара. Ты же и здесь не сидишь сложа руки.

— Надо быть там, где может вспыхнуть пожар. Когда откуда-нибудь доносится запах гари, люди бросаются туда.

Они неоднократно возвращались к этому разговору, и всякий раз в душе Лидии нарастало смятение. Она понимала Курта, видела, что ей не уйти от окончательного решения. Но Лидия все время уклонялась от ответа, потому что тоже не могла разделить свое сердце пополам. Здесь земля ее предков, здесь родные сердцу могилки, здесь она вместе с партизанами боролась против фашизма.

В автобусе было жарко, голова кружилась от мыслей и духоты. Лидия стала пробираться к двери и все же чуть не проехала свою остановку. Пришлось спрыгнуть на ходу.

— И все им некогда, все им некогда, — ворчала дородная, пожилая женщина, оказавшаяся рядом. Потом более мягко спросила: — Болит?

Лидия пошевелила ногой — ни капельки.

— Ну, твое счастье, девушка!

Нога действительно не болела, но ремешок на босоножке вот-вот оборвется. Лидия шла, ступая очень осторожно. Но как ни старалась она перенести центр тяжести на левую ногу, беда все-таки произошла. Правда, во дворе дома, где жил Чезаре.

Присев у лестницы на какой-то ящик, молодая женщина вытащила из прически металлическую шпильку и, орудуя ею, пыталась закрепить проклятый ремешок. Но тугая проволока не сгибалась, несмотря на все старания Лидии.

«Ну и черт с ним!» — Лидия тряхнула головой и рассмеялась, представив себе, как она выглядит… На одной ноге босоножка, на другой только носок, в руках нарядные перевязанные ленточками свертки, а рядом на пальце болтается злополучная босоножка. Женщина прислушалась, не спускается ли кто-нибудь по лестнице, и вдруг отпрянула назад. Наверху хлопнула дверь, послышались тяжелые мужские шаги.

Как часто людям может сослужить службу случай, или какая-нибудь мелочь! Не спрыгни Лидия с автобуса, не порвись ремешок, и она не увидела бы того, кто спускался по ступенькам. А возможно, и столкнулась бы с ним лицом к лицу. Этого-то Лидии хотелось меньше всего.

Джузеппе!

Откуда он шел? Почему оказался именно на этой лестнице? Случайно он сюда попал, или с определенной целью?

Встревоженный вид Лидии обеспокоил Чезаре.

— Что, плохие новости?

— Нет. Просто захромала на одну ногу. Видите? — Лидия рассказала о своем неудачном прыжке и даже рассмешила больного. Улыбка, коснувшись губ, отразилась в глазах, осветив бледное, измученное лицо.

Пока тетка Чезаре готовила чай, Лидия разложила по тарелочкам пирожные, бананы, ананас и пошла в кухню мыть виноград. Тетка стояла у плиты, кончиком платка вытирая глаза.

— Вы видели, что они с ним сделали? — женщина повернула к гостье заплаканное лицо.

— А что говорит врач?

— Обострение процесса в легких. Из-за травм. Эти изверги топтали его ногами.

— В газетах было, что они арестованы.

Старушка безнадежно махнула рукой:

— Ну и что! Разве это прибавит Чезаре здоровья?

На глаза Лидии тоже набежали слезы, но она поспешила вытереть. Нельзя, чтобы бедняжка видел ее волнение, и вообще нечего сокрушаться прежде времени. Может быть, все не так страшно, как кажется.

Когда Лидия вернулась в комнату, больной лежал, закрыв глаза. Страх закрался в сердце молодой женщины. Как он исхудал! Только что его лицо озарял горячий, живой взгляд, теперь же оно казалось вылепленным из воска, окаменевшим.

Лидия тихонько, на цыпочках, прошла вглубь комнаты, села на низенькую скамеечку, прижалась спиной к прохладной стене. Хотелось закрыть глаза, так легче думается, ничто тебя не отвлекает.

А мыслей в голове столько, что никак не соберешь их воедино. Как это произошло? Ведь воевали же они с фашистами, чужими и своими, и не какая-то горсточка людей, а огромная армия, можно сказать, весь народ. Сколько пролилось крови… Казалось, вымели из своего дома весь этот мусор. А оказалось, не весь. Мели размашисто, да не очень тщательно. Курт, ты не прав, бить в набат надо не только в твоем доме, а и в моем! Если бы я была более опытной, если бы я знала…

— Лидия, почему у вас такой грозный взгляд? — Чезаре, опершись на локоть, старался подтянуться повыше, но закашлялся и упал на подушки.

— Дайте, я помогу вам! Вот так… ну, теперь удобно?

— Прекрасно… Так почему же вы, синьора, хмурились?

— Думала о тех мерзавцах, которые чуть не убили вас… Хорошо, что на месте оказались свидетели. Иначе этих бандитов не арестовали бы. Надо, чтобы в суде…

— Вы наивная женщина, Лидия. Суд если и будет, то скорый и не справедливый…

— Надо не ждать, пока они набросятся, а стрелять самим.

— Вы хороши в гневе, похожи на амазонку.

— Вот и буду воевать. Уверяю вас, я обязательно поеду в суд!

— И Рамони узнает, кто вы?

Если раньше Чезаре говорил полушутя, то теперь глаза его сердито поблескивали.

Лидия в замешательстве некоторое время молчала.

— Тогда надо отправить в суд других, — заговорила она, не сдаваясь. — Целую делегацию. Чему вы так иронически улыбаетесь?

— Чего они стоят, эти три головореза! Целиться надо в другую мишень. И целиться не из ружья, а… — он схватил со столика, придвинутого к кровати, стопку густо исписанных листочков, — а из этой дальнобойной пушки.

— Они пулями, кастетами, а мы их пером? Вы говорите, три негодяя, покушавшиеся на вас, ничего не весят? А если они убьют и изувечат одного, второго, третьего?

Заметив, что спор утомил Чезаре, Лидия заговорила о другом, о различных жизненных мелочах…

Ей очень хотелось рассказать о своей встрече с Джузеппе, но она боялась волновать больного.

A тем временем троица, над которой Лидия только что учинила суд, чувствовала себя превосходно. И находились они вовсе не в тюрьме, как следовало ожидать, а за много кварталов от дома Чезаре, в квартире Джованны, любовницы одного из арестованных — Паоло.

Джованна собиралась уходить и, сидя у туалетного столика, прихорашивалась, укладывая волосы то так, то этак.

— Слишком уж долго ты вертишься перед зеркалом, — буркнул Паоло. Его злило, что он не может побыть один на один с девушкой, что она уходит, что намерена заняться делом, которое ему не по душе.

— На одно место собирается поступать чуть ли не десять человек. И учти, отбирать будут не только по голосу. А тебе хочется, чтобы я выглядела неряхой.

— Ты знаешь, чего я хочу: порядочной девушке не место в баре.

— Хватит. Говорено-переговорено! Мне все равно, где петь, хоть в аду. Только бы выбиться в люди. Осточертело выколупывать грязь из-под чужих ногтей.

— A там ты сама с руками и ногами увязнешь в грязи.

— Ну знаешь, не тебе читать мне мораль… Я еще в тюрьме не сидела.

— Попридержи язык. А то я так разукрашу тебя… — Паоло, сжимая кулаки, вскочил с места.

— Только посмей! Я приютила их, а он…

— Паоло! Джованна! Вы что, взбесились? Хорошее прощание перед разлукой. — Пьетро встал между девушкой и приятелем. — Эрнесто, налей им вина, пусть пьют мировую!

— Она выпила десяток сырых яиц, а ты — вино, — насмешливо хмыкнул Эрнесто, показывая на тарелку, полную яичной скорлупы, стоящую на подоконнике.

— И представьте, мальчики, ни одной сигареты сегодня. Так сосет, сосет… Перед тем как идти, одну все же выкурю. У тебя какие, Пьетро?

— С виа дель Гамберо, от дядюшки Сэма, «Кемел». Устраивает?

— Еще бы!

Присев к столу, Джованна ждала, пока ей дадут прикурить. Паоло неохотно вытащил из кармана зажигалку, вспыхнул желтый огонек.

— Уже не сердишься? — прикуривая, Джованна подняла на Паоло черные глаза, удлиненные косметическим карандашом. В них было все: страх и неуверенность, вызов судьбе и покорная готовность примириться с поражением. — Я нервничаю, я так нервничаю, — призналась она.

«У тебя для этого есть все основания», — подумал Паоло, но ничего не сказал, только успокаивающе погладил девушку по руке.

Когда Джованна ушла, все почувствовали облегчение. Озабоченная своими делами, она не очень-то расспрашивала, куда они едут, ее удовлетворил короткий ответ: «На север». Но в любую минуту в ней могло проснуться женское любопытство и пришлось бы изворачиваться, а они толком даже не договорились, что отвечать. Их самих ошеломил внезапный ход событий, неожиданное освобождение из тюрьмы. А еще больше — задание, которое они получили. Теперь, без посторонних свидетелей, можно было со всех сторон обсудить то, что сказал им Батисто.

— Ну так что, ребята? — брови Эрнесто высоко поднялись и, словно два вопросительных знака, замерли на изборожденном морщинами лбу.

— A то, что нас не спросили, куда отправить, и не станут спрашивать в дальнейшем. Приказано — выполняй! — Пьетро зевнул, потянулся до хруста в суставах и улегся на диван, перебросив через валик длинные ноги. — Впрочем, я даже не возражаю! Место курортное, обязанности не столь уж сложные…

— «Приказано — выполняй!» — передразнил Эрнесто. — Дурак! Что, если нам самим пошарить на вилле Петаччи? Не может быть, чтобы Кларетта вместе со своим братцем Марчелло не припрятали что-нибудь понадежней. Они ведь гребли деньги лопатами. А драгоценности? Не так уж Кларетта была глупа, чтобы надеяться на вечную любовь дуче. Вот и надо…

— Так, так, продолжай, что же ты замолчал? — Глаза Паоло сузились, в глубине вспыхнули злые искорки. — Ну?

— Какая муха тебя укусила? Я же еще ничего не сказал, а только высказал предположение… В конце концов, я забочусь не только о себе!

— Ты позаботься именно о собственной персоне! А то может так случиться, что и костей не соберешь… Думаешь, один ты умный, а все остальные дураки? Да на этой вилле каждый камушек ощупан и обнюхан.

— На кой черт тогда ее охранять?

— Ты с рождения дурак, или только притворяешься? Батисто полчаса болтал всякий вздор, словно кол забивал нам в голову, а ты, выходит, только глазами хлопал… Пьетро, объясни ему, я ведь нетерпелив и, как только начинаю вдалбливать науку, у меня сразу же чешутся кулаки…

— Миленький мой, послушай и запомни: Кларетта до конца была с дуче. Их вместе расстреляли, вместе выставили для глумления на миланской площади. Какая она была в жизни, нас не касается. Смерть возвеличила ее. Она навеки и всенародно поставила ее рядом с дуче.

— Пусть так, но при чем тут вилла? Какого черта ее надо охранять.

— Ты не догадываешься?

— Представь себе, нет! Для меня это слишком мудрено.

— Значит, память дуче для тебя ничто? Пусть ноги туристов топчут землю, по которой он ступал, пусть каждый, кому не лень, грязными башмаками лезет в его интимную жизнь, пусть по камешку растаскивают уютный уголок, где он так любил отдыхать… Тебе это безразлично?

— Демагогия. Громкие слова. Виллу охраняют не для этого. Батисто заморочил вам голову сказочкой для младенцев. Здесь кроется другое. Помяните мое слово, и дураки мы будем…

— Прикуси язык, пока тебе его не укоротили, — вскипел Пьетро. — Нам дано определенное задание и это задание мы обязаны выполнить. А всякие домыслы не нашего ума дело.

— Не знай я этого Батисто, как облупленного…

— Батисто, Батисто… неужели ты думаешь, что он что-то решает? — вмешался Паоло. — Такая же пешка, как мы, только рангом повыше. За ним стоят другие. Тебе же впредь советую: прекрати эти разговоры.

— Ого! Командир нашелся! — огрызнулся Эрнесто, но увидев, как наливается кровью лицо Паоло, сразу же стушевался. — Я же с вами по-дружески, а ты…

— Хватит, ребята! Сцепились, словно петухи. — Пьетро встал с дивана. — Давайте лучше допьем, что осталось, и сразимся в карты.

Все уселись за стол. У них были разные характеры и внешности, но выражение лиц было схожим: высокомерие и настороженность, жестокость и трусость.

Еще с утра наэлектризованные неожиданной перспективой освобождения из камеры предварительного заключения, они представляли себе свой выход на свободу совсем иначе. Каждый мечтал как можно скорее окунуться в обычный мир личных интересов и привычек. Поэтому заявление Батисто о том, что они должны покинуть Рим, неприятно всех поразило. И весь день друзья злились, придирались друг к другу, нервничали.

Приход посланца от Батисто положил конец очередной ссоре, а присланные деньги окончательно утихомирили страсти. Паоло, Эрнесто и Пьетро, поглубже нахлобучив шляпы, стали осторожно спускаться по лестнице, оставив на столе пустые бутылки, огрызки сыра, пепельницы, полные окурков. Во дворе было прохладно и пусто. Все с облегчением вздохнули. Никто не обратил внимания на женщину, с которой они столкнулись у двери. Возможно, потому, что она смущенно посторонилась. Знакомая покорность забитого жизнью существа при виде представителей могущественного сословия, молодости и силы. Не им же уступать ей дорогу!

Не оглянувшись, они вышли на улицу и уселись в машину. Та сразу тронулась.

— Ну вот, все хорошо получилось! — весело воскликнул Паоло. — Теперь гони!

Он не сказал бы так, если бы поглядел в заднее стекло: женщина, мимо которой они так беззаботно прошли, не поднялась к себе в квартиру, а вышла на улицу и внимательно глядела вслед машине.

Одного из пассажиров она узнала, хоть и не верила своим глазам.

«Это не может быть… Он же арестован… Я обозналась…» — убеждала себя Лидия, глядя на опустевшую мостовую. А перед глазами во всех подробностях возникала отвратительная сцена, свидетелями которой они с Куртом стали вскоре после переезда в этот дом: пьяный Паоло, который ошибся этажом, стал звонить к ним в квартиру. Напрасные старания Курта выдворить его за дверь, слезы и вопли Джованны, прибежавшей за своим дружком, головы соседей, торчавшие над пролетом лестницы…

Нет, ошибиться она не могла — это был Паоло, а двое, которые шли следом за ним…

При мысли о том, кто были эти двое, у Лидии перехватило дыхание.

 

Журавль в небе

В полдень, когда асфальт стал мягким, словно воск, и собственную тень можно было измерить одним шагом, в небольшой траттории за отделанным под мрамор столиком сидели Григорий и Вайс. Перед ними стояли оплетенная лозой бутылка «Кьянти» и графин, наполненный ледяной водой. В помещении было пусто. Только хозяин, стоя за длинной оцинкованной стойкой, лениво переставлял бутылки с напитками. В конце стойки отчаянно размахивал резиновыми крыльями вентилятор, стараясь разрядить плотную массу спертого воздуха.

— Все же здесь прохладнее, чем на улице, — вяло заметил Вайс, и его красноватые глаза из-под белесых бровей скользнули по лицу Григория.

Тот не ответил. Рассматривая незатейливый узор на вспотевшем графине, Григорий думал об одном: как ему избавиться от Вайса хоть на два-три дня. За это время он успел бы съездить в Анкони, куда, по словам Лидии, поехал Матини, и посоветоваться с ним, как устроить Агнессу. Пока Вайс рядом, это невозможно. Приехав в Италию, он под разными предлогами все время липнет к Григорию, старается ни на минуту не оставлять его одного. Понятно, радист поступает так не по собственной инициативе, здесь чувствуется чья-то указующая рука, очевидно, Шлитсена. Еще в Испании, в школе «Рыцарей благородного духа», после того, как был запеленгован радиопередатчик и установлено тщательное наблюдение за каждым, Григорий все время чувствовал на себе настороженный взгляд Вайса. Привлекает внимание еще одно: за какие заслуги Вайс переведен из радистов в преподаватели радиотехники? Чем он выслужился?

Так это или не так, а от Вайса надо избавиться. В крайнем случае, придется устроить так, чтобы Рамони отправил его куда-нибудь, конечно, под благовидным предлогом. Но это может вызвать подозрение у такого проныры, как Вайс. Лучше всего повернуть дело так, чтобы он сам отбыл куда-либо на несколько дней. А если придумать нечто, связанное с поисками падре Антонио и Агнессы?

— Мне вреден климат Италии, — прервал размышления Григория Вайс. — Слишком уж жарко.

— В России вы тоже, наверно, жаловались на климат, только по другой причине…

— Ну, Россия… Россия вообще не место для цивилизованного человека… Там могут жить только азиаты…

— Что же тогда потянуло немцев в Россию?

— Мне кажется, вы знаете это не хуже меня, — бросил Вайс и, помолчав, добавил. — Честно говоря, в России я пробыл очень недолго.

— Где же вы были?

Вайс на миг поднял полупьяные глаза на собеседника, потом взгляд его расфокусировался, и вот он уже глядит сквозь Григория, сквозь стены, в пространство, в пустоту, в свое прошлое.

— Где я был?.. Где я был? — в каком-то трансе повторяет Вайс, сжимая в кулаке недокуренную сигарету. — Я был в Заксенхаузене…

Его тусклые глаза вдруг ожили. Вайс прилег грудью на стол и, дыша перегаром в лицо Григорию, заговорил:

— Да, я был в Заксенхаузене… Но я не имел ничего общего с лагерем. Ничего общего! У нас была фабрика. Прекрасно организованная фабрика! Я служил с оберштурмбанфюрером СС Бернгардом Клюгером и Меркусом Пельцем. Вам что-нибудь говорит последняя фамилия? Вы о нем слышали? О, это человек с ясной головой и золотыми руками. Стоило ему только взглянуть на любую купюру, скажем, турецкую лиру или аргентинское песо, и он мог изготовить точнехонькое клише, слышите, абсолютно точнехонькое!.. Да, Фред, по приказу руководящих органов рейха мы печатали деньги. Конечно, не лиры и песо, а доллары и фунты стерлингов. Поглядите! — Он вытянул над столом руки. — Через эти щупальца прошли миллионы фунтов стерлингов! Вы даже не можете себе представить, какая это масса денег… А доллары! За неделю мы изготовляли их полмиллиона! Я считал и упаковывал деньги! Я бы мог соорудить из них постель, лечь и зарыться в них головой! Я бы мог… Эх, да что там говорить! Все уплыло сквозь эти пальцы…

Вайс замолчал. Лицо его покрылось обильным потом. Он уставился на свои длинные, растопыренные пальцы, словно чувствуя, как хрустят в них новенькие банкноты, еще пахнущие типографской краской.

— И вам ничего не перепало?

Вайс опомнился. Потом, насупившись, неохотно бросил:

— Я был слишком мелкой сошкой по сравнению с другими. Боссы, заправлявшие делом, сбывали за границу фальшивую валюту и там обменивали ее на настоящую… Это они называли подрывом экономики враждебных стран, и почти не таясь, умножали свои доходы. А нам, мелкоте, ничего не перепало…

Григорий взглянул на Вайса. Серый, весьма скромный костюм, не очень свежая рубашка, замасленный галстук, — все говорило о том, что владелец такого гардероба и впрямь не роскошествует. Не было это ни маскировкой, ни желанием остаться незамеченным в чужой стране. Тот же плохонький костюм он носил в Испании.

«Да, Вайс, с деньгами у тебя туговато. А жадность после Заксенхаузена возросла непомерно. Тебе, возможно, до сих пор снятся колоссальные пачки долларов и фунтов стерлингов, они душат тебя во время ночных кошмаров… И ты протянешь руку за лакомым кусочком, если тебе такой подсунуть. Еще бы! По крайней мере одну науку ты освоил превосходно: в мире, где ты живешь, главное — деньги!»

Григорий напряженно размышлял о том, как избавиться от своего опостылевшего спутника, выбирал один вариант, отклонял его, хватался за другой, тщетно стараясь убедить себя, что наконец-то он нащупал то, что нужно. Но трезвый ум предостерегал: не то, не так, этим его не заманить.

«А что если подбросить Вайсу историю с письмами? — мелькнула неожиданная мысль. Такая неожиданная и дерзкая, что Григорий невольно улыбнулся. — Не решится. Не хватит ловкости. Побоится, что такой кусок одному не проглотить… А может, наоборот? Может, именно дерзость задуманного и вдохновит его на такой шаг. Выгода ведь двоякая. Политическое реноме — раз, большие деньги, которые можно будет содрать, — два… И, конечно же, чувство реванша за все предыдущие обиды. Над этим следует подумать, поразмыслить, в этом кое-что есть…»

— Нам пора двигаться. Я обещал встретиться с Рамони. — Григорий поднялся и, помахав лирами, подозвал хозяина.

Вайс нахмурился. Фамилия Рамони снова напомнила ему о его месте в жизни. В этот дом радиста пускали только по делу, а ему хотелось большего. Ему хотелось быть своим в кругу этих выхоленных синьоров, чувствовать себя желанным и частым гостем в их гостиных, по вечерам распивать с ними коктейли и ухаживать за их дамами. Всю жизнь он стремился выбиться наверх, в ряды первейших, но всегда случалось, что он оставался внизу. Вот и теперь его, словно пса, держат на задворках, а этот Фред все вечера проводит в их гостиных.

— Вы все у Рамони, да у Рамони… А я хотел предложить вам партию в шахматы. Или этюды. У меня есть превосходные. Все интереснее, чем болтовня этих требовательных синьоров.

Григорий внимательно поглядел на Вайса и с трудом сдержал улыбку.

— Ну что ж, я не отказываюсь. Зайдите ко мне вечером, часов в девять. Охотно сыграю партию, поразмыслю над каким-нибудь этюдом.

Расплатившись с хозяином траттории, Григорий и Вайс — два человека, цели которых были диаметрально противоположны, но которые призваны были действовать бок о бок, два врага, силой обстоятельств заброшенные в Рим, — вышли на раскаленные улицы Вечного города.

Вечером, как и было условлено, точно в назначенное время, пунктуальный Вайс постучал в номер Гончаренко. Бочком проскользнув в приоткрытую дверь, он оказался в небольшой комнате, обставленной, как и подобает в скромном пансионате. Письменный стол, два глубоких кресла, обитые дешевыми гобеленами, диван, расшатанная этажерка с кипой старых журналов — все освещено мягким, зеленоватым светом лампы, стоящей на маленьком столике. Тяжелая портьера закрывала вход в соседнюю комнату.

— Вайс, вы точны, как всегда.

— Аккуратность, — привилегия нашей нации, — произнес Вайс, опускаясь в пододвинутое Григорием кресло. — Точность американцев от их деловитости: время — деньги. Наша же, немецкая, рождена высокой культурой и каждый немец всосал ее с молоком матери.

— Совершенно с вами согласен, дорогой Вайс! Надеюсь, вы отдохнули?

— Не так, как хотелось бы. Вечер очень душный.

— Сейчас я приготовлю коктейль — прекрасно освежает. Рецепт мне дал один знакомый бармен во Франции.

Пока Григорий в соседней комнате сбивал коктейли, Вайс расставил фигуры на черно-желтой доске, и еще раз окинул взглядом все вещи в комнате. Внимание его привлекла карта на письменном столе. Подталкиваемый любопытством, он поднялся, хотел было подойти к столу, но тут послышались шаги Григория, и Вайс поспешно сел.

Вошел Григорий и поставил поднос на шахматный столик.

«Любопытно, зацепишься ты за эту клюкву, или у тебя хватит здравого смысла, чтобы не придать ей значения?» — думал Гончаренко, усаживаясь напротив своего партнера.

— Хочу подпоить вас, чтобы ослабить внимание. Вы какими играете?

— Разыграем, — ответил Вайс, — как положено правилами.

Партия началась. Она проходила с переменным успехом. Всякий раз кто-либо из партнеров совершал грубейшие ошибки. Мысли обоих были заняты совсем иным.

«Итак, его приставили ко мне, — думал Григорий, делая очередной ход, — возможно, я где-то споткнулся? Нет… Все тщательно проанализировано, ошибки быть не могло. Впрочем, это система Нунке: один выполняет, другой контролирует… и связь… связь… снова нет связи… В Испании было легче — там Домантович и рация… Если бы, прыгая с парашютом, он не подвернул ногу, то был бы уже дома… Милый Миша, как ты там сейчас?»

Не мог сосредоточиться и Вайс: карта на столе не давала ему покоя. Косясь на нее, он успел заметить, что это карта Северной Италии, что на ней сделаны какие-то пометки. Теперь он терялся в догадках, не понимая, зачем она понадобилась Фреду.

— Собираетесь путешествовать? — спросил Вайс, когда партия закончилась вничью.

— Почему вы решили?

— Да вот… — Вайс кивнул на карту.

— А… вы об этом… — Григорий подошел к письменному столу, взял карту, поглядел на нее долгим взглядом, и спрятал в ящик стола. Вайс мысленно отметил — ящик не заперт, выдвигается бесшумно. Григорий вернулся на место, допил коктейль, закурил и только после этого ответил:

— Нет, Вайс, я не собираюсь путешествовать… Просто мне до чертиков повезло. До чертиков… Каждому человеку раз в жизни выпадает возможность поймать журавля в небе. Но удается это немногим… Люди чаще глядят себе под ноги, копошатся среди мусора и грязи повседневности, и нет у них времени взглянуть на небо. Вот они и прозевывают ту минуту, когда птица пролетает над ними… А мне, кажется, повезло… И теперь, состарившись, я смогу разъезжать в роскошной машине по всем европейским курортам, а не толкаться в переполненном вагоне метро, спеша на опостылевшую работу.

Вайс слушал, и в нем нарастало чувство зависти и злобы. Который уже раз избранником судьбы становится кто угодно, только не он. Снова кто-то вскарабкался наверх, а он, вечный неудачник, остался внизу. И всю жизнь он будет лишь пешкой для других, таких, как Рамони, и этот Фред Шульц. Всю жизнь его будут топтать, ломать, пригибать к земле.

Вайс судорожно глотнул и спросил:

— О чем, собственно говоря, речь?

Григорий с минуту помолчал, словно раздумывая, сказать или не сказать, потом с откровенностью пьяного человека сболтнул:

— У меня есть план виллы, в ограде которой замурованы письма Черчилля к Муссолини.

— Черчилля к… Муссолини? — только и смог выдавить Вайс.

«Ну и морда!» — с отвращением подумал Григорий, глядя на своего собеседника.

— Вы не знаете эту историю? Впрочем, откуда вам знать. В общих чертах она такова: Уинстон Черчилль, как вам известно, умнейший человек. Он возненавидел Советский Союз сразу, потому что понял: победа революции в России — это угроза всему капиталистическому миру. И когда советская власть еще только зарождалась, он не разглагольствовал, как другие его соотечественники, а действовал: организовал интервенцию, которая, кстати говоря, не оправдала его надежд, а вдохновителей ее лишь опозорила… Это только усилило его ненависть к коммунизму — всегда и повсюду Черчилль поддерживал любое движение, способное затормозить распространение враждебных ему идей. Таким движением стал фашизм. Черчилль внимательно, с симпатией следил за его становлением в Италии. Приехав в 1927 году во Флоренцию, Черчилль заявил буквально следующее: «Именно Италия нашла способ противостоять русской отраве. Будь я итальянцем, я стал бы фашистом!» Красноречиво, не правда ли? С тех пор между Черчиллем и Муссолини завязалась трогательная переписка, продолжавшаяся, невзирая на войну, до 1944 года. Письма Черчилля были чрезвычайно секретны и очень откровенны. О чем в них шла речь, я, конечно, не знаю, но уверен: если опубликовать их даже частично, это неминуемо приведет к краху политической карьеры бывшего премьера. Англичане не простят Черчиллю, что он заигрывал с их заклятым врагом, в то время, когда лучшие сыны нации погибали на фронтах второй мировой войны. Да и в глазах всего мира он был бы скомпрометирован. И нет ничего удивительного, Вайс, в том, что целая стая личных детективов Черчилля рыщет по всей Италии в поисках этих писем. Но они не знают, где искать, а я знаю.

— Вы хотите продать письма англичанам? — Вайс притворно зевнул.

— Зачем англичанам?.. Хотя, именно они больше всех заинтересованы… Думбрайт наверняка отвалит мне за них немалый куш.

Григорий наблюдал за Вайсом. Тот изо всех сил старался казаться равнодушным, но это ему плохо удавалось.

«Неважный из тебя актер бы вышел», — подумал Григорий и небрежно бросил:

— Бог с ними, с письмами. Сыграем еще партию. Расставляйте фигуры, а я приготовлю коктейль.

Григорий исчез за портьерой. Вайс продолжал сидеть в кресле у маленького столика. Но это был уже другой Вайс. Притворное равнодушие исчезло, длинные пальцы вцепились в подлокотники, лицо стало злым и настороженным. Сжавшись в комок и подавшись вперед, он внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из соседней комнаты. Вот зазвенели бокалы, заработал миксер. Вайс быстро поднялся и, бесшумно ступая, подошел к письменному столу. Выдвинул ящик. Перед ним лежала крупномасштабная карта Италии, сложенная так, что вся ее северная часть оказалась на лицевой стороне. От сгиба до сгиба причудливыми очертаниями вытянулось озеро Комо, в нижнем углу, среди коричневых и зеленых пятен, Вайс заметил маленький крестик и рядом — надпись чернилами. Название какого-то населенного пункта было подчеркнуто. Впившись глазами в карту, с трудом разбирая набранные мелким шрифтом слова, Вайс прочел подчеркнутое: «Донго», потом надпись чернилами: «Вилла Донегана». Молнией промелькнула мысль — «"Донегана"! Да ведь это же вилла Кларетты Петаччи — любовницы Муссолини!»

Вайс торопливо задвинул ящик, вернулся на свое место у маленького столика, опустился в кресло. Пока он рассматривал карту, стараясь точно запомнить все обозначения, из-за портьеры за ним наблюдали веселые глаза Григория.

Когда появился Гончаренко с подносом, на котором стояли два бокала с розовым напитком, гость сидел в той же позе, что и пять минут назад.

— Попробуйте этот коктейль! Я уверен, вам понравится, — Григорий поставил поднос на столик.

Льдинка стукнулась о стекло — Вайс взял бокал. От него веяло прохладой, ладони, вспотевшие от только что пережитого волнения, приятно остывали на холодной, влажной поверхности.

— Вы уверены, что карта подлинная? Не из тех ли она фальшивок, в которых идет речь о пиратских кладах? — с иронией спросил Вайс. Ему как можно быстрее хотелось услышать, что карта действительно не вызывает сомнений. Взгляд скользнул по письменному столу: там, в ящике, сложенная в несколько раз, лежала карта — клочок хрупкого раскрашенного картона, обещающий независимость и богатство, — и тотчас глаза Вайса с нетерпением устремились на Григория.

— Совершенно уверен: я выручил из большой беды одного человека, короче говоря, спас от петли. Несчастный споткнулся на нынешней не такой уж ровной дорожке, и только благодаря моему вмешательству вышел из игры целым и невредимым, а не отправился на свидание к праотцам. Человек этот теперь стар, богат, и смертельно боится опять попасть в какую-нибудь авантюру. От него я и получил карту, конечно, не безвозмездно… Впрочем, хватит об этом, давайте лучше сыграем.

Вторая партия очень быстро закончилась победой Григория, он непрерывно атаковал, используя малейшее невнимание партнера. А невнимание того все возрастало.

— Сдаюсь… ваша взяла!

Пока Григорий наводил порядок на маленьком столике, Вайс, стоя у открытого окна, любовался огнями вечернего города. Красные, желтые, зеленые, они мигали, сливались в строчки, плавно окружали какой-либо рисунок или слова рекламы, каскадом взмывали в небо и, рассыпаясь тысячами брызг, отбрасывали тьму подальше вверх, освещая дома, улицы, площади. Иногда бег огней приостанавливался, они на миг гасли, словно набираясь сил, и снова кружились в фантастическом, нескончаемом хороводе.

«Огни большого города» — Вайсу вспомнилось название старого фильма. За этим океаном огня ему мерещилась иная жизнь, веселая и беззаботная, с ресторанами и дансингами, с длинноногими красавицами и услужливыми швейцарами. Та жизнь, о которой он всегда мечтал и которая всегда проходила мимо, подразнив его своим ослепительным блеском.

«И все это может стать доступным, моим, стоит только… Как это сказал Фред? Журавль в небе? Ну, Вайс, решай!»

Он поглядел на небо. Оно было глубоким, темным и все усыпано россыпями блестящих, мерцающих звездочек. Каждая из них, казалось, таинственно подмигивала ему, словно приглашала: «Решай! Дерзай!»

Вайс опустил веки и чуть слышно прошептал: «Помоги мне, господи».

Город только что проснулся. Григорий и Вайс шли по прохладным улицам в поисках такси.

— Вот и хорошо, что Нунке нас не торопит, — весело произнес Григорий. — Представляете, сколько музеев и картинных галерей мы успеем осмотреть? Собственно говоря, Рим сам по себе величайший музей, и я буду чувствовать себя ограбленным, если не увижу всего. Надеюсь, и вы тоже захотите использовать такую возможность? — обратился он к своему спутнику, и добавил: — мы же немцы, культурная нация.

— О, конечно, конечно, — промямлил Вайс, стараясь скрыть раздражение.

И Григорий вволю позабавился. На протяжении двух дней он таскал Вайса за собой, из одного конца города в другой: из галереи Ватикана в Капитолий, из Капитолия в Диоклетиановы термы, в отстроенном крыле которых разместился национальный музей, в музеи на вилле Джулия, Боргезе, Дориа-Памфили, и еще, и еще, и еще…

Как ни любил Григорий искусство, но и он изнемогал от массы впечатлений. Они наслаивались друг на друга, и если вечером хотелось вспомнить самое поразительное из виденного, то перед глазами плясали пестрые, фантастические рисунки, и казалось, что это перекатывались разноцветные стеклышки в калейдоскопе.

«Простите меня, великие Леонардо да Винчи и Микеланджело, несравненный Рафаэль и трагический Караваджо! Я знаю, так осматривать шедевры — это профанация. Я приду еще, чтобы побыть с вами один на один, но на этот раз…»

— Ну, а теперь, может быть, осмотрим памятники архитектуры? — спросил на третий день Григорий.

Ошалевший от тоски и усталости, Вайс не выдержал.

— С меня хватит! Вы как хотите, а я сыт по горло. Я человек двадцатого века, смотрю вперед, а не оглядываюсь. Античная культура, эпоха Возрождения… Бесстыжие боги и худосочные мадонны с пухлыми младенцами на руках… Да начхать мне на них!

И Вайс, к радости Григория, распрощался с ним, сославшись на свидание с каким-то знакомым, которого, якобы, случайно встретил на улице.

Расчет был точен. Григорию удалось довести своего спутника до исступления. Впрочем, даже он не догадывался, какими изнуряющими были эти два дня для радиста. И не только дни, но и ночи.

Вайс сам себя высмеял, вернувшись домой после партии в шахматы. Журавль в небе? Глупость! Его журавлем может стать нечто более определенное, например, тот же Фред Шульц, если умело взяться за дело. Оказавшись за пределами школы, Фред не будет так осторожен, и тогда… Потирая руки от удовольствия, Вайс попробовал представить себе собственный триумф, блистательный взлет. Взлет, а куда? Одной ступенькой выше по лестнице служебной карьеры? А что это даст? Маленькую надбавку, еще больше ответственности и ту же зависимость от других… Перед глазами снова возникли контуры продолговатого озера. Где-то там, возможно, и впрямь зарыто его Эльдорадо. Во всяком случае, надо подробнее разузнать все о любовнице дуче. Это же ни к чему не обязывает. Совершенно логично, что свой архив Муссолини прятал именно у нее, а когда пришла беда… В памяти всплыли вереницы машин, нагруженных оцинкованными ящиками, которые в последний год войны двигались к забытым штольням в Австрийских Альпах и к горным озерам. Одну такую колонну сопровождал сам Вайс. Темной ночью они сбросили на дно глубокого озера Теплиц несколько контейнеров с фальшивыми долларами и фунтами стерлингов, их уже опасно было выбрасывать на международный рынок, но впоследствии они могли очень пригодиться. А нацистские архивы, спрятанные в штольнях возле Штеховице, неподалеку от Праги? Эту тайну поведал Вайсу Якоб Хенниг, напившийся до чертиков, после того, как была расстреляна вся группа, принимавшая участие в этой операции.

На протяжении ночи и следующего дня вилла «Донегана» была той осью, вокруг которой вращались мысли Вайса. Десятки раз он приказывал себе окончательно забыть о ней. Но услужливая память вновь и вновь выталкивала из своих тайничков какую-либо позабытую деталь о тайных маршрутах грузовых машин, которые под усиленной охраной направлялись в Австрию или Чехословакию. Как ни старались сохранить эти операции в тайне, а слухи о них ползли повсюду, хотя говорилось об этом шепотом и только между избранными. Кто-то сболтнул спьяну, так же как Якоб Хенниг, кто-то из местных жителей случайно оказался незамеченным свидетелем подозрительной суеты у заброшенных разработок, к примеру, в районе Вад-Аусзее, или в каком-либо другом. Если подобные вещи можно было провести в государственном масштабе, так почему бы и Кларетте не прибегнуть к такого рода действиям, в доступных ей пределах?

Постепенно росла уверенность, что карта подлинная, одновременно зрело и решение: не упустить счастливого шанса, может, единственного, выпавшего ему в жизни.

На следующее утро Вайс, с небольшим чемоданчиком в руке, ввалился в комнату Григория, когда тот еще спал.

— Доброе утро! — Вайс присел на краешек стула: так садится человек, который очень спешит.

— Здравствуйте! Теперь, кажется, вы собрались путешествовать?

— Представьте, как мне повезло: знакомый, о котором я вам вчера говорил, играет не последнюю скрипку в группе людей, способных помочь нам в розысках падре Антонио. Речь идет об организации настоящих, испытанных бойцов, которые отказались от сомнительной чести вступить в МСИ… — говоря все это, Вайс прятал глаза. — Группа хорошо законспирирована, и мой приятель недвусмысленно предупредил: исключение он делает только для меня, и чем меньше людей будет знать об организации — тем лучше. Это недалеко отсюда, чуть южнее Рима. Через день-два я вернусь.

Григорий зевнул, потянулся и сонно бросил:

— Ну что ж, раз этого требует дело!.. Только постарайтесь не задерживаться надолго.

— День-два, не больше, — Вайс посмотрел на часы и поднялся. — Мне пора. Поезд отходит через сорок минут, а надо еще добраться до вокзала. Будьте здоровы, Фред.

— Счастливого пути!

Как только за Вайсом закрылась дверь, Григорий вскочил с кровати и стал быстро одеваться. На умывание времени не оставалось. Он провел кончиком мокрого полотенца по лицу, пригладил волосы, отключил телефон и выскочил на улицу. Осторожно выглянув из-за колонны, Григорий успел заметить, как Вайс садится в желтое такси. Мелькнул чемодан, хлопнула дверца, и машина скрылась за поворотом.

«На железнодорожный вокзал или в аэропорт?» — спрашивал себя Григорий, ища глазами свободное такси. Но такого, как назло, не было. Наконец, судьба смилостивилась.

— Вокзал Термини! Кратчайшим путем и как можно быстрее! Плата тройная!

Шофер блеснул веселыми глазами, улыбнулся.

— Синьор будет доволен. Прокачу, как на самолете.

Водитель, казалось, только и ждал такого задания: покусывая кончик погасшей сигареты, чуть подавшись вперед, он все время, где надо и не надо, нажимал на сирену и мчался по улицам так, словно и впрямь чувствовал себя за штурвалом самолета, а не за рулем обычного такси. Это была старенькая машина, которая, наверно, долгие годы верой и правдой служила своему хозяину. Она стонала, охала, трещали все ее суставы, шины шипели на виражах, но хозяин, захваченный азартом, не замечал жалоб железного коня, и лишь искоса, веселым глазом поглядывал на пассажира: «Ну, как?»

А пассажир, одобрительно кивая, думал: «Может, не стоит так спешить? А вдруг он поехал на аэродром? Или совсем никуда не поехал, а только разыграл комедию, оставив меня в дураках?» Но, вспомнив поведение Вайса в последние дни, его нервозность, внезапные приступы глубокой задумчивости, Григорий отбросил последнее предположение. Работа в Заксенхаузене с королем фальшивомонетчиков Маркусом Пельцем оставила в душе Вайса неизгладимый след, до маниакальных размеров довела алчность к деньгам. В таких случаях здравый смысл пасует перед ненасытной жадностью. Вайс не мог, у него просто не было сил устоять перед искушением… Григорий вспомнил землисто-серое лицо своего спутника во время полета, вспомнил и то, как у Вайса выворачивало все нутро, и успокоился: такой самолетом не полетит.

Такси выскочило на площадь Пьятисто. В глубине высилось здание вокзала. Григорий поискал глазами желтое такси. Его не было.

— Приехали!

Тормоза зашипели на самой высокой ноте, и машина остановилась.

— Что скажет синьор? — на возбужденном лице водителя поблескивали капельки пота.

— Высший пилотаж! — искренне похвалил Григорий.

Машина отъехала.

Купив журнал, Григорий отыскал удобное для наблюдения место, откуда хорошо просматривалась площадь. Спустя некоторое время подъехало желтое такси, но не то, которое он ждал. Открылась дверца и вышла величественная матрона, а за ней, словно горох из перезревшего стручка, посыпались крикливые, вертлявые дети. Даже не верилось, что одна маленькая машина может вместить столько народу.

Шли минуты, у вокзала одна за другой останавливались машины различных марок и расцветок: светло-серые, голубые, зеленые, черные, похожие на огромных жуков, белые, словно птицы, которые на миг присели, сложив крылья. И ни одного желтого такси… Но вот Григорий на миг прикрыл лицо журналом, потом осторожно, краешком глаза, выглянул из своего укрытия. Так и есть! Из машины вышел Вайс. Прежде чем расплатиться, оглянулся. Направился прямо в вокзал. Исчез в пасти широченной двери.

Немного подождав, Григорий пошел за ним следом. Стал у входа за колонной. Ага, вот и кладоискатель. Рыщет возле касс. Теперь направляется в буфет. Пьет кефир. Просит дать еще стакан. Можно выйти, сменить позицию. Бедняга, видно, так спешил, что не успел позавтракать. Подошел к телефону, набирает номер. Издали видно, как Вайс удивленно и взволнованно опускает и снова подносит трубку к уху. «Проверяет, дома ли я? Звони, звони, болван, зуммера не будет, телефон выключен…»

Когда по радио сообщили о посадке на миланский поезд, Григорий насторожился: северное направление. А Вайс не проявляет никаких признаков заинтересованности. Он продолжает слоняться по залам, останавливается возле киосков, равнодушно окидывает взглядом немудреные сувениры, рассчитанные на нетребовательного покупателя. И только когда радио последний раз напомнило, что поезд номер такой-то отходит с пути такого-то, Вайс, еще раз оглянувшись, выскользнул на перрон и вскочил на ступеньку вагона. Поезд тотчас тронулся.

С облегчением вздохнув, Григорий вышел на привокзальную площадь.

 

Разговор на Аппиевой дороге

До Корсо Витторио Эмануэле Григорий дошел пешком. Как приятно чувствовать себя ничем не связанным, знать, что за тобой никто не следит, что ни позади, ни рядом не маячит угрюмая фигура Вайса! Можно слиться с толпой прохожих, брести наугад, испытывая странное ощущение, будто ты живешь в двух измерениях: шагаешь по улицам современного шумного города и одновременно медленно бредешь по еще не истертым камням мостовой Римской империи, мимо величественных и прекрасных сооружений, призванных увековечить победы цезарей, прославить милость богов, поднять смертных до их уровня, поразить взоры варваров размахом и грандиозностью всего увиденного.

Здесь, в Риме, промежуток времени, исчисляющийся тысячелетиями и столетиями, не казался столь грандиозным — прошлое вплотную приблизилось к современности. Поэтому само понятие «время» стало абстрактным и относительным.

Невольно хотелось замедлить шаг. «Какое значение имеет час, два, даже целый день?» — лукаво нашептывало сознание, убаюканное размеренным ритмом позднего утра; все, кто спешил на работу, уже прошли, и теперь на улицу высыпали люди, не обремененные заботами, просто погулять.

Григорий, борясь с искушением тоже отправиться на форум Романум или на Палатинский холм, быстро свернул к стоянке такси.

— На правый берег, через мост Анджелло! — бросил он шоферу, усаживаясь на заднее сиденье, подальше от водителя: по наблюдениям Григория, римские таксисты были не в меру болтливы, особенно если замечали, что пассажир — иностранец. К католическому колледжу можно было проехать и более близким путем, но Гончаренко хотелось собраться с мыслями, подготовиться ко всякого рода неожиданностям, которые могут подстерегать его. Ведь Джузеппе не сказал ничего конкретного, а лишь сообщил адрес, где можно узнать о месте пребывания падре.

Вот уже и мост. Справа проплывает зубчатое круглое здание замка святого Ангела. Мавзолей императора Адриана, переоборудованный папами в крепость. Когда-то она была действительно грозной и неприступной. Не напрасно папы отсиживались за ее стенами, как только их власти грозила опасность, или если в Рим врывались вражеские войска. Сейчас бойницы были пусты. Приземистое тело замка словно вросло в землю.

— Теперь налево. Остановитесь у католического колледжа на улице…

— Да, да, синьор, я знаю, — почему-то недружелюбно буркнул шофер. Он не раз подвозил к колледжу людей в штатском, и все они были так же молчаливы, как этот сегодняшний пассажир. Зато расплачивались щедро. Нетрудно догадаться по каким причинам.

Год или полтора назад даже в газетах промелькнуло что-то о чрезмерном гостеприимстве монсиньора Орсини, да и среди таксистов пополз слушок…

Руки шофера крепче сжали руль. Заработать лишнюю сотню лир, конечно, приятно, но попадись ему этот щеголь где-нибудь в темном углу… Узнал бы он тогда, что такое подлинное итальянское гостеприимство.

Григорий не понял, почему машина так резко затормозила у колледжа и почему, беря деньги, водитель так сурово взглянул на него.

Впрочем, раздумывать над этим он не стал. Голова была занята другим.

За высокой оградой с узкими воротами покачиваются кроны деревьев. Сам колледж, очевидно, находится в глубине сада, — отсюда с улицы не видна даже крыша.

Подойдя к воротам, Григорий поискал кнопку электрического звонка и не нашел. Должно быть, надо стучать — эта старинного литья бронзовая голова льва, очевидно, служит своеобразным молотком. Взявшись за кольцо, вдетое в ноздри, Григорий приподнял его, чтобы ударить и… не смог скрыть улыбку. Из раскрывшейся пасти, напоминая клыки, торчали две белые кнопки. Итак, надо только опустить львиную челюсть, легонько потянуть за кольцо… Дань старине, соединенная с современными удобствами, а может, предостережение всем тем, кто явится сюда нежеланным гостем?

Одноглазый сторож в сутане молча выслушал пояснения посетителя о том, что монсиньор Алоиз Орсини предупрежден о его приходе, и так же молча качнул головой, указывая направление, в котором надо идти.

«Сначала пасть льва, потом Циклоп… Кто же ждет меня дальше? Еще какое-нибудь чудище?» — шутя спросил себя Гончаренко, шагая к главному входу в колледж.

Но монсиньор Алоиз Орсини никак не походил на чудовище. Наоборот — его красивое лицо излучало кротость, губы приветливо улыбались, черные глаза смотрели проникновенно и спокойно, хорошо поставленный голос опытного оратора вибрировал множеством интонаций.

Несколько минут шел живой, светский разговор на общие темы, потом настоятель колледжа сокрушенно вздохнул:

— К сожалению, от материй высоких нам придется перейти к делам земным. Синьор Джузеппе предупредил меня о цели вашего прихода. Речь идет о встрече с падре Антонио.

— Да, монсиньор, у меня к нему важное и не терпящее отлагательства дело.

— В свое время под этой крышей обрели приют многие ваши соотечественники, ведь двери нашей обители всегда открыты для всех гонимых и страждущих. Теперь, когда падре Антонио полностью и безоговорочно вручил нам свою судьбу…

— Я понимаю ваши опасения, монсиньор, и сразу же хочу предупредить: мои намерения весьма дружеские.

— Вы приехали из Испании и, насколько мне известно, занимаете там в школе весьма ответственную должность. Будет резонно допустить, что вы прибыли с какими-то официальными полномочиями. Они у вас есть?

— Не стану скрывать, есть. Но… в данном случае я пришел как частное лицо.

Переведя взгляд с Григория на кончики своих пальцев, сплетенных на поверхности стола, настоятель с минуту перебирал ими, что-то обдумывая.

— Где гарантия, что интересы частного лица не противоречат заповедям любви и милосердия, которые исповедует святая католическая церковь? — наконец спросил монсиньор Алоиз, подняв глаза на Григория.

— Я просил бы вас присутствовать при моей беседе с падре. Из нее вы узнаете, что речь идет о большой сумме денег, которую падре хочет передать на нужды церкви. Я могу помочь ему сделать это, в благодарность за заботу о близком мне человеке.

— Хорошо! — монсиньор Алоиз поднялся, держа в руке маленький серебряный звоночек.

— Попросите падре Антонио немедленно спуститься сюда! — приказал надзиратель колледжа молодому худощавому монаху, который бесшумно, словно привидение, возник в дверях. Выслушав приказание, тот низко поклонился и так же бесшумно исчез.

— У меня к вам просьба, монсиньор… — Григорий замолчал, словно взвешивая каждое слово, которое собирался произнести. — Не знаю, должен ли я, могу ли я… видите ли, положение, в которое я себя поставил… и возможные последствия…

— Вы можете быть вполне откровенны, сын мой!

— Откровенен… я стремлюсь к этому всем сердцем. Но когда в душе такое смятение, когда ты сам не знаешь правильно ли поступил, пренебрегая обязанностями службы во имя голоса совести… Постараюсь коротко: мне поручено вернуть падре Антонио в Испанию, конечно, с деньгами, которые он считает собственностью церкви, а я стараюсь спасти его от неминуемого наказания. Если кто-нибудь узнает о том, что я его предупредил…

— Вы хотите сохранить в тайне вашу встречу с падре Антонио?

— Да, монсиньор, о падре, возможно, будут расспрашивать.

— Осквернить свои уста ложью?.. Вы понимаете, чего требуете от меня?

— Существует тайна исповеди. Считайте, что я исповедовался перед вами… И существует неприкосновенность убежища для всех гонимых и страждущих, как вы сами сказали… К тому же падре Антонио не совершал никакого преступления. Оставив кесарю кесарево, он забрал лишь то, что принадлежит богу.

В глазах Алоиза Орсини вспыхнули насмешливые искорки:

— Ого, вы даже заботитесь о делах небесных?

— О земных. Хотя как на это взглянуть. Если спасение несчастной женщины и больного ребенка считать актом милосердия… Вы, вероятно, слышали от падре историю Агнессы Менендос и ее дочери?

— Да, но слышал и другое: вы хотите отвратить ее сердце от единственного утешения, какое у нее есть, — от веры в высшее провидение.

— Девочке прежде всего необходим хороший врач, монсиньор. Мы живем не в средневековые времена, а в двадцатом веке, когда диалог между наукой и религией стал вполне реальным и уже ведется.

— Мне нравится ваша откровенность, сын мой, она больше всего убеждает в чистоте ваших помыслов.

Настоятель колледжа поднялся и вышел из-за стола.

— Я считаю, что мне не нужно присутствовать при вашей беседе с падре, и поэтому прощаюсь.

Произнеся еще несколько любезных слов, монсиньор Алоиз Орсини открыл боковую дверь, которая, должно быть, вела в его личные апартаменты.

Григорий остался в кабинете один. Очень хотелось курить, он вынул сигарету, достал зажигалку, но вдруг спохватился; здесь, наверно, нельзя курить. И курительные принадлежности отправились обратно в карман.

Навязчивая мысль об одной-единственной затяжке, сводчатый потолок, нависший над головой, толстые стены, сквозь которые, казалось, не проникал ни малейший звук — все это страшно нервировало Григория. Вообще последнее время он испытывал острое недовольство собой, потому что раздражительность его с каждым днем возрастала. Это и понятно. Стоять почти на пороге свободы и сдерживать себя, чтобы не переступить его, потому что по собственной инициативе взвалил себе на плечи заботы об Агнессе, прибавив к ним дела значительно более важные, связанные с Рамони и всей его стаей. Во всех уголках земного шара зашевелились, задвигались ядовитые пауки и без устали ткут да ткут свою пряжу, и если не разорвать ее вовремя, они опутают ею весь мир. Чтобы избавиться от этого, надо любой ценой достать список военных преступников, переправленных через Италию. Ведь места пребывания этих фашистов — потенциальные очаги будущих пожарищ. Этот список Рамони неосмотрительно хранит у себя на вилле. Любопытно, значатся ли в списках те, для кого именно колледж был убежищем и перевалочной базой? Наверно, нет! У Ватикана своя политика. Поэтому здесь всячески затушевывают позорное поведение папы Пия XII, который, открыто встав на сторону фашизма, принес немало вреда движению Сопротивления и затратил много усилий, чтобы христианско-демократическая партия откололась от Комитета национального освобождения, созданного в 1943 году. Времена изменились, итальянский народ доказал, что он ненавидит фашизм, и действовать теперь приходится осторожно… Поэтому и тайны монсиньора Алоиза Орсини, такого ласкового и нежного, что хоть к ране прикладывай, запрятаны слишком глубоко…

Появление падре Антонио вернуло Григория к заботам сегодняшним. Падре вошел быстро и, лишь переступив порог, замедлил шаг, одновременно склонив голову в почтительном поклоне.

— Простите, монсиньор, я был в самой… — слова замерли у него на губах, глаза округлились. — Фред Шульц? Вы?

— Все дороги ведут в Рим… Помните наш ночной разговор?

— Да, это были ваши последние слова. Но я не придал им значения — вы же собирались остаться там, надеясь превратить какой-то камень в хлеб.

— У вас хорошая память, падре, но я позволю себе напомнить о главном в нашем разговоре: вы обязались достать визы для Агнессы, Иренэ, Педро, Пепиты, устроить их в безопасном месте и, получив отступное, — не побоимся этого слова — навсегда позабыть об их существовании. Это условие выполнено?

— Частично, но не по моей вине. В дороге заболел Педро, нам пришлось заехать на родину Пепиты, оставить там мальчика и служанку. Патронесса обеспечила их всем необходимым.

— Где сейчас синьора Менендос и Иренэ?

— По приезде в Италию синьора повела себя весьма странно. Она отказалась от моих услуг и ее отношение ко мне стало откровенно враждебным. Да, да, враждебным, как ни больно мне, ее духовнику, признаваться в этом. Все мои старания договориться ни к чему не привели. Я вынужден был покориться и оставить ее в покое.

— Не забыв, конечно, об обещанной компенсации?

Глаза падре сердито блеснули.

— Вы знаете, сын мой, я заботился не о личном имуществе. И, вообще, что значат наши мелкие раздоры сейчас, когда святая католическая церковь готовится к развернутому наступлению на коммунизм? Не сегодня-завтра святейший папа отлучит от церкви всех католиков, которые в той или иной мере солидаризируются с коммунистами, обольщенные их лицемерными лозунгами борьбы за мир. Это послужит началом…

— Простите, падре. Где остановилась синьора Менендос?

— В отеле «Эсперансо» на Кола ди Риенцо.

— Она до сих пор там? Я думаю, вы не отказались от попыток вернуть свое влияние…

— Бороться за вверенные нам души, мы, служители божьи, должны до последнего. Как ее духовник, как человек, который опекал…

— А наш уговор? Деньги, которые вы получили?

— Один из самых светлых умов Италии, политический деятель и мыслитель эпохи Возрождения, учил, что умный правитель не может и не должен в точности придерживаться данного им слова, если оно может ему повредить, а причины, побудившие дать обещание, больше не существуют. Правители — те же люди…

— Если мне не изменяет память, слова эти принадлежат Никколо Макиавелли? Безбожнику, хулившему папство, беззастенчивому автору «Мандрагоры» и произведений, которые были запрещены папой, а вскоре и собором. Вы прогрессируете, падре Антонио. Но одного я не понимаю: вы действительно, всерьез считаете, что причины, заставившей вас дать обещание, больше не существует? А мое появление здесь? Вас это не пугает? Не настораживает?

Пальцы падре, до сих пор спокойно перебиравшего четки, на миг замерли. Только это и выдало его волнение. Лицо оставалось непроницаемым.

— У нас разные взгляды на вещи, сын мой, — произнес он спокойно, — вы защищаете свое, я — свое… Однажды мы пришли к разумному соглашению, кто же мешает нам сделать это еще раз?

— Думбрайт и Нунке.

Неуверенность и тревога так явно отразились на лице падре, что он сам почувствовал это и опустил глаза.

— Каким образом?

— Мне поручено добиться вашего возвращения в Испанию. Конечно, не с пустыми руками.

— В этих стенах я чувствую себя надежно.

— Напрасно. У Думбрайта неплохие отношения с князем Боргезе, а вам известно, что это очень влиятельное лицо в Ватикане. Стоит мне сообщить Думбрайту, где вы скрываетесь…

— Значит, вы можете и не сообщать это?

Теперь падре Антонио, не отрываясь, вопросительно смотрел прямо в глаза Григорию.

— Могу! И это моя окончательная цена за невмешательство в дела Агнессы. Предупреждаю: не только действиями, но и словом. Вы ничего о ней не знаете, кто бы ни расспрашивал вас о патронессе и Иренэ.

Две пары глаз скрестились в молчаливом поединке. Черные, лихорадочно блестящие, окаймленные старческими веками, и светло-карие, насмешливые и одновременно исполненные жалости к побежденной и несправедливой старости.

Падре опустил глаза первым. Все морщинки на его лице выделялись резче, словно по ним прошелся невидимый резец, завершая и углубляя каждую извилину, проложенную временем.

— Да будет так, сын мой!

— В Риме я не один, а с Вайсом. На два-три дня мне удалось избавиться от его общества, но рано или поздно он может появиться здесь. Поэтому вам какое-то время надо пожить в другом месте. Монсиньор поможет устроить это. Он произвел на меня неизгладимое впечатление.

— Человек высокого ума и благородного сердца!

— Надо думать, раз он так заботится о всех гонимых и страждущих, — почему-то улыбнулся Фред Шульц. — А теперь, падре…

Они поднялись одновременно, испытывая обоюдное чувство облегчения от того, что этот короткий, но такой напряженный разговор окончен.

— Еще одно, падре! Мой вам совет: не возвращайтесь в Испанию до тех пор, пока там находится школа «Рыцарей благородного духа». Хотя это и ваше детище. Именно потому, что это ваше детище. Вы слишком много знаете, а Думбрайт не любит чересчур осведомленных людей. Нунке получил нахлобучку за то, что своевременно не убрал вас. Вам хорошо известно, как это у нас делается.

— Вы ведете себя по-рыцарски, Фред!

— Если принять во внимание название нашей школы, я бы не сказал, что это комплимент.

— Я имею в виду другое. Вспомнил наш ночной разговор. Речь шла о рыцаре Ламанчском, тень которого промелькнула неподалеку от нас.

— У вас, падре, и впрямь великолепная память! Это меня радует, значит, вы запомните и выполните все обещания, данные вами сегодня.

Выйдя на улицу, Григорий пошел наугад, сам не зная, куда понесут ноги. Кола ди Риенцо где-то здесь поблизости. Но стоит ли расспрашивать? Никто не должен видеть его вместе с Агнессой, тем более в отеле… Нет, встречаться с патронессой нельзя. Этого требует логика. Не надо — во имя своей и ее безопасности. Не надо, потому что он не сможет ответить на ее чувства так, как ей бы хотелось. Не надо из-за Иренэ, покой которой он не вправе нарушать. Не надо — из-за своего крайне осложнившегося положения. И вообще хватит, хватит думать об этом! Точка…

Сегодня утром ему звонил чем-то обеспокоенный Рамони и, намекая на какие-то личные затруднения, просил приехать. Григорий уклонился от немедленной встречи, сославшись на визит к Алоизу Орсини. Может быть, податься к Витторио теперь? Его сейчас нет дома, значит, можно поговорить с Лидией не урывками, как обычно, а все обстоятельно обсудить, конечно, если поблизости не будет Джузеппе. Кто он? Чем объяснить пристальный взгляд, ощупывающий Григория с ног до головы, насмешливые огоньки, иногда вспыхивающие в глубине глаз, которые Джузеппе не успевает погасить. Лидия панически боится секретаря, больше, чем самого хозяина. Что это, здоровый инстинкт самосохранения? Ведь ни в чем конкретно подозревать Джузеппе она не может. А впрочем… Осторожность всегда осторожность. Лучше переоценить опасность, чем недооценить. Бесспорное правило игры, в которой ставка — жизнь. И ты действительно убежден в этом? Уверен, что это так? Но в таком утверждении есть нечто порочное. Излишняя осторожность иногда граничит с трусостью. Взвесь свой опыт. Что бы ты сделал один без помощи маки во Франции, или без помощи гарибальдийцев в Италии? Риск, на который ты шел, оправдал себя. Конечно, могло быть иначе. Стоит раз ошибиться, открыться человеку, не заслуживающему доверия, слабодушному, и дело провалено, а тебя нет в живых. Что же уберегло тебя? Слепая случайность, простое везение? Вряд ли! Повезти могло раз, два, три, пусть даже несколько раз, и все — конец милостям фортуны. Очевидно, было нечто другое, наверно, действовала вера в хороших людей…

— Синьор, кажется, устал? Вас подвезти? — Светло-серая машина остановилась у самого тротуара, чуть не въехав на него.

Григорий обомлел, замер на месте, так поразил его голос человека за рулем.

— У вас замедленная реакция. Не привлекайте внимания. Садитесь! — властно приказал тот.

Григорий пришел в себя только в машине, которая тронулась, едва он опустился на сиденье.

— Как себя чувствуете, Фред Шульц? Ну, и задали же вы мне хлопот!

— Я только что мысленно прикидывал, сколько раз человеку везет. Но чтобы так, как сегодня… Никак не приду в себя!

— Кстати сказать, слово «повезло» здесь не причем. Благодарите не фортуну, а Домантовича, который ухитрился передать шифровку и указать в ней ваши координаты…

— Мишка? Значит, жив, здоров? Уф-ф!

— Может быть, сначала поздороваешься, капитан?

— Простите, товарищ полковник, это от радости…

— Ну-ну, эмоции пока оставим, а то я еще не очень хорошо справляюсь со своим драндулетом. Он у меня, как норовистый конь, того и гляди, выкинет какой-нибудь фортель. Обманули старого дурака!.. Как вы считаете, куда нам лучше всего поехать?

— За город. Там нам никто не помешает.

— А конкретнее?

— Мимо термы Каракаллы по старой Аппиевой дороге.

— Привлекает романтика прошлого?

— Аппиева дорога… Именно по ней воины Спартака двинулись в наступление на Рим. Именно на ней разыгрался последний акт героической трагедии восставших рабов: шесть тысяч крестов с распятыми гладиаторами выстроились вдоль дороги от Капуи до самого Рима.

— Кровавые вехи истории. Сколько же человечество оставило их после себя. — В голосе полковника звучала печаль и усталость.

Григорий впервые заметил, как много серебряных нитей появилось в волосах начальника, как углубились морщинки под глазами, полукругом пересекая набрякшие мешочки.

«Постарел! Как он постарел!»

Словно прочитав его мысли, полковник задумчиво сказал:

— На войне каждый год засчитывается за три. А как исчислять годы нам? Мне еще нет пятидесяти, но иногда я сам себе кажусь вечным странником Агасфером, для которого понятие времени вообще не существует, ибо вечность неисчерпаема и не поддается счету. Окаменев, время нависает над тобой, словно огромная глыба, которая из года в год утолщается и давит, все сильнее давит на плечи.

— Вам надо отдохнуть, товарищ полковник.

— А вам?

— Через неделю-другую я уже буду дома.

Начальник на миг оторвал взгляд от приборного щитка и как-то странно посмотрел на Григория. Впрочем, в том, что он сказал вслед за тем, ничего странного не было.

— Вон там виднеется какой-то лесок, свернем?

Минут через пятнадцать они сидели в тени под плоскими зонтиками старых пиний. Пушистые, темно-зеленые кроны просеивали солнце, словно сквозь частое решето. Земля и молоденькая поросль сосенок — все, казалось, было усыпано мелкими золотистыми осколками. На фоне их светлой зелени красновато-бурые стволы старых деревьев взмывали вверх стройными колоннами, словно живой прообраз бесчисленных колоннад, которыми столь богата античная архитектура. Человек учился у природы, воспроизводил ее формы, оживляя их и дополняя своим творческим гением.

Хотелось лечь навзничь, всем телом слиться с теплой землей, вобрать глазами небесную синь. Она испокон века привлекает человека, быть может потому, что напоминает синь океана, колыбель, где миллиарды лет назад возникла первая живая клетка. Вернее, даже не клетка в нашем теперешнем понимании, с ее необычайно сложным строением и функцией, а лишь первый намек на нее. Крупица, которая придала неорганической материи новые свойства и позволила ей делиться, множиться, создавать себе подобных, а потом и не подобных, в зависимости от среды и тысячи новых условий. Водное лоно, лоно земли… Это ваша информация, высеченная на таинственных матрицах, на века оставила след на теле всего живого. И на твоем тоже…

— Что ж, капитан Гончаренко, докладывайте.

Приказ полковника, прозвучавший властно и требовательно, вернул Григория к действительности.

— Простите, задумался! — виновато извинился он.

— Время у нас есть, — голос начальника звучал мягче. — Подробно изложите всю свою эпопею.

Как давно Григорий мечтал о такой возможности! В коротком сообщении, которое удалось передать из Восточного Берлина, он коснулся лишь сугубо деловой стороны своей деятельности в школе черных рыцарей, а в шифровках, посланных с помощью Домантовича, речь и подавно шла лишь о конкретных фактах и планах вражеской разведки, непосредственно касавшихся Советского Союза и стран народной демократии. Теперь Григорий сможет детально рассказать о работе и структуре школы, во всей полноте раскрыть коварство враждебного нам мира думбрайтов и нунке. А главное, о том, каким образом он влип в эту историю, и как невероятно трудно работать в полной изоляции от внешнего мира, не имея ни единой точки соприкосновения за границами школы, где они фактически живут как узники.

Полковник слушал рассказ Григория, не перебивая, задумчиво покусывая какой-то стебелек. Во время войны, во вражеском тылу, он несколько раз встречался с Гончаренко — Генрихом фон Гольдрингом, как мысленно называл его до сих пор: в Сен-Реми, в Париже, в Кастель ла Фонте. Случалось ему и предостерегать Гольдринга, поругивать за неосторожность. Делал он это, правда, больше из соображений профилактических, стараясь остудить слишком уж горячую голову новоиспеченного барона, который все больше завоевывал его сердце. И когда Генрих говорил о риске, как о факторе, неотъемлемом от профессии разведчика, начальник сочувствовал, соглашался, потому что сам тоже вел опасную и рискованную игру, путешествуя по оккупированной гитлеровцами Франции, как чудак-антиквар, который, невзирая на то, что вокруг все рушится, что гибнут прекраснейшие произведения старинной и современной культуры, открыто торговал статуэтками, миниатюрами, плохонькими копиями известных скульптур — всеми теми украшениями, которые война вышвырнула из приемных адвокатов и врачей, из гостиных мелких буржуа, из лавчонок, специализировавшихся на продаже всей этой мишуры. О том, что ему грозит опасность, полковник думал меньше всего. И не потому, что не дорожил жизнью, а с точки зрения здравого смысла. А Гольдринг оказался в исключительно выигрышном положении, значит и сделать мог значительно больше. То, что ему поручали, было очень важным для военного командования… Да, он сочувствовал Генриху, но понимал и всю меру своей ответственности за него.

Выслушав отчет Григория, полковник снова насторожился. Обеспокоило его не то, что, переехав границу, Григорий так неосторожно повел себя и даже поддался на провокацию. Гончаренко, анализируя свои ошибки, был и сам беспощаден к себе. Он дорого заплатил за это, сумел выработать единственно правильную линию поведения, которая и помогла ему утвердиться в школе. Легенда Зигфрида-Генриха фон Гольдринга продолжала действовать, как отлично выверенный и пущенный в действие механизм. И вот все, чего он достиг, может рухнуть из-за легкомысленного вмешательства разведчика в судьбу чужих ему людей. Ох, уж эта славянская доброта, желание прийти на помощь всем несчастным и обиженным!

Заметив, как нахмурился полковник, Григорий прервал рассказ.

— Я снова проштрафился? — спросил он, силясь улыбнуться, и нарочно употребляя слова из школьного лексикона, словно это могло уменьшить еще не осознанную им вину.

— Я думаю о вашей командировке в Италию, точнее, о том, какие цели она преследует. Вам поручено вернуть в Испанию патронессу и падре. Не выполнив приказ, вы, в лучшем случае, вызовете недовольство руководителей школы, в худшем — подозрение. На вашем месте опрометчиво ставить себя под удар. А справившись с заданием, вы тем самым еще больше укрепите свои позиции.

— Но я не могу пойти на это! — в голосе Григория звучал гнев и долго сдерживаемое волнение.

— По каким мотивам?

— По общечеловеческим. Протянув кому-либо руку помощи, бесчестно толкать спасенного обратно в бездну, особенно если речь идет о женщине и ребенке. Я обязан завершить начатое. Это та маленькая справедливость, из которой слагается большая справедливость моего народа… Только так я понимаю свою миссию.

— У нас нет разногласий во взглядах, капитан! И все же… — Полковник вскочил, прошелся. Как не хотелось ему сейчас говорить то, что он должен был сказать.

«Что значат эти недомолвки? Почему он вдруг помрачнел? Обиделся?» — с тревогой спрашивал себя Григорий. Тяжелое предчувствие сжало ему сердце.

— Так вот, капитан. — Полковник снова сел. — Меня привел к вам не такой уж счастливый случай. Вам предстоит новая дорога. И не на родину, как вы надеялись.

Воцарившееся молчание вобрало в себя все: сочувствие старшего и тоскливую боль в сердце младшего, равнодушие чужого неба над головой, мохнатые ветви пиний, которые теперь напоминали паучьи лапы, протянувшиеся сверху, скользкую хвою на земле, корни, извивающиеся по поверхности, и напоминающие змей.

Машинально Григорий расстегнул ворот рубашки, провел рукой по влажным волосам.

— Слушаю вас, товарищ полковник, — переведя дыхание, он сделал движение, чтобы подняться.

Рука полковника легла на плечо Григория, легонько нажала на него.

— Сидите! Разговор у нас будет длинный. Но прежде, чем приступить к основному, я хотел бы кое-что уточнить. Скажите, ваше положение в школе не пошатнулось? Вам полностью доверяют?

— До сих пор Думбрайт и Нунке доверяли мне многое, и даже значительно больше, чем положено знать подчиненному. Думаю, они доверяют мне, невзирая…

— Невзирая на что?

— Предубежденное отношение ко мне бывшего заместителя начальника школы Шлитсена и одного из наших радистов, Вайса.

— Чем оно вызвано?

— Как только я появился в школе, Шлитсен стал относиться ко мне настороженно, постепенно это прошло, но вот когда его сняли с должности заместителя и подчинили мне… Он не смог простить обиды ни руководству школы, ни мне.

— А что имеет против вас Вайс?

— Во время дежурства он случайно поймал обрывок какой-то шифровки, потом потерял волну, успокоился и, решив, что это радиопередача местных подпольщиков, даже не счел нужным доложить мне — в тот день я был дежурным по школе. Когда же испанская контрразведка запеленговала одну из передач в квадрате нашей школы, эта история всплыла, а вместе с ней и моя приписка в рапорте. Я писал, что по моим наблюдениям, Вайс злоупотребляет аспирином, как своего рода наркотиком, и предлагал подвергнуть радиста медицинскому освидетельствованию. Очевидно, это и послужило причиной его неприязни ко мне.

— Неприязнь Шлитсена и Вайса в какой-то мере отразилась на отношении к вам Нунке и Думбрайта?

— Внешне — нет. Но меня беспокоит одно: почему именно Вайса послали в Рим? Поручено ли ему помогать мне в розысках патронессы, или он приставлен, как наблюдатель? Правда, я на время избавился от него. Своеобразный выстрел дуплетом: развязал себе руки, а этого кладоискателя выставлю перед начальством в смешном виде. Думаю, после этого его выгонят из школы…

— Гм… возможно, это и неплохой ход. А чем вы объясните, что не выполнили задание и вернулись без патронессы?

— Пока мы ее разыскивали, она выехала в Швейцарию. Такая версия вне подозрений, ибо часть денег синьоры переведена в Швейцарский банк. Я же нападу на след Агнессы лишь после того, как мои друзья устроят ее в безопасном месте. Сам я с синьорой Менендос не виделся и не увижусь. Она даже не узнает, что я в Риме. Что же касается падре Антонио, то ни Думбрайт, ни Нунке не решатся портить отношений с Ватиканом, который принял его под свою высочайшую защиту.

— Более или менее правдоподобно. Надеюсь, этим и ограничится ваша деятельность в Италии?

Григорий замялся. Покусывая губу, он с минуту колебался: рассказать о списках, спрятанных у Рамони, или нет?

— Мне не нравится ваше молчание, Гончаренко! Учтите, я спрашиваю не ради простого любопытства, а в интересах дела. Нам необходимо, чтобы ваше положение в школе не пошатнулось, поэтому малейшая неосторожность…

— Товарищ полковник, признаюсь как на духу: есть одно искушение, против которого я не могу устоять…

Григорий рассказал полковнику о своих взаимоотношениях с Рамони, о списках высокопоставленных нацистов, переправленных за границу, которые граф хранит для своих мемуаров. Полковник задумался.

— Искушение и впрямь большое. Но риск, риск! С одной стороны, жаль не воспользоваться таким случаем, а с другой…

— Обещаю быть максимально осторожным. В случае чего откажусь от задуманного — и все!

— Хорошо, полагаюсь на ваше благоразумие и ваше слово. А теперь…

Григорий почувствовал, как у него забилось сердце. Неужели придется возвращаться в осточертевший Фигерас?

— Отдаю должное вашей выдержке, капитан! Я понимаю, как вам хочется узнать, куда и с каким заданием вас направят. Чтобы не испытывать ваше терпение, скажу сразу: в Германию. Нас интересует подполье, которое оставили гитлеровцы. Но прежде чем конкретизировать задание…

— Простите, что прерву… Насколько я понял, моя деятельность будет связана с тем же Думбрайтом и Нунке. Как это совместить?

— Домантович сообщил, что школа под Фигерасом реорганизуется. На ее базе, если так можно сказать, будет заложена новая, где-то в Германии, скорее всего в Мюнхене или Западном Берлине.

— Фю-ю! Вот это новость!

— Вам придется приложить максимум усилий, чтобы остаться в ведении Нунке и Думбрайта, которые вас уже знают. Вновь созданная школа послужит удобным трамплином, который поможет вам проникнуть в нужные сферы. Повторяю, нас интересует гитлеровское подполье и глубоко законспирированная агентура, которую оставили после себя фашисты. Вы ведь знаете, с какой тщательностью верхушка рейха готовилась к его созданию?

— Только то, что относится к подготовке финансово-экономической базы за пределами страны и кадров для будущего реванша.

— По нашим сведениям, эта подготовка началась еще с мая сорок третьего года, когда возможность поражения в войне стала реальной угрозой, а не абстрактным допущением. По приказу Гиммлера, согласованному с Гитлером, специально созданный штаб, используя широкие полномочия, разработал два стратегических плана, которые должны были вступить в действие на территории Германии после ее поражения. План «номер один» сейчас не представляет для нас интереса. Наступление и размещение наших оккупационных войск во всех четырех зонах Германии было столь стремительным, что карты «Вервольфа» и других террористических отрядов были окончательно спутаны. Можно считать, что этот план фактически провалился. Не в полном объеме удалось гитлеровцам осуществить и второй план, зашифрованный буквами «НН», то есть «нах дер нидерланге».

«После поражения? Не приведи бог составлять такие планы!» — подумал Григорий.

— Борьба с агентурой, на которую возложено осуществление плана «НН», осложняется тем, что у этого плана дальний прицел. Тысячи и тысячи гестаповцев и эсэсовцев должны притихнуть, спрятаться как можно глубже, слиться с населением, перевоплотиться в миролюбивых жителей. Всех их предварительно обучили какому-либо ремеслу. Генералы, оберсты, гауптманы — ныне слесаря, часовщики, радиотехники и различная другая мелюзга — заботливо обучаются ремеслу, осев где-нибудь подальше от родных жилищ, копошатся в маленьких мастерских, чинят старые кастрюли, налаживают радиоприемники, вставляют пружины в испорченные часы. Правда, есть еще другая категория агентов: тем поручено обосноваться в органах самоуправления, в полиции, в профсоюзных организациях и выдавать себя за активных антифашистов, поборников демократии. На них заранее были заготовлены справки, в которых гитлеровцы обвиняли своих верных приспешников в государственной измене, в покушении на фюрера и других смертных грехах. В конце войны сотни таких агентов под видом политических заключенных были отосланы в концлагеря, где спокойно ожидали, пока их «освободят» войска союзников. К какой только мимикрии не прибегали фашисты! Еще вчера надменные, выхоленные владыки мира сегодня не брезговали лохмотьями замученных евреев, напяливали на себя их одежду с желтыми полосами на груди и черным крестом на спине, только бы прикинуться жертвами расовой дискриминации. В Брехаммере, например, специально сожгли лагерь, где содержались узники-евреи, чтобы одежду и документы погибших передать эсэсовцам. Я не стану долго задерживаться на «покойниках», которые после пышных похоронных процессий, появлялись где-то в другом уголке страны и, конечно же, под вымышленными именами. А с какой нагрузкой работали тайные косметические кабинеты… На первый взгляд выпадают из общего плана группы «феме», которые чинят суд и расправу над своими соотечественниками антифашистами. Это тайные судилища, созданные по образу и подобию тех, что действовали еще в средневековье, чуть ли не со времен Карла Великого. Гитлеровцы возродили их форму и практику террора и запугивания. Я рассказываю все очень бегло, но, надеюсь, вы представляете, какой грандиозный клубок придется распутать? Как трудно будет обезвредить всю эту нечисть? Кое-что в нашей зоне мы уже сделали. Но мало, слишком мало, несмотря на помощь местного населения. Работа осложняется тем, что руководство подполья очень децентрализовано. Уцепишься за какое-нибудь звено, думаешь — вытянешь всю цепочку, ан нет… Обрыв! К тому же следы чаще всего ведут в неподчиненные нам зоны. Или в полицию, где, по нашим сведениям, в ряде случаев гестаповцы заняли командные посты.

— Ваш рассказ — это общий обзор моего задания? Так я вас понял?

— Совершенно верно. Впрочем, можно и поконкретнее.

Слушая дальнейшие наставления полковника, Григорий машинально ломал веточку, поднятую с земли. На конце ее торчала раскрытая шишка. Почти круглая, она напоминала ежа, выставившего иголки. Григорий взял ее в руку, сжал одеревеневшую бурую шелуху, но как только раскрыл ладонь, шишечка выпрыгнула, словно в нее была вставлена пружинка, и перевернулась.

— Вот так и все мои мысли перевернулись сейчас вверх дном, — грустно улыбнулся Гончаренко, отбрасывая шишку. — Школа… Нунке и Думбрайт… боюсь, они свяжут меня по рукам.

— Скорее развяжут. Не забывайте, школа не сможет находиться в такой изоляции, как это было в Испании. Большой послевоенный город, будь то Мюнхен или Берлин, живет совершенно иной жизнью, особенно в Бизонии, с ее кабаре, ресторанами, кафе. К тому же у вас будут помощники. Об этом мы позаботились заранее. В каждом городе есть надежная явка. Микроаппаратуру для фотографирования, миниатюрный магнитофон и другие технические приспособления я вручу вам сейчас, все находится в машине. Кстати, — полковник посмотрел на часы, — пора двигаться. По дороге обмозгуем возможные варианты ваших будущих действий и уточним детали.

По извилистому шоссе машина шла очень медленно. Часто полковник вообще останавливался — «деталей», требующих уточнения, оказалась тьма-тьмущая.

 

Теперь мне все безразлично

Белая гипсовая маска вместо лица. Расширенные от ужаса глаза. Дрожащие губы, с которых срываются одни лишь стоны. Увидев Лидию в таком состоянии, Григорий оцепенел.

— Что случилось? Да говорите же, наконец, что случилось? И прежде всего, дайте пройти!

Григорий обеими руками обхватил Лидию за плечи, отстранил от двери и быстро вошел в переднюю. Женщина немного пришла в себя.

— Скорее, умоляю, скорее… Синьорине очень плохо. Синьорина умирает! Я схожу с ума, я одна дома… она…

Не закончив фразы, Лидия бросилась в спальню Рамони. Сквозь тяжелые темно-вишневые шторы в комнату пробивался скупой красноватый свет. Попав сюда прямо с улицы, Григорий остановился, ничего не видя вокруг. Медленно, словно из тумана, выплывала шаткая, лишенная четких очертаний мебель.

— Поднимите шторы и раскройте окна!

Метнувшись к окнам, Лидия изо всех сил дергала шнурок. Но, видно, не тот, потому что штора не поднималась.

Тем временем Григорий уже освоился с полутьмой. Теперь он отчетливо видел широченную, покрытую темным покрывалом, кровать, а на ней маленькую, неподвижную фигурку в белом, замершую в неестественной позе — казалось, это лежит небрежно брошенная охапка белья. Лицо девушки пряталось в сгибе руки, кисть, беспомощная и безвольная, свешивалась с кровати ладонью кверху.

— Марианна!

Подбежав, Григорий повернул девушку на спину. Голова ее, качнувшись, перекатилась на другую сторону подушки; прядь черных волос, соскользнув со щеки, закрыла губы и подбородок. Неподвижность. Опять жуткая неподвижность. Только со щеки еще падают одна за другой паутинки волос. Тонкое запястье безвольно застыло в руке Григория. Его пальцы скользят вверх-вниз в поисках пульса. Глухой, едва слышный удар. Пауза. Снова слабый удар, второй, третий, четвертый… Пауза, пауза, пауза… Сколько она продлится? Удар, еще один… еще…

Наконец-то Лидия справилась со шторами. В распахнутые окна хлынули лучи заходящего солнца и свежий воздух.

— Таз! Большой кувшин воды! Тепловатой… Быстрей… «Теплой или холодной? Промывание — это ясно, а дальше что? Болван, надо сначала узнать, что она приняла…» На полу возле кровати валяются две раскупоренные трубочки, третью он раздавил ногой. Люминал. Еще раз люминал. Барбамил. Эта только что почата, стекло, раздавленное каблуком, смешалось с белым порошком, две таблетки откатились к ночному столику.

«Не давать спать. Разбудить и не давать спать. Сколько таблеток может быть в каждой трубочке? Они длинные… десять, двадцать? Это потом. Сейчас самое главное — разбудить».

— Марианна! Марианна! — склонившись над кроватью, Григорий трясет девушку за плечи. Тело, словно ватное, легко поддается его рукам, но глаза закрыты, бледное лицо замерло, только чуть посиневшие губы приоткрываются, напрасно стараясь втянуть побольше воздуха.

«Так я только затрудняю ей дыхание…»

Какое-то неясное воспоминание возникает в мозгу. Оно задевает сознание прикосновением более легким, чем перышко, а рука уже сама приподнимается, хлопает девушку по щеке, почти одновременно вторая рука опускается на левую щеку… Голова Марианны перекатывается по подушке справа налево, слева направо, справа налево…

Григорий слышит, как звякает таз, стукнувшись о пол.

— Вызовите скорую помощь, — не оборачиваясь, приказывает он.

— Скорую помощь? — запинаясь, переспрашивает Лидия. — Но… но ведь завтра об этом узнает весь Рим. Бедняжку смешают с грязью…

Под пальцами Григория холодная кожа на лице Марианны теплеет. Вот вздрогнули ресницы, наполовину поднялись отяжелевшие веки, и под ними, словно два лунных серпика, блеснули белки.

— У Рамони есть домашний врач?

— У такого здоровяка, как он? Погодите… О, мадонна! Я же еще не сказала вам: приехал Матини.

— Позвоните Матини от моего имени. Пусть немедленно выезжает. Скажите, тяжелое отравление снотворным. И быстрее, быстрее! Ее надо поднять, промыть желудок! Неужели, кроме вас, никого нет дома? Нужны грелки, горячий кофе… Марианна, ну, Марианна, вы меня слышите? Не спите!

Рука Григория снова тянется к пульсу. Он словно тоненькая ниточка, которая вот-вот оборвется. Камфора! Хорошо бы ввести сейчас камфору! Сколько же таблеток она выпила? Двадцать? Тридцать? Какая доза смертельна?

— Что случилось, синьор Шульц?

Джузеппе! Слава богу, появился хоть он.

— У вас в аптечке есть шприц? Камфора, или нечто подобное? — не ожидая ответа, спрашивает Григорий. — Нашатырь? — он уже спокойнее похлопывает девушку по щекам, массирует ей виски.

— У старого графа вон в том шкафу была целая аптека. Может быть, что-нибудь и есть.

— Поставьте прокипятить шприц, воду для грелок! И сейчас же возвращайтесь сюда.

Из кабинета слышится голос Лидии. Неужели ей посчастливилось дозвониться до Матини? Она права, нельзя вызывать скорую помощь. Только в крайнем случае. Но как узнать, где проходит этот фатальный рубеж? Лишь бы к Марианне вернулось сознание, иначе она не сможет пить воду. Сколько же времени прошло с тех пор, как она проглотила эти проклятые таблетки? Если не очень много…

— Матини будет через десять минут.

— Дайте нашатырь, вату. Я приподниму Марианну, а вы расстегните бюстгальтер! И все остальное, что мешает… Поддержите ее, я еще помассирую виски. А теперь пусть понюхает… Марианна, Марианна, проснитесь! Слышите? Откройте глаза, совсем откройте, пошире! Сейчас вам станет легче…

Девушка, поддерживаемая Лидией, сидела, покачиваясь… Веки поднимались и снова опускались, голова то запрокидывалась, то свешивалась вперед.

— Черт подери! Вдвоем мы не справимся! Надо чтобы кто-то третий поддержал ей голову. Джузеппе! Джузеппе! Куда вы запропастились?

Джузеппе прибежал, держа две электрогрелки. Наткнувшись на нетерпеливый, сердитый взгляд Григория, он отшвырнул их на стул и бросился к кровати с другой стороны, чтобы можно было обхватить Марианну за спину. Ему пришлось ползти на коленях по широченной кровати, и носки его башмаков волокли за собой темно-вишневое шелковое покрывало.

— Крепче прижмите девушку к себе, другой рукой поддерживайте за голову! Лидия, берите таз!

Григорий схватил с ночного столика большой, конической формы, бокал, наполнил его водой и, торопясь, расплескивая, поднес к губам Марианны. Вода пролилась на подбородок, тонкими струйками побежала по шее, по груди. Рванувшись из рук Джузеппе, девушка завертела головой и открыла глаза. Искорка сознания промелькнула в их глубине и тотчас погасла.

— Пейте! Слышите, сейчас же пейте! — Григорий сжал щеки девушки повыше скул, рот ее полуоткрылся. Осторожно, боясь чтобы она не захлебнулась, Григорий наклонил бокал. Глоток. Еще один. Можно наклонить бокал смелее…

Григорию казалось, что это длится бесконечно долго. Бокал. Губы Марианны! Стиснутые зубы, которые надо разжимать. И снова бокал в дрожащих мокрых пальцах. Губы! Они существуют на лице отдельно. Они не часть живой плоти, искривленной страданием, а просто отверстие, сквозь которое нужно влить как можно больше, чтобы отвадить смерть…

Теперь Григорий и Лидия вдвоем возятся с девушкой. Джузеппе принес шприц, коробку с ампулами и побежал на кухню готовить кофе. К Марианне вернулось сознание, но она вконец измучена, ее бьет лихорадка, ноги и руки холодны как лед. Надо уложить больную, обложить грелками, сделать укол.

— Лидия, приготовьте постель, уложите Марианну и хорошенько укройте.

Смочив ватку одеколоном, Григорий старательно протирает пальцы. Они дрожат, да и чувствует он себя совершенно разбитым, словно только что втащил на гору воз с камнями. Как вводится камфора? Почему до сих пор нет Матини? С того времени как Лидия говорила с ним, прошла вечность. Был бы он сейчас здесь… Нет, ждать нельзя. Сердечко у нее вообще, очевидно, слабенькое, а после таких испытаний… Несчастная, глупая девочка! Выкинуть такую штуку! Из-за этого никчемного, высокомерного павлина… Руки сами собой собирают шприц, большой палец нажимает на поршень, выталкивает воздух. Все. Теперь можно набирать камфору.

Марианна уже в кровати, такая маленькая на ее широченной поверхности. Под одеялом и пледом едва вырисовываются контуры ее сжавшейся в комочек фигурки. Глаза закрыты. Неужели опять заснула?

— Марианна! — ресницы затрепетали, поднимаются. — Вам нельзя спать, Марианна. Вы узнаете меня, понимаете, что я вам говорю? Спать не надо! Заставьте себя. Сделайте маленькое усилие. Сейчас принесут кофе, вы выпьете несколько глотков и вам станет легче. А пока… Дайте руку! Не бойтесь, я не сделаю вам больно.

С равнодушной покорностью девушка позволяет вытащить ее руку из-под одеяла. Григорий боится, что Марианна может дернуться, когда он будет делать укол. Но рука лежит спокойно. Девушка, кажется, ничего не почувствовала. Она в полузабытье. Снова засыпает.

Джузеппе и Лидия приносят бутылки с горячей водой. Электрогрелку можно включить только одну — у изголовья. Григорий кладет ее на то место, куда ввел камфору. Джузеппе и Лидия заворачивают бутылки в полотенца, подсовывают их под одеяло, прикладывают к ногам.

Марианна спит…

Все трое тревожно переглядываются.

— Лидия, когда она это сделала? Хоть приблизительно…

— Минут за десять-пятнадцать до вашего прихода. То есть, Марианна пришла раньше, но вначале…

— Потом, потом, не это главное. Неужели она проглотила такую огромную дозу?.. А вдруг мы поспешили и рано закончили промывание? Джузеппе, вы разбираетесь в таких вещах? Я — мало. Одно знаю твердо: промыть желудок и не давать спать. Надо разбудить Марианну любой ценой. Пусть кто-нибудь из вас принесет кофе.

— Я мигом, — Лидия метнулась к двери.

— Если она сейчас не проснется окончательно и не выпьет кофе, мы вызовем скорую помощь. Когда речь идет о жизни и смерти, плевать на все другие соображения, — в сердцах решает Григорий.

— Придется, хотя это и очень нежелательно. Может быть, позвонить к синьорине домой? Ведь…

— Не надо. Что это даст? Еще неизвестно, как она воспримет появление родителей. Возможно, дома был скандал, она убежала сюда, ища поддержки… и увидев, что это трус… Вас не шокирует такое высказывание о вашем патроне?

— Я бы употребил более сильное выражение. Все это жениховство… Она ведь совсем дитя, глупое, романтическое существо, которому захотелось сыграть роль взрослой женщины. А он… Ага, вот и Лидия!

Аромат кофе смешался с запахом камфоры. У Григория, который утром не успел поесть, закружилась голова.

— Заставьте Марианну выпить кофе, а я на минутку выйду в сад. Джузеппе, приподнимите ее и как следует потрясите за плечи, не церемоньтесь!

Григорий вышел на крыльцо. Все время, пока возился с Марианной, он настороженно прислушивался, не подъехала ли к вилле машина. Гончаренко хотел встретить Матини первым, и не только для того, чтобы наедине поздороваться с давним другом, а главным образом, чтобы предупредить того о том, что он теперь не барон Генрих фон Гольдринг и называть его так в присутствии секретаря нельзя.

Возможно, это излишняя предосторожность, Рамони ведь мог рассказать Джузеппе, как Лидия ненароком раскрыла Фреда Шульца. Скорее всего это так, но на всякий случай… Мысль обрывается, Григорий сбегает с крыльца.

— Матини!

Лишь миг они стоят посреди дорожки, до боли сжимая друг другу руки. Это безмолвное рукопожатие красноречивее всяких слов. Друзья охвачены тревогой, которую читают в глазах друг у друга.

— Доза большая? — спрашивает Матини на ходу.

— Окончательно не разобрался. Состояние было тяжелое, пришлось действовать немедленно.

— Какие меры приняты?

— Промыли желудок, я ввел камфору… Матини, — Григорий придержал друга за рукав, — в силу различных обстоятельств меня зовут Фред Шульц. Потом все объясню.

Матини молча кивает, соглашаясь, ему некогда раздумывать. Он врач и все его мысли сейчас сосредоточены на одном: в каком состоянии больная.

Поддерживаемая Лидией, та полусидит в постели. Осунувшееся личико, большие влажные глаза испуганной серны. Девушка уже не спит, но и не проснулась окончательно. Она смотрит на Фреда, на Матини, но не понимает, зачем они здесь. Видимо, они кажутся ей призраками из кошмарного сна, от которого она никак не может избавиться.

Поздоровавшись с Джузеппе, Матини быстро подходит к кровати, заглядывает девушке в зрачки, нащупывает пульс.

— Уложите ее! Накройте столик чем-нибудь чистым. Принесите воду помыть руки и, конечно, мыло. Нужно много горячей воды для грелок! Фред, откуда вы знаете, что она приняла именно люминал?

— Вот две пустые пробирки с этикетками — они валялись на полу. Третью, в ней барбамил, Марианна, как видно, только откупорила, но таблеток проглотила мало. Я случайно наступил на стекло, и по количеству порошка видно, что таблеток в трубочке осталось много… как вы думаете, Матини, опасность миновала?

— Надеюсь! Пульс еще слабый, но более-менее ритмичен. Сейчас я выслушаю ее и сделаю необходимые инъекции: лабелин, кофеин и тому подобное. Внутривенно введем глюкозу. А вообще все зависит от того, насколько своевременно яд удален из организма. Доза не так уж велика, и если снотворное не успело всосаться… давно она его приняла? Сколько прошло времени между отравлением и промыванием?

— Я попал сюда случайно. Лидия говорит, что все произошло минут за пятнадцать до моего прихода. Промывание начали сразу. Марианну было очень трудно разбудить, но все же…

— Хорошо, что вы своевременно оказались тут. А то я опоздал, не мог найти такси. Почему вы не вызвали скорую помощь?

— Девушка — невеста моего знакомого. Хотелось избежать сплетен. Ради Марианны, конечно.

— Эх, когда речь идет о жизни!.. Ее не ставят в зависимость от такой, по сути говоря, мелочи. Хорошо, что удалось промыть желудок, а если бы не удалось? Без специальных инструментов и определенных навыков, да еще когда больной в таком состоянии — это не всегда удается, — Матини, сердясь, стал вынимать из своего врачебного чемоданчика и раскладывать на застланном уже салфеткой столике коробочки с ампулами, стерилизатор, вату, баночки, резиновые жгуты.

— Вам помочь, Матини?

— Наоборот. Я попросил бы всех, кроме Лидии, выйти из комнаты. Сейчас я осмотрю больную.

— Мы с синьором Джузеппе будем в смежной комнате. В случае чего — позовите.

Дверь спальни закрылась.

Вздох облегчения вырвался из груди Григория и Джузеппе, да так синхронно, что оба рассмеялись, обменявшись дружелюбными взглядами. От корректной сдержанности секретаря Рамони, казалось, не осталось и следа.

— Хоть Матини и отругал нас, а справились мы неплохо. Как вы считаете, синьор Джузеппе?

— Не мы, а вы, синьор Шульц! Я так растерялся, что только автоматически подчинялся вашим приказам.

— Глупости! Без вашей помощи и без помощи горничной… Вы думаете, я не растерялся? Еще как! Просто кому-то надо было взять командование парадом на себя. Но как только появился Матини, у меня гора свалилась с плеч.

— Вы давно знаете синьора Матини?

— Вместе были в армии. Одно время он даже лечил меня. И вот случай снова свел нас. Странные бывают в жизни стечения обстоятельств, верно?

— Война свела воедино такую уйму народа, что завязались, казалось бы, невероятные связи. Я слышал, этот Матини в конце войны перешел на сторону гарибальдийцев?

«Вот ты к чему клонишь!»

— Не знаю. Война нас свела, война и разлучила. Среди военных это обычное явление. Я знал Матини как человека высокопорядочного, надеюсь, таким он и остался… Это единственное, что я могу о нем сказать.

«Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты… Фред Шульц, вы себя выдали!.. Но как может раскрыть человека одна лишь фраза! А я только что даже почувствовал к тебе симпатию, Джузеппе!»

Во взглядах, вновь встретившихся, уже не было тепла. За внешним равнодушием собеседники прятали свои мысли, свои опасения, свои надежды, и от этого разговор был неискренним, невероятно напряженным. О чем бы ни заходила речь, мостик, только что переброшенный между двумя людьми, исчез.

— Я на минутку покину вас, синьор Шульц, — Джузеппе поднялся. — На всякий случай сварю свежего кофе. Может, и вы выпьете чашечку? У вас усталый вид.

— Охотно. Я выкурил подряд две сигареты, и во рту такая горечь, словно не Марианна, а я выпил всю эту пакость.

Джузеппе вышел. Григорий прошелся по кабинету, прислушиваясь к звукам, глухо долетавшим из спальни. В памяти всплыл вечер, когда он впервые увидел девушку. Уже тогда ее взаимоотношения с Рамони показались Григорию противоестественными. Раздражительность и возбудимость Марианны, нарочито вызывающая манера держаться, чрезмерный страх перед перспективой остаться наедине со своим женихом, ее слезы, когда девушка увидела свой подарок — нож — сломанным… После того вечера он еще несколько раз видел девушку в обществе Рамони, и между Григорием и ею установилась та полудружба, которая иногда возникает между людьми разного возраста, ни к чему не обязывая ни младшего, ни старшего. Он не решался спросить Марианну, что ее угнетает, а она, должно быть, тоже побаивалась довериться ему. И, попав в беду, неопытная и беспомощная, не нашла иного выхода, как тот шаг, на который отважилась и который чуть не закончился для нее фатально. А какова во всем этом роль Рамони? Почему он так внезапно исчез?

Григорий вытащил из кармана записку Витторио, которую тот оставил ему в пансионате, и еще раз прочитал ее:

«Дорогой Фред! Вернулись родители Марианны, и над моей головой может разразиться буря с громом и молниями. Мечтаю укрыться подальше от ее эпицентра. Вечером позвоню вам, может быть, Марианне удастся подать о себе весточку. Передайте ей, чтобы придерживалась нашей версии. Непременно, нначе ее папаша-самодур не даст согласия на нашу свадьбу. Я вернусь через пару дней — считайте мой дом своим, а в случае каких-либо личных затруднений обращайтесь к Джузеппе. Искренне преданный вам Витторио».

Кратко, зато красноречиво! Вместо того, чтобы самому договориться с родителями девушки…

— Фред, можете войти!

Григорий вздрагивает и вопросительно глядит на Матини. Тот делает успокаивающий жест. Все, мол, хорошо. Но тут же добавляет:

— Я настаиваю на госпитализации. Больную нельзя оставлять без медицинского наблюдения. Нужно сделать анализы… Пойдемте, уговорите ее!

— Подождите, Матини! У нее очень сложная обстановка дома.

— Тем более. Дополнительная психическая нагрузка лишь ухудшит ее состояние. Кто ее родители?

— Не знаю. Сейчас спросим у Джузеппе. Кстати, вот и он. Да еще с кофе. Выпьете?

— С удовольствием. Но не больше двух глотков. У меня пошаливает сердце. Так кто же родители вашей невесты, синьор, кажется, Джузеппе? И как это вы не уберегли девушку от…

Джузеппе с удивлением глядит на Матини, слегка краснеет:

— Я в этом доме лишь скромный секретарь. Марианна Висконти — невеста синьора Рамони.

— Простите, — Матини тоже смутился. Он взял из рук Григория чашечку с кофе и, медленно помешивая в ней ложечкой, задумчиво повторял: — Марианна Висконти… Висконти… Скажите, а как зовут ее отца?

— Умберто. Умберто Висконти. Это имя и фамилию знают не только в Риме…

— Да, да… Один из популярнейших лидеров левого крыла Христианско-демократической партии. Я знаю синьора Умберто и всегда восхищался его деятельностью, которую он проводил с упрямой последовательностью, невзирая на немилость Ватикана. Боюсь, что бедная девочка очень осложнит положение отца. Гм-м, как же быть?

— Отвезти ее домой и тем самым избежать скандальных слухов. Это будет лучший выход для всех: Рамони, отца и самой Марианны. Матини, она транспортабельна? — спросил Григорий.

— Да. Но не в этом дело. Меня угнетает мысль, как это отразится на душевном состоянии бедняжки.

— Синьор Умберто — культурный человек, — вмешался Джузеппе. — Если вы, синьор Матини, как врач, или вы, синьор Шульц, как непосредственный свидетель того, что произошло, предупредите семью Марианны о том, как важен для ее здоровья покой…

— Вы правы, — Матини утвердительно кивнул. — Только подготовив дома соответствующую атмосферу, мы можем отвезти девочку к родителям. Сейчас я еще раз взгляну, как она себя чувствует. Пусть еще часик полежит, выплачется, — такая разрядка пойдет ей на пользу. А тем временем вы, Фред, поскольку за больной надо последить…

— Хорошо. Миссия не из приятных, но что поделаешь! Вы пока побудьте здесь, чтобы я мог поговорить с Марианной наедине. Пойду, попробую уговорить ее вернуться домой. Не заручившись ее согласием, не имеет смысла ехать к родителям.

В спальне до сих пор царил беспорядок. Словно разбросанные шквальным вихрем, валялись на сдвинутых с места стульях салфетки, полотенца, плоские бутылки с остывшей водой, кое-как брошенное платье, комбинация, чулки и прочие принадлежности девичьего туалета. И как отголосок пролетевшей бури, с кровати доносился прерывистый плач.

Лидия, стоя на коленях у изголовья, гладила плечи и голову девушки, что-то тихо приговаривая.

— Марианна, — осторожно позвал Григорий, кивком показывая Лидии, чтобы та вышла.

Услыхав голос Григория, девушка уткнулась лицом в подушку, плечи ее содрогнулись от нового приступа рыданий.

— Ну, хватит, девочка, хватит! Давайте вместе подумаем, что нам теперь делать. Вы же не захотите здесь остаться, верно?

— Мне все равно, все равно, все равно… мне все теперь все равно…

— Если бы вам действительно было все равно, вы бы не плакали так отчаянно. Равнодушное сердце мертво, а ваше живет. Для горя и, поверьте мне, для радости. Горе, сразившее вас, пронесется как гроза и только очистит душу от всего наносного, что закралось в нее от вашей неопытности, излишней доверчивости и легкомыслия. Вы сами увидите, какая тяжесть спадет с вашей души, как по-новому вы будете глядеть на все, какую цену приобретут в ваших глазах самые обыденные вещи: возможность двигаться, свободно дышать, подставлять лицо солнцу, ветру, дождю, встречаться с друзьями, входить в родной дом, где тебя ждут самые дорогие в мире люди. Я ваш друг, Марианна, старший и более опытный, и мне бы очень хотелось, чтобы вы вдумались в мои слова…

Девушка притихла, потом робко повернула к Григорию заплаканное лицо.

— Фред, не смотрите на меня, только дайте руку! Я расскажу вам все, все. Обещайте, что не будете на меня смотреть.

— Не надо, Марианна, не надо. Я приблизительно догадываюсь…

— Нет, нет! Вы даже не можете догадаться… Он уговорил меня сказать дома, что я с ним… что я с другими… О, Фред, вы даже не можете представить… когда отец мне сказал… Когда он назвал меня… когда я поняла…

— Не надо, не надо об этом. Я запрещаю вам, слышите? Слишком много чести, чтобы так о нем горевать… Никто не должен знать и никто никогда не узнает, что тут произошло. Мы все здесь ваши друзья и заботимся о том, чтобы вам было лучше. Если вы не будете плакать, а послушаетесь врача — а это мой друг и очень хороший человек! — то через час я сам отвезу вас домой… Обещайте мне больше ни о чем не вспоминать и не плакать.

Обливаясь слезами, Марианна уверяла, что она не плачет, что у нее совершенно сухие глаза и утвердительно кивала, соглашаясь на все, только бы ее поскорее забрали отсюда.

Минут через пять Григорий и Джузеппе уже ехали по вечерним улицам города.

Опустившись на сиденье, Григорий сразу же закрыл глаза. Он хотел немного отдохнуть перед разговором с Умберто. Григорий понимал, что разговор будет нелегким. Мягкое покачивание и шорох шин убаюкивали. В какой-то миг его, наверно, одолела дремота, поэтому Григорий не сразу понял, почему стоит машина, а он сам, подавшись всем телом вперед, уперся головой в ветровое стекло. И только взглянув на руки Джузеппе, вцепившиеся в руль и побелевшие в суставах, он задним числом понял, что неприятный звук, долетевший до него, словно сквозь вату, был скрежетом тормозов. Впереди, сцепившись крыльями, стояли две машины, а их автомобиль остановился буквально в нескольких сантиметрах от багажника машины, которая шла на обгон.

— Ху-у! — Джузеппе вытер вспотевший лоб ладонью. — Сегодня мы второй раз заглядываем в потусторонний мир, не слишком ли часто?

— Для одного дня частенько, — улыбнулся Григорий. — Но оцените, оба раза нам повезло. Хотелось бы мне, чтобы столь же счастливо закончились мои дипломатические переговоры с отцом Марианны. Кстати, почему именно на Марианну обратил свой взор Рамони? Из слов Матини я понял, что идеалы Умберто Висконти и взгляды вашего патрона диаметрально противоположны. Почему же тогда граф мечтает обручиться именно с его дочерью?

Джузеппе некоторое время вел машину молча.

— Приданое, — бросил он вдруг. — Синьор Умберто — человек богатый, а Марианна у него единственная…

— Но ведь покойный граф Рамони тоже был богатым человеком, и все это унаследовал его племянник, то есть Витторио?

— Не так много, как все думают. Старик предпочитал держать свои акции и наличные при себе, в замке.

Разговор оборвался. Джузеппе явно не хотел его продолжать, а Григорию и так все стало ясно. Теперь он знал, как и о чем разговаривать с Умберто Висконти.

В ту ночь Григорий заснул лишь под утро. Дела Марианны они уладили еще до полуночи, но, взбудораженные только что пережитым, радостью встречи после долгой разлуки, они с Матини говорили и говорили, даже погасив свет и лежа в кроватях. В чем-то очень разные, в чем-то очень похожие, они после воспоминаний, после того как были обсуждены практически все возможности устройства Агнессы и Иренэ, тут же окунулись в гущу философских и моральных проблем и, продираясь сквозь чащи и колючки противоречий, искали выхода для человечества, которое медленно, но неуклонно толкали в пропасть новой войны возродившиеся темные силы.

 

Встреча у тайника

Матини и Григорий торопливо завтракали, не замечая обиженного вида и недовольных взглядов Стефании.

Старая экономка, узнав вчера вечером, что у них будет ночевать лучший друг добрейшего Матини, спозаранку сбегала за продуктами и, не считаясь с затратами, накупила столько всякой всячины, что едва дотащила до дому. Зато завтрак получился королевский: салат с креветками, жареная рыба, цыплята, такие молодые и нежные, что хоть губами ешь, пышные булочки прямо из духовки, мягкий, словно масло, овечий сыр, душистый мед… И этакую роскошь, с такой любовью приготовленные кушанья, они глотают с совершенно отсутствующим видом, будто все эти лакомства обычная вещь, словно сейчас не послевоенное время с его бешеными ценами и черным рынком, а те далекие благословенные дни, когда вас за полы тащили к палаткам с мясом, птицей, овощами, молоком, и лира оставалась лирой сегодня, завтра, послезавтра и через десять лет.

Впрочем, Матини хитрил, притворяясь, что не замечает Стефанию. Прислуга давно стала для него родным человеком, и сейчас он думал о том, как бы поделикатнее уговорить ее уехать раньше, чем они намечали еще вчера утром.

— Стефания, я еще не успел рассказать вам, как мне вчера неслыханно повезло! — весело, но не очень искренне воскликнул доктор. — Представьте себе, не успел я открыть больницу, а у меня уже есть первая пациентка.

Старая женщина подозрительно взглянула на Матини. Она чувствовала: разговор этот затеян неспроста.

— И почему бы ей не быть? На даровщинку кто не побежит! Всем ведь известно, что к синьору доктору можно прийти, не имея ни гроша в кармане, да еще лекарство получить, — на всякий случай язвительно бросила она.

— Не то, Стефания, на этот раз речь идет о настоящей синьоре. Я даже получил часть денег, — не совсем уверенно солгал Матини.

— С чего бы это она так расщедрилась?

— Хочет быть первой, чтобы как можно лучше устроить больную дочку. Возможно, нам завтра же придется выехать.

— Завтра? — Стефания упала на стул. Все бросить, сняться, словно птицы небесные, которые не сеют и не жнут. — Вы как хотите, а я не поеду. Камнем лягу, и никакая сила не сдвинет меня с места. Из-за каприза какой-то привередливой синьоры бросить все, нажитое честным трудом…

— Что ж, — Матини поднялся, вытирая губы салфеткой. — Придется ехать одному. Уложите чемодан, — ради этого убожества, — он обвел комнату рукой, — я не могу ставить под угрозу свою практику на новом месте. Такая реклама для больницы, и вдруг лишиться ее.

— Реклама? — теперь голос Стефании звучал неуверенно.

— Конечно! Вы же не думаете, что я ради денег решил поломать свои планы? — Матини произнес это так гордо, что Григорий едва удержался от смеха.

Стефания, совершенно сбитая с толку, что-то бормоча себе под нос, ушла в кухню. Матини весело подмигнул другу.

— Теперь все в порядке. Ручаюсь. Итак, я сейчас заеду к Умберто Висконти, погляжу на Марианну, потом двинусь на Кола ди Риенцо. Когда мы встретимся?

— Чтобы не связывать себя по рукам, давайте вечером.

— Хорошо. У меня сегодня масса дел. Надо еще отправить кое-какое оборудование и мягкий инвентарь.

— Не могу себе представить вас в роли владельца больницы.

— Я тоже. Эти деньги свалились на меня, словно с неба. Внезапно умер дальний родственник, настолько дальний, что даже имени его у нас в семье не упоминали. Он умер в Бразилии бездетным, и юридически я оказался единственным наследником. Поначалу я не хотел брать эти деньги, но когда узнал, что они станут достоянием нашего милого правительства, решил — э, нет! До смерти не забуду, сколько я натерпелся от всех тех, кто пришел к власти. Теперь открою собственную небольшую больницу-санаторий и смогу заняться научной работой.

— Рамони рассказал мне, что охота на участников движения Сопротивления была запланирована неофашистами и широко применялась сразу после окончания войны. Одним выстрелом они убивали двух зайцев: отвлекали внимание от настоящих коллаборационистов и убирали с дороги людей прогрессивных взглядов. Как видите, случай с вами не единственный, да и вообще это не случай, а планомерное осуществление тщательно разработанных планов. Чтобы сломить врага, Матини, надо бороться, а не самоустраняться от борьбы, как стремитесь сделать это вы.

— Мы возвращаемся к нашему вчерашнему спору. И если продолжим его…

Стефания появилась на пороге, вся уже охваченная азартом предотъездной суеты. Пока она советовалась с Матини, что упаковывать в первую очередь, Григорий позвонил на виллу Рамони.

Как он и думал, Витторио еще не приехал. Джузеппе по телефону предупредил горничную, что появится только к вечеру. Все складывалось наилучшим образом: впервые Григорий и Лидия окажутся на вилле одни, и у них будет достаточно времени, чтобы разыскать списки, а возможно и еще какие-либо интересные документы, относящиеся к деятельности МСИ. Лидия знает, кому и куда все передать…

Сегодня с утра, впервые с тех пор, как Гончаренко приехал в Италию, небо над Римом не то чтобы потемнело, а просто утратило прозрачную ясность и казалось выцветшим, мутноватым. Неприятный, обжигающий ветер хлестал по лицу, куда ни повернись. У Григория разболелась голова; вообще после контузии в Сен-Реми он тяжело переносил ветреную погоду. Пришлось заехать в аптеку, купить патентованные порошки от головной боли и тут же принять один из них.

— Сирокко! — сочувственно сказал провизор. — В такие дни выручка увеличивается. Радоваться бы надо, но как порадуешься, если сам не находишь себе места.

В саду возле виллы горячий ветер трепал деревья и кусты. Потеряв упругость, обмякшие, увядшие, даже кое-где свернувшиеся листочки свисали с веток. Цветник наклонился в одну сторону, чашечки цветов низко припали к земле, пряча яркие головки в гуще прикорневых лапчатых листьев. Только войдя в дом, Григорий вздохнул с облегчением.

— Лидия, пять минут отдыха и стакан воды!

За время своей работы в комендатуре Кастель ла Фонте Лидия хорошо изучила привычки Гольдринга. Она знала: десять-пятнадцать минут полного покоя действуют на него магически. Поэтому и теперь, подав воду, она тихонько вышла.

Григорий глотнул, полузакрыл глаза и вытянулся в кресле, расслабив мышцы… Сон и не сон. Бытие и небытие… Подспудно мысль бьется так далеко, что не поймешь, откуда долетают ее едва слышные импульсы: из глубины существа? Из внешнего мира?

Такую способность абстрагироваться от своего «я» Григорий выработал путем длительных тренировок еще в спецшколе. Толчком послужил эпизод, казалось бы, ничем не связанный с задуманным. Случилось так, что курсант Гончаренко оказался на операционном столе. Григорий долго старался побороть болезнь, и обычный аппендицит превратился в гнойный, начался перитонит. Операцию пришлось делать под общим наркозом. Все, что ей предшествовало, Григорий воспринимал с апатией и равнодушием измученного болезнью человека.

Но вот накладывают маску. Он пробует шевельнуться, чтобы сбросить ее. Начинает задыхаться. Запах эфира. Приказ считать. Счет. Один, два, три, четыре… И так до шестнадцати, потом он сбивается. Восемнадцать… Двадцать три… Пробует исправить. Двадцать… девятнадцать… семь… Провал. Небытие…

И вдруг свершилось чудо. Тело оставалось мертвым, даже не мертвым — его просто не было. И вообще ничего не было. Только глубокий черный мрак, в котором пульсировала мысль Григория. Графически четкая, совершенно свободная, единственная реальность в темной бездне, существующей за границами обычных для нас измерений времени и пространства!

Наверно, все это длится миг, а может быть, минуту. Постепенно мрак рассеивается, сереет, до слуха доносятся короткие властные приказы хирурга, который торопит ассистентов. Григорий все еще не ощущает собственного тела, но только что пережитое чувство безгранично свободного полета уже не возвращается.

Поправившись, Гончаренко старался восстановить удивительное состояние, в котором пребывал к концу операции. Постепенно он приучил свое тело подчиняться велениям разума, а потом стал управлять и работой мозга, как ему того хотелось. Как бы настраивая его на нужную волну то интенсивного мышления, то полного покоя.

Вот и сегодня. Несколько минут самоотключения, и Гончаренко встал с кресла, совершенно обновленный. Голова не болела, мысль работала четко и ясно.

Лидия, услышав шаги Григория, быстро появилась в дверях смежной комнаты.

— Вот! — молодая женщина протянула связку ключей. Они тихонько звякнули, и горничная зябко поежилась, передернула плечами, словно ее обожгло морозом. — Должны подойти. Слепки получились удачными, а у Марио золотые руки.

— Спасибо! И не волнуйтесь. Ни одной бумажки я не возьму. Только сфотографирую.

Лидия была права, расхваливая какого-то Марио. Ключ, вставленный в прорезь первого же замка, повернулся легко, и Григорий осторожно выдвинул средний ящик письменного стола. Внимательный взгляд зафиксировал порядок, в котором все лежало. Толстая тетрадь в сафьяновом переплете… Какие-то перечеркнутые странички, очевидно, черновики Рамони. Несколько счетов. Записная книжка. Две зажигалки — одна в виде пистолета, другая — совсем непристойного рисунка. На длинном листочке какие-то заметки. Сломанный нож, тот, из-за которого несколько дней назад рыдала Марианна. Пачка конвертов с марками.

Методично, один за другим Григорий рассматривает все листочки, тщательно укладывает их в том же порядке, в каком они лежали. Ничего интересного. Даже намека нет на то, что он ищет. Может быть, в записной книжке… Нет, и тут ничего. Телефоны, записи расходов. Несколько цитат из д’Аннунцио, Юлиуса Эволы. Ого! Не зря этого последнего считают идеологом неофашизма: бредовые мечты о создании единой сильной фашистской партии, глубокомысленные рассуждения о роли спартано-романской расы, которая совместно с арийской должна стать господствующей в сотворении истории. На отдельной страничке пометки, относящиеся к каждому из тридцати шести томов полного собрания Муссолини: том такой-то, страница такая-то… Цитатами из произведений Муссолини, Гитлера, Эволы нашпигованы мемуары самого Рамони. Как же он, бедняга, пыжится, старается пышными словами прикрыть убожество мыслей!

Осмотр остальных ящиков стола тоже ничего не дал. Они были забиты любовными письмами, сувенирами от дам сердца, и счетами, счетами, горой неоплаченных счетов. Да, очевидно, Джузеппе сказал правду: только приданое богатой невесты может спасти Рамони от неминуемого краха. Вот почему он и выбрал Марианну.

Раздраженный неудачей, Григорий швырнул ключи на стол.

— Заберите, чтобы я больше их не видел. Только зря потратил время. Но где-то же он должен прятать документы? Сейфа нет, итак…

Гончаренко прошелся несколько раз по комнате, задумчивым взглядом ощупывая стены.

— И все-таки тайник где-то здесь. Может, в спальне, нет, скорее здесь… Только где? За одним из портретов? — рассуждал он вслух, то останавливаясь, то снова шагая по комнате.

— Недавно я занималась генеральной уборкой, снимала и протирала все портреты и картины. Будь за ними тайник, я бы заметила, потому что и по стенам прошлась тряпкой, — сказала Лидия.

— А панели, стеллажи?

— Панели я протирала скипидаром, книжки на полках…

— Погодите, погодите…

Григорий вдруг замер напротив простенка, у которого стоял письменный стол, потом немного отошел, не отрывая взгляда от заставленного книгами стеллажа. Что-то в нем показалось ему подозрительным. Стеллаж не очень широк, зачем же он разделен на три части: среднюю, широкую и два боковых узких крыла? Середину отделяют от крыльев чересчур массивные бронзовые стержни, украшенные причудливо витиеватым орнаментом. Украшение? Слишком массивное и совсем не подходит к прямым линиям обычных полок. На других стеллажах подобных стержней нет. Таким образом… таким образом…

Быстро шагнув вперед, Гончаренко провел рукой по стержню, ближайшему к окну. Как он и думал, секрет таился не здесь: полка не могла отойти в сторону, так как вплотную примыкала к стене. Зато с другой стороны, если закрыть дверь… Теперь пальцы Григория, вытянутые немного выше уровня человеческого роста, двигались по орнаменту медленно, ощупывая каждый завиток, каждую выпуклость, то нажимая на рельеф рисунка, то стараясь сдвинуть какую-либо отдельную деталь вверх, вниз или в сторону. Вот пальцы коснулись бронзового бутончика. В орнаменте он повторялся не раз, но пальцы Григория словно прикипели именно к этому.

— Лидия, закройте дверь! — попросил он глухим от волнения голосом.

«Это должно быть здесь… Это должно быть здесь, — уверял он себя, — именно на уровне вытянутой руки удобно все брать и класть… Ну!»

Медленно, очень медленно Григорий нажал на бронзовую выпуклость. Палец скользнул по металлу, словно смоченный водой. Гончаренко вынул платок, вытер руку. Снова осторожно обхватил пальцами бронзовый бутон. Попробовал повернуть по ходу часовой стрелки. Безрезультатно. Тихонько подвинул бутон вниз. Неужели он сошел с места? В орнаменте возник маленький, чуть заметный зазор. И все. Только и всего… Можно снова повернуть, теперь уже кверху? Ага, наконец-то! Бутончик поворачивается легко, словно скользит по маслу. Еще… еще… механизм звонко щелкнул. Полка отошла в сторону, открыв прямоугольное зияющее отверстие.

Лидия, пораженная, вскрикнула. Григорий вытер вспотевший лоб.

— Ну, вот и все! Надеюсь, теперь нам повезет больше. На всякий случай прикройте вторую створку двери и станьте так, чтобы было видно, если кто-нибудь войдет в дом. А я тем временем…

У Рамони были все основания прятать эти бумаги. Тайник Витторио, даже при беглом знакомстве с документами, хранившимися здесь, напоминал дьявольскую кухню. Записав на листочке порядок, в котором все было уложено, Григорий отобрал все, что считал самым важным, засек время. Половина одиннадцатого. За час он успеет все сфотографировать, навести порядок в тайнике, закрыть его невинной на первый взгляд полкой. Рамони даже в голову не придет, что тайник раскрыт и кто-то в нем похозяйничал.

Фотоаппарат щелкает безостановочно. Страничка сменяет страничку, и вот весь длиннющий список уже заснят. В нем фамилии всех, кто бежал через Италию на ее самолетах и осел в Испании, Португалии, Бразилии, Аргентине, Уругвае или в других уголках земного шара, под своими или вымышленными именами. Штандартенфюреры, бригаденфюреры, группенфюреры, обергруппенфюреры, убийцы, запятнанные кровью тысяч жертв, перевоплотились в коммерсантов, ученых советников, юрисконсультов, журналистов, проповедников слова божьего, владельцев ранчо, плантаций, в пайщиков различных концернов и монополий. Рядом с некоторыми фамилиями стояли восклицательные знаки, а в скобках какие-то зашифрованные пометки.

Спрятав кассету со списком, Григорий стал просматривать документы, относящиеся уже непосредственно к деятельности МСИ. Директивные указания «центру». Инструкции о методах работы. Ого! Дислокация подпольных групп и схема тайных складов оружия… Сводки с отчетами руководителей «пятерок» и «десяток», расположенных по территориальному признаку… Список прогрессивных деятелей: возле одних фамилий крестики, возле других восклицательные знаки. А это, наверно, фамилии провокаторов, пробравшихся в рабочие организации. Копия письма на имя князя Боргезе, подписанная «смиренным братом Хуста Перес Да Урбель». Любопытно! Смиренный настоятель аббатства под Мадридом разговаривает с руководителем итальянского неофашизма чуть ли не в приказном тоне. Из текста видно, что речь идет о слиянии всех неофашистских сил Европы, и «смиренный брат» не прочь руководить ими у себя в аббатстве «Валье дос Кондос».

Увлекшись чтением письма, Григорий не заметил, как испуганно вытянулась Лидия, и обернулся, лишь услышав ее взволнованный голос:

— Прячьте, ради бога, прячьте! Хлопнула калитка, кто-то идет к крыльцу… Джузеппе!

— Скорее, через черный ход! Я послал вас за сигаретами. Вернетесь через полчаса! — скороговоркой приказал Григорий, торопливо вытаскивая вторую кассету и пряча ее в карман.

— Я помогу вам собрать бумаги.

— Говорю вам, быстрее! — крикнул Григорий, да так зло, что Лидию словно ветром сдуло.

Одним взмахом руки Гончаренко сгреб все документы, разложенные на столике.

«Придется засовывать как попало, а уж потом… Эх, черт, не успею, поздно».

Швырнув бумаги на стол, Григорий бросился к двери.

«Как быть? Спрятаться в спальне? Запереться? Глупо! Выдам себя с головой. Только принять бой. Сыграть ва-банк! Дверь открывается вовнутрь. Если встать за портьерой…»

Миг колебаний. Намек на какой-то неясный план. Душная темень, запах пыли, от которой щекочет в носу, першит в горле…

Джузеппе приближается к кабинету, насвистывая «Кукарачу». Вот его шаги как будто отдаляются, затихают. Наверно, он остановился, раздумывая — идти дальше по коридору или подняться наверх, в свою комнату.

«Неужто пронесет?.. — Григорий затаил дыхание. — Нет, все-таки идет сюда».

Продолжая насвистывать, Джузеппе открывает дверь, не спеша делает несколько шагов, и вдруг свист обрывается.

Григорий понял — Джузеппе бросился к столу. Теперь он возвращается, подбегает к стеллажу с открытым тайником.

— Силы небесные! Что это значит!

Григорий потом сам удивился, как в критический момент сливаются воедино мысли и движения.

Не успел Джузеппе оглянуться, а Гончаренко уже стоял у него за спиной, с наведенным фотоаппаратом в руке.

— Вы сошли с ума? Что вы делаете? — вскрикнул пораженный секретарь Рамони, не успев даже отнять руки от дверцы тайника.

— Хочу увековечить вашу фигуру на фоне этой пикантной обстановки, — с издевкой бросил Григорий и дважды щелкнул аппаратом. — Уверяю вас, снимок будет очень эффектным.

— Я только что вошел.

— А успели немало.

Лишь теперь Джузеппе окончательно пришел в себя и сообразил, в какую сложную ситуацию попал.

— Вы негодяй, Шульц! Это дело ваших рук. Одно ваше присутствие в пустом доме говорит само за себя. Где Лидия?

— Я послал ее за сигаретами. Только и всего.

— Ага! Выходит, вы нарочно удалили ее из дому. Еще одно доказательство вашей вины.

— Вы плохо разбираетесь в юриспруденции, Джузеппе! Доказательство — вот оно. — Григорий поднял фотоаппарат. — Как бы это сказать, вещественное, зафиксированное на пленке. А у вас что? Слова! Одни слова, их легко опровергнет фотоснимок.

— Вы мерзкий шантажист, Шульц! И я докажу это! Существует логика событий…

— Но-но… потише на поворотах! Что касается логики, то это оружие обоюдоострое. В наше время некоторые документы — те же деньги. Почему же вам не воспользоваться удобным случаем?

— Ага, вот оно что! — сжимая кулаки, Джузеппе вплотную подошел к Григорию. — Я сейчас этими вот руками…

— Довольно! Надоело! У меня пистолет, понимаете? И если дойдет до насилия…

Они стояли, почти прижавшись друг к другу, бледные, разъяренные.

«Черт побери! Так сгоряча, я действительно могу… пора переводить разговор на другие рельсы… Несчастный. Ну какого черта ты свалился мне на голову!».

— Вот что, Джузеппе! — Григорий вынул руку из кармана и отошел к столу. — Наша словесная перепалка ничего не даст ни вам, ни мне. Мы можем договориться, не прибегая к кулакам и пистолету. Предлагаю сейчас, пока не вернулась Лидия, привести все в порядок, а потом побеседуем о наших взаимоотношениях. Предупреждаю, нападения с тыла я не прощу!

Спокойно повернувшись, Григорий стал складывать документы. Джузеппе мрачно наблюдал за его неторопливыми движениями.

— Ну вот, можно прятать. Уложите, пожалуйста, все в тайник и поставьте полку на место.

— С какой стати, чтобы вы еще раз сфотографировали меня?

— Два снимка или три, какое это имеет значение? Впрочем, если вы так боитесь… — Григорий сам спрятал бумаги, осторожно положил руку на секретный замок.

Позади послышалось тяжелое дыхание Джузеппе.

«Неужели хочет ударить? Схватить пресс-папье и…».

Гончаренко быстро оглянулся. Нет, секретарь стоит спокойно. Во взгляде нескрываемое любопытство. Глаза прикипели к рукам Григория. Выходит, не знал?

— Все! Теперь можно сесть и побеседовать. Чему вы так саркастически улыбаетесь? Догадываюсь, хотя советовать вам что-либо пока еще рано. Ведь мы только начинаем разговор.

Представьте себе, в замке у старого графа, где я жил, точнехонько такой же тайник. Старик сам мне его показывал, предоставив одну из комнат в полное мое распоряжение. Совершенно ясно, что этот тайник сделан по уже готовому образцу. Вот почему я так быстро сообразил, как он запирается.

Взгляды двух людей скрестились: спокойный, насмешливый Григория и лихорадочный, преисполненный ненависти — Джузеппе.

— Вы, Шульц, очевидно любите игру в кошки-мышки?

— Наоборот, терпеть не могу! И поэтому признаюсь: тайник открыл я.

— Ого! Какое смелое признание! Можно подумать, что я не знал с самого начала. Непонятно другое: зачем вы разыграли весь этот фарс?

— Неужели не догадываетесь? Чтобы обезвредить вас. И если вы обмолвитесь хоть словечком Рамони или кому-либо еще о том, что вы видели здесь, два снимка — учтите, в разных ракурсах…

— Это моральное насилие, Шульц!

— Всего лишь вынужденная предосторожность. И чтобы не обременять вашу совесть излишними раздумьями морального порядка, могу объяснить свое поведение.

— Знаете, Шульц, вы начинаете меня интересовать. Столь ловко свалить все с больной головы на здоровую и держаться так самоуверенно и спокойно…

— Профессия, Джузеппе! Как вам известно, я выученик школы «благородных рыцарей». Кстати, мой чрезмерный интерес к документам синьора Рамони связан именно с нашей школой. Видите ли, даже интересы единомышленников, к сожалению, не всегда совпадают. Так произошло и у меня с вашим уважаемым патроном. Наша разведка сильно обеспокоена тем обстоятельством, что Рамони несколько легкомысленно хранит у себя список фамилий видных деятелей национал-социалистской партии рейха, в свое время переправленных с помощью итальянцев за границу. Нам желательно, чтобы эти списки были уничтожены, а след наших людей затерялся. Этого требуют правила конспирации и планы, которые мы составляем, исходя из наличия сил на местах. Вот почему мистер Думбрайт возложил на меня это несложное, но очень неприятное задание. Оно нисколечко не задевает интересы вашего подпольного движения, МСИ и разных других организаций того же толка, а наши — защищает… Итак, заключим джентльменское соглашение о молчании или нет?

— Вряд ли такое соглашение можно назвать джентльменским. — Тень усмешки промелькнула в глазах Джузеппе, и это обеспокоило Григория.

— Называйте наше соглашение хоть пиратским… Для меня важно одно — ваше молчание. Если вы его нарушите, я буду безжалостен, предупреждаю честно.

— Вы взяли списки. Рамони может это заметить. Тогда подозрение падет на меня. Все равно топор повиснет над моей головой.

«Идиот, как же я не учел это, придумав такую версию? Хотя…»

— В школе мне вручили фальшивые списки, и я заменил ими подлинные. Кто-то из наших людей в свое время их сфотографировал, так что Рамони не заметит подмены, — убеждал Григорий, зная, что сфотографированные списки лежат на месте.

Джузеппе снял очки и потер виски. Без стекол глаза его казались совсем беспомощными. Часто моргая, как все близорукие люди, когда они без очков, секретарь после минутного раздумья выдавил из себя согласие.

— Что же, обещаю молчать. Иного выхода вы мне не оставили.

Неподалеку от виллы Рамони Григорий встретил Лидию. Вид у нее был встревоженный.

— Все хорошо. Не волнуйтесь! Он ничего не заметил. Мы побеседовали и дружески распрощались… Вечерком загляните к Матини, вместе с ним поедете к Агнессе Менендос, поможете ей собраться. О том, что я в Риме, ни гу-гу! Эти кассеты передадите вашим друзьям. Я считаю, что самое важное мы с вами сфотографировали.

— Правда? — обрадовалась Лидия.

— Конечно! — так же радостно ответил Григорий, хотя сердце у него ныло, словно в нем засел осколок.

Только он знал, что в аппарате, направленном на Джузеппе, не было пленки.

 

Подкова счастья

За окном сверкали огни Милана. Поезд, хриплым гудком оповестив город о своем прибытии, щелкнул стальными мышцами и остановился у перрона, отфыркиваясь после продолжительного бега по трудным дорогам Ломбардии. И тотчас в вагон хлынул шум волнующейся толпы — это темпераментные миланцы встречали своих родственников, друзей и знакомых.

Отказавшись от услуг навязчивого носильщика, Вайс подхватил свой чемодан и, потолкавшись среди прибывших, вышел на привокзальную площадь. Здесь тоже бурлила жизнь, но господствовали тут уже не пешеходы, а машины. Они подъезжали друг за другом, гостеприимно распахивали перед пассажирами дверцы. Вайс взял такси и, приказав отвезти себя в недорогую гостиницу, удобно устроился позади водителя, откинул голову на спинку сиденья и в который уже раз принялся обдумывать план действий.

«В Донго надо приехать, конечно, днем и поселиться в частном пансионе, выдав себя за туриста. День-два послоняться по городку, как следует изучить местность и только потом начать действовать. Если посчастливится осуществить задуманное, — немедленно в Западный Берлин… Нет, лучше в Лиссабон. Он, словно муравейник, кишмя кишит разведчиками всех мастей и рангов, там будет значительно легче найти нужного человека. А потом… потом куда-нибудь в Южную Америку… Подальше от Думбрайта и Нунке… Новый паспорт стоит каких-нибудь сто-двести долларов. Тогда — ищите ветра в поле».

Машина то попадала в пробку и останавливалась, то неслась с бешеной скоростью.

— Какого черта вы так мчитесь, поезжайте осторожнее! — не выдержал Вайс.

Шофер презрительно фыркнул и пояснил, что в Милане есть только один настоящий водитель, и это именно он, Никколо Фолио, все же остальные — жалкие дилетанты, которые не могут отличить радиатор от запасного колеса. В доказательство своего мастерства таксист так нажал на акселератор, что у Вайса по спине побежали мурашки.

Наконец, машина остановилась возле неказистого здания, над дверью которого светилась желтая аргоновая вывеска. В ней не хватало нескольких букв, и дом от этого казался еще более запущенным.

Портье, невзрачный человечишко неопределенного возраста, провел Вайса в комнату на втором этаже. Это была узкая, длинная конура с окном, спрятавшимся под почерневшей от пыли шторой. У одной стены стояла кровать, накрытая мятым пикейным одеялом сомнительной чистоты, у другой, наискосок от кровати — шкаф с мутным овальным зеркалом на дверце. Меблировку дополнял небольшой столик в углу и два стула. Воздух в комнате был спертый, вонючий, как в солдатском сапоге.

— Сколько стоит номер? — спросил Вайс, с отвращением поглядывая на несвежую постель.

— Пять тысяч лир в сутки, синьор!

Экономного Вайса передернуло:

— Как? За эту вонючую конуру пять тысяч лир? Вы в своем уме?

Портье пожал плечами.

— Где-нибудь на окраине синьор, может, и найдет номер подешевле, но здесь в центре, где семьдесят процентов домов снесено во время бомбежки… Да и что значат пять тысяч, если пачка сигарет стоит сто пятьдесят лир?

— Я тут ни минуты не останусь. Вызовите немедленно такси!

Портье нагло рассмеялся прямо Вайсу в лицо:

— У нас испорчен телефон, синьор.

— Где находится ближайшая гостиница?

— Кварталов за десять отсюда… Сами видели, вокруг одни руины.

По лицу портье было видно, что он и сейчас врет, так же как врал про телефон.

Вайс метнулся к окну, распахнул обе его створки, поднял до половины шторы.

— Хорошо, я остаюсь! Убирайтесь!

Оставшись один, Вайс сбросил пиджак, сорочку, протер шею и тело одеколоном. Он корил себя за то, что так опрометчиво отпустил такси, не заехал куда-нибудь поужинать. Потом мысли его снова закружились вокруг будущего богатства. Настроение тотчас улучшилось.

«Ничего, когда-нибудь я с улыбкой буду вспоминать эту паршивую гостиницу… Впрочем, случалось и не такое. Бывали времена, когда и такая клетушка показалась бы мне раем. Переспать ночь, а потом…»

В дверь постучали. И снова вошел портье.

— Простите, что побеспокоил. Может, синьору подать бутылку вина?

Вайс почувствовал его вкус на пересохших губах. Действительно, выпить немного вина не мешает.

— Что ж, принесите.

Но портье продолжал топтаться у двери.

— Что там еще?

— Может, синьор желает, чтобы хорошенькая девушка взбила ему подушки на ночь? — спросил он, угодливо-сладко улыбаясь и фамильярно подмигивая.

Воображение мигом нарисовало стройную красавицу. Таких Вайс видел в римском варьете, куда они как-то забрели с Фредом. Его бросило в жар. Покраснев и глядя куда-то вдаль, Вайс прохрипел:

— Пусть зайдет.

Минут через десять в комнату вошла полная женщина лет тридцати. Поставив бутылку вина на стол, она томно проворковала: «Обожаю беленьких» и всей тяжестью обрушилась Вайсу на колени.

Пробуждение было безрадостным. Когда Вайс стал одеваться, Сузи, как она себя назвала, еще спала. Он уже завязывал галстук, собираясь незаметно выскользнуть из номера, но тут дородная фигура под простыней зашевелилась, и сонный голос спросил:

— Ты уже уходишь, милый? Не забудь оставить мне три тысячи лир.

Вайс даже подпрыгнул. «Что они, дураком меня считают?»

— Тысячи с тебя хватит, больше не дам!

— Что-о? — угрожающе спросила женщина.

— А то, что слышала. Тысяча лир, и все!

Сузи вскочила с кровати. Вчерашние румяна поблекли, волосы растрепались и свисали спутавшимися прядями. На Вайса глядело злое, одутловатое лицо горгоны Медузы. Его передернуло от отвращения.

— Что? Тысячу лир? Ты думаешь, я кто? Я порядочная девушка, а ты предлагаешь мне тысячу лир!

Сжимая в руках бюстгальтер, она всей громадой наступала на Вайса.

— Тысячу лир порядочной девушке? — Сузи, дыша перегаром, продолжала наступать. — Ах ты, слюнявое чучело, каракатица ты паршивая, — замахнувшись бюстгальтером, словно пращой, она стегнула Вайса по лицу. Пуговицы больно поцарапали щеку. — Вот позову Марчелло, он не только деньги из тебя вытрясет, но и душу! Да я и сама из тебя ее выбью! Вот так, вот так!

Вайс, защищая лицо согнутыми в локтях руками и пятясь, очутился в углу комнаты, прижатый к стене. Дальше податься было некуда, и он попытался схватить Сузи за руку.

— Марчелло! — завизжала та.

— Заткни глотку, дура! Получишь свои три тысячи, только отцепись, — тоже уже кричал Вайс.

Женщина мигом успокоилась и стала медленно одеваться. Вайса все еще трясло от стыда и злости, а Сузи, ловко припрятав брошенные ей деньги, совсем миролюбиво подошла к нему и чмокнула в небритый подбородок.

— До свидания, милый. Почаще заходи!

Перед глазами «милого» еще долго после того, как он покинул гостиницу, мельтешил большой черный бюстгальтер, зажатый в толстой руке.

Вайс без аппетита позавтракал в небольшой траттории, и теперь бродил среди изуродованных войной домов, волоча за собой надоевший чемодан. Обычно, если позволяли обстоятельства, он ездил налегке, рассовав содержимое несессера по карманам. А теперь чемодан оттягивал руку и время от времени не то чтобы больно, а как-то назойливо-неприятно бил его по ноге.

Вайс наугад бродил по кривым, узеньким улочкам, и неожиданно вышел на Пьяцца Фонтана. Перед ним было величественное сооружение. Даже он, равнодушный к архитектурным шедеврам, так же как и к любому другому роду искусств, остановился пораженный, невольно залюбовавшись чудесным творением рук человеческих. Перед Вайсом был всемирно известный Миланский собор. Вертикальные линии здания, смягчая его колоссальные размеры, тянулись вверх к небу, переходя в многочисленные острия шпилей и башни, увенчанные фигурами святых. Они как бы призывали людей отрешиться от суетных земных дел и обратить свои взгляды к ним, к богу, ибо лишь единение с богом может дать человеку подлинное успокоение.

— Синьор интересуется собором? — перед Вайсом выросла вертлявая фигура человечка в ободранном пиджаке. Не ожидая ответа, человечек затараторил: — В Европе это единственный мраморный готический собор. Высота — сто сорок восемь метров, ширина — пятьдесят семь, высшая точка…

— Отстаньте, — буркнул Вайс, и, повернувшись спиной к непрошенному чичероне, направился в парикмахерскую, мимо которой прошел несколько минут назад.

— Синьор, я вижу, приезжий? — поинтересовался парикмахер, намыливая щеки, и кивнул на поставленный у стены чемодан. — О, у нас есть что поглядеть. Собор вы уже, конечно, видели. Обязательно загляните в церковь Санта Мария с непревзойденной «Тайною вечерей» Леонардо. Безусловно, интересно поглядеть замок Сфорца, картинную галерею Брера и другие музеи, но «Тайная вечеря» да Винчи вне конкурса, уверяю вас, синьор! Чудо, настоящее чудо. Нас, миланцев, считают людьми практичными, деловыми, но у нас есть сердце, и мы гордимся тем, что именно у нас в Милане…

Ловкие пальцы мастера бегали по лицу, втирая в стареющую кожу освежающие кремы, а язык тем временем работал, не переставая. Вайс уже давно не прислушивался к советам парикмахера, не реагировал на них ни единой репликой. Он сидел, закрыв глаза. После ночи, проведенной в гостинице, болела голова и было тоскливо на душе. Вайс мысленно прикинул, сколько у него осталось денег. Получилось не так уж много. Даже совсем немного.

«Проклятая гостиница, — грыз себя Вайс. — Надо было сразу уйти, видел же, в какой вертеп тебя привезли… А тут придется еще тратиться на такси. До Донго, конечно, можно добраться автобусом, но на этом фешенебельном курорте у меня будет слишком жалкий вид, если я с чемоданом в руке стану бродить от пансионата к пансионату, спрашивая о ценах. Это может привлечь внимание… Явись я на роскошном «Кадиллаке», это явление обычное, а пеший путешественник в таких местах — аномалия».

Через час из Милана выехала серая машина и взяла курс на север. На заднем сиденье удобно устроился Вайс. В открытое окно вместе с прохладным ветром, приятно ласкавшим лицо, врывался аромат трав, виноградников, буковых лесов. Пассажир поначалу мрачно созерцал красоту природы, но постепенно и его очаровали пейзажи, и он уже с любопытством вглядывался в набегающий ландшафт, а когда минут через сорок вдали показался городок Комо, Вайс окончательно оживился.

В городке машина вдруг остановилась.

— В чем дело?

— Спустила камера.

Воспользовавшись вынужденной остановкой, Вайс поднялся на нависший над городом холм, откуда открывался чудесный вид на озеро Комо.

Синяя-пресиняя вода, стиснутая скалами, причудливыми извилинами разлилась от живописного городка, лежавшего в котловане, до синих гор. Дальний конец озера терялся в фиолетовой дымке. На одной из горных вершин высились развалины старинного замка, разрушенного временем, людьми и ветром, а еще дальше из голубизны бездонного неба выплывали, поблескивая на солнце, белоснежные величественные вершины Альп. Подножья гор были окутаны туманной кисеей, а вершины, казалось, повисли в воздухе и существуют сами по себе, никак не связанные с землей.

Когда Вайс спустился вниз, шофер уже сменил камеру и, сидя в машине, жевал бутерброд, запивая его кока-колой прямо из бутылки. Увидев своего пассажира, он завернул остатки еды в газету и сунул в карман.

— Поехали?

Вайс молча кивнул. По римскому опыту он знал — стоит только заговорить с шофером, и покоя не будет до конца путешествия. А ему не хотелось ни говорить, ни слушать. Хотелось сосредоточиться. Так они и ехали молча по узкой дороге, протянувшейся вдоль озера. Ее черная асфальтированная поверхность была исклевана еще не залеченной оспой войны — выбоинами и колдобинами. Кое-где вообще сохранилась только щебенка — вылетая из-под колес, она пулеметными очередями стучала по низу машины. Дорога проходила у самой воды, повторяя все очертания берега. Иногда скалы оттесняли ее, и она змеей ползла вверх, а оттуда, как бы разогнавшись, снова сбегала к озеру. Случалось, что гранитные массивы вставали на пути, не позволяя податься ни вправо, ни влево, и тогда дорога вгрызалась в камень, пробивая его тоннелем, и продолжала дальше свой бег. Вдоль дороги селения нанизывались так густо, что трудно было понять, где начинается одно и кончается другое. Вот виноградная кисть одного городка сужается, только отдельные виноградинки-домики рассыпались вдоль дороги, а навстречу им уже катятся новые виноградинки-домики другого поселка, они переплетаются, и вот уже новая кисть террасами раскинувшихся домиков нависает над дорогой. Отдельные домики зачастую скатывались прямо в озеро и стояли там по колено в воде, на высоких каменных фундаментах. Сквозь зеленые заслоны садов и парков, через решетки оград виднелись виллы, клумбы, бассейны, теннисные корты. Эти виллы не сбегали к воде, не цеплялись за уступы скал, а привольно устраивались на ровных удобных участках. Изредка встречались старинные часовенки. Сложенные из грубо обтесанного камня, они не походили на творение рук человеческих и так органически вписывались в местность, что, казалось, были изваяны самой природой.

— Вот и Донго, — предупредил шофер и стал насвистывать какую-то мелодию, радуясь, что наконец избавится от мрачного пассажира.

Вайс заерзал на сиденье — близость цели взволновала его.

Синь озера, извилистая дорога, коричневые, почти черные скалы, все, что недавно вызывало интерес, потеряло всякую поэтическую окраску, отступило, перестало существовать.

Сразу же вспотели ладони и тревожно запульсировал желвачок у виска. «Дон-го… Дон-го… Дон-го…»

А вот и первые дома. Городок ничем не отличался от тех, что они видели по дороге: так же расположенные террасами домики, такие же виллы в зелени садов, разве только склоны здесь более пологие.

Заметив на одном из домов вывеску «Меблированные комнаты», Вайс приказал остановиться. Цены превзошли все его самые худшие опасения. Сердце Вайса сжалось, но пришлось покориться и оплатить даже полный пансион за неделю вперед. Денег осталось так мало, что едва хватало на обратную дорогу.

Два дня ушло на наблюдение и изучение подходов к вилле. Она одиноко стояла на окраине Донго, и лишь один маленький, обшарпанный домишко нахально расположился рядом с именитой соседкой. Впрочем, сама эта соседка выглядела совсем заброшенной. И не двери, крест-накрест забитые досками, не выбитые стекла во многих окнах придавали вилле такой нежилой вид, а буйная, нетоптаная поросль трав и бурьяна, окружавших дом сплошным ковром. Даже ступеньки позеленели от мха, а в трещинах на крыльце росли одуванчики и вьюнок. Казалось, сама природа двинулась на приступ этого забытого людьми жилища. От дуновения ветра зеленый ковер шевелился, и сквозь толщу его проглядывали очертания когда-то хорошо ухоженных елей, за которыми давно не следили.

Среди местных жителей вилла пользовалась недоброй славой. Когда Вайс, расспрашивая о тех или иных зданиях, как-то ненароком упомянул об одинокой вилле, хозяйка пансионата неохотно ответила:

— Ну ее к черту! Не к ночи будь помянута! Мы, местные люди, не суеверны, но все же стараемся обойти ее стороной. Знаете… — женщина вдруг не закончила фразу и с мрачной подозрительностью взглянула на собеседника. — Почему вы интересуетесь этой виллой? Может, вы тоже из тех, кто слоняется вокруг нее? Ах, здесь ступала нога дуче, ах, несчастная Петаччи играла на рояле и пела… Тьфу на них! Щелк-щелк аппаратами, а зачем, спрашивается, щелкать? Неприкаянные души казненных запечатлеть на пленке не удастся.

— Какие души? Вы говорите как-то непонятно.

— Да об их же душах… — Хозяйка пансионата наклонилась к Вайсу и шепотом продолжала: — Вот крест святой, сама видела, как по ночам там блуждают какие-то огоньки! И не я одна, потому что случалось это не раз и не два. Ну, сами рассудите, кто может бродить там в полночь? На вилле ни щепочки, с какой же стати кто-нибудь туда полезет? Это бродят Он и Она, гонимые собственными грехами.

Вайс недоверчиво улыбнулся, но, мигом сообразив, что такое толкование событий на вилле ему только на пользу, глубокомысленно заметил:

— В мире еще так много непознанного, синьора! Мы тешим себя мыслью, что всего достигли, а на самом деле… — Вайс покрутил головой и вздохнул.

Вздох был чистосердечным. «А что, если кто-то опередил меня?» — промелькнула мысль. Но он тут же успокоил себя: если ищут в доме, значит не знают об ограде, в которой замурованы драгоценные письма. А впрочем, надо торопиться. Сегодня же ночью приступить к поискам. Но как вынести инструмент? Сверло и нож крепчайшей стали можно положить в карман, небольшой ломик спрятать под плащ, а как быть со щупом? Письма, скорей всего, уложены в металлический ящичек или футляр, чтобы их не повредила сырость. Так что без щупа не обойтись. Выход один — вынести его в чемодане. Сделать вид, будто бы поехал прокатиться на пароходе, осмотреть озеро, а на самом деле спрятаться с чемоданом в гуще сада или в погребе, который наверняка есть при вилле. Надо сейчас же отправиться на разведку.

Вайс медленно прошелся по главной улице городка, побродил возле пристани. Вода, зеленоватая у берега, билась о причал. Дальше озеро было небесно-голубым, а еще дальше — густо-синим. Несколько туристов с мольбертами расположились вдоль берега, кто у самой воды, кто — поодаль. Небольшой катер только что отошел от берега, на нем включили репродуктор и оттуда долетела задорная, веселая песенка. Туристы, оставшиеся на берегу, махали отъезжающим платочками, кое-кто фотографировал катер, причал, легкие прогулочные яхты с треугольниками парусов. Под лучами солнца они казались ослепительно белыми и эффектно выделялись на синем фоне неба и озера. Эта праздничная картина раздражала Вайса, и почему-то даже обижала. «Ишь, вырядились и выпендриваются друг перед другом, скалят зубы, смеются. Ударить бы по ним из пулемета! Подлецы, сволочи!.. Попадись вы мне немного раньше, в Заксенхаузене! Через фабрику Маркуса Пельца прошла не одна сотня такого сброда. Прошла, но не вышла. Было на ком отвести душу.»

Непобедимая сила влекла Вайса к вилле. Но пить хотелось так, что на полпути он зашел в тратторию промочить горло стаканом вина. И тут толклась уйма бездельников. Они расселись с таким видом, словно навечно прикипели задницами к стульям, будто в мире нет иной работы, чем цедить вино и болтать. Особенно злили Вайса трое молодчиков, сидевшие через столик от него. Один из них, высокий, плотный парень, с издевкой поглядел на Вайса, что-то сказал своим товарищам, те оглянулись и расхохотались. Вайс, не замечая вкуса вина, выпил свой стакан и поднялся. Сдерживая бешенство, он направился к выходу с единственной целью — как можно скорее выбраться отсюда. Но когда он проходил мимо столика, за которым сидела та троица, высокий выставил вперед ногу. Споткнувшись, Вайс закачался и не упал лишь потому, что успел схватить за плечи белокурого юношу, который сидел спиной к проходу.

— Ты что на людей кидаешься? — прохрипел плотный, вскакивая с места.

— Вы нарочно сделали подножку, — Вайс старался говорить спокойно. Он понимал — силы неравны, к тому же все трое изрядно выпили.

— А ты гляди под ноги и не задирай нос! — воскликнул белокурый, тоже вскакивая с места.

Вайс понимал — надо немедленно уходить, не вступать в драку, но накопившееся за день раздражение искало выхода. Он немало потренировался еще в Заксенхаузене, и теперь молниеносным движением стукнул белокурого по подбородку, ребром ладони ударил высокого по шее и ринулся на третьего. Тот попятился, навалившись спиной на соседний столик.

— Гляди-ка, бешеная крыса! Белая бешеная крыса! — вопил он, размахивая перед собой бутылкой.

Увидав, что белокурый пришел в себя, а второй, сваленный метким ударом, шевелится, Вайс метнулся к двери, бросился в какую-то боковую улочку и стал петлять, заметая следы.

Он замедлил шаг только возле виллы, привычно обошел ее кругом и собрался было перемахнуть через ограду, как вдруг увидел длинную фигуру, топчущуюся у мольберта. Человек то делал мазок кистью, то отступал и рассматривал сделанное.

— Синьор! — окликнул его Вайс, не без задней мысли. — Простите за нескромность, но я так люблю живопись… Не разрешите ли взглянуть на ваш этюд? Только взглянуть, я вам не помешаю.

Незнакомец из-под кустистых бровей бросил на любителя живописи острый взгляд, и недовольно пробормотал несколько слов по-английски. А поскольку Вайс языка не знал, то решил принять это бормотание за согласие. Перепрыгнув ограду и ступая так, чтобы не помять траву, он приблизился к художнику.

С губ Вайса уже готово было сорваться восторженное «О-о!», но англичанин повернулся на каблуках и с такой откровенной злобой поглядел на непрошенного гостя, что тот, смутившись, отошел в сторону, и только замахал рукой, как бы говоря, ухожу, ухожу, не стану вам мешать.

Собственно говоря, такая агрессивность англичанина только облегчила задачу Вайса. Сделав вид, что растерялся, он отступил не к ограде, а к дому, и быстро скрылся за углом. Художник, прищурившись, долго и подозрительно глядел ему вслед, потом покачал головой, выругался и стал собирать этюдник.

Но этого Вайс уже не видел. Его внимание было приковано к фундаменту тыльной стороны виллы: маленькая дверка, забитая ржавыми гвоздями, свидетельствовала о том, что за ней есть какая-то каморка, возможно, для хранения садового инвентаря. Вот оно — помещение, где можно укрыться загодя!

Вернувшись в «Меблированные комнаты», Вайс предупредил хозяйку, что сегодня не будет ни ужинать, ни ночевать дома: встретил знакомых, те пригласили его принять участие в прогулке по озеру, отправятся первым же катером, поэтому эту ночь удобнее провести у друзей, которые живут недалеко от причала.

Хозяйка пансионата только пожала плечами:

— Меня это не касается, синьор! Вы заплатили за семь дней, а будете вы ночевать дома или не будете, к нашим расчетам это отношения не имеет.

— Конечно, конечно, — согласился жилец, хотя ему было жаль несъеденного ужина, а, может быть, и завтрака.

День тянулся бесконечно долго. Разгоряченное сознание рисовало уже не только сундучок с письмами Черчилля, но и множество других сундучков, наполненных драгоценностями и деньгами. Говорят, Петаччи брала колоссальные взятки со всех, кому надо было обратиться к Муссолини. Каждый проситель, прежде чем попасть к дуче, проходил через ее приемную. Не может быть, чтобы такая предусмотрительная особа, почуяв запах паленого, держала все ценности при себе. Какую-то часть она, конечно, припрятала. И уж если ей пришло в голову замуровать интересную переписку в ограду… У Вайса чесались руки, так хотелось ему поскорее попасть на виллу и заняться поисками.

Наконец долгожданные сумерки окутали городок. Кружным путем Вайс добрался до окраины и, крадучись, подошел к вилле. В домике, стоявшем поблизости, светились окна.

Это неприятно удивило Вайса: днем домишко казался совсем необитаемым. Из предосторожности пришлось подойти со стороны пустыря. С чемоданом в руке кладоискатель влез на ограду, тихонько опустил свою ношу по ту сторону забора, потом слез сам. Спрыгнуть он побоялся, каждый шаг казался неимоверно гулким. Выждал некоторое время. Ничего подозрительного. Тогда, пригнувшись и прячась в тени, которую отбрасывала стена, он стал осторожно продвигаться вперед так, чтобы оказаться напротив забитой дверцы.

Как он и предполагал, там находилась каморка, заполненная граблями, лопатами, тяпками и другим садовым инвентарем. Была она так низка, что пролезть в нее можно было только согнувшись в три погибели. Вайс попробовал выпрямиться сидя, но голова его тотчас ударилась о дощатую обшивку. Натыкаясь на какие-то острия, он пытался расчистить место, чтобы лечь поудобнее, и, наконец, нащупал свернутый шланг, немного раздвинул витки, устроился на нем. Твердая резина впивалась в ребра, в руки, в ноги, воняло плесенью и пылью, от земляного поля тянуло сыростью. Если бы не свет в том домишке, можно было бы оставить тут чемодан, а самому посидеть на воздухе у фундамента. Но Вайс боялся высунуть нос, даже чуть-чуть приоткрыть дверцу. Обстановка так угнетала, что его радужные мечты с каждой минутой блекли, а вместо них рождался страх. Почему в домике рядом с виллой горит свет? Почему в саду оказался художник-англичанин? Да художник ли он вообще? Может, он один из тех частных детективов, которые шныряют тут непрерывно. И не удивительно ли поведение самого Черчилля, который в первое же послевоенное лето решил отдохнуть на озере Гарда, неподалеку от виллы Петаччи? Что если вилла находится под непрестанным наблюдением англичан? Жало страха вонзалось все глубже. Вайс вытащил пистолет, проверил его, поднял предохранитель. Что бы там ни было, он не отступит от своего, не дастся в руки живым.

Но вокруг царила тишина. Ухо не улавливало никаких подозрительных шумов. Скреблись мыши в углу каморки, в саду стрекотали цикады, время от времени подавала голос ночная птица, под порывами ветра шелестела листва, издали доносился лай одинокого пса. Обычные звуки ночи.

Миновала полночь, и Вайс решил — хватит ждать! Он осторожно выполз из укрытия. Ночная прохлада сразу освежила голову. Он размял окоченевшее тело, снял плащ, положил пистолет в карман брюк. С собой Вайс взял только щуп, но поколебавшись, захватил и нож, чтобы сделать отметину на ограде. Найдя место, можно будет вернуться за ломом, а сейчас он будет только мешать.

Еще днем он тщательно разработал план поисков. Начиная от ворот, двигаться вправо, сантиметр за сантиметром, старательно ощупывая стену, но делать все лежа. Это немного затруднит продвижение, но зато с внешней стороны никто ничего не заметит.

Распластавшись в высокой траве, Вайс пополз к стене. Вот он уже под ее надежной защитой. Жесткая холодная поверхность, казалось, пульсировала под его ладонями. Ну!..

Надев наушники, Вайс приложил щуп к стене. Как и следовало ожидать, возле ворот не поступало ни единого импульса. Кто же устраивает тайник у входа, ведь здесь любой прохожий может заметить каменщика. Скорее всего, тайник находится напротив главного фасада. Может быть, сразу искать там? Нет, необходима система. Во всякого рода поисках нужна система. Шаг за шагом, очень медленно, змеей извиваясь в высокой траве, Вайс продолжал двигаться вдоль стены, выставив вперед щуп. Тот молчал… молчал… чтоб ему лопнуть — молчал…

Передохнув и остудив вспотевший лоб в свежей густой траве, Вайс поправил наушники и снова пополз. От прилива крови к голове стучало в висках, шумело в ушах. Разболелись локти и колени. Сердце стучало так, что казалось, будто земля откликается эхом.

Напротив главного фасада снова пришлось передохнуть. Здесь самое место, надо сосредоточить все внимание. Прижавшись спиной к стене, Вайс сел, сделал несколько дыхательных упражнений. Помогло. Так он посидел минуты три, сдерживая нетерпение. Перед тем, как ползти дальше, перекрестился, как делал в детстве, когда отец брался за ремень, собираясь отхлестать его за какую-нибудь провинность. Щуп скользнул по стене, еще и еще… И вдруг горячая волна крови снова ударила в голову: щуп отозвался! Не веря самому себе, Вайс отрывал щуп от стены, снова прикладывал. Сомнений нет — мембраны наушников ожили!

Не помня себя от счастья, Вайс поколупал ножом щель между камнями. Выпал кусочек застывшего цемента, но глубже лезвие не шло. Нужен лом! Не в силах больше сдерживать себя, Вайс метнулся к каморке. Огляделся. Прислушался. Никого. Тишина. Так же, бегом, вернулся к стене. Поплевал на ладони, хотя они и так были мокрыми от пота. Навалившись всем телом на лом, вогнал его в расщелину, которую выдолбил ножом. Эх, если б можно было хоть камнем ударить по головке лома! Но представив себе, какой от этого будет шум, ужаснулся, еще сильнее, всей тяжестью приналег на лом и стал раскачивать камень в стене. Напрасно! Попробовал загнать лом под камень, но тот со скрежетом скользнул по стене. Скрежет этот прозвучал как гром. Прижавшись к стене, переждал и снова принялся долбить ножом цемент. Загнал лом в щель. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Ладони горели так, словно с них слезла вся кожа.

Наконец посыпалась штукатурка, камень шевельнулся. Выбиваясь из последних сил, Вайс загнал лом поглубже и повис на нем, поджав ноги. Ага-ага, поддаешься! Если теперь нажать сверху… Но сверху нажать не пришлось. С неожиданной легкостью большой плоский камень выскользнул из своего гнезда и глухо стукнул о землю. Сила инерции швырнула на траву и Вайса.

Доли секунды, и он вскочил на ноги. Засунутая в отверстие рука схватила что-то небольшое, полукруглое. Подкова! Черт подери, на счастье они замуровали в ограду подкову! Еще не веря собственным глазам, Вайс шарил в отверстии, обдирая в кровь ногти, выдергивал камни.

«А может, дальше, за подковой… Может, подкова именно потому тут и замурована… Еще раз проверить щупом…»

До щупа его рука не успела дотянуться. Кто-то сильно ударил Вайса по плечу, резкий свет электрического фонарика ослепил его. Инстинктивно он отскочил в сторону. Но фонарик уже погас. На фоне стены вырисовывались лишь три темные фигуры.

— Гляди, снова белая крыса! — скорее с удивлением, чем с угрозой воскликнул тот, кто был ниже всех.

— А-а, это ты, подлюга! — проревел самый высокий и сильный. — Сейчас я покажу тебе, как применять недозволенные приемы!

Темная фигура метнулась вперед, но Вайс снова успел отскочить. Рука его сжала пистолет. Теперь он был уверен: злополучная подкова лишь обозначала место, где спрятан клад, за которым он охотился. Мысль о богатстве, которое ускользнуло у него из-под носа, довела Вайса до безумия. Палец сам нажал курок. Кто-то в темноте ойкнул, к сожалению — не самый высокий, потому что он, навалившись на Вайса, сбил его с ног, тяжестью своего тела придавил к земле.

— Забирай у него пистолет! — крикнул он тому, кто подбежал.

Тяжелая ступня расплющила пальцы Вайса, пистолет выпал. Тогда он вспомнил о ноже, вставленном в расщелину стены, и резко повернулся. Теперь все его усилия были направлены к тому, чтобы подкатиться к этой щели. Зубами вцепившись нападавшему в подбородок, Вайс напрягся, и оба действительно подкатились к стене. Здоровяк ревел от бешенства и боли, зубы противника все глубже впивались ему в тело.

— Да бей же ты его, бей, чего стоишь! Это не крыса, а бульдог! — зло вопил здоровяк.

Вайс успел заметить, как над его головой мелькнуло что-то похожее на палку. Последним усилием он вытянул руку и схватил, как ему показалось, нож. Но это была подкова.

Так, со стиснутой в руке «подковой счастья», и нашли его на следующее утро жители Донго.

 

Когда убегает сон

Большой город окутан мглой. Полупогашенные фонари не в силах побороть ее. Они выхватывают из темноты лишь небольшие, тускло освещенные площадочки вокруг своих столбов, и от этого тени домов кажутся еще глубже, а сами дома сливаются в сплошную, непроницаемую стену. Только кое-где, очень редко, их черную немоту, словно крик о помощи, разрывают открытые окна, в которых еще не погасили свет. Кто-то не спит…

…Горит ночник и у Марианны. Он освещает только изголовье кровати, вся же комната погружена в полумрак, который поглощает знакомые с детства контуры вещей. И это все больше усиливает отчуждение от всего, что до сих пор было устойчивым миром девушки. Как удивительно может уплотниться время! Марианне кажется, что между позавчерашним и сегодняшним днем пролегли годы. И сердце ее, распахнутое для радости, словно разжатая ладонь, превратилось в ссохшийся комок. Стоит только дохнуть на него, и он рассыплется в порошок, оставив в груди лишь пустоту. Отец и мать не понимают, что с ней происходит, считают, что она тоскует по Рамони. Знали бы они, как мало он теперь значит для нее! Даже не мало, просто не существует совсем. Мучает Марианну сейчас совсем иное — мысли о жизни и смерти. Не поспей Фред вовремя, и ее бы уже не было. Все останется, а она бы не существовала. Как будто с грифельной доски начисто стерли написанное. Что же такое тогда жизнь? Куда же девается все, что было твоим естеством? Если исчезает, значит, все обесценивается: добро и зло, справедливость и несправедливость, правда и ложь. Их уравнивает, приводит к единому знаменателю смерть… Но стоит ли жить без правды, без веры в ее незыблемость и бессмертие? Отец говорит, что она чуть не погубила свою бессмертную душу, обрекая ее на вечные муки. А что такое вечность? Что-то непостижимо бесконечное. Ибо сколько бы человек ни продвигался вперед, изучая вселенную, все равно впереди остается непознанное. Следовательно, одному человеку и всем людям вместе никогда, ни за какую цену не узнать всей правды. Она всегда убегает и убегает в бесконечность… как трудно, как трудно все это постичь! Горькое чувство безнадежности пронизывает душу. Стены комнаты как бы раздвинулись, выбросив Марианну в необозримую пустыню, и сыпучие пески сомнения поглощают ее, так, что дышать уже нет сил…

…Зеленый, низко опущенный абажур отбрасывает тень на голову Умберто Висконти. Она разгладила морщинки на лице, и оно напоминает застывший, почерневший от времени иконописный лик. Живыми кажутся только глаза — в их лихорадочном блеске бессонница и раздумья двух ночей. Страницу за страницей Висконти листает свою жизнь и понимает теперь, где ошибся: он старался действенную любовь к ближнему втиснуть в куцые рамки догмы, боясь перешагнуть ту границу, которую сам себе очертил: тут божье, а вот тут — человеческое. Было время, когда он чуть не переступил эту черту. Включившись в движение Сопротивления, он действовал бок о бок с коммунистами, считал их могучей силой, единственно последовательной в борьбе с фашизмом. Выводы, к которым он тогда пришел, испугали его, и когда война закончилась, он, как страус, спрятал голову в привычную сферу религиозных ограничений, в его глазах они были уздой, помогающей держать народ в шорах. Против кого? Против самого себя?.. Единственное свое дитя ты отдал на воспитание священникам, которых сам не уважал. И вот результат — они вырастили из нее хрупкий цветок, который при первом же соприкосновении с жизнью чуть не сломался. Его могла сорвать каждая алчно протянутая к нему рука… Умберто Висконти настороженно прислушивается. Но из комнаты Марианны не долетает ни звука. Хвала мадонне, девочка спит…

…Шагает из угла в угол по своей комнате и Джузеппе. Он старается обдумать то, что должен сегодня написать, но никак не может собраться с мыслями. Его душит гнев, он все еще под впечатлением пережитого днем унижения. Насмешливая, презрительная улыбка Фреда жжет его, словно прикосновение раскаленного железа. И ведь уверен, гад, что Джузеппе его испугался! При других обстоятельствах пусть бы попробовал стрелять, пусть бы делал что угодно, один-два приема дзюдо, и он бы валялся на полу, как мешок. А фото бы тю-тю! Позволили бы только обстоятельства… Ничего, Джузеппе ему этого не простит. Пройдет не так уж много времени… Круто повернувшись, секретарь подходит к маленькому столику, который служит ему и письменным, придвигает лист чистой бумаги и начинает писать…

…Джованна только что вернулась из кабаре. Она еще не легла в постель, и даже не успела снять платье. Девушку подташнивает от выпитого вина, на обнаженных плечах и руках она чувствует липкое прикосновение чужих пальцев, которые после каждого выступления тянули ее к своим столикам. Пить с посетителями кабаре входит в обязанности певицы. И, наверное, не только пить. Хозяин кабаре, синьор Джулио, сегодня совсем недвусмысленно намекнул, что Джованне не мешало бы обновить свой туалет, а когда она спросила, где взять на это деньги, только гаденько ухмыльнулся: «Не прикидывайся овечкой, крошка». А. Джованна и в самом деле чувствует себя овечкой, которую подстерегает стая волков. Рано или поздно один из них затащит ее в свое логово и тогда… Вот тебе и карьера певицы! Никто из знатоков не заметит тебя, не запишет твой голос на пленку, не предложит учиться дальше. Так бывает только в кино. И никто никогда не женится на тебе, потому что на девушках из кабаре вообще не женятся. Даже Паоло. Он уехал и словно сквозь землю провалился, открытку и то не удосужился написать. А-а… ко всем чертям Паоло! Таких, как он, найдется сколько угодно, только пальцем помани! И у них, по крайней мере, будут деньги, а не фига в кармане. А если заводить любовника… Сдернув платье, так что оно затрещало по всем швам, Джованна валится прямо на одеяло. Плечи ее вздрагивают. «Святая мадонна, святая мадонна, — сквозь слезы шепчет она, — ты же видишь мое сердце, я ведь хотела быть честной девушкой…».

…В просторном, хорошо обставленном номере гостиницы на Виа Национале мистер Хейендопф потягивает через соломинку ядовито-зеленый напиток. Он уже порядочно выпил в баре. Но представление о том, как можно проводить свободное время, у него связано лишь с двумя понятиями: спиртное и женщины. И поскольку с женщиной ему сегодня не повезло, пришлось удовольствоваться бутылкой и бокалом. Положив ноги в туфлях на стол, Хейендопф нежится, очень довольный всем на этом свете: этой жидкостью, что так приятно щекочет горло, мистером Гордоном, который дал ему пятидневный отпуск, и уж, конечно, самим собой, ибо только собственная смекалка подсказала ему поездку в Рим, где столько этого антикварного хлама, что хоть пруд пруди. Но сейчас он не думает о нескольких мелочах, приобретенных за бесценок, если считать на доллары, а не на лиры. Получилось так, словно он ловил маленькую рыбку, а поймал кита! Правда, не совсем еще поймал, но непременно поймает, потому что издали увидев, как Сомов садился в машину, Хейендопф бросился за ним вдогонку и узнал, где тот живет. Жалкий пансионат, в котором может снимать номер лишь человек, дела которого пришли в полный упадок. Что ж, тем лучше. Легче будет соблазнить его работать под началом мистера Гордона. Именно такие ловкие парни ему крайне нужны, и начальник не поскупится на вознаграждение за безусловно ценное для них приобретение. Да и для служебной карьеры Хейендопфа это будет иметь значение. Итак, завтра… Потягиваясь и сладко зевая, избранник фортуны мистер Хейендопф, которому во всем так везет, направляется к кровати…

…Григорий только что проснулся и включил свет. Он не помнит, что именно ему снилось, но по тому, как тоскливо сжимается сердце, понимает — снился родной дом. Поймать бы хоть краешек этого сна, снова погрузиться в него и пусть хоть так побывать на родной земле. Он протягивает руку, чтобы снова погасить свет, но тотчас ее отдергивает. Нельзя себя размагничивать. Сними книгу с полки и почитай. Погляди, сколько у тебя добрых утешителей! Григорий ночует в опустевшей квартире Матини. Тот взял с собой только несколько медицинских справочников, несколько новых журналов. За всем остальным он приедет потом. Наслаждайся, Григорий, выбирай любую книгу, — вон их сколько выстроилось на стеллажах. Сможешь ли ты когда-нибудь собрать свою библиотеку? Григорий встает и нежно проводит рукой по корешкам. Вот оно, бессмертие! Навечно зафиксированные в черных строчках тончайшие порывы человеческой души, полет мыслей, надежды, обращение к потомкам. Подлинная материализация личности каждого автора, его вечное присутствие среди живых… Преодолевая искушение почитать что-либо из последних новинок, Григорий останавливает выбор на всемирной истории Шлоссера. Второй том посвящен Германии, это именно то, что нужно. Заглянув в прошлое народа, легче понять его настоящее. Григорий снова ложится и погружается в чтение. Но читать столь солидный трактат, переведенный на итальянский язык, трудно. Мал запас слов. Григорий путается в длинных периодах. Чтобы понять их смысл, приходится напрягать внимание, а если встречается очень длинная фраза, то и перечитывать по нескольку раз. Книга лежит на одеяле обложкой кверху, а мысли Гончаренко уже блуждают далеко от нее, они устремляются вслед за Агнессой, Иренэ и Матини, которые сейчас в пути. Вдруг в памяти всплывает вскользь брошенная фраза друга: «Чуть не забыл, прочтите письмо, которое я оставил в бюваре на столе». Матини не сказал, от кого письмо, а Григорий не успел спросить, в этот момент в комнату влетела Стефания, взволнованная предотъездными хлопотами, и стала требовать, чтобы мужчины помогли ей что-то упаковать… Так и ускользнули эти слова из памяти, а могли и совсем забыться…

Несколько листков почтовой бумаги, исписанных по-немецки. Прочитав обращение, Григорий сразу взглянул на подпись. Лютц! Дорогой Карл! Единственный человек в стае хищников, в которой Григорий оказался, прибыв в Сен-Реми.

«Матини, друг, чертов ты парень, тебе даже невдомек, как я обрадовался, узнав твой адрес! — писал своим размашистым почерком Лютц. — Стоит сейчас передо мной бутылка отличного бренди (по такому поводу, как встреча со старым другом, я разрешил себе подобную роскошь) и два полных бокала. Я понемногу отпиваю из одного и чокаюсь с другим, воображая, что это ты держишь его в руке. Не хватает только твоей печально-иронической улыбки, а она мне вот так необходима в этой собачьей жизни…

Слова толпятся и торопятся, прямо рвутся на бумагу, а я, право, не знаю, с чего и начать. Ведь столько набралось всего с тех пор, как мы в последний раз виделись с тобой. Курт, с которым я встречался, рассказал мне о твоих неприятностях, и я рад, что они кончились, ибо в жизни, где все течет, все изменяется, непоправима и действительно нерушима только смерть. Чтобы задобрить эту отнюдь не таинственную даму, я выпью еще один глоток, как бы в ее честь, а в действительности затем, чтобы легче было написать о нелепой гибели нашего общего друга Генриха фон Гольдринга. Случайно мне в руки попалась паршивенькая газетенка — выпускали ее в одном из лагерей для интернированных немцев — из нее я и узнал, что Генрих был казнен за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Сообщение официальное, так что сомнению не подлежит. Не стану писать, сколь сильно меня это потрясло. Я очень любил Генриха, хотя, признаюсь, не всегда понимал, что руководит некоторыми его поступками. Но все равно дружба с ним дала мне очень много. И дело не только в этом — всегда обидно и печально, когда в мире становится одним порядочным человеком меньше. Достаточно, ставлю точку, различные затасканные сентенции так и звенят на кончике языка. Лучше, Матини, еще раз выпью с тобой эту рюмку до дна в память о нашем друге.

Наверно, надо рассказать о себе. Если излагать лишь факты и события, в которые уложилась моя жизнь, то их не так уж много. Был интернирован, но вскоре выпустили. Осел в Берлине — в западной его части, потому что именно здесь нашел своего старшего брата, единственного, кто остался в живых из всей нашей семьи. Впрочем, из дома брата пришлось бежать, чтобы не слушать нудных нравоучений добропорядочного бюргера. Теперь я живу как репетитор у одного из своих учеников. Да, я еще не сказал тебе, что преподаю в школе историю молодым балбесам. Зарабатываю не так уж много, но на скромную жизнь хватает. Тем более, что за репетиторство я получаю комнату, стол, и, представь, даже… расположение хозяйки. Итак, у меня есть любовница, которую я не люблю и которая, наверно, не любит меня, а просто бросается в омут, очертя голову, от нечего делать, а может быть, в отместку мужу, который все время разъезжает по разным странам. Противно все это, а порвать не хватает смелости. По-человечески жаль женщину, и очень я привязался к мальчику, ласковому и любознательному. Он увлекается живописью, мечтает стать художником, но отец наверняка не позволит ему, так, по крайней мере, думает Берта.

Вот тебе факты. Ничего особенно страшного вроде бы и нет. А на самом деле есть, Матини, есть! И бессонные ночи, и страх, и полная путаница в мыслях. И тут уж не отделаешься несколькими словами. Скверно мне, Матини, так скверно, что и не скажешь! Поэтому стоит эта бутылка на столе и, признаться, есть еще несколько, припрятанных в тайничках, о которых моя милая хозяйка даже не подозревает. Как-то на аэродроме, возле Сен-Реми, один из наших шутников поймал то ли мышь, то ли крысу, я уже не помню, облил бедного звереныша бензином и пустил бегать по летному полю. А несчастное создание возьми да и прыгни в самолет, да так ловко, что никто этого не заметил. Самолет, конечно, сгорел. То же самое происходит сейчас в Германии. Преступные руки не скупятся на горючее, чтобы поджечь молодые сердца, и это кончится так же, как на аэродроме — живые факелы сожгут все вокруг. Я говорю только о молодежи, потому что соприкасаюсь с ней ближе и больше всего огорчаюсь за нее. Одновременно мучают мысли и о собственной персоне. Ты же знаешь меня — увалень да и только! Если бы кто-то толкал меня в затылок, я, может, поплыл бы против течения, а так только хлопаю руками по воде, не решаясь зайти поглубже. И напрасно мои коллеги поглядывают на меня косо, боец из меня, как из г… пуля, извини за такое сравнение… Эх, милый друг, думал излить тебе душу, а слова, словно кость, застряли в глотке. Может, потому, что я сам еще не пережевал все как следует. Скорее всего так. Поэтому прости за это слюнявое послание. И не думай, что повинна в этом бутылка, которую я успел осушить. Клянусь, нет! Будь здоров и напиши о себе. Посылай письма на Главный почтамт, до востребования, если напишешь на домашний адрес, письмо может попасть не ко мне, а в нежные пальчики фрау Берты. Итак, жду ответа. Обнимаю тебя, друг! Эх, как жаль Генриха, как жаль! Помнишь наши беседы и споры втроем? Еще раз будь здоров! Желаю тебе полный рог изобилия. Фортуна проживает в ваших местах и к тебе, как к соотечественнику, возможно, будет милостивее, чем ко мне.

Твой Карл Лютц».

Медленно, очень медленно складывает Григорий листочки. Бедняжка Карл! Сейчас ему трудно, и это хорошо. Душевная боль, как и всякая боль, сигнал, предупреждение — осторожно, отсюда надвигается опасность! Здоровый организм отвечает на такие сигналы защитной реакцией… Так-то это так, но чтобы мобилизовать защитные силы, чаще всего требуются лекарства. А где он их ищет? В бутылке?

Долго горел свет в кабинете Матини. Григорий бродил по квартире, снова ложился. Раздумья — это такая вещь, что стоит только какой-то мысли засесть в голове…

 

Хейендопф мечтает изловить кита

В пансионате Григория подстерегала неожиданность.

Хозяйка, таинственно понизив голос, предупредила синьора Шульца, что сегодня с утра уже дважды заходил какой-то иностранец, скорее всего — американец, и очень интересовался, живут ли у нее постояльцы-немцы. Хозяйке пришлось назвать имя уважаемого синьора, потому что из немцев у нее живет он один, а она женщина одинокая и не хочет нарываться на неприятности, ведь пансион — это ее хлеб, и если она…

— Как он выглядит? — прервал Григорий, стараясь не выдать своего волнения.

— О, с виду очень приличный синьор, такой, знаете… — женщина покрутила пальцами, не зная, как описать внешность иностранца, в которой не было ничего примечательного. — Среднего роста, кажется, шатен, лицо, как бы вам сказать… Да что ж это я! — воскликнула женщина. — Он оставил вам записку, еще конверт у меня попросил.

Небрежно сунув письмо в карман, Григорий поднялся к себе в номер, и только там надорвал конверт. В нем была коротенькая записка, написанная наспех:

«Итак, вы теперь Фред Шульц? Это доставило мне немало хлопот, но не уменьшило радости от предвкушения встречи с Вами. Честное слово, это так! Поэтому ровно в семь я зайду пожать Вашу руку и пригласить Вас поужинать где-нибудь в уютном уголке. Олрайт!

Искренне преданный Вам Дэвид Хейендопф.»

«Хейендопф? Почему он оказался в Риме и откуда узнал обо мне? Не посланец ли он Думбрайта?»

Именно такое предположение показалось Григорию самым правдоподобным, и он обрадовался, что вовремя и удачно завершил все свои дела — даже кассета с пленкой передана по указанному полковником адресу. Волновало только одно: как поведет себя Джузеппе. Звонить на виллу не хотелось — если Рамони приехал, он сам разыщет Фреда, Витторио не терпится поскорее узнать о намерениях Умберто Висконти. Вероятно, и Лидия, и Джузеппе расскажут ему, как Марианна пыталась наложить на себя руки.

Григорий вызвал горничную и, сославшись на телефонный разговор, которого ждет, попросил подать завтрак в номер. После уютной, обжитой квартиры Матини, комната в пансионате с ее стандартной меблировкой и стандартными украшениями: непременной вазой на круглом журнальном столике и непременной же репродукцией на стене, изображающей извержение Везувия, казалось еще более непривлекательной. Чуть ли не во всех тратториях, парикмахерских, ресторанах, в которых побывал Григорий, без конца извергался Везувий, или плескались волны Неаполитанского залива. Подмигнув вулкану, как старому знакомому, Григорий принялся за уже остывший и опавший омлет, запивая его жиденьким кофе. Есть хотелось ужасно, вчера он не успел поужинать. Григорий собрался было уже пойти куда-нибудь, позавтракать по-настоящему, как раздался телефонный звонок. Рамони!

Но из телефонной трубки донесся другой голос. Церемонно извиняясь, синьор Умберто Висконти просил уважаемого синьора Шульца заехать к нему по срочному делу. Если синьор Шульц будет настолько любезен, то, может быть, сейчас…

— Безусловно… безусловно, синьор Висконти. Считаю своим долгом… Нет, машину присылать не надо, адрес я запомнил, через несколько минут буду.

Умберто Висконти сам открыл парадную дверь и сразу же провел гостя к себе в кабинет.

Еще во время первой встречи Григория поразило, как сдержанно и с каким достоинством держался отец Марианны, несмотря на трагические обстоятельства, при которых состоялось их знакомство. Теперь волнение Умберто Висконти выдавали дрожащие пальцы, автоматически передвигавшие безделушки на столе, и лихорадочный блеск глаз. Висконти на миг прикрыл их ладонью, и тотчас извинился:

— Простите, я всю ночь не спал, болят веки.

Григорий понимал — старику просто трудно начать разговор, и он хочет собраться с мыслями.

— Вы не сочтете меня плохо воспитанным и высокомерным молодым человеком, если я попрошу вас об одном одолжении? — спросил Гончаренко, стараясь ему помочь.

Умберто Висконти поднял глаза, в них светилось искреннее доброжелательство:

— Синьор Шульц, я перед вами в неоплатном долгу, вы можете просить меня о чем угодно.

— Вот именно об этом, как вы его называете, «долге», я и просил бы вас забыть. Из нашего телефонного разговора, я понял — вы боитесь меня обременить, вам неловко, что я, человек посторонний и мало вам знакомый, стал свидетелем событий, которые представляются вам в чересчур трагическом освещении. Это лишает наши взаимоотношения обыкновенной человеческой простоты. А мне так хотелось быть полезным вам и синьорине Марианне! В Риме я пробуду недолго, но все, что смогу сделать для вас, сделаю с удовольствием и от всего сердца. Будем считать, что с преамбулой покончено?

— Будем считать, — Умберто Висконти впервые улыбнулся одними глазами. Иногда молчаливое доверие бывает красноречивее слов.

— Итак?

— У этого негодяя остались две записки и одно письмо Марианны. Он должен их вернуть. И пусть не ссылается, что куда-то их засунул. Такие, как он, берегут каждую бумажонку, как оружие.

— Рамони вернет все до последнего клочка. Ручаюсь. Прежде всего — он трус. Ну, а о том, как заставить его молчать, мы уже договорились в прошлый раз.

— Мне грустно, что вы собираетесь покинуть Рим.

— Мне тоже. Я оставляю здесь немало дорогих мне друзей.

— Присоедините и нашу семью к их числу. И помните, всегда, в любое время…

— Спасибо, синьор Висконти! Я очень ценю ваше расположение.

Условившись встретиться завтра, Гончаренко распрощался с отцом Марианны.

В пансионат возвращаться не хотелось, аппетит тоже почему-то пропал. В ресторан, первый попавшийся по дороге, Григория привлек уже не голод, а желание позвонить на виллу и узнать, приехал ли Рамони. Приличия ради Григорий заказал бутылку сухого вина, жаркое из молодого барашка, и направился к телефонной будочке. Трубку сняли в тот же момент, словно его звонка ждали. В ухо хлынул поток вопросов, жалоб на срочность дел, которые так не вовремя погнали Рамони в дорогу, извинений и просьб поскорей приехать. Витторио явно нервничал.

«Ничего, потерпишь… Я еще не такого страха на тебя нагоню!..» — подумал Григорий, решив не торопиться. Разговор с Рамони развеселил и вернул аппетит. После омлета, которым его угостили утром, жаркое казалось особенно вкусным. Понравилось и вино — терпкое, холодное. Намеренно затягивая завтрак, Григорий просмотрел утренние газеты и поднялся, только сложив последнюю из них.

Рамони встретил его упреком:

— Друзья так не поступают, Фред. Столько времени испытывать мое терпение!

— Я задержался из-за ваших же дел, — подчеркнуто раздраженно бросил Григорий. — Ну и задали вы мне хлопот! Представляете, отец Марианны хотел, чтобы я был главным свидетелем в уголовном деле, которое он собирался возбудить.

Витторио так сильно прикусил губу, что натянувшаяся кожа загнула кончик носа — и лицо тотчас приобрело хищное выражение.

— Я… я могу начать тяжбу с его дочуркой. Ворваться в мой дом в мое отсутствие и разыграть такую трагикомедию! На юридическом языке это называется шантаж…

— Мы не в суде, и я не прокурор, так что давайте говорить на языке человеческом, — оборвал его Григорий. — Понимаю, вам неприятна эта история, но будьте справедливы: если девушка решается лишить себя жизни и оставляет на столе письмо, адресованное в прокуратуру…

— Какое письмо? Где оно? — всполошился Рамони.

— Она забрала его с собой, когда пришла в себя. Сейчас оно у отца Марианны. А на юридическом языке, к которому вы только что прибегли, это называется документ, вещественное доказательство. Я не ошибаюсь? — с невинным видом спросил Григорий.

Лицо Витторио скривилось как от зубной боли:

— Глупейшая история, боже, глупейшая история! Я хотел пойти по линии наименьшего сопротивления, а наткнулся на препятствие, о котором даже не подозревал: глупое девичье целомудрие!

Рамони так искренне огорчался, так сетовал на свою судьбу, которая, как он сказал, «подсунула ему пустой билет», так жалел напрасно потраченное время, что утратил меру хотя бы внешней благопристойности. Григория физически тошнило от его излияний, и он решил положить им конец:

— Благодарите бога, что все так обернулось! Если бы девушку нашли мертвой у вас на вилле…

— О-о! — схватившись за голову, простонал Рамони. — Следствие, допросы… И шум, шум на всю Италию! Вы спасли меня, Фред!

— Только наполовину, — возразил Гончаренко. — Синьор Умберто в таком душевном состоянии, что способен на все.

— Надо что-то делать, надо что-то делать… Я потребую медицинской экспертизы, и она докажет, что я не лишал невинности эту сумасшедшую, хотя мог это сделать… У меня есть улики, они докажут: Марианна сама кидалась мне на шею, преследовала меня письмами. О, я сделаю из нее и ее папеньки всеобщее посмешище, я…

«Ты еще больший мерзавец, чем я предполагал!»

— Посмешищем прежде всего станете вы сами, — не скрывая гнева, крикнул Григорий. — Вместо того, чтобы погасить пламя, вы хотите его раздуть! Свести на нет все, чего я с таким трудом добился!

Рамони притих.

— Вы… вы считаете… есть другой выход? — заикаясь, спросил он.

— Пойти на все уступки и принять все условия, выдвинутые синьором Умберто. Кстати, мне стоило больших усилий добиться, чтобы требования его были благоразумны. Другой, собрав такой материал против вас…

— Какой материал? — в голосе Рамони слышалась явная тревога.

— Некоторые пикантные подробности вашей холостяцкой жизни, — наугад стал перечислять Григорий, — какие-то компрометирующие документы о вашем участии в деятельности МСИ, и не только МСИ, но и о ваших связях с другими нелегальными организациями, сведения о том, как запутаны ваши материальные дела. Надо думать, он тщательно ознакомился с вашим досье по каким-то одному ему ведомым каналам. И это меня волнует больше всего. Стоит таким материалам попасть в газеты левого направления…

Лицо Рамони так менялось по мере оглашения этого перечня, что Гончаренко понял — бьет он без промаха, и озабоченно прибавил:

— Признаться, я даже растерялся. Выступая посредником между вами и Умберто Висконти, — я отважился на такой шаг, надо же было выиграть время — я ведь руководствовался чувством симпатии к вам, но сейчас меня волнует и собственная безопасность. Мне бы не хотелось, чтобы мое имя связывали с этой историей, и вы понимаете, по каким соображениям.

Рамони зашагал по кабинету, мрачно размышляя над чем-то.

— Его условия? — коротко бросил он, останавливаясь напротив Гончаренко.

— Прежде всего, — начал было Григорий и замолчал, потому что в дверь кабинета постучали.

— Кто там? — раздраженно крикнул Витторио и, узнав голос Джузеппе, который просил разрешения войти, сердито крикнул: — Подождите! Я занят… Итак, Фред, каковы условия Умберто? — переспросил он.

— Окончательно и навсегда порвать отношения с его дочерью. Не появляться там, где появляется она. Ни одна душа не должна знать, что произошло здесь в тот фатальный день. Вернуть через меня все, что когда-либо писала вам Марианна. Не попадаться на глаза самому Умберто. Упаси боже, хоть раз отозваться о его дочери непочтительно. Если будет нарушено хоть одно из этих условий, Висконти начнет действовать, как сочтет нужным. Поверьте, мне было нелегко склонить его к этому. Он требовал, чтобы вы покинули Рим, чтобы в письменном виде признались в своих нечестных намерениях по отношению к его дочери… Требовал письменных свидетельств от меня и от всех присутствовавших в тот день в вашем доме, и вообще вел себя как человек, доведенный до крайности. Поэтому об угрозах физически расправиться с вами я уже не говорю.

Обретя под ногами твердую почву и поняв, что серьезная опасность миновала, Рамони успокоился с удивительной легкостью. Перед Григорием снова сидел нахальный и высокомерный сибарит, «аристократ духа, римский патриций», каким Витторио мнил себя.

— Много шуму из ничего, — бросил он презрительно, с издевкой. — Трагедия короля Лира, превратившаяся в фарс. Да я сам десятью улицами обойду эту ханжу… А высокомудрого Умберто Висконти и подавно… Что до ее писулек — вот! — Рамони вытащил из ящика стола письмо и две коротенькие записочки, написанные круглым, еще детским почерком. — Возьмите эти эпистолярные упражнения синьорины, их содержание покажется вам…

— Я не читаю чужих писем, — Григорий сложил листки пополам и попросил: — Дайте, пожалуйста, конверт! Вот так… Теперь будет поприличнее.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Рамони, уловив в голосе собеседника иронию. — Как всегда вы правы… О, Фред, — перешел на патетический тон Витторио, — у меня не хватает слов, чтобы выразить вам свой восторг и благодарность. Вы, действительно, добрый гений нашей семьи. Если бы не ваше вмешательство… страшно даже представить, как все могло обернуться! Я не хочу, чтобы вы попали в беду, но если такое случится и я смогу быть вам полезен…

Рамони оседлал нового конька, пришпорил его метафорой о пробном камне дружбы, которым измеряется глубина человеческих отношений, и галопом помчался вперед, не в силах сдержать собственное красноречие. Григорий давно бы ушел, письма Марианны лежали у него в кармане, но ему надо было повидать Джузеппе, проверить, как тот поведет себя.

— Дорогой Витторио, — не выдержал Гончаренко опостылевшего словоизлияния, — я чуть не забыл сказать, с доктором Матини и Лидией я договорился: они будут молчать, остается Джузеппе. Хорошо бы предостеречь и его. Причем медлить я бы не советовал.

— Он достаточно разумный юноша, чтобы самому понять это, впрочем… — Витторио нажал на кнопку звонка.

Вошел Джузеппе, быстрый подозрительный взгляд в сторону Григория, потом — тревожный в сторону патрона.

— Простите, синьор Рамони, я не хотел мешать вашей беседе с гостем, я решил постучать лишь потому, что счел эту телеграмму весьма любопытной для вас обоих — она из Испании.

Витторио взял протянутый ему длинный телеграфный бланк и вслух прочитал:

«Прибуду завтра в одиннадцать. Предупредите Фреда. Нунке».

— Кажется, закончились мои римские каникулы, — вздохнул Гончаренко. — А жаль. Успел я мало: немного побродил по музеям, немного пофотографировал… кстати, некоторые снимки получились великолепно, и это меня утешает, останутся воспоминания не только о городе, но и о его людях. Есть очень выразительные жанровые сценки. Вы не интересуетесь фотографией, как любитель, синьор Джузеппе?

— Одно время увлекался, особенно фотомонтажом. Любопытная штука: скомпоновав несколько невинных фотографий, можно с помощью техники переснять все заново, изобразив что угодно, даже убийство.

Они поглядели друг на друга, приветливо улыбаясь. Витторио даже в голову не могло прийти, что у него на глазах происходит своеобразный поединок.

— Детские забавы, уверяю вас! На такой крючок может попасться только полный профан. С помощью тех же технических приемов можно установить подделку, — сделал выпад Григорий. — Криминалисты набили на этом руку, и легко отличают, где фотомонтаж, а где подлинные события.

— А вот мне известны случаи, когда подделки были выполнены столь совершенно, что даже появлялись на газетных полосах как подлинные, бесспорные документы, — попробовал отбить выпад Джузеппе. — Если желаемое принималось за то, что произошло в действительности. Итак…

— Почва под вами колеблется, Джузеппе, и ваши аргументы обращаются против вас. Мы говорили не о восприятии действительности, а о действительности, как о факте. Вы путаете эти два понятия.

Рамони встал и умоляюще поднял руки:

— Синьоры, сжальтесь! Обратите внимание на человека, у которого во рту не было еще и маковой росинки. Джузеппе, буду очень вам благодарен, если вы позаботитесь, чтобы накрыли стол. И не забудьте о вине, которое я привез! — крикнул он секретарю уже вдогонку. — Фред, не вздумайте убегать, мы должны отпраздновать с вами два события: то, что уладилась эта неприятная история и что Нунке явится завтра, а не сегодня. Его приезд, я вижу, вас не очень радует.

— Откровенно говоря, нет, — Григорий остановился как бы в замешательстве. — Не знаю, как выйти из создавшегося положения. Я уговорил Агнессу Менендос вернуться в Испанию, чтобы немедленно там повенчаться, все как будто в порядке, и вдруг она куда-то уехала, не оставив мне даже письма. Правда, последние дни я не мог уделять ей много внимания, но должна же была она хотя бы узнать причину. Странно, просто не представляю, что случилось, и не знаю, как смогу оправдаться перед Нунке.

— А если сделать вид, что вы вообще не нашли ее?

— Она остановилась в гостинице на Кола ди Риенцо, он может это перепроверить.

— Я могу подтвердить, что мы вместе ходили в гостиницу и Агнессу там не нашли. Наконец, это мог бы засвидетельствовать и Джузеппе…

— Только не он! Согласитесь, не очень приятно, когда узнают о твоем поражении. Вам, как другу, я могу довериться… но ему… не в моем характере позволить копаться в своей интимной жизни совершенно постороннему человеку, к тому же, я думаю, вашего подтверждения будет вполне достаточно.

— Еще бы! — напыжился Рамони. — Кто-кто, а Нунке отлично знает нашу местную расстановку сил, и мое в ней не последнее место.

— Если вас это не затруднит, если вам не противно… Понимаете, до сих пор я не очень волновался. Во-первых, потому что не ждал Нунке, во-вторых, в ближайшее время надеялся получить покаянное письмо от Агнессы. Мы еще никогда не ссорились надолго. Вы знаете, женщины созданы из капризов, кокетства, ревности, а когда они любят…

Обсудив отдельные детали выдуманного визита на Кола ди Риенцо, оба направились в столовую.

Стол был сервирован на две персоны, но Рамони потребовал третий прибор для Джузеппе. Григорий понимал, почему Рамони вдруг стал так внимателен к своему секретарю, и не ошибся. После короткой паузы, заполненной лишь стуком ножей и вилок, хозяин поднял тусклую, неказистую на вид бутылку без этикетки, и любовно провел рукой по ее поверхности.

— Эта бутылка, наверно, наша с вами ровесница. Она из коллекции раритетных вин старинного рода виноделов. За оказанную услугу я получил ее от последнего их представителя. Напиток богов… Нектар!

Осторожно наклонив бутылку, Рамони наполнил бокалы. За венецианским стеклом словно вспыхнули три самоцвета. Вино искрилось на солнце, как расплавленные рубины, гранями их были тончайшие стенки бокалов, изготовленных, наверно, еще в шестнадцатом столетии, когда венецианские стеклодувы достигли вершин своей славы.

Провозгласив тост в честь Фреда, Витторио обратился непосредственно к Джузеппе:

— О вас, Джузеппе, я хочу сказать отдельно: синьор Шульц рассказал мне все, и по справедливости…

Рука Джузеппе, державшая бокал, дрогнула. Молодой человек сжал губы, ноздри его раздулись. Григорий видел, как сильно запульсировала жилка на виске. Сейчас парень взорвется, бросит какую-нибудь реплику, начнет защищаться и выдаст Григория с головой. А ведь снимок — только фикция. Надо спасать положение. Этот болван так глупо начал свой тост…

— Если быть справедливым, — быстро подхватил мнимый синьор Шульц, — то без помощи Джузеппе и Лидии я бы ничего не мог сделать. Ваш секретарь, Витторио, на редкость хладнокровный и рассудительный человек. И я с особым удовольствием выпью за его здоровье и успехи.

Григорий поднял бокал, но Рамони остановил его.

— Одну минуточку! Да, Джузеппе, вы показали себя в лучшем свете, и я надеюсь не разочароваться в вас: о глупой выходке Марианны никто не должен догадываться. Вы можете обещать мне это?

Воздух с шумом вырвался из груди Джузеппе.

— Безусловно, синьор.

— Вот и хорошо. За что же мы выпьем?

— За молчание, которое, по словам наших предков, дороже золота. — Улыбнувшись и внимательно глядя в глаза Джузеппе, Григорий первым чокнулся с ним.

…Дым сигар и сигарет седыми, волнистыми прядями плыл между столиками. Иногда в распахнутые окна врывался легкий ветерок, тогда пряди превращались в причудливые спирали, фантастические узоры и, оседая вниз, окутывали публику синей кисеей тумана. Среди посетителей в глубине одной из ниш, расположенных по обе стороны зала, сидели Хейендопф и Григорий. Бывший заместитель начальника лагеря для перемещенных лиц зашел в пансионат, как и обещал, ровно в семь, и привел Григория в этот прокуренный, второсортный кабак.

— Не люблю перворазрядных ресторанов: там любой проходимец смотрит на тебя свысока, а в таком заведении, как это, мы с вами, Фред, первые люди. Кстати, с каких пор вы Фред?.. Я знал вас под другим именем.

— У человека может быть столько имен, сколько ему захочется. Мы, как артисты — всегда выступаем под псевдонимом.

— Совершенно верно. Прошлый раз, когда вас прислали в лагерь прощупать эту дрянь, ваша фамилия была Сомов, и работали вы на Нунке.

Григорий поднял глаза на собеседника. У того было удивительно невыразительное лицо. Словно стертый пятак: все как будто на месте, а взгляду не за что зацепиться. Посидишь с такими человеком, поговоришь с ним, а расстанешься — и начисто забудешь. Может всплыть в памяти костюм, галстук, голос, и лишь черты лица расплываются, превращаются в серое пятно.

— Дорогой Хейендопф, я ни на кого не работал. Всю жизнь я работаю только на себя. А кто платит деньги, мне безразлично.

— Да, у вас, друг мой, чисто американская хватка! Я понял это, когда вы так здорово уладили дело с иконами. Подсказали мне такой бизнес! Я ваш должник, а сегодня вы еще и мой гость. Выпьем же за американский образ жизни! Если и впредь вы будете придерживаться этой же точки зрения, вас ждет прекрасное будущее!

«Куда он клонит?» — думал Григорий, глядя на волосатую руку Хейендопфа, протянутую к бутылке.

— За здоровье людей здравого смысла, — улыбнулся Хейендопф.

Григорий пригубил поднятый бокал. От терпкого вина покалывало десны, щипало язык. Жажда только увеличивалась.

Тем временем ресторан заполнялся. Теперь почти все столики, расположенные в несколько ярусов вокруг небольшой площадки, вращавшейся в центре зала, были заняты разношерстной публикой.

Наглые молодчики в модных пиджаках, с развязными, ярко накрашенными подругами, бесстыдно комментировали положительные качества и изъяны «герлс», выступавших на сцене. Старики — и те, кто одиноко склонились над столиками, и те, кто сидел рядом с совсем еще юными девочками, шамкали бледными губами, не отрывая взгляда от ярко освещенного круга. Мужчины неопределенного возраста, приблизив головы друг к другу, словно куры, клюющие из одной кормушки, шепотом улаживали свои дела, иногда с опаской поглядывая на тех, кто сидел за соседними столиками.

Посетители здесь были разные. Чиновники и спекулянты, дельцы и сутенеры, дамы, которым хочется выглядеть порядочными, и откровенные проститутки. Темные вечерние костюмы, белоснежные манишки вперемежку с яркими пиджаками различных оттенков, строгие платья рядом с вызывающими разрезами и большими декольте. Все это сборище требовало еды и напитков, а в перерывах между выступлениями певиц танцевало, наполняя и без того душный зал запахами табака, пота, одеколона. Когда на сцене появлялась хотя бы чем-то приметная актриса, например, слабеньким и приятным голосом, или, гораздо чаще — крутыми бедрами и практически полным отсутствием одежд, в зале создавали полумрак, и тогда круглая сцена казалась освещенной еще ярче. В такие минуты гул голосов как бы стушевывался, иногда даже совсем стихал, и десятки пар полупьяных, маслянистых глаз впивались в плечи, грудь и бедра певицы или танцовщицы. Потные, разгоряченные жарким, удушливым воздухом, вином и похотью лица поблескивали в полутьме зала, а наступавшую тишину разрывали визгливые звуки джаза и слова модных песенок. Когда номер заканчивался, зал разражался то аплодисментами, то шиканьем и свистом, в зависимости не столько от мастерства исполнения, сколько от физических данных актрисы.

Григорий смотрел на сцену. Сейчас выступала полуобнаженная женщина лет тридцати. Хриплый речитатив двусмысленных куплетов сопровождался какими-то странными па: смесь танца живота с канканом. Между лопатками по натруженной спине стекала струйка пота. На усталом лице певицы застыла гримаса, призванная изображать улыбку. Бледное лицо с напряженным оскалом зубов, темными провалами глаз, подчеркнутых синеватыми кругами, напоминали маску смерти. Движения женщины, несмотря на быстрый темп, были какими-то вялыми. Чувствовалось — она выполняет тяжелую привычную работу, которая ей самой не приносит ни капельки удовлетворения.

— Нелегкая у бедняжки жизнь, — Григорий кивнул на сцену. — Хозяин того и гляди выгонит: постарела, плохо танцует, голоса нет…

— Ха! Голос! А зачем ей голос? Петь она должна бедрами! — Хейендопф расхохотался, довольный собственной банальной остротой. — Голос ей ни к чему… Впрочем, довольно о бабах, — оборвал он смех и, подавшись всем туловищем вперед, впился взглядом в лицо Григория. Красные прожилки в глазах Хейендопфа стали видны отчетливее. Наверно, в Риме он занимался не только своим бизнесом, а отдавал должное и Бахусу. — К черту, говорю, эту старую клячу! Поговорим о другом. Послушайте, Сомов, то есть Фред, как вы желаете теперь себя именовать…

Григорий внутренне улыбнулся: «Ты бы свалился со стула и мордой уткнулся в кафель, узнав, с кем ты разговариваешь на самом деле».

На сцену выскользнула очередная певица, в зале погасили половину ламп, и лицо Хейендопфа растаяло в полумраке.

— Так вот, Фред, — Хейендопф понизил голос до шепота. — Двадцать шестого июня этого года, сидя в собственном самолете «Священная корова», президент Трумен подписал проект о создании «Центрального Разведывательного Управления» в США. Надеюсь, вам не надо объяснять, для чего это сделано? У нас общий враг, силу и мощь которого нельзя преуменьшать. Поэтому надо объединить не только наши, но и ваши усилия. Гелен с сорок пятого года работает на нас. Если бы не это, он бы сейчас сидел за решеткой, как военный преступник. Гелен оказался человеком предусмотрительным, и вовремя сориентировался — пока мы им довольны. Но среди его окружения существует довольно влиятельная группировка, которая уже сейчас мечтает о воссоздании самостоятельной немецкой разведывательной службы. Согласитесь, время для этого еще не наступило. После известного вам выступления Черчилля в Фултоне, — а это был новый курс во взаимоотношениях между бывшими союзниками — мы не можем позволить себе такую роскошь, как распыление сил. Бить надо кулаком, а не растопыренными пальцами! Поэтому желание разделиться нас беспокоит… Как видите, я совершенно откровенен с вами… У вас обширные связи, прочное положение. Помогите нам, а мы, в свою очередь, поможем вам. Мы могли бы, например, передавать вам информацию, это способствовало бы вашей карьере, продвижению по службе…

Хейендопф говорил быстро, грудью навалившись на стол. Он старался говорить потише, его голос охрип.

— Я вас не тороплю. Такие вещи не решаются с кондачка. Но, смею вас заверить, вы не просчитаетесь!

Выигрыш во времени был Григорию на руку. Надо надеяться, он сумеет связаться со своими и получить соответствующие инструкции.

— Ваше предложение меня заинтересовало, но сейчас я и впрямь не могу ответить. Вы правы, такие вещи сгоряча не решаются. Если я приду к выводу, что все сказанное вами полезно мне и Германии, мы продолжим наш разговор.

— Ол райт! Так выпьем за нашу предварительную договоренность и позабудем о делах! Теперь можно вернуться и к девочкам. Я, признаться, не против знакомства с какой-либо смуглянкой.

— К сожалению, я скоро должен буду вас покинуть — у меня деловое свидание.

— К черту! Так хорошо начали вечер и на тебе. А нельзя отложить вашу встречу?

Григорий колебался. Увидеться с Рамони он может и позже, а американец уже здорово хлебнул, может сболтнуть что-либо интересное.

— Не знаю, как быть… Во всяком случае надо, по крайней мере, позвонить — придумать уважительную причину.

— Пустяки! Сошлитесь на скверное самочувствие. Или просто скажите, что немного перебрали и вас воротит от всяких дел. Настоящий мужчина поймет…

Григорий поднялся и направился в вестибюль. Здесь с телефоном-автоматом возился какой-то паренек в синей униформе и молниями на эмблемах.

— Мне крайне необходимо позвонить, — обратился Григорий к швейцару. — У вас есть еще телефон?

— Синьор может позвонить по служебному. Пожалуйте сюда, — поклонившись, швейцар услужливо открыл дверь в коридор. — Простите, здесь темновато и не очень уютно, но аппарат исправный.

В довольно грязный коридор, с устоявшимся запахом косметики, выходило несколько дверей. Нетрудно было догадаться, что вели они в артистические уборные. Григорий снял трубку — телефон висел тут же за дверью — и набрал нужный номер. Короткие гудки сообщили, что номер абонента занят. Подождав с минуту, Григорий снова крутанул диск, но успел набрать только первую цифру. Дверь одной из уборных раскрылась, из нее вылетела девушка в распахнутом халатике с растрепавшимися волосами. В тот же миг одним прыжком ее настиг высокий молодой человек, схватил за руку и потянул обратно в комнату.

— Пустите… немедленно пустите… — упиралась девушка, хватаясь рукой за косяк. Она не решалась кричать, очевидно, боясь скандала, ее преследователь это понял и использовал в своих целях. В горячке схватки оба, должно быть, не заметили одинокой фигуры, торчавшей в дальнем конце коридора у телефона.

Григорий сам не заметил, как преодолел это расстояние.

— Немедленно отпустите женщину, негодяй! Ну! — Рука сильно рванула незнакомца за плечо.

Тот оторопело хлопал ресницами, не понимая, что именно произошло, но, разглядев, что перед ним стоит человек чуть ли не вдвое меньше его, стал грязно ругаться, локтем толкнул Григория в грудь, одновременно заломив девушке руку за спину. Вскрикнув от боли, бедняжка упала, и незнакомец поволок ее к двери. Первый удар левой рукой в солнечное сплетение согнул нападавшего в дугу. Не в силах выпрямиться, он так и стоял согнувшись, с выпученными глазами, судорожно хватая ртом воздух, словно брошенная на берег рыба. Второй удар правой в подбородок отбросил мерзавца к стене. Падая, он стукнулся головой о косяк, и тело его сразу обмякло.

— Святая мадонна, он убит! — испуганно вскрикнула девушка.

Несколько секунд Григорий и девушка молча созерцали распростертую на полу фигуру. Потом, как бы опомнившись, молодая актриса схватила своего спасителя за руку и потащила по коридору.

— Скорее сюда! Вас никто не видел!

Но за дверью, ведущей в вестибюль, послышались голоса. Тогда девушка открыла какую-то дверь слева и толкнула Григория в полутемный проход.

— Быстрее в зал!

Это был проход, специально устроенный для артистов. Григорий сделал несколько шагов и очутился в полутемном зале. Он медленно прошел вдоль стены и сел за свой столик.

— Что с вами? — спросил Хейендопф. — У вас такой вид, будто вы только что проглотили ежа.

— Ничего особенного, просто не удалось дозвониться, и я не знаю как быть.

— А плюньте! Лучше выпьем, кто-то правильно сказал — истина в вине.

Григорий с трудом пригубил бокал. Внимание его привлекла суета у служебного выхода. В темный проход, скрытый за портьерой, все время забегали служащие ресторана. Это настораживало. Неужели незнакомец до сих пор не пришел в себя? А что если… Гончаренко почувствовал, как сильно забилось сердце. «Надо уйти, надо уйти пока не поздно… а может, наоборот, лучше подождать, чтобы не привлекать внимания швейцара?»

Пока Григорий взвешивал все «за» и «против», в зале опять воцарился полумрак. На медленно вращающуюся сцену вышла новая певица. Посетители встретили ее аплодисментами. И только теперь Григорий догадался, почему лицо молодой актрисы, которую он защитил, показалось ему знакомым.

Ведь это ее большой портрет он видел у входа в ресторан.

Очевидно, гвоздь программы! Теперь в памяти всплыло и ее имя: Джованна.

Взволнованный шумок пронесся от столика к столику, когда прожектор осветил стройную фигуру девушки. Цвет направляемого на нее луча всякий раз менялся, и ее весьма скромное платье отливало богатством красок: оно казалось то красноватым, то голубым, то зеленым. Девушка приятным грудным голосом пела сентиментальную песенку о разбитой любви, подчеркивая отдельные слова плавными движениями обнаженных рук.

— Вот это женщина! — восторженно воскликнул Хейендопф.

Когда сцена повернулась и стало видно лицо певицы, Григорий заметил, что глаза у нее мокрые и поблескивают. Вот по щекам медленно скатились две слезинки. Прикусив губу, девушка на минуту оборвала песню. Что это? Заранее рассчитанный эффект или настоящие слезы? Если она действительно плачет, значит произошло что-то серьезное… Тогда волнение официантов у входа можно объяснить только одним… Любопытно, есть ли тут запасный выход?

Григорий не заметил, когда Джованна кончила петь. Об этом его оповестил гром аплодисментов. Кланяясь посетителям, девушка глазами ощупывала зал, кого-то разыскивая. Вот она улыбнулась Григорию, направилась к столику, за которым он сидел с Хейендопфом, и устало опустилась на стул.

— Я боялась, что вы уйдете, и я не успею поблагодарить вас за спасение от этого нахала. Если бы не вы…

— Не стоит об этом даже говорить! Это обязанность каждого порядочного человека. Жаль только, что я очень напугал вас… Как он там? — в голосе Григория прозвучало обычное равнодушие, хотя внутренне он весь напрягся.

— Пришел в себя! К счастью, пришел в себя! Я чуть с ума не сошла от страха, пока к нему не вернулось сознание.

У Григория отлегло от сердца.

— Признаться, я тоже волновался. Особенно заметив ваши слезы, — сказал он и тут же отругал себя: глаза Джованны снова повлажнели. Глядя невидящим взглядом в глубину зала, она тихо сказала:

— Я только что узнала, что из моей жизни вычеркнут один близкий мне человек.

Хейендопф, который до сих пор не произнес ни единого слова, а лишь пожирал Джованну глазами, засуетился:

— Расскажите о своей беде! У меня есть связи и влиятельные друзья… Возможно, я сумею вам помочь.

Джованна, все так же глядя в пустоту сквозь пелену слез, протестующе покачала головой:

— Поздно! Теперь ничем не помочь…

Перед самым выходом на сцену ее вызвали к телефону. Звонил Сандро. Он когда-то ухаживал за ней, но девушка сошлась с Паоло и дала ему отставку. Сандро работал в типографии метранпажем, и сегодня голосом, полным злорадства, смакуя каждую фразу, прочитал ей выдержку из только что набранного репортажа. Там сообщалось, что Паоло Петруччио, Эрнесто Скарпа и Пьетро Корви задержаны где-то на севере Италии по подозрению в убийстве какого-то неизвестного типа. Джованна вспомнила утро, когда три приятеля прятались у нее в комнате, и поняла — все это правда. Она давно уже видела, что Паоло живет какой-то скрытой от нее жизнью, но цеплялась за его снисходительную любовь, как утопающий за соломинку. И вот соломинка переломилась. Почувствовав, что горло девушки перехватывают рыдания, Сандро еще прибавил, что с особой радостью собственноручно пришлет ей утреннюю газету.

Джованна стояла у аппарата, прижимая к груди уже немую трубку, и плакала. Паоло… Все-таки Паоло по-своему любил ее. В этом хищном мире, где каждый готов перегрызть друг другу глотку, он был для нее пусть шаткой, но опорой. Любила ли она его? Она и сама теперь не знала. Скорее всего, ей больно вырвать с корнем надежды, которые она возлагала на него… И сегодня, когда навсегда надо было расстаться с мечтой о замужестве, Джованна казалась себе маленькой, слабой и беззащитной в этом жадном и немилосердном мире.

«Фу, как кружится голова… это от коньяка… А куда подевался тот симпатичный? Ах да, у него дела, он ушел… Тоже ушел из ее жизни, как и Паоло… Паоло… как же быть теперь? Жить, как живут другие, продавая себя? А чем ты лучше их?.. Куда же делся ее спаситель? Ага, ушел… А этот второй что-то болтает и болтает… А, все равно!».

И, почувствовав на своем колене руку Хейендопфа, не сбросила ее…

 

Зарезать курицу, чтобы достать яйцо

Над ванной клубился легкий пар, росой оседая на вмонтированное в стену четырехугольное зеркало. Нунке плеснул в воду двойную порцию густого темно-зеленого экстракта, и в комнате запахло разогретой на солнце хвоей.

Этот запах напомнил родное жилище, имение, где поселилась их семья после того, как отец, в чине майора, вышел в отставку. Отставной майор Герман фон Кронне любил лошадей, и при усадьбе была неплохая конюшня. Но все остальные отрасли хозяйства пребывали в полном забвении, и постепенно угодья в имении все уменьшались, пока не стали совсем куцыми. Вскоре остался только кусок поля, который засевали исключительно овсом и викой, основательно запущенный дом, который левым крылом примыкал к сосновому бору, и с десяток лошадей — будущих фаворитов, которых готовили для скачек и дерби. Тренировка и содержание их требовали денег и денег. Из дому стали исчезать картины, фарфор, фамильные драгоценности, полученные матерью в приданое.

Иозеф, по семейной традиции ставший военным и приезжавший домой на короткое время, все больше ощущал распад родного гнезда. Дом теперь мог похвастаться лишь безукоризненной чистотой, и хотя утром, днем и вечером семья собиралась за отлично сервированным столом, еда стала простой и мало чем отличалась от той, которую подавали на «черной половине», где размещались приезжие и очень немногочисленная челядь. С каждым разом уменьшались и суммы, которые отец присылал Иозефу, чтобы тот чувствовал себя на равной ноге с другими офицерами. С деньгами было очень туго. Молодой Кронне ограничивал себя во всем: шил у второразрядных портных, покупал дешевый материал, в то время как его товарищи красовались в мундирах тонкого сукна, посещали театры, рестораны, казино, посылали дамам сердца роскошные букеты и различные ювелирные безделушки. Иозеф любил и одновременно не уважал отца, считал его неудачником, человеком, который ради своих капризов пренебрег интересами семьи и всего рода фон Кронне, когда-то богатого и прославленного. Как хорошо, что дети самого Иозефа никогда не испытывают унижений, выпавших в молодости на долю их отца!

Опустившись по грудь в теплую зеленоватую воду, Иозеф Кронне, он же Нунке, мысленно перенесся в свою уютную берлинскую квартиру, где все дышало достатком, не бьющим в глаза, не требующим дешевого эффекта, но весьма убедительно говорящим о благосостоянии, основа которого не быстро проходящий успех, а солидный счет в банке. Лошади отца так и не вышли в фавориты, а вот конь, на которого поставил Иозеф, вынес его из безвестности провинциального существования на ровную дорогу, неуклонно взбирающуюся вверх. Да, дети Иозефа не будут бедствовать, как бедствовал в молодости он сам… Какими они стали, Гертруда и Ганс? В который уж раз Нунке задумывается над тем, что совершенно не знает своих детей. Да и Берта до неузнаваемости изменилась. Ее письма становятся все суше, и по сути дела сводятся к коротенькому отчету о том, как чувствуют и как ведут себя Ганс и Гертруда. О себе она почти ничего не пишет, даже не упрекает мужа за длительное отсутствие.

От теплой воды тело наполняется сладкой истомой. Он видит жену такой, какой она была в первые дни любви. Чуть пассивной, зато совершенно покорной всем требованиям взыскательного любовника. Собственно говоря, даже хорошо, что страсть не туманит ей рассудок. Такие женщины, как Берта, никогда не переступают границ супружеской верности, потому что неудовлетворенный зов плоти у них приглушен материнским инстинктом.

Нунке мысленно ласкает тело жены, пробуждает к жизни спящие, глубоко спрятанные порывы. После такого перерыва она будет хорошей любовницей. Они смогут повторить свой медовый месяц, кстати, проведенный здесь же, в Италии. Жаль, можно было бы вызвать ее сюда, если б не столь ограниченное время.

Вода в ванне остыла. Нунке долго растирает тело жестким купальным полотенцем. В превосходном настроении он входит в комнату, насвистывая песенку из репертуара Артура Шредера. При воспоминании о том, как ловко партия контрабандных пластинок была переправлена в Россию с помощью его ансамбля, Нунке довольно улыбается. Что не говори, а эту операцию Шульц провел отлично.

С минуты на минуту должен явиться Фред, так они условились на аэродроме. А пока можно полистать газеты. Неторопливым движением Нунке берет верхнюю из пачки, купленной в вестибюле гостиницы. Дебаты! Снова у них дебаты и назревающий правительственный кризис. Тоскующим взглядом Нунке выхватывает из текста отдельные абзацы. Боже мой, какой пышный стиль! Речи все время прерываются выкриками с мест, свистом, бурными аплодисментами и снова свистом. Безумие, действительно безумие. Вот-вот депутаты схлестнутся не в словесном турнире, а прибегнут к таким весомым аргументам, как кулаки. А чем все кончится? Ничем! Поднимется вверх еще один мыльный пузырь, на миг сверкнет всеми цветами радуги и… лопнет. Лопнет, не оставив и следа. Потому что судьбы стран всего мира решаются сейчас не на заседаниях парламентов, а за кулисами.

Перевернув газетный лист, Нунке вынул из деревянной коробочки перевязанную красной этикеткой сигару, ножичком старательно обрезал кончик и нажал крышку зажигалки. Крышка автоматически отскочила, вспыхнул язычок пламени. Но Нунке так и не успел прикурить. Рука его замерла, сжимая зажигалку, а глаза буквально впились в большое, на две колонки, фото. Вайс! Безусловно, это лицо Вайса. Мертвое лицо…

Швырнув на стол сигару, а зажигалку уронив на пол, Нунке поспешно глотал строчки репортажа, не останавливаясь на подробностях, не вникая в смысл написанного. Он искал имя убитого, хотя бы намек на его национальную принадлежность. Ничего! Кажется, ничего, везде он фигурирует, как «неизвестный».

Может быть, Нунке ошибся, и это совсем не Вайс, а кто-то другой, поразительно на него похожий? И с какой стати Вайс мог оказаться на севере Италии?

С минуту Нунке сидит неподвижно, собираясь с мыслями, потом снова придвигает к себе газету. Теперь он читает медленно, начиная от заголовка и подзаголовка, взвешивая содержание каждой строчки.

Над репортажем, занимающим три колонки, — шапка, набранная крупными буквами.

«Таинственное убийство. Привидение снова бродит вокруг виллы Кларетты. Убийцы задержаны, но кто убитый? Общественность спрашивает: где архивы дуче?»

А дальше текст с несколькими вмонтированными в него снимками. На первом, узком и длинном, заснят труп на месте происшествия. Убитый лежит ничком, уткнувшись в землю, чуть согнув колени, с неестественно вытянутой в сторону рукой, которая то ли цепляется за траву, то ли что-то сжимает. На втором, занимающем две колонки, крупным планом лицо убитого, очевидно, для опознания. В трех овальных рамках, друг под другом, небольшие портреты молодчиков, задержанных по подозрению в убийстве: Паоло Петруччио, Эрнесто Скарпа, Пьетро Корви.

Репортаж начинался в лирическом тоне. Автор описывал сказочные красоты озера Комо, нерушимое спокойствие гор, самой природой призванных сторожить этот идиллический уголок, величие темного звездного неба, которое миллиардами глаз глядит на спящую землю и, может быть, лишь одно оно видело все акты трагедии, разыгравшейся в саду заброшенной виллы покойной Кларетты Петаччи. Далее тон повествования резко менялся, становился динамичным. Несколько жителей Донго, которые по разным причинам поздно легли в ту ночь, слышали после двенадцати выстрел, прозвучавший на вилле. При обычных обстоятельствах это, возможно, не привлекло бы столь пристального внимания, но жителей городка давно угнетало предчувствие — на вилле обязательно случится беда. Слишком уж много подозрительного народу крутилось вокруг этого опустевшего жилища. Ночью никто из слышавших выстрел не отважился броситься к месту происшествия. Но как только рассвело, жители городка, собравшись небольшими группами, цепочкой потянулись в ту сторону. То, что они увидели, заглянув через ограду, настолько всех поразило, что никто не решился войти в сад, к радости полиции, которая незамедлительно прибыла к месту убийства.

Дальше автор описывал, в каком положении был найден труп, глубокую рану на затылке, которая привела к смерти, и такую странную деталь — убитый зачем-то сжимал в руке подкову. Все говорило о том, что убийству предшествовала борьба. «Неужели убитый защищался подковой?» — удивленно спрашивал репортер. У самой стены, почти касаясь руки неизвестного, лежал отлично отточенный нож. Удивление вызывал и щуп с наушниками, найденный немного поодаль от убитого, а особенно то обстоятельство, что из каменной ограды был вынут большой камень. «Что искали здесь убийцы и убитый?» — патетически вопрошал автор репортажа. «Чем жилище покойной любовницы повешенного дуче так привлекает иностранцев? Да, именно иностранцев. По свидетельству местных жителей, все «туристы», время от времени появляющиеся возле виллы, в большинстве своем англичане. Безусловно, иностранцем был и убитый. Никаких документов при нем не оказалось, но лицом, а особенно белокурыми, даже не белокурыми, а какими-то совершенно бесцветными волосами, он никак не похож на итальянца. И хозяйка «Меблированных комнат», где остановился тот, кого вы теперь видите мертвым на фотографии, твердит, что он разговаривал по-итальянски с акцентом».

Подозрение в убийстве сразу пало на трех молодчиков, которые недавно поселились в маленьком пустовавшем домишке, неподалеку от виллы. Они жили рядом и первые должны были услышать выстрел. Но почему-то никто из них даже носа не высунул, чтобы дать показания, а когда полиция заглянула к ним, чтобы расспросить их, все трое подозрительно громко храпели на брошенных на пол матрацах. Разбуженная тумаками троица не могла объяснить, откуда у одного из них, Пьетро Корви, огнестрельная рана на ноге, и почему у другого, Паоло Петруччио, прокушен подбородок.

В конце репортажа автор высказывал несколько своих личных предположений о том, что, очевидно, снова всплыла на поверхность злосчастная версия о припрятанных где-то документах Муссолини, и требовал от правительства недвусмысленно ответить общественности — куда девались эти архивы. Репортаж завершался сообщением о том, что следствие продолжается, и призывал всех, кто может опознать убитого, сообщить об этом в первое же полицейское управление.

Ошеломленный не столько прочитанным, сколько фотографиями Вайса, Нунке, который больше не сомневался, что это именно радист, метался по номеру, не находя выхода своему бешенству.

Оно лавиной обрушилось на Григория, как только тот переступил порог.

— Что вы наделали! Что вы наделали, черт подери! Вы думаете, вам это так пройдет? Вы думаете, вам простят? — Разъяренный Нунке чуть ли не с кулаками наседал на своего подчиненного. — Как могло такое произойти, я вас спрашиваю?

Чуть ли не десяток вариантов промелькнул в голове Гончаренко: Нунке узнал об отправленном из Мадрида письме… настрочил донос Вайс… успел пожаловаться Джузеппе… каким-то образом открылась деятельность Григория в школе… пленка, которую он передал по адресу, указанному полковником, попала в руки итальянской контрразведки… разговор с Хейендопфом был провокационным… Усилием воли Григорий остановил бег мыслей. Переждать. Не дать заметить свою растерянность. Нунке сейчас в таком состоянии, что скажет больше, чем хотел бы.

— Я вас не понимаю, герр Нунке, — как можно спокойнее заметил Григорий.

— А я вас, герр Шульц!

— Мне кажется, я вправе получить объяснение, касающееся вашего странного ко мне отношения.

— Нет, это вы должны мне все объяснить. Немедленно и исчерпывающе.

— Еще раз повторяю: я вас не понимаю. Чтобы что-то объяснить, надо знать, чего от тебя требуют, а я не ясновидец.

— Хорошо, поставим точку над «и». Куда вы девали Вайса?

Григорий почувствовал, как постепенно, волнами, спадает с него напряжение.

— Вайса? Именно о нем я и хотел поговорить с вами. Меня удивляет его поведение: то он ходил за мной, буквально, по пятам, не давал шагу ступить, то вдруг заявил, что напал на след падре Антонио и на день-два уезжает к югу от Рима. Задержать его я не решился — мне все время казалось, что у него есть какие-то особые полномочия от Думбрайта.

Услыхав имя Думбрайта, Нунке скривился, словно проглотил большую дозу уксуса. Григорий на это и рассчитывал: он знал, какая скрытая, упорная борьба идет между начальником школы и боссом, и еще раз подчеркнул:

— Для меня не будет неожиданностью, если он доложит Думбрайту…

— Доложит Думбрайту? — в бешенстве крикнул Нунке. — Да вы в своем уме? Вы что, не читали сегодня газет? Мертвые не докладывают, хотя иногда и свидетельствуют против живых.

По той поспешности, с которой Шульц бросился к лежавшим на столе газетам, Нунке понял — Фред действительно ничего не знает.

Позабыв о начальнике, Григорий впился глазами в репортаж, потом схватил вторую газету, третью… В различных вариантах, но в каждой было написано одно и то же, тождественны были и снимки.

— Невероятно! — с искренним удивлением вырвалось у него. — Невероятно и непонятно!

Нунке, который уже стал приходить в себя, вдруг задним числом вспомнил фразу, брошенную Шульцем, на которую он вначале не обратил внимания.

— Фред, вы сказали, — отчеканивая слова, заговорил Нунке, — «если он доложит Думбрайту…» Что вы имели в виду?

— Я уже рассказывал вам по дороге с аэродрома: на поиски гостиницы, в которой остановилась патронесса, я потратил почти полтора дня, а когда мы вместе с Рамони явились туда, выяснилось, что в Риме Агнесса была проездом, и часа за два до нашего прихода уехала в Швейцарию. Вайс как-то очень подозрительно отнесся к этому, и заявил буквально следующее: «Интересно, как воспримет это Думбрайт»… и при этом так многозначительно поглядел на меня.

— Значит, у вас были причины побаиваться информации Вайса, — то ли спрашивая, то ли констатируя, заметил Нунке. — Скажите, а вы сами на протяжении последних дней отлучались куда-нибудь из Рима?

Брови Григория гневно сошлись на переносице.

— Легче на поворотах, Нунке! Вы имеете дело не с безвестным Шульцем, а с бароном фон Гольдрингом. А что если я спрошу вас: не за тем ли вы послали со мной Вайса, чтобы шито-крыто убрать его с вашего пути? У вас были причины его бояться.

— Не говорите глупостей, Фред!

— А вы не задавайте мне обидных вопросов, оскорбляющих честь офицера!

— Не забывайте, я начальник, а вы мой подчиненный.

— Эти взаимоотношения легко разорвать. Считайте, что так оно и есть, тем более о патронессе более или менее подробно я вам доложил. Что же касается падре…

— А… не до них теперь! — Нунке вытер платком вспотевшее лицо и шею. — Мы оба взволнованы, Фред, — сказал он миролюбиво, — а в таком состоянии не выбираешь выражений… Может, мой вопрос и впрямь был бестактен. Но спрашивал я для проформы, чтобы установить ваше же алиби. Ведь мне придется отчитываться перед начальством.

— Тогда простите и мою горячность. Можете доложить начальству: из Рима я не отлучался ни на один час.

— Беда, настоящая беда свалилась на наши головы. Просто не знаю, что делать… Если полиция установит личность убитого… Интересно, куда подевались его документы? Взяли их преступники, или у Вайса не было ничего при себе. — Нунке в сердцах отодвинул газеты и зажег сигару.

— Погодите, погодите, вы натолкнули меня на мысль. Кажется, вырисовывается верный ход… — Григорий тоже закурил и глубоко затянулся.

Не сводя нетерпеливого взгляда с лица Гончаренко, Нунке пыхнул сигарой и сразу положил ее в пепельницу. Табачный дым показался ему горьким и удушливым.

— С кем близко соприкасался Вайс? — вслух рассуждал Григорий, — с Рамони, с его секретарем… эти нам не опасны. С хозяйкой пансионата, где он жил и, конечно, со всем обслуживающим персоналом. Они, безусловно, читали газеты и видели фото. Схожесть убитого с Вайсом не могла не броситься им в глаза. Кто-либо из них может заявить в полицию об опознании исчезнувшего постояльца. Но если они будут знать, что он живехонек, тогда это будет только сходство, а не тождество. Таким образом…

— Так, так, дальше, — торопил Нунке.

— У Рамони, наверняка, сохранилась ваша телеграмма. На ней стоит место отправления, час, число. А что, если изменить ее текст и поставить подпись Вайса?.. Примерно так: «По служебным делам срочно пришлось выехать в Мадрид, прошу синьору — имярек — все оставшееся в номере передать синьору — снова имярек — он же оплатит все счета. Извините за лишние хлопоты. Вайс». Что мы этим достигнем? Во-первых, в пансионате убедятся, что Вайс жив, во-вторых, можно будет проверить, оставил ли он документы в номере или взял с собой… Все это надо сделать немедленно и как можно скорее связаться с Рамони.

Нунке вскочил с места.

— Я сейчас оденусь, а вы пока позвоните на виллу. Предупредите, что дело очень срочное.

На этот раз Нунке оделся молниеносно, как солдат, поднятый по сигналу тревоги.

— Витторио ждет вас, можете ехать.

— А вы? — переполошился Нунке.

— Я должен выполнить одно поручение Рамони. Тоже не терпящее отлагательства. Передайте ему от моего имени, что я занят его делом. Уверяю вас, это только обяжет его как можно быстрее уладить все с телеграммой.

— Жаль! А кто пойдет в пансионат?

— Конечно, я. Через час жду вас в вестибюле гостиницы. Насядьте на Рамони, чтобы он не тянул с этим делом.

«Несомненно, Фред именно тот человек, который лучше всех сможет выполнить в Германии возложенные на него обязательства, — размышлял Нунке, уже сидя в машине, — он инициативен, быстро ориентируется в ситуации, а то, что чересчур надменен, даже к лучшему. Такие люди быстро завоевывают авторитет и доверие. А это то, что нам необходимо в новых условиях».

Гончаренко тем временем совсем не думал ни о Нунке, ни о новых обязанностях, которые тот собирается на него возложить, ни даже о смерти Вайса.

Марианна встретила Григория настороженно, и он боялся, что не сможет побороть ее молчаливого сопротивления, что его попытка вывести девушку из состояния прострации не увенчается успехом.

«Она прячется в свою тоску, как в мягкий, удобный кокон. А родители излишней деликатностью словно заворачивают ее в вату. Но надо пробиться сквозь него, даже причинив Марианне боль».

— Вот что, Марианна, — Григорий, сменив доброжелательный тон на холодно-вежливый, поднялся. — Я пришел к вам не только передать этот конверт от Рамони, но еще и попрощаться. Завтра я уезжаю из Рима. Не скрою, надеялся поговорить с вами откровенно, но теперь это желание исчезло. Я не люблю надуманных трагедий.

— Она стала бы настоящей, не вмешайся вы, — неожиданно бросила девушка.

— Наоборот, еще более фальшивой. Ибо жизнью оплачивают настоящие ценности. Большую любовь. Спасение другого человека. Высокие идеалы… А если ее швыряют под ноги ничтожеству, она и сама обесценивается. Какая же в этом трагедия?

Разговор с Марианной длился значительно дольше, чем предполагал Григорий. Когда он вошел в вестибюль гостиницы, Нунке ждал его и уже нервничал.

— Мы зря тратим время, Фред, — не удержался он от упрека. — с телеграммой все в порядке, хозяйке пансионата ее отнес специальный посыльный. Можно действовать. Когда я узнаю о результатах?

— Думаю, это не потребует много времени. Вы будете у себя?

— Да. Рамони приглашал на обед, но я сослался на усталость, и мы условились встретиться вечером. Втроем. Так что соответственно планируйте свое время.

Хозяйку пансионата, где остановился Вайс, наверно, вполне удовлетворила полученная телеграмма. По крайней мере, никаких лишних вопросов женщина не задавала, а просто провела Григория в конец коридора на первом этаже и отперла дверь крайней комнаты.

— Простите, в комнате, должно быть, душно. Мы не открывали окон, сами понимаете, первый этаж. Если вы разрешите…

— Нет, нет, не беспокойтесь. Я пробуду здесь совсем не долго.

— Тогда я пойду, подготовлю счет.

В шкафу лежало несколько сорочек и смена белья. Под ними Григорий нашел ключ от ящика стола. Если ящик заперт, значит, документы, по всей вероятности, там.

Они действительно были в ящике, аккуратно уложенные в старенький бумажник. Рядом валялась записная книжка. Григорий положил ее в один карман пиджака, бумажник с документами в другой. Хотелось поскорей выйти из номера. Спровоцировав поездку Вайса в Донго, Григорий думал лишь развязать себе руки, но когда тот погиб, счел это закономерным концом столь омерзительной жизни. Военный преступник получил по заслугам. И все же Гончаренко было неприятно прикасаться к вещам покойного.

Заперев номер, Григорий нашел хозяйку пансионата и вручил ей ключ. Та в свою очередь протянула счет.

— Если я прибавлю эту купюру, вы сможете отправить вещи синьора Вайса по такому адресу: «Мадрид, до востребования»? Без улицы и номера дома, просто «до востребования»?

Григорий знал: посылка «до востребования» пролежит на почтамте не менее полугода. А за это время следствие кончится.

— Конечно, мы не раз оказывали услуги такого рода своим постояльцам.

— Желаю вам всего лучшего, синьора, большое спасибо за любезность!

— О, это наша обязанность! Всего вам доброго, синьор!

Вся процедура заняла не более десяти минут. В гостиницу к Нунке можно было не спешить. Григорий, уже хорошо знавший город, свернул в боковую улочку и вошел в маленький скверик. Днем здесь было немного народа. Несколько матерей с ребятишками, старуха с незаконченным вязанием в руке, два старика, гревшие на солнышке ревматические кости, и в самом дальнем уголке — парочка влюбленных.

«На этом маленьком пятачке как бы замыкается круговорот человеческой жизни, — с грустью подумал Гончаренко. Все ступеньки: от младенчества до глубокой старости…», но тоску его мигом рассеял веселый шум, поднятый детворой. Словно стайка быстрых воробушков, рассыпались они по дорожкам сквера. Одни чирикали, копаясь в песке, другие, вспорхнув, летели дальше, размахивая ручонками, словно крылышками, чтобы через минуту опять присесть возле какого-нибудь вновь обретенного чуда: букашки ли с красной спинкой в мелких черных крапинках, перевернутого ли кверху ногами жука, цветка ли, мимо которого они пробегали не один день, но сегодня впервые открыли его для себя. «Нет, жизнь не замкнешь в круг, она взмывает спиралью и вот им, этим детишкам, предстоит лететь дальше и выше. А нам суждено расчистить путь для их полета…»

Вздохнув, Григорий вынул записную книжку Вайса и стал листать. Ничего интересного. Книжка новая, очевидно, куплена в Риме, потому что начинается со скрупулезной записи всех дорожных расходов. Несколько пустых страничек… Расписание поездов на Милан. Все! Нет, не все: на предпоследней страничке взятая в кавычки немецкая поговорка: «Die Huhne schlachten um ein Ei zu gewinnen», а в конце три вопросительных знака. «Зарезать курицу, чтобы достать яйцо», — перевел Григорий. Строчкой ниже три больших буквы, тоже в кавычках: «Д», «Н», «Ф». После двух опять вопросительные знаки. Буква «Ф» стоит через интервал и после нее никаких знаков нет.

Что означает эта запись? Смысл поговорки ясен: в погоне за малым не теряют более значительного. Почему же тогда вопросительный знак, да еще поставленный трижды? Гм… курица… яйцо… Ни один разумный человек не зарежет курицу, чтобы вынуть из нее обыкновенное яйцо… Постой, постой, вспомни детскую сказку: «Курочка снесла яичко, да не простое, а золотое…» Если яйцо действительно золотое, может быть, именно в этом направлении работала мысль Вайса. Хорошо, на некоторое время забудем поговорку. Что могут обозначать три буквы? Скорее всего: Думбрайт, Нунке, Фред. Но какая же связь с поговоркой? Почему после первых двух букв вопросительные знаки? Возможно, Вайс колебался, на кого из этих двух ему ориентироваться. Итак, один из них должен стать «курицей», которую, образно выражаясь, Вайс собирается зарезать. Буква «Ф» — Фред, то есть я. Таким образом, золотое яичко… Неужели его подозрения простирались так далеко? Безусловно, раскрыв меня, он получил бы деньги, и это благоприятствовало бы его карьере. И все же он колеблется, ориентироваться ему на Думбрайта или Нунке. Располагай он фактами, которые могли бы меня раскрыть, Вайс не колеблясь, сделал бы ставку на Думбрайта, потому что в школу меня привез Нунке… А если он уже сделал выбор?.. Так это или не так, все равно надо как можно глубже забить кол между Думбрайтом и Нунке, и если к записной книжке добавить еще конверт, адресованный Думбрайту…

Быстро поднявшись, Григорий направляется к табачной лавочке, где обычно торгуют и письменными принадлежностями. Покупает несколько пачек сигарет и, уже разложив их по карманам, вспоминает:

— Чуть не забыл, дайте мне, пожалуйста, конверт и листок бумаги. Нет, вот этот, попроще. К сожалению, я пишу не хорошенькой синьорине, а старику, возглавляющему фирму. Кстати, вы не знаете, где находится ближайшее машинописное бюро? Деловая корреспонденция всегда выглядит солиднее, когда текст напечатан…

— Синьор прав, всю свою переписку с поставщиками я предпочитаю печатать. Если вы хотите… правда, машинка у меня старенькая, шрифт не особенно четкий…

— Вы очень добры, синьор! Обещаю не злоупотреблять этим и долго не надоедать вам — всего две строчки: о моем согласии вступить в переговоры.

Хозяйка магазинчика провела клиента в маленькую комнатушку за прилавком.

— Синьору помочь, или вы справитесь сами?

— Нет, нет, я не стану обременять вас, две строчки я сумею отстукать сам.

Григорий напечатал на конверте адрес под Фигерасом, фамилию Думбрайта, и задумался. Ограничиться конвертом? Нет, для того, чтобы произвести более сильное впечатление на Нунке, не мешает набросать еще несколько строк. Пальцы быстро забегали по клавишам:

«Глубокоуважаемый мистер Думбрайт! Вы оказали мне высокое доверие, вопреки той неприязни, которую испытывает ко мне начальник школы, герр Нунке, поэтому, после долгих раздумий, я считаю своим долгом…»

Достаточно! В соединении с записной книжкой этого вполне достаточно, чтобы отношения между Нунке и Думбрайтом еще больше обострились.

А когда двое дерутся, третий всегда в выигрыше.

…Приблизительно ту же мысль в ту же минуту, но на противоположном конце города высказал и Чезаре:

— Острее! Их надо стукнуть лбами.

— А может быть, еще рано их настораживать?

— Наоборот. Я покажу тебе документы, попавшие к нам, и ты поймешь — мы теперь отлично вооружены для атаки. Хочет того министерство или нет, но ему придется спросить у руководства МСИ, как такое могло произойти? Это будет лишь первый пробный камень, а потом…

Чезаре возбужденно заходил по комнате, весь охваченный азартом журналиста, в руки которого попал сенсационный материал.

— Как ты предлагаешь построить статью?

— Как запрос общественности полиции. Коротко, но вопрос поставить ребром: как такие-то и такие-то, привлеченные к уголовной ответственности по статье такой-то, о чем официально сообщалось в прессе, избежали суда, оказались на свободе и совершили новое злодеяние? Никаких комментариев, не распылять внимание на другое! Газеты сейчас заполнены сенсационными подробностями убийства, показаниями тех, кто сталкивался с убитым и преступниками. На нашу статью никто не обратит внимание. Но если запрос к полиции набрать жирным шрифтом, взять в рамку и вверстать в репортаж, который прислан из Донго…

— Хорошо! Сейчас я напишу текст. Ты прав.

Тот, кто сидел у стола, отодвинул исписанные листочки и склонился над чистым. Чезаре, глядя через его плечо, читал слова, которые возникали из-под пера коллеги, и одобрительно кивал головой.

— То, что надо. Коротко и ясно. Давай я отмечу шрифт и рамку. Звони, вызывай курьера! Нет, подожди. Еще успеем. Надо обеспечить материалом следующие номера. Это должна быть серия коротких, но метких ударов, которые не дадут противнику передышки. Когда стихнет шум вокруг убийства, можно будет выступить с развернутым разоблачительным материалом, а сейчас каждый день — в челюсть хук, апперкот, как на ринге.

— Я могу предложить…

— Подожди. Ознакомься вначале вот с этим.

Чезаре вынул из ящика стола стопку увеличенных фотокопий и веером раскинул перед товарищем по работе. Тот взял первую копию, и брови его высоко поднялись. Не дочитав первую, он лихорадочно схватился за вторую, потом стал бегло просматривать все.

— Ты не торопись, читай внимательно. Понимаешь, какой будет резонанс… Да что с тобой?

— Чезаре, откуда у тебя эти документы? — со стоном вырвалось из груди молодого человека в очках.

— Один друг через Лидию передал нам фотопленку. Лидия знает его как давнишнего антифашиста… Скажешь ты, наконец, что с тобой?

— Взгляни сначала на то, что я принес тебе. — На фотокопии легла стопка исписанных на машинке страничек.

Теперь, в полной растерянности, их листал Чезаре.

— Откуда у тебя это? — спросил он.

— Должно быть, оттуда же, откуда и твои фотокопии — из тайников Рамони. Боже! Какой же я дурак, дважды дурак!

— Джузеппе, ты можешь говорить членораздельно и без загадок?

— Выходит, Фред Шульц, о котором я рассказывал тебе как о последнем мерзавце, совсем не тот, за кого он себя выдает. Он с нами. А я его чуть ли не…

Упав грудью на стол, Джузеппе без удержу хохотал.

 

Запоздалое взаимопонимание

Утренние газеты были сегодня нарасхват, и Григорий решил не утруждать себя поисками. Нунке, вероятно, догадается воспользоваться услугами киоска в вестибюле гостиницы.

Так оно и было. Начальника школы Гончаренко нашел почти в той же позе, что и вчера, с таким же ворохом неаккуратно сложенных после прочтения газет.

На вопросительный взгляд раннего посетителя Нунке ответил успокаивающим жестом, разведя в стороны ладони выхоленных рук.

— Ничего нового, Фред, — сказал он, когда Григорий сел. — Убитый снова фигурирует под именем «Неизвестный». Некоторые газеты намекают, что это частный детектив очень влиятельной особы одного из иностранных государств. Нам это на руку.

— А показания свидетелей?

— В большинстве буйная фантазия. Только одна проститутка из Милана, — она прислала в полицию письмо, — утверждает, что ее «ночной друг», очень похожий на убитого, бормотал во сне что-то по-немецки.

— Меня это тревожит. Путь на Донго лежит через Милан, возможно, Вайс там и ночевал.

— Гм… Конечно, неприятно! А впрочем… Если она даже решится давать показания, вряд ли им придадут серьезное значение: пьяной девице в постели может померещиться все что угодно. Тоже мне лингвист!

— Так-то оно так, а все-таки…

— Учтите, история с несуществующими архивами Муссолини заморочила всем голову.

— Несуществующими? Вы думаете, их не было?

Нунке улыбнулся, прищурился, словно сытый кот, выдержал паузу и с превосходством обладателя множества тайн многозначительно произнес:

— Были да сплыли. В свое время об этом позаботился Скорцени. Что-что, а переписку дуче с Черчиллем Отто припрятал надежно. Фред, учтите, я доверил вам государственную тайну. Эти письма у нас. И наступит время, когда мы сумеем ими воспользоваться. Надеюсь, вы поняли, что о нашем разговоре не должна знать ни одна живая душа.

— О таких вещах даже не предупреждают, настолько они понятны… выходит, Вайс погнался за призраком!

— И причинил нам столько неприятных хлопот. Если бы не он, мы бы провели в Риме еще несколько дней, а теперь придется уезжать сегодня вечером. Береженого, как говорится, и бог бережет. Я уже позвонил Рамони, его секретарь закажет нам билеты. А поскольку он может позвонить с минуты на минуту, у меня есть такое предложение: давайте позавтракаем в номере, а потом побродим по магазинам, вы поможете мне выбрать подарки жене и детям.

— Охотно. Вызвать официанта?

— Я уже заказал завтрак на две персоны. Прикажите подавать.

Григорий позвонил в ресторан и, пока Нунке одевался, пока сервировали стол, он решил полистать газеты. Внимание Гончаренко привлек напечатанный жирным шрифтом в «Унита» и «Аванти», обращенный к полиции запрос. Ага! Вот почему Рамони так нервничал вчера, прочитав фамилии задержанных по подозрению в убийстве! Даже приказал Джузеппе немедленно уточнить эти фамилии с каким-то Баттисто! Джузеппе слушал, прикусив губу, словно сдерживая улыбку, но она светилась у него в глазах, когда он взглянул на Григория. Вообще секретарь вчера вел себя очень странно. Гончаренко не раз казалось, что Джузеппе хочет остаться с ним наедине, и вид у него был не настороженный и злой, как прежде, а скорее приветливый. Рад, что избавится от гостей, или готовит какую-либо пакость и доволен?

По странному стечению обстоятельств, как будто его мысли передались на расстоянии секретарю Рамони, раздался телефонный звонок, и в трубке послышался голос Джузеппе.

— Синьор Нунке? А, это вы, синьор Шульц! Очень хорошо, я вам звонил в пансионат. Ровно в четыре я зайду к вам и принесу билеты, поезд отходит в восемь. Очень прошу, устройте так, чтобы вы были один. У меня к вам важное дело и… приятное. Чтобы не вызвать подозрений у хозяина номера, скажите одно слово: «да» или «нет».

— Да, Джузеппе! — на другом конце провода зуммер отключился. Григорий медленно опустил трубку, раздумывая над тем, какое дело, да еще приятное, может быть у секретаря Витторио Рамони к Фреду Шульцу.

— Поезд отходит в восемь! — крикнул Григорий начальнику, подойдя к дверям спальни.

Нунке придерживался правила: за едой никогда не вести деловых разговоров, поэтому во время завтрака оба касались лишь посторонних тем, хотя мысли их витали далеко от того, о чем они говорили. Когда подали кофе, Нунке не выдержал:

— Вот она, дальновидность нашей политики, Фред. Еще вчера мы с вами были изгнанниками, а сегодня возвращаемся в Германию со щитом, а не на щите. Поверьте мне, Гелен добьется своего: не только возродит немецкую разведку, но и сделает ее самой могущественной.

— А не кажется ли вам, что предупреждение о теснейшем контакте с оккупационными американскими властями по сути является завуалированным намеком на нашу зависимость от всяких там думбрайтов.

— Только в начале нашей деятельности, Фред, только в начале. Из стратегических соображений это даже целесообразно. Но дайте нам набраться сил, и тогда… о, тогда, коленкой под зад Думбрайта и таких, как он.

— Жаль, нельзя сделать это завтра же! Я так и не понял: избавимся мы от его опеки или нет?

— Если уж положено иметь босса, то я предпочел бы другого… Кстати, как вы думаете… это незаконченное письмо Вайса к Думбрайту было первым?

— Вы заметили, как скрупулезно Вайс подсчитывал свои расходы? Записано буквально все — вплоть до такой мелочи, как стоимость проезда в автобусе. Почтовых расходов в записях нет. Я проверил внимательно.

— Удивляет меня все-таки Вайс, — Нунке потер пальцами лоб над переносицей. — Из документов, которые имеются у нас в школе, видно — человек он неглупый, очень осторожный. Я ознакомился с одним делом, которое Вайс вел, став следователем гестапо. Следствие проведено с блеском, хотя дело было очень запутанным. Как же мог он, человек безусловно разумный, окунуться в такую авантюру?

— Такие вайсы — наша ошибка, они типичный продукт среды, их породившей. Мозг таких людишек приспособлен лишь для выполнения определенных функций. Кто-то завел пружину, и она раскручивается с неуклонной последовательностью виток за витком, в заданном темпе и направлении. Как хорошо налаженный механизм. Но стоит только попасть в этот механизм какой-нибудь пылинке, как он выходит из строя. У Вайса такая пылинка была.

— Интересно. Что же это за пылинка?

— Непомерная, прямо-таки болезненная жадность к деньгам.

— Но кто же в наше время не любит деньги? — разочарованно протянул Нунке, который надеялся услышать нечто более пикантное.

— Это уже не тяготение, не любовь, а патологическая страсть. Неутолимая жажда и голод Тантала, который стоял по горло в воде, видел перед собой сочные плоды, но не мог прикоснуться к ним губами. Вайс долго работал в Заксенхаузене, там по секретному приказу была создана фабрика фальшивых денег. Доллары, фунты стерлингов проходили через его руки нескончаемым потоком, громоздились горами. Под его надзором сотни заключенных мяли эти деньги, слегка терли их, чтобы купюры выглядели побывавшими в употреблении. Вайс как-то рассказывал мне об этом, вы бы видели, как тряслись у него руки, как он проклинал себя за то, что не решился ничего почерпнуть из этого моря богатств. То, что он не решился, когда решались другие, породило в нем комплекс неполноценности. Кроме алчного стремления к деньгам, ему еще надо было доказать самому себе, что он способен на решительный шаг… Вот вам пылинка, вот почему пружина испортилась и остановилась.

— Очень убедительно все рассказали. Вы психолог, Фред, и вас надо остерегаться.

— Понемногу накапливаю опыт, герр Нунке! После урока, отлично преподанного вами в камере смертников…

— До сих пор не можете простить? Невзирая на все, что я для вас сделал?

— Прежде всего, я не могу простить себе. А вас я считаю своей обязанностью отблагодарить. В меру своих сил — я это и делаю.

— Знаю, мы с вами всегда договоримся, — Нунке пожал локоть собеседника и вместе с Григорием направился к двери.

Самоуверенность и хорошее настроение снова вернулись к Нунке, а как только они вышли на шумную Виа Национале, все тревожные мысли и вовсе развеялись. Да и трудно было не поддаться всеобщему беззаботному настроению, которое всегда царило на главных улицах города. Непрерывный поток машин, прекрасно оформленные витрины, пестрая толпа, снующая по тротуарам, множество туристов, — все это придавало улицам столицы праздничный вид. Очутившись на какой-либо главной магистрали города, люди как бы забывали все тревоги, только что точившие их сердца, и становились частицей потока, который плавно тек среди роскошных берегов, отражая в своих волнах окружающее великолепие.

Григорий не любил ходить по магазинам, но постепенно они стали пробуждать в нем интерес. Поездка де Гаспери за океан, которую итальянский народ оплатил столь дорогой ценой, принесла свои плоды. Полки универмагов и специализированных магазинов ломились от товаров американского происхождения — эти заокеанские новинки гипнотизировали людей уже устаревшей элегантностью полумодных вещей и доступными ценами, по сравнению с неслыханно дорогими продуктами. Кило мяса или модные туфли? Скрывая голодный блеск и глотая слюну при воспоминании о жарком, синьорины и молоденькие синьоры отдавали предпочтение туфлям. Чтобы быть красивой, надо страдать! Так, по крайней мере, гласит французская пословица, понятная женщинам всего мира.

Нунке придирчиво, с немецкой педантичностью, стремясь совместить красивое с полезным, выбрал подарок жене. Он не скупился, но за свои деньги хотел получить вещь высшего качества, и продавцы, понимая, что имеют дело со знатоком, не только почтительно, но и охотно показывали ему все лучшее, что имелось в ассортименте. У Григория перед глазами уже пошли круги, столько он всего насмотрелся.

— Майн готт, теперь я окончательно убедился в преимуществе холостяцкой жизни! После столь наглядной агитации я никогда не женюсь, — с шутливым отчаянием вырвалось у Гончаренко после того, как они обошли несколько десятков прилавков огромного универмага.

Нунке снисходительно похлопал его по плечу.

— Женитесь. Все мы, рано или поздно, к этому приходим, потому что в конце концов убеждаемся — раздевать любовницу всегда дороже, чем одевать собственную жену. О более высоких материях я уже не говорю.

К счастью, все неприятности когда-нибудь да заканчиваются. Окончилось и «хождение Григория по мукам». Подарки были выбраны, упакованы и даже была оплачена доставка их в гостиницу. Довольный покупатель и его усталый консультант уже направились к лестнице, чтобы спуститься вниз, как вдруг дорогу им преградила чья-то фигура с раскинутыми руками — Хейендопф!

— Не пущу! Честное слово, без выкупа не пущу! Не заметить старого знакомого! Пройти почти рядом и не заметить! Герр Нунке, я счастлив, что увидел вас. Фреда я случайно встретил в кабаре, но он, чертов парень, даже словечком не обмолвился, что вы тут. Ишь хитрец!.. Джованна, подойди, я познакомлю тебя со старым милым другом. А Фреду даже руки не подавай, пусть не прячется.

Григорий только теперь заметил певицу из кабаре, которая стоя немного в стороне, смущенно улыбалась и машинально дергала за шнурок, которым был перевязан небольшой пакет.

— Я только позавчера приехал, мистер Хейендопф, и тоже не знал, что вы здесь, Фред мне ничего не говорил! — пожимая протянутую Хейендопфом руку, Нунке покосился на своего спутника, и Григорий понял, что все сказанное адресовано ему.

«Вот еще не было печали! Теперь объясняй Нунке, почему не рассказал. Хотя… одна случайная встреча в кабаре, куда я заглянул якобы послушать певицу и не столько послушать, сколько поглядеть на красивую девушку…»

— Джованна! — Григорий так радостно поспешил навстречу девушке, что та невольно ответила такой же радостной улыбкой и почувствовала себя свободнее. — Здесь все покупают подарки, а мне некому покупать и некому дарить. Само небо послало вас сюда. Что бы вам хотелось иметь в память о нашем знакомстве?

— Что вы, синьор! С какой стати!

— Э, нет, теперь без выкупа я вас не отпущу! Выбирайте лучше сами, а то я куплю что-нибудь не то… Вам нравится вон тот шерстяной костюм?

— Он для меня так же недосягаем, как корона для бедной пастушки, о которой я пою. Вы только взгляните на цену!

— Я хочу увидеть вас в этом костюме. Ну-ка! — Григорий схватил девушку за руку и потащил в сторону дамского конфекциона. Смеясь, она упиралась, хотя ноги невольно влекли туда, где было столько заманчивых манекенов, одетых в прекрасные платья.

Григорий сам не знал, что руководило им в эту минуту. Стремление продемонстрировать перед Нунке свое увлечение девушкой? Жалость к Джованне, которая вынуждена губить свою молодость и красоту среди пьяных завсегдатаев кабаре? Желание унизить Хейендопфа, который купил девушке какую-то мелочь?

Нет, скорее всего это было стремление сделать приятное человеку, униженному и обиженному. Потому что сердце его радостно забилось, когда он увидел, как идет девушке костюм, как осторожно и нежно она чуть касается ладонями материала, приглаживая на себе новый наряд, глядит на себя в зеркало.

— Фред, с вашей стороны это очень некорректно, — хмуро пробормотал Хейендопф. — Джованну привел сюда я, значит, мне и надо думать о подарке для нее.

— Но ведь это же прекрасно! Взгляните: какое там висит красивое вечернее платье. Представляете, какое впечатление произведет Джованна, появившаяся на эстраде в таком наряде? — Гончаренко нарочно указал на самое дорогое платье, переливавшееся, как золотой браслет. Он дорого бы дал, чтобы увидеть, купит его Хейендопф или нет, но Нунке уже торопил своего спутника, напоминая, что времени у них и обрез: надо заранее собраться и часик отдохнуть перед обедом, который устраивает для отъезжающих Рамони.

Перекинувшись несколькими словами с Хейендопфом, и условившись как-нибудь встретиться втроем в Берлине, они ушли, распрощавшись с Джованной, до слез тронутой неожиданным подарком Григория.

— Вот кого не думал встретить в Риме, — с деланным равнодушием бросил Нунке.

— И я тоже. Ну и разозлился же я, когда он пристал ко мне в кабаре! Испортил весь вечер, а главное, из-под носа увел эту очаровательную девушку. У меня была назначена встреча с Витторио, я частенько поглядывал на часы, Хейендопф заметил это и решил пересидеть вашего покорного слугу. И вот видите! Ну, ничего, кажется, я отомстил за все: придется ему теперь порастрясти свой кошелек.

— Но эта месть и вам стоила немало, — язвительно заметил Нунке.

— Э, — махнул рукой Григорий, — деньги для того и существуют, чтобы оплачивать утешения, которые они могут нам принести. А мне было приятно оставить по себе добрую память в такой хорошенькой головке.

К себе в пансионат Григорий вернулся около четырех. Настроение было препаршивое. Сделано в Риме очень мало. Сказывалось напряжение последних дней. Он чувствовал себя очень усталым. Хотелось пожить обычной, нормальной жизнью, не рассчитывая каждый шаг, не раздумывая над тем, как закончится сегодняшний день и чем встретит будущий. Что до сегодняшнего, то все ясно: снова встреча с осточертевшим Рамони, а перед этим возня с Джузеппе. Наверняка придет выклянчивать пленку, предложит что-нибудь в обмен… станет угрожать… Опротивело! Впереди длинная ночь в одном купе с Нунке. А за нею уже полная неизвестность!

Кое-как швырнув вещи в чемодан, Гончаренко в сердцах захлопнул крышку. Все! Даже с Римом, с любимыми местами и то не успел попрощаться. Если быстро удастся избавиться от Джузеппе, то до пяти останется свободный час; можно проехать по улицам города.

Секретарь был точен, пришел ровно в четыре. И опять его поведение, на которое Гончаренко обратил внимание еще вчера вечером, казалось странным. Джузеппе долго и горячо пожимал руку Григорию, так что пришлось чуть ли не силой высвободить пальцы. Пригласив гостя сесть, Гончаренко устроился на ручке кресла и предупредил:

— У меня времени в обрез, я бы просил изложить ваше дело как можно короче.

— Хорошо. Но сначала прочтите вот это. — Джузеппе вынул из внутреннего кармана гранку и протянул ее Гончаренко.

Как и обращенный к полиции запрос, напечатанный в утренних газетах, материал был короткий и снова заключен в небольшую рамку.

«К сведению полиции» — провозглашал заголовок. Ниже же по-деловому компактный текст. «По самым достоверным источникам, которыми располагает редакция, личность убитого в Донго очень легко мог бы опознать некий Фред Шульц, тоже иностранец, по происхождению немец, который прибыл в Рим под видом полномочного представителя фирмы «Испана суиза». Мы совершенно ответственно заявляем «под видом», потому что проверкой доказано, что ни к одному человеку, так или иначе связанному с нашей автомобильной промышленностью, этот полномочный представитель не обращался. Зато его можно было видеть в кругах, близких к руководству МСИ. Не их ли деятельности касались его полномочия? В следующих номерах газета надеется исчерпывающе ясно ответить на этот вопрос».

С полным хладнокровием прочитав напечатанное, Григорий с издевкой спросил:

— Автор этого опуса, конечно, вы?

— Да. Материал должен был появиться в вечернем выпуске… к счастью, я успел разобрать набор.

— Попытка шантажировать?

— Опомнитесь. Мы же с вами единомышленники, Фред Шульц!

«Провокация… провокация… провокация».

— А разве вы сомневались в этом? Вы верой и правдой служите Рамони, я — Нунке, деятельность которого вам хорошо известна.

— Фред! Товарищи, в руки которых попала переданная вами пленка, просили передать вам искреннюю благодарность.

— Не пройдет, Джузеппе! Примитивно.

Покусывая губы, Джузеппе с минуту молчал, потом вскочил с кресла и, не спрашивая разрешения хозяина, подошел к телефону, набрал номер.

— Лидия? Да, я. От Шульца. Да, да, по этому делу. Объясни ему, что я не… Хорошо, передаю трубку.

Кровь пульсировала и пульсировала в висках, мешала слушать. Но Григорий все же узнал голос Лидии. Не прерывая, он слушал то, что она говорила, и лицо его светлело, взгляд теплел.

— Спасибо, дорогая моя помощница! Еще раз желаю всего самого лучшего. Да, адрес матери Курта помню.

Положив трубку, Григорий обошел стол, медленно приблизился к Джузеппе, положил руки ему на плечи, крепко стиснул.

— Подумать только, была минута, когда я мог разрядить в вас свой пистолет.

— А я был близок к тому, чтобы вцепиться вам в горло.

Они смотрели друг на друга смущенно, по-мужски стыдясь выдать свои чувства, оба немного скованные необычайностью новых взаимоотношений, которые рождались между ними.

— Как же вы, Джузеппе, оказались у Рамони? — спросил Григорий только для того, чтобы овладеть собой. Все его существо требовало разрядки, но он сдерживал себя, боясь что она будет слишком бурной. Ведь только что, читая гранку, он снова подумал о пистолете.

— По профессии я журналист, начинающий, правда. Именно поэтому редакция и поручила мне, человеку в кругу газетчиков неизвестному, собрать как можно более подробный материал о деятельности МСИ. Став секретарем Рамони, я уже кое-что сделал, теперь же, когда у нас в руках есть такие обвиняющие документы…

— А Лидия? Она ведь боялась вас больше, чем Рамони.

— Тут мы, по всей вероятности, перемудрили. Видите ли, мы не хотели подвергать девушку опасности и держали ее, как это говорится, в резерве, на крайний случай. Да, это была наша ошибка. Договорись мы обо всем немного раньше, дело от этого только бы выиграло.

— И не было бы этой глупой сцены у тайника, которая так теперь мучит меня.

— Может быть, вы подарите мне на память один из тех снимков, конечно, если есть дубликаты? Все-таки это кое-чему меня научило.

Григорий улыбнулся.

— А никаких снимков не было! Я вынул последнюю кассету, которую и отдал Лидии, а новую вставить не успел. Пришлось щелкать незаряженным аппаратом.

— Какого же дурака вы из меня сделали, Фред, — искрение обиделся Джузеппе.

— Зато спас себя…

Разговор затянулся до пяти. Но Григорий больше не торопил своего гостя. Наоборот, ему казалось, что время летит необычайно быстро.

…Ровно в восемь поезд тихо вздрогнул, перрон отодвинулся, фигуры Рамони и Джузеппе словно поплыли на эскалаторе, становясь все меньше и меньше, потом совсем исчезли вместе с вокзалом и строениями, которые вырисовывались на фоне вечернего неба. Промелькнули развалины храма Минервы Медичи. Поезд набирал скорость, мягкие очертания холмов Лациума плавно расступились перед ним, а вершины, еще освещенные косыми лучами солнца, казалось, посылали свою прощальную улыбку путешественникам.

Григорий высунулся в окно. «Прощай, Рим! Щедрый город, так много подаривший мне на прощанье!»