Что произошло в один из зимних дней

Утро нового дня. Для каждого оно начинается по-своему, хотя различия эти не сразу бросаются в глаза, настолько все вокруг подчинено общему ритму. Одни уже хлопочут у станков, другие только что проснулись и поспешно завтракают, чтобы не опоздать к своим канцелярским столам. Третьи…

Напротив стола следователя сидит известный в районе Нойкельна дантист, герр Штаубе. Это пожилой человек с лицом весьма ординарным, ничем особо не примечательным, разве только какой-то незавершенностью всех черт: нос с горбинкой мог бы быть красив, если б не расплылся кончик, губы очерчены нечетко, круглый подбородок затерялся в складках кожи, полукругом нависшей над воротником. Лицо сонное, благодушное. Лишь в глазах, полуприкрытых набрякшими веками, затаилось напряженное ожидание.

— Ну, Штаубе, вы и впредь станете отрицать очевидные факты?

— Герр следователь, мой арест — ужасающее недоразумение. Возможно, я был не очень разборчив в выборе знакомых, злоупотреблял спиртным и другими возбуждающими средствами. Я человек пожилой, в мои годы понимаешь, что время твое прошло, а радости жизни еще манят, возможно, даже больше, чем прежде, потому что видишь, как быстро надвигаются одинокая старость и неминуемое полное исчезновение. Вот и жаждешь получить от жизни все, что она еще может дать.

— Давайте говорить о фактах, а не о их психологической подоплеке. Вы же признаете, что были недостаточно разборчивы в выборе знакомых. Кого именно вы имели в виду?

— Никого персонально, просто высказал такое предположение, а предположение еще не признание, как вы только что сформулировали. Дверь моего дома была широко открыта, возможно, — подчеркиваю это слово — кто-то из моих гостей и нарушал существующие законы. Но это отнюдь не означает, что к его махинациям в какой-то мере причастен был и я.

— Вы можете облегчить свое положение, Штаубе: назовите своих сообщников и честно признайте собственную вину. Ваши же пространные разглагольствования об этаком стареющем якобы Фаусте, по меньшей мере, наивны.

Брови Штаубе поползли вверх, но на пути, как бы сломавшись, опустились, — казалось, у допрашиваемого нет сил даже удивляться.

— Не понимаю вас, герр следователь! Сообщники… вина… повторяю: мой арест — сплошное недоразумение.

— Выходит, к спекуляциям на черном рынке вы не имели никакого отношения?

— Только как потребитель. В той мере, в какой это разрешают себе почти все: сигареты, немного кофе, несколько банок сгущенного молока, бекон. Вы знаете, как трудно достать что-либо из продуктов… Я неплохо зарабатываю и могу не ограничивать себя в еде.

— Показания ваших, как вы называете их, знакомых говорят о другом.

— У каждого свое понятие о чести!.. Я бы, например, не позволил себе оклеветать кого-либо из тех, кто пользовался моим гостеприимством.

— Оставим этот вопрос открытым. В вашей записной книжке значится несколько фамилий и адресов. Скажите, кто все эти люди?

— Вы сами видите: мой блокнот весь исписан. У меня была довольно широкая практика. Скорее всего, это пациенты, которые в свое время записались на прием. Точно не помню.

— Записи слишком уж свежие, чтобы ссылаться на плохую память.

— Тем не менее это так. К превеликому сожалению…

— Попробую обновить ряд фактов в вашей памяти, — следователь нажал кнопку звонка и приказал вошедшему конвоиру: — Введите, пожалуйста, свидетеля… гмм… хотя бы этого, — не называя фамилии, он написал ее на клочке бумаги.

Едва уловимое движение мускулов под кожей на миг смело с лица Штаубе выражение сонного равнодушия: глаза остро блеснули, но тяжелые веки сразу же погасили этот взгляд, губы обмякли и замерли, изображая подобие презрительной улыбки.

Тот, кто вошел в кабинет следователя, как видно, обладал немалым опытом в отношениях с правосудием. Быстро, заискивающе поклонившись следователю, он застыл в позе напряженного ожидания, весь проникнутый желанием раскаяться до конца, отмежеваться от содеянного, попробовать — в который уже раз! — покончить с прошлым. Присутствия в комнате третьего лица он, казалось, не замечал.

— Садитесь, Рифке, и скажите: вы знакомы с этим господином?

— Еще бы! Я работал на Штаубе, был одним из его контрагентов.

— У дантиста! Какие же функции вы выполняли?

— Они не имели ничего общего с его врачебной практикой. Мы скупали и перепродавали дефицитные товары, в зависимости от рыночной конъюнктуры.

— Кто это мы?

— Такие, как я. Те, у кого не было собственного капитала, чтобы широко поставить дело и выдержать конкуренцию.

— Что это вам давало?

— Пятнадцать процентов от общей прибыли, если не принимать во внимание деньги, уходившие на вино, женщин и всякие иные увеселения, как называл их Штаубе. О, он мог и из мертвого вытрясти денежку! Да что говорить: глупые деньги по-глупому и тратятся. Получишь свою долю, думаешь, наконец-то у тебя что-то есть, а к концу вечера остаешься ни с чем. Особенно те, кто пристрастился к белой погубительнице.

— То есть к наркотикам?

— Разумеется.

— Кто их поставлял?

— В этом бизнесе мы не участвовали. Очевидно, американские парни, которые развлекались у Штаубе. С уверенностью могу сказать только о сержанте Петерсоне, потому что собственными ушами слышал, как он поссорился из-за порошка со своей милашкой. Спьяну малышка стала брыкаться, кричать, что с нее достаточно, что она обо всем расскажет, если он завтра же не пойдет с ней под венец.

— Как звали девушку?

— Клархен. Наивная телочка, которую стая волков отрезала от стада.

— Чем же закончилась ссора девушки с сержантом?

— Их примирил Штаубе: накричал на Петерсона, пообещал Кларе его вразумить, вызвался быть ее посаженым отцом. Что было потом — не знаю, я сразу же ушел.

Слушая рассказ Рифке, следователь время от времени поглядывал на Штаубе. Тот заерзал на стуле, рванул ворот рубашки. Багровым стало не только лицо, но и большие залысины, покрытые мелкими капельками пота. Они струйками стекали на виски, катились вниз по рытвинам морщин, размывая маску благодушия, надетую на лицо хищника. И как только прошел первый порыв ярости, как только схлынула краска, лицо Штаубе явило следователю подлинный слепок внутренней сути этого человека.

— Ну, Штаубе, это только первый свидетель. Может, вы сами расскажете о своей разносторонней деятельности, и о том, куда пропала Клара?

— Сначала уберите этого подонка, — прохрипел Штаубе.

…Жена Нунке, Берта, закрывает крышку большого чемодана и, обессилев, садится на стул, гонимая страхом, горем, ощущением собственной никчемности, обидой на мужа. Вот и все! Через час уходит поезд, она уезжает с детьми в Гамбург к своим родителям. Ей кажется, что в кофрах и чемоданах спрятано все ее прошлое, а не те необходимые вещи, которые она решила взять с собой. Ведь она сюда не вернется. Слишком уж много душевных сил стоила ей их семейная жизнь; вопреки здравому смыслу, она лепила ее из обломков своих же разбитых надежд. Иозеф не стал ей другом, не смог стать и настоящим отцом своим детям. Он даже не приехал на похороны старшенькой, Лиз. А потом вернулся домой как властелин, которому все должны подчиняться. Вся ее молодость ушла на вечное ожидание коротких встреч, написанных на скорую руку писем. И только встретившись с Карлом, она поняла, что отношения между женщиной и мужчиной могут быть иными. Единственный в ее жизни и кратковременный роман. Но он перечеркнул все, чем она жила прежде. Обнажил всю фальшь ее положения вечной соломенной вдовы, убожество того мира, в котором она пребывала. В глубине души Иозеф, может быть, и догадывался об отношениях между женой и воспитателем сына, но вида не подавал, не позволял себе углубляться в это. Еще бы! Наследник древнего прусского рода фон Кронне, и вдруг рядом — какой-то жалкий преподаватель истории. Нонсенс! В семье Кронне такого и быть не может! Перед глазами Берты возникает лицо мужа: самоуверенное, вылощенное, с холодно поблескивающими глазами. Какой же он противный, боже, какой омерзительный! Если сравнить с Карлом…

Из столовой доносится звон, капризный голос Труди, насмешливый хохот Ганса. Поплотнее запахнув халат, Берта выбегает в столовую. На полу лежат черепки разбитой чашки, весь перед платьица Труди залит молоком.

— Простите, фрау, — оправдывается горничная, — девочка так оттолкнула чашку…

— Я не хочу молоко, я хочу кофе, как у Ганса, — всхлипывает Труди.

— Я мужчина, а ты — девчонка, — с гордостью бросает Ганс.

Дети готовы сцепиться, но Берта решительно выпроваживает Труди из-за стола и приказывает горничной переодеть девочку.

— А ты допивай свой кофе, сейчас придет отец. Не хватает еще, чтобы вы поссорились в последний день, — упрекает Берта сына и, как бы невзначай, берет лежащую рядом с прибором Нунке свежую газету.

Можно присесть тут же в столовой и просмотреть ее, но муж вот-вот подойдет, а Берте не хочется, чтобы он застал ее за таким занятием. Она быстро идет в ванную, открывает кран и присаживается на край ванны. Сильная струя воды заглушает шелест газетных полос. Берта листает газеты одну за другой, мельком проглядывая помещенный в них материал, хотя точно знает — то, что она ищет, скорее всего напечатано на последней полосе. Вот и она. Информация об убийстве какой-то Клары Нейман. Сама информация маленькая, но комментарии к ней и фотоснимки занимают почти всю страницу. Берта лишь скользнула взглядом по этому материалу. Ее совсем не интересует очередная сенсация, у нее нет времени скорбеть над судьбой девушки. Глаза Берты уже видят другое. Текст под рубрикой «Из зала суда» набран нонпарелью и непривычно краток: куцый отчет о процессе группы, подделывавшей чеки… несколько сообщений о разборе последующих дел… повторный вызов ответчика Пауля Зигеля по иску Гейнца Зигеля. Рубрика полицейской хроники еще более лаконична: потерян портфель с деловыми бумагами — тому, кто найдет, будет выдано денежное вознаграждение… приметы лиц, разыскиваемых полицией… Слава богу — все, больше ничего нет. Снова ничего! Ни единого слова о таинственном убийстве в лесу возле Карова.

Берта с облегчением вздыхает, хочет подняться и вдруг чувствует, будто ее обдали кипятком. Так пламенеет ее кожа — от стыда. Подставив руку под струю воды, она проводит мокрой ладонью по лбу, потом по лицу. «Я, как Пилат, хочу умыть руки, а ведь Карл погиб из-за меня! Не приди я в тот вечер, он остался бы дома, и убийцы не встретили бы его». Эти слова все время звучат у нее в ушах, иногда, оставшись одна, она шепчет их вслух. Так ей легче. О, если б можно было прокричать их на весь мир, о, если б она решилась дать показания! Рассказать о пивном баре, о человеке, который подошел к их столику, о незнакомце, который вышел раньше, чем они, и копошился возле длинной черной машины, о шофере такси… тогда, быть может, нашли бы тех, кто убил Карла. Но она боится, дрожит при мысли, что ее станут допрашивать, заставят выступить публично, что имя ее появится в прессе. Никогда, никогда она не решится на это, хотя сердце ее разрывается от тоски по Карлу и стыд жжет ее, словно огонь.

Припав головой к раковине, Берта плачет. За спиной у нее журчит вода, заглушая стук в дверь.

— Берта, поторопись! Мы можем опоздать, — громко зовет Нунке.

— Сейчас. Прикажи подавать на стол.

Прежде, чем войти в столовую, Берта умывается, пудрит лицо, но Нунке сразу замечает, что глаза у жены заплаканы. Это тешит его самолюбие.

— Ну-ну, хватит, — снисходительно говорит он. — Не навсегда же мы расстаемся.

— Конечно, — холодно бросает Берта и быстро садится, чтобы избежать традиционного прикосновения его губ к своему лбу.

— Ты сердишься, что я вас отправляю? Но ведь я прежде всего забочусь о тебе, о твоем покое. Еще неизвестно, как обернутся дела. Может случиться…

— Оставим эту тему! Я наперед знаю, что ты скажешь, и во всем согласна с тобой… Да, я поступила опрометчиво, но нельзя же напоминать об этом вечно. — В голосе Берты звучит беспредельная усталость, и Нунке удерживается от язвительной реплики, готовой сорваться с языка.

— Мы оба стали чересчур раздражительны, и поэтому несправедливы друг к другу, — примирительно замечает он. — Кратковременная разлука пойдет на пользу даже с этой точки зрения. Издали лучше оценивать не только свои ошибки, а и поступки другого. Я думаю…

Появление горничной, которая приносит на подносе завтрак, прерывает этот нестерпимый для Берты разговор. Продолжать его или начать заново у Иозефа просто не будет времени. А как хочется ему то ли оправдаться, то ли утвердить бесспорность своего авторитета! Скорей, последнее. Унизительное чувство полной зависимости от воли мужа с новой силой охватывает Берту. Через пятнадцать минут они должны ехать на вокзал. Эти четверть часа еще могут круто изменить ее жизнь. Ей только надо твердо заявить о своем желании остаться, чтобы выполнить свой долг перед Лютцем.

— Иозеф! — Берта вскакивает. — Я хотела… Я должна… — она останавливается, подбирая слова, чтобы не задеть его самолюбие.

Нунке трактует ее нерешительность по-своему:

— Ну, Берта, девочка, не надо! Поверь, я тоже буду скучать. И в самое ближайшее время приеду к вам, обязательно приеду… — он обнимает жену, шепчет ей на ухо те интимные, ласковые слова, которые когда-то вознаграждали ее за долгие месяцы одиночества, за бессонные ночи и пустые дни, когда она слонялась по комнатам, не зная, куда себя деть.

— Пора одевать детей, — Берта высвобождается из объятий мужа и, вздохнув, быстро идет к двери. Пора собираться в дорогу.

Четырехугольник окна, налитый густой синью, постепенно светлеет. Григорий нарочно не опустил штору, чтобы не проспать. Вот уже две недели, как бы поздно он ни лег, ему приходится вставать раньше обычного, потому что генерал приходит в кафе ровно в девять.

Григорий сам еще не уверен, выйдет ли что-либо из его задумки. Воронов, вынужденный вести трезвую жизнь, стал раздражителен, мрачен и совсем не болтлив, как прежде. Его доброжелательное отношение к Фреду Шульцу тоже как будто улетучилось. Григорий не торопил события. Встретив старика в кафе, он сделал вид, что очень спешит, быстро позавтракал и, направляясь к выходу, остановился возле его столика — сказать, как его радует их случайная встреча и огорчает то, что они так и не поговорили по душам.

— Вот и сбылась моя мечта — я дома. Но, представьте себе, чувствую себя чужеземцем. Слишком уж бесцеремонно ведут себя американцы. Все время кажется, что в каждом из них сидит маленький Думбрайт, так осточертевший нам в школе под Фигерасом. К счастью, моя деятельность вне сферы влияния нашего бывшего босса.

— Вы так думаете? — хмыкнул генерал. — Они дорвались до своего куска пирога и сожрут его без остатка, не побрезгуют и такой начинкой, как мы с вами. А впрочем, какое это имеет значение? Так уж устроен мир: одни пожирают других, пока их самих не сожрет еще кто-нибудь, — генерал, нахмурившись, замолчал и стал брезгливо ковырять вилкой в тарелке.

В последующие дни Григорий приходил в кафе то раньше девяти, то значительно позже, но всегда так, чтобы успеть перекинуться с генералом несколькими словами, и постепенно сердце старого нелюдима оттаивало. Он теперь сам искал общества Шульца, потому что тот не выпендривался перед старым человеком, как другие, а умел внимательно выслушать его и, со своей стороны, меткой остротой добавить перцу к саркастическим тирадам старика. Последние дни старый зубр царской разведки Воронов и молодой немец Фред Шульц завтракали за одним столом.

К мысли использовать генерала и, тем самым, отвести подозрения от Домантовича, полковник Горенко отнесся скептически.

— Авантюра, Григоренко! Не станем же мы выкрадывать Воронова, вы знаете — к таким методам мы не прибегаем. Допустим, он сам сунется в нашу зону. На каком основании мы можем его задержать, какое конкретное обвинение выдвинуть? Границы между зонами открыты, сам он слишком сообразителен, чтобы добровольно давать показания. Каждое обвинение мы должны подтвердить документально, слышите, до-ку-мен-тально! А что есть у нас? Представляю, какой крик поднимут Думбрайт, Нунке и иже с ними: нарушение статуса Контрольного Совета… посягательство на права свободного человека… издевательство над немощным стариком… и все прочее из их арсенала.

— А если он сам явится к вам? Да еще прихватит кое-что из материалов, раскрывающих деятельность школы?

— Фантазия! Зачем ему к нам являться! От пылкой любви к советской власти?

— От ненависти к тем, кому служит сейчас, и в какой-то мере от подсознательной тоски по родной земле. От сознания собственного краха и желания сделать напоследок красивый жест.

— Вы романтик, капитан! И стараетесь найти психологические глубины там, где есть только старческое брюзжание. Попробуйте взглянуть на свое предложение трезвыми глазами. Сколько процентов за то, что Воронов отважится на такой шаг?

— Немного, процентов десять, если генерал остался таким, каким я его знал. Но, может быть, даже пятьдесят, если принять во внимание все, что, по моим данным, с ним произошло.

— Гм-м… боюсь: риск себя не оправдает.

— И все же мы должны пойти на него. Иного выхода, чтобы отвести от Домантовича угрозу раскрытия, я не вижу. В школе совершенно резонно пришли к выводу, что кто-то систематически предупреждает наших о засланной агентуре, и теперь внимательно присматриваются к каждому, кто имел отношение к подготовке диверсионных групп и отдельных агентов. Подозрение прежде всего пало на Михаила, за ним стали неотступно следить. Понятно, почему в центре внимания стоит именно он: человек, однажды уже изменивший своей родине, — так, по крайней мере, думают они, — так почему ему не предать чужую, купив тем самым право вернуться к себе домой… Как мы можем повлиять на ход событий? Да никак. Спасти положение могут только неопровержимые доказательства того, что предавал другой. Кандидатура Воронова для этого самая подходящая, именно в силу своей неожиданности. Генерал пока совершенно вне подозрений. Заработав цирроз печени, лишенный возможности искать утешения в вине, он пребывает в состоянии постоянной депрессии. Думбрайт еще в Испании собирался убрать его, как ненужный балласт, но теперь и в этом отпала необходимость, — зачем марать руки, когда все и так идет к неминуемой развязке? В ожидании ее генерала просто игнорируют. А это больно бьет по самолюбию старика. Если его умело натолкнуть на мысль взять реванш?

— Реванши бывают разные. Возможно, он захочет поднять свои акции, выдав того, кто подстрекал его сделать такой шаг, то есть вас, капитан?

— А я не стану подстрекать — просто направлю его мысли в нужное нам русло.

Они еще долго спорили, взвешивали, прикидывали и, наконец, пришли к компромиссному решению: Григорий попробует прощупать генерала, а полковник тем временем отыщет в архиве аналогичное дело и позаботится, чтобы человек, явившийся с повинной, выступил в прессе. Опираясь на эти материалы, можно будет начать решающий разговор с Вороновым.

Газета с таким выступлением третий день лежит у Григория в кармане. Сдерживая нетерпение, он нарочно два дня не показывался в кафе. Старик, судя по всему, уже привык, что они завтракают вместе, и ему будет не хватать привычного собеседника. Эх, Ворон, бедняга Ворон, лишенный родного гнезда! Не все человеческое окончательно умерло в твоей душе. Под пеплом сожженных мостов еще тлеют угольки, которые жгут твою совесть.

С мутного неба вперемешку с дождем сыплется хлопьями снег. Мокрая масса налипает на ветровое стекло, дворники с трудом раздвигают ее. Это раздражает. Приходится до рези в глазах напрягать зрение, чтобы не наскочить на другую машину или на кого-либо из пешеходов. Дает себя знать и бессонная ночь, веки щиплет, словно туда насыпали толченого стекла, мысли текут вяло. И надо же было этому проклятому Хейендопфу позвонить именно вчера вечером! Григорий надеялся отделаться только деловой встречей, но Хейендопф вцепился в него словно репей, пришлось идти с ним в ресторан и в течение всего вечера выслушивать глупую болтовню. Гадко даже вспоминать, как важничал этот «поборник демократии», с каким превосходством старался держаться. Еще бы, работодатель! Но Григорий сразу сбил с него спесь, небрежно бросив, что вопрос о вознаграждении за так называемые услуги его не волнует — миллион долларов в Швейцарском Национальном банке позволит ему материально ни от кого не зависеть, и лишь соображения идеологического порядка побуждают его принять предложение мистера Гордона, любезно переданное через Дэвида. Услышав о миллионе, Хейендопф пропустил мимо ушей намек на свое подчиненное положение, глаза его в каком-то мистическом экстазе впились в лицо Фреда Шульца.

Что греха таить, за упоминание о Швейцарском банке Григорию пришлось поплатиться: избавиться от Хейендопфа ему удалось только в два часа ночи, да и то хорошенько его напоив.

Григорий никогда не оставлял машину возле кафе, а ставил ее на одной из боковых улиц или где-нибудь в переулке. Сегодня он оставил ее еще дальше. Хотелось пройтись, освежить голову, ослабить нервное напряжение, вызванное ездой вслепую. И впрямь, стоило ему нырнуть в снежную круговерть, как вернулась уверенность, возникла необычайная, особая легкость движений — так бывало всегда, когда он видел снег. Дождь почти прекратился, теперь снег стал легким и кружился в воздухе, словно белые бабочки, прежде чем опуститься на землю.

В кафе Григорий вошел весь залепленный снегом, зато радостно возбужденный — усталость словно рукой сняло. Раздеваясь в маленьком вестибюле, он издали, сквозь открытую в зал дверь увидел знакомую фигуру на обычном месте. В чересчур широком для него теперь пальто генерал напоминал большую птицу со взъерошенными перьями. Больше, чем когда-либо, ему сейчас подходило прозвище, полученное в школе под Фигерасом. Действительно, Ворон! Старый, общипанный, с острым, длинным клювом, который вот-вот раскроется, чтобы хрипло каркнуть, а то и больно клюнуть протянутую руку.

Увидев Фреда, генерал не изменил позы, не повернул головы, только покосился на него одним глазом, скорее сердито, чем приветливо.

— А, нашлась пропажа! — буркнул Воронов простуженным голосом и вдруг изо всех сил гаркнул, адресуясь к кельнеру: — Эй, кофе! Да горячего, а не тепленькой бурды! — голос его громко прокатился по еще пустовавшему в это время помещению, но на последних нотах сорвался, и его звуки напоминали уже скрип несмазанного воза. Генерал приставил ладонь ребром к горлу, прохрипев: — Вот где сидит у меня ваш Берлин с его проклятым климатом! Валит, валит бог знает что вместо снега!

— А я люблю первый снег. В России научился любить зиму.

— Свят-свят-свят… Первый немец, от которого я такое услышал! Нет, только вдуматься: немец и славит зиму! Не говорите этого публично, ведь вас четвертуют!

— Не забывайте, на восточном фронте я почти не был и с «генералом Морозом», как другие мои соотечественники, не успел познакомиться. А то, что я видел…

— Видеть мало, надо почувствовать, а для этого у вас, немцев, кишка тонка. Эх, тройка, накатанная дорога, куда ни глянь, даль бескрайняя. Кони не мчат, летят, снег вырывается из-под копыт, словно искры, и все вокруг так сверкает, будто по белому убранству разбросаны мелкие бриллианты. Ветер обжигает лицо, в ушах свистит, грудь распирает, словно ты уже не обычный человек, а богатырь, способный вместить в себя и дорогу, и небо, и необозримый простор, и лес, что виднеется там, на горизонте… М-да… не увидеть мне этого всего, не ощутить еще хоть разок. Знаете… — Воронов оборвал речь, снова закашлялся надрывно, словно бухая в бочку.

Григорий поднялся:

— Вам и впрямь надо выпить горячего: пойду потороплю кельнера.

Но кельнер уже направлялся к их столику, на подносе дымился кофе.

— Простите, — извинился он, — пришлось кипятить воду и заваривать заново. Украдкой от фрау Эммы… — прошептал он, — она, не сглазить бы, скуповата…

Григорий понимающе улыбнулся и сунул кельнеру в руку довольно крупную купюру.

— Это за новую заварку и хорошее обслуживание моего приятеля в дальнейшем. Понятно?

— О! Надеюсь, уважаемый господин не будет в претензии.

— Вы что, снова собираетесь куда-то исчезнуть? — спросил Воронов, как только кельнер отошел. В голосе старика прозвучали тревожные нотки.

— Дела. Только что вернулся из восточной зоны, и выясняется: надо снова ехать туда, откуда прибыл. Вот как бывает, когда поверишь клиенту, который готов принять желаемое за действительное.

— И что вы видели во время поездки?

— Я там не впервые, и ощущение новизны уже притупилось. Живут, отстраиваются, митингуют… Надо признать, кое-чего добились, конечно, с помощью русских. Кажется, у них там полное согласие. Вот вам еще одна загадка славянской души. Откуда у них эта отходчивость, как вы думаете?

— От наивности! Своеобразное миссионерство неофитов, которые, склонившись перед новым идолом, жаждут обратить в свою веру соседние племена и народы, поскольку их нынешний бог — это лучший из богов. Тоже гонятся за желаемым, пренебрегая действительным. Единственной подлинной реальностью. Причем прескверной.

— Но ведь эта реальность не статична, она тоже непрерывно меняется. Так что…

— Иллюзия, Фред. Иллюзия. Конечно, меняется, как горсточка зерна под пестиком в ступке. Ударил пестик, и зерно брызнуло во все стороны, подняли пестик — снова смешалось, пряча под собой несколько раздавленных зернышек. И так все время, пока вся горсть не превратится в муку, которая пойдет в пищу кому-то, кто, в свою очередь, сам попадет в ступу истории. Вот и все изменения. Всегда одно и то же из века в век.

— Аналогия — не доказательство, генерал, а человечество — не горсточка зерна. Человек наделен разумом, волей, способностью чувствовать и ощущать, выбирать себе путь, объединяться и разъединяться во имя какой-то цели.

— А что такое цель? Приманка для дураков, которые не поняли основного: над человеком прежде всего тяготеет физиология. Каждый из нас — замкнутая система, втиснутая в кожаный мешок. И когда в этой системе портится, скажем, печень или почка, человек уже ничто, — понимаете, ничто — со всем его разумом, чувствами, желаниями. Ибо его разум, чувства, желания — все теперь зависит от этой проклятой печени, а она медленно выводит из строя каждый из органов, запертых в этом кожаном мешке, который когда-то назывался Шульцем или Вороновым. Вот так-то, мой молодой, романтически настроенный друг! Давайте выпьем еще по чашке этой черной мерзости — она теперь заменяет мне алкоголь — и пусть познание этой единственно правильной истины придет к вам как можно позднее.

Григорий понимал, что беседа их приняла совсем нежелательный оборот, и в нем впервые шевельнулось сомнение в успехе своего замысла. Бегство в болезнь! Как-то, читая книгу о психологии разведки, он наткнулся именно на такой термин — это и характеризовало состояние человека, для которого не существует ничего, кроме его болезни. Полное равнодушие ко всему, не связанному с собственной персоной. Активность, направленная лишь на то, чтоб облегчить собственные страдания, зачастую даже выдуманные. В таких случаях человек не способен ни к какой деятельности… Как возвращали к нормальному состоянию таких больных? Григорий старается припомнить это — и не может, сколько ни напрягает память. Слишком много готовых рецептов! Подумай-ка сам! Потакать ни в коем случае нельзя, это яснее ясного. Это привело бы к усилению внутренней изолированности, а также усугубило бы болезнь… Обычная психотерапия, очевидно, тоже не поможет. Нужны действенные средства. Например, шок… то, что поразило бы своей исключительностью. Рука с кофейником застывает над чашкой, на лице скрытое волнение. Генерал сначала хмуро ожидает, потом удивленно глядит на своего собеседника.

— Фред, что с вами? Какая муха вас укусила? — нетерпеливо спрашивает Воронов.

У Григория уже созрело решение. Он вздрагивает, на лице смущение, замешательство, колебание…

— Простите, задумался… Снова вспомнилась одна вещь, которая меня давно мучает…

— Если вам нужен совет… Я еще не окончательно впал в детство, как они думают, у меня немалый опыт. Буду счастлив, если он вам пригодится… — Позабыв о кофе, Воронов впился в лицо Григория тревожным взглядом. — Вы всегда хорошо относились ко мне, поверьте: я умею это ценить…

Если б можно было поговорить со стариком откровенно, не прибегая к хитростям, быть может, именно такая откровенность и повлияла бы на него, заставила оглянуться назад, осудить прошлое, попробовать искупить вину… Но Григорий не имеет права так рисковать, ведь речь идет не о его собственной судьбе. Медленно, как бы преодолевая сомнения, он говорит:

— Не знаю, имею ли я право… удобно ли мне… или… — фраза обрывается, повисает в воздухе, как огромный вопросительный знак возле нерешенной задачи. Фред Шульц, всегда уверенный в себе, сейчас необычайно нерешителен.

— Да ну же! — торопит генерал. — Все, что вы мне скажете, останется между нами.

Фред Шульц долго разминает в пальцах сигарету — до тех пор, пока она не ломается, сердито швыряет ее в пепельницу, вынимает из пачки вторую, похлопывает по карманам в поисках зажигалки. То, как механически он все делает, свидетельствует о крайнем напряжении. Тревога невольно овладевает и Вороновым.

— Я не заслуживаю вашего доверия? — обижается он.

— Дело в другом, не в вас, а во мне. Слишком долго я молчал, упустил удобный случай поговорить с вами, а тут срочный отъезд в Италию, и мы вообще долго не виделись. Случайно встретив вас в этом кафе, я сразу же хотел все вам рассказать, но язык не повернулся. Теперь признаюсь: мне совсем не с руки здесь завтракать, но я возвращался и возвращался сюда, чтобы сбросить с души тяжесть, которая гнетет меня. А выяснилось, что не так-то легко побороть стыд, а отчасти и страх перед Думбрайтом и Нунке, которые смогут обвинить меня в нарушении служебной тайны, если вы хоть словечком обмолвитесь об этом разговоре.

— Я же обещал: все останется между нами.

— Мне придется вернуться к событиям в Фигерасе. Помните, как неприятно поразил начальство неожиданный отъезд патронессы из Италии?

— Еще бы!

— А знаете, что его ускорило?

— Она давно мечтала о поездке в Рим. И, когда состояние Иренэ ухудшилось, это стало у нее навязчивой идеей.

— Ошибаетесь! Она уехала стремглав, тайком, узнав об угрозе, нависшей над ее дочерью. При мне состоялся разговор между Нунке и Думбрайтом, во время которого наш босс с циничной откровенностью советовал ускорить болезнь девочки, ибо, как он выразился, излишнее оттягивание летального исхода — наихудший вид сентиментальности. Цитирую буквально.

— Невероятно! Поднять руку на такую крошку, и без того обиженную судьбой… Да последний из гангстеров не решился бы на это!.. Вы что-то напутали, Фред, такое просто не укладывается в голове… Иренэ… с ее ясным взглядом, милым личиком, звонким голоском… Нет, нет, нет! — с силой воскликнул Воронов, плечи его задрожали, и большое исхудавшее тело затряслось как в лихорадке.

Григорий знал, что сказанное больно поразит старика, но на такую бурную реакцию не надеялся. Быть может, рассказ о намерении Думбрайта «убрать» самого генерала не произведет такого впечатления.

И верно, услышав об этом, Воронов только выругался витиевато и не совсем цензурно, а потом снова заговорил об Иренэ:

— Ну, со мной хоть ясно — хотят убрать как нежелательного свидетеля. Но чем помешал ему ребенок? Нет, это уже даже не мерзавец и гангстер, а нечто большее — чудовище в облике человека, моральный выродок. Его надо запереть в сумасшедший дом! Нет, не в сумасшедший дом, а просто уничтожить, как бешеного пса. Он дождется, я отплачу ему! Не знаю как, каким образом, но отомщу! Кончится его карьера! Не глядите на меня так, я никого не собираюсь убивать! В мое время разведчиков не набирали среди мастеров мокрых дел. Мы соревновались в ловкости, в умении точно анализировать разрозненные факты. Мы…

Григорий не слушал, что говорил дальше Воронов, охваченный внезапной яростью. «Ах, ты не причисляешь себя к убийцам. У тебя, видите ли, руки чистые. Ты только готовил убийц и диверсантов, ослепленных ненавистью к своему народу. И тебе безразлично, что по их вине могут погибнуть сотни, а может, и тысячи советских детей, если осуществятся планы того же Думбрайта. Не будь Домантовича, бросить бы тебе сейчас все это в рожу, плюнуть и уйти. Напрасно вы, высокоразумный товарищ Гончаренко, считали себя знатоком человеческих душ, подразумевая сложную душевную борьбу там, где существует лишь пустота обанкротившегося, но не раскаявшегося человека…»

Выговорившись, Воронов замолчал, погрузившись в тяжелое раздумье. Григорий тоже не подавал голоса, мысленно упрекая себя за легкомыслие, за чувство снисходительной жалости к старому Ворону, которая иногда возникала в сердце, вопреки здравому смыслу. «А может, я все-таки не ошибся? Так или нет, а отступать теперь поздно: назвался груздем — полезай в кузов.»

— Я считал своим долгом предупредить вас, — заговорил наконец Григорий сдержанно и холодно. — Советую действовать осмотрительно… К слову сказать, от Нунке я знаю, что Думбрайт снова принялся за какую-то реорганизацию. В какой мере это касается вас?

— Меня считают полумертвецом, поэтому совсем не трогают. Вот остальным сейчас не позавидуешь, особенно Домантовичу: его да еще радиста — тот из Латвии — держат под постоянным наблюдением. Это все выдумки Шлитсена. Под разными предлогами обоим фактически запрещен выход за пределы школы. Дурацкая политика! Как будто провалы наших агентов для руководителей школы — новость.

Григорий задумывается, потом уверенно бросает:

— Не такая уж дурацкая, как вы думаете. Особенно, если это касается Домантовича. Да, да, не удивляйтесь! Я бы уже давно поставил его в условия строжайшего контроля. Взгляните на этот опус! Я случайно купил газету в восточной зоне… Вот тут, третья страница — статья на четыре колонки… Какой-то Епифанов публично осуждает свое прошлое, а нагрешил он, честно говоря, немало, и призывает своих земляков, которые отказались вернуться на родину, преодолеть страх перед наказанием, прийти с повинной и тому подобное. Соловьем заливается, описывая гуманизм Советской власти по отношению к тем, кто искренне раскаялся, кто хочет искупить свою вину. Ему, видите ли, простили все старые грехи, предоставили возможность работать. Как вы думаете, может повлиять такой материал на человека типа Домантовича, который пошел с Власовым по глупости, по легкомыслию, из слепого доверия к своему генералу? Каждый человек скучает по стране, где он родился, как бы он это сам ни скрывал от себя. Я, может, больше, чем кто-либо, это понимаю, потому что на собственном опыте убедился, что чужбина навсегда остается чужбиной, где ты можешь быть только лакеем, полностью зависимым от воли тех, кому служишь… Я нарочно берег эту газету, чтобы показать Нунке. У нас достаточно своих людей, на них мы и должны делать ставку.

— Вы забываете: я тоже русский, — криво улыбнулся Воронов.

— Простите, я слишком поспешил все обобщить. К таким, как вы, мои слова не относятся. Что у вас осталось от русского? Русская фамилия, только и всего! Прочно осев в Германии, вы сделали выбор. Лучший из всех возможных, потому что только мы, немцы, способны перестроить мир. Ничего, что первая попытка оказалась неудачной, зато мы приобрели опыт. Второй раз нас уже не победить. Россия исчерпала себя в нечеловеческом усилии. Есть победы, которые обращаются поражением. Для России разгром Германии стал пирровой победой. И теперь, когда от русских откачнулись их бывшие союзники…

— Они приобрели новых, причем в непосредственной близости от нас. Это не заокеанский дядюшка… Раз уж Германия расколота пополам…

— И вы верите, что так будет продолжаться долго?

— Верю, не верю… какое это имеет значение? Я не лезу в дальновидные политики, начхать мне на их прогнозы. Желаю воспринимать факты такими, каковы они есть. А факты свидетельствуют против вас, мой молодой и достаточно наивный друг! Расколошматили вас! Расколошматили! Вдребезги! Так, что щепки полетели. Безоговорочно капитулировали. Вот это факты! А что будет дальше, увидим. Если не я, то вы. Только из симпатии к вам советую: не убаюкивайте себя бреднями о каком-то особом призвании немецкой нации. Не к лицу вам эта спесь. Бегите куда глаза глядят от думбрайтов, нунке, шлитсенов. Пусть они прогнозируют. А вы просто наслаждайтесь самой возможностью жить. Найдите себе подругу, народите с ней кучу детей, работайте на них до седьмого пота. В этих обычных радостях и заключается смысл жизни, все равно, кем бы ты не родился: французом, русским или англичанином.

Разговор затягивался и снова уходил в сторону, газета сиротливо лежала на столе — Воронов, казалось, забыл о ней, так и не прочитав заметку. Неужели старик настолько равнодушен? Или не хочет показаться любопытным при постороннем? Ведь промелькнуло же что-то у него в глазах, когда зашла речь о выступлении Епифанова… Да, промелькнуло, а потом интерес угас, Григорий сам погасил его, затеяв глупый спор. Он нарочно говорил шаблонными фразами, за которыми скрывалось полнейшее убожество мысли, чтобы возбудить в Воронове протест против той среды, в которой он вынужден вращаться, задеть национальную гордость. А вышел пшик. Пламя, вспыхнув, вместо того, чтобы разгореться, стало гаснуть, оставляя после себя угарный газ. Вот и сидит теперь старик, почти одурев, и непонятно, что творится у него в душе… Может, и ничего… Сидит, переваривает завтрак, прислушивается, не начнутся ли колики в печени. Кожаный мешок с запертой системой, как он сам сказал о себе!

В сердцах слишком резко отодвинувшись от стола, Григорий поднялся.

— Простите, генерал, мне надо позвонить. Надеюсь, вы еще не уходите?..

— А? Что? — Воронов вздрогнул, словно только что проснулся. Поняв наконец, о чем речь, он махнул рукой. — Да, да, немного посижу. Ну ее к лешему, эту погоду, не хочется и нос на улицу высовывать.

Григорий и впрямь позвонил в агентство, предупредил, что задержится. Возвращаясь, остановился у двери, отделявшей подсобное помещение от зала. Через верхние дверные стекла он хорошо видел Воронова. Тот склонился над газетой.

Чтобы не потревожить старика, Григоренко зашел в туалет, медленно вымыл руки, возле тусклого трюмо пригладил и без того гладко зачесанные волосы. Из зеркала на него глядело усталое лицо. Он как бы впервые увидел две глубокие морщинки над переносьем, посеребренные виски. Дорого дались ему два послевоенных года! Мысль эта проскользнула, не вызвав сожаления. Он чувствовал себя более зрелым, а за приобретенный опыт всегда приходится расплачиваться. Но не так страшно, если рискуешь сам, а вот если дело касается других, как сейчас Домантовича…

Когда Григорий вернулся, Воронов сразу поднялся.

— Долгонько же вы разговаривали! А я вспомнил о своих делах. Есть совершенно неотложные. Собрался было уходить не попрощавшись. И вдруг стало вас жаль. Представил себе, как вы испугаетесь, что я исчез. Еще подумаете, что побежал к Думбрайту докладывать, или к Шлитсену, чтобы выслужиться. Ведь вы разболтали мне такое, что должны были держать за зубами, прикусив язык. Я очень благодарен вам, Фред! Вы неплохой парень, и стали б совсем стоящим, если бы избавились от глупой немецкой спеси. Впрочем, вы благосклонно отнеслись к старому хрычу, а это уже кое-что значит. Так же, как ваше отношение к Иренэ. Быть может, воспитываясь в России, вы почерпнули кое-что и от славянской добросердечности? А, Фред? Да не глядите на меня волком, я ведь шучу. Ну, какого черта вы обиделись?

— Вспомнил вашу добросердечность, генерал! Что-то я не замечал, чтоб вы очень любили своих близких.

— А что у меня осталось от русского? Как вы сказали, только фамилия, да, может, склонность покуражиться напоследок. О, вы еще услышите о старом Вороне! Я такое учиню…

— Жаль, что меня здесь не будет. Сегодня или завтра я уеду, когда вернусь, и сам не знаю.

Они долго прощались. Генерал сначала опечалился, потом вдруг впал в состояние экзальтации: снова и снова хвастался, что морально уничтожит Думбрайта, да так поглумится над ним, что тот вовек не забудет. Его распирало желание поделиться с Шульцем своей задумкой, но осторожность одержала верх. Воронов осекся и только, как говорится, под занавес, когда Шульц был уже у двери, еще раз крикнул:

— Они хотели избавиться от Ворона? Что ж, так и будет. Только я уйду сам. Громко хлопнув дверью!

 

В змеином гнезде

На далекой окраине — там, где каменная громада города, натолкнувшись на леса и озера, рассыпалась одинокими домиками, в сторону от автострады уходила узкая полоска бетона. В самом начале по обе стороны висело черно-желтое предупреждение: «Privat», дорожку от столба к столбу пересекала белая полоса, обозначавшая границы частных владений. Нырнув в лес и изогнувшись на двух-трех поворотах, дорога обрывалась у массивных ворот, которые, словно туго застегнутая пряжка, стягивали пояс высокой ограды. Участок, скрытый за ней в этом лесистом месте, казался странно голым: ни одного деревца, ни даже кустика.

Возведенные здесь коттеджи и длинные одноэтажные бараки, крытые гофрированным железом, расположены так, что вся территория просматривается насквозь.

В одном из бараков, посреди него, вот уже несколько минут неподвижно стоит Думбрайт. На его квадратном лице с тяжелой нижней челюстью сегодня впервые появилось выражение любопытства.

— Сколько они парятся в этих духовках? — спросил он, взглянув на своего спутника.

— Шесть часов, мистер Думбрайт, — ответил Шлитсен, поглядев на часы.

Из двух высоких, в рост человека, узких металлических пеналов доносились монотонные, пронзительные звонки. Не успевал один звук, многократно ударившись о голые стены огромного помещения, совсем затихнуть, как его сменял новый, неприятный и еще более мощный. Изредка, нарушая эту монотонность, металлические дверцы одного из пеналов вздрагивали, и оттуда доносился стон. Трудно было понять, что кричал человек, запертый в пенале, так как все звуки поглощал очередной громкий звонок. От кабин шел парок.

— Открывайте! — коротко приказал Думбрайт.

Двое дюжих парней в штатском тотчас метнулись к пеналам. Как только они отперли дверцы, из пенала, откуда доносились стоны, вывалился человек и упал на цементный пол. Стараясь подняться, он стал на четвереньки и обезумевшим взглядом озирался вокруг.

— Не могу… не могу… — хрипел он. — Воды!

Другой освобожденный из металлических объятий выглядел значительно лучше. Он вышел из кабины сам и теперь стоял, пошатываясь, чуть сгорбившись. Мокрая рубаха прилипла к телу, по лицу стекали струйки пота. Дышал он тяжело и часто. Из-под нависших бровей на Думбрайта глядели налитые кровью глаза, полные ярости и ненависти.

Думбрайт махнул рукой. Двое подбежали к лежавшему на полу и поволокли его к двери. Второй, пошатываясь, словно пьяный, сам пошел вслед за ними. Думбрайт поглядел на его широкую спину и, когда дверь закрылась, сказал:

— Тот, первый, — слизняк. Сомлел от жары, а ведь тут не жарче, чем у нас во Флориде в обычный день. А второй из той кабины — молодец! Злой! С таким материалом и поработать не жаль… Вот что: пусть немного отдохнет, а потом отвезите его в город поразвлечься с девушками. Он это заслужил. Кто такой?

— Дымов, из пленных. Старательный и способный курсант. Только слишком уж мрачный, скрытный.

— Это не беда. Мы готовим их не в кабаре выступать на потеху публике. А вот с тем сморчком придется повозиться. Такова уж наша судьба, — он похлопал Шлитсена по плечу, — из всякого дерьма делать конфетку… ну, пошли дальше!

Шлитсен едва поспевал за размашисто шагающим Думбрайтом. Тот переходил из комнаты в комнату, из барака в барак, ненадолго останавливался возле маленьких группок курсантов, слушал объяснения инструктора и бросал отрывистые замечания Шлитсену, который старательно прислушивался к ним, иногда даже записывая.

Звезда Шлитсена, которая катастрофически быстро стала закатываться в Испании из-за провала засланных в Прибалтику агентов, после перебазирования школы в Берлин вновь засияла высоко над горизонтом. В Пуллахе нашлись влиятельные друзья, знавшие о его заслугах. Они-то и помогли Шлитсену снова встать на ноги. Как ни странно, но кандидатуру Шлитсена на должность начальника перебазировавшейся из Фигераса школы поддержал даже Нунке.

— Не понимаю, — спрашивал его потом Григорий, — почему вы пренебрегли возможностью раз и навсегда избавиться от этого интригана? Какой смысл держать возле себя человека, готового в любую минуту подставить вам подножку?

— Видите ли, Фред, — хитро прищурился Нунке, — вы знаете мое отношение к Шлитсену и его ко мне. Приятельскими наши отношения никак не назовешь. Я ни на минуту не допускаю мысли, что из чувства благодарности за мою поддержку он оставит меня в покое, станет сдерживать свою страсть к интригам и подкапываниям. И все же я решился его поддержать. А знаете, почему? Да потому, что я его знаю, как собственные мозоли, и смогу предвидеть достаточно точно, как он поведет себя в той или иной ситуации. А провали я кандидатуру Шлитсена — вместо него назначат кого-либо другого, возможно, еще похуже, к характеру которого придется снова приспосабливаться. И еще я взвесил взаимоотношения между Шлитсеном и Думбрайтом. Нашего уважаемого босса даже передернуло, когда он узнал, кто возглавил школу. Конфликт между ними назреет неизбежно, в этом я уверен. И тогда никакие покровители из Пуллаха Шлитсену не помогут.

— Но ведь и вы в значительной мере отвечаете за деятельность школы?

— О, я хорошо обдумал линию своего поведения и уже намекнул Думбрайту, что меня никак не удовлетворяют заведенные Шлитсеном порядки. На первом же обсуждении учебных планов я выдвину свой контрплан. Вот когда Шлитсену не поздоровится!

Не чувствуя нависшей над ним угрозы, новый начальник школы тем временем постепенно вводил Думбрайта в курс дел, на ходу объясняя, как он организовал учебный процесс.

— Я не считаю нужным коренным образом менять план подготовки агентуры, разработанный еще в Фигерасе, поскольку он был составлен общими усилиями, с учетом всех ваших рекомендаций, герр Думбрайт! — слегка поклонился Шлитсен. — Итак, я исходил из того…

— Без преамбул, герр Шлитсен! Я просил бы поконкретнее. Контингент курсантов, разделение их по группам, способность работать во вражеском тылу и степень этой пригодности по категориям: первая, вторая и третья.

— Всю работу с новичками мы начинаем с тестов, дающих возможность определить умственные способности каждого. В зависимости от интеллектуального уровня мы комплектуем группы, которым затем предстоит пройти курс специального обучения в том или ином объеме. Такая дифференциация позволяет нам максимально ускорить подготовку курсантов, которых мы относили к третьей категории. Они уже сейчас готовы к выполнению простейших заданий — таких, например, как диверсия, устранение ненужных свидетелей, могут выкрасть нужного нам человека. На первом этапе все группы занимаются вместе. Это относится к таким дисциплинам, как умение ориентироваться на местности, изучение всех видов оружия, разнообразных приемов борьбы, когда приходится действовать голыми руками. Мы хорошо оборудовали кабинеты, где проводится обучение. Может быть, вам интересно заглянуть хотя бы в этот класс?

Шлитсен забежал вперед и широко распахнул дверь, ведущую в большую комнату. Вверху стены были сплошь увешаны плакатами и схемами; ниже, на уровне вытянутой руки, разместились стенды с образцами всех видов и систем оружия, начиная от пистолетов и автоматов и кончая обширным набором клинков и ножей. На отдельном стенде лежали вещи совсем обычные на вид: авторучки, зажигалки, портсигары, запонки, брелоки, зажимы для галстуков. Но и они обладали удивительными свойствами: резать, колоть, стрелять, пускать в лицо струю ядовитого, одурманивающего газа.

— Неплохая коллекция! — кивнул на этот стенд Думбрайт.

Шлитсен скромно опустил глаза, словно первый ученик, которого при всех похвалил учитель.

— Да, появилось много новинок… Кстати, упражнения с оружием — излюбленные дисциплины наших воспитанников. Покажите, Ломан, чего мы достигли!

Инструктор, который при появлении начальства оборвал команду, рубанул ладонью воздух и приказал:

— Позиция!

Мордатый курсант, с которым он отрабатывал какой-то прием, поднял руку с длинной черной палкой.

— Бросок!

Сильное движение кистью, и палка взмыла вверх, выпустив острое лезвие. Блеснув, словно молния, нож пересек комнату и впился точно в центр красного кружка, начерченного на макете.

— Попадание отличное! Сердце! — констатировал инструктор.

— Для этих упражнений комната маловата, — пояснил Шлитсен. — Пока позволяла погода, мы проводили их на воздухе. Лучшие курсанты точно попадают в макет на расстоянии двадцати метров.

— Неплохо! — похвалил Думбрайт и, похлопав курсанта по спине, приветливо кивнул инструктору.

— Я попросил бы вас заглянуть и в этот класс, — Шлитсен указал на дверь в конце коридора. — Специально, чтобы познакомиться с руководителем группы, который сегодня проводит там занятия. Своеобразный уникум: живой покойник. Нунке взял его в школу временно, пока в высших сферах решается его судьба. Но выяснилось, что он весьма полезный для нас человек. Выученик самого Отто Скорцени! А каждый, кому посчастливилось пройти обучение в замке Фриденталь — ас в своем деле!

— Скрывается от правосудия? И, конечно, под чужим именем?

— Что-то похожее. Его фамилия сейчас Зепп. Вальтер Зепп.

Шлитсен замедлил шаг и вкратце рассказал Думбрайту историю похищения Вернера Больмана и его фальшивых похорон.

Не входя в комнату, Шлитсен и Думбрайт остановились на пороге так называемого класса. Тут тоже обучали убивать, только другим способом — голыми руками.

Начальник школы подал руководителю группы знак не останавливаться, и тот, ни на миг не запнувшись, продолжал лекцию:

— Так вот, подчеркиваю еще раз: вы даже не представляете, сколь хрупкая вещь — человеческий организм. Зная, как и куда бить, вы непременно победите противника. Существует много превосходных и надежных приемов. Сегодня мы отработаем некоторые из них: удар в сонную артерию (Зепп повернул манекен и показал две обозначенные красным точки на шее), удар в переносицу и удар по горлу. Удар наносится так.

Блеснул оскал зубов. Рука быстро взлетела и ребром ладони врезалась в горло резинового манекена. На миг как бы возникло подлинное лицо Зеппа, чтобы тотчас же скрыться под маской небрежного превосходства и привычной деловитости.

Курсанты по-разному отреагировали на только что увиденное. Одни были угнетены и стушевались, пораженные несовместимостью будничных слов с их зловещим смыслом, Другие жадно, с каким-то болезненным интересом буквально впитывали в себя все услышанное и увиденное. Кое-кто остался равнодушным. Эти или хорошо умели скрывать свои чувства, или были настолько потрепаны жизнью, что их трудно было чем-либо поразить.

— Совершенно сырой материал, — недовольно буркнул Думбрайт, когда за ними закрылась дверь.

— Группа только что приступила к спецподготовке. Недели через две вы их не узнаете.

— Меня больше интересуют те, на кого можно рассчитывать уже сегодня.

— Тогда пройдемте в классы радиодела и фотодела, а потом к шифровальщикам. Здесь у нас больше всего новинок и, как говорится, сосредоточена наша элита. Без преувеличения могу заверить, что каждый второй курсант за считанные минуты может собрать и разобрать радиоаппарат любой системы, безукоризненно владеет техникой радиосвязи, может аппаратом любого типа сфотографировать нужный объект в любом ракурсе, при любом освещении, даже в инфракрасных лучах.

— И много их, таких высокомудрых? — в голосе Думбрайта прозвучала нескрываемая иронии, и Шлитсен тотчас стушевался.

— Около двух десятков. Согласитесь, времени у нас было в обрез. В большинстве это наши воспитанники еще из Фегераса.

— Поразили! Ошеломили! Да на кой черт мне все ваши новички, если вы не можете набрать и двух десятков людей, готовых выполнить задание. Ползете черепашьим шагом. А потерянное время ничем нельзя восполнить.

— Вы не так меня поняли, мистер Думбрайт! Я имел в виду только лучших. Уверяю вас…

— Хорошо. Обсудим все потом. Что у вас здесь, что это за эмблема на двери?

— Лаборатория. Заходить в помещение не рекомендуется, но из тамбура, через смотровое окошечко… Я уверен, это вас заинтересует.

Сквозь толстое небьющееся стекло Думбрайт и впрямь увидел некое подобие химической лаборатории. Среди столов, заставленных множеством колб, реторт, пробирок, группа людей в масках и защитных костюмах склонилась над станком, в котором корчился пес. Ему, похоже, только что ввели яд и теперь наблюдали, как он действует.

Думбрайт отшатнулся от окошка.

— Что это? — воскликнул он, пораженный, и, не ожидая ответа, направился к двери.

Шлитсен понимает — зрелище не из приятных. Но не может же этот самонадеянный янки остаться равнодушным к самой идее создания центра, где глубоко и основательно изучается влияние тех или иных химических соединений на организм человека. Ведь это тоже оружие, только оружие наиболее скрытое, которое удобно применять в различных случаях: моментальное убийство или медленное уничтожение, а то и просто можно оглушить жертву, чтобы лишить ее возможности сопротивляться. Наверно, осмотр и следовало начать с лаборатории, как с козырного туза, это сразу произвело бы впечатление, сгладило бы, затушевало кое-какие недочеты в других звеньях.

Думбрайт шагал широко, молчание затягивалось. Это начало беспокоить Шлитсена, хотя он еще и не утратил бравого вида, хвастаясь собственной изобретательностью. Вдруг Думбрайт остановился и резко обернулся к Шлитсену, но вся фигура начальника школы еще говорила о его готовности скромно и с достоинством выслушать похвалу. Правда, краешком сознания он уже понимал, что в чем-то просчитался, но осознать полностью меру своего падения еще не успел.

— Вы сошли с ума, — голос Думбрайта дрожал от ярости. — Кто дал вам право зря тратить деньги и время? Решили создать научно-исследовательский институт? Собираетесь готовить Бойлов, Армстронгов, Менделеевых? Да я засыплю вас дождем из ампул, если вам мало одного цианистого калия! И как вообще вы осмелились допустить весь этот сброд к ядам? Любой из них может стащить целую пригоршню этого добра, которое совершенно открыто стоит у вас на столах! Вы представляете, к чему это может привести?

— Но изучать их действие…

— Изучать, изучать… Каждая фирма, став вашим поставщиком, вместе с ампулами обязана прислать и проспект, в котором будет изложено все, понимаете — все, что касается ее продукции. Способны вы, в конце концов, это понять? Тоже мне Чезаре Борджиа!

Шум голосов прервал эту сцену: неподалеку из барака выскочили курсанты, и маленькая площадка тотчас забурлила, словно на нее хлынул водопад. В одном месте он напоминал водоворот, в другом растекался спокойным плесом, чтобы вновь забурлить, швырнуть на пол тех, кто сцепился в ожесточенной драке.

— Какого черта, что за свалка? — спросил Думбрайт у Домантовича, который приблизился к ним.

— Вывел своих ребят проветриться. Ошалели от техники. Пусть немного подерутся. Двойная польза: усовершенствуют свое мастерство и растратят излишек энергии, ограниченной рамками дисциплины. С тех пор как ребят лишили увольнительных в город, они просто бесятся с тоски.

Думбрайт поднял глаза на Шлитсена.

— Почему прибегли к таким мерам?

— Мы готовимся к ряду ответственнейших акций. Нельзя, чтобы сведения о нашей деятельности просочились за пределы школы. Достаточно одного неосторожного слова, сказанного в припадке пьяной откровенности…

— Что ж, похвально!

— Может, следует подождать и с Дымовым?

— Парню надо прийти в норму после сегодняшнего. Отправьте его с надежным человеком, например, под присмотром Домантовича. И прямо в «Голубой ангел».

Домантович поморщился:

— Не очень приятный спутник. Как по мне, так чересчур уж мрачный и неразговорчивый.

— Тем лучше, что неразговорчивый. Партнершу ему подберите сами, из тех, кого мы держим для специального обслуживания.

— Будет исполнено. Разрешите проверить, пришел ли в себя бедняга после эксперимента?

Меньше всего Шлитсену хотелось отправлять Дымова именно с Домантовичем. Но отклонить его кандидатуру он не решился. Иначе пришлось бы признаться Думбрайту в своих подозрениях, рассказать о загадочном молчании агентов, засланных в Чехословакию и Венгрию, о сомнительном успехе с засылкой агентов в Советский Союз. Рано или поздно об этом, конечно, придется доложить, только упаси боже, не сейчас. Тем более, что все опасения, возможно, беспочвенны.

— Продолжим осмотр, или вы хотите немного отдохнуть?

— Я хотел бы сделать маленький перерыв, чтобы просмотреть весь учебный план.

В кабинете Шлитсена чьи-то руки-невидимки заранее сервировали стол на две персоны. Думбрайт одобрительно поглядел на него.

— Я только сейчас понял, как проголодался. О, вы — внимательный хозяин, — бросил он, потирая руки.

— Обеденное время, — скромно пояснил начальник школы, — и сообразительность фрау Эммы, нашей хозяйки. Она сразу поняла, что сегодня я принимаю особу высокого ранга.

— Тогда первый тост за нее! — Думбрайт бесцеремонно, не ожидая приглашения хозяина, наполнил свой бокал до краев, отмахнулся от содовой, которую подсунул ему Шлитсен. — Неразбавленное виски полирует внутренности, разгоняет кровь, возбуждает волчий аппетит, что я вам сейчас и докажу.

Думбрайт действительно не мог пожаловаться на отсутствие аппетита. Разговор смолк, некоторое время в комнате слышался только звон ножей и вилок. Наконец, когда первый голод был утолен, Думбрайт немного отодвинул от стола свое кресло, откинулся на спинку, далеко вперед вытянул ноги и со смаком стал обрезать кончик сигары.

— Так говорите, Зепп может нам очень пригодиться? — спросил он так, словно разговор оборвался сию минуту.

— Безусловно.

— Тогда вот что: позовите его сюда и оставьте нас минут на пятнадцать одних. Попробую прощупать его один на один, в интимной обстановке.

— Сейчас разыщу. Только предупреждаю: не очень угощайте его. Кажется, и беда-то с ним стряслась из-за того, что напился. Хватит мне хлопот с одним Вороном.

— Кстати, как его дела?

— Совсем скверно, едва ноги таскает. Мы отстранили его от работы. Придет, послоняется и тащится в свое логово.

— Я ведь еще в Испании советовал Нунке избавиться от этого типа! Там его исчезновение прошло бы бесследно. Там на него никто бы не обратил внимания. А теперь, под боком у его бывших английских коллег…

— Докучать нам он будет недолго, — примирительно заметил Шлитсен и направился к двери.

После всего съеденного и выпитого Думбрайта разморило. До чертиков хотелось спать. Чтобы отогнать сон, он взял папку с учебными планами, оставленную начальником школы, раскрыл рукопись на середине, полистал несколько страничек, выхватывая то отдельную строчку, то абзац, и так зевнул, что даже свело челюсти. Нет, провались все пропадом, на сегодня с него хватит! Небрежно брошенная папка летит на другое кресло, но, не попав на сиденье, ударяется об угол, падает на пол. Бумаги, вложенные в нее, рассыпаются.

Присев на корточки, Думбрайт собирает листки, сопит, громко ругается. Ух! Теперь снова можно сесть. К счастью, странички учебного плана и три его копии сколоты скрепками. На внутренней обложке папки несколько карманчиков: большой, немного поменьше и четыре совсем маленьких, очевидно, для марок. Пальцы автоматически прощупывают их. Пусто, везде пусто, хотя нет — в самом глубоком, в уголке, скомканный листочек бумаги. Думбрайт вынимает его, расправляет ладонью, хочет положить на место, но вдруг рука его застывает, глаза с любопытством впиваются в текст. Почерк Шлитсена. Начала фразы нет. Страничка начинается словами:

«…если вдумчиво проанализировать все эти факты.

п. 4. Странно, что никто не позаботился расследовать причину гибели Вайса. Версию, подсунутую Шульцем, Нунке принял с удивительной легкостью. Непонятна и позиция мистера Думбрайта. Ведь Вайса вместе с Шульцем он послал по моему совету. Почему же тогда ему в голову не пришел такой вариант: Вайса…»

На висках Думбрайта набухают вены. Он зло шарит по кармашкам папки, хотя знает: ничего, абсолютно ничего там нет… Пункт четвертый. Значит ему предшествовали три пункта, и неизвестно, что еще выводила рука Шлитсена дальше.

Дорого бы дал Думбрайт за весь донос целиком! Интересно, кому этот мерзавец адресует его? И успел ли кому-нибудь послать? А впрочем, какое это имеет значение? Но такого простить нельзя. «Ну, погоди же, поганец! Рано или поздно, я сотру тебя в порошок!»

Первый взрыв гнева миновал. Бумажка спрятана во внутренний карман пиджака. Два стакана холодной воды окончательно успокаивают нервную систему. Но разговаривать сейчас ни с кем не хочется. Тем более с Зеппом. Что-то чересчур расхваливает его Шлитсен!

Но Зепп уже в комнате. Думбрайт окидывает его мрачным взглядом.

«Скотина, — думает он, — мог бы хоть немного привести себя в порядок и побриться».

— Простите, что явился в таком виде. Но меня сейчас ничто не украсит, — пришедший проводит рукой по щекам и подбородку, где уже курчавится бородка. — Что поделаешь, камуфляж!

— Немного виски!

Думбрайт наливает себе на донышко, Зеппу полный бокал, пододвигает тарелки с закусками.

— Герр Зепп, вы здесь человек новый, а свежий глаз всегда приметлив, особенно у человека, прошедшего хорошую школу. Скажите, что вы думаете об организации работы в школе?

— Откровенно?

— Конечно. Только на откровенность столь опытного человека я и рассчитываю.

— Школа не отвечает требованиям сегодняшнего дня. Подготовка агентов, будущих резидентов — все это вещи нужные, но для завтрашних и послезавтрашних потребностей.

А что мы даем сегодня? Как мы используем территориально удобное расположение школы? Нельзя допускать, чтобы в зоне, оккупированной советскими войсками, влияние русских увеличивалось с каждым днем!

— Что же вы предлагаете?

— Создать при школе небольшие отряды. Курсанты, одетые в форму советских солдат, должны систематически появляться в различных местах: грабить местное население, насиловать женщин и девушек, устраивать небольшие диверсии. Это пробудит в душах немцев ненависть к русским, неверие в их пропаганду. Сегодня, уже сегодня это надо начать, ибо проигрыш во времени может стать фатальным.

Ребром ладони Зепп бьет по краю стола, как бы подчеркивая последние слова, потом жадно пьет из бокала.

— А кадры? — недоверчиво спрашивает Думбрайт. — Где вы возьмете столько людей?

— Из пополнения, к обучению которого мы только что приступили, из того балласта, который есть в каждой группе. Этого вполне достаточно. Отряды должны быть маленькими: три, четыре, пять человек — не больше. Такому количеству не трудно просочиться в восточную зону, не привлекая к себе внимания. Кому придет в голову, что эти парни в солдатской форме вышли не на обычную прогулку?

Беседа длится и длится. Думбрайт спрашивает — Зепп отвечает. По всему видно: эти двое нашли общий язык. Расстались они совсем по-дружески.

— Итак, помните: никому до совещания ни слова, — напоминает Думбрайт. — Сжато изложите ваши соображения и завтра отдадите мне.

Домантович свернул на обочину и выключил мотор. Машина по инерции проехала еще несколько метров и плавно остановилась. Дымов, сидевший рядом, даже не проснулся. Домантович вышел из машины и оглянулся. Мокрая, прямая лента бетона, стрелой рассекая лес, с разгона взбегала на дальний холм. Отсюда казалось, что там, в вышине, серые потрепанные тучи вот-вот заденут за кроны деревьев, за их голые, расчесанные ветром ветви.

— Эй, дружище, проснись, приехали, — окликнул Домантович попутчика.

Дымов, зевая, вылез из машины.

— Что случилось?

— Погулял и хватит, принимайся за работу. Надо подкачать баллон. Ишь как разоспался, так и царство небесное проспишь. — Домантович вытащил насос и протянул Дымову.

Глядя на его широкую спину, мерно покачивающуюся в такт движениям, Домантович вновь и вновь спрашивал себя: стоит или не стоит этот человек тех хлопот, которые доставляет в последнее время. Однажды, рассказывая историю о похищении Больмана, Григорий посоветовал:

— Присмотрись, Миша, к водителю санитарной машины, которую вы нам прислали. Он откуда-то из Сибири, кажется мне, тоскует о родном крае. Попробуй, разузнай, чем дышит. Только, гляди, осторожно.

С тех пор Домантович не выпускал Дымова из поля зрения. Иногда бросал дружескую реплику, или ему первому рассказывал какую-нибудь школьную новость. Но все эти мелкие знаки внимания никак не влияли на Дымова: он был по-прежнему молчалив и замкнут. И только вчера что-то похожее на благодарность промелькнуло у него в глазах. Было это перед началом испытаний в металлических пеналах. Домантович украдкой сунул Дымову в руку таблетку и сказал: «Глотнешь, если не хватит сил».

Дымов хорошо перенес дикую жару со звонками, по крайней мере, сам вышел из пенала, даже добрался до постели. Хотя эксперимент был слишком трудным даже для его могучего организма. Сообщение Шлитсена об увольнительной в город встретил равнодушно, собирался в дорогу вяло, даже неохотно.

— Куда мы едем — на похороны или развлекаться? — бросил Домантович, когда они сели в машину. — А ну, выше голову. Не порть хоть мне настроение, когда еще удастся вырваться!

— А у меня в голове до сих пор гудит, как от похоронного звона.

— Очень трудно было?

— Сам попробуй залезь в этот поставленный на попа гроб, тогда и узнаешь, — сердито буркнул Дымов.

«Нет, сейчас с ним контакт не установить. Лучше подождать».

Через час они прибыли в заведение тетушки Росмейер.

«Голубой ангел». Эта вывеска — сентиментальная дань прошлому. Так когда-то назывался отель ее отца, расположенный на одной из гор Гарца, куда экскурсантов привлекали не только красивые пейзажи, но и очарование голубоглазой дочки хозяина. Все это осталось в далеком прошлом — жизнь беспощадно повыдергивала перышки из ангельских девичьих крылышек. Только одно перышко — название отеля — осталось как воспоминание, хоть и было оно очень уж неуместным. Меньше всего клиенты «пансионата» фрау Росмейер походили на ангелов.

Хлопотливая тетушка Росмейер встретила поздних гостей с неподдельной радостью.

— О, герр Домантович, можно ли так пренебрегать друзьями! Мы все скучаем, мы все спрашиваем друг друга: куда девались наши милые мальчики, которые так хорошо умеют развлекать нас, одиноких женщин? Неужто в другом месте их встречают приветливее и гостеприимнее?

— Только у вас, милая фрау, чувствуешь себя как дома! Но мы, несчастные мужчины, должны думать не только о развлечениях, а и о делах. Скучные дела, заставляющие нас то ездить, то неделями сидеть в различных бюро и конторах. Но сегодня — пропади все пропадом! Сегодня мы гуляем!.. Опустошим множество бутылок и уничтожим гору еды!

Батарея пустых бутылок действительно росла на столе с удивительной быстротой. Дымов пил сам, угощал женщин, никого не выделяя. Домантович с любопытством наблюдал за тем, как привычный самоконтроль не покидал его воспитанника даже тогда, когда он был сильно пьян. Только раз, буквально на несколько минут, он изменил себе, когда радиола заиграла модную песенку с раздражающе игривым мотивом и совершенно бессмысленными словами. Одним взмахом могучей руки Дымов столкнул с колен брюнетку, которая стала подпевать, соревнуясь с радиолой. Расправив плечи, немного откинув голову, он вдруг запел сам, перекрывая хриплым басом все остальные звуки: «Славное море, священный Байкал…»

Песня лилась широко и вольготно, ошеломляя могучим, страстным стремлением к свободе.

Пропев один куплет, певец вдруг опомнился и умолк.

Сейчас, вспоминая эту сцену, Домантович мысленно прикидывает, как ему подступиться к этому парню. Пока ясно одно: не все нити, связывающие Дымова с прошлым, порвались окончательно. Одна — две тоненькие, но прочные, еще есть. Коснись, и они начнут звенеть, словно струны, больно отдаваясь в душе, а теперь жгучая тоска сжимает сердце словно петлей. Ностальгия. Тоска по Родине. Не одного тебя, Дымов, гложет эта болезнь. К сожалению, есть еще обманутые, напуганные, несчастные люди, которые мыкаются по свету со страшным клеймом — эмигрант. Впрочем, эмигрант — это в прошлом. Теперь придумали другое: перемещенные лица. Перемещенные… откуда и куда? От домочадцев, от родных — в судомойки, в заправщики на бензоколонках, в полуразрушенные бельгийские шахты или в коммунальную службу Мюнхена? Тебе, Дымов, твердят сейчас, что ты свободный человек. Свободный от чего? От родины? Или, быть может, от новых своих хозяев, которые обрекли тебя на самое страшное, самое позорное? Дымов… Я хочу вывести тебя на ровную дорогу. Помоги же мне! Решись на обычный человеческий разговор, на капельку доверия…

Холодная сырость пронизывает до костей. Поднятый воротник и надвинутая на глаза кепка плохо защищают от непогоды. Домантович съежился.

— Дай-ка мне огоньку!

— Готово! — Дымов выпрямился. — Манометр есть?

Домантович ногой постучал по покрышке:

— И так видно. Поехали. Шлитсен не любит, когда опаздывают.

— Так по нему соскучились?

— Соскучился по кровати, если хочешь знать. Ты хоть немного поспал под утро, а я глаз не сомкнул.

— Почему же? Меня стерегли?

— Дурак ты, дурак! Тоже мне клад! С досады, что не удержался и вместе с тобой перебрал… Знаешь, у меня в городе есть девушка, хорошая девушка… хотел к ней на часок вырваться. Да как появишься в таком виде!

— Так это вы ей письмо опустили?

— А кому же еще? Генералу Клею?

«Ах, ты скотина! Прикидывался спящим, а сам… На секунду из машины вышел! Может, это не я его стерегу, а он меня? С Шлитсена станется».

— Слушай, Дымов! Будь другом! Ни гу-гу о девушке! Сам знаешь, как начальство не любит, когда мы знакомимся с кем-нибудь из местных. Помолчишь?

— А мне что? Я спал…

— Ну, тогда услуга за услугу. Расскажу тебе об одной интересной машине, которую нам привезли. Детектор лжи называется. Всю школу станут гонять на проверку — кто чем дышит. Закрепят на тебе разные штучки и начнут спрашивать. Если вопрос не задел тебя за живое, ты ответишь спокойно, и самописка начертит на ленте относительно прямую линию. А если вопрос почему-либо взволновал тебя, мозг в тот же миг посылает сигнал твоей нервной системе — организм реагирует сокращением мышц, выделением пота и еще чем-то. Вот линия на ленте и начинает напоминать всплески волн. А рядом сидит чудак и глядит на осциллограф. Туда тоже подаются эти импульсы. Нащупают у тебя слабину и начнут дубасить по больному месту. Напоминает детскую игру в «холодно — жарко». Только здесь, брат, игра ведется совершенно серьезно. Спрашивают тебя, например: «Хотите вы поехать на Огненную Землю?» А зачем тебе эта Огненная Земля? Что ты там не видал? Спокойно отвечаешь: «Нет». И, как это говорится, все довольны, все смеются. А потом вдруг оглушают тебя вопросом: «А не возникала ли у вас мысль перебежать к русским?» А у тебя, к примеру, как-то промелькнула такая мыслишка. Ты о ней сам давно забыл и только теперь вспомнил, но сердце екнуло и забилось чуть-чуть сильнее. Тут и срабатывает техника, и ты весь как на ладони.

Домантович искоса поглядел на Дымова. Тот, стоя вполоборота к рассказчику, напряженно слушал. Что-то неуловимо тревожное пробивалось сквозь маску равнодушия.

«Ага, вот ты и испугался! Выходит, тебе есть что скрывать! Возможно, я сам сыграл роль своеобразного детектора, но чувствуется, что ты действительно хочешь бежать…»

— Ну как, нравится аппарат?

— Ничего себе машинка! — Дымов отвернулся и, задумавшись, глядел на дорогу. — И когда они собираются ее опробовать?

— Начали налаживать. Думаю, за неделю-две управятся.

— Торопятся, выходит.

— Конечно… А как же…

Наступила пауза. Дымов не решался нарушить ее первым, чтобы не выдать своего беспокойства. Обычное равнодушие на лице, только желваки проступили под тонкой кожей.

«А ты волнуешься, как ни стараешься это скрыть. Неспроста ты спросил о начале испытаний. Решил что-то утаить. Некстати, совсем некстати, было б это сейчас. Эх, Дымов, Дымов!..»

— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову, — вдруг сказал Домантович, словно выходя из задумчивости. — Не верю я, чтобы человек не мог перехитрить машину. Не верю, и все! На что они рассчитывают: на то, что опрашиваемого можно поймать неожиданно. Как говорится, главный их козырь — эффект внезапности. Их машина рассчитана на слабонервных. Ошеломишь такого внезапным вопросом, он и лапки кверху. А настоящего человека — того, кто умеет держать себя в руках, машине не одолеть. Ведь человек способен предвидеть заранее, на чем он может споткнуться, и заставит себя спокойно думать об этом. Вот, например, я. Допустим, спросят меня о моей девушке. Секрета тут особого нет, но я не хочу, чтоб лезли мне в душу. Ручаюсь, ничегошеньки они не узнают. Да и про все другие мои секреты, а такие есть у каждого человека. Заранее натренирую свою волю, сам начну себя спрашивать, и сам себе отвечать: так, как хочется мне, а не тем, с детектором… Перед испытанием они пустят про машину слух. Такая мол, она и такая, как ни таись, а ничего от нее не скроешь. Потом покажут детектор и начнут нагонять страх. И все для того, чтобы вывести нас из равновесия, чтобы у нас поджилки тряслись при одном взгляде на это диво. А мне плевать на все, потому что я уже натренировал свою волю и верю в победу человека над машиной.

— А что, если выпить таблетку такую, какую вы давали мне позавчера?

— Могу дать, от них, говорят, нервы становятся как манильские канаты. Но я надеюсь на себя самого и тебе советую.

— Спасибо, что рассказали, — Дымов смущенно улыбнулся. — И за позавчерашнее спасибо.

— Пустяки.

— Не говорите, для меня ваше доброе отношение много значит. Мы же здесь каждый сам по себе. Горло друг другу готовы перегрызть. Если кто-то, если…

— Понятно. И мне, честно говоря, тут не очень весело. Может хуже, чем тебе. Потому иногда и хочется с кем-нибудь хоть словечком перекинуться…

— Мне иногда поручают доставлять грузы. Если вам когда-нибудь понадобится опустить письмо, или что-то передать… Я охотно… Сделаю осторожно.

— Ну, за это огромное спасибо! Теперь, наверно, долго не удастся вырваться из нашей тюрьмы.

Вскоре машина въехала в ворота школы. Домантович и Дымов распрощались, холодно кивнув друг другу. И только во взглядах обоих чувствовалось необычное тепло.

Через несколько дней Домантовичу пришлось дежурить вместо другого преподавателя, который неожиданно слег. Незадолго до отбоя в дверь дежурного робко постучали, и в комнату протиснулся невысокий вертлявый человечек.

— Почему вошли без разрешения, Гусев? — недовольно спросил Домантович.

— Простите, господин инструктор. Я услышал чьи-то шаги, испугался, что меня увидят. А дело у меня такое… Деликатное, одним словом…

— Говорите, и покороче, что там у вас?

Гусев быстрой, неслышной походкой приблизился к столу, оглянулся на дверь, потом шепотом сказал:

— Доложить хочу об одном курсанте. Дымов его фамилия.

«Ах ты, гнида», — с отвращением поморщился Домантович.

— Давайте, что он там натворил?

— Еще не натворил, господин инструктор, но собирается. Намеревается то есть.

— Говорите конкретнее!

— Разрешите по порядку, господин инструктор, чтобы полностью нарисовать картину. Жили мы, значит, в одной комнате. И кровати рядом. Ну, познакомились, вроде подружились. И стал я у него всякие настроения замечать. То заведет о своей Сибири, то начнет ругать все немецкое. И еще деталь. Если зайдет речь о России, то выражения у него совсем несоответствующие: наши, говорит, или у наших. Я, конечно, начал поддакивать, чтобы лучше узнать, а он и вовсе распоясался. Радио стал крутить. Крутит, крутит да так хитро, что вроде бы ненароком, но обязательно Москву зацепит и выхватит что-то из передачи. Я ему говорю: «Брось ты по эфиру шарить, найди музыку», — а он только улыбается. Глаза прищурит, да глядит на меня… Один раз поймал репортаж: в Будапеште московское «Торпедо» играло с «Вашашем». Так вы бы видели, как он за русских болел. Когда они забили четвертый гол, чуть не полез целоваться. Я еще тогда хотел доложить, но решил собрать побольше фактов.

— И собрали?

— Собрал, господин инструктор, — Гусев совсем перевесился через стол, — можно сказать, повезло мне, когда я потерял сознание после той духовки, куда меня заперли. В то время мы уже жили отдельно, нас перевели в другой барак с отдельными боксами. И вот, является ко мне, как бы посочувствовать. Знаешь, говорит, погибнем мы здесь, замучают они нас, давай бежать! Я притворился, что во всем с ним согласен. «Куда, — спрашиваю, — в советскую зону?» А он: «В советскую нам нельзя: мы ведь недавно оттуда немца уворовали, давай бежать в Австралию или еще куда-нибудь». Я спрашиваю его: «А деньги?» А он: «Доберемся до какого-нибудь порта, наймемся матросами на пароход». Я обещал подумать и вот пришел доложить вам.

— Доложить надо было раньше! Но и сейчас не поздно… За Дымовым мы теперь проследим, не убежит. Бери бумагу, пиши все, что мне рассказал. И никому ни полслова! Об этом будут знать только те, кому положено.

Пока Гусев писал, примостившись на краешке стола, Домантович обдумывал, как ему спасти Дымова. О доносе на Дымова дежурный должен записать в рапорт, пришпилив к нему и гусевскую писанину. Тогда Дымову конец. Спрятать? Опасно! А что, если все же рискнуть? В случае раскрытия, сослаться на то, что не придал серьезного значения, счел злобной выходкой из зависти?

— У вас, кажется, были недоразумения с Дымовым?

— Очень давно: однажды спьяну подрались. Но на следующий день протрезвели и сразу помирились. Не думайте, я не от обиды.

— Хорошо, напишите об этом в заявлении.

«Несколько дней можно потянуть, — соображал тем временем Домантович, — если станут придираться, сошлюсь на эту драку и зависть. Они ссорились между собой, вот я и посчитал заявление обычной клеветой, потому решил сначала проверить. Да, да! Прикажу кому-нибудь из курсантов наблюдать за Дымовым. Вот и аргумент в мою пользу. Попадет, конечно, здорово, но как-нибудь выкручусь… Ну, а дальше? Как убрать Гусева? Ух, даже голова кругом пошла!»

Гусев кончил писать и протянул листок Домантовичу.

— Тут я все описал, господин инструктор, все, полностью.

— Хорошо, можете идти и помните, никому ни словечка!

— Могила, господин начальник! — Гусев попятился к двери и, словно уж, выскользнул из комнаты.

Позднее, во время обхода школы, Домантович приказал Дымову зайти в комнату дежурного.

— Позаботься только, чтоб тебя никто не видел, — предупредил он.

Дымов явился не скоро. Домантович вконец изнервничался, ожидая его.

— Раньше не мог, словно на грех… — начал оправдываться Дымов, но Домантович нетерпеливо осадил его.

— Читай! — сердито приказал он, протягивая написанное Гусевым.

Дымов с удивлением повертел в руках густо исписанный листок, повернул другой стороной, взглянул на подпись. Губы его искривила необычная для него растерянная улыбка. Но она исчезла, как только он прочитал первые строки. Теперь его губы плотнее сомкнулись, густые брови грозно сошлись на переносье. Закончив чтение, он продолжал глядеть на подпись, словно за ней вставал живой человек.

— Ну, что скажешь?

— Подлец! — глухо вырвалось сквозь стиснутые зубы.

— Теперь скрежещешь зубами! Эх ты, нашел кому довериться. Гусеву! Да за ним смрад на два квартала тянется.

— Я… мне ж его жаль стало, когда он, словно мешок с мукой, свалился на пол. Я к нему как к человеку пришел, чтоб спастись вместе!

— Хорошее спасение! Ничего лучше не мог придумать, как бежать в Австралию. На кенгуру ему захотелось полюбоваться! Идиот, трижды идиот! Ты что, забыл о тех двоих, что решили податься в Скандинавию? Обоих прошили пули агентов-ликвидаторов, которые рыщут повсюду, вылавливая таких «путешественников», как ты… тоже мне, новоявленный Миклухо-Маклай, Ливингстон несчастный!.. А теперь скажи, что мне делать с этой писаниной?.. Надеюсь, понимаешь, в какую беду ты вовлек и себя, и меня?

Дымов сидел согнувшись, зажав между коленями пальцы сцепленных рук.

— Невмоготу мне здесь, — простонал он. — Опротивело все, и сам я себе опротивел! С души воротит!

— Ты эти переживания и соболезнования оставь влюбленным. Давай лучше подумаем, как нам выпутаться?

— А как тут выпутаешься? — Дымов вытянулся и взглянул на Домантовича. — Если вы не дадите хода заявлению, этот подлец все равно кому-нибудь расскажет и будет еще хуже. Тогда погибну не только я, а и вы. Итак, все равно конец. Так или эдак. Ну, а вам…

— Обо мне не волнуйся. Сделаем так: заявление я на некоторое время спрячу. В случае чего, скажу, что поручил следить за тобой. Сучкову, например. Скажу, что счел написанное Гусевым клеветой, и поэтому решил сам все проверить. Гусеву заткну рот, скажу, что на днях его вызовет начальство. А тем временем, может, что и придумаю… Ты ж пока что…

Телефонный звонок прервал их разговор. Домантович снял трубку, кого-то выслушал, потом положил ее на рычаг.

— Сейчас сюда придет Шлитсен. Побыстрее убирайся да смотри не наскочи на него! Поговорим завтра.

Ночная тьма навалилась на Дымова, как огромная глыба земли. Лежа поверх одеяла, он ощущал сырость и даже ее терпкий запах. Так будет и тогда. Нет, не так. Душу его больше не будет терзать нестерпимая тоска о прошлом. И вообще ничего не будет. Мир исчезнет навсегда, словно его никогда и не было. Странно! Выходит, жизнь — это видения, которые для каждого человека рано или поздно исчезают. Тогда какая разница, как скоро это произойдет? И каким путем? Нет, только не попасть в руки шлитсенам! Хватит! Поизмывались! А эта гнида, Гусев, будет жить… будет жить, хотя нет у него за душой ничего святого… Он не мечтает о родной стране, о ее просторах, о небе, где даже звезды светят иначе. Он готов продать все за копейку. Ну, а ты сам? Тебя завлекли обманом и глупыми обещаниями. Когда появился в концлагере этот паршивый власовец и стал агитировать, ты и уши развесил. Только бы из лагеря вырваться, а там… Вот твое глупое «там». Получив оружие, мог уложить несколько человек, прицелиться и попасть в самого Власова, но тебе, видите ли, захотелось еще пожить. За свою шкуру испугался!

Дымов знает — эти раздумья ни к чему: он загнан в тупик. Опять же по собственной глупости. Но они промахнулись: выход есть. Вот он зажат в кулаке, теперь Дымов сам себе господин! Не подвластный ни Думбрайту, ни Шлитсену — и вообще никому.

Он садится, прислушивается к неясным ночным звукам, к тихому шелесту дождевых капель, стекающих по стене. Боже, неужели исчезнет и это?

Желание жить охватывает его с бешеной силой. Он вскакивает, опускает руку с ампулой в карман. Теперь он знает, что делать. Может, эта мысль зрела в нем подсознательно. А возможно, сама судьба толкнула его руку к коробке с ампулами, когда он работал в лаборатории.

Тьма в комнате, хоть глаз выколи. Дымов, стоя, ногой нащупывает мягкие туфли. Подносит к глазам кисть руки, всматривается в циферблат часов. Стрелки и цифры тускло поблескивают, но он никак не может отличить часовую от минутной, и только длинная секундная напоминает о движении времени. Да, да, время уходит… Надо идти!

Он осторожно приоткрыл дверь. Тихо. Сделал первый шаг, второй. В конце слабо освещенного коридора остановился перед боксом номер 24, прислушался: оттуда доносились равномерные вздохи с присвистом.

Дымов вошел в комнату, закрыл дверь и остановился. Подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Подошел к кровати. Гусев спал на спине, высоко закинув голову. На бледном пятне лица — полуоткрытый рот. «Неужели я сделаю это?» — ужаснулся Дымов. Но рука действует, словно не управляемая его волей: сама прижимает к зубам ампулу, потом поджимает отвисшую нижнюю челюсть.

На следующий день, утром, Домантович подал рапорт, где значилось, что курсант Гусев покончил жизнь самоубийством, раскусив ампулу с цианистым калием.

Днем, встретив Дымова во дворе, Домантович спросил, кивнув в сторону барака:

— Твоя работа?

— Он же сам накинул мне на шею петлю… Оставалось только затянуть…

— Я же обещал, придумали бы что-нибудь…

— Сил уж не было больше терпеть, не было сил… Я же ампулу для себя… давно уже приготовил. А вышло… Ну, что говорить! — махнув рукой, Дымов побрел дальше.

 

Снова Лемке?

— Мистер Думбрайт неверно трактует наши отношения. Я бы сказал, слишком уж широко. Согласившись на обмен информацией, я, конечно, имел в виду тот круг вопросов, в решении которых мы одинаково заинтересованы, поскольку интересы его и моей страны совпадают. Остальное… — Артур Лестер пожал плечами и принялся набивать трубку душистым «Кепстеном», осторожно приминая табак большим пальцем.

Григорий поморщился. Вот уже в который раз, стоит им приблизиться к сути делового и конкретного предложения Думбрайта — и ритуал раскуривания трубки вновь прерывает разговор. Давно уже пора произнести «да» или категорическое «нет». Но Лестер тянет, уклоняется от прямого ответа, то ли не доверяя посланцу, то ли набивая себе цену.

— Я полностью понимаю и высоко оцениваю вашу позицию, сэр Лестер, — старается возобновить разговор Григорий. — Но не в данном случае. Ибо именно в этом вопросе интересы Америки и Англии совпадают. Гамбург — огромнейший морской порт. Каждая страна, имеющая торговый флот, заинтересована в том, чтобы он функционировал.

— Только как порт. Наши судостроители решительно протестуют против восстановления верфей. Согласитесь, нам самим выгоднее строить суда, избавившись от конкурентов.

— Но порт, где нельзя произвести текущий ремонт, наполовину утрачивает свое значение. Даже по Потсдамскому соглашению Германии разрешено строить суда малого тоннажа.

— Пхе, Потсдамское соглашение! То, что вчера имело смысл, сегодня его утратило. Вспомните речь Уинстона Черчилля в Фултоне.

— Мистер Думбрайт именно на нее и ссылается. Ведь в ней Черчилль прямо ставит вопрос о сколачивании военно-политических блоков, направленных против России и стран народной демократии. Вам, конечно, известно, что подготовка уже началась. Какую бы организационную форму ни приняло создание такого антикоммунистического блока, но на Германию, как среднеевропейскую страну, будут возложены грандиозные задачи. Вот почему вопрос о ее могуществе приобретает первостепенное значение в этом аспекте…

Лестер зажал трубку в кулаке и предостерегающе поднял его:

— Не станем забегать вперед, уважаемый герр Шульц. Будущие блоки, коалиции — это кот в мешке, а мы, англичане, трезвые политики, и прежде всего призваны заботиться о восстановлении собственного могущества.

— Есть политики ближнего и дальнего прицела. Дальновидные государственные деятели сегодня заботятся о том, чтобы между нынешними конкретными действиями и планами на будущее существовал прочный мост. Лейбористское правительство отлично это понимает и, по сути, придерживается взятого консерваторами курса на подготовку новой войны. Я советовал бы вам быть более дальновидным. Англия от этого не проиграет, а вот лично вы — выиграете.

— То есть? — вырвалось у Лестера. Слишком поспешно, чтоб можно было иронической улыбкой прикрыть свою заинтересованность.

— Речь идет о столь могущественном акционерном обществе, как «Гамбургско-Американская линия». Его существование невозможно без восстановления торгового флота. Вам гарантируется пакет их акций, если вы не станете мешать действиям наших судовладельцев в этом направлении.

— Да, но ведь я не один…

— Мистер Думбрайт согласен в разумных пределах компенсировать издержки всех ваших будущих помощников. Прощупайте почву, составьте списки. Но это дело второстепенное. Нам нужно ваше принципиальное согласие. Не придется даже действовать… просто не замечайте.

— Гм… я должен над этим подумать. Обстановка здесь очень сложна, не забывайте о так называемом гамбургском пролетариате. Социал-демократы постепенно левеют, а коммунисты накапливают силы. Они слишком сообразительны, чтобы не понять причин близорукости английской администрации.

— А такой стимул, как сокращение безработицы в связи с расширением работ на верфях?

— Да, на этом можно сыграть. У нас есть свои люди среди социал-демократов… Условимся так: через неделю я буду в Берлине и дам Думбрайту окончательный ответ… А теперь, когда с делами покончено, я бы попросил вас разделить со мной скромный холостяцкий ужин.

Стол, накрытый в смежной комнате, можно было назвать роскошным: тарелка с заливной рыбой, обложенной тоненькими ломтиками лимона, на длинном блюде поблескивал жирной шкуркой копченый угорь, вокруг стояло множество закусок, а две бутылки вина терялись на квадратной белой поверхности.

— Рекомендую: местные деликатесы! — не без гордости заявил Лестер. — По возможности стараюсь обходиться без консервов. У меня свои поставщики среди рыбаков. Может, не столь изысканно, зато полезно. И вкусно, — он разрезал угря пополам и половинку положил на тарелку гостя. Аппетитный аромат копченостей защекотал ноздри.

— Правда, очень вкусно, — похвалил Григорий. — Просто тает во рту. Давно не ел ничего подобного.

— Пробавляемся консервированными изделиями дядюшки Сэма?

— Приходится.

— Меня удивляет американская неприхотливость: изо дня в день бобы в томате, яичница с беконом, какая-то жвачка, называемая колбасным фаршем. Брр, какая мерзость! Мы, англичане, предпочитаем натуральные продукты. То же самое, как ткани из настоящего хлопка, льна и шерсти. Я, конечно, не навязываю вам свой тост, но поднимаю бокал за добрые традиции доброй старой Англии.

— За все добрые традиции и мир между народами!

— Мир? Вы действительно в него верите?

— Я верю в здравый человеческий разум, — уклонился от прямого ответа Григорий. — Вот мы, вчерашние враги, сегодня сидим и мирно беседуем. Надеюсь, так же будет и завтра.

— Если ваши соотечественники не окажутся под влиянием русских, а здесь, в Гамбурге, намечается такая тенденция.

— Представляю, в каких сложных условиях вам приходится работать. Вооруженное восстание двадцать третьего года, наверно, живо еще в памяти многих. Этот опыт нельзя сбрасывать со счетов.

— Столкновений много. К счастью, местные социал-демократы все спорят между собой. Мы всячески способствуем этому, используя своего человека, одного из лидеров левого крыла.

— Платный агент?

— Не совсем так, вернее, работает не только за деньги. Держим его на поводке страха. В прошлом году на него налетела банда грабителей, забрала деньги, принадлежащие ферейну «Урожай» и собранные на приобретение огородных семян. Он обратился со своей бедой в нашу комендатуру. Мы тут же сделали вид, что нашли воров, и вернули ему полностью всю сумму, якобы отобранную у грабителей, взяв, конечно, расписку: «Такого-то числа, такой-то одолжил принадлежащие ему столько-то тысяч марок». Что было дальше, вы и сами догадываетесь. Теперь он полностью в наших руках.

Лестер, рассказывая это как веселый анекдот, то прихлебывал вино, то попыхивал трубкой — счастливый потребитель натуральных продуктов, будущий обладатель толстого пакета акций, джентльмен с головы до пят, только что пивший за добрые традиции старой Англии.

Молодая служанка, а может, и не только служанка, бесшумно ступая, принесла на подносе горячее. Григорий сразу поднялся.

— Большое спасибо за гостеприимство, сэр Лестер! К сожалению, должен идти!

— И совершите подлинное преступление. Взгляните на эти бифштексы! От них идет пар, они истекают соком… Неужто не соблазнитесь?

— Потому и бегу, чтобы не соблазниться. Ибо визит, который я должен нанести, не из приятных.

— Тем больше оснований его отложить.

— У меня времени в обрез. Хочу уехать завтра.

На море, очевидно, разыгрался настоящий шторм. Даже здесь, в ста километрах от побережья, чувствовалось его могучее дыхание. Ветер налетал с бешеной силой, вылизывал опустевшие улицы, наваливался на здания, словно хотел довершить разрушения, нанесенные людьми.

В ранних сумерках город напоминал освежеванного зверя. Вот — голова, здесь — растерзанное туловище, а в конце Аусен-Альстера, словно длинный хвост, вытянулся мост, тоже напоминающий оторванную часть огромного изувеченного тела.

Григорий сделал несколько шагов в сторону гостиницы «Атлантик», в которой остановился. Сильный порыв норд-оста сразу перехватил дыхание, резанул по лицу. Машинально повернувшись к ветру спиной, Григорий зашагал в противоположную сторону, наобум минуя перекрестки, пересекая лысины площадей, зиявшие там, где когда-то высились дома. В стороне, наверно, в порту, стали выбивать склянки. Звуки то затихали, то расплывались над улицей, похожие на жалобные стенанья. И все же это был голос жизни. Григорий почувствовал себя не так одиноко. Случалось и раньше, что на него внезапно обрушивалась тоска — нестерпимой становилась среда, в которой приходилось жить и работать. Сегодня в этом незнакомом, но славном своей историей городе, он ощущал ее особенно остро. Хотелось побыть среди людей, обычных, простых, чьими руками создано все вокруг, среди тех, кто, может, еще помнит Тельмана, вооруженное восстание двадцать третьего года.

Погруженный в свои мысли, Григорий совершенно потерял ориентацию и неожиданно вышел к тому мосту, который раньше бросился ему в глаза. Ну, что же — мост как мост. Внизу тускло поблескивала вода. Сверху не было видно, как морщится и вздымается ее поверхность. Зато близость моря была еще ощутимее. Более чем за сто километров ветер приносил его запахи, оседал на губах солоноватым привкусом. Чертов норд-ост! Он толкал в спину с такой силой, словно хотел смести чудака, осмелившегося ступить на мост в такую погоду. Собственное тело казалось Григорию легким, как перышко, и столь же беспомощным под могучими ударами ветра. Гончаренко, как мог, ускорял шаг, но ветер подгонял его и подгонял и, казалось, продувал насквозь не только одежду, но и его самого. Когда Григорий ступил на левый берег, его всего трясло, зуб на зуб не попадал. К счастью, в конце первого же квартала неизвестной ему улицы он наткнулся на пивной бар.

Рванув дверь, Григорий прислонился спиной к косяку, стараясь отдышаться и преодолеть озноб. Головы большинства присутствующих повернулись к нему. Доброжелательно насмешливые, сочувствующие и просто любопытные взгляды.

— Эй, Эмма! Спасай еще одного потерпевшего, бурей прибитого к твоему «Счастливому берегу», — крикнул коренастый парень с такими светлыми волосами, что они казались седыми, и весело подмигнул Григорию одним глазом.

— Как раз согреешь этим пойлом, — донесся голос из дальнего угла зала.

— Почему ты решил, что я имел в виду пиво? Согреть человека можно и иным способом.

— О, Эмме есть чем согреть!

— А ты, оказывается, знаешь! Гляди, расскажу твоей Урсуле!

Со всех сторон посыпались солоноватые шутки, двусмысленные намеки. Чтобы не привлекать внимания, Григорий быстро прошел к стойке. Полная, пышногрудая барменша тяжело поднялась со стула.

— Не обращайте внимания! — сказала она, приветливо улыбаясь. — У них и в мыслях нет ничего плохого. Просто захотелось потрепать языком. Да что говорить: всем теперь скверно, вот и рады случаю немного повеселиться… А пиво сегодня не такое уж плохое… Открыла бочку из новой партии. Выпьете здесь или немного посидите?

— Если найдется свободное местечко.

— Тогда я сразу налью две кружки. Я сегодня одна, а ноги у меня… — она не договорила, увидав, что два пожилых человека в рабочих костюмах, на ходу отсчитывая деньги, направляются к ней.

— Получай, Эмма! Ну, как твой?

— Снова нашло: лежит, весь трясется… вдруг вскрикнет и начнет разгребать постель.

— Думает, что его завалило. Снова вспомнил этот страшный день, когда его засыпало. Ты б устроила Готлиба в больницу…

— Чтоб его отправили в сумасшедший дом? — вскипела барменша. — Он же в здравом уме. Полгода ничего не было! Если б не бочка, что с таким грохотом упала… А перед этим его измотал грипп…

— Тогда отправь его в какое-нибудь тихое местечко, где бы он мог отдохнуть, подкормиться. У него, говорят, где-то неподалеку живет брат?

— В Хазенморе. Отец Кристиана, — женщина кивнула в сторону светловолосого.

— Так попроси племянника…

Григорий не стал слушать дальше — забрав свои кружки, он направился к столику, который только что освободили собеседники Эммы. От пива по телу сразу разлилось тепло, голова приятно кружилась. Наверно, давал себя знать и бокал вина, выпитый у Лестера. Что ж, ужин с ним дал значительно больше, чем можно было ожидать. Получено еще одно подтверждение того, что наши бывшие союзники собираются коварно нарушить Потсдамское соглашение. Да и Зеллер теперь будет знать, где искать предателя — продажную шкуру, и своевременно сумеет проинформировать гамбургских коммунистов о новом сговоре монополистов, направленном на подготовку войны.

Мысленно вернувшись в Берлин, Григорий уже не мог отрешиться от повседневных забот. Отсюда все казалось еще сложнее: что ни говори, а на месте в случае новых осложнений сразу можно сориентироваться, найти выход из создавшегося положения. Нет, не вовремя, совсем не вовремя Думбрайт отправил его в Гамбург. И еще — почему он не поехал сам, как собирался? Ну, с Нунке понятнее, тот просто воспользовался случаем передать письмо жене и подарки детям. Надо бы и это поручение выполнить сегодня. Тогда завтра можно будет выехать дневным, а не вечерним поездом. Впрочем, если сегодня позвонить жене шефа и попросить разрешения прийти завтра утром…

Юноша, которого фрау Эмма назвала Кристианом, прервал его раздумья. Он шел по проходу, весело окликая компанию, сидевшую за соседним столом.

— Вы чего тут шепчетесь, а? Какие такие завелись у вас тайны? Забрались бог знает куда, и голоса не подают!

— А когда мы условились встретиться, когда? — сердито ответил молодой брюнет, чем-то неуловимо похожий на своего белокурого товарища.

— Так ведь Блейберг задержал, сам же видел.

— Чего он к тебе липнет?

— Надеялся на подарок от отца. Говорит, без него старик не нашел бы такого покупателя, и наш старый дом пустовал бы. А отец даже не собирался продавать его.

— Ого! Когда это было! А этот ваш постоялец до сих пор такой же странный?

— Послушайте ребята, что я вам скажу! — Кристиан придвинулся поближе к столику и заговорил шепотком. — Вся его история — это сплошное вранье, он не тот, за кого себя выдает. Батрак! Хорош батрак, который за разрушенную халупу готов платить такую уйму денег. Отец ведь хотел разобрать ее и пустить лес на расширение хлева и конюшни, но незнакомец все повышал да повышал цену. Ему вот так надо было где-то осесть! — рука юноши легла поперек горла.

— Не вижу ничего странного, — вмешался третий из присутствующих за столом.

— Все беженцы прежде всего заботились о крыше над головой, да о клочке земли под огород. Ты, Кристиан, всегда что-то выдумаешь…

— А ты послушай, ты только послушай! Как ведут себя другие в его положении? Изо всех сил стремятся завязать добрососедские отношения с людьми, которые живут рядом, с утра до вечера гнут спину над грядками, чтобы иметь картошку, брюкву и разную там зелень. А этот и в глаза никому не поглядит, разве что мотнет головой. В земле для видимости покопается, покопается, да и бросит лопату прямо на грядке, пусть ржавеет. Сам же запрется в доме и ни гу-гу. Сидит один, как волк в темной чаще.

— А если человеку, потерявшему семью, жилье, и вовсе жить не хочется? — не очень уверенно возразил брюнет.

— Тогда бы он так не набивал себе брюхо, вот что! И не чем попало, а такими кушаньями, даже названия которых мы позабыли.

— Откуда это известно? Ты что, заглядывал в его кастрюльки?

— Моя мать, а твоя тетка, как-то подглядела. Да и другие видели, как он покупал продукты на черном рынке. И не какую-нибудь там банку сгущенки, а все, что попадалось на глаза, и все самое полезное, самое вкусное. Платит, сколько запросят, только бы поскорее доверху набить свой рюкзак.

— Если есть деньги, почему не полакомиться? — примирительно заметил третий собеседник. — Я б, ребятки, например, съел полнехонькую сковороду яичницы… знаете, с салом, чтоб фырчало. А потом пивка… Ух, вкуснотища! Даже слюнки потекли! На твоем месте я б давно уж к нему подкатился, полакомился бы.

— Не валяй дурака! — крикнул брюнет и повернулся лицом к брату. — Послушай, Кристи, что же ты думаешь?

— Ганс Брукнер — фальшивое имя, им прикрывается кто-то другой. Человек, которому надо скрываться. Может быть, приговоренный к смерти уголовник, преступник, а может…

— Ну? Чего молчишь?

— А может, кто-то из гитлеровской верхушки. Не все они сели на скамью подсудимых, кому-то удалось бежать.

— Дядя ведь видел его документы перед оформлением купчей?

— Вот это учудил! Да если он из их черной своры, так они ему любой документ изготовят. А может, воспользовались подлинным, убрав его владельца. Какой-то бедняга, Ганс Брукнер, сельскохозяйственный рабочий из Саксонии, безусловно, существовал. Я говорю: существовал, а не существует, понятно? Зачем забивать себе голову, если есть готовая биография малозаметного человека и, в силу своей заурядности, очень подходящая для такого случая? Кому придет в голову искать кого-либо из гитлеровской клики под маской батрака?

— Да он же рожей не вышел, этот Брукнер! Вспомни-ка его лицо. Весь подбородок ушел в кадык…

— Не все рождаются красавцами. Натяни на Брукнера генеральский мундир, и грубость черт в твоем воображении мгновенно перевоплотится в волевую собранность или нечто подобное. При этом учти: человек, который прячется, ежеминутно должен думать о выражении своего лица, и это отвлекает его внимание от другого. Только очень хороший актер может одновременно владеть лицом и всем телом.

— Не понимаю, куда ты клонишь.

— Брукнера выдает походка. Она сразу бросилась мне в глаза. Он не идет, а важно и горделиво вышагивает. Так и кажется, что за ним движется более десяти человек свиты.

Григорий, который от нечего делать прислушивался к разговору трех друзей, услыхав последние слова Кристиана, весь напрягся. Откуда-то возникло чувство: вот сейчас, сейчас перед ним возникнет зримый образ, когда-то и где-то виденный. Но в памяти ничего не всплывало. Ее лишь осенил короткий луч — предчувствие узнавания — и тотчас погас, как мигом гаснет далекое зарево. И спор за соседним столиком стих, к компании подсел кто-то четвертый. Парни пили пиво, провозглашали шутливые тосты, подзуживали друг друга одним им понятными намеками.

В гостиницу Григорий попал около десяти. Слишком поздно, чтобы звонить в незнакомый дом, волновать фрау Берту телефонным разговором. Да и хотелось побыстрее лечь в постель — в номере было неуютно и холодно, под напором ветра тоскливо и надоедливо позвякивало какое-то стекло, вокруг которого, наверно, отвалилась замазка. Звук этот нестерпимо раздражал, мешал сосредоточиться на том, что ему необходимо было еще раз обдумать, не давал и уснуть. Впрочем, вскоре усталость взяла свое. Григорий и не заметил, как веки сомкнулись, а назойливый звон превратился в басовитое гудение.

И вот он уже лежит в высокой душистой траве, щеку ему щекочет розово-красная головка примятой кашки, над которой, непрерывно гудя, кружит и кружит деловитый шмель. Каждая волосинка его мохнатого тельца светится на солнце, и теперь видно, что он совсем не черный, как думалось, а коричнево-медный.

Казалось, Григорий успел увидеть только этот один-единственный сон. Но когда он проснулся, дневной свет уже просачивался в комнату. Свежая голова и упругость во всем теле тоже говорили о хорошем отдыхе.

Часы показывали начало восьмого. Значит, можно, не торопясь одеться и позавтракать. Он решил не предупреждать фрау Нунке о своем приходе. А то вдруг назначит встречу на вторую половину дня. Тогда его планы полетят вверх тормашками, и выехать можно будет только вечером. Жаль, конечно, что он не закончил все дела вчера. И угораздило ж в такую погоду отправиться гулять и забрести в эту пивнушку! Воспоминание о вчерашнем вечере кольнуло по сердцу словно острием иглы. Ганс Брукнер — вот в чем дело! Батрак, который прохаживается по городку, словно важная особа, и тайком лакомится кушаньями, о которых люди в его положении не смеют и мечтать… Все-таки любопытно, почему рассказ об этом типе беспокоит до сих пор? А, пропади он пропадом! Здесь, на прибрежной равнине Северного моря, осело немало тех, кому не удалось попасть на заокеанские транспорты. Ворота в Атлантику, как и прежде, манят, держат каждого вблизи Гамбурга, словно на привязи. Возможно, Ганс Брукнер тоже из таких, но почему тебе пришло в голову, что ты где-то видел его? Чушь! Игра возбужденного вином и пивом воображения…

К утру ветер стих, словно дорогу ему преградили скопища туч, которые он сам же нагнал. Они нависали совсем низко, казалось, даже опустились на крыши домов. Сквозь густую сетку мелкого дождя Григорий с трудом разглядел контуры заказанного такси.

— Куда прикажете?

Гончаренко назвал нужную улицу.

— Далековато. Но те, кто там построился, вытянули счастливый жребий. Район почти не пострадал от бомбардировок. Оазис среди адского огня, бушевавшего в Гамбурге… Все здесь были, как на ладони у дьявола… Нас, моряков, списали на берег и перевели в спасательную команду. До сих пор не пойму… — водитель вдруг побледнел и оборвал фразу: мимо его машины, чуть не задев ее могучим крылом, промчался студебеккер, из кузова которого что-то насмешливое выкрикивали солдаты, хохоча и размахивая руками. Таксист выругался и вытер носовым платком вспотевший лоб. — Ничего, рано или поздно, а мы с вами поквитаемся. И, когда мы снова возьмемся за оружие…

— Кто «мы»?

— Как кто? Немцы, конечно.

— А-а, — разочарованно произнес пассажир. — Я думал, вы имеете в виду нечто более конкретное…

Уловив в этой фразе насмешливые интонации, водитель подозрительно покосился на пассажира, но ничего не смог прочитать на его лице: тот скорее был равнодушен к разговору, чем заинтересован им, ибо с явным нетерпением рассматривал нарядные домики, которые выглядывали на бульвар и шоссе сквозь кружево черных ветвей.

— Вот мы и прибыли. Вам, кажется, девяносто седьмой?

— Ага.

— Я доеду до перекрестка и там развернусь — девяносто седьмой по ту сторону бульвара.

— Вам придется подождать меня десять-пятнадцать минут. Счетчик можете не выключать.

— О, с удовольствием! — рассмеялся водитель и, лихо затормозив, остановил машину прямо у калитки в чугунной ограде.

Невзирая на дождь, в палисаднике кто-то копошился. Когда Григорий ступил на аллею, что вела к крыльцу, навстречу ему поднялся человек в блестящем резиновом плаще. Из-под черного капюшона, плотно облегавшего овеянное многими ветрами лицо, на Григория взглянули светло-серые глаза, слишком внимательные, чтобы взгляд их можно было объяснить обычным любопытством.

— Герр Гедлер, если не ошибаюсь?

— Да, Роберт Гедлер, капитан торгового флота в отставке, — почему-то делая ударение на последнем слове, отрекомендовался хозяин дома. — Чем могу служить?

— Только принять наилучшие пожелания от вашего зятя и сообщить уважаемой фрау Берте о приходе некоего Фреда Шульца с письмом от герра Нунке. И простите, ради бога, мой неприлично ранний визит: я в Гамбурге проездом и должен выехать сегодня же первым поездом.

— Тогда не станем терять время. Проходите, пожалуйста!

Они поднялись на веранду, пересекли холл и большую комнату, которая, судя по меблировке, служила одновременно и гостиной, и столовой. Взглянув на неприбранный после завтрака стол, капитан Гедлер извинился за утренний беспорядок.

— С появлением внуков в доме все пошло шиворот-навыворот. Жена едва справляется с ними. Словно их не двое, а целый табунок. Относительный порядок сохранился лишь на моей территории, куда я вас и приглашаю, — он открыл дверь своего кабинета. — Располагайтесь, в этом ящичке найдете неплохие сигары, а я сейчас предупрежу дочку.

Кабинет хозяина больше всего напоминал капитанскую каюту на корабле, где рационально используется буквально каждый кубический сантиметр, чтобы создать в плавании все условия для работы и отдыха. Стены комнаты как бы раздвигал свободный простенок, посреди которого висела одна единственная картина, а под ней на специальной подставке стояла удивительной красоты раковина. И было что-то очень схожее в бешеной пляске морских волн, которые, накатываясь друг на друга, причудливо изгибались и ударялись о невидимый на картине берег, с завитками раковины, которая, казалось, навечно запечатлела это безостановочное движение моря, вобрав в себя и его изменчивые краски.

— Я вижу, и вас пленила эта черепушка? — Григорий услышал у себя за спиной голос капитана.

— Очаровала. Не иначе, как вам ее подарил сам Нептун.

— В образе пьяного матроса в одном из портов Индийского океана. Я не коллекционер экзотических сувениров, но, увидав эту красавицу, выгреб из карманов все, что там было, Хотел подарить нашему музею и… просто не могу с нею расстаться. Кажется, она вобрала в себя и часть моей жизни, связанной с морем. Взгляну на нее, и сразу перед глазами возникают дороги моих дальних странствий, необозримый простор океана, шатер неба над головой, разукрашенного вот такущими звездами, сильное дыхание солоноватого ветра… Колдовство какое-то, да и только!

— А не слишком ли рано вы вышли на пенсию? Я знаю капитанов значительно старше вас по возрасту.

Лицо Гедлера сразу омрачилось.

— Так сложились обстоятельства, — бросил он коротко и сразу же перевел разговор на другое. — Как себя чувствует Иозеф?

Григорий в общих чертах рассказал о загруженности Нунке работой, о засасывающем темпе берлинской жизни, о сложности взаимоотношений с представителями оккупационных властей. Капитан Гедлер не прерывал его вопросами и, казалось, даже не слушал, время от времени нетерпеливо поглядывая на дверь. То, что Берта задерживалась, его явно раздражало.

— Вот и пойми женщину, даже если она твое родное дитя. Казалось бы, узнав о письме, нужно лететь на крыльях, а она все никак не оденется. Я же предупредил ее, что времени у вас в обрез, могла б…

Телефонный звонок не дал ему закончить фразу. Гедлер сердито поглядел на аппарат и нехотя снял трубку.

— Да, капитан в отставке Гедлер. С кем имею честь? А… мое почтение… Угу, со мной говорили на эту тему, и я уже ответил… Нет, категорически нет! Вы преувеличиваете мое влияние и мои связи… К тому же я не привык действовать вслепую… Я должен знать, ради кого рискую и, главное, подвергаю риску других… Высокий сан еще не означает высокой ценности для общества. Ах, так? Тогда нам вообще не о чем разговаривать! Шантажировать себя и запугивать я не позволю, кем бы ни был ваш протеже из Хазенмора! — Из трубки еще доносился густой рокочущий баритон, но капитан Гедлер с силой нажал на рычаг, отпустил его, снова нажал и отпустил, не давая возможности своему невидимому собеседнику позвонить еще раз.

Гневный окрик капитана, которым тот оборвал разговор, стал для Григория ключом к только что услышанному. Протеже из Хазенмора! Наверно, речь идет о Гансе Брукнере. От капитана требуют, чтобы он помог его куда-то вывезти, возможно, за границу. Как найти повод и вызвать тестя Нунке на откровенный разговор?..

Разве что предложить свою помощь? В чем, против кого? Все, что не скажешь, прозвучит бестактно. Случайному свидетелю телефонного разговора следует сделать вид, что он ничего не слышал. Этого требуют правила благовоспитанности, нарушать которые тебе не следует, потому что капитан до сих пор раздражен.

— Вы скверно почувствовали себя, капитан? Может, дать воды, кого-то позвать?

— А-а… что? — спросил хозяин дома, словно проснувшись и впервые вспомнив о госте.

— Вы скверно почувствовали себя, капитан?

— Пустяки, обычный прилив крови. В добавление к пенсии я заработал гипертонию. И, если отпускаю вожжи, сразу же ее чувствую. Простите, что не сдержался в вашем присутствии. В конце концов я нанес вред лишь себе, а не типу, с которым разговаривал.

— Я не могу быть вам полезен?

— Очень вам благодарен, но пока в этом, нет необходимости. Хотя… На всякий случай передайте Иозефу следующее: известные ему особы бесстыдно вмешиваются в мою семейную жизнь, ставят мне в вину переписку с Фридрихом, угрожают лишить пенсии. Нунке известны обстоятельства, из-за которых мне пришлось подать в отставку. Если я тогда не согласился танцевать под дудку проходимцев от политики, то теперь не стану и подавно. Пенсию я заработал многолетней добросовестной работой, и ставить ее в зависимость от того, в какой зоне проживает мой сын, я считаю нарушением элементарнейших правовых норм.

— А если герр Нунке спросит, чем вызвана возникшая сейчас ситуация?

— Мой отказ от некоторых сомнительных поручений. Эти господа рассчитывали… Простите, идет Берта… мне не хотелось бы волновать ее своими неприятностями, — скороговоркой бросил капитан и пошел навстречу дочери.

Берта вошла задыхаясь, словно очень торопилась.

— Ты сердишься? — спросила она отца и на миг задержала его у двери, положив руку на плечо. — Но я действительно спешила! Если бы не шалости Труди… Ей, видишь ли, захотелось поиграть с электрической кофейной мельницей, и там что-то испортилось. Мама просит, чтобы ты пришел, поглядел. Дети, о эти дети! — Берта устало упала в кресло, сдержанно поздоровалась с Григорием и раздраженно бросила:

— Он должен был приехать сам!

— Герр Нунке очень сожалеет, что его задержали непредвиденные дела. Наверно, в письме…

— Дела, всегда срочные дела!.. Это становится настолько нестерпимым… Есть обстоятельства, из-за которых… Лиз хоронила сама. Вы не представляете, какой это был ужас! Девочка сгорела буквально за неделю. Я обезумела, я лишилась веры, меня силой оттаскивали от гроба… Чужие руки, потому что он… хоть бы теперь, в годовщину ее смерти… Одиночество, боже, какое одиночество! Всю жизнь одиночество! Ожидание писем, короткие встречи… Карьера, прежде всего карьера, а я и дети где-то на самом заднем плане… Как довесок к его успехам, безликие второстепенные персонажи, которые живут его отраженным светом.

Григорий с удивлением вслушивался в эту бессвязную речь, пораженный неожиданным поведением Берты, ее внешним видом. Ему казалось, что перед ним старшая сестра той женщины, с которой Нунке знакомил его на перроне вокзала сразу же по приезде в Берлин. Причем, совсем иная по характеру. Та фрау Нунке, с которой он познакомился на вокзале, а потом случайно встречался в фойе театров и в концертах, производила впечатление человека спокойного, рассудительного и сдержанного, неспособного вот так, ни с того ни с сего, довериться кому-либо, тем более человеку малознакомому. Тогда Григорий и понятия не имел о том, какие взаимоотношения связывают Берту и Лютца. Теперь же он внимательно всматривался в ее лицо, слишком уж внимательно, чтобы она не обратила на это внимания.

— Простите, иногда теряешь над собой власть. Ночная буря вконец обессилила меня… измучила… А после бессонной ночи… Впрочем, это не имеет значения… Отец сказал, что вы привезли мне письмо?

— Пожалуйста! А в этих свертках — подарки детям.

Разрывая конверт, Берта прихватила и краешки исписанных листков. Тонкая бумажная полоска, испещренная буковками, свисала сбоку, на ней виднелись окончания слов или отдельные слоги. Это мешает читать, но жена Нунке, наверно, наперед знала направление мыслей своего мужа, его склонность к нравоучениям. Глаза ее быстро бегали по строчкам, губы кривились в насмешливой улыбке.

— Ну, что же, скажите Иозефу, что у нас все в порядке. Дети здоровы, ведут себя хорошо. С денежным переводом может не торопиться, у меня еще кое-что осталось. Кажется, все… Конечно, кроме приветов.

— Разве вы не напишете несколько строчек?

— Нет… Может, позднее, только не сегодня! Он должен помнить, какой сегодня день.

— Тогда виноват перед вами вдвойне: пришел не только рано, но и несвоевременно. Поверьте, я очень, очень огорчен… Разрешите пожелать вам всего самого лучшего и еще раз простите, — Григорий поднялся, но Берта с неожиданной живостью подалась вперед и движением руки пригласила его снова сесть.

— Еще несколько минут, герр Шульц! — воскликнула она, краснея. — В письме Иозефа много наставлений и ничего такого, что могло бы удовлетворить обычное женское любопытство. Может, хоть вы расскажете о столичной жизни? Учтите, мы живем здесь очень уединенно. Это имеет свои преимущества, но иногда хочется очутиться в обстановке, к которой привык, услышать о том, что у нас происходит?.. Так что же нового в Берлине?

Перед глазами Григория промелькнули все виденные за последнее время театральные афиши. С них он и начал свой рассказ. Но Берта слушала невнимательно. Ее нетерпеливый взгляд вдруг угасал, становился отсутствующим, словно перед ней проплывали картины, никак не связанные с услышанным. Опомнившись, она силилась улыбнуться, бросала какую-нибудь реплику или о чем-то спрашивала и снова, даже не дослушав ответа, погружалась в задумчивость.

— Вот, кажется, и все, что попалось мне на глаза. Как видите, интересного не так уж много, — попробовал закончить разговор Григорий.

— А чем искушают нас, дочерей Евы, столичные универмаги? — поспешно спросила Берта.

— Как и большинство мужчин, я замечаю женские украшения и туалеты только тогда, когда они на красивой женщине. И не сами по себе, а как неотъемлемая ее часть. Пестрота же витрин делает все вещи безликими. А ярлыки с ценами! Старательно выписанные на них цифры напоминают коротконогих пузатых карликов, которые топчут ногами воздушные кружева и кисею. Согласитесь, в этом есть нечто несовместимое.

— С точки зрения мужчин, которым в большинстве случаев приходится оплачивать наши расходы. Что же касается женщин… о, для нас дорогая вещь — даже своеобразная гарантия того, что она не станет общедоступной. Ибо ни одна женщина не согласится надеть платье, похожее на то, которое она завтра может увидеть на своей горничной.

— Сомнительная гарантия! Девушки и молодые женщины десятками толпятся возле витрин и отходят от них с голодными глазами и упорным выражением лица, готовые любой ценой добыть желаемое. Понимаете, любой. Они гибнут сами или губят других…

— В день моего отъезда газеты писали, что среди развалин найден труп девушки… Выяснилось, кто она?

— Скромная служащая, которой захотелось нарядиться в богатые наряды принцессы. Ее вовлекли в банду преступников, которые торговали наркотиками, а потом убрали как ненужного свидетеля.

— Кстати, вы не знаете, чем закончилось дело Карла Лютца? Нашли его убийц?

По тому, как напряглась вся фигура Берты, каждая черта ее лица, Григорий понял: именно этот вопрос все время вертелся у нее на языке. И для того, чтоб узнать о ходе следствия, она и затеяла разговор о берлинских новостях.

— Не нашли и, наверно, не найдут — до сих пор не объявился свидетель, женщина, с которой он виделся перед смертью. А именно она могла бы больше всего помочь следствию, направить его в нужное русло. Ибо только ей известно, как разворачивались события после того, как они вместе вышли из пивного бара.

— А если никаких событий не было? Если они вскоре просто простились?

— Малейшая деталь, которая предшествовала преступлению, может стать ключом к раскрытию убийцы или убийц. Не оказались же эти двое, выйдя из пивной, вне времени и пространства. Куда они пошли, где распрощались, который был час? Если они заметили что-либо подозрительное, то, что именно возбудило их подозрение? Что заставило женщину в тот вечер прийти к Лютцу? Было ли это стечением обстоятельств или кто-то натолкнул ее на эту мысль? Может, даже заставил выманить его из дома… Откровенный ответ на каждый из этих вопросов мог бы помочь следствию, но женщина безнадежно молчит… Странное молчание, непонятное бездушие, жестокое надругательство над памятью погибшего… Если она хотела убрать его из своей жизни…

— Нет! Вы… вы не имеете права так думать… вы не знаете… — рука поднялась, словно Берта хотела защититься от болезненного удара, и тотчас же бессильно упала на колени. В незавершенности этого жеста была полная душевная опустошенность.

— Осуждать другого всегда легко. А, может быть, эта женщина раскаивается каждый день и час. И только особые обстоятельства… положение, которое она занимает в обществе, и не столько она сама, как кто-то из ее близких… Мертвого все равно не поднять, а для живых…

— Живая душа тоже становится мертвой, если пренебрегает совестью.

— Я бы не хотела оказаться той женщиной и чтоб вы судили меня, — Берта старалась улыбнуться. — Впрочем, может, вы и правы, может, лучше было б… — Окончить фразу ей помешал стук в дверь. В ту же секунду она приоткрылась, и в щель просунулась голова мальчика.

— Мама, бабушка спрашивает, куда подавать кофе: в кабинет или в столовую?

— Что за манера, Ганс? Будь добр, зайди и поздоровайся с герр Шульцем!

Мальчик нехотя переступил порог и, запинаясь, стал оправдываться:

— Бабушка торопила меня, и я хотел… я спешил как можно скорее ей сказать…

— И поэтому забыл об элементарной вежливости?

Ганс вскинул на гостя умоляющий взгляд, и тотчас лицо его вспыхнуло, словно по нему шугануло пламя. Оно докатилось по белокурых волос и, казалось, что они вот-вот вспыхнут, как солома.

— Я… я не нарочно… просто очень спешил и поэтому… Прошу простить меня, — прошептал он, потупясь.

— О, пустяки! В твои годы я тоже всегда куда-то торопился, и это часто приводило к маленьким недоразумениям между мной и родителями. Но маленькие неприятности недолговечны. В памяти остаются не они, а сладкие минуты примирения, когда особенно остро ощущаешь тепло родного дома, единственного надежного пристанища, где тебя любят и понимают. А теперь… фрау Берта, вы разрешите? — Григорий глазами показал на подарки.

— Оставим это на потом… Ганс, можешь идти! Скажи бабушке, чтоб накрывала в столовой, мы сейчас придем.

Когда мальчик вышел, Берта насмешливо заметила:

— Все сказанное Гансу, очевидно, прежде всего адресовано мне.

— Упаси бог! Я бы никогда не решился на такое. Как и большинство подростков его возраста, мальчик очень ранимый, и мне захотелось его ободрить. Только и всего.

Фрау Берта явно собиралась возобновить прерванный разговор, но Григорий решительно поднялся:

— К сожалению, я должен идти, иначе не уеду сегодня из Гамбурга. Но, надеюсь, мы вскоре встретимся в Берлине и закончим наш спор, придя к обоюдному согласию. Вы ведь недолго будете гостить у родителей?

— Вы только что сами назвали отчий дом единственным в мире надежным пристанищем. Нет, я пока не думаю об отъезде.

— Вашего мужа это, наверно, огорчит. Тем более, что последнее время он чувствует себя не совсем хорошо: похудел, стал раздражителен. В таких случаях присутствие близкого человека…

— Вам не кажется, герр Шульц, что вы преувеличиваете свои полномочия? — недобрая усмешка промелькнула на губах Берты и сразу погасла, словно ее пригасил ледяной блеск глаз, вскинутых на Григория. — Вы только что передали мне письмо, я его прочитала. В нем с исчерпывающей ясностью сказано все.

— Извините, вы правы. В свое оправдание скажу одно: ваш вопрос о деле Лютца, заданный случайно, из простого любопытства, вывел меня из равновесия.

— Лютц? Не понимаю… При чем тут Лютц?

Не ответив, Григорий приоткрыл дверь кабинета и немного отстранился, пропуская Берту вперед. Но она вдруг остановилась, ожидая ответа на свой вопрос.

— Я дружил с Карлом. Вернувшись на родину, попытался его разыскать. Только попытался, потому что действовал без должной настойчивости. А время шло, какие-то мерзавцы уже смазывали свои пистолеты. И некому было его предостеречь. Он был слишком доверчивым и простодушным человеком, потому и попал в ловушку.

— Предостеречь? От кого? Аноним, враг-невидимка… рука, которую невозможно остановить, потому что не знаешь, откуда она протянется!

Берта говорила и говорила в каком-то лихорадочном порыве, словно слова Григория о его дружбе с Лютцем сняли с нее обет молчания.

— Берта, зови же гостя к столу! — раздался голос фрау Гедлер из глубины столовой.

— О, да, да, прошу вас, герр Шульц! — поспешно, даже несколько заискивающе подхватила Берта приглашение матери.

Григорию пришлось задержаться еще на несколько минут, чтобы познакомиться с хозяйкой дома, поблагодарить за гостеприимство и пожалеть о том, что не может воспользоваться случаем и провести хоть полчаса в таком приятном обществе.

Дом Гедлеров он покинул с чувством облегчения и одновременно с неосознанным недовольством самим собой. Может, вообще надо было избежать разговора о Лютце? Фрау Нунке примчалась сюда, гонимая страхом, пусть хоть этим искупит свою вину перед Карлом! Ибо неизвестность — это худшая из пыток…

Фигура мальчика, неожиданно вынырнувшая из ворот, прервала эти раздумья.

— Ганс? Ты что, ждешь дедушку?

— Нет, герр Шульц, вас. Я думал…

— Хочешь что-то передать отцу?

Мальчик опять весь залился краской, как тогда в комнате.

— Я хотел извиниться, что назвался чужим именем и объяснить…

— Погоди, погоди, я что-то ничего не понимаю. О каком имени идет речь?

— Вилли Шуббе, помните? — в округлившихся светлых глазах мальчика застыло напряженное ожидание, Григорий даже смутился от того, что не в силах что-либо вспомнить.

— Да, да, кажется, припоминаю…

— Вы еще отвезли меня в машине и вообще…

— Ты ехал в Каров? — быстро спросил Гончаренко и почувствовал, как болезненно сжимается его сердце.

— Да, вы еще поинтересовались, хватит ли у меня на билет.

— Ну, и видик у тебя был тогда! Не удивительно, что я не узнал… Нашел своего друга?

— Нашел… в тот день нашел, — прошептал Ганс, и глаза его заполнились слезами.

— Ты можешь мне сказать его имя? — также шепотом спросил Григорий.

— Его звали Карлом. Карл Лютц, Карл Лютц… — дважды повторил Ганс, словно прислушиваясь к звучанию слов. Он ничего больше не прибавил и стоял потупясь — маленькое существо, которое уже соприкоснулось с непостижимым для него миром.

— Если б я тогда знал… Если б я тогда знал… Если б мне могло прийти в голову!

В светлых глазах мальчика засветилось удивление.

— Видишь ли, в чем дело, я долго его разыскивал, мы с ним когда-то дружили, и я все время его разыскивал…

Увидев своего пассажира, шофер такси развернул машину и остановил ее у края тротуара, напротив ворот.

— Можно я поеду с вами? — в вопросе звучала мольба.

— У твоей матери сегодня трудный день, побудь с ней! Да и я сейчас не смогу говорить. Ты не обижаешься?

Ганс отрицательно покачал головой:

— Я не обиделся, но мне грустно. Я ничего, ничего не понимаю, а посоветоваться не с кем. Мне показалось…

Григорий на миг прижал мальчика к себе.

— Мы скоро увидимся в Берлине. А сейчас я должен ехать, скоро отходит мой поезд. До свидания!

— До свидания! Я уговорю маму вернуться домой как можно скорее.

Машина тронулась. Сердце Григория сжалось. Вот он стоит и глядит ему вслед, сын заклятого врага. Маленькое существо, уже познавшее зло и коварство взрослых. И он обязан защитить мальчика. Ибо для того и живет Григорий, чтобы сделать мир справедливым и прекрасным.

Знакомая дорога всегда кажется короче, чем незнакомая, но сегодня она не гладко расстилалась под колесами. Движение на шоссе увеличилось, приходилось уступать дорогу колоннам грузовых машин, пропускать вперед нарядные, быстроходные «роллс-ройсы» и «остины». Шофер такси злился, ругался, кидал вслед пассажирам язвительные реплики. Особенно раздражали его офицерские чины. Когда у закрытого светофора с ним поравнялся длинный блестящий «роллс-ройс» и остановился рядом, таксист вызывающе поглядел на морского капитана, сидевшего рядом с шофером, и с независимым видом стал насвистывать какой-то знакомый мотив. «Стража на Рейне», — вспомнил Григорий. Наверно, и англичанин понял брошенный ему вызов. Не повернув головы, не удостоив наглеца даже взглядом, он опустил пониже боковое стекло и небрежно, но метко швырнул окурок прямо в окно соседней машины, словно бросил его в урну для мусора. Водитель такси разразился злобной бранью, но черный лакированный багажник «роллс-ройса» уже поблескивал далеко впереди.

В другой раз эта сцена насмешила бы Григория, но первые такты нацистского марша, которые дерзко насвистывал шофер, словно стрелы молнии, выхватили из мрака то, что он тщетно старался вспомнить вчера вечером и сегодня утром. Отрывок кинохроники, которым так гордился Бертгольд! В мельчайших подробностях всплывали перед глазами быстро мелькающие кадры, на которых Бертгольд вышагивал с самим фюрером, возглавив группу гиммлеровских приспешников. Но не лицо Гитлера, и не лицо Бертгольда сейчас привлекли Григория, а карикатурно смешной долговязый человек с напыщенно выпяченной грудью, который, сбившись с шага на какое-то мгновение, вырвался вперед и тотчас испуганно попятился, прикрыв рукой подбородок.

— Что это за чудак? — спросил тогда Григорий, кивнув на самодельный экран.

Бертгольд рассмеялся:

— Беднягу Лемке потом пришлось вырезать, когда кинохроникеры монтировали пленку.

Названная фамилия ничего не сказала Григорию и сразу же исчезла из памяти. Только позднее, уже в Кастель ла Фонте, когда судьба свела его с Лемке, неясное воспоминание о домашнем киносеансе в столовой Бертгольдов почему-то связалось с фигурой нового начальника службы СС. Он тогда отмахнулся от этого воспоминания: противны были и поездки в Мюнхен, и обручение с Лорой, и наставления ее отца.

Почему же теперь полузабытое вспомнилось с такой ясностью? Ах да, этот марш! Это же он гремел тогда в столовой, сопровождая хронику, гремел так громко, что заглушал озвученную пленку, и Бертгольду пришлось выключить радиолу.

— А ведь военный оркестр играл «Стражу на Рейне», — многозначительно подчеркнул тогда Бертгольд.

Да, «Стража на Рейне», улыбающееся лицо фюрера, торжественное — Бертгольда, долговязая, напыщенная фигура, которую потом пришлось «вырезать», — Лемке! Так это же Лемке!

Вздох облегчения, как после решения трудной задачи. Какое огромное значение в процессе мышления имеют ассоциации. Стоило этому болвану начать насвистывать… Погоди, погоди, а собственно говоря, по какому поводу тебе надо было копаться в своей памяти? Почему тебя так взволновал рассказ светловолосого парня в пивной? Какой знак равенства стоит между услышанным вчера и тем, что ты вспомнил сегодня? Неужели Ганс Брукнер — это Лемке?

Григорий последовательно восстанавливает в памяти случайно подслушанный разговор. Теперь все приведенные в нем факты звучат значительно весомее. Особенно приметы Ганса Брукнера. Словно перечерченные на кальку, они точно совпадают с портретом хорошо знакомого когда-то человека. Он сразу не смог припомнить, с кем именно, потому что ни на минуту не допускал мысли, что Лемке остался жив. Невероятность предположения — вот что сбило Григория с толку.

А не теряет ли он рассудок сейчас? Пункт за пунктом он опровергает каждое утверждение Кристиана. Не их достоверность, а то, как они, отразившись в его, Григория, воображении, породили законченный образ. Разве мало людей высокого роста, разве мало кто из них рисуется своей военной выправкой, а у многих из-за нарушения функций щитовидной железы большой кадык? Недоразвитый подбородок тоже может быть следствием болезни. Людям вообще свойственно накладывать те или иные признаки на обычные шаблоны раньше увиденного. Так случилось и с тобой.

Эти рассуждения не успокаивают. Образ Брукнера-Лемке настойчиво стоит перед глазами. Нельзя пренебрегать догадкой, что Лемке удалось спастись. А это прямая угроза для нынешнего Фреда Шульца, в прошлом Генриха фон Гольдринга. Слишком много материала о его деятельности в Кастель ла Фонте собрал Лемке. И, должно быть, убедительного. Иначе он бы не решился доложить о своих подозрениях Бертгольду.

— Возможно, мне придется сегодня съездить в Хазенмор. Не могли бы вы отвезти меня туда? — неожиданно для себя обратился Григорий к шоферу.

Водитель мнется:

— Если в один конец, мне невыгодно. Вряд ли я найду там пассажира на Гамбург.

— Оплата в оба конца. Независимо от того, вернусь ли я с вами в Гамбург или задержусь в Хазенморе.

— Что ж, это меня устраивает.

— Тогда заедем в гостиницу, мне надо кое-что взять.

Вопрос шоферу — экспромт. Григорий еще окончательно не решил: ехать ему или нет. Если под личиной Брукнера действительно скрывается Лемке, тогда поездка очень опасна. Самому лезть в пасть волка — ведь, несмотря на все предосторожности, возможна совершенно случайная встреча. А что, если самому пойти в наступление? Явиться к нему в качестве официального представителя «Семейного очага», куда подано заявление о розыске Ганса Брукнера от такого-то или такой-то? Ну и завертится же он! Припугнуть, что его разыскивают, как военного преступника, за расправу, учиненную в Кастель ла Фонте… И что это даст? Опомнившись от внезапного испуга, он поспешит ценой моей головы приобрести себе защитников в высших правящих кругах. Пока что он спокойно сидит в своем закутке. Зачем же откупоривать бутылку и выпускать из нее дьявола?

Сомнения одолевают Григория. Когда в холле гостиницы портье вместе с ключом протягивает ему длинный конверт, он не сразу это замечает.

— Срочная телеграмма, пришла час назад… К сожалению, я не знал, где вас разыскать.

— Это не столь важно. Очень вам благодарен.

Текст телеграммы очень короткий, всего четыре слова:

«Приезжайте немедленно Берлин. Думбрайт».

«Вот сам собой и решился вопрос о поездке в Хазенмор», — думает Григорий, собирая вещи.

Но зачем его так срочно вызывает Думбрайт? Что там случилось?

 

Английская респектабельность, или сон в руку

Думбрайт был в ярости.

Он проклинал все на свете, в том числе и себя самого. Наверно, себя больше всего. Задержись он во Флориде на месяц, и все было бы хорошо. Теперь можно было бы вести себя как бог-громовержец! Греметь громами, метать молнии в этих бездарей, в этих слабоумных. А теперь громы и молнии обрушатся и на его голову.

Как Нунке мог допустить, чтобы школу отдали под начальство Шлитсена? Куриная задница он, а не начальник школы! А еще лезет учить других. «Если вдумчиво, спокойно проанализировать эти факты…» Да, уж ты проанализировал! Под носом у себя ничего не замечаешь, а туда же — анализировать! Мразь вонючая! За несколько дней два омерзительных события: самоубийство Гусева и побег Воронова. То, что Гусев наложил на себя руки — невелика потеря, дело не в нем. А вот резонанс среди курсантов, как они толкуют его смерть… Все уверены: Гусев сошел с ума после испытаний в аппарате, там его замучили. Вот и проводи дальше эксперименты! И виноват все тот же Шлитсен. Подобрал для испытаний пару! Один гигант, другой — паршивый недоносок. И аппарат запустили на полную мощность. В другое время дело о самоубийстве Гусева можно было бы замять, не выносить за стены школы. Подумаешь, производственный брак. Одним больше, одним меньше — значения не имеет. Но когда на этом же фоне неожиданно взрывается бомба… сотрясаются стены школы… пол уходит из-под ног, и вот-вот обрушится потолок… Такое уже не скроешь. За такое придется платить.

Кто мог подумать, что эту бомбу подложит никчемный, полумертвый старик, дармоед, место которому на свалке. Генерал! Специалист по России! Полно у нас таких генералов без армии в трущобах, в очередях за тарелкой супа. А у Воронова, видите ли, нашлись благодетели. Еще бы — мундир! Ведь эти нунке и шлитсены готовы пасть ниц перед любым мундиром, каким бы изодранным и истлевшим он ни был. Потому что сами тоскуют по своим мундирам и регалиям. Вот и получили! Вот и оказались в дураках! Если б Воронов куда-нибудь исчез перед смертью, забился в уголок, это б еще полбеды. Можно было бы списать его, найти похожего фигурой бродягу, напечатать в газете траурное объявление. Так нет же! Все ясно: напоследок, в который уже раз, перепродался кому-то. А чтоб набить себе цену, ибо кто же польстится на такую старую, чесоточную клячу, похитил у Шлитсена из сейфа не только анкеты курсантов, но и некоторые совершенно секретные документы.

Все сопутствовало старику, словно дьявол ворожил ему. Услыхав о Гусеве, Шлитсен выскочил из кабинета, позабыв ключ от сейфа в замочной скважине. Воронову потребовалось лишь вытащить папку с анкетами, положить на ее место другую, взятую с нижней полки, где хранились старые архивные документы, потом заглянуть в подшивки с текущими материалами.

Старый зубр разведки действовал быстро и ловко. Когда Шлитсен, вернувшись, заглянул в сейф, ничто не говорило о том, что здесь похозяйничала чужая рука. Думбрайт наглядно представляет эту картину, и кулаки его сжимаются. Оставить кабинет открытым, забыть ключ от сейфа — на такое способен только неряха Шлитсен! Теперь он слег, симулирует болезнь и еще утверждает, что уже в тот день с утра скверно себя чувствовал: кружилась голова. Теперь его действительно треплет лихорадка, но не от болезни, а от страха перед ответственностью. Нервничает и сам Думбрайт. Пожар сожжет все дотла, если не погасить огонь сразу. А погасить его можно одним способом: задержать беглеца. В крайнем случае уничтожить его. Но пока розыски не дали ничего. Десятки людей подняты на ноги, шарят, рыщут по всему Берлину и за его пределами, но до сих пор не получено ни одного утешительного сообщения.

Почему-то запаздывает и Шульц, хотя гамбургский поезд прибыл полчаса назад. Когда человек тебе крайне нужен… когда каждая минута на счету… Думбрайт рывком подтягивает к себе телефон, набирает домашний номер Фреда. Из трубки один за другим доносятся длинные гудки, но к телефону никто не подходит. Значит, Фреда нет и дома. Куда же, черт побери, он мог подеваться? Может, подался к Нунке? Палец с такой силой нажимает на диск, что аппарат ездит по столу. Трубку сразу берут. Но отвечает не Нунке, а его секретарь: «Нет, к сожалению, его нет. Герр Нунке уехал в школу… Фред Шульц? Нет, не приходил. Хорошо, сразу позвоню!»

А тот, кого так настойчиво разыскивает Думбрайт, сидит с Гельмутом Зеллером в задней комнатке небольшого кафе, расположенного неподалеку от автомастерской.

— Значит, говорите, ферейн «Урожай»? — задумчиво переспрашивает Зеллер и щурится, словно стараясь восстановить что-то в памяти. Минуту он молчит, погрузившись в раздумье. — Сегодня, или самое позднее завтра, в Гамбург выедет один наш товарищ. А вам, Фред, большущее спасибо! Теперь, когда началась подготовка ко второму Народному Конгрессу, особенно важно очистить наши ряды от всякой нечисти.

— Послушайте, Гельмут! А не мог бы этот ваш товарищ выполнить одно мое личное поручение?

— Конечно. Какое именно?

Григорий коротко изложил услышанный в пивной разговор и свои подозрения относительно Ганса Брукнера, описал внешность Лемке.

— Очень резонно, надо проверить! Возможно, и сфотографировать. Подберу человека, который сможет с этим справиться.

— Буду вам очень признателен, когда я узнаю, кто этот человек, у меня гора с плеч свалится… А теперь, друг, пора прощаться, мне и так влетит за опоздание.

— Сошлитесь на машину, на все корки ругайте мастера, — улыбнулся Зеллер, — такой, мол, сякой.

Они поднялись. Крепко пожали друг другу руки. Каждая их встреча для кого-то из них, а то и для обоих могла быть последней — они хорошо это знали и старались вложить в рукопожатие всю силу уважения, дружбы, братской солидарности.

— Наконец-то! Если вас вызывают срочной телеграммой, то и являться вы обязаны незамедлительно! Где вас, черт возьми, носит?

— Не носит, а пришлось стоять. Исчезла искра. Чуть не полчаса бился, пока тронулся с места. Вот доказательство, — Григорий, смеясь, поднял ладони, испачканные машинным маслом. — Может, поздороваемся?

— Ладно уж, побыстрее умывайтесь! И так столько времени потеряно.

— Скажите хоть, что случилось?

— Сбежал Воронов, забрал с собой документы из сейфа Шлитсена.

— Фю-ю! — Григорий упал на стул. — И когда это произошло?

— Очевидно, дня три назад, а спохватились только вчера.

— Ну и новость! Прямо ошеломили… А может, это паника Шлитсена?

— К величайшему сожалению, правда. Поскорее умывайтесь, тогда поговорим!

«Ну и Воронов, ну и молодец, — смывая с рук грязную мыльную пену, думал Григорий, — значит, не напрасно я с тобой возился!»

Григорий вышел из туалета, на ходу вытирая руки носовым платком:

— Как следует не умылся, так не терпится все узнать. Даже голову немного смочил, чтобы прийти в себя и спокойно выслушать вас.

Пересыпая речь отборной руганью, Думбрайт начал рассказывать о событиях того трагического дня.

— Одного я не понимаю, мистер Думбрайт, почему все решили, что документы украл Воронов? Ведь его исчезновение еще ничего не доказывает. Он, насколько я знаю, и раньше не каждый день бывал в школе. Почему подозрение пало именно на него? Ведь можно допустить и такое: старику стало плохо на улице, его забрала карета скорой помощи. Вы дали своим агентам указание обследовать больницы? Или проверить морги?

— Он жив и в доброй памяти, а сейчас потирает руки, злорадно насмехаясь над нами. Вот вам неопровержимое доказательство, — Думбрайт вытащил из ящика твердый листок глянцевитой бумаги, бросил его на стол и пододвинул ногтем к Григорию. — Полюбуйтесь!

Гончаренко чуть не прыснул, взяв в руки листок. В центре, почти в натуральную величину, была нарисована обыкновеннейшая фига, а под ней красноречивая подпись: «Учитесь и помните. Воронов.»

— Где вы это нашли?

— Во время обыска в комнате, где он жил… Как вы думаете, куда он мог податься?

— Скорее всего к своим старым друзьям — англичанам. Возможно, Воронов не порывал с ними, и некоторыми нашими провалами мы обязаны ему. Если не всеми.

— К такому выводу пришли и мы с Нунке. Значит, поиски надо вести в этом направлении.

— У нас есть свой человек в английской разведке?

— Конечно. Но на связь этот тип выходит раз в месяц. А мы должны действовать незамедлительно… Г-м-м, просто не знаю, что делать.

— А что, если сыграть в открытую?

— То есть?

— В частной беседе с кем-либо из влиятельных работников их разведки заключить, как они любят говорить, джентльменское соглашение: они нам Воронова и все выкраденные документы, а мы им… пусть сами скажут, что и кто их интересует.

— Зерно истины в этом есть. Давайте поступим так: я прикажу своим референтам ознакомиться с имеющимися у нас досье, заведенными на более менее крупных работников английской зоны… Отобранные досье я просмотрю, и сам подберу кандидатуру, подходящую для такого деликатного разговора. Еще позвоню одному приятелю из Экономического Совета и приглашу его поужинать. У него широкие связи, он знает, где и кого можно встретить… Вечером мы с вами ужинаем в названном моим приятелем ресторане. Желательно явиться в сопровождении хотя бы одной дамы, конечно, пристойной. Присутствие женщины создаст непринужденную атмосферу и позволит двоим спокойно поговорить, когда третий пригласит ее танцевать. У вас есть кто-нибудь на примете?

— К сожалению, — развел руками и сокрушенно вздохнул Григорий, — боюсь, что скоро у меня на спине вырастут крылышки.

— Вас так огорчила разлука с Агнессой Менендос? Кстати, как вы допустили, чтобы ее у вас выхватили прямо из-под носа?

— Разве Нунке не докладывал вам? Когда мы с Вайсом приехали в Рим, ее уже там не было. Я разыскал падре Антонио, расспросил хозяйку гостиницы, в которой Агнесса остановилась по приезде, но никто не знал, куда она уехала. А потом поиски пришлось прекратить из-за этого паршивого кладоискателя, шлитсеновской пешки. Всю эпопею Вайса можно было бы назвать анекдотичной, не закончись она столь трагически. Кто надоумил его искать клад дуче? Когда запала ему в голову эта безумная идея? В Италии, или может, еще в Испании? Не потому ли Шлитсен и навязал мне в попутчики этого Вайса, чтобы самому поживиться за счет покойной любовницы дуче? Даже такая мысль возникает, когда начинаешь прикидывать и так и этак.

— А знаете, Фред, последнее ваше предположение не столь уж фантастично. Да, да, теперь я начинаю понимать, что заставило его написать эту мерзость…

— Кого? Что именно написать и кому? Чем еще вы хотите меня ошеломить?

Думбрайт вытащил из кармана бумажник, раскрыл его и осторожно вынул из-под целлофана маленький листочек, изрезанный отчетливо видными линиями старых сгибов.

— Прочтите! Это, очевидно, отрывок из черновика, случайно не уничтоженный.

Быстро пробежав текст, Григорий равнодушно пожал плечами:

— Чушь какая-то! Результаты расследования так широко были освещены в прессе, что тема сама собой себя исчерпала. Особенно когда были пойманы преступники. Ни одно расследование не даст ничего нового. Неужели этот листочек мог вас встревожить?

— Не то слово, Фред! Не встревожить, а обозлить… Не по себе дерево замахнулся срубить…

— Если человек глуп, то, говорят, это всерьез и надолго. Не стоит он того, чтобы о нем разговаривали два умных человека. Особенно в такой ситуации, как у нас сейчас. Разрешите попрощаться до вечера? Я голоден, не выспался, замерз.

— Хорошо, идите. Вечером я вам позвоню.

Открыв дверь своей маленькой квартирки, Григорий, как обычно, остановился на пороге, внимательно вглядываясь в незаметные для постороннего глаза отметинки, которые он всегда оставлял, уходя из дома. Кучки пепла, оставленной у двери, не было, ее растоптала чья-то нога, переступив порог. У подушки на кровати слишком остро были загнуты уголки. На пижаме, которая, казалось, была небрежно брошена на спинку стула, одна из сторон была подвернута не так, как сделал это Григорий.

В ящиках письменного стола, — а он, конечно, больше всего интересовал таинственного посетителя! — на первый взгляд, все было в полном порядке. Впрочем, и его нарушали мелочи, известные лишь хозяину бумаг.

Ясно, впервые за все время в его квартире произведен обыск.

Что же послужило поводом? Кто приказал шпику обследовать квартиру Фреда Шульца?

Сегодняшний разговор с Думбрайтом говорит о все возрастающем доверии босса к Шульцу. Значит, Нунке? Но почему? До сих пор ничто не нарушало их добрых отношений, перед отъездом они тепло, по-дружески расстались. Правда, у Нунке могли возникнуть подозрения в последние дни, когда Григория не было в Берлине. Ведь у Шульца были хорошие отношения с Вороновым.

В комнате холодно, стынут ноги. Придется, что бы там ни было, затопить печку, помыться, переодеться. Ну-ка! Не сиди сиднем, не раскисай! С обыском они, конечно, промахнулись, потому что ничего компрометирующего найти не могли. Ну, а причины — их тоже можно установить, проанализировав каждый свой шаг. Григорий хлопочет у печки, потом в ванной становится под душ, сильно растирает тело жесткой рукавичкой. Благословенная вода! И та, что холодными тугими струями бьет по спине, бедрам, животу, и та, что закипает в маленьком чайнике — вон как задорно и весело поет свисток в носике.

Через несколько минут Григорий, в свежей пижаме, держа в руке стакан крепкого чаю, сидит, удобно устроившись в кресле напротив своей чудо-печки. Теперь можно и подумать…

Каждый вечер прежде, чем лечь спать, он придирчиво анализирует весь прожитый день, независимо от того, произошло сегодня что-нибудь значительное или нет. Теперь ему надо было восстановить в памяти каждый свой шаг на гораздо более продолжительном отрезке времени. Отправляясь путешествовать в прошлое, Григорий обозначил главные вехи, по которым должны течь его воспоминания. Что самое уязвимое в его действиях? Связь с Домантовичем и хорошие отношения с Вороновым, Мария и ее аптека, Зеллер, деятельность в «Семейном очаге». Несколько встреч с Горенко. Завтраки с Вороновым.

Воспоминания текут, не сливаясь, каждое по своему руслу. Домантович. Все встречи от первой до последней во всех деталях возникают в памяти. Малейшее нарушение правил конспирации могло стать для Григория и Михаила трагическим, и оба не позволяли себе нарушать их даже в мелочах. Выходя на связь, внимательно все взвешивали, десятки раз выверяли. То, что связь с Домантовичем в последнее время оборвалась, не следствие какого-либо промаха. Сообразив, что из школы стала просачиваться информация, начальство прежде всего заподозрило бывших советских граждан. Правда, подозрение еще не доказательство, а один из логических выводов, который требует подтверждения фактами или опровержения. А фактов, раскрывающих Домантовича, нет. А теперь, в связи с бегством Воронова, и подозрения отпадают. Нет, здесь не о чем беспокоиться.

Мария? На людях Григорий встречался с ней только раз: в ресторане перед тем, как выкрасть Больмана. Ничего противоестественного в том, что он пригласил ее танцевать, не было — в ресторане это обычное явление. Могла вызвать тревогу встреча на улице, у почтамта. Но тогда он особенно тщательно проверил, нет ли за ним слежки: его насторожил испуг Марии, когда она увидела своего бывшего мужа. Все остальные встречи бывали в комнате над аптекой, за собственную осторожность при этом он мог поручиться. А Марии даже не приходилось выходить из дома. Иногда ему хотелось задержаться подольше. Ее безграничное доверие к нему, мужество, с которым она несла свое одиночество, ее женственность рождали в сердце щемящую нежность. Но он ни разу ничем не выдал себя, потому что не имел права усложнять свою и ее жизнь.

Воронов завтракал с ним, вот где скорее всего мог быть срыв.

Необходимо в ближайшие дни встретиться с полковником. Как только станут ясны причины обыска, подоспеют сведения о Гансе Брукнере. Марии в городе нет, значит, Григорий должен заранее предупредить полковника о необходимости личного свидания. Он сегодня же отправит на имя Франца Хердера открытку с совершенно невинным текстом, примерно таким: «Любимый дядюшка Франц! Через неделю я, возможно, закончу ремонт своего мотороллера, если, конечно, смогу достать мелкие детали. Спасибо за пятьдесят марок, которые ты мне послал в прошлом месяце, только они не пошли нам на пользу: отец пропил их в тот же вечер, ему удалось подсмотреть, куда мама их спрятала. Больше ничего не присылай, а сделай так, чтобы мы с тобой непременно увиделись. Твой племянник Томас».

Существует плохонький мотороллер, который непрерывно ремонтируется, существует племянник Томас, над которым издевается пьяница-отец, брат Франца. Итак, переписка между близкими родственниками не привлечет внимания. Кому придет в голову вырывать из контекста только первую и предпоследнюю фразы. Только полковнику, к которому потом эти письма попадают. В данном случае он поймет: Григорию надо кое-что уточнить и доложить, причем, не через связного, а лично.

Встретятся они, как обычно, на одной из частных квартир, все подходы к которой тщательно охраняются. В этом Григорий может целиком положиться на опыт полковника, на его предусмотрительность. Такой же максимальной осторожности полковник требует от всех, с кем ему приходится работать. Вместе с Григорием они разработали несколько наиболее безопасных маршрутов при переходе из сектора в сектор. Они пролегают через дома с парадным и черным ходами, через дворы с тайными лазами, сквозные переходы с улицы на улицу… Линия «полковник — капитан Гончаренко», безусловно, чиста. Так ли обстоит с Гельмутом Зеллером? И с миссией Григория в «Семейном очаге»?

Телефонный звонок заставил Григория подняться. Из трубки донесся голос Нунке. «Как чувствуете себя, Фред?» Григорий не спешит с ответом, взвешивает, как ему держаться. Потом громко вздыхает и лениво говорит: «A-а, это вы… мое почтение!» Нунке извиняется, что, очевидно, разбудил его, и тотчас же начинает разговор о событиях в школе. Григорий оживляется: «Да… да… Думбрайт рассказывал. Как мне это нравится? Должно быть, так же, как вам. Тем более…» Осененный внезапной мыслью, он обрывает разговор. «Ну, ну!» — торопит Нунке. «Тем более, что я стопроцентный идиот! — выпаливает вдруг Григорий, — да, совершеннейший кретин!» «То есть?» — не понимает Нунке. «Я столько раз встречался с Вороновым в кафе, где иногда завтракаю, разговаривал и ничегошеньки не понял!» «Вот как?» — в голосе шефа чувствуется напряжение. «Понимаете, некоторые его высказывания в адрес Думбрайта, Шлитсена, частично и в ваш, были, мягко выражаясь, не совсем доброжелательными. Но я объяснял это тем, что бедняга злится на весь мир из-за своей больной печени. Слишком уж несчастный был у него вид, когда он каркал, как зловещий ворон, знаете, как у Эдгара По: «И сидит он…» Из трубки донесся не очень искренний смех: «У вас пылкое воображение, Фред, а в нашей работе надо аналитически мыслить, а не поэтически воспринимать действительность. Впрочем, обо всем этом потом… Когда мы увидимся? Может, вечером?» Прежде чем Нунке повесил трубку, пришлось сослаться на договоренность с Думбрайтом, ответить на несколько вопросов о Гамбурге, самочувствии Берты и детей. На все эти вопросы Григорий отвечал механически, ибо мысли его сосредоточились на одном: вот где он споткнулся — Воронов! Не сообразил перед отъездом обеспечить себе пути отхода, прощаясь с Нунке, надо было бросить одну-единственную фразу, примерно такую: «Ага, забыл вам рассказать о Воронове, напомните, когда приеду…» Она ни к чему не обязывала, а разговор в дальнейшем можно было повернуть и так и этак. Хорошо, что хоть теперь, во время телефонного разговора, он сделал единственно верный ход — сам пошел навстречу опасности.

О том, что он заметил вторжение в свою квартиру, теперь, конечно, придется молчать. Нунке не так глуп, он тут же свяжет неожиданную откровенность Фреда с обыском. Пусть тешится мыслью, что операция была проведена незаметно. А жаль! Так и подмывает разразиться благородным возмущением, поиздеваться над прохвостами, которые рылись в его вещах, оставляя повсюду следы своих грязных лап.

Григорий возвращается к креслу, но от печки пышет жаром, непреодолимо тянет в постель. Он действительно не выспался, промерз в холодном вагоне, вконец устал. Да и нервное возбуждение, вызванное неприятными открытиями, спадало. Незаметно он задремал.

Громкий стук в дверь вырвал его из забытья. Мгновение Григорий стоит, пошатываясь, не понимая, где он и что с ним В голове еще снуют обрывки виденного во сне. Громада какого-то здания со множеством дверей, крутые, почти отвесные, лестницы, по которым он взбирается, удирая от погони. Черный ворон закрывает свет, бьет крыльями по голове, старается выбить из рук пистолет… Острое чувство опасности и безысходности пронизывает Григория насквозь и заставляет окончательно проснуться. Он и впрямь сжимает в руке пистолет, неизвестно когда выхваченный из-под подушки. В комнате темно. Кто-то дубасит в дверь.

— Кто там? Слышу, слышу… подождите!

Думбрайт, хохоча, вваливается в открытую дверь.

— Ну и сон у вас, дружище! — восклицает он. — Скорее мертвого можно поднять! А теперь быстрей собирайтесь, мы опаздываем.

Думбрайт отодвигает кресло от печки, садится и, нетерпеливо постукивая туфлей об пол, наблюдает, как одевается Шульц.

«Хоть бы отвернулся, скотина!» — сердито думает Григорий. Ему неприятно одеваться в присутствии постороннего человека, и он ищет, чем бы допечь босса.

— А знаете, — бросает Григорий, — боюсь, нас ожидает неудача. Такая чертовщина приснилась.

— Какая именно? — встревожено интересуется Думбрайт. Как и многие уроженцы южных штатов, он суеверен, верит во всякие приметы.

— Будто мы с вами от кого-то удираем, то ли кого-то догоняем, а над нами, угрожающе каркая, кружит черное воронье. Они все снижаются и снижаются, бьют крыльями по голове, стараются клюнуть в глаза. Бог знает что, а не сон!

Лицо Думбрайта мрачнеет.

— Плохой сон! Происхождение интуиции, механизма ее действий, мы еще не постигли, а она часто предупреждает нас через сны, предчувствия. Возможно, тут срабатывает инстинкт самосохранения, доставшийся нам в наследство от первобытного человека, а теперь приглушенный веками цивилизации. Вот почему во сне, когда ослабевает контроль над разумом… Ведь и психологи, возьмите Фрейда, считают, что подсознательное значительно сильнее влияет на наши поступки, чем нам кажется. Вы согласны со мной?

— В данном случае реальность подсказывает мне, что не надо терять здорового юмора. Хорошее настроение — это половина успеха. Сговорились со своим приятелем?

— Конечно. Обещал помочь. В девять он будет в ресторане, поглядит, кто там есть, а потом познакомит с подходящим человеком.

— Прекрасно! Может, мое присутствие излишне?

— Крайне необходимо. Вы умеете создавать вокруг себя непринужденную атмосферу, оживлять разговор уместной шуткой. А от первого впечатления при знакомстве многое зависит. Да и развлекать нашу даму вам больше к лицу.

— Значит, дама будет?

— Мы за ней заедем по дороге.

— Что ж это за дама?

— Один мой подопечный, да вы его знаете, Хейендопф, предложил мне в спутницы свою знакомую актрису.

— Случайно, не синьору Джованну? Певичку?

— Значит, вы ее знаете?

— Очень мало, как-то познакомился в Италии.

— Что ж, тем лучше. Ну, вы наконец готовы?

— Почти. Осталось только завязать галстук и взять носовой платок.

Григорий открывает дверцу шкафа, и снова в глаза бросается беспорядок на полках. Воспоминание об обыске окончательно портит ему настроение.

Над столиками плывет мелодия модного блюза. Вкрадчивые звуки гавайской гитары нежно рокочут, ненавязчиво вплетаясь в лейтмотив песенки об утраченной любви. В ней нет ни скорби, ни тоски — всего лишь печально-нежное воспоминание о давно прошедшем, и так же, как воспоминания, звуки уплывают и тают. Оркестранты кладут смычки на пюпитры, гитарист поднимается и кланяется. Публика награждает оркестр сдержанными аплодисментами, так же сдержанно аплодируют и гитаристу. Снова звенят ножи и вилки, словно все торопятся вместе с едой переварить только что услышанное.

— Как это обидно, — вырывается у Джованны. — У нас в Италии хороших музыкантов встречают не так. — Вытянув вперед руки, она продолжает азартно аплодировать. На нее оглядываются.

— Неплохо исполнено, — снисходительно хвалит Думбрайт, — но, милая моя, пожалейте свои ладони! И уши присутствующих. Мы привлекаем внимание.

— Внимание привлекает каждая красивая женщина, — Григорий приходит на помощь Джованне. — Нам с вами, мистер Думбрайт, попросту завидуют.

— Спасибо, Фред! — Джованна бросает на своего защитника благодарный взгляд. — Вы, как всегда, готовы встать на защиту.

— Ибо отлично усвоил одну очень простую истину: единственный способ иметь друга — самому быть другом.

— Прекрасные слова, Фред! Совсем просто, лаконично и в то же время…

— Берегитесь, Джованна! — прерывает Думбрайт. — Слова для того и существуют, чтобы прикрывать мысли. Так, по крайней мере, утверждают дипломаты. Не полагайтесь на слова.

— Это смотря на чьи…

— На мои, выходит, нет?

— Я этого не сказала. Потому что знаю вас очень мало, вернее, почти совсем не знаю.

— Тогда выпьем за то, чтобы мы тоже стали друзьями!

— Вы только что нагрубили мне. Плохое начало для дружбы.

— И вы обиделись? Обещаю быть вежливым, обещаю…

— Теперь я скажу: берегитесь, Джованна! — Григорий предостерегающе поднимает руку. — Вежливость стоит дешево, а дает много. Смотрите, чтобы вам не пришлось оплачивать крупный счет.

— Это не по-товарищески, Фред! Не положено восстанавливать против меня синьорину в самом начале нашего знакомства. Предубеждение — плохой советчик, если люди хотят стать друзьями, когда речь идет об установлении отношений между людьми. Так выпьем за дружбу, Джованна?

Два бокала, коснувшись друг друга, тихо зазвенели. Думбрайт склоняется и целует руку молодой женщине. Поверх его головы Джованна вымученно улыбается Григорию.

В ресторане уже много народа. Теперь заняты почти все столики. Думбрайт внимательно оглядывает их, с досадой кривит челюсть, словно от ноющей зубной боли. Снова заиграл оркестр, и пары танцующих, закружившись в проходах между столиками, мешают боссу смотреть.

— Уже четверть десятого, — бросает Думбрайт, ни к кому в отдельности не обращаясь. — Не советовал бы Кригеру со мной так шутить! Неужели, — лицо его вдруг расплывается в широкой улыбке, он поднимает руку, и кому-то приветливо машет. — Простите, я на минуточку вас покину!

Григорий следит за его крепкой фигурой. Думбрайт достаточно бесцеремонно расталкивает танцующих. Невысокий кругленький человечек катится ему на встречу, тоже сияя улыбкой. На ходу он кланяется то одному, то другому, к некоторым подходит, чтобы пожать руку, жестами прося у Думбрайта прощения за опоздание. Григорий отворачивается.

— Как вам живется в Берлине, Джованна? — спрашивает он.

— Сами видите. Хейендопф распоряжается мною как вещью. Сегодня подсунул вот этому, — молодая женщина кивает на стул, где только что сидел Думбрайт. — Еще бы, новый начальник! Лучше уж Гордон, тот хоть был вежлив… вел себя прилично.

— Бросьте Хейендопфа. Неужели вы себя не прокормите?

— У меня ведь до сих пор нет ангажемента. Он забрал мои документы, якобы для переговоров с антрепренерами. Но это все ложь, чистейшая ложь! Вы представляете, Фред, в каком я оказалась положении, какие мысли меня преследуют…

— Хотите, я поговорю с Хейендопфом?

— Упаси бог! Он считает вас своим врагом, вспоминает всегда с ненавистью, считает, что вы в чем-то обошли его, грозится вывести на чистую воду… вас… и… меня… — Джованна краснеет, нервно вертит кольцо на пальце. — Мою привязанность к вам он расценивает, как… как…

— Понимаю…

— Фред, помните, вы говорили о вашем друге, который должен приехать из Италии?

— Конечно, я не забываю своих обещаний. По ряду причин мы не можем переписываться, но я знаю, он должен приехать.

— Сколько же ждать?

— Не так долго. Надо набраться терпения. И постараться за это время вырвать у Хейендопфа документы, чтобы они были у вас, когда мой друг приедет.

— Не знаю, хватит ли у меня сил.

— Надо, чтоб хватило. Всего три-четыре месяца. Ну, будьте мужественны! Держитесь Хейендопфа, чтобы усыпить его подозрения.

— Когда я вас слушаю, мне все кажется гораздо проще. Если б мы могли хоть иногда видеться.

— Я тоже хотел бы этого. Попробую наладить отношения с Хейендопфом. Или прищемить ему хвост.

Джованна рассмеялась. И очень своевременно — к столику приближался Думбрайт.

— Вижу, вы не скучали без меня, синьора и синьор! — погрозил пальцем Думбрайт. — Обидно. В дальнейшем не стану брать в спутники более молодого и привлекательного. Я шучу, шучу, Джованна! Не хмурьте свое хорошенькое личико. Особенно теперь, когда я жду гостей. Веселье вам больше к лицу. Оставайтесь такой, как были только что. В этом я полагаюсь и на вас, Фред. Так и быть, разрешаю вам ухаживать за моей дамой.

Подозвав официанта, Думбрайт приказал навести на столе порядок, заказал новые закуски и блюда, несколько бутылок различных напитков.

— Ну вот, теперь полный порядок, — самодовольно улыбнулся Думбрайт, осматривая заново сервированный стол.

— Не слишком ли пышно? — спросил Григорий, пряча улыбку. — А что, если у нашего гостя язва желудка или нечто подобное? Его только будет раздражать чрезмерное обилие всего.

— Зато покажет широту нашего характера. Мы ведь пришли сюда отпраздновать день рождения Джованны.

— Надеюсь, широта натуры не отразится на годах, которые вы мне прибавите?

— О возрасте у женщин не спрашивают.

— Лишь в тех случаях, когда этот вопрос может оказаться бестактным. А я именно приближаюсь к такому возрасту.

— Приближаться можно по-разному: медленно и стремительно. И мы с Фредом умоляем вас — не спешите! Особенно я! Мне вы нравитесь такая, как есть.

Шутливый тон разговора и выпитое вино постепенно действуют на Джованну. Будущее уже не кажется ей столь безнадежным, она рада, что рядом с ней Фред, присутствие Думбрайта больше не пугает. Да и музыка действует успокаивающе. Она доносится словно издалека, не терзает слух, не режет ухо оглушительными ударами барабанов, медных тарелок, воем саксофонов. Джованна ненавидит джаз. Ее ухо привыкло к мелодичным напевам родной земли и не воспринимает разорванной гармонии, которая, как ей кажется, и сама извивается и корчится в руках джазистов.

— А здесь хорошо, — говорит Джованна. — Подумать, сколько мы сидим и ни одного скандала!

— Англичане — народ респектабельный, — замечает Григорий. — Они потому и собираются здесь, что хозяин учел их вкусы.

— А главное, здесь нет американцев, — Джованна с вызовом глядит на Думбрайта. — Представляю, что было бы, ввались сюда с воплями и гиканьем ваши молодчики в военной форме.

Думбрайт пожимает плечами. Ему некогда отвечать — к их столику вот-вот подкатится его кругленький приятель, который, приподнявшись на цыпочки, что-то нашептывает на ухо своему спутнику. Тот, кажется, не слушает. По крайней мере, лицо его невозмутимо спокойно, взгляд как бы обращен внутрь себя.

— А, Кригер! Пожалуйте к нам, присаживайтесь, — слишком громко зовет Думбрайт.

Кругленькая фигурка подкатывается к боссу.

— Но ведь я не один, милый друг! Разреши представить тебе хорошего знакомого, — о, я не решаюсь сказать «друга», хотя всем сердцем жажду этого! — так вот, своего хорошего знакомого сэра…

— Чарльз Джеффрис, — коротко бросает спутник Кригера и молча всем кланяется.

Думбрайт и Фред поднимаются, ожидая, пока усядутся гости. Тот, кто назвался Джеффрисом, спокойно отпускается на стул, а Кригер, присев на миг, снова срывается с места и кружит вокруг присутствующих, сияя улыбкой, поблескивая золотом зубов, горячо пожимает руку каждому. Обежав круг, он вдруг всплескивает коротенькими ручками и снова бросается к Джованне, прижимается губами к ее пальцам: «Вспомнил, вспомнил, по какому случаю вы собрались. Поздравляю, уважаемая фрау, тысячи раз поздравляю! Хотелось пожелать вам расцвести еще больше, но расцветать больше просто невозможно — это уже угроза общественному спокойствию!», — восклицает он, перемежая фразы с поцелуями рук.

Думбрайт наполняет бокалы, предлагает выпить за именинницу. Сэр Джеффрис приветствует Джованну сдержанным кивком головы. Он до сих пор не проронил ни слова. Над столом нависла неловкая пауза. Ее нарушил Григорий:

— У нас, немцев, есть поговорка: «Договоренность строит, а недоговоренность разрушает». Сэр Джеффрис, надеюсь, вы не откажетесь выпить за согласие в нашей маленькой компании? За этим столом собрались американец, немец, итальянка, англичанин… разве не представляем мы в какой-то мере содружество наций?

— Мы, англичане, всегда за мир. Конечно, в границах разумного. Что ж, охотно присоединяюсь к вашему тосту. Нет, нет, мистер Думбрайт, мне полбокала. Я много не пью по вечерам, потому что отучил себя ужинать.

— Такое насилие над собственной плотью! — ужасается Кригер.

Джеффрис бросает взгляд на его выпуклый живот, который мешает толстяку вплотную придвинуться к столу, на его пухлые руки, щеки.

— Наоборот, уважение к ней. Я освобождаю свой организм от чрезмерных усилий по усвоению лишнего куска пирога, и моему телу не приходится таскать на себе лишний груз. Благодаря этому я прекрасно сплю, не болею, меня никогда не мучают приливы крови к голове.

— Но сознательно лишать себя таких радостей жизни, как отличная выпивка, вкусный ужин в кругу друзей, — всплескивает руками Кригер. — Нет, нет, я решительно против умеренности, против прославляемой у вас склонности к золотой середине, чего бы это ни касалось, политики или…

— Конфуций учил, середина — ближе всего к мудрости. Не дойти до нее — то же самое, что перешагнуть.

— Вы работали на Востоке? — спросил англичанина Григорий.

— Некоторое время, — уклончиво ответил Джеффрис.

Думбрайт нервно посматривает на часы. Заметив это, Кригер сразу вскакивает.

— Боже праведный, как я заболтался! Это на вашей совести, сэр Джеффрис! Вы задели меня за живое, и я чуть не забыл об одном очень важном свидании. Привет компании! Синьора Джованна, умоляю вас — не становитесь последовательницей Конфуция!

Кригер снова покатился по проходу, только в противоположную сторону, как и раньше, на ходу пожимая кому-то руки, кому-то просто помахивая правой рукой.

— Какой смешной человечек! — рассмеялась Джованна. — Так и излучает доброжелательность и веселье.

Джеффрис, нахмурившись, поглядел на девушку.

— Не доверяйте словам и манерам, синьора! Этот доброжелательный весельчак нажил во время войны огромные деньги на производстве ковриков из человеческих волос.

Джованна бледнеет и украдкой крестится:

— Почему же тогда… почему же тогда он среди нас? — испуганно спрашивает она. — Я слышала, что таких людей…

— Потому что у политики нет сердца, а есть только голова, — жестко отвечает Джеффрис, — нам он сейчас нужен.

«Еще одна разновидность джентльмена с головы до пят! — думает Григорий. — Достаточно порядочен, чтобы не скрывать своего презрения к Кригеру, и одновременно расчетливый делец, который не брезгует пользоваться его услугами. Любопытно, как он поведет себя во время беседы с Думбрайтом».

После перерыва оркестранты снова берут инструменты.

— Пойдем, потанцуем, Джованна?

— С удовольствием.

Они идут к танцевальной площадке поблизости от оркестра.

— У меня ноги онемели от страха, когда Джеффрис рассказал о Кригере. Как это страшно! Ведь такое нельзя прощать правда?

— Великий немецкий поэт Гейне говорил, что врагов надо прощать, но не раньше, чем их повесят.

— Не надо, даже после этого!

— Совершенно с вами согласен, но ведь подлинное правосудие карает не людей, пусть даже злых, а преступление, которое они совершили.

Ноги у Джованны и впрямь словно ватные, совсем не слушаются. Она сбивается с ритма. Григорий немного придерживает свою партнершу, потом снова вводит ее в круг. И вдруг Джованна обретает чувство полета. Кажется, мелодия вливается в нее мощным потоком, растекается по телу и уносит вперед в стремительном полете — легкую, ловкую, способную, словно птица, взмыть в голубое небо.

Когда музыка смолкает, Джованна не сразу может унять радостное возбуждение.

— Как не хочется к ним возвращаться, — кивает она на столик, где сидят Думбрайт с Джеффрисом. — Давайте убежим! Им все равно не до нас.

— Не до нас, — соглашается Григорий. Он ведет свою даму к длинной мраморной стойке, за которой на фоне темного монументального буфета священнодействует бармен: что-то наливает, встряхивает, смешивает, взбивает.

— Два легких коктейля: оранж и очень немного спиртного для вкуса.

Джованна садится на высокий круглый стул. Григорий опирается на стойку локтем, поворачивается лицом к залу. Отсюда ему удобно наблюдать за беседой Думбрайта и Джеффриса. Собственно, говорит один только Думбрайт. Он горячо в чем-то убеждает англичанина. Сухой, словно высеченный на медали, профиль Джеффриса невозмутимо спокоен. Только иногда голова его наклоняется, выражая согласие, или подбородок чертит короткую прямую — отрицая.

— Фред, как вы думаете, мы долго тут пробудем? — спрашивает Джованна.

— Не думаю. Собеседник у Думбрайта не очень разговорчивый. А почему вы спрашиваете, устали?

— Даже не пойму. Только что мне было весело, а сейчас накатила тоска. Тянет уйти отсюда и не хочется возвращаться домой, если можно назвать домом место, где я сейчас живу и где все мне опротивело. Иногда меня охватывает желание сесть в машину и куда-то удрать, все равно куда… Так мчаться без оглядки, как мчится загнанное животное, пока где-нибудь не свалится.

— Джованна, мы же условились: вы держите себя в руках! Все будет хорошо, обещаю вам. Как только приедет Джузеппе…

— Спасибо, Фред! Простите! Я сама не знаю, что говорю… Это сейчас пройдет. Немного отпустила поводья, только и всего… Расплачивайтесь скорее и пойдем. Джеффрис уже прощается.

Когда они подошли к своему столику, Думбрайт сидел в одиночестве, мрачно уставившись на батарею бутылок, нетронутые блюда с закусками.

— Ну, как? — спросил Григорий.

— А никак, — сердито буркнул Думбрайт. — Не напрасно вам приснились эти проклятые вороны. Сон, как выяснилось, был в руку!

 

Нунке смертельно напуган

Где-то далеко в коридоре прозвенел звонок. Зашаркала туфлями по полу Зельма. Пошла открывать. Долго тянулись минуты томительного ожидания. Нунке приподнялся в кресле, хотел что-то взять со стола, провел рукой по его поверхности и снова опустился на мягкое сиденье. И тут, румяный от холода, на пороге возник Фред.

— Что-нибудь стряслось? — спросил он прямо от двери.

Не отвечая, Нунке приподнялся в кресле. Григорий сел и откинулся на спинку, обитую темно-вишневой кожей. Ощутив спиной ее приятный холодок, почувствовал, как успокаиваются напряженные нервы. Григорий потянулся за сигаретами, закурил и молча ждал, пока Нунке заговорит.

— Будь я суеверен — подумал бы, что фортуна повернулась ко мне спиной. Сейчас, когда мы должны выпутаться из беды, обрушившейся на нашу школу, сконцентрировать все усилия вокруг этой истории с Вороновым, чтобы чистыми выйти из воды, именно сейчас мне приходится заниматься еще одним, очень неприятным и срочным делом. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Простите, герр Нунке, не понимаю.

— После вашей поездки в советскую зону я успокоился. Никто, по вашим словам, не знал фамилию Берты. Я распорядился, чтобы люди, осуществлявшие операцию «Лютц», немедленно покинули советский сектор. Но один, по неизвестным мне причинам, задержался там и сегодня — как сообщил наш агент — арестован. Кто мог выдать его? Как он попал в руки Народной полиции, мне совершенно не понятно… о причинах его ареста тоже ничего не удалось узнать. Но агент знает Баумана, которого он лично инструктировал, и теперь очень взволнован, потому что считает Баумана человеком крайне ненадежным. Если за Баумана как следует взяться, он расскажет все.

— Но как это произошло?

— О том, что Рихард Бауман в тюрьме, наш агент узнал от своего дальнего родственника, надзирателя, которому он платит за то, что тот сообщает ему обо всех, кого арестовывает Народная полиция. Агент прекрасно законспирирован и даже не связан с подпольем. Этот надзиратель — единственный его помощник.

Григорий глубже затягивается сигаретой. Значит, все правильно: убийца Лютца — Рихард Бауман. И бедная мать догадывается об этом. Только у нее не хватает сил рассказать о своих подозрениях. Это понятно: она же мать…

И тут мысль мгновенно перескакивает на другое. «Зачем Нунке вызвал меня? Возможно, ему донесли, что я приказал выдать убийцу, дабы отвести подозрение от нашего подполья. Да, но он сам, посылая меня в Каров, думал, что убийца уже в западной зоне. Его волновало только одно: знает ли хозяйка имя и фамилию мальчика и его матери… "Рука провидения настигнет его и покарает за все"… Да, несчастная женщина была права.

Ведь неожиданный приезд Берты в тот вечер сыграл на руку убийцам. Они давно следили за Лютцем, но его всегда окружали ученики. А по вечерам Карл почти не выходил из дома. Здесь же все складывалось необычайно удачно. Поздний вечер, таинственная незнакомка, выпивка в баре. Ведь никто из них не знал, по каким причинам им велено убрать Лютца и кто стоит за этим. Ах, вспомнил, Нунке как-то говорил, что ему не хотелось сразу убирать Карла. Он приказал сначала запугать его анонимками, надеясь, что тот струсит и уберется куда-нибудь подальше. Но пришлось все же прибегнуть к крайним мерам.»

А Нунке, расхаживая по комнате, продолжал говорить:

— Нужно, чтобы Бауман молчал, нужно, чтобы то, что знает он, не узнала ни одна живая душа. Он должен потерять память, онеметь, исчезнуть, бежать к дьяволу или улетучиться хоть на небеса.

— На не-бе-са, — задумчиво протянул Фред.

— А не кажется ли вам, Шульц, что обстоятельства бдагоприятствуют нам?

— Простите, какие обстоятельства вы имеете в виду?

— Тюремный надзиратель и мать, которая, по словам агента, живет в Карове.

— Что-то начинает вырисовываться, хотя еще очень и очень неясно.

— Ну-ну… Все проще простого. Повлиять на мать…

— Ерунда, при чем здесь мать!

— Фред, куда девалась ваша сообразительность?

— Вы застали меня врасплох, не дали подумать…

— Ну ладно, не обижайтесь. Я просто хотел, чтобы вы пришли к тому же выводу, что и я, исходя из тех же логических предпосылок. Давайте думать вместе. Что нам нужно? Нам надо, чтобы Бауман молчал. Раз он ненадежен, значит, принятые нами меры должны быть абсолютно надежны. Но и открыто действовать нельзя. Может быть, мать принесет небольшую передачу… Вы понимаете, о чем я думаю?

— Да, герр Нунке, но дело в том, что у Рихарда Баумана очень скверные отношения с матерью, так что никакой передачи она ему не понесет. Все придется делать самим.

— Это еще один козырь в нашу пользу. Значит, мать не станет скандалить и выяснять причину смерти сына. Это очень упрощает дело. Или… — Нунке на минуту задумался, — может быть, еще проще — сослаться на то, что она отравила сына, испытывая к нему ненависть… Надо бы поподробнее разузнать о причине их ссоры… Но это вам будет виднее на месте. Итак, Фред, единственный человек, на которого я могу положиться, которому могу доверить это дело и сохранение всего в тайне — это вы. Прошу вас об этом как друга, как офицера. Продумайте операцию до мельчайших деталей, учитывая, что времени у нас в обрез. В средствах не стесняйтесь. Платите щедро, чтобы не было осечки, обещайте убежище у нас и вообще все, что им заблагорассудится. Кстати, надзирателю совершенно не обязательно знать, что будет в передаче…

— Но если произойдет отравление, тюремный врач немедленно поймет это. Станут допрашивать надзирателя, выяснять, откуда посылка?

— Ну и что, плевать на него. Ничего он не знает, агенту, связанному с ним, прикажем немедленно после передачи посылки перебраться в нашу зону. И тогда на ваши плечи целиком ляжет большая ответственная работа. Правда, агент почти все подготовил, вам придется все завершить. Но это еще терпит… А теперь обдумайте, как организовать передачу или найти какой-либо другой способ заставить Баумана молчать… Может, попытка к бегству или что-нибудь еще…

— Я могу идти, герр Нунке?

— Конечно, я жду вас вечером.

Фред приоткрыл дверь кабинета. Слышно, как он пересекает столовую, выходит в переднюю, одевается. Еще несколько шагов. Мягкий хлопок двери, щелкает замок.

Вздохнув, Нунке прикуривает сигарету и тут же бросает ее в пепельницу. Вкус табака ему противен, дерет горло, грудь заложило. Надо выпить чего-нибудь горячего, хорошенько укрыться и попробовать заснуть. Присев на диван, он нажимает грушу звонка, которая свисает с торшера, и не снимает пальцев с продолговатой белой кнопочки до тех пор, пока из столовой не доносится шарканье шлепанцев служанки. Зельма глуховата.

— Да слышу, слышу, не глухая, — ворчит старуха, привыкшая к прихотям господ. — Надо же было все приготовить. — Она опускает поднос с завтраком на стул, пододвигает к дивану журнальный столик, накрывает его белоснежной салфеткой и начинает медленно и торжественно расставлять принесенную еду: оладьи, соусник с растопленным маслом, мелко нарубленное яйцо с грибами, вазочку с джемом, хрустящее домашнее печенье и настоящую турецкую джезву с кофе. Ее подарил Нунке один из секретарей турецкого посольства в знак «дружбы и взаимопонимания». Это было в самом начале его работы в разведке. «Взаимопонимание» с секретарем турецкого посольства сразу выдвинуло новичка Нунке из рядов пешек в шеренгу наиболее способных и перспективных работников. С тех пор он повсюду возит с собой эту джезву. Она служит ему своеобразным талисманом, предостерегает от ошибок, предсказывает новые успехи. Вот и сегодня он с нежностью посматривает на блестящую поверхность, словно бы стянутую в талии пояском.

— Оставьте только кофе и печенье, остальное унесите, — приказывает он служанке. — И еще разогрейте стакан молока. У нас есть молоко?

— Только в банках, — презрительно кривится Зельма.

— К чертям банки! Принесите мне кипяток! Обычный кипяток, и захватите электроплитку, а то пока вы доковыляете сюда из кухни…

— А моим ногам ровно столько, сколько мне. И отшагали они, если измерить, топчась вокруг вас…

— Ну, ну, Зельма, не сердитесь. Я не хотел вас обидеть. Просто очень захотелось горячего, согреть грудь.

— Тогда выпейте липового цвета. Хотите, заварю? Только придется подождать, пока настоится. Помните, фрау Тильда всегда, когда вы болели, поила вас ароматным настоем из липового цвета.

Он уже не слушает старую Зельму. Мысли Нунке возвращаются к Лютцу и заданию, порученному Фреду. Если тому повезет, то через два-три дня Бауман умолкнет навек.

Служанка продолжает что-то говорить, но Нунке выпроваживает ее движением руки.

«…А что, если его вызовут на допрос сегодня? Или уже вызвали? Некоторое время Бауман будет держаться, доказывая свое алиби и тому подобное. Итак, чтобы осуществить задуманное, у нас есть еще время. А впрочем, береженого, как говорится, бог бережет. Надо завтра, да, именно завтра, разведать обстановку на месте. Да, именно завтра. Как я сразу не подумал об этом?»

Нунке вскочил, оттолкнул журнальный столик, чашка чуть было не упала на пол, из джезвы вылилась вся кофейная пенка. С отвращением, даже с каким-то суеверным страхом Нунке смотрит, как расплывается по белой салфетке темное пятно.

Он крутит телефонный диск, слышны то длинные, то короткие гудки. В одном случае абонент не откликается, в другом — телефон занят. Сколько можно болтать по телефону, черт подери! Наконец-то длинный гудок и знакомый голос.

— Фред, вы что, Илиаду читали по телефону? Целый час звоню вам!

— Простите, герр Нунке, но я только недавно вернулся от вас и занимался порученным мне делом. Кое-что обдумал по дороге, кое-что выяснил по телефону.

— Скажите, вам не кажется, что хорошо было бы поехать уже завтра, все разведать на месте и точно узнать, как там обстоят дела?

— Именно об этом я и хотел посоветоваться с вами. Разговор это не телефонный и, если разрешите, я часа через три-четыре буду у вас.

Фред нервно ходит по кабинету. Останавливается у телефонного столика, но тотчас отдергивает руку от аппарата. Как быть? Позвонить Марии, сказать, что есть билеты в кино? Опасно. Но даже если они встретятся вечером, то с Зеллером она увидится только завтра и будет уже поздно. Но что, собственно говоря, поздно? Разве он сам, лично, не может расправиться с убийцей Лютца — с человеком, о котором родная мать говорит, что его должна покарать рука провидения. Вот Григорий Гончаренко и будет этой рукой провидения. От имени всех честных людей он отомстит за человека, который старался воспитать в своих учениках отвращение к фашизму, ненависть к войне и убийству. Что такое Бауман? Жалкий, продажный подонок. Сохранить ему жизнь, чтобы он давал показания о Нунке? Но ведь он даже не знает фамилии Нунке… Спокойно, Григорий. Надо все точно взвесить и рассчитать. Главное сейчас — выяснить, кто этот агент, имеющий, очевидно, очень важное задание. Правда, есть еще одна трудность: начальнику каровской полиции может показаться подозрительным, что я приезжаю уже второй раз. Послать кого-то, попросить Горенко, чтобы Народная полиция сама расправилась с Бауманом? Но тогда агент Нунке останется не раскрытым и сможет принести много вреда… Нет, надо ехать самому. Найти весомый предлог…

Григорий снова зашагал по комнате. Нет, иного выхода нет, придется звонить Марии. «Сейчас пойду в кинотеатр, возьму билеты и позвоню оттуда, из ближайшего автомата».

 

Последний день Ленау

В аптеке фрау Кениг безостановочно звонит телефон. Несколько раз сняв трубку и услышав вкрадчивый мужской голос, Рут кладет ее обратно на рычаг.

— Что у нас с телефоном? — спрашивает Себастьян Ленау.

— Это за мной охотятся репортеры, словно я кинозвезда.

— Пора бы оставить нас в покое. Что им надо?

— Одних интересует личность Петерсона, хотят, чтобы я рассказала о его романе с Кларой. Других — Клара. Предлагают написать очерк «Моя подруга Клара Нейман». Как это все отвратительно! Зачем тревожить мертвых и живых, смаковать весь этот ужас? Лучше бы писали о том, как наладить жизнь.

— Именно этого они и избегают. Политика, Рут — надо отвлечь внимание от насущного, играя на самых низменных инстинктах толпы, — это старый испытанный способ. А вы на время просто снимите трубку. Невозможно работать под этот непрерывный звон.

Рут снимает трубку и начинает накрывать столики, не без злорадства поглядывая на молчащий телефон. Впрочем, она скоро забывает о нем. Работы — непочатый край. В городе эпидемия гриппа. Отец Эрнста едва успевает приготовлять лекарства, заказанные по рецептам. А Рут одной приходится убирать всю грязь, которую наносят клиенты. Нет Клары, и фрау Кениг уехала на пару дней. Уже с утра у девушки подошвы горят от беготни. Даже на минуточку некогда присесть. Рут уже так запуталась, что чуть было не включила кофеварку, позабыв налить в нее воду.

Сегодня Рут пришла на час раньше обычного, и все равно, кажется, не успевает со всем управиться. А нужно еще переодеться. Было бы полбеды, пришей она воротничок и манжеты дома, но ей так не хотелось их мять. Ведь вечером она встретится с Эрнстом… Девушка думает об этой встрече, и сердце ее замирает от радости. «Боже, как еще далеко до вечера». Сколько чашек кофе ей придется заварить, сколько яичниц с беконом пожарить, приготовить бутербродов, сколько раз вынужденно улыбнуться, отвечая на шутки, сколько раз резким словом оборвать…

Господи, боже мой, от всего этого даже губы могут одеревенеть.

До открытия аптеки остается десять минут. Не так уж мало — Рут успела принарядиться. Теперь она сидит, сняв туфли, чтобы ноги отдохнули. Покрытый линолеумом пол остужает натруженные ступни, словно высасывая из них усталость.

— Что это за фокусы? — удивляется Себастьян Ленау, заглянув на кухню. — Хотите простудиться?

— Просто отдыхаю, — смеется Рут. — В моем распоряжении еще целых две минуты.

— Почти вечность, — улыбается старик. — Впрочем, верно говорят, что час у ребенка длиннее, чем день у старика.

— Ну, я уже не ребенок, — притворно сердится Рут. — Взгляните на мои игрушки! — И она с гордостью кивает на длинный широкий стол, где царит образцовый порядок: все расставлено так, что каждая вещь всегда под рукой.

— У вас организаторский талант, Рут! Завидую тому, кто станет вашим мужем!

Девушка заливается краской и вскакивает со стула.

— Побегу открывать. Уже пора.

Она отпирает дверь, стоя на тротуаре, поднимает жалюзи. Резкий холодный ветер пронизывает ее до костей. Съежившись, Рут быстро бежит в зал, но вдруг позади раздается грохот. Девушке показалось, что это упали плохо закрепленные жалюзи. Ругая себя за поспешность и неловкость, она хочет повернуть назад, но кто-то толкает ее в спину.

— Ну, ну, иди куда шла, — слышит она позади себя голос. — И не вздумай кричать или сопротивляться. Все подготовлено, о’кей!

— Пустите меня! Вы сошли с ума! Что за глупые шутки!

— Только попробуй еще разок крикнуть — мигом узнаешь, какой я шутник.

Сквозь платье она чувствует, как в спину ей упирается что-то твердое, прямо между лопатками. «Пистолет!» — ужасается девушка, и тело ее оседает вниз, словно прошитое пулей.

— Ах ты дрянь… — шипит незнакомец. — Время тянешь.

Он немного отступает, прижав девушку к себе, потом резким движением открывает дверь и с такой силой швыряет Рут в зал, что та, покачнувшись, падает. Незнакомец поворачивает ключ, вынимает его из замка и прячет в карман.

Услышав шум, из провизорской вышел герр Ленау. Он даже не успел испугаться — настолько странным показалось ему все происходящее.

— Кто вы такой и что вам нужно? — спокойно спрашивает он, наклоняясь, чтобы помочь девушке встать.

— Петерсон, — тихо шепчет Рут.

Как ни тихо она это произносит, настороженный слух бандита уловил знакомые звуки.

— Забудь это имя, сука! И ты, старый башмак! Я для вас Зигфрид Клуге, милый гость, которого вы с радостью встречаете! — Он попробовал рассмеяться, но смеялись только губы, в глазах же притаился страх загнанного зверя, в бешеном ослеплении способного на все.

— Что же вам нужно от нас? — Ленау побледнел, но голос звучал подчеркнуто сухо, деловито.

— А ты не догадываешься, старый черт? Ищейки напали на мой след, но никому из них даже в голову не придет искать меня здесь. В шесть отходит мой поезд, а до этого времени…

— Сейчас же убирайтесь отсюда! Я понимаю, вы не дадите мне позвонить в полицию, но с минуты на минуту начнут приходить наши клиенты и стоит мне только крикнуть…

— Не успеешь! Видишь вот это? — Петерсон перебросил пистолет в левую руку, а в правой блеснула сталь ножа. — Действует молниеносно, а главное — бесшумно! Даже на расстоянии. Бросаю я ловко! Эх ты, до седых волос дожил, а не понимаешь — человеку все равно, за что его расстреляют: за одно убийство или за три. Надеюсь, здесь больше никого нет? А ну-ка, отойдите подальше от двери, встаньте у стены!

Петерсон делает шаг, держа на прицеле старика и девушку, но Себастьян стоит неподвижно, теперь и его парализовал страх.

— Герр Ленау! — Рут тянет его за рукав. — Да поймите же, dum spiro spero!

«Пока дышу, надеюсь». Звуки латыни, да еще в устах Рут, возвращают Себастьяну Ленау спокойствие, окунают в привычный мир размышлений.

«Пока дышу, надеюсь!» Что Рут хотела этим сказать? Неужели она нашла какой-то выход из создавшегося положения? Вот девушка снова многозначительно пожимает его пальцы. Он вяло отвечает на пожатие, только затем, чтобы успокоить ее. Молодости ведь свойственно тешить себя надеждами. А он, к сожалению, давно привык смотреть на жизнь трезвым взглядом. Сейчас его больше всего волнует другое: в двенадцать должен зайти Эрнст, занести отцу фармакологический справочник, который он углядел где-то в витрине и обещал купить во время обеденного перерыва. Что же будет, когда он увидит спущенные жалюзи и запертую дверь? Безусловно, это его встревожит. Если он начнет настойчиво стучать… Сердце старика замирает, он уже видит сына с простреленной головой, умирающего на тротуаре. Нет, Рут права, пока жив, нельзя расставаться с надеждами, надо искать выход, действовать.

— Что нам теперь делать? — с вызовом спрашивает Рут.

Петерсон, должно быть, не слышит ее. Глаза его прикованы к лестнице, ведущей в верхнюю комнату.

— Там кто-нибудь есть? — спрашивает он, кивая на лестницу.

— Нет… никого… — нарочно запинается Рут.

Неуверенный тон ее ответа обеспокоил Петерсона.

— Обоим стоять у нижней ступеньки. Если ты солгала, пеняй на себя.

Пятясь, он поднимается по лестнице, держа старика и девушку под дулом пистолета. Короткая лестница у самой двери в комнату ведет направо, теперь Петерсону не видно тех, кто стоит внизу. А надо еще открыть дверь, осмотреть комнату. На это и рассчитывает Рут.

— Быстрее дайте мне запасной ключ, — торопливо шепчет она. — Начните переписывать старые рецепты и прикажите мне помогать. Я… — она обрывает фразу, быстро прячет ключ в карман передничка, вынимает носовой платок, трет им глаза.

— Что это она разнюнилась? — подозрительно спрашивает Петерсон, спускаясь с лестницы.

— Разве не понятно? — отвечает Ленау. — Вы таким странным способом поднимались по лестнице, что дважды чуть не оступились, палец мог нажать на курок, и пуля обязательно попала б в кого-либо из нас. И, вообще, я советовал бы вам опустить пистолет. Мы не станем сопротивляться. Да и что могут поделать с хорошо вооруженным джентльменом безоружные старик и молодая девушка?

— Гляди, какие слабонервные! Ничего, потерпите, пока я не осмотрю остальные помещения. Иди вперед, вон туда! — он указал на провизорскую. Осмотрел ее, потом заставил вести его на кухню, заглянул даже в кладовую, где хранились продукты.

— Ну, вот теперь я могу спрятать свою пушку. Только запомните, она у меня всегда под рукой. Малейшая попытка…

— Мне надо включить кофеварку. Это разрешается? — уже с издевкой спросила Рут.

— Сначала накормишь меня и принесешь кофе.

— Где прикажите сервировать стол — здесь или в зале?

— Не выпендривайся, возьми тоном пониже! Не таких видали… Давай в зал, там посвободнее.

Рут берет хлеб, соль, столовый прибор и несет в зал. На электроплитке тем временем греется сковородка. Повернувшись, девушка бросает на нее бекон, сбивает в мисочке омлет. Петерсон внимательно следит за каждым ее движением.

— Вы что, так и будете ходить за мной, как тень?

— Пока ты не приготовишь еду. Слежу, чтоб не подсыпала чего-нибудь.

— Вы подсказали прекрасную идею. Жаль, что у меня при себе ничего нет.

— Может быть, у него, — Петерсон кивает на старого провизора. — Признайся, дед, ведь руки чешутся?

Лицо Ленау краснеет от гнева.

— Наша профессия — спасать людей, а не губить. Не меряйте всех своей меркой.

— Слишком уж вы задиристы оба. Если так будет продолжаться и впредь, мне придется избавиться от вашего общества. Вы, конечно, догадываетесь, что я имею в виду.

— Никто словечка не скажет, если вы оставите нас в покое, — миролюбиво замечает Рут, сдерживая злость. — Вам кофе сейчас наливать, или когда поедите?

— Наливай сейчас, да не в чашку, а в какую-нибудь большую посудину. Надо разогреть внутренности, иначе еда в горло не полезет.

Девушка берет большую фаянсовую пивную кружку, открывает кран кофеварки. Приятный запах крепкого кофе наполняет комнату. Кадык на горле Петерсона ходит вверх-вниз — он все время глотает слюну. Теперь видно, как он голоден. Чуть не наступая Рут на пятки, Петерсон спешит к накрытому столику и нетерпеливо пододвигает к себе все принесенное девушкой.

Наблюдая за тем, с какой жадностью он ест и пьет, Себастьян Ленау тихонько вздыхает.

В сердце невольно закрадывается жалость. Как может человек сам себя погубить! Молодой, сильный, красивый. Чего ему не хватало? Война, во всем виновата война! Когда убийство человека человеком становится профессией, нечего говорить о каких-либо моральных нормах. Мы на собственном опыте знаем, к чему это привело. Что защищал Петерсон? Свою разграбленную, спаленную землю, государственный строй, основанный на справедливости, завоеванной его народом, какую-либо высокую идею? Нет. Его втянуло в водоворот войны, словно песчинку. Голова его свободна от идей, а душа переполнена до краев единственным желанием — разбогатеть, подняться до уровня тех, кому солидный счет в банке открывает путь к власти и могуществу.

— Герр Ленау, — нетерпеливо напоминает Рут, — может быть, мы попросим у нашего гостя разрешения приняться за работу?

— Да, да, ты права… Мистер Пет… Клуге! Нам надо выписать дубликаты рецептов, приготовить лекарства. Вам это не помешает, мы работаем тихо.

Петерсон разомлел от еды и кофе, он настроен благодушно.

— Делайте, что хотите! Только чтобы я вас видел… — он демонстративно вынимает из кармана пистолет, хочет положить его на столик и морщится.

— Сейчас я уберу, — спохватывается Рут. Она берет с соседнего столика оставленный там поднос, ставит на него всю посуду, сметает крошки со столика и вопросительно глядит на Петерсона. — Будете меня сопровождать?

— Тебе так нравится мое общество?

— Вы же ходили за мной, а не я за вами.

— На этот раз можешь идти одна, никуда ты не денешься. Только — одна нога там, другая здесь.

Девушка относит посуду и сразу же возвращается. Герр Ленау уже разложил на одном из столиков все необходимое для работы.

— Перепишешь сначала все рецепты с пометкой «цито», — громко приказывает Ленау, протягивая Рут несколько длинных листочков недельной давности и пачку чистых бланков.

Девушка старательно выводит незнакомые латинские названия. Чувствуя на себе внимательный взгляд Петерсона, она не решается написать то, о чем хочет предупредить старика. Чем ближе выполнение задуманного плана, тем больше девушка боится. Перед глазами плывут зеленые круги, пальцы дрожат.

— Черт побери, можно отупеть, взбеситься от тоски! — вдруг восклицает Петерсон, которого одолевает дремота. — Нет ли у вас какого-нибудь завалящего комикса?

— К сожалению, нет. Но у меня в комнате лежат новые американские журналы. Рут не успела разложить их по столикам. Принести вам, или вы сами возьмете?

— Придется пойти самому немного размяться, — Петерсон лениво поднялся, с минуту постоял, глядя себе под ноги. И снова опустился на стул. Было заметно, что он страшно устал, его одолевает непреодолимое желание спать.

— Не будь вас здесь, — монотонно бубнит он, словно рассуждает вслух с самим собой, — я бы до шести мог спокойно выспаться. А что мне, собственно, мешает остаться одному? Дряхлый старик, которому все равно скоро умирать, и девушка-цыпленок, которую я могу придушить одной рукой?

Монотонность его речи, пустой взгляд, в котором не мелькает даже искорки раздражения или гнева, пугает больше, чем дуло пистолета. Значит, все напрасно? Стремление мнимой покорностью усыпить его бдительность — тщетно, а ведь план спасения все яснее вырисовывается в голове Рут. Но сейчас все может рухнуть, скоро должен прийти Эрнст… Что же, что же делать?

Еще не зная, на что решиться, девушка вскакивает с места. Пусть только этот негодяй приблизится к ней! В тот же миг она словно дикая кошка прыгнет на него и ногтями вопьется ему в лицо. Он не ожидает нападения, и они выиграют минуту, за которую отец Эрнста успеет оглушить мерзавца стулом. Тогда они выбьют у него из рук пистолет и успеют выхватить спрятанный нож. А обезоруженный…

— Рут, не так быстро. Сначала спросим нашего гостя, интересуют ли его журналы? И еще то, что я хочу ему предложить.

— Что… что… должно его заинтересовать? — в вопросе Рут горечь, отчаяние, беспомощность.

Ленау старается отвлечь внимание Петерсона от девушки.

— Герр Клуге, Рут может принести журналы и таблетки фенамина. Я хорошо понимаю ваше состояние: вы вконец измучены погоней, ваше тело и мозг требуют отдыха. Вы боитесь заснуть — в вашем положении это совершенно резонно. Я хочу предложить вам другой выход: допинг. С помощью фенамина. Это проверенный препарат. Если вас устраивает искусственный допинг…

— А где гарантия, что вы не подсунете что-либо другое?

— Тогда давайте мы вместе пойдем в провизорскую, я покажу вам ящик, где лежит лекарство. Надеюсь, вы сумеете прочитать этикетку. Потом вы сами возьмете таблетки. Для полной уверенности дадите выпить мне и Рут.

— А котелок у тебя варит, старик!

Втроем они входят в смежную комнату. В высоком, занимающем всю стену шкафу находят ящичек с фенамином, это на нем написано черным по белому. Петерсон громко прочитал название и вытащил горсть таблеток.

— Пейте, — приказал он старику и девушке, перекатывая на ладони маленькие белые горошинки.

Когда оба выполнили его приказ, он минут десять-пятнадцать внимательно наблюдал за ними.

— Как видите, подопытные морские свинки живы и совершенно здоровы! — задиристо бросила Рут, собирая со стола газеты и журналы. Только что пережитый страх вдруг исчез, она была уверена, совершенно уверена, что сумеет обмануть Петерсона и отомстить за Клару.

— Я почти две ночи не спал, — пожаловался Петерсон Ленау. — Одна таблетка мне не поможет. Может, выпить все?

— Упаси боже! Большая доза повлияет отрицательно, повредит здоровью. Примите три таблетки сейчас, потом еще три около шести часов. В чем, в чем, а в дозировке лекарств я разбираюсь.

— Странно! В ваших интересах было бы свалить меня с ног.

— Существует, герр Клуге, такое понятие, как профессиональная честь. Не разу в жизни я не поступился ею. Оберегая себя и Рут, я прибегну к любым средствам, только не к тем, что хранятся в этих ящичках и должны служить на благо людям.

— Ого, с каким гонором! Ну, прямо театр! Впрочем, главное из всего сказанного меня полностью устраивает. И в доказательство этого — вот! — Он бросил в рот таблетки, запил стаканом воды. Остальные аккуратно завернул в бумагу, спрятал в карман.

— А теперь берите журналы и располагайтесь где хотите, — Рут сунула ему в руки все, что отобрала. — А мы займемся делом.

Девушка и Ленау снова склонились над рецептами. Время от времени Рут просит прочитать какое-то неразборчивое слово и бросает ядовитые реплики в адрес тех врачей, что не щадят ни чужих глаз, ни чужого времени. Она хочет приучить Петерсона к тому, что во время работы они с Ленау разговаривают, притупить его слух. Иначе ей не сказать то, что она должна сказать. И как можно скорее. Ведь больше нет сил терпеть общество убийцы, исполнять его капризы, зависеть от его настроений. Сейчас Петерсон рассматривает журнал с полуголой красавицей на обложке. Уши у него горят, и он время от времени похотливо облизывает губы. Может, она и впрямь так пленила его, что заставила забыть об осторожности? Наобум подчеркнув название какого-то лекарства, Рут пододвигает рецептурный бланк поближе к старику.

— Герр Ленау, взгляните! — говорит она тихо, косясь на Петерсона — тот всецело поглощен журналом и не обращает на них никакого внимания. — Об этом докторе Ленце говорят, будто однажды, — она наклоняется к уху старика и тихонечко шепчет: — Прикажите мне вытереть тряпкой пол. Я начну вон от той стены. Когда приближусь к двери, вы войдете в провизорскую и швырните что-нибудь на пол, например, графин с водой. Услыхав шум, он непременно бросится посмотреть, в чем дело, а я тем временем, а вы… — Петерсон переворачивает страничку, и Рут, не прервав фразы, только чуть изменив тон, громко спрашивает: — Так отложить этот рецепт? Второй раз глубокоуважаемый герр Ленц ошибается в дозировке. Если и в дальнейшем он будет так же невнимателен…

— Хорошо, придется вечером к нему зайти. А сейчас дайте мне чистый бланк, я сам выпишу лекарство в нужной дозировке.

Рут неторопливо следит за его рукой, на длинном листочке только три слова: «Нам надо поговорить наедине».

Девушка чуть не плачет от разочарования. Неужели так трудно понять то, что она не успела договорить? Если дверь будет открыта, кто-то из постоянных клиентов обязательно попытается войти, несмотря на спущенные жалюзи. И каждому бросится в глаза, что дверь не заперта на засов, а с жалюзи сняты замки. Это вызовет тревогу. От одиннадцати до двенадцати — час пик. Люди идут сплошным потоком. Безусловно, кто-то дернет ручку и войдет в зал. Надо, чтобы отец Эрнста, спрятавшись за дверью провизорской, швырнул под ноги преступнику столик или оглушил его сзади чем-то тяжелым. Тогда те, кто войдут, навалятся на него, обезоружат. Впрочем, трудно предугадать, как развернутся события в дальнейшем. Возможно, старик не успеет ударить его, и негодяй воспользуется замешательством первого посетителя, чтобы скрыться, улизнуть из аптеки на улицу. Пока она все объяснит полиции, пока организует погоню, он успеет удрать. Значит, герр Себастьян прав — им сначала надо все хорошенько обдумать. Но как это сделать? Петерсон ходит за ними, как тень, ни на минуту не оставляет одних. Вот и сейчас, налюбовавшись красавицами в журналах, он отбрасывает их, встает и шагает взад и вперед, как запертый в клетке зверь, настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Выходит, он понял, откуда может грозить опасность.

Не в силах сдержать нервное возбуждение, девушка тоже вскакивает с места.

— Может быть, вы выберете другое место для прогулок, — спрашивает она Петерсона сердито, — голова и так кружится от писанины, все прямо плывет перед глазами!

— Спокойно, Рут! — останавливает ее Себастьян. — А голова кружится потому, что мы с тобой сегодня не завтракали. Герр Клуге, надеюсь вы разрешите нам на несколько минут отлучиться, чтобы выпить горячего кофе и съесть по бутерброду? — Не ожидая ответа, старик поднимается и спокойно идет в кухню.

— Если хотите присоединиться к нам, я могу приготовить и вам несколько бутербродов.

— Ты стала удивительно покладиста. С чего бы это?

— Берегу нервы. Раз уж нам выпало на долю терпеть ваше общество до шести часов, придется придерживаться нейтралитета.

— Вот как запела! Ну ладно, иди, может, после еды ты совсем подобреешь.

Переступив порог кухни, Рут перевела дыхание. Петерсон не пошел за ними.

— Герр Себастьян! Нам остается одно — как можно скорее отпереть дверь, — лихорадочно зашептала девушка. — Уверяю вас, я сделаю это так ловко, что он ничего не заметит. Нам придут на помощь. Обязательно придут. И тогда…

— И тогда свершится новое преступление, — резко перебивает девушку Ленау. — Неужели ты не понимаешь: он выстрелит в первого, кто войдет в аптеку. Мы не имеем права спасать себя, подставляя под пулю других.

— Но вы должны оглушить его из-за двери провизорской.

— А если не выйдет?..

— Я буду находиться рядом. В тот момент, когда откроется дверь… я…

— Тогда первая пуля прошьет тебя, а уже вторая попадет в вошедшего… Неужели ты думаешь, я могу на это согласиться?

— Значит, покориться и ждать шести часов?

— Нет! Ты действительно выскочишь на улицу, набросишь на дверь засов и после этого позвонишь в полицию. Разбивать ничего в провизорской я не буду, он может выстрелить в тебя, и тогда весь наш план рухнет. Мы перейдем в провизорскую и будем приготовлять лекарства, потом я пошлю тебя вниз за горячей водой, и ты откроешь дверь…

— А вы? Оставить вас тут одного? Ни за что на свете!

— Рут, ты должна сделать так, как я сказал. Между одиннадцатью и двенадцатью зайдет Эрнст. Подумай, что именно в него может попасть пуля убийцы. Ведь Эрнст встревожится и постарается проникнуть в аптеку. Или забежит несчастная мать за лекарством для ребенка… и тоже…

— Но вы… что будет с вами?

— Рут, ты должна это сделать.

— Не знаю, хватит ли у меня храбрости. Я уже сейчас вся дрожу от страха и волнения.

— Должно хватить. Вспомни бедняжку Клару, подумай о тех, кого он может уничтожить, если они встанут у него на пути.

— Тогда давайте действовать — сейчас же, немедленно! Потому что я не выдержу долгого ожидания. К тому же и он, как мне кажется, начинает все больше нервничать. Кто знает, что придет ему в голову через час или два. Может, снова захочет избавиться от нас.

— Не думаю. Он не решится пробыть многие часы в одном помещении с двумя новыми жертвами. Как-никак, но мы в какой-то мере отвлекаем его от мысли о неминуемой расплате за содеянное преступление. И не забивай себе этим голову! Думай только о том, как совершенно естественно держаться, чтобы усыпить его бдительность. Все прочее выбрось из головы.

— Мне трудно примириться с тем, что я должна оставить вас одного. Эрнст никогда мне этого не простит.

— Эрнст станет гордиться тобой, Рут! Ты из нас двоих рискуешь больше. От твоей ловкости зависит все… Сейчас мы идем в провизорскую. Минут пять-десять будем готовить лекарства, потом я пошлю тебя за водой вниз.

Петерсон, как и прежде, продолжал шагать из угла в угол, не зная, куда себя девать.

— А теперь разрешите нам пройти в провизорскую и заняться приготовлением лекарств, — заговорила Рут. — Если вы нам не верите, пойдемте с нами, посидите рядом. Там, кстати, топится камин. Вы можете сесть возле него, разуться и высушить башмаки, а то, глядите, как наследили на чистом полу.

— Девушка права, герр Клуге. Вообще перед дальней дорогой надо, чтобы ноги были сухие. Сейчас принесу вам свои домашние туфли и подкину в камин еще несколько брикетов… А вы поставьте башмаки так, чтобы они сохли изнутри.

Соблазн посидеть у камина был велик. Погода сегодня отвратительная, Петерсон промок и замерз, пробираясь к аптеке проходными дворами сквозь груды развалин. Тем более, что он теперь точно знал — в аптеке нет никого, кроме старика и девушки. Он будет сидеть рядом с ними, и сделать они ничего не смогут. Ключ от двери у него. К телефону он запретил подходить под страхом смерти. Да они, как видно, уже примирились с происходящим и спокойно ждут, пока он сам уберется.

— Ладно, работайте, черт с вами, — буркнул Петерсон и направился в провизорскую вслед за Рут и стариком.

Ленау приоткрыл дверцу кафельного камина и забросил туда несколько брикетов. Синий огонек пламени облизал их.

Петерсон, развалясь, уселся у огня, стащил ботинки, сунул ноги в тапочки, которые, конечно, оказались ему малы, и, сидя в кресле, покачивал их, придерживая пальцами ног.

Ленау подошел к одному из шкафов, вынул кучу всяких порошков, бутылочек, тюбиков. Рут в это время поставила на стол миниатюрные аптечные весы, расставила различные колбочки, ступочки, коробочки, баночки и пустые бутылочки.

Потом они уселись за длинный рабочий стол и стали что-то растирать, отвешивать, отмерять, взбалтывать.

Несмотря на фенамин, Петерсона от этой тишины одолевала дремота, он героически боролся с ней, но по временам все же клевал носом, вздрагивал и снова начинал раскачивать тапочки.

Для полного спокойствия он положил пистолет на стул, придвинув его вплотную к своему креслу.

— Герр Клуге, — донесся до Петерсона сквозь дрему голос Ленау, — можно, я пошлю Рут согреть воды и принести сюда? Нам это надо, чтобы приготовить микстуры, без этого невозможно растворить некоторые порошки.

Петерсону лень даже было открыть глаза. Куда может деваться эта обезумевшая от страха девчонка? Ну, сходит, погреет воду и придет обратно.

— Ладно, ступай, только побыстрей возвращайся, — прикрикнул он для пущей важности.

— Я быстро. — Рут вскочила и понеслась на кухню.

Старик продолжал что-то смешивать, маленькой ложечкой насыпал какие-то микроскопические дозы на весы, тщательно взвешивал порошки и снова смешивал, растирал.

Прошло минут десять. Старик поднял голову, позвал:

— Рут, нельзя ли побыстрее, что ты копаешься там?

Ответа не последовало. Старик опять повозился со своими пробирочками и снова позвал:

— Рут, ну где же ты? — В голосе старика звучали тревожные нотки.

Задремавший было Петерсон вдруг вскочил, схватил пистолет и с перекошенным от страха и злости лицом бросился к двери, но мигом повернулся и приказал старику идти с ним.

Так они прошли через зал, заглянули в кухню, там никого не было. Делая огромные скачки, Петерсон помчался к двери, ведущей на улицу, она была заперта. Выхватив ключ из кармана, он вставил его в замочную скважину, быстро повернул, толкнул дверь, но она не поддавалась. Тогда он повернулся к Ленау, выстрелил в него и помчался по лестнице наверх.

Старик упал, обливаясь кровью.

А Рут тем временем, дрожа от страха, выскочила на улицу, закрыла дверь на висячий замок и бросилась бежать к первому же автомату. Ей удалось быстро соединиться с полицией и рассказать все, что произошло в аптеке. Ее успокоили, сказав, что выезжают немедленно.

Девушка, совершенно обессилев, прислонилась к стене и так простояла несколько минут. Потом вздрогнула, одернула рукав и посмотрела на часы. Было без четверти одиннадцать.

Между одиннадцатью и двенадцатью должен был зайти Эрнст. Ей вдруг так безумно захотелось увидеть его, прижаться к его груди, это безумное желание на миг вытеснило все другие мысли.

— Девушка, что с вами? — окликнул ее проходивший мимо американский офицер. — Такая милашка и в таком отчаянии, я могу помочь?..

— Да, да, — не давая ему договорить, запинаясь, начала Рут. — Я работаю здесь, в аптеке, к нам утром ворвался Петерсон, тот самый убийца, о котором писали в газетах… ой, да что это я болтаю, а время уходит. Надо скорей добежать до полицейского, рассказать ему все, чтобы не упустить убийцу. Я заперла его в аптеке, но, боюсь, что он может уйти через окно второго этажа, там есть спуск.

— Вот вы и бегите к полицейскому, а я позвоню в полицию и постерегу этого Петерсона во дворе.

— Я уже звонила, машина вышла. Так что скорее бегите к аптеке. Он такой высокий, в немецкой военной форме.

И каблучки ее дробно застучали по мостовой.

Полицейские быстро оцепили весь квартал. Американский офицер сумел ранить преступника, когда тот спускался по водосточной трубе, но рана оказалась не тяжелой, и Петерсон полез по трубе не вниз, а вверх. Попасть в него еще раз не удалось, и он скрылся где-то на чердаке. Петерсон был вооружен и пытался отстреливаться одной рукой.

А в это время карета «скорой помощи» увозила тяжелораненого Себастьяна Ленау. Он был без сознания. Вместе с ним уехала рыдающая Рут.

Через несколько часов полиции удалось найти Петерсона среди развалин одного из домов. Вид у него был страшный — весь в крови, одежда изодрана в клочья, из горла вырывалось какое-то звериное рычание. И тем не менее, он сумел разрядить пистолет в приближающихся полицейских, никого, правда, не ранив. Когда же двое из них навалились на него, он, собрав последние силы, полоснул одного из них ножом. Вскрикнув, тот упал, но второму удалось заломить Петерсону руки за спину и захлопнуть наручники.

 

«Маленький след»

В рабочем кабинете Шульца раздался телефонный звонок. Перегнувшись через стол, Фред снял трубку.

— Это вы, господин Шульц?

— Да.

— Говорит Зепп. Звоню из автомата. Вырвался на несколько дней в Берлин. Если не возражаете, приглашаю вас посидеть в ресторане. Можем поехать в «Голубой ангел».

— От этой ветреной погоды у меня все время болит голова. В духоте ресторана я буду для вас плохим собеседником. Если не возражаете, буду ждать вас у себя в семь часов, обещаю, что мы хорошо проведем время. Я прихватил из Гамбурга несколько бутылок английского виски.

— Прекрасно, Фред. Буду ровно в семь.

— С тех пор, как Воронов перебежал к русским, в школе все переменилось. — Пьяная улыбка блуждала по лицу Больмана. — Но об этом говорить нельзя. Пока что замены Шлитсену не нашли, поэтому управляют нами главные начальники — босс и Нунке. Скорее всего, школу расформируют. Такие слухи витают в воздухе. И то, чем мы сейчас занимаемся, — попытка босса и Нунке всплыть. Задумали грандиозную операцию, а вот что из этого получится?.. Все, хватит! — вдруг прервал он сам себя и пьяно опустил голову на стол. — Знаешь, Фред, — он перешел на шепот, — черт меня дернул — я веду дневник! Хотя нам это… так сказать… не рекомендуется. Болтовня может привести к печальным последствиям. Это враг нашей профессии! Но скажу тебе по секрету, ведь я доверяю тебе, старый чертяка — память уже не та, что раньше. А до того, как меня выбросят на свалку, хочу многое запомнить…

— Хочешь опубликовать мемуары?

— Опубликовать?.. Нет… продавать свои записи по частям всевозможным людям. Некоторые с благодарностью приобретут странички из собственной биографии. А может, продам оптом…

— Думаешь, купят?

— Пусть попробуют не купить! Это им дорого обойдется!.. Только ты, Фред, никому ни слова. — На минуту глаза Больмана стали осмысленными, в них промелькнул испуг: не ляпнул ли чего лишнего? Но искорка сознания сразу же угасла.

«Глаза, как у замороженного судака», — подумал Григорий, глядя на Больмана. Он поил его виски, коньяком, не встречая, впрочем, особого сопротивления. Тот пьянел, но на осторожные вопросы Григория давал неопределенные ответы. Григорию очень нужно было узнать, к какой операции так тщательно готовится Больман. Недавно он с шестью подобными типами куда-то ездил и вернулся только через неделю. Нунке на вопрос Григория о Больмане невнятно пробормотал: «На тренировках…»

Итак, готовится какая-то диверсия. В таких случаях на больших полигонах школы строят макет объекта, создают условия, близкие к настоящим, чтобы обучать агентов. Видимо, готовят большую операцию — до сих пор еще никуда не посылали такую многочисленную группу. Домантович сообщил, что из диверсионного отдела школы отобрали шестерых отчаянных головорезов и куда-то увезли. Очевидно, это те же самые. Что они задумали? В комнате, наполненной клубами табачного дыма, за столом напротив Григория сидел человек, который это знал. И нужно, чтобы он заговорил.

— Так что, Фред, помни: болтовня — это наш враг…

— И вино тоже, — насмешливо сказал Григорий, доверху наполняя коньяком бокал Больмана.

— И вино… Но с этим я справлюсь. — Он уставился глазами в бокал и долго смотрел на него. — Вино постоянно циркулирует в моих жилах и идет мне на пользу… Я бодр и здоров… Но когда меня укусит, например, комар, то, напившись моей крови, сразу же рухнет пьяный… Ты, Фред, не думай, что я всегда так пил. Когда-то я был мечтательным юношей, даже хотел стать поэтом… К сожалению, не мы определяем свою судьбу, а она бросает нас, куда ей вздумается. Так вот, Бахуса я избрал своим богом там, на Востоке — он согревал меня в заснеженных степях, спасал от русского мороза. Ох, и натерпелся же я страха в тех сугробах! Казалось, мы никогда не вернемся оттуда. Вот там-то я впервые и подумал о дневниках. Записываю только главное. Последнюю запись сделал вчера и, если не вернусь…

Григорий насторожился. Но Больман вдруг замолчал, уставившись мутным взглядом в одну точку.

— Что-то серьезное? — осторожно спросил Григорий.

— Серьезное… Но об этом говорить нельзя. Даже нам с тобой. Нельзя, нельзя! — с пьяным упрямством повторял Больман.

Его уже развезло. Он ерзал на стуле, опирался локтями на заставленный закусками стол, пытаясь найти удобное положение. Галстук съехал набок, расстегнутый воротничок рубашки открывал заросшую шею, бледное лицо покрылось красными пятнами, прядь волос прилипла к вспотевшему лбу. Все это вызвало у Григория отвращение.

— И все же мне кажется, что вести дневник неосторожно. Ты накличешь на себя беду. Представь на минутку, что он попадет в руки заинтересованного лица… — сказал Григорий, стараясь направить разговор в нужное ему русло.

— Не считай меня дураком. Черта лысого он попадет к кому-нибудь… От того, что выходит из-под моей пишущей машинки, остается только ма-а-ленький след. Вот такой… — Он сомкнул пальцы щепоткой, но пошатнулся на стуле, один палец соскользнул, и получилось что-то вроде дули. — Все прочее рассыпается в прах. Да и кто заглянет в мою берлогу? Ведь я умер… — Больман потянулся к бутылке и, расплескивая коньяк по скатерти, наполнил свой бокал.

«Что он несет? — думал Григорий… — «От написанного остается маленький след… прочее рассыпается в прах…» Пока ясно только одно: дневники он хранит дома. Но как понять остальное?.. Маленький след… Почему маленький?.. Кажется, догадался! Видимо, он фотографирует написанное, а рукопись сжигает. «Прочее рассыпается в прах…» Пленку легче спрятать. Значит, вероятнее всего, пленка… Какой же у него аппарат? Скорее всего, малогабаритный, чуть больше спичечного коробка… Видимо, «Истмен-Кодак».

— Да, Фред, я умер. Выпьем, черт возьми, за то, чтобы я спал спокойно!.. Ведь я мертв… После того, как русские потребовали выдать Больмана, меня пышно похоронили, даже с речами. Об этом писали газеты… Но, поставив на могиле крест, ни одна сволочь не проронила ни слезинки, хотя никто и не знал, что вместо Вернера Больмана в гробу лежит мешок с опилками… Чтоб их всех!.. Давай выпьем…

— Не хватит на сегодня?

Больман молча опорожнил бокал, икнул и достал из кармана пиджака, висевшего на стуле, платок. Из кармана что-то выпало и, звякнув, стукнулось об пол.

— Н-нет, не хватит. — Язык Больмана заплетался. — Не хватит… Нам дали два дня на отдых, значит, вот сейчас и нужно. И вообще, я теперь призрак, а у призрака нет этого… как его?.. Плоти… Призрак бесплотен, и сколько в него не лей, доверху не наполнишь…

— Когда ты вернешься? — спросил Григорий.

Но Больман снова оставил вопрос без ответа и нес всякую чушь.

— Я? Зепп — призрак, а бедняга Вернер Больман лежит на кладбище… Он умер, умер… А-а-а-ве Мари-и-и-и-я…

— Перестань!

Больман послушно замолчал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой, раскачиваясь на стуле, затем веки его начали слипаться, тело обмякло, и он упал грудью на стол, уткнувшись головой в тарелку.

«Кажется, я переборщил, спаивая его», — подумал Григорий. Он вышел в ванную, намочил полотенце и, вернувшись, вытер лицо Больмана. Тот только мычал в ответ. Взяв его под руки, Григорий перетащил тяжелое, как бревно, тело подвыпившего гостя в другой конец комнаты и, положив на диван, стал убирать со стола. Вдруг взгляд его упал на связку ключей, лежавшую возле стула, на котором сидел Больман. От кольца тянулась тонкая цепочка, конец которой терялся в верхнем кармане пиджака.

Григорий поднял ключи. На ладони у него лежали два больших ключа, видимо, от входной двери, и несколько маленьких, никелированных. Какие же замки запирают ими? Какие секреты хранят эти маленькие хранители тайн? Григорий, задумавшись, смотрел на блестящий металл. Затем перевел взгляд на его владельца. Тот спал, откинув голову на валик широкого дивана. Время от времени он громко икал, и тогда грудь и живот его судорожно вздрагивали, словно под ударами плети, а кадык поршнем ходил по жилистой шее, будто выталкивая из раскрытого рта глухие короткие звуки. В полутемной комнате этот раскрытый рот на бледном лице казался черной дырой, из которой стекала липкая слюна и спадала тягучим каплями на обивку дивана. Рука с набухшими венами свисала до самого пола.

«Сверхчеловек в своем истинном обличье. Без маски… Что ты задумал? Какую мерзость собираешься еще сотворить?..»

«Да и кто заглянет в мою берлогу», — вспомнились Григорию слова Больмана. «Наверное, я загляну, — подумал он, взвешивая на ладони ключи. — Может, твои дневники расскажут то, о чем ты молчишь. Только когда? Сейчас? — Он снова взглянул на Больмана. Теперь тот лежал лицом к спинке дивана, подвернув под себя руку, и стонал во сне. — Нет, сейчас нельзя… Хотя он и сильно выпил, но может проснуться и не найти ни меня, ни ключей. Черт его знает, нервный тип, все может быть. Нет, рисковать нельзя! Лучше завтра. Завтра вечером у них намечается выпивка. Он приглашал и меня».

Григорий вышел на кухню, достал с полки пачку свечей, — в городе часто бывали перебои с электричеством, — вынул из нее одну и растопил. Разминая комочек воска в руках, чтобы не застыл, он вернулся в комнату, вдавил в податливую массу бородки ключей, каждую — с обеих сторон, и, тщательно протерев, положил в карман пиджака Больмана.

Дом, где жил Больман, стоял на узкой длинной улице. Темные громады зданий, без единого освещенного окна, сжимали ее в крепких объятиях, и она как бы застыла в судорогах, образовав причудливый зигзаг. Желтые пятна редких фонарей танцевали в такт с порывами ветра, отбрасывая тусклый свет на тротуары, вымощенные плитами и отполированные множеством подошв, которые ежедневно шаркали по их квадратам. Запоздалые прохожие жались к стенам домов и, гонимые холодным ветром, спешили укрыться от непогоды за этими толстыми стенами. Улица, как губка, впитывала в себя поздних прохожих, и они терялись в ее многочисленных порах.

Григорий поглубже засунул руки в карманы пальто. Холодная сырость пронизывала до костей. Поднятый воротник и надвинутая на глаза шляпа, с полей которой ветер срывал капли воды, плохо защищали от колючих брызг дождя и снега. Дойдя до поворота, Григорий поставил ногу на ступеньку дома и поправил шнурок. Отсюда улицу было хорошо видно в обе стороны. Не заметив ничего подозрительного, он прошел дальше и, поднявшись на невысокое крыльцо, оказался перед массивной дверью. Пошарил в карманах, вынул связку ключей. Замок мягко щелкнул. Тяжелая дверь, когда-то застекленная, а теперь забитая фанерой, открылась с громким скрипом. Григорий замер. «Так можно весь дом переполошить!» Прислушался. Нет, ничего не слышно. Только ветер завывает на улице. Потянув дверь за ручку так, чтобы петли не скрипели, Григорий закрыл ее. Тщательно вытер ноги о тряпку. Теперь нужно преодолеть еще два пролета скрипучей деревянной лестницы. Держась ближе к стене — там меньше скрипели ступеньки, — Григорий медленно поднимался на второй этаж. Темнота и тишина. Поворот, за ним еще один лестничный пролет. Вот, наконец, и дверь квартиры Больмана. Опять недолгая возня с замком, и в нос ударил запах прокуренной, плохо проветренной квартиры. Луч фонарика осветил продолговатую прихожую, застеленную потертым ковром. Три двери притаились за тяжелыми портьерами. С противоположной стены, словно защищая эту обитель от незваного гостя, прямо на Григория уставились большие оленьи рога. Двери кабинета были закрыты, но ключ торчал в замке. Григорий повернул его и вошел в комнату. Пучок лучей, перебегая с предмета на предмет, выхватывал из темноты то диван, то стол, то поднимался по высоким, до потолка, стеллажам с книгами, то скользил по портретам усатых мужчин с бакенбардами а ля Гинденбург. Все это осталось от прежнего хозяина, новому обитателю принадлежали только куча разбросанных на диване журналов — их пестрые обложки казались неуместными в этой строгого вида комнате — и пишущая машинка последнего выпуска, сверкавшая никелем на письменном столе.

В этой комнате Больман хранит свои дневники. Они могут поведать Григорию о тайнах обитателей фашистского логова и их зловещих планах. Последнюю запись, по словам Больмана, он сделал совсем недавно, позавчера…

Григорий сел в старое кресло у письменного стола и, подбирая ключи к ящикам, стал просматривать их содержимое. Но увидел совсем не то, на что надеялся. Под руку попадал беспорядочно разбросанный хлам: зажигалки разнообразных систем и фасонов, колоды порванных, замасленных карт, поломанные авторучки, значки и прочая мелочь. В одном из ящиков — пачка писем, перевязанная грязной тесьмой. «Дорогой Вернер…», «Здравствуй, любимый мой», «Вернер, душка». В нижнем ящике — два пистолета. Один с длинным глушителем, бесшумный, второй — старый, с царапинами. Местами на нем стерлась черная краска и сквозь нее матово поблескивал металл. «Сколько людей с предсмертным ужасом смотрели в этот тусклый глазок? — подумал Григорий. — Десятки? Сотни?..» На всякий случай он запомнил номера пистолетов. Были здесь и стопки чистой писчей бумаги, пачка неиспользованной копирки, коллекция марок и почему-то цветные конфетти. Не было только никаких следов дневника — ни записей, ни пленок. Даже в старой записной книжке уцелело всего несколько чистых листов — все остальное было вырвано из черной коленкоровой обложки.

«Значит, не здесь». Григорий встал. Луч фонарика еще раз обежал комнату. «Придется поработать».

Мысленно разбив комнату на квадраты, Григорий хотел уже начать обзор, но передумал. «Может, заглянуть в спальню?» Но и в спальне, маленькой комнате, где стояли шкаф, кровать и ночная тумбочка, ничего отыскать не удалось. В кухне и ванной тоже не было тайников, где, по мнению Григория, можно было что-то спрятать. Он вернулся в кабинет. «Начнем с книг, хотя маловероятно, чтобы такой волк, как Больман, прятал там что-нибудь». Сбросив ботинки и став на стул, Григорий дотянулся до верхнего стеллажа и, подсвечивая фонариком так, чтобы свет искоса падал вдоль всей полки, внимательно осмотрел ее. Равномерно толстый слой пыли, который четко выделялся на полированном дереве, свидетельствовал о том, что книг здесь давно никто не трогал. То же было и на других полках. Григорий тщательно, метр за метром исследовал комнату, но ничего не нашел. Диван, этажерка, фальшивый камин, еще один небольшой столик у окна — все было тщательно обследовано. Кафельная печь. Может, здесь?

Открыл дверцу. В темной пасти топки — обгоревшие, почти рассыпавшиеся листы сожженной бумаги. Присмотрелся. На черных клочках, колеблющихся от тяги, проступают буквы. Похоже, машинописный текст.

«Итак, Больман не лгал! «Маленький след… прочее рассыпается в прах…» Теперь все понятно. Дневники где-то здесь. Надо искать.»

Стало душно. На лбу выступили капельки пота. Руки в перчатках стали влажными. Григорий сбросил пальто и, положив его на стул, начал осматривать паркет. Стертые дубовые прямоугольники везде были плотно подогнаны друг к другу и даже не скрипели. Может, за портретами? Но и там лежал толстый слой нетронутой пыли; с застекленных рамок безразлично смотрели незнакомые лица.

Григорий устало опустился в кресло. Хотелось курить. Посмотрел на часы. Прошло два с половиной часа, а он ничего не нашел. Надо начать все сначала и поспешить. Ведь неизвестно, когда кончится вечеринка, участвовать в которой он отказался. Григорий снова взялся за стол. Еще раз тщательно перебрал весь хлам, перевернул листы бумаги, принялся простукивать стенки и вдруг… Что это? Задняя планка одного из ящиков немного толще других… Проверил. Так и есть: на полпальца толще. Вынул ящик, поставил его на стол и заметил на боковой стенке головку гвоздя. Зачем здесь гвоздь? Ведь ящик клееный. Тайник?

Григорий сбросил перчатку и ногтем осторожно подцепил гвоздь. Тот легко вышел из гнезда, и часть двойной стенки отпала, открыв маленькое углубление, в котором лежали четыре металлические коробочки. «Вот они где!.. Примитивный тайник, а сколько времени потрачено на его поиски. Надо было внимательнее смотреть!..» — ругал себя Григорий. Кассеты от «Кодака». Но проявлена ли пленка? Судя по тому, что в доме нет каких-либо химикатов для ее обработки — не проявлена. «Ну что ж, Вернер, поменяемся кассетами». Григорий достал кассеты Больмана, заменил их такими же, только пленка в них была чистой. Засунул ящик на место, надел ботинки, пальто и еще раз оглядел комнату. Все было на своих местах — так же, как и до его прихода. Вдруг приглушенный скрип спугнул тишину. Хлопнула входная дверь. Григорий прислушался. Ступени равномерно поскрипывали под чьими-то шагами. Скрип затих, потом послышался снова. Шаги замерли у дверей. Звякнул металл — кто-то вставлял ключ в замочную скважину.

Григорий бросился к окну и притаился за тяжелой шторой, рука нащупала в кармане рукоятку пистолета. Глухо щелкнул предохранитель. В передней послышался топот и ругань — видимо, вошедший споткнулся о ковер. Григорий узнал голос Больмана. «Почему он так рано вернулся? Ведь обычно оргии у них продолжаются до самого утра». Между тем Больман прошел в спальню и, повозившись, двинулся в ванную. В застывшей тишине послышался плеск воды.

«Вот тебе на! Как же теперь быть?» Выждав еще немного, Григорий вышел из своего укрытия, разминая затекшее тело. Осторожно, на цыпочках, подошел к окну. Оно выходило во двор и было не очень далеко от земли, но внизу, перед окнами подвального этажа, темнела широкая цементная яма. Вокруг нее торчали острые копья ограды. «Если прыгнуть, то напорешься на острие. Ну и глупое положение! А может, неподалеку желоб?» Григорий вылез на подоконник, открыл форточку и вытянулся. Холодный ветер брызнул ему в лицо горсть дождя, растрепал волосы. Вдаль тянулась голая мокрая стена, без карниза или выступа, за который можно было бы уцепиться. «Вот влип в историю», — с досадой подумал Григорий, опускаясь на пол. Рукавом пальто вытер подоконник. Мысли кружились в голове, опережая друг друга, в висках стучало. «Успокойся! — приказал он себе. — Безвыходных положений не бывает! Надо все спокойно взвесить… Значит, так…» Григорий подошел к двери и прислушался. Из ванной доносилось хлюпанье воды. Посветил в замочную скважину — ключ торчал в замке с обратной стороны. Легонько толкнул дверь — не закрыта. Слава богу!

У Григория было несколько возможностей: быстро пройти коридор и выскользнуть на улицу. Но парадные двери закрыты — пока он их отопрет, Больман может выйти в коридор. Второй вариант — окно. Связать портьеры, спуститься в яму, дальше попробовать зацепить занавеску за ограждение и по ней выбраться… Однако даже незначительный шум привлечет внимание Больмана… Можно действовать и так: когда Больман выйдет из ванны, оглушить его… Но тогда он поймет, что здесь кто-то был, и все полетит к черту… Дождаться утра и попытаться незаметно уйти?.. Нет, пожалуй, разумнее подождать, пока Больман заснет — а пьяные спят крепко, — и тогда вернуться тем же путем, которым пришел.

Приняв такое решение, Григорий успокоился и снова спрятался за портьеру. Сколько ему пришлось там простоять, он не знал. Когда из спальни донеслось легкое похрапывание, Григорий осторожно прокрался в прихожую, закрыл дверь в коридор, потом так же тихо открыл и запер парадное.

Когда он, наконец, вышел на крыльцо, ветер, как и прежде, протяжно пел свою тревожную песню. Надвинув на лоб шляпу, Григорий шагнул под дождь.

 

И вновь на горизонте — Хейендопф

— Итак, мистер Хейендопф, я решил принять ваше предложение. Очень хорошо, что вы переехали в Берлин и развернули работу в своем техническом бюро. Теперь мы с вами можем спокойно обсудить предложение Гордона. Ведь в наше время каждый выкручивается как может. На моем счету в банке лежит миллион марок, и я не против увеличить его, меня привлекает американский бизнес. С вашей помощью мы сможем провернуть еще не одну выгодную сделку, вроде той истории с иконами.

— О, господин Шульц, я очень рад, что вы правильно расставляете акценты. Вы человек молниеносных решений. У вас в крови есть что-то от американской деловитости, и, я надеюсь, мы быстро найдем общий язык, тем более, что обязанности ваши будут не такими уж сложными, а платим мы… Короче говоря… к вашему счету кое-что добавится, да еще и в нашей валюте.

— Надеюсь оправдать доверие и снабжать вас интересной информацией. Я уже сегодня прихватил с собой кое-что из того, что может заинтересовать мистера Гордона.

— Да, нас очень интересует ваша работа в «Семейном очаге». Это золотая жила для разведки. Столько людей — и все шито-крыто. Следует отдать должное Нунке, это он все придумал. Ваш материал я передам начальству и доложу обо всем.

Григорий закурил, прищурился и посмотрел в зал.

Боже, как ему надоели эти расфранченные дамы и господа. Стук ножей и вилок, сентиментальная немецкая музыка, эта «Розамунда…» Но надо терпеть…

— Кстати, Хейендопф, как там поживает та певица, которую вы вывезли из Италии?

— О, Джованна далеко пошла. Ею увлекся Думбрайт, босс, я пребываю в некоторой зависимости от него. Пришлось уступить и ее. А женщина… — глаза его похотливо сверкнули. — Правда, в последнее время она стала чересчур кусачей. Все ее не устраивало, стремилась добиться ангажемента, нервничала, часто плакала. Вот уж придется боссу с ней помаяться.

Григорий поднялся, подозвал официанта:

— Извините, мистер Хейендопф, но меня ждут неотложные дела. Теперь их особенно много. Да и не нужно, чтобы нас часто видели вместе.

— Я позвоню вам. Обращусь с просьбой разыскать своего «дядю». Когда приду «подавать заявление», мы все окончательно уточним. Назовусь немецкой фамилией, ну, скажем, Шнитке.

Григорий нервно расхаживал по кабинету. Крайне необходимо встретиться с полковником. Накопилось много неотложных вопросов. Есть очень важная информация.

Сегодня в разговоре с Нунке он попытается узнать о школе, возможно, тот вспомнит и некоторые фамилии. Беспокоит и Воронов. Григорий чувствует, как это насторожит шефа, хотя, судя по всему, шеф еще верит ему. Правда, тогда в ресторане босс не знал, что Воронов перебежал не к англичанам, а к русским. И это может изменить положение Григория. Ухудшить или укрепить? Ведь бегство Воронова сняло все подозрения с Домантовича, а в школе Гончаренко работал вместе с ним. Но все равно опасность еще не миновала…

Неизвестно, что содержится на пленке Больмана. Держать ее при себе очень опасно. Настораживает и обыск. Больман намекал, что готовит самых отчаянных головорезов школы к какому-то важному заданию. Если Григорий раскроет и сорвет его, ниточки потянутся к Шульцу, и тогда распутается весь клубок: дружба с Вороновым, встреча с Больманом, знакомство с агентом и, наконец, срыв засекреченной диверсии, о которой никто, кроме двух-трех исполнителей, не знал до разговора Зикке с Григорием.

Вызов к Нунке тоже тревожил. Григорий понимал, что речь опять пойдет о каком-то ответственном деле.

Нунке заметно сдает: сказываются возраст и последствия тяжелого заболевания гриппом. История с Карлом Лютцем и Вороновым окончательно доконала его. Но все равно он еще очень опасен.

Надо позвонить Марии, встретиться с ней и попросить связать его с полковником. А это тоже рискованно…

В аптеке все было перевернуто вверх дном. Валялись разбитые стаканы и тарелки. Столики, сдвинутые со своих мест, торчали ножками вверх. В провизорскую невозможно было войти. Под ногами хрустели раздавленные пробирки и таблетки. Мария, опустив голову, сидела на стуле.

Из этого состояния ее вывел телефонный звонок. Подходить не хотелось. Видимо, снова вызов в полицию, снова давать показания, снова этот Петерсон, торговля наркотиками. Как она устала от всего этого! В прошлый раз ее освободил от неприятных разговоров господин Ленау, даже отпустил на несколько дней отдохнуть с друзьями. А теперь он сам тяжело ранен, врачи даже не гарантируют, что старик выживет. Но благодаря его стойкости арестован убийца Клары и спасена Рут. Надо сегодня же поехать в больницу, может, удастся увидеть герра Себастьяна и поблагодарить его за все.

Телефон все звонил, Мария, тяжело поднявшись со стула, сняла трубку:

— Фрау Кениг, я взял два билета на восьмичасовой сеанс. Вы свободны сегодня вечером?

— Конечно, очень вам благодарна за внимание.

Марию охватило волнение. Ведь после истории с Кларой она и Фред договорились пользоваться ее телефоном только в крайнем случае: за аптекой могли установить наблюдение. И если Фред решается на встречу, значит, случилось что-то серьезное.

До восьми еще три часа. Надо как-то скоротать время, не дать Рут почувствовать свое волнение. Чтобы немного успокоиться, Мария вместе с девушкой начинают прибираться. Так быстрее пройдет время.

Наконец стемнело. Мария смотрит в окно, на улице зажигаются фонари. И вдруг ей показалось, что в подъезде напротив кто-то прячется. Она опускает жалюзи, просит Рут запереть дверь. Увидев, что все закрыто, Фред поймет, что ему грозит опасность, и проедет мимо. Вскоре доносится рокот, и на улице появляется его машина. Время приближается к восьми. Не сбавляя скорости, машина проезжает мимо аптеки, и в тот же миг Мария видит человека, который вышел из соседнего парадного, проводил взглядом автомобиль, снова вошел в подъезд и исчез.

Первый испуг прошел. На душе стало спокойнее. Молодец Фред, все понял, не зашел. «Но я ему очень нужна. Как же нам встретиться? Звонить ему я не имею права. Возможно, он под подозрением и поэтому сам говорил из автомата?»

Фред — теперь уже не просто товарищ по работе, а самый дорогой для нее человек. Боже, как она осмелилась дать волю своему сердцу? Стоит ей остаться одной, как все ее существо заполняет Фред. Где-то вдали, переливаясь золотом, сверкают купола церквей, струится Днепр в сизой дымке, и двое счастливых, беззаботных людей, взявшись за руки, идут под сенью раскидистых каштанов, вздымающих к небу красноватые резные свечи.

Будет ли когда-нибудь так? Фред, зелень, люди, вода, и все — твое.

Мария встряхивает головой, отгоняет мечты. Взгляд ее снова становится строгим. Она настороженно смотрит на подъезд соседнего дома.

Слышатся приближающиеся шаги. Наконец у дверей в свете фонаря возникает фигура Эрнста. Мария еще не успела опомниться, как Рут уже подбежала к двери.

— Ну как? — Мария вопросительно смотрит на Эрнста.

— Плохо. Отец не приходит в себя. Врачи не дают никаких гарантий. Я забежал к вам на минутку. В больнице кончились кислородные подушки, боюсь, что ночью их негде будет достать, хочу попросить у вас…

— Сейчас, сейчас…

Рут стояла, прислонившись к полке, и молча кивала головой.

Эрнст схватил подушки, обнял девушку, прижал к груди.

— Я позвоню вам, как только будут новости…

— Эрнст, могла бы я увидеть Зеллера? Мне нужно с ним поговорить. Понимаю, вам сейчас не до этого, но…

— Постараюсь, фрау Кениг.

Стелется поземка. Резкий холодный ветер бьет в лицо. У Григория раскалывается голова, перед глазами плывут разноцветные круги. С большим трудом он заводит машину. Уже полвосьмого, нужно как можно быстрее добраться до аптеки. Там Мария даст порошок, Григорию полегчает, и они смогут спокойно все обсудить.

Но жалюзи на окнах опущены, двери закрыты. Такое впечатление, будто в аптеке никого нет. Григорий весь напрягается. А вдруг за эти несколько часов что-то произошло и Марию арестовали? Возможно, Себастьян Ленау бредил и сказал нечто такое, что вызвало подозрение?

Григорий проезжает мимо аптеки. Доехав почти до конца улицы, он, не останавливаясь, оглядывается и видит, как из соседнего подъезда вышел человек.

Итак, свидания с Марией не будет. Скорее всего, следят не за ней, а ждут кого-то из компании Петерсона. Но все равно Григорий не имеет права появляться в аптеке. Более того, он даже не может снова позвонить. Ее телефон прослушивается, — теперь в этом нет сомнения.

Головная боль усиливается. Мысли путаются, перепрыгивают с одного на другое. Нет, так ничего не получится. Скорее домой, принять таблетки, а когда боль пройдет, решить, как действовать дальше.

Но таблетки не помогают. Григорий, вытянувшись, лежит на кровати, прижимает ко лбу грелку. Кажется, в мире нет больше ничего, кроме этой боли, заполнившей его всего. Навалилась, как огромная каменная глыба, давит, разрывает голову, Но все равно сквозь боль и мрак пробивается мысль о встрече с полковником. В висках стучит, будто кто-то бьет по голове дубиной. Этот стук медленно превращается в рокот мотороллера. Григорий еще не может понять, что это значит, но уже где-то в памяти возникает почтовая открытка. Неисправный мотороллер и открытка… Надо сделать усилие и объединить эти детали. Краем сознания он понимает, что требуется от него, но додумать до конца не может. Перед глазами кружатся детали разобранного мотороллера и разнообразные открытки с портретом полковника…

Наконец Григорий засыпает.

Проснулся он только ночью, с ясной головой, но подняться не было сил. Хотелось лежать и не шевелиться.

Он лежал, глядя в потолок, на беленьких амуров, что разлетелись по углам, держа в руках большие гирлянды цветов. Кое-где на их красивых лицах, пухленьких ручках и ножках пролегли черные трещины.

И вдруг рядом с этими неуклюжими амурчиками откуда-то возник китайский божок, которого он подарил Нунке на день рождения. Нунке! Вспомнив это имя, Григорий окончательно пришел в себя. Сознание заработало точно и ясно. Вот в чем дело: поскольку встреча с Марией сорвалась, нужно использовать последнюю возможность для свидания с полковником.

Мотороллер и почтовая открытка…

Письмо к дядюшке про неисправный мотороллер, просьба о встрече и деньгах, — отец пропил все, что было. Количество слов — это день недели, число букв в первой строке — время свидания.

Надо немедленно набросать несколько строк и попросить Зеллера отправить письмо. Встречаться с Зеллером тоже нежелательно, но это менее опасно, чем самому опускать открытку, если за ним следят.

Машина все время чихает, дергается. Фред неоднократно останавливается, поднимает капот, копается в моторе, но машина все равно движется медленно, не включается третья скорость. Наконец она совсем останавливается. Фред выходит, еще раз заглядывает под капот и, став посреди улицы, голосует. Две машины проезжают не останавливаясь, третья, военная, тормозит. Григорий просит отбуксировать машину до ближайшей ремонтной мастерской.

Зеллер в засаленном комбинезоне возится около легковушки. Он поднимает голову, просит Григория подождать.

Через пятнадцать минут легковушка уже готова. Зеллер предупреждает владельца, что он сделал лишь временный ремонт, и советует поставить машину на капитальный. Поблагодарив и расплатившись, владелец автомобиля уезжает.

Зеллер подходит к Григорию, поднимает капот его «опеля». На площадке, кроме них, никого нет.

— Что случилось? — тихо спрашивает механик.

— Хотел заехать к Марии и попросить устроить встречу с полковником, но, проезжая по улице, увидел, что аптека закрыта. Не останавливаясь, проехал ее, а когда обернулся — заметил, что за домом Марии следят. На кого они охотятся: на торговцев наркотиками или в чем-то заподозрили фрау Кениг?

— Вчера забегал Эрнст. Сказал, что в больнице все время дежурит полицейский, ждет, пока врач разрешит допросить старика. Из разговоров полицейского со своим начальством Эрнст понял, что они ищут тех, кто работал с Петерсоном и Штаубе. Говорят, припертый фактами вожак их стаи, зубной врач, раскололся. Признал, что причастен к убийству Клары, но сделал это по его заданию Петерсон. К сожалению, поймать удалось не всех. Им не понятно, зачем Петерсон пришел в аптеку, — когда его взяли, наркотиков при нем не было, вот полиция и хочет проследить за всеми посетителями. Они думают, что там спрятано много наркотиков и члены шайки охотятся за ними. Жаль старика, замечательный товарищ, мы много лет работали вместе. Затем он отошел от нас — боялся за жену и ребенка, но его место сразу же заняла жена. И вот теперь, когда он снова включился в подпольную работу, — такая глупая история.

— У меня к вам просьба: я написал открытку, и, поскольку над моей головой сгущаются тучи, прошу вас переписать ее другим почерком, а эту сжечь.

Зеллер пробегает бумажку глазами.

— Конечно, так лучше, тем более, что я механик и просьба племянника починить мотороллер не вызовет подозрения.

— Сегодня утром мне звонил босс, пригласил на обед. Думаю, что снова придется отправиться в Гамбург налаживать отношения с английской администрацией. Вам еще не сообщили, кто этот подозрительный Брукнер — Лемке или нет?

— Нашему человеку удалось связаться с коммунистическим подпольем и найти нужных людей. Один из них знает Брукнера. Он живет в домике его отца.

— С кем из ваших людей я могу связаться в Гамбурге? Видимо, после встречи с мистером Лестером у меня появятся важные сведения.

— Скорее всего, в Гамбурге вы остановитесь в одном из лучших отелей и, конечно же, будете ездить по городу в такси. Так вот, на остановке возле гостиницы «Атлантик» между двенадцатью и двумя часами вас будет ждать такси вишневого цвета, обод колес окрашен в серый цвет, на багажнике справа маленькая круглая вмятина. Если не присматриваться, она совершенно незаметна. У шофера в кабине, напротив руля, наклеен портрет красавицы из модного журнала. Таких портретов много, поэтому на голове девушки дорисована узкая красная лента. Сядете в такси и попросите повозить вас по городу, показать достопримечательности Гамбурга. Таксист спросит, что вас больше всего интересует, скажете, что целиком и полностью полагаетесь на его вкус. Водитель отвезет вас в пивной бар, покажет столик, за который вам нужно сесть. К вам подойдет человек в светлом пиджаке, сядет, обопрется локтями на спинку стула и положит левую ногу на правую. Поздоровается, предложит вам сигареты, и тогда можете начинать с ним разговор. Понятно?

— Вполне. Очень благодарен вам за Лемке.

— Всего наилучшего. Ваша машина в порядке, я залил полный бак бензина.

 

Снова Каров

И опять машина мчится по знакомому шоссе. Фред курит, а беспокойные мысли сменяют друг друга, и на душе тревожно. Удар надо нанести точно, чтобы самому выйти сухим из воды. Дело заключается не только в том, чтобы отомстить за Лютца. Главное — не вызвать подозрения и «выполнить» задание агента, которого он должен заменить. Судя по тому, как его оберегают, диверсия намечена серьезная. А положение Григория все усложняется.

Замелькали первые дома Карова. День был удивительно солнечный и ясный. Разноцветные домики, крытые красной черепицей, казались мирными и спокойными. Не верилось, что вокруг идет жестокая борьба, кто-то вынашивает планы, как уничтожить людей, превратить эти тихие города в руины.

Прежде всего Григорий решил заехать в Народную полицию. В руках у него гневное письмо брата Лютца, который требует как можно быстрее расследовать дело об убийстве и наказать виновных.

В кабинете его встретил другой человек, назвавшийся Фридрихом Шмидтом. Он сказал, что Вальтер окончательно слег и врачи не уверены, что смогут поставить его на ноги. Молодой красивый парень, принимавший Григория, был уже в курсе дела, знал, что человек, которого подозревают в убийстве, арестован. Бауман пока от всего отказывается. Очень важно найти свидетелей, особенно женщину, которая в тот вечер приходила к Лютцу. Даже если она не причастна к убийству, все равно должна кое-что знать. Поиски ведутся, но пока безрезультатно.

Григорий поблагодарил за информацию и, написав адрес «Семейного очага» на вырванном из блокнота листке, попрощался с Фридрихом Шмидтом.

Впереди было самое важное: встреча с законспирированным агентом. Кто он, как выглядит? И прежде всего: какое у него задание? Григорий понимал: Нунке боится своего агента, ведь тот единственный, кто знает, что убийство Лютца организовал шеф. Итак, Нунке под тем или иным предлогом уберет его. Но это уже не касается Григория. Он получил инструкцию — передать приказ Нунке о возвращении агента в западный сектор. Кроме того, Григорий был уверен: осторожный шеф обставил операцию «Лютц» так, что никто, кроме них двоих, не посвящен в детали дела. Надзиратель за деньги сообщал обо всех арестах, которые производила Народная полиция, поскольку среди арестованных могли быть агенты немецкой разведки. Итак, тюремщик для Нунке не опасен даже в том случае, если всплывет трюк с отравлением Баумана. Фамилия шефа нигде не будет упомянута. Опасен сам агент. Если Баумана отравят, агент также останется в стороне, но он все же существует, и Нунке…

«Впрочем, зачем я снова сам себе морочу голову? Ведь это меня не касается. Нет, касается. Сейчас агент увидит меня и передаст мне «дела». Значит, в случае моего или его провала он выдаст меня…»

Григорий напрягает всю свою волю, пытаясь прогнать эти мысли и сосредоточиться на главном: как организовать передачу в тюрьму, а на следующий день переправить в западный сектор агента и женщину, которая сыграет роль матери Баумана. На всякий случай он уже подготовил необходимые документы, чтобы агент и женщина могли выехать на свидание со своими «престарелыми родителями».

Остановившись возле автомата, Григорий набрал номер и попросил к телефону Эмиля Зикке. Тот сразу же ответил. Григорий поздоровался как старый знакомый, сказал, что сегодня приехал из Берлина и привез жене Эмиля письмо от брата. Спросил, где он может его передать.

После короткого молчания Зикке ответил, что лучше всего им встретиться в пивном баре, в пяти километрах к западу от Карова. Объяснил, как туда добраться, и попросил быть там не позднее пяти часов.

Времени было еще много. Григорию захотелось есть, и он подъехал к кафе. Заказал сосиски, черный кофе и стал просматривать свежие газеты. На сердце у него потеплело. Здесь были новости о восстановлении заводов, домов, улиц. Сообщалось и о том, как немцы помогают Советской Армии вылавливать гитлеровцев, скрывающихся под чужими именами. И вдруг — небольшая заметка о появлении в советской комендатуре генерала Воронова, который еще в первую мировую войну работал в английской и немецкой разведках. В заметке говорилось, что Воронов принес с собой чрезвычайно ценный материал об американской разведывательной школе и собирается обратиться с призывом ко всем русским, обманутым немцами и американскими властями, чтобы они искупили свою вину перед Родиной.

Лицо Григория посветлело. Он не мог усидеть на месте. Быстро допил кофе, сел в машину и поехал в бар. Хотелось увидеть фрау Марту, но он понимал — это категорически запрещено. К тому же — что он может сказать ей? Только то, что карающая рука наконец-то настигла ее сына.

Насвистывая модную немецкую песенку, Григорий ехал по шоссе. Навстречу ему время от времени попадались машины с людьми, одетыми в советскую форму. Ему было радостно и горько. Так и хотелось крикнуть им, заговорить по-русски, произнести хоть два-три слова. Но он все громче напевал надоевшую песенку. Машин становилось все больше, лица у солдат веселые, оживленные. Они отвоевались, честно выполнили свой нелегкий долг и теперь возвращаются на Родину.

Григорий проехал пятый километр и увидел маленький пивной бар, утопавший в зелени. Лучи угасающего солнца играли на голубых стеклах, сверкали ярко-красная крыша с маленькой башней и медное кольцо на дубовых дверях. Здесь же, на вывеске, пенилось в кружках янтарное пиво, а рядом истекали жиром розовые сосиски. Полный камуфляж. Все здесь дышало уютом и покоем.

Григорий поставил машину на отгороженную площадку и вошел в бар. Выбрал столик у окна и еще не успел ничего заказать, как к бару подъехала машина, из нее вышел светловолосый мужчина, вошел в зал и направился прямо к столику Григория.

— Простите, могу ли я получить у вас письмо для моей жены?

— Да, ее брат просил передать письмо вам лично.

— Рад познакомиться. К вашим услугам. Лучше бы нам пройти в боковую комнатку, там можно спокойно поговорить. Хозяин — мой друг и обслужит нас там.

Они сидели, удобно устроившись в креслах.

— Да уж, вы ставите передо мной очень сложную задачу. Ну, скажем, женщину, которая принесет передачу, я найду. Конечно, за большое вознаграждение. А как быть с тюремщиком? Когда его прижмут, он сразу же выдаст меня.

— Именно поэтому Нунке и приказал вам немедленно выехать в Берлин.

— Но у меня здесь все хорошо налажено. Мне нужно совсем немного времени, чтобы завершить задание. Несладко придется тогда советской комендатуре и тем немцам, которые перекинулись к большевикам.

— Нунке поручил мне заменить вас и довести до конца это дело.

Разговор длился больше часа. Затем Григорий и Зикке сели в свои машины и уехали.

Мысли Григория бежали стремительным потоком. Что делать? Предотвратить жуткую трагедию — значит выдать себя. Нунке говорил, что Зикке хорошо законспирирован, и если все сорвется, то подозрение падет прежде всего на Григория. Обыск в его квартире в связи с изменой Воронова, появление на горизонте Лемке, арест Баумана — всего этого вполне достаточно, чтобы вызвать недоверие даже у Нунке. Так, нужно успокоиться и трезво все проанализировать.

И вдруг где-то в глубине души, помимо воли, вспыхнул огонек надежды. Вспомнилось, как шумят, склоняясь к Днепру, ивы, мелькают лодки на серебристой поверхности воды… зашуршал песок на знакомой дорожке, красные и белые розы потянулись к нему нежными лепестками, касаясь лица, рук, волос. Затем засверкал, заискрился снег, и вот уже пушистые снежинки скользят по его лицу, ласкают, гладят… И уже не песок шуршит на дорожке, а поскрипывает под ногами плотный снежок. Воздух бодрит, хочется схватить пригоршню снега, смять в руке и кинуть снежком в товарища… А вот и знакомый домик. На пороге стоит отец и от радости не может произнести ни слова, только протягивает к нему руки. Какое счастье!..

Нунке, довольно потирая руки, улыбается, ходит по кабинету, останавливается у телефона, набирает номер.

— Фред, жду вас, как только освободитесь. Несмотря на мою болезнь, мы с вами выпьем коньяку. Ведь у меня сегодня еще и день рождения. Все остальное расскажу при встрече.

Молодец этот Фред, ничего не скажешь, так прекрасно провернул операцию. Правда, это еще не все, под любым предлогом надо убрать Зикке, слишком много он знает о Нунке. Действовать придется осторожно. Он хорошо законспирирован, успел наладить связи с людьми, и если диверсия сорвется, Нунке может здорово попасть от начальства. А именно выполнением этого задания он хотел загладить свой провал с Вороновым. Опять придется обратиться за помощью к Фреду. Ведь связи Зикке теперь известны только ему…

Размышления Нунке прерывает стук в дверь.

— А, Зикке, заходите! Садитесь, очень рад вас видеть.

— Герр Нунке, если бы вы знали, как я рад вновь оказаться среди своих! Мне удалось многое сделать. Не все немцы там продались большевикам. Выдав себя за агронома, я объездил немало объектов и везде наладил связи. Мне удалось попасть на завод, производящий витаминную муку для скота. Там тоже есть наши люди. Яд будет добавлен почти во всю продукцию завода, и таким образом он попадет в силос.

— Скажите, герр Зикке, — перебил его Нунке, — люди, с которыми вы договорились, надежны?

— Думаю, что я в них не ошибся. Несколько дней назад я передал брикеты человеку, который засыплет их в муку. Мне кажется, все сделано чисто. Если бы не та история с Бауманом, я мог бы попортить еще немало крови советской администрации. Но перепуганный тюремщик попросил встретиться с ним. Я понял, чем это мне грозит, и, выполняя ваш приказ, выбыл из Карова, чтобы больше туда не возвращаться. Герр Шульц на всякий случай снабдил меня и Ингу документами. Я — счастливый сын, который, наконец-то, с помощью «Семейного очага» нашел своих «стареньких родителей», еду с женой к ним в гости. Итак, жду ваших указаний.

— Вы — отличный офицер, господин Зикке. Я доложу о вас начальству. Возвращаться в восточный сектор вам нельзя, мы подыщем здесь работу, соответствующую вашему опыту и знаниям.

— Спасибо, господин Нунке, в Мюнхене проживает моя сестра. Если вы позволите, я съезжу к ней.

— Конечно, конечно, господин Зикке. Вы заслужили отдых. Позвоните мне через неделю, и я скажу вам что-то более конкретное. Мы умеем ценить преданных людей.

Старая Зельма накрывала на стол. Сверкали серебро и хрусталь, но от этого дом казался еще более холодным и пустым.

Нунке был в хорошем настроении.

— Значит, с Бауманом покончено. Теперь он будет молчать. Но вы понимаете, Фред, — Нунке сделал многозначительную паузу, — не должно быть никаких свидетелей. Мы живем в мире, где нельзя верить даже самому себе. Понимаете, о чем я говорю?

— Пока нет, герр Нунке… То есть вы говорите о Зикке? Я вас правильно понял?

— Да, Фред. Зикке надо убрать. Это единственный человек, который знает детали операции «Лютц».

— Простите, господин Нунке, но второй — это я. Когда-то вы изволите убрать и меня? — рассмеялся Шульц.

— Да ладно, Фред, мне сейчас не до шуток. Я не имею права провалить задание, которое не успел завершить Зикке. Вам снова придется по делам нашего «Семейного очага» побывать в восточном секторе, на заводе, который производит витаминную муку для скота, переговорить с нашим человеком и узнать, как продвигается дело. Поверьте, Фред, если бы я так хорошо не относился к вам, то не обращался бы с этой просьбой. Но, уверяю, это будет ваша последняя поездка в восточный сектор. Я понимаю, как больно смотреть на немецкие города, где с победным хихиканьем ходят азиатские дикари. Но пройдет совсем немного времени — и мы сметем с лица земли эту коммунистическую нечисть. Без союзников они ничто, а союзники, как вам известно, уже отвернулись от них. Скоро мы всем покажем, что такое немецкая нация!

— Герр Нунке, извините, что перебью вас. Когда мне надо уехать, чтобы завершить задание?

— В ближайшие дни. Это будет замечательный подарок советской администрации! Придется поголодать и им, и тем, кто работает на них: наконец-то они поймут, какую райскую жизнь несут им Советы. Мы осуществим такую же операцию и с хлебом, но это уже сделают другие.

— Я готов выполнить любое задание, которое принесет пользу моей родине. Хотелось бы только, чтобы вы ввели меня в курс дела подробнее.

— Конечно, Фред. Итак, я поднимаю бокал за вас, за то, что есть настоящие друзья, которые выручают нас в трудную минуту.

Звенят бокалы. Нунке подкладывает Фреду закуски и, откинувшись на спинку стула, объясняет, как и что надо сделать.

Думбрайт жил в роскошном особняке без каких-либо следов бомбежек. Григорий позвонил. Дверь открыл солдат в американской форме и молча провел Григория на второй этаж, в комнату, служившую хозяину кабинетом. Однако там было пусто. Солдат попросил минутку подождать.

Григорий достал сигарету, закурил. Очень странный прием. Босс пригласил его на обед, обещал настоящую итальянскую кухню, спагетти и итальянские вина, говорил, что они прекрасно проведут время за дружеской беседой. Почему же он не встретил гостя? Почему так долго не появляется?

Наконец дверь открылась и вошел Думбрайт.

— Простите, господин Шульц, что я задержал вас. Но произошло непредвиденное событие. Вы ведь знали девушку, которая была с нами в ресторане?

— Извините, мистер Думбрайт, но почему же «знал»?

— Три часа назад, когда я вышел в ванную побриться, Джованна взяла мой пистолет и выстрелила себе в рот.

Григорий так и застыл на месте. Джованна, эта замечательная, милая девушка! Она пошла работать за копейки, лишь бы не попасть на панель. Но все равно этот страшный спрут — богатство и роскошь — ухватил ее своими щупальцами, пытаясь раздавить. Когда Джованна поняла, что постепенно превратилась в продажную девку, которую передают из рук в руки, она не выдержала…

— Препаршивая история, — продолжал Думбрайт. — Но что поделаешь? Могла бы жить, покупать тряпье, ходить по ресторанам и, кто знает — если б затронула мое сердце, оказалась бы в Америке и сделала там карьеру. Видимо, она была сумасшедшей. Еще утром все было в порядке. Я сказал, что пригласил вас на обед, попросил приготовить спагетти. Она обрадовалась, что вы придете, оживилась, повеселела. Обещала все приготовить. Даже отправилась в магазин. И надо же, выкинула такой номер! Что же, царство ей небесное, как говорят в Италии, а нам…

— Да, глупая история. Но как все это произошло? Она не оставила письма или записки?

— Нет. Была тут какая-то растерзанная бумажка, возможно, письмо, но Джованна сама его уничтожила. Я не стал склеивать и читать. Что там могло быть важного, в той записке? Жаль, конечно, девушку. Она была очень красивая и удивительно умная. Оставим эту скучную тему, пообедаем и поговорим о другом.

В который уже раз Григорий с трудом преодолел желание выхватить пистолет и разрядить его в эту самоуверенную рожу. Но надо держаться!

Они перешли в столовую. Подавал и обслуживал тот же американский солдат.

— Итак, господин Шульц, мне снова придется вас побеспокоить. Дела складываются так, что вам придется еще раз поехать в Гамбург. Договорившись с англичанами, мы тем самым хоть как-то компенсируем страшный провал с Вороновым. Немецкие коммунистические газеты угрожают напечатать воззвание Воронова ко всем русским, которые попали в плен или перешли на нашу сторону. Но главное не в этом. Воронов сумел похитить секретные документы, в которых говорилось о тайных операциях, и списки агентов, работающих на местах. Понимаете, что это значит? — Думбрайт встал и заметался по комнате. — Это значит, что надо реорганизовать всю школу, начинать все сначала. Черт знает что! Сколько раз я предлагал отстранить от работы эту свинью — Шлитсена, убрать пьяницу Воронова… — Думбрайт схватил сигару, хотел закурить, но тут же бросил ее. — Даже не представляю, кто сможет теперь возглавить школу. Они на местах за несколько дней переловят всю нашу агентуру, а мы совсем недавно отправили группы в прибалтийские районы и в Закарпатье.

Он брызгал слюной, говорил беспрестанно. Григорию никак не удавалось вставить хоть слово в поток этих гневных выкриков и ругани. Наконец, воспользовавшись паузой, Григорий сказал:

— Мистер Думбрайт, извините, но я ничего не понимаю. Где Воронов?

— Черт его знает. Да и какое это имеет значение — в Берлине или в Москве? Важно то, что из сейфа похищена вся секретная документация. Теперь понятно, откуда просачивалась информация, — предатель давно продался русским. Вот почему один за другим проваливались наши люди.

Босс снова потянулся к коробке с сигарами. Аккуратно обрезал кончик, закурил, откинувшись в кресле.

Григорий сидел молча. Казалось, он растерян и подавлен сообщением Думбрайта. А сердце его пело. Стало быть, его инициатива, представлявшаяся фантастической даже полковнику, оказалась действенной. Спасен от опасности Мишка Домантович, бесценный друг и товарищ, все это время ходивший по лезвию ножа. Теперь, как сказал босс, все провалы припишут Воронову — других русских на время оставят в покое. Одно было не ясно Григорию: действительно ли Воронов похозяйничал в сейфе Шлитсена, или и здесь не обошлось без Домантовича? Впрочем, существенного значения это уже не имело…

Голос босса прервал его размышления:

— Герр Шульц, я настолько взволнован всеми этими неприятностями, что при одном упоминании о Воронове теряю над собой контроль. Это не свойственно нам, американцам, поэтому я иногда ловлю себя на мысли — не пора ли мне на отдых? Мы с вами должны подробно обсудить ваш разговор с Лестером. Я наконец-то получил неограниченные полномочия предложить англичанам достаточно крупный пакет акций «Гамбургско-американского акционерного общества». Конечно, если английская администрация поможет развернуть работы на верфях.

— Но я договорился с Лестером, что он все обсудит со своими коллегами и приедет к вам для окончательного разговора…

— Да, да, он был в Берлине два дня назад, а меня вызвали в Мюнхен, и мы не встретились, — не дал ему закончить Думбрайт. — Я получил хорошую взбучку за Воронова, а уж когда споткнулся, то меня сразу же начали ругать и за медлительность в переговорах с англичанами. Буду откровенен: если удастся завершить дело в Гамбурге — нам многое простится и спишется. Деньги свое сделают. Поэтому я хочу, чтобы вы отправились в Гамбург, не дожидаясь приезда Лестера. Он приедет, потом поедет снова советоваться со своими людьми, и дело затянется. Надо решить все на месте. У меня есть план всех верфей с детальной проработкой того, что нужно восстанавливать. Конечно, все работы будут проводиться как восстановление порта. В Гамбурге свирепствует безработица, и привлечь на свою сторону голодных рабочих не очень трудно. Впрочем, Лестер — хитрый делец, который уже не раз предлагал нам различные услуги. Он знает, как действовать. Организует выступления социал-демократов, а когда начнется ремонт судов, развернут работу мастерские, тогда и акционерное общество перестроит свою деятельность, и никто не станет возражать против этого — как говорится, голод не тетка. «Гамбургско-американское общество» сможет прокормить многих.

Григорий не мог определить линию своего поведения. С одной стороны, очень хотелось еще раз поехать в Гамбург, подробнее узнать о Лемке — он это или не он? Однако теперь это было уже не таким важным. Искала выхода и ненависть к Нунке. Григорий мог нанести ему два болезненных удара: сообщить, как в свое время Бертгольду, кто он такой, то есть раскрыть себя, а еще — рассказать Берте и Гансу, кто настоящий убийца Лютца. Для этого надо поехать в Гамбург, потому что, как только будет сорвана диверсия с отравлением скота в восточном секторе, Нунке заподозрит Григория, потому что никто, кроме него, об этом не знает. Тогда сразу же всплывет история с Вороновым, обыск и все остальное. Словом, нужно уходить, но сделать это красиво.

Слова босса доходили до Григория как сквозь толщу воды. Мысль пульсировала в поисках правильного ответа. Сейчас ни в чем нельзя промахнуться. Завтра, очевидно, состоится его встреча с полковником, и тогда все решится. Значит, надо оттянуть время, выиграть у Думбрайта несколько дней.

— Мне бы хотелось, чтобы вы уехали немедленно, чем скорее это решится, тем лучше для вас… — донеслось до Григория.

— Конечно, мистер Думбрайт, я все понимаю, но мне придется на несколько дней задержаться в Берлине. Я уже назначил деловые встречи. Затем надо еще отчитаться о своей поездке в восточный сектор. Это тоже нельзя отложить. Постараюсь уехать в Гамбург дня через два…

— Ну что ж, договорились.

— Разрешите идти?

— Идите.

— Ну и задал ты мне задачу, — покачал головой полковник.

Они сидели в маленькой уютной комнате. Мягкий розовый свет изливался на низкие розовые диваны, играл на хрустале и фарфоре, которые выстроились в стеклянной горке, как на параде. А на окне, среди серых шелковых занавесок, подпрыгивал в клетке попугай.

— Я все понимаю, но приказ есть приказ — побыстрее забрать тебя отсюда. Теперь все подозрения могут совпасть. Но, с другой стороны… они еще верят тебе. И дел незавершенных немало: Лемке, Гамбург, школа. После побега Воронова Домантовичу, конечно, стало полегче, ты говоришь, его даже прочат в руководители русского отдела. Ну и молодец же ты, Григорий!

— О Домантовиче я узнал от Больмана. Он был пьян, приходилось задавать ему наводящие вопросы. Но даже в пьяном виде этот лоботряс понимал, что рассказывать о школьных делах нельзя. Возможно, какие-то детали найдете на этих пленках. Проявите их, и многое станет понятным.

— Я должен поблагодарить тебя за Воронова от имени командования. Видишь, как получилось: он не только перебежал, но и прихватил важные документы, раздел школу догола, и доволен, старый черт… об одном только мечтает: матушку Россию увидеть. Интересная фигура… А из Москвы требуют поберечь тебя, забрать как можно быстрее…

— Мне нужны еще неделя-две, чтобы завершить то, чего без меня никто не сделает: предотвратить диверсии со скотом и съездить в Гамбург. Я должен увидеть семью Нунке — жену и мальчика. Главное — мальчик. Надо сохранить зерно человечности, которое вырастил в нем Лютц. Спасение мальчика, из-за которого он и погиб, будет незримым, но вечным памятником Карлу. Я чувствую, что из Ганса может вырасти замечательный человек, талантливый художник. Об этом писал Лютц, а отец не позволяет Гансу заниматься живописью. Возможно, они переедут в восточный сектор — там проживает брат Берты…

— Я все понимаю, но боязно отпускать тебя в Гамбург. Ведь может случиться так, что, пока ты будешь в Гамбурге, нам придется предотвратить диверсию с отравлением скота. Может, сделаем так: ты прежде всего отправишься на завод и получишь информацию о том, отравлены ли уже смеси и на какие фермы они отправлены. Потом можешь ехать в Гамбург.

— А если хоть часть товара уже отправлена, мне придется немедленно исчезнуть? А как же Домантович?

— О Домантовиче приказа не было. А вот о тебе все расписано. Приедешь в восточный сектор на машине, а мы организуем тебе «автомобильную катастрофу». Затем, в зависимости от обстоятельств, быстро похороним, как неопознанного, или положим в госпиталь.

— Что и говорить — радужные перспективы. Надеюсь, о «моей смерти» мы договоримся подробнее?

— Пока только уточним место встречи, а день и время — после твоей поездки на завод. Тебе позвонят.

И полковник назвал пароль.

 

Лемке должен пригодиться

Григорий приказал подать завтрак в номер. Гамбург, этот город ветров, снова вызвал головную боль. Надо привести себя в порядок и до двенадцати часов подойти к такси. Впереди тяжелый день. Голова должна быть свежей и ясной.

Сейчас он позвонит Лестеру, договорится о встрече. Надо назначить ее как можно позже, чтобы успеть съездить в Хазенмор.

— Сэр Лестер, обстоятельства сложились так, что мне снова приходится беспокоить вас в Гамбурге…

— О, конечно, конечно, в восемь я буду у вас.

На этот раз город поразил Григория своей красотой. День выдался солнечный, теплый.

Спустившись по мраморной лестнице, он оказался на залитой солнцем площади, напоминавшей муравейник. Люди сновали во всех направлениях, ползли одна за другой автомашины, преимущественно английские.

Подойдя к стоянке, Григорий немного растерялся. Масса машин толпилась на круглой площадке. Но, присмотревшись, он заметил такси вишневого цвета с серыми колесами. Водитель читал газету, время от времени равнодушно поглядывая на прохожих.

— Свободен? — спросил Григорий, открывая дверцу и быстро взглянув на портрет киноактрисы с ярко-красной лентой в волосах.

— Пожалуйста. Вам далеко?

— Хотел бы ознакомиться с достопримечательностями вашего города. Я приезжий.

— Что бы вы хотели посмотреть?

— Вполне полагаюсь на ваш вкус.

— Тогда садитесь. Мы быстро все объедем, и вы будете довольны.

Машина тронулась и вскоре въехала на мост. Память проворно подыскивала ассоциации. Но все вокруг было залито ярким солнцем, вода переливалась зелеными волнами. Замелькали старые дома, фундаменты которых стояли в воде. Венеция? Нет. Эти холодные улицы и мосты никак не сравнить с солнечной Венецией. И все же он где-то уже видел все это. Тогда, кажется, был дождь и холод… Серебрится, переливается кружево перил, машина миновала мост и плавно едет по улице. Вскоре шофер тормозит у пивного бара. Память сразу пробуждается, и все становится на свои места.

Григорий зашел сюда в тот дождливый ветреный вечер, во время своего прошлого приезда. Замерзшего путника приютили и обогрели. Вспомнилось все: тетушка Эмма, ее больной муж и те молодые немцы, которые спорили о Гансе Брукнере, вызвавшем у них подозрения…

— Приехали!

Белозубая улыбка осветила лицо шофера. Ее тепло передалось Григорию, и он всем своим существом вдруг ощутил — ничего плохого с ним не случится.

Тетушка Эмма все так же сидела у своего прилавка. Посетителей в это время было немного. Григорий и шофер подошли к свободному столику, к ним сразу же подсел белокурый парень. Григорий хорошо помнил его; парень пригласил их повидать мужа тетушки Эммы, который до сих пор лежит, но очень хочет увидеться с ее друзьями.

Не успел Григорий переступить порог маленькой комнатки, как сразу оказался в крепких объятиях.

— Герр фон Гольдринг! — голос захлебывался от радости, человек так крепко прижимал его к себе, что Григорий не мог рассмотреть, кто это. Но голос, голос… Нет, он не мог ошибиться, это был голос Курта.

Наконец мужчина выпустил его из объятий, и Григорий увидел сияющие глаза своего бывшего денщика.

Все волнения и тревоги последних дней куда-то исчезли; Григория охватила безграничная радость. На него повеяло чем-то родным и дорогим.

— Все-таки мы встретились!.. Никогда не думал, что увижу вас… Писал письма Матини и не надеялся… Потом Лидия сказала, что встретилась с вами в Италии и помогает вам… А потом она перестала мне писать, обиделась, что я живу в Германии. Зову ее, объясняю, что должен искупить вину своего народа… А она говорит: это можно делать везде, она тоже не может оставить страну, где родилась, где могилы ее родных. Так и не сговорились. Я уже несколько писем послал, а ответа все нет. Поехать в Италию сейчас не могу, очень много работы.

— Ничего, все образуется. Я говорил с Лидией, она любит тебя, тоже мучается и страдает. Много помогает Чезаре, Джузеппе… Кстати, как они там?

— Марианна теперь жена Джузеппе, его активный помощник. Чезаре, стараниями Матини, был помещен в санаторий, правда, совсем вылечить его не удалось. Лидия писала мне и о какой-то хорошенькой цыганке, они подружились, и Матини от нее в восторге. Ему удалось поставить на ноги ее больную дочь, и Агнесса, так, кажется, ее зовут, души в нем не чает. Наконец-то любовь и счастье поселились в доме Матини. Они ждут пополнения — Агнесса вынашивает под сердцем ребенка. К сожалению, сведения устаревшие, им уже полгода.

— Все, что ты рассказал, очень интересно. Я счастлив, что услышал вести о своих друзьях… Ты знаешь, что привело меня сюда?

— Да, именно мне поручено выяснить все относительно открытия верфи и заняться Лемке…

— Я рад за тебя!

В дверь постучали. На пороге появился Кристиан.

— Приехал отец. Говорит, что Брукнер собирается на рынок в Гамбург. Надо уходить. Я покажу вам его издали.

Григорий почувствовал, как по его телу побежали мурашки. В нем боролись две стихии: азарт охотника, выслеживающего дичь, и осторожность опытного разведчика.

— Герр фон Гольдринг…

— Курт, я не фон и не Гольдринг, я Фред Шульц.

— Простите, господин Шульц, я позвоню вам в гостиницу. Если спрошу, не вы ли давали объявление о покупке бульдога, это означает, что под фамилией Брукнера действительно скрывается Лемке. Вечером мы с товарищами соберемся и решим, как его обезвредить. Зеллер просил, если удастся, доставить Лемке в восточный сектор. Он слишком много знает, может назвать фамилии агентов, которые работают против нас в западном и восточном секторах. Встретимся в десять вечера.

— Сэр Лестер, извините, что мне пришлось вас побеспокоить. В день вашего приезда мистера Думбрайта срочно вызвали в Мюнхен. При всем желании он не мог вырваться в Берлин хотя бы на несколько часов. К сожалению, меня тоже не было в городе, а посвящать еще кого-то в наши переговоры не хотелось.

— Да, да, я понимаю. Мы, англичане, уважаем свое и чужое время, а лишние свидетели, конечно, не нужны. Мне удалось договориться с одним из лидеров левого крыла социал-демократов, которые работают на нас.

— Это прекрасно.

— Он обещал поддержку. Но вы же понимаете: стоить все это будет недешево. Ему придется подкупить кое-кого из руководства, организовывать митинги, выступления ораторов перед безработными. Надо будет подключить и профсоюзных деятелей.

— Сэр Лестер, ведь вы же знаете, американцы — богатые и щедрые. Они не станут торговаться: во все это будут вложены американские капиталы.

— Да, знаю. Но вы ставите передо мной очень сложные задачи. Если я правильно понял мистера Думбрайта, английская администрация должна сделать вид, будто не замечает, как в городе, находящемся под нашим контролем, действует мощное акционерное общество. Иначе говоря, начнет возрождаться немецкая военная промышленность. Наши будущие конкуренты.

— Сейчас мы говорим не о судьбе Англии и английских промышленников, а о вас лично. О том, какие перспективы открываются перед теми людьми, которые будут помогать нам. Отбросим все преамбулы и поговорим откровенно: закрыв глаза и предоставив возможность «Гамбургско-американском обществу» развернуть строительство торгового флота, вы становитесь владельцем крупного пакета акций этого общества, человеком, материально ни от кого не зависимым.

— Но все это может выплыть, и тогда меня будут судить…

— Сэр Лестер, не надо искать осложнений там, где их нет. Обладая крупным капиталом, вы при малейшей опасности сможете уехать в Америку и жить там, мягко говоря, ни в чем не нуждаясь.

— Что вы предлагаете?

— Пакет акций на сумму двадцать тысяч долларов с правом участия во всех формах прибыли.

— Хорошо, договорились. Надеюсь, сегодня вы не спешите и согласитесь полакомиться натуральными бифштексами, от которых отказались в прошлый раз. К тому же я пригласил поужинать с нами представителя ферейна «Урожай», которому предстоит сыграть значительную роль в восстановлении немецкой промышленности. Хорошо, что среди социал-демократов есть еще много немцев, которые не вступают в сговор с вашими победителями. На том и держимся.

Снизу прозвенел звонок. Послышались шаги горничной. И сразу же в комнату вошел пожилой немец, просто, но элегантно одетый. С достоинством поклонившись, он, не дожидаясь приглашения, прошел к столу.

— Герр Штадтцингер, — представился прибывший.

— Можно начинать. Все в сборе, — довольно потирая руки, заявил сэр Лестер.

Стол был еще разнообразнее, чем в прошлый раз. Горничная молча меняла тарелки и наполняла бокалы. Мужчины курили, перебрасываясь незначительными репликами. Казалось, собрались трое друзей и проводят время за приятным разговором.

Когда бифштексы были съедены, хозяин пригласил всех в кабинет пить кофе.

В камине пылал огонь. На низеньком столике в золотистых маленьких чашечках дымился кофе. Бутылочки с разноцветными ликерами поблескивали среди чашек.

— Теперь мы можем все спокойно обсудить. Герр Штадтцингер в курсе дела. Мы с ним детально разработали план действий, чтобы представить объем работы, выпавшей на нашу долю. И меня, и герра Штадтцингера очень беспокоит растущее влияние коммунистов в восточном секторе. Наши коммунисты тоже начинают подавать голос.

— После выступления Черчилля стало понятно, где кроется главная опасность для всего цивилизованного мира. Надо, не гнушаясь никакими средствами, способствовать ослаблению противника. Вы согласны со мной, господин Шульц? — заговорил Штадтцингер.

— Конечно.

— Решения Потсдамской конференции уже не учитываются американцами и англичанами. В западном секторе военная промышленность не ликвидирована. Заводы, изготовлявшие оружие, не уничтожены. Это вызывает недовольство среди рабочих, которых подогревают коммунисты. Что касается восстановления верфи, то с технической стороны это не составляет большого труда. В городе безработица, но пролетариат Гамбурга настроен воинственно. Уже были выступления в связи с нарушением Потсдамских соглашений. Начались раздоры между партией, лидером которой являюсь я, и коммунистами. Думаю, что в ближайшем будущем это приведет к полному разрыву. Профсоюзы пока в большинстве находятся под нашим влиянием, и именно они послужат приводными ремнями. Сэр Лестер сказал, что я и товарищи, которые будут работать со мной, получат акции «Гамбургско-американского акционерного общества». Как это будет выглядеть в денежном эквиваленте?

— Каждый станет владельцем акций на сумму пять тысяч долларов плюс три процента доходов от этой суммы. Вы лично получите десять тысяч плюс участие во всех доходах. Вас это устраивает? Не хочу забегать вперед, но думаю, что скоро американские и английские капиталы вплотную сомкнутся с немецкими.

— О, это прекрасно!

— А теперь позвольте мне уйти. Здесь у меня есть старые друзья, хотел бы с ними повидаться.

— Да, это Лемке. Я узнал его, как только увидел. Кристиан не успел даже предупредить меня, что это их подопечный. Я узнал его сразу. Он остановился у витрины, потом вошел в магазин. Я спрятался за углом так, чтобы разглядеть его лицо, когда он выйдет с покупками. Лемке совсем не изменился.

В комнате, куда вошли Курт и Шульц, за столом, задумчиво подперев голову рукой, сидел седой мужчина в темном костюме, с глубоким шрамом на левой щеке. На диване разговаривали Кристиан и двое незнакомцев.

Положение осложнялось. Зеллер хотел, чтобы Лемке переправили в восточный сектор. Было известно, что по всей Германии под вывесками всевозможных фирм, обществ, союзов разбросаны шпионские центры. И Лемке мог знать о них.

Обращаться к английской администрации, чтобы она арестовала бывшего начальника гестапо Лемке, не было смысла. Те, кто хотел перебросить Лемке за границу, выкупят или похитят его.

— А может, мне сыграть ва-банк? — вдруг предложил Григорий. — Я же не только Фред Шульц, но и барон фон Гольдринг. Являюсь к Лемке собственной персоной и вполне официально сообщаю, что прислан из Пуллаха, где о нем помнят влиятельные друзья и хотят видеть его в «Империи незримых теней». Скажу, что послан в Гамбург для переговоров с англичанами, в частности, с сэром Лестером. — В глазах Григория забегали лукавые чертики.

— Но вы говорили, что вам нельзя встречаться с Лемке! — воскликнул Курт.

— Ты прав, Курт. Еще несколько минут назад я думал так же. Но наша профессия — это всегда риск. От этого никуда не денешься. Значит, надо рискнуть, чтобы этот оголтелый эсэсовец предстал перед судом народов и обезвредил своими показаниями других извергов.

Лицо человека, который сидел за столом, оживилось. Он поднял глаза на Григория, улыбнулся.

— Ну что ж, это хорошо. Мы постараемся помочь вам, чем сможем. Что вы конкретно предлагаете?

— Вечером, когда стемнеет, я в сопровождении Курта и еще нескольких человек отправлюсь в Хазенмор. Мы подойдем к домику, в котором живет Лемке. Ваши люди незаметно окружат его. Кристиан зайдет к отцу и попросит передать Лемке, что прибыл человек от Геллера — это фамилия ему хорошо знакома — и хочет встретиться с ним наедине. Думаю, что Лемке согласится. Он или выйдет, или пригласит меня к себе. Тогда я предложу ему поехать в Пуллах. Если Лемке согласится, мы выедем завтра утренним поездом. Чтобы не вызвать подозрений, я останусь у него ночевать.

— Понятно. Итак, сегодня вы отправляетесь в Хазенмор. С вами поедут Курт, Альфред, Вольфганг. — Секретарь кивнул на двух рабочих, которые все время молчали. — И еще я пришлю на вокзал моего старшего сына. Он хорошо знает местность, мы когда-то жили там неподалеку. Кристиан поедет раньше и предупредит отца, чтобы тот тоже был наготове. Если Лемке станет сопротивляться, с ним нелегко будет справиться, вы же говорите, что он битый волк. Итак, в одиннадцать все встречаются на вокзале. Вы согласны со мной, господин Шульц? — спросил Келлинг.

— Думаю, что лучше поехать на такси и как можно позже, когда в пригороде все уже спят. Тогда Лемке не заподозрит, что его дом окружают. Уедем в двенадцать.

— Наверное, вы правы. Итак, сбор в двенадцать. Не доезжая километра два, отпустите такси. Сын вас проведет.

— А теперь, — снова заговорил Григорий, — я хочу вам рассказать о разговоре с сэром Лестером. На этот раз мне удалось встретиться не только с ним, но и с Дитрихом Штадтцингером. Вам знакомо это имя?

— Конечно. Это один из лидеров левого крыла социал-демократов. Интересно, что он делал у Лестера?

— Так вот, Дитрих Штадтцингер не только лидер социал-демократов, он еще и предатель, работающий на англичан. Ему поручено завербовать некоторых членов профсоюза, чтобы убедить рабочих в необходимости восстановления верфи. Штадтцингер и его сообщники получат акции «Гамбургско-американского акционерного общества», которое под видом ремонта судов развернет полномасштабные работы на верфях. Я не говорю уже о нарушении Потсдамского соглашения, о том, что в западном секторе сохранены капиталы немецких монополий, которые с помощью американских кредитов будут направлены на подготовку новой войны. Штадтцингер и его единомышленники при помощи англичан пытаются разжечь распри между социал-демократами и коммунистами, а также среди самих социал-демократов. Будет использована система подкупов, запугивания и другие методы, которыми владеет иностранная разведка. Кстати, торговое общество «Арго», которое так широко представлено в Гамбурге, — один из филиалов геленовской разведки…

— Ого! — даже присвистнул Вольфганг. — У них работает много наших рабочих, которые, конечно, ничего не подозревают…

— Это еще не все, — продолжал Григорий. — Служба Гелена имеет в Гамбурге свое представительство, зашифрованное буквой «U», которое тоже занимается подрывной деятельностью. Так что дел у нас, товарищи, немало… А теперь нам надо разойтись и отдохнуть перед трудной ночью. Если Лемке согласится уехать со мной в Пуллах, вы сможете связаться с Зеллером и сделать так, чтобы нас перехватили где-то по дороге?

— Конечно! Наш связной — проводник поезда. Поезд, которым вы завтра уедете, встретит наш человек, и через час Зеллер все узнает.

Мужчины встали, крепко пожали друг другу руки и пожелали удачи.

Григорий и Курт ехали в такси. Знакомый таксист несся по улицам Гамбурга.

— Курт, мне надо хоть на полчаса заскочить в один дом в Хазенморе. Как ты думаешь, мы сможем это сделать? — спросил Григорий.

— Сейчас узнаем. Слушай, Вернер, — обратился он к шоферу. — Сколько времени нужно, чтобы заехать в Хазенмор? Говоришь, часа полтора? Это нас устраивает. Промчись с ветерком.

Шофер повернулся лицом к тем, кто сидел на заднем сиденье.

— Промчимся, как на самолете, туда и обратно. Дайте только заправиться по-человечески. Сосисками и пивом. Потому что, ей-богу, мой мотор не потянет. С утра во рту и маковой росинки не было. А может, все вместе подзаправимся? Как вы на это смотрите?

— Что ж, я не против, — улыбнулся Григорий.

Торопливо перекусив в ближайшем кафе, они двинулись дальше.

Железная ограда, казавшаяся в прошлый раз черной и мрачной, золотилась в лунном свете. Дом словно помолодел за эти дни. Григорий вышел из машины и позвонил. Долго никто не открывал. Наконец дверь заскрипела и на пороге появился капитан Гедлер. Прищурившись, он посмотрел на гостя, и, узнав, пошел открывать.

— Здравствуйте, капитан Гедлер. Я снова проездом, забежал на минутку, чтобы увидеть фрау Берту и Ганса…

— Берта с детьми уехала.

— Как? Куда? — удивился Григорий.

Его удивление было настолько искренним, что старик смягчился и, решив, что перед ним друг дочери, быстро заговорил:

— Три дня назад к ним приехал товарищ сына и рассказал, как хорошо они там живут. Его дети учатся в школе, младшая дочь — в музыкальной. Дети много занимаются спортом и очень довольны. Он сказал, что брат зовет Берту с детьми к себе. Обещает устроить на работу. Фридрих, товарищ нашего сына, предложил помочь с переездом. Он приехал в Гамбург в командировку по делам своей фирмы. Ганс сразу же загорелся: «Мама, поедем, мама, поедем, там не будет войны, там не станут учить, как грабить и убивать. Я смогу там рисовать. Если ты вернешься к отцу в Берлин, я все равно с тобой не поеду, останусь здесь — и перейду в восточный сектор».

Старик замолчал, отдышался и продолжал:

— Берта все время была печальна, что-то ее мучило, угнетало. Мать слышала, как она часто плакала по ночам. Берта начала уговаривать нас поехать с ней. Но куда нам, старикам? Здесь мы родились, видно, здесь придется и умирать. Так и не решились сдвинуться с места. Но товарищ сына помог Берте собраться и увез их с собой. Остались мы с женой одни, бродим по дому, как привидения, не знаем, куда деваться…

Григорий не мог скрыть охватившей его радости. Обнял старика, попросил новый адрес Берты. Как всегда, записывать не стал — запомнил и, тепло распрощавшись, двинулся к машине.

— О, господин Лемке! Не ожидал… Каким чудом?

Стеклянными глазами Лемке уставился на Григория.

— Барон фон Гольдринг, это вы? Или меня уже начинают посещать призраки с того света?

— Герр Лемке, какая приятная встреча! Конечно же, это я, собственной персоной, живая плоть и кровь. Вот нам и пришлось встретиться! Кто бы мог подумать? Скажите, как вам удалось вырваться из этого ада?

— Видимо, так же, как и вам. Помог счастливый случай…

— Я всегда считал, что родился в рубашке, даже вам, герр Лемке, при всем вашем опыте и старании не удалось подвести меня под монастырь. Как вы пытались очернить меня в глазах моего приемного отца… — голос Генриха звучал презрительно, надменно. — Но хватит вспоминать старое… Вы хотели арестовать и расстрелять меня, а я пришел, чтобы спасти вас и переправить в безопасное место. Видите, как плохо быть слишком подозрительным и не верить друзьям… Но я не злопамятен. Теперь, когда нам, офицерам рейха, приходится у себя дома скрываться под чужими именами, цель у нас одна: отомстить врагу, вернуть родине свободу. Только об этой благородной миссии может думать теперь честный немец.

Лемке был поражен. Барон фон Гольдринг совсем не изменился, держался так же уверенно, нагло и несколько презрительно. Бывший начальник гестапо всегда был уверен, что Гольдринг — не тот человек, за которого себя выдает. Интуиция никогда не изменяла ему. К тому же он располагал достаточным количеством фактов.

Как же быть? Этот вопрос мешал ему сосредоточиться. Где гарантии, что Гольдринг приехал за ним по поручению генерала Гелена? Возможно, это провокация? А с другой стороны, как можно упустить такую возможность? Ведь, переехав в Пуллах, он сможет разоблачить этого напыщенного барона, испортившего ему столько крови. Перспектива чрезвычайно заманчивая…

В его сознание сквозь эти мысли пробился голос Гольдринга:

— Да, господин Лемке, чуть не забыл вас предупредить. Я уже не барон фон Гольдринг, а просто Фред Шульц. Приятно, не правда ли? Итак, познакомимся. Фред Шульц, с вашего позволения, а вы, кажется, Ганс Брукнер?

Лемке уже полностью овладел собой. Трезвые аргументы победили, и он понял, что ехать с человеком, которому никогда не верил, нельзя. Он не имеет права рисковать, какой бы заманчивой ни была идея вывести на чистую воду этого Шульца. Главное сейчас — выиграть время, связаться с нужными людьми…

— Мы можем уехать утренним поездом. В Пуллахе вас ждут, — доносится до него голос Григория.

— Да, да, благодарю вас. Сейчас мы скромно поужинаем, и, надеюсь, вы переночуете у меня?

— Спасибо. Так мы и сделаем…

Ночная тьма царила в доме, и ни Григорий, ни Лемке не сомкнули глаз. Григорий дышал равномерно, делая вид, что спит.

«Ближайший телефон у кирхи… — размышлял Лемке. — Чтобы добраться туда, нужно не более пяти минут, столько же — вернуться назад, несколько минут на переговоры. Итак, можно уложиться в двадцать минут. Если Гольдринг проснется, то, пока сообразит, что меня нет, пока будет пытаться открыть запертую дверь и выпрыгнуть в окно, я успею вернуться…»

Он тихонько поднимается с кровати. На минутку замирает. Григорий все так же мирно посапывает. Лемке осторожно выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Григорий лежит не шевелясь, понимает, что Лемке выжидает. Вскоре слышатся удаляющиеся торопливые шаги.

Григорий подходит к окну, прислушивается. Через несколько минут за стеклом появляется Курт:

— Что делать? Вольфганг и Альфред пошли за ним. Но если Лемке успеет позвонить, поднимется переполох.

— Что ж, будем считать, что мой план не удался, в жизни и такое бывает. Очень жаль, но ничего не поделаешь. Бегите за ним, окружите плотным кольцом и прежде всего хватайте за руки, чтобы он не выхватил оружие. Ведь тебе известно, стрелок он — первоклассный. Будьте внимательны, как следует обыщите его!

— Не волнуйтесь, все сделаем быстро и точно.

— Спасибо, Курт, я всегда полагался на тебя, и ты меня никогда не подводил. Пришли сюда Кристиана. Мы с ним осмотрим вещи Лемке. Встретимся на вокзале. Будем изображать компанию, которая возвращается из гостей навеселе.

Григорий уезжал утром. Настроение было прекрасное. Поручение Думбрайта выполнено. Можно спокойно встретиться с боссом, вместе пообедать или поужинать и разведать что-то о школе. Ведь они с Нунке спешат реорганизовать ее, если, конечно… удержатся на своих местах после истории с Вороновым. Правда, фактически школой руководил Шлитсен, поэтому все молнии посыплются на него. Встреча с Лемке тоже кое-что дала. В руках Григория оказалось несколько телефонных номеров, гамбургские друзья выяснили, что все они принадлежат служащим торговой фирмы «Арго». Кроме того, были найдены карты Бразилии и Западной Германии с пометками, учебник английского языка, тетради с упражнениями по английскому языку, томик Гете с пометками, похожими на шифр, и пачка писем от жены и детей. На конвертах — штамп городка Крефельд, расположенного у самой границы. Письма адресованы Гансу Брукнеру, следовательно, он успел повидаться с семьей и обо всем сообщить. Время потрачено не зря…

Григорий позвонил Лестеру, попрощался, рассчитался с портье и вышел на стоянку такси. Машина вишневого цвета была на месте. На этот раз из окошка ему улыбался Курт.

— Захотелось увидеться с вами еще разок, может, больше не придется. Выпросил у Франца машину на полчаса.

Расплачиваясь, Григорий крепко пожал руку Курта, прошептал:

— Я уверен, мы еще встретимся с тобой и Лидией.

— Напишите нам на адрес Матини. Я все-таки решил поехать в Италию, попробую уговорить Лидию перебраться сюда. Здесь нужны честные люди, готовые бороться за то, чтобы не повторились кровавые годы фашизма.

Они выехали на привокзальную площадь. Григорий еще раз пожал руку своего бывшего денщика.

— Мы увидимся! — прошептал он.

Не успел он раздеться и надеть пижаму, как раздался телефонный звонок.

— Томми, это вы? — спросил кокетливый женский голос.

— Девушка, вы ошиблись. Какой номер вам нужен?

— Двадцать восемь семьсот двадцать.

— Номер правильный, но никакого Томми здесь нет. Может, вы неточно записали?

— Нет, записала я точно, — голос звучал ожесточенно. — Это меня опять обманули.

Григорий задрожал от радости. Вот и все. Дожил, дождался… Только что услышанное им означало: второй день недели, вторник, в восемь часов вечера. О месте, где произойдет авария, они с полковником договорились заранее.

Сегодня воскресенье. Итак, остался один день — понедельник. Завтра он устроит свои дела, сочинит несколько писем родственникам, которые живут в американском секторе и просят разыскать свои семьи. Письма будут трогательные. Руководитель отдела должен лично поговорить с этими людьми, поэтому выехать можно будет раньше. Только бы не позвонил Нунке. Ведь он может заподозрить, что Григорий рассказал Берте о Лютце, тогда возникнут неприятности. Надо поберечь Мишку Домантовича, исчезнуть так чисто, чтобы на него не пала даже тень подозрения. Видимо, полковник все предусмотрел, и «гибель» Григория устроят достаточно шумно. И все равно хочется попрощаться с Нунке. Сейчас тот в таком положении, что, узнав о новой катастрофе, никому даже не заикнется о ней. Ведь это он привел Григория в школу, занимался им, доверял, спасал от подозрений Шлитсена. И такой опытный шпион попал в ловушку! А теперь ко всему присоединятся еще и его семейные дела, о которых знает только Григорий. Сложный клубок получается!

Провал с диверсией по отравлению скота также запишут на счет Нунке. И он будет молчать.

Григорий подходит к столу, берет лист бумаги и, улыбаясь, что-то пишет.

 

Китайский мандаринчик

Тишина. Жуткая тишина опустевшей квартиры.

Раньше Нунке этого не замечал. Возвращаясь поздно вечером домой, он мертвецом падал в постель, порой даже в рубашке и носках. А утром, наскоро проглотив завтрак, приготовленный старой служанкой, даже не ощущая его вкуса, думал о множестве срочных дел, отложенных на сегодня. Что ж, не та уже работоспособность, сказываются годы. Особенно остро он чувствовал их после тяжелого гриппа. Организм был бессилен сопротивляться болезни, и она постепенно добивала его.

Вздохнув, Нунке зажигает сигарету и сразу же бросает ее в пепельницу. Ложится на диван, протягивает руку к журнальному столику, берет письмо.

«Берта!» При воспоминании о ней Нунке охватывает ужас. Перед отъездом она обо всем догадалась. Он вспоминает торопливые сборы, холодное прощание. Берта уже никогда не вернется.

Рука сжимает листок. Строки, как огненные молнии, пронизывают все его существо.

— Никогда, — вслух повторяет Нунке, и вдруг это слово наполняется реальным, ощутимым содержанием, обдает сердце ледяным холодом. Его трясет лихорадка.

Нунке вскакивает, глаза его расширены от ужаса.

— Надо что-то делать! Надо вернуть их, разыскать… Вернуть, вернуть! — бессмысленно восклицает он.

А в голове тревожно пульсирует мысль — нет, уже не вернешь. Берта обо всем догадалась. Могла в отчаянии и Гансу рассказать. Даже если вернуть их силой, ничего хорошего не получится.

Какими глазами станут смотреть на него Берта и Ганс? При воспоминании о сыне его охватывает печаль — для Нунке это новое, доселе неведомое чувство. Кажется, будто на него наваливаются, придавливают огромные каменные глыбы. Он с грустью осматривает комнату, глаза быстро перебегают с картины Риделя на старинные часы в позолоченном корпусе, вывезенные из Польши, ощупывают старинную мебель… Все это он собирал для них, для своей семьи. Хотел создать уют, счастливую жизнь, а теперь…

Трудно даже представить, что в письме — правда. Может, Берта просто хотела отомстить ему, излить свою горечь, боль и обиду? Такое иногда бывает, когда хочется выместить злобу на близком человеке.

Нунке мечется по комнате, словно зверь в клетке. Впервые он настолько растерян, что не знает, как быть. Задел стол, и теперь оттуда ему кивает китайский мандаринчик, подаренный Шульцем в день рождения. Кивает, словно утверждая правдивость изложенного в письме. Будто молчаливым согласием поддерживает Берту и детей. Нунке отводит глаза от мандаринчика, взгляд его упирается в потускневшие рамы: по одну сторону портрет отца, по другую — матери.

«Как странно тогда одевались», — неожиданно думает Нунке, вглядываясь в пожелтевшие фотографии. И вдруг ему вспомнились годы детства. Он инстинктивно ищет утешения у матери. Ее ласковая прохладная ладонь ложится ему на разгоряченный лоб… Шелковистые волосы щекочут щеку, когда мать склоняется над ним… Странная привычка — задумавшись, мять мочку уха… Где-то совсем недавно он видел этот знакомый с детства жест, только где, когда?.. Да ведь этот жест унаследовал от бабушки Ганс. Запрограммированный в генах, он возродился в его сыне. А может, Ганс не только это унаследовал от бабушки? Ведь она тоже становилась упрямой, когда ее задевали за живое. Все фон Кронне были воинами и завоевателями, голос крови не может не проснуться в Гансе. Ведь ради таких, как он, и был устранен Лютц.

Мать Ганса не была урожденной фон Кронне, в ее семье нет потомственных военных, и сама она, ласковая, нежная, пыталась научить сына доброте… Неужели ее гены оказались у Ганса сильнее, чем гены фон Кронне, и Лютц сумел сыграть на этом?

Голова трещит, тело словно заковано в ледяной панцирь. Не в состоянии больше терпеть одиночество, Нунке подходит к телефону. Надо срочно позвонить Фреду. Ведь он вчера вернулся из Гамбурга и, возможно, заходил к родителям Берты.

И вдруг ужасное подозрение обожгло Нунке: а что, если Фред, единственный из оставшихся в живых, кто знал правду о Лютце, рассказал об этом Берте? Надо было только намекнуть ей — и она бы обо всем догадалась. Нет, этого не может быть. Фред теперь единственный близкий ему человек, которому он доверяет больше, чем другим, на которого может положиться.

Нунке набирает номер, слышны длинные, долгие гудки, никто не отвечает. Нунке нажимает на рычаг, набирает другой номер.

Из трубки раздается женский голос.

— Сегодня на рассвете он уехал по делам в восточный сектор.

— Когда вернется?

— Точно не знаю, возможно, завтра после двух.

Нунке опустился на диван и долго лежал неподвижно.

Как сквозь слой ваты, к нему доносились голоса детей, которые всегда замолкали при его появлении. Он вызывал у них страх… ласкал ли он их когда-нибудь? Когда умерла старшая дочь, он не смог даже приехать на похороны и, конечно, понимал, что Берта никогда не простит ему этого… Но Берта и дети всегда были очень одиноки. Он был все время в разъездах, писал им нечасто. Жена не написала ему даже записки из Гамбурга, не поблагодарила за подарки, — передала через Фреда сухую фразу: «Деньги еще есть, присылать не надо». Эта фраза как бы вместила в себя всю их совместную жизнь. Что еще, кроме денег, он давал своей семье?..

Слышно, как хлопнула дверь. Зельма приплелась в его кабинет.

— Вам нужно поесть, я приготовила обед. Принести сюда или накрыть в столовой?

— Я не хочу есть.

Зельма была глуховата и, не разобрав слов, не уходила.

— Может, заварить липового цвета, как это делала ваша матушка, когда вы болели?

Опять вспоминает о матери. Что за чертовщина?

— Нет, нет, Зельма. Мне ничего не надо, — почти закричал Нунке.

Двери, тихонечко скрипнув, закрылись. Липовый чай — снова напоминание о матери… А Шульц говорил, что у Баумана были плохие отношения с матерью, и та даже угрожала, что божья десница накажет его за все. Господи! Почему вдруг вспомнилась эта нелепая фраза? Какие-то глупости лезут в голову. Надо взять себя в руки и решить, что делать дальше.

Побег Воронова, провал школы, отъезд в восточный сектор Берты с детьми. Все это невыносимо. Полный крах его карьеры, да и всей жизни. У него больше ничего не осталось. Нет, фон Кронне не может допустить такого позора.

Как хочется еще раз взглянуть на детей, на Берту, но фотографии в комнате жены, а заходить туда страшно, да и, пожалуй, она забрала альбом с собой.

Нунке подходит к столу, выдвигает нижний ящик, на минуту задумывается, глядя на сталь пистолета. Затем, решившись, достает блокнот, вырывает лист и размашисто пишет: «Дорогая Берта и дети. Я понимаю, что не могу вернуть вас. Все, что я делал, было бессмысленным. Вам нужно совсем другое. Писать нет сил. Прощайте, я по-своему любил вас».

Он положил листок посередине стола. Пусть его смерть будет связана только с этим.

Щелкнул выстрел. Его сухой звук пролетел по пустым комнатам. Но глухая Зельма ничего не услышала.

Нунке, раскинув руки, лежал на ковре, и тоненькая струйка крови текла из его рта.

А на столе кивал головой китайский мандаринчик, словно одобряя то, что сделал хозяин.

 

Любовь и ненависть

«Ну, дорогой, окажи последнюю услугу — прими весь удар на себя. Сколько мы с тобой путешествовали, сколько видели, — подгоняет Григорий свой «опель». Он едет из Карова в восточный сектор Берлина. — Ведь ты не почувствуешь боли, тебя починят, покрасят, и снова станешь служить новому хозяину. А вот что будет со мной, неизвестно.

Странно устроен человек. Сколько раз смотрел в глаза смерти и даже не вздрогнул, понимал — так надо. А сейчас, когда еду к своим, когда знаю, что полковник рассчитал все до мелочей, когда моим спасением занимаются свои, родные люди, мне вдруг становится страшно».

Григорий оглядывается. Длинная лента шоссе пуста, но вот на большой скорости его обгоняют машины — одна, вторая. Что такое? Может, все сорвалось? Машины пролетают мимо, Григорий успокаивается.

Мысли плывут, и вдруг блестящая, освещенная солнцем лента шоссе превращается в Днепр… Зашумели ивы, ласково закивали розы, потянулись к нему красными и белыми лепестками, а где-то, вдали, с крыльца к нему простирает объятия отец… Увидеть бы все это в последний раз, тогда уже и смерть не страшна.

Проехала встречная машина. За рулем — красивая девушка, она ласково улыбнулась Григорию. И вдруг, словно из солнечного марева, выплыло лицо Марии. Большие серые глаза смотрели с грустью, будто говорили: «Вот ты и уехал, бросил меня в этом ужасном аду…» Глаза словно упрекали, просили… «Ведь война — мужское дело, а мы смертельно устали… Мы хотим любить, рожать детей…» И вдруг к Григорию донеслись слова, которых он от нее никогда не слышал: «Я люблю тебя, Григорий, я хочу быть с тобой…»

Он вздрагивает, пытается отогнать видение, но усыпанное золотистыми искорками лицо все время плывет рядом. Кажется, будто женщина наклонилась к окошку и шепчет нежные слова: «Не бойся ничего, родной, я всегда с тобой, я не оставлю тебя. Все будет хорошо. Скоро ты вернешься в Киев, а потом заберешь и меня».

Григорий уже едет по мрачным улицам Берлина. Ищет нужную улицу, чтобы сделать круг и ровно в восемь быть у перекрестка. Вот и больница — большое светлое здание, он объезжает ее. Стрелка часов приближается к восьми. Через три минуты надо быть на месте «аварии». Оно выбрано очень удачно: оживленный перекресток, машины мчатся во всех направлениях. Григорий прибавляет скорость — до момента «катастрофы» остается минута…

И вдруг — удар в левое крыло машины. Вылетает стекло, Григорий, не удержавшись, падает на сиденье. Машину сразу же окружают солдаты, к ней никого не подпускают. На месте «аварии» откуда-то взялась «скорая помощь». Григория кладут на носилки, несут к машине.

Он видит вокруг себя людей в советской форме, слышит родной язык — и безмерно счастлив от этого.

Григорий сидел в кабинете полковника.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Могу обрадовать: тебя до сих пор любят друзья и соратники, грустят о тебе.

И полковник протянул Григорию кипу немецких газет: в двух был просто некролог, в третьей — некролог с портретом. Газеты сообщали, что, выполняя свой благородный долг, на боевом посту погиб один из самых ответственных сотрудников «Семейного очага», человек, занимавшийся воссоединением разбитых войной семей, помогавший родителям найти детей, женам — мужей… Сотрудники скорбят по поводу преждевременной гибели Фреда Шульца.

— Есть еще одна новость. Твой благодетель и спаситель в тот же день, когда ты уехал, покончил жизнь самоубийством. Причины неизвестны. Как понимаешь, газеты об этом не пишут. Не причастен ли ты к этому?

— Возможно, — смутился Григорий. — В Гамбурге мне стало известно, что его жена с детьми переехали в восточный сектор. Уезжая, я послал ему письмецо. Тем более, что он должен был узнать о катастрофе и мне это ничем не грозило.

— Ох, молодость, молодость, горячая кровь, — улыбнулся полковник. — Хорошо, что все обошлось.

— Расскажите лучше, как все было после аварии.

— Собственно говоря, рассказывать нечего: обычная история. Пришлось позвонить в американскую администрацию, сообщить, что случилось несчастье с Фредом Шульцем, сотрудником фирмы или общества, — как там у них называется — «Семейного очага».

— А что там, кстати, было, на тех пленках?

Полковник помолчал.

— Я как раз собирался поблагодарить тебя за них. Материал оказался чрезвычайно ценным. Этот Больман раньше работал со Скорцени, он опасался остаться за бортом и, как видно, решил, когда станет трудно, продавать все и нашим и вашим — тем, кто больше заплатит. В дневниках много всего про Скорцени и его сообщников, характеристики людей, занимающих ныне высокие должности. Много фамилий, есть упоминания и о людях, которые работают в нашем секторе… Некоторых мы уже обнаружили. Они прекрасно законспирированы… Кроме того, там есть проект самого Больмана, как проводить в нашем секторе идеологические диверсии. Есть кое-что и о школе. Больман догадывается, что ее переведут в другое место, выражает даже свои мысли по этому поводу — на основании разговоров, услышанных краем уха. Есть и о тебе, его спасителе, и о подготовке новой группы по специальному заданию. Интересен также обличительный материал о том, как начинали свою карьеру некоторые известные деятели. Школа впоследствии превратится в крупный подрывной центр, американцы, как предполагает Больман, выделяют на нее значительные средства. В основном там будут готовить психологические и идеологические диверсии, направленные против молодежи Советского Союза и социалистических стран. Значительное место будет отведено религиозной обработке. Ну, и хватит об этом. Там остается твой друг, Домантович. После побега Воронова он, очевидно, будет руководить у них русским отделом. Ему станет немного легче. Дымов, по его словам, замечательный помощник. Мы приказали Домантовичу постепенно привлекать его к делу. Вот так, друг.

Полковник встал, подошел к ящику стола, достал оттуда папочку, подал Григорию.

— Здесь все твое, настоящее. Специально взял, чтобы ты не появлялся на улице — вдруг кто-то случайно узнает, как в прошлый раз.

Григорий достал военный билет на имя майора Григория Гончаренко. Руки его задрожали.

— А теперь, если не возражаешь, я прикажу принести сюда обед, подкрепишься, почитаешь газеты и журналы — здесь много наших, русских. В три часа придет машина и отвезет тебя на аэродром. И еще один сюрпризик: полетишь в одном самолете с Вороновым. Конечно, в разных салонах. Если захочешь, можешь увидеться с ним, не захочешь — и не надо.

Ровно гудят двигатели самолета. В чужом небе под крылом — чужие реки и города, а в дверях салона тоненькая фигурка стюардессы в пилотке, сдвинутой набок.

— Может, хотите чаю? — приветливо улыбается девушка.

Только человек, который прожил много лет на чужбине, не имея возможности даже в одиночестве думать на родном языке, может понять, что почувствовал Григорий, услышав эту обращенную к нему фразу. Вот уже несколько дней слышит родной язык, сам говорит на нем, и каждый раз любое слово звучит для него музыкой.

Григорий знает, что в соседнем салоне находится Воронов. Полковник сказал, что Гончаренко предоставлено право самому решать, разговаривать со стариком или нет.

Григорий никак не может решить этот вопрос. А времени остается все меньше. Он встает с кресла и снова опускается в него. Еще две-три минуты размышлений — и Григорий отправляется в соседний салон. У входа двое военных. Два слова — и перед ним распахиваются двери.

Спиной к нему, припав к иллюминатору, сидит бывший генерал. Почувствовав, что дверь распахнулась, он поворачивается лицом к Григорию.

— Вы?.. — в глазах удивление, а губы уже кривит принужденная улыбка. — Как прикажете понимать ваше появление здесь? Не выдержали немецко-американского рая и превосходства великой нации над всеми народами, или я, старый зубр разведки, оказался полным болваном и игрушкой в ваших руках? — в глазах старика блеснул хитрый огонек.

— Вы не ошиблись, — улыбнулся Григорий.

— Знаете, что я вам скажу, молодой человек? Кто бы вы ни были, даже если вы коммунист, которых я когда-то так ненавидел, я все равно от всей души благодарен вам. Да, да, благодарен… Без вашего вмешательства я никогда не решился бы на этот шаг, пожалуй, единственный в жизни, что дает мне право перед смертью уважать себя. Ненависть тоже продается, молодой человек, и стоит она порой дороже, чем любовь. Извините, герр Шульц, как я должен называть вас?

— Поскольку вы поняли, кто я, придется представиться полностью: майор Советской Армии Гончаренко. Всю войну прослужил в Германии, Италии, Испании. Был даже бароном фон Гольдрингом, а теперь пришел поговорить с вами как русский с русским.

— Ну что же, Гончаренко так Гончаренко. Если вы не побрезговали прийти поговорить со стариком, значит, пусть это будет моим причастием, как говорили раньше у нас в России верующие люди. Почувствовав приближение смерти, звали священника и исповедовались ему во всех грехах. А ко мне, неверующему, священник пришел сам, да еще и в образе большевика. И как ни парадоксально звучат мои слова, я рад этому. Еще парадокс: вы единственный, кто связывает меня с миром живых. Единственный, кому я могу излить душу. Удивительно, но факт… Вы всегда нравились мне, не было у вас бессмысленного немецкого самолюбия, презрения к людям не германской расы. Правда, мне никогда не пришло бы в голову, какую роль вы сыграете в моей судьбе. Но все равно повторяю: я благодарен вам.

До революции я честно служил в Генштабе, в семнадцатом вместе с другими офицерами бежал за границу и стал тем, кого вы встретили в школе под Фигерасом. Два чувства всегда жили во мне: ненависть к большевикам и любовь к России. Под палящим солнцем Испании, в песках Африки, где мне довелось побывать, когда я работал на англичан, я всегда мечтал о русской зиме. В европейских городах, что прижимаются друг к другу, мечтал о русском приволье, о степи и тайге… И, конечно, о снеге — белом, сыпучем, о сибирских пихтах и кедрах. Не знаю, придется ли мне увидеть все это. Может, как узнику, а может, старого человека, который никому не может причинить вреда, отпустят умирать на свободе…

— Наверное, так и будет…

— Так вот, молодой человек, раз уж речь зашла о парадоксах… Когда вы, русские, что греха таить, те же большевики, которых все, и я в том числе, считали неотесанными дикарями, выиграли войну у немцев, прославленной цивилизованной нации, у меня защемило под сердцем. Ведь коммунисты, не жалея жизни, отстояли Родину-матушку, бескрайние ее снега, широкие реки, леса дремучие, все, что я любил, что впитал с молоком матери! Вам наверняка очень странно все это слышать, но жизнь, молодой человек, значительно сложнее, чем можно себе представить. И если в последнее время в Германии я ни о чем, кроме своей печени, не думал, то теперь вдруг почувствовал себя человеком, наделенным аппаратом мышления, человеком, который может анализировать, любить или ненавидеть. Я волнуюсь, думая о встрече с теми людьми, которые отобрали у меня Россию, а теперь возвращают ее мне. Если бы я вернулся домой с немецкими завоевателями, я не чувствовал бы себя на родине. Всего лишь жил бы в другом климате, среди природы, которую топчут чужие сапоги. А теперь я еду в Россию, еду к своим бывшим врагам, для которых Россия — такая же родина, как и для меня. И вообще, как все странно! Люди, которые должны презирать меня, вдруг заботятся обо мне, создают мне условия для жизни. Вы понимаете, о чем я говорю, майор Гончаренко?

— Да, и мне искренне жаль вас. Ведь вы жертва страха, непонимания. Часть российской интеллигенции и некоторые из военных сразу поняли, за что надо бороться. Они остались на родине, пережили разруху и голод, и теперь вместе со своим народом празднуют Победу.

— Как же вам удалось обмануть меня, старого профессионала? Ведь я считал себя королем разведки. Мне всегда везло. Может, вы наконец скажете, зачем вам нужна была такая развалина, как я? Ведь тогда, в кафе, когда вы как бы невзначай оставили мне газету, вы не думали о том, что я, больной и старый, смогу похитить у Шлитсена какие-то материалы и передать их русским? Честно говоря, я считаю, что они не очень нужны вам. Насколько я теперь понимаю, вы прекрасно осведомлены обо всем. Что же заставило вас пойти на этот шаг и, очевидно, чем-то рисковать, если вы оказались в одном самолете со мной? Ведь вы сопровождаете меня в Москву не для того, чтобы извлечь из меня еще кое-что. Я уже и так, как говорят, окончательно раскололся. Это поняли все, кто говорил со мной в Берлине. Лететь в советском самолете в роли помощника Нунке — тоже невозможно. Итак, вами руководило что-то другое. Если столь успешно законспирированному разведчику пришлось уехать… А может, это случайное стечение обстоятельств и ваше возвращение не связано с моей изменой?

Григорий хотел что-то ответить, но старик перебил его.

— Нет, братец мой, если верить моей интуиции разведчика, вы спасали вашего приятеля Домантовича, не так ли?

— Не будем уточнять: ни вам, ни мне это ни к чему. Впрочем, ваш переход в советский сектор действительно вывел из-под огня наших разведчиков, на которых пали подозрения. Что же касается моего срочного отъезда из Германии, то вы, как разведчик, поймете меня: я свое задание уже выполнил…

— Что ж, молодой человек, спасибо вам за все. Большевики не раз кричали на весь мир, что хотят перевоспитать людей, раскрыть всем глаза, рассказать о правде, о подлинном гуманизме… Считайте, что вы выиграли бой…

Григорий встал, молча пожал старику руку и вышел.

 

Эпилог

Яркое летнее солнце врывается в окна кабинета. Григорий Гончаренко завершил свой рабочий день. Убрал разложенные на столе бумаги, некоторые спрятал в сейф, другие аккуратно разложил по ящикам и запер. Подошел к окну, улыбнулся.

«Точность, как в аптеке», — почему-то мелькнула в уме эта бессмысленная фраза.

Внизу на тротуаре стояла Мария, увешанная свертками и пакетами, с большим букетом цветов. Тоненькая, стройная, с высоты пятого этажа она казалась совсем девочкой. А за ее спиной, как атласный шлейф, распростерся розово-голубой газон. Григорий очень любил цветы. Какой-то киевский садовод высадил целое поле незабудок, а среди них разбросал кучки розовых тюльпанов — эдакие маленькие очажки.

Город был уже полностью восстановлен и стал даже лучше, чем до войны. Ровные стрелы улиц, обрамленные зелеными лентами акаций и каштанов, светлые красивые дома, просторные площади и цветы, цветы, цветы… Никаких следов войны, словно это был лишь ужасный сон…

Однако война была не только кошмарным сном. Она, как могла, испытывала Григория и Марию. Но они выстояли, выдержали все — чтобы люди ходили по этим прекрасным улицам, любили, рожали детей, чтобы в садах и парках раздавался смех, и все женщины были в красивых нарядах.

Григорий не видит лица жены, но знает, что, завидев его в окне, она радостно улыбнется.

Схватив фуражку, Григорий быстро закрывает кабинет и бегом, не дождавшись лифта, спускается вниз.

Так и есть. Мария возбуждена, взволнована.

— Ты только посмотри, что я купила: одеяльце, голубое, в зайчиках, и полный набор одежды для новорожденного — все яркое, красивое. А это игрушки…

Григорий взял у нее свертки, поднял руку и остановил такси. В окне машины отразился огромный букет ярко-красных роз…