ТОНЕНЬКИЕ НИТОЧКИ БОЛЬШОГО КЛУБКА

Моники нет!

Это известие ошеломило Генриха. Ничего не сознавая, он выходит из почтамта и, забыв об ожидающем его такси, идёт по многолюдной улице. Вокруг кипит жизнь, в уши врывается многоголосый шум большого города. Водоворот, такой привычный для парижан и такой ошеломляющий для новичков, только что прибывших из тихоньких провинциальных уголков Франции.

По дороге на почтамт Гольдринг с любопытством разглядывал все окружающее, жадно вслушивался в эту обычную для Парижа симфонию звуков. Так вот он каков, Париж, это о нём Генрих так много слышал, читал, но видит его впервые.

Теперь он не замечает ничего вокруг. Перед глазами две телеграфные строчки. Генрих не может осознать их страшного смысла. В его сознания не укладывается, что вокруг кипит жизнь, светит солнце, живут люди, миллионы людей, существует он сам, а Моники нет. Генриху кажется, стоит ему сделать несколько шагов, пройти немного вперёд — и в этом потоке людей он обязательно увидит Монику: в балом платье, простоволосую, с сияющей улыбкой на губах и охапкой цветов — такую, какой видел её в последний раз из тамбура вагона, вблизи Сен-Реми. «Сбила машина!..» Нет, этого не может быть! Не должно быть!

— Мсье офицер! Мсье офицер! Вы поедете дальше или я могу считать себя свободным?

Нет, это не сон! Это действительность! Вот и шофёр, который привёз его сюда с вокзала и теперь медленно едет вслед… Генрих садится в такси и машинально бросает:

— В комендатуру.

Шофёр делает крутой разворот; машина то мчится на предельной скорости, то едва движется, пересекая многолюдные улицы, запруженные народом: Генрих сидит, неподвижно уставясь в одну точку, не видя ничего вокруг.

— Комендатура, мсье! — тихо говорит шофёр.

Генрих идёт к подъезду, возле которого с автоматами наготове вышагивают два немецких солдата.

— Герр обер-лейтенант, с счастливым приездом! Я тоже только что прибыл!

— Кто это? А, Курт!..

Не отвечая на приветствие, Генрих молча протягивает ему смятую телеграмму.

Глаза Курта расширяются. В них ужас. С полураскрытых губ готов сорваться вопрос, но он только глотает воздух и молча смотрит на невинный с виду клочок бумаги. Руки его дрожат.

Генриху хочется упасть Курту на грудь, разрыдаться. Ему так не хватает сейчас самого необходимого в горе друга, настоящего, близкого, пред которым не надо сдерживаться, которому можно все доверить.

— Герр обер-лейтенант!

Возле комендатуры, вероятно, нельзя стоять. Генрих молча отвечает на приветствие солдата и входит в высокую массивную дверь.

Дежурный комендатуры сообщает ему адрес курсов и вручает список гостиниц, в которых рекомендуется останавливаться немецким офицерам, и ещё какие-то три инструкции, напечатанные на машинке.

— Советую внимательно ознакомиться с ними, — говорит дежурный прощаясь.

И снова такси, и снова перед глазами Моника. Как автомат, Генрих входит в канцелярию курсов при воинской части, сдаёт свои документы, с кем-то знакомится, кому-то отвечает на вопросы. И как автоматом движет невидимый механизм, так всеми поступками Генриха управляет какая-то незримая, крошечная клеточка мозга. Она точно отмеряет необходимые дозы внешней беззаботности, снисходительной любезности, деловой заинтересованности.

И так всё время, пока он не останется один, пока такси снова не помчит его по улицам этой пустыни, где нет ничего — только он и его мысли.

Удивлённый шофёр всё время поглядывает в зеркальце, тайком наблюдая за этим странным пассажиром, который одним коротеньким словом «Дальше!» безостановочно гоняет машину по улицам Парижа. Кто он, этот пассажир? Пьяный, сумасшедший или преступник, надевший офицерский мундир? Возможно, скрываясь от полиции, он заметает следы? Ещё сам попадёшь в беду! Решительно затормозив, шофёр останавливает машину.

— Мсье, мы ездим уже целый час, а я работаю с раннего утра. У меня скоро кончится бензин.

— Бензин? Какой бензин?.. Ах, да! Везите меня в гостиницу «Пьемонт».

Только теперь Генрих вспомнил, что отправил Курта вперёд заказать номер в гостинице и отвезти туда вещи. Наверно, денщик давно ждёт его и волнуется.

Курт, встревоженный и растерянный, встретил Гольдринга в вестибюле «Пьемонта». Вот уже час, как он ожидает герра обер-лейтенанта… Он взял трехкомнатный номер со всеми удобствами… вода для ванны нагрета… Курт провёл обер-лейтенанта в номер. Здесь все приготовлено для отдыха.

Но Генрих не замечает этого. Сейчас его невыносимо раздражает само присутствие Курта в номере, его угнетённый вид, сочувственные взгляды. Поскорее бы остаться одному!

Присев к столу, Генрих пишет текст телеграммы для отправки Лютцу — просит его немедленно сообщить письмом все подробности гибели Моники.

— Отправишь эту телеграмму гауптману Лютцу! Наконец он один в номере!

Не раздеваясь, Генрих ничком падает на кровать. Теперь не надо сдерживаться, можно рыдать, громко разговаривать с Моникой, кричать… Но слез нет, губы тоже безмолвны. Внутри все оцепенело. Только мозг работает напряжённо, лихорадочно, словно в горячке.

«Через три часа после, вашего отъезда»… Странно! Почему смерть Моники Кубис словно связывает с его, Генриха, отъездом? Простое совпадение? Едва ли! Особенно если учесть, что гестапо давно интересуется Моникой. «Через три часа после вашего отъезда»… Значит, она успела вернуться домой и вновь куда-то выехать на велосипеде. Ведь Моника обещала, что вечером её не будет в Сен-Реми… Как могла наскочить на неё машина? Автомагистраль вблизи Сен-Реми широкая, ровная, а Моника прекрасная велосипедистка! Машина на такой дороге может разминуться не только с велосипедом, а с целой колонной мощных грузовиков. Через три часа после вашего отъезда… Почему его так мучат эти слова, именно эти? Словно Кубис намекает на что-то.

Как хочется Генриху сейчас поехать в Сен-Реми, припасть головой к свежему могильному холмику! Такому одинокому!

И вдруг внезапно в памяти возникает кадр из давно виденного фильма. Молодой Щорс стоит у свежей могилы боевого друга и, обращаясь к бойцам, говорит: « — Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!»

И Генрих будет салютовать по врагу! По тем, кто убил Монику! Затаит боль в сердце. Он не имеет на неё сейчас права. Он не имеет права на личную жизнь — на радость, горе, любовь, тоску. Особенно на тоску — она размагничивает, поражает волю! «Моника, ты поможешь мне преодолеть горе!»

Что бы не произошло с ним самим, родными, друзьями, он всегда должен быть в полной форме. Ибо Генрих человек, лишённый самых элементарных человеческих прав. У него есть только обязанности! И он сам сознательно выбрал этот путь. Генрих знал, на что шёл, когда по доброй воле на долгие годы надел эту форму, чтобы вместе с ней накинуть на душу, мозг и сердце невидимую броню, отгородившую его даже от личных чувств и переживаний.

И в этой броне не должно быть щёлочки, сквозь которую может проскользнуть его «я». «Моника, ты поможешь мне и в этом!»

Когда он надел немецкий мундир, враг рвался к Москве, у гитлеровцев не было ни малейшего сомнения, что зиму они встретят в столице Советского Союза… Разбитые под Москвой и Сталинградом, а теперь под Курском, они откатываются к Днепру, чтобы за широкой водной преградой и новым валом укреплений спастись от окончательного разгрома. Борьба вступает в решающую, заключительную фазу. И от него, советского разведчика, как и от каждого рядового советского бойца, зависит сейчас приближение победы.

Как и они, он должен напрячь все силы, как и они, он должен бить метко, насмерть.

«И в этом ты мне поможешь, Моника!» Ведь мои враги, это твои враги, ведь судьба Франции решается сейчас на Востоке. Нет, он не забудет, где и для чего он живёт!

Пусть образ девушки в белом платье стоит у него перед глазами, когда он будет ухаживать за постылой Лорой, которую он ненавидит так же, как и её отца. Но так надо. Хотя бы для того, чтобы выудить у Бертгольда его человеконенавистнические планы. Пусть сияют ему лучистые глаза Моники, когда он будет сидеть за одним столом с Миллером и, пряча ненависть, угощать его вином и развлекать весёлой болтовнёй. Это тоже нужно — это его оружие против врага.

Пусть воспоминание о её чистой, кристальной душе поможет ему поддерживать дружбу с вконец опустошённым и циничным Кубисом. В нормальных условиях Генрих побрезговал бы подать ему руку, но ничего не поделаешь надо!

Вот и сегодня сердце разрывается от горя, а он обязан вечером быть у Эверса, говорить бодрым тоном о приятных для генерала вещах. Играть и играть роль без устали, без срывов. Ведь разведчик, как и минёр, ошибается лишь раз первый и последний.

Вечером, как было условлено, Генрих встретился с Эверсом. Тот остановился в особняке своего друга Эриха Гундера. Генерал Гундер в своё время воевал на Восточном фронте, но впал в немилость — во время одной операции вместо приказа о наступлении приказал отступить. В Париж его перевели, значительно понизив в должности.

Горничная провела Генриха в огромный кабинет, больше похожий на гостиную, посреди которой случайно поставили письменный стол. Эверс сидел у небольшого столика, в углу, и пил вино. По-видимому, он выпил уже не один бокал веки Эверса покраснели, а нижняя губа чуть отвисла, отчего лицо казалось обиженным.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, барон! — обратился генерал к Генриху не как к подчинённому, а как к гостю, и налил до краёв ещё один бокал.

— Как себя чувствуете, герр генерал? Уже были у врачей? — поинтересовался Генрих.

— У врачей? Пропади они пропадом! Не до врачей теперь! Вы читали сегодняшнюю сводку, барон? Я имею в виду Восточный фронт.

— К сожалению, она так же неутешительна, как и все сводки последних дней.

— Неутешительна? Просто позорна! Позорна для немецкой армии. А сколько надежд возлагал я на эту летнюю операцию… Кстати, вы знаете численность наших войск, принимавших участие в этой операции? Почти семь тысяч пушек, свыше трех тысяч миномётов. Одних самолётов около двух тысяч! И мы проиграли бой позорно и с огромными потерями!

Генрих слушал молча, не пропуская ни единого слова. Цифры, которыми сыпал Эверс, уже не были ни для кого тайной. Но то, что старый генерал немецкой армии так оценивает бои за Курск, было интересно и показательно.

— Это уже напоминает приближение конца, неожиданного, но неизбежного. — Генерал замолчал, рассматривая на свет вино в бокале.

Генрих почтительно выжидал, как и положено человеку младшему годами и чином.

— Скажите, барон, вы патриот? Не удивляйтесь, что я задаю такой странный, на первый взгляд, вопрос! Я имею в виду не тот казённый патриотизм, который так громогласно провозглашает большинство наших офицеров.

— Да, я люблю свою родину и готов отдать ей жизнь! — искренне ответил Генрих.

— Такого ответа я и ждал!

— У вас есть какие-либо планы, касающиеся меня, генерал?

— Не сейчас, не сейчас. Но недалёк тот час, когда вам, возможно, придётся доказать свою преданность фатерланду.

— Всегда готов!

— Я буду рассчитывать на вас, барон! А сейчас, извините, мне надо отдохнуть с дороги. Для вас, молодых, проехать из Сен-Реми в Париж удовольствие, а мои старые кости просят отдыха…

— Разрешите откланяться, герр генерал? И прошу помнить, что я с радостью выполню любое ваше поручение.

— Я в этом уверен, дорогой фон Гольдринг. Вы где остановились?

Генрих вырвал из блокнота листок, написал на нём название гостиницы, номер телефона и подал генералу.

— Спасибо, герр обер-лейтенант! Буду иметь вас в виду!

По дороге в гостиницу и даже у себя в номере, оставшись один, Генрих старался думать только о словах генерала. Совершенно очевидно — последние события на Восточном фронте вызвали недовольство среди тех, кто понимал, что значит это новое поражение. Какой колоссальный шаг на пути к окончанию войны, и окончанию далеко не такому, о котором всё время твердила геббельсовская пропаганда. Вероятно, генерал Эверс высказывает даже не свои или по крайней мере не только свои мысли. Надо постараться не утратить доверия генерала. Ведь не исключена возможность, что он и его друзья уже составляют далеко идущие планы.

Измученный всем пережитым, Генрих рано лёг, но уснуть не смог. Все испытания последних лет отошли в прошлое, перед глазами стояла лишь Моника. Телефонный звонок вернул его к действительности.

Звонил Эверс. Взволнованным голосом, без малейших признаков недавнего опьянения, генерал приказал:

— Немедленно ко мне!

Был третий час ночи, когда Генрих прибыл к Эверсу. Его снова провели в тот самый кабинет, но теперь в нём, кроме Эверса, находился и хозяин дома — высокий, немного сутулый генерал-полковник Гундер. Поздоровавшись с Гольдрингом, он очень пытливо и, надо сказать, бесцеремонно окинул его взглядом с головы до ног и вышел.

— Через час я вылетаю в Сен-Реми, — лаконично сообщил Эверс.

— Почему так внезапно?

— В Италии переворот. Муссолини арестован. Во главе армии и правительства Бадольо. Очень возможно, что нашу дивизию передислоцируют туда… Если это произойдёт, я вызову вас с курсов. Перед отъездом, как только получите телеграмму из штаба дивизии, зайдите к генералу Гундеру, возможно, он захочет что-либо передать мне письменно или устно. Поручение это особого характера, и я хотел, чтобы о нём не знала ни одна душа.

— Будет выполнено, герр генерал-лейтенант!

— А теперь скажите, барон, как вы оцениваете все эти события?

— Я мало разбираюсь в политике, герр генерал, и поэтому всегда придерживаюсь принципа: слушать, что говорят более разумные и опытные люди.

— Очень хороший принцип! Мне нравится ваша скромность, Гольдринг. Но несколько часов назад в этом же кабинете за этим же столом я был слишком откровенен с вами и, возможно, сказал что-либо лишнее…

— Из этого разговора я вынес одно: что вы, герр генерал, патриот, болезненно реагирующий на неудача армии фатерланда.

— Армии? Тогда вы меня не поняли. Не армии, барон, а командования!

— Простите, герр генерал, именно так я и понял, но не осмелился сказать, — поправился Генрих.

— Подобные ошибки приводят к тому, что кое-кто считает: корабль тонет — и прежде всего надо спасать себя.

— Так, кажется, поступают крысы. Эверс хрипло рассмеялся.

— Именно так я и расцениваю события в Италии.

— Но мне кажется, простите за откровенность и смелость, что паника преждевременна и нет никаких оснований так пессимистически относиться к будущему.

— Если не ждать его сложа руки, а подготавливать, многозначительно произнёс генерал и внимательно поглядел на Генриха. — А теперь — пора на аэродром. Через час генерал на специальном самолёте вылетел из Парижа в Сен-Реми.

Разговор с Эверсом взволновал и заинтересовал Генриха. Намёки генерала были очень красноречивы. Правда, пока он не открывает своих карт, но бесспорно одно: недовольство командованием настолько велико, что даже всегда сдержанный генерал не считает нужным скрывать это. И это лишь цветочки! Ягодки впереди!

На следующее утро ровно в десять Генрих предстал перед начальником курсов оберстом Келлером.

— Открытие курсов на некоторое время откладывается, — сообщил Келлер. — Возможно, вам имеет смысл вернуться в часть и ждать вызова.

— Командир дивизии Эверс сегодня ночью вылетел из Парижа и приказал мне ждать здесь; есть предположение, что наша дивизия получит особое задание, и в ближайшие дни будет переброшена, герр оберст.

— Когда получите телеграмму, уведомьте меня!

— Буду считать своим долгом, герр оберст!

— Скажите, вы не сын командира сто семнадцатого полка, Эрнста Гольдринга?

— Нет, мой отец, Зигфрид фон Гольдринг, погиб, и меня усыновил генерал-майор Бертгольд. Он работает при штабквартире в Берлине.

— Вильгельм Бертгольд?

— Так точно!

— О, тогда прошу передать ему мои самые искренние пожелания. Мы с ним старые знакомые, ещё с времён первой мировой войны.

— Уверен, что ему это будет очень приятно!

— Я надеюсь, вы не соскучитесь в Париже. Поскольку вам придётся задержаться здесь, было бы непростительно тратить время зря. Если хотите, я прикажу перепечатать для вас конспекты будущих лекций. Это избавит вас от лишних забот, не придётся самому конспектировать, когда начнутся занятия.

— Мне просто неудобно, герр оберст, причинять вам столько хлопот.

— Пустое! Мне было очень приятно познакомиться с вами, барон, и я рад, что могу оказать эту маленькую услугу сыну моего старого знакомого. Буду очень сожалеть, герр обер-лейтенант, если вас скоро отзовут… Но в таком случае вам особенно пригодятся конспекты. Думаю, что в конце недели вы сможете их получить.

Впервые за много времени у Генриха выдалось несколько свободных дней. Он думал об этом с тоской, даже со страхом.

У него было ощущение человека, внезапно остановившегося после стремительного бега, когда кажется, что все окружающие предметы проносятся мимо, сливаясь в одну сплошную линию. И, осматривая Париж, он ни на чём не мог остановить своего внимания — улицы, площади, памятники лишь раздражали глаз, не затронув воображения, не возбудив интереса.

Напрасно Курт сбавлял скорость, проезжая мимо замечательных памятников и прекрасных архитектурных сооружений, напрасно останавливал машину на широких, величественных площадях, стараясь восторженными восклицаниями привлечь внимание обер-лейтенанта к многочисленным витринам антикварных магазинов на улице Риволи. Генрих равнодушно проезжал под Триумфальной аркой, бросая быстрый взгляд на Вандомскую колонну, даже не поворачивал головы, чтобы рассмотреть дворец президента на Елисейских полях. Он все гнал и гнал машину, не замечая того, что они дважды, а то и трижды проезжают по одной и той же улице.

Однажды, не спрашивая, Курт свернул на Марсово поле и подъехал к Йенскому мосту, возле Эйфелевой башни. Лифт не работал, и Генрих по винтовой лестнице поднялся на вторую площадку башни. Не слушая гида, объяснявшего, когда именно инженер Эйфель построил это грандиозное сооружение высотой в триста метров и сколько ушло на это металла и денег, Генрих вышел из стеклянной галереи на площадку и, облокотившись на перила, посмотрел вниз на город. Только теперь он впервые увидел Париж. Увидел не только глазами, а тем внутренним взглядом, который лишь один способен вдохнуть жизнь в виденное, дополнить его воспоминаниями из книг об этом прекрасном городе, воспетом лучшими писателями Франции.

Вот он, Нотр Дам — собор Парижской богоматери, по которому в детстве, вместе с тоненькой красавицей Эсмеральдой и её беленькой козочкой, водил Генриха могучий гений Виктора Гюго. А там, на баррикадах улицы Шанвери, умирал весёлый гамен Гаврош — отважный, насмешливый и вызывающе беззаботный даже перед лицом смерти. Возможно, по тем бульварам в особняки своих прекрасных и неблагодарных дочерей тайком пробирался старый Горио. Где-то здесь, верно по острову Сите, бродили в своё время весёлые и дерзкие мушкетёры Дюма… А там, вдали, кладбище Пер-Лашез и прославленная Стена Коммунаров, у которой были расстреляны последние защитники Коммуны.

Залитый сиянием угасающего солнечного дня, Париж протягивал к небу шпили своих соборов, башни, купола величавых зданий, колонны памятников, словно хотел бесчисленным множеством рук удержать солнечные лучи.

Генрих решил подняться выше, на третью площадку, но там находился радиомаяк, и вход был запрещён.

Домой возвращались по широким бульварам, и Генрих словно впервые увидел их своеобразную, непередаваемую красоту. Он долго не мог сообразить, что именно его так пленило, и вдруг понял — каштаны! Знакомые, любимые каштаны — краса и гордость его родного города!

Это они снились ему прошлой ночью в буйном весеннем цветении, под мирной, необозримой голубизной неба. Он шёл с Моникой по улице Ленина, и белые лепестки, сорванные порывом ветра, кружились в воздухе и тихо опускались на чёрные волосы девушки.

Утром следующего дня на лоточках букинистов, протянувшихся вдоль набережной Сены, Генрих разыскал путеводитель по Парижу и начал путешествие в прошлое, чтобы убежать от тяжёлых воспоминаний сегодняшнего дня, а главное не думать, не ждать с такой мукой письма.

В конце недели Курт подал ему большой пакет. Кроме официального приказа прибыть в штаб дивизии, к месту её нового назначения, в пакете было и письмо от Лютца.

«Дорогой друг, — писал гауптман, — никаких подробностей о смерти мадемуазель сообщить не могу. Известно одно: её сбила военная грузовая машина. Сочувствую тебе, Генрих, и надеюсь, ты найдёшь в себе мужество стойко пережить эту тяжёлую утрату. Вместе с тобой грущу и я — мои искренние чувства уважения и дружбы к мадемуазель тебе известны.

Сообщаю тебе наши новости. Дивизия уже готова была выехать туда, куда ездил ты, как вдруг получили новый приказ. Генерал приказал тебе немедленно выехать из Парижа в направлении на Модану, а оттуда, через Пинеролло, на Кастель ла Фонте. Там мы, кажется, и расположимся. Во время поездки, да ещё на машине, будь очень осторожен. Там неважный климат и можно простудиться сильнее, чем когда ты сопровождал Пфайфера. Ты меня понимаешь? Хотел написать длинное письмо, но вспомнил, что мы скоро увидимся. Тогда наговоримся вволю. Миллер просил передать привет, я делаю это очень неохотно… Признаться, никак не пойму, почему ты дружишь с ним. Это не ревность, нет. Ты знаешь, как и почему я так отношусь к нему. Жду! Не забудь о плохом климате! Твой Карл». Под вечер зазвонил телефон.

— Барон фон Гольдринг? — спросил знакомый голос.

— Да.

— Вы до сих пор интересуетесь копиями Родена?

— Буду очень доволен, если вы мне что-нибудь предложите.

— Тогда разрешите прийти к вам сейчас?

— И обязательно захватите новую скульптуру!

Генрих положил трубку. Встреча с антикваром интересовала его сейчас более, чем когда-либо. Поджидая его, он никуда не выходил из номера. Ещё на день отложил свой отъезд.

— Курт, возьми мои документы и поезжай в комендатуру, пусть отметят, что мы завтра утром выезжаем из Парижа. Минут через десять после ухода Курта в номер вошёл «антиквар».

— Я всё время жду вашего звонка! — обрадовался Генрих.

— Что-нибудь случилось?

— Нашу дивизию переводят в Италию. Куда именно, точно не знаю, но, кажется, в Кастель ла Фонте.

— Это неплохо! Именно в Северной Италии гитлеровцы попали в сложную ситуацию. Как только прибудете на новое место, ознакомьтесь с обстановкой и немедленно сообщите адрес… В ответ получите соответствующие инструкции. Не выходите за их рамки, будьте очень осторожны: партизанское движение на севере Италии значительно шире, чем в том районе, где вы работали раньше, вас могут подстрелить. А сейчас ни в коем случае нельзя рисковать жизнью. Помните, вы можете получить очень важные задания… Есть у вас ещё какие-либо новости? Генрих показал конспекты, полученные от Келлера.

— Уже имеем и даже в нескольких экземплярах, — рассмеялся «антиквар». — Самое знаменательное в них то, что немцам известны все данные о танках, изготовляемых на заводах Англии и Америки. Они даже знакомы со знаменитыми американскими «шерманами», производство которых особенно засекречено.

— У меня был интересный разговор с генералом. — Генрих подробно изложил свою встречу с Эверсом в Париже, его недвусмысленные намёки на необходимость спасать положение.

— Это очень важно, — заметил гость. — Недовольство Гитлером как главнокомандующим в среде командного состава немецкой армии все возрастает. Возможен заговор. Наверно, найдутся охотники, готовые пожертвовать Гитлером ради спасения гитлеризма. Нас интересуют ваши беседы с генералом и те поручения, которые должен передать генерал-полковник Гундер. Он, как и Денус, в большой немилости у Гитлера. Не исключена возможность, что это ниточки одного клубка.

— Будет выполнено!

— Похоже на то, что перспективы вашего возвращения на родину становятся более реальными и близкими. События разворачиваются стремительно.

— Я даже не разрешаю себе думать об этом. Но отдал бы все, только бы быть сейчас в рядах своей армии, вместе со всеми драться на фронте.

— Понимаю… Но мы с вами те, кто опровергает старую пословицу «один в поле не воин». На нашу долю выпало самое трудное. Мы одиночки на поле боя, но мы должны воевать во что бы то ни стало! Из соседней комнаты донеслись шаги Курта.

— Так что, барон, не скупитесь: такой скульптуры вы нигде не найдёте. Взгляните на эту линию…— «антиквар» ласково провёл пальцами по миниатюрной статуэтке молодой женщины. Генрих отошёл от стола, прищурился, казалось, он любуется фигуркой.

— Действительно, очень эффектна! — похвалил он и, вынув из кармана какую-то купюру, протянул её старику. «Антиквар» поклонился и вышел.

На следующее утро Генрих позвонил Келлеру, сообщил, что срочно выезжает, и поехал к Гундеру. Тот принял его немедленно, невзирая на ранний час.

— Прошу передать генералу, — заявил он Генриху, — что состояние моего здоровья значительно улучшилось, но нужно продолжать лечение. Скоро я напишу ему подробнее.

— Разрешите идти, генерал?

— Подождите!

Гундер задумался, время от времени бросая испытующие взгляды на офицера, который, вытянувшись, стоял перед ним с непроницаемым лицом.

— Передайте ещё…— Гундер, пристально взглянул в глаза Генриху. — Передайте генералу, что я считаю климат Северной Италии очень полезным для его здоровья. Советую воспользоваться случаем и хорошенько подлечиться.

— Я точно передам ваши слова…

— Теперь идите… Генрих молча поклонился.

В десять часов утра машина, управляемая Куртом, выехала из Парижа и помчалась по широкой автостраде в Лион. Генрих даже не успел позавтракать, и Курт вёл машину на большой скорости, чтобы поскорее добраться до какого-либо приличного ресторана. Наконец показался городок Жуаньи.

— Прикажете остановиться, герр обер-лейтенант? Я здесь обедал по дороге в Париж. Ресторан там, — Курт глазами показал на одноэтажный нарядный домик, расположенный у въезда в городок.

Генрих равнодушно посмотрел направо, вдруг сам схватил руль и стремительно затормозил. У ресторана стояла знакомая машина.

— Где генерал-майор? — спросил Генрих у шофёра с погонами фельдфебеля.

— Не знаю, — неприветливо буркнул эсэсовец, подозрительно оглядывая слишком любопытного, как ему показалось, обер-лейтенанта.

Генрих поднялся на крыльцо, чтобы войти в ресторан, но дорогу ему преградил ещё один эсэсовец, уже с погонами лейтенанта.

— Что вам угодно? — спросил он бесцеремонно, чуть не оттолкнув Генриха от двери.

— Скажите генералу Бертгольду, что его хочет видеть барон фон Гольдринг. Лейтенант окинул Генриха долгим взглядом и молча вошёл в ресторан.

Не прошло минуты, как в дверях показался сам Бертгольд с салфеткой, заправленной за воротник рубашки.

— Откуда? Какими судьбами? — бросился он к Генриху, обнимая и целуя его.

Лейтенант, так нелюбезно встретивший Гольдринга, и обер-лейтенант, который вышел на крыльцо вместе с Бертгольдом, вытянулись по обе стороны двери.

— Моя охрана, — проходя мимо, бросил Бертгольд.

Генрих поздоровался едва заметным кивком головы, даже не взглянув на офицеров.

— А вам очень идёт штатский костюм, майн фатер, — нарочито громко произнёс Гольдринг и остановился, рассматривая дородную фигуру генерала в светло-сером дорогом костюме.

Офицеры, почтительно посторонившись, с любопытством прислушивались к беседе. Но Бертгольд прошёл вперёд, приказав на ходу:

— Господа, прошу задержаться здесь, пока мы с сыном позавтракаем!

На сей раз завтрак генерал-майора необычайно затянулся, офицеры охраны с завистью прислушивались к стуку ножей и посуды, к громкому смеху своего шефа, очевидно, очень довольного дорожной встречей.

— Очень хорошо, что ты будешь в Северной Италии, одобрил Бертгольд, выслушав рассказ Генриха, о том, куда и откуда он едет. — В эти дни лучше быть подальше от Германии. Правда, и там надо быть осторожным. Два дня назад я отправил фрау Эльзу и твою Лорхен в Швейцарию. Пусть переждут там…

— Они надолго уехали? А я только вчера написал Лорхен из Парижа…

— Письмо ей перешлют. Налёты вражеской авиации участились, женщинам пока лучше не возвращаться в Мюнхен. Кстати, я поручил им подыскать в Швейцарии виллу. Помнишь? Мы об этом с тобой говорили.

— Мне бы хотелось внести свою долю…

— Не волнуйся, я продал хлебный завод, а Лора вашу ферму. Да и сбережений с Восточного фронта у меня хватит. Твои деньги, — ведь ты перевёл их в доллары? Вот и хорошо! Они пригодятся после войны.

— Скорее бы конец! Так хочется пожить среди родных, в кругу своей семьи! — вырвалось у Генриха. Бертгольд тяжело вздохнул.

— События разворачиваются не так, как нам хотелось бы, — наконец проговорил он, расправившись с большим куском рыбы и принимаясь за мясо. — Эти проклятые русские спутали нам все карты!

— Но я надеюсь, у нас хватит сил остановить их наступление?

Бертгольд пожал плечами, но в голосе его не было твёрдой уверенности, когда он отвечал Генриху.

— Исход войны зависит от того, как скоро мы изготовим новое необходимое нам оружие в достаточном количестве.

— Значит, разговоры о новом вооружении не пропагандистский трюк, а правда? — с любопытством спросил Генрих.

— Эту правду враги Германии скоро почувствуют на собственной шкуре.

— Не представляю, о каком оружии идёт речь, но верю вам, что это действительно нечто исключительное…с невинным видом заметил Генрих.

Бертгольд оглянулся, хотя отлично знал, что в ресторане нет никого посторонних. Снизив голос до шёпота, он пояснил:

— Это такая штука, при которой одна батарея, находясь в лесах Баварии, спокойно и методично может разрушать Лондон. Прочитав на лице Генриха искреннее удивление, Бертгольд рассмеялся.

— Да, да, мой милый! Летающие снаряды! Люди сидят под Берлином и по радио управляют ими. С помощью этих снарядов мы заставим капитулировать всех наших врагов… То, о чём я тебе сейчас сказал, понятно, тайна — её не должны знать даже самые близкие твои друзья.

— У меня их почти нет, майн фатер! Генерал погрозил вилкой.

— А молодая француженка в Сен-Реми? Думаешь, не знаю?

— Она интересовалась цветами, а не оружием. Как и всякая молодая девушка… К тому же она погибла несколько дней назад.

— Погибла? Как?

— Сбила машина…

Если б Бертгольд в этот момент не склонился над тарелкой, он бы заметил, как побледнел его будущий зять, увидав на лице своего названного отца многозначительную улыбку.

— Ну что ж, выпьем за упокой её души! — Бертгольд залпом выпил вино. Генрих прикоснулся к своему бокалу.

— Вы до сих пор только расспрашивали меня, майн фатер, — и ничего не объяснили. Почему вы так неожиданно оказались во Франции?

— Новая обстановка требует и новых форм работы. А у нас олухов в СС хоть отбавляй. Нянчатся с этими маки, месяцами держат заложников, а их надо пачками расстреливать и вешать на глазах у населения. Вот и приходится самому ездить, вправлять мозги. Заеду в Париж, а оттуда прямо домой. Буду ждать от тебя нового адреса. В Северной Италии у меня есть друзья, с которыми я хотел бы тебя познакомить. Погоди, где, ты говоришь, будет стоять твоя дивизия?

— В Кастель ла Фонте…

— Кастель ла Фонте?.. Именно там у меня есть хороший знакомый и очень влиятельный человек. Если граф Рамони сейчас не в Риме, а у себя в замке, — ты сможешь с ним познакомиться. Я сейчас напишу ему несколько слов. Бертгольд вынул блокнот и написал записку.

— С Рамони познакомься обязательно. Тебе покажется, что он находится вне партии и политики, а на самом деле граф один из руководителей движения чернорубашечников. Мы его очень ценим.

За десертом Бертгольд вновь вернулся к разговору о событиях на фронте. Он ещё раз подчеркнул, что возлагает большие надежды на новое оружие, но советовал Генриху быть готовым ко всему и соответственно обстановке строить планы на будущее. На прощанье Бертгольд напомнил:

— Учти, Генрих, что бы ни случилось, мы с тобой должны встретить будущее как люди предусмотрительные и рассудительные. Сократи расходы, береги каждый доллар. Возможно, вам всем придётся переехать в Швейцарию, тогда наши сбережения очень пригодятся. «Ещё одна крыса, собирающаяся бежать с корабля»,отметил про себя Генрих.

Прощаясь, будущий зять и тесть обнялись, расцеловались. Бертгольд, как всегда, в последнюю минуту расчувствовался:

— Береги себя и не только от партизанских пуль, но и от итальянок. Они, говорят, хороши. О француженке, будь уверен, я Лоре не скажу ни слова. Все мы грешные! Греши, но знай меру, ведь тебя ждёт молодая жена.

Бертгольд с охраной уехал первый. Генриху пришлось подождать, пока позавтракает Курт. И снова машина понеслась на юг.

 

ПЕРЕД НОВЫМИ ЗАДАНИЯМИ

В городок Кастель ла Фонте Генрих прибыл под вечер. Солнце уже скрылось за горами — лишь на снежной вершине Гранд-Парадиссо задержались его золотисто-розовые лучи. Ниже гору окутывало плотное кольцо туч. Казалось, они рассекали её пополам, и вершина, подобно венцу, который поддерживают невидимые руки, свободно плавала в воздухе.

Гранд-Парадиссо словно замыкала кольцо гор, со всех сторон окруживших большую буйно зелёную долину, разделённую на две равные части лентой неширокой, но бурной горной речки… Лишь вблизи городка река смиряла бег и, чем дальше, тем тише несла свои чистые, прозрачные как хрусталь воды.

Стояла та предвечерняя тишина, когда даже лёгонький ветерок не коснётся деревьев, словно боясь нарушить тот удивительный, царящий в природе покой, который, бывает только в конце лета по вечерам, после жаркого и ещё длинного августовского дня.

И как диссонанс, как напоминание о войне — о том, что бомбы и снаряды убивают людей, разрушают города и села, как нечто чужеродное и поэтому особенно бросающееся в глаза, дорогу у самого въезда в городок перекрывал длинный шлагбаум. Расписанный белыми и чёрными полосами, он казался траурным знаком по тишине в мире.

А рядом, как отвратительный прыщ на теле природы, расположился бетонированный бункер. Метрах в пятидесяти — второй, за ним — третий, четвёртый, пятый… Живописный городок, который ещё так недавно привлекал своей прелестью тысячи людей, приезжавших сюда отдохнуть и подышать прозрачным, пьянящим воздухом, усилиями тоже людей, но других, превратился в своеобразную крепость, так не гармонирующую со всем окружающим.

По улицам городка, слонялись озабоченные солдаты вооружённые, в наглухо застёгнутых мундирах, вспотевшие, пыльные. Иногда встречались и чернорубашечники. Казалось, в городке не осталось ни одного штатского человека.

Штаб дивизии разместился на центральной улице, в помещении бывшей гостиницы. Разыскав кабинет Лютца, Генрих постучал.

— Войдите, — донёсся до него из-за закрытой двери хорошо знакомый и сейчас немного сердитый голос.

— Герр гауптман, разрешите обратиться? — шутя откозырял Генрих.

— Наконец! — вскочил с места Лютц. — Как я соскучился по тебе, неутомимый путешественник!

После длительного пожатия рук, взаимных приветствий, вопросов о здоровье, обычных после разлуки, офицеры коротко рассказали друг другу, что произошло с каждым из них за это время. Ни один из них не произносил имени Моники, словно боясь коснуться этой темы. Наконец Генрих не выдержал.

— Ты ничего больше мне не скажешь, кроме того, что написал? — тихо спросил он Лютца.

— Все мои попытки узнать, кому принадлежала сбившая её машина, оказались тщетными. Миллер провёл расследование, но оно, по его словам, не дало никаких результатов… На похоронах я был вместе с Кубисом. Мне до боли стало обидно, когда он положил на могилу венок от тебя. Хоронили её перед заходом солнца, и мне на какую-то долю секунды показалось, что руки Кубиса красны от крови.

Генрих поднялся, подошёл к окну и долго смотрел на снежную вершину Гранд-Парадиссо. Лютц не решался нарушить молчание.

— Герр Гольдринг? — послышался голос генерала.

Генрих оглянулся. Эверс стоял на пороге своего кабинета уже в фуражке. Очевидно, он собрался уходить.

— Яволь, герр генерал, десять минут, как прибыл из Парижа.

— Зайдите ко мне!

Не снимая фуражки, генерал сел на своё обычное место у письменного стола и движением руки указал своему офицеру по особым поручениям стул напротив.

— Что вы привезли мне от моего друга из Парижа? Генрих повторил слова Гундера.

Если первая фраза о здоровье Гундера явно понравилась генералу, то вторая, о климате в Северной Италии, который может хорошо повлиять на самочувствие Эверса, вызвала совершенно иную реакцию.

— Людям всегда кажется хорошо там, где их нет, раздражённо заметил он и поднялся. — Очень благодарен, герр лейтенант. Ну, а теперь отдыхайте, завтра придётся приниматься за работу, у нас теперь её хватает. Лютц ждал, пока Генрих закончил разговор с генералом.

— А как дела с квартирой? — спросил Генрих, когда они остались вдвоём.

— Очень плохо, как и все здесь. Хотел что-нибудь тебе подыскать, но ничего приличного найти не сумел. Сегодня переночуешь у меня, а завтра сам что-нибудь поглядишь. Лютц жил на третьем этаже того же дома, где находился штаб.

— Мы здесь живём по-походному, — пояснил гауптман, приготовляя на краешке стола незатейливый ужин. Со временем все уладится, но пока питаемся как придётся и где придётся… Если ты не устал, можно пойти в замок, его хозяин, граф Рамони, очень радушный, гостеприимный человек.

— Граф Рамони? Он здесь?

— Ты его знаешь? — удивился Лютц.

— Знать не знаю, но у меня есть к нему рекомендательное письмо от Бертгольда. Это его старый знакомый.

— Так это же совершенно замечательно! Граф приглашал меня поселиться у него в замке, но я отказался — пришлось бы далеко ходить. У тебя же машина и ты сможешь жить у него.

— Ты так говоришь, словно уверен, что граф пригласит и меня?

— Если этого не сделает граф, так наверняка сделает его племянница Мария-Луиза.

— Что она собой представляет?

— Увидишь сам! Должен только предупредить, что молодая племянница графа страшно тоскует в этом, как она говорит, богом забытом уголке. Она считает, что всевышний, создавая землю, позабыл создать в Кастель ла Фонте модные магазины, театры, оперу, весёлые кабаре, не послал сюда даже пристойного падре, которому можно было бы поверять свои грехи.

— А у неё много грехов?

— Мне кажется, значительно больше, чем положено молодой вдове, которая ещё не сняла траур. Так думаю не я один, а и все наши офицеры, привлёкшие внимание молодой графини.

— Ого! Выходит таких счастливчиков несколько! Может быть, и ты в их числе?

— Меня она придерживает в резерве, с её точки зрения, я очень старомоден в отношениях с дамами. Да ну её к чёрту! Нам надо поговорить с тобой о делах более важных, чем эта великосветская потаскуха. Прежде всего я хотел бы предостеречь тебя от присущего тебе легкомыслия, благодаря которому ты всегда сталкиваешься с опасностью там, где её можно избежать. Не обижайся и не спорь. Дело в том, что нам досталось крайне плохое наследство. До нас здесь стояла дивизия СС. Ну, а ты ведь сам знаешь — там, где стоят эсэсовцы, население или на кладбище или в партизанах. И партизаны здесь значительно активнее, чем во Франции. Единственное наше счастье, что между собой они разобщены.

— Как это?

— Они не действуют единым фронтом, а много сил тратят на разногласия между собой. Среди них есть националисты, демократы, христиане, гарибальдийцы — да всех не перечесть. Самые ожесточённые — гарибальдийцы. Это в большинстве коммунисты, и дерутся они, как черти. Об этом тебя проинформирует лучше, чем я, твой приятель Миллер. Или этот Кубис. Такая сволочь, я тебе скажу!

— Ты это только узнал?

— Я ему никогда не симпатизировал, а теперь просто ненавижу!

— Почему?

— Поскольку борьба с партизанами значительно усилилась, у нас есть здесь свой дивизионный госпиталь, а в госпитале главный врач Матини…

— Итальянец? — удивился Генрих. Он знал, что занимать такую должность в немецкой армии мог только немец.

— Итальянец он только по отцу, а мать у него чистокровная арийка. По всей вероятности, при назначении его главным врачом госпиталя это учли. К тому же он первоклассный хирург. Так вот, между этим Матини, — он очень симпатичный человек, ты сам в этом убедишься, когда с ним познакомишься, — и Кубисом идёт настоящая война.

— Так ведь вы же здесь без году неделя!

— Первое столкновение произошло, как только мы приехали. Кубис потребовал у Матини морфий, а тот категорически отказал. С этого началось.

— Воображаю, как взбеленился Кубис!

— Но ты не представляешь, к чему он прибегнул, чтобы отомстить Матини! Такая низость, такая мерзость… На это способен только гестаповец! Зная, что Матини очень мягкий и гуманный человек, — ведь он и морфий отказался дать из чисто гуманных соображений, — Кубис начал вызывать его к себе в кабинет во время допросов, даже потребовал, чтобы доктор проводил какие-то опыты над арестованными. Матини, конечно, категорически отказался, и теперь Кубис ест его поедом, угрожает, шантажирует…

— Действительно, тварь! Но ты не волнуйся, я привёз этого морфия вдоволь. Пусть Кубис отравляется — одним мерзавцем на свете будет меньше. А когда у него появится морфий, он станет снисходительнее и к Матини… Ну, а Миллер как себя чувствует?

— Он за что-то получил благодарность от твоего отца из Берлина. Теперь ждёт повышения в чине и крест. Стал ещё нахальнее. Правда, с тобой он всегда держится в рамках. А знаешь, какое у нас нововведение с лёгкой руки Миллера? Возьми телефон, погляди.

Генрих пододвинул аппарат и увидел прикреплённый к нему трафарет: «Враг подслушивает!»

Лютц рассказал, что такие напоминания висят теперь на каждом шагу, телефонные разговоры строго конспирируются, каждый работник штаба имеет тут позывные: генерал — «дядя», начальник штаба — «папа», Лютц — «жених», Миллер — «монах», Кубис — «падре».

Раздевшись и погасив свет, Карл и Генрих ещё долго разговаривали, лёжа один на кровати, другой на диване.

А в это время Кубис метался по всему городку в поисках Гольдринга, о приезде которого узнал от Курта, случайно встретив того на улице. Надежда, что барон выполнил своё обещание и привёз драгоценные ампулы, словно влила в Кубиса силы, вывела его из прострации. Но кого бы он не спрашивал, никто не мог сказать, где остановился обер-лейтенант. Лишь поздно ночью Кубис догадался позвонить Лютцу, тот сердито ответил, что у него никого нет и попросил не мешать спать.

Но Кубис всё-таки пришёл к гауптману, как только рассвело. Собственно говоря, не пришёл, а приплёлся. Он еле передвигал ноги. Ни с кем не здороваясь, тяжело дыша, Кубис упал на стул. Руки его дрожали, обычно бледное лицо приобрело синюшный оттенок, набрякшие веки почти закрывали глаза.

Поняв, почему ранний гость в таком состоянии Генрих, не говоря ни слова, протянул ему две небольшие ампулы. Глаза Кубиса радостно блеснули. Он схватил ампулы, вынул из кармана маленькую коробочку со шприцем, наполнил его и уверенным движением ввёл себе морфий. Минут пять Кубис сидел с закрытыми глазами, закинув голову на спинку кресла. Но вот синюшный оттенок начал медленно исчезать с лица, руки перестали дрожать, в глазах, зажглись огоньки, на губах появилась улыбка.

— Барон! До вашего приезда я не верил, что на этой земле существуют ангелы-хранители, но сегодня убедился: они есть, и вы — первый! Не знаю, чем вас отблагодарю. Разве тем, что днём и ночью буду молиться о вас, когда сброшу этот мундир и снова надену сутану.

— Если партизаны не отправят нас на тот свет раньше, чем вы смените пистолет на крест! — сердито бросил Лютц.

— Сейчас я ввёл себе такую дозу оптимизма, что бодро гляжу в будущее, — Кубис вскочил с кресла, заходил по комнате. — Эх, гауптман, если б вы знали, как приятно воскресать из мёртвых! Какое пьянящее наслаждение снова чувствовать пульсацию крови во всех сосудах, а в теле живое биение каждой жилочки. Вы никогда не узнаете, что за роскошь такая внезапная смена самочувствия. Минуту назад умирать, а теперь чувствовать, что весь мир подчинён тебе, создан для тебя!

— Я очень рад, что не узнаю! Мне противно это противоестественное возбуждение.

— Какая разница, искусственное или естественное! Было б хорошее настроение, а как его достичь, это уже второстепенный вопрос. Способы не играют роли. Важны последствия. Барон, вы привезли много этого чудодейственного эликсира?

— На первое время хватит!

— А когда вы передадите его мне?

— Я не сделаю такой глупости, а буду выдавать вам порциями. Вы злоупотребляете наркотиками. Начали с одной ампулы. Теперь уже две-три. Вначале вводили под кожу, теперь прямо в вену. И я никогда не видел вас в таком состоянии, как сегодня. Было бы не по-дружески потакать вам.

— О барон, я знаю, что сердце у вас доброе, а рука щедрая. Поэтому спокойно гляжу в будущее. Но ещё одну ампулу вы мне дайте сейчас. Чтобы я не бегал за вами, словно щенок, разыскивающий утерянный след, как было в эту ночь.

— Ну, ради встречи, возьмите ещё одну!

— Я же говорил, что у вас доброе сердце! Жаль, что мне надо спешить, а то бы я пропел в честь вашего приезда серенаду на итальянский манер. Вот эту, например!

Насвистывая неаполитанскую песенку, Кубис скрылся за дверью; теперь он был оживлён, весел и совсем не похож на того полумертвеца, который недавно ввалился в комнату.

— Не понимаю я тебя, Генрих! Ну зачем тебе этот негодяй, негодяй даже среди гестаповцев? — недовольно спросил Лютц.

— Для коллекции, — полушутя, полусерьёзно ответил Генрих.

Весь день пришлось напряжённо поработать в штабе. В дивизию только что прибыло значительное пополнение, и Эверс поручил Гольдрингу разобраться в бумагах нового офицерского состава.

— Что это за особая команда майора Штенгеля? — спросил Генрих Лютца, рассматривая одну из анкет.

— А чёрт его знает! Майора я и в глаза не видал! Эта команда входила в состав эсэсовской дивизии, стоявшей до нас в Кастель ла Фонте. Она охраняет какой-то объект. О нём известно лишь генералу, начальнику штаба и Миллеру. Когда я спросил у генерала об этом Штенгеле, он намекнул мне, чтобы мы с тобой как можно меньше интересовались майором.

— Ну и чёрт с ним! — равнодушно согласился Гольдринг. Но анкету майора прочитал особенно внимательно. Одно то, что Штенгель имел шесть высших наград, свидетельствовало о его особых заслугах перед фатерландом.

Вечером, закончив работу, Генрих и Лютц поехали к графу Рамони. Лютц ещё днём позвонил Марии-Луизе и получил приглашение приехать в семь часов вечера.

Замок был расположен в километре от городка, на высокой скале, которая, словно одинокий страж, высилась возле ущелья, как бы охраняя вход в долину.

Лютца в замке хорошо знали, охрана, состоявшая из двух чернорубашечников, пропустила машину в ворота без задержки.

У парадного подъезда под небольшим портиком с колоннами стоял ещё один чернорубашечник.

— А граф, очевидно, не очень спокойно чувствует себя на собственной родине? — насмешливо заметил Генрих. Гляди какая охрана.

— Я никак не разберусь во взаимоотношениях итальянцев и во всём том, что здесь происходит. Официально граф не занимает никакого поста и, кажется, не принадлежит ни к какой партии, по крайней мере так он мне заявил. А тем временем его оберегают от гарибальдийцев, как важную персону.

По широким мраморным ступеням гости в сопровождении слуг поднялись на второй этаж и, свернув налево, очутились в большой комнате, напоминавшей картинную галерею. Кроме удобных кресел и небольших столиков, никакой другой мебели в комнате не было. Стены сплошь были увешаны картинами.

— Граф увлекается живописью и, кажется, разбирается в ней, — начал было объяснять Лютц, но, услышав шум, доносившийся из коридора, умолк.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась трехколесная коляска, которую подталкивал сзади здоровенный лакей. В коляске, откинувшись на подушки, сидел граф Рамони. Это был старик того преклонного возраста, когда человеку с одинаковым правом можно дать и семьдесят, и восемьдесят, и девяносто лет, настолько старость стёрла границы между десятилетиями. Его длинные узловатые пальцы бессильно лежали на клетчатом пледе, голова, как только он попробовал сесть ровнее, качнулась и свесилась вперёд, словно старческая шея не в силах была вынести её тяжести. Странное впечатление производило лицо графа, покрытое множеством больших и мелких морщинок, рассекающих его во всех направлениях. А среди этого подвижного и изменчивого лабиринта морщин, как два стержня на которых держалось все это кружево, чернели круглые без ресниц глаза графа. Вопреки живым гримасам лица, вопреки словам, слетавшим с губ, они одни застыли в нерушимом спокойствии и напоминали два уголька, которые вот-вот померкнут. Лютц и Гольдринг вытянулись, как при появлении начальства.

— Синьоры, рад вас приветствовать у себя в замке, церемонно провозгласил граф по немецки.

— Синьор, я рад видеть вас в добром здравии, — так же церемонно ответил Лютц, — и разрешите представить вам моего друга, барона фон Гольдринга. Генрих поклонился.

— Мой названный отец, генерал-майор Бертгольд, просил передать вам самые лучшие пожелания! Впрочем, он, должно быть, сам пишет об этом! Генрих протянул запечатанный конверт. Граф быстро пробежал глазами письмо.

— Это прекрасно! Это просто прекрасно, что случай привёл ко мне в замок сына Вильгельма Бертгольда. Лет десять назад у нас с ним было столько общих дел. Когда вы прибыли, барон?

— Если я явился к вам сегодня, то мог прибыть только вчера. Я не разрешил бы себе даже на день отложить такой приятный визит.

— Молодость даёт право на невнимание к нам, старикам, и я тем более ценю вашу любезность. Где вы остановились, барон?

— Пока пользуюсь гостеприимством гауптмана Лютца, но надеюсь, что…

— Вряд ли вы найдёте что-либо приличное в нашем городишке. Я бы чувствовал себя в неоплатном долгу перед генерал-майором Бертгольдом, если б его сын не нашёл пристанища в моём замке. И моя племянница Мария-Луиза тоже. Сейчас мы пройдём к ней, она вам это подтвердит.

Граф сделал движение рукой, слуга молча покатил коляску к двери. Гольдринг и Лютц последовали за нею и свернули в широкий коридор, ведущий, в правое крыло замка.

— Предупредите графиню, что у нас гости, — приказал граф горничной, которая распахнула перед ними дверь одной из многочисленных комнат.

Но Мария-Луиза появилась не скоро. До её прихода старый граф успел поведать офицерам историю нескольких картин, украшавших стены голубой, затянутой шёлком комнаты. Здесь висели полотна новейших художников, но даже после пояснений хозяина трудно было понять их смысл. Да, граф, как видно, и сам не очень разбирался в этой живописи, объяснения давал путаные и часто не мог скрыть иронических ноток, звучавших в голосе.

— Я не поклонник всех этих «измов» в искусстве, — наконец признался Рамони. — Но графиня, как все женщины, не хочет отставать от моды. Вот, кстати, и она сама.

В комнату вошла высокая худощавая женщина лет тридцати. На ней было чёрное узкое платье с длинными пышными рукавами из прозрачной ткани. Переступая порог, женщина подняла руки, чтобы поправить причёску, и лёгкая чёрная кисея свесилась с плеч, словно два крыла. Очевидно, покрой платья был рассчитан на такой эффект. Впрочем, как и поза графини. Мария-Луиза нарочно задержала руки у головы, прищуренными зеленоватыми глазами рассматривая присутствующих.

И в выражении лица графини, и в самих его чертах было тоже что-то неестественное: к удлинённому овалу лица никак не шли наведённые, ровные, как шнурочек, брови и увеличенные с помощью помады губы.

— Это очень мило с вашей стороны, синьор Лютц, что вы привели к нам барона! — певучим голосом проговорила Мария-Луиза и бесцеремонным взглядом окинула Генриха с головы до ног.

— Тем более, дитя, что барон — сын моего старого знакомого, — прибавил граф Рамони.

— Надеюсь, милый дядя, ты догадался предложить барону остановиться у нас?

— Я затем и привёл гостей сюда, чтобы ты подтвердила моё приглашение.

— Я его не только подтверждаю, а очень прошу барона не отказывать мне и дяде! Да, да, ибо… простите мне мою откровенность, вы к ней потом привыкнете — приглашая вас в замок, я учитываю не только ваши, но и свои интересы!

— Не догадываюсь, чем могу служить, но заранее радуюсь, если это так.

— У нас тут очень неспокойно, барон, а мы так одиноки! Иногда даже страшно становится. Да, да, в нашей благословенной Италии дошло уже до того, что на собственной земле, в собственном замке приходится дрожать по ночам от страха.

— Как всякая женщина, ты, Мария, преувеличиваешь мы за надёжными стенами! И если немного лучше организовать охрану… Как офицер, барон, вы бы могли нам в этом помочь.

— Я с радостью проинструктирую охрану и если нужно, то и усилю её.

— Буду вам, синьор Гольдринг, очень признателен.

— И это все, чем я смогу служить вам, синьора?

— Я пригласила вас быть моим рыцарем. Разве этого мало? Ведь обязанности рыцаря не ограничены, — Мария-Луиза многозначительно подчеркнула последние слова.

Графа Рамони, очевидно, утомил разговор — он снова откинул голову на подушку. Заметив это, Генрих и Лютц поднялись.

— Простите, граф, что мы отняли у вас столько времени, — извинился Генрих.

— О, что вы! Это я должен просить у вас прощенья за свою слабость. Она лишает меня возможности подольше побыть в таком приятном обществе. Оставляю гостей на тебя, Мария! Покажешь барону его комнаты. Прошу, барон, чувствовать себя, как дома! А вас, синьор Лютц, надеюсь теперь чаще видеть у себя в замке! Граф попрощался кивком головы, и лакей покатил его коляску к двери.

— Как мы теперь поступим, синьоры, поужинаем или раньше осмотрим будущие покои барона? — спросила Мария-Луиза, когда они остались втроём.

— Я думаю, что лучше покончить с делами, — заметил Лютц.

— Синьор Лютц, вы как всегда рационалистичны и деловиты! — насмешливо бросила Мария-Луиза.

— Наоборот, чересчур романтичен! Я не хочу портить вкус чудесного вина, каким угощают в замке, мыслью о такой прозаической вещи, как осмотр апартаментов.

— А это можно объединить! Я прикажу подать ужин в кабинет барона, и мы отпразднуем новоселье.

Мария-Луиза позвонила и тихо отдала распоряжения горничной. Потом повела гостей на свою половину, в левое крыло.

— Здесь живу я, а эти четыре комнаты отдаются в полное ваше распоряжение, барон: кабинет, библиотека, спальня и гостиная. Обращаю ваше внимание ещё на одно удобство: эта половина имеет отдельный чёрный ход в парк. Вы можете приходить и уходить, не попадаясь мне на глаза.

— В таком случае, боюсь, что я никогда не буду пользоваться чёрным ходом!

Мария-Луиза бросила долгий взгляд на Генриха, потом таким же окинула Лютца. Она явно кокетничала с офицерами, и во время ужина. Генрих с ужасом подумал, что его обязанности рыцаря графини будут не столь уж лёгкими, как он надеялся.

На следующее утро Курт перевёз вещи обер-лейтенанта в замок, но Генрих в этот день не видел ни хозяина, ни хозяйки — он вернулся к себе лишь поздно вечером.

Не прикоснувшись к ужину, который ему любезно прислала Мария-Луиза, Генрих быстро разделся и лёг в кровать, надеясь, что сон принесёт ему необходимое забытьё, отгонит тяжёлые мысли, которые после сегодняшней встречи с Миллером целый день не давали ему покоя. Но забытьё, как и сон, не приходило; Генрих гасил и вновь зажигал ночник, который мягким голубым светом заливал все вокруг, сдвигал и раздвигал роскошный полог кровати, ложился на спину, поворачивался на бок, даже натягивал одеяло на голову, как любил делать в детстве, но все раздражало, все мешало, все только ещё больше будоражило нервы.

Из головы не выходил приказ, прочитанный сегодня. В приказе главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал фельдмаршал Кессельринг почти дословно излагал уже знакомый Генриху план расправы с местным населением, который ещё летом составил Бертгольд. Текст отдельных абзацев совпадал с тем, что предлагал Бертгольд. И в первом и во втором говорилось: «Всюду, где есть данные о наличии партизанских групп, надо арестовывать соответствующее количество населения данного района и в случае акта насилия, учинённого партизанами, этих людей расстреливать».

Генрих даже помнил фразу, произнесённую Бертгольдом, когда он прочитал ему этот абзац:

— Были бы заложники, а повод для расстрела всегда найдёт любой фельдфебель!

Итак, план Бертгольда принят и вступил в действие. Возможно, сейчас, когда он, Генрих, лежит на этой широченной постели, утопая в пуховиках, на его родине горят приднепровские села, города, гибнут тысячи людей.

И здесь, в этом мирном уголке Италии, тоже прольётся кровь невинных. Прольётся у него на глазах, в его присутствии! И он ничем не сможет помочь, ничем не сможет предотвратить тех репрессий, к которым собирается прибегнуть Миллер по приказу Кессельринга. Поскорее бы уж получить весточку от «антиквара», пусть даже с самым сложным заданием.

Какой мертвенный свет отбрасывает этот голубой фонарь! Может быть, зажечь люстру и немного почитать, пока усталость возьмёт своё? Генрих приподнимается на локте, и взгляд его падает на огромную картину, висящую на противоположной стене. Протянутая к изголовью рука нажимает на выключатель, комнату заливает яркий свет. Теперь можно, даже не поднимаясь с кровати, хорошо разглядеть картину. На огромном полотне художник, вероятно, запечатлел один из эпизодов Варфоломеевской ночи. Большая каменная стена дома, на которой дрожат отблески невидимого глазу пожара. У самой стены, в луже крови, старик с перерезанным горлом. Его застывшие, остекленевшие глаза с мёртвым равнодушием взирают на Генриха. Возле старика стоит гигант с оголённой грудью. Левой рукой он схватил за косу молодую женщину, отвернув её голову назад, а правую, с большим окровавленным ножом, занёс над нею. Женщина прижимает к груди маленького голенького ребёнка, очевидно выхваченного прямо из тёплой постельки. В глазах матери ужас, мольба, нечеловеческое страдание. Она вся напряглась, старается повернуться к убийце боком, чтобы защитить ребёнка. В глазах палача огонь фанатизма, звериной жестокости.

Генрих долго не может оторвать взгляда от картины. Ему вдруг кажется, что все фигуры на полотне оживают. Дрожат руки женщины, защищающей ребёнка, заносит нож убийца… Нет, это не нож, а штык от винтовки — длинный, острый, окровавленный. И на убийце генеральский эсэсовский мундир. И лицо… лицо… аккуратно прилизанные волосы, подстриженные усики… Так ведь это же Бертгольд!

Немедленно снять картину! Так недалеко и до галлюцинаций. Генрих вскакивает на ноги и нечаянно опрокидывает графин с водой.

— Что случилось, герр обер-лейтенант? — спрашивает полуодетый Курт, вбегая в спальню.

— Хотел погасить свет и задел графин. Убери осколки и сними эту картину, она меня раздражает.

Когда Курт ушёл, Генрих снова улёгся в кровать. Теперь он испытывает жгучий стыд. Так распустить нервы! А ведь железные нервы — это его главное оружие, можно сказать, единственное оружие! И это после всех обещаний, которые он давал себе в Париже… Ну, не думай ни о чём, засни, не упрекай себя! Вот так: спокойно, удобно вытянуться на кровати, теперь вздохнуть… выдохнуть… ещё раз… ещё… до тех пор, пока дыхание не станет совсем ровным… И считать, один, два, три, четыре… Через полчаса Генрих заснул и проснулся лишь в десять утра.

— Курт, почему ты меня не разбудил? — набросился он на денщика.

— Вы так крепко спали, герр обер-лейтенант… Генрих бросился к телефону

— «Жених»?.. Я сегодня неважно себя чувствую и немного опоздаю. Если меня спросит «дядя», придумай что-нибудь. Прекрасно! Тогда я зайду по одному делу к «монаху», а оттуда прямо к тебе. После завтрака, когда Генрих уже собирался уходить, вошла горничная.

— Разрешите убрать посуду, мсье офицер? — почему-то по-французски спросила она.

— Пожалуйста, но в дальнейшем такие вопросы решайте с ним, — Генрих кивнул на Курта. Горничная стрельнула взглядом в сторону денщика. Курт покраснел.

От замка до городка Генрих решил пройтись пешком, чтобы лучше продумать линию поведения с Миллером. Лютц сказал правду, что-то чересчур загордился начальник службы СС, получив благодарность от Бертгольда. Думает, что может теперь обойтись без фон Гольдринга? Надо дать ему понять, что это не так! Бросить невзначай какой-нибудь намёк, властно, как и подобает зятю высокопоставленной особы. Такой трус, как Миллер, тотчас испугается.

Случай проявить характер представился сразу, как только Гольдринг подошёл к службе СС, разместившейся в отдельном доме, неподалёку от штаба.

— Как пройти в кабинет вашего начальника? — спросил Генрих часового с автоматом в руках.

— Второй этаж, — небрежно бросил тот, даже не взглянув на обер-лейтенанта.

— Как ты, мерзавец, разговариваешь с офицером? — одёрнул часового Генрих. Гестаповцы, курившие в стороне, с любопытством повернули головы.

— Разговариваю, как положено! — дерзко ответил часовой, и глаза его насмешливо блеснули.

— Ах, вот как! Ротенфюрер! — зло окликнул Генрих унтер-офицера, стоявшего среди курильщиков. Унтер-офицер шагнул вперёд и вытянулся.

— Сию же минуту передайте герру Миллеру, что барон фон Гольдринг просит его немедленно выйти!

Ротенфюрер скрылся за дверью. Не прошло и минуты, как на крыльце появился Миллер. Вид у него был встревоженный.

— Что случилось?

— Именно об этом я и хотел спросить вас! Как могло произойти, что у ваших дверей несут службу не солдаты, а хамы, которые позволяют себе оскорблять офицера?

Глаза Миллера сузились, как у кошки. Он шагнул к солдату и наотмашь ударил его с такой силой, что тот пошатнулся.

— Немедленно сменить этого остолопа и отправить в карцер! Я сам потом поговорю с ним и научу вежливости!

Подхватив Генриха под руку, Миллер повёл его на второй этаж, извиняясь на ходу.

— Отец не напрасно намекнул мне во время нашей дорожной встречи, что он немного поспешил, выразив вам благодарность, — холодно прервал его Генрих, — Если уж в службе СС солдаты начинают забывать о своих обязанностях…

— Барон, ещё раз простите, уверяю вас — это единичный случай! Неужели нашу дружбу, такую искреннюю и проверенную, может испортить один идиот, которого я проучу…— Миллер сжал кулаки, и Генрих понял, что действительно нагнал на него страху.

— Ну, ладно, будем считать инцидент исчерпанным! — снисходительно бросил Генрих.

Они вошли в комнату, служившую Миллеру приёмной. Здесь, кроме Кубиса и гестаповца-фельдфебеля, находился ещё какой-то человек в штатском. По тому, как он свободно держался, Генрих понял, что это не арестованный. Быстрый, пытливый взгляд тотчас же отметил характернейшие особенности лица. Особенно брови — необычайно широкие и густые, они так низко нависали над глазницами, что глаз почти не было видно.

— Проводите его через двор в боковую калитку! — приказал Кубис фельдфебелю и бросился навстречу Генриху.

— Барон, рад вас приветствовать в нашем храме справедливости и возмездия! — воскликнул он своим обычным шутовским тоном.

— Вы обещали молиться обо мне денно и нощно, но, надеюсь, не в этом храме?

— Нет, в этом храме мы служим другие мессы! — цинично рассмеялся Кубис. — И я скорее выступаю в роли демона-искусителя… Но, шутки шутками, а сердце моё замирает от беспокойства. Вы принесли?

— Как и обещал — одну ампулу.

— Грациа, синьоре! — картинно поклонившись, Кубис вышел, а Генрих направился в кабинет Миллера.

— Знаете, Ганс, я вчера долго думал о приказе генерал-фельдмаршала Кессельринга, с которым ознакомился. Боюсь, что работы у вас теперь прибавится, — начал Генрих, опустившись в кресло напротив Миллера.

— Приказ немного развяжет мне руки — отпадает необходимость церемониться с этими животными, именуемыми местным населением. Я уверен, что каждый из них, если не партизан, так помогает партизанам. Вы можете себе представить, на следующий день после нашего приезда сюда обстреляли мою машину и убили шофёра!

— И какие меры вы приняли?

— Для большой операции у нас ещё маловато сил. Но скоро они будут и мы с вами, Генрих, устроим отличную охоту на этих макаронников. А пока главное внимание я сосредоточил на вербовке агентуры среди местного населения. «Очевидно, густобровый и есть один из „агентов“, — подумал Генрих.

— Но я просил вас зайти ко мне по совершенно другому делу. Вам ничего не говорил генерал?

— Нет.

— Так я и знал! А обещал мне подумать и посоветоваться с вами. Ему, конечно, безразлично, что я не сплю ночами из-за хлопот, свалившихся на меня!

— И вы хотите использовать меня в качестве снотворного?

— Не смейтесь, Генрих, мне, право, не до шуток. Дело в том, что я, ссылаясь на наши с вами разговоры, поставил перед генералом вопрос о вашем переходе к нам. Мне совершенно необходима ваша помощь!

— Начали разговор с генералом, не спросив меня?

— Я не мог ждать, на меня, кроме обычных моих обязанностей, взвалили ещё одну, и, может быть, самую трудную: внешнюю охрану какого-то очень важного объекта, о котором я абсолютно ничего не знаю. У Миллера был такой озабоченный вид, что Генрих невольно улыбнулся.

— Уверяю, мне не до смеха. Меня совершенно официально предупреждали, что за объект я отвечаю головой, хотя моя служба несёт лишь внешнюю охрану. Внутренняя охрана положена на особую команду какого-то майора Штенгеля.

— Я не понимаю, чем же я вам могу помочь? Узнать, что это за объект?

— Я хотел поручить охрану завода вам.

Генрих задумался. На переход в службу СС он от «антиквара» распоряжений не получал и принять предложение Миллера не мог. А речь идёт, вероятно, о чём-то крайне важном, если от самого Миллера скрывают, что он должен охранять.

— Так что вы скажете в ответ на моё предложение?

— У меня привычка: прежде чем что-либо решить, хорошенько все взвесить.

— Но ведь о вашем переходе мы говорили давно, и у вас было достаточно времени все обдумать.

— Тогда разговор был общим, а сейчас у вас совершенно конкретное предложение. Прежде чем принять его, мне необходимо хотя бы бегло ознакомиться с моими будущими обязанностями, поглядеть объект.

— Лишь внешне…— напомнил Миллер.

— Конечно, с тем, что вы можете показать. Я взвешу все за и против и только после этого дам ответ. Ведь мне тоже не хочется рисковать головой.

— Тогда давайте сегодня же осмотрим этот проклятый объект.

— Он далеко?

— Километрах в трех от городка.

Объект, так беспокоивший начальника службы СС, был расположен в долине, возле плотины, почти рядом с Кастель ла Фонте. Но к нему вела очень извилистая дорога, и это создавало впечатление дальности расстояния. Ехать пришлось действительно километра три.

Узенькая асфальтированная дорога змеёй извивалась среди скал, ныряла в пропасти, вновь карабкалась вверх и вдруг, неожиданно сделав полукруг, обрывалась у больших стальных ворот, словно врезанных в высокую каменную стену. По обе стороны ворот высились два огромных бетонированных бункера.

Ещё из своего кабинета Миллер позвонил какому-то «племяннику» и сообщил, что он выезжает в сопровождении обер-лейтенанта фон Гольдринга на машине номер такой-то. Как только машина подъехала, из бункера вышел офицер. Тщательно проверив документы Миллера и Генриха, он снова вернулся в бункер. Ворота автоматически открылись и так же автоматически закрылись, когда машина проехала.

— Ну, вот вам и весь объект, чтоб он провалился! — выругался Миллер, указывая на вторую стену, высившуюся метрах в тридцати от первой. Обе они широким коридором огибали котловину. Возле первой стены, с её внутренней стороны, были на равном расстоянии расположены бункеры, оттуда солдаты наблюдали за местностью. В другой стене, скрывающей самый объект, бойницы ощерились дулами пулемётов. Вдоль стены была протянута колючая проволока, за ней расхаживали солдаты-эсэсовцы.

— Вот это внешнее кольцо и есть наш участок, — пояснил Миллер. — Он кончается колючей проволокой. Дальше уже резиденция Штенгеля и его команды. Как видите, ничего сложного. Работы у вас будет немного.

— То-то вы так стараетесь избавиться от неё, — улыбнулся Генрих. — Ну что ж, давайте объедем наш участок, чтобы хоть иметь представление о его протяжённости.

Миллер медленно поехал вдоль внутренней стены. Генрих молча её осматривал. В стене была маленькая дверь, в неё, очевидно, проходила охрана, с северной и южной стороны были такие же ворота, как те, в которые въехала машина.

— Что вы решили, Генрих? — спросил Миллер, когда они возвращались в Кастель ла Фонте.

— Я обещал подумать. Дело слишком серьёзно, чтобы решать его вот так, с ходу. Если майору службы СС, да ещё вдобавок Миллеру, принимавшему участие в путче, не говорят, что за объект он должен охранять, то уверяю вас: речь идёт о чём-то более сложном, нежели завод газированных вод, даже с фруктовыми сиропами. Браться за такую охрану — это действительно рисковать головой.

Миллер вздохнул и больше не настаивал на немедленном ответе. Он молчал до самого городка.

— А что, если поручить это дело Кубису? — Миллер вопросительно взглянул на Генриха.

— Давайте обмозгуем все на свежую голову, уверяю нас, тогда мы придём к самому правильному решению.

Машина остановилась у штаба. Генрих вышел, пообещав Миллеру завтра зайти к нему.

— А тебе письмо, — сообщил Лютц, как только Генрих пошёл в его кабинет.

Генрих взглянул на штемпеля. Их было несколько, но первым стоял швейцарский.

«Успею прочитать потом», — решил Генрих, небрежно сунув письмо Лоры в карман.

 

ОТКРОВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ

Генрих не дал согласия Миллеру ни на второй, ни на третий день. Видя, что тот нервничает, он придумывал множество причин, якобы мешающих принять окончательное решение. Генрих нервничал. Предложение Миллера могло вплотную приблизить его к очень важному объекту, но помешало бы выполнять другие задания. А каковы они будут — трудно предугадать. «Антиквар» не подавал о себе весточки.

На четвёртый день, как всегда, Генрих вышел пораньше, чтобы пешком пройтись до городка. Эти утренние прогулки — его единственный отдых, поскольку работа в штабе отнимала весь день с утра до вечера.

Каждый день, выходя из замка, Генрих лелеял надежду, что встретит по дороге того, кого ждал с таким нетерпением, или хотя бы посланца от него. Но напрасно он всматривался в лица встречных. Вот и сегодня — скоро Кастель ла Фонте, а на дороге ни души. Лишь впереди маячит фигура чернорубашечника.

Раздражённый, что надежды вновь рухнули, Генрих ускоряет шаг. Вот он приблизился к идущему впереди. Странно! Что-то очень знакомое в этих немного сутулых плечах, в посадке головы. Неужели?..

Боясь поверить своей догадке, Генрих начинает насвистывать музыкальную фразу из полонеза Шопена. Это условный знак, если надо привлечь к себе внимание. Чернорубашечник идёт все медленнее, сейчас они поравняются… Так и есть! — «антиквар».

Хотя они знают друг друга в лицо, но пароль звучит для них как приветствие на родном языке. Теперь обер-лейтенант немецкой армии и офицер-чернорубашечник идут рядом.

— У нас очень мало времени, слушайте внимательно и не перебивайте, — говорит Генриху его спутник. — По нашим сведениям, где-то в этом районе расположен завод, изготовляющий радиоаппаратуру для самолётов-снарядов. Это и есть новое оружие, о котором так много говорят и пишут в газетах. Ваше задание — разузнать, где завод, и любыми способами добыть чертежи или, как минимум, данные о системе управления и длину радиоволн. Ничего другого мы вам сейчас поручать не будем, учитывая исключительную трудность задания и его значение. Единственное, что вам надо сделать, это обезопасить себя от пули гарибальдийцев. Действуйте по своему разумению, только значительно осторожнее, чем вы это делали в Сен-Реми.

— Мне предложено перейти на службу в СС и взять на себя охрану объекта, настолько засекреченного, что даже начальник службы СС не знает, что там изготовляют. Впрочем, я буду нести службу лишь по внешней охране, внутренняя поручена специальной команде эсэсовцев. Спутник Генриха задумался.

— На предложение не соглашайтесь. Дело в том, что на севере Италии есть ещё один завод, изготовляющий детали для летающих снарядов. Но он для нас менее важен, чем тот, о котором я вам сказал. Согласившись на предложение, вы можете связать себя по рукам и ногам. А где находится объект, охрану которого вам предлагают? Генрих рассказал всё, что знал.

— Трудно решить, тот ли это объект, который нас интересует, или не тот. Предложение отклоните и помните — за всё время у вас не было такого важного задания, как это. А теперь нам пора расстаться. Связь та же. До свиданья. Желаю успеха!

Откозыряв, офицер-чернорубашечник свернул в первый же переулок. Генрих пошёл медленнее, обдумывая новое задание. С чего начать?

То, что в Северной Италии имеются два аналогичных завода, значительно осложняло дело. Сделав ошибку вначале, можно зря потратить много времени на завязывание знакомств, на поиски источника информации. А потом узнать, что завод изготовляет совсем не радиоаппаратуру, а какие-то другие детали. Нет, такой расточительности допускать нельзя. Надо точно узнать, что изготовляет завод, а потом действовать. Но как это сделать? Миллер, возможно, кое-что знает, он явно хитрит. А может, не хитрит, а хочет избавиться от ответственности? Зачем ему рисковать своей головой, если можно подставить чужую? Это совершенно в характере Миллера. А впрочем, не надо предугадывать, пока и руках не будут все факты, которые помогут сделать правильные выводы. А пока у него есть только один бесспорный и проверенный факт: вблизи Кастель ла Фонте расположен засекреченный завод. Очень мало. Лишь отправная точка, от которой можно оттолкнуться.

Теперь надо выяснить, почему Миллер так жаждет избавиться от охраны этого завода? Обязательно познакомиться со Штенгелем. Это два звена одной цепочки. Днём, улучив свободную минуту, Генрих зашёл к Миллеру.

— А я только что вам звонил, — вместо приветствия проговорил начальник службы СС.

— Очевидно, у меня неплохая интуиция, я собрался к нам неожиданно для себя самого. Есть что-либо новое?

— К сожалению, да.

— Почему — к сожалению? Вместо ответа Миллер протянул листок бумаги.

Это был секретный документ от непосредственного начальства Миллера из штаба корпуса, в котором в категорической форме запрещалось передоверять охрану объекта кому бы то ни было и подчёркивалось, что охрана упомянутого завода крайне важна и возлагается лично на самого Миллера.

— Напрасно вы написали в штаб, ведь я ещё не дал своего согласия, а теперь мне очень неловко, выходит я добивался этой должности и получил отказ.

— Слово офицера! Я не называл ни вашей фамилии, ни фамилии Кубиса. А просто ссылался на чрезмерную перегрузку другими делами и просил разрешить этот вопрос принципиально.

— Не понимаю, зачем ответственность за охрану объекта нужно делить между двумя людьми? Пусть за все отвечает этот майор Штенгель, которого я, кстати сказать, ни разу не видел

— Представьте себе, и я тоже! Как-то позвонил ему, предложив повидаться и установить контакт, но он, сославшись на нездоровье, отказался встретиться в ближайшие дни. Пообещал позвонить сам, но не звонил…

— Это просто невежливо.

— Единственный человек, который его видел, — это Эверс. Нет, лгу! Мне говорили, что он несколько раз приезжал к главному врачу по каким-то делам.

— К этому полуитальянцу, полунемцу? Матини, кажется? Не помню, кто мне о нём говорил, но охарактеризовал его как очень интересного человека и прекрасного хирурга. Это верно?

— Хирург он действительно отличный, а вот что касается других качеств… Если человек сторонится нас, работников гестапо, так у нас есть все основания им заинтересоваться. Я непременно установлю за ним наблюдение. Кстати, когда вы познакомитесь с этим Матини, не откажите мне в большой услуге дать подробную и объективную характеристику этого типа.

— Боюсь, что это будет не скоро, я пока не прибегаю к услугам врачей. Разве подстрелят партизаны? Что это мы так долго разговариваем об этом Матини?

— Верно, как будто нет у меня других хлопот! Один этот завод…

— Теперь, когда вопрос об его охране окончательно решён и у вас нет причин скрывать, скажите мне, Ганс, почему вам так хотелось избавиться от ответственности за этот объект?

— Понимаете в чём дело: поручая мне внешнюю охрану, меня предупредили, что я должен принять все меры к её усилению, — дело в том, что перед нашим приездом сюда на заводе была найдена коммунистическая листовка. Охрана, как видите, такая, что и мышь в щёлочку не проскользнёт. Но кто пронёс листовку? Какой вывод может сделать человек, логически мыслящий? А такой, как сделал я: если что-либо попало на завод, то тем же самым путём можно что-то передать и с завода! И это «что-то» может оказаться именно той тайной, которую так строго охраняют. И отвечать за это придётся Миллеру.

— И вы, мой близкий друг, решили подложить мне такую свинью, уговорить взяться за охрану завода?

— Не забывайте, Генрих, что этот объект находится под личным наблюдением генерал-майора Бертгольда. С вас бы не спросили так строго, как с меня.

— Откуда вы знаете, что он под наблюдением отца?

— Рапорт об усилении внешней охраны должен быть подан в два адреса — корпусному начальству и в отдел, которым руководит Бертгольд.

— Отец бы и к вам был снисходителен. Ведь вы оказали ему услугу.

— Он вам сказал? — Миллер как-то странно взглянул на Генриха.

— Я узнал от Лорхен. Именно сегодня я получил письмо, в котором есть строчки, касающиеся непосредственно вас. Генрих вынул письмо, нашёл нужное место и равнодушным голосом прочёл: «Передай герру Миллеру привет». Миллер довольно улыбнулся.

— Вы догадываетесь, почему вам передаёт привет моя будущая жена?

— Ну, конечно. А вы?

— Было бы странно, если б Лора имела тайны от жениха, — уверенно ответил Генрих.

— О, как я рад, что вы так это восприняли… А согласитесь, чистая работа! Ведь, кроме меня и шофёра — его пришлось отправить на Восточный фронт, — никто до сих пор даже не догадывается. Кроме Бертгольда, конечно. Генрих почувствовал, как внутри у него всё похолодело.

— Вы мастер на такие дела, хотя я и не пойму, как вам удалось все организовать?

— С того времени как генерал-майор прислал мне письмо и предложил убрать мадемуазель Монику, не арестовывая её, я не спускал с неё глаз. Мадемуазель часто ездила на велосипеде!

— И что же? — едва сдерживаясь, спросил Генрих.

— Я даже не ожидал, что все произойдёт так просто и легко. В тот день, когда вы уехали в Париж, мадемуазель тоже собралась куда-то — к велосипеду была привязана большая сумка с её вещами. Как только мне доложили, что она отъехала от гостиницы, я мигом бросился следом за ней… у меня всегда для таких дел стоит наготове грузовик во дворе. Теперь, когда всё прошло и вы можете благоразумно взглянуть на вещи, согласитесь — я спас вас от серьёзной опасности. Если б арестовали эту партизанку, тень непременно легла бы и на ваше имя. Генрих молчал, стиснув зубы, не в силах вздохнуть.

Вот оно, страшное испытание! Настоящее испытание его воли, силы! Хоть бы вошёл кто-нибудь и отвлёк внимание Миллера. Только миг передышки, чтобы овладеть собой. Словно в ответ на его немую мольбу, зазвонил телефон, Миллер взял трубку.

— «Монах» слушает! Да, он здесь сейчас позову.

Генрих схватил протянутую трубку и не сразу понял, о каком дяде идёт речь, почему к нему обращается какой-то жених, почему он называет его юношей. Но знакомый голос Лютца вернул его к действительности.

— Говоришь, немедленно вызывает «дядя»? Сейчас буду… Нет, нет, без задержки… уже иду!

Бросив трубку, Генрих быстро пошёл к двери, но, пересилив себя, на секунду остановился у порога.

— Простите, забыл попрощаться, срочно вызывает Эверс.

Как только исчезла необходимость выдерживать пристальный взгляд Миллера, последние силы покинули Генриха. Пришлось присесть на скамейку в сквере, подождать, пока перестанут дрожать ноги и немного прояснится голова. «Монику убил Миллер! По приказу Бертгольда!..» Лишь выкурив сигарету и выпив стакан воды в киоске, Генрих смог идти.

— Герр обер-лейтенант, что с вами? На вас лица нет! — удивился Эверс, увидав своего офицера по особым поручениям.

— Ты заболел, Генрих? — взволновался и Лютц, находившийся в кабинете генерала.

— Да, я чувствую себя очень скверно, — признался Генрих.

— Тогда никаких разговоров о делах! Поезжайте домой и ложитесь в кровать. А вы, герр Лютц, немедленно позаботьтесь о враче, — приказал генерал.

Лютц из своего кабинета позвонил Курту и вызвал машину. Потом начал звонить в госпиталь.

— Я попрошу, чтобы приехал сам Матини. Он охотно согласится, ибо знает тебя с моих слов и хочет познакомиться. Генрих не ответил.

— Да что с тобою? — Лютц подошёл к Гольдрингу и заглянул ему в лицо. — У тебя слезы на глазах! Словно проснувшись, Генрих вздрогнул.

— Карл, ты знаешь, кто убил Монику? Миллер! Не случайно наскочил, а нарочно. Держал для этого специальную машину… она всегда была наготове!

— Боже мой! Неужели это правда?

— Он сам мне только что признался. Даже хвастался своей изобретательностью. Лютц застонал.

— Это… это не укладывается в сознании. Говоришь, специально держал машину? Как же ты не пристрелил его на месте, словно собаку? Боже, что я говорю! Чтоб и ты погиб из-за этого мерзавца! Послушай, дай мне слово, что ты ничего не сделаешь, не посоветовавшись со мной! Я требую, прошу! Ты мне это обещаешь… Я вечером приеду к тебе, и мы обо всём поговорим. Но умоляю, не делай ничего сгоряча. Ты мне обещаешь?

— Обещаю!

Через четверть часа Генрих был в замке. Удивлённая его ранним возвращением, Мария-Луиза прислала горничную с запиской. Графиня тревожилась, не заболел ли барон, упрекала, что он скрывается от неё, жаловалась на современных рыцарей, которые забывают о своих обязанностях по отношению к дамам, — она, например, умирает с тоски, и никто ей не протянет руку помощи.

Генрих сердито скомкал записку и попросил передать на словах, что он собирается поблагодарить графиню за внимание и просит свидания.

Приблизительно через час приехал Матини. Генрих почему-то представлял себе главного врача если не старым, то во всяком случае в летах. А перед ним стоял человек лет тридцати пяти, очень стройный, элегантный, больше похожий на артиста, чем на врача. Выразительное, нервное лицо Матини говорило о натуре впечатлительной, но одновременно и сдержанной. Такие лица бывают у людей, привыкших владеть своими чувствами. Большие карие глаза сверились умом и печальной иронией.

— В такие годы болеть — преступление, барон! Это неуважение к природе, которая на протяжении долгих тысячелетий отделывала своё лучшее творение — человека! — сказал он, здороваясь и внимательно всматриваясь в лицо своего пациента.

— Я не провинился перед матерью-природой, синьор Матини, — улыбнулся Генрих, — и, признаться, чувствую себя совершенно здоровым. Простите, что причинил вам лишние хлопоты, но мне очень хотелось познакомиться с вами! А теперь наказывайте или милуйте!

— Я предпочитаю помиловать! Знаете, у русских есть отличный писатель, Чехов; в одном из своих писем к брату он написал фразу, ставшую девизом моей жизни: «Лучше быть жертвой, чем палачом!»

— Вы знакомы с русской литературой? — удивился Генрих.

— Почему вас это так поразило? Я считаю её одной из самых значительных литератур мира. Скажу откровенно даже самой значительной. Чтобы читать книги в оригиналах, я в своё время начал изучать русский язык. К сожалению, война прервала мои занятия, и теперь я начал забывать то, что знал.

— А если мы попробуем обновить ваши знания? — спросил Генрих по-русски. Теперь Матини широко открыл глаза.

— Как! Вы знаете русский язык?

— Я провёл в России всю юность.

— О, вы так заинтриговали меня, барон, что я чуть не позабыл о своих врачебных обязанностях. Разденьтесь, пожалуйста, я вас осмотрю. И если найду, что разговор вам не вреден, мы ещё побеседуем, конечно, если вы не возражаете.

— Но ведь я совершенно здоров! Матини взял Генриха за руку и нащупал пульс.

— Мне не нравится ваш вид. Ну, конечно, как я и думал, пульс учащённый.

— Я сегодня получил очень тяжёлое для меня известие. Естественная реакция организма…

— Об этом уж разрешите судить мне, естественная она или неестественная.

Как ни протестовал Гольдринг, а Матини его осмотрел и остался недоволен состоянием нервной системы.

— Вам нужен отдых. Прежде всего отдых!

— Вы знаете, что при нынешних условиях это совершенно невозможная вещь.

— Глупости! При всех условиях человек может выкроить часик для себя и только для себя. А у вас здесь отличные условия: роскошный парк, под боком речка. Кстати, вы не рыболов? Здесь водятся чудесные форели! Ловля рыбы это тоже своего рода спорт, захватывающий человека. А если прибавить к этому, что рыбак всё время проводит на свежем воздухе, много движется — это уже создаёт целый комплекс, я бы сказал, лечебного характера. У меня есть один пациент, майор Штенгель, он почти каждое утро поднимается на рассвете и час, а то и два бегает по берегу реки, удит форель.

— Вы меня заинтересовали, синьор Матини. Я вырос у речки, и ловля рыбы моя давняя страсть. Но нужно знать места. Форель, я слышал, любит быстрину.

— Ну, это проще простого. Пойдёмте в парк, и я покажу вам, где всегда рыбачит Штенгель.

Генрих и Матини вышли в парк. Отсюда действительно хорошо был виден большой участок реки и ущелье, возле которого пенилась вода.

— Там просто сумасшедшее течение, и майору Штенгелю больше всего нравится именно это место.

Новые знакомые сели на выдолбленную в скале небольшую скамеечку и залюбовались пейзажем. Щедро залитая солнечным светом долина словно отдыхала среди гор. Издали казалось, что городок погрузился в дрёму. Как-то не верилось, что сейчас по его улицам шагают вооружённые люди, в одном из этих мирных домов рождаются страшные планы и не тихим покоем дышит все вокруг, а угрозой. Вероятно, эта мысль одновременно промелькнула и у Генриха и у Матини. Они взглянули друг на друга и печально улыбнулись.

— Какой прекрасной могла быть жизнь! — задумчиво произнёс доктор.

— Какой прекрасной она будет, когда кончится война! — поправил его Генрих.

— А вы верите, что такой золотой век когда-нибудь наступит для человечества? — спросил Матини.

— Твёрдо в этом убеждён!

Ещё час просидели Генрих и Матини на скамейке, так как оба невольно увлеклись спором о роли человека в дальнейших судьбах мира. Матини придерживался мнения, что лишь личное совершенствование приведёт человечество к спасению. Генрих доказывал необходимость социальных изменений и активного вмешательства в окружающую жизнь. Несмотря на различие взглядов, они нашли общий язык, ибо события сегодняшнего дня оценивали одинаково.

— Жаль, что мы не познакомились с вами раньше, — сказал Матини, прощаясь. — Такие споры — отличная гимнастика для мозга, а то здесь начинаешь обрастать мохом.

— Я тоже жалею, что так получилось, — надо было не ждать случая, а просто позвонить вам. Единственное моё оправдание: я думал, что встречусь с вами у графа Рамони.

— Без крайней необходимости я в этом логове не бываю!

— Логове?

— Так, кажется, по-русски называется место, где живут волки?

— Вы не очень высокого мнения о графе и его племяннице. Это чем-то вызвано?

— Графа ненавидит все местное население и, конечно, не без причин: глас народа — глас божий. Что касается графини, то я не люблю распущенных женщин, особенно претендующих на то, чтобы их развлекали. А графиня прямо охотится на офицеров, даже на тех, кого считает вторым сортом, поскольку они не имеют титулов. Порядочность человека здесь определяется знатностью рода. Майор Штенгель, например, порядочный, он, как и вы, барон. Лютца графиня за глаза называет классным наставником, генерала Эверса — солдафоном, меня, я уверен, костоправом. Но дело не только в этом. Мне противно бывать здесь ещё и потому, что я уверен: граф — вдохновитель движения чернорубашечников в Северной Италии, хотя он это и скрывает.

Курт отвёз Матини в Кастель ла Фонте и вернулся оттуда с удочками и другим рыболовным снаряжением; все это по поручению обер-лейтенанта он купил в местных магазинах.

Вечером пришёл Лютц. Ещё раз выслушав рассказ Генриха о разговоре с Миллером, он долго ходил по комнате из угла в угол. Потом сел рядом с Генрихом на диван и, обхватив его рукой за плечи, повернул лицом к себе.

— Послушай, Генрих, прежде чем начать разговор о том, как поступить с Миллером, я хотел бы спросить тебя: кто я для, тебя, друг или обычный знакомый?

— Если во всей немецкой армии и найдётся человек, с которым мне всегда приятно беседовать, так это гауптман Карл Лютц, в дружбе которого я не сомневаюсь.

— Тогда на правах друга я хочу возобновить тот разговор, который мы с тобой не раз начинали, но так и не закончили…

— Я тебя внимательно выслушаю и, если смогу, отвечу.

— Видишь ли, меня по временам поражает твоё поведение. Ты воспитанный, культурный и, мне кажется, гуманный человек. Ну на кой чёрт ты дружишь с Миллером и Кубисом? Зачем тебе нужно было в Сен-Реми рыскать по горам в погоне за несчастным французом, который спасал свою жизнь? Зачем ты, полюбив такую девушку, как Моника, обручился с дочерью Бертгольда? Пойми, я спрашиваю не из простого любопытства, меня это мучит, временами просто угнетает.

Как бы дорого заплатил Генрих за право на простую человеческую откровенность. Он верил Лютцу, уважал его за доброе сердце, был уверен в его дружбе. И при всём этом не мог даже намекнуть на то, что руководило всеми его поступками.

— Карл, ты задал мне столько вопросов, что я даже растерялся. И вот, когда ты собрал все вместе, я сам себе удивляюсь. Очевидно, во мне есть авантюристическая жилка, она-то и заставляет меня играть с огнём. Но, даю тебе слово, хочешь, поклянусь — ничего бесчестного я не сделал и надеюсь, никогда не сделаю. Если ты мне веришь, то принимай меня таким, каков я есть. Могу прибавить, что мне было бы очень больно потерять твою дружбу.

— Но как же ты мыслишь свои отношения с Лорой Бертгольд?

— Клянусь тебе, моей женой она никогда не будет! Конечно, вышло глупо: Бертгольд просто подцепил меня на крючок. Встретив Монику, я сгоряча хотел сопротивляться, но потом решил до конца войны оставить все, как есть. Бертгольд человек мстительный, и он бы отомстил мне. Но, повторяю, моей женой Лора никогда не будет!

— Конечно, до конца войны лучше оставить все, как есть. Тут ты прав. С моего сердца упал один камень, лежавший на нём. Но остался самый тяжёлый: что ты думаешь делать с Миллером? Предупреждаю, если ты не убьёшь его, это сделаю я! И не только за Монику, а и за ту беременную женщину, которую он расстрелял, и за всю невинную кровь, которую он пролил! Одно время я хотел пустить себе пулю в лоб, потом решил использовать её лучше.

— Лютц, неужели ты думаешь, что я прощу ему смерть Моники?

— Тогда сделаем это вместе!

 

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ, НОВЫЕ ВРАГИ

— Гершафтен! — обратился Эверс к присутствующим, когда Лютц доложил ему, что все вызванные на совещание в сборе. — Вчера вечером я прибыл из штаба командования нашей группы и приказал собрать вас, чтобы ознакомить с обстановкой, сложившейся в Северной Италии. Само собой понятно: то, что вы услышите от меня, должно остаться тайной для солдат. Их обязанность выполнять ваши приказы, а не вмешиваться в великие дела. А дела таковы, что заставили меня собрать вас. Вы знаете, что с того времени, как войска фельдмаршала Роммеля покинули африканский материк, англо-американцы стали активны. Они захватили остров Пантеллерию, между Африкой и Сицилией. Уже тогда наше командование было удивлено поведением итальянских войск. Пантеллерия — крепость, построенная по всем правилам современной фортификационной науки. Она могла выдержать длительную осаду. Однако итальянский гарнизон сдался после первой же бомбардировки, хотя укрепления не были повреждены, а у гарнизона было всего двое раненых. Ропот возмущения пробежал по залу.

— Через месяц после этого англо-американцы атаковали остров Сицилию. И в то время как наши небольшие силы, находившиеся там, вели ожесточённые бои с седьмой американской и восьмой английской армиями, итальянские войска поспешно отступили, вынудив и нас оставить остров, ибо соотношение сил после их отступления резко изменилось в пользу противника.

— И всё же, — продолжал Эверс, — не было никаких оснований думать, что англо-американские войска ворвутся в Северную Италию через Мессинский пролив.

Неожиданное известие взволновало присутствующих. Генерал сделал небольшую паузу и продолжал:

— В районе Таранто-Бриндизи, в провинции Апулия, противник высадил большой воздушный десант. В этом районе наших войск не было, а итальянские гарнизоны, дезорганизованные приказом Бадольо о капитуляции, не оказали ни малейшего сопротивления и сложили оружие. Восьмая английская армия через Мессинский пролив вторглась в Калабрию, а пятая американская армия высадилась в бухте Салерно. Сейчас обе армии — английская и американская — соединились и отрезали юг Италии. Их упорное желание продвинуться на север сдерживают шесть наших дивизий. На ту часть итальянской армии, которая не подчинилась или не успела подчиниться приказу Бадольо, надежды нет. Итак, вся тяжесть войны на территории Италии ложится на наши плечи. Фюрер приказал во что бы то ни стало задержать продвижение англо-американских войск и не пропускать их на север дальше укреплённой линии в бассейне рек Гарильяно — Сангро, пересекающей территорию Италии в ста двадцати километрах южнее Рима. Генерал подошёл к карте и показал укреплённую линию.

— Наших войск в Италии немного, да и использовать их полностью на фронтах мы не можем, часть людей надо держать в резерве на случай, если англо-американцы попробуют высадить десант на Атлантическом побережье. А, по данным нашей разведки, именно там они готовят крупную операцию. Сейчас в Англию стягиваются войска и много техники. В августе в Квебеке состоялось совещание руководителей правительств Англии и Америки, на котором решено провести высадку на севере Франции. Эта операция получила название «Оверлорд». Уже назначен главнокомандующий — американский генерал Эйзенхауэр. Для осуществления операции решено использовать дивизии, бывшие в Африке. Теперь они начали войну на территории Италии. Для нас это удобно тем, что, начав войну в Италии, англо-американцы не смогут в скором времени открыть фронт во Франции. Без африканских армий, связанных операциями здесь, у союзников не хватит сил для осуществления операции «Оверлорд».

— Англо-американцы используют благоприятную для них обстановку: ведь наши основные силы прикованы к Восточному фронту, там сейчас идут ожесточённые бои. Как известно, наше наступление в районе так называемой Орловско-Курской дуги, к сожалению, не имело успеха. Наше верховное командование решило пойти на дальнейшее сокращение Восточного фронта, чтобы накопить резервы для будущего сокрушительного удара, рассчитанного на окончательный разгром врага. Согласно приказу командования наши войска отошли на правый берег Днепра, создали там мощный оборонительный рубеж и готовятся к большому наступлению весной будущего года. Преодолеть такую естественную водную преграду, как Днепр, и выбить наши войска, из надднепровских укреплений большевики не смогут.

— Воспользовавшись тем, что наша авиация прикована к Восточному фронту, англо-американские варвары начали жесточайшую бомбардировку территории фатерланда с воздуха. Противник надеется ошеломить нас, но он не учёл, что его злодеяния ожесточат наших солдат, укрепят их волю к борьбе и победе. А победа придёт — фюрер заявил, что Германия сейчас куёт новое грозное оружие, с помощью которого мы в пух и прах разобьём всех наших врагов.

В связи с этим на нас с вами тоже возложено ответственное задание: мы должны немедленно осуществить одну операцию, осуществить быстро, решительно. Командующий нашими войсками генерал-фельдмаршал Кессельринг приказал нам в трехдневный срок обезоружить всю итальянскую армию. Позже мы создадим отряды добровольцев из желающих служить нам, а остальные, неустойчивые элементы, будут в качестве пленных отправлены в лагеря и на наши заводы. Каждая дивизия проводит операцию в вверенном ей районе. Нам отведён этот, — Эверс показал на карте. — Все итальянские гарнизоны, расположенные в нём, должны быть обезоружены и взяты под стражу. Эверс опустился в кресло и, уже сидя, закончил:

— Вот и все. Теперь, гершафтен, расходитесь и спокойно выполняйте ваши обязанности. Прошу остаться командиров полков и начальников штабов, оберста Кунста и вас Лютц.

Генрих ушёл с совещания в радостном возбуждении было похоже, что корабль пылает со всех сторон. Интересно, как воспримет известие о капитуляции Матини? Ведь события, разворачивающиеся в Италии, касаются и его. Надо зайти в госпиталь…

Но в госпитале Гольдрингу сказали, что главврач с полчаса назад куда-то выехал.

Надеясь застать Матини у себя дома, Генрих поспешил в замок. На такой визит доктора он мог рассчитывать; между ним и Матини за последний месяц установились по-настоящему дружеские отношения. Его новый приятель часто приходил без предупреждения, иногда просто для того, чтобы выспаться: главврач жил при госпитале, и его часто будили по ночам.

Простота и искренность поведения Матини очень нравились Генриху. С доктором не надо было соблюдать правил этикета, если хотелось отдохнуть и помолчать. Иногда, они целые вечера просиживали молча — один на диване, с книгой в руках, другой — возле письменного стола — просматривая газеты или тоже читая книгу. А бывало, что, увлечённые разговором или спором, они вспоминали о сне, когда за окнами начинало сереть.

В те вечера, когда к ним присоединялся Лютц, споры становились особенно острыми — все трое одинаково ненавидели войну, но совершенно по-разному представляли причины, её породившие, и будущее человечества.

Честный, но инертный Лютц болезненно переживал события, но воспринимал их с покорностью обречённого. Он не верил в возможность какой-либо борьбы со злом, порождённым, как он считал, самой природой людей. Более склонный к философским обобщениям, Матини учитывал влияние социальных сил на историческое развитие общества, но не надеялся на какие-либо существенные изменения в ближайшем будущем, ибо прогресс он понимал как очень медленное поступательное движение, медленную эволюцию. Генрих, не решаясь откровенно высказывать свои мысли, всё же старался доказать обоим ошибочность их взглядов.

Матини, как и думал Генрих, был у него — он лежал на диване и сладко спал.

— Мартин, слышишь, Мартин! — тихонько позвал Генрих. Ему и жаль было будить гостя и нетерпелось сообщить важную новость. — Поднимайся немедленно, а то оболью водой. Матини вскочил на ноги и рассмеялся.

— Я слышал, как ты вошёл, но лень было даже глаза открыть, очень уж трудна была прошлая ночь.

— Я не стал бы будить тебя, но, понимаешь, такое исключительное событие, как капитуляция Италии…

— Что?

Генрих подробно изложил то, что рассказал Эверс на совещании. По мере того как он рассказывал, лицо Матини светлело, по нему расплывалась радостная улыбка.

— А теперь приготовься выслушать неприятное: на протяжении трех дней приказано обезоружить всю итальянскую армию, — закончил Генрих. Матини побледнел.

— Ты думаешь, эти события могут коснуться тебя?

— Могут демобилизовать, правда, меня это не волнует, но приготовиться надо. Придётся идти.

— Возьми мою машину. Курт, отвези синьора Матини в госпиталь, — крикнул Генрих, приоткрыв дверь кабинета.

— Я буду очень признателен тебе, если ты разрешишь мне проехать ещё в одно место километров за пять от Кастель ла Фонте.

— Хоть за десять. Мне машина сегодня не нужна. Если скоро освободишься — приезжай сюда, только не буди, если я буду спать. Завтра, вероятно, предстоит хлопотливый денёк.

— Не думаю, чтобы я сегодня освободился рано!

Телефонный звонок разбудил Генриха на рассвете.

— Немедленно к «королю»! — послышался голос Лютца.

Вчера, по приказу штаба корпуса, были изменены все позывные офицеров штаба, и отныне генерал назывался «королём».

— В чём дело? — спросил Генрих Лютца, прибыв через четверть часа в штаб.

— Погоди! — почему-то шёпотом ответил тот и быстро пошёл в кабинет генерала.

Пробыл он там довольно долго. Из кабинета доносились телефонные звонки, громкие, сердитые восклицания генерала.

— Герр Гольдринг, — выглянув из-за двери, наконец, позвал Лютц.

В кабинете, кроме генерала и его адъютанта, был также начальник штаба оберст Кунст.

— Фон Гольдринг, берите двух автоматчиков и как можно быстрее поезжайте в Пармо, узнайте, как там у них дела. Оттуда заедете в Шатель-Дельфино. Прикажите немедленно наладить связь с дивизией.

— Простите, генерал, что именно я должен узнать?

— Как что! Разве вы ничего не знаете? — воскликнул Кунст.

— Я не успел проинформировать фон Гольдринга, бросил Лютц. Начальник штаба, как всегда отрубая одну фразу от другой, пояснил:

— Я буду краток: дело обстоит так — о разоружении стало известно итальянским войскам; некоторые из них восстали, часть бежала в горы, связь с полками прервана, есть сведения, что в некоторых местах между нашими частями и итальянцами идут бои. Понятно?

— Яволь! Разрешите выполнять?

— Не теряя ни минуты! Немедленно!

Прямо из штаба Генрих в сопровождении двух автоматчиков и Курта, сидевшего за рулём, помчался в Пармо. Через полчаса он уже прибыл в штаб полка.

— Передайте генералу, что все итальянские гарнизоны почти полностью обезоружены, за исключением двух рот, успевших уйти в горы. Боя не было — только небольшая перестрелка. Потерь с нашей стороны нет. Связь сегодня будет налажена, — сообщил командир полка оберст Функ.

Подъезжая к Шатель-Дельфино, Гольдринг услышал стрельбу и приказал остановить машину. Ясно доносились автоматные и пулемётные очереди.

— Ехать медленно! Автоматчикам приготовиться! Когда подъехала к самому Шатель-Дельфино, из города выскочил мотоциклист. Генрих приказал ему остановиться.

— Что за стрельба?

— Окружённые в казармах итальянские солдаты открыли огонь по нашим.

Машина набрала скорость и въехала в городок. Стрельба не стихала. Немецкие солдаты ходили по улицам в полном вооружении, гражданского населения не было видно.

В штабе полка Генриху сообщили, что вчера вечером часть итальянских солдат — приблизительно два взвода бежала. Не поверив слухам о разоружении, большинство солдат осталось в казармах. Но когда сегодня утром немцы окружили казармы, итальянцы открыли огонь. Сейчас к ним послан парламентёр для переговоров. Если переговоры не дадут желаемых результатов, придётся прибегнуть к более решительным мерам, чтобы к вечеру обезоружить всех.

Вернувшись в Кастель ла фонте и доложив обо всём генералу, Генрих спросил Лютца, как проходит разоружение по другим районам.

— Более менее нормально. Но в горы к партизанам бежало больше батальона. А это уже сила, с которой нельзя не считаться.

— Особенно если учесть, что партизан и без этого немало, — прибавил Генрих.

Было воскресенье, но, учитывая напряжённую обстановку, Эверс приказал всем офицерам оставаться на местах. Это нарушало планы Гольдринга. Накануне он сговорился со своим новым знакомым, бароном Штенгелем, поехать к водопаду, где, как говорили, форели сами прыгают в руки, теперь поездку придётся отложить и порыбачить часик-другой на старом месте — вблизи графского парка.

Когда Генрих спустился к водовороту возле расселины, Штенгель уже был там.

— А-а, наконец, а я думал, что вы сегодня уже не придёте! — поздоровался он, не подавая руки и продолжая наматывать удочку. — Ну как, поедем?

— К сожалению, нет! Сегодня мы, по милости генерала, работаем, — шёпотом, как и полагается опытному рыбаку, который боится спугнуть рыбу, ответил Генрих.

— Из-за этих проклятых макаронников? До сих пор не разоружили?

— Они немного присмирели, но обстановка ещё тревожная. Ровно в десять я должен быть в штабе.

— Тогда не тратьте времени, я и так вас опередил. Посмотрите-ка, какие красавицы!

— О, мне всё равно за вами не угнаться!

Штенгель действительно был мастер по ловле форелей и очень этим гордился. Когда месяц назад Генрих впервые появился на берегу с удочками, майор встретил его не очень приветливо. Но молодой обер-лейтенант с таким искренним восхищением любовался мастерством майора, а сам был так беспомощен, что Штенгелю захотелось щегольнуть.

С превосходством опытного спортсмена он объяснял обер-лейтенанту, что форель очень осторожная рыба и не так легко попадает на удочку, что ловят её на мушку и только нахлёстом, притаившись за скалой или кустиком, иначе рыба увидит рыбака, а форель не только сильная, но, и очень хитрая рыба.

Генрих почтительно, с интересом выслушивал эти пояснения, просил разрешения поглядеть, как майор держит удочки, и вообще целиком полагался на его опыт и авторитет.

Через неделю Генрих одолел все премудрости лова и стал ещё более завзятым рыбаком, чем сам Штенгель.

Общая страсть сблизила майора и обер-лейтенанта. Тем более что разницу в чинах уравновешивало аристократическое происхождение обоих и родственные связи фон Гольдринга с таким влиятельным человеком, как Бертгольд.

Вначале все разговоры вертелись только вокруг рыбной ловли. Потом круг их расширился, хотя оба были осторожны в своих высказываниях и не очень откровенны. Узнав, что Штенгель долгое время работал в разведке, — он вступил в войска СС после бегства из Англии, где его чуть не раскрыли за год до войны, — Генрих начал особенно внимательно следить за каждым своим словом и жестом. Да и майор Штенгель обходил острые вопросы — многолетняя служба в разведке приучила его к сдержанности, а практика показывала, что официальная точка зрения всегда самая правильная, особенно, с людьми, близкими к власть имущим.

Несмотря на такую насторожённость, майор все лучше относился к Генриху. Он даже дважды на протяжении месяца побывал у него в гостях. Правда, при этом он избегал встреч с Марией-Луизой, не любил говорить о ней. К себе Штенгель Генриха не приглашал, ссылаясь на неуютную обстановку холостяцкой квартиры.

Сегодня Штенгель тоже начал жаловаться, что дома у него полный беспорядок; вот привезёт форель, а денщик даже не сможет как следует зажарить.

— Кстати, как с рецептом для маринада? — вдруг спросил Штенгель, вспомнив, что Генрих как-то похвастался, что ел в Сен-Реми чудесную маринованную форель, и пообещал достать рецепт, как он говорил, этого райского блюда.

— Я написал хозяйке гостиницы, которая меня ею угощала, но ответа ещё не получил. Да и боюсь, что рецепт мой вам не пригодится. Все равно ваш Вольф испортит и рыбу, и маринад.

— А я договорился с одним нашим инженером, у него дома умеют готовить рыбные блюда.

В кустах хрустнула веточка, послышались лёгкие шаги. Оба оглянулись и увидели, что к берегу идёт горничная из замка.

— Хорошего улова! — сказала она вместо приветствия. Графиня приказала передать вам вот это, синьор.

Горничная протянула Штенгелю маленький конверт с гербом. Майор опустил его в карман, не читая.

— У вас большая выдержка, барон, — пошутил Гольдринг, когда горничная ушла, — получить письмо от такой женщины, как Мария-Луиза, и даже не прочитать его сразу… Ой, клюёт!.. Удочка! Удочка!

Майор, продолжая механически наматывать леску, на миг поднял глаза на Генриха, и в этот момент здоровенная форель дёрнула, потом рванулась и пошла на дно. Удилище выскользнуло из рук Штенгеля и поплыло по реке.

Кто хоть раз в жизни сидел с удочкой в руках, ожидая минуты, когда рыба клюнет, тот поймёт Штенгеля, который стремглав бросился в воду, не думая ни о чём, кроме форели, ускользающей от него.

Если бы Штенгель осторожно вошёл в воду, возможно, все окончилось бы благополучно. Но спеша спасти удочку, он прыгнул в речку и тотчас пошатнулся, поскользнувшись на обросшем мхом скользком валуне. Желая сохранить равновесие, майор попытался ухватиться за другой валун, торчащий из воды, но, промахнувшись, ударился головой о камень и упал. Быстрое течение подхватило его, перебросило через один валун, второй…

Генрих пробежал по берегу несколько шагов и, выбрав удобное место, бросился в воду наперерез телу, которое неслось на него, словно большая тяжёлая колода. Сам едва удержавшись на ногах, Генрих подхватил майора под мышки и, борясь с течением, поволок его к берегу.

Искусственное дыхание помогло. Штенгель начал дышать, но в сознание не приходил. Генрих хотел было идти в замок за помощью, но увидел бегущих вниз по тропинке горничную, а вслед за нею Курта. Девушка, поднявшись на верхнюю террасу парка, увидела, что произошло несчастье, и кликнув Курта, побежала к реке. Втроём они осторожно перенесли Штенгеля на нижнюю террасу парка, а оттуда на сделанных из одеял носилках — в комнату Генриха.

Майор не приходил в создание — не слышал, как его раздевали, укладывали в кровать, как осматривал его Матини, которого Генрих немедленно вызвал по телефону.

— Возможно сотрясение мозга! — констатировал врач и предупредил: — Малейшее движение может сейчас повредить майору, так что о перевозке пострадавшего в госпиталь не может быть и речи.

Позвонив Лютцу и рассказав о случившемся, Генрих попросил передать генералу, что он задержится возле больного, чтобы наладить соответствующий уход.

Штенгель пришёл в себя лишь часов в одиннадцать. Раскрыв глаза, он мутным взглядом обвёл комнату, ещё не понимая, где он и что с ним произошло, почему над его кроватью склонился Матини и Гольдринг. Но понемногу его взгляд начал проясняться, на лице промелькнула тень тревоги.

— Где мой мундир? — спросил он взволнованно и попробовал подняться.

— Лежите, лежите спокойно, — остановил его Матини.

— Мундир ваш сушится у камина, — успокоил его Генрих.

— А документы, документы где? — скороговоркой выпалил майор, ещё больше нервничая.

— Документы лежат рядом с вами, на столике. Не волнуйтесь, все цело, никто ничего не трогал.

— Положите мне под подушку, — едва ворочая языком от слабости, произнёс Штенгель и снова потерял сознание.

Генрих охотно выполнил просьбу майора. Документы его больше не интересовали. Ничего ценного среди них не было, если не считать невинной, на первый взгляд, бумажки — копии приказа, в котором майору Штенгелю выносилась благодарность за разработку новых мер по охране уже готовой продукции — радиоаппаратуры — во время вывоза её за пределы завода.

— Герр обер-лейтенант, а что делать с форелью, может быть, почистить и зажарить? — спросил Курт, когда Генрих вышел в другую комнату.

— Нет, выпусти обратно в речку, — вдруг весело рассмеялся Гольдринг. Заметив удивлённый взгляд Курта, он подмигнул ему и прибавил: — Возможно, эта форель и есть та заколдованная золотая рыбка из сказки, которая так верно послужила рыбаку, выпустившему её в море.

 

ГЕНРИХ ДИПЛОМАТ

«Милый друг! Вы спрашиваете, как и что я предпринял для поправки своего здоровья и нашёл ли здесь хороших врачей? Очень благодарен вам за внимание, которое я расцениваю как проявление искренней дружбы. К сожалению, не могу порадовать вас хорошей весточкой: чувствую себя плохо. А самое худшее — совершенно не имею сейчас времени подумать о себе, ведь…»

Генерал перестал писать, ещё раз прочитал написанное и с раздражением захлопнул бювар. Нет, он не может сегодня ответить Гундеру! И не только потому, что нечего сказать, а и потому, что он весь поглощён другими планами. Волнения и неприятности валились и валились на генерала со всех сторон!

Они обрушились на него, как лавина, двинувшаяся с гор. И как лавина рождается из одного крохотного комочка, который, покатившись вниз, по пути увлекает все новые и новые слои снега, так зародышем катастрофы стал для немецкой армии приказ о разоружении итальянцев. Вступив в действие, этот приказ тотчас же оброс массой неприятностей и осложнений. Началось с того, что не все части итальянской армии ему подчинились: одни остались на местах, но отказались сложить оружие, пришлось оцепить казармы и обезоружить солдат силой, другие просто бежали в горы, и так беглецов в районе расположения дивизии оказалось немало — около батальона.

Понимая всю опасность положения, генерал Эверс действовал решительно и оперативно разоружив итальянцев, он не выпустил их из казарм, а приказал охранять ещё более строго, пока не закончится вербовка добровольцев и не будут сформированы новые итальянские части, преданные общему делу. Казалось бы, мера разумная. Но и это привело к неожиданным осложнениям. Увидев пулемёты, дулами обращённые к казармам, где, словно арестованные, содержались итальянские солдаты и офицеры, местное население возмутилось и даже попробовало силой освободить своих соотечественников. Попытки эти правда, потерпели неудачу, но они могли повториться, а на помощь населению рано или поздно придут партизаны, и тогда…

Глотнув крепкого, уже остывшего чая, генерал Эверс поморщился и сильно нажал на кнопку электрического звонка.

— Горячего, крепкого, с лимоном! — приказал он денщику и, поднявшись с места, прошёлся по комнате.

Вот опять немеют ноги, и грудь, как в тисках. Не повезло ему в Кастель ла Фонте! Именно теперь, когда он должен быть в форме, силы начали изменять генералу. Появилась слабость в ногах, раздражительность. Может быть, он злоупотребляет крепким чаем? Надо посоветоваться с врачом. Говорят, главный хирург Матини хорошо разбирается и в нервных болезнях. Но все это потом. Никакие лекарства, никакой режим не помогут ему, пока он не покончит с вербовкой добровольцев и не добьётся хотя бы относительного спокойствия в районе расположения дивизии. Эверсу надо сформировать две дивизии добровольцев «Монте-Роза» и «Гранд-Парадиссо». Но пока есть только эти пышные названия, а солдат, как ни горько в этом признаваться, нет. А при создавшихся условиях даже такие плохие вояки, как итальянцы, очень пригодились бы. Все заметнее становится нехватка людских резервов для пополнения обескровленных армий.

Да, солдат фатерланду явно не хватает! Достаточно взглянуть на пополнение, недавно прибывшее к Миллеру. Раньше в войска СС брали только тех, у кого рост был не ниже ста семидесяти двух сантиметров, а теперь прибыли какие-то карлики — сто шестьдесят пять сантиметров. Это грань, ниже которой катиться некуда. Да разве дело только в росте? А возраст? Новые мобилизации приводят в армию все больше и больше желторотых юнцов, которых даже юношами не назовёшь или престарелых белобилетников, у которых зачастую есть уже внуки. Попробуй повоюй с такими солдатами, когда все их мысли дома, с теми, кого они покинули. Здесь уже нечего рассчитывать на положенные перед атаками порции шнапса, которые раньше бросали людей под пулемётный огонь. Быстро проглотив свою порцию, такой солдат начнёт молиться богу и креститься, прежде чем высунуть голову из окопа.

А тем временем колоссальный Восточный фронт перемалывает все новые и новые немецкие дивизии, требует свежих пополнений.

Генерал Эверс тяжело вздохнул. Он понимал, что ответственен за то, что немецкие части, так нужные фронту, приходится использовать для поддержания порядка в тылу и охраны расположенных здесь военных объектов. Для этой цели можно было бы использовать дивизии итальянских добровольцев, сформировать которые ему поручено. «Монте-Роза», «Гранд-Парадиссо»— эти громкие названия преследуют Эверса, словно жужжание назойливой мухи, даже когда он старается думать о чём-либо другом, нежели вербовка добровольцев. А сегодня эти слова особенно раздражают его. Перед уходом генерала из штаба Лютц вручил ему очередную сводку о ходе вербовки добровольцев на протяжении дня и при этом так поморщился, что Эверс понял — перелома нет.

Вспомнив, что он так и не заглянул в эти сведения, генерал подошёл к столу и раскрыл портфель. Конечно, перелом не наступил. Даже, наоборот, небольшой спад. Вчера завербовалось 150 человек, а сегодня — 120. Особенно плохо на участке, где расположен сто семнадцатый полк оберста Функа…

Этот Функ просто болван! Никакого представления о дипломатии. Для него все, не арийцы, люди второго сорта, с которыми нужно разговаривать только языком приказов. Он считает ниже своего достоинства прибегать к пропаганде, и вот результат — на его участке ни один итальянский солдат не подал рапорта о своём желании взять оружие и воевать на стороне немцев. Нет, этот грубый солдафон не пригоден для тонкой дипломатической работы. Единственная надежда теперь на графа Рамони, которого Эверсу посоветовали использовать как человека умного, хитрого и к тому же неплохого оратора. Сегодня, немедленно же надо ехать к Рамони!

Граф принял генерала очень приветливо, но на его предложение согласился не сразу.

— Не стану от вас скрывать, — сказал он Эверсу. — я не хотел бы заниматься политической деятельностью и, признаюсь вам откровенно, рисковать не только своим благосостоянием, а и жизнью. До сих пор мне удавалось, оставаясь в тени, влиять на события издалека…

— Простите, граф, но уже одно то, что вас охраняют чернорубашечники, так сказать, приоткрыло забрало, за которым вы до сих пор скрывали своё лицо.

— Но, согласитесь, немощный старик и одинокая женщина могли прибегнуть к услугам чернорубашечников как к обычной охране, независимо от того, к какой партии они принадлежат.

— Очень наивное объяснение, граф, особенно для гарибальдийцев, представляющих здесь такую силу. Вы могли бы убедить меня, но не их.

— Эти гарибальдийцы, — голова графа качнулась на тонкой шее, и морщинки на лице запрыгали с такой быстротой, что невозможно было понять — сердится граф или смеётся, тем более, что глаза, как обычно, оставались неподвижными и спокойными, — хамы, захотевшие стать хозяевами!

— Итак, вы понимаете, что оставаться в стороне нельзя? — вёл свою линию генерал. — Здесь не просто ненависть к нам, носителям враждебной идеи, а и стремление к каким то социальным изменениям… И теперь, когда генерал Бадольо… когда итальянская армия…

— Мерзкий предатель! Играя с огнём, он поджёг собственный дом! Но этот огонь испепелит и его!

— Только ли его? А может быть, и всех вас, если мы не предпримем мер?

Беседа графа с Эверсом затянулась допоздна. Но генерал уехал из замка довольный: Рамони согласился объехать все итальянские части и выступить перед ними с патриотическим призывом — во имя Италии не прекращать борьбы с врагом.

На следующее утро старый граф выехал на самый неблагонадёжный участок — район расположения 117-го полка оберста Функа.

Первое выступление Рамони прошло успешно. Даже маленький, узкогрудый, с острым, птичьим лицом оберст Функ должен был признаться себе самому, что он до сих пор недооценивал возможностей пропаганды.

Граф начал очень просто, сославшись на болезнь, он попросил прощения у присутствующих за то, что будет говорить сидя, а возможно, и слишком тихо, ведь он человек старый, слабый, не привык выступать перед такой большой аудиторией. Его заставила подняться с ложа страдания лишь горячая любовь к родине и чувство ответственности перед своими земляками и соотечественниками, которые не по злой воле, а по неведению избрали неправильный путь.

По мере того как граф говорил, его старчески дрожащий голос креп, слова звучали все более страстно, даже согбенная фигура выпрямилась в кресле, словно могучая сила вдохнула в неё жизнь, пробудила для борьбы за судьбу Италии, за судьбу всех присутствующих. И не столько аргументация графа, сколько его внешний вид произвёл впечатление на вчерашних итальянских солдат. Мучительным стыдом обожгла мысль, что их, молодых и здоровых, должен призывать к борьбе за родину этот старик с парализованными ногами. После выступления графа вербовка добровольцев пошла значительно лучше.

Выступления Рамони с неизменным успехом продолжались три дня. А на четвёртый произошло неожиданное: у итальянских солдат, как и прежде запертых в казармы, появились листовки, высмеивающие графа и его легковерных слушателей. О графе было сказано, что это хитрый лис, который старается под пышной словесной мишурой скрыть свою фашистскую сущность. А в доказательство приводился список пожертвований графа на содержание фашистской партии. Листовка заканчивалась остроумным стихотворением о том, как теперь граф Рамони ищет глупцов, готовых пожертвовать жизнью за его земли и замки.

Граф и в этот день повёл беседу, словно отец, поучающий своих детей. Но закончить ему не удалось. Кто-то затянул песенку, допечатанную в листовке, и тотчас её подхватили все солдаты. Старый граф вначале растерялся, потом, прислушавшись к словам, разозлился, а под конец просто испугался и удрал к Функу, ища защиты, — это произошло на его участке, в одной из казарм, расположенных на окраине Пармо.

Функ был взбешён не меньше самого Рамони. Кто-то смеет печатать листовки в подвластном ему районе!

Через полчаса в казарме, окружённой усиленным нарядом солдат, начался повальный обыск. Было найдено пятьдесят листовок с упомянутой песенкой и несколько листовок с ещё более крамольным текстом — гарибальдийцы призывали итальянских солдат и офицеров не поддаваться на агитацию и бежать в горы. Все попытки узнать, кто принёс листовки, где они напечатаны, результатов не дали.

— Кто-то подбросил ночью, а кто — не видали, — слышался один и тот же ответ.

Бешенство Функа требовало выхода. Взяв заложниками офицеров и солдат одной неблагонадёжной итальянской части, он приказал провести аресты и среди местного населения. А вечером был вывешен приказ, предупреждавший жителей района, что в случае неповиновения или повторения того, что произошло в казарме, заложники будут расстреляны.

Строгость наказания превосходила всё, что можно было ожидать, даже зная жестокость Функа. Она поразила не только жителей Пармо, но и самого генерала Эверса. Он приказал оберсту Функу немедленно прибыть в штаб дивизии в Кастель ла Фонте.

Эверс не принадлежал к числу мягкосердечных людей. Такие меры, как взятие заложников и даже расстрел их за чужие грехи, он считал делом обычным, вполне допустимым на войне, где тактические соображения командования обусловливают и оправдывают все. Но в данной ситуации действия Функа показались ему преждевременными, способными лишь ухудшить дело с вербовкой добровольцев. Вот почему он долго и терпеливо объяснял оберсту необходимость уменьшить количество заложников, не прибегать без серьёзной надобности к крайним мерам, хотя бы в дни вербовки, не показывать итальянцам своего пренебрежения к ним, как к людям не арийской расы.

Роберт Функ поздно покинул кабинет генерала Эверса. Возвращаться в Пармо ночью он не рискнул и с радостью принял приглашение графа переночевать у него.

После неудачного выступления в Пармо граф Рамони прекратил свою пропагандистскую деятельность, усилил охрану замка. И всё-таки он не чувствовал себя в безопасности. От каждого ночного шороха он просыпался и с ужасом ждал нападения партизан. Особенно после того, как, вернувшись домой, нашёл у себя на столе злополучную листовку. Кто-то пронёс её в замок, минуя охрану. А возможно, в охране есть предатели? Правда, барон фон Гольдринг отлично проинструктировал чернорубашечников, но, чтобы проверить их состав, придётся, очевидно, прибегнуть к услугам начальника службы СС. Пусть допросит всех лично — не могла же листовка свалиться с неба! И как это граф раньше не сообразил обратиться к Миллеру? Пока в замке находится больной майор Штенгель, очень удобно попросить для охраны солдат-эсэсовцев. Исключительно из соображений безопасности майора Штенгеля. Тем более, что последнее время и фон Гольдринг мало бывает дома. Он часто ночует на штуцпунктах и в гарнизонах. Вот и сегодня не приехал, видно, генерал отправил его куда-то. Хорошо, что подвернулся этот Функ! А может быть, успеет вернуться и Гольдринг?

Но Генрих прибыл в Кастель ла Фонте лишь на следующее утро. Он проехал прямо в штаб доложить генералу о положении на местах и лишь в полдень добрался до дома, прихватив с собой Лютца, которому Эверс официально поручил от его имени извиниться перед графом Рамони за неприятности, причинённые ему, и уговорить графа выступить в другом районе.

— Курт, не гони машину, — попросил Лютц, когда они отъехали от штаба, — я хоть немного подышу свежим воздухом.

— Может быть, хочешь немного пройтись? — предложил Генрих.

— Нет, лучше я обратно пойду пешком. Ты, верно, сегодня ночью не ложился, совсем сонный.

Прислонившись к спинке сиденья, Генрих дремал, не в силах преодолеть сонливость. Чтобы не мешать ему, Лютц сидел молча, с удовольствием подставляя лицо потокам свежего воздуха, вливавшимся в открытое окно машины. Жаль было, что так быстро доехали.

Предки графа Рамони выбрали для замка живописнейшее место! И очень удобное: настоящая маленькая крепость. Мрачные башни, всегда плотно закрытые ворота…

Взгляд скользнул по знакомым контурам замка, и Лютц внезапно весь подался вперёд. Что это такое? Почему ворота сегодня открыты?

— Гони во весь дух, а возле ворот остановись! — приказал Лютц.

Курт переключил скорость, машина рванулась вперёд. От неожиданного толчка Генрих проснулся и, сладко потягиваясь, стал бранить Курта за неосторожную езду. Вдруг глаза его расширились, сон как рукой сняло: у распахнутых ворот не было охраны!

— Приготовить оружие! — приказал Гольдринг и сделал Курту знак ехать осторожнее.

Машина медленно подъехала к главному входу. Парадная дверь была распахнута настежь, а на полу в вестибюле лежало неподвижное тело чернорубашечника. Не останавливаясь, все трое бросились в покои графа. Они были пусты. С кровати свешивались смятые простыни, на полу валялось одеяло.

На половине Марии-Луизы внешне всё было в порядке, но и здесь ни единой живой души Генрих и Лютц не нашли.

— Герр обер-лейтенант, — донёсся из коридора взволнованный голос Курта.

Денщик стремглав выскочил из кабинета Генриха и стоял посреди коридора бледный, вконец перепуганный.

— Та-ам, та-ам…— бормотал он, заикаясь.

Не ожидая пояснений, Генрих и Лютц побежали в кабинет и, увидев, что в нём никого нет, шагнули в спальню. На кровати майора Штенгеля лежало какое-то тело, туго спелёнутое простынями.

Думая, что это Штенгель, Лютц не совсем почтительно начал разматывать простыни, и вдруг неожиданно вскрикнул, увидев потерявшую сознание графиню.

Придя в себя, Мария-Луиза не могла объяснить, что произошло. По её словам, она, как всегда, легла спать у себя в спальне и тотчас заснула. Ночью ей стало душно, но проснуться она не смогла, а словно полетела в какую-то чёрную бездну. Где Штенгель и как она сама оказалась здесь, графиня не знала. Как её пеленали — тоже не помнит. Чувствовала себя она очень скверно и попросила открыть окна — её преследовал сладковатый запах, от которого её и сейчас подташнивает.

Генрих молча указал Лютцу на повязку, валявшуюся возле кровати. От неё ещё шёл едва уловимый запах хлороформа. Позвонив генералу и Миллеру, офицеры шаг за шагом начали обыскивать замок. В подвале они нашли горничную и старого камердинера графа. Оба дрожали от холода и пережитого страха и тоже ничего путного объяснить не могли. Какие-то люди подняли их с постелей и привели сюда. Что произошло с графом, Штенгелем и тем полковником, что ночевал в замке, они не знают, куда девалась охрана, сказать не могут.

Миллер прибыл немедленно, взволнованный, как никогда. Его мало интересовала судьба графа. Он спокойно пережил бы и исчезновение Функа. Но то, что вместе с ними партизаны захватили в плен и Штенгеля — начальника внутренней охраны такого секретного объекта, перепугала начальника службы СС вконец.

Словно ищейка, бегал Миллер по комнатам графа и графини, ползал по полу, сквозь лупу рассматривал дверные ручки и оконные шпингалеты, хотя было совершенно ясно, что партизаны вошли с чёрного хода. Дверь была не заперта, а в коридоре виднелись следы множества ног. Да, партизаны пришли с чёрного хода. Но кто его открыл? Почему никто, даже Штенгель, комната которого ближе всех расположена к двери, не защищался? Ведь у него было оружие, он мог поднять тревогу, как только услышал шум. Почему, наконец, не подняла тревогу охрана? А главное, куда девались граф Рамони, Функ, Штенгель?

Все выяснилось позже, когда Миллер начал осмотр графского кабинета. На столе Рамони лежала написанная печатными буквами, записка:

«Старый граф, полковник Функ, майор Штенгель и вся охрана взяты нами в качестве заложников. Мы не прибегли бы к таким мерам, если бы вы не арестовали десятки невинных людей в Пармо. За одного расстрелянного в Пармо заложника мы повесим всех наших заложников, даже не вступая в переговоры об обмене пленными. Командир отряда имени Гарибальди (дальше шла неразборчивая подпись)».

Нападение гарибальдийцев на замок буквально ошеломило всех. И не так своей неожиданностью, как организованностью. Бойницы в стенах, решётки на окнах, тяжёлые кованые ворота — все это давало возможность охране выдержать не только дерзкий налёт партизан, но и осаду более многочисленного врага.

А между тем охрана не сделала ни одного выстрела, очевидно, вообще не оказала сопротивления. Кроме чернорубашечника, найденного убитым в вестибюле.

«Как же всё это произошло? Что доложить высшему начальству? Как оправдаться?»— спрашивали друг друга Миллер и Эверс, тщетно стараясь найти выход из трудного положения.

Они понимали, что прежде всего спросят с них, понимали также, какую непоправимую ошибку допустили, своевременно не подумав об охране Штенгеля. Если с майором произойдёт несчастье, их оправданий даже не захотят вы слушать.

Мысли о Штенгеле больше всего беспокоили и Марию-Луизу. Как неудачно, как фатально всё произошло.

— Нет… вы должны их спасти! Вы обещали быть моим рыцарем, а сами оставили меня и дядю на произвол судьбы, да ещё с больным бароном на руках. Уговорите генерала выпустить этих проклятых заложников, из-за них всё произошло! — умоляла графиня Гольдринга.

— Завтра утром пойду к генералу. Попробую на него повлиять, — пообещал Генрих. Но генерал сам вспомнил о своём офицере по особым поручениям.

Нападение на замок произошло с субботы на воскресенье, а в понедельник утром Лютц позвонил своему другу и сообщил, что Генриха вызывает генерал по очень важному и срочному делу.

— Эверс вчера доложил командованию северной группы о происшедшем инциденте и получил приказ немедленно принять все меры к освобождению Штенгеля, — пояснил Лютц, как только Генрих прибыл в штаб. — А сегодня утром к нам явился представитель штаба северной группы и привёз официальный приказ. В нём тоже главным образом речь идёт о Штенгеле, а о графе и Функе упоминается лишь постольку-поскольку… Впрочем, иди быстрее, генерал уже дважды спрашивал о тебе.

В кабинете генерала, кроме него самого, находились ещё Миллер и офицер с погонами оберст-лейтенанта, очевидно, представитель командования.

— А, обер-лейтенант! Наконец-то! — обрадовался Эверс. — Прошу знакомиться и садиться. Разговор у нас будет интересный и… немного неожиданный. Речь пойдёт об очень ответственном поручении.

— Я весь внимание, герр генерал!

— Задание, которое мы решили вам поручить, выходит за рамки ваших обязанностей как офицера по особым поручениям, — как-то торжественно начал генерал. — Оно исключительное и особенное. Короче: мы решили послать вас в отряд гарибальдийцев.

Задание действительно было настолько неожиданным, что Генрих с удивлением оглядел присутствующих.

— Да, да, вам не послышалось. На вас возлагается миссия разыскать командира отряда и начать с ним переговоры об обмене заложниками. Мы согласны выпустить заложников в Пармо, если партизаны выпустят тех, кого захватили в замке. В случае каких-либо осложнений предложите выдать одного майора Штенгеля.

— Осмелюсь заметить, — вмешался представитель штаба, — если мы будем настаивать на возвращении именно Штенгеля, то тем самым можем его демаскировать. Партизаны начнут интересоваться, и…

— Вы правы, вы правы, — согласился генерал.

— Надо так вести переговоры, чтобы партизаны решили, что самая интересная для нас фигура — граф Рамони, — посоветовал Миллер.

— Что вы думаете, барон, о поручении в целом? — Эверс вопросительно поглядел на Генриха.

— Я готов выполнить любое задание, каким бы трудным оно ни было. Разрешите мне высказаться о форме, а не о сути. Вы не протестуете?

— Говорите, барон!

— Мне приходилось сталкиваться с партизанами в Белоруссии, и я убедился, они очень ревниво следят, чтобы не была задета их воинская честь. Думаю, что гарибальдийцы не составляют исключения. Если я пойду к ним один, они сочтут это за неуважение и наверняка откажутся от переговоров. Надо послать официальную делегацию парламентёров, хотя бы из двух человек. Это будет выглядеть солидно, и нам удобнее — можно будет посоветоваться, если возникнут какие-либо трудности.

— Я считаю, что обер-лейтенант внёс правильное предложение, — первым согласился представитель командования.

— Герр Миллер мог бы быть вторым, — бросил Эверс. Генрих увидел, как побледнел Миллер.

— Осмелюсь возразить против этой кандидатуры, хотя я и не мечтаю о лучшем спутнике, — Генрих поймал благодарный взгляд майора. — Боюсь, герр Миллер чрезвычайно популярен среди партизан — его машину уже раз обстреляли. Парламентёром должен быть человек, не связанный со службой СС. На Восточном фронте в таких случаях берут либо священника, либо врача…

Воцарилась долгая пауза. Каждый мысленно подыскивал подходящую кандидатуру.

— А что, если поручить это главному врачу госпиталя Матини? — предложил, наконец, Миллер.

— Мне что-то не нравится эта фамилия, — пожал плечами представитель командования. — Он что, итальянец, этот доктор?

— Только по отцу, мать чистокровная арийка, — поспешно пояснил Миллер и так восторженно начал расхваливать Матини, что Генриху пришлось спрятать улыбку. Ведь совсем недавно начальник службы СС говорил ему о Матини совсем другое.

— Что ж, если так — я не протестую, — согласился представитель командования.

— Я — тоже, — поддержал генерал.

— Значит, можно предупредить Матини?

— И как можно скорее. Немедленно отправляйтесь в госпиталь.

Матини уговаривать не пришлось. Узнав в чём дело, он сразу согласился и сказал, что поиски отряда гарибальдийцев лучше всего начать с Пармо, поскольку там находятся арестованные Функом заложники.

— Допустим, это так. Но Пармо всего лишь отправная точка. А направление, в котором надо проводить поиски? Ехать наугад прямо в горы? — спросил Генрих.

— Возможно, в штабе полка имеются какие-либо сведения. Ведь в записке, которую оставили партизаны, есть намёк — и совсем недвусмысленный — на переговоры.

— А когда ты сможешь выехать?

— Хоть сейчас. Утренний обход я уже сделал. Предупрежу только ассистента.

— Тогда я подожду тебя здесь. Вместе поедем к генералу и доложим, что мы готовы.

Матини по телефону вызвал своего помощника, отдал ему распоряжения. Минут через десять друзья направлялись к штабу. Курта Гольдринг послал в замок, приказав захватить автомат, плащ и передать записку графине. В ней Генрих коротко сообщал Марии-Луизе, что едет в Пармо парламентёром к партизанам и надеется освободить графа, Штенгеля и остальных заложников.

И генерал, и представитель командования были довольны, что парламентёры так быстро собрались.

— Помните, Штенгеля вы должны освободить во что бы то ни стало, — подчеркнул генерал, давая последние наставления. — Если гарибальдийцы не согласятся на ваши предложения, предупредите их мы сожжём и сравняем с землёй села, где живут семьи партизан.

— Думаю, что нам не придётся прибегать к угрозам, уверенно произнёс Матини.

— Очень хотел бы, — сухо произнёс генерал. Ему было неловко перед парламентёрами, и он старался скрыть это за холодными официальными словами. Но, прощаясь, Эверс не выдержал:— Видит бог, как не хотелось мне посылать вас в эту опасную поездку! — тихо сказал он Генриху. В обеденное время машина выехала из Кастель ла Фонте.

— Ты передал записку графине? — спросил Генрих Курта.

— Я вручил её горничной, графиня спала.

Садясь в машину, Генрих и Матини ещё раз проверили свои пистолеты и теперь всё время насторожённо поглядывали на дорогу, не прекращая разговора.

— Не боишься попасть черту в зубы? — спросил Матини по-русски.

— Не так страшен черт, как его малюют! — тоже по-русски ответил Генрих.

— Признайся, а сердце ёкает?

— Если нам удастся спасти несчастных, которых захватил Функ, я сочту себя компенсированным за все пережитое. Матини крепко пожал руку Генриха.

— Надеюсь, нам повезёт.

За разговором время бежало незаметно, и оба удивились, что так быстро доехали до Пармо.

В штабе полка, куда они зашли, их ожидал неожиданный и очень приятный сюрприз. Полчаса назад кто-то позвонил в штаб и просил передать парламентёрам, что гарибальдийцы согласны начать переговоры. Представители штаба должны выехать, из Пармо на север. На десятом километре выйти из машины и пройти метров сто до источника под высокой гранитной скалой. Там их будут ждать парламентёры от гарибальдийцев, — сообщил дежурный.

— По дороге на север. На десятом километре остановишься, — приказал Генрих Курту.

— Похоже на то, что гарибальдийцы узнали о нашем приезде ещё до того, как мы выехали из Кастель ла Фонте. Ничего не понимаю. А вы, Матини?

— Ещё меньше. И, признаться, чувствую себя неважно. Ведь о поручении знали всего пять человек — генерал, представитель командования, Миллер, вы и я! Возможно, ещё Лютц. Кто-то предупредил партизан. На меня, как на полуитальянца, падает подозрение…

— Но ведь мы с вами не разлучались ни на минуту. Я могу это засвидетельствовать.

— Вы думаете, для Миллера, а тем паче для Кубиса, который меня ненавидит, этого будет достаточно?

— А разве мы обязаны сообщать им, как разыскали парламентёров? Выполнили поручение, и всё! А каким путём — это уже наша дипломатическая тайна.

— Десятый километр! — взволнованно и почему-то шёпотом предупредил Курт, останавливая машину.

— Ну что ж, выбрасывай белый флаг и жди тут, пока мы не вернёмся.

Генрих и Матини взяли в руки небольшие белые флажки и пошли к едва заметной тропочке, видневшейся справа от дороги. Минут через десять перед ними выросла высокая голая скала, и офицеры услышали рокот воды, свидетельствующий о близости водопада.

С небольшого горного плато, на котором стояли Генрих и Матини, открывался изумительный вид. Прозрачный осенний воздух раздвинул горизонт, и на фоне голубого неба чётко вырисовывались причудливые горные вершины. Покрытые густой шапкой лесов и совсем голые, они громоздились одна над другой, позолоченные солнечными лучами, и каждая из них вбирала и отражала лучи по-своему: ровным светом поблёскивали грани голых вершин, словно объятые пожаром, пылали склоны, одетые в дубовые леса, — горячим кармином пламенели буковые рощи, мягкое изумрудное сияние стояло над равнинами. Внизу виднелось Пармо, похожее на пасеку с разбросанными ульями. А от него вверх тянулась дорога, по которой Генрих и Матини только что приехали. Блеснув на солнце ослепительной серебряной лентой, она, словно в туннель, ныряла в густую зелень придорожных деревьев, потом выскальзывала на поверхность и, сделав крутой поворот, огибала скалу, чтобы блеснуть ещё раз и скрыться из глаз.

— Как красиво, как тихо! — вырвалось у Матини.

— Вот так бы стоять здесь, позабыв обо всём на свете, и любоваться! — подхватил Генрих.

— А тут приходится воевать, — раздался за спиной незнакомый голос.

Генрих и Матини вздрогнули от неожиданности и стремительно повернулись. Перед ними стояли двое с белыми повязками на рукавах. Первый, очевидно старший, в простой крестьянской поношенной одежде был брюнет небольшого роста, с усталым, но приветливым лицом, на котором розовел недавний шрам. Он протянулся от правого виска, через всю щеку, и заканчивался возле губ.

Взглянув на второго парламентёра, Генрих чуть не вскрикнул — низкий лоб, эти неимоверно широкие, мохнатые брови… Нет, он не ошибается, это тот самый итальянец, которого Генрих видел в приёмной Миллера на следующий день по приезде в Кастель ла Фонте. «Провокатор!»— мелькнула мысль. Громко Генрих спросил:

— Мы видим перед собой парламентёров отряда гарибальдийцев?

— Мы и есть! — широко улыбнулся партизан со шрамом.

— А мы парламентёры штаба дивизии генерала Эверса, обер-лейтенант фон Гольдринг и обер-штабсарцт Матини, по-военному отрекомендовался Генрих.

— Ой, даже слушать страшно! — опять широкая и чуть насмешливая улыбка промелькнула на губах партизана со шрамом. Второй партизан из-под мохнатых бровей внимательно смотрел на Генриха.

— С кем имеем честь говорить? — спросил Матини.

— С представителями отряда гарибальдийцев. А фамилии свои мы позабыли.

— Вы, конечно, знаете, по какому делу мы прибыли сюда? — спросил Генрих.

— Догадываемся.

— Мы согласны обменяться заложниками. Обещаем отпустить столько же задержанных, сколько отпустите вы, произнёс Генрих сухим официальным тоном, хотя ему неудержимо хотелось подойти к этому человеку со шрамом, державшемуся так спокойно, уверенно, и крикнуть ему: «Берегись! Враг рядом!»

— Выходит, один на один, — наконец подал голос второй партизан с мохнатыми бровями.

— Да! Человек со шрамом только свистнул.

— Тогда вы прибыли несколько преждевременно, придётся подождать, пока мы наловим столько ваших офицеров, сколько полковник Функ взял людей в Пармо… Думаю, ждать придётся недолго — среди нас есть отличные офицероловы.

— Я вынужден от имени командования предупредить, если вы не согласитесь на наши условия, несколько населённых пунктов будут сожжены… а население…

Но Генрих не кончил. Человек в крестьянской одежде побледнел, шрам от недавней раны стал ещё заметнее.

— Вы пришли сюда диктовать условия? Если так, разговоры между нами излишни.

— Погодите. Нельзя же так резко! Мы пришли для переговоров, а переговоры зачастую напоминают торг, — примирительно вставил Матини.

— А мы торговать людьми не привыкли. И с такими мастерами торговли человеческими жизнями, как вы, наверняка проторгуемся, — голос человека со шрамом звучал насмешливо, на губах играла презрительная усмешка. У нас условие одно: мы отдаём вам ваших, вы нам наших.

— Но у нас больше пятидесяти заложников…

— Пятьдесят четыре, — уточнил партизан.

— А у вас только одиннадцать, — напомнил Генрих.

— Одиннадцать? Откуда вы взяли? У нас только трое.

— Давайте подсчитаем, — предложил Генрих — У вас находятся: граф Альберто Рамони…

— Есть!

— …Оберст Функ…

— Которого давно пора повесить!

— Офицер Штенгель…

— Барон Штенгель, — поправил партизан со шрамом.

— И восемь человек личной охраны графа.

— Вы и этих хотите получить? Не выйдет! Ведь это наши итальянцы, а с ними у нас особые счёты. Как люди религиозные и богобоязненные, мы не можем допустить, чтобы черти так долго тосковали по ним на том свете. Итак, речь идёт только о троих. Но о каких! Граф, барон, полковник! А что вы можете нам предложить? Простых рабочих и крестьян, мелких ремесленников… Разве не обидно будет узнать графу, что его выменяли на одного рабочего? Да он вам этого никогда не простит! За него одного надо дать тридцать, если не больше, человеческих душ! Ну, барон тоже знатного рода! Правда, подешевле графа, но душ двадцать стоит взять. А полковник пойдёт всего за четверых! Даже обидно для такого выдающегося полковника, как Функ! Он так храбро воюет с мирными, ни в чём не повинными людьми! Впрочем, как во всяком торге, мы сделаем скидку. Где наша не пропадала! Но — улыбка исчезла с губ партизана, и голос стал суровым, грозным, — если вы хоть одного из ваших заложников тронете или не согласитесь на наши условия — знайте, будут висеть ваши графы и бароны вниз головами!

— Условия, выдвинутые вами, мы не вправе принять, не согласовав с нашим командованием. Но если командование их примет, каков будет порядок обмена заложниками?

— А таков — завтра утром вы на машинах привезёте своих заложников сюда. Зачем людям уставать и карабкаться на гору? Машины остановите за километр отсюда. Никакой охраны не должно быть. Людей приведёте к водопаду. Это будет для них, как говорят французы, утренний променад. А мы сюда же доставим ваших. Вот и всё! Но, предупреждаю, если вы хоть одного заложника задержите или покалечите, то же самое мы сделаем с вашими. А теперь согласовывайте со своим начальством.

— Завтра утром мы дадим ответ, — бросил Генрих и, откозыряв, пошёл. Матини за ним. Усевшись в машину, парламентёры расхохотались.

— Ну и умница, чёрт побери! — восторженно воскликнул Генрих.

— Зато тот, бровастый, производит очень неприятное впечатление.

Генерал Эверс, представитель командования северной группы и Миллер с большим нетерпением ожидали возвращения Гольдринга и Матини. Когда те прибыли в штаб дивизии здоровые и невредимые, все с облегчением вздохнули.

— Докладывайте, барон! — торопил генерал.

Генрих рассказал о встрече с партизанскими парламентёрами и об условиях, выдвинутых ими.

— Придётся принять! — вздохнул генерал.

— А фамилий своих они не назвали? — поинтересовался Миллер.

— Это уже мелочи, к делу не относящиеся, — прервал его генерал и снова обратился к Генриху и Матини. — Очень прошу вас утром завершить дело, которое вы так удачно начали.

— Герр генерал, у меня просьба, — обратился Миллер к Эверсу. — Как выяснилось, среди заложников, взятых в Пармо, есть человек, причастный к выпуску листовок. Через него мы могли бы узнать и о типографии. Я очень просил бы вас оставить этого заложника. Можно сослаться на то, что он болен, и пообещать прислать позже. Миллер напоминал пса, у которого изо рта вырывают лакомый кусок.

— Можно попробовать, но тогда дело обмена заложниками пусть заканчивает герр Миллер. Я лично не возьму на себя такую ответственность, ибо убеждён: гарибальдийцы поступят так, как предупредили их парламентёры. Они задержат кого-либо из пленных, и задержанным может оказаться майор Штенгель. Они уже знают, что он барон, могут узнать и об его должности.

— Нет, нет, нет! — замахал руками Эверс — Никакого риска! Отдайте им всех заложников, всех до единого! Разговоры на эту тему прекращаю. Завтра вас, барон, и вас, герр Матини, мы ждём в одиннадцать часов вместе с майором Штенгелем, графом Рамони и Функом.

На следующий день погода испортилась. Моросил мелкий осенний дождь. Серые нагромождения туч низко плыли над горами, цепляясь за кроны деревьев. В такую погоду хотелось посидеть в тёплой комнате, у камина, с хорошей книгой в руке или с бокалом старого вина. А Генрих, Матини и Мария-Луиза на рассвете уже прибыли в Пармо. Узнав, чем закончились переговоры с гарибальдийцами, графиня даже поцеловала Генриха за радостную весточку и настояла на том, чтобы в эту, теперь явно безопасную поездку взяли и её. Генрих согласился, а потом упрекал себя за мягкосердечие: графиня нервничала и всем мешала.

— Ну зачем Матини осматривает каждого заложника, да ещё сверяется со списком? — жаловалась Мария-Луиза. — Не дождавшись, гарибальдийцы могут уйти, и тогда обмен не состоится.

— Я обещал вам, что старый граф сегодня будет ужинать, а возможно, и обедать у себя в замке, — успокаивал её Гольдринг, хотя знал, что вовсе не старого графа с таким нетерпением ждёт Мария-Луиза.

Наконец заложников повели к машинам. Вид у них был растерянный и испуганный, впрочем, они покорно уселись в кузов с равнодушием людей, готовых к самому худшему.

— Послушай, Мартин, — вдруг вспомнил Генрих, когда грузовые машины и «хорх», сегодня предоставленный генералом в распоряжение парламентёров, выехали за город. — Мы ведь не предупредили заложников, куда их везём. Увидев, что нет охраны, они могут разбежаться, как только мы въедем в лес.

Матини приказал шофёру дать сигнал. Шедшие впереди грузовые машины остановились. Подбежав к ним, Матини объяснил перепуганным людям, куда и зачем их везут. Казалось, вздох облегчения вырвался из одной груди, на лицах заложников расцвели радостные улыбки, кто-то всхлипнул, кто-то крикнул «Вива!»

Машины тронулись и остановились лишь на девятом километре. Скользя по мокрой дороге, натянув шапки и кепки на уши, но радостные, возбуждённые заложники длинной цепочкой потянулись по горной тропинке. Впереди шёл Матини, показывая дорогу. Генрих замыкал шествие.

Когда миновали поворот, стало значительно труднее идти, и кое-кто из заложников начал отставать. Остановился передохнуть и Генрих. Утомлял не столько сам подъем в гору, сколько скользкая после дождя тропинка, на которой трудно было найти надёжную опору ногам. Но вот первые заложники во главе с Матини взобрались на плато, те, кто был в хвосте шеренги, ускорили шаг.

Генрих на плато поднялся последним. Когда он подошёл к скале, уже шла перекличка. Густобровый парламентёр партизан заглядывал в список, выкрикивая фамилии. Заложники один за другим выходили вперёд и потом отходили в сторону, образуя отдельную группу. Партизан со шрамом встречал каждого из них крепким рукопожатием и широкой улыбкой.

— А где же ваши заложники? — спросил Генрих.

— А вот! — партизан со шрамом указал на большею каменную глыбу. Заглянув за неё, Генрих увидел графа, Штенгеля и Функа. Рамони, грязный, небритый, лежал на носилках. Штенгель сидел, обхватив руками колени и свесив на них голову. Он не шевельнулся, даже не заметил Генриха, только Функ сразу вскочил на ноги.

— Фон Гольдринг! — крикнул он громко, и в его маленьких глазках блеснула радость.

Штенгель тоже вскочил с места. Граф продолжал лежать неподвижно. Он, вероятно, так и не понял, что пришло освобождение.

— Все в порядке? — спросил Генрих подошедшего партизана со шрамом.

— Да, все пятьдесят четыре по списку… выходит, когда вас заставишь, и вы можете быть честными, — насмешливо ответил тот. Генрих сделал вид, что не понял.

— Итак, мы можем забирать своих?

— Теперь можете!

Подняв носилки с графом, Генрих и Матини начали осторожно спускаться вниз. Функ забежал сбоку, стараясь помочь. Штенгель равнодушно плёлся позади. Он не совсем пришёл в себя после болезни и всего пережитого.

Когда они отошли от скалы метров на сто, позади послышался громкий свист. Он повторился раз, второй, третий, и тотчас засвистели, засмеялись, закричали уже все бывшие заложники Функа.

Только теперь Штенгель окончательно опомнился. Подбежав к Генриху, он вырвал у него из рук один конец носилок.

— Функ, становитесь вперёд, беритесь вместе с Матини, — начальническим тоном приказал он и, повернувшись к Генриху, с неожиданной теплотой в голосе сказал: — Вы вторично спасли мне жизнь, барон, и я не хочу, чтобы вы рисковали своей.

Вчетвером они быстро донесли носилки до машин и через двадцать минут были в Пармо. Здесь Функ вышел, а на его место, между графом и Штенгелем, села Мария-Луиза. Нигде больше не задерживаясь, машина помчалась в Кастель ла Фонте.

 

РАСПЛАТА

Письмо, посланное Генрихом мадам Тарваль, вернулось обратно с непонятной надписью «Адресат выбыл».

Два коротких слова, написанных равнодушной рукой. Они ничего не объясняют, а лишь рождают тревогу и причиняют боль. Перерезана ещё одна ниточка связывавшая его с прошлым. У него никогда не будет фотографии Моники, о которой он просил мадам Тарваль: «Адресат выбыл»… Наверно, с такой же надписью возвращались к друзьям и письма, посланные на имя Моники, пока они не узнали о её смерти. Как это страшно!

Генрих прячет конверт в ящик стола, но два чётко написанных слова стоят у него перед глазами — «адресат выбыл». Моника тоже «выбыла». Возможно, именно это слово вписал против её фамилии Миллер. Не мог же он написать «убита», получив специальные указания Бертгольда. Какая нечеловеческая мука думать об этом, каждый день видеть Миллера, здороваться с ним, беседовать и всегда, всегда чувствовать эту нестихающую боль в сердце! Говорят, время залечивает раны. Нет, их лечит не время, а работа. Он убедился в этом. Ему значительно легче, когда он действует, когда все его мысли направлены на то, чтобы как можно скорее вырвать у врага его тайну. Генриха не ограничивают во времени, учитывая особую сложность задания. Но он сам знает, что надо действовать быстро, ведь от него зависит жизнь сотен тысяч людей. А сделано ещё так мало! Пока удалось установить лишь адрес завода. Возможно, что-либо новое принесёт ему сегодняшний визит к Штенгелю.

Да, Штенгель, наконец, пригласил обер-лейтенанта к себе в гости! После того как Генрих вытащил его из реки, а особенно после всей этой истории с обменом заложниками, майор начал относиться к нему с подчёркнутым вниманием и признательностью.

Штенгель жил на одной из самых уютных улочек города, В особняке инженера Альфредо Лерро, у которого снимал две комнаты.

— Чем меньше люди будут знать об этом Лерро, тем лучше, — пояснил Штенгель гостю, когда Генрих поинтересовался личностью хозяина.

— Очевидно, какая-то персона грата? Недаром же возле его дома дежурят два автоматчика.

— Мне эта личность надоела, как назойливый комар летом! Ведь за его жизнь я отвечаю головой. Так же, как и за завод! Даже поселили здесь в качестве няньки! Правда, в какой-то мере это удобно. Я теперь столуюсь у них. Дочка Лерро — он вдовец — неплохая хозяйка. Увидав, как мой денщик уродует форель, она сама предложила мне завтракать, обедать и ужинать у них.

— Погодите, это не та ли семья, где умеют чудесно приготовлять рыбные блюда? Вы обещали меня познакомить и угостить маринованной форелью.

— Надо об этом договориться с синьориной Софьей.

— Синьорина Софья? А она хорошенькая?

— Слишком уж хочет выйти замуж, я таких боюсь, поэтому и не рассмотрел как следует. Впрочем, кажется, ничего. Только очень болтлива. Полная противоположность отцу — тот все больше молчит. Если не заговорить с ним об ихтиологии. Это, верно, единственное, что его интересует на свете. Кроме техники, конечно. Тут он кум королю, и на заводе с ним носятся, как с писаной торбой…

— Так когда же я попробую форель? И познакомлюсь с синьориной Софьей? Без женщин как-то обрастаешь мохом. Мария-Луиза не в счёт, она прямо очарована вами, барон. А на нас, грешных, даже не смотрит. И я удивлён, что вас так мало волнует это внимание. Ведь красивая женщина! Штенгель поморщился.

— Она итальянка. А я хочу, чтобы в жилах моих детей текла чисто арийская кровь.

— А замок и имущество вас не привлекают? Что же касается крови, так она у неё такая же голубая, как и у нас с вами! Старинный дворянский род!

— Я вообще связан словом с другой, но, честно говоря, в последнее время, когда события начали оборачиваться против нас, сам заколебался. По крайней мере будет надёжное убежище, надёжный капитал в руках, ведь недвижимое имущество и земля всегда ценность. У той, правда, связи… Но на кой чёрт они нужны, если все рушится? — Вы понимаете, я говорю с вами откровенно и надеюсь, что это останется между нами…

— Вы обижаете меня таким предупреждением, Штенгель. Есть вещи сами собой разумеющиеся.

Окончательно успокоившись, майор ещё долго мучил Генриха, поверяя ему свои сомнения. Барон высоко ценил собственную персону и явно боялся продешевить…

Пообещав Штенгелю в следующий выходной прийти к обеду, Генрих откланялся и вышел. Холодный ветер швырял в лицо мокрый снег, и Генрих пожалел, что не приказал Курту подождать у штаба. Теперь придётся добираться до замка пешком. А может, зайти к Миллеру и попросить машину? И, размышляя по дороге, Генрих пошёл к штабу СС.

Выходит, что синьор Лерро и есть именно та персона, которой надо заинтересоваться прежде всего. С ним носятся на заводе, за его безопасность Штентгель отвечает головой. И вход в особняк Лерро охраняют не эсэсовцы Миллера, а люди из внутренней охраны завода, особенно доверенные. Надо познакомиться с Лерро и вызвать его на разговор. Для этого стоит прочесть все книги по ихтиологии! В библиотеке графа, наверно, есть такие. Выходит, форель ещё не сыграла свою роль, а как сказочная золотая рыбка пригодится ему! Миллер не ожидал Генриха и даже растерялся.

— Вижу, что помешал вам, но я лишь на минуточку: моей машины здесь нет, и если можно…

— Нет, нет, я так быстро не отпущу вас, великий дипломат! — запротестовал Миллер, пододвигая кресло Генриху. — Мы слишком редко видимся с вами в последнее время! Вы изменили мне вначале с Кубисом, — а теперь с этим Матини…— довольный своей остротой Миллер расхохотался и вдруг хитро прищурился. — К тому же я приготовил вам маленький сюрприз, пусть это будет моим новогодним подарком.

— И об этом сюрпризе вы вспомнили лишь через три недели после наступления нового года?

— Тысяча девятьсот сорок четвёртый год — год високосный, и его положено отмечать до двадцать девятого февраля, иначе он принесёт несчастье.

— Впервые слышу о такой примете…

— И всё-таки она есть. А я немного суеверен, как большинство людей моей профессии. Ведь нам приходится ходить по острию ножа. Во всяком случае с госпожой Фортуной надо обращаться вежливо, чтобы она не обошла своими дарами…

— Но при чём здесь я и сюрприз, который вы мне приготовили? Складываете свои приношения у ног богини судьбы?

— А я хочу её умилостивить, сделав доброе дело!

— Вот вы меня уже и заинтриговали, Ганс! Доброе дело и вы — как-то не сочетается…

— А услуги, которые я вам уже оказал? Забыли?

— Нет, не забыл! И даже надеюсь отблагодарить за все вместе!

— Завидный у вас характер, Генрих! Никогда нельзя понять, говорите вы серьёзно или шутите. Иногда вы кажетесь мне человеком очень откровенным, беззаботным, а по временам совсем наоборот: скрытным и равнодушным ко всему и ко всем…

«Плохо! Если даже этот толстокожий Миллер начинает пускаться в психологические экскурсы…»

— Меня самого начинают волновать частые смены в моём настроении. Должно быть, устал, нервы… Вы думаете, мне мало стоила эта история с обменом заложников? Слышать, как эти плебеи хохочут и свистят тебе вслед, и не иметь права и возможности отплатить за обиду! Мне казалось, что в эту минуту все мои предки, все фон Гольдринги, до десятого колена включительно, перевернулись в своих гробах.

— А вы хотели бы встретиться с этими парламентёрами в другой обстановке? Хотя бы с одним из них?

— Смотря с каким, — осторожно ответил Генрих, стараясь понять, куда клонит его собеседник. Миллер поднялся и нажал кнопку звонка.

— Сядьте, пожалуйста, спиной к двери и не оглядывайтесь, пока я не скажу.

Генрих слышал, как вошёл дежурный и Миллер что-то прошептал ему на ухо. Дежурный исчез, а через несколько минут послышались чьи-то тяжёлые шаги и прерывистое дыхание.

— Посадите его там. Так… а теперь выйдите. Ну, барон, можете поздороваться с вашим старым знакомым!

Генрих стремительно повернулся и, надо сказать, опешил от неожиданности: перед ним сидел партизанский парламентёр со шрамом на щеке. Но в каком виде! Лицо покрыто синяками, одежда разорвана и окровавлена.

— Вижу, барон, что мой сюрприз произвёл на вас впечатление. Прошу знакомиться: парламентёр гарибальдийцев Антонио Ментарочи, — иронически представил Миллер. Дипломаты встречаются вновь. Правда, в необычных для дипломатов условиях. Но что поделаешь! Меняются времена, меняются и обстоятельства. Партизан со шрамом насмешливо улыбнулся.

— Да, синьоры, меняются времена, меняются и обстоятельства. Рекомендую вам это хорошенько запомнить! Лицо Миллера побагровело.

— Вывести его! — крикнул он дежурному. Антонио Ментарочи увели.

— Признаться, Генрих, я разочарован. Я надеялся, что вас больше развлечёт эта встреча! Такой удобный случай поквитаться, отблагодарить за все неприятности, за неуважение.

— О, я не люблю чёрной работы! И целиком полагаюсь на вас и Кубиса! Но за сюрприз благодарен, даже очень. Жаль, что не захватил с собой коньяк, мы бы выпили по рюмочке за ваши успехи…

— У меня есть. И ради такого случая… Миллер вытащил из шкафа начатую бутылку, налил две рюмки.

— За ваш талант, Ганс! Как вам удалось захватить этого Ментарочи? Не представляю, просто не представляю!

— У меня теперь сотни ушей и глаз… «И среди них тот, с мохнатыми бровями», — подумал Генрих.

— За такой короткий срок так наладить агентуру! Тогда я отрекаюсь от предыдущего тоста и пью за ваш гений, гений разведчика! Знаете что? Давайте позовём Кубиса и втроём выпьем за ваши дальнейшие успехи, за…

— Некогда…— поморщился Миллер. — Надо по горячим следам кончать допрос этого дипломата, И я хочу сделать это сам, есть кое-какие обстоятельства, о которых Кубис не знает и которые мне необходимо выяснить. Тогда я смогу хорошенечко прижать этого Матини, с которым вы так неосторожно подружились. Генрих удивлённо поднял брови.

— Можете говорить, что угодно, но я считаю Матини совершенно порядочным человеком. Какая связь может быть между Матини и этим… как его? Монта… Ментарочи?

— Пока лишь подозрения, а этот Ментарочи даст мне доказательства. И я в конце концов узнаю, кто предупредил партизан о наших парламентёрах, прежде чем они выехали из Кастель ла Фонте.

— Невозможно! Совершенно невозможно! Я не отходил от Матини ни на шаг…

— О, он мог оставить записку, условный знак… Сегодня я ещё не могу сказать вам, как он это сделал, но завтра или послезавтра… Я дал специальное задание моему агенту, находящемуся в отряде гарибальдийцев, и он добудет мне доказательства того, что я ощущаю, интуитивно.

— Этот ваш агент не производит на меня впечатления умного человека.

От неожиданности Миллер поставил на стол рюмку, которую уже поднёс ко рту.

— Вы знаете моего агента? Откуда?

— Ганс, вы меня недооцениваете, даже более — вы очень невысокого мнения о моих умственных способностях. Ведь только полный идиот мог не заметить того, что само бросалось в глаза. Подумайте сами, как все просто: я только-только прибыл в Кастель ла Фонте, и первый визит наношу своему другу, начальнику службы СС: в его приёмной я случайно встречаю человека с густыми мохнатыми бровями, которого фельдфебелю приказывают вывести через двор, чтобы никто не видел. Скажите, Ганс, какие бы выводы сделали вы, будучи на моём месте?

— Единственный, но бесспорный. Ваше место не в армии, а у нас, в гестапо. И я клянусь, что перетащу вас сюда! Выпьем за это, Генрих?

Миллер ещё долго расхваливал своего будущего коллегу по работе, запивая каждый тост новой рюмкой коньяка, запасы которого, как выяснилось, не ограничивались одной бутылкой. Миллер был так пьян, что едва смог запереть сейф, перед тем как приказал везти себя домой. В машине он сразу заснул, привалившись головой к плечу своего «друга». С отвращением оттолкнув его, Генрих приказал шофёру остановиться возле штаба.

Лютц уже спал, и пришлось долго стучать, пока он открыл дверь. Пошатываясь, словно пьяный, гауптман снова повалился на кровать. Но, услышав о подозрениях Миллера относительно Матини, сразу вскочил:

— Сволочь! — выругался он. — Я ни себе, ни тебе никогда не прощу, что этот палач до сих пор ходит по земле, когда ему место в аду. Нет, ты только представь на минуточку — Матини на допросе у Миллера или у твоего дружка Кубиса!

— Ты все попрекаешь меня дружбой с Кубисом и Миллером, а она, как видишь, пригодилась, — тихо произнёс Генрих.

Лютц снова вытянулся на кровати, подложив руки под голову, о чём-то напряжённо думая. Генрих подошёл к телефону и приказал Курту приехать за ним.

— Оставайся ночевать, — предложил Лютц.

— Нет, я завтра должен ехать к Функу на обед, надо переодеться. Он так надоел мне, что я вынужден принять его приглашение. Может быть, и ты со мной?

— К Функу? Ну что ж! — думая совсем о другом, рассеянно ответил Карл. — Завтра воскресенье, можно поехать…— Вдруг лицо его оживилось. — Так, говоришь, к Функу? А, знаешь что, давай и Миллера пригласим! Только не бери Курта, веди машину сам!

— Есть пригласить Миллера и оставить Курта, — Генрих пристально посмотрел в глаза другу. Утром телефонный звонок рано разбудил Генриха.

— Довольно, спать. Погода чудесная, от вчерашнего снега и следа не осталось. Мы сейчас придём в гости, а потом поедем с вами… Вы знаете куда? — послышался весёлый голос Миллера.

— Кто это — мы?

— Я и бывший «жених», которого теперь зовут «чудаком».

Часов в двенадцать, предварительно позавтракав у Генриха, они втроём выехали в Пармо.

— Денщика я сегодня отпустил, придётся самому выполнять обязанности шофёра, — словно между прочим, бросил Генрих, когда они садились в машину.

— Когда вы устанете, я с удовольствием сменю вас, откликнулся Миллер и, чуть заметно подмигнув Генриху, многозначительно прибавил:— Вы ведь знаете, я прекрасно веду машину, и в моих руках она послушна моей воле! Генрих сделал вид, что не понял намёка.

— А всё-таки вы должны отдать мне должное как начальнику службы СС, — хвастливо сказал Миллер, когда машина выскочила из городка и помчалась по бетонному шоссе к Пармо. — Теперь можно совершенно спокойно ездить по дорогам, не страшась нападения гарибальдийцев.

— А убийство мотоциклиста вчера? — напомнил Лютц.

— А машина, подорвавшаяся позавчера на мине? — прибавил Генрих.

— Вы забываете: все эти случаи произошли ночью. Днём партизаны уже не рискуют появляться на дорогах. А добиться этого было не так-то просто. Уверяю вас! Зато теперь я знаю, чем живёт каждый день тот или иной отряд. О, когда-нибудь в своих мемуарах я расскажу интересные вещи!

— Вы собираетесь писать мемуары? — удивился Лютц.

— Обязательно! Конечно, обо всём на напишешь, придётся кое-что подавать в завуалированной форме… учитывая вкусы читателей, они любят, когда в книжках проливается кровь — это щекочет им нервы, — и одновременно требуют, чтобы все подавалось под этаким, знаете, сладеньким соусом из добропорядочности и добродетели. Если бы я писал только для разведчиков, я, конечно, не делал бы таких отступлений, памятуя слова фюрера, обращённые к солдатам.

— Какие именно слова? — наморщил брови Лютц.

— О, я могу процитировать на память! «Солдаты! Я освобождаю вас от химеры, которую простодушные люди назвали совестью…» Разве плохо сказано?

— Сказано сильно! — улыбнулся Генрих.

Функ, предупреждённый по телефону, ждал гостей. Он уже несколько раз приглашал Гольдринга то на обед, то на ужин, но Генрих под разными предлогами уклонялся от такой чести: оберст Функ был для него персоной малоинтересной. Он не поехал бы и сегодня, не узнай, что Миллеру известно о звонке гарибальдийцев в штаб полка относительно встречи парламентёров. Интересно было выяснить, кто именно информировал об этом начальника службы СС.

Вначале обед носил слегка официальный характер. Провозгласив первый тост за своего освободителя, как назвал оберст Генриха, Функ сдержанно пожелал успеха Миллеру и Лютцу. Присутствующие были ниже его чином, и Функ хоть держался приветливо, но всячески подчёркивал эту разницу. По мере того как сменялись блюда и пустели бутылки, беседа становилась оживлённее и непринуждённее. С каждой рюмкой лица оберста и Миллера все больше краснели, а Лютца, наоборот, бледнело. Хмель сегодня совсем не действовал на него. Только взгляд становился напряжённее, злее.

— Гершафтен, — наполнив рюмку, он поднялся. — Я предлагаю выпить за того, кто тоже принимал участие в освобождении оберста Функа, — за моего друга и чудесного человека доктора Матини! Миллер, хотя и был пьян, демонстративно поставил рюмку.

— Вы, герр Миллер, не хотите выпить за второго моего освободителя, которого, к сожалению, сейчас нет среди нас? — удивился Функ.

— Я надеюсь, герр оберст, вы догадываетесь, почему именно?

— Ах так! Тогда и я не буду! — согласился Функ и поставил рюмку.

— Тогда, выпью я один! — Лютц залпом выпил коньяк. Люблю честных людей, кто бы они ни были!

Тост Лютца расхолодил компанию. Но Функ нашёл тему, заинтересовавшую всех. Он предложил выпить за успехи на Восточном фронте. Разговор снова стал общим, рюмки быстро пустели. Лишь Генрих, как всегда, не пил, а только пригубливал.

— Ой, уже темнеет! — удивлённо воскликнул Миллер, взглянув в окно.

— Вы ночуете у меня. Уже поздно! — словно приказывая, проговорил Функ.

— Я не могу. Завтра на рассвете мы с фон Гольдрингом должны быть у генерала, — категорически возразил Лютц.

— Вы, Миллер, оставайтесь у оберста, он вас завтра отвезёт. — предложил Генрих.

Лютц удивлённо на него поглядел, но, почувствовав, как толкнули под столом, поддержал.

— А действительно, почему бы вам не остаться?

— Нет! Вместе приехали, вместе и домой поедем. Теперь безопасно! Как ни уговаривали Миллера остаться, он не согласился.

Часов в шесть выехали из Пармо. Миллер порывался сесть за руль, но Генрих заставил его подвинуться с шофёрского места и сам взялся за баранку.

Как только машина въехала на извилистую узкую тропинку, среди гор, вблизи маленького горного селения Андатре, слева прозвучал выстрел, за ним длинными очередями заговорили автоматы. Горное эхо усиливало звуки. Казалось, началась настоящая канонада. Генрих остановил машину.

— Что вы делаете? Сейчас же возвращайтесь назад! — взвизгнул Миллер и попробовал схватиться за руль. Лютц зло и презрительно бросил:

— Не опешите, герр Миллер, возможно, стреляют именно позади нас.

— Тогда вперёд! — завопил Миллер.

Не отвечая ему, Генрих и Лютц вышли из машины. Стрельба приближалась, но слух офицеров уловил, что обстреливают не шоссе. Миллер с автоматом в руке тоже выскочил из машины и мигом спрыгнул в канаву, напряжённо вглядываясь в горы.

— Мне кажется, герр Миллер, что вы не очень уютно чувствуете себя? — с издёвкой спросил Лютц и тоже спрыгнул в канаву. Генрих видел, как он наклонился и с силой рванул автомат из рук начальника гестапо.

— Что вы делаете? — испуганно вскрикнул Миллер и поднялся.

— Спокойно! — уже с угрозой в голосе приказал Лютц. Оружие солдата не любит попадать в руки трусливого палача. Оно больше пристало честной и смелой руке.

— Что за шутки, герр Лютц? — голос Миллера звучал испуганно, но в нём слышались обычные для начальника службы СС спесивые нотки. — Мы с вами не такие уж близкие друзья, чтобы вы могли позволять себе подобные шутки!

— Шутки? Вы считаете это шуткой?

— Генрих! Он сошёл с ума! Отберите у него оружие! — Миллер попятился и покачнулся. Лютц шагнул за ним.

— Сошёл с ума? Да, можно было лишиться рассудка, глядя, как вы стреляли в живот беременной женщины!

— Можно было сойти с ума, узнав, как вы расправились с Моникой! А теперь добираетесь до Матини?

— Гольдринг, что же вы стоите? Он меня ранит! Я буду жаловаться! Я напишу Бертгольду! Генрих быстро подошёл к Миллеру и отстранил Лютца.

— А автомат? Заберите авто…

Окончание слова застряло в горле Миллера, глаза его округлились, натолкнувшись на суровый, острый, как лезвие ножа, взгляд Гольдринга.

— А теперь выслушайте меня, Миллер! Я из тех простодушных людей, которые верят в такую химеру, как совесть. К счастью, нас много, значительно больше, чем подобных тебе! И мы судим тебя судом своей совести! За муки сотен невинных людей! За смерть Моники! Во имя спасения тех, кого ты завтра мог бы замучить!

Не сводя с Генриха глаз, в которых застыл ужас, Миллер рванул кобуру и судорожно схватился за ручку парабеллума. Но не успел выхватить. Прозвучал выстрел из пистолета, и гестаповец рухнул, прошитый ещё и автоматной очередью.

— Он должен был получить и от меня, — бросил Лютц и, повернув автомат, послал длинную очередь в машину.

— Генрих взял в руку ракетницу.

— Погоди! — остановил его Лютц. Смочив водой из фляги носовой платок, он приложил его к стволу парабеллума и, не успел Генрих вымолвить слово, выстрелил себе в левую руку повыше локтя.

— Что ты наделал, сумасшедший! — бросился к нему Генрих.

— Ничего особенного, рана заживёт через неделю, а это даст мне возможность отдохнуть, доказать, что мы были в бою, и даже получить медаль за ранение. А теперь — ракеты!

Бросившись вместе с Лютцем в канаву, Генрих одну за другой послал в воздух несколько красных ракет.

Вскоре из Пармо прибыли два транспортёра с автоматчиками во главе с самим оберстом Функом.

— Боже мой! Какое страшное несчастье! Немедленно в госпиталь! Может быть, ещё можно спасти! — кричал Функ, бегая взад и вперёд вдоль канавы.

Через минуту два транспортёра — один из них тащил на буксире легковую машину — уже мчались в Кастель ла Фонте.

— Моя помощь излишня, — сказал Матини Кубису, который без особой жалости смотрел на труп своего шефа. Вскрытие делать?

— Думаю, ясно и так!.. Герр Лютц, что с вами?

— Пустяки! Немного задело руку и…— гауптман покачнулся.

— Что ж ты молчал! — укоризненно бросил Матини и обхватил за плечи Лютца. Тот, смущённо улыбаясь, выпрямился.

— Уверяю тебя, я чувствую себя превосходно, лёгкая слабость, вот и все.

Невзирая на протесты Лютца, Матини отвёл его в операционную, внимательно осмотрел и перевязал рану.

— Действительно, ничего серьёзного. Но необходим покой. Придётся тебе, дружище, поселиться у меня в госпитале.

— Упаси боже! Тогда я по-настоящему заболею… Лучше полежу у себя дома. Надеюсь, ты будешь меня навещать?

— За тобой нужен уход, и я забираю тебя к себе, — решил за всех Генрих. — Ты не возражаешь, Мартин?

— Придётся согласиться. Тогда сейчас же в путь. Карлу необходим покой.

— А и доложу штабу командования о нападении и тоже приеду к вам! — крикнул Кубис с порога. Трое друзей переглянулись и поняли друг друга без слов.

— Ничего! — успокоил Генрих. — Дам ему несколько десятков марок и его словно ветром сдует…

К замку подъехали с чёрного хода, чтобы избежать встречи с Марией-Луизой. Но Генрих позабыл ключ, и все равно пришлось поднять шум, долго стучать. Наконец дверь открыл несколько смущённый Курт.

В глубине коридора мелькнуло женское платье. Догадавшись в чём дело, Генрих невинно заметил:

— О, мы, кажется, своим стуком разбудили и графиню.

— Это не графиня, это Лидия… то есть горничная, поправился Курт и покраснел.

Ужинали в спальне, придвинув стол к кровати, на которой лежал Лютц. После перевязки он чувствовал себя совсем хорошо и категорически запротестовал, когда Генрих и Матини, поужинав, захотели выйти в другую комнату, чтобы дать ему поспать.

— Это будет просто преступлением с вашей стороны! У меня сейчас так на душе, словно я искупил большой грех. А в такие минуты хочется быть среди друзей. Можете молчать, разговаривать, читать, но только не уходите от меня. Мне просто приятно на вас обоих смотреть!

На месте, где раньше была картина, так взволновавшая Генриха, теперь висела большая карта Европы, разукрашенная флажками, обозначавшими линии фронтов. Генрих и Матини подошли к карте с курвиметром, начали измерять расстояние от Сталинграда до Сарн — верховное командование не так давно сообщило, что этот город пришлось оставить.

— Что вы там измеряете? — поинтересовался Лютц.

— Погоди! — Генрих подошёл к столику и начал что-то высчитывать. — Чтобы пройти расстояние от Сарн до Волги, нашей армии понадобилось полтора года… Чтобы отступить от Сталинграда до Сарн — меньше года… Итак, мы сокращаем линию фронта куда быстрее, чем в начале войны расширяли её…

— Ты хочешь сказать, Генрих, что мы удираем быстрее, чем…

— Фу, какая терминология! Не удираем, а сокращаем линию фронта, — иронически поправил Генрих, — сокращаем для будущего наступления.

— И ты, Генрих, веришь, что оно когда-нибудь будет?

— Знаешь, Карл, есть вещи, о которых я просто стараюсь не думать. Слишком уж опасно в них углубляться.

— А я не хочу прятать голову в песок, как делают страусы. Я не верю ни в возможность нового наступления, ни в чудодейственную силу нового оружия. Войну мы проиграли! Это факт, с которым рано или поздно придётся примириться.

— Что бы сказал о таких разговорчиках покойный Миллер? — улыбнувшись заметил Матини.

— Ой, как же я об этом забыл? Ты знаешь, Мартин, кого я встретил позавчера в кабинете Миллера? Бывшего гарибальдийского парламентёра, того, у которого шрам на лице. На допросе…

— Антонио Ментарочи?

— Ты даже знаешь его имя и фамилию?

— Он служил в том госпитале, где я раньше работал. Исключительно умный и сердечный человек. Я не говорил об этом никому, чтобы не произносить вслух его имя. Ведь бедняга вне закона…

— И хорошо сделал, что не сказал. Это только ещё больше увеличило бы подозрения.

— Подозрения? Есть что-нибудь конкретное? Генрих рассказал суть разговора с Миллером.

— Я так и знал, что подозрение падёт на меня! — Матини вскочил и забегал по комнате. На его нервном лице по очереди отразились все чувства: беспокойство, колебания, потом решимость.

— Вот что, друзья, — сказал он, остановившись против кровати Лютца. — Я не хочу таиться перед вами: если б я мог, я предупредил бы партизан! И тем не менее в данном случае это сделал не я! Перед вами мне нечего оправдываться и, надеюсь, вы поверите мне на слово… Но сейчас меня интересует не столько моя особа, сколько этот Ментарочи… Как вы думаете…

В дверь кто-то постучал, и Матини не закончил фразы. На пороге появилась горничная графини.

— Синьор обер-лейтенант, графиня просила зайти к ней, как бы поздно вы ни освободились!

— Передайте вашей госпоже, Лидия, что я обязательно зайду, — ответил Генрих, внимательно вглядываясь в лицо девушки.

Может быть, потому, что Генрих впервые назвал её по имени, а возможно, по каким-либо другим причинам, но горничная смутилась.

— Хорошо, — ответила она тихо и вышла.

— Так вот, я хотел бы знать…— начал было Матини, но его снова прервали.

На этот раз дверь распахнулась настежь без стука и на пороге выросла фигура Кубиса.

— «Где двое или трое собрались во имя моё, там и я среди них…», — цитатой из евангелия поздоровался Кубис.

— Садитесь, Кубис, — пригласил Генрих, — мы, правда, уже поужинали, но немного вина оставили, помня о вас.

— Этой кислятины?

— Другого не было и не будет. Пауль, не забывайте, мы у постели раненого.

— «И бог, видя тайное, воздаст нам явное!»— молитвенно сложа руки, снова процитировал Кубис.

— Сегодня Кубис настроен на молитвенный лад, улыбнулся Лютц.

— Я сегодня подумал: а не придётся ли мне снова менять одежду? Когда-то я сменил сутану на мундир, а теперь, возможно, придётся сделать наоборот. Ну, это все в будущем, а я человек сегодняшнего дня. И он не предвещает мне ничего хорошего!

— Снова какие-нибудь неприятности? — поинтересовался Генрих.

— Самые большие — у меня отняли перспективы! Оповестил начальство о смерти раба божьего Иоганна, а мне приказывают: выполняйте его обязанности, пока не пришлём нового начальника. Итак, моё продвижение по службе, а следовательно, и увеличение бумажек, которые так приятно шуршат в руках, отодвигается на неопределённый срок. И я снова на иждивении доброго и щедрого барона фон Гольдринга, который коллекционирует мои расписки. А вы после этого предлагаете мне кислое вино! Вам ещё не хватает завести разговор о медицине и вообще о тленности всего живого! Кстати, и синьор Матини здесь.

— Перед вашим приходом мы как раз беседовали о медицине. Матини нам рассказал об одном очень интересном опыте. Как хирург он просто в восторге и мечтал бы повторить эксперимент.

Матини удивлённо смотрел на Генриха, лидо его медленно покраснело, брови угрожающе сошлись на переносице.

— Умоляю вас, заклинаю, покорно прошу! Не рассказывайте мне этой мерзости! Она мне испортит аппетит перед ужином!

— А я думал, что вы интересуетесь наукой! Вы сами когда-то настаивали, чтобы Матини…

— Барон фон Гольдринг, это для меня настолько неожиданно… Я просто не нахожу слов — У Матини перехватило дыхание.

Лютц, верно, начал о чём-то догадываться и бросил на доктора предостерегающий взгляд. Тот тотчас обмяк.

— Я знаю, вы не отважитесь просить Кубиса, поэтому делаю это за вас: Матини нужен человек, над которым он мог бы провести свой эксперимент. Поскольку он опасен, нужен…

— Догадываюсь, догадываюсь… да, пожалуйста! У нас таких кроликов хоть отбавляй. Я охотно дам первого попавшегося и даже буду благодарен за услугу. Наш комендант СС допился до белой горячки и не может выполнять своих функций. Берите хоть сейчас!

— Видите, Матини, как все хорошо уладилось! — повернулся Генрих к доктору. — С вас комиссионные! Согласен помириться на том, что вы разрешите мне присутствовать при…

— Простите, Генрих, что я вас прерву. Но вечером, да ещё в выходной день, я не привык так попусту растрачивать время! Душа моего покойного шефа протестует против таких сухих поминок, и я вынужден, барон…

— Сколько? — лаконично спросил Генрих.

— За упокой Миллера, думаю, не меньше пятидесяти марок…

Получив нужную сумму, Кубис вышел. Генрих проводил его до входных дверей, чего никогда не делал и чем ещё больше удивил своих гостей.

— Ну, обо всём договорились, — доложил он, вернувшись в спальню.

— Я ничего не понимаю…— начал взволнованно Матини.

— А понять так просто! Если трое порядочных людей узнают, что четвёртому грозит смертельная опасность…

— Вы имеете в виду Антонио Ментарочи?

— Наконец вы догадались! А я думал, вы меня испепелите грозным взглядом. Или, может…— Генрих вопросительно взглянул на Матини.

— Я думал, вы лучшего мнения обо мне! — обиделся доктор.

— Но как организовать технику этого дела? — спросил Лютц.

— У нас впереди целая ночь, чтобы все обсудить. А сейчас, простите, я должен зайти к Марии-Луизе. Графиня давно ждала Гольдринга и встретила его упрёками:

— Это просто невежливо, барон, заставлять меня так долго ждать. Я умираю от любопытства! Неужели правда, что убит Миллер и герр Лютц ранен? Генрих коротко рассказал, как их обстреляли партизаны.

— О, теперь я особенно ценю то, что вы сделали для дяди и барона Штенгеля. Эти звери могли убить и их!

— Я всегда к вашим услугам, графиня. Ведь я обещал быть вашим рыцарем.

— И очень плохо выполняете свои обязанности! Я вижу вас раз в неделю, да и то лишь в тех случаях, когда сама приглашаю. Слушайте, вы вообще мужчина?

— Кажется…

— А мне нет! Жить под одной крышей с молодой женщиной и оставаться совсем равнодушным к ней! Хоть бы на людях поухаживали за мной… В наказание завтра утром или после обеда вы будете сопровождать меня на прогулку. Я давно не ездила верхом.

— У меня нет лошади.

— Возьмите из моей конюшни. И вообще я решила сделать из вас настоящего кавалера. Когда-нибудь дама вашего сердца поблагодарит меня за это!

— А что скажет по этому поводу барон Штенгель?

— Он поймёт, что до сих пор ловил ворон!

— Итак, я должен играть при вас роль…

— Роль зависит от актёра…— Графиня бросила многозначительный взгляд на Генриха, — от того, насколько он сумеет воодушевить своего партнёра…

— Такая игра может нас обоих завести слишком далеко…

— Вы этого боитесь?

— Я понимаю, что нам грозит… Для себя… и своей невесты.

Генрих пробыл у графини долго. Когда он вернулся, Лютц и Матини сладко спали.

— Постели мне в кабинете, — приказал Генрих Курту. Тот приготовил постель, но не уходил, переминаясь с ноги на ногу у порога.

— Я хотел вас спросить, герр обер-лейтенант… — начал он робко и замолчал.

— Догадываюсь о чём… Дело касается Лидии? Угадал? Курт густо покраснел.

— Я хотел спросить, может ли немецкий солдат жениться на итальянской девушке…

— Если оба они запасутся терпением, чтобы дождаться конца войны. А как же твоя невеста, Курт?

— Марта, герр обер-лейтенант, она какая-то… О, нет, не подумайте чего-нибудь плохого! Она хорошая девушка, честная. Но… Я увидел совсем других девушек, которые мечтают о большем, чем собственное гнёздышко… Мы с Мартой не будем счастливы, герр обер-лейтенант! Лидия она совсем другая, она…— Курт окончательно смутился и замолчал. — Простите, герр обер-лейтенант, вам пора спать. Я пойду. Когда Курт открыл дверь, Генрих его остановил.

— Кстати, Курт, я все забываю спросить: ты передал графине записку, помнишь, ту, что я дал, когда мы ехали Пармо для переговоров с партизанами?

— Графиня ещё спала, я передал горничной. Я говорил вам об этом, герр обер-лейтенант.

— Ах, да, теперь припоминаю… ты действительно что-то говорил. Ну, спокойной ночи, Курт. Пусть тебе приснится твоя Лидия, она, кажется, очень славная девушка.

Оставшись один, Генрих ещё долго не спал, обдумывая новую обстановку, которая сложилась здесь, в замке, и в Кастель ла Фонте после сегодняшних событий.

 

КУБИС ЗАБОТИТСЯ О БУДУЩЕМ

Письмо Генриха о смерти Миллера глубоко взволновало Бертгольда. Наличие в Кастель ла Фонте знающего преданного служаки очень устраивало генерала: во-первых, с точки зрения чисто служебной, а во-вторых, Миллер был защитником его личных интересов. Внезапная смерть начальника службы СС в маленьком итальянском городке, как это ни странно, могла поломать все планы Бертгольда, спутать все карты большой игры.

А игру Бертгольд затеял крупную. И отнюдь не последнюю роль в ней должен был сыграть именно Миллер. Не в силу своих талантов. Нет! Бертгольд не переоценивал его способностей, хоть и отдавал должное опыту. Просто судьба связала Миллера с генералом Эверсом, а последнее время личность Эверса особенно сильно интересовала Бертгольда.

И не потому, что Бертгольд вспомнил о своих старых дружеских связях с генералом. Наоборот, он старался их всячески затушевать и даже в письмах к Генриху не передавал больше приветов старому другу. Зато в письмах к Миллеру, носивших полуслужебный характер, фамилия генерала упоминалась все чаще и в таком контексте, который очень бы взволновал и генерала, и Гундера, и Денуса, узнай они об этом. Штаб-квартиру Гиммлера давно беспокоили нездоровые настроения, возникшие в среде высшего командования немецкой армии. Целая цепь стратегических неудач на Восточном фронте сильно подорвала доверие к гитлеровскому командованию. Если раньше любое распоряжение фюрера воспринималось как нечто гениальное, то теперь на военных советах все чаще раздавались критические голоса. В форме вопросов или советов, а зачастую и прямо высказывалось личное мнение. Генералы старались внести свои коррективы в действия командования и самого фюрера.

Если подобное происходило на военных советах, то можно себе представить, о чём беседовали между собой старейшие генералы, когда бывали одни.

И, возможно, не только говорили. В распоряжении гестапо были материалы, свидетельствующие о том, что среди командиров крупных военных соединений, возможно, уже возникла оппозиция.

Подозрительным казалось установление тесных контактов между некоторыми генералами старой школы, которые до сих пор не были связаны ни родственными отношениями, ни дружбой. Оживлённая переписка, курьеры, которых они посылали друг другу, не могли не возбуждать тревоги, хотя прямых улик о предательстве или заговоре в распоряжении гестапо не было. В письмах если и проскальзывали нотки недовольства, то делалось это крайне осторожно, обычно речь в них шла о погоде, о здоровье, о далёких и близких знакомых. Лишь сопоставляя копии этих корреспонденции — а их собиралось в гестапо все больше, — можно было заметить едва уловимую перекличку событий и имён.

Интуиция старого разведчика подсказывала Бертгольду, что все это неспроста. Но более или менее обоснованных доказательств у него не было. Необходима была ниточка, одна тоненькая ниточка, за которую он мог бы ухватиться! Такой ниточкой стал для него Эверс.

Слишком уж часто упоминалось его имя в этой подозрительной переписке! Поручив Миллеру внимательно наблюдать за генералом и сообщать о каждом шаге последнего, Бертгольд надеялся путём сопоставлений, логических выводов, а, возможно, впоследствии и явных доказательств, установить наличие заговора против фюрера… И вот этот блестящий план был под угрозой — в Кастель ла Фонте не стало доверенного лица.

Бертгольд возлагал большие надежды на Миллера не только в связи с раскрытием этого заговора, а и по сугубо личным причинам.

Вернувшись в прошлом году из поездки по Франции и приступив к разбору корреспонденции, накопившейся за время его отсутствия, Бертгольд натолкнулся на документы, которые очень его встревожили. Среди кипы фотографий, присланных агентами, следившими за генерал-полковником Гундером, он увидал две фотографии Генриха, они были сделаны во время визитов Гольдринга к генералу. Конечно, никаких личных отношений между Генрихом и Гундером существовать не могло. Он был посланцем генерала Эверса и сам не понимал, в какую беду может попасть. Но это создавало угрозу будущему Лориного мужа. Из-за своей неосведомлённости он мог попасть в ещё более компрометирующее его положение.

Тут-то и должен был пригодиться все тот же Миллер. После убийства Моники Тарваль, которое незаметно для всех организовал начальник службы СС, Бертгольд написал ему частное письмо, в котором просил внимательно наблюдать за Генрихом, чтобы тот случайно не попал в какое-нибудь неблагонадёжное окружение и не запятнал бы этим своего имени. И Миллер старательно выполнял поручение, возможно, самое важное для Бертгольда.

Чем хуже становилось положение на фронте, тем больше убеждался Бертгольд, что само провидение послало ему Гольдринга.

Подсчитывая капитал, оказавшийся у него после ликвидации хлебного завода, фермы и ещё кое-какого имущества, он неизменно приплюсовывал к нему и два миллиона Генриха. Ибо только они обеспечивали Бертгольду спокойную старость в семейном кругу, на берегу швейцарского озера.

А мечты о спокойной старости становились всё более соблазнительными. «Когда дьявол стареет — он становятся монахом», — говорит народная пословица. С Бертгольдом происходило нечто подобное. Возможно, под влиянием писем фрау Эльзы. Она до сих пор жила с Лорой в Швейцарии и не могла нарадоваться на свою дочь, так изменился характер Лоры после официального обручения. Девушка целиком была поглощена мыслями о супружеской жизни. С большим волнением фрау Эльза писала, что Лорхен тайком от неё готовит даже распашоночки для своих будущих малюток. И Бертгольд, который одним росчерком пера отправлял в крематорий в Освенциме сотни тысяч людей, в том числе и детей, расчувствовался чуть ли не до слёз, представляя себя с внуком или внучкой на руках.

Смерть Миллера встревожила Бертгольда именно потому, что он потерял человека, способного содействовать осуществлению этих планов.

Теперь Бертгольд уже не сможет давать начальнику службы СС в Кастель ла Фонте тех полупоручений, полуприказов, которые посылал Миллеру. Тот не разграничивал, где приказ начальства, а где поручение семейного порядка.

Кто же заменит покойного начальника службы СС? Назначение на этот пост зависело от начальства службы СС штаба северной группы войск в Италии. Но Бертгольд был заинтересован, чтобы в Кастель ла Фонте назначили человека, с которым можно будет установить контакт.

За Генрихом нужен глаз. Правда, он официальный жених его дочери, человек проверенный, хорошо воспитанный. Но ему всего двадцать три года. Сегодня Генриху нравится Лорхен, завтра он полюбит другую! Ещё неизвестно, чем кончится его пребывание в замке молодой вдовы Марии-Луизы, особенно если учесть характеристику, данную графине Миллером. Да мало ли какие глупости может наделать человек в двадцать три года! Наконец, Эверс начал давать Генриху чересчур рискованные поручения. Разве нельзя было послать к партизанам другого парламентёра? Одно неосторожное слово, и все могло кончиться трагически. И тогда — прощайте два миллиона в Швейцарском банке, да ещё переведённые в доллары, прощай спокойная старость!

Нет, этого никак нельзя допустить! Надо не жалеть времени и энергии и обеспечить свои интересы! Тем более, что добиться этого не так уж трудно, учитывая его связи. Но кого назначить вместо Миллера?

Бертгольд долго перебирает в памяти знакомых ему офицеров гестапо. Кандидатуру Кубиса он отбрасывает сразу. Это опытный офицер, но к служебным обязанностям он относится с таким же цинизмом, как и ко всему в жизни.

Для серьёзной самостоятельной работы он явно непригоден. Нужен иной… Но кто? Кандидатуры отпадали одна за другой Боже, скольких людей уже забрала война и этот проклятый Восточный фронт! Раньше не приходилось так долго искать. А что, если назначить майора Лемке? После убийства Гартнера в Бонвиле Лемке и Генрих познакомились, остались довольны друг другом. Лемке дал отличную характеристику фон Гольдрингу, а Генрих писал, что заместитель Гартнера произвёл на него приятное впечатление. Они неплохо относятся друг к другу. Новому начальнику службы СС не придётся тратить времени на знакомство с Генрихом. Лемке старый работник контрразведки, человек солидный, испытанный. Только согласится ли он уехать из Бонвиля? Ведь быть начальником гестапо там куда почётнее, нежели стать начальником службы СС дивизии. Придётся уговаривать, ссылаться на особо важные задания, например наблюдение за Эверсом… придумать что-нибудь ещё.

Но партизанское движение в Бонвиле, невзирая на все принятые меры, продолжало шириться, и это так выматывало нервы и силы майора, что он согласен был поехать куда угодно, только бы сменить обстановку. Добиться назначения Лемке на должность покойного Миллера энергичному Бертгольду не представило труда. Не прошло и недели после смерти Миллера, как в его бывшем кабинете появилась высокая худощавая фигура майора Лемке.

Прибытие нового начальника неприятно поразило Кубиса. Он надеялся, что высшее начальство в конце концов пересмотрит своё решение и повысит его не только в звании, но и в должности. Ведь он работал в разведке с самого начала войны и имел право на самостоятельную работу. И вот…

— Ну, скажите, барон, вы считаете это справедливым? — жаловался Кубис Генриху.

Впервые за время их знакомства Генрих видел Кубиса в таком угнетённом, даже серьёзном настроении. Он не шутил, как обычно, не насвистывал игривых мелодий, а, упав в глубокое кресло, раздражённо жаловался на штаб северной группы, на судьбу, на самого Лемке, который с первого же дня заважничал.

Генрих ответил не сразу. Усевшись напротив гостя, он прикурил сигарету, несколько раз затянулся, что-то обдумывая, и вдруг в свою очередь спросил:

— Скажите, Пауль, вы согласны говорить откровенно и прямо? Впервые за все наше знакомство! Не утаивая ни единой мысли!

— Охотно! Настроений у меня — как раз для исповеди!

— Скажите, Пауль, вы задумывались над тем, что будете делать, когда кончится война?

— Зачем иссушать мозг такими проблемами, если я не знаю даже того, где взять денег на завтра…

— Давайте отбросим шутки, ведь мы решили поговорить серьёзно! Неужели вы думаете, что я без конца и безвозмездно буду одалживать вам деньги? Ведь вашими расписками я мог бы оклеить стены этой комнаты! Кубис удивлённо и немного испуганно взглянул на Гольдринга.

— Новая неприятность, и самая крупная из всех возможных!

— Пока я не требую с вас долгов, Кубис! Хочу лишь напомнить, за вами около семи тысяч марок.

— Боже мой! Двухгодичный оклад!

— И если я, человек более молодой, чем вы, задумываюсь над будущим… Войне, бесспорно, скоро конец. Мы не знаем, как она закончится…

— Барон, мы условились быть откровенными. Не кривите душой. Вы не хуже меня знаете, что война проиграна. И новое оружие поможет нам так же, как Миллеру роскошный букет, который мне пришлось возложить на его могилу.

— Ладно! Допустим, что войну мы проиграем — правда, я ещё не теряю надежды на победу. Но не будем спорить. Так что ж вы будете делать? За душой ни единой марки, долгов — как волос на голове, а все имущество — плеть да, кажется, пара наручников.

— Вы забываете о шприце и коллекции бутылок из-под вина, — горько улыбнулся Кубис.

— К тому же вы недоучка. Учились в одной школе, не кончили, бросили. Хотели стать пастором — пошли в разведку. Скажу прямо: перспективы у вас никудышные…

— А вы не плохой утешитель. И так настроение такое, что…

— А мы с вами не нежные барышни, а мужчины! — в сердцах бросил Генрих. — Утешать вас я не собираюсь.

— Что же вы можете посоветовать мне в моём положении? Что я могу? Что?

— Жениться! Кубис расхохотался.

— Жениться? Мне? Который всех Венер, Диан и других богинь отдаст за пару ампул морфия? Да на кой чёрт мне жена, если я… Кубис расхохотался ещё громче.

— Я не говорю, что вам нужна жена, — прервал Кубиса Генрих. — Вам нужно её приданое!

Словно поперхнувшись собственным смехом, Кубис смолк. Его потрясло не само предложение, а то, что он до сих пор сам не подумал о таком простом для себя выходе.

— Вы же красивый мужчина, чёрт побери! Представительная фигура, симпатичное лицо, красивые томные глаза, которые так нравятся женщинам.

Поднявшись с кресла, Кубис подошёл к зеркала и некоторое время с интересом рассматривал своё изображение, возможно, впервые за всю жизнь оценивая внешность, как товар, который можно продать.

— Говорю вам, Пауль, что с таким лицом и умной головой вы можете обеспечить своё будущее.

— Только это я ещё не пробовал отдавать в залог! Но как осуществить ваш чудесный план в этом богом и людьми забытом Кастель ла Фонте? Кроме вашей горничной да графини, я не вижу ни одной приличной женщины!

— Потому что не искали. А я вчера обедал в семье инженера, у которого единственная дочь, и…

— Местная? Но ведь вы же знаете, что сотрудники гестапо могут жениться только на немецких подданных.

— Знаю. Отец её долгое время работал в Германии и там принял наше подданство. Он известный инженер и к тому же, кажется, не из бедных.

— Ну, а сама она, эта… ну, девушка, как?

— Слишком худощава на мой вкус. Но после рождения первого ребёнка это, говорят, проходит…

— Фи! — брезгливо поморщился Кубис. — Не говорите мне о такой мерзости, как дети, у меня их никогда не будет.

— Это зависит не только от вас. Так как, согласны?

— Вы так спрашиваете, словно достаточно моего согласия!

— А чтобы заручиться в согласием девушки, вам придётся некоторое время разыгрывать роль влюблённого. Букеты там, подарки и всё прочее…

— Но деньги? Где взять денег?

— Если я увижу, что дело идёт на лад, ваша кредитоспособность значительно возрастёт в моих глазах. Я согласен кредитовать фирму Кубис-Лерро на взаимно выгодных условиях.

— Тогда дайте сейчас хоть тридцать марок. Пойду подумаю о прелестях семейной жизни.

На сей раз Генрих выдал Кубису очередные деньги с куда большей охотой, чем обычно.

Кубис, взволнованный неожиданным предложением, даже не подозревал, что Генрих имел в виду не его будущее, а своё.

Мария-Луиза была просто счастлива, когда Генрих рассказал ей о результате беседы с Кубисом. Идея просватать Софью Лерро, дочь инженера, на квартире которого жил Штенгель, принадлежала Марии-Луизе.

Вчера она и Генрих были приглашены Штенгелем на обед, и графиня познакомилась с Софьей. Ей и раньше приходило в голову, что за холодным отношением барона к ней что-то кроется. Теперь, увидев девушку, она окончательно убедилась в этом. Причина нерешительности и колебаний Штенгеля — Софья. У неё перед графиней такое важное и бесспорное преимущество, как молодость.

Софье Лерро всего двадцать три года. При первом взгляде на неё Марии-Луизе показалось, что она где-то уже видела это кругленькое с пикантным носиком личико, освещённое ласковой голубизной глаз и приветливой улыбкой розовых губ. Улыбка как бы намекала на молодость и здоровье, приоткрывая краешки белых ровных зубов.

Мысленно перебрав всех своих знакомых, графиня вдруг вспомнила последние странички иллюстрированных журналов. Ну конечно же! Подобные лица смотрели на неё с рекламных афиш, которые призывали молодожёнов механизировать свой быт: молодая женщина с пылесосом в руках… молодая женщина возле стиральный машины… «ваш пол будет всегда блестеть как зеркало»… «покупайте наши механические полотёры», «приобретайте сбиватели для коктейлей, и ваш муж не будет завсегдатаем, клубов и ресторанов»…

Графиня прикусила губу, пряча злорадную усмешку… но на сердце у неё ни стало легче. Правда, лицо стандартное, но от неё веет юностью и каким-то особым уютом. Это может привлечь человека, который, проведя бурную молодость, ищет тихого семейного счастья.

Софья Лерро тоже стремилась к семейному уюту и не скрывала этого. С простодушной откровенностью она созналась, что готова даже прибегнуть к услугам брачной газеты. А когда Мария-Луиза попробовала высмеять это её намерение, девушка начала горячо отстаивать свою точку зрения, и барон Штенгель её поддержал, после чего Софья заспорила ещё ожесточённее.

— А что же делать девушкам, которые сидят в такой дыре, как я? Ждать, пока появится прекрасный принц? Так бывает только в сказках, а не в жизни. Мне уже двадцать три года… сколько я могу ещё ждать? Если мы случайно знакомимся с мужчиной в театре или в гостиной наших друзей, а потом выходим за него замуж — это считается приличным. Если же мы знакомимся с помощью объявления, такое знакомство — уже плохой тон. Но меня никто не заставит выйти замуж за первого, кто откликнется на моё объявление. За мной остаётся право выбора. И я поступаю откровенно и честно, когда говорю да, я хочу выйти замуж! А другие скрывают свои желания, а сами ловят женихов!

Мария-Луиза покраснела, расценив эти слова как намёк. Но глаза Софьи смотрели с такой простодушной откровенностью, что графиня успокоилась. «Она слишком глупа, чтобы догадаться».

Самого Лерро, к огромному огорчению Генриха, не было дома. Но обед прошёл весело, непринуждённо, и даже всегда молчаливый Штенгель под конец немного оживился и стал разговорчив.

То, что Штенгель после каждого нового блюда расхваливал кулинарные способности Софьи, поддерживал её в споре, обеспокоило графиню.

— Вы бы подыскали ей жениха среди знакомых офицеров. Ведь она хорошенькая и, как говорит барон Штенгель, не бедная, — совершенно серьёзно уговаривала Генриха графиня, возвращаясь в замок. Вот тогда-то в голове Гольдринга и возникла идея, женить Кубиса.

— Если вы осуществите свой план — я обещаю вам пост неизменного друга дома, — кокетничая, проговорила графиня.

— Боюсь, что Штенгель не утвердит меня в этой должности.

— Надо приучить его к мысли, что вы неотъемлемая часть моего приданого.

— Барон придерживается чересчур патриархальных взглядов на семейную жизнь.

— Вот вы и поможете мне перевоспитать его. Он испортил себе вкус, глядя на эту мещаночку! А Кубису она как раз под стать. Софья уравновесит его. Я завтра же заеду к ней, уговорю пригласить Кубиса и так распишу его, что она влюбится, даже не глядя. На следующий день, собравшись на прогулку, графиня зашла к Генриху.

— Даю вам на сегодня отпуск. У нас с Софьей будет интимный женский разговор, вы помешаете нам.

— А не слишком ли вы форсируете события? — спросил Генрих.

— У меня правило: не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Я уверена, барон, что ваша невеста совершила непоправимую ошибку, не обвенчавшись с вами, сразу же после помолвки. Я не стала бы полагаться на вашу верность.

— Вы такого плохого мнения обо мне!

— Наоборот, хорошего. У одного писателя я вычитала чудесный афоризм. «Постоянство, — говорит он, — признак ограниченности». Поставьте вместо слова «постоянство» слово «верность». Я уверена, что вы найдёте кареокую итальянку, а у вашей Лоры — так, кажется, её зовут? — останется лишь подаренное вами обручальное кольцо… Кстати, почему вы не носите своего?

— Бросил куда-то в чемодан…

— Бедная Лора! — рассмеялась графиня.

В коридоре послышались быстрые шаги, кто-то постучал в дверь, и в комнату вошёл весёлый, возбуждённый Матини. Увидев графиню, он смутился.

— Простите, я постучал, но… растерянно извинялся он. Графиня холодно кивнула головой и вышла.

— Как нехорошо вышло, я вошёл так неожиданно. Она, кажется обиделась?

— Её могли обидеть лишь твои извинения, подчёркивающие неловкость положения. Да ну её к чёрту! Лучше скажи, что с тобой? Ты прямо весь сияешь!

— Ещё бы! Вес кончилось отлично: акт о смерти Ментарочи написан и главный прозектор его подписал. А сам Ментарочи, вероятно, уже давно в горах. Генрих свистнул.

— Как это произошло? Когда?

— Он бежал на рассвете. Правда, немного раньше, чем ты советовал, но я воспользовался счастливым случаем: у прозектора было много вскрытий, и он подписывал документы, не очень вникая в их суть… Но что с тобой? Ты недоволен?

— Самое худшее, что ты мог сделать, это сейчас отпустить Ментарочи к партизанам!

— Но зачем же мы тогда забрали его из СС? Для того, чтобы выпустить? Ведь так?

— Я просил выпустить Ментарочи только после того, как я разрешу!

— Да какая разница! Как раз в это время выкопали братскую могилу и хоронили покойников…

— А завтра провокатор, раз уже выдавший Ментарочи, сообщит Лемке: Ментарочи, которого арестовало гестапо, снова в горах, жив, здоров! Лемке начнёт проверять, увидит акт о смерти, последовавшей во время операции…

— Боже, что я наделал! — Матини побледнел — Какой же я идиот!

Генрих нервно зашагал по комнате. Матини, обхватив голову руками, неподвижно сидел на диване, уставившись в пол.

— Скажи точно, в котором часу ты его отпустил?

— На рассвете, часов в шесть. Я дал ему гражданскую одежду, немного денег, пистолет…

— Знаешь куда он пошёл?

— Нет!

— Условились о дальнейших встречах?

— Тоже нет. Он пожал руку… мы даже поцеловались, но ни слова друг другу не сказали. Генрих снова зашагал по комнате, на ходу бросая отрывистые фразы.

— Положение хуже, чем ты предполагаешь. У Лемке акт о смерти, а человек жив. Кубис сошлётся на то, что мы его уговорили выдать арестованного. Я, ты и Лютц! Какой вывод сделает Лемке? Что есть организация, содействующая партизанам. Ведь нас трое…

— Я пойду к Лемке и всю вину возьму на себя. Скажу, что недоглядел, Ментарочи бежал, а я, боясь ответственности, спасая себя…

— Не говори глупостей! Дождаться почти конца войны и погибнуть из-за собственной неосторожности. Мы что-нибудь придумаем! Должны придумать! Нет такого положения, из которого не были бы выхода…

— Я тебе его предложил. Это единственный выход, который у нас есть.

— Ты когда-нибудь видел, как мелкие зверушки, загипнотизированные взглядом змеи, сами идут к ней в пасть? Вот твой выход! А мы найдём, должны найти что-то такое… Погоди, погоди, дай мне подумать немного… Знаешь что? Иди сейчас к Лютцу и предупреди его обо всём, а я тем временем проверю одну вещь… Возможно, это и будет выход! Только обещай — ни единого шага, не посоветовавшись со мной!

— Обещаю!

— Я позвоню Лютцу. А теперь не хочу терять времени, чем скорее мы что-нибудь решим…

Матини поднялся и направился к двери, но на пороге остановился, окинул Генриха печальным взглядом.

— Я так люблю тебя и Карла, и вот из-за меня…

— Если хочешь, во всём виноват я. Не продумал наш план до мельчайших деталей, не поговорил с Ментарочи, думал — успею, и вот… Впрочем, извиняться друг перед другом будем потом, а сейчас… сейчас уходи! Безнадёжно махнув рукой, Матини вышел.

Оставшись один, Генрих смог спокойно обдумать план, который зародился у него в голове во время разговора с Матини.

Да, кажется, это единственный выход! И действовать надо немедленно! Только время решит сейчас успех всего дела. Он, кажется, не ошибается в своих догадках… А что, если ошибается? Тогда придётся изобретать новый вариант. И как можно быстрее. А чтобы все проверить, надо… Генрих нажал кнопку звонка и вызвал Курта

— Позови Лидию и проследи, чтобы сюда, пока мы будем разговаривать, никто не заходил. Даже ты!

Курт встревоженно и вопросительно поглядел на Генриха, но, заметив, что обер-лейтенант раздражён, не решился ни о чём спросить и молча вышел. Не прошло и минуты, как появилась Лидия.

— Вы звали меня, синьор? Я вас слушаю! — голос девушки звучал весело, приветливо, как всегда, даже чересчур спокойно для такой живой девушки, как Лидия.

— Садитесь, пожалуйста, разговор у нас будет длинным. — Генрих придвинул девушке стул. — Вы не догадываетесь, о чём я буду говорить?

— Нет, синьор! Но, надеюсь, вы довольны мною. — Лидия опустила глаза, пряча чуть встревоженный блеск глаз.

— Я слышал от Курта, что вы собираетесь за него замуж! Лицо Лидии зарделось.

— Мы договорились подождать до конца войны…

— Вы его любите?

— Если девушка дала согласие…

— А он вас?

— Любит! — не задумываясь, ответила Лидия.

— Тогда я очень жалею, что всё так вышло. Я хорошо отношусь к Курту и хотел, чтобы его жизнь сложилась счастливо, но…

— Вы хотите сказать, что ему не позволят жениться на девушке итальянке? — с вызовом спросила Лидия.

— Я хочу сказать, что вы никогда не поженитесь! Никогда! И не потому, что кто-то не разрешит, а потому… Генрих остановился, сделал паузу и продолжал, отрубая слово от слова, — потому что тотчас после нашего разговора я вынужден буду арестовать вас и отправить на допрос!

Лидия вздрогнула, словно её неожиданно хлестнули нагайкой. В чёрных глазах блеснул злой огонёк.

— У вас для этого нет никаких оснований. Все ваши вещи, кажется, целы. Я уже год живу у графини, и за это время, кажется, не пропала ни одна мелочь.

— Не прикидывайтесь! Вы знаете, что я имею в виду!

— Я знаю лишь то, что я ни в чём не виновата!

— Это вы будете доказывать на допросе в гестапо.

— А разве это не допрос? Во взгляде девушки было столько презрения, что Генрих невольно смутился.

— Я не работник гестапо и не следователь… — сказал он, словно оправдываясь. — Я лишь хотел убедиться, виновны ли вы в том, в чём вас обвиняют. Чтобы знать, как мне держать себя с вами.

— И сейчас вы должны решить, виновна я или нет? — голос девушки дрожал от возмущения.

— Решать это будет суд…

— Суд? Какой?

— Тот, который будет судить вас и судил бы Ментарочи, если б он не бежал…

— Он бежал! Если бы у счастья было лицо, оно было бы сейчас похоже на лицо Лидии.

— Разве вы его знаете?

— Это мой отец!

— Так это вы сообщили ему о приезде наших парламентёров? Вы прочитали записку, которую Курт имел неосторожность передать вам?

— Курт здесь ни при чём!

— Это выяснит гестапо.

— А он чуть ли не молится на вас, он говорил…

— Мне не интересно, что говорил ваш соучастник…

— Курт ничего не знал!

— Это вы открыли дверь замка, впустили сюда вашего отца с партизанами, чтобы они взяли заложников?

Лидия вскочила со стула и стояла перед Генрихом выпрямившись, в том самозабвении горделивого презрения, ненависти и гнева, которое заставляет человека забыть об угрожающей ему опасности, бросить вызов сильнейшему

— Я спасла этим пятьдесят ни в чём не повинных людей! Ведь ваши наверняка расстреляли бы их в Пармо! Ну что ж, берите, делайте со мной, что хотите! Раз отец на свободе, он всё равно отомстит.

— Его поймали раз, поймают и второй. За каждым его шагом следит наш агент, работающий среди партизан.

— Ложь! Среди гарибальдийцев нет предателей!

— Святая наивность! Гестапо известен каждый шаг ваших гарибальдийцев.

— Выдумка, чтобы напугать!

— И сегодня, когда ваш отец начнёт радостно рассказывать, как ему удалось бежать, наш человек будет глядеть на него внимательным взглядом из-под мохнатых бровей, чтобы сейчас же…

— Боже мой, при чём тут брови? Я… я не понимаю…

— При чём брови? Это я так, между прочим. Просто раз в жизни видел такие густые, широкие и мохнатые брови… Я был поражён, увидев их.

— Не может быть!

— Вы не верите, что бывают такие брови? Но у вас будет возможность самой убедиться! Этот человек часто бывает в гестапо. Теперь его наверняка вызовут на очную ставку.

Впервые за всё время на лице девушки промелькнул страх, она вся поблекла, глаза с мольбой смотрели на Генриха.

— Это вы выдумали про брови… этого не может быть… вы это говорите нарочно, чтобы…— пошатнувшись, девушка опёрлась о край стола, пошарила рукой позади себя и села, почти упала на стул. Генриху стало невыносимо жаль её.

— Лидия, — он ласково сжал в своих руках её руки. Выслушайте меня внимательно. Вашего отца выдал агент гестапо, партизан с чёрными мохнатыми бровями. Я не знаю его фамилии, но хорошо запомнил внешность. Он был вторым парламентёром партизан.

— Дядя Виктор! — простонала девушка.

— Надо немедленно предупредить командира отряда и вашего отца. Но никому больше ни слова. Вы меня понимаете? Вы слышите, что я говорю?

— Я сейчас пойду и…— девушка внезапно умолкла, она испугалась, что её хотят загнать в ловушку, проследить, куда она пойдёт, а потом…

— Я знаю, что вы боитесь. Но мне некогда вас переубеждать. Надо спешить, опасность грозит не только вашему отцу, а и тому, кто его спас, — доктору Матини.

— Я вам верю… Я иду! — Лидия направилась к двери.

— Подождите! Когда я узнаю, удалось ли вам предупредить командира отряда?

— Очень скоро.

— Хорошо, буду ждать. Я просил бы вас не говорить Курту о нашем разговоре. Он хороший юноша, но человек, не знакомый с конспирацией, да и в политике, кажется, не очень силён. Лидия быстро убежала.

Сейчас, когда спало напряжение, Генрих понял, как утомила его эта сцена, да и вообще события сегодняшнего утра. И это теперь, когда приезд Лемке требовал от него особой собранности, подтянутости, осторожности. Конечно, Лемке приехал сюда с ведома Бертгольда и, возможно, будет выполнять при нём те же функции, что Миллер.

Генрих еде раз перечитал письмо, полученное вчера от Бертгольда, Вернее, строчки, касавшиеся нового начальника службы СС: «Виделся ли ты уже с Лемке? По моему, он неплохой товарищ. Тебе стоит с ним подружиться… Узнав, что ты в Кастель ла Фонте, он остался очень доволен».

Очень доволен! А в то же время до сих пор не пришёл с визитом, как полагалось бы! Что ж, Генрих тоже не пойдёт первый! Надо держать себя так, чтобы Лемке заискивал перед ним. Вспомнив о том, как его допрашивали в Бонвиле, Генрих улыбнулся. Тогда он интуитивно нашёл правильную линию поведения с этим высокомерным гестаповцем. На дерзость отвечать ещё большей дерзостью, на тщеславие ещё большим тщеславием.

Генерал Эверс в отъезде, сегодня можно не идти в штаб. Но бедный Лютц, верно, волнуется. И Матини тоже. Надо им позвонить, успокоить. Но что он может сказать? А если Лидия не успела предупредить гарибальдийцев? Она обещала скоро вернуться. Возможно, у неё есть связи здесь, в городке. Остаётся одно — ждать!

Минуты ожидания тянулись нестерпимо долго. Генрих не решался спросить Курта, вернулась ли Лидия. Очевидно, нет! Курт волнуется, все валится у него из рук, он никак не накроет стол к обеду. Генрих внимательно штудирует книгу по ихтиологии и делает вид, что не замечает попыток Курта завязать разговор.

Когда стемнело, Генрих не выдержал и позвонил Лютцу. «Да, все хорошо, можно спать спокойно, завтра утром все расскажу»

Мария-Луиза уже давно вернулась с прогулки. Она играет на пианино. Звуки бравурного марша громко раздаются в пустых комнатах замка. Очевидно, графиня в прекрасном настроении. Надо зайти к ней. Узнать, чем закончился разговор с Софьей.

Вечер Генрих провёл на половине Марии-Луизы, в компании Штенгеля, графа Рамони и самой хозяйки. Лидии не было видно. Графиня сама разливала чай.

— Представьте себе, моя горничная вдруг исчезла, у неё кто-то заболел, и она отпросилась у графа на целый день, жаловалась Мария-Луиза.

Значит, Лидия ещё не вернулась. Теперь она не вернётся до утра: после девяти начинается комендантский час. Можно идти к себе и ложиться.

Графиня не пыталась задержать Генриха. Но когда он подошёл к ней, она тихонько шепнула.

— В воскресенье мы с вами и вашим приятелем обедаем у Лерро!

Целый день Генрих был в нервном напряжении, сильно устал и с радостью думал о сне. Сейчас он ляжет, уснёт, и все тревоги отодвинутся до утра. Но они обступили его ещё плотнее, едва он разделся и вытянулся на кровати.

В этой истории с Ментарочи Генрих опять вёл себя недопустимо легкомысленно. Правда, необходимо было установить связь с партизанами. Но следовало дождаться более благоприятного случая. И допустить гибель такого человека, как Ментарочи? Дать этому провокатору с мохнатыми бровями свободно расхаживать по земле и выдавать честных людей? Но иногда надо сжать своё сердце, заставить его молчать. Разве он может спасти всех, кто попадает в когти к гестаповским палачам? Ему приказано беречь себя. Отныне он будет помнить только это. Пока не добудет нужных документов. А добудет ли он их вообще? Какие у него есть возможности их заполучить? Только этот Лерро!

Взгляд Генриха задерживается на карте Европы. При свете ночника смутно виднеются флажки, обозначающие линию Восточного фронта Генрих знает карту наизусть. Даже когда закрывает глаза, он видит её. Как быстро движется фронт на Запад! Уже совсем, совсем близко подошёл к границам, откуда надвинулся в 1941 году. Кажется, это было так давно. Неужели прошло почти три года? Неужели три? Но ведь каждый год стоит десяти.

Генрих припоминает события первых дней войны — то, как пробрался в стан врага, то, что сделал за это время. Даже если ему не придётся дожить до конца войны, он умрёт со спокойной совестью. А как обидно умереть сейчас, когда развязка так близка! И не увидеть Родины! Понимают ли люди, шагающие сейчас по родной земле, что, как бы трудно им ни было, но на их долю выпало счастье быть среди своих?

Почти полгода, как освобождён от оккупантов Киев. Сейчас там ранняя весна. Журчат первые ручейки. Вскоре Днепр сломает льды. С Владимирской горки и с надднепровских круч можно будет охватить взглядом всю его весеннюю ширь. По радио передают, что Киев сильно разрушен. Возможно, нет и маленького домика на Боричевском спуске.

Незаметно для себя Генрих уснул. Ему снилось, что он переплывает Днепр, быстрое течение не даёт доплыть до берега. Борясь с ним, он напрягает все силы, и вот золотая ленточка прибрежного песка все приближается, приближается.

Генрих и проснулся, ослеплённый этим золотым сиянием. Солнечный луч широкой полосой пересекал комнату, падал прямо на лицо… В соседней комнате Курт готовил завтрак. Услышав, что Генрих одевается, он тихонько постучал в дверь.

— Герр обер-лейтенант, вы поедете или пойдёте пешком? — голос у Курта был весёлый, а лицо сияло, как и этот ранний весенний день. Верно, Лидия вернулась! Предчувствие, что все хорошо кончилось, овладело Генрихом.

— Лидия мне ничего не передавала?

— Она просила сказать, что очень благодарна синьору Матини за хорошие лекарства. Лидия дважды приходила, но не дождалась вас, графиня послала её куда-то.

Наскоро позавтракав, Генрих пошёл в Кастель ла Фонте. Весна! Вот и пришла весна! На солнышке уже совсем тепло. Даже приятно, что лёгонький ветерок холодит лицо. А может, оно пылает так не от прикосновения солнечных лучей, а от радостного возбуждения? Так хочется поскорее повидать Лютца и Матини, порадовать их.

Генрих идёт быстрее. Возле дома, в котором расположилась служба СС, стоит толпа солдат. Сквозь ограду видно, что во дворе тоже много солдат. Что это? Лемке производит смотр своим опричникам? Вон вдали маячит его высокая фигура. А рядом Кубис. Надо отвернуться, чтобы не заметил. Сделать озабоченный вид и быстро пройти, словно он спешит в штаб.

Когда Генрих проходит мимо, за его спиной раздаётся тяжёлый топот солдатских сапог.

— Герр обер-лейтенант! Генрих нехотя останавливается. К нему подбегает ротенфюрер.

— Герр Лемке просит вас зайти к нему!

— Скажи, что я очень спешу и сейчас, к сожалению, не могу выполнить его просьбу.

В комнате Лютца окна распахнуты настежь. Значит, он дома. Генрих быстро поднимается на второй этаж.

— Ты знаешь о событиях сегодняшней ночи? — не здороваясь, спрашивает Лютц.

— Ничегошеньки!

— Сегодня в парке за домом, в котором разместилась служба СС, найден убитый, на груди трупа надпись «Так будет с каждым, кто предаст Италию».

— Ты видел его?

— Посылал денщика. Говорит: чёрный, плотный, с широкими бровями.

— А Матини знает?

— Убитого отвезли в морг при госпитале.

Альфредо Лерро очень доволен своим собеседником. Он не помнит, когда в последний раз так охотно и с таким интересом разговаривал, как сегодня, с этим молодым немецким офицером. Даже странно, что этот обер-лейтенант хорошо знаком с ихтиологией. Такие знания не приобретёшь ни в одном институте. Надо быть влюблённым в рыбоводство, много читать, любить природу, быть очень наблюдательным, чтобы так хорошо изучить повадки различных рыб, условия их размножения, приёмы лова. Он не просто рыбак, который только и знает, что вытаскивает рыбу из воды, не задумываясь над тем, какой интересный и малоизведанный нами мир скрывается на дне больших и малых водоёмов. Взять хотя бы рассказ этого офицера о том, как самцы-осетры помогают самкам переплывать пороги, когда те поднимаются вверх по реке в поисках удобных мест для нереста. А сколько историй он знает о страшном хищнике, живущем в реках Южной Америки, — маленькой пирае, которую прозвали речной гиеной. Стая этих, с позволения сказать, «рыбок» съела быка, переплывавшего реку шириной в тридцать — сорок шагов. В реке, где водится пирая, опасно бывает даже помыть руки!

Наука о рыбах — старая страсть Лерро. До войны он выписывал журналы по ихтиологии на разных языках, собирал все известные ему книги по рыбоводству. Лерро с гордостью может сказать, что его библиотека по этому вопросу одна из лучших, какие он знает!

Лерро вынимает одну книгу за другой, осторожно, как огромную ценность, протирает их, хотя на корешках ни пылинки, и протягивает гостю. О, он уверен, что такой человек, как Гольдринг, сумеет оценить собранную им библиотеку. Тем более, что барон знает несколько европейских языков и свободно может прочесть большинство книг. Жаль, что он слаб в английском. У Лерро есть несколько очень интересных работ английских авторов. Зато барон очень хорошо владеет русским языком, а Лерро нет. Он бы охотно воспользовался предложением барона брать у него уроки и тем пополнить пробел в своём образовании, но, к сожалению, у него нет свободного времени. С утра и до позднего вечера Лерро на заводе, где изготовляют сконструированный им прибор. Жаль, что он не может посвятить Гольдринга в суть своего изобретения, но пусть Генрих поверит ему на слово — оно последние два года забирает у него все силы. Он даже не рад, что придумал этот прибор, черт его побери! Он так одичал! У него нет личной жизни! Иногда он даже ночует на заводе и свою единственную дочь видит лишь несколько раз в неделю. Правда, служба даёт и некоторые преимущества. Во-первых, он не на фронте. Во-вторых, отлично обеспечен, к нему относятся с уважением. А, впрочем, во всей Европе, должно быть, нет человека, который бы так страстно мечтал об окончании войны, как он, Альфредо Лерро!

Ведь он, по сути говоря, узник! На работу и с работы ездит под стражей. Возле дома день и ночь ходят автоматчики. Если б он сейчас вышел с бароном просто пройтись по улице, за ним бы увязалась и охрана. Так надоело! Может быть, это вызовет усмешку барона, но, овдовев, он так и не женился за неимением свободного времени. Для того, чтобы найти жену, надо где-то бывать, завязывать знакомства, наконец, просто читать новые книги, журналы, газеты, чтобы быть интересным собеседником. А он лишён возможности даже выспаться как следует.

Спасибо барону, это он виновник того, что Штенгель пригласил сегодня к обеду целую компанию: самого фон Гольдринга, графиню и этого офицера с таким симпатичным лицом… как его… он уже забыл его фамилию… Кубиса!

Генрих сочувственно слушает жалобы Альфредо Лерро, не перебивает его вопросами и лишь изредка вставляет реплику. Да, он отлично понимает, как трудно человеку с таким кругозором в условиях искусственной изоляции. Ему самому тоже очень не хватает по настоящему культурной компании. То, что ему удалось познакомиться с синьором Лерро, он считает исключительно счастливым обстоятельством — хоть иногда можно будет отвести душу в интересной беседе. Он с радостью присоединится к предложению собираться вот так же, как сегодня, каждую неделю, только боится, что это будет утомительно для хозяйки. Но если синьор Лерро настаивает — он согласен. Только с условием, что это не причинит лишних хлопот синьорине Софье. Кстати, она чудесно приготовляет рыбные блюда. В ближайшее воскресенье они вместе сварят уху по-русски и всех угостят. Это будет замечательно!

Генрих прощается с Лерро и просит передать другим гостям, когда они вернулся с прогулки, что у него разболелась голова и он вышел пройтись.

Наконец он может забыть о форели, осетрах, пирае. Фу, дьявол, до чего ж много этих проклятых рыб на свете! Его знаний по ихтиологии хватит ещё на несколько бесед, а потом опять читай, ведь на обычных «рыболовных историях» с этим чудаком не выедешь, надо демонстрировать свою эрудицию. И даже знания кулинара. Но на кой чёрт он вспомнил о русской ухе? Теперь придётся варить, хотя Генрих не имеет ни малейшего представления о том, как это делается! Придётся раздобыть поваренную книгу, самому придумать рецепт, составив его из нескольких.

Впрочем, отлично, что у инженера страсть к рыбам. На почве общих интересов они скорее станут друзьями. Кубис Кубисом, а надо про запас иметь ещё один план. Сводки с Восточного фронта становятся все менее утешительными для гитлеровцев и передаются с опозданием на два — три дня по сравнению с советскими. Так было, например, с сообщением о Корсунь-Шевченковской операции, в которой, кстати, потери немецкой армии были уменьшены вдвое.

Ясно, что гитлеровское командование всячески будет форсировать изготовление нового оружия!

Генриха уже несколько раз запрашивали, как подвигается порученное ему задание. Там знают, насколько оно сложное, но всё время подчёркивают и то, насколько оно важное.

Сегодняшний день, возможно, немного приблизил Генриха к цели. Безусловно, приблизил! Ведь первые шаги всегда самые трудные!

Кто это идёт навстречу? — Неужели Лемке? Так и есть. Придётся остановиться. Может, и лучше, что первая встреча произойдёт на улице.

Лемке, заметив Гольдринга, ускоряет шаг. Как всё-таки трудно привыкнуть к лицу Лемке, к этому словно ножом срезанному подбородку. Создаётся впечатление, что шея начинается чуть ли не у самого рта, и теперь, когда майор улыбается, это особенно противно.

— Боже мой! Какая приятная встреча! — восклицает Лемке, подходя и издали протягивая обе руки.

— Вы могли это удовольствие получить сразу же по приезде, — довольно сухо отвечает Гольдринг. — Ведь Бертгольд сообщил вам, что я здесь!

— Я думал, что вы посетите меня первый, как младший в чине.

— В данном случае роль играет не звание, а воспитание.

— Вы обиделись, барон?

— Немного! Мне казалось, что после знакомства в Бонвиле наши отношения сложатся несколько иначе. Я даже написал тогда Бертгольду и выразил сожаление, что такое приятное знакомство столь скоро оборвалось.

— Он говорил мне об этом, и я очень благодарен вам за хорошую характеристику, данную мне тогда, невзирая на те несколько неприятных минут, которые вы из-за меня пережили.

— Перед отъездом сюда вы виделись с генералом, говорили обо мне? Неужели он ничего мне не передал?

— Герр Бертгольд просил сказать, что написал вам специальное письмо. И, конечно, просил передать самые горячие приветы!

— Письмо я получил, а вот приветы — несколько запоздали. Согласитесь, что у меня есть все основания считать себя немного обиженным?

— Дела, дела заедают, барон! Днём и ночью на работе…

— Даже для телефонного разговора нельзя были урвать минутку?

— Но и вы отказались зайти, когда я послал за вами солдата.

— А вы считаете это приличной формой приглашения?

— Я не придаю значения таким мелочам. В вопросах этикета я, признаться, разбираюсь мало. Возможно, это задело вашу гордость.

— Это не гордость, а уважение к себе самому!

— Барон, да поймите же, не по моей злой воле все так произошло! Учтите, что после Бонвиля я попал, как говорят, из огня да в полымя. Думал отдохнуть, а вышло…

— Неужели в Бонвиле до сих пор неспокойно? После убийства Гартнера вы так решительно взялись за следствие, что я думал маки, наконец, почувствовали твёрдую руку. Кстати, убийца Гартнера так и не найден?

— Пока шло следствие, маки взорвали ресторан, и это окончательно запутало следы. Возможно, в помещении было заложено несколько мин замедленного действия и Гартнер лишь случайная жертва… Вообще осточертело мне все это. Не успел приехать сюда — и снова с головой погрузился в те же дела, от которых удрал. Такова, видно, наша судьба.

— Это верно, что возле дома службы СС партизаны убили вашего агента?

— После этого убиты ещё несколько. Прямо не пойму, как эти проклятые гарибальдийцы о них узнают…

— Простите за нескромный, возможно, вопрос: с вашими секретными агентами вы встречаетесь в помещении службы СС?

— Упаси бог! Когда вербуем — вызываем к себе, но когда агент уже завербован… Для встреч с ними существует специальная квартира.

— Первый убитый агент знал эту квартиру?

— Да, Кубис и Миллер встречались с ним там довольно часто. Это был один из активнейших наших агентов среди гарибальдийцев.

— Его могли выследить, когда он шёл на явку, и таким образом узнать адрес. Наконец, он мог признаться, когда партизаны разоблачили его! Лемке остановился, потрясённый простотой этого предположения.

— Узнав адрес квартиры, партизаны выследили, кто туда ходит, и отправили на тот свет нескольких агентов, которых Миллеру с таким трудом удалось завербовать. Неужели ни вам, ни Кубису не пришло в голову, что после первого же убийства необходимо сменить явочную квартиру? Лемке побледнел.

— Понимаете, его нашли возле службы СС, а квартиру мы переменили на следующий день…

— И за этот день партизаны узнали кое-кого из тех, кто её посещал… Если б не моё хорошее к вам отношение, я бы обязательно написал Бертгольду об этом, как об анекдоте, который…

— Все люди ошибаются, барон! И если каждую их ошибку… выносить на суд начальства…

— Я же вам сказал, что не напишу. Но если б это были не вы, я бы не смолчал. Ведь хорошо налаженная агентурная сеть среди итальянцев нам необходима сейчас, как воздух. В конце концов у меня имеются и соображения семейного порядка. Бертгольд меня усыновил, он мой будущий тесть, и его служебные интересы, понятно, очень близки мне. Ведь он отвечает за свой участок работы перед фюрером. — Генрих сказал это так важно, что сам чуть не расхохотался.

Но Лемке было не до смеха. В штабе северной группы перед отъездом сюда его ввели в курс дела, особо подчеркнув, что штаб группы придаёт огромное значение созданию агентуры среди местного населения.

— Помните, герр Лемке, — говорил его непосредственный начальник, — сейчас, когда на территории Италии идёт война, нам надо знать, чем дышит каждый итальянец. Ведь наши противники будут вербовать среди них и разведчиков, и помощников!

И вот после всех предупреждений он даже не сберёг то, что приобрёл Миллер, иными словами — провалил часть агентуры. Желая лично познакомиться с каждым агентом, он на протяжении нескольких дней вызвал почти всех бывших в списке.

— Барон, может, зайдём поужинаем! — вдруг неожиданно пригласил Лемке, когда они поравнялись с рестораном.

Генрих улыбнулся. Он понимал, что перепуганный Лемке хочет продолжить беседу за бутылкой вина.

— Я в ресторан не хожу. Питаюсь в замке.

— Тогда разрешите, прихватив бутылочку, другую, как-нибудь заглянуть к вам?

— А если мы сделаем это сейчас?

— Нет, сейчас надо вернуться на работу, отдать кое-какие распоряжения. Вернувшись домой, Генрих застал у себя в кабинете Кубиса.

— Пришлось провожать графиню, вот и решил подождать вас, — пояснил тот. — Напрасно вы не поехали с нами, прогулка была отличная. И если б мне не пришлось ухаживать за этой скучной, как заупокойная месса синьоритой…

— Это вы так о своей будущей невесте?

— Послушайте, Генрих, я боюсь, что не выдержу. Кто это сказал, что итальянки полны огня, грации и пьянящего, как вино, веселья? Ведь она пресна, как…

— Зато у неё неплохое приданое…

— Это — качество, способное любую женщину сделать очаровательной… Но каково оно, это приданое?

— Точно не знаю. Но синьор Лерро намекнул, что очень хорошо обеспечен.

— Ну, черт с ней! Ради обеспеченного тестя придётся поухаживать. Надеюсь, он не обидит свою доченьку. Но скучно, до чего же скучно, если б вы только знали, Генрих! Как вы думаете, долго это должно длиться?

— Всё зависит от впечатления, которое вы произвели, и от вашего поведения. Надеюсь, мне не придётся вас обучать, как себя держать и что делать? Думаю, с женщинами вы обращаться умеете. Уверен, что опыт у вас немалый!

— Но не с такого сорта женщинами! Я, знаете, всегда старался устроиться так, чтобы было как можно меньше хлопот. Все эти прелюдии. Я даже не представляю, с чего теперь начинать!

— С цветов. Это, можно сказать, классический приём. С завтрашнего дня каждое утро посылайте цветы…

— Каждое утро? Так я милостыню пойду просить из-за этих букетов! Да где я возьму на них денег?

— На цветы дам я, только не вам, а вашему денщику, вы все равно пропьёте. А мне, честно признаться, становится все труднее вас субсидировать. Семь тысяч марок — не малая сумма. И если я не настаиваю на немедленном их возвращении, а даже одалживаю ещё, то делаю это лишь потому…

— Понятно! Вы трогательно терпеливы. А я буду трогательно честен. Как только получу приданое, первое, что я сделаю, — это вытащу семь тысяч марок и с низким поклоном верну вам. Добродетель торжествует, раскаявшийся грешник падает к ногам своего благодетеля, публика вытаскивает платки и вытирает глаза… А чтобы триумф был ещё более разителен, не увеличить ли вышеозначенную сумму ещё на пятьдесят марок? Согласитесь, мне как никогда нужны теперь лекарства, повышающие жизненный тонус!

Получив пятьдесят марок, Кубис ушёл, проклиная свою будущую невесту и обстоятельства, которые обернулись против него.

А тем временем Софья Лерро была очень довольна своим новым знакомством и в душе благословляла Марию-Луизу, обещавшую устроить её будущее. На протяжении всего дня она присматривалась к красивому офицеру, которого графиня прочила ей в женихи. Он ей понравился и внешностью, и весёлым характером. Кое-какие его остроты заставляли девушку краснеть, но, подумав, она пришла к выводу, что в этом повинна она сама: провинциальное окружение ограничило её взгляды, и обычная светская беседа кажется ей рискованной и даже неприличной.

Софья Лерро была довольна сегодняшним воскресеньем, так же как и Мария-Луиза, которой удалось в обществе Штенгеля провести весь день и кое-чего достичь.

День двадцатого апреля ежегодно широко отмечался офицерами немецкой армии. Двадцатого апреля родился фюрер, и к этой знаменательной дате приурочивалось массовое присвоение новых званий офицерскому составу. Повышение в чине, естественно, влекло за собой и повышение оклада. Этого дня ждали почти все офицеры и заранее готовились к такому важному событию.

Но в нынешнем, 1944, году надежды многих не оправдались. Повышение получили почти все офицеры Восточного фронта и эсэсовских частей, которые сдерживали наступление англо-американских армий в Италии. Тыловые части, такие, как дивизия Эверса, в этом году почти совсем не получили наград. Из всего штаба дивизии в день рождения фюрера отметили только нескольких офицеров, в том числе и барона фон Гольдринга. Теперь Генрих из обер-лейтенанта стал гауптманом. Эверс и Лютц повышения в чине не получили.

Кубис неожиданно для себя получил майора, но теперь это мало его интересовало: охотясь за приданым Софьи, он мечтал о тысячах и десятках тысяч марок, а не о мизерном увеличении оклада.

Дела его в этом направлении значительно продвинулись вперёд, а именно: на двадцатое июня было назначено обручение с Софьей Лерро. Вскоре должна была состояться и свадьба. Кубис ждал этого с нетерпением. Разрешение от генерала на брак с этой «дворняжечкой», как называл Кубис Софью в разговорах с Генрихом, он получил.

Но если сама Софья так быстро дала согласие, то её отец, Альфредо Лерро, долго колебался: принимать или не принимать этого малознакомого офицера в свою семью? За последний месяц Лерро так подружился с Генрихом, что не скрывал от него своих колебаний.

— Понимаете, что меня волнует? — говорил Лерро за несколько дней до обручения. — Этот Кубис производит какое-то неопределённое впечатление. Мне кажется, что он ни к чему серьёзно не относится; даже ни над чем серьёзно не задумывается, к тому же нет у него никакой профессии. Ну что он будет делать, когда окончится война?

Генрих, как мог, старался защитить своего протеже, выискивая а нем все новые и новые положительные качества, но избавить Лерро от сомнений не смог.

— Очень хорошо, что вы так отстаиваете интересы своего друга, это достойно офицера. Но, согласитесь, что он чересчур легкомыслен для семейной жизни. Я даже не знаю, есть ли у него на счёту хоть несколько тысяч лир, чтобы купить Софье свадебный подарок?

— Мне кажется, что есть. До сих пор Пауль жил да широкую ногу, тратил значительно больше, чем получал, как офицер. Познакомившись с вашей дочерью, он стал значительно бережливее, это хороший признак. Погодите, мне кажется, я видел у него и книжку с личным счётом, было неудобно поинтересоваться, сколько у него есть, но ведь человек не будет открывать счёт ради какой-то мелочи.

Не мог же Генрих сознаться, что сам открыл счёт, положив на него три тысячи марок и взяв с Кубиса очередную расписку.

Как ни колебался Лерро, а пришлось уступить Софье и дать согласие на брак. Правда, он поставил условие свадьба состоится не ранее чем через три месяца после обручения.

— Я надеюсь, что за это время дочь лучше узнает Кубиса и сама разочаруется, — признался Лерро Генриху. Ведь он ни рыба ни мясо. Ни одного пристрастия, ни одного самого обычного увлечения. Болтается между небом и землей — и всё! Вот мы с вами — нас интересуют тайны подводного царства, увлекает такой интересный спорт, как рыболовство. У других бывает страсть к коллекционированию. Третьи интересуются садоводством или ещё чем-нибудь. Это свидетельствует о натуре целеустремлённой. А чем увлекается ваш Кубис, что его волнует?

— Он завзятый филателист, — наугад бросил Генрих первое, что пришло ему в голову.

— Правда? Это для меня новость. И, надо сказать, приятная. Пусть хоть марки собирает, если ни на что больше не способен!

В тот же день Генрих съездил в Пармо и купил Кубису несколько альбомов с марками.

— О боже! Этого ещё недоставало! — простонал Кубис.

— Вам придётся просмотреть альбомы. Надо, чтобы вы могли отличить французскую марку от немецкой.

Кубис зло взглянул на Генриха, но возражать не решился. Слишком уж много стоили каждодневные букеты, чересчур много усилий потратил он на ухаживание за Софьей, чтобы теперь отступить.

Как же обозлился Кубис, когда перед обручением Альфредо Лерро подарил ему ещё один огромный альбом со старыми марками.

— Когда-нибудь я швырну ему в голову этот альбом! — в сердцах ругался Кубис, показывая Генриху подарок будущего тестя. — Вы хоть бы намекнули Лерро, что из всех марок и люблю лишь те, которые можно приравнять к звонкой монете.

Но самое большое разочарование ожидало Кубиса приблизительно через неделю после обручения, когда приступили к обсуждению брачного контракта.

— Оставили в дураках! — трагически воскликнул он, вбегая к Генриху в кабинет и падая в кресло.

— Да объясните, что произошло?

— Оставили в дураках! — повторил Кубис и вдруг накинулся на Генриха. — Это вы во всём виноваты! Морочили мне голову с приданым. А знаете, что он даёт в придачу к своей дочери? Ферму да шестьсот овец где-то на швейцарской границе, дом в Кастель ла Фонте — тот, в котором он живёт, и фруктовый магазин в Пармо.

— Я считаю, что приданое не такое уж плохое!

— Да на кой чёрт мне нужны, эти овечки! Я перережу их в первый же день, как только они станут моими.

— И сделаете глупость! Перестаньте кричать, давайте спокойно подсчитаем. Говорите — шестьсот овец? Так вот… Курт, узнай у Лидии, сколько стоит одна овца? Да, да, обычная овца. Думаю, марок сто, сто двадцать.

— Да я за неё и марки не дам!

— Зато дадут вам. Думаю, что около семидесяти тысяч марок вы сможете за них получить.

— Лидия говорит, что хорошая овца стоит две тысячи пятьсот лир, — сообщил Курт. Генрих свистнул и изумлённо посмотрел на Кубиса.

— Вот тебе и овечки! В переводе на марки они стоят сто пятьдесят тысяч.

— Откуда вы взяли? — Кубис начал проявлять явный интерес, схватил карандаш и взялся сам за подсчёты

— А верно! О мои милые овечки, как горячо начинаю я вас любить!

— Прибавьте сто тысяч за дом и магазин. Уже выходит двести пятьдесят тысяч марок!

— Но мне нужны наличные деньги! Деньги! Понимаете! Только вам одному я должен больше десяти тысяч марок! А Лерро не сказал о деньгах ни единого слова!

— Я попробую в деликатной форме расспросить, что и как.

В ближайшие дни Генрих не смог выбраться к Лерро, и разговор о приданом Софьи так и не состоялся. А вскоре выяснилось, что он уже и не нужен.

Как-то вечером жених и невеста нанесли Генриху официальный визит, и Кубис, отойдя с Генрихом в сторонку, шепнул ему на ухо, что у Софьи на книжке хранится около двадцати тысяч марок — наследство от матери.

— Значит, двадцатого июля свадьба? — спросил Генрих Софью.

— Пауль настаивает, чтобы раньше, но отец не соглашается. Вы бы повлияли на него. Он вас так уважает!

Софья говорила правду — Альфредо Лерро был просто влюблён в молодого барона. Если у него выдавался свободный вечер, он обязательно приглашал Генриха посидеть, поболтать. Лерро не раз повторял, что подобные беседы освежают его мозг, забитый формулами. Он горячо говорил обо всём, что отвлекало его мысли от войны. Ибо война в его представлении была лишь борьбой формул и технических идей, в которой, конечно, как щепки, летят люди, но исход этой борьбы решает наиболее гибкая и передовая техническая мысль, а не человеческие массы, способные лишь покоряться сильнейшему!

Единственной темой, которую избегал Альфредо Лерро, был завод и все связанное с ним. Генрих тоже не заводил об этом разговора, чтобы не вызвать подозрений.

— Кончится война, и я расскажу вам любопытнейшие вещи, — сказал как-то инженер. — А сейчас…— он вздохнул, сейчас все это мне самому так осточертело, даже вспоминать не хочется. Мозг — самая благородная часть человеческого организма, и он не терпит насилия. А меня торопят, торопят изо всех сил. Даже если я болен, не дают полежать, привозят домой всевозможные материалы и заставляют консультировать. А после того как я добился ещё одного усовершенствования — на меня начали наседать ещё больше. Только и слышу «Быстрее, быстрее, быстрее!»

— Хорошо, что вам хоть не приходится работать дома по ночам!

— Между нами говоря, я работаю иногда и дома, сам для себя. Как бы иначе я мог собраться с мыслями. Впрочем, это неинтересно. Только, прошу вас, не проговоритесь случайно об этом Штенгелю. Если он узнает, что кое-какие материалы я держу у себя в сейфе, могут возникнуть серьёзные неприятности.

В этот вечер Генрих долго не спал. Признание Лерро рождало новые мысли, новые планы.

 

СВАДЬБА И СМЕРТЬ

За несколько дней до свадьбы прибыл приказ командования северной группы: Кубис назначался помощником Штенгеля по внутренней охране завода.

Такого счастливого поворота событий Генрих даже не ждал. Как выяснилось, посодействовал этому делу Штенгель. Он убедил командование, что раз уж Кубис должен породниться с Лерро и переехать к нему в дом, значит он должен быть причастен к охране завода и к охране личности самого главного инженера. Тем более, что сам Штенгель вынужден покинуть особняк Лерро — весь второй этаж отходит к молодожёнам.

Новое назначение Кубиса всем пришлось по душе: Альфредо Лерро радовался, что избавится от опеки слишком уже педантичного Штенгеля. Софья была счастлива, что её молодой муж, которого она ревновала ко всем женщинам, будет работать на глазах у отца. Мария-Луиза надеялась, что Штенгель переедет в замок и её собственный роман с ним продвинется настолько, что она сможет сменить траурный наряд вдовы на свадебный убор невесты. Генрих рассматривал новое назначение Кубиса как лишний шанс для осуществления своих планов.

И лишь Кубис совершенно равнодушно относился к переменам по службе. Он уже вошёл в роль будущего владельца отары, магазина и дома. Целые вечера он теперь проводил с Софьей, проверяя отчёты управляющего фермой и старшего приказчика магазина. И тут они нашли общий язык: радовались удачным операциям с фруктами, продаже шерсти, волновались, замечая неточности в отчётах, или, обнаружив подозрительный счёт, огорчались, что перевелись верные и честные слуги. Они единодушно пришли к мнению, что управляющий фермой — человек ненадёжный и его надо непременно сменить.

Кубис буквально менялся на глазах у тех, кто его знал. У него никогда не было ни пфеннига за душой, не то что недвижимого имущества, и теперь в нём вдруг проснулись алчность собственника, корыстолюбие. Он стал меньше пить вначале из соображения экономии, а затем проникшись сознанием своего нового положения в обществе. И хоть не мог отказаться от морфия, но старался уменьшить ежедневные дозы, даже советовался по этому поводу с Матини. Желая упорядочить свои дела, Кубис забрал у Генриха многочисленные расписки и вместо них выдал одну, причём пометил в ней и окончательный срок погашения долга — 1 января 1945 года. В газетах его теперь больше всего интересовали не военные сводки, а колебания валютных бюллетеней, цены на шерсть, мясо, фрукты. Если раньше Кубис хотел пышно отпраздновать свадьбу — пригласить чуть ли не всех офицеров штаба, то теперь он настаивал на очень ограниченном количестве гостей.

— Кубис, вы становитесь скупым, — заметил как-то Генрих.

— Я убедился, что щедрость — сестра бедности. Если денег мало — их не ценишь. Если есть капитал — его хочется увеличить.

Софья была в восторге от того, как разумно планирует их жизнь Пауль, как осторожен он в тратах, как умеет угадывать её желания с полуслова. Вообще между нею и женихом установилось такое взаимопонимание, которое бывает порукой счастливых браков. Кубис, сам того не замечая, медленно менял своё отношение к Софье. Он уже не относился к ней как к ненужному и обременительному довеску. Ведь она не требовала от него пылкой любви, была ласкова, ровна в обращении, хорошая хозяйка. Она вполне разделяла мнение, что сейчас не время для пышной свадьбы, да и вообще всякая парадность ни к чему: лучше деньги, ассигнованные на это отцом, потратить на различные хозяйственные усовершенствования.

Итак, гостей на свадьбе было мало. Софья пригласила свою кузину из Пармо, Штенгеля и графиню. Пауль — генерала Эверса, Генриха, Лютца и Лемке.

Кубис получил отпуск на три дня, и молодожёны тотчас же после обеда должны были выехать в Пармо, к Софьиной тётке, наследницей которой нежная племянница вскоре собиралась стать. Но всё произошло не так, как планировали.

Когда все уселись за свадебный стол и генерал Эверс, на правах старшего, провозгласил первый тост, совершенно неожиданно появился курьер из штаба дивизии.

— Разрешите вручить, герр генерал, личную телеграмму.

Эверс стремительно поднялся и нетерпеливо выхватил телеграмму из рук курьера. Пробежав её одним взглядом, генерал мгновенье стоял совершенно неподвижно и вдруг покачнулся. Лютц, сидевший рядом, едва успел подхватить и поддержать генерала за плечи.

— Прикажете послать за врачом? — взволнованно опросил он.

— Не надо. Сейчас всё пройдёт…— чужим голосом ответил генерал и обвёл всех присутствующих долгим взглядом, задержав его на Лемке. — Выйду на балкон, и всё пройдёт…

— Я вынесу вам стул, — предложил Лютц.

— Не надо, — раздражённо бросил Эверс. Выйдя на балкон, генерал плотно прикрыл дверь.

— Верно, семейные неприятности, — прошептала графиня. — Возможно, что-то с женой… Откуда телеграмма, вы не обратили внимания?

— Из Берлина, — ответил курьер — Простите, что я принёс её сюда, но телеграмма срочная, и я считал…

— А жена у него и Дрездене, — не слушая объяснений, проговорила графиня.

— Возможно…— начал было Лютц. На балконе прозвучал выстрел. Все бросились к балконной двери.

Эверс лежал на полу, широко раскинув руки. Из виска тоненькой стрункой сочилась кровь.

Первым опомнился Лютц. Склонившись над генералом, он разжал пальцы, стиснутые в кулак, и осторожно вынул телеграмму. Через его плечо Генрих прочёл: «Немедленно выезжай на курорт», подписи не было.

Бледный как полотно Лютц стал на колени и приложил ухо к груди своего начальника. Сердце генерала Эверса не билось.

— Что это значит? — Лемке пытливо взглянул на Генриха.

— Пока это значит лишь одно — все мы должны быть на своих местах. Итак — Генрих поклонился Софье, которая дрожала, словно в лихорадке, вцепившись руками в плечо Кубиса — Пауль, ты оставайся возле жены, успокой её, а мы пошли.

— До прихода врача и начальника штаба — ничего не трогать, — приказал Лемке — Я тоже сейчас вернусь.

Офицеры вышли. Лемке тотчас свернул к штабу СС, Генрих и Лютц остались вдвоём.

— Что ты об этом думаешь, Генрих?

— Ничего хорошего это не сулит. Мне кажется… Погоди. Куда это бежит дежурный штаба?

От двери штаба навстречу им действительно бежал дежурный, дрожащими руками застёгивая на ходу мундир.

— Герр гауптман, герр гауптман! — дежурный остановился, переводя дыхание, губы его дрожали — Оберст Кунст застрелился у себя в кабинете.

— Он получил телеграмму из Берлина? — спросил Генрих.

— За пять минут до выстрела.

— Ему советовали поехать на курорт?

— Так точно! И даже немедленно!

— Сейчас же позвоните Лемке. Он у себя. До его приезда — в кабинет никого не пускайте.

Дежурный побежал обратно в штаб. За ним медленно поднялись на второй этаж Лютц и Генрих.

— Ну а теперь что ты скажешь?

— Я настолько ничего не понимаю, что мне кажется, будто я вижу все это во сне. — Вид у Лютца был ошеломлённый.

— Похоже на заговор. Включи-ка радио! Но радио, как и всегда в этот час, передавало лишь бравурные марши.

— Может быть, тебе надо сообщить в штаб командования? — спросил Генрих.

Лютц подошёл к телефону и собрался назвать условные позывные, когда в комнату вбежал запыхавшийся Лемке.

— Где Кунст?

— Я приказал никого не пускать в его кабинет до вашего прихода.

— Но что, что всё это значит?

— Точно с таким же вопросом я хотел обратиться к вам.

Все выяснилось лишь к вечеру, когда в Кастель ла Фонте прибыл специальный самолёт из Берлина. Уполномоченный Гиммлера привёз приказы об аресте Эверса и Кунста. Он должен был доставить обоих арестованных в штаб-квартиру.

Командир дивизии генерал-лейтенант Эверс и начальник штаба дивизии оберст Кунст обвинялись в том, что они принимали участие в заговоре против фюрера и были причастны к покушению на его особу.

Недовольство фюрером, возникшее после поражения на берегах Волги и все возраставшее, по мере того как немецкая армия терпела новые и новые неудачи, действительно привело к заговору.

Заговорщики ставили свой целью ликвидировать Гитлера и выдвинуть на его место другую фигуру, устраивающую англо-американцев, чтобы заключись с ними сепаратный мир, который бы позволил Германии вести войну только на Восточном фронте.

Шестого июня англо-американцы высадились на французском берегу Ла-Манша и открыли второй фронт. Это заставило заговорщиков прибегнуть к решительным мерам. 20 июля 1944 года было совершено покушение на Гитлера.

Но бомба хоть и разорвалась в условленном месте и в условленный час, только контузила фюрера. Головка заговора была тотчас раскрыта, и теперь Гиммлер жаждал как можно скорее схватить всех участников заговора и причастных к нему офицеров высшего командования. В списке государственных преступников, насчитывающем около двух тысяч фамилий, значились и фамилии генерала Эверса и оберста Кунста.

Покушение на фюрера значительно усилило влияние и значение карательных органов как в армии, так и среди населения. Продолжались аресты — каждый офицер чувствовал себя неуверенно.

Вот почему телеграмма, в которой барону фон Гольдрингу предписывалось немедленно прибыть в штаб командования северной группы, взволновала не только Генриха, но и его друзей — Лютца и Матини. Среди генералов, уже замученных в гестапо, были Денус и Гундер, а Генрих не скрывал от друзей, что в своё время он, по поручению Эверса, дважды был у Гундера в его парижском особняке. Таким образом, вызов в штаб командования мог означать и то, что фон Гольдринга будут допрашивать о связях Эверса с другими генералами. Ничего хорошего такой допрос, конечно, не сулил.

Узнав о вызове, Лемке подозрительно взглянул на Генриха, и в глазах его блеснули злорадные огоньки. Будь на то его воля, он, не задумываясь, арестовал бы этого надменного барона, ведь не зря же сам приёмный отец просил приглядывать за ним. Но на такой серьёзный шаг Лемке не отважится. Пусть решает Бертгольд! Или штаб командования! Лемке был уверен, что вызов в штаб добром не кончится. Генрих очень хорошо понял взгляд Лемке. И беспокойство его ещё возросло.

Оно не уменьшилось и по приезде в штаб командования. Ничего не объясняя, ему заявили, что он должен явиться в окружную комендатуру.

Окружная комендатура? Генрих почувствовал, как тоскливо сжалось его сердце. Молнией промелькнула мысль о спрятанном под манжетом маленьком браунинге. Только бы не упустить время. А может, всё обойдётся, как когда-то в кабинете Лемке? Прежде всего — ни тени волнения во взгляде, в жестах, поведении. Хорошо, что комендатура находится в нескольких кварталах от штаба: будет время все продумать, взять себя в руки.

Оберст фон Кронне принял Генриха в роскошном кабинете, из оков которого открывался чудесный горный вид. Чуть приподнявшись в кресле, оберст довольно небрежно кивнул головой и предложил Гольдрингу сесть. Этот оттенок превосходства, подчёркнутая подтянутость фигуры, ловкость и чёткость всех движений хорошо были знакомы Генриху. Он сразу узнал в молодом тридцатипятилетнем офицере представителя старинного юнкерского рода.

— А я вот сижу и любуюсь пейзажем, — неожиданно сказал фон Кронне. — Он меня успокаивает и рождает ясность мысли. Как хорошая картина, висящая на стене.

— Вам, герр оберст, надо поехать в Кастель ла Фонте и посмотреть Гранд-Парадиссо во время захода солнца.

— О, я вижу, вы разбираетесь в этих вещах, — бросил Кронне, разглядывая Генриха с головы до ног. — Вас проинформировали, зачем вас вызвали сюда?

— Нет, просто приказали явиться к вам. О причинах я даже не догадываюсь.

— Так вот что, герр гауптман: после событий, происшедших в Берлине на днях, командование решило, отбросив все церемонии с этими итальянцами, ввести в Северной Италии строгий оккупационный режим. Одной из мер является организация военных комендатур, которым будут подчиняться все муниципалитеты. Комендантом Кастель ла Фонте и всего прилежащего к нему района назначаетесь вы! Генрих почувствовал, как отлегло у него от сердца,

— Вы, барон, конечно, понимаете, что такое назначение — выражение большого доверия к вам. Вы должны оправдать его безупречным выполнением возложенных на вас обязанностей, верной службой фюреру и фатерланду. Большие светло-серые глаза Кронне внимательно смотрели на Гольдринга.

— Мундир офицера обязывает меня безупречно выполнять обязанности, на каком бы посту я ни был. Но этот знак доверия я расцениваю особенно высоко.

— Мы надеемся на это! Вам знаком район, где вы будете комендантом?

— Обязанности офицера по особым поручениям достаточно обширны, и мне пришлось побывать почти во всех населённых пунктах, где находятся подразделения нашей дивизии. Так что, осмелюсь сказать, я знаю этот район.

— Тем лучше. Отныне вы полновластный его хозяин и целиком отвечаете за порядок в нём. Учтите по территории вверенного вам района проходят очень важные для фронта железная дорога и автострада. Кроме того, в вашем районе расположен военный объект чрезвычайно важного значения. Завод охраняется специальными командами эсэс. Но вам придётся установить очень тесный контакт с командирами этих отрядов. В вашем непосредственном распоряжении рота горных егерей, командир которой будет вашим помощником, рота чернорубашечников… Генрих поморщился.

— Эта рота состоит из проверенных вполне солдат, на неё можно положиться. Кроме того, даём вам два взвода парашютистов. Знаю — сил маловато для такого района, как ваш. Но ничего не поделаешь. В случае крайней нужды сможете обращаться за помощью в подразделения дивизии и к майору Штенгелю. Но, подчёркиваю, только в крайних случаях. В вашем районе действует бригада гарибальдийцев и несколько мелких отрядов различной политической окраски. Главные усилия направьте на гарибальдийцев, они для нас наиболее опасны. Борьба с ними должна быть повседневной и беспощадной. Надеюсь, что смогу оказать вам помощь советами, указаниями, но на то, что поможем живой силой, не рассчитывайте. Вот, кажется, и, все. Да, ещё одно. Вам надо немедленно подыскать приличное помещение, хорошо его обставить. Не относитесь к этому, как к второстепенному делу. Те, кто будут обращаться к вам, должны чувствовать уважение к новой власти. Я считаю целесообразным напомнить вам слова великого Гёте: «Всякая внешняя благопристойность имеет свои внутренние основания». Штат вы должны подобрать сами, но следите, чтобы не пролез гарибальдийский агент. Они наверняка постараются это сделать. Я скоро приеду в Кастель ла Фонте и хотел бы, чтобы к этому времени все организационные дела были завершены. У вас есть вопросы?

— Сейчас нет, но они непременно возникнут. Я просил бы разрешения обращаться к вам по мере надобности.

— Делайте это когда угодно, но избегайте телефонных разговоров. Личный контакт куда надёжнее.

Новое назначение приятно удивило Генриха. Как комендант он отвечал за весь район, в том числе и за расположенные в нём объекты, а это означало приближение его к заводу, вокруг которого сосредоточились все его помыслы. Генрих справедливо считал, что это назначение не обошлось без вмешательства его будущего тестя. Бертгольд действительно решил, что лучше забрать Генриха из штаба дивизии, которой командовал крамольный генерал. Правда, он умер, но мог оставить после себя нездоровое окружение. Но больше всего обрадовали происшедшие перемены Матини.

— Это же прекрасно! — воскликнул он, когда Генрих рассказал ему о своей поездке в штаб командования. — Я уверен, что теперь в нашем районе не будет массовых расправ с беззащитным населением, которые проводятся по всей Северной Италии.

Но новое назначение вызывало и новые осложнения. Отвечать за спокойствие в районе означало бороться с теми, кто нарушал это спокойствие. А спокойствие, с точки зрения оккупантов, заключалось в беспрекословном повиновении населения гитлеровцам, рассматривавшим каждого итальянца как потенциального врага.

Понятия о спокойствии у итальянского населения и у оккупантов были настолько различны, что безболезненно примирить их было невозможно.

Генрих понимал, что если он с самого начала не установят хотя бы молчаливого контакта с местным населением, это немедленно приведёт ко всяческим осложнениям между ним и жителями подчинённого ему района.

На следующее утро, когда Лидия пришла убирать комнаты, Генрих обратился к ней с неожиданным вопросом:

— Вы хорошо знаете немецкий язык?

— Лучше французский.

— Но вы понимаете, когда я разговариваю с вами по-немецки?

— Все. Но говорить мне трудно.

— Не велика беда. Научитесь. Что вы ответите на моё предложение перейти на другую работу?

— Я не понимаю… На какую именно?

— В Кастель ла Фонте организуется военная комендатура. Меня назначили комендантом. Я плохо знаю итальянский язык, а в комендатуре есть должность переводчика. Я хотел бы, чтобы вы заняли её… Предложение было слишком неожиданным для девушки. Она заколебалась.

— А не будет поздно, если я отвечу вам завтра? Так сразу решить я не могу. Подумаю…

Генрих на это и рассчитывал. Лидии не столько надо подумать, сколько посоветоваться, и он охотно согласился подождать день — два и не торопить её с ответом.

Кубис с головой ушёл в хлопоты о своём благосостоянии. Его вполне устраивала квартира из шести комнат, уютно меблированная и нарядная, завтраки, обеды и ужины, которыми потчевала его молодая жена. Тем более, что молодой чете они ничего не стоили — все расходы по хозяйству Лерро взял на себя, и Кубис почти не тратил своего офицерского жалования. Однако Кубис не чувствовал себя спокойно, и будущее уже не казалось таким розовым, как раньше.

Генрих не ошибся, оценив приданое Софьи в двести пятьдесят тысяч марок. Но Кубис лишь позже понял, что цены на овец так высоки только потому, что сейчас война и все продукты питания, особенно мясо, стоят очень дорого. Пауль уже ознакомился с довоенными ценами на мясо и шерсть. Он пришёл к выводу, что в мирных условиях приданое его жены уменьшится втрое. Это его так взволновало и ошеломило, что Кубис решил посоветоваться с Генрихом, не ликвидировать ли им с Софьей ферму сейчас?

— Понимаете, Генрих, меня сильно волнует будущее. Сейчас, пока жив тесть, все хорошо. Он хорошо зарабатывает и не считается с затратами на хозяйство. Но он уже не молод, часто болеет. Не исключена возможность, что я скоро стану полновластным хозяином наследства. — И это не только не улучшит моего положения, а ухудшит его.

Даже манера разговаривать изменилась у Кубиса, каждое его слово теперь дышало апломбом предусмотрительного человека.

— А знаете, я уже сам об этом думал, — признался Генрих.

— Очень трогательно с вашей стороны!

— Ведь я немножечко виноват в изменении вашего семейного положения и чувствую перед вами… ну, как вам сказать… моральную ответственность, что ли… Возможно, у вас есть основания для волнений о будущем…

— А если теперь продать все недвижимое имущество и вложить деньги в какое-либо прибыльное предприятие? Или обратить их в ценности?

— Как вам сказать! Надо быть большим знатоком в таких делах, чтобы не дать себя обмануть.

— Когда кончится война, мы бы могли с Лерро открыть…

— Погодите минуточку — я вас прерву. Мне хочется задать вам один вопрос. И не как зятю Альфредо Лерро, а как старому и опытному сотруднику гестапо. Как вы думаете, что будет с вашим тестем на исходе войны, если Германия, упаси боже, её проиграет?

— Она уже её проиграла… Но я не понимаю вопроса.

— Не надо быть чересчур дальновидным, чтобы понять — Альфредо Лерро работает не на заводе, изготовляющем зонтики или детские игрушки.

— Он изобрёл…

— Не надо! Не надо! Я не хочу знать секретов, которые мне не положено знать!.. Но я уверен: если его особой так интересуются и так его охраняют, то деятельность Альфредо Лерро имеет отношение к тому новому оружию, о котором так много пишут…

— Вы угадали!

— Послушайте, Пауль! Не ставьте меня в глупое положение. Я предпочитаю держаться подальше от государственных тайн и поэтому не слышал, что вы сказали. Забыл об этом! Я выскажу лишь логические предположения…

— Простите! Молчу как рыба.

— Что сделали бы вы как руководитель гестапо, если бы знали, что Германия проиграла войну, а в руки её врагов, в руки победителей, попадут все достижения немецкой военной технической мысли?

— Я?.. Я бы уничтожил все наиболее ценное… ну, и вообще позаботился, чтобы ничто не попало в руки врагов.

— Абсолютно логично! Так поступил бы, каждый разумный работник гестапо. А что бы вы сделали с автором важнейшего изобретения? В области военной техники? Ведь сегодня этот автор служит фюреру, а завтра может соблазниться долларами или фунтами, стерлингов, даже русскими рублями! Что бы вы сделали с изобретателем как руководитель гестапо?

Пауль Кубис медленно, не отрывая взгляда от лица собеседника, всем корпусом подался вперёд.

— Вы уверены, что…

— Предположение ещё не есть полная уверенность… Мы с вами даём друг другу урок логического мышления. И только. Впрочем, к чёрту этот разговор, он, я вижу, взволновал вас. Давайте о чем-нибудь другом!

— О нет, нет! Это именно тот разговор, который раз уж начали, продолжайте до конца. Что же мне, по-вашему, делать?

— В таких случаях трудно советовать. Каждый ведёт себя по-своему, Пауль.

— Но что бы вы сделали на моём месте?

— Я бы… Дайте подумать! — Генрих несколько раз прошёлся по комнате. — Я приготовился бы к самому худшему.

— А именно?

— Гениальное изобретение Альфредо Лерро не должно погибнуть для науки! И вы отвечаете за это перед будущими поколениями. Даже если погибнет или умрёт от болезни сам Лерро, вы обязаны сохранить его изобретение.

— Но я разбираюсь в технике не больше, чем в филателии, пропади она пропадом!

— Что вы ничего не понимаете в технике — я знаю… Но это не так уж страшно. Ведь ваш тесть не держит свои изобретения в голове. Есть формулы, есть чертежи…

— Он их никому не доверяет…

— И совершенно правильно поступает! Но ведь с них, тайно от него, можно сделать фотокопии. Во имя будущего!.. Ну, а если, скажем, произойдёт так, что завод не успеют уничтожить, чертежи тоже и они попадут в руки какой-либо державы. И вы тогда, в компенсацию за заботы о судьбе важного изобретения, сможете продать эти фотокопии другой державе. А это ведь не шутка. И тогда вас вряд ли будут волновать цены на шерсть и мясо! Это такая мелочь по сравнению с тем, что вы получите! Да и вашу службу в гестапо вам простят — просто закроют на это глаза.

Генрих умолк и налил из графина воды в стакан, отпивая её маленькими глоточками, он из-под руки поглядывал на Кубиса. Тот сидел задумчивый, сосредоточенный.

Кто мог догадаться, какие мысли сейчас сновали в голове Пауля Кубиса? Ведь он так много раз уже перерождался. Недоучившийся падре, он стал разведчиком, чтобы впоследствии потерять всякий интерес и к этой профессии. Потом им овладела мечта о спокойной жизни если не бюргера, так рантье. Может быть, его душа перерождалась сейчас в четвёртый раз.

 

У ЛЕМКЕ ВОЗНИКАЮТ ПОДОЗРЕНИЯ

Хотя Лемке и был первым, кто приветствовал Гольдринга в его новом, отлично меблированном кабинете коменданта района Кастель ла Фонте, но больше никого так не раздражало новое назначение Генриха, как начальника службы СС.

Ещё бы! Новый командир дивизии, сменивший Эверса, заявил, что штаб будет переведён в Пармо, а в Кастель ла Фонте останутся только госпиталь, склады и служба СС. Итак, полновластным хозяином района стал комендант, в распоряжении которого чуть ли не батальон, в то время как у Лемке нет и полной роты. Это ставило начальника службы СС в полную зависимость от коменданта: с ним надо было согласовывать планы, координировать действия. Часто обращаться за помощью для проведения той или иной операции. И все это придётся делать ему, высшему в чине, человеку, имеющему за плечами немалый опыт, наконец, старшему по возрасту.

Смириться с этим Лемке было особенно трудно и потому, что за время своей работы в гестапо он привык смотреть на всех других людей, непричастных к его ведомству, свысока, с плохо скрытым презрением и разделять их на две резко разграниченные части. По одну сторону стояли осуждённые, по другую — те, кто находился под следствием. К первым он относил всех, кто попал в гестапо, не считаясь с тем, виновен или не виновен человек. Ко вторым относились те, кто ещё пребывал на свободе. После покушения на фюрера в эту последнюю категорию Лемке зачислил и всех военных, независимо от занимаемой должности и звания.

Гольдринг вызывал у Лемке двойственное чувство с одной стороны, он считал его человеком совершенно надёжным — ведь Гольдринг был названным сыном Бертгольда, а к последнему начальник службы СС относился чуть ли не с большим уважением, чем к самому господу богу, поскольку господь бог не носил погон генерал-майора. С другой стороны, Лемке считал Гольдринга недопустимым либералом. Одни его связи чего стоят. Он дружит с неблагонадёжным Матини, за которым пришлось установить наблюдение, он в самых тесных, приятельских отношениях с гауптманом Лютцем — человеком подозрительным, — как-никак адъютант ныне покойного Эверса не мог не знать о крамольных действиях своего генерала! Для Лемке было совершенно непонятно, как может барон, да ещё будущий зять Бертгольда, так запросто держать себя с денщиком, тоже очень сомнительной личностью. В своё время, как это удалось установить, Курт Шмидт отказался вступить в гитлерюгенд. Наконец, почему Гольдринг, который так приветлив со всеми, предубеждённо относится к попыткам Лемке завязать с ним дружеские отношения?

В сейфе своего предшественника начальник службы СС нашёл копии тех писем, которые Миллер в своё время посылал Бертгольду. Из них Лемке узнал о романе фон Гольдринга с какой-то Моникой Тарваль, заподозренной в причастности к движению Сопротивления. Разве все это не заставляет задуматься? И вообще, почему с именем Гольдринга связано несколько в достаточной мере странных происшествий? Довольно часто по вечерам, после очередной встречи с комендантом, всегда вызывавшей в нём раздражение, Лемке запирался у себя в кабинете и в который уже раз вытаскивал заведённую ещё Миллером папку, где хранились все материалы, касавшиеся Генриха фон Гольдринга. Взяв в руки тот или другой документ, Лемке долго и придирчиво вчитывался в него, стараясь понять, почему всё произошло именно так, а не иначе. Почему, например, письмо Левека о двух убитых вблизи Сен-Реми немецких офицерах попало в руки Генриха, а не к кому-либо из службы СС? Ведь Левек предлагал свои услуги гестапо, а человек, желающий стать его агентом, наверняка может отличить форму работника службы СС от формы армейского офицера! Почему в деле, заведённом на какого-то Базеля (кстати, задержал его сам Гольдринг, обвинив в покушении), нет протокола допроса арестованного, а стоит лишь число и отметка «ликвидирован»?

Боясь Бертгольда, Лемке не решался даже поделиться своими сомнениями с высшим начальством, и от этого его ненависть к Гольдрингу все возрастала. Бессилие вызывало озлобление.

Вот и сегодня снова пришлось припрятать обиду, уступить этому высокомерному барону. Лемке получил приказ всех бывших солдат итальянской армии, не вступивших в отряды добровольцев, немедленно вывезти в Германию, поскольку линия фронта в Италии продвинулась ближе к северу. Операцию надо было провести в течение одной ночи, тайно, чтобы о ней не узнало местное население, а тем паче партизаны. Понятно, вопрос об охране итальянских солдат при таком масштабе операции стоял особенно остро. И Лемке обратился к Гольдрингу с требованием передать в его распоряжение все наличные военные силы. Но Гольдринг по сути дела отказал, выделив начальнику службы СС только роту чернорубашечников.

— Мне самому предстоит провести сложную операцию, — пояснил он.

Лемке с негодованием вспоминает недопустимый, даже оскорбительный тон, в котором вёлся этот разговор. Нет, верно, придётся обратиться к самому Бертгольду… А может быть, стоит ещё раз попытаться договориться с этим Гольдрингом, поговорить откровенно, во весь голос?

Лемке подходит к прямому проводу, соединяющему его кабинет с кабинетом коменданта.

— Гауптман фон Гольдринг сейчас у синьора Лерро, отвечает переводчица. Лемке с досадой бросает трубку и нажимает на звонок.

— К вечеру собрать все сведения об итальянцах, работающих в комендатуре, и особенно о переводчице. Она раньше служила горничной в замке графа Рамони.

Дружба Гольдринга со стариком Лерро тоже раздражает Лемке. После недавней свадьбы, так печально окончившейся, Лемке дважды нанёс визит инженеру, но оба раза его приняли достаточно холодно. Собственно говоря, искать более близкого знакомства с Альфредо Лерро Лемке заставлял не личный интерес к особе инженера, а специальное предписание, хранившееся в сейфе начальника службы СС; в нём значилось, что Лерро надо всячески оберегать и ничем не волновать. Это предписание пришло из штабквартиры — значит инженер был важной персоной. И вот эта важная персона даже не вышла поздороваться с Лемке, когда тот нанёс второй визит и сидел в гостиной вместе с Кубисом и его женой. Для Гольдринга же дверь особняка всегда открыта, комендант там бывает чуть ли не каждый вечер. Откуда такая дружба между молодым офицером и старым инженером? Лемке звонит на квартиру Лерро и просит позвать барона фон Гольдринга.

— Что случилось? — голос коменданта звучит встревоженно.

— Ничего особенного. Но я хотел бы повидаться с вами сегодня по одному неотложному делу.

— Через полчаса я буду у себя! — коротко бросает Гольдринг. «Даже не спросил, могу ли я в такое время прийти к нему!» — злится Лемке.

Но обстоятельства заставляют начальника службы СС проглотить обиду. Ровно через полчаса он уже в комендатуре.

Не здороваясь с сотрудниками, Лемке проходит через канцелярию и дёргает дверь приёмной, расположенной перед кабинетом коменданта. Она заперта.

— Одну минуточку, сейчас, — слышно, как в замке поворачивается ключ, и переводчица, отстранившись, пропускает Лемке в комнату. Он проходит мимо неё, как мимо пустого места. Гольдринг уже пришёл от Лерро и в ожидании Лемке просматривает газеты.

— А наши войска в Арденнах здорово насели на англо-американцев! — восклицает Генрих вместо приветствия. Читали сегодняшние газеты?

— Не успел. Слишком мною работы.

— Такие вещи нельзя пропускать. Их надо читать прежде всего. Они пробуждают энергию. Тем более, что последнее время нас не часто балуют приятными известиями.

— Думаю, что наши ФАУ-2 заставят Англию выйти из войны… Но я пришёл поговорить о вещах куда более близких, нежели события в Арденнах.

— Какие же события могут быть офицеру ближе? Конечно, события на фронте.

— Это игра слов, Гольдринг!

— Фон Гольдринг! — поправил Генрих.

— Фон Гольдринг, если вам так хочется… Но я пришёл не ссориться, а поговорить с вами, как офицер с офицером.

— Слушаю вас, герр Лемке.

— Мне кажется, что наши с вами отношения, барон, вредят службе.

— Моей нисколько!

— А моей вредят и очень. Я обращаюсь к вашему чувству ответственности перед фатерландом и фюрером. Мы переживаем слишком тяжёлое время, когда…

— Нельзя ли обойтись без проповеди? Я считаю вас квалифицированным офицером гестапо, но проповедник из вас плохой, герр Лемке. Лемке прикусил губу от обиды.

— Герр фон Гольдринг, я последний раз советую вам опомниться и делаю последнюю попытку договориться. Если наша сегодняшняя беседа не принесёт результатов — я имею в виду положительные результаты, — я буду вынужден обратиться к начальству с жалобой на вас. Предупреждаю об этом честно.

— Это ваше право и обязанность. Но я хотел бы знать, чего вы от меня хотите?

— Согласованности в работе.

— Я тоже хочу этого!

— Не замечал. Ваша личная неприязнь ко мне, хотя я не знаю, что послужило поводом…

— Не знаете? Не прикидывайтесь ягнёнком!

— Меня удивляет ваш тон и непонятные намёки. Может быть, вы объясните в чём дело?

— Даже приведу вещественные доказательства.

Генрих вынул из кармана письмо, полученное от Лорхен неделю назад, и начал читать вслух:

— «Не выдавай меня отцу — я тайком прочитала письмо, которое он прислал маме. Я бы не призналась тебе в этом, если б так не разволновалась. Меня начинает беспокоить эта графиня Мария-Луиза, в замке которой ты живёшь. Отцу пишут, что она молода и красива, тебя видят с нею на прогулках. Должно быть, из-за неё ты так долго не приезжаешь…»

— Как по вашему, Лемке, если б такое письмо я написал вашей жене, вы были бы очень признательны мне? Лемке покраснел.

— Я писал об этом не вашей невесте, а генералу Бертгольду.

— И считаете это достойным офицера?

— Герр Бертгольд вменил мне это в обязанность.

— Итак, вы считаете, что писать доносы… Согласитесь, что иначе, как доносом, это не назовёшь! Ведь вы же знаете об отношениях между графиней и Штенгелем… Так вот, писать доносы…

— Герр Бертгольд, очевидно, неверно понял меня. По-своему расшифровал какую-то неосторожную строчку… И если это приводит к таким недоразумениям, даю слово офицера, что ни слова о вас…

— На слово офицера полагаюсь. Мне скрывать нечего, но слежку за каждым шагом я считаю оскорблением своего достоинства.

— Я вас отлично понимаю и повторяю…

— Ладно, будем считать, что по этому вопросу мы договорились. Теперь о другом… Так чего же вы от меня хотите?

— Полного согласования всех действий и взаимопомощи.

— Конкретно?

— Сегодня ночью я должен отправить батальон бывших итальянских солдат из Кастель ла Фонте в Иврею.

— Когда именно?

— В двадцать два тридцать.

— Что вам для этого нужно?

— Кроме роты чернорубашечников, которую вы обещали, дайте хоть взвод немецких солдат.

— Берите парашютистов.

— Я не доверяю этим балеринам!

— Хорошо, дам взвод немецких егерей.

— Правда, барон? Спасибо! Я думаю — это начало наших новых взаимоотношений, надеюсь, что скоро вы измените мнение и обо мне.

— Вы знаете, как я вам симпатизировал, и если между нами пробежала чёрная кошка, то повинны в этом лишь ваши письма к моему отцу, тестю, называйте его как хотите! Я не потерплю слежки за собой, предупреждаю заранее.

— Обещаю, что её не будет…

— Что ж, тогда мир и согласие!

— Я счастлив, барон, что начал этот разговор и мы смогли договориться. Лемке крепко пожал руку Генриху.

— Командиров я сейчас же пришлю в ваше распоряжение.

— Но ничего не говорите им о задании. Они не должны знать об операции до её начала.

— Понятно.

— А вы не собираетесь принять участие в прогулке на Иврею?

— Это не мой район. К тому же я вечером буду занят.

Не заезжая домой, Генрих прямо из комендатуры поехал к Лерро, разговор с которым так неожиданно прервал Лемке.

— Послушай, Курт, — предупредил его Генрих по дороге, — я обещал синьору Лерро сегодня заночевать у него, ему нездоровится. Но ночью мне могут позвонить, так что ты ложись в кабинете. Если из Ивреи позвонит Лемке, скажешь ему, где я.

— Разве герр Лемке в Ивреи? Я его видел…

— Он сегодня вывозит туда итальянских солдат, тех, которых до сих пор держат в казармах.

— А они не разбегутся?

— Кроме своих эсэсовцев, Лемке выпросил у нас роту чернорубашечников и взвод немецких солдат. — Генрих отвернулся, пряча улыбку. Курт, словно из простого любопытства, несколько раз интересовался судьбой итальянских солдат, и Генрих понимал, что делает он это по поручению Лидии.

Альфредо Лерро уже неделю как симулировал болезнь. Последнее время, ссылаясь на больное сердце, он все чаще оставался дома, забывая об обычной осторожности.

— Я вконец устал, измотался так, что когда-нибудь просто свалюсь с ног, как заезженный конь, и больше не поднимусь, — жаловался он Генриху.

Но старик больше притворялся. Даже от дочери и зятя он скрывал причины, заставлявшие его прибегать к таким хитростям. Может быть, впервые на своём веку Альфредо Лерро начал задумываться не над формулами, а над жизнью.

Ещё так недавно старый изобретатель доказывал Генриху, что наука стоит и всегда будет стоять над политикой, над жизнью, учёные, как и художники, должны жить в «башне из слоновой кости», чтобы ничто не мешало полёту их фантазии. Даже завод, на котором он работал, Лерро расценивал как своеобразную башню, за её крепкими стенами он чувствовал себя укрытым от вторжения будничных дел, мешающих полёту мыслей. И вот в башне появились пробоины, её мощные стены зашатались.

Сегодня, перед тем как позвонил Лемке, Лерро начал осторожно наводить разговор на эту волнующую его тему, но Генриха вызвали, и старый инженер снова остался наедине со своими мыслями.

Он начал разбирать материалы, принесённые с завода. Потом их спрятал, — сегодня явно не работалось. Решил проверить все расчёты завтра с утра, на свежую голову.

Раньше такие материалы никогда не оставались у Лерро дома, даже когда он бывал болен. С неумолимой педантичностью Штенгель забирал их вечером, чтобы на ночь спрятать в специальный сейф на заводе. Но Кубис сделал для тестя послабление. Конечно, исходя из своих собственных интересов. Он надеялся, что в один прекрасный день ему всё же удастся добыть нужные чертежи и расчёты. Правда, он ничего не понимает в технике, а особенно в радиотехнике, не имеет представления о высшей математике. Но Пауль Кубис полагается на вдохновение, которое подскажет ему, что именно надо сфотографировать, а что оставить без внимания. И он, конечно, надеялся на Гольдринга. Генрих, с его образованностью, безусловно, сообразит, что к чему! Конечно, Кубис документов из рук не выпустит — не такой он дурак! — просто покажет Гольдрингу и попросит совета.

После замужества дочери Лерро оставил за собой весь первый этаж, но фактически жил в кабинете и выходил в столовую или гостиную, только когда туда спускались молодые или приходили гости. В остальных комнатах нижнего этажа разместилась охрана, слуги.

Сегодня Лерро чувствовал себя в своём кабинете особенно одиноко. И надо же было позвонить этому Лемке! Правда, Гольдринг обещал вернуться. Вот, кажется, и он. Так и есть!

— Надеюсь, со всеми делами уже покончено? — осведомился Лерро.

— На сегодня со всеми. Могу даже заночевать у вас.

— Это прекрасно! — обрадовался Лерро. — Сейчас поужинаем, разопьём бутылочку, чтобы лучше спалось!

— О, я сплю, как сурок!

— Молодость, молодость! А вот мне не спится!

— Вы, вероятно, выбились из колеи. Чтобы войти в норму, надо выпить снотворное.

— Не в снотворном дело, спать не дают одолевающие меня мысли.

— Такие тревожные?

Лерро ответил не сразу. Он несколько раз затянулся сигаретой, задумчиво глядя в угол комнаты, словно решая, продолжать разговор или нет. Но потребность довериться кому-то, с кем-то посоветоваться была настолько велика, что Лерро не выдержал.

— Вы знаете решения Ялтинской конференции? — спросил он, напряжённо вглядываясь в Генриха.

— Читал, но подробностей уже не помню.

— Но ведь вы не могли позабыть те решения, в которых идёт речь о наказании так называемых военных преступников?

— Думаю, что это лишь декларация. Война — есть война, и история не знает примеров…

— Да, да, они не имеют права, они не смеют судить, кто виновен, а кто нет!

— Вы так об этом говорите, словно решения этой пресловутой конференции могут непосредственно коснуться вас.

— Когда они станут действенны, они коснутся и меня. Как это ни бессмысленно и ни странно звучит… Впрочем, возможно, не так уж и бессмысленно если взглянуть на это с другой точки зрения.

— Ничего, абсолютно ничего не понимаю!

Лерро задумался, и в голосе его, когда он заговорил, слышались нотки сомнения.

— Видите ли, барон, ваша скромность да, ваша скромность позволила мне никогда не касаться в наших беседах моей работы на заводе, и потому.

— Это не скромность, синьор Лерро, а правило: я не хочу знать вещей, которые меня не касаются.

— Но они касаются меня! И я должен кое-что вам пояснить. Иначе вы не поймёте. Да и разговор этот, я уверен, останется между нами. Так что…

— Я вас слушаю, синьор Лерро.

— Начну с того… хотя нет… Лучше скажите, вы читали вчерашнее сообщение о бомбардировке Англии летающими снарядами?

— Конечно!

— И обратили внимание на количество жертв?

— Трудно было не обратить на это внимания. Такого эффекта не давала ни одна бомбёжка.

— В этом повинен я! Это я убил их!

— Синьор Лерро, вы больны, устали, переволновались. Я уверен вы делаете из мухи слона. Прошу вас, давайте поговорим обо всём этом завтра…

— Нет, нет, я совершенно здоров. Вот уже несколько дней, как я выдаю себя за больного… Да, выдаю! Чтобы не идти на завод!

— Синьор Лерро!

— Повторяю, я совершенно здоров у в полном разуме. В таком полном, что смог изобрести прибор, помогающий управлять летающими снарядами по радио…

— Вы? Альфредо Лерро?

— Вот видите, вы не верите, вы испугались… Но я не боялся, я до сих пор никогда не боялся! Я сам себя спрашиваю, почему так было? Во-первых, вероятно, потому, что меня интересовала сама идея в чистом виде… Я никогда глубоко не задумывался, как будет применено моё изобретение на практике. Знал, что работаю на военном заводе, знал, что с помощью моего прибора самолёты снаряды полетят туда, куда направит их воля человека. Мы ещё не добились такой точности, чтоб снаряд попадал в намеченный объект, но на конкретный населённый пункт мы могли его направить. Все это я знал. Но знал, как бы это сказать, теоретически. Я отдавал свой мозг, всё остальное — было их делом. Мне было безразлично, кто применит это оружие. И против кого… Но нет, должно быть, не только потому я не боялся, не задумывался. Я чувствовал, что с меня не спросят! Вот это главное! А теперь, когда увидел, что стена, за которой я прятался, рушится, когда понял, что я буду отвечать наравне со всеми… Может быть, даже больше, конечно, больше, ведь у них были только руки, а я давал им мозг. Теперь я начал бояться.

— И совершенно правильно, синьор Лерро, — не выдержал Генрих.

— О, если вы так думаете, то… Что ж вы посоветуете мне делать?

— У вас, по-моему, один выход — Генрих замолчал, внимательно глядя в глаза Лерро.

— Какой?

— Война близится к концу, дорог каждый день… Лерро молча кивнул головой

— Вам надо бежать в какую-либо нейтральную страну, скажем, в Швейцарию, и опубликовать в прессе протест. Сослаться на то, что вас заставляли работать силой. Протестовать против того, чтобы ваше изобретение использовалось для разрушения населённых пунктов и убийства мирных людей. Если вы заявите об этом сейчас — вам поверят.

— Вы правы!

— Но нужно, чтобы у вас с собой были чертежи, формулы, вообще всё, что касается вашего изобретения. Я знаю, добыть эти материалы чрезвычайно трудно, все они, верно, хранятся на, заводе, но…

— У меня есть фотокопии.

— И вы рискуете такие вещи держать дома?

— Я их хорошо припрятал. Среди множества книг это не трудно сделать. Никакой черт не догадается, где они, пока я сам не скажу!

— Тогда вам нечего долго думать и колебаться! В конце концов вы спасёте не только себя, а и сотни тысяч ни в чём не повинных людей. И это сумеют оценить.

— Но как же, как же все это организовать? Ведь вы знаете, как за мной следят!

— Обещаю продумать план и сказать вам в ближайшие дни. И, конечно, помогу, насколько это в моих силах.

— Я знаю, вы благородный человек! Возможно, впервые за много дней я усну сегодня ночью.

Генриху постелили в смежной с кабинетом комнате. Он долго ворочался в кровати, взволнованный мыслью, что, наконец, приблизился к цели. Даже во сне он продолжал строить планы, как лучше всего добыть необходимые материалы. Часа в три Генриха разбудил полуодетый Кубис.

— Только что звонил Курт. К вам посланец от Лемке.

— Где он?

— Курт привезёт сейчас его на машине. Генрих начал быстро одеваться.

— Чертежи ищите в библиотеке, среди книг. Фотокопии. Возможно, это именно то, что вам нужно. Покажете мне, вместе проверим, они ли это, — шёпотом сказал Генрих Кубису, приводя себя в порядок.

— Но я не могу вам их дать, — ревниво прошептал Кубис.

— На кой чёрт они мне! Я же забочусь о вас! Чтобы не произошёл конфуз. Ведь может случиться, что эти фотокопии никакого отношения к изобретению не имеют. А если так, нужно искать ещё. Неужели вы не воспользуетесь таким счастливым случаем, чтобы обеспечить себя на всю жизнь? Я уже вижу вас богатым. И готов отсрочить оплату вашего долга ещё на год… если, конечно, я буду убеждён в вашей кредитоспособности.

Через своего посланца Лемке сообщал, что наскочил на партизанскую засаду, ведёт ожесточённый бой и просит немедленно прислать подкрепление.

Вступать в ночной бой да ещё на стороне Лемке, а не на стороне партизан Генриху совсем не хотелось. Но обстановка требовала действий быстрых, решительных, чтобы не могло возникнуть подозрений. Пришлось по тревоге поднять парашютистов и те два взвода немецких егерей, которые оставались в Кастель ла Фонте, а самому одновременно всеми способами задерживать выполнение своих же собственных приказаний.

Генрих заставил командиров взводов провести проверку всего автоматического оружия и выправить все мелкие неполадки, выявленные во время проверки. Когда оружие было готово, Гольдринг приказал взять дополнительное количество патронов, и за ними пришлось бежать на склад. А тем временем выяснилось, что в моторе одного из бронетранспортёров появился подозрительный стук.

Генрих бегал, кричал, угрожал, что отдаст виновных под суд, а в душе был искренно рад, что выезд задерживается.

Отряды на помощь Лемке выехали лишь в начале пятого, а прибыли на место только к шести утра, когда бой уже закончился. Ещё звучали отдельные одиночные выстрелы, но партизан не было видно.

Ещё издали Генрих увидел долговязую фигуру Лемке. Он шагал между убитыми и ранеными итальянскими солдатами и посылал пули из пистолета в тех, кто ещё подавал признаки жизни

Увидав Генриха, Лемке быстро подошёл к нему и коротко рассказал, что именно произошло.

По выезде из Кастель ла Фонте он выслал вперёд несколько мотоциклистов, приказав им ехать так, чтобы каждый задний видел машину переднего. Шофёр бронетранспортёра тоже должен был ориентироваться на последнего мотоциклиста. Километрах в тридцати от Кастель ла Фонте, когда Лемке был уверен, что спокойно прибудет в Иврею, по колонне с правого боку застрочили партизанские пулемёты и автоматы. Их трассирующие пули ложились широкой полосой. Партизаны, пропустив дозор мотоциклистов, атаковали колонну с фланга. Пришлось принять ночной бой. Итальянские солдаты, воспользовавшись неожиданным нападением, начали разбегаться — эти убитые, которых видит сейчас Генрих, — всё, что осталось от нескольких сот итальянцев.

— Выходит, вы очень успешно стреляли по безоружным, вместо того, чтобы драться с гарибальдийцами! — язвительно произнёс Генрих. Он почувствовал, как его охватывает бешеная злоба. С каким наслаждением он разрядил бы свой пистолет в это чудовище, спокойна попыхивающее сигареткой. Но надо было сдерживаться, и уже совершенно спокойным тоном Генрих спросил:— Организуем погоню?

— Сейчас это чересчур рискованно. Подождём, когда туман рассеется.

Ждать пришлось долго. День выдался туманный, и только часа через два Лемке и Гольдринг в сопровождении автоматчиков смогли осмотреть позиции партизанского отряда, учинившего нападение на колонну.

— Обратите внимание, — зло говорил Лемке — их позиции хорошо замаскированы и, очевидно, заранее подготовлены. Они ждали нашу колонну.

— Похоже, что кто-то их предупредил, — спокойно констатировал Генрих.

О погоне нечего было и думать. Туман ограничивал видимость, а при этих условиях углубляться в горы было опасно: несколько десятков автоматчиков партизан могли сдерживать весь большой отряд Лемке и Генриха.

— Но кто мог предупредить партизан? — то ли про себя, то ли Генриха спросил Лемке, когда, сидя в комендантской машине, они возвращались в Кастель ла Фонте — Вы кому-нибудь говорили об отправке итальянцев этой ночью?

— Ни единой душе!

— Тогда кто же?

— А почему вы думаете, что партизан мог предупредить кто-либо из моего окружения, а не из вашего?

— Моё окружение все состоит из немцев, а среди вашего имеются итальянцы.

— После покушения на фюрера нельзя доверять и немцам, — бросил Генрих. — Гарантирует верность не национальность, а взгляды.

Лемке замолчал. Он был зол на весь мир, а больше всего на себя самого. Надо было настоять, чтобы Гольдринг тоже сопровождал итальянцев, а Лемке всю ответственность взял на себя. И вот получил… Придётся оправдываться перед начальством, а Гольдринг останется в стороне, ведь нападение произошло за границами его района.

Генрих тоже молчал. Перед его глазами неотступно стояла картина, которую он застал на месте боя: несколько десятков убитых и раненых итальянцев, а среди них Лемке с пистолетом в руке…

— Скажите, вы доверяете своей переводчице? — неожиданно спросил Лемке, когда они уже въехали в Кастель ла Фонте.

— Я проверял её несколько раз, и до того, как взял на работу в комендатуру, и на самой работе. Она целиком оправдывает характеристику, данную графом Рамони. Кстати, очень хорошую.

— А у меня эта девушка вызывает подозрения.

— Чтобы успокоить вас, я проверю ещё раз, даже специально спровоцирую, оставив на столе какой-либо секретный документ, — равнодушно бросил Генрих.

Он взглянул на Курта, тот с окаменевшим лицом сидел за рулём, и Генрих понял, что этот разговор через несколько минут станет известен Лидии.

Вечером к Генриху буквально влетел весёлый, возбуждённый Кубис. Сердце Генриха бешено заколотилось. Неужели свершилось то, что по временам казалось неосуществимым, то, к чему были прикованы все его усилия, помыслы, то, чему он подчинил все свои действия и даже жизнь? И внешний вид Кубиса, и его поведение подтверждали, что это так.

Заглянув в смежную с кабинетом спальню, Кубис плотно притворил дверь, потом выглянул в коридор, из которого только-только вошёл, и спустил язычок автоматического замка. Генрих, овладев собой, с улыбкой на губах наблюдал за ним.

— Я не узнаю вас сегодня, Пауль! У вас вид заговорщика! Произошло что-нибудь сверхъестественное?

Кубис поднял правую руку, как это делают боксёры победители на ринге, и, обхватив её возле запястья пальцами левой руки, потряс ею в воздухе. Потом также молча похлопал себя по карману мундира.

— Да что с вами? Вы утратили дар речи? Смеясь, Кубис упал в кресло.

— Они здесь, дорогой барон, все до единого здесь, — он снова похлопал по карману и откинулся на спинку кресла с видом победителя.

— Кто это — они?

— Фотокопии! Что вы теперь скажете о моих способностях?

— Скажу, что всегда был о них очень высокого мнения. Неужели вам удалось…

— Все до единой! Но почему вы меня не поздравляете?

— Ещё не знаю, с чем поздравлять. Ведь вы профан в вопросах техники! А у стариков бывают странные причуды: Лерро мог сберечь как память о своём первом изобретении какие-нибудь чертежи, совсем не представляющие ценности. Или задумать какую-либо новую работу…

От одного такого предположения Кубис побледнел. Он уже освоился с мыслью, что владеет огромным состоянием, и теперь ему казалось, что это богатство у него вырывают из рук.

— Не… не… может быть! — запинаясь, пробормотал он. Но выражение тревоги, смешанной со страхом, все яснее проступало на его лице.

— Давайте проглядим и разберёмся.

Кубис вытащил из бокового кармана мундира завёрнутую в бумагу пачку и с опаской взглянул на Генриха. Теперь в его глазах, кроме страха и тревоги, светилось ещё и недоверие. Расхохотавшись, Генрих пожал плечами.

— Я бы мог обидеться, Пауль, и выставить вас вон вместе с вашими фотокопиями. Они меня интересуют, как прошлогодний снег. Разве только с точки зрения того, сможете ли вы в конце концов расплатиться со мной? Так вот я бы мог выставить вас отсюда. Но я понимаю, что вы сейчас не в себе. Черт с вами, давайте взгляну.

Кубис начал одну за другой подавать фотокопии. Генрих брал их левой рукой, отодвигал от себя, а правой не снимал с пуговицы мундира. Иногда, взяв очередную фотокопию, он нарочно задерживал на ней взгляд, словно изучал чертёж или отдельную формулу.

— Это то, что нужно! Разработка отдельной детали! Он, конечно, пригодится, хотя не имеет решающего значении. Главное — в той фотокопии, которую я рассматривал только что. Её особенно берегите. Я ведь не профессионал, да и разобраться с первого взгляда трудно, но, безусловно, главная идея изобретения заключена в той бумажке. Наконец все фотокопии были рассмотрены.

— Вот теперь я могу вас поздравить! Вы даже не представляете чем вы владеете! — Генрих крепко пожал руку Кубису, впервые с момента их знакомства с искренней радостью.

Кубис снова сиял от счастья. Спрятав своё сокровище в карман и убедившись, что Генрих на него не посягает, Пауль проникся к нему чувством самой искренней благодарности и даже расчувствовался:

— Я не верил в дружбу, Генрих, я разуверился во всём на свете, но того, что вы для меня сделали, я не забуду никогда. Это ведь вы посоветовали мне жениться на Софье! И фортуна сразу словно повернулась ко мне лицом! Если б я не стал мужем сеньориты Лерро, между вами и мной никогда не возник бы тот разговор, помните? Неужели забыли? Ну, когда вы впервые намекнули мне на возможность устроить своё будущее! Нет, вы просто мой добрый гений! Я уже не говорю о деньгах, которыми вы меня безотказно ссужали. Кстати, вы не забыли своего обещания отсрочить платёж ещё на год?

— Разве я давал такое обещание?

— А как же! Вы сказали, что когда убедитесь в моей кредитоспособности… Если хотите, верну вам долг с процентами — теперь я могу себе это позволить, но через год, ведь вы знаете, что с наличными у меня плохо. Надеюсь, что с меня, как с друга, вы не возьмёте много?

Генрихом на миг овладело искушение продолжить игру и «поторговаться» с Кубисом из-за процентов. Но он преодолел его — надо было быстрее выпроводить гостя.

— Ах, да, припоминаю! Никогда не думал, что вам удастся поймать меня на слове! Но раз обещание дано надо его выполнять! Кубис написал новую расписку и порвал старую.

— Что же вы собираетесь делать с фотокопиями? — спросил Генрих, когда гость собрался уходить.

— Получше спрятать. Пока…

— Вы с ума сошли! Их надо немедленно положить на то место, где вы их взяли. Сегодня же!

— Ни за что на свете!

— Тогда распрощайтесь с ними, забудьте, что вы держали их в руках! Допустим, сегодня или завтра Альфредо Лерро обнаружит, что эти документы пропали. Он смертельно перепугается и вызовет Штенгеля. И знаете, кто головой ответит за пропажу? Пауль Кубис! Зять Альфредо Лерро и по совместительству помощник начальника внутренней охраны завода. Человек, которому, кроме этого, поручено охранять личность Лерро и его дом…

— Так какого дьявола вы советовали мне искать эти документы?

— Во-первых, чтобы убедиться в их существовании, во-вторых, чтобы снять с них, на всякий случай, копии, в-третьих, чтобы вы знали, где они лежат, и следили, чтобы они не попали ни в какие другие руки… Кубис вытер вспотевший лоб.

— Вы меня ужасно испугали. Фу, даже дыханье спёрло! Конечно, вы правы… А если так, мне надо спешить…

Когда Кубис ушёл, Генрих снова запер дверь на ключ. Наконец он остался один со своей радостью.

Он выполнил, он сумел выполнить то, что ему поручили! Сегодня ночью он отрапортует об этом кому следует, и завтра микрофотопленка будет уже далеко! Ни высокие стены, ощерившиеся дулами пулемётов, ни двойное кольцо продуманной до мельчайших деталей охраны не устояли против воли одного человека!

Выключив свет, Генрих поднял тяжёлую штору и распахнул окно. Широким потоком в комнату полилась ночная прохлада. Казалось, в неё можно погрузить руки и пылающую голову, как в горный поток, что сейчас зальёт всю комнату и внесёт в неё и тоненький серпик луны, отражающийся на его поверхности, и отблеск далёких звёзд, мерцающий в его волнах.

Ещё одна звёздная ночь вспомнилась ему, и это воспоминание кольнуло сердце острой болью. Вот так же он стоял у раскрытого окна в Сен-Реми, стоял вместе с Моникой. И тогда на них тоже наплывала ночь со всеми своими звёздами, напоённая тонким ароматом горных трав и цветов, обещая вечность для их любви. Воспоминание было настолько живо, что Генрих почти физически ощутил прикосновение плеча девушки, и уже не боль, а печальная нежность и радость пронизали все его существо, он постиг неразрывную связь всего доброго и прекрасного в мире, ту бессмертную силу, что ведёт разных людей в различных уголках земли на борьбу за справедливость и правду.

А в это же самое время, пока Генрих стоял у раскрытого окна, на первом этаже замка в одной из комнат, занимаемой теперь Штенгелем, происходил любопытный разговор, непосредственно касавшийся Гольдринга.

— Он сам не мог до этого додуматься, — убеждал Штенгеля Лемке. — Уверяю вас, что это хитро задуманный план, и отнюдь не самого Лерро, а все того же фон Гольдринга. Сейчас просить отпуск! Да вы знаете, что это значит? Готовится к побегу! Да, да! Ваш незаменимый Альфредо Лерро, которого вам поручено беречь как зеницу ока, хочет всех вас надуть. Вы думаете, это случайное совпадение обстоятельств, что местом отдыха он выбрал городок почти на самой границе Швейцарии?

— Вы напрасно так разволновались, герр Лемке! Штенгель насмешливо взглянул на своего собеседника. Без санкции штаб-квартиры никто не позволит Лерро и шагу ступить из Кастель ла Фонте. А штаб-квартира своего согласия, конечно, не даст. И не потому, что этот Лерро, как вы говорите, незаменим. Если б это было так, к его требованиям, возможно, прислушались бы. Но мы взяли от него уже все! Выжали, как сок из лимона. И нас больше не волнует ни его здоровье, ни его самочувствие. Пока он минимально полезен, мы его держим, мне приказано не прибегать к решительной акции, а ждать специального предупреждения… Что касается того, кто подал ему мысль об отпуске, — для меня не имеет значения.

— Барон, вас ослепляет чувство благодарности Гольдрингу, который дважды спас вас. Но он вас дважды и погубит. В плане служебном и в плане личном.

— Любопытно…— Штенгель презрительно улыбнулся. Меня, опытного разведчика, может погубить этот молодчик, у которого молоко на губах не обсохло?

— Я не рискую сказать, что вы переоцениваете себя, но его вы явно недооцениваете. Он значительно умнее, чем вам кажется, и значительно опаснее. И я сейчас вам это докажу.

— Ваш первый тезис, что он меня погубит в плане служебном, — с иронией напомнил Штенгель. По лицу Лемке пошли красные пятна.

— Да, и поводом будет этот самый Альфредо Лерро. Для меня сейчас не важно, отпустит его штаб-квартира или нет. Это вопрос второстепенный. Важно то, что Гольдринг подал ему мысль о побеге. А раз такая мысль зародилась, осуществить её можно различными путями, особенно когда человек пользуется относительной свободой. Вы же не можете его арестовать! А Гольдринг, даже из спортивного интереса — у него есть этакая авантюристическая жилка, может от советов перейти к делу, к конкретной помощи. Ведь они с Лерро близкие друзья! К тому же Гольдринг не имеет представления ни о заводе, ни о том, что он изготовляет, иначе он не стал бы, конечно, шутить с огнём… Ну, представьте на минуточку, что этот Лерро вдруг сбежит! Что тогда будет с вами? Штенгель в раздумье потёр пальцами переносицу.

— Дальше! — бросил он коротко.

— Теперь в плане личном. Не кажется ли вам, что Мария-Луиза изменила своё отношение к вам?

— Видите ли, я сам долго тянул с помолвкой. А теперь графиня, убедившись в серьёзности моих намерений, мстит мне за некоторую нерешительность.

— Вы думаете — только это? А если я вам скажу, что Гольдринг сам читал мне письмо своей невесты, дочери Бертгольда, в котором она упрекает его за связь с Марией-Луизой? Не забывайте одного: молодая очаровательная женщина, вдова, и красивый молодой человек долго живут под одной крышей, их комнаты рядом. Уже одно то, что она поселила его на своей половине, отвела ему комнаты покойного мужа… Как хотите, но это очень и очень подозрительно! И я думаю, что Лора Бертгольд права, выражая недовольство поведением своего жениха.

Лицо майора побагровело, Лемке понял — он попал в самое уязвимое место в сердце барона Штенгеля, задел его мужскую гордость. Воспользовавшись моментом, Лемке рассказал обо всём, что у него самого накипело против Гольдринга, о его странном по временам поведении, о неразборчивости в выборе друзей.

И майор Штенгель, который ещё так недавно защищал Генриха, теперь внимательно прислушивался к словам Лемке и в конце концов согласился, что поведение барона фон Гольдринга действительно подозрительно.

— Что же вы думаете делать? — спросил майор, когда Лемке закончил свой рассказ.

— К сожалению, я бессилен, никаких прямых улик у меня нет! К тому же неизвестно, как к этому отнесётся Бертгольд. Мне кажется, у нас с вами один путь — написать генерал-майору, который, к слову сказать, сам приказал мне наблюдать за его будущим зятем. Пусть решает сам.

Когда поздно ночью Лемке и Штенгель закончили беседу, радио сообщило о неожиданном наступлении советских войск по всему тысячекилометровому Восточному фронту.

 

ТРЕВОЖНЫЕ СОБЫТИЯ АПРЕЛЬСКОГО ДНЯ

Приезд Бертгольда в Кастель ла Фонте был неожиданным для всех: и для Генриха, и для Лемке, и для Штенгеля.

Шли ожесточённые бои за Берлин. Вчера на Эльбе уже встретились советские и англо-американские войска. У Генриха были все основания надеяться, что Германия капитулирует в ближайшие дни. Сегодня утром он получил от своего командования приказ немедленно возвращаться на родину! И вдруг так некстати явился Бертгольд!

О прибытии своего названного отца Генрих узнал от Лемке по телефону. Когда раздался звонок, Курт и Генрих собирались в дальнюю дорогу.

— Герр Гольдринг, — голос Лемке звучал сухо официально, — генерал-майор только что прибыл в Кастель ла Фонте и хочет вас видеть.

— Он сейчас у вас?

— Да!

— Попросите его взять трубку. О майн фатер! Какая приятная неожиданность! Откуда вы? И почему не заехали прямо ко мне? Хорошо, буду ждать…

Генрих в сердцах опустил телефонную трубку на рычажок. Меньше всего ему хотелось видеться с Бертгольдом именно сейчас, когда всё было готово к отъезду. Сегодня после комендантского часа Генрих решил незаметно, никого не предупреждая, исчезнуть из Кастель ла Фонте, чтобы вовремя быть на месте, где, как было условлено, ему помогут, перебраться в Югославию. И вот пожалуйста!

Недавно во время очередной стычки начальник службы СС прямо заявил Генриху, что он считает его поведение неправильным, более чем странным, и угрожал написать обо всём Бертгольду.

«Неужели Лемке осуществил свою угрозу?»— спрашивал себя Генрих. Возможно, генерал-майор и прибыл затем, чтобы самому убедиться в правильности обвинений Лемке и лично рассчитаться со своим названным сыном за обман? И эти, такие долгожданные последние часы пребывания Генриха в стане врагов станут последними часами его жизни?.. Может быть, уже известно, что он советский разведчик, и генерал-майор Бертгольд прибыл выяснить, кто же в действительности тот, кого он назвал своим сыном и мечтал сделать зятем? И почему он раньше поехал к Лемке, а не к нему?

Вопросы один за другим возникали в голове Генриха, но ответов на них не было.

А может, и не надо искать ответа? Бертгольд сейчас приедет, и всё выяснится. Тогда Генрих сориентируется. Пока бесспорно одно — в последний раз надо взять себя в руки. Собираясь в долгожданную дорогу на Родину, он невольно внутренне демобилизовал себя. А роль надо сыграть до конца! Не меняя ни характера, ни манеры поведения! Это будет чёрт знает что, если он каким-нибудь неосторожным жестом, поступком или словом в последние часы выдаст себя!

Одно то, что Бертгольд согласился приехать в замок, а не вызвал Генриха в СС, говорит, что дела не так уж плохи, как показалось ему сгоряча.

А если бросить все к чертям и попытаться бежать? Сесть в машину и приказать Курту гнать во всю мочь?

Нет, этого нельзя делать! Бертгольд не смирится с тем, что вместе с Гольдрингом исчезнут его два миллиона марок.

Он примет меры, чтобы догнать беглеца. Будь что будет! Пистолет, с которым он никогда не разлучается, при нём! В случае чего впервые за всю войну Генрих сможет использовать весь заряд.

В коридоре послышались тяжёлые шаги. Похоже, что это Бертгольд! Так и есть!

В дверях кабинета появилась знакомая фигура. На Бертгольде широкий светло-серый макинтош, в одной руке такого же цвета шляпа, другой он опирается на толстую с затейливо изогнутой ручкой трость. Глаза Бертгольда припухли больше, чем обычно, лицо усталое.

— Майн фатер! — бросается к нему Генрих. Бертгольд крепко пожал ему руку, но не поцеловал Генриха, как обычно.

— Вы надолго к нам? И почему в гражданском?

— Ты, кажется, собираешься куда-то ехать? — не ответив, спрашивает Бертгольд, кивнув на два чемодана, так и оставшиеся стоять посреди комнаты. «Как я не догадался их убрать!» — выругал себя Генрих.

— Да, майн фатер, у меня давно все уже наготове, чтобы в первую удобную минуту выехать в Швейцарию…

— Бежать!

— Этот отъезд я бы не назвал бегством. Бертгольд криво улыбнулся.

— Все бегут! Все! — горько сказал он — Как крысы с тонущего корабля.

— Но ведь корабль действительно идёт на дно, герр генерал-майор, и подумать о собственном спасении самое время…

Бертгольд не ответил. Он сидел, покусывая губу, время времени пощипывая свои рыжеватые усики, как делал это всегда, когда что-либо обдумывал.

— Я очень недоволен тобой, Генрих, — наконец произнёс он. — А некоторые твои поступки мне просто непонятны. Мне хотелось, чтобы ты объяснился, прежде чем я скажу, зачем сюда приехал.

— Я только этого и хочу, ибо уверен, что Лемке не пожалел чёрных красок, рассказывая обо мне. Несколько раз я указывал ему на недопустимые промахи в его работе, и он не может мне это простить. Натура мелкая, мстительная. И к тому же — человек бездарный.

— О Лемке мы поговорим потом. А сейчас о тебе. Где твоя переводчица?

«Значит, успел сообщить об исчезновении Лидии. Итак, ничего нельзя скрывать. Надо принять бой. Ошеломить Бертгольда откровенностью…»

— Почему ты молчишь, не расскажешь, как помог ей бежать? Снова любовная история?

— Любовной истории не было! А бежать я помог.

Насмешливая улыбка исчезла с лица генерал-майора, вид у него, как и рассчитывал Генрих, был ошеломлённый. Это сбило Бертгольда с позиции стремительного нападения.

— Ты говоришь мне об этом так, словно докладываешь обычную вещь. И даже не стараешься оправдаться

— Я отважился говорить с вами откровенно, — ведь передо мной сейчас сидит не генерал-майор, а мой названный отец и будущий тесть. Я надеюсь, что с ним могу быть откровенен.

Бертгольд с удивлением и любопытством взглянул на Генриха. Тот спокойно выдержал его взгляд.

— Зачем ты это сделал?

— Я проверял её несколько раз и уверен: девушка ни в чём не виновата. Я не хотел, чтобы Лемке замучил её в гестапо, ведь я сам пригласил её работать переводчицей, она долго отказывалась. Я дал слово офицера, что гарантирую девушке безопасность. А офицерское слово я привык держать. Вот вам мой искренний и откровенный ответ.

— Где твой друг Матини?

— Вчера Лемке сообщил мне, что Матини работает врачом в партизанском госпитале.

— А твой второй приятель, Лютц? Где он?

— Бежал в Швейцарию.

— И ты им обоим помог?

— Лютцу помог, я на него рассчитываю, ведь мы условились встретиться с ним в Швейцарии. А что касается Матини, то я даже не знал о его намерениях. У меня в ящике стола лежит письмо, которое он оставил удирая. Можете его прочесть и вы увидите, что Матини… Сейчас я его найду… Бертгольд прервал его раздражённым жестом.

— Мне сейчас не до этого! Ты знаешь, что Лемке ставит вопрос о твоём аресте и допросе?

— Я ждал этого. Я уже говорил вам, как сложились между нами отношения. Но я всегда надеялся, что без вашей санкции он не осмелится это сделать.

— Ты что думаешь, что я буду покрывать твои глупости, даже преступления? Я, Вильгельм Бертгольд?

— Нет, я думаю, что вы человек более широкого кругозора, нежели этот Лемке, который дальше своего носа ничего не видит, а на обобщения и вовсе не способен.

— Оставь в покое Лемке. Он отвечает за свои действия, а ты — за свои. А для философских размышлений у меня сейчас нет времени. Поговорим о более конкретных вещах. Итак, ты знал, что Лемке собирается тебя арестовать, и, надеясь на моё вмешательство, спокойно ждал.

— Если б он посмел это сделать, я бы разрядил свой пистолет в него и в тех, кто пришёл с ним! Стрелять я умею, это вы знаете, — на всякий случай решил напомнить Генрих.

— Что-о? Сопротивление властям?

— Вы знаете, что никакой власти уже не существует, майн фатер! Есть разрозненные группы вооружённых людей…

— Мы снова уклоняемся от темы, единственной, которая меня сейчас интересует. Зачем ты способствовал бегству переводчицы, Лютца, закрыл глаза на подозрительное поведение Матини? — В голосе Бертгольда зазвучали зловещие нотки, которых Генрих раньше не слышал, но о существовании которых догадывался.

— Прежде чем ответить, мне снова придётся прибегнуть, как вы говорите, к «философским размышлениям», против которых вы так возражаете. Возможно, они и будут ответом на ваш вопрос. Вы разрешите?

— Пожалуйста, покороче!

— Мы с вами, майн фатер, как и все, патриоты фатерланда, должны сейчас думать не о сегодняшнем дне, а о дне завтрашнем, о дне реванша за поражения, которые наш народ дважды понёс на протяжении этого проклятого двадцатого века. Нам надо иметь друзей на будущее. Мы с вами натворили массу преступлений в Европе, пусть хоть капля добра, убедит мир, что в Германии ещё есть порядочные люди… Что произойдёт, если Лемке замучает или расстреляет этих трех людей? Разве это остановят грохот советских «катюш» в Берлине? Или снова отодвинет Восточная фронт к берегам Волги?

Генрих почувствовал, что зашёл слишком далеко, но не мог уже сдерживаться.

Бертгольд с непроницаемым видом смотрел на своего будущего зятя. С каждым новым словом Генриха в нём закипала бешеная злоба. Романтический дурак, дерзкий мальчишка, который своей глупостью чуть не загубил все его планы. О, если б не те два миллиона, что лежат в Швейцарском банке, он бы показал этому слюнтяю! Но деньги положены на имя фон Гольдринга. И вместо того, чтобы пустить ему пулю в лоб… надо думать о его спасении. Без этих двух миллионов Бертгольду не обойтись, особенно теперь, когда ему не удалось вырвать собственные сбережения из немецкого банка.

— Когда ты собрался бежать? — мрачно спросил Бертгольд, словно не слыша всего сказанного Генрихом.

— Сегодня ночью!

— Куда именно?

— Мы же с вами условились: в Швейцарию, к Лорхен.

— Чековая книжка при тебе?

— Я послал её на хранение в Швейцарский банк. Вот квитанция.

— А ты не боишься, что ею может воспользоваться кто-либо другой?

— О нет! Ведь надо знать ещё условные обозначения. Кроме того, в банке хранятся оттиски пальцев каждого вкладчика. Об оригинале подписи я не говорю — подпись можно подделать…

Генрих внимательно взглянул на Бертгольда, проверяя, какое впечатление произведут его слова.

— Завтра на рассвете мы с тобой вместе выедем в Швейцарию!

— Вместе? Вдвоём? — на лице Генриха промелькнула такая неподдельная радость, что у Бертгольда немного отлегло от сердца.

— Дорога опасна, завтра предвидится капитуляция всего Лигурийского фронта. Думаю, что нам с тобой на всякий случай надо обменяться завещаниями: ты уполномочишь меня пользоваться своим текущим счётом в Швейцарском банке, а я дам тебе доверенность на право распоряжаться моим состоянием. Понятно, если произойдёт несчастный случай, я лично передам все твои капиталы Лорхен, как твоей невесте. Надеюсь, ты поступишь так же, ежели что-нибудь случится со мной.

— О, какие чёрные мысли вас одолевают! Пройдёт всего два дня и мы в безопасном месте, на берегу горного озера. Будем сидеть с удочками в руках и вспоминать о суровых, но полных своеобразной романтики днях.

— Так ты не возражаешь против обмена такими доверенностями? — прервал патетические излияния своего будущего зятя практичный Бертгольд. Он решил, что его отношения к Генриху будут зависеть от ответа последнего на поставленный вопрос.

— Как вы можете спрашивать об этом, майн фатер? Вы же знаете — для меня ваша воля — закон!

— Хорошо, что хоть в этом ты оправдал мои надежды, тяжело вздохнув, проговорил Бертгольд.

— Вы меня очень огорчили, майи фатер! Неужели то, что я помог двум симпатичным мне людям… имеет такое решающее значение для вас?

— Меня волнует, что ты дружишь с подозрительными людьми. Это доказывает, что твои патриотические чувства…

— Вы ошибаетесь, майн фатер! — горячо запротестовал Генрих. — Возможно, я не точно выразил свою мысль или вы невнимательно слушали меня. Тогда я ещё раз вернусь к тому, о чём говорил несколько минут назад. Я считаю, что прямолинейность иногда пагубна. В наше время надо быть гибким политиком, а не просто солдатом. Живя сегодняшним днём, мы забываем о дне завтрашнем, о реванше, который обязаны взять. Это, по-моему, высший патриотизм. Я был патриотом своей родины и останусь им до последнего вздоха. Даже сейчас, когда до конца войны остались считанные дни, а может, и часы, я, не колеблясь, отдам жизнь, если буду знать, что жертва эта пойдёт на благо моего народа. Эти слова я сказал вам впервые в далёкой Белоруссии, когда тёмной осенней ночью меня привели в ваш кабинет. Эти же слова я повторяю вам здесь, в Италии, накануне конца войны.

Бертгольд не мог не отметить, с каким внутренним волнением Генрих произнёс последние слова, и это до некоторой степени успокоило генерал-майора.

— Ты знаешь, зачем я прибыл сюда? — спросил он после длинной паузы и, не дожидаясь ответа Генриха, продолжал:— Не только за тем, чтобы помочь тебе избежать плена и всего, что ждёт офицера побеждённой армии.

— Я очень благодарен вам, майн фатер!

— Я прибыл сюда за тем, чтобы ни завод, изготовляющий радиоаппаратуру для самолётов снарядов, ни секрет изготовления этой аппаратуры не попали в руки наших врагов. Ты знаешь об этом заводе?

— Да, Лерро говорил мне что-то такое…

— Ты хочешь сказать — покойный Лерро?

— Что?

— Позвони к нему на квартиру. Возможно, Кубис уже успел…

Генрих бросился к телефону. Квартира Лерро долго не отвечала. Наконец послышался голос Кубиса. Генрих назвал себя.

— Что у вас нового, Пауль? Разговор продолжался минуты две. Потом Генрих медленно положил трубку.

— На память о покойном Лерро, только что умершем от паралича сердца, Кубис предлагает мне забрать библиотеку по ихтиологии, собранную покойным. Ведь мы с ним были друзья.

— Человека, способного раскрыть секрет, уже нет. Остаётся завод и люди, которые на нём работают…

— Что вы хотите с ним сделать?

— Сегодня ночью и завод, и люди перестанут существовать, — с холодной жестокостью проговорил Бертгольд Именно сегодня ночью, ибо завтра будет поздно. Завтра капитулирует Лигурийский фронт… Твои части охраняют гидроэлектростанцию и плотину?

— Два взвода чернорубашечников.

— Сегодня, после комендантского часа, смени охрану плотины. На ночь оставь только немецкие части. Чисто немецкие, понимаешь?

— Будет сделано!

— Я сейчас умоюсь с дороги, немного отдохну, а на четырнадцать часов вызови сюда Лемке, Штенгеля и Кубиса… Прикажи приготовить ванну!

— Может, выпьете кофе?

— Нет, рюмку хорошего коньяку, если он у тебя есть.

— Сколько угодно! В подвалах старого Рамони его хватит до начала новой войны!

— Кстати, как себя чувствует граф? Мы с ним старые друзья!

— О, он во многом нам помог, когда формировались отряды добровольцев из солдат итальянской армии. Но после того как партизаны взяли его заложником, граф парализован. Вот уже несколько месяцев Рамони лежит неподвижно, никого не узнает! У него даже отнялся язык.

— Жаль! Мне хотелось бы с ним поговорить. Но за эту войну я нагляделся на мертвецов и не имею ни малейшего желания видеть живой труп Рамони.

Генрих вышел в комнату, где жил Курт. Тот стоял у окна, бледный, взволнованный.

— Что с тобой? — удивился Генрих, подходя к нему.

— Посмотрите, — Курт указал на ворота замка. Возле них стояли три здоровенных эсэсовца.

— И с этой стороны, и с той, — Курт бегал от окна к окну, показывая все новые и новые патрули эсэсовцев-автоматчиков, окружившие замок!

— Ну и что же? — пожал плечами Генрих, — ведь они здесь затем, чтобы охранять Бертгольда!

— Но они никого не выпускают из замка!

— Если тебе надо будет выйти, это мы уладим. А сейчас приготовь генералу ванну, а как освободишься — приходи в кабинет, мне надо с тобой поговорить.

Генрих вернулся к себе, там, кроме генерала, была графиня Мария-Луиза. Она стояла у окна в костюме амазонки, который надевала всегда, собираясь на прогулку.

— Барон! Объясните, пожалуйста, почему меня не выпускают из собственного замка? — в голосе Марии-Луизы слышались нетерпение и обида. Генрих вопросительно взглянул на Бертгольда

— Это я приказал никого не выпускать из замка, — бросил генерал-майор.

— Но по какому праву? — возмутилась Мария-Луиза, продолжая обращаться к Генриху.

— Простите! Прошу познакомиться — мой тесть, генерал-майор Бертгольд, графиня Мария-Луиза Рамони. Бертгольд поднялся и поклонился Марии-Луизе, едва кивнув головой.

— Может быть, генерал-майор объяснит — почему меня не выпускают?

— Я могу разрешить вам выйти с одним условием: вы должны вернуться до двух, то есть до четырнадцати часов, как говорят военные.

— А если позднее? Меня не пустят?

— Повторяю, разрешаю вам выехать из замка, но вернуться вы должны до четырнадцати часов.

Мария-Луиза покраснели, потом побледнела от обиды и вышла, не сказав никому ни слова.

— Надменная племянница у старого Рамони! Узнаю его характер! — улыбнулся Бертгольд раздеваясь.

— Она невеста барона Штенгеля.

— Штенгеля? — почему-то с удивлением переспросив генерал. На миг он задумался.

— Пустое! Найдёт другую! Где у тебя ванна?

Генрих не отважился спросить, почему Штенгелю надо искать другую невесту. Ему не хотелось излишним любопытством настораживать Бертгольда. Он хорошо видел перемену, происшедшую в отношении Бертгольда к нему, и ничего хорошего это не предвещало. Завтра они вместе выедут отсюда, но предложение генерала обменяться завещаниями не понравилось Генриху. Несчастный случай в дороге, от которого Бертгольд хотел застраховать себя на два миллиона марок, принадлежавших Генриху фон Гольдрингу, мог произойти не только по вине партизан, а и с помощью самого Бертгольда, если у него в кармане будет лежать доверенность на Швейцарский банк. Но что он хочет сделать с плотиной? Почему не выпускает людей из замка? Неужели в последнюю ночь произойдут какие-то события? А всё-таки жаль старого Лерро. Кубис инсценировал паралич сердца, хотя знал, что смерть Альфредо бессмысленна. Ведь копии чертежей лежат у Кубиса в кармане.

— Сапёрные части ведут какие-то работы вокруг замка, — шёпотом сообщил Курт, входя в кабинет. Генрих бросился к окну, выходившему во двор.

— Не там, не там! В парке! Действительно солдаты сапёрной части сверлили скалу в парке.

Генрих побледнел. Теперь он понял, почему Бертгольд приказал никого не выпускать из замка.

— Курт, — подозвал он денщика, — где сейчас Лидия?

— Не знаю!

— Говори правду! Мне известно, что ты связан с ней и помогаешь ей! Это ты, узнав от меня об отправке итальянских солдат, передал ей, а она партизанам. Это ты, услышав об угрозах Лемке, сообщил обо всём Лидии. Я все знаю Курт… и… хвалю тебя за это! Сейчас у нас считанные минуты! Ты можешь связаться с Лидией?

— Да! — решительно ответил Курт и вытянулся.

— Необходимо передать ей, что сегодня вечером плотина и электростанция, очевидно, будут взорваны.

— Боже мой! А городок?

— Ничего больше сказать не могу, сам ещё не знаю! Передай также, что тотчас после наступления комендантского часа я буду сменять охрану на плотине. Ты сможешь это сделать, Курт?

— Смогу!

— Когда?

— Немедленно. Здесь есть ход, о котором эсэсовцы пока не знают.

— Тогда поспеши! Но помни: если вечером я выйду по каким-либо делам из замка, а тебе придётся задержаться немедленно беги. Понимаешь?

— Яволь!

— Ну, иди… Нет, погоди! Генрих снял золотые часы.

— Возьми их, Курт, на память. Может, нам уже не придётся поговорить с глазу на глаз. На глазах Курта выступили слёзы.

— Данке! Генрих обнял Курта, и они крепко поцеловались.

— Действуй! Когда за Куртом закрылась дверь, у Генриха похолодело внутри.

«Один, совсем один, — подумал он, — ни одного близкого человека, на помощь которого я могу рассчитывать!» Вспомнив о поручении Бертгольда, Генрих позвонил Лемке.

— Генерал приказал прибыть ровно в четырнадцать ноль-ноль, — сухо сообщил он, нарочно не называя ни фамилии, ни звания Лемке.

— Яволь, — ответил начальник службы СС, — как себя чувствуете, барон?

— Вопреки вашим надеждам — неплохо! Штенгелю пришлось звонить чуть ли не четверть часа. Телефон не отвечал. Наконец после долгих усилий удалось связаться с кабинетом Штенгеля.

— Что нужно? — спросили на плохом немецком языке.

— Немедленно позовите майора Штенгеля! — приказал Генрих. В ответ послышалась крутая русская брань с украинским акцентом. Для Генриха она прозвучала, как музыка.

— Кто говорит? Кто говорит? — кричал он в трубку. Но телефон молчал. Зуммер не был слышен. В это время прозвучали далёкие выстрелы.

— Генрих, Генрих! — позвал Бертгольд, высунув голову из ванной комнаты — Узнай, почему и где стреляют?

Генрих вышел в коридор и столкнулся со Штенгелем. Рука у майора была наспех перевязана, сквозь бинт просачивалась кровь.

— Где генерал? — истерическим голосом завопил Штенгель и вбежал в кабинет.

— Что случилось? — полуодетый Бертгольд вышел из ванной, вытирая полотенцем покрытое потом лицо.

— На заводе бунт! Внутренняя охрана обезоружена! Идёт бой с частью внешней охраны! — почти кричал Штенгель.

— Спокойно! Спокойно, майор! — остановил его Бертгольд и повернулся к Генриху — Какие силы есть в твоём распоряжении?

— Рота егерей, два взвода парашютистов, один взвод чернорубашечников.

— Немедленно на помощь внешней охране! Генерал подошёл к телефону и позвонил Лемке

— Оставьте при себе несколько солдат. Остальных на помощь внешней охране завода. Быстро! Отдав эти распоряжения, Бертгольд спокойно повернулся к Штенгелю.

— Завод окружить. Прикажите Кубису от моего имени руководить операцией. Сами возвращайтесь сюда! — лаконично приказал он Штенгелю, продолжая одеваться. — И вы, начальник охраны, позволили, чтобы эти люди взбунтовались и обезоружили ваших солдат?

Штенгель молчал, морщась от боли. Генрих неумело перевязывал ему раненую руку.

— Разрешите выполнять приказ? — спросил Штенгель, когда повязка была наложена.

— Поскорее! И возвращайтесь сюда.

Генрих позвонил по телефону в комендатуру и отдал необходимые распоряжения.

— Эх, нет людей! Нет надёжных людей! — жаловался, тяжело вздыхая, Бертгольд. — Только теперь понятно, почему мы снова проиграли войну.

Хотя Бертгольд внешне был спокоен, но Генрих по себе знал, как дорого стоит спокойствие в такие тяжёлые, критические минуты. Интересно, надолго ли хватит его у генерала?

— Дай рюмку коньяку! Генрих принёс бутылку, поставил на стол.

— А ты не хочешь?

— Завтра в Швейцарии. Я решил впервые за все годы войны напиться. А сейчас разве только рюмочку!

— Да, завтра мы отпразднуем своё спасение. Ведь по дороге сюда я несколько раз смотрел смерти в глаза.

— Обстреливали партизаны?

— Нет! Я облетел несколько лагерей для пленных. Надо было ликвидировать ненужных свидетелей минувших событий.

Широкое лицо Бертгольда, красное после ванны, покрытое крупными каплями пота, показалось Генриху отвратительным, как никогда.

«Сколько людей он убил только за последние дни!» подумал Генрих. «Ненужные свидетели». Он говорит об их ликвидации так, словно выполняет обычную работу.

Неужели ему удастся сбежать в уютный уголок, пересидеть там некоторое время, чтобы потом снова вылезти на свет и снова насиловать, пытать, убивать! Зазвонил телефон.

Штенгель докладывал, что имеющимися в наличии силами завод окружён. Идёт перестрелка между восставшими, засевшими за крепкими стенами завода, и войсками.

— Прикажи ему немедленно прибыть сюда! — бросил генерал, когда Генрих передал ему содержание рапорта майора. Штенгель прибыл не один, а в сопровождении Лемке.

— Ну, как там? — спросил Бертгольд, ни к кому в отдельности не адресуя вопроса.

— Чтобы совершить вылазку, у них мало оружия. Но позиция у бунтовщиков выгодная. Мы не можем атаковать завод, так как у них имеется несколько станковых пулемётов.

— Хватит! — поморщившись, бросил генерал-майор «Атаковать». А на кой чёрт их атаковать, если через несколько часов мы их потопим, как крыс!

Бертгольд вытащил из кармана пальто большую, в несколько раз сложенную карту района Кастель ла Фонте и расстелил на столе.

Генрих, Лемке и Штенгель склонились над ней, внимательно присматриваясь к каким-то значкам.

Бертгольд с рюмкой в руке тоже несколько секунд рассматривал карту, словно хотел ещё раз проверить заранее продуманный план.

— Так вот, — начал он спокойно, — в трех километрах от Кастель Ла Фонте находится плотина тридцатидвухметровой высоты. За нею большое искусственное озеро. По мнению специалистов, этого совершенно достаточно, чтобы воды, прорвавшиеся через взорванную плотину, в течение полутора часов затопила всю долину. По сделанным подсчётам, вода поднимается на уровень пяти метров. Этого хватит, чтобы затопить завод и всех, кто там находится. — Генерал сделал паузу, налил ещё рюмку и отпил маленький глоток.

— Но нам надо замедлить течение вод из долины по руслу реки. Как видите, вблизи замка оно самое узкое. Если взорвать скалу, на которой стоит замок, то развалины перекроют речку. Конечно, это не остановит напора воды, но значительно замедлит её спад. А нам необходимо, чтобы высокий уровень воды продержался в долине несколько часов. Генерал замолчал.

Генрих взглянул на Штенгеля. Тот кончиком языка облизывал пересохшие губы, тупым взглядом следил за карандашом в руках генерала, которым тот водил по карте.

— Сколько взрывчатки заложено под плотину? — спросил генерал, обращаясь к Лемке.

— Шестнадцать тонн аммонала уже в туннеле! «Меня даже не предупредили», — подумал Генрих.

— Все подготовлено к взрыву?

— Помощник коменданта по вашему распоряжению лично наблюдает за всем.

Звонок от Кубиса прервал разговор. Побаиваясь вылазки бунтовщиков, значительно усиливших огонь, Кубис требовал помощи.

— Снять с плотины взвод чернорубашечников и послать этому паникёру! — приказал генерал. Генрих передал распоряжение.

— Плотину взрываем в двадцать часов тридцать минут. За десять минут до этого скала и замок должны преградить путь воде. Слышите, Лемке, вы за это отвечаете! Охрану плотины до взрыва ты возьмёшь на себя, Генрих! А вы, Штенгель, примете от Кубиса командование подразделениями, окружившими завод. Ваше задание не допустить, чтобы с завода спасся хоть один человек. Тех, кто выплывет на поверхность, надо расстреливать. Возьмите с собой достаточное количество ракет. Вечером надо обеспечить максимальную видимость. Все понятно? Вопросы будут? Присутствующие молчали, ошеломлённые планом Бертгольда.

— Сколько человек работало на заводе? — спросил генерал Штенгеля.

— Две тысячи триста восемьдесят пленных и сто сорок два немецких служащих — инженеры и надсмотрщики.

— Где сейчас служащие?

— Почти все остались на заводе. Их заперли в складе готовой продукции в самом начале бунта. Как с ними быть?

— В темноте вы не разберётесь, где свой, где чужой, расстреливайте всех! Бертгольд снова налил рюмку.

— Если все понятно — идите готовьтесь.

— Герр генерал, разрешите обратиться? — Штенгель хрипел, как простуженный.

— Есть какие-нибудь замечания?

— Замок принадлежит графине Рамони, моей невесте, и…

— Знаю, но я не могу из-за этого срывать такую важную операцию.

— В замке собраны драгоценные коллекции. Это приданое… Я прошу…

— Лес рубят — щепки летят, майор! Сейчас надо думать не о невесте! Берите пример с меня! В замке мой друг, старый граф Рамони. А я даже не предупреждаю его. Идите!

Деревянной походкой Штенгель направился к двери. Его мечта о богатстве, с которой он не расставался всю войну, ради которой был готов на все, развеялась, как дым, и именно тогда, когда он был ближе всего к её осуществлению.

— А теперь, Генрих, давай отдохнём, ведь сегодня ночью спать не придётся, — предложил Бертгольд, сладко потягиваясь.

— Когда мы с вами выедем? — спросил Генрих.

— Немедленно после взрыва! Немедленно! Пусть Лемке и Штенгель заканчивают остальное! Наше дело будет сделано, и мы с тобой через какой нибудь час домчимся до швейцарской границы. Мой «хорх» умеет развивать скорость… А там отдых, спокойная жизнь! Хорошо всё-таки, что мы с тобой остались живы. Давай выпьем за наше будущее!

Генрих налил рюмку и заметил, что руки у него дрожат. Не ускользнуло это и от Бертгольда.

— У тебя дрожат руки?

— Если б война продлилась ещё год — два, я был бы спокоен, как и до сих пор, но сейчас, когда осталось ждать несколько часов… Бертгольд рассмеялся.

— Должен признаться, что точно то же происходит и со мной. Только я умею лучше собой владеть… Вдруг распахнулась дверь и в комнату вбежала Мария-Луиза.

— Синьор генерал! Прошу вас! Умоляю! Не делайте этого! Это всё, что у меня есть! Мария-Луиза в исступлении упала на колени перед Бертгольдом. На пороге появился, словно в воду опущенный, Штенгель.

— Что это значит? В чём дело? — нетерпеливо и раздражённо воскликнул Бертгольд.

Генрих подхватил Марию-Луизу под руки и насильно усадил в кресло. Графиня продолжала умолять:

— Заклинаю вас, генерал! Не разрушайте замок!

— Это вы сказали? — тихо спросил Бертгольд Штенгеля. Тот не ответил.

Мария-Луиза разрыдалась. Генрих бросился к графину с водой. И в тот же миг за его спиной прозвучали два выстрела.

Мария-Луиза полулежала в кресле, широко раскинув руки. Штенгель упал как подкошенный. В комнату вбежали два эсэсовца.

— Заберите их! — брезгливо поморщившись, приказал генерал — Пойдём в другую комнату, — спокойно предложил он Генриху.

Генерал вышел первым, он даже не забыл прихватить в спальню бутылку недопитого коньяка.

— Вы здесь, в Италии, все как-то очень уж мягкотелы! Неужели и ты стал таким, Генрих?

— Нет! У меня твёрдости хватит на двоих!

Лишь теперь Генрих выпил рюмку, налитую ему Бертгольдом. На этот раз рука его не дрожала.

— План придётся изменить. Позвони Лемке и сообщи, что обязанности Штенгеля после взрыва плотины я возлагаю на него. Замок беру на себя. После того как операция будет проведена, немедленно еду на плотину и встречаюсь с тобой.

В семь часов вечера Генрих собрался на плотину. Согласно приказанию Бертгольда он должен был принять на себя обязанности командира по её охране.

— Ты едешь один? — равнодушным тоном спросил Бертгольд.

— Да, денщик приготовляет все в дорогу.

— Возьми одного автоматчика из моей охраны!

— Зачем? Дорога совершенно безопасна.

Бертгольд вышел из комнаты, ничего не сказав. Но через минуту вернулся в сопровождении великана эсэсовца.

— Он будет тебя сопровождать, — тоном приказа произнёс генерал.

Эсэсовец мрачно взглянул на Гольдринга, и Генриху вдруг показалось, что на него смотрит дог из кабинета Лемке в Бонвиле. Не прошло и минуты, как Генрих уже ехал к плотине. Эсэсовец сидел рядом. Тревожные мысли одолевали Генриха.

Сумел ли Курт предупредить Лидию? Успела ли она передать партизанам? Смогут ли гарибальдийцы своевременно принять меры? Неужели он сам ничем не сможет помочь несчастным людям, которые сегодня должны погибнуть, так и не дождавшись свободы?

Генрих уменьшил скорость. Ему хотелось собраться с мыслями, прежде чем он доедет до плотины.

Приблизительно в двух километрах от городка он заметил одинокую фигуру немецкого солдата с автоматом в руках. Солдат шёл от плотины в Кастель ла Фонте. Генрих поехал ещё медленнее.

— Ехать быстрее! — тоном приказа бросил эсэсовец. Генрих рывком затормозил и остановил машину.

— Ты как, сволочь, разговариваешь с офицером? Ты знаешь, что я зять генерала Бертгольда?

Размахнувшись, Генрих наотмашь ребром правой руки ударил эсэсовца по лицу. Тот прикрыл рукой верхнюю губу, на которую пришёлся удар, и с бешенством взглянул на офицера.

— Ни слова! А то пристрелю, как собаку!

— Герр гауптман! Мне надо вам кое-что сказать! — взглянув на солдата, подошедшего к машине, Генрих чуть не вскрикнул. Шрам через всё лицо! Ментарочи!

Генрих вышел из машины. Эсэсовец открыл дверцу с другой стороны и тоже хотел выйти, но Ментарочи шагнул ему навстречу. Эсэсовец застонал и упал на сиденье.

— Простите, но он лишний!

— Вы получили предупреждение моего денщика?

— Я искал случая поговорить с вами. И когда увидал машину, очень обрадовался. Ведь я её хорошо знаю! — Ментарочи хитровато улыбнулся.

Разговор между ними продолжался всего несколько минут. Потом Ментарочи подошёл к машине и с неожиданной для его небольшого роста силой вытащил эсэсовца за ноги.

— Не волнуйтесь! Поезжайте спокойно. Через минуту его не будет на дороге.

В девятнадцать часов тридцать минут машина остановилась у плотины. До взрыва оставался час. Выслушав рапорт командира, Генрих, как бы между прочим, спросил:

— Мой помощник здесь?

— Час назад ушёл!

— Понятно! Выстройте на площадке перед плотиной оба взвода! Командир чернорубашечников с удивлением взглянул на Генриха.

— Вы что, оглохли? Выстроить оба взвода! Командир козырнул и побежал выполнять приказание.

Генрих опустился на скамью возле бункера и оглядел все вокруг. Нигде никого не видно. Где же люди Ментарочи?

Гольдринг посмотрел на часы. Как медленно движется время! Неужели через час всё будет кончено?

— Герр гауптман, взводы выстроены по вашему приказанию!

Генрих сделал несколько шагов и подошёл к шеренге солдат. Они стояли насторожённые, взволнованные этой необычной командой — покинуть посты и выстроиться.

— Солдаты! — голос Генриха звенел в тишине, изредка прерываемой одиночными выстрелами, доносящимися со стороны завода. — Слушать мою команду! Два шага вперёд, шагом марш! Шеренга дрогнула и, сделав два шага, остановилась.

— Положить оружие! Всем! Офицерам тоже… Так! Два шага назад, шагом марш! Удивлённые солдаты выполнили и этот приказ.

— Солдаты! Вы честно служили отчизне и нашему фюреру. От имени командования объявляю вам благодарность. Но война кончилась! Наши армии капитулировали. Вы свободны!

Последние слова Генрих произнёс с воодушевлением он видел, как люди Ментарочи бегут по плотине, занимают бункера.

— Командование поручило нам передать охрану плотины в руки восставшего итальянского народа. Вам всем я гарантирую жизнь. Сейчас вы отправитесь в казармы, а завтра домой… Прозвучал одинокий выстрел. Командир чернорубашечников упал перед строем, пустив себе пулю в висок.

— А теперь слушай меня! — как всегда, весело крикнул Ментарочи. — В казарму шагом марш! А если кто хочет пустить пулю в лоб, не советую! Мир лучше войны!

— Направо! Шагом марш! Чернорубашечники в сопровождении партизан послушно направились в казармы.

— А большая охрана у этого генерала? — спросил Ментарочи, спокойно прикуривая сигаретку, предложенную Генрихом.

— Нет, сапёры уехали в Пармо. Осталось несколько эсэсовцев, человек пять или немногим больше.

— Ну, это для нас пустяки!

— Но — чтобы всё произошло, как условились!

— Всё будет, как в лучших театрах! Ментарочи, откозыряв, убежал.

Генрих снова опустился на скамью. Он видел, как Ментарочи расставляет людей на плотине, заводит их в бункера. Большинство в форме чернорубашечников. Их Ментарочи ставит на внешние посты, остальных отправляет в окопы и бункера.

— Ну вот, кажется, и всё! Теперь будем ждать высокого гостя! Сколько осталось?

— Двадцать семь минут! — отвечает Генрих, посмотрев на часы.

Слова его заглушает взрыв огромной силы. Замок, высившийся на скале, в противоположном конце долины, словно подскочил и медленно начал оседать.

— Генерал спешит! — встревоженно говорит Генрих.

— А всё-таки жаль замок, хотя он и не наш! Жаль! — вырывается с искренним сожалением у Ментарочи. В это время раздаётся громкий свист.

— Едут! — восклицает Ментарочи и громко, весело кричит:— Приготовиться! Все замирают. Генрих делает шаг вперёд.

По дороге к плотине мчатся две машины. Впереди «оппель капитан», позади «хорх».

— Генерал едет вторым! — бросает Генрих. — В его присутствии не забывайте, что вы лишь солдаты.

— Яволь! — широко улыбается Ментарочи. Машины подъезжают к плотине и останавливаются.

— Все хорошо! — не совсем по форме рапортует Генрих. Бертгольд молча кивает головой. Из передней машины выходит эсэсовец. Шофёры остаются на местах.

— И это вся ваша охрана, герр генерал? — удивляется Генрих.

— Одного я отправил к Лемке с приказом, а третий с тобой. Кстати, где он?

— Я приказал ему охранять вход в туннель. Советовал бы и вам послать своего, я не очень доверяю этим чернорубашечникам.

— Ты прав! В последнюю минуту могут предать! — Бертгольд поворачивается и отдаёт соответствующее распоряжение эсэсовцу и шофёру сопровождающей машины. Шофёр личной машины генерала остаётся на месте.

— Пройдёмся немного! Я условился с Лемке, чтобы он выводил войска из долины ровно в двадцать часов тридцать минут. В нашем распоряжении ещё пятнадцать минут, а с плотины открывается чудесная панорама.

Бертгольд и Генрих медленно идут к плотине. Отойдя несколько шагов, останавливаются.

Бертгольд, облокотившись на перила, рассматривает долину, которую собирается затопить.

— А знаешь, Генрих, мне сейчас вспомнился Нерон. В галерее Германа Геринга я видел картину: Нерон любуется пожаром в Риме. Отличная картина! Особенно хорошо лицо Нерона, оно дышит восторгом, даже наслаждением.

— Скажите, герр генерал, вам не жаль те тысячи людей, которых через несколько минут потопят по вашему приказанию?

— Жаль? Что за глупости!

— А у каждого из них, как и у вас, возможно, есть жена, дети… мать.

— Прекрати этот разговор! Ты видел, как я поступил со Штенгелем? Ещё одно слово, и…

Бертгольд кладёт правую руку на кобуру. Но в этот момент железные пальцы Ментарочи сжимают его кисть.

— Ну зачем волноваться? Разве нельзя поговорить спокойно!

Рванувшись, Бертгольд заносит левую руку, чтобы оттолкнуть этого дерзкого солдата, выросшего словно из-под земли, но тот сжимает и вторую руку.

— Что это значит? На помощь! На помощь! — кричит Бертгольд, вырываясь.

— Ну, зачем кричать? Ваша охрана, синьор, уже на том свете и, должно быть, ждёт вас там.

— Генрих, может, ты скажешь, что это значит? Генрих вплотную подходит к Бертгольду и шепчет ему что-то на ухо.

— А-а-а! — Кажется, что над плотиной прокатился волчий вой. Поняв, что его многие годы водили за нос, Бертгольд забывает об опасности и страхе; — он теперь действительно напоминает ощерившегося волка. Генрих поворачивается и медленно идёт вдоль плотины.

Секунду Бертгольд провожает его бессмысленным взглядом. Мысль о потере миллионов, на которые он собирался спокойно дожить свою грешную жизнь, словно парализует его. Но вдруг до его сознания доходит, что дело идёт уже не о деньгах, а его собственной жизни.

— А-а-а, — ещё раз исступлённо кричит Бертгольд и, рванувшись с нечеловеческой силой, выскальзывает из рук Ментарочи.

— Берегись! — предостерегающе кричит итальянец. Генрих оглядывается.

Прямо на него бежит озверевший Бертгольд, на ходу вынимая пистолет. Генрих поднимает свой, но в этот момент раздаётся выстрел.

Бертгольд по инерции делает два-три шага и падает, ударившись лицом о барьер плотины. Пуля гарибальдийца угодила ему в затылок.

— Куда вы теперь? — спрашивает Ментарочи, — когда Генрих уже сидит в машине.

— Домой! — широко улыбается Генрих. — Счастливо! Значит, вы без меня справитесь с отрядом Лемке и спасёте восставших на заводе?

— Вы не успеете доехать до гор, как они уже будут распевать с нами песни! Поезжайте спокойно, и спасибо вам за все!

Ментарочи и Генрих крепко пожимают друг другу руки, и машина, набирая скорость, мчится в сторону, противоположную Кастель ла Фонте.

Второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года на кладбище в Сен-Реми вошёл молодой человек в светло-сером костюме, с траурной повязкой на рукаве и с букетом роз в руках.

Кладбищенский сторож, мастеривший возле своего домика игрушку для внука, с любопытством проводил его взглядом. Он знал в лицо всех жителей Сен-Реми, а этого молодого человека видел впервые. Время от времени, отрываясь от работы, он поглядывал в сторону двух могил, окружённых одной оградой, к которым направился незнакомец. Он сидел на маленькой скамеечке совсем неподвижно, лишь изредка наклонялся и заботливо поправлял цветы на ближайшем к нему могильном холмике.

— Горе! Всем горе, и молодым, и старым, оставила после себя война! — грустно пробормотал старик и в сердцах принялся долбить дерево.

Приход нового посетителя опять оторвал сторожа от работы. Это тоже был юноша, но сторож, очевидно, хорошо знал его. Поздоровавшись, он тут же доверительно сообщил:

— Возле ваших могил кто-то сидит. Не местный, я вижу его впервые.

Юноша быстро направился к той же ограде, где сидел незнакомец. Ещё издали он увидел тёмно-русые волосы, которые словно расчёсывал ветер, и немного склонённую вперёд фигуру.

— Простите, мсье, — начал юноша и вдруг умолк. — Ой, это вы?!

— Бонжур, — тихо произнёс Генрих, пожимая руку брата Моники. Он видел его второй раз в жизни, но эти глаза, глаза Моники, были такими знакомыми, такими родными, что Генриху не надо было спрашивать, с кем он разговаривает.

— Мама умерла совсем недавно… Она так часто вспоминала вас…

— Не надо говорить об этом, Жан! — Генрих поднялся. На его глазах дрожали слезы. — Передайте привет всем знакомым, и особенно — Франсуа.

— Спасибо, он тоже вас помнит.

— А как чувствует себя Людвина Декок? Жан нахмурился.

— Её убили, — коротко ответил он и отвернулся.

— Анрэ Ренар, надеюсь, жив? Вы с ним встречаетесь?

— Он недавно был здесь, но сейчас в Париже.

— Когда будете писать, обязательно передайте от меня самые искренние пожелания.

— Он очень обрадуется, когда узнает, что я видел вас, и будет огорчён, что это произошло не с ним…

Наступила неловкая пауза. У обоих на губах было одно имя, но они боялись произнести его, взволнованные упоминаниями и встречей.

— Прощайте, Жан! — не выдержал напряжения Генрих. Он чувствовал, что к горлу подкатывает тугой комок. Берегите её могилу. Это тот клочок земли, к которому всегда будут стремиться мои мысли. Генрих наклонил голову и быстро пошёл к выходу.

 

ЭПИЛОГ

Какая же чудесная была весна!

Она пьянила, как вино, она возбуждала, как радость, она роднила людей, как роднит счастье.

Четыре года люди боялись неба, с которого со свистом и воем низвергалась смерть. Четыре года люди с болью разворачивали газеты, ведь даже победы приносили новые утраты. Тревожно открывали наглухо занавешенные на ночь окна. Со страхом разворачивали треугольнички фронтовых конвертов. Осторожно спрашивали друг друга об общих знакомых и друзьях. Ибо всюду, везде можно было услышать страшное и неумолимое слово: смерть.

И вот впервые за эти долгие годы люди убедились, что небо снова на диво чистое, что по нему уже не плывут уродливые, украшенные крестами корабли смерти. А пьянящий майский воздух, врывающийся в широко распахнутые окна, не приносит с собой смрада пожарищ. И люди, дышали полной грудью, упиваясь воздухом, который словно вобрал в себя и сияние солнца, и жизнерадостность весны, и счастье бытия.

На улицах здоровались совсем незнакомые люди. А если случайно встречались двое друзей и бросались друг другу в объятия со словом «жив!»— прохожие останавливались, чтобы нарадоваться вместе с ними.

И у всех если не на губах, то в сердце, во всём существе жило одно, такое прекрасное и одинаково радостное для всех слово — МИР!

О, теперь люди стали ценить его! Теперь де было слова дороже, чем это. Ибо все знали: война — это смерть, мир — это жизнь!

Молодой офицер в форме капитана Советской Армии, шедший по московским улицам, ничем не отличался от молодых офицеров, попадавшихся ему навстречу. Так же счастливо и возбуждённо сияли его глаза, так же охотно складывались в улыбку губы. Может быть, только чересчур восторженно осматривал он все вокруг и особенно пристально вглядывался в лица встречных, словно в каждом прохожем хотел узнать знакомого.

Возле одного из домов капитан остановился и несколько раз перечитал табличку, прибитую у входа. Одёрнув и без того хорошо пригнанный мундир, капитан вошёл в дом и по лестнице поднялся на третий этаж. Вот и знакомая, обитая дерматином дверь. Капитан тихонько постучал.

Услышав неразборчивый возглас, офицер заколебался. Что это — разрешение войти или просьба подождать? Но он был не в силах больше сдерживать себя и наобум открыл дверь.

Ослепительный солнечный свет, заливающий просторный кабинет, бьёт прямо в глаза, и капитан не сразу может разглядеть, кто сидит за столом. Он скорее догадывается, чем узнает: да, это тот, к кому он шёл.

— Разрешите доложить: капитан Гончаренко, выполнив задание, прибыл в ваше распоряжение.

Полковник Титов выходит из-за стола и, игнорируя положенную по уставу форму приветствия, трижды целует офицера, целует, как отец сына после долгой разлуки.

— Ну, садись, садись, барон фон Гольдринг! — смеётся он, разглядывая подтянутую фигуру капитана. — Так, говоришь, прибыл… Вижу, вижу. Жив, здоров! Молодец! Хвалю! Они сидят друг против друга и широко улыбаются.

— Признаться, боялся за тебя, не надеялся на счастливый конец! А что, думаю, если напутал нарочно в мелких деталях? Мол, в основном сознался, а детали — дело десятое, случаются ведь провалы памяти… Да и вывез его отец совсем мальчишкой…

— А как, кстати, сейчас чувствует себя мой тёзка?

— Он из другого теста, чем его отец, Зигфрид. Возможно, сказалось влияние среды. Что ни говори, а он ребёнком попал в совершенно иное окружение. Припёртый к стене, Гольдринг быстро во всём сознался, ведь ты сам с ним беседовал, знаешь… За правдивые показания суд смягчил его участь… Ну, все это сейчас не суть важно! Главное, что ты вернулся жив и невредим!.. Отца предупредил о приезде?

— Нет! Я боялся даже писать. А что если вдруг… Ведь четыре года прошло!

— Здоров и бодр! Я узнавал о старике, работает там же, на железной дороге стрелочником.

— Сегодня же, если разрешите, выеду к нему.

— Придётся разрешить! Только ты не забудь попросить прощения и от моего имени. Объясни отцу, что и как. Да он старик толковый, поймёт!.. Ну, а что ты собираешься делать дальше, Григорий Павлович?

— Я ушёл в армию из института иностранных языков. Мне бы хотелось вернуть свой студенческий билет.

— Студенческий билет, говоришь? Что ж, правильно решил. Учись! Нас с тобой заставили стать людьми войны. А теперь мы будем людьми мира