КАПРИЗНЫ СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

Берта была в восторге от Севильи. Собственно, не так от самого города, с которым она ещё не успела ознакомиться, как от нового жилья. Подумать только! Вместо шаблонной берлинской квартиры в её распоряжении домик с патио, то есть внутренним двориком посредине, где среди вечнозелёных деревьев и пышных цветов неугомонно журчит фонтан, наполняя кристально чистой водой небольшой, выложенный мраморными плитами бассейн.

— Наш маленький эдем! — сказал Иозеф в день приезда, выйдя с женой на тенистую веранду. Она огибала домик со всех четырех сторон, замыкая патио.

— О! — только и могла воскликнуть Берта в изумлении.

— Скажи спасибо маврам за это чудо. Это их стиль сохранился в Севилье до наших дней. Местные жители очень любят патио и даже новые дома строят в стиле старинных мавританских.

— И все с фонтанами? — насторожилась Берта, которая уже привыкла к мысли, что владеет чем-то исключительным, особым.

— В большинстве, — улыбнулся Иозеф. — Но пусть это тебя не смущает, милая. Они не все действующие. Представь себе, значительная часть фонтанов снабжается водой из акведуков, построенных ещё во времена Юлия Цезаря, когда Севилья была римской колонией.

— Боже, какая старина!

— О, в Севилье ты наглядишься на неё вволю! Будет чем похвастаться перед завистливой Гретой Эйслер, которая считает, что я завёз тебя чуть ли не в ссылку. Один музеи чего стоит. Не зря испанцы говорят: «Кто не бывал в Севилье, тот ничего не видал».

— Я вижу, ты стал настоящим испанцем, Зефи!

— Пришлось. Не зная языка, я бы не смог ничего достичь.

— О, эта твоя работа! Я, должно быть, никогда не привыкну к тому, что должна носить здесь фамилию фрау Нунке! Да, а как будет с письмами? Не могу же я написать родным и знакомым…

— Письма будут приходить на другой адрес. Не волнуйся, я обо всём позаботился.

— Всё-таки я хочу знать, почему твоя фирма…

— Секреты экспорта и импорта, моя милая! Бывают случаи, когда приходится действовать через подставных лиц. И не мучь этим свою хорошенькую головку. У неё и так много хлопот: надо обставить наш дом, как положено богатому коммерсанту, позаботиться о твоих туалетах. Мне придётся завести обширные знакомства. Надо будет выезжать в свет, принимать у себя… Ты довольна?

Берта головой прижалась к плечу мужа.

— Разве ты не соскучился по мне, Зефи? Разве тебе не хочется хоть немного пожить вдвоём? Помнишь, как тогда, во время свадебного путешествия?

Иоэеф Нунке вспомнил поездку в Италию. Денег у них было в обрез, и молодожёны вынуждены были останавливаться во второразрядных гостиницах, где всегда остро пахло кухней, приходилось умываться из фаянсового таза, а бельё меняли раз в две недели. Берта была очень мила и делала вид, что её это ни чуточки не трогает, но он, Иозеф, нестерпимо страдал от чувства унижения, возникавшего всякий раз, когда приходилось отказывать себе в удобствах или невинных развлечениях. Именно там, в Италии, он дал себе слово во что бы то ни стало при первой же возможности выбиться в люди. Наследник обедневшего юнкерского рода, он по приезде домой с упорством и педантичностью возобновлял старые родственные связи и вскоре стал завсегдатаем нескольких небольших салонов, где собирались в основном военные, близкие к околоправительственному окружению, мечтавшие о реванше после позорного поражения в войне четырнадцатого года. Молодой энергичный офицер привлёк к себе внимание тем, что уже в те годы призывал готовиться к реваншу. Его заметили. Вскоре одно важное лицо из одного влиятельного учреждения предложило ему должность, солидный оклад и специальные премиальные за выполнение особо деликатных поручений. Одним из них и была поездка на продолжительный срок в Севилью, большой портовый город с артиллерийскими, авиационными, оружейными и патронными заводами. Так появился «коммерсант» Иозеф Нунке — человек богатый, светский, любезный, которого охотно принимали в обществе.

— Ты не отвечаешь, Зефи?

— Прости, дорогая! Я вспомнил о нашем свадебном путешествии. Я не мог тогда предоставить тебе всё, что хотел. Зато теперь…

— Мы были богаче всех богачей: с нами была любовь. Мне обидно, что ты позабыл об этом. — В укоризненном взгляде Берты было ожидание, она надеялась: муж усыпит её ревнивые подозрения. Почти полгода они не виделись, мало ли что могло произойти за это время…

Но Нунке, поглощённый планами на будущее, только ласково потрепал жену по щеке.

— Причудница, как и все женщины! Утончённое чувство требует утончённой оправы. Теперь она у нас будет. И любовь наша расцветёт заново. Увидишь, как весело и счастливо мы тут заживём.

В тот же вечер Нунке потащил жену на плац Нуэва — излюбленное место прогулок горожан. В аллеях, протянувшихся среди апельсиновых деревьев, было людно. Берту удивило, как много знакомых у её мужа. С одними он просто здоровался, кивая издалека, к другим подходил, знакомил с женой. Берту бесцеремонно разглядывали, но встречали приветливо, она чувствовала, что нравится, и это тешило её женское самолюбие. Однако, возвращаясь домой, она была печальна. Молодая женщина хотела первый вечер на испанской земле провести с мужем наедине: поведать ему о всех горестях своей одинокой жизни, ощутить близость того, о ком так тосковала, убедиться, что чувство к ней не угасло.

— Что с тобой? — спросил Нунке, удивлённый тем, что жена молчит, не расспрашивает о новых знакомых, не замечает, кажется, прелести и своеобразия зданий, мимо которых они проходили.

— Обещай мне, что завтра мы будем только вдвоём, — вместо ответа попросила Берта. — Все эти сеньоры и сеньориты слишком болтливы, а обилие новых лиц меня просто ошеломляет. К тому же я очень плохо знаю испанский…

— Тебе придётся изучить его как можно скорее. И знаешь, я нашёл тебе чудесного учителя. Местный врач, влюблённый в старину. Он разговаривает по-немецки, правда с акцентом, и охотно будет сопровождать тебя в путешествиях по городу. Я уже договорился с ним.

— Спасибо, — сухо ответила Берта.

— Ты напрасно обижаешься, дорогая. Я просто не могу уделить тебе столько времени, сколько хотел бы. Не забывай — у меня много служебных обязанностей.

— Понимаю, — сдержанно кивнула молодая женщина.

Нет, жизнь сложилась не так, как хотелось Берте. Мужа она видела только за обедом и вечером, да и то не каждый день. Если бы не хлопоты с устройством нового жилья, она просто не знала бы, куда себя девать. И если бы не дон Эмилио Эрнандес.

Человек далеко не молодой, немного меланхоличный, дон Эмилио вначале пугал Берту старомодной изысканностью манер, его присутствие сковывало её. Но доктор так чутко улавливал все оттенки её настроения, умел так тактично переключать её мысли на другое, когда она была чем-то недовольна или опечалена, так все хорошо знал, что вскоре стал для Берты незаменимым советчиком и чичероне.

Освободившись от забот по устройству дома, молодая женщина с удовольствием бродила по городу. Она научилась ощущать аромат его истории — ведь о каждом вновь увиденном памятнике старины дон Эмилио рассказывал так увлекательно! В его печальных глазах вспыхивала настоящая страсть, и мёртвые камни оживали, залы дворцов заполнялись призраками бывших их владельцев, на развалинах городского вала снова поднимались шестьдесят шесть башен двадцатиугольной Торе дель Оро — Золотой башни, построенной на Гвадалквивире. Сюда, как и в седую старину, приставали корабли, гружённые сокровищами испанских конквистадоров.

Вскоре Берта уже сама могла быть гидом. У Нунке выдалась свободная неделя, и она решила попробовать свои силы и проверить приобретённые знания.

— Дворцы Алькасар и Сан-Тельмо, библиотека Колумба, ратуша, университет, биржа, собор Пресвятой Девы… дорогая, неужели ты собираешься тащить меня туда? Все это я видел, и, признаться, из всех сооружений, какими здесь гордятся, меня больше всего интересует цирк для боя быков. После мадридского он, кажется, второй по величине во всей Испании. Вот это настоящая экзотика, а не изъеденные временем дворцы. Обязательно пойдём с тобой на корриду! Я один раз был — незабываемое зрелище и незабываемое ощущение…

— Но ведь Алькасар построен маврами! Представляешь, когда это было? Его начали возводить ещё в двенадцатом веке! Аюнтамьендо — ратуша, о которой ты с таким пренебрежением говоришь, — это же здание пятнадцатого века, стиль раннего Ренессанса. В библиотеке Колумба, основанной его сыном, кроме массы редчайших книг, хранится около двух тысяч древних рукописей. Что же до кафедрального собора, то я просто очарована его величием и красотой. Он весь словно тянется к небу. А его колокольня, прославленная «Ла хиральда»! Знаешь, её перестроили из минарета, да и весь собор возведён на фундаменте маврской мечети в самом начале пятнадцатого века. Правда, потом кое-что расширили, достроили… Ну, давай пойдём сегодня хоть в собор! Когда играет орган на пять тысяч труб… Или когда смотришь на святого Антонио, кисти Мурилъо… В 1812 году герцог Веллингтон пытался купить это полотно, предложив закрыть его золотыми монетами… Когда дон Эмилио рассказал мне об этом, я посмеялась над экстравагантностью герцога, но, увидев картину… Верно, будь я герцогиней, тоже не пожалела бы всего своего золота!

— Тогда я должен лицом к лицу встретить опасность, которая может разрушить наше благосостояние, — рассмеялся Нунке. — Что ж, пошли в собор!

Знаменитая картина Мурильо висела в правом алтаре храма. В этот день здесь, как обычно, толпилось немало туристов. Но Берте, привыкшей к этому, они не мешали. Она вся отдалась во власть любимого творения гениального мастера. И, как бывало всякий раз, сердце её нестерпимо забилось, словно и она приобщалась к чуду видения Антония Падуанского. Светозарное и впрямь неземное сияние освещает часть тёмной монастырской келий. Лучи проникли сюда не извне — их излучает тельце младенца Христа, по-человечески трогательного в своей земной наготе и безгранично величественного, благодаря силе проникновенного милосердия, которым дышит его личико. И другое лицо — самого Антония, который стоит на коленях. Высокое устремление духа, радостный восторг, экстаз полного самозабвения. Он, Антоний, живой, живее всех стоящих рядом с Бертой…

Рука Нунке легла на руку жены:

— Пойдём, Берта! Не стоять же нам здесь вечно.

— Мне кажется, что это не картина, а моё собственное видение.

— Тебя загипнотизировали золотые герцога Веллингтона. По мне, так ничего особенного. Живопись на религиозные темы оставляет меня совершенно равнодушным.

— Но ведь важна не тема, а исполнение. Здесь речь идёт о человеке с его вечным стремлением к идеалу… так мне кажется.

— Вот-вот, кажется. А ты погляди трезвыми глазами.

«Какие они разные с доном Эмилио! — грустно подумала Берта. — Тот весь перевоплощается, когда речь идёт о чём-то близком его романтической душе… А Иозеф… он всем своим существом прикован к земле, ко всему обыденному…»

Нунке не догадывался, что в этот день жена впервые посмотрела на него критически, и это было началом краха его семейной жизни.

«Он заботится лишь о карьере… для него на первом плане деньги… Какая самоуверенность при полной ограниченности!.. Вульгарная фамилия „Нунке“, которую он себе выбрал, подходит ему как нельзя лучше… И вообще, что это за таинственная работа, о которой он избегает говорить? Любовь для него лишь физиологический акт, не более… Он много ест — это противно!.. Красив ли он? Красивая вывеска над лавчонкой стандартных вещей… Ты когданибудь видела, чтобы он увлёкся книгой? Возможно, у него была и есть любовница — его ласки становятся нескромными… А эта привычка курить дома дешёвенькие сигары!..»

Изо дня в день отмечая про себя все новые и новые недостатки мужа, Берта невольно сравнивала его со своим новым другом. «Как отлично дон Эмилио разбирается в живописи! Не напрасно в здешнем музее его встречают с таким уважением… У него утончённый вкус, а держится он как настоящий аристократ… Все схватывает с полуслова, ибо сам тонко чувствует… Очевидно, дон Эмилио пережил какую-то личную драму, иначе его лицо не было бы так печально… Какие красивые у него глаза, какие тонкие черты! Седина на висках даже идёт ему… У Эмилио большая практика, но в основном в бедных кварталах — это говорит о добром сердце и пренебрежении к деньгам… Упаси боже заболеть! Иозеф тогда непременно обратится к дону Эмилио, а она ни за какие сокровища в мире…»

Поняв, что неравнодушна к дону Эмилио, Берта испугалась. Какой позор! Замужняя женщина… дочь таких солидных родителей… Надо положить конец прогулкам, пока она ещё властна над своими чувствами.

Под всяческими предлогами Берта стала избегать встреч с доктором вне дома, хотя, оставаясь одна в своём патио, отчаянно тосковала. Вечерние выходы вместе с Нунке в театр, в ресторан или к знакомым только раздражали её.

— Ты стала чересчур раздражительна, Берта! — заметил Нунке. — Возможно, это объясняется тем, что в нашей жизни может появиться.. — Он не закончил, заметив, как побледнела жена. — Ты боишься, что это произойдёт далеко от родного дома? — спросил он с несвойственной ему нежностью.

Тон, каким это было сказано, встревожил Берту.

«Я чудовище! — подумала она. — Это кощунство горевать об Эмилио, когда я ношу под сердцем ребёнка Зефи! Мне надо бежать из Севильи, избавиться от её чар… Возможно, всё, что я чувствую, лишь нарушение психики, которое объясняется моим положением… Безусловно, это так…»

Решение вернуться в Берлин успокоило Берту. Чтобы проверить себя, она послала дону Эмилио коротенькую записочку с просьбой прийти.

— Я была в плохом настроении и отвратительно вела себя с бедным Зефи и с вами, милый мой друг. Вы не сердитесь?

— Только огорчаюсь, что надоел вам своими древностями, — отвечал доктор. — Такой молодой очаровательной женщине надо ощущать пульс современной жизни, а не прислушиваться к шорохам прошлого… Хотите, я покажу вам другую Севилью? Весёлую, шумную и не совсем обычную.

— Я уже сейчас умираю от любопытства! Куда же мы направимся?

— На правый берег Гвадалквивира, в предместье Триану.

— В Триану? — Нунке, присутствовавший при этом разговоре, высоко поднял брови. — А я было собрался присоединиться к вашей компании!

— Вы с этого берега видите лишь трубы её фабрик и заводов. А я покажу вам совсем другое: своеобразное государство в государстве, владения гитанос. Даже нас, местных жителей, которые так любят яркие наряды и украшения, все там поражает богатством красок, цветов и оттенков, до боли в глазах пёстрых, иногда неправдоподобных и всегда манящих. О туристах я уже не говорю…

— Гитанос? То есть цыган? Ведь они же кочевники? — удивился Нунке. — Я не представляю их без кибиток.

— В южной Испании, и особенно в Севилье, есть оседлые цыгане. Их старались приучить к работе на фабриках и заводах и потому разрешили поселиться в Триане, но с работой ничего не вышло. Они держатся в стороне, потому и сберегли свою самобытность во всей её первозданности. Многочисленные цыганские семьи фактически составляют один большой род, где так перепутались родственные отношения, что только самые старые из них помнят, кто кому приходится троюродным братом или четвероюродной сестрой. Что же касается ещё более дальних родственных связей, таких, как сват, пятиюродная тётя или дядя, то тут сам черт ногу сломит, если попробует точно восстановить, кто кому кем доводится… Своеобразный, совершенно своеобразный мир!

— Вы говорите, цыгане не работают, а на что же они живут? — спросила Берта.

— Как и их предки кочевники, живут «чем бог послал»: торгуют лошадьми, скотом, медными кастрюлями собственного производства, изготовляют красивые, причудливо разукрашенные ножи, скупают и продают поношенную одежду… Женщины гадают на картах, звёздах и корешках таинственных, только им известных растений. Молодёжь развлекает туристов цыганскими танцами и песнями. Надрывные, всегда остросюжетные, весёлые; зажигательные, они не могут оставить слушателей равнодушными. Свою долю в общий котёл вносит и детвора — там что-то стащат, здесь выпросят. Вообще количество ребятишек трудно даже учесть. Они шныряют повсюду. Где проводят день, что делают, чем питаются, не может сказать даже самая заботливая цыганская мать. Впрочем, сами увидите.

Берта, как обычно, радостно откликнулась на предложение дона Эмилио. После некоторого колебания решил поглядеть на жизнь гитанос и Нунке.

— Только с условием: на обратном пути вы завезёте меня в гавань Таблада. Там у меня деловое свидание, — предупредил он.

На тот берег добрались на стареньком «форде» доктора, но в уголок предместья, где обитали гитанос, решили идти пешком. Здесь проехать было трудно. Часть Трианы, где жили цыгане, напоминала большой восточный базар. Здесь все кружилось, двигалось, изменялось. Обитатели этих кварталов хоть и были коекак обеспечены жильём, пользовались им только в непогоду. Ненастье в Севилье — явление редкое, так что вся жизнь гитанос проходит на улицах и площадях. Комнаты и даже квартиры используются как склады для различных вещей, предназначенных на продажу, и прежде всего тех, которые попали к цыганам не совсем легальным путём. Полиция в своё время пыталась производить обыски у цыган, но после того, как у двух полицейских во время этих акций исчезли бумажники и кобуры пистолетов оказались пустыми, рвение блюстителей порядка поостыло. Они избегали появляться здесь даже в том случае, когда у кого-либо из местных жителей уводили коня.

И всё же, пренебрегая опасностью лишиться бумажника, часов, драгоценностей, горожане часто навещали эту самую дальнюю окраину города.

И не только они — люди приезжали сюда из самых отдалённых мест Андалузии. Дело в том, что трианские гадалки прославились на всю южную Испанию. Одним хотелось узнать о судьбе мужа или сына, отправившегося в Америку в поисках счастья и бесследно исчезнувшего, другим — убедиться в верности любимого или любимой. Больные приезжали к знаменитым трианским знахаркам, каждая из которых, не колеблясь, бралась за лечение самых тяжёлых болезней, будь то распространённая на юге Испании трахома или чахотка…

Цыгане, привыкшие к появлению чужих, равнодушно глядели на сеньору и двух её кавалеров. Только среди женской части населения появление незнакомцев вызвало некоторое оживление. Но, убедившись, что сеньора, смеясь, отказывается от гадания и лекарств, молодые гадалки и старые знахарки принялись за прерванные дела. Детвора тоже скоро поотстала, получив пригоршню песет, заранее приготовленных доном Эмилио. Можно было спокойно бродить по улицам, присматриваться и прислушиваться.

— Мне как-то неловко, — пожаловалась Берта, вроде я в щёлку подглядываю чужую жизнь. Как они могут жить так открыто?

— Примитивны, как животные, — равнодушно бросил Нунке.

— Не сказал бы, — возразил доктор. — Непривыкшие к условностям нашего цивилизованного мира, они просто пренебрегают ими. Цыгане слишком жизнерадостны и свободолюбивы, чтобы ограничивать себя рамками каких-либо принятых у нас правил. Их предки кочевали по степям, долинам, чащам. Кто мог их там видеть и слышать? Что им было скрывать? Ведь жили они одним большим родом,..

— А вот и подтверждение ваших слов, дон Эмилио! — прервала его Берта. — Взгляните на эту девушку, которая так спокойно, на виду у всех расчёсывает волосы. Даже не повернётся в нашу сторону. Мы для неё просто не существуем. Любопытно, что будет, если подойти к ней.

— У тебя длинные красивые косы, — сказал доктор, подходя к девочке. — Хочешь, я дам тебе денег на шёлковые ленты? Только ты нам спляшешь…

— Мне не хочется сейчас плясать…

— Может, ты не умеешь?

— Не хочу.

— Ты не разговорчива. Как тебя зовут?

— Мария, — неохотно ответила девушка-подросток и, сердито блеснув чёрными глазами, отошла в сторону.

— Видите, как независимо держит себя эта девчушка? Ни капельки подобострастия. А какая походка, вы обратили внимание? Кажется, ножки её не касаются земли.

— Надо сказать, достаточно грязные ножки, — насмешливо заметил Нунке.

— Ты, Зефи, невыносим со своим скепсисом. Девочка прехорошенькая. Жаль, что мы не узнали, как её фамилия! Я бы что-нибудь оставила её родителям.

— А у женщин-цыганок нет фамилий, — пояснил дон Эмилио. — С тех пор, как правительство Испании обязало цыган отбывать воинскую повинность, у мужчин появились фамилии. Но какие! В личных карточках призывников-цыган, например, бывают такие записи: «Педро, сын Паласио Кривого» или «Басилио, приёмыш гадалки Консуэлы, родной сестры кузнеца Хуана»…

— Какая нелепость! — фыркнул Нунке.

Мог ли он в эту минуту даже подумать, что судьба ещё раз сведёт его с чернокосой и черноглазой Марией, не имеющей даже собственной фамилии?

Прогулка по Триане закончилась к вечеру и очень невесело: уже в машине Нунке заметил, что у него исчез бумажник.

— Логово воров, которое надо смести с лица земли! — бесновался он. — Что за безумная идея возникла у вас, дон Эмилио, потащить нас к этому сброду? Не совсем справедливо, что расплачиваюсь за это я!

Доктор побледнел:

— Сколько было у вас у бумажнике, герр Нунке? Я считаю делом чести вернуть все, — проговорил он с холодной сдержанностью.

— Оставьте своё при себе! — грубо отрубил Нунке.

Берта глотала слезы. Когда возле гавани Таблада муж вышел из автомобиля, она не выдержала и разрыдалась.

— Простите, дон Эмилио, о, простите! Иозеф по временам бывает так груб! Мне стыдно перед вами…

— Не придавайте этому значения, фрау Берта! Мы, мужчины, часто бываем несдержанны в выражениях… то ли из-за перегруженности делами, то ли из-за служебных неприятностей…

— Не поверю, что и вы можете себя так вести!

— Иногда я тоже теряю власть над собой, — произнёс дон Эмилио странно изменившимся голосом. Если вы будете плакать, это может случиться. Да, да, может случиться, ибо… — он оборвал фразу и остановил машину. — Давайте пройдёмся по набережной! Нам обоим надо успокоиться.

Заходящее солнце зажгло на небе настоящий пожар. Воды Гвадалквивира расплавленным золотом текли между берегов. Золотыми были и шпили многочисленных церквей, возвышавшихся над городом, а статуя Веры на колокольне собора словно плыла в воздухе, оттолкнувшись ногой от шпиля, на котором была установлена.

Берте все казалось нереально-сказочным, как и те чувства, что переполняли её сердце.

— Вы не договорили, — напомнила она вдруг, прикоснувшись к руке своего спутника.

— Есть вещи, о которых лучше молчать. Пусть мечта остаётся мечтой… Поверьте, от столкновения с действительностью она блекнет.

— По-вашему, человек должен порвать с действительностью и жить в мире сказок.

— В зависимости от его характера. Слабые натуры уходят в царство мечты. Я из таких…

«А я?» — подумала Берта. И вдруг представила свою жизнь в Берлине, размеренную, упорядоченную, быть может несколько скучную, но раз и навсегда установившуюся. Нет, такая жизнь крепко её держит. Это физическое состояние виной тому, что она утратила равновесие, поддалась соблазну. На миг Берте показалось, что она вырвалась из обыденности и, словно статуя, сорвавшаяся с пьедестала, взлетела ввысь. Глупости, иллюзии! Надо положить всему конец…

Через неделю молодая жена Нунке, сославшись на своё состояние, требующее постоянного врачебного наблюдения и забот домашних, выехала в Берлин.

По странному стечению обстоятельств в тот же майский день 1930 года из цыганского селения исчезла маленькая Мария.

Девочку в цыганском таборе прозвали «Приблудная». Её отца и мать арестовали за кражу, и они бесследно исчезли в таинственных застенках испанской полиции, когда Мария была совсем маленькой. Род не оставил девочку, а принял в общину и содержал, именно содержал, а не воспитывал, ибо о воспитании её никто не заботился. Мария с детства делала всё, что хотела, ходила, куда хотела, а кормилась там, где в этот день готовили самую вкусную еду.

Исчезновение Марии заметили не сразу. Это и понятно: оседлые цыгане в эти дни были охвачены волнением и тревогой.

Весть об опасности принесли детишки, как обычно носившиеся повсюду, зачастую далеко за пределами Трианы. Вечером двадцать первого мая они прибежали испуганные, издали выкрикивая:

— Табор! Табор! Табор!

Цыгане переполошились. Даже их главарь — кузнец Альфонсо, расспрашивая детвору, не мог скрыть волнения. Да, по всему видно, ребятишки говорят правду: в нескольких километрах от Трианы расположился табор.

Кочевники! Злейшие враги оседлых цыган!

Давно, очень давно возникла эта вражда. С годами она не угасала, а ещё больше разгоралась. И дело совсем не в том, что кочевники относились к своим оседлым собратьям как аристократы к плебсу. Главная опасность таилась в другом: кочевники жестоко карали оседлых за измену извечным цыганским традициям. Мстили по-разному: поджигали дома, воровали детей, издевались над теми, кто по неосторожности попадал к ним в руки, зачастую даже убивали.

Было от чего встревожиться трианцам.

В тот вечер окраина, где жили цыгане, словно вымерла. Ни детского крика, ни окриков старших, ни ругани между старыми цыганками, ни звуков гитары, ни песен. Стихли и опустели многоголосые дворы. Жители спрятались за плотно запертыми дверями и ставнями, прихватив с собой все самое ценное из раэбросанного по двору имущества. Пустота, воцарившаяся тут, ещё больше подчёркивала тишину, в которую погрузилась окраина. Лишь в самом отдалённом конце предместья, где главная улица переходила в степную дорогу, слышались приглушённые голоса. Там собралось все мужское население, вооружённое топорами, ножами, а то и просто кольями.

В напряжённом ожидании прошёл день, другой. А на третий высланная разведка донесла:

— Табор снялся и уехал!

Реакция была бурной: такого взрыва веселья не помнили даже самые старые цыгане.

Когда начались танцы, старый Альфонсо позвал:

— Мария! Где ты? Покажи, как умеют танцевать трианские девушки!

Но Мария не откликнулась. Её не нашли. Как ни искали. Каждый из присутствующих старался припомнить, где и когда видел девочку. Это было не так уж легко, учитывая панику, охватившую население предместья в последние дни.

— Я помню, последний раз она разговаривала с сеньором и красивой белокурой сеньорой, — вспомнил кто-то из женщин.

— Тоже сказала! После этого я варила баранью похлёбку и Мария обедала с нами.

— А я видел её в тот день, когда детвора рассказала о таборе. Помнишь, Альфонсо, ты ещё накричал на Марию за то, что она вмешалась в разговор — все допытывалась, где этот табор?

Поспорив ещё немного, о девочке забыли. Хотя исчезновение «Приблудной» немного и опечалило присутствующих, но празднество продолжалось. Слишком большой и всеобъемлющей была радость А тем временем Мария переживала большое горе.

«Почему наши так испугались? — спрашивала себя девочка. — Те ведь тоже цыгане… Интересно, каков он, этот табор?»

Непреодолимое любопытство влекло Марию все разузнать самой. Девочка не привыкла предупреждать кого-либо о своих прогулках, а тут ещё интуитивно чуяла, что переступает какую-то запретную грань. Поэтому тайно, ночью, обойдя окраину, где дежурили мужчины, она побрела вдоль берега на север — в направлении, указанном цыганятами.

Ещё не рассвело, когда Мария приблизилась к табору. Утренняя мгла окутывала шатры и кибитки. Девочка решила подождать, пока таинственные кочевники проснутся. Она села на прибрежный камень, крепко обхватив руками колени, — утро было на редкость холодным.

Первой Марию увидела старая цыганка. Заспанная, растрёпанная, она, зевая, вышла из шатра. Марию так рассмешил её вид, что девочка громко прыснула.

Старуха что-то крикнула, и табор мигом проснулся. Все, от мала до велика, высыпали из шатров и кибигок. Дети ринулись было вперёд, но старый цыган сердито прикрикнул на них, и они рассыпались во все стороны, как горох.

Мария поднялась. Но не успела она двинуться в сторону табора, как у его обитателей вырвался крик возмущения. Никто не помнил случая, чтобы ктолибо из этих предателей — оседлых — добровольно пришёл в табор кочевников. Навстречу девочке полетели камни, палки, кружки — всё, что было под рукой.

Седобородый снова что-то крикнул толпе и сам пошёл навстречу непрошеной гостье.

Пощёлкивая кнутом, он подошёл к Марии и остановился в трех шагах от неё.

— Откуда ты? — сурово спросил старик, внимательно разглядывая цветистый и пышный наряд девочки. Несколько дней назад Мария стащила в каком-то дворе развешенные для просушки цветные скатерти и сшила себе такую широкую и пёструю юбку, что ей завидовали все трианские модницы. Из двух разноцветных платков вышла красивая кофточка, она туго облегала тонкую девичью талию и оголяла до локтя загорелые, словно точёные руки.

— Ты откуда? — повторил старый цыган.

— Из Трианы.

— Зачем пришла?

— Поглядеть.

Будь Мария благоразумнее — ведь старик готов был испепелить её взглядом, — она бы повернулась и кинулась бежать со всех ног. Но девочка привыкла везде чувствовать себя своей.

Мария не закончила фразу. Длинный кнут вожака племени змеёй обвился вокруг груди и спины Марии. Старик знал: бить кнутом по широкой юбке — это значит только выбивать из неё пыль.

Этот удар послужил сигналом для цыган, которые, затаив дыхание, прислушивались к разговору между стариком и девушкой.

Толпа ринулась вперёд. Непрошеную гостью били все. Били чем попало и куда попало. Сперва Мария защищалась, но скоро её сбили с ног. Закрыв лицо руками, она лежала на земле и кричала. Сначала надсадно, но постепенно вопли её становились все тише, тише, а потом и вовсе прекратились.

— Прочь! — крикнул старый цыган.

Первым ударив Марию, он отошёл в сторону и только наблюдал за расправой над дерзкой пришелицей. Теперь он, очевидно, решил, что нарушительница обычаев достаточно наказана.

Старик боялся убийства. Тогда непременно вмешается полиция и ему, как атаману, придётся отвечать за весь табор.

Как ни была наэлектризована толпа, но грозное «прочь» подействовало.

Теперь все стояли полукругом, а в центре лежала Мария. Она не двигалась, даже не стонала.

— Воды! — приказал старик, внимательно присматриваясь, не пошевельнётся ли девочка. Но та, как и прежде, не подавала никаких признаков жизни.

Старику не пришлось повторять приказание. Несколько вёдер воды стояли у его ног. Он взял ближайшее и сапогом перевернул тело избитой так, что Мария теперь лежала навзничь. Атаман медленно лил воду на голову и грудь потерявшей сознание девочки.

Никаких признаков жизни.

Атаман грозно поглядел на людей, столпившихся неподалёку.

Все виновато молчали. Знали, чем всё это может кончиться, особенно для их вожака.

Второе ведро воды тоже не помогло.

— Адела! — позвал атаман.

Цыганка, которая первой увидала Марию, а теперь стояла у шатра, молча посасывая маленькую трубочку, поняла, чего от неё хотят.

Она подошла к девочке, прижалась ухом к её груди и долго прислушивалась. Очевидно, старуха не услышала биения сердца. Выпрямившись, но не поднимаясь с колен, она задумчиво глядела на неподвижное тело.

Тогда Адела решила применить последнее средство: она несколько раз затянулась, раскуривая трубку, потом вставила чубук в ноздрю девочке и изо всех сил дунула на тлеющий табак.

Присутствующие как заворожённые наблюдали за этой процедурой. Когда Адела дунула второй раз, дым струйкой ударил Марии в ноздрю, и девочка шевельнулась.

Возглас одобрения и мстительной радости прокатился над толпой.

Старый цыган снова подошёл к Марии, носком сапога отбросил её раскинутые руки.

Девочка, как и прежде, лежала неподвижно.

— Снимаемся! — крикнул атаман, и толпа мигом бросилась выполнять его приказ.

Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал, как табор готовится к отъезду, он заметил бы удивительную слаженность и организованность во всём. Не прошло и минуты, как засуетились все: одни ловили стреноженных коней и волокли их к крытым возкам, другие запрягали коней, третьи гасили костры, тлевшие со вчерашнего вечера, четвёртые складывали лохмотья, служившие кочевникам простынями и одеялами.

Лишь старый цыган не принимая участия во всеобщей суете. Даже не отдавал больше приказов. За всем наблюдала Адела. Но вот и она, убедившись, что всё идёт своим чередом, подошла к старику. Взглянув на неподвижное тело девочки, Адела перевела взгляд на старого цыгана и молча кивнула в сторону речки, как бы говоря: выбросим?

Атаман грозно нахмурился и бросил:

— Ко мне в кибитку!

Было видно, что решение атамана забрать с собой девочку не пришлось кочевникам по сердцу. Об этом красноречиво свидетельствовало сердитое лицо Аделы, об этом говорили и взгляды остальных цыган, которые с неодобрительной усмешкой следили, как Адела тащила неподвижное тело Марии Но никто не решился перечить: приказы атамана привыкли выполнять беспрекословно.

Уже через час после описанных событий на берегу Гвадалквивира табор быстро двигался вдоль реки, все на север и на север. Коней не щадили. Все понимали — надо ехать как можно быстрее.

Напрасны были бы старания проследить за продвижением цыганского табора из Андалузии на север Испании. Ведь не количеством стоянок и длиной пути знаменательна жизнь четырнадцатилетнеи девочки в таборе Петра, а теми неписанными законами вражды кочевников к оседлым цыганам, всю жестокость которых повседневно испытывала на себе Мария.

Девочку считали тут парией, изгоем, подонком цыганского племени. Она не могла завтракать или ужинать в общем кругу, ей всегда бросали только объедки, а так как цыгане сами были полуголодны, то девочке доставались лишь кости, которыми кормили и собак. Мария принадлежала всему табору, и каждый мог заставить её выполнять самую грязную и тяжёлую работу. Когда табор располагался на стоянку и все бросались в разные стороны, чтобы хоть чтонибудь заработать, погадать или украсть, Мария под страхом тягчайшего наказания должна была оставаться возле кибиток.

Положение сильно ухудшало то, что старая Адела бешено ревновала Марию к Петру. Не то, чтобы старый цыган относился к девочке лучше, чем все остальные. Нет! Но время от времени он бросал на неё загадочные взгляды, и Адела толковала их по-своему.

И старуха мстила, как только могла…

Однажды Мария пыталась бежать. Её поймали в тот же день. Петро сам наказал беглянку вчетверо сложенными вожжами, потом привязал её к подводе, и две недели, сбивая ноги в кровь, девочка должна была бежать за кибиткой атамана, словно привязанная к возу скотина.

И всё же Мария находила в себе силы для молчаливого отпора. Слишком яркими были воспоминания о полной свободе, которой она пользовалась в Триане, чтобы сразу позабыть обо всём и подобострастно выполнять приказы Аделы или даже самого Петра. Впрочем, сопротивление это было своеобразным. Молодёжь не принимала Марию в свою компанию, не разрешала ей петь вместе с ними. Что же, Мария пела одна, да так, что даже старые цыганки невольно заслушивались. Девочка не получала своей доли от купленного, выпрошенного или украденного, — ну и ладно, она оденется сама. Из лохмотьев или просто из никуда не годных лоскутков она шила себе кофту или юбку, и они шли ей больше, чем другим девушкам их новые пышные наряди.

Адела взваливала на Марию всю работу. Девочка выполняла её лишь в том случае, если старуха следила за ней. Стоило той отвернуться, как Мария бросала начатое дело и застывала на месте, словно каменная. Адела любила днём поспать в тени, и Мария тотчас укладывалась, хотя спать ей не хотелось. Она просто закрывала глаза, чтобы не видеть опостылевших ей кибиток и шатров.

Как-то к табору, уже с месяц стоявшему возле города Альмасап, в Кастилии, подъехала большая компания на автомашине. Гости, очевидно, хорошо знали цыганские обычаи и традиции, ибо приехали не с пустыми руками. Они прежде всего поднесли атаману пачку денег, остальным — корзины с вином и всякой снедью. Теперь уже никто не имел права выпрашивать что-то для себя лично.

Распили несколько бутылок вина, и молодёжь стала развлекать гостей. Сначала песнями, потом танцами.

Мария, как обычно в таких случаях, спряталась в кибитке. Но на этот раз всеобщее веселье захватило и её. То ли она была уверена, что её не накажут при гостях, то ли так уже взыграла молодая кровь, только девушка соскочила с воза и вошла в круг. Молодёжь сразу перестала танцевать, но Мария словно и не заметила этого: она пошла плясать одна.

Раскинув руки, как птица крылья, и чуть-чуть согнув их в локтях, Мария медленно проплыла по кругу. Но вот шаги её становятся все мельче и мельче, вот она уже лишь перебирает ногами — маленькая фигурка выпрямилась и сразу словно выросла, руки сомкнулись за спиной и лишь подёргивание плеч и длинной чёрной косы показывает, что Мария не стоит, а мелко-мелко перебирает ногами, направляясь к середине круга.

— Быстрее! — властно бросает она музыкантам, видя, что все вокруг замерли, что глаза присутствующих прикованы к ней.

Дойдя до середины, плясунья с неожиданной силой топнула ногой и, словно вихрь, закружилась по кругу. Мария чувствовала: этим бешеным танцем она словно выходит на бой за свои права, словно мстит Аделе за её издевательства, мстит всем тем, кто до сих пор не считал её человеком.

Теперь девушка не видела никого и ничего. Она то словно ветер проносилась мимо людей, плотным кольцом обступивших её, то останавливалась и, слегка подрагивая всем телом, плавно и как бы лениво изгибалась, то молниеносно выпрямлялась, грациозно покачивалась, и каждый мускул её гибкого тела под лавиной звуков подрагивал, как подрагивает молодое деревце под дождём.

А музыканты все ускоряли и ускоряли темп. Только напрасно они пытаются сморить Марию!

Вот она снова постукивает каблучками, и стук этот заглушает звуки музыки. Теперь Мария в самом центре круга. Впрочем, она ли это? Мелькают лишь краски, сливаясь в сплошную пёструю линию — Мария завертелась волчком, закружилась на одной ноге. Дух захватывало при взгляде на неё. Сколько это может длиться? Пора бы замедлить темп. Но Мария все кружится, кружится, кружится… И вдруг, неожиданно для всех, останавливается и замирает…

Возбуждённая, но не уставшая, радостная от одержанной победы, которую она ощущает всем своим существом, Мария широко открытыми глазами глядит на присутствующих. Она привыкла к похвальным выкрикам трианцев и теперь воспринимает все восторги как нечто совершенно закономерное.

Девушка выскочила из круга. Но пробиться сквозь толпу не так-то просто. Одна гостья силой останавливает её и, сняв длинный шарф, повязывает его Марии, а лысоватый, очень высокий мужчина подносит ей полную кружку вина.

— Чья ты? — спрашивает он нетерпеливо.

Мария с жадностью припадает к кружке — так хочется пить!

— Ничья. Она у нас приблудная, — отвечает вместо неё Петро.

Приблудная! Это слово, как удар кнута, рассекает воздух. Мария срывается с места. Но мчится уже не к кибитке, из которой выскочила, а к шатру атамана. Пускай её убьют, но она поступит, как хочет! И девочка позволяет себе неслыханную дерзость — падает на постель самой Аделы.

Здесь она пролежала долго, позабыв обо всём, кроме обиды, нанесённой после триумфа, не прислушиваясь к тому, что творилось в таборе.

— Выйди, Мария, гости хотят попрощаться с тобой! — раздался вдруг голос Аделы, такой необычно ласковый, что девушка даже не поверила. Но жена атамана и впрямь стояла рядом и глядела спокойно, словно считая совершенно естественным, что девушка лежит на её постели.

Мария вышла. Возле шатра её ждала толпа гостей. Длинный сеньор, тот, что угощал вином, вопросительно заглянул ей в глаза, потом крепко и долго пожимал руку. Девушка почувствовала — в ладони осталась какая-то бумажка. Поклонившись гостям, Мария снова скрылась в шатре. Ей не терпелось узнать, что за бумажку передал ей длинный. Поглядела Это были деньги. Странные какие-то, таких она даже не видела.

Когда гости уехали и шум мотора затих, Мария вышла на свежий воздух. Старые цыгане допивали вино, привезённое гостями. Девушка спокойно направилась к ним, на что раньше никогда не отважилась бы. Мужчины замолчали и с любопытством поглядывали на неё. Она подошла к Петру и протянула ему деньги.

— Возьмите! Это тот дал!

Вечером, вперые за целый год, Мария ужинала со всеми вместе, даже сидела рядом с Аделой.

Утро следующего дня началось уже совсем неожиданно: Адела вынула из большого узла цветастую юбку, шёлковую кофту и приказала девочке принарядиться. Увидав, что наряд велик для тоненькой Марии, старуха собственноручно приладила все, где подрезав, а где ушив. Когда же Мария пошла к реке умываться, никто не издевался над ней, как раньше. Все почему-то с любопытством глазели на неё.

Не успели позавтракать, как к табору опять подъехала вчерашняя машина. Из неё, с большим трудом протиснувшись в дверцу, вылез толстый человек, а следом тот высоченный господин, который накануне угощал Марию вином. Увидев девушку, длинный прицетливо помахал рукой, но не подошёл — Петро сразу же пригласил прибывших к себе в шатёр, туда же вошли и несколько старых цыган.

Через четверть часа все вернулись из большого шатра атамана и толпа во главе с Петром подошла к Марии.

— Чужая ты нам, Мария! — начал атаман. — Вот уже год, как ты в таборе, а чужой была, чужой и осталась. И красота у тебя — цыганская, и кровь наша, но испортили тебя старейшие в твоём роду. Вот мы и решили отдать тебя этому господину в служанки на год, а может и дольше прослужишь. Всё будет зависеть от тебя. Будешь послушной — останешься. Станешь привередничать или проворуешься, господин вернёт тебя раньше. Тогда берегись! Я палец приложил к этой бумаге — значит, отдаю тебя в услужение. — Петро кивнул на толстого гостя, который держал в руке исписанную бумагу.

На минуту воцарилось молчание. Все с любопытством глядели на Марию, что она скажет.

Девочка окинула всех долгим взглядом и молча пошла к машине.

 

МЕСТЬ АГНЕССЫ МЕНЕНДОС

Банкиру Карлосу Менендосу менее всего нужна была служанка. Он даже не знал, сколько у него слуг и какие они. Всем в его доме после смерти жены заправляла старая нянька Пепита. Не вмешивалась она только в управление виллой своего бывшего питомца в Сан-Рафаэль — чудесной местности неподалёку от Мадрида. Здесь хозяйством ведала тётка Карлоса — донья Иренэ, молчаливый свидетель всех амурных похождений племянника.

Сюда и привёз дон Карлос Марию.

Донья Иренэ привыкла к тому, что время от времени Карлос привозит с собой «хорошенькую знакомую», которой крайне необходимо подышать свежим воздухом и отдохнуть от столичной сутолоки. Молчаливо включившись в эту игру, донья Иренэ вежливо приветствовала каждую гостью, всячески её ублажала, тактично не замечая вульгарных манер очередной знакомой, чересчур свободного её поведения, нескромности туалетов Но чтобы на вилле появилась цыганка, да ещё такая молоденькая, почти девочка, — нет, такого старуха не помнила.

Впрочем, вначале донья Иренэ не очень горевала по этому поводу. Убедившись в мимолётности увлечений своего племянника, она надеялась, что пройдёт месяц, другой — и Мария исчезнет так же бесследно, как и все её предшественницы. Очевидно, на такой финал новой любовной авантюры рассчитывал и дон Карлос.

Он охотно откликнулся на приглашение старого приятеля принять участие в морской прогулке на яхте. Даже начал готовиться в дорогу. Но все его планы рухнули.

Произошло невероятное: банкир Карлос Менендос влюбился. До безумия!

Возможно, этому способствовала прошлая жизнь. Стареющий банкир, успевший в молодости немало покуралесить, теперь стремился к чему-то большему, чем купленная любовь или скоропреходящая интрижка. Возможно, этот взрыв бешеной страсти был вызван поведением Марии, которая держала себя с неприступностью королевы.

— Убегу! — заявила она при первой же попытке Карлоса добиться своего силой. — Задушу сонного вот этим шарфом и убегу! — Глаза девушки при этом так блеснули, что Карлос понял — свою угрозу она выполнит не колеблясь.

То, что Марию может потянуть к вольной цыганской жизни, теперь очень волновало Карлоса. Иногда он совсем лишался рассудка от страха. Уезжая утром в Мадрид, он по нескольку раз напоминал слугам, чтобы они следили за каждым шагом девушки. Удвоенный штат садовников охранял все подступы к вилле и был обязан немедленно сообщить в полицию, если где-либо вблизи будут замечены цыгане. С полицией на этот счёт у Менендоса была особая договорённость. Часто среди дня Карлос бросал все дела и мчался в Сан-Рафаэль, гонимый подозрениями, страхом и непобедимым желанием убедиться, что Мария здесь, не сбежала. Лишь увидев девушку, он успокаивался и посылал гонцов в город за каким-либо новым украшением, лакомствами, за всем, что могло понравиться его маленькой колдунье.

Мария принимала подарки с таким видом, словно драгоценные камни и шёлковые наряды были для неё привычными вещами. Она равнодушно отодвигала вазу с самыми вкусными пирожными, чуть надкусывала дорогую конфету, едва прикасалась к отборным фруктам.

Отоспавшись на мягком, отъевшись за всю свою голодную жизнь, девушка явно затосковала. Целыми часами она сидела неподвижно, впившись взглядом в тучку на далёком горизонте, а когда та исчезала, Мария вдруг вскакивала с места, швыряла на пол всё, что попадалось под руку, срывала с себя браслеты, бусы, с озлоблением топтала их ногами.

Таких припадков злобы Карлос боялся больше всего. Он был готов лечь девушке под ноги, только бы она успокоилась, только бы улыбнулась.

— Мария приворожила нашего хозяина каким-то зельем, все цыганки — ведьмы, — нашёптывали донье Иренэ служанки.

Старая женщина и сама готова была поверить в колдовские чары. Тем более, что в характере девушки было что-то непостижимое. Все остальные вели себя, как подобает в их положении — сначала немного капризничали, потом всеми силами стремились войти в милость, затем и вовсе стушёвывались. А эта даже не приказывает, а все делается, как она хочет, подарки принимает как бы из милости, голова гордо закинута, как у инфанты. И Карлос при ней даже не паж, а просто шут. Совсем ума лишился. Хорошо ещё, что эта цыганка-ведьма не жадна на деньги. А то этот сумасшедший мог бы за один танец или песню положить к её ногам все своё состояние.

Донья Иренэ даже не догадывается, как близка она к истине.

Да, дон Карлос не то что состояние, но и имя Менендосов решил предложить Марии.

Понимая, какую скандальную сенсацию может вызвать женитьба одного из богатейших банкиров Мадрида на неграмотной цыганке, дон Карлос решил не разглашать своего намерения. Он просто внезапно заболел нервным расстройством, которое требовало долгого и систематического лечения, а главное отдыха от всех дел.

— Понимаешь, я так устал, что ни один врач здесь мне не может помочь. Надо рассеяться, изменить условия жизни. В таких случаях лучший врач — поездка за границу, — объяснял он тётке, которая страшно перепугалась, поверив в болезнь племянника.

— Я уверена, что такой отдых пойдёт тебе на пользу, — согласилась она.

— Свежие впечатления, новые интересные знакомства…

Донья Иренэ оборвала фразу, боясь сказать что-либо лишнее. В глубине души она лелеяла надежду, что Карлос, разлучившись с Марией, навсегда вылечится не только от всех болезней, но и от этого нелепого увлечения; возможно, даже найдёт достойную пару и снова женится.

Через месяц, уладив все свои дела в Испании, дон Карлос Менендос выехал за границу. Собираясь в дорогу, он приказал и Марии быть готовой.

— Отвезу её обратно в табор, — коротко объяснил он.

Донья Иренэ облегчённо вздохнула.

С этого времени в Сан-Рафаэль монотонное течение времени нарушалось лишь получением писем и открыток с незнакомыми марками и штемпелями чужих стран. В своих корреспонденциях Карлос коротко сообщал, что чувствует себя лучше, но не настолько хорошо, чтобы можно было надеяться на быстрое воэнрашение домой; туманно намекал на какие-то личные причины столь длительного отсутствия.

Старая тётка не знала, что и думать. Через несколько месяцев пришло письмо, которое все объяснило. Племянник писал, что неделю назад он женился на дочери турецкого негоцианта, что новая жена ради него приняла христианскую веру и назвали её Агнессой, — теперь она добрая католичка. А ещё через год телеграмма-молния принесла новую радостную весть: у супругов Менендос родилась наследница и назвали её в честь старой доньи Иренэ.

Вернулся Менендос в Мадрид только в конце 1935 года. Приехал вначале один и надолго заперся с тёткой в своём кабинете. О беседе, состоявшейся наедине, Иренэ никому ничего не рассказывала. О том,что разговор был бурный, догадывались лишь слуги, до слуха которых доносились рыдания доньи и гневные выкрики хозяина дома. Но постепенно голоса за дверью стихли, и тётка с племянником расстались совсем мирно.

— Итак, я всецело полагаюсь на вас, — сказал дон Карлос, нежно целуя тётке руку. — Уверяю вас, никто даже не догадается… Если вы подготовите все, как мы условились.

В тот же вечер дон Карлос выехал в Сарагоссу, где остановилась Агнесса с маленькой дочкой — та немного прихворнула в дороге. А донья Иренэ стала лихорадочно готовиться к приезду новоявленной племянницы и внучки. Сославшись на то, что молодожёны везут с собой полный штат прислуги, она уволила всех старых служанок и лакеев, щедро наградив их и пролив не одну слезу, заключила с подрядчиком договор на ремонт виллы, вызвала декораторов, которые должны бьыи привести в порядок обстановку.

С утра до поздней ночи хлопотала донья Иренэ, стараясь забыться и рассеяться. Днём и в самом деле было легче. А ночью печальные мысли обступали её со всех сторон.

Как обманул, как усыпил её бдительность Карлос! Она отдала ему жизнь, спускала ему все, только бы он был весел и счастлив. Верно, за это и покарала её мадонна. За слезы, пролитые первой женой Карлоса, за надругательства над теми женщинами и девушками, которых она, тётка, скрывала под этой крышей. Вот одна из них и стала хозяйкой этого дома. Да ещё худшая из худших. Цыганка! Та самая Мария, от которой Иренэ так хотелось избавиться. Что из того, что Карлос обратил её в католичество? Для доньи Иренэ она навсегда останется басурманкой, злой колдуньей… А может, это воля мадонны — спасти грешную языческую душу, а через неё и душу бедняги Карлоса? Ведь благословила же пречистая дева их союз ребёнком Карлос сказал, что назвать девочку Иренэ предложила цыганка. Верно, лжёт, чтобы примирить её с Марией, или, как её теперь зовут, Агнессой. Надо привыкнуть так её величать. Имя, данное святой церковью при крещении, священно.

Впрочем, не эти раздумья, а само появление Марии-Агнессы окончательно примирило старую донью с молодой женой племянника. Трудно было узнать в этой женщине когда-то дикую, гордую и горячую девушку. Даже внешне Мария изменилась. Изящно, по-европейски одетая, сдержанная в движениях, она могла стать теперь украшением лучшей мадридской гостиной.

При встрече обе женщины ни словечком не обмолиились о прошлом.

— Приветствую тебя в твоём новом доме, Агнесса! — просто сказала донья Иренэ. — Надеюсь, ты будешь в нём счастлива.

— Вот моё счастье! — смеясь, Агнесса протянула старой женщине пышный, расшитый кружевами свёрток — Беспокойное счастье, так что нам его хватит на двоих!

Словно в подтверждение этих слов, из конверта донёсся громкий заливистый плач.

— Она больна? — всполошилась донья Иренэ.

— Просто надоело лежать спелёнутой. Сейчас я её разверну.

Обе женщины склонились над младенцем. Освобождённая от пелёнок, девчушка сразу же успокоилась. Двигая розовыми ручками и ножками, она заагукала, словно тоже хотела поздороваться. Сердце доньи Иренэ сжалось от нежности

— Да она же беленькая! — взволнованно воскликнула старая женщина. — Точнёхонько, как бабушка Карлоса, Тереза Менендос! Боже, какие волосики! Словно святые ангелы соткали их из солнечных лучей!

И действительно, солнечным лучом стала Иренэ Менендос для всех обитателей виллы Сан-Рафаэль.

Крутые перемены в судьбе и школа, которую прошла Мария у духовников в Италии, казалось, совсем пригасили страстность её натуры. Тем ярче вспыхнула в ней безумная любовь к рождённому ею маленькому существу. Девочкой измерялось все: возникшее чувство приязни и благодарности к Карлосу, примирение с его тёткой, которая так заботилась о маленькой, пробуждение настоящей глубокой религиозности. Ибо кто же, как не Иисус и Пресвятая мадонна, может защитить её крошку от всяческих бед? Ни одной мессы не пропускала Агнесса (отныне и мы будем называть её так), умоляя небо даровать её любимой Иренэ счастливую судьбу. Падре Антонио, постоянный духовник Агнессы, не мог нахвалиться своей новой прихожанкой, её щедрыми дарами, её преданностью святой католической церкви.

— Поверьте мне, — говорил он Иренэ Менендос, эта новообращённая христианка стоит десяти старых. Как у каждого неофита, в душе её пылает пламень веры, способный зажечь других. Вы только поглядите, как изменился дон Карлос…

С последним утверждением нельзя было не согласиться. О бывших увлечениях дона Карлоса напоминала лишь преждевременно облысевшая голова. Отдав дань светским обычаям, сделав все необходимые визиты, он прочно осел возле жены и дочки, даже отказался от личного руководства банковской конторой, которой управляли теперь доверенные лица. Отныне его время принадлежало только Агнессе и Иренэ. Ведь жена сбивается с ног, хлопоча возле малютки, такой прелестной, но такой слабенькой.

Здоровье девочки волновало и отца и мать. Не то, чтобы малютка часто болела, но росла она худенькой, часто плакала без причины, плохо ела. Любой врач, осмотри он Иренэ, порекомендовал бы обычные средства: не кутать ребёнка, больше держать на свежем воздухе, кормить не тогда, когда этого захочется чересчур заботливым маме, папе и тётке, а строго по часам, и девочка наверняка окрепла бы. Но дон Карлос пригласил к дочери самого модного мадридского педиатра-педолога, а тот придерживался правила, чем богаче пациент, тем сложнее надо ставить диагноз.

С тех пор супруги Менендос жили в постоянной тревоге за Иренэ. Проявлялось это по-разноу. Агнесса ещё усерднее постилась, давала ещё больше денег на всевозможные приюты, ещё горячее молилась. Карлос с головой погрузился в различные медицинские справочники, журналы, учебники. Газет он теперь не читал, ибо ничто его больше не интересовало. Даже победа Народного фронта на выборах 16 февраля 1936 года, а затем установление в стране революционной власти скорее удивили дона Менендоса, нежели заинтересовали. Ведь его имений, разбросанных в различных уголках Испании, пока никто не трогал, законную жену ни одна власть отобрать у него не может, дочка хотя и болела, но подрастала. Приказав своим доверенным лицам в случае чего перевести часть капитала в заграничные банки, Менендос совсем успокоился.

— Этот сброд, всплывший на поверхность, не способен управлять страной,

— успокаивал он жену и тётку. — Даже полезно, если испанцы в этом убедятся! Поверьте, пройдёт месяц, другой — и все станет на свои места.

Вопреки этому прогнозу, разбушевавшаяся Испания клокотала. Даже такой недалёкий политик, как дон Карлос, стал понимать, что дело гораздо серьёзнее, чем он предполагал. Менендос нервничал, все чаще говорил о бегстве за границу. Возле раньше молчавшего радиоприёмника теперь во время утренних и вечерних передач собиралась вся семья.

Включили приёмник и утром 19 июля. Первым передали сообщение, очень взволновавшее Карлоса: революционное правительство Испании издало приказ об изъятии частных машин для нужд рабочих организаций. Вся семья восприняла это как подлинную катастрофу. Лишить их машины? Да это же неслыханный произвол! Ведь дело совсем не в материальном ущербе. Забирая машину, семью ставят в совершенно безвыходное положение. А что, если понадобится срочно вызвать врача к Иренэ? Как добраться из Сан-Рафаэля до Мадрида? Ведь они из-за болезни дочери живут на два дома, а машина — это не прихоть, а необходимость. Не станет же Агнесса с маленькой Иренэ два часа трястись поездом, если на машине можно домчаться за полчаса. Бывает, что каждый час, даже несколько минут становятся выигрышем в борьбе за жизнь.

— Нет, я буду протестовать! Я уплачу любой штраф, налог, а машину не отдам. Немедленно едем в Мадрид! Должны же там понять наше особое положение,

— заявил хозяин дома так решительно, что никто не решился с ним спорить.

Сразу же после завтрака выехали в Мадрид. Дон Карлос сам вёл машину. И не прямым путём, как обычно, а через Гвадарраму. Это удлиняло дорогу, но давало и серьёзные преимущества: меньше шансов попасть на глаза патрулю, который безусловно уже охотится на автомобилистов на шоссе. Да и местность, по которой придётся ехать, не так надоела. А им всем надо рассеяться, отвлечься от тревожных мыслей.

Новые пейзажи действительно немного развлекли Агнессу. Маленькая Иренэ заснула, и ничто не мешало молодой женщине любоваться дорогой, бездонной синевой неба, наслаждаться тем ощущением движения, которое всегда рождает быстрая езда. Карлос и донья Иренэ, которая сидела рядом с ним на переднем сиденье, о чём-то тихо разговаривали, и муж не докучал Агнессе чрезмерными заботами. Как хорошо, что можно отдаться потоку собственных мыслей или просто закрыть глаза, подставив лицо встречному ветру, и ни о чём не думать. Лишь чувствовать на коленях тепло нежного детского тельца…

— Ещё несколько километров — и Гвадаррама, бросил дон Карлос, повернувшись к жене. Агнесса молча улыбнулась и, откинув голову на спинку сиденья, закрыла глаза.

Молодая женщина, видно, задремала, потому что никогда потом не могла вспомнить, с чего всё началось. Вдруг она услышала выстрелы, увидела голову мужа, упавшую на руль, глубокий кювет, к которому мчалась машина, огромную скалу… Дальше все провалилось и было окутано черным туманом…

Придя в себя, Агнесса увидала, то лежит в нескольких метрах от разбитой машины. Отчаянно вскрикнув, молодая женщина стала искать глазами дочку и только позже поняла, что Иренэ с ней: это её тельце она так крепко сжимает руками. Очевидно, в последнюю минуту мать успела прижать девочку к себе, и из машины их выбросило вместе.

Одного взгляда, брошенного на Карлоса и его тётку, было достаточно, чтобы понять — никакая помощь им уже не нужна. Шатаясь, Агнесса поднялась и побрела в сторону Гвадаррамы…

Если бы не падре Антонио, жену покойного дона Карлоса Менендоса, наверно, заперли бы в сумасшедший дом. На следствии, начавшемся по делу бандитского налёта на машину и её пассажиров, Агнесса упрямо повторяла, что зовут её Мария, а фамилии у неё нет.

Вызванные медицинские эксперты установили, что у молодой женщины сильное нервное потрясение и требуется длительное лечение. Один духовник понимал истинную причину её бреда. Да и был ли это бред? Душевное потрясение, вызванное катастрофой со всеми её последствиями, — это оно привело к уходу в прошлое, о котором теперь, кроме падре, никто не знал. Милое прошлое, — ведь с годами забывается все плохое и помнится только хорошее! Для человека, дух которого сломлен, оно часто становится самым надёжным убежищем. Надо бороться против Марии за душу Агнессы. Католички Агнессы…

Орудием в этой борьбе стала Иренэ.

Лишь впоследствии узнала Агнесса, как много сделал для её несчастной дочки падре Антонио. В хозяйстве, оставшемся после смерти Карлоса и его тётки, он один теперь руководил всем. Вызывал врачей, добывал самые дефицитные лекарства, следил за тем, чтобы своевременно проделывались все необходимые процедуры. Агнесса ничего этого не замечала. Устроившись на скамеечке возле кроватки дочери, она безотрывно глядела на её похудевшее, бледное личико и маленькие неподвижные ножки. Даже плач девочки не выводил её из прострации.

Использовав все способы влияния на убитую горем мать и не достигнув никаких конкретных результатов, падре решил прибегнуть к крайней мере.

— Пойдём! — властно сказал он однажды.

Молодая женщина сидела не шевелясь.

— Пойдём! Именем этой страдалицы приказываю тебе — пойдём!

Оробев под взглядом чёрных пылающих глаз своего духовника, Агнесса поднялась.

Не замечая дороги, она шла за падре куда-то далеко, на окраину селения. Возле покосившейся, сбитой из досок и листов жести хижины Антонио остановился.

— Войди первая!

Агнесса переступила порог. Страшный смрад ударил ей в нос. Но молодая женщина пошатнулась не от этого, а от зрелища, открывшегося ей: в углу, на куче лохмотьев, копошилось какое-то существо, похожее на паучка. На худенькой шейке беспомощно моталась маленькая головка, тонкие, как два шнурочка, ручки старались то ли что-то схватить, то ли на что-то опереться, и лишь длинные ножки лежали неподвижно, как два иссохших стебелька.

— Ты хочешь, чтобы и Иренэ стала такой? — безжалостно спросил падре, указывая на калеку.

Впервые за всё время Агнесса разрыдалась и, не ожидая своего спутника, бросилась домой.

Так вторично умерла Мария и вторично родилась Агнесса — верная дочь католической церкви. Преисполненная деятельной любви мать. Наследница рода Менендосов.

Падре не напрасно боролся за душу своей лучшей прихожанки. Теперь молодая женщина подчинялась ему во всём. Он как бы заново лепил её душу, руководствуясь одному ему известными планами. А планы Антонио простирались далеко. И Агнессе в них отводилась не малая роль.

Впрочем, падре не торопил событий, ибо сейчас молодой донье Менендос было не до его планов. Иренэ все ещё не становилась на ножки, хотя немного повеселела и даже поправилась. Увидев в этом залог выздоровления, Агнесса немного успокоилась, но здесь на неё свалилась новая беда: правительство конфисковало большую часть имущества покойного Карлоса. Дом в Мадриде забрали под госпиталь. А как раз в эта время девочка стала жаловаться на боль в позвоночнике. Невольно рядом с горем и сердце Агнессы рождалось чувство жгучей ненависти к виновникам всех её бед. А виновниками она считала не бандитов, обстрелявших машину, а новую власть, издавшую приказ о реквизиции машины. Не будь этого приказа, они бы в тот день не поехали в Мадрид, не произошло бы аварии, в которой искалечена её дочь и убит муж. И разве не новая власть конфисковала её имущество, забрала мадридский дом? Правду говорит падре: виной всему прежде всего коммунисты, безбожники…

…Вот теперь падре Антонио мог доверить Агнессе свою заветную мечту — начать крестовый поход против гонителей веры.

— Немалых жертв потребует этот поход, но и награда за них будет велика. Не одно чудо уготовил бог своим избранникам. Будешь с нами, дочь моя? — торжественно спросил падре.

— Конечно! — горячо вырвалось у Агнессы.

— Тогда будем готовиться и ждать, когда пробьёт час…

Час пробил в марте 1939 года, когда Франко вступил в Мадрид и провозгласил себя диктатором. На следующий же день в газетах появилось заявление вдовы дона Карлоса Менендоса, Агнессы Менендос, что отныне основная цель её жизни — месть за смерть мужа и увечье дочери.

На это она отдаёт все своё наследство, этому она посвятит все свои силы.

Имя Агнессы Менендос несколько дней не сходило с газетных полос. В её адрес приходили многочисленные телеграммы из Берлина, Рима, Нью-Йорка, Лондона, Парижа. Представитель Ватикана посетил виллу в Сан-Рафаэль и передал Агнессе папское благословение. Личный посланец Гитлера, майор Нунке сообщил, что ему приказано остаться в Мадриде и в случае надобности стать специальным советником благородной испанской доньи.

Неожиданное появление Нунке вначале взволновало падре Антонио, но они быстро договорились о форме, в какую должно вылиться движение, и о сфере деятельности каждого. Итогом были опубликованные в фашистской прессе сообщения, что вдова Менендос открывает школу «рыцарей благородного духа». Здесь будут воспитываться кадры для будущего крестового похода против безбожной большевистской Москвы.

Теперь уже не только приветственные телеграммы, а денежные переводы и всяческие ценности присылали Агнессе Менендос известные и неизвестные друзья и единомышленники. И надо признать, что переводы эти были своевременны. Неожиданно выяснилось, что наследство вдовы дона Карлоса не так уж велико. Его доверенные лица не только запутали финансовые дела, но и хорошенько поживились. Все якобы переведённые за границу деньги куда-то таинственно исчезли.

Агнесса совершенно растерялась. Теперь майор Нунке стал не просто советником, а до зарезу необходимым ей человеком. Даже падре Антонио стал заискивать перед ним.

О, он умница, этот Нунке! Его совершенно не взволновало сообщение падре о том, что у Агнессы, по сути дела, нет свободных денег для школы. Того, что осталось, с трудом хватит на содержание больной Иренэ. Спинка все ещё болит, а ножки отказываются носить худенькое тельце… При создавшихся обстоятельствах школа должна содержать Агнессу, а не она её…

Нунке прежде всего предложил не разглашать фактическое положение вещей.

— Новые деньги липнут к старым… Слышали эту поговорку? Итак, для всех Агнесса должна остаться богатой… Дальнейшее зависит от нас с вами…

И Нунке не терял времени. Не от имени Агнессы, а как её советник, он рассылал в разные страны, по одному ему известным адресам, многочисленные письма, предупредительно сообщая при этом номер банковского счёта популярной теперь вдовы Менендос.

 

ТЕРРАРИУМ ВОЗЛЕ ФИГЕРАСА

Если от небольшого городка Фигерас, расположенною в испанской провинции Каталонии, вы проедете километров двадцать на северо-восток, то непременно попадёте на маленькое плато размером с футбольное поле. На нём увидите добротные строения: придорожную таверну, двор, обнесённый высокой, быть может, даже излишне высокой стеной. У вас тотчас возникает впечатление, что хозяин этого, говоря попросту, трактира делает отличный бизнес, ибо на всех строениях и внутреннем убранстве таверны лежит печать достатка и той хозяйственной заботливости, которая красноречиво убеждает: здесь можно не бояться, что вам подадут плохо приготовленное блюдо или уложат на грязные простыни, если вас потянет вздремнуть после вкусного обеда. А поживи вы в таверне день-два, у вас невольно возникнет множество вопросов и далеко не на каждый вы получите ответ.

Вы многого бы не поняли, и прежде всего — откуда этот достаток? Таверна находится от Фигераса в каких-нибудь двадцати километрах, так что путешественник, едущий из города, ещё не успеет проголодаться и поэтому минует таверну, а если и остановится, то всего на несколько минут — промочить горло вином с водой, как это любят испанцы. Так же поступают те, кто едет не из города, а в город. У них тоже нет оснований надолго задерживаться перед самым городом — каждый, естественно, стремится поскорее добраться домой или в гостиницу.

Правда, в былые времена основным источником дохода здесь были туристы. К удивлению испанцев, они пили неразбавленное вино и в таких количествах, что поражали даже каталонцев. Но после фашистского переворота туристы не посещают Испанию. А те немецкие путешественники, — их ведь даже не назовёшь туристами, — которые теперь снуют повсюду от казармы к казарме, ездят с собственными дорожными буфетами, где есть всё необходимое, чтобы утолить голод и жажду.

Проведя день в таверне, вы бы с удивлением отметили, сколь мал её доход, от силы пять, ну пусть десять песет!

Правда, время от времени к таверне подъезжают крытые грузовики, которые хозяин пропускает прямо во двор, доверяя шофёрам и грузчикам самим распоряжаться в каменных амбарах и погребах. Со двора машины уезжают гружённые ящиками, мешками, тюками. Можно подумать, что здесь расположена не таверна, а какая-то оптовая база.

Да, много странного и удивительного обнаружите иы на плато. Попробуйте в час вечерней прохлады прогуляться по нему, и вы увидите, как тотчас нахмурится хозяин.

— По дороге влево ходить запрещено! — обязательно предупредит он. — За шлагбаумом вас могут ожидлть всяческие неприятности…

И вы вспомните, что налево от таверны и впрямь видели хорошо заасфальтированную дорогу, в самом начале перегороженную полосатым шлагбаумом.

Не стоит расспрашивать хозяина, куда ведёт дорога и почему по ней запрещено ездить.

— Там закрытый пансионат, — буркнет он. До сих пор приветливый и гостеприимный, владелец таверны станет разговаривать с вами с помощью лишь двух слов: «да» и «нет». Ничего больше, никаких пояснений! И по тому, как сердито застучит деревяшка, прикреплённая к его культе на правой ноге, и по угрюмым подозрительным взглядам, брошенным в вашу сторону, вы поймёте: лучше уехать, ибо отношение к вам резко изменилось.

Теперь и сама личность хозяина кажется вам странной. У вас создаётся впечатление, что это бывший военный, привыкший приказывать, но теперь, в связи со сложившимися обстоятельствами, вынужденный командовать лишь тремя помощниками: женой, дородной, в прошлом, наверное, красивой женщиной, глухонемым слугой и двенадцатилетней девочкой. Хозяин казался добродушным, приветливым, как все владельцы частных гостиниц или ресторанов. Теперь вы замечаете его второе лицо: насторожённое и подозрительное, словно, спросив о пансионате, вы собираетесь вырвать у него тайну, которая является единственным источником его существования.

И это второе впечатление куда ближе к истине, нежели первое.

Этот полуресторан-полугостиница на самом деле представляет собой перевалочную базу школы «рыцарей благородного духа», созданной в своё время Агнессой Менендос.

Вдова дона Карлоса уже ликвидировала свои дела в Мадриде, лишилась роскошной виллы в Сан-Рафаэль и вместе с больной дочкой живёт здесь в отдельном особнячке, стоящем за оградой школы, расположенной в бывшем католическом монастыре.

Впрочем, на некоторое время оставим Агнессу и Иренэ и вернёмся к событию, которое так волнует руководителей школы «рыцарей благородного духа» вот уже на протяжении двух недель.

Наш старый знакомый, а ныне начальник этого своеобразного учебного заведения, Иозеф Нунке, две недели тому назад вернувшись из таинственного путешествия, привёз больного, которого никак не удаётся поставить на ноги. Приглашённый в помощь собственной медслужбе школы известный невропатолог из Жероны, профессор Кастильо, уже неделю бьётся над тем, чтобы вывести больного из шокового состояния. И ничего не может сделать. Он даже не обещает улучшения в будущем: сомнительно, чтобы бедняга выкарабкался и стал здоровым человеком.

А Нунке и не скрывает, как важно для него, чтобы в ходе болезни наступил перелом. Он готов удовлетворить любые требования профессора, сколько бы это школе не стоило, он готов обеспечить любой, самый тщательный уход, только бы пациенту стало лучше.

Профессор Кастильо и сам видит, какое значение придаёт Нунке выздоровлению неизвестного молодого человека. Дежурный врач трижды на день должен информировать руководителя школы о состоянии больного, а вечером докладывает сам профессор. И тогда между ним и Нунке происходит почти одинаковый диалог:

— Могу ли я завтра поговорить с ним или хотя бы навестить его? — спрашивает Нунке, выслушав очередное сообщение.

— Боюсь, это лишь ухудшит состояние.

— А может быть, наоборот, выведет из проклятого шока?

— Нет! Я не могу рисковать.

Этим категорическим возражением обычно и заканчивается их вечерний разговор.

На двенадцатый день пребывания профессора в школе (и на девятнадцатый со дня появления в школе больного) вечерний разговор закончился совсем иначе.

— Должен признаться: я не гарантирую молодому человеку выздоровления ни сейчас, ни в ближайшие дни, — устало произнёс профессор — Время в таких случаях единственный врач. Время, уход и покой. Да ещё свежий воздух. Я считаю своё дальнейшее пребывание у вас нецелесообразным.

— Почему?

— Я посоветовал коллеге, — профессор вежливо поклонился в сторону школьного врача, — вынести из комнаты больного всё, что напоминает ему о болезни… Все эти пузырьки, баночки, шприцы — вон! Если вам знакомы прежние склонности вашего подопечного, окружите его привычными для него вещами, дайте то, что он раньше любил. То есть создайте такую обстановку, к которой он привык… Больной любил вино или бренди?

Нунке отрицательно покачал головой.

— Жаль, рюмка вина хорошо тонизирует организм. И она не помешает вашему… ну, скажем, приятелю или знакомому… Загадочный ход болезни — впервые у меня в практике!

— Вы отказываетесь от дальнейшего лечения? уточнил Нунке.

— Не отказываюсь, но говорю об особом случае. Нет оснований злоупотреблять инъекциями, порошками, микстурами, если больной на них не реагирует. Природа с её грандиозным потенциалом часто бывает мудрее нас, врачей.

Нунке отвернулся от окна и несколько мгновений задумчиво смотрел на бывший монастырский сад.

— А зайти к нему, наконец, можно? — раздражённо спросил он.

— Я не знаю, при каких обстоятельствах всё это случилось. Если вы в какой-то мере причастны к пережитому беднягой, я бы советовал подождать. Всё, что напоминает обстановку или причину заболевания, может вызвать тяжёлые осложнения. Если же…

— Хорошо, я это учту, — прервал профессора Нунке. — Спасибо за все хлопоты! Надеюсь, вы не откажетесь принять участие в консилиуме, если в этом возникнет необходимость?

После отъезда профессора в Жерону Нунке ещё долго шагал по кабинету, что-то обдумывая. Наконец позвонил.

— Мундир оберста немецкой армии! — приказал он дежурному.

Надев парадный мундир и прицепив к нему несколько крестов и медалей, Нунке направился в дальний конец коридора. Врач, семеня, спешил за начальником и, когда тот подошёл к двери, забежал вперёд, чтобы отпереть её.

— Я войду один, — остановил врача начальник школы. — Но будьте поблизости: в случае чего я позову вас.

Комнат, отведённых больному, было две. Первая, в которую вошёл Нунке, служила кабинетом и гостиной. Письменный стол, на нём домофон, диван, несколько стульев, круглый столик, стенной шкаф — вот и все убранство комнаты. Окинув долгим взглядом вещи и даже стены, Нунке на цыпочках направился в другую комнату, служившую спальней. Она тоже была обставлена чрезвычайно скромно: широкая деревянная кровать с тумбочкой у изголовья, вешалка для одежды, маленький столик с домофоном. Дверь сбоку вела в туалет.

Если первую комнату щедро освещала пятилампоцая люстра, то в спальне царил полумрак — свет едва пробивался из-под тёмного абажура настольной лампы. Нунке, очевидно, хорошо были знакомы эти апартаменты, потому что он мигом нашёл за дверью выключатель. Под потолком вспыхнул огромный матовый шар. Придвинув стул к кровати, Нунке уселся в ногах больного.

Тот лежал, вытянув руки вдоль туловища, закрыв глаэа, и не реагировал ни на свет, ни на появление посетителя. Одеяло было натянуто на грудь. В этой неподвижности было что-то жуткое: казалось, тело больного уже сковал холод смерти. Несколько минут Нунке пристально вглядывался в знакомое лицо. Удлинённое, обрамлённое маленькой бородкой, похудевшее, оно казалось маской…

Вскочив с места, руководитель школы направился к двери, чтобы позвать врача, но, уже стоя на пороге, круто повернулся и снова подошёл к кровати. Надо самому проверить, есть ли пульс.

Но как только Нунке дотронулся до руки больного, тот открыл глаза и сразу сел на кровати. От неожиданности Нунке отшатнулся.

— Герр оберст? — словно не веря собственным глазам, спросил больной.

— Лежите, лежите! — утвердительно кивнул Нунке и мягко нажал на худые плечи больного.

— И в самом деле кружится голова. Хорошо, я лягу. Но надеюсь, вы не призрак и не растаете в воздухе? Мне ведь надо задать вам несколько вопросов.

В устремлённом на начальника школы взгляде загорелись насмешливые искорки.

— Рад, что вы в сознании и охотно отвечу. Итак?..

— Скажите, доктор, который приходил ко мне в камеру, был от вас?

— От меня, — буркнул Нунке.

— А для чего вы все это сделали, герр Кронне?

— Давайте договоримся: я не Кронне, а Нунке, понимаете? Герр Нунке! Так здесь все меня называют, называйте и вы. А вы не Генрих фон Гольдринг, а, скажем, Фред Шульц. Вы находитесь в одном учреждении, и надо было вас как-то зарегистрировать. Посоветоваться с вами я не мог, пришлось выбрать имя на свой вкус. Итак, вы — Фред Шулъц. Не возражаете?

— Но к чему весь этот спектакль? — в голосе Генриха, отныне Фреда Шульца, чувствовалось неприкрытое раздражение.

— Я, конечно, обязан вам все рассказать. Но вы ещё больны и больны серьёзно. Только сегодня профессор Кастильо, всеми уважаемый и весьма компетентный…

— Герр Нунке, цена вашему уважаемому профессору — три кроны, да и то на лейпцигскои ярмарке. На протяжении двух недель он шпиговал меня, словно рождественского гуся, всякой ерундой, а установить диагноз такой обычной болезни не смог!

— Выходит, вы все чувствовали? — удивился Нунке.

— Ещё бы не чувствовать! Вас бы так покололи!

— И понимали, в каком вы положении?

— Признаться, беседы эскулапов у моего ложа очень меня потешали.

— Напрасно! Суть вашей болезни…

— Она мне известна лучше, чем кому-либо другому.

— В чём же она заключается?

— Си-му-ля-ция! — отделяя слог от слога, произнёс новоокрещенный Фред Шульц.

Нунке долго, хотя и беззвучно, хохотал.

— Ну, теперь мы квиты! Но что вас заставило так странно себя вести?

— Я попал в эти апартаменты несколько необычным путём. Согласитесь, герр Нунке, мне необходимо было время, чтобы выяснить, где я и зачем меня здесь держат.

— И что вы уже знаете?

— Что я в Испании, вблизи города Фигераса. Насколько я помню географию, это где-то на севере Каталонии.

— Так. Дальше…

— Что я в школе со странным названием «рыцарей благородного духа»… Название романтическое, но, боже мой, какое смешное!

— И кто ж ученики этой школы, чему их учат?

— Герр Нунке! Вы, верно, считаете меня желторотым воробышком. Неужто трудно догадаться? Когда из камеры смертников человека везут за тридевять земель, то, совершенно очевидно, делают это не затем, чтобы он изучал нумизматику, ихтиологию или древние китайские рукописи!

— Вы правы, — кивнул Нунке, не уточняя задач школы, в которую он привёз Гольдринга.

— Неясно мне одно — ваша роль в этом, герр Нунке! Почему именно вас так заинтересовала моя персона?

— Начну издалека. О том, что вы попали в лагерь наших военнопленных офицеров, я узнал от фрау Вольф.

— Это она выдала меня патрулю!

— Не сердитесь на фрау. После того, как Эверс застрелился, она так бедствовала! Теперь же у неё есть кусок хлеба: англичане и американцы платят ей по пять долларов за каждого выданного офицера. Ведь она многих знала, и не только в нашей бывшей дивизии Эверса

— Значит, наша с вами встреча в кафе в Австрии не была случайной?

— Ваша увольнительная в город стоила мне пятьдесят долларов.

— А встреча с пьяным американским солдатом?

— Хапуга! Меньше чем на сто пятьдесят не согласился, как я ни торговался…

— А фото, которое фигурировало на суде?

— Владелец кафе старый фотолюбитель.

— А отец Фотий?

— Вот к этому я совершенно не причастен. Его вмешательство было для меня полной неожиданностью. И, должен вам признаться, этот проклятый Фотий чуть не испортил мне все дело. Что вас будут судить после драки в кафе и посланной американскому командованию фотографии, у меня не было сомнений. Но вас должны были везти на расстрел за город, к слову сказать, за это я тоже заплатил двести долларов — и там передать мне с рук на руки. А Фотий спутал все карты. Накануне того дня, когда это должно было произойти, я случайно узнал, что он собирается — ведь вас все равно решено было отправить на тот свет! — устроить публичный расстрел, чтобы напугать непокорных. Уверяю вас, накануне вечером мне пришлось как следует поработать! Обдумать новый план, договориться с тюремным врачом…

— Он знал, какую сигарету мне оставляет?

— Да!

В комнате воцарилось долгое молчание. Нарушил его Фред.

— Итак, во что обошёлся вам весь этот спектакль?

— Школа выплатила мне тысячу долларов. Сюда входят все деньги на постановку спектакля, как вы окрестили эту операцию, плюс транспортные расходы. Ну и, конечно, комиссионные… Кажется, я ответил на все вопросы?

— Нет!

— А именно?

— Вы не сказали, зачем потребовалось столько хлопот.

— Я хотел бы разговор этот отложить до завтра. Хоть вы и бодритесь, но выглядите отвратительно. Возможно, доза снотворного была слишком велика, произошло отравление. Девятнадцать дней вы у нас и до сих пор не приходили в себя.

— Не беспокойтесь, герр Нунке! Через несколько дней я стану прежним…

— Фредом, — подсказал Нунке.

— Пусть Фредом. Но вы не ответили на мой последний вопрос!

— Если вы настаиваете, пожалуйста…

Нунке несколько раз прошёлся по комнате, потом сел на стул и начал:

— Вы помните наш разговор в кафе?

— Очень хорошо, герр Нунке!

— Надо сказать — вы произвели на меня тогда скверное впечатление. Говорили и вели себя, как ученик начальной школы…

— Простите, ещё Талейран сказал: «Нам дан язык, чтобы скрывать свои мысли».

— Вы забыли, что он говорил о языке дипломатов, а не разведчиков.

— Что? Выходит…

— Я не закончил: разведчиков-друзей, хотел я сказать… Но вернёмся к нашей тогдашней беседе. Я говорил вам, что одна война закончилась, надо готовиться к новой. А кто готовит новую войну? Прежде всего дипломаты и разведчики. И вот я, старый опытный разведчик, вижу, как победители грабят мою родину. То, что они забирают машины, ценности искусства, что наши изобретения становятся американскими и английскими, — это меня волнует мало. Наступят лучшие времена, в этом я уверен, и все станет на свои места. Но нас, немецких разведчиков, грабят больше всего. У нас забирают людей! Те кадры немецкой разведки, которые мы готовили десятилетиями, сегодня уже служат или состоят на учёте и, значит, вскоре тоже станут служить разведкам Англии или Соединённых Штатов. Списки нашей агентуры, на которую ни фюрер, ни предшествующие правительства, я уже не говорю о кайзере, не жалели ни времени, ни денег, попали к американцам, часть же, те, кто не пойдёт на это, будут устранены. Сегодня Германия лежит в развалинах. Меня это волнует, но не настолько, чтобы я лишился аппетита и приобрёл хроническую бессонницу, ведь дом или завод построить легче, нежели заново создать разведку. Для этого потребуются не годы, а десятилетия. А вы понимаете, Фред, что это значит? И этот страшный развал разведки происходит у меня на глазах — ведь я не так наивен, чтобы послевоенное время пересиживать в лагере для пленных немецких офицеров…

— Благодарю за комплимент! — бросил Фред, криво улыбнувшись.

— Правда, много наших разведчиков, я бы даже сказал, руководителей служб СС, СД, бежали. Их было немало здесь, в Испании. Но после победы союзников отношение Франко к нам резко изменилось. Франко сам дрожит за свою шкуру, и наши эмигранты, не все, конечно, выехали в различные страны Латинской Америки… Надеюсь, Фред, мы ещё встретимся с ними. Но так или этак, а немецкой разведки сегодня не существует. И это в то время, когда между Россией и её бывшими союзниками уже возникают разногласия, которые, надо надеяться, перерастут в столкновения, а там, дай бог, и в войну. Что для нас самое ценное сегодня? Наш народ трудолюбивый и инициативный. Не пройдёт и двух десятилетий, как мы залечим раны, нанесённые войной, и наши города станут такими же, какими были до войны. Наши женщины никогда не жаловались на бесплодие. Не минет и двадцати лет, как у нас будет полный контингент призывников в армию. Но где мы возьмём разведчиков? Где, я вас спрашиваю?

Фред с огромным интересом слушал того, кто ещё вчера был фон Кронне, сегодня стал Нунке, а завтра, возможно, присвоит себе новое имя. Таким взволнованным он ещё никогда не видел всегда спокойного и холодного оберста. А тот, словно подогревая собственными аргументами самого себя, горячо продолжал:

— Самое драгоценное, что мы должны сберечь сегодня, — это кадры нашей могущественной тайной армии, нашей армии разведчиков. И когда вас задержали как кадрового офицера, я испугался. Ну, ясно же, Гольдринга, такого знатока России, знатока русского языка, немедленно завербуют американцы! И я решил во что бы то ни стало помешать этому, сделать все, чтобы вы очутились в школе «рыцарей благородного духа», начальником которой я являюсь… О ней я расскажу вам впоследствии, да вы и сами узнаете. Теперь же скажу одно: я её превращу в центр, где будут готовить и воспитывать кадры будущей немецкой разведки. Мой план получил полное одобрение руководителей разведки фатерланда, которые находятся сейчас в эмиграции. И мне казалось, что ваше пребывание здесь будет более чем полезно. То, что для всех вы покойник, что все знакомые, в том числе и невеста, узнают о расстреле Генриха фон Гольдринга, пойдёт только на пользу дела. Прошлое умерло в маленьком австрийском городке. Новое возродится для вас здесь, в Испании, возле небольшого городка Фигерас. Вам все понятно, бывший офицер немецкой армии Генрих фон Гольдринг, а ныне просто Фред?

— Все! И благодарю за откровенность.

— На сегодня достаточно… Будем спать. Об остальном поговорим позже. Только не пренебрегайте медициной, набирайтесь сил и как можно скорее становитесь на ноги. Имейте в виду, вам придётся пройти ещё через одну формальность: познакомиться с патронессой нашей школы — доньей Агнессой Менендос.

— А это что за птица?

— Не много ли для одного вечера? Потом расскажу. Впрочем, хочу предостеречь. Очень советую не задевать её религиозных чувств.

— Она католичка?

— Ненавидит всё, что не имеет отношения к католичеству. И так же воспитала свою дочь.

— Если потребуется, я с одинаковым правом могу назваться и магометанином. Конфуций тоже неплохой пророк.

— О, до этого, конечно, не дойдёт… Спокойной ночи!

Но ночь эта не была спокойной для Григория Гончаренко, который в свои двадцать четыре года уже побывал и лейтенантом Комаровым, и Генрихом фон Гольдрингом, а ныне стал Фредом Шульцем.

Рой мыслей, рождённых создавшейся ситуацией, не давал спать.

— А главное, беспокоило то, что не было во всём мире человека, который бы знал, где он, куда попал, и который мог бы помочь.

«Снова — один в поле воин», — промелькнула мысль.

Тревожный сон пришёл только на рассвете.

 

ТАИНСТВЕННЫЙ ГРУЗ

«Гриша, поди-ка сюда! Гриша, поди-ка! Погляди, как за ночь распустились яблони!» — голос отца доносился откуда-то издалека, и Григорий напрасно старался прорваться сквозь толщу сна, ответить хоть словечко. «Я сей… я сей… я се-й-час!» — выдавливает он наконец и вдруг с ужасом замечает, что в прямоугольнике двери стоит вовсе не отец, а Кронне. На губах оберста насмешливая улыбка, в глазах злорадство.

Обливаясь потом, Григорий проснулся.

Скверно!

Неужто он и впрямь кричал во сне? Не сумел отмежеваться от своего «я» и целиком перевоплотиться в проклятого Фреда?.. А может, это только сон? Так ли, этак ли, а надо усилить контроль над собой. Григория Гончаренко нет — есть только Фред Шульц. Запомни это так, чтобы даже мысленно обращаться к себе как к Фреду.

Итак, Фред, плохи твои дела со всех точек зрения. Но хуже всего — неопределённость положения. Опасность зримая — это ещё полбеды.

Можно было надеяться, что Нунке захочет продолжить начатый разговор и расскажет, как обещал, о школе. Но на следующий день оберст не пришёл. И не только на следующий. До конца недели Фред видел только врача. А тот вёл себя более чем сдержанно. История с симуляцией явно задела его профессиональное самолюбие, он не скрывал обиды и во время осмотра пациента ограничивался сугубо деловыми замечаниями и такими же деловыми вопросами.

— Могу я выйти в сад? — не выдержал, наконец, Фред.

— Пока нет!

— В ваш арсенал не входит такое лекарство, как свежий воздух?

Врач пожал плечами.

— О вас не скажешь, что вы разговорчивый собеседник! О чём вас ни спросишь…

— Все вопросы адресуйте начальнику школы.

— Но я никого, кроме вас, не вижу! Передайте, кому следует, что я подыхаю без свежего воздуха, что мне необходим моцион. Кстати, это входит в ваши врачебные функции… И пусть мне принесут книги.

Промямлив нечто невразумительное о своём невмешательстве в дела, его не касающиеся, врач вышел.

Но не прошло и получаса, как ключ в замке повернулся, и на пороге появился высокий, сгорбленный старик со стопкой книг под мышкой. Отрекомендовавшись библиотекарем, он без каких-либо дальнейших пояснений положил принесённую литературу на стол и, вежливо поклонившись, вышел.

Никогда ещё пальцы Григория так не дрожали, ощупывая переплёты и листая страницы. Одна, вторая, третья книжка, вот уже перебрана вся стопка, а ничего путного нет! В основном немецкая литература времён Гитлера. Внимания заслуживает лишь трехтомный справочник «Россия» на русском языке. Что ж, это любопытно!

Во время пребывания за границей Генриху фон Гольдрингу приходилось видеть множество подобных путеводителей и справочников, но трехтомный в руки не попадал. Понятно, что двойник Гольдринга — Фред принялся именно за него.

Он был уверен, что в комнате установлен аппарат для подслушивания. Не исключено — за тем, кого привезли сюда как Гольдринга, наблюдает и чей-то внимательный глаз. Поэтому Фред всегда вёл себя так, как подобает в подобной ситуации. Но, открыв наугад справочник и прочитав первые строчки, попавшиеся на глаза, он не выдержал и громко расхохотался.

«Для русских сахар — не продукт питания, — ещё раз прочитал он вслух, — а лакомство. Им угощают только самых дорогих гостей».

Все ещё смеясь, Фред взглянул на титульный лист: «Перевод со второго нью-йоркского издания» — значилось там.

Нет, как видно, справочник не зря переводили и переиздавали. Как же иначе мир узнает о всех достопримечательностях русского характера!

Чего, например, стоят такие строки: «Самая дорогая вещь для каждого русского — икона. За неё он готов отдать всё, что имеет».

Или вот это:

«Русская женщина любит, когда муж бьёт её. Побои она принимает как доказательство любви…»

Продолжая наобум перелистывать странички, Фред всё время хохотал так, словно перед ним был не справочник, а остроумнейший юмористический журнал.

Возможно, именно смех заглушил шаги нового посетителя, на появление которого Фред сегодня не рассчитывал. Впрочем, Нунке был не один: вслед за ним пошёл невысокий, дородный, военной выправки мужчина такого неопределённого возраста, когда человеку с одинаковым основанием можно дать и тридцать пять и сорок пять лет: морщин не видно, цвет лица свежий, но лоб переходит в большую лысину, кончающуюся выше темени; серые выпуклые глаза смотрят живо, но под ними уже наметились складки, которые вот-вот превратятся в мешки. Но все это взгляд отметил несколько позже, первое же, что бросилось в глаза, был рот незнакомца — чуть перекошенный большим шрамом, пересекавшим всю левую скулу. Позднее Фред узнал — это памятка от чеха, который во время допроса бросился на следователя с голыми руками и чуть не разорвал ему рот.

— Мой заместитель герр Шлитсен, — отрекомендовал Нунке и, ожидая, когда закончится церемония первого знакомства, приветливо, даже ласково прибавил:

— Рад видеть вас в хорошем настроении, не прочь бы и сам посмеяться вместе с вами. Что это так вас развеселило?

— Вот этот опус, называемый справочником. Если такой чушью набивать головы забрасываемых в Россию агентов, гарантирую им полный провал. В первый же месяц!

Фред запнулся, поняв, что сболтнул лишнее. Ведь чем глупее и лживее подобные справочники, тем лучше! Дезинформация иногда значительно важнее полной осведомлённости. Не зная брода, берегутся, а если брод указан неверно… Надо смягчить сказанное…

— Я не хочу разносить справочник в целом… — начал он, но Шлитсен прервал его.

— Во всякой справочной литературе всегда есть мелкие неточности, это, конечно, неприятно, но существенного значения не имеет, — менторским тоном провозгласил он. — Важно создать общее представление о характере и обычаях нации. Поскольку дело в данном случае касается России, то я уверен: авторы трехтомника сумели наилучшим образом обрисовать русский характер.

— Чем же знаменателен этот характер?

— Прежде всего, русские — дикари. Внешне приобщившись в западной цивилизации, в какой-то мере овладев современной техникой, в глубине души они остались дикарями, способными…

Улыбнувшись, Фред взял справочник, быстро нашёл нужную страничку и вслух прочитал:

— «Если русского разозлишь, он хватается не за современное оружие, даже не за охотничье ружьё, которое, возможно, у него есть под рукой, а за обычную палку и, мастерски ею орудуя, дерётся с врагом…» Вы это имели в виду?

— И это… Я был на Восточном фронте, работал на захваченной нами территории, стало быть, сталкивался с партизанами — только что прочитанное вами лучше всего характеризует русских.

— Как по-вашему, чем нас гнали из России — палками или «катюшами»? А Берлин русские брали оглоблями или танками и артиллерией?

Шрам на лице Шлитсена из бледно-розового стал фиолетово-красным.

— Не преувеличивайте мощь врага. Военные поражения очень часто зависят не от силы победителей, а от ошибок, допущенных другой стороной… иногда просто из-за фатального стечения обстоятельств… Прожив столько лет среди русских, вы подсознательно идеализируете их. Своеобразный гипноз среды, — съязвил Шлитсен.

«Ага, и он знает биографию Голъдринга, — отметил про себя Фред. — Что же, тогда надо держаться с присущей барону независимостью».

— Разведчик, герр Шлитсен, руководствуется не подсознательными ощущениями, а разумом, сознанием возложенных на него обязанностей, — резко бросил он. — Что же касается гипноза среды…

— Гершафтен! Гершафтен! К чему такие страсти! вмешался Нунке. — Зачем ворошить давно прошедшее, когда у нас так много дел сегодня.

— Разрешите не согласиться с вами, герр Нунке! возразил Фред. — Корни современного уходят в прошлое, так же как из современного прорастают корни будущего. Неверная оценка минувших событий сейчас может привести к ошибочным выводам. Боюсь, что герр Шлитсен находится под гипнозом… ошибочных идей. Я разведчик, разведчик по образованию, по профессии. Думаю, что уважаемый герр Шлигсен тоже. А, как разведчики, мы не вправе недооценивать силы врага. Лучше уже переоценить, нежели недооценить…

— Абсолютно согласен с вами, герр Шульц, абсолютно! — Нунке поглядел сначала на Фреда, потом на своего заместителя, взглядом приказывая прекратить спор. — Ведь мы пришли сюда не ради дискуссий, сколь интересны бы они ни были…

— Охотно вас выслушаю.

— Прежде чем приступить к делу, один вопрос: как вы себя чувствуете, герр Шульц?

— Физически совершенно здоров, но морально…

— Понимаю, отлично понимаю. Вы засиделись в четырех стенах, и это вас угнетает. Тогда, может, согласитесь немного размяться?

— Ещё бы! С удовольствием поброжу по саду.

Шлитсен улыбнулся.

— Речь идёт о несколько иной прогулке, чем парк, — многозначительно начал он, но, заметив нетерпеливое движение шефа, оборвал фразу.

— Да, о несколько иной, — подтвердил Нунке. Не хотелось вас торопить, но бывают обстоятельства, когда можно положиться лишь на людей проверенных и абсолютно преданных. К сожалению, я не могу объяснить ситуацию во всём объёме, ибо сам руководствуюсь лишь указаниями сверху. Вы тоже человек военный и понимаете: приказы надо выполнять, а не обсуждать

— Речь идёт о каком-либо задании?

— И очень серьёзном.

— Вы меня удивляете: как можно новичку, человеку ни во что не посвящённому…

— Я знаю вас не первый день и учитываю ваши способности: быстрая ориентировка в сложной обстановке, решительность, смелость. Назначая вас комендантом Кастель ла Фонте, я собрал все необходимые сведения и никогда не раскаивался, что остановил выбор именно на вас.

— Очень вам признателен…

— Таким образом, ваши опасения ..

— Простите, но я хотел бы знать такой пустяк, как, например: чьим приказам я подчиняюсь?

— Вспомните наш первый разговор уже в школе.

— Догадка далеко не достоверность. А вслепую я действовать не намерен. Что собой представляет школа «рыцарей благородного духа»? Так, кажется, называется это богоугодное заведение?

— Всего-навсего вывеска! Дань склонным к романтике испанцам. Ширма, за которой чувствуешь себя удобно и безопасно. Таким, как мы с вами, кого волнует судьба не только Германии, но и всего западного мира, надо тайно копить силы. Пока тайно. Под какой угодно вывеской! — с пафосом воскликнул Шлитсен. — Осознав свою историческую миссию, мы объединим разрозненные силы и тогда…

— Прекрасно сказано, герр Шлитсен, но я хотел бы поговорить о деле, — поморщился Нунке, зная склонность своего помощника к длинным и пышным речам.

— А дело заключается…

Начальник школы замолчал, словно паузой хотел подчеркнуть значимость того, о чём собирался сообщить. Фред, понимая важность минуты, выпрямился на стуле. Шлитсен положил на край пепельницы нераскуренную сигару.

— В прошлый раз мы с вами беседовали о положении, в котором оказалась Германия. Она расчленена, в ней хозяйничают победители. Мы не в силах скрыть от них наши фабрики, заводы, словом, материальные ценности, являющиеся неотъемлемой собственностью нации. Но мы можем скрыть другое наши государственные тайны, сделать так, чтобы глаз победителя сюда не проник. Речь в данном случае идёт о секретных государственных документах. О переписке, которая велась, минуя обычные дипломатические каналы, о списках людей, нужных для восстановления фатерланда… Вы не новичок в таких делах, Фред, и я не стану давать излишние пояснения. Скажу одно: значительная часть этих документов спрятана, и спрятана надёжно. Но есть документы, необходимые уже сегодня, как говорится, для текущих дел… Например, для такой школы, как наша. Понятно?

— Понемногу начинаю понимать.

— Почему именно с вами я затеял этот разговор? Тоже понятно?

— В основном. Очевидно, мне поручается достать ценные документы и препроводить их в надёжное убежище. Так, герр Нунке?

— Вывод логичен. Не правда ли, герр Шлитсен?

— Если это вывод, а не интуитивная догадка, — поправил педантичный Шлитсен. — Прежде чем согласиться с вами, я хотел бы проследить за ходом мыслей нашего молодого коллеги.

— Вы считаете, что это имеет столь принципиальное значение? — нетерпеливо бросил начальник школы.

— Я только ответил на ваш вопрос, герр Нунке, обиделся Шлитсен. — Точность в выражениях, помоему…

— Хорошо, выражаюсь максимально точно: времени у нас в обрез, уважаемый коллега! — в голосе Нунке теперь звучало не только нетерпение, но и раздражение.

Заметный антагонизм между начальником школы и его заместителем в дальнейшем мог сослужить службу Шульцу, но сейчас же Фред не хотел обострять отношения ни с первым, ни со вторым.

— О, мой ответ не отнимет много времени, герр Нунке. В «Логике» одного известного автора есть такое утверждение: чем интеллигентнее человек, тем с меньшими подробностями он излагает виденное, прочитанное или услышанное… Мне не хотелось бы, чтобы герр Шлитсен почёл меня за человека малоинтеллигентного, и поэтому я отвечу коротко: меня предупреждают о серьёзном поручении, сообщают о секретных документах и о необходимости часть из них иметь сейчас в распоряжении школы, так что не трудно догадаться…

— Вы удовлетворены, герр Шлитсен? — едко спросил Нунке.

— Вполне.

— Тогда конкретно о том, что касается Фреда. На днях наш человек привезёт в условленное место секретные документы, а возможно, и ценности. Вам, Фред, поручается получить их и доставить сюда. Доставить любой ценой в целости и сохранности.

— Куда ехать?

— В Мадрид.

— Самолётом, машиной, поездом?

— Самолётом.

— Меня будет кто-то сопровождать?

— Да. Вы ведь не знаете испанского языка, и мы даём вам в помощь проворного и проверенного сотрудника школы. Да и выполнить задание вам будет легче вдвоём.

— Что я должен делать в Мадриде?

— Ждать.

— Весело, чёрт побери! Мне бы хотелось действовать, а не сидеть сиднем.

— Не так долго, как вы думаете: только от шести до семи часов вечера по местному времени. Весь день и после семи вы свободны. Конечно, Мадрид не Париж, но и в нём есть на что поглядеть.

— Значит, моя поездка в столицу Испании будет носить и общеобразовательный характер?

— Надеюсь, это шутка, а не легкомысленное отношение к заданию? — голос Нунке звучал сухо официально. — Миссия, возложенная на вас, исключительно важна для нашей школы, для нашего дела в целом. Повторяю: каждый день от шести до семи вечера вы должны быть в номере гостиницы, ни на секунду никуда не отлучаясь. Когда груз прибудет, вам позвонят и сообщат, как его получить. Всё, что вам скажут, считайте приказом, выполнить который надо абсолютно точно. Не исключена и такая возможность: агенты вражеских разведок каким-то образом пронюхали о документах. Поэтому, получив их, вы, сохраняя максимальную осторожность, в тот же день грузите багаж на самолёт, который вам предоставят, и вылетаете сюда.

— Значит, обратно я вернусь другим самолётом?

— Об этом вас поставят в известность. Всё будет зависеть от обстоятельств.

— Когда я должен вылететь?

— Повторяю: всё зависит от обстоятельств. Завтра, послезавтра, через три дня… Приказ о присылке своего человека мы можем получить в любую минуту. Учитывая это, вы уже сегодня должны начать готовиться в путь.

— Вместе с моим спутником?

— Он бывал в Мадриде, и это нецелесообразно. Познакомитесь в самолёте.

— Хочу обратиться с просьбой.

— Пожалуйста!

— Разрешите выходить за пределы этих апартаментов. Мне хотелось бы…

— Знаю, знаю… Можете свободно гулять в парке. Герр Шлитсен оформит необходимый для этого пропуск!

Твёрдый картонный четырехугольничек с таинственными пометками, дававший право на выход из бокса, полученное задание, перспектива повидать Мадрид пробудили воспоминания о давно пережитом, но ярком, незабываемом…

Впервые Григорий будет шагать по испанской земле, по улицам Мадрида!

Как жаждал он попасть сюда девять лет назад, как мечтал об этом во сне и наяву!

Григорию Гончаренко шёл пятнадцатый год, когда Франко поднял мятеж против революционного правительства Испании. Мальчик в это время закончил семилетку и готовился поступать в техникум. Но разве можно спокойно сидеть над учебниками, конспектами, когда гибнет его детская вера в справедливость, которая непременно должна торжествовать на земле! Григория охватило горячее стремление самому принять участие в великой битве за счастливую судьбу трудящихся всего мира.

Так называемая «будка» — маленький домишко железнодорожного сторожа-обходчика, где жил старый Гончаренко с сыном, находилась в трех километрах от станции. Пассажирские поезда останавливались здесь на одну-две минуты, чтобы высадить немногочисленных пассажиров, сбросить почту и газеты… И каждый день, а то и дважды в день Гриша бегал на станцию, чтобы встретить поезд и как можно скорее получить выписанную отцом газету «Коммунист». Хотелось поскорее узнать о новостях в Испании.

Испания! Тогда слово это не сходило с уст советских людей, карты этой страны висели в каждом доме. Прочитав последние сообщения о боях с фашистами, люди маленькими флажками отмечали места, где решалась судьба испанских патриотов. Была такая карта и в домике обходчика. Извивалась и по ней красная нитка, и когда на каком-либо участке шпильку с ниткой приходилось отодвигать назад, сердце мальчика болезненно сжималось, словно это в него входило острое лезвие.

Беготня на станцию отнимала много времени, и Гриша лихорадочно принялся собирать собственный детекторный радиоприёмник. Иногда ему помогал отец. Он плохо разбирался в радиотехнике, больше мешал, чем помогал. Но отец и сын любили эти часы совместной работы — они порождали радость, вечную спутницу любого творчества, и чувство единства.

Грише никогда не забыть лицо отца, когда, наконец, приёмник был готов. Ничего, что внешне приёмник выглядел неуклюжим, а слова диктора по временам были едва слышны. Но слышны! Теперь уже не на следующий день из газет, а три и даже четыре раза на протяжении дня можно узнавать о последних событиях и Испании.

Поймав новое сообщение, Гриша не в силах был усидеть за учебниками и бежал на участок, где отец осматривал колею, полол траву или подсыпал песок и гравий. Обходчик молча продолжал работать, а мальчик пересказывал только что услышанное, тут же комментировал информационное сообщение, сыпал огромным количеством незнакомых названий испанских городов, рек, старинных крепостей.

Ночью они ему снились. Он видел себя бойцом революционной армии, которая, прорываясь сквозь огонь и дым, с ходу захватывает вражеские позиции, чтобы водрузить над ними алый стяг. Гришу будило биение собственного сердца, и мальчик долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к длинным зовущим гудкам паровозов, которые мчались мимо домика. «Ту-да! И-ди!» — кричали они. «Быст-рей! Быстрей!» — выстукивали колеса вагонов.

Живя далеко от станции, Гриша редко виделся со своими товарищами по школе, и все впечатления, накапливавшиеся в его душе, искали выхода в действии. Однажды вечером он сказал отцу:

— Папа, я поеду в Испанию!

Павло Гончаренко серьёзно поглядел на сына.

— А что ты умеешь?

— Драться с фашистами.

Отец даже не улыбнулся.

— Ну, одного, двух, пусть даже десяток уложишь, а дальше? Фашисты во всём мире начинают показывать зубы. Чтобы уничтожить их всех до единого, надо много уметь и много знать.

В тот вечер старый солдат Павло Гончаренко долго беседовал с сыном. Не уговаривал, не кричал просто рассказывал. И Гриша с удивлением отметил: молчаливый, малообразованный отец гораздо лучше его понимает, какая грозная опасность нависла над миром.

— К этому жестокому бою надо готовиться, сынок, таким вот молодым, как ты. Сам же читаешь, что фашисты техникой побеждают — танками, самолётами… А техника вон как шагает во всех армиях мира. Справиться с ней — не на коня вскочить, здесь одной ловкости мало, храбрости — тоже! Умом все надо постичь…

С этого вечера Гриша повзрослел. Интерес к событиям в Испании больше не отвлекал его от учёбы, а, наоборот, подгонял: скврее, лучше!

В 1939 году Григорий Гончаренко был уже курсантом специальной школы. Теперь восемнадцатилетний юноша многое знал — уже мог бы помочь испанским трудящимся в их вооружённой борьбе против фашизма. Но Франко к этому времени стал полновластным диктатором Испании.

И вот спустя много лет Гончаренко всё-таки оказался на испанской земле!

Быть может, даже у стен этого бывшего монастыря несколько лет назад шли ожесточённые бои? Быть может, эта опалённая солнцем земля густо полита кровью лучших сынов Испании, да и не только Испании, а всех тех, кто поспешил сюда, чтобы собственным телом преградить путь фашизму!

Где вы теперь, бесстрашные бойцы революционной испанской армии, где вы, бойцы прославленных интернациональных бригад? Сколько полегло вас здесь, у стен разрушенного в боях монастыря, который после восстановления стал ещё более страшным вражеским логовом, нежели был! Сколько вас томится в тюрьмах Каталонии и Андалузии, Мадрида и Барселоны?

А тот, кто в юности мечтал защитить эту землю от врага, сегодня шагает по ней не как борец за свободу Испании, а как человек, вынужденный скрываться под личиной чуть ли не сторонника ненавистного режима Франко.

Отвратительное ощущение! Словно лицо и в самом деле закрывает пропахший клеем муляж, который хочется сорвать — сорвать даже с кожей.

«Надо как можно лучше ознакомиться с обстановкой, а тогда…»

Что будет «тогда», «там», Григорий представлял очень туманно. Побег? Вряд ли. Не для этого его спасли от расстрела, завезли в такую даль, заперли в клетку, чтобы он так легко выпорхнул из неё. И парк и вся территория школы, конечно, тщательно охраняются. В Мадриде тоже будут следить за каждым его шагом: «помощник», безусловно, приставлен для наблюдения. Его ещё будут проверять и проверять. Итак, надо остерегаться! Излишней поспешностью можно отрезать все пути к свободе. Особенно теперь. До тех пор, пока он не усыпил их бдительность… Да и жаль бежать, ничего не узнав о чёрных планах этих недобитых врагов. По всему видно, немало их спаслось от заслуженной кары! И они снова слетаются в тёмные утолки, подобные этой школе… «рыцарей: благородного духа» — надо же такое придумать!

Невзирая на приказ Нунке немедленно готовиться в дорогу, Григорий всю вторую половину дня бродил по аллеям парка. Бродил вначале наобум, просто так, чтобы изучить территорию. Он обошёл его весь — вдоль и поперёк. Но куда бы он не направился, всюду перед ним вырастала высокая, глухая стена, без единой щёлочки или уступа, на который можно было бы упереться ногой. Подходить к единственным большим воротам не имело смысла — издали бросалось в глаза, как крепко они заперты и как тщательно охраняются. Парк был отличный, тенистый, и тем более поражало безлюдие, царившее в нём. За всё время прогулки никогошеньки. И лишь возвращаясь в бокс, Григорий чуть не столкнулся на веранде с высоким тучным стариком, который прохаживался здесь, заложив руки за спину и что-то мурлыча.

— А-а, мой будущий преемник! Привет, привет! громко воскликнул незнакомец, уступая дорогу.

— Простите, не имею чести…

— Называйте Вороновым или господином генералом… что больше по вкусу! Надеюсь, в ближайшие дни мы познакомимся ближе. А сейчас, извините, мне надо идти. Спокойной ночи!

И старик исчез за дверью. В сумерках Григорий даже не успел хорошенько его разглядеть.

«Русским языком владеет безукоризненно… — засновали мысли. — Но почему он сказал „преемник“? Возможно, он собирался в Мадрид, а посылают меня… Впрочем, хватит забивать себе голову догадками и предположениями. Главное — воз сдвинулся с места, а куда он покатится, об этом надо позаботиться самому…»

На следующее утро у школьного библиотекаря было немало хлопот — позвонил новичок и приказал приготовить все путеводители по Мадриду.

— Все путеводители, герр Шульц? — переспросил библиотекарь, и его мохнатые брови поднялись высоко, чуть ли не до подстриженных ёжиком седых волос. Получив утвердительный ответ, он сокрушённо покачал головой: видно, этот Шульц не имеет представления о том, сколько таких путеводителей. Их не два, не три и даже не десять!

Заглянув минут через двадцать в библиотеку, Фред и впрямь увидал на столике целые штабели книг разной толщины и формата. Пришлось отобрать несколько штук. Изданные в Германии, они поражали обстоятельностью, богатством разнообразных сведений, множеством отступлений и экскурсов в прошлое. Это касалось не только памятников старины, но и всех более или менее известных сооружений. Авторы не только подробно описывали внешний вид и внутреннее устройство, но и перечисляли фамилии тех, кому в различные времена принадлежали эти здания, когда и за какую цену они были проданы, какие пристройки или перестройки были произведены ноны ми владельцами и т.п.

Пропуская излишние детали, Фред читал самое необходимое. Иногда он закрывал глаза, чтобы лучше представить прочитанное. И тогда перед его мысленным взором в мельчайших деталях возникали никогда не виданные здания, оживали целые ансамбли, наполнялись шумом улицы и площади.

После короткого перерыва на обед Фред развернул план Мадрида. Теперь, когда ему были знакомы детали, мёртвая схема словно обросла живой плотью. Начиная от аэродрома, Фред медленно путешествовал по городу, не пропуская ни одной улицы, ни одной площади, придумывая все новые и новые маршруты, комбинируя их так, чтобы не спрашивать дорогу у встречных. К концу вечера план так хорошо запечатлелся у него в голове, что город казался знакомым, словно Фреду и впрямь приходитесь бродить по его улицам, посещать музеи, любоваться памятниками и пейзажами.

Не успел Фред поужинать, как его вызвали к Шлитсену. Начальника школы в кабинете не было, и его заместителю представился отличный случай удовлетворить своё пристрастие к велеречивым спичам. Нудно и длинно Шлитсен разглагольствовал о чувстве ответственности, которым должен проникнуться Шульц, вылетая сегодня в Мадрид, о высочайшей чести, которая ему оказана тем, что такая важная миссия возложена на него, об историческом значении самого факта получения документов.

Неизвестно, сколь долго распространялся бы на эти темы Шлитсен, если бы Нунке не вошёл в кабинет. Этот, к радости Фреда, мгновенно перевёл разговор на деловые рельсы.

— Сколько денег вы берёте в дорогу? — прервал он тираду своего заместителя о чувстве благодарности, которое должно жить в груди каждого немца, если тому…

— Я думал, что вопрос о деньгах…

— Вы должны не думать, а знать: если вам приказано быть готовым вылететь в любой момент, это значит, вы обязаны каждую минуту быть готовым выехать на аэродром.

— Простите, герр начальник! Виноват!

— Возьмите! — Нунке бросил на стол пачку банкнот. — Тратьте экономно, но и не прибедняйтесь: возможно, придётся угостить человека, который привезёт багаж…

Дав ещё несколько деловых наставлений, Нунке вышел, но только Шлитсен принялся упрекать Шульца в беспечности, как начальник школы неожиданно вернулся.

— Чуть было не забыл! Вы хоть немного разбираетесь в гобеленах? — спросил он у Фреда уже совсем другим, дружеским тоном.

— Очень мало!

— Жаль! Что же делать? Ладно, рискну! Понимаете, через несколько дней моей жене исполняется… надцать лет — не станем раскрывать женские тайны! Она очень увлекается гобеленами. А Мадрид, говорят, славится ими. Выберите на свой вкус… Нунке положил перед своим подчинённым пятидесятидолларовую бумажку.

— Я разыщу лучшего консультанта, только бы угодить фрау Нунке.

— Хочу надеяться, что моя жена не будет на вас в претензии… Герр Шлитсен, поторапливайтесь, через четверть часа самолёт должен быть в воздухе!

— Немедленно едем!

Когда Шлитсен и Фред подошли к машине, рядом с шофёром кто-то сидел. Незнакомец, не обернувшись, поднял руку в знак приветствия и тотчас замурлыкал какой-то модный мотив. Это очень раздражало Шлитсена — всю дорогу он мрачно молчал. Даже в момент посадки ограничился лишь коротким напоминанием:

— Герр Шульц! Вы отвечаете за выполнение задания как старший!

Фред молча козырнул в ответ.

Сделав круг над школьным аэродромом, самолёт взял курс на Мадрид.

Только теперь Фред смог разглядеть своего будущего помощника. Это был высокий, но узкоплечий и узкогрудый молодой человек с маловыразительной, однако довольно нахальной физиономией. Во всяком случае держался он развязно и тотчас заговорил фамильярным тоном:

— Надеюсь, герр старший, вы не очень гордый и важный. Давайте по-приятельски: я вам — Фред, вы мне — Гарри. Эти цирлих-манирлих перед путешествием, когда можно гульнуть… Вы не возражаете?

— Если приятельские отношения не помеха служебным делам.

— Вам не понравилось слово «гульнуть»?

— Отчасти. Не хочу быть педантом, но должен напомнить: к сожалению, мы отправляемся не на прогулку, и ждут нас не развлечения, а дела, возможно, даже опасные.

— Вижу тень Шлитсена, стоящую за вами!

— Тогда должен предупредить ещё об одном: я понимаю юмор, люблю шутку, но не переношу, когда переступают дозволенные вежливостью границы.

— Вы неправильно поняли меня, герр Шульц!

— Очень рад, если так. А теперь простите меня, хочу немного вздремнуть. Очень устал за день.

Обиженный Гарри замолчал, а Фред откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Он и впрямь надеялся заснуть, но сон бежал, как ни старался Фред отделаться от назойливых мыслей.

Почему за документами послали именно его? Если они столь важны, опасно давать задание человеку новому, незнакомому с местными условиями, да к тому же не владеющему испанским языком. За документами такой важности следовало бы поехать Шлитсену или даже самому Нунке. Верно, документы не столь уж важны, если их поручено… Тут-то, верно, и зарыта собака! Если же бумаги не такие важные, как о них говорят, то их мог получить и привезти один Гарри, этот недотёпа, которого дали ему в помощники. Вернее сказать, не в помощники, а в наблюдатели. Именно так! Проверка политической благонадёжности Генриха-Фреда или испытание его деловых качеств? Скорее последнее. Хотя… Позорное поражение, вместо мирового господства, отрезвило многих немцев. Такой опытный проныра, как Нунке, не мог не учитывать этого. А Шлитсен и подавно: он, возможно, и не знает о взаимоотношениях Генриха фон Гольдринга с такой важной персоной, как Бертгольд, отношениях, служивших раньше для Генриха, а теперь для Фреда самой надёжной аттестацией, крепким щитом, за которым можно чувствовать себя в безопасности…

Незаметно пришёл сон.

Когда Гарри, уже на мадридском аэродроме, разбудил Фреда, часы показывали четверть одиннадцатого.

По всему было заметно — Гарри в Мадриде не первый раз. Взяв небольшой чемодан, он уверенно пошёл вперёд, время от времени оглядываясь, не отстал ли попутчик. Выйдя с аэродрома на площадь, он так же уверенно свернул налево и подошёл к большой чёрной машине, стоявшей немного в стороне. Небрежно поздоровавшись с шофёром и жестом пригласив спутника садиться, Гарри бросил:

— Поехали!

Он не назвал адреса. Очевидно, водитель знал, куда надо доставить пассажиров.

Восстанавливая в памяти план города, Фред старался угадать, по каким улицам они едут, но машина мчалась с такой скоростью, что дома с ярко освещёнными пятнами окон и ещё более яркими витринами стремительно убегали назад, фонари уличного освещения сливались в одну сплошную линию.

Машина остановилась перед высоким домом в стиле модерн. Гостиницу построили, очевидно, совеем недавно, она, кажется, не значилась в путеводителе. Впрочем, проверять это не было времени.

Гарри издали, как с добрым знакомым, поэдоровался с портье и дежурным администратором и, войдя в лифт, нажал кнопку четвёртого этажа.

А ещё через минуту он уже по-хозяйски, как у себя дома, распоряжался в двухкомнатном номере: аккуратно повесил на плечики чистые рубашки и светло-сиреневый, модного покроя костюм, приказал налить в графин свежей воды, бросить туда лёд и принести бутылку вина.

— Это на всякий случай, чтобы всегда было в запасе, — подмигнул он Фреду и стал переодеваться. — В ресторан пойдём?

— Нет, я не выспался. Хочу отдохнуть.

— Как знаете… А то пойдём? Кусочек остро приправленной рыбы и рюмка бренди плюс хорошенькая певичка сразу прогоняют сон и усталость. Ручаюсь!

— Я, видите ли, после болезни. Всего три дня как поднялся с постели.

— Тогда прислать что-нибудь в номер?

— Очень вам благодарен, Гарри… Кстати, как ваша фамилия? Мы так и не представились друг другу.

— Браун… для таких случаев, как этот, Браун… В школе же нас величают только по имени… Так прислать что-нибудь?

— Ещё раз спасибо, не волнуйтесь!

Минут десять Гарри Браун прихорашивался у зеркала и, наконец, отбыл. Фред расстелил постель и стал медленно раздеваться. Только теперь он в полной мере почувствовал, что отравление сигаретой не прошло для него даром. Видно, не пожалел тюремный человеколюбец этой чертовщины, подмешанной в табак. Чуть не усыпил навеки!

Прохладное прикосновение свежего постельного белья прогнало эти мысли. Так приятно было вытянуться во весь рост и расслабить мышцы. В самолёте сон был тревожным. Перед глазами прыгали страницы путеводителей, словно телеграфная лента, разворачивались строчки чёрных букв. Между словами не было интервалов, и он не мог понять смысла фраз. Теперь же его сморил сон, глубокий, крепкий, без сновидений.

Проснулся Фред поздно ночью, и не потому, что выспался. Его разбудили непривычные для уха звуки. Спросонья он не мог понять, откуда они. Казалось, где-то рядом расположен зоопарк, все его обитатели чем-то взволнованы и проявляют недовольство каждый на свой лад: клёкотом, свистом, хрюканьем, хрипением.

Фред вскочил с кровати и включил свет. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Браун перебрал в ресторане и теперь расплачивался за это кошмарами, душившими его. О том, что Гарри был сильно пьян, свидетельствовали и разбросанные повсюду вещи: пиджак небрежно свисал с кресла, рубашка и галстук валялись на ковре, одна туфля лежала в проёме двери, ведущей в спальню. Вторую Браун даже не снял, просто расшнуровал, да так и свалился прямо на одеяло.

Тихо выругавшись, Фред направился к Гарри, чтобы разбудить его при помощи нескольких тумаков, но на полпути остановился. Напрасные старания! Ни тумаками, ни кружкой холодной воды, вылитой на голову, Брауна не отрезвить.

Пришлось взять под мышку подушку, простыню, одеяло и идти в другую комнату досыпать на диване.

Но о сне нечего было и думать. Тоненькая раздвижная стенка не могла приглушить звуки, доносившиеся из спальни. Они даже стали громче. Верно, голова пьяного скатилась с подушки, и теперь он то вскрикивал, то стонал.

Набросив на плечи макинтош, Фред вышел на балкон и плотно прикрыл дверь. Сюда разноголосый храп Брауна почти не долетал, но балкон был маленький, ночной ветер продувал его насквозь, а шезлонг за недостатком места не раздвигался — спинка торчала чуть ли не под прямым углом. Пейзаж тоже не радовал: небо над Мадридом закрыли тучи, уличное освещение частично было выключено — фонари горели тускло и лишь кое-где.

Злой, взбешённый Фред сидел в темноте, не зная, куда себя девать.

«А что, если послать письмо Матини на адрес Курта? Собственно, не письмо, а показания по делу бедняги доктора. Самому Матини писать не стоит, он, верно, арестован. А Курт догадается передать показания фон Гольдринга, куда следует…» От этой мысли Григория бросало то в жар, то в холод.

«Рискованно, чёрт подери! Разведчик не имеет права никому писать. Если письмо перехватят и об этом станет известно в школе… Нет, нельзя давать показания. Их могут опубликовать в прессе… и тебе крышка. Тогда уж не выскользнуть. Впрочем, можно проинструктировать Курта, как действовать и кого из товарищей Ментарочи он должен разыскать. Свидетелем может стать и Карл Лютц. Если он жив и Курт поддерживает с ним связь… Письмо надо написать без подписи, спросить только, как ходят часы, которые подарены Курту. Он поймёт, от кого письмо и почему оно не подписано…»

Теперь Фред готов был расцеловать Гарри Брауна за то, что тот напился. Его храп казался Фреду райской музыкой. Прикрыв настольную лампу верхней рубашкой, Фред принялся за письмо, старательно подбирая и взвешивая каждое слово, пересыпая текст намёками, которые мог понять лишь один Курт…

Гарри Браун проснулся в девять часов утра, когда Фред уже побрился и, выпив утренний кофе, сидел в первой комнате, листая иллюстрированные журналы, хмурый и злой:

— Доброе утро, герр Шульц, — с деланной непринуждённостью поздоровался Гарри, приглаживая растрёпанные волосы и массируя опухшие щеки.

— Отправляйтесь ко всем чертям, Браун! Ну и концерт вы закатили ночью. Это даже не назовёшь храпом — никогда не слыхал, чтобы из человеческого горла вылетали подобные звуки. Больше ни одной ночи не проведу с вами в общей спальне.

— Понимаете, герр Шульц…

— К чёрту все оправдания! Я хочу спать, а не торчать ночью на балконе! Поступайте, как хотите: перебирайтесь из номера или переселяйте меня — с вами я не останусь.

— Но…

— Никаких «но»!

— Герр Шульц, уверяю вас, сейчас я всё устрою, растерянно лопотал Гарри, топчась на пороге. — Я мигом.

Браун вернулся в спальню, провозился минут пять и, на ходу завязывая галстук, направился к двери.

Справился он действительно очень быстро.

— Устроил! — весело воскликнул он с порога. — Я иуду жить в соседнем номере, справа.

— А нельзя хотя бы через номер? — улыбнулся Фред.

Эту улыбку Гарри счёл знаком примирения. Выражение униженности и растерянности сошло с его лица, оно снова стало самоуверенным и наглым.

— Может, позавтракаем вместе?

— Я уже завтракал.

— Собственно, о еде я не могу даже подумать. Вот пивка бы… А то в голове после вчерашнего .. Пойду, может, где и набреду на настоящее.

— Отправляйтесь, куда хотите, но от шести до семи сыть в номере!

— Есть!

— Советую припомнить нашу беседу в самолёте.

Чуть ироническая улыбка заиграла на губах Брауна.

— О том, что мы прибыли не на прогулку?

— Вот-вот… И что я буду точно придерживаться данной инструкции.

— Мне такой инструкции не давали!

— Зато дали мне! Как старшему, отвечающему за выполнение задания!

— Уверяю вас, ждать сегодня — это напрасная трата времени. В кои-то веки выбраться в Мадрид и не использовать всех возможностей! Вы как хотите, а у меня на сегодняшний вечер другие планы.

— Меня они не касаются. У меня есть приказ Шлитсена, и я обязан обеспечить его выполнение.

— А если я вам скажу, что ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра никто не позвонит?

— Откуда у вас такая уверенность?

— Из опыта… и ещё из кое-каких источников.

Фред откинулся на спинку кресла и смерил Гарри Брауна холодным взглядом.

— Так вот, запомните раз и навсегда, — раздельно произнёс он, — приказы не истолковываются, как кому вздумается, не обсуждаются, а выполняются. Ровно в шесть вы будете в номере!

— Быть ровно в шесть. Слушаю, герр начальник! с подчёркнутой вежливостью, в которой звучал вызов, Гарри вытянулся и откозырял.

«Почему он так дерзко ведёт себя? — подумал Фред. — Такими самоуверенными нахалами бывают обычно трусы, они лезут на рожон, лишь когда за их спиной кто-то стоит. И раз этот паршивец отважился… Ничего, ты у меня останешься в дураках!»

Написанное ночью письмо не давало покоя. Листочки, даже не запечатанные в конверт, лежали во внутреннем кармане пиджака. С десяток конвертов лежит на письменном столе, но на всех стоит фирменный знак гостиницы. Было бы неосторожностью использовать один из них. Надо отложить отправку письма до удобного случая. А пока спрятать его как можно лучше. Куда? Под туго накрахмаленный манжет сорочки, осторожно подрезав его с изнанки бритвой. Здесь листочки не зашелестят и будут наготове.

Ветер, налетевший ещё ночью, днём стал сухим и горячим. После контузии, полученной вблизи Сен-Реми, у Фреда в такую погоду всегда болела голова. А тут ещё бессонная ночь! Он решил не выходить. Правда, хочется побродить по улицам города, очутиться в шумной толпе, хоть на время забыть, что ты пленник. Но первый выход в город дело ответственное и подготовиться к нему надо как следует. Спустившись в вестибюль, Фред купил испанский разговорник и расспросил портье, неплохо владевшего немецким, где можно купить старинные гобелены.

— О, сеньор может не беспокоиться! Через полчаса у вас будут адреса всех антикварных магазинов.

— Если я засну, пожалуйста, положите на стол. А это вам за хлопоты.

— Вы слишком щедры, сеньор! Очень благодарен! Считайте, что я у вас в долгу. Любое поручение…

— Да, да, буду иметь в виду…

До пяти часов Фред сидел, склонившись над словарём. Знание французского и итальянского помогало усваивать самые нужные в обиходе слова. Перестраивая их, подставляя вместо одних слов другие, Фред старался составить фразы, которые могут ему пригодиться. Он так увлёкся, что позабыл о времени. До шести, когда могут позвонить, оставался всего час следовало подумать об обеде. Спускаться в ресторан не хотелось. Фред позвонил знакомому уже портье и попросил, чтобы тот заказал ему типично национальные блюда.

— Простите, что снова беспокою вас. Мне хотелось бы пообедать в номере, но я не уверен, поймёт ли меня обслуживающий персонал ресторана да ещё по телефону, а по-испански я знаю лишь несколько слов, пояснил Фред.

— О, сеньор, пусть в дальнейшем вас это не волнует. Наш персонал подобран так, что способен обслужить туристов всех национальностей. А ваше поручение я выполню с особым удовольствием. Разрешите заказать на свой вкус?

— Да. Только кофе закажите покрепче.

— Обязательно, сеньор! В Мадриде сейчас много немцев, и мы знаем, к какому кофе они привыкли.

Усевшись за стол, Фред почувствовал волчий аппетит, но очень скоро ему пришлось отложить нож и вилку: все закуски и горячие блюда были приправлены очень острыми специями. Только кофе немного охладило пылающий рот.

Ровно в шесть явился Браун.

— Прибыл по вашему приказанию, герр начальник! — снова вытянулся он с подчёркнутой выправкой.

— Не паясничайте, Гарри. Эти ваши «герр начальник» и козыряния меня нисколько не трогают. Могли бы хоть из вежливости извиниться за испорченную ночь!

— Если вы настаиваете… то прошу прощения! Хотя мне кажется, между мужчинами такие тонкости излишни

— Надо обладать десятью талантами, чтобы они заменили одиннадцатый — вежливость, — говорят французы.

— Пфе, французы! Должно быть, из вежливости они так любезно предоставили нам свою территорию! Что касается меня, то я мужественно переживу отсутствие этого одиннадцатого таланта и слеза печали не затуманит мои глаза. Правил приличного поведения я не изучал.

— А не мешало бы.

— Послушайте, Шульц! Честное слово, меня удивляет ваше отношение ко мне! Мы почти однолетки, оба были офицерами одной армии, посланы выполнять одно задание… Казалось бы, у нас много общего и мы легче чем кто-либо иной можем понять друг друга, а получается так…

— По вашей вине, Гарри!

— Отчасти и по вашей, Фред! Знаете что? Давайте покончим с этим недоразумением так: я искренне признаю, что прошлую ночь вёл себя как свинья, я вы должны признать, что немного погорячились. Согласны?

«Почему он сегодня так приветлив? Опять выпил и расчувствовался? На определённой стадии опьянения с некоторыми это бывает…»

Глаза Гарри действительно подозрительно поблёскивали, лицо чуть раскраснелось, но всё говорило о том, что он не так уж много выпил, а скорее обеспокоен или взволнован.

Понимая, что перемены в поведении Брауна вызваны более значительными причинами, нежели испорченное настроение, Фред уже мягче сказал:

— Мне самому не нравится, как сложились наши взаимоотношения. Поставим на всём предыдущем крест.

— Ну, слава богу!

Браун швырнул шляпу на диван, расстегнул ворот сорочки и, придвинув кресло поближе к Шульцу, сел.

— В доказательство моего искреннего расположения разрешите открыть вам одну тайну…

— Что вы посланы следить за мной?

Гарри расхохотался.

— Вот почему вы так хорохорились! Откуда вы знаете?

— Из опыта, как сказали вы однажды… Я не первый день в разведке. И догадываюсь — это поручение Шлитсена. Давно с ним работаете?

— С осени сорок первого… Тогда он был иным… Или, может, только казался иным…

— Не смею спрашивать, каков он был, — ведь во взаимоотношения двух боевых друзей вмешиваться не положено.

Фред решил не форсировать событий и не проявлять большого интереса к начатому Брауном разговору.

— Да, когда-то мы были друзьями .. Было да сплыло… Послушайте, Фред! Только откровенно: вами иногда овладевает разочарование, неверие, как вот мною?

— Всякое бывает…

— Майн готт! Какими мы были в начале войны! Фюрер, фатерланд! Райх! Бессмертие героям! Райская жизнь живым!.. Где все, за что гибли наши лучшие солдаты, за что страдали мы? Куда исчезло? Если вспомнить, кем мы были и кем стали…

Разговор все больше интересовал Фреда, однако он, как и прежде, не подавал вида.

— Вы сегодня в плохом настроении, Гарри!

— Только сегодня? Вот уже почти год…

— Вчера вы перебрали, Гарри, сегодня добавили… Когда человек выпьет, всё, что скрыто в тайниках души, вырывается наружу, так как человек ухе не властен над своими чувствами. Это плохо для всех, а для разведчика в особенности.

— Слишком уж все у вас правильно, откровенно говоря. Что же, разведчик, по-вашему, — не человек? Потому и напился, что хочется погасить в себе все человеческие чувства! Я же, как молитву, всякий раз повторял слова фюрера о призвании расы господ, а где очутился? У развалин фатерланда, у могилы собственных мечтаний и надежд. Ибо эфемерными были эти надежды и мечты, вот что я вам скажу! Никто ничего мне не даст, если я сам не вырву свой кусок, сам не позабочусь о том, чтобы стать господином. И плевать мне тогда на всех и вся, на всех шлитсенов и нунке… Да не глядите вы на часы! Говорил же вам

— сегодня никто не позвонит… Сколько до семи?

— Через четверть часа можете считать себя свободным.

— Тогда в нашем распоряжении ещё полчаса. Условился встретиться с одной девчонкой в восемь. Жаль, если кто-нибудь перехватит. Милашка этакая, сами понимаете…

— Догадываюсь.

— Идея, Фред! А не махнуть ли нам вместе? Весьма приличный дансинг, а девочки — пальчики оближешь.

— Нет, меня больше соблазняет вот этот словарик. В чужом городе, не зная языка… Кстати, вы не поможете мне написать несколько цидулок и отправить по этим адресам — портье дал мне список антикваров. Хочу разузнать о гобеленах, чтобы напрасно не ходить.

— Успеется! Напишем завтра утром. Раз уже заговорили откровенно…

Гарри ещё долго сетовал на судьбу, так обманувшую его, на собственную глупость, которая привела его в школу «рыцарей благородного духа», где им понукают, как быдлом, где всем заправляют те, кто забрался наверх и сумел о себе своевременно позаботиться.

— Уверяю вас, Фред, мы только пешки, которые они выбросят из игры, как только достигнут своего. А я не хочу быть пешкой! И вы, я вижу, не из тех, кого можно передвигать по доске, — горячо шептал Гарри, придвигая кресло ещё ближе к Фреду. — Когда раньше меня посылали на задание, пусть самое сложное и ответственное, я шёл не колеблясь. Я верил — это ещё одна ступенька вверх. А теперь? Вот Шлитсен предупредил, что в багаже важные документы, возможно даже ценности. А я вдруг подумал: кому мы их повезём? Фюреру? Родине? Или тем бонэам, что, втянув нас в авантюру, первыми сбежали? Нет у нас с вами ни роду, ни племени! Выходит, мы два офицера, а в сущности двое нищих, должны рисковать жизнью, как делали это не раз, в угоду честолюбию и ради кармана тех, кто нас обманул и будет обманывать впредь, если мы не поумнеем. К нам в руки попадёт настоящий клад, ведь документы — тот же клад, а мы его чудно-мило отдадим Шлитсену и Нунке, которые сумеют нагреть на этом руки! Почему вы молчите, Фред?

— Уже четверть восьмого, и вам пора идти, улыбнулся Шульц, показывая на часы.

Гарри нехотя, словно колеблясь, поднялся с кресла. Он медленно, очень медленно застегнул ворот рубашки, почистил щёткой туфли, поправил перед зеркалом галстук… Фред видел, как напряжённо Браун ждёт ответа или какого-либо замечания.

Но Фред не проронил ни слова. Опустив веки, он задумчиво курил сигарету, как бы мысленно взвешивая все, только что услышанное.

Сокрушённо вздохнув, Гарри не торопясь вышел.

 

ГОБЕЛЕНЫ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ…

Любой путеводитель для туристов обычно грешит против истины, рассказывая о той или иной местности. И не потому, что авторы справочника сознательно допускают неточности. Просто, акцентируя внимание на главном, наиболее характерном, они невольно затушёвывают остальной фон, а это нарушает соотношение обычного и необычного.

Когда после разговора с Гарри Фред вышел из гостиницы, несоответствие между действительным и воображаемым наполнило его сердце разочарованием. Он быстро определил, где находится, узнал знакомые по фотографиям и описаниям здания, но их характерные очертания как бы нивелировались в потоке стандартных сооружений, обычных для центра любого большого города. Поступь нового века! Шагая по улицам города, современное безжалостно стирает остатки прежнего, его своеобразие, снисходительно перешагивая кое-где через памятники старины, — в угоду поколению, ещё крепко связанному с прошлым.

Мысли эти промелькнули в голове Фреда и исчезли. Слишком уж много у него сегодня волнений, чтобы им поддаваться. Хотелось поскорее отправить письмо Курту, надо было обдумать, как вести себя с Гарри Брауном, выяснить, насколько тот был откровенен.

Улица, по которой Фред шёл из гостиницы, была людной. Это и затрудняло и облегчало положение. В толпе легче затеряться, но можно и не заметить, что за тобой следят. Фред несколько раз останавливался то у витрины, то у дома интересной архитектуры, чтобы проверить, нет ли хвоста. Наблюдения как будто не было.

Вот и площадь Пуэрта-дель-Соль — «Ворота солнца», как поэтично окрестили её испанцы. Большая, окружённая высокими, ярко освещёнными домами, она пульсировала, словно огромное обнажённое сердце, которое, то сжимаясь, то расширяясь, как бы наполнялось кровью и тотчас разгоняло её по сосудам — улицам. Пуэрта-дель-Соль и впрямь сердце столицы, тот узел, откуда берут начало десять главных улиц, широких и ровных, на которых никогда не прекращается движение. Полюбовавшись фонтаном, Фред свернул на одну из самых оживлённых улиц — Алькола.

Сухой неприятный ветер, дувший весь день, к вечеру стих. Лишь изредка по вершинам деревьев пробегал едва уловимый трепет — последний истомлённый вздох умирающего дня. Прохлада словно струилась с вечернего небосвода, на котором одна за другой зажигались звезды. Отсюда, с земли, они казались едва заметными пятнышками — ведь на улице вспыхивали свои ночные огни. Огоньки пробегали и гасли вдоль фасадов на рекламных транспарантах, загорались в глубине зеркальных витрин, мигали в окнах вечно бодрствующих гостиниц, мерцали над входами бесчисленных ресторанов и кафе. Казалось, люди сознательно хотят ослепить себя искусственным светом, будучи не в силах преодолеть страх перед бездонной пропастью неба.

Пройдя два квартала, Фред, поколебавшись, остановился: очень хотелось пить, надо было достать конверт… Зайти в маленькое кафе, а потом продолжить вечернее путешествие по Мадрид'?

— Может, сеньор офицер желает осмотреть город? — послышалось рядом на ломаном немецком языке.

Фред оглянулся.

Перед ним стоял невысокий, худощавый человек. Берет открывал выпуклый, чуть сдавленный у висков лоб, на который спадала прядь чёрных волос. Глаза, близко поставленные к переносице, лихорадочно блестели в глубоких ввалившихся глазницах. Узкое лицо казалось болезненно измождённым.

— Кто вы и почему решили, что я офицер? спросил Фред не очень приветливо.

— Я водитель такси. Мне показалось, что сеньор впервые в Мадриде.

— Почему же вы назвали меня офицером?

— О, теперь у нас много таких! — Грустная ирония прозвучала в этих словах. Но шофёр, видно, почувствовал, что ведёт себя не слишком учтиво, поспешно добавил:

— Простите… я хотел сказать бывших немецких офицеров.

Теперь голос его звучал совершенно равнодушно, но Фреду казалось, что в глубине глаз быстро промелькнули и погасли насмешливые искорки.

— Вы угадали, я действительно хочу осмотреть город. Что касается чина, которым вы меня наградили, то придётся вас разочаровать.

— Тем лучше!

— Почему «лучше»? — Фред не пытался скрыть доброжелательной улыбки. Ему начинал нравиться этот бедняга, очевидно не питающий особо нежных чувств к бывшим гитлеровским офицерам, которые, спасаясь от заслуженной кары за совершенные злодеяния, теперь толпами бежали в фашистскую Испанию.

— Вы вообще против офицерства или только против нас, немцев?

Водитель вскинул на Фреда внимательные глаза. «Кто ты и почему интересуешься этим? — спрашивали они. Какое тебе дело до того, что думает простой испанский труженик? Не опасно ли быть с тобой откровенным?»

— Я повидал разных немцев, — уклончиво ответил водитель, хотя взгляд незнакомого сеньора и был приветлив. — Я уважаю туристов, которые любуются нашим городом, и не люблю пассажиров, которых надо возить по… домам, не хочется даже называть их…

— Я не собирался сегодня долго путешествовать, но охотно проедусь. Где ваша машина?

— Пожалуйста, на той стороне.

Фред перешёл улицу, сам открыл дверцу и первым сел.

— «Мерседес» тридцать девятого года?

— О, сеньор хорошо разбирается в машинах!

— Немного.

— Не сказал бы. Что касается этой, хочу предупредить — осталась только оболочка. Все новое! Ходит как зверь!

— Ну, заводите своего зверя!

Машина легко тронулась с места и плавно покатила по асфальту. Таксист искоса поглядел на Фреда.

— Чувствуете, какой мягкий ход? Жаль, не могу сейчас развить полную скорость. Вы бы убедились — старушка может ещё посоревноваться с новейшими моделями. Я сам сменил все до последнего винтика. — Сухощавые, огрубевшие от работы пальцы ласково пробежали по колесу руля. — Так куда прикажете ехать?

— А что можете предложить вы?

— Если ехать в этом направлении, то попадём в Прадо.

— Отложим это до завтра. Меня интересует не столько внешний вид музеев, сколько то, что хранится внутри.

— От музея тянутся прекрасные бульвары. Вечером негде яблоку упасть.

— Тогда боже упаси от бульваров! Не люблю людных мест.

— Можно поехать в старую часть города. Увидите королевский дворец, оперу, оружейную палату… А в придачу — сорока четырех королей Испании, Филиппа четвёртого на коне… Туристы особенно восхищаются им.

— Что ж, везите на приём к королям! Мы не нарушим правил этикета, появляясь так поздно? Какойнибудь сеньор Оливарес не снесёт нам головы?

— Страшнее живые временщики, сеньор!

— Метко! По этому случаю закурим. Пожалуйста! Фред вынул пачку сигарет и протянул шофёру.

— У вас самого только три…

— Я думаю, эта беда поправима. Хорошо, что обратили внимание, а то бы я на всю ночь остался без сигарет. Надеюсь, по дороге можно купить?

— Конечно.

— Возьму сразу две пачки! И раздобудьте, пожалуйста, конверт. Совершенно забыл, что мне надо отправить срочное письмо… Дома будут волноваться. Купите несколько марок для иностранной корреспонденции;

— Тогда проедем немного вперёд.

Метров через двести шофёр остановил машину и вышел.

— Постараюсь не задерживаться, сеньор. Сигареты купить такие же?

— Если есть. А нет, возьмите сигары. Хотелось бы попробовать местные…

«А что, если шофёр подошёл на улице Алькола не случайно? — спросил себя Фред, как только тот скрылся. — Он производит впечатление порядочного человека, а впрочем… Глупости, не может быть!.. Проанализируй каждый свой шаг с того момента, как ты вышел из гостиницы».

Шофёр вернулся очень быстро. К этому времени Фред немного успокоился.

— Спасибо за сигареты и особенно за конверт, весело бросил он. — Сейчас надпишу и брошу в почтовый ящик. Жена у меня прекрасная женщина, но у неё один недостаток: ревнива. Стоит мне не написать, и она воображает бог знает что.

— Не один вы, сеньор, страдаете от этого… Мне пятьдесят, на Аполлона, как видите, я не похож, а моя Мануэла… — Смущённо улыбнувшись, таксист махнул рукой и снова взялся за руль.

Опустив письмо в ближайший почтовый ящик, Фред совершенно успокоился и целиком мог отдаться мыслям о разговоре с Гарри, так его встревожившем.

С какой целью Браун затеял эту беседу? Провокация? Вряд ли. На такой примитив ни Шлитсен, ни сам Гарри не пошли бы. Первый слишком опытен, второй

— тоже не лыком шит. В Мадриде он чувствует себя уверенно, значит, посылали его сюда не раз… В голосе Брауна звучали нотки неподдельной искренности — ухо опытного разведчика мигом улавливает малейшую фальшь. Похоже, что внезапная откровенность Гарри вызвана какими-то действительно искренними переживаниями. Именно эти переживания плюс лёгкое опьянение и стали причиной того, что он забыл об осторожности. Какие же чувства могли так овладеть Гарри, что тот решился на откровенность?

В памяти всплыл лагерь военнопленных и страсти, там бушевавшие. В сущности, не страсти, а одна страсть, охватившая всех офицеров: достать денег, любой ценой раздобыть денег! Чтобы бежать, укрыться в безопасном месте, незаметно пересидеть несколько горячих послевоенных лет подальше от мест, где каждый столб, каждая ветка на дереве, кажцый камешек напоминает о миллионах безвинно замученных, расстрелянных, сожжённых. В лихорадочной погоне за деньгами офицеры пускались во все тяжкие. Продать семейную реликвию, пронесённую сквозь все годы войны, обыграть вчерашнего однополчанина в карты, заключить выгодное пари, занять у какого-нибудь простачка, а потом не отдать долг — все годилось, лишь бы давало прибыль… Очевидно, это же непреодолимое стремление обеспечить себе будущее руководило и Гарри Брауном. Перспектива разбогатеть, присвоив посылку с документами и ценностями, лишила его здравого смысла, заставила искать сообщника… Понятно, без помощи Фреда Гарри ничего сделать не может… Если, конечно, не отважится вообще убрать его с дороги.

— Вот и королевский дворец, — прервал шофёр раздумья Фреда. — Остановить?

— На несколько минут. Мне хотелось бы осмотреть памятник Филиппу четвёртому. Говорят, он производит ошеломляющее впечатление.

— Туристам очень нравится.

— А вам?

— Видите ли, сеньор, я в скульптурах разбираюсь плохо. Возможно, он в самом деле очень хорош — не скажу, слишком мы к нему пригляделись. Но меня всякий раз поражает другое: руки человека, способные создать такое чудо. Просто невероятно, на чём держится скакун, на котором восседает всадник. Сейчас увидите сами.

В сопровождении шофёра Фред подошёл к памятнику. Вздыбившийся конь и впрямь опирался на пьедестал лишь задними копытами. Казалось, вся грандиозная, почти шестиметровая бронзовая скульптура висит в воздухе.

Фред обошёл памятник, рассматривая его в различных ракурсах.

— Согласен с вами: невероятно! И подумать только: такой величественный памятник поставлен одному из самых ничтожных королей, который привёл Испанию к политическому и экономическому упадку! Я не оскорбляю ваши национальные чувства?

— Вы ничего плохого не сказали об испанском народе, надеюсь, и не подумали… А короли? Если на минуту оживить каждую из этих скульптур и спросить, сколько они вместе с инквизицией замучили людей, откуда у них роскошные дворцы и необозримые земельные владения… Боюсь, сеньор, небесный свод рухнул бы в тот же миг, а земля разверзлась бы у них под ногами. Когда я проезжаю по площади, где происходили аутодафе, мне кажется, что до сих пор каждый камень там взывает к небу…

— Странно совпадают человеческие мысли: я только что тоже подумал об инквизиции. До мельчайших подробностей вспомнил картину одного художника… Зичи, кажется, которую однажды наш преподаватель истории принёс на урок. Пять «еретиков», приговорённых инквизицией к сожжению. Подножье столба, к которому привязаны осуждённые, уже лижут языки пламени. В густом дыму, который стелется по низу и медленно поднимается, гибнут в корчах трое приговорённых. Словно карающий меч, навис над ними чёрный крест… Но, помнится, меня потрясли не эти ужасающие подробности, а фигура и лицо девушки в центре группы. Вся в белом, она высоко простёрла руки к небу, но и в поднятых руках, и в выражении лица были не отчаяние, не мольба о спасении, а гордый вызов небесному судье. Этот образ так глубоко запал в мою детскую душу, что девушка даже снится мне иногда… Возможно, я чувствовал, что встречу похожую. Да, они были очень похожи, даже лицами… Её тоже уничтожичи изуверы-фанатики, бросив под колёса грузовика.

Фред замолчал. Признание вырвалось невольно счишком уж свежо было воспоминание о гибели Моники. На миг открыв сердце, он почувствовал жгучий стыд.

Но шофёр понял настроение странного ночного пассажира — бывает с человеком, когда на него нахлынут воспоминания. В такие минуты надо молча слушать, расспрашивать нельзя.

— Простите, сеньор, своей болтливостью я навеваю на вас тоску. Нам лучше уехать отсюда. Туда, где много людей. Как видно, я плохой собеседник.

— Наоборот, само провидение послало вас мне сегодня. В чужом городе чувствуешь себя так одиноко. И далеко не с каждым встречным можно так свободно перекинуться словом. Кстати, как вас зовут?

— Хуан Лопес, сеньор! Мне тоже сегодня повезло: очень редко попадается пассажир, который считает тебя человеком и удостаивает разговора.

— Тогда надо закрепить знакомство. Давайте посидим где-нибудь в кафе? Я проголодался, да и вы, верно, не откажетесь немного подкрепиться… Договорились?

Хуан Лопес критически оглядел себя.

— Я в рабочем костюме, сеньор. В более или менее приличное кафе меня не пустят. Да и чувствовать я себя буду неловко среди шикарной публики.

— А вы выберете место, где на нас не обратят внимания.

— Вас не испугает, если там будет полно народу? Да и публика не респектабельная.

— Наоборот, это меня развлечёт.

— Тогда поехали!

Как всегда, воспоминание о Монике нелегко было прогнать. Закроешь глаза

— и она уже сидит рядом в белом платье, которое ей так шло. Каким бы восторгом сияли её глаза, если бы они вместе отправились путешествовать! Он бы сделал все, чтобы печаль ни разу не заволокла её взор. Нет, нет, это не так! Моника не из тех, кто ограничивал свои стремления личным счастьем, они бы вместе прошли по тем местам, где в ожесточённых боях сложили головы бойцы за лучшее будущее Испании. Он повёл бы Монику на площадь, где «святая инквизиция» живьём сожгла тридцать пять тысяч человек из полумиллиона замученных ею, чтобы девушка поняла, как глубоки корни современного фашизма. Теперь фашисты не из религиозных, а из расовых предрассудков обновили методы аутодафе и сожгли уже не десятки тысяч, а миллионы людей. И неизвестно ещё, какие костры они собираются разжечь в будущем.

— Приехали, сеньор!

Машина остановилась. Хуан ловко открыл дверцу, подождал, пока Фред выйдет, и, пропуская его вперёд, вслед за ним направился к бару.

В большом круглом зале, куда они вошли, было многолюдно и шумно. Бочки с олеандрами, пальмами и ещё какими-то вьющимися растениями, отделяющими столик от столика, создавали впечатление ещё большей тесноты, зато служили надёжным укрытием для тех, кто искал укромного уголка для интимной беседы. Заметив свободный столик, Хуан быстро направился к нему

— Простите, что так поспешил. Боялся, кто-нибудь захватит свободные места. Здесь нам будет удобно.

Заказав закуску для нового знакомого и кофе для себя, Фред, как обычно, внимательно оглядел все столики, попавшие в поле его зрения. Вдруг глаза его чуть сощурились.

— Увидали знакомого? — спросил Хуан.

— Нет, только показалось. Этот лысый с тяжёлой челюстью напоминает кого-то. Не могу припомнить кого.

Хуан оглянулся.

— Вы где остановились, сеньор? В гостинице?

— Да, «Гвадаррама»

— Так ведь это владелец бара при вашей гостинице. Странно, что он оказался здесь. Хотя… о нём ходят разные слухи. Человек он любезный, но я бы не советовал доверять ему.

— Что касается еды, то больше не доверюсь. От сегодняшнего обеда до сих пор горит во рту!

Фред искренне рассмеялся, хотя на душе было неспокойно: собеседником бармена был Гарри, сидящий к ним спиной.

Кофе сразу потерял всякий вкус. Почему эти двое беседуют здесь, а не в «Гвадарраме»? Гарри торопился на свидание с девушкой — где же она? И разговор у них, как видно по жестикуляции, не совсем застольный. Лысый на чём-то настаивает, лицо у него насмешливое и раздражённое. Тощий Браун ещё больше съёжился, втянул голову в плечи, склонился к лысому совсем близко, почти лёг на стол… что-то шепчет… Бармен утвердительно кивает головой, ребром ладони трижды бьёт по столу.

Разговаривая с Хуаном, Фред то и дело искоса поглядывал на дальний столик. Беспокойство всё усиливалось. Не о передаче ли документов договариваются эти двое? И не о том ли, как убрать с дороги его, Фреда? Вот лысый двумя кулаками, крест-накрест, ударил по столу и оскалился. Плечи Гарри мелко задрожали от смеха. Спина угодливо изогнулась. Очевидно, пришли к соглашению… Так и есть! Лысый поднялся. Не прощаясь, бросил на стол несколько монет, кивнул официанту и направился к двери у стойки. Может, пошёл в туалет? Нет, он расплатился, больше не вернётся. Вот поднимается и Гарри. Он уже повернулся лицом к двери. Сейчас тоже двинется…

Фред неловко уронил салфетку и быстро наклонился, чтобы поднять её с пола. Из-под локтя он заметил, как Гарри направился к двери. Он шёл как лунатик, скорее инстинктивно обходя препятствия, чем замечая их.

Вскоре поднялся и Фред.

— Что-то разболелась голова, сеньор Лопес. Спасибо за приятно проведённый вечер! С удовольствием поезжу завтра по Мадриду. Вы сможете позвонить в половине одиннадцатого?

— С удовольствием.

— Тогда вот номер. Спросите Шульца. — Фред написал номер телефона на клочке бумаги и протянул Хуану Лопесу. — А теперь в «Гвадарраму».

Через четверть часа, стоя на балконе гостиницы, Фред прислушивался к мурлыканью, доносившемуся из номера Брауна.

— Гарри, вы уже дома?

— Сейчас зайду! — откликнулся тот, выглянув в открытое окно.

Не успел Фред войти в комнату, как дверь без стука открылась и на пороге возникла знакомая долговязая фигура.

— Испаночка так быстро отпустила вас?

— Едва избавился. Вообразила, что я совсем перееду к ней. — Гарри зевнул во весь рот и потянулся. Но я не из тех, кого легко облапошить.

— У вас, верно, и без неё много знакомых? Ведь вы не в первый раз в Мадриде?

— Бывал. Только всегда по срочным делам. Приехал — уехал… Ну, конечно, не без того, чтобы побаловаться с девушкой. Советую и вам не зевать, кто знает, когда ещё удастся вырваться из школы. А может, вы тоже подцепили какую-нибудь сеньориту? Вы ведь куда-то ходили?

— Зря потерял время на эти проклятые гобелены. Но адресам, указанным портье, зашёл к нескольким антикварам. С видом знатока рассматривал поблекшие рисунки, присматривался к фактуре материала, шупал… А купить так и не купил. За то, что кажется хорошим, просят очень дорого, а дешёвые — явная подделка… Придётся звонить Нунке, пусть вышлет деньги. Хочется поскорее избавиться от этой мороки.

— Добавьте свои, потом рассчитаетесь с шефом.

— В том-то и дело, что своих у меня не густо. Нунке сунул сущую мелочь. Может, вы одолжите до завтрашнего вечера несколько десятков долларов? Тогда бы я на свой риск с утра купил гобелен.

— Если выиграю сегодня в бильярде.

— Вы собираетесь выходить?

— Не торчать же весь вечер в номере!

— Тогда спустимся вместе. Я ещё не ужинал.

— Пойду надену галстук.

— А я тем временем вымою руки.

В уборной Фред вынул из бумажника пятидесятилолларовую купюру, записал номер на манжете сорочки. Он сам не знал, зачем так поступает — какой-то ещё не очень ясный план рождался у него в голове.

Бар при гостинице, в отличие от того, где Фред побывал сегодня, поражал своей добропорядочностью и тишиной. Между столиками, за которыми сидело немного посетителей, бесшумно скользили безукоризненно опрятные официанты, оркестр под сурдинку наигрывал приятную лирическую мелодию, свет, приглушённый матовыми плафонами, не резал глаза.

— Здесь неплохо, — похвалил Фред, когда они вместе с Гарри вошли в бар.

Словно осматривая зал, он на миг остановился, придержав за локоть своего спутника. Ему надо было увидеть, как встретятся бармен и Гарри. Но как перный, так и второй словно не заметили друг друга. Владелец бара скользнул по ним холодным, равнодушным взглядом и тотчас отвернулся, отдавая какие-то распоряжения одному из официантов. Гарри даже головы не повернул в сторону стойки.

«Они скрывают знакомство!» — заметил Фред.

Во время ужина он в этом окончательно убедился. Ни единого взгляда, ни единого намёка, что эти двое знают друг друга. Впрочем, Гарри поужинал быстро.

— Простите, что оставляю вас одного, — извинился он минут через двадцать, — пойду попытаю счастья. Бильярд здесь отличный, а игрок я неплохой…

Посидев ещё немного, Фред подозвал официанта.

— К сожалению, у меня только большая купюра. Пожалуйста, разменяйте и приготовьте счёт.

Фред со своего места видел, как лысый бармен считал деньги, как, свернув банкнот, положил его не в кассу, а в карман пиджака. Это было естественно: пятидесятидолларовые купюры выпускаются в ограниченном количестве. А впрочем? Если подозрения Фреда обоснованы?..

Мысль эта не давала покоя весь вечер. Фред лёг в постель, попробовал читать, взялся за словарь, но строчки расплывались перед глазами. Пришлось отложить и журнал и словарик. Закинув руки за голову, Фред снова вернулся к вопросу, мучавшему его весь день, хотя он и не разрешал себе думать об этом.

А что, если он совершил непоправимую ошибку, ничего не ответив Гарри, когда тот завёл разговор об их жалкой судьбе? Возможно, надо было проявить большую заинтересованность, заставить Брауна поставить все точки над «и», окончательно открыть карты? В свою очередь воспользоваться случаем, послать школу, Нунке, Шлитсена ко всем чертям, спрятаться гденибудь — у Гарри, наверно, есть связи, — а потом постараться перейти границу Франции? Хуан Лопес, кажется, порядочный парень, он мог бы помочь…

Выходит, отряхнуть прах с ног, умыть руки, словно Понтий Пилат, мол, меня чёрные намерения «рыцарей» не касаются.. Попасть, можно сказать, в центр событии и спокойненько ретироваться, ничего не сделав? Нет, сейчас бежать рано!

Как же тогда вести себя с Брауном? Действительно ли он отважится на такой рискованный шаг? Уравнение со многими неизвестными… Пока ясно одно: Гарри пришло в голову извлечь из документов пользу. Он почему-то скрывает знакомство с хозяином бара, хотя у них только что был очень важный разговор; сам бармен — человек сомнительной репутации, а если так, он может быть лишь посредником; настоящий вдохновитель, конечно, будет держаться в тени. Для того, чтобы овладеть документами, надо либо договориться с тем, у кого они окажутся в руках, либо уничтожить его. Браун падок до развлечений, а на это нужны деньги. Не похоже, чтобы он привёз из школы крупную сумму… Выигрыши на бильярде? Возможно. Впрочем, не исключено, что его искушают мелкими авансами.

Любопытно, выполнит ли он просьбу Фреда. Обязан выполнить — ему ведь надо усыпить бдительность спутника, даже рискуя некоторой суммой. Если это так, он сегодня же попробует достать кое-что…

Снова и снова перебирая различные варианты, сопоставляя факты, обдумывая линию дальнейшего поведения, Фред не замечал, как течёт время.

К действительности его вернул стук в дверь.

Гарри не вошёл, а ввалился в номер, попыхивая сигарой.

— Алло, Фред! Вы ещё не спите?

— Как видите. Ого, какие сигары мы сегодня курим! С какой радости? Выигрыш?

— Ещё какой! Потому и зашёл. Вот, получите пятьдесят долларов вас устроят?

— Вполне. Очень благодарен. Напрасно вы волновались. Можно было отложить до утра.

— Э, обещание есть обещание! Я человек компанейский. Вот даже бутылочку прихватил, чтобы выпить с нлми за здоровье моего остолопа-партнёра. Условились завтра о реванше. С уверенностью скажу — денежки его уже вот где!

— Гарри похлопал себя по карману. Бренди — первый сорт, налить?

— Чуть-чуть. Я вообще, как вы заметили, не пью. Только по случаю вашего выигрыша.

Браун, однако, наполнил два стакана почти до краёв.

Протянув один Фреду, он уселся верхом на стул и залпом выпил.

— Чёрт побери, как меняется настроение. Чуть повезло — и жизнь словно заискрилась новыми красками. Даже стыдно вспомнить, что я вам наплёл сегодня. Надеюсь, вы не придали значения пьяным бредням?

— На это у меня хватило здравого смысла. Вы были пьяны, но, надеюсь, помните, что я не ответил вам ни словечка. Прими я все за чистую монету…

— Понятно… Не зря я почувствовал к вам такую симпатию. Итак, разговора не было, вы о нём забыли?

— Абсолютно.

— Тогда выпьем ещё за ваше здоровье!

— А не много ли?

— Крепче будет спаться. Да отпейте вы хоть немного!

Фред пригубил стакан.

— С условием, чтобы вы так громко не храпели, как в первую ночь, — пошутил он.

— Не будьте злопамятны! Я ведь сразу пошёл на уступку и поселился отдельно… Вот пойду к себе, упаду на кровать и засну! Спокойной ночи!

Как только Гарри вышел, Фред быстро поднялся, запер дверь и только после этого взглянул на полученный банкнот.

Номер был тот же, что и на манжете!

Фред почти не спал всю ночь. Заснул лишь под утро, а уже в девять зазвонил телефон.

— Фред Шульц? — спросил хриплый голос.

— К вашим услугам.

— Мне телеграфировал герр Нунке по поводу гобеленов.

— То есть?

— Просил помочь вам.

— Прекрасно! Где и когда мы встретимся?

— Ровно в одиннадцать я буду ждать вас на площади Кортесов у памятника Сервантесу. Не опаздывайте! — Голос звучал властно, не похоже, чтобы так разговаривал услужливый торговец.

Ровно в половине одиннадцатого приехал Хуан Лопес.

— С чего начнём наше путешествие, сеньор?

— Мои планы несколько изменились. К одиннадцати я должен встретиться с одним знакомым на площади Кортесов. Подвезите меня и подождите. Надеюсь, долго не задержусь.

— Сколько угодно, сеньор!

— Поезжайте так, чтобы добраться минут за пять до одиннадцати.

— Хорошо, выберу именно такой маршрут К памятнику Сервантесу Фред подошёл минута в минуту. Его уже ждали. Солидный средних лет человек прохаживался возле памятника. Увидав Фреда, он стремительно повернулся и пошёл навстречу.

— Я не ошибаюсь, герр Шульц? — спросил он так, словно встретил знакомого, которого давно не видал.

— Собственной персоной.

— Пойдёмте присядем!

Отойдя от памятника, незнакомец тяжело опустился на скамейку и принялся старательно вытирать носовым платком толстую красную шую, бесцеремонно рассматривая Фреда.

— Припекает, — буркнул он, наконец, пряча платок.

— По-моему, не очень.

— Ну, в ваши годы и с вашей комплекцией. — Незнакомец почему-то сердито поглядел на Фреда и без всякого перехода отрубил: — Дела плохи. Весь план меняется. Гобелен получите завтра утром на аэродроме и немедленно вылетите домой. Все! Больше пусть вас ничто не заботит.

— Простите, вы разговариваете со мной в таком тоне…

— Хотите осмотреть «Эскуриал»?

— С этого и надо начинать! Признаться, меня взволновал ваш телефонный звонок в такое странное время.

— Обстоятельства изменились.

— Не спрашиваю, что именно произошло, но…

— Ваша осторожность мне нравится. Назову и номер банкнота, который дал вам Нунке на покупку гобелена: пятьдесят три, семьдесят два, четырнадцать. Взгляните и проверьте!

Фред медленно вынул из кармана бумажник, ещё медленнее развернул пятидесятицолларовую купюру.

— Напрасно меня не предупредили, что она будет иметь какое-либо иное назначение. Я её чуть не разменял…

— Тогда, возможно, у вас другая?

— Нет, мне надо было проверить одну догадку, и я хорошо запомнил номер, даже записал! Вот! — Фред отвернул рукав пиджака и показал едва различимую надпись на манжете.

— Любопытно! Выходит, у вас возникли подозрения? Расскажите, где именно вы разменяли купюру и как она снова попала к вам. Не упускайте никаких подробностей, это очень важно!

— Подробностей не так уж много: просто я разменял купюру в баре гостиницы, а потом получил её обратно, одолжив деньги у Брауна.

— Что вас заставило записать номер купюры и с какой целью вы одолжили деньги у Брауна?

— В каком-то второразрядном баре я неожиданно стал свидетелем его встречи с барменом нашей гостиницы. Это вызвало подозрение.

— У вас отлично развита интуиция. А каким образом вы сами оказались в этом подозрительном заведении и почему угощали шофёра? Офицеру это не к лицу.

— Он немного знает немецкий и служил мне гидом и переводчиком одновременно. А на мне не написано, что я офицер!

Фреда начинал раздражать допрос, и собеседник заметил это.

— Хорошо, хорошо! — сказал он примирительно. Вообще вы действовали верно и никаких претензий у меня к вам нет. Более того, хвалю за осторожность. Но в дальнейшем поступайте строго по моим инструкциям.

— Это только облегчит моё положение. Слушаю вас, сеньор!

— Так вот, сейчас же возвращайтесь в гостиницу и снова разменяйте эту купюру в баре «Гвадаррама».

— Будет немедленно сделано.

— От шести до семи у телефона пусть дежурит Браун. Один, совершенно один.

— На что я должен сослаться?

— Оставьте для него у портье записку, что немного опаздываете и просите вас заменить. Без каких-либо объяснений. Он с радостью ухватится за возможность подежурить одному. Не стану вдаваться в подробности, но это его вполне устроит.

— Что я должен делать после размены купюры?

— Что хотите. Завтра утром вы улетаете и до этого времени можете быть совершенно свободны. Осмотрите Мадрид, музеи. В гостиницу я попрошу вас вернуться после восьми.

— Как вести себя с Гарри?

— Его вы не увидите.

— Чем я объясню это Нунке?

— Ничем. Сошлётесь на мой приказ и все. А теперь… — Незнакомец поднялся, небрежно приложил к виску два пальца и, не торопясь, пошёл через площадь, как человек, вышедший прогуляться.

Фред, вконец растерянный, посидел ещё с минуту.

«Значит, меня видели вчера в баре с Лопесом, за мной следили, а я этого не заметил!»

Мысль, что он остался в дураках, была нестерпима. Особенно угнетало предположение, что наблюдение было поручено Хуану Лопесу, который так пришёлся ему по душе. Конечно, ничего особенного шофёр рассказать не мог, но было обидно так ошибиться в человеке.

— Я должен вернуться в гостиницу! — сухо сказал Фред, садясь в такси. Лопес утвердительно кивнул. Он видел, что его пассажир вернулся в плохом настроении, и не решался начать разговор.

— Подождать? — только и спросил Хуан, когда машина остановилась.

— Да,с полчаса.

Не поднимаясь в номер, Фред наскоро позавтракал и вторично разменял злополучную купюру. На этот раз бармен взглянул на него с любопытством. Фреду пришлось издали поклониться и развести руками: простите-де, мол, но других денег у меня нет. Владелец бара успокаивающе закивал, давая понять, что с разменом все в порядке.

Эта немая сцена при сложившихся обстоятельствах только рассмешила Фреда. Он радовался, что с него снята ответственность. Теперь можно ни о чём не думать, просто отдохнуть. Отдохнуть, невзирая ни на что!

В машину Фред садился уже не такой хмурый, как полчаса назад.

— Для начала повезите меня куда-нибудь подальше, скажем, на окраину. О центре Мадрида я уже имею кое-какое представление, хотелось бы увидеть город с чёрного хода.

Хуан улыбнулся:

— Знаете, как у нас называют окраины? Терновый венец Мадрида!

— Звучит образно. Не берусь судить, насколько это метко.

— Вот увидите! — Хуан нажал на педаль, повернул руль, и машина помчалась по улицам, проскочила мост.

Пассажир и водитель молчали. Хуан из вежливости, Фреда все ещё злило то, что он мог так ошибиться в человеке, поддавшись первому впечатлению. Наконец любопытство побороло неприязнь.

— Вы ещё долго работали вчера, Хуан? — спросил он, как бы невзначай.

— Нет, благодаря вам я вчера хорошо заработал. От гостиницы поехал в полицию, потом прямо домой.

— В полицию?

— Да, сеньор, чёрный список! После заключения меня обязали каждый день являться и подробно рассказывать, где был и кого возил.

— И вам это нравится? — спросил Фред, не скрывая того, как поразило его такое объяснение.

Хуан Лопес густо покраснел. Руки его, до сих пор свободно лежавшие на руле, побелели в суставах — так сильно он его сжал.

— Вы неправильно меня поняли, сеньор! Я не стукач. Я просто выполняю формальность. Иначе меня лишат работы и перспективы когда-либо получить её Поверьте мне, сеньор! Я мог бы скрыть от вас это, но вы так по-человечески отнеслись ко мне…

Хуан поднял на Фреда глаза, полные такой тоски, что у того сжалось сердце.

«А что, если это признание тоже своеобразный ход? — спросил он себя и, покраснев от стыда, сразу же отбросил такую мысль. — Худо, ох, как худо, когда в сердце закрадывается безосновательное недоверие».

— Простите, Хуан! Слово «полиция» вывело меня из равновесия. Не потому, что у меня с ней особые счёты. Просто не люблю насилия, лицемерия и прочего… О нашей поездке вас тоже расспрашивали?

— Да. Особенно интересовались, почему вы пригласили меня в ресторан. Я объяснил это тем, что вы не знаете языка… Поверьте, сеньор, они не услышали от меня ни одного лишнего слова. Сказал только, куда ездил, и все…

Хуан Лопес был так искренне огорчён подозрением, которое невольно возбудил, что у Фреда отлегло от сердца.

— Э, чёрт с ним! Хватит об этом. Скажите лучше, почему окраины называют терновым венцом?

— Видите ли, из-за климата, зимой холодного и ветреного, летом жаркого и тоже ветреного, да ещё из-за недостачи воды. Мадрид раньше рос очень медленно. С середины прошлого столетия здесь едва насчитывалось двести тысяч жителей. Река Мансанарес мелководна и в жару пересыхает. После постройки канала, который вобрал в себя воды с вершин Гвадаррамы, картина сразу изменилась. Город начал бурно расти. Появилось много парков, роскошные виллы стали появляться как грибы. Поднимались все новые и новые предприятия. Они требовали рабочих рук, много рабочих рук. Люди двинулись сюда лавиной. Строиться было некогда и не на что. Ютились, кто где мог. Вот и образовался венок из лачуг. Верно, ни один большой город не знает таких! Учтите, большая часть предприятий Мадрида — мелкие! Сотни их каждый год терпят крах, прогорают, как говорим мы между собой, и тот, кто вчера ещё был рабочим, сегодня становится безработным. Тут и лачуга уже — недоступная мечта… Город вырос, верно, раз в десять, а о благоустройстве окраин никто не позаботился…

Вскоре Фред убедился, что Хуан не преувеличивает. Из рая, каким теперь казался ему центр, человек попадал прямо в ад. Обитатели окраин действительно ютились — ютились, а не жили — среди мусора, свалок и грязи.

— Я видел окраины Берлина, Парижа, многих других городов, читал о трущобах Чикаго и Нью-Йорка, но такого себе не представлял! — вырвалось у Фреда.

— Здесь ещё не так, а вот на северной окраине ещё хуже, — вздохнул Хуан.

Да, «терновый венец» вполне оправдывал своё название. И носил его распятый, преданный и проданный испанский народ…

Часть дня Фред собирался посвятить музею Прадо, но после только что увиденного отважиться на это не смог. Он знал: все произведения искусства покажутся ему обманом и фальшью. Он просто не сможет их воспринять.

После скромного обеда в небольшом ресторанчике Фред попросил Хуана проехаться вдоль парка Касадель-Кампо и дальше мимо Университетского городка.

— Кажется, здесь велись ожесточённые бои за Мадрид? — спросил он, когда они въехали в зелёную зону.

— Да, велись… — после длинной паузы ответил Хуан Лопес. — Только мне лучше не вспоминать об этом сегодня. Может быть, ещё увидимся, тогда расскажу…

Распрощался Фред с Хуаном поздно вечером, уставший от долгой поездки и массы новых впечатлений. Шофёр такси долго и крепко пожимал руку своего не совсем обычного пассажира.

— Сеньор, ещё раз прошу, не думайте обо мне плохо! Я труженик и не предал ни одного человека.

— Ни капельки не сомневаюсь… камарад! — Фред подчеркнул последнее слово.

Глаза Хуана благодарно засветились.

Прежде чем войти к себе в номер, Фред на всякий случай постучал в соседнюю дверь. Никто не ответил.

Усталось дала себя знать — сон обрушился на него сразу, словно огромная глыба. Когда утром зазвонил телефон, Фреду показалось, что прошло не более часа с тех пор, как он заснул.

Но комнату заливало яркое солнце, телефон, не умолкая, звонил.

— Куда вы, чёрт подери, пропали! — послышался знакомый хриплый голос.

— Просто крепко спал. Извините, не ожидал, что вы позвоните так рано.

— Быстрей спускайтесь вниз! Я жду вас в машине.

Спросонья не сообразив, зачем его так спешно вызывают, Фред быстро оделся и минуты через три уже вышел из гостиницы.

Вчерашний незнакомец ждал его в роскошном «форде».

— Почему без вещей? — не здороваясь, спросил он.

— Слово «побыстрей» я понял буквально. Разрешите вернуться, забрать чемодан и расплатиться?

— Расплатятся без вас! Садитесь! Поехали на аэродром.

Тон приказа был настолько категоричен, что возразить Фред не решился.

Минут десять ехали молча. Незнакомец сперва сердито сопел, потом неожиданно рассмеялся.

— Вот вам за потерянные вещи, — сказал он, вынимая из старомодного бумажника фатальную пятидесятиполларовую купюру.

— С вашего разрешения я передам её Нунке.

— Как хотите…

До аэродрома незнакомец не произнёс больше ни слова. Фред тоже мрачно молчал. С ним обошлись не слишком-то учтиво, и он не скрывал, насколько сильно это его задело.

На этот раз дорога на аэродром показалась Фреду значительно короче. Он удивился, что машина остановилась так быстро. Но впереди виднелись крылья самолётов, угадывалось лётное поле.

Здоровенный шофёр взял под мышку свёрнутый, но не очень тщательно зашитый гобелен и оглянулся, ожидая приказа владельца машины.

— Не выпускать из рук до самого самолёта! — коротко приказал тот.

— Это меня или гобелен? — насмешливо спросил Фред, хотя понимал: с документами надо быть осторожным.

Незнакомец прищурился.

— А знаете, вы мне нравитесь!

— Тогда, может, скажете, куда делся Браун?

— Если вы думали сказать последнее слово у его гроба, то опоздали, — ответил незнакомец.

 

ВОРОН БЕЗ ГНЕЗДА

На следующий день он проснулся поздно. Было воскресенье, и сигнал побудки, который всегда громко разносился по всей территории школы, сегодня не прозвучал. Да и устал вчера Фред так, что все равно его не услышал бы.

Завтрак уже ждал его на столе. Очевидно, в честь праздника рядом с тарелками и закрытыми судками стоял маленький графин с коньяком. Взглянув на этот «натюрморт», Фред почувствовал, что здорово проголодался. Ведь на протяжении прошедшего дня он почти ничего не ел, а вернувшись в школу, даже не подумал об ужине.

Наскоро проделав несколько гимнастических упражнений и приняв душ, Фред в одной пижаме сел за стол и с удовольствием оглядел кушанья. Ото, как сегодня угощают! Многовато даже при его аппетите: селёдка, варёные яйца, ветчина, куриная ножка с рисовым гарниром… и, конечно, термос с неизменным чёрным кофе.

Но только Фред взялся за вилку, в дверь постучали, и на пороге появилась плотная фигура человека, которого Фред встретил на веранде и который смешно представился Вороновым, Вороном или генералом.

— Вы, молодой человек, конечно, удивлены, что я пришёл к вам в воскресенье и вдобавок без приглашения? Но вы ещё больше удивитесь, увидев вот это!

Воронов вынул из брючного кармана бутылку, завёрнутую в бумагу, не спеша развернул её и торжественно, точно вручая хозяину необычайно приятный подарок, поставил на стол. Поставил так, чтобы Фред сразу смог увидеть этикетку.

— «Русская смирновская водка», — вслух прочитал Фред и с удивлением взглянул на Воронова. — Что-то не слышал о такой!

— Нет, нет, вы прочитайте написанное мелким шрифтом, — настаивал Воронов, довольный признанием Фреда, что тот даже не слыхал о существовании такой водки.

— «Поставщик двора его императорского величества», — читал Шульц дальше.

— Вот в этом-то, батенька мой, и вся заковыка! Поставщик двора! Это вам не на Хитром рынке и не в Охотном ряду торговать!

— Вы что, храните бутылку с дореволюционных времён? — с деланной наивностью спросил Фред.

Воронов расхохотался. Он упал на стул у стола, и его огромный живот затрясся так, словно генерала трепала жестокая лихорадка

— Ха-ха! Вот это сказал — храню с дореволюционных времён! Ха-ха-ха! Да вы, батенька, поглядите на мой нос! Это же вывеска! Самая лаконичная характеристика! Танталовы муки мелочь в сравнении с тем, что мне довелось пережить, откладывая вчера вечером для вас эту бутылку. Даже ночью просыпался! А вы «с дореволюционных времён» .. Это ведь из Англии! Поставщик Смирнов эмигрировал туда и открыл в Англии водочный завод. Славится! Лучшей водки, чем «смирновская», во всём мире не сыщете.

— А «московская»?

— Пробовал! Хороша, ничего не скажешь! Но кто привык к «смирновской», другой пить не станет.

— Тогда давайте позавтракаем вместе! Прошу!

Воронов поднялся, приблизился к домофону и позвонил:

— Это Воронов! Мой завтрак принесите в тринадцатый бокс, — приказал он кому-то и, положив трубку, поинтересовался: — В спальне тоже есть аппарат?

Фред утвердительно кивнул головой.

Воронов молча вытащил вилку домофона из штепселя, прошёл в спальню и сделал то же самое.

— Когда аппарат выключен, чувствуешь себя свободнее, — пояснил он, вернувшись в столовую.

— Меня предупредили, что выключать домофон запрещено.

— Э! Я преподаватель и имею право.. — Генерал отёр ладонью пот, обильно выступивший на его широком с залысинами лбу, и тяжело опустился на стул.

В дверь второй раз за это утро постучали. Пришёл денщик с завтраком для Воронова. Блюда те же, что и у хозяина комнаты, только хлеба в несколько раз больше да на маленькой тарелочке солёный огурец.

— Приготовь постель и всё, что требуется! — приказал генерал денщику.

Тот щёлкнул каблуками и вышел.

— Ведь сейчас утро, зачем вам постель? — удивился Фред.

— Каждый сам себя лучше знает! — весело подмигнул Воронов, кивнув на бутылку «смирновской» и стоящий рядом с ней внушительных размеров графин с вином — видно, утренняя порция генерала.

Воронов налил себе большую рюмку, протянул руку, чтобы налить Фреду, но вдруг остановился:

— У вас нет ничего более пристойного, чем этот напёрсток?

— Господин генерал, вообще я не охотник до водки. Но на этот раз одну маленькую рюмку выпью. Чтобы попробовать «смирновскую» и поблагодарить за такой приятный визит.

— Мне больше достанется, — откровенно обрадовался Воронов. — Будем здоровы! Хоть старая русская поговорка и гласит, что незваный гость хуже татарина, но, надеюсь, вы примете старика с открытой душой так же, как я пришёл к вам.

Провозгласив тост, Воронов залпом выпил стограммовую рюмку, поморщился, словно хлебнул отравы, понюхал хлебную корочку и надкусил огурец.

Фред тоже отпил из своего «напёрстка».

— Ну как, нравится? — поинтересовался Воронов.

— В дегустаторы водочных изделий я бы не пошёл. Коньяк лучше.

Некоторое время ели молча. Паузу нарушил Фред. — Господин Воронов, вот вы говорите об открытой душе, то есть искренности, а меня одолели сомнения. Разве может человек, всю жизнь отдавший разведке, быть до конца искренним?

— Э-э, это вы напрасно, молодой человек! Нет на свете такой живой души, которой бы время от времени не хотелось кому-либо довериться.

— Доверяются друзьям, иногда — просто приятелям, тем, кому безоговорочно верят, тем…

Воронов горько усмехнулся:

— Вы намекаете, что мы не друзья, что вы не верите мне и поэтому надеяться на вашу искренность и дружбу мне нельзя?

— Упаси боже! Ведь я из собственного опыта знаю: друзей не ищут, они сами находятся. Но к дружбе у меня большие требования. Помните у Сервантеса: «Не так трудно умереть за друга, как найти друга, за которого стоит умереть».

— Не понимаете вы меня, Фред, или не хотите понять! Вот сейчас вы живёте в Испании. Но фактически вы среди друзей, единомышленников. Нунке, Шлитсен, не буду перечислять — все они ваши соотечественники. А я как уехал, вернее — бежал с родины в девятнадцатом году, так и скитаюсь по белу свету. Двадцать шесть лет! Вы понимаете: двадцать шесть! Больше, нежели вы вообще живёте на свете! Вам, кажется, двадцать четыре?

— Двадцать пять.

— Вот видите! Завидую. Просто завидую…

Воронов выпил вторую рюмку, снова понюхал корку и надкусил огурец.

— А не кажется ли вам, господин генерал, что мне нечего завидовать? Вы же отлично знаете — в любую минуту меня могут послать в чужую страну, и кто знает, какая ждёт меня судьба. В лучшем случае жизнь на чужбине, напряжённая, полная тревог, в худшем — девять грамм свинца и «со святыми упокой».

— Сказать, почему я завидую вам? Сейчас скажу, пока не напился как свинья.

— Охотно выслушаю.

— Вы молоды, это первое. Но вы уже, как говорят русские, «стреляный воробей» и обладаете большим опытом в нашем деле. Это два. Вы отлично владеете русским языком, знаете жизнь России. Если вас даже и пошлют туда, возможность вашего провала маловероятна, это три. И не только это. Попав в Россию, вы, как немец, хотя и будете среди чужих, но месть за разгромленную русскими Германию принесёт вам немалое утешение… Не то что я…. Верите ли: во время войны слушаю советские известия, и где-то в глубине души теплится гордость — ага, мол, напоролись на русских! Это вам не Франция! Горечи такого чувства вам не испытать никогда. Это четыре. А пятое — вас вообще никуда не пошлют, а оставят преподавать в школе!..

— Боюсь, вы ошибаетесь!

Фред внимательно следил за выражением лица собеседника. Нет, кажется, ещё не пьян.

— Но, прошу, пусть это останется между нами! Сделайте вид, что вы ничего не слышали. Это я вам выдаю первый аванс на дружбу… Только вот что, не доверяйте судьбе, предательница она, как и каждая баба: сегодня кокетничает с тобой, целуется, а завтра, глядишь, вильнула хвостом и переметнулась к другому… Нет, нет, вы не смотрите на меня так. Две рюмки для Ворона всё равно, что слону ватрушка. Пол-литра в самый раз. Что сверх того — то от лукавого… И со мной в молодости судьба кокетничала. И я, казалось, когда-то держал счастье за хвост. Вырвалось! Вернее, вырвали и наподдали коленкой под зад. Так шуганули, что с Дальнего Востока до самой Франции летел. А я ведь был одним из лучших агентов разведки, а потом контрразведки, и не какой-нибудь, а русской! Вы знаете, что такое царская разведка? Одна из лучших в мире! Не верите? Хотите, я расскажу вам один случай? Даже рюмку отставлю, пока буду рассказывать. Хотите?

— Ещё бы!

— В феврале 1916 года немецкая разведка послала в Россию одного из лучших своих агентов — Альфреда фон Бенсберга. А надо сказать, что этот фон Бенсберг за два года войны четыре раза уже побывал в России и счастливо возвратился домой. Это была, как говорят теперь, восходящая звезда на небосводе кайзеровской разведки. Тогда ему было, кажется, за тридцать. Так вот, на сей раз он прибыл в Прибалтику с документами богатого купца из Сибири, получив задание любой ценой достать план прохода через минные поля в Ирбенском проливе. Немцы знали, наши крейсеры проходят через весь пролив, а все старания немцев проскользнуть по проливу в Рижский залив были тщетны.

В то время штаб русского военно-морского соединения, которое базировалось в Рижском заливе, находился в Пярну. Естественно, что немецкий разведчик прибыл именно туда. Поселился он в лучшей гостинице и зажил на широкую ногу, как и положено богачу. Весь день занимался купеческими делами, а вечером балы, рестораны. Там он познакомился с молодой красивой вдовой, муж которой год назад погиб на войне.

Вдова уже сняла траур и стала выезжать в свет. И где бы она ни появлялась, везде возле неё увивался влюблённый купчик. Он окружал её постоянным вниманием, посылал цветы, дорогие подарки, в общем вы сами знаете, как ведут себя в подобных случаях влюблённые мужчины. Но Елена Дмитриевна, — так звали молодую женщину, — очень сдержанно относилась к новому поклоннику. Дело в том, что у неё был жених, молодой красавец, капитан второго ранга, работавший в штабе соединения. Вы, верно, уже догадались, что именно на него, а не на вдову нацелился псевдокупец. Но как-то так получалось, что познакомиться с капитаном он не мог. Тот был перегружен работой в штабе — ведь шла война! — и мог уделять Елене Дмитриевне считанные часы. В такие дни она запиралась у себя в особняке и никого больше не принимала. И выходило так: когда у Елены Дмитриевны приём — нет капитана, если есть капитан — нет приёма.

А время торопило. В Берлине не хотели, не могли больше ждать. Тогда Альфред Бенсберг решил ускорить ход событий. Он установил наблюдение за особняком молодой женщины и однажды, когда капитан пришёл к ней, полчаса прождав на крыльце, тоже позвонил. Раз, другой, третий… Наконец горничная открыла дверь и, получив от позднего посетителя достаточно крупную купюру, не очень уверенно пригласила его в гостиную.

— Подождите, Елена Дмитриевна сейчас занята.

Альфреду пришлось ждать довольно долго. Он уже начал нервничать, предчувствуя, что и на сей раз ему не удастся познакомиться с капитаном: в гостиную доносились отголоски довольно бурного объяснения. Слов нельзя было разобрать, но беседа велась на верхних регистрах, как говорят музыканты.

— Я полрюмочки, — прервал рассказ Воронов, что-то в горле пересохло.

Он наскоро выпил и продолжал:

— Но все на свете кончается, даже бурные ссоры. И, наконец, Елена Дмитриевна вошла в гостиную. Но в каком виде! Бледная, с опухшими от слёз глазами. Как всегда в таких случаях, влюблённый спросил о здоровье, молодая женщина сослалась на головную боль. Разговор не клеился. А закончилось все тем, что Елена Дмитриевна не выдержала и разрыдалась.

— Вы теперь мой единственный друг, — с тоской вырвалось у неё.

Слово за слово, она поведала ему своё горе: за первого мужа её выдали насильно, она не была счастлива, и в браке единственным её утешением была догадка о нежной, почтительной любви помощника мужа по службе. Она отвечала ему ровной благодарной приязнью. Но оставшись одинокой, полюбила Сергея Викторовича. Они обручились. Впервые Елена Дмитриевна узнала, что такое любовь и счастье. Но сегодня утренняя почта принесла анонимное письмо. Выяснилось — Сергей Викторович женат, у него двое детей. Она вначале сама не поверила, вызвала Сергея с работы. Он пришёл прямо из штаба. Прочитав письмо, очень разволновался, просил прошения, уверял, что давно не живёт с женой и, лишь жалея детей, не выхлопотал официального развода. Понятно, Елена Дмитриевна выгнала капитана. Он ушёл так поспешно, что даже портфель забыл.

Упоминание о портфеле пронзило Бенсберга, словно электрическим током. Он уже видел его: элегантный, кожаный, с блестящими застёжками, с сафьяновым нутром, что таит в себе — нет, не тайну, которой надо овладеть, на это нечего даже надеяться, а хоть частичку этой тайны, намёк на неё, какой-нибудь компрометирующий документ, который можно будет использовать для шантажа.

Альфред старался вызвать чувство обиды у оскорблённой женщины, пробудить в её душе жажду мести.

— Это непорядочность, которую нельзя простить. Потому и развелось так много мерзости вокруг, что все мирятся с ней. Раньше человека, нарушившего правила чести, вызывали на дуэль. Теперь с ним в лучшем случае не здороваются, — возмущался купчик. И вы простите вашего капитана, стоит ему сегодня или завтра зайти за портфелем. Сердце любящей женщины не камень.

— Никогда, ни за что на свете не прощу! Прикажу вообще не пускать!

— Но ведь ему нужен портфель. Возможно, в нём служебные материалы. Я уверен — капитан ещё сегодня опомнится и прибежит за ним.

— Да, да, непременно прибежит. Чтобы выкроить время для свиданья со мной, он часто берет с собой какие-то документы и работает дома. Это запрещено, но так он поступает ради меня, чтобы мы чаще могли видеться. Боже мой, умоляю вас, не оставляйте меня одну! Я не могу, я не хочу с ним встречаться!

— Самое простое — это сейчас же отослать портфель… Ваша горничная ещё не спит?

— Я её кликну.

— Погодите… Удобно ли поручать это прислуге?.. Они народ любопытный, бесцеремонный, а в портфеле, кроме документов, могут оказаться и личные письма. Ваши, к примеру. От жены. Ещё от какойлибо женщины, которую он тоже обманул. Из-за чрезмерного любопытства полуграмотной горняшки, которая толком и не разберётся в прочитанном, станут трепать ваше имя в лакейских, кухнях и передних. Я советовал бы вам проверить содержимое портфеля.

Это почти точный диалог между Еленой Дмитриевной и псевдокупцом. Как видите, намекая на письма от возможных соперниц, он метил в самое больное место любящей женщины.

Затем события разворачивались так. Елена Дмитриевна вскочила и выбежала из комнаты. Через минуту она вернулась с портфелем в руках и лихорадочно принялась в нём рыться. Но руки плохо слушались её, глаза ничего не видели. Не в силах побороть волнение и стыд от того, что она, как воровка, копается в чужих вещах, молодая женщина с отвращением швырнула злополучный портфель на диван.

— Нет, не могу! — простонала она. — Я веду себя, как горничная, о которой вы только что говорили. Лучше уже передать портфель из рук в руки.

— Я не хочу быть навязчивым.. Но если вы доверяете мне эту неприятную миссию, — робко, заикаясь, пробормотал влюблённый купчик, — то я… почту это за честь и доказательство вашей приязни… вы ведь знаете, ради вас я готов на значительно большее…

— Я буду вам бесконечно благодарна! — искренне вырвалось у Елены Дмитриевны.

Она взяла листок бумаги, написала адрес и протянула Бенсбергу. На секунду её печальные глаза повеселели, и в них блеснули лукавые огоньки.

— Это будет моей маленькой местью, — сказала она с горькой улыбкой. — Он очень ревнив и терпеть вас не может…

— Надо ли говорить вам, друг мой, — продолжал Воронов, — что к себе в гостиницу Бенсберг не шёл, а летел. Вы можете представить и то, какова была его радость, когда среди всякого канцелярского мусора он нашёл пакет с надписью «совершенно секретно», а в нём копию плана минных полей в Ирбенском проливе… И, конечно, вы уже догадались, что через каких-нибудь десять минут, а возможно, и меньше, влюблённого купчика не было в Пярну. А через несколько дней в одном из самых фешенебельных ресторанов Берлина Альфред Бенсберг устроил пышный банкет для своих приятелей и друзей. Колоссальное вознаграждение, полученное Бенсбергом от разведки и военно-морского ведомства за выполненное поручение, позволяло быть щедрым.

На этом же банкете Альфреда арестовали.

— Арестовали? — удивился Фред.

— Да… А причиной было вот что: когда корабли немецкого военного флота, руководствуясь только что полученной картой минных полей, двинулись через Ирбенский пролив, чтобы пройти в залив, многие суда подорвались на минах именно в тех местах, где на карте их не было… Затонул даже крейсер «Вильгельм».

Альфреда Бенсберга судил военный суд. Где и когда его будут судить, знало лишь трое или четверо доверенных лиц. Однако в день первого заседания суда на имя председателя почта доставила из Швейцарии письмо. Цитирую на память, оно до сих пор у меня перед глазами:

«Господин председатель! В гибели третьей имперской немецкой эскадры в водах Ирбенского пролива виновен не разведчик Альфред фон Бенсберг, известный под кличкой „Клюг“, а немецкий генштаб, который игнорировал наличие русской контрразведки, когда планировал операцию. Это послужит вам уроком в дальнейшем. Я буду очень огорчена, если моего коллегу и хорошо воспитанного человека Альфреда фон Бенсберга незаслуженно сурово покарают. Он изо всех сил стремился выполнить задание. Елена Дмитриевна».

Воронов налил одну за другой две рюмки и жадно выпил.

— Капитаном второго ранга были вы, генерал? спросил Фред.

С минуту Воронов осоловело глядел на собеседника

— Я этого не говорил… А вообще…

Были когда-то и мы рысаками И кучеров мы имели лихих..

неожиданно свежим для своих лет голосом пропел Воронов. — Понимаете, я того… перебрал. Когда шёл к вам, уже клюкнул. И у этого стола перехватил маленько… Стар становлюсь. Пьянею…

— Это в ваши годы опасно!

— Опасно? Да меня ещё кувалдой не добьёшь. И службе не вредит. Проверяли. Поили как быка. Дрессировка старого разведчика выручает. Ни одного секрета не выдал! Потому и держат… Выдумщик я… И эту историю с вашим полётом в Мадрид выдумал… О, кажется, меня порядком разбирает… Послушайте, Фред! Дайте я вас поцелую… Не хотите? А действительно, кому нужны мои поцелуи?.. Старый одинокий ворон без гнезда! Служу, кому угодно — кто больше даст…

Воронов схватил салфетку, заученно ловким движением перебросил её через левую руку.

— Чего изволите? — изогнувшись, с лакейской угодливостью спросил он.

И тотчас выпрямился.

— Фред! Не сердитесь!.. Хотя… Какой вы Фред! Такой же, как я Воронов… Но кто я на самом деле, никогда не догадаетесь. Не хочу позорить род… Может, перед смертью скажу. Вы в Сибири жили? Люблю Сибирь. Ох, как люблю! Простор! Ширь! Гуляй душа без кунтуша!

Воронов оборвал разговор, силясь что-то припомнить, потёр пальцами морщины на лбу, словно разглаживая их, и махнул рукой.

— Послушайте, дружище! Я не такой уж беспамятный. Я помню… Все хорошо помню. Шеф поручил мне рассказать вам о школе, о её задачах и прочей петрушке. Но я напился… В другой раз прокручу эту шарманку. Воткните этого шпиона, — Воронов ткнул пальцем в сторону домофона, — и скажите тридцать пятому, чтобы забирал отсюда тело старого ворона… А когда меня волочить будут, пойте: «Ныне отпущаюши раба твоего, владыко!»

Фред позвонил.

Воронов ещё что-то бормотал, порывался куда-то идти, но через минуту в бокс явился денщик, на редкость быстро его угомонил, уложив на коляску-кровать. Старик тотчас заснул.

А Фред, отодвинув недоеденный завтрак, подошёл к окну и долго глядел в сад. На голубом небе ни пятнышка. Но перед глазами Фреда маячили два тёмных крыла. Казалось, это кружит и кружит в поисках пристанища большая чёрная птица.

 

ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

— Скажите, герр Нунке, для чего вы привезли меня сюда? На кой чёрт я вам нужен? Именно я, Генрих фон Гольдринг? Отбросим на минутку опостылевшую мне фамилию, на которую я должен откликаться. Кстати говоря, выбирая мне имя, вы не проявили особой изобретательности и вкуса. Смешно, но эта мелочь, да, мелочь, по сравнению со всем остальным, тоже раздражает меня. Словно натянули на меня карнавальный наряд эдакого среднего дурачка… — Фред смял только что зажжённую сигарету и швырнул её в пепельницу. — Предупреждаю, я не привык в роли безмолвной пешки, которую хитроумные игроки двигают по шахматной доске.

Нунке укоризненно покачал головой.

— Пфе, барон, я вас не узнаю! Проявить столько выдержки после появления здесь, обмануть самого профессора… Хотелось бы мне рассказать ему кое-что, а потом взглянуть на его рожу! И вот, доплыть почти до самого берега и вдруг уже на мелком месте утратить спокойствие! Или это новая симуляция, а? Чтобы уклониться от принятия решения, от борьбы? Я знаю многих офицеров вермахта, которые после поражения из волков превратились в побитых псов, поджавших хвосты.

— Я не побитый пёс, но и не из тех, кто держит хвост трубой.

— Тогда я должен себя поздравить. Ибо нам вредны как первые, так и вторые. Может быть, вторые даже больше — они привлекают к себе внимание.

— Вам не кажется, что я уже давно постиг эти азбучные истины и что задерживаться на них не стоит? Может быть, вы объясните, к какому именно берегу я приплыл? Только конкретно, без обобщений. Прежде всего меня интересует то, что непосредственно касается моей особы.

— А я и зашёл к вам, чтобы поговорить о вашей дальнейшей судьбе. — Нунке поудобнее расположился в кресле, давая понять, что разговор будет длинный. Вы уже составили представление о нашем заведении?

— Ни малейшего. Конечно, я говорю не об общей направленности школы, а о структуре, конкретных заданиях. После милой прогулки за документами мне показалось, что я кое в чём разобрался, но с тех пор прошла неделя, а я всё ещё в каком-то неведении, даже более того — нахожусь на положении полуузника.

— То есть?

— Теперь дверь моего бокса не запирают, но, когда я хотел выйти в сад, часовой не выпустил меня, сославшись на какой-то список, в котором нет моей фамилии.

— То, что с вами все ещё обращаются, как с новичком, сознаюсь, для меня новость. Нераспорядительность Шлитсена, не более. Сегодня же, нет, сейчас же исправлю досадную ошибку.

Нунке пододвинул к себе домофон и набрал номер.

— Герр Шлитсен? Это Нунке. Немедленно переведите Фреда на преподавательский режим. Да, я здесь, у него… Если я понадоблюсь, звоните сюда… Да… да… Но я хотел бы, чтобы нам не мешали… Потом, об этом потом… — Нунке положил трубку и, уже обращаясь к Фреду, сказал: — Видите, как все просто!

— Вы сказали на «преподавательский режим»?

— Об этом немного погодя. К сожалению, Воронов не выполнил порученной ему миссии и не проинформировал вас подробно, поэтому в нашей беседе необходимы кое-какие отступления. Начну с вопроса. Вы помните наш первый разговор?

— Очень хорошо.

— И, верно, поняли, что задали мне немало, хлопот?

— Конечно. Только не понимаю, что послужило тому причиной. Почему именно моя скромная персона привлекла ваше внимание?

— Вы слишком осведомлённый в подобных делах человек, чтобы понять: между риском и целью всегда стоит знак равенства. Не станет же начальник школы тратить столько времени, денег и изобретательности только для того, чтобы заполучить для школы ещё одного кандидата в класс «Д», как мы называем класс диверсий. На вас я возлагал и возлагаю куда более серьёзные надежды.

— О!

Нунке замолчал и внимательно поглядел на Фреда. Но тот проявил свою заинтересованность лишь этим восклицанием и теперь вопросительно смотрел на начальника школы.

— Ещё там, в Австрии, узнав о вашем пребывании в лагере военнопленных, я решил: лучшей кандидатуры на воспитателя русского отдела мне не найти. Поняли?

— Пока ещё очень немногое. В общих чертах, как говорится.

— Как по-вашему, кого готовит наша школа?

— По опыту операции «Мадрид», назовём так вашу попытку проверить мою боеспособность, — диверсантов, возможно разведчиков…

— Ставлю точки над «и»: диверсантов, агентов-разведчиков и даже резидентов. Учтите, даже резидентов. В школе есть русский отдел. Кроме преподавателей специальных дисциплин, нам нужен ещё и воспитатель. И я хочу, чтобы им стали вы, Фред Шульц! Что вы на это скажете?

— Я не знаю, что входит в обязанности воспитателя.

— А догадаться, как мне кажется, ничего не стоит, особенно вам.

— Я не люблю браться за дело, руководствуясь лишь догадками.

— Мне нравится ваш деловой подход, честное слоио, нравится! Тогда не станем тратить время на излишние разговоры, а сразу же перейдём к сути дела. Воспитатель, с нашей точки зрения, это не надзиратель, следящий за поведением учеников, а своеобразный художник, завершающий обучение, шлифующий каждого из будущих агентов по заранее избранному для него образцу. Как гончар, изготовляющий посуду различного назначения. В зависимости от внешности, манеры держаться, учитывая, конечно, и умственные способности, мы готовим своих воспитанников к тем амплуа, в которых им придётся выступать в России. Одного, к примеру, на роль колхозника, второго — рабочего, третьего

— мелкого служащего, ещё кого-то — интеллигента-туриста… И, конечно, много значит национальный колорит. Необходимо, чтобы тот или иной агент не только выглядел, как русский, украинец или белорус, но и вёл себя соответственно этим национальным категориям. Малейшая ошибка, малейший просчёт могут привести к неожиданному провалу. Советская контрразведка нанесла нам немало ощутимых ударов. Многие из них можно объяснить лишь нашим пренебрежением к некоторым, казалось бы, незначительным деталям. Вы должны не только тренировать учеников, а сурово и повседневно их контролировать. Даже привычка русских завязывать шнурки на туфлях «бантиком» должна превратиться не в простое копирование, а в настоящую потребность, которая бы вошла в плоть и кровь. Это относится также к одежде, начиная от нижнего белья и носков и кончая кепкой. Кстати говоря, с ней будет всего труднее. Я и сам её ненавижу! С едой у вас тоже будет немало хлопот. Русские употребляют много хлеба. Приучайте к этому ваших учеников. Украинец любит борщ, а русский — щи. Добейтесь, чтобы национальные блюда вошли в обиход. Короче: ваша обязанность состоит в том, чтобы человек, которого мы засылаем в Россию, не там привыкал к местным условиям, а здесь, в школе.

— А не кажется ли вам, что эта работа не по мне?

— Вы, очевидно, недооцениваете её. Как быстро забывается печальный опыт минувшей войны! Не могли же вы не знать о скандальном провале всей нашей агентурной сети в первые же дни вторжения войск райха в Россию?

— Ещё бы! Ну и поиздевались над нами во всём мире, когда узнали, что красные давно держали всю нашу агентуру на длинном поводке! — не удержался от едкой реплики Фред. — Только мы ткнулись хлоп! — и отлично засекреченной сети разведчиков как не бывало! Верно ведь? Я знаю об этих подробностях из третьих рук, возможно потому и преувеличиваю…

— К сожалению, нет! — поморщился Нунке. — В первые же дни войны нам срочно пришлось забрасывать агентов, и эта-то поспешность послужила причиной нового провала. У одного на милицейском мундире были пришиты не те пуговицы, второй не привык ходить в сапогах, третий ел не по-ихнему. И ловили наших агентов не только контрразведчики, но и само население…

— В первые дни войны я был в Одессе и отлично помню, как одесситы волокли по улицам города каждого подозрительного.

— Вот видите! В общем, во время войны наша разведка понесла колоссальные потери. Уже в военное время мы были вынуждены отказаться от предложенных Гиммлером и Канарисом методов разведки. Они хотели заменить хорошо натренированного разведчикаодиночку массовой агентурой и чересчур широко размахнулись. За три предвоенных года мы заслали в Ангглию свыше четырнадцати тысяч своих агентов. Четырнадцать тысяч! Совершенно ясно, что такая масса новых официанток, горничных, парикмахеров не могла остаться незамеченной.

— Покойный Бертгольд говорил мне, что в Голландию было заслано ещё больше людей — кажется, около двадцати тысяч.

— Покойный? Вы сказали «покойный Бертгольц»… Вы в этом уверены? — заинтересовался Нунке.

Фред не заметил, как вырвалось у него это проклятое слово «покойный», и теперь внутренне похолодел. Перед ним с фотографической точностью встала картина его разговора с Кронне в Австрии, где он утверждал, что Берггольд подался куда-то на север Италии и там следы его затерялись… Вот ещё одна ошибка — та мелочь, о которой только что говорил Нунке и на которой он, Фред, может попасться.

— Как это ни печально, но я постепенно приучаю себя к этой мысли. Все мои попытки разыскать его в Италии, как я уже вам говорил, оказались тщетными. Никакого следа, даже намёка на след! Предположение, что Бертгольду удалось незаметно проскользнуть к своим в Швейцарию, тоже пришлось отбросить. Как бы ни сложилась обстановка, он бы подал о себе весточку. А из лагеря военнопленных, окажись он там, и подавно. Я знаю Бертгольда лучше, чем кто-либо другой: нас ведь связывали не только служебные, но и семейные отношения. Приходится предполагать самое худшее!

Как трудно было придать этим словам оттенок сдержанной боли, с которой мужчина мужчине поверяет свои горести.

И Нунке, по всему было видно, поверил в искренность сказанного.

— Не надо терять надежды, — попробовал он успокоить собеседника. — Имейте в виду, многие руководящие работники нашей разведки своевременно бежали и теперь прячутся в самых отдалённых от Германии уголках мира, конечно, под чужими фамилиями. Я уже связался с некоторыми из них и могу запросить о Бертгольде. Возможно, вы преждевременно похоронили его. Оказавшись где-то на чужбине, не так-то легко дать знать о себе. Уверяю вас!

— Буду безмерно вам благодарен. Простите, что отвлёк вас своими личными делами.

— Мы тоже заинтересованы в поисках такого ценного и опытного работника. Но вернёмся к теме нашего разговора. Да, ошибки многому нас научили и против многого предостерегают. Любопытную вещь рассказал мне Воронов из практики русской разведки во время первой мировой войны. Перед самым началом военных действий командующий Одесским военным округой под видом точильщиков заслал в Галицию пять своих офицеров-разведчиков. Те свободно гуляли по стране, точили ножи, ножницы и, собрав все данные о дорогах, мостах, укреплённых пунктах, целёхонькими вернулись домой. Тогда командующий Киевским округом, возможно движимый завистью, решил, как говорят русские, переплюнуть своего одесского коллегу и послал в ту же Галицию уже сто восемьдесят точильщиков. Представляете картину: изо дня в день под вашими окнами горланят: «Точить ножи, ножницы!» Австро-венгерская разведка была не очень проворна, но и она догадалась, в чём дело. Все «точильщики» вскоре оказались за решёткой. Числом в нашем деле бой не выиграешь! Необходим квалифицированный одиночка. Безупречно подготовленный. Чтобы он ничем не отличался от населения той страны, куда его забрасывают.

— До сих пор в русском отделе школы не было воспитателя?

— Был, даже есть сейчас, но…

— Кто?

— Генерал Воронов. Один из самых одарённых работников царской контрразведки. Он, естественно, очень хорошо знал свою страну, её порядки. Подчёркиваю, знал, а не знает. Ибо о новой России у него представления довольно туманные. Эмигрировав, он больше никогда не возвращался на родину. И это привело к досадному провалу. Мы забросили в одну из южных областей Украины нового резидента. Самого способного нашего ученика. Он прекрасно изучил язык, обычаи. Под видом нищего он должен был добраться до Полтавы, где ему была обеспечена явка. Я сам осмотрел его перед полётом, ознакомившись предварительно со множеством образцов русской живописи, где фигурируют нищие. Все точно, хоть картину пиши с нашего разведчика. Воронов даже расчувствовался, так напомнил ему его подопечный типичную для России фигуру. А по дороге в Полтаву — провал! Выяснилось, Воронов не учёл главного, в Советской России нищенство ликвидировано и запрещено. Теперь вы понимаете, почему мы вынуждены устранить Воронова!

— Мне не хотелось бы обижать старика

— О, генерал сам согласился на это. Теперь он будет обучать маскировке

— Разрешите несколько вопросов?

— Пожалуйста!

— За время жизни в России я убедился, что изменения, и не только в экономике, а и в быту, происходят очень быстро. Как с этим ознакомиться преподавателю русского отдела?

— Мы получаем множество журналов и газет, причём не только центральных. Если нас интересует какой-либо определённый район, мы различными путями достаём районную газету, даже многотиражки фабрик и заводов. Кстати говоря, именно в них мы иногда находим особо интересующие нас сведения. По натуре русские люди откровенны, и порой кое-что проскальзывает, как бы они не заботились о бдительности

— А что, если это не откровенность, а ощущение силы? Как говорится, нам нечего бояться, если вы узнаете наши маленькие секреты? Не забывайте, мы ведь почувствовали их силу и их гнев на собственной шкуре.

— Придёт время, и мы возьмём реванш!

— Вы действительно верите в это, герр Нунке?

— Безусловно! Перспективы для этого уже начинают вырисовываться! Учтите, война только закончилась, а дружба между вчерашними союзниками трещит по всем швам. Тает, словно снег на солнце. Я встретился с Борманом — удирая из Германии, он на несколько дней остановился в Испании. Борман тоже согласен со мной. На протяжении всего вечера мы только и говорили, что о неизбежности третьей мировой войны… О, на этот раз Германия не будет одинока!

— Во второй мировой войне она тоже не была одинока. Почти вся Европа…

— В третьей против России выступит Германия и весь мир. Только бы дожить нам с вами, Фред, до этого часа! А имя я действительно выбрал вам скверное! В интимном разговоре даже язык не поворачивается. Впрочем, надо придерживаться железного правила. Я Нунке, вы — Фред. Пока что… Вопросы ещё будут?

— Один

— Я вас слушаю

— Считаете ли вы нужным, чтобы воспитатель время от времени посещал Россию? Боюсь, одних газет и журналов мало для детального изучения обстановки. Я думаю, для настоящего всестороннего изучения…

— Думаю, лично вы не рискнёте поехать, памятуя о заочном приговоре над лейтенантом Комаровым. Так, кажется, произносится фамилия, под которой вас знали в части, где вы служили?

— Произношение у вас безукоризненное. Но почему вы вдруг вспомнили мою фамилию?

— По ассоциации… Я думаю, что вас так же легко могут узнать в России, как узнали в Австрии.

— Это меня самого заставляет задуматься. Я не из трусливого десятка, но сознательно рисковать, да ещё после войны, из которой выскочил целым и невредимым… Бр-р! Что-то не хочется. Приговор «расстрелять» — плохой спутник в дороге. Может быть, в связи с этим вы подыщете другую кандидатуру на должность воспитателя? Как-никак, а линию фронта я перешёл в начале войны. И с тех пор не был в России. Война, разруха, безусловно, все так изменили, что я могу влипнуть в ещё большую неприятность, чем Воронов… А спросят с меня! И вам всё равно придётся искать кого-то другого…

— Не торопитесь с отказом…

— Я хотел, чтобы вы правильно меня поняли. Отказ мой проистекает не от нежелания работать. Просто я мало подготовлен к такой ответственной задаче. Ведь положение моё таково, что я лишён возможности глубоко вникнуть в суть дела.

— Я знаю ваши деловые качества, Фред. Вашу настойчивость, инициативу. В процессе работы что-нибудь придумаем. Поэтому я так отстаивал вашу кандидатуру. Поверьте, мне и здесь пришлось преодолеть кое-какие трудности.

— Даже так?

— Не я один руковожу школой. Есть другие. И не все с таким доверием относятся к вам.

— Основания?

— То, что из южной Италии вы бежали к югославской границе. Это верно?

— Да.

— Почему именно туда?

— Считал это самым простым и безопасным. Там я легко мог выдать себя за русского

— Так я и объяснил Шлитсену. Впрочем, он…

Глаза Нунке впились в лицо Фреда.

— Не доверяет мне?

— Нет, не не доверяет, а не доверял. Хотя это не то слово. Мы не получили никаких сведений о вашем пребывании в Югославии, и это его обеспокоило. Вещь вполне естественная, и обижаться не стоит.

— Я обиделся не столько на него, сколько на вас.

— Правда? — Нунке удивлённо поднял брови. — На меня, на человека, который спас вам жизнь, привёз сюда, хочет предоставить вам интересную и ответственную работу? Ну, знаете, это уж ни в какие ворота не лезет!

— Вы ведь меня хорошо знали. Зачем же было так трепать мне нервы этой мадридской операцией?

— Хотел доказать Шлитсену, что он ошибается. Как начальник школы я мог, конечно, не согласиться на эту операцию. Но сомнения Шлитсена задели меня за живое. Как-никак, а вы моя креатура!

— Могли бы предупредить!

— Зачем? Знай вы, что документы не такие уж важные, вы отнеслись бы к заданию менее серьёзно, а это непременно отразилось бы на результатах. Потом ещё одно: меня радовало, что я хоть немного отыграюсь за те неприятности, которые вы мне доставили, симулируя тяжёлую болезнь. Теперь мы квиты. Не хотел вам этого говорить, но сегодня у нас откровенный разговор. Надо покончить и с этим недоразумением.

«Хитрит ли он, ссылаясь на Шлитсена, или действительно персона фон Гольдринга не вызывает у него ни малейших сомнений, — думал Фред. — Возможно, из-за допущенной мною оплошности в разговоре о Бертгольде он теперь тоже насторожится? Не надо было сегодня заговаривать о необходимости поездки в Россию… Впрочем, чрезмерная осторожность тоже будет подозрительна. Ничем нельзя отличаться от бывшего фон Гольдринга. Я должен держаться с тем же апломбом, действовать решительно, независимо. На таких, как Шлитсен, это особенно действует. А именно его и надо остерегаться…»

Ничто не выдавало волнения Фреда. Выражение лица быстро менялось в зависимости от темы, которой касался разговор, поза была естественна, руки спокойно лежали на ручках кресла.

— Я вижу, вы всё же задумались над моим предложением, — нарушил коротенькую паузу Нунке.

— Нет, меня волнуют взаимоотношения с Шлитсеном. Не очень приятно, когда тебе не доверяют. Это портит настроение, мешает работать.

— О, пусть это вас не тревожит! Шлитсен положен на обе лопатки! Он даже сам выдвинул вашу кандидатуру для выполнения одного очень сложного и ответственного поручения…

— Теперь я буду бояться его поручений, как огня! Не очень-то приятно, когда считают, что тебя легко провести.

— Упаси бог! Поручение совершенно серьёзное.

— В чём же оно заключается?

— Об этом вам расскажет сам Шлитсен, ответственный за это дело. Сейчас я его вызову.

Приказав своему заместителю прийти в тринадцатый бокс, Нунке с улыбкой заметил:

— А вы не очень гостеприимный хозяин, Фред! Разговаривать за чашкой кофе было бы значительно приятнее.

— Я не знал, что имею право что-либо заказывать. Ел, что приносили и когда приносили…

— Опять недосмотр Шлитсена! Как воспитатель, вы имеете на это право.

— Как воспитатель? Разве мы обо всём договорились?

— А разве нет?

— Хотелось бы на свободе взвесить все «за» и «против». Вы можете дать мне день-два?

— Значительно больше. Выполнение задания потребует много времени, и вы сможете все хорошенько обмозговать.

— Это меня устраивает. Ваше распоряжение о смене режима останется в силе?

— Да. Но должен предупредить, существует один строгий закон, неизменный для всех — будь то ученик или воспитатель.

— Какой же?

— Тот, кто попал в нашу школу, выходит отсюда или до конца преданным сотрудником, или…

— Не выходит совсем? — закончил Фред. — Не очень оригинально! Насколько мне известно, подобный закон существует во всех родственных нашему учреждениях.

— Считал своим долгом предупредить…

— Осталось задать один вопрос: почему вы не рассказали мне о школе ещё в Австрии? Я мог бы убежать из лагеря, и вам не пришлось бы…

— Можно было просто выкупить вас из лагеря. Кое-кто из тамошних руководителей делает на этом неплохой бизнес. Но мне не хотелось привлекать внимание американцев к вашей персоне. Знатоков России они ценят на вес золота. Это — первое. Второе: я хотел, чтобы для всех вы были покойником. Так разведчику удобнее.

— А подумали вы, герр Нунке, что у меня есть невеста, которую я люблю и с которой хотел бы повидаться перед новой разлукой? Подумали о том, что Лора может узнать о моей «смерти»? О том, как это тяжело на неё подействует? И в конце концов, не могу же я совсем отказаться от личной жизни, от дорогих мне людей! Фрау Эльза и Лора остались на чужбине, кто, как не я, должен позаботиться об их возвращении домой, устроить их дела? Бертгольд мне никогда бы этого не простил…

— Каюсь. Этого я не учёл. Конечно, семейные обязанности — святая святых. Я подумаю, как это исправить. Возможно, впоследствии мы предоставим вам возможность….

Появление Шлитсена прервало разговор.

Вежливо поклонившись Нунке и едва кивнув Фреду, он остановился у кресла шефа и ждал, пока тот предложит ему сесть.

Глядя на своих начальников, Фред едва сдерживал улыбку. Слишком жалким выглядел Шлитсен рядом с Нунке. Один — вылощенный, подтянутый, в элегантном спортивном костюме, в безукоризненно чистой рубашке. Второй — приземистый, с брюшком. Пиджак был ему узок, полз вверх, от чего лацканы перекашивались и оттопыривались. Лицо Шлитсена, хотя и было тщательно выбрито, тоже казалось неопрятным, возможно, из-за перекошенного шрамом рта. Никому не пришло бы в голову, что такой вот работал следователем гестапо — типичный бюргер, отяжелевший от чрезмерного употребления пива.

Получив разрешение сесть, Шлитсен вопросительно взглянул на Нунке, а когда тот утвердительно кивнул, перевёл бесцветные глаза на Фреда.

— Насколько я понимаю, герр Нунке подготовил вас к тому, что мы хотим поручить вам одно важное дело?

— Да. Но не сказал какое.

— Прежде чем объяснить суть, я хотел бы сделать одно замечание. То, что мы вам поручаем, не входит в круг ваших непосредственных обязанностей. Поэтому за вами остаётся право выбора: можете согласиться или отказаться, если сочтёте задание слишком трудным для себя. Для вашей будущей карьеры лучше согласиться.

— Я считаю, что должен исходить не из соображений будущей карьеры, а из успеха или неуспеха в выполнении задания, — бросил Фред.

— Мне нравится ваш подход к делу, — похвалил Шлитсен, но с видом такого напыщенного превосходства, что Фред едва сдержался, чтобы не ответить резкостью.

— Мы долго обсуждали, на кого можно возложить эту миссию, и пришли к выводу: ваша кандидатура со всех точек зрения самая приемлемая.

— В том числе и вы? — нескрываемая ирония прозвучала в голосе Фреда.

— Почему вас интересует именно моё мнение? делая ударение на слове «моё», спросил Шлитсен.

— Ведь вы однажды уже снаряжали меня в дорогу…

— Я только что похвалил вашу рассудительность, а теперь должен сделать замечание: приказы руководства школы не подлежат обсуждению.

— Приказ выполню. Я человек военный и знаю дисциплину. Но в порядке раэбора проведённой операции имею право высказать своё мнение. Так вот: жаль, когда физические и моральные силы человека растрачиваются зря. Оружие разведчика — это его нервы.

— Я предлагаю перейти к сути дела, — вмешался Нунке.

— Вы правы, — поклонился Шлитсен. — Начну с очень коротенького вступления, чтобы восстановить в памяти известные вам факты. Вы знакомы с политикой нашего правительства, основанной на физическом уничтожении советских военнопленных. Часть из них, конечно незначительную, но представляющую боеспособную силу, мы привлекли на свою сторону и даже вооружили.

— Армия Власова?

— Да, армию генерала Власова. Она дралась против русских и очень упорно. После окончания войны власовцы, как и наши части, были интернированы, но по Потсдамскому соглашению их должны передать в руки советских властей. Большим желанием выполнить этот пункт договора бывшие союзники России не горят. Да и нам не хотелось бы, чтобы это произошло. Ведь таких людей можно использовать.

— Да, о соглашении, заключённом в Потсдаме, я знаю из газет.

— Советские миссии по репатриации шныряют теперь по всей Германии. Союзники всячески препятствуют русским в составлении списков тех, кто подлежит возвращению. Но если миссия имеет списки, то американцам и англичанам приходится уступать, вопреки желанию. Иначе может возникнуть международный скандал. Впрочем, союзникам удалось припрятать от советских властей многих власовцев.

— Герр Шлитсен, ваше коротенькое предисловие перерастает в лекцию для нижних чинов, — резко прервал своего заместителя Нунке.

— Простите, я только хотел…

— Думаю, что Фред уже разобрался в ситуации.

— Тогда только суть: в одном эсэсовском лагере американской зоны скрывается группа из пятидесяти четырех офицеров бывшей власовской армии. Это люди, которые сожгли за собой все мосты и добровольно в Россию не вернутся. Американцы собирались вывезти их в Соединённые Штаты, но неделю назад получили от советской миссии категорическое требование передать из рук в руки всех пятьдесят четыре. Правда, поимённого списка советская миссия не представила, назвав лишь общее число, что и позволило затянуть дело.

— Очевидно, в группе действует советский агент, который не успел или не сумел передать русским список фамилий, — так, кажется, думают американцы, пояснил Нунке.

— Агент раскрыт? — спросил Фред.

— Пока нет. Приняты меры, чтобы прервать всякую связь межяу лагерем и внешним миром. Вряд ли в ближайшие дни список может попасть в руки русских, ответил Шлитсен — Теперь конкретно о вашем задании. Под видом бывшего советского офицера мы хотим заслать вас в лагерь. Американцы согласны передать нам всю группу, если мы сумеем её незаметно вывезти.

— Этим и ограничивается моё задание?

— Второе связано с первым: надо выявить агента русских и ликвидировать его. Без этого опасно приступать к основной операции.

— Ясно.

— На подготовку даём три дня. За это время вы ознакомитесь с вашей новой биографией, разработаете с Шлитсеном и Вороновым план эвакуации группы, продолжал уже Нунке. — Если удастся выполнить задание, эта группа и составит основное ядро вашего русского отдела.

— С заместителем начальника лагеря мистером Хейендопфом можете разговаривать откровенно: он наш союзник, — прибавил Шлитсен.

— Прекрасно! Это значительно упростит дело! обрадовался Фред.

— Итак, о сути задания я вас информировал. Сегодня вечером вы свободны, а завтра приступите к подготовке. В девять часов утра я жду вас у себя.

Почтительно поклонившись Нунке и очень холодно Фреду, Шлитсен удалился.

— Заметно, что герр Шлитсен не испытывает ко мне особых симпатий, — улыбнулся Фред.

— Со временем отношения наладятся. Шлитсен человек желчный. Ну, хватит о нём. Работник он неплохой, но его неопрятный и сугубо штатский вид раздражает меня бесконечно. К тому же манеры у него ужасающие. Особенно за столом. Я предпочитаю обедать у себя, чтобы не встречаться с ним в столовой. Кстати, отныне вы можете ею пользоваться! Вообще, нам надо осмотреть всю нашу школу. А поскольку вам необходим чичероне, я попрошу об этом Воронова или кого-нибудь другого из преподавателей.

— Буду очень признателен.

— Я пришлю вам правила внутреннего распорядка — рекомендую как можно лучше их проштудировать.. До отъезда вам надо будет познакомиться и с патронессой нашей школы — Агнессой Менендос

— Это обязательно?

— Как патронесса, она должна знать весь персонал школы. Каждый новый человек обязан явиться к ней с официальным визитом. Мы считаем это своеобразным посвящением в «рыцари благородного духа».

— Если существует традиция, я не стану её нарушать.

— Завтра или послезавтра вечером я вас представлю. Она живёт недалеко, в особняке.

Нунке ушёл.

Фред не в силах был преодолеть возбуждение.

Итак, он выйдет за ворота школы. Поедет в Западную Германию! А до Восточной, оккупированной советскими войсками, рукой подать.

Было от чего потерять покой.