ГЕРР ШЛИТСЕН ТЕРЯЕТ РАВНОВЕСИЕ

Воронов вошёл в кабинет Фреда Шульца, потирая руки от удовольствия, весёлый, возбуждённый, словно ему неожиданно досталось наследство после покойной тётушки или он получил долгожданную посылку из Англии с двумя ящиками «смирновской».

Фред изучил характер старика: его не надо ни о чём спрашивать, все расскажет сам.

Воронов несколько раз прошёлся по комнате, сел на диван, снова поднялся, выключил телефон.

— Вы не видели сегодня Шлитсена? — наконец спросил он.

— Нет.

— Советую не попадаться ему на глаза…

— Не такое уж он высокое начальство, чтобы бояться столкнуться с ним, даже когда он в плохом настроении.

— В плохом? Не то слово! В убийственном! Ужасающем! Попал как кур во щи. И кто? Шлитсен! Всех учит, всем даёт директивы, указания, а сам..

Воронов хохотал, от непомерного возбуждения топал ногами, похлопывал себя ладонями по бёдрам.

Фред знал — Нунке терпеть не может своего заместителя, Шлитсен очень не любит Воронова, а тот ненавидит Шлитсена и Нунке вместе взятых. И если Воронов сегодня так рад, значит, у Шлитсена действительно крупная неприятность.

Фред поднялся, налил стакан воды, подал генералу.

— Не воду — водку я буду сегодня пить! Напьюсь как сапожник. До зелёного змия!

У Шлитсена было уже несколько очень резких стычек с Шульцем, и каждая только увеличивала их взаимную неприязнь. Воронов это знал и, должно быть, именно поэтому сейчас пришёл.

— Да скажите вы, наконец, в чём дело?

Генерал сел, почти вплотную придвинув стул к креслу Фреда.

— А как же! Помните, перед вашим отъездом в Мюнхен я рассказал вам об операции «Прогулка», подготовленной Шлитсеном?

— Припоминаю в общих чертах…

— Речь шла о засылке большой группы агентов в прибалтийские районы Восточной зоны Германии Висмар, Варнемюнде и Росток. Вспомнили?.. Сославшись на ответственность этой операции, Шлитсен сам готовил ребят, сам снаряжал их в путь. Хотел, знаете, блеснуть, показать высший класс! Вы-де, мол, господин Воронов, олух царя небесного, а вот я… Поглядите, каких орлов отобрал, как их вымуштровал, как хитро составил план засылки… Особенно надёжной Шлитсен, да и Нунке, к слову сказать, считали группу, засланную в Росток под видом освобождённых из русского плена… Документы им дали — пальчики оближешь…

— Да, да, теперь отлично вспомнил… Вы мне тогда подробно рассказывали, — нетерпеливо перебил Фред, которому не терпелось поскорее узнать, что произошло.

— Ко всеобщему нашему удивлению в назначенный час связь с группами не смогли наладить.

— Тоже припоминаю…

— И вдруг недели три тому назад связь была восстановлена. И какая: регулярная, секунда в секунду.

— Вот это для меня новость!

— Шлитсен ходил гоголем! Думбрайту — подробная шифровка. Не знаю, что тот ответил, только Шлитсен ещё больше задрал нос. А «орлам» — все новые и новые задания…

— А что оттуда?

— Шифрованные ответы о том, что все выполнено. Просьба прислать ещё людей, поскольку объём работы увеличивается… Это немного обеспокоило Нунке. Тайком от Шлитсена от перебросил в восточную зону «Чёрного». Знаете? Ну, «Шварца».

— Первый раз слышу.

— Ловкий черт! Побывал во всех трех пунктах… Вчера вернулся.

— И что?

Воронов снова расхохотался.

— Провал! Все провалились, все до одного! Сидят, милашки, как чижики! — Воронов положил два пальца одной руки на два пальца другой — вышло подобие решётки, — и приставил к глазу. — Более того, явочные квартиры, подготовленные ещё покойным гестапо, тоже провалились: все как одна раскрыты. .

— Но связь? Она ведь была регулярной!

— Была. И регулярная. Только её поддерживала… советская контрразведка.

Теперь сдерживался от смеха Фред Шульц, хотя именно он имел полное право и смеяться и радоваться…

— Представляю себе, — комментировал Воронов, — вся агентура сидит в тюрьме, а высокочтимый герр Шлитсен даёт заданием за задание советской контрразведке! Помощь посылает! Чуть ли не пятую часть немецкого отдела школы переправил. Как вам это нравится?

Фред нахмурился.

— Не разделяю вашей радости, генерал, и, признаться, совсем вас не понимаю. Шлитсен, конечно, не тот человек, которому можно сочувствовать, я и сам его недолюбливаю, но ведь речь идёт не о нашем с вами отношении к нему, а о дорогом для нас обоих деле. Ведь это не Шлитсен пострадал, а дело! Как же вы можете…

— Прямолинейность мышления, Фред! Свойственная вам, немцам! А психология человека — вещь сложная. Человеческий мозг со всеми его извилинами это ведь настоящий лабиринт! С перекрёстками, тупиками, неожиданными поворотами направо, налево, назад… Взять хотя бы меня. Ненавижу большевиков? Ненавижу! Лютый враг для меня новая Россия? Непримиримый! Казалось бы, яснее ясного. Вреди, разрушай, взрывай, бей по самым уязвимым местам! Я это и делаю. А мысль, что руководила моими действиями, — скок, и куда-то в сторону! «Наши бесятся, услышав о том-то и том-то, а русские знай себе строят, знай наращивают мощь!» — злорадно шепчет какой-то голос. И при этом, заметьте, ненависть к моим бывшим соотечественникам не уменьшается, а увеличивается. Знаю, что занесу руку для нового удара, мечтаю, чтобы удар был смертелен! Вот и разберитесь в этой раздвоенности чувств. Мне как-то довелось видеть одного убийцу, который замучил собственную мать, а потом заливался слезами над её трупом. Может, думаете, фальшивил? В том-то и дело, что совершенно искренне рыдал.

— Это уже, господин Воронов, какая-то патология.

— А где граница между патологией и нормальным состоянием? В наш век…

В коридоре послышались шаги, и Фред быстро включил телефон.

— Очень обидно, что так получилось, — сказал Шульц, и нотки глубокого огорчения прозвучали в его голосе.

— Такой удар по школе! — вздохнул Воронов.

Дверь без стука открылась, и в комнату вошёл Шлитсен. Куда только делись его высокомерие и надменность. Он напоминал сейчас просителя, которому стыдно поднять глаза на своих благодетелей…

— Вы не знаете, Фред, куда именно и надолго ли уехал Нунке? — спросил заместитель начальника школы, напрасно стараясь скрыть волнение. — Вечером я отлучался и поэтому…

— В Фигерас. Я вчера дежурил, и он сказал, что едет в Фигерас… Когда его ждать, не решился спросить он был то ли взволнован, то ли сердит…

— Так и есть, верно, всё узнал! — вырвалось у Шлитсена, но он тотчас взял себя в руки. — Вас, кажется, зачем-то разыскивал дежурный, — обратился он к Воронову.

И Фред, и генерал поняли: это лишь повод, чтобы остаться с Шульцем с глазу на глаз.

— Неприятность? — осторожно спросил Фред, когда Воронов вышел.

Шлитсен опустился на стул, подпёр голову руками и уставился в какую-то точку на полу

— Большая! — наконец, выдавил он из себя. — Такой не бывало на протяжении всей моей карьеры… И если б действительно допустил ошибку или там небрежность! Перебираю в памяти мельчайшие подробности, малейшие детали и не могу найти ничего такого..

— Простите, герр Шлитсен, но я ведь не знаю, в чём дело!

— Да, да… я ничего не рассказал… Нарочно отослал Воронова, чтобы остаться наедине, и словно лишился дара речи… Прямо язык не поворачивается…

— Вы меня встревожили. Но если вам неприятно говорить об этом…

Прерывая свой рассказ нареканиями на неожиданное стечение обстоятельств, Шлитсен сообщил, что именно произошло. Фред слушал молча, время от времени сочувственно покачивая головой.

— И главное — не допускаю, чтобы кто-то выдал наши планы, — горячо убеждал Шлитсен. — Всю операцию мы планировали вдвоём с Нунке. Только впоследствии привлекли Воронова: работая ещё в царской разведке, он хорошо изучил балтийское побережье. Воронов пьянчужка, болтун, но даже в состоянии полного опьянения о таких вещах не обмолвится ни словечком. Опыт, приобретённый в течение десятилетий, выполняет в таких случах роль механического регулятора… Мы проверяли с Нунке… Итак, Воронов вне подозрений…

— А вы не допускаете мысли, что среди засланной вами группы был двойник, в своё время завербованный советской контрразведкой?

— Нет! — твёрдо возразил Шлитсен. — Все эти ребята проверенные, я знаю их не первый день, ещё со времён оккупации Украины.

— Понятия не имел, что вы были на Восточном фронте, — удивился Фред

— Весь сорок второй год . Нет, даже несколько последних месяцев сорок первого… Начальник зондеркоманды… — на губах Шлитсена промелькнула улыбка, по лицу словно пробежал отблеск далёких воспоминаний. — О, то было время незабываемое и неповторимое!.. Киев, потом Житомир, снова Киев… Тогда мы верили, что это бесповоротно и навсегда…

— Что же, многие немецкие солдаты навсегда остались среди русских просторов… Навеки! А впрочем, им можно позавидовать! Они легли в землю, когда слава рейха была в зените, так никогда и не узнав о позорном поражении, о брошенных под ноги русским знамёнах, о Нюрнбергском процессе…

Шлитсен быстро опустил веки, но Фред успел заметить, что в его мутных бледно-серых глазах промелькнул страх.

— Герр Шлитсен, вы не обидитесь, если я… Фред замолчал, словно колеблясь.

— Вы немец, и я немец! Мы можем разговаривать откровенно, — буркнул Шлитсен.

— Именно поэтому я и позволю себе… Не сочтите это за дерзость, ведь вы старше меня по возрасту, по чину, и что-то советовать вам…

— Повторяю, можете говорить откровенно.

— Видите ли, я исхожу из правила: бережёного бог бережёт. Мы здесь, конечно, все свои, но ведь могут же как-то измениться обстоятельства, ситуация… всегда надо предвидеть самое худшее…

— Хорошо, хорошо, все это понятно… — всполошился Шлитсен.

— Вы только что рассказали мне о своём пребывании на оккупированной территории Украины, в частности в Киеве… Сказали, что занимали должность начальника эондер-команды… Я бы не советовал вам широко это разглашать. В шумихе, поднятой мировой прессой вокруг Нюрнбергского процесса, вокруг так называемых военных преступников, всякий раз упоминается и Бабий Яр. Если сопоставить ваше пребывание в Киеве, время должность начальника зондер-команды… Вы понимаете, какой напрашивается вывод?

Шлитсен поднял глаза на Шулъца. Во взгляде его теперь застыл не страх, а нескрываемый ужас.

— Вы думаете… вы думаете… — заикаясь, бормотал он.

— Да, в ходе процесса могут вспомнить и ваше имя, — неумолимо продолжал Шульц. — Зачем же вам самому излишней болтливостью нарываться на неприятности… Простите, что я говорю так резко, но…

— Глупости! До Испании их руки не дотянутся! почти истерически закричал Шлитсен. — Даже если бы встал вопрос обо мне…

— Конечно! А впрочем…

— Что «впрочем»?

— Именно вчера я просматривал итальянские газеты. Они сообщают… Кстати сказать, вот одна из них! Послушайте! — Фред медленно и раздельно прочитал:

«Как сообщает наш корреспондент из Мадрида, большая часть бывших нацистов, боясь ответственности за совершенные во время войны престуления, поспешила уехать из Испании в страны Латинской Америки…»

— Не пойму! Ведь Франко…

— Бедняга Франко чувствует себя не очень уверенно. Ведь он не просто сочувствовал Гитлеру и Муссолини, а поставлял им сырьё для военной промышленности, его «Голубая дивизия» воевала на Восточном фронте… Ясно, он теперь выслуживается перед победителями…

— И вы думаете?.. — хрипло спросил Шлитсен, не заканчивая фразы.

— Франко понимает: ему сейчас не надо дразнить победителей. Он, не задумываясь, может пожертвовать десятком, двумя так называемых военных преступников, чтобы задобрить союзников и хоть немного реабилитировать себя…

Зазвонил телефон, Фред неторопливо взял трубку.

— Слушаю… Привет! С возвращением!.. Да, у меня. Хорошо!

Шлитсен, подняв брови, всем корпусом подался «перед, прислушиваясь к разговору.

— Вернулся Нунке, — пояснил Фред, кладя трубку — Немедленно вызывает вас к себе.

Опираясь двумя руками о стол, Шлитсен медленно поднялся. Нижняя губа его отвисла и слегка дрожала, на не бритых сегодня и не разглаженных электромассажем щеках резко обозначились морщины.

— Придётся идти, — устало и хрипло произнёс он и, с трудом переставляя ноги, поплёлся к двери.

Глядя на ссутулившуюся спину, бессильно повисшие вдоль тела руки, на полулысый затылок, Григорий на миг представил себе другого Шлитсена: наглого и надменного завоевателя, безжалостного палача, который, презрительно усмехаясь, небрежно поднимает два пальца, давая знак, что можно начинать страшную расправу над тысячами беззащитных людей. Отец подробно рассказывал, что проделывали такие вот шлитсены в оккупированном Киеве! О, тогда герр Шлитсен не думал о возмездии! Он упивался безграничной властью над ранеными красноармейцами, стариками, женщинами, детьми… Гордился своим «превосходством», бравировал равнодушием к слезам, стонам, крови… Надеялся на безнаказанность! Но стоило лишь намекнуть на возможность ответственности, куда девались и самонадеянность и чванливость! Чуть не помер от страха! Вот тебе и «супермен»!

Из задумчивости Григория вывел телефонный звонок. Опять звонил Нунке.

— Берите мою машину и немедленно на аэродром! Приезжает мистер Думбрайт! Извинитесь, что я сам не смог его встретить — у меня неотложное дело.

На поездку к плато, приспособленному под аэродром, ушло минут двадцать. Остановив машину у домика, который одновременно был приспособлен и под служебное помещение, и под зал ожидания, Григорий вышел и с сомнением поглядел на небо. Ветер гнал клочковатые облака, то собирая их в сплошную тучу, то вновь разрывая. Погода была явно не лётной! И действительно, дежурный по аэродрому сообщил, самолёт ещё не запрашивал о посадке.

Не заходя в помещение, Григорий зашагал по кромке лётного поля, радуясь, что может побыть один, вне стен опостылевшей школы. Ветер, правда, холодный, осенний, но он не мешает течению мыслей, рождённых разговором со Шлитсеном, а наоборот, как бы подгоняет их.

Киев… Григорий видит его ещё в развалинах. Каков он сегодня? Газеты, поступающие в распоряжение руководителей русского отдела, пишут о его восстановлении. Каким же будет лицо родного города? Сумеют ли строители гармонично сочетать старое с новым?

Если закрыть глаза и повернуться против ветра, можно представить себе, что стоишь на днепровской круче. Как запечатлелась в памяти каждая подробность открывающегося сверху бескрайнего ландшафта! Неповторимого, присущего только Киеву… Сейчас там, верно, уже зима: ведь кончается ноябрь… А может быть, и нет. Может быть, парки над Днепром все ещё в золоте и багрянце. Ведь Киев славится красотой и длительностью своей золотой осени.

И здесь тоже осень. Чужая осень . Григорий даже не заметил, как она подкралась. Время для него остановилось. Словно измеряется оно иными законами, иными приметами, сделанным и тем, что ещё предстоит совершить.

До слуха донеслось гудение мотора. Дежурный по лэродрому и автомоторист уже бежали по бетонной дорожке. Вздохнув и проведя рукой по лицу, словно отгоняя далёкое видение, Григории тоже направился к середине поля, проклиная в душе пилота за мастерство, с которым тот вёл самолёт на посадку.

— Хелло, Фред! — крикнул Думбрайт, как только ступил на трап, который подкатили к самолёту. По цсечу чувствовалось, что фактический начальник шкогы чем-то взбудоражен.

— Привет, босс!

Пожимая руку, Думбрайт любил похвастать силой, его пальцы, словно тиски, сжимали ладонь того, с кем он здоровался. Зная это, Григории заранее напряг мускулы

— А, боитесь! — улыбнулся Думбрайт.

— Только предосторожность, а это ещё далеко не страх.

— Пхе, Фред! Могли бы сделать приятное своему начальству!.. А впрочем, мне нравится та независимость, с которой вы держитесь! Иногда я забываю, что вы немец… Надеюсь, я не задел ваши национальные чувства!

Григорий, то есть Фред, — сейчас он должен быть только Фредом! — не успел ответить. Рядом послышалось удивлённое, даже немного испуганное восклицание:

— Сомов?

Фред быстро оглянулся. Немного правее трапа стоял не кто иной, как Протопопов! Позеленевший от болтанки в воздухе, с удивлённо разинутым ртом, он выглядел совершенно ошарашенным.

Из рассказа Хейендопфа Думбрайт знал об оригинальном знакомстве Протопопова с Шульцем-Сомовым и теперь от всей души потешался над неожиданной встречей.

— Я знаю, как приятно встретить на новом месте старого знакомого, мистер Протопопов! Поэтому не предупредил вас об этом маленьком сюрпризе, — насмешливо пояснил Думбрайт своему спутнику — Ну, что же вы стоите и не здороваетесь, как положено старым приятелям!

Протопопов заставил себя улыбнуться

— Не скрою, мистер Думбрайт, растерялся.. Когокого, а Сомова чтобы Сомов..

— Коротенькая поправка, — прервал Думбрайт, не Сомов, а Фред Шульц! К слову сказать, ваше ближайшее начальство… А теперь все! Поехали!

Взявшись за руль, Думбрайт кивком пригласил Фреда сесть рядом

— Что нового в школе? — спросил он, как только они отъехали

— Новостей много, но я хотел бы, чтобы вас обо всём проинформировал Нунке.

— А как себя чувствует Шлитсен?

— Не сказал бы, что ему можно позавидовать

— Ещё бы! — Думбрайт в сердцах сильно нажал на педаль, и машина рванулась вперёд.

— Значит, вы в курсе?

Думбрайт не ответил, очевидно не желая продолжать разговор при Протопопове. Да и дорога так петляла среди холмов, что от водителя требовалось напряжённое внимание.

У ворот бывшего монастыря Шульц и Протопопов вышли. Фреду надо было устроить новичка, и это, как всегда, отняло много времени. Пока шли переговоры с дежурным об изолированном помещении для новоприбывшего, Протопопов мрачно молчал, лишь изредка бросая на Сомова-Шульца подозрительные, насторожённые взгляды. Нелегко было бывшему власовскому вожаку смириться с мыслью, что отныне он должен подчиняться этому зазнайке. Когда Шульд передал его с рук на руки дежурному, Протопопов облегчённо вздохнул. Рад был избавиться от неожиданных хлопот и Фред. Ему не терпелось узнать, как разворачиваются события в школе.

Ждать пришлось недолго. Ещё издали он заметил Воронова, который шёл ему навстречу по аллее парка

— Ну, сегодня у Шлитсена бенефис! — прогудел тот на ухо, беря Фреда под руку. — Мы с ним были в приёмной Нунке, когда прибыл Думбрайт, так босс со мной поздоровался, а ему даже головой не кивнул! Много бы я дал, чтобы незримо оказаться в кабинете Нунке

— А почему незримо?

— Вы думаете, от Думбрайта попадёт только Шлитсену? Нет, батенька мой, достанется всем! И Нунке, и мне, и вам.

— За что же нам?

— За компанию и с целью профилактики. Ага, чуть не позабыл! Думбрайт прилетел один? С ним никого не было?

— Один не очень приятный тип, мой старый знакомый. Но откуда вы узнали, что прилетел кто-то ещё?

— Предупредил Нунке. Так, так, выходит — их преподобие прибыли…

— Почему преподобие?

— Так ведь это на мою голову будущий резидент с ограниченными обязанностями.

— Я не понимаю.

— Я должен сделать из него руководителя секты пятидесятников в Белоруссии.

— Значит, он будет работать по специальности?

— Теперь уже не понимаю я!

— Я же вам сказал — это мой старый знакомый. Он и до войны руководил сектой где-то на Брянщине.

— Может быть, присядем на скамейку, и вы подробно мне расскажете? Приятно будет ненароком ошеломить их преподобие своей осведомлённостью.

— Он не из тех, кого легко ошеломить, в прочем…

Но рассказать Воронову, что он знает об «отце Кирилле», Фреду не пришлось. Только они облюбовали уютную скамью, как к ним быстро подошёл взволнованный Шлитсен.

— Уф! — выдохнул он, опускаясь рядом. — Ну и ну! Увидел вас в окне — не выдержал. Слава богу, пронесло!

— Что пронесло? Все уладилось? — в голосе Воронова чувствовалось явное разочарование.

— Не совсем. Не больно уж хорошо, но и не так худо, как можно было ожидать. Нунке отстоял! Остаюсь при школе…

— Разве речь шла о вашей… отставке?

— Представьте себе, герр Шульц! Именно об… отставке. Думбрайт настаивал, чтобы я немедленно покинул школу. И если бы не герр Нунке.. его благородство…

— Благородство? — пожал плечами Воронов. Просто он спасал своего заместителя, боясь остаться без помощника..

— А если я скажу вам, что больше не заместитель Нунке?

Лицо Воронова тотчас просияло.

— Тогда кто же вы?

— Переходу в ваше распоряжение, герр Шульц. Шлитсен поднялся и щёлкнул каблуками.

— В моё распоряжение? — переспросил крайне удивлённый Фред.

— Так точно!

— Но какие обязанности вы будете выполнять в русском отделе?

— Читать совершенно новую дисциплину защита от собак.

Воронов победоносно взглянул на Фреда, но тот отвёл глаза. Он и так едва сдерживался от смеха.

МИСТЕР ДУМБРАЙТ ТРЕБУЕТ АКТИВНОСТИ

— Я противник тостов, мистер Думбрайт, особенно при встрече с глазу на глаз. Тосты нарушают интимность обстановки… Но сегодня я хотел бы сделать исключение. Поднимаю этот бокал за вас! Я просто в восторге от вашей энергии и работоспособности! сказал Нунке за ужином и, перегнувшись через стол, чокнулся с боссом.

И действительно, с момента приезда в школу «рыплрей благородного духа» Думбрайт работал не покладая рук. Просыпался босс ровно в семь утра, полчаса уходило на гимнастику, затем он одевался, выпивал чёрный кофе без сахара, но обязательно с сухариками, с вечера побрызганными лимонным соком. Все он делал очень быстро, посматривая на стрелки часов и не разрешая себе потратить ни секунды лишней сверх ассигнованного на то или иное занятие времени.

В половине восьмого Думбрайт быстро выходил из отведённого ему бокса и возвращался в него обратно ровно в двенадцать — завтракать.

За четыре с половиной часа Думбрайт успевал осмотреть несколько десятков боксов, в которых жили воспитанники школы, чтобы лично проследить за подъёмом, туалетом или завтраком, всюду требуя точной регламентации. Потом он шёл в классы, где проводились групповые занятия. Поскольку каждая группа состояла из трех человек, это отнимало немало времени. Тем более, что Думбрайт не просто наблюдал, как будущие диверсанты осваивали борьбу, нападение, разоружение, а и сам активно включался в процесс обучения, демонстрируя отличные навыки в применении различных приёмов.

Из классов босс спешил в так называемый «оружейный зал», где «рыцари» учились обезвреживать д заряжать мины, демонстрировали своё умение закладывать их под мосты, железнодорожное полотно, заводские станки, макеты которых были расставлены здесь же, в бывшей монастырской трапезной. Мистер Думбрайт не гнушался сам подлезать под тот или иной макет, чтобы проверить, правильно ли заложена мина, спорил с инструкторами и преподавателями, критиковал методы обучения, иногда нарочно вносил абсолютно неприемлемые предложения и горячо их отстаивал, чтобы проверить квалификацию того или иного мастера диверсионных дел.

Из «оружейного зала» он направлялся в тир, который находился в бывшей церкви и соединялся с залом длинным коридором без окон.

Здесь обучали убивать.

Мишенями служили искусно сделанные манекены в рост человека. Они двигались по специально сделанным рельсам, иногда показывались над полом или на миг выглядывали из какого-нибудь отверстия. Двигались медленно, быстро, с молниеносной быстротой… Будущие агенты и даже диверсанты обучались здесь индивидуально. По каждому манекену можно было стрелять только раз. После выстрела Думбрайт вместе с инструктором проверял, куда именно попала пуля. Ведь от «рыцарей» требовалось умение попасть в голову или грудь, притом обязательно так, чтобы первый же выстрел можно было считать смертельным.

Сам Думбрайт, к превеликому своему сожалению, стрелял неважно и всячески избегал демонстрировать мастерство убийцы. Бессильный показать высший класс стрельбы, он компенсировал это отборной руганью. Если кто-либо из «рыцарей» промазывал, босс с пеной у рта отчитывал виновного гак, что даже ему самому не хватало слов.

Рядом с тиром, в бывшем правом притворе, отгороженном теперь сплошной каменной стеной, помещался «секретный кабинет». Здесь осваивали новейшую американскую диверсионную технику. Последней «новостью» были электроперчатки и потайные пульверизаторы. Думбрайт наглядно их демонстрировал. По поверхности такой перчатки, соединённой с бесшумным моторчиком, находящимся в кармане брюк, пропускался электроток. Стоило только положить руку в перчатке кому-либо на плечо, и человек терял сознание, иногда на очень длительное время. Пульверизатор клали в верхний карман пиджака, и он выглядывал оттуда, как острый уголок обычного белого платка. Но от этого «платочка» тянулась тоненькая трубочка, конец которой лежал в левом нижнем кармане. Разговаривая, можно было незаметно нажать грушу в конце трубочки, и в лицо собеседника била короткая струя какой-то жидкости. Так же, как и при соприкосновении с электроперчаткой, человек терял сознание.

Для практики в «секретном кабинете» манекены не годились. Практиковались на живых мишенях, то есть на том балласте, который постепенно образовывался в школе из агентов, не сумевших справиться с заданием, из искалеченных во время перехода границы, из шпионов, по тем или иным причинам «вышедших в тираж». Вместо обещанной пенсии две последние категории снова получали новое задание: выполняли в школе роль обслуживающего персонала или подопытного материала. Случалось, что после некоторых опытов с пульверизатором, перчаткой или каким-либо другим прибором эти неудачники так и не приходили в себя. Тогда их тайком хоронили на монастырском кладбище.

Проверив, как осваивается новая техника, Думбрайт ровно в одиннадцать пятьдесят возвращался к себе завтракать. Как и утренний кофе, завтрак всегда был одинаков: варёная холодная баранина, приправленная различными специями и обильно политая уксусом, несколько тоненьких ломтиков сыра со сладким вином и большой апельсин. Завтракал Думбрайт всегда один. Все знали, что от двенадцати до тринадцати беспокоить его не положено: он готовится к самой важной работе — к посещению класса «А».

Класс «А» специального помещения не имел. Кандидаты в агенты обучались в тех же боксах, где жили. Инструкторы, преподаватели, воспитатели приходили к каждому отдельно.

Сейчас все внимание Думбрайта сосредоточилось на тех, кто уже заканчивал обучение или закончил его и вот-вот должен был выехать к «месту назначения». Оно не было известно ни преподавателям, ни инструкторам. Последние лишь отвечали за усвоение теоретического и практического курсов обучения. Всё остальное их не касалось. О месте назначения знал лишь сам новоиспечённый агент, Нунке да ещё воспитатель, роль которого на данном этапе подготовки необычайно возрастала: под его руководством ученики класса «А» изучали условия жизни того района, куда их направляли, его этнографические особенности, экономику, подробный — до мельчайших деталей — план местности и прочее.

Одновременно будущему агенту прививались и все те навыки, которые бы давали возможность в новой среде чувствовать себя свободно и ничем не отличаться от местных жителей.

Последнее время при «освоении местности», как именовалась эта дисциплина в школе, самое большое внимание уделялось систематическому чтению советских газет данного района. Центральные газеты выписывались через различные официальные каналы, а затем поступали в школу. Хуже обстояло дело с районными и особенно с многотиражками — заводскими или институтскими. Их нелегально пересылали через «почтовые ящики» или почтальонов-туристов.

Ещё во время своего первого появления в школе «рыцарей благородного духа» Думбрайт поучал Нунке:

— Газеты советских заводов и институтов — это неисчерпаемый источник необходимой нам информации. Мы должны добиться, чтобы школа получала их как можно больше, чтобы поступали они систематически… Подчёркиваю: имеет смысл только систематическое чтение. Отдельная корреспонденция, заметка или статья могут вам ничего не сказать, а сопоставляя их, подвергая анализу сведения, полученные вчера, сегодня, завтра, можно узнать, какую продукцию выпускаег завод, сколько в нём цехов, как они оборудованы, выпуск какой новой продукции внедряется и т.д.

— Вы совершенно правы, — оправдывался Нунке — Я и впрямь недооценил этот источник. А должен был первым за него ухватиться. Вам известна история с журналистом Якобом Бертольдом?

— Что-то слышал, но сейчас не припомню.

— Это немец, антифашист. Накануне мировой войны он бежал в Швейцарию и опубликовал книгу, где доказывал, что Гитлер готовится к захватнической войне. В подтверждение своего прогноза Бертольд абсолютно точно называл количество наших дивизий, более того — раскрыл всю дислокацию армии фюрера. По приказу Гитлера мы, то есть немецкая разведка, — кстати, я тоже принимал участие в этой операции, — выкрали Бертольда и привезли в Германию. Конечно, допрос, требование назвать имена предателей, выдавших военную тайну. И, представьте себе, Якоб Бертольд наглядно убедил нас в том, что всю информацию о дислокации наших войск он почерпнул из наших газет и журналов

— Вот-вот… А у вас же перед войной цензура свирепствовала. И вообще вы, немцы, более пунктуальны и осторожны, нежели славяне.

На следующий день Нунке дал указание по всей агентурной сети о систематическом изучении советской районной прессы и многотиражек, которыми раньше пренебрегали. В классе «А» ввели специальную дисциплину.

Навещая каждого воспитанника, заканчивающего класс «А», Думбрайт обращал особое внимание на знание такой прессы и «гонял» по ней учеников, как по учебнику. Он требовал, чтобы они назубок знали фамилии всех руководящих работников района или области, имена знатных людей, даты съездов, конференций, интересных собраний, репертуар местных театров и кино. Необычайно интересовала его и самодеятельность. Нунке заметил, что босс с удовольствием выслушивал тех, у кого была склонность к музыке, живописи или литературе.

Вот и сегодня он провёл чуть ли не час в двадцать восьмом боксе, слушая слабенькие стишки одного доморощенного поэта.

— Я даже представить себе не мог, что вы так интересуетесь литературой и особенно поэзией, — удивился Нунке.

— Поэзия? Это вы о том, из двадцать восьмого? расхохотался Думбрайт. — Он такой же поэт, как вы миссионер.

— Тогда почему же вы провели с ним столько времени?..

Думбрайт снисходительно похлопал Нунке по плечу:

— До мая сорок пятого борьба шла вооружённая нужны были автоматы, пушки, самолёты. Сейчас мы начали борьбу умов, идеологий. Иная борьба — иное оружие: философия, живопись, музыка, литература. Уверяю вас, агент, который организует литературный кружок или подпольную выставку картин нужного нам направления, стоит не меньше, чем специалист по активным диверсиям. Вот почему я слушал опусы этого рифмоплёта. Пойдёмте скорее ужинать, хочется прополоскать горло!

«Полоскал горло» Думбрайт лишь вечером чистым бренди, и весьма основательно. Впрочем, пьяным Нунке его никогда не видал. Только краснело лицо да громче становился голос.

В этот вечер он тоже много выпил, хотя и цедил бренди сквозь зубы маленькими глоточками, словно смаковал тонкий букет вина.

Неожиданно для Нунке Думбрайт отставил только что налитую рюмку.

— Съездим на аэродром, поглядим на парашютистов? Хочется на воздух!

— Прыжки начнутся только через час. Может быть, взглянете на карту? Вы приказали приготовить к вечеру!

— Хорошо. Тащите карту!

Нунке долго колдовал возле замка сейфа, наконец, вытащил вчетверо сложенную карту европейской части Советского Союза, испещрённую кружочками, квадратиками, треугольниками, и разложил на столе.

Думбрайт долго и внимательно изучал эти значки.

— Мало! До смешного мало! И это все, на что способна ваша школа?

— Максимум! Но ведь мы не одни, существуют десятки других подобных заведений…

— Мало! Мало! Боже, как мало! — упрямо повторял Думбрайт, продолжая изучать карту.

— Если взять нашу школу в отдельности. Но ведь вы сами сказали, что списки бывшей немецкой агентуры попали к вам! Выходит…

— Этой агентуры не существует, мистер Нунке! Практически она равна нулю! Если и сохранился какой-нибудь неразоблачённый агент, то мы не такие дураки, как Шлитсен, чтоб на него рассчитывать.

— Преувеличение, мистер Думбрайт, уверяю вас! Отступая из России, мы позаботились о том, чтобы оставить там широкую агентуру и хорошо законспирированные явки. Таким образом…

— А вышел пшик! Мы тоже обрадовались, Когда к нам попали ваши списки. Помните, я даже хвастался перед вами! А что получилось на практике? Прошло немногим больше полугодия, и списки эти спокойненько можно выбросить на помойку. Ваша прежняя агентура — сегодня миф! Одни сами пришли в советскую контрразведку с повинной и рассказали всё, что знали, других схватили на месте преступления! Когда ниточка в руках, клубочек разматывается и разматывается… Те одиночки, которые, возможно, притаились, словно мыши в норках, надеются, что о них позабыли… Фактически в России надо все начинать сначала.

Думбрайт сердито отодвинул карту и заходил по кабинету.

— Спрячьте это до завтра! Надо что-то придумать… Кстати, как дела у Воронова и Шульца? Сегодня я их почему-то не видел. Баклуши бьют? Пойдите разузнайте! А я тем временем напишу патрону. Не думаю, что его порадуют наши новости.

— Я только позвоню Шульцу, узнаю — у себя ли он. Вы не возражаете?

Думбрайт вдруг вспылил:

— Надо так поставить дело, чтобы вам докладывали, а не бегать разыскивать своих подчинённых!

— Очевидно, Фред на аэродроме, а Воронов ещё не закончил занятий со своими святошами. Пойду проверю…

Назначенный руководить секцией сектантов, Воронов назвал её классом «Аминь».

— Почему «Аминь»? — удивился Думбрайт, услышав название.

— «Аминь» значит «конец», — хитро прищурился Воронов, возможно, чтобы скрыть грусть, невольно прозвучавшую в голосе. — Мне пошёл семьдесят первый. Думаю, что воспитание кадров пресвитеров, священников и руководителей разных сект моё последнее занятие . Потому и «Аминь»..

Думбрайт, любивший неожиданные названия и прозвища, рассмеялся.

— Только вот что, мистер Воронов, — предупредил он, — не приучайте ваших преподобных к водке! Дай вам волю, так на вас не напасёшься!

— Высокочтимый мистер Думбрайт, и вы, уважаемый герр Нунке! Я не знаю, как обстоят дела в современной России с сектами, церквами и их служителями, но прекрасно помню сеятелей на ниве божьей России дореволюционной — религиозной, суеверной и пьяной. Вы тогда не нашли бы ни одного попа, дьячка, пономаря, который не выпил хотя бы двух рюмок, на крестинах, именинах, свадьбе, поминках, на рождество, на Новый год, на крещение, на масленицу, на пасху, вознесение, троицу, на заговенье перед Петровками, на Петра и Павла, на, на, на… А если сосчитать всех святых да угодников им же несть числа, — не бывало и дня, чтобы поп со своим причтом не пил… Не думаю, чтобы как раз здесь что-либо изменилось! Ведь это даже не новая и старая Россия, а древняя Русь, веселье которой, как сказал равноапостольный князь Владимир, «есть пити»… Аминь!

Последнее слово Воронов пропел во весь голос, и оно эхом прокатилось под сводами школы. Думбрайт зажал уши.

— Колоритная фигура! — сказал он, когда генерал вышел. — Давно работает на вас?

— Лет двадцать.

— А до этого?

— «Интелидженс сервис». Есть основания предполагать, что уже во время первой мировой войны он был связан с английской разведкой, поэтому и эмигрировал в Англию после революции в России.

— Почему перешёл к вам?

— Кто-то из белоэмигрантов выпустил в Париже мемуары, где припомнил и заслуги генерала, который с ведома и по поручению русской разведки ловко морочил голову своим английским коллегам. Воронову дали пинка под зад, и он предложил нам свои услуги.

— Очевидно, генералу есть что вспомнить!

— Ещё бы! Мог бы написать несколько томов любопытнейших воспоминаний: всё-таки прошёл школу трех разведок и знаком с их кухней.

— То-то и оно… — повертел головой Думбрайт.

— У вас возникли какие-то сомнения относительно Воронова? Уверяю вас, он служит нам верой и правдой! Ему больше некуда податься, да и стареть стал.

— Именно это меня и беспокоит.

— Вас волнует вопрос о пенсии?

— Какой пенсии? — удивился Думбрайт. — Ах, это вы об обещанной компенсации при выходе в тираж? Что же, пусть тешит себя этой мыслью, пока способен работать. А потом… потом увидим! Я не сторонник того, чтобы цацкаться с такими , как он. Тот, кто много знает, всегда опасен! Учтите такой психологический момент: разведчик всегда таит в себе чересчур много скрытого от других, и чем больше всего этого накапливается, тем сильнее становится внутреннее давление.

— Простите, я не совсем понимаю, какую опасность это представляет для нас.

— Такие, как Воронов, всю жизнь живут двойной жизнью: внутренней, скрытой от всех, и внешней, которая проявляется в действии, становится доминирующей и угнетает первую. Хороший разведчик прежде всего молчальник. И вот, когда он выходит в тираж, внутреннее давление, не сдерживаемое более внешними обстоятельствами, словно прорывает оболочку, и все, о чём молчалось и что накапливалось годами, вырывается наружу. Вы читали мемуары бывших разведчиков? Всех их словно прорвало, так они спешат выговориться. Они становятся болтунами и рассказывают о таких вещах, которые…

— Не подлежат оглашению, — то ли спросил, то ли подтвердил Нунке.

— Ни при каких условиях! Ибо раскрываются не только отдельные факты, а и сами методы разведывательной работы.

— Но, к сожалению, нет такого закона…

— Законы пишутся для толпы, а не для тех, кто стоит у руля, кто творит политику! Кому это знать, как не вам! Не предполагал, мистер Нунке, что вы так наивны!

— Сейчас не времена диктатуры национал-социализма. Ведь именно ваши газеты поднимут шумиху о нарушении прав и законности.

— А мы их и не станем нарушать… Смерть старого человека вещь вполне естественная…

— Вы говорите о… как бы это сказать… — Нунке замолчал, не зная, правильно ли он понял своего босса.

— Лишь небольшое ускорение событий: своевременная ликвидация, — спокойно пояснил Думбрайт.

— Та-ак… — промямлил Нунке, чувствуя, как по спине побежали мурашки.

Ведь он сам целиком зависел от Думбрайта. И хотя был в расцвете сил, но вдруг понял — неумолимо приближается день, когда и о нём, Иозефе Нунке, возможно, поведут такой же разговор…

Сегодня, направляясь к Воронову, он снова припомнил все сказанное боссом, и что-то похожее на жалость шевельнулось в его сердце. Но усилием воли он приглушил жалость, смешанную с тревогой. Не может быть, чтобы Думбрайт когда-нибудь поставил знак равенства между ним и Вороновым! Чушь! Нервы! Даёт себя знать разлука с Бертой и детьми.

Надо ребром поставить перед ней вопрос о переезде сюда, в Испанию. В конце концов он в таком возрасте, что никакие посещения домика на улице Сервантеса не могут заменить ему родного очага. Изабелла, правда, очаровательна, но её требования в последнее время стали непомерными, а темперамент иногда просто утомляет. Берта же, наоборот, умеет всегда держаться в рамках рассудительной добропорядочности. После сомнительных похождений военного времени это именно то, чего он жаждет… Ганс и Лиз тоже не могут долго оставаться вне его отцовского влияния. Особенно Ганс. Берта слишком мягка с ним, она потакает его увлечению жипописью, забывает, что надо закалять душу мальчика, а не расслаблять её напрасными надеждами на шаткую славу художника. Впрочем, когда Нунке последний раз был в Берлине, дети выглядели прекрасно. Да и разве может быть иначе? У них хорошая наследственность как со стороны матери, так и со стороны отца, так что перемена климата не может сказаться на них отрицательно. Напрасно Берта этого побаивается. Верно, не надо было рассказывать ей об увечье Иренэ. Увечье увечьем, а Берта вбила себе в голову, что в иных условиях, в другом климате… Женская логика! Невзирая на свою рассудительность, Берта вначале немного ревновала мужа к Агнессе. Так и говорила: «твоя гитана»… Хорошо бы он выглядел, связавшись с патронессой! А момент, когда он чуть не влип в такую историю, был! Если бы не брезгливость к Иренэ… и не молчаливый отпор цыганки, которая корчит из себя святошу. Впрочем, не такая уж она святоша! Гольдринг, то бишь Шульц, что-то зачастил туда. Это, конечно, неплохо, так как уменьшится влияние на патронессу падре Антонио, который заупрямился и начал своевольничать. Да и Шульцу полезно на время забыть невесту, дочь Бертгольда. Как он мечтал разыскать её! Сколько раз заводил разговор о поездке в Швейцарию. А последнее время что-то не вспоминает. И очень хорошо. Лора Берггольц, верно, получила кругленькое наследство после отца, так что у неё в руках верный способ удержать любимого. И считай, что Фред Шульц погиб для разведки, — дай ему только почувствовать под ногами твёрдую почву. А получит приданое только его тогда и видели.

Погруженный в эти мысли, Нунке не заметил, как очутился в боксе старого генерала.

Если бы начальнику школы было свойственно чувство юмора, он, верно, рассмеялся бы, увидав «натюрморт», представившийся его глазам: на столе между библиями — одной большой, роскошно изданной, второй — карманной, только недавно присланной из Нью-Йорка, и стопками сектантских журналов, тоже напечатанных в США, в живописном беспорядке расположились две бутылки вина: одна пустая, вторая только что начатая, тарелка с рыбьими хвостиками, головками и косточками, недоеденные куски хлеба.

У стола сидели Воронов и Протопопов, оба чуть подвыпившие.

— Пфе, как у вас грязно! — поморщился Нунке.

— Нормальная обстановка после дружеской беседы и скромного ужина. Человек с фантазией даже сказал бы символическая! Поглядите, как все подходит одно к другому. Хлеб, который преломил наш Иисус Христос с пустыне, вино из Каны Галилейской, рыба — символ христианства, наконец, проповедь слова божьего… Воронов положил руки на библию и на одну из стопок журнала. Все, как полагается священнослужителю…

— Босса интересует подготовка группы «Аминь». Вы сможете составить к утру отчёт? Без разглагольствований, только факты и цифры.

— Конечно! Ещё не было случая, чтобы старый Ворон не выполнил задания. Даже после приёма этих капель, — Воронов постучал ногтями по горлышку бутылки. — Аква вита вдохновляет.

— Как вы думаете, когда можно будет начать отправку людей из группы «Аминь»?

Воронов задумался.

— Сейчас конец ноября… Стало быть, в апреле-мае будущего года.

— Вы в своём уме? На такой срок мы никогда не согласимся!

— Раньше не получится, — Воронов поднялся, его раскрасневшееся, лоснящееся лицо побагровело.

— Но поймите, железо куют, пока горячо, а человеческие души «утешают», пока их разъедает боль и тоска утрат… Именно сейчас нам нужны руководители сект, а не тогда, когда люди придут в себя и с головой погрузятся в водоворот будничных дел. У большевиков их предостаточно, чтобы заставить думать о земном, а не о небесном.

— А о чём вы думали раньше, господин начальник школы? Ткнули мне неучей, которые не могут отличить часослов от евангелия, и требуете, чтобы я за три дня испёк вам трех богатырей! Какие же руководители сект будут из этих прохвостов без соответствующей подготовки? Какие молитвы они понесут людям?

— Думбрайт говорил, что у них при сектах существуют специальные отделы, обрабатывающие новые молитвы и гимны — текст и музыку к ним. Вы обращались к ним?

— Вот вчера прислали несколько таких опусов! Протопопов, что вы скажете о такой молитве? — Воронов раскрыл журнал на предпоследней странице и сердито швырнул его на стол.

— Читал, читал. Смех да и только! Мелодия точнёхонько как в той старой песне, которую выводили, умываясь слезами, обольщённые девушки. Вы только послушайте.

Протопопов вытянул вперёд руку с журналом и пропел:

— «До-о-го-рай, моя лу-чи-и-на, до-го-рю с то-боою я…» А теперь вот: «Се гря-дет моё спа-се-ние, се гря-дет моя за-ря…»

Нунке не мог удержаться от смеха, и это ещё больше рассердило Воронова.

— Вам смех, а мне слезы!

— И всё-таки подготовку надо ускорить, — сразу стал серьёзным Нунке. — Будь что будет. Давайте завтра утром соберёмся у меня и посоветуемся. Предупредите Шульца. Кстати, он давно на аэродроме?

— На аэродроме? Да его и духу там нет! Он у Пантелеймона возится с квартирантом.

— Ах да, вспомнил… Когда он вернётся, скажите, чтобы зашёл ко мне.

Нунке вышел.

А тем временем Фред, возвращаясь из Фигераса, и не думал спешить.

Как хорошо, что в его распоряжении машина без шофёра! Можно ехать, как захочется! Сейчас он сбавит скорость до минимума и поедет медленно, чтобы можно было обдумать все события сегодняшнего дня.

…Часов в шесть Фред подъехал к одинокому домику на окраине Фигераса, где вот уже почти неделю после встречи с Ноьяой живёт Домантович. Собственно говоря, не живёт, а томится, ибо его положение не изменилось: ни одной газеты или книги, ни карандаша, ни клочка чистой бумаги… У глухонемого, правда, «прорезался» голос, но два-три слова, брошенные утром, во время обеда и за ужином, только подчёркивали гнетущее молчание на протяжении всего дня. Оставалось отлёживаться или слоняться по саду под неусыпным оком хозяина, мурлыкать надоевший мотив, привязавшийся с утра, и сдерживать, изо всех сил сдерживать раздражение…

Оно прорвалось сегодня утром. Неожиданно для самого себя Домантович отказался завтракать, заявив, что с сегодняшнего дня он объявляет голодовку:

— Вы, холуй! Скажите вашим хозяевам, что они либо выпустят меня отсюда, либо вынесут ногами вперёд.

«Глухонемой», как мысленно продолжал называть его Домантович, лишь равнодушно пожал плечами и спокойно принялся убирать тарелки.

Обедать Домантович тоже не вышел, хотя ровно в четыре Пантелеймон, со свойственной ему пунктуальностью, накрыл на стол.

Прислушиваясь к звону ножей и вилок, Домантович глотал слюну и зло издевался над собой: «И не отнялся у тебя язык, когда ты это брякнул! Идиот! Вместо того, чтобы набираться сил на курорте у дядюшки Пани, продемонстрировать свою выдержку, так сорваться. Тьфу! А теперь, голубчик, держись! Назвался грибом, полезай в кузов!»

— Обедать! — лаконически оповестил хозяин, появляясь в двери.

— Убирайся! — так же коротко отрубил квартирант.

Отвернувшись к стене, он старался заснуть, но сосало под ложечкой, от непрерывного курения рот наполнился горькой слюной, в голове сновали такие же горькие мысли.

В конце концов его всё-таки одолела дремота. Может быть, пришёл бы и долгожданный сон, но до слуха донёсся шум машины, который внезапно оборвался у ворот. Необычайное событие для этого безлюдного уголка! Лишь дважды здесь появлялась машина: впервые — когда его привёз тучный старик, и второй раз, когда они с Пантелеймоном и его нежной «сестричкой» ездили в загородную таверну.

Может быть, опять приехала Нонна? Даже её Домантович повидал бы с удовольствием — всё-таки человеческая речь и новое лицо! Быстро поднявшись, Домантович подошёл к окну, но разглядеть, кто именно приехал, не успел. Впрочем, шаги, прозвучавшие на крыльце, а потом в комнате, были явно мужские.

Снова лечь и притвориться спящим? Это поможет вьшграть минутку, чтобы сориентироваться и решить, как вести себя с неожиданным посетителем.

Домантович лёг ничком, лишь слегка повернув голову к двери, ровно настолько, чтобы уголком глаза видеть, кто войдёт. Но как только дверь отворилась, вскочил:

— Сомов! Неужели и вы тут?

— Как видите. Только не Сомов, а Фред Шульц.

— Чудеса! Настоящие чудеса! — воскликнул Домантович, возбуждённо пожимая руку Шульцу. Рукопожатие было крепким и искренним, а вот удивление… Фреду показалось, что в нём было что-то нарочитое.

— Не хотелось бы повторять банальных слов о том, что мир тесен, но при нынешних способах передвижения он действительно становится все теснее и теснее. Рад снова встретиться с вами, Домантович!

— Не так, как я, Сомов! Я ведь здесь чуть не одичал!

— Повторяю, моё настоящее имя Фред Шульц.

— Простите, в дальнейшем буду вас так величать. Может быть, присядете?

— Конечно. К сожалению, пришлось прийти к вам не с дружеским визитом, а по делу.

— Вот как? Мной начинают интересоваться? Уже легче… Так в чём же заключается ваше дело?

— Мне поручено подробно ознакомиться с вашей биографией. И не только ознакомиться, но и записать. На плёнку.

— Может, вы скажете мне, как старому знакомому, кому она нужна и зачем?

— К величайшему сожалению, я должен только спрашивать, а вы — только отвечать.

— А если я откажусь?

— Не советую. Вы этим только усложните себе жизнь. Ведь вы лишены возможности не только бороться, а даже подать голос.

— А я так обрадовался, уввдав вас!

— Мне тоже приятно…

— Вести допрос?

— Так уж и допрос! Обычные анкетные данные… Подавали же вы наверняка письменную биографию Хейендопфу. Ведь без этой формальности…

— Хорошо, я согласен, только с одним условием…

— Вы заставляете меня повторять: вы не можете ставить условия.

— Назовём это маленькой просьбой. Вас устраивает такая редакция?

— Если просьба действительно маленькая… — заколебался Шульц.

— Крохотная!

— Чего же вы хотите?

— Чтобы это чучело, — Домантович кивнул в сторону хозяина, — не торчало хоть сейчас у меня перед глазами. Он так опротивел мне, так осточертел, что я готов задушить его сонного.

Лицо Пантелеймона оставалось непроницаемым, словно он и впрямь был глухонемым.

— Ну, это действительно маленькая просьба. Рад, что могу её удовлетворить. Оставьте нас одних, Паня, только будьте поблизости!

— Слушаюсь. В случае чего..

— Как обычно: я позову вас.

Пантелеймон вышел. Домантович весело подмигнул ему вслед

— Что ж, вытаскивайте эту штучку, которая оттягивает ваш карман, и записывайте. Меня уже записывали в этой комнате и ещё в одном месте… Придвинуться поближе?

— Как вам удобно. Аппарат очень чувствителен.

Шульц включил магнитофон. Домантович придвинулся со своим стулом к столу и вполголоса начал:

— «Родился я в Республике немцев Поволжья…»

Когда первая лента закончилась и Шульц вставлял новую, Домантович горелой спичкой нацарапал на коробке сигарет: «Дайте кусочек бумаги».

Фред удивлённо поглядел на него, но выдернул из записной книжки листочек и вместе с карандашом молча положил на стол, одновременно выключив магнитофон. Механически продолжая рассказывать дальше, Домантович написал:

«Чарльз Диккенс так и не закончил роман „Тайна Эдвина Друда“.

Фред чуть не вскрикнул.

Быстро схватив карандаш, он на том же клочке бумаги ответил:

«Аксаков подтверждает, что рукой какого-то спирита из США роман был закончен».

Это был пароль, обусловленный ещё в Берлине Домантович и Григорий Гончаренко радостно переглянулись.

 

ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В РИМ

Короткая зима обрушилась на Каталонию сильными ветрами, частыми дождями, а по временам и мокрым лапчатым снегом.

Помещения бывшею монастыря продувало насквозь. В боксах ещё было относительно тепло, но в длинных коридорах, высоких залах, в церкви, в тирах, где обучали стрельбе, гуляли сквозняки, сырой воздух пронизывал до костей.

Холод, мрачная полутьма, искусственная изоляция друг от друга, отсутствие каких-либо развлечений, кроме бренди, комиксов и модных пластинок, — все что влияло на «рыцарей», отражалось на их успехах.

Вначале, правда, непогода вызвала даже некоторое оживление в школе. Будущие шпионы и диверсанты, запертые в боксах, жаждали во что бы то ни стало вырваться на свободу, как можно скорее покинуть мрачные монастырские стены. Но постепенно даже самыми старательными учениками овладела апатия. Никто не нарушал установленной дисциплины, но теоретический и практический курс программы усваивались медленно, часто бывали срывы, и это заставляло преподавателей и инструкторов возвращаться к пройденному.

Особенно пал духом Середа, который в школе значился под кличкой «Малыш». Лишь занятия по борьбе на некоторое время выводили его из состояния апатии, но последнее время Середу избегали приводить в спортзал. В запальчивости «Малыш» так дубасил своего партнёра, что того силой приходилось вырывать из его рук, и не всегда успевали это сделать вовремя: одному из тренеров Середа могучим ударом перебил ключицу второго на долгое время вывел из строя, так стукнув о пол, что у того сдвинулся с места какой-то позвонок.

Что же касается теоретических дисциплин, то «Малыш» к ним был совершенно равнодушен.

У Григория относительно Середы были свои намерения, и он попробовал повлиять на всегда мрачного парня.

— Послушайте, «Малыш», — сказал он как-то вечером, зайдя к нему в комнату, — я пришёл не как официальное лицо — ваш воспитатель, а просто как старый знакомый, который относится к вам доброжелательно. Мне хотелось бы…

— Во-первых, у меня есть имя собственное, и собачья кличка ни к чему. Во-вторых, я по горло сыт добродетелями! А такими, как вы, в особенности! — приподнявшись на кровати, Середа с такой ненавистью поглядел на своего воспитателя, что тот понял: бедняга никогда не простит себе откровенности в казарме под Мюнхеном, а Фреду — обмана, на который тот пошёл, назвавшись Сомовым.

— И всё-таки я действительно желаю вам добра! Когда-нибудь вы это поймёте… Но оставим это.. Неприязнь, вражда — это область чувств, а я пришёл для того, чтобы обратиться к вашему разуму.

— Убирайтесь отсюда, господин Сомов! Фреду Шульцу я не имею права это сказать, так спросите у Сомова. Он, безусловно, посоветует вам уйти как можно скорее.

Встретившись на следующий день с Домантовичем, Григорий передал ему разговор с Середой.

— Он не из тех, на ком можно поставить крест. У меня из головы не выходят слова, сказанные им в тот вечер, когда пьянствовали те типы, продавшиеся Черногузу. Помнишь, ты тоже слышал: «Может, хоть немного грязи с себя смою…» Я не могу к нему подступиться, он люто ненавидит меня, считает основным виновником того, что оказался здесь. Тебе будет легче найти с ним общий язык, тем более, что на людях мы с тобой не очень симпатизируем друг другу.

— Хорошо! Организуйте нам встречу!

— Я мог бы поселить вас вместе, но тебя готовят в резиденты, а он проходит по классу «Д». Единственное место — спортзал.

— Ты хочешь, чтоб он свернул мне шею или проломил голову?

— Договорись с ним как-нибудь. Я вызову тренера к себе, и вы сможете побыть вдвоём. Потом что-нибудь придумаем…

— Есть новости?

— Думбрайт что-то часто стал заглядывать во все уголки. Очевидно, к чему-то готовится. Знаменательно и то, что раньше все торопил, а теперь категорически настаивает на углублении знаний и подготовки. До весны — ни одной операции. Лишь засылка двух резидентов с одинаковым заданием: глубоко законспирироваться. Когда будут уточнены даты и места высадки, я тебе передам.

— А пока бить баклуши?

— Выходить в эфир в случае крайней необходимости.

— Можно спятить.

— Мне, думаешь, весело? Я теперь каждую минуту беспокоюсь о тебе.

— Так ведь я для них настоящая находка! Какой аттестат! Ещё до войны работал инспектором наробраза в одном из районов Республики немцев Поволжья и якобы выполнял деликатные поручения немецкой разведки, во время войны перешёл на сторону Власова и там зарекомендовал себя наилучшим образом… Всетаки высшее образование, интеллект и непреодолимое отвращение к посредственностям, которые не давали мне хода на родине. Букетик!

— Ты все шутишь!

— Какое там… Не пошутишь, голубчик, если знаешь, как оборачиваются дела. У наших союзников появилась тенденция ревизовать потсдамские решения. На совещании министров иностранных дел в октябре, в Лондоне…

— Это ты о выступлении Бирнса?..

— Да. И о том, что руководителя делегации США поддержал английский министр иностранных дел Бевен. В этом трогательном единстве взглядов отчётливо видна тенденция объединения против СССР. Ты понимаешь, к какому обострению международной обстановки это приведёт?

— Достаточно взглянуть на Думбрайта, чтобы все понять. Он уже намекал — мы накануне величайших событий, которые распахнут перед нами значительно более широкие горизонты, чем прежде… Но не будем думать об этом и вернёмся к нашим сегодняшним делам. Не теряя времени, возьмись за Середу.

— Назначь его моим партнёром хоть завтра. Только заранее позаботься об йоде, примочках и всяких там припарках… Итак, завтра?

— Если дежурным по залу будет не Вайс…

— Вайс? Этот альбинос? Что ты против него имеешь?

— Чересчур любезен, набивается в друзья, любит задавать лишние вопросы.

— Может быть, просто симпатизирует тебе?

— Вряд ли. Спросит, например, бывал ли я в пивнушке на углу такой-то и такой-то улиц, а во взгляде такое, знаешь, равнодушие… Слишком уж подчёркнутое, чтобы быть естественным. И в мышцах лица чувствуется напряжение… Сдержанное, едва уловимое, но ведь я хороший физиономист… Каждой клеточкой тела ощущаю, что Вайс относится ко мне с недоверием.

— Ты дал повод?

— Ни единого. Здесь, верно, действует интуиция следователя гестапо. Инстинктивно чувствует во мне какую-то враждебную силу.

— Гм… мне это не нравится. Будь осторожен!

— Мне тоже. Что же до осторожности, то не волнуйся. Не впервой!

Успокаивая Домантовича, Григории чуть покривил душой.

С начальством, преподавателями у него установились неплохие отношения, и то, что Вайс, вопреки всем, незаметно следит за ним, рождало тревогу. А что если он действует не по собствемюй инициативе, а, скажем, по приказу Думбрайта? Нет, это отпадает. Босс как раз выказывает особое расположение к молодому воспитателю русского отдела. Он как-то даже сказал, что считает его больше американцем, чем немцем. В устах Думбрайта это наивысшая похвала. Нунке? Не может быть. Этот знает его как фон Гольдринга, а без пяти минут зять такой птицы, как Бертгольд, для Нунке вне подозрений. Тогда Шлитсен?.. Возможно! Он с самого начала отнёсся к Фреду Шульцу насторожённо. Правда, по возвращении из Мюнхена эта насторожённость исчезла, но то, что бывшего заместителя начальника школы сместили с должности да ещё сделали подчинённым человека нового, гораздо более молодого, не могло не породить обиды, зависти, неприязни.

Так или этак, а надо остерегаться, ещё внимательнее контролировать каждый свой шаг, слово, взгляд… Раньше хоть в компании Агнессы и Иренэ он отвлекался немного, отдыхал душой, а теперь…

Теперь Фред Шульц появляется на вилле патронессы не чаще раза в неделю. Не потому, что встречают его неприветливо, а потому, что в его отношениях с хозяйкой дома возникла напряжённость. Агнесса то радостно бросается ему навстречу, то разговаривает сдержанно, так, словно они только что познакомились. Бывает — начнёт по старой привычке живо чтото рассказывать, но вдруг оборвёт на полуслове, помрачнеет и замолчит. Да и остаются они наедине редко: падре Антонио стал чуть ли не постоянным обитателем виллы.

С наступлением холодов Иренэ стало хуже. Укутанная по самое горло в бесчисленные пушистые платки и пледы, она выглядывала из своего гнёздышка, словно смертельно раненый зверёк, ощетинившийся и одновременно совершенно беспомощный.

Все, как могли, старались развлечь маленькую больную, но она лишь досадливо морщилась, а когда ей слишком докучали заботами, просто закрывала глаза, притворяясь спящей.

Лишь Педро мог вызвать подобие улыбки на губах девочки. Неутомимый и непосредственный, искренне преданный маленькой подружке, он не подделывался под её настроение, не говорил с ней взволнованно-жалобным тоном, не избегал разговоров о болезни.

— Пхэ, болит! А знаешь, как мне было больно, когда меня избил этот одноногий черт из таверны? Ни лечь, ни сесть не мог, ни ногой, ни рукой пошевелить. А я плевал на то, что больно, знал — все равно поднимусь. И ему отплачу! Ты на ноги не обращай внимания. Все думай: «Вот сейчас пошевелю ступнёй, пусть болит, а я все равно пошевелю»… Помнишь летом? Когда у тебя словно мурашки по ногам бегали? Говорил тебе — двигай ногами. А ты испугалась и давай плакать. Сказано, девчонка…

— Мне вчера было очень больно, а я не заплакала, вот как! И маме не сказала!

— А есть отказалась. Если нашего Россинанта не кормить, знаешь, что с ним будет? Упадёт на все четыре ноги и не поднимется.

— А ты покормил его сегодня?

— Ещё бы! Он только ушами поводил и поглядывал вокруг,тебя искал.

— Правда, искал?

— Знаешь, как он обрадуется, увидав тебя. Хочешь, я завтра подведу его к окну, насыплю такой холмик, чтобы повыше можно было залезть, и под самое окно… И вы будете завтракать вместе: он под окном, а ты здесь — кто больше съест. Только куда тебе! Знаю, отхлебнёшь немного бульона и скажешь, что пахнет перьями… Не голодала ты, вот что!

— Хочешь — сейчас целую чашку выпью?!

— На пари?

— На пари! На ту книжку, что Фред подарил. А что ты мне дашь?

— Я вырежу из дерева маленькую мадонну и окроплю её святой водой из часовни. Положишь её под подушку, и когда пробьёт колокол к мессе, поверяй ей самое сокровенное желание. Тётка Луиса так всегда делала, и мадонна послала ей хорошего жениха. Не сойти мне с этого места, если лгу.

Иренэ выпила чашку бульону, и Агнесса был на десятом небе от радости, обхаживала Педро, считая, что само небо послало ей этого мальчика.

— Я хочу усыновить Педро, — сказала как-то Агнесса, наблюдая за Иренэ и её маленьким другом.

— Подумайте, сестра моя, прежде чем брать на себя такую ответственность, — предостерёг падре Антонио. — У таких безродных может оказаться плохая наследственность. Сейчас он ребёнок, а когда вырастет? Хватит с вас одного креста, возложенного на ваши плечи всевышним…

— Так это всевышний так покарал меня? За какие грехи? — гневно воскликнула Агнесса. — Недугом маленького невинного ребёнка? Где же тогда его милосердие?

— Пути господни неисповедимы, женщина! — сурово остановил её падре Антонио. — Не богохульствуй и не ропщи на промысел божий. И помни: грехи наши не только в деяниях наших, они рождаются в мыслях. Загляни в собственную душу!

Фред удивился, заметив, как поникла Агнесса. Весь вечер она просидела молча, не прислушиваясь к беседе, завязавшейся между падре и её гостем.

А разговор захватил обоих. Фред проявил интерес к прошлому Каталонии, а падре Антонио с большим знанием дела рассказывал о её сложной и трагической судьбе, начиная от господства римлян, вестготов, арабов, франков, вплоть до объединения испанских земель, когда Каталония, потеряв свою самобытность, постепенно теряла и завоёванные ею права, пока не стала одной из обычных провинций Испании.

Когда наступило время прощаться, падре захотел проводить Фреда:

Вечер был ветреный, хмурый, но в воздухе уже пахло весной: травой, уже пробившейся кое-где на пригорках, набухшими на кустах почками, потеплевшей землёй.

Григорий любил эти дни ранней весны. Душа трепетала в преддверии грядущего чуда пробуждения и возрождения. Впрочем, сегодня он не замечал ничего вокруг. Его мысли всё ещё были там, возле Агнессы и Иренэ.

— Вы слишком жестоки к бедной женщине, падре, — сказал Фред, как только они вышли.

— Душа её в смятении. Мне, как духовнику, надлежит быть суровым.

— А не слишком ли тяжёлый груз вы взвалили на её плечи? Особенно теперь, когда Иренэ так плохо?

— Именно для Иренэ…

Прикуривая сигарету, Фред остановился. Мерцающий свет спички озарил лицо падре, изборождённое глубокими морщинами. Веки он опустил, словно пряча взгляд, а может, просто от огня спички или ветра, бившего прямо в лицо.

— Иренэ… Вам никогда не приходило в голову, что вы жертвуете жизнью малютки во имя обманчивой мечты?

— Цель оправдывает средства, сын мой… И тем, кто стал орудием в руках поборников веры, в свой час воздаётся сторицею.

— Даже если они не достигли того, к чему стремились, как вы, например?

— Я вас не понимаю, сын мой!

— Вы напрасно избегаете прямого ответа, падре! Сейчас я ваш союзник, разрешите не объяснять причин.

— Союзник? В чём? Союзников объединяет единое устремление, а мы с вами люди разные. Вас влечёт земное… А когда скрещиваются земные пути, рождается соперничество, недоверие, коварство.

— Как у вас с Нунке?

Падре Антонио, который шёл впереди, остановился как вкопанный, так что Фред чуть не сбил его с ног. Серп месяца неожиданно пробился сквозь тучу, на мгновение остановился, словно лодка на мели, и вдруг поплыл по широкому разводью разорванных ветром туч.

Оба собеседника остановились. Фред отлично видел, с каким напряжением вглядывается в него падре.

— Вы, сын мой, вспомнили Нунке. Где у меня гарантия, что не он уполномочил вас на этот разговор?

— Моё отношение к донье Агнессе и Иренэ. Вы могли заметить — я не безразличен к их судьбе.

— Вас связывают с ними узы земные, а они непрочны и преходящи. Обманчивая женская красота скоро вянет, земная страсть иссушает человеческое сердце, а там, где вчера был цветущий оазис, завтра мёртвая пустыня. Ни единой капли целительной влаги не обретут ваши жаждущие уста, и вы убежите на край света от того, что только вчера тешила ваш взор. Только живая вера струится неисчерпаемым источником, постепенно превращаясь в могучий поток. Не лишайте бедную женщину этого счастья! Она избрала свой путь и должна идти по нему до конца.

— Аллегории, дорогой падре, хороши, когда за ними хотят скрыть правду. Поэтому мне не нравится их язык. Я предпочитаю говорить откровенно и прямо: донья Менендос была для вас лишь орудием, а бедняжка Иренэ жертвой. Вы же, в свою очередь, стали орудием и жертвой Нунке.

— Вы второй раз упоминаете это имя. Могу я спросить, почему именно мои отношения с сеньором Нунке так вас интересуют? Вы его подчинённый, его дело ваше дело, и было бы весьма странно, если б мотивы сугубо личные толкнули вас на нарушение обязательств чести, которые всегда связывают воинов единой рати.

— Вы, падре Антонио, уклоняетесь от откровенного разговора. Тем хуже для вас. Ведь речь идёт не только об интересах Агнессы и Иренэ, а, прежде всего, о ваших собственных. Забудем, что затеяли этот разговор, и вернёмся к рассказу о кортесах. Вы говорили, что в начале восемнадцатого века кортесы были распущены специальным декретом, но этому предшествовала ожесточённая борьба каталонцев со значительно более сильной франко-кастильской армией. Неужели осада Барселоны длилась почти год, а жители сами поджигали свои дома и кидались в огонь, только бы не попасть в руки врага?

Падре Антонио, погруженный в свои мысли, не ответил. Плотнее закутавшись в плащ из грубого сукна, накинутый поверх сутаны, он быстро прошёл вперёд, словно стремясь согреться, потом круто повернул и сделал два шага навстречу Фреду.

— Хорошо, поговорим откровенно, — сказал он решительно. — Однако поклянитесь мне, что о нашей сегодняшней беседе не узнает ни одна живая душа, даже Агнесса.

— Честное слово, падре!

— К чему вы клоните и почему завели разговор о Нунке?

— Я хочу освободить Агнессу от какой бы то ни было зависимости от вас и своего шефа. Вывести её из тёмной игры.

— Почему тёмной? Повторяю: цель оправдывает средства.

— Вы, падре, не приблизились к своей цели ни на йоту. Мантия архиепископа никогда не украсит ваши плечи, ибо Нунке, которого вы так неосторожно включили в игру, уже сбросил вас со счётов как партнёра. Те небольшие пожертвования, которые с его ведома делала Агнесса, не дали вам возможности повести задуманное дело так, чтобы ваши заслуги признали и оценили. Вы не приумножили ни славы католической церкви, ни её доходов. А теперь, когда встал вопрос о том, чтобы получить у патронессы школы постоянную доверенность на право распоряжаться всем её имуществом и всеми деньгами, поступающими на её текущий счёт…

— Доверенность? Вы, верно, что-то спутали, сын мои? — В ласковом тоне падре послышалась плохо скрытая тревога.

— Я присутствовал при этом разговоре. Мистер Думбрайт настаивает, чтобы Нунке получил такую доверенность в самое ближайшее время.

— Чем объясняется такая поспешность?

— Думбрайт имеет основания опасаться, что донья Менендос попадёт под влияние человека, который воспользуется её неосведомлённостью в финансовых делах, доверчивостью, наивностью…

— Он назвал эту особу?

— Да. Её духовника.

— С вашей стороны неосторожно говорить мне это. Ведь я могу опередить Нунке!

— При одном условии: если я вам помогу!

Молчание продолжалось всего минуту, но Фреду оно показалось нескончаемо долгим.

— Каковы ваши условия, Фред? — наконец спросил Антонио. — Вы, верно, захотите получить свою долю?

— Да.

— Какую?

— Свободу для Агнессы и Иренэ. Некую сумму, которая обеспечит безбедное существование всей семье, включая Пепиту и Педро.

— Объясните, как это сделать практически?

— Паломничество в Рим, о котором давно мечтают Агнесса и Иренэ, не вызовет у Нунке подозрений, особенно если сослаться на ухудшение здоровья девочки. Вы своевременно позаботитесь о визах для всей семьи. Деньги, необходимые для этого, Агнесса предварительно переведёт в Швейцарский национальный банк. Вы поможете устроить Иренэ в санаторий, а где-нибудь поблизости поселите донью Менендос. После этого Агнесса вам выдаст доверенность на право распоряжаться её имуществом… Грубая схема, конечно, без деталей…

Даже в темноте было видно, как жадно засверкали глаза падре.

— А вы, сын мой? Вы до сих пор ни словом не обмолвились о себе…

— Я уговорю Агнессу уехать, навсегда порвать со школой, «рыцарями» и… простите, с вами, падре…

— Я не имею права нарушать тайну исповеди. Но скажу одно: она ни за что не согласится уехать без вас, Фред!

— Это я беру на себя. Агнесса уедет, и вы сможете получить сан архиепископа за заслуги перед святейшей католической церковью. Всё будет зависеть от вас!

— Вы отказываетесь от женщины, которая вас любит и которую, вероятно, любите вы, избегаете разговора о материальной компенсации. Что же вы приобретаете?

— Больше, нежели вы, падре. Значительно больше… В такие вечера мне все мерещится истинный рыцарь и неутомимый поборник справедливости — Дон-Кихот Ламанчский. И сегодня мне показалось, что я коснулся краешка его плаща. На вашей прекрасной земле я становлюсь романтиком. Вас устраивает такое объяснение?

— Вы живёте в Каталонии, а каталонцы не лишены ни здравого смысла, ни юмора. Здесь, как гласит наша поговорка, даже камни умеют обращать в хлеб.

— Итак, вы согласны на моё предложение?

— Надо подумать, взвесить все за и против… Возможно, и мне придётся надолго покинуть Испанию.

— Это только приблизит вас к Ватикану, к папе, а стало быть и к намеченной цели.

— В принципе я согласен!

— Тогда я приложу все усилия, чтобы отвлечь внимание Нунке от вопроса о доверенности. Как бы все ни сложилось, я советую поторопиться с визами, чтобы они были наготове.

— Может быть, получить визу и для вас?

— Я должен остаться, как это ни печально. А вдруг ещё какой-нибудь камень превращу в хлеб.

— Жаль, что я его не попробую…

— Вам мало того куска, который вы вырвете из-под носа у Нунке?

— Человек ненасытен, сын мой…

«А ты особенно», — подумал Фред, прощаясь с падре. Но, пожимая ему руку, только многозначительно сказал:

— Все дороги ведут в Рим. Помните это, падре!

 

ЗА СЕМЬЮ ВЕТРАМИ

А пока дороги вели не дальше Фигераса.

Оставив Шульца на окраине города, у домика, спрятавшегося в глубине сада, Нунке и Агнесса направились к центральной улице, где размещались магазины и немногочисленные городские учреждения.

Молодая женщина, такая оживлённая несколько минут назад, сидела теперь неподвижно, уставясь в ветровое стекло машины, и на замечания и вопросы Нунке отвечала коротко, иной раз даже невпопад, полностью сосредоточившись на том, чтобы не оглянуться назад, на таинственный дом, возле которого, ничего не объяснив, чуть ли не на ходу выскочил из машины Фред Кто живёт в этом доме? Почему Фред никогда не говорил, что у него в городе есть друзья? Может быть, спросить у Нунке? Нет, нет! Ни в коем случае! Он не из тех, кому можно разрешить читать в своём сердце. Ещё станет смеяться, подумает, что она…

Слово «ревнует» Агнесса не решилась произнести даже мысленно, пряча от самой себя чувство, разрывавшее ей сердце, туманившее мозг. А ведь ей сейчас надо быть особенно спокойной, рассудительной, чтобы выполнить все приказания падре. Как же избавиться от начальника школы хоть на минутку?

Агнесса искоса взглянула на холёные, но сильные руки Нунке, уверенно лежавшие на руле. Из таких рук не вырваться, они крепко держат то, что в них попало. Будь рядом Фред, он бы помог… а теперь? Агнесса даже не сможет подняться по лестнице в контору, так отяжелели ноги, а руки холодны, как две ледышки кажется, вся кровь отхлынула к сердцу и мозгу. Нет, сегодня она не способна на это. А может быть, и вовсе не решится на такой шаг!.. Верно, так уж суждено ей и бедняжке Иренэ…

И вдруг перед глазами матери возникает лицо девочки. Оно как бы вырисовывается на ветровом стекле: возбуждённое, с сияющими глазами. Каждая чёрточка дорогого, милого личика излучает радость… Надо было молчать, молчать и ничего не говорить, ничего не обещать. Это падре обмолвился неосторожным словом о поездке в Рим. Ох, зачем же ты лукавишь сама с собой! Ведь и ты тогда не выдержала! Словно бурный горный поток, ринулись из твоего сердца и смех, и слезы вперемежку со словами…

Лишить Иренэ этой радости, этой надежды? Никогда! Ни за что! Это значит убить тебя, моя крошечка, собственными руками отнять у тебя жизнь! Ведь невозможно жить без надежды!..

Отчаянное желание спасти своё дитя придаёт Агнессе сил. Снова глаза её блестят, на губах играет улыбка.

— Герр Нунке, — она поворачивает улыбающееся лицо к своему спутнику, — может, мы хоть на полчасика отложим наши скучные дела. Что, если нам немного посидеть в кафе? Я совсем одичала в своём углу! Так хочется побыть среди людей.

Нунке удивлённо глядит на Агнессу, но взор её так ясен, на губах такая милая смущённая улыбка, что ни малейшего подозрения не закрадывается в его сердце. К тому же женщина элегантно одета, хороша собой. С такой не стыдно показаться в городском обществе.

— К вашим услугам, милая патронесса! — говорит Нунке после минутного колебания. — Приказывайте, где остановить машину.

— Вот тебе и на! Спрашивать у меня, затворницы! Я ведь здесь ничего не знаю, только несколько магазинов и контору банка. Распоряжайтесь сами! Конечно, чтобы место было приличное.

— Что же, пировать так пировать, — улыбнулся начальник школы. — Остановим свой выбор на «Эльдорадо», это в нескольких кварталах отсюда. — Нунке самому начинает нравиться эта, как он мысленно называет её, авантюра, и он чуть сбавляет скорость они уже в центре города.

На что надеется Агнесса? Просто хочет оттянуть время? Отдалить ту неприятную минуту, когда они вдвоём с начальником школы войдут в мрачную контору мадридского филиала банка, чтобы урегулировать некоторые финансовые дела?

Нет, действиями молодой женщины руководит сейчас расчёт, хоть и не точный, а всё же расчёт. Она знает: в двенадцать часов весь бомонд города, все модницы высыпают на главную улицу, чтобы пройтись, показать себя, поглядеть на других, встретить знакомых, выпить чашечку кофе с пирожными дона Альвареса, короля местных кондитеров. Верно, Изабелла, пассия Нунке, о которой рассказывал Воронов, тоже не усидит дома этим весенним солнечным днём… Встретиться бы с ней, только бы встретиться!.. Изабелла не из тех, кто позволит своему возлюбленному появиться с другой женщиной.

В кафе и впрямь собралось большое общество. Проходя между столиками, Агнесса невольно оперлась на руку своего спутника. Перед глазами у неё все кружилось, лица расплывались в каком-то призрачном тумане. Сказывалось то, что она действительно давно не бывала среди множества незнакомых людей. Чтобы скрыть смущение, женщина опустила ресницы. Теперь она видела только проход межцу столиками, показавшийся ей неимоверно узким и длинным, да носки своих туфель, и потому не заметила, с каким интересом осматривают её присутствующие: мужчины явно любуясь, женщины с враждебной, едва скрываемой завистью.

Зато Нунке отлично оценил взгляды, направленные на его спутницу, и авантюра с поездкой в кафе показалась ему ещё привлекательнее.

«Появиться в обществе красивой женщины — это поднять собственный престиж, — подумал он. — Полезное можно сочетать с приятным. Напрасно я до сих пор пренебрегал такой возможностью. Правда, с Изабеллой дальше кабаре не сунешься. Как ни старается она выглядеть настоящей сеньорой, но что-то от бывшей певички второразрядного мюзик-холла нет-нет, да и прорвётся. Это как клеймо, навсегда оставляющее след… Странно: посмотришь на патронессу, никогда не скажешь, что Менендос привёз её откуда-то из табора. Статная, горделивая, движения и речь сдержанны и одновременно естественны. Возможно, у цыганок, привыкших к простору, свободе, это в крови. Грациозность дикого животного, вынужденного приспособить каждый свой мускул для самозащиты. И вот такую полудикарку, не испорченную цивилизацией, вырвать прямо из почвы, как сделал это Менендос, и привить ей манеры…»

— Пожалуйста, уважаемый сеньор и глубокоуважаемая сеньора! Здесь вам будет уютно, — прервал раздумья Нунке официант, указывая на свободный столик.

Только опустившись на стул, Агнесса подняла глаза и, пока Нунке заказывал кофе и пирожные, внимательным взглядом обежала лица присутствующих. Никого, похожего на Изабеллу, которую она, правда, никогда не видела, но хорошо представляла по словам Воронова!

«Нашему шефу недостаёт вкуса, — пояснил генерал. — Понимаете, его пассия недурна, только всего у неё сверх меры. Одно слово, сеньора „Чересчур“! Правда, я придумал ей неплохое имя?»

Агнесса тогда посмеялась, не думая, что когда-нибудь придётся воспользоваться этим словесньм портретом, обновлять его в памяти, напрягая для этого все своё воображение. Минуту назад казалось, что она сразу узнает Изабеллу, но теперь в этом людском водовороте…

И вдруг словно электрическая искра пробежала по всему телу, — ещё не разглядев хорошенько, Агнесса уже чувствовала: в дверях стоит она!

Женщине, появившейся между столиками, и впрямь больше всего подходило имя, данное Вороновым. Одета она была чересчур модно, короткие, окрашенные хной волосы казались чересчур рыжими для смуглой кожи и угольно-чёрных бровей, губы — чересчур красными, жемчужины в колье чересчур крупными для нагуральных.

И впрямь сеньора «Чересчур»! Изабелла!

Лишь скользнув взглядом по фигуре Нунке, большие чёрные глаза женщины впились в лицо Агнессы.

— Герр Нунке, посмотрите, какая красавица, и почему-то смотрит на нас… Может быть, ваша знакомая? — Агнесса изо всех сил старалась казаться беззаботной, но в голосе её слышалось замешательство: горячий взгляд Изабеллы пронзал её насквозь.

Рука Нунке с чашечкой кофе замерла у рта. Нунке собирался зайти к Изабелле вечером, как обычно, когда он бывал в городе, и её появление в кафе теперь было для него полной неожиданностью.

— Будьте же внимательны! Если это в самом деле ваша знакомая, пригласите к нашему столику! Иначе она подумает о нас бог знает что! — настаивала Агнесса.

Нунке, растерявшийся было вначале, уже овладел собой. Вскочив с места, он помахал Изабелле рукой и с радостной улыбкой поспешил ей навстречу.

Сойдясь в проходе, оба на миг остановились. Агнесса видела, как Изабелла гневно что-то прошептала, а Нунке, подавшись всем корпусом вперёд, очевидно, извинялся. Затем, пропустив свою даму вперёд и поддерживая её под локоть, повёл к столику.

— Разрешите представить: донья Менендос, патронесса школы, в которой я имею честь служить… А это моя давняя знакомая и добрый друг, донья Изабелла. Счастливый случай неожиданно привёл её в кафе, и я буду очень рад…

— Действительно счастливый случай! Если бы не ваша машина, стоящая у входа, ваша, как вы говорите, давняя знакомая так и не узнала бы, что вы в городе, — едко прервала Нунке Изабелла и, повернувшись к Агнессе, прибавила:

— Нет, нет, только мы, женщины, умеем ценить старую дружбу! Не так ли?

— Я лучшего мнения о мужчинах, — улыбнулась Агнесса. — Мы с герром Нунке тоже давно знакомы, и мне кажется…

— Что же, тогда вам повезло больше, чем мне! нетерпеливо прервала Изабелла, с иронией делая ударение на слове «вам».

— Вы не дослушали меня, — спокойно объяснила Агнесса. — С вашим знакомым мы соседи и часто встречаемся по делам. Уверяю вас, герр Нунке никогда не давал мне повода бояться, что его приязнь… его доброе отношение…

Изабелла метнула гневный взгляд в сторону Нунке и принуждённо рассмеялась.

— О, не будем говорить о добродетелях нашего общего друга! А то может статься, что он и сам в них уверует. Да, да, я знаю мужчин… Им только дай повод, и они зазнаются, станут неблагодарны, невнимательны…

Пододвигая Изабелле кофе и печенье, Нунке попробовал обратить разговор в шутку:

— Вот наглядное опровержение ваших выводов, Изабелла: кажется, ваше любимое, миндальное? Как видите, я хорошо помню вкусы своих друзей…

— Вы собираетесь так легко искупить свою вину? Я же говорила, он зазнается.

— Я готов искупить свою вину и даже понести самое тяжёлое наказание…

— Нунке склонил голову с наигранной покорностью.

— Донья Менендос, какую кару можно мне придумать?

— Женщина должна быть милосердна…

— Но я не из милосердных! А потому, герр Нунке, беру вас на весь сегодняшний день под арест. В плен, как говорится.

— О, это будет сладкий плен.

— Я не шучу, имейте в виду! Сегодня у меня собирается маленькое общество, и вам придётся вместе со мной развлекать гостей.

— Самое большое через час я буду целиком в вашем распоряжении.

— Не забывайте, вы у меня под арестом!

— Герр Нунке, — вмешалась Агнесса, скрывая внутреннее волнение, — а почему бы нам не поступить так: денежные дела я урегулирую сама, а что касается документов, о которых мы с вами говорили, то я попрошу управляющего банком все подготовить и в следующий наш приезд… Когда вы думаете быть в Фигерасе?

— Я хотел бы уладить все сегодня, — неуверенно начал Нунке, но Изабелла капризно воскликнула:

— Вы у меня под арестом, и вашей персоной распоряжаюсь теперь я. Если донья Менендос говорит, что может все сделать одна… Верно ведь? Я правильно вас поняла?

Изабелла повернулась к Агнессе, глядя на неё ещё с недоверием, но уже готовая к примирению, если та ответит так, как надо.

— Конечно, верно. Получить деньги на школьные нужды не такая уж мудрёная вещь. Ну, а обо всём остальном… боже, неужели это столь срочно! Мой покойный муж тоже был деловым человеком, но стоило мне захотеть поехать куда-нибудь или развлечься, он в тот же миг забывал о своих противных делах… И, честное слово, меня это радовало больше, чем подарки и драгоценности, которые муж привозил из Мадрида, когда отлучался туда.

— Решено: вы мой пленник, и я вас не отпускаю! чересчур громко воскликнула Изабелла и захлопала в ладоши.

Заметив, что на них обращают внимание, Нунке поморщился.

— Хорошо. Согласен, согласен. Принимаю все ваши условия, Изабелла! — поспешил согласиться он.

Агнесса поднялась.

— Тогда я сейчас же пойду. Очень рада была с вами познакомиться, донья Изабелла! До скорого свидания, герр Нунке! Надеюсь, в плену с вами будут обращаться не слишком сурово.

Радуясь, что ей удалось, избавиться от начальника школы, Агнесса хотела уйти, но Нунке задержал её.

— Минуточку! Я не могу свалить на вас одну все дела! Это не по-джентльменски, да и опасно: сумма большая, а по городу шатается всякий сброд… Как же быть? Ага! Разрешите оставить вас одних буквально на четверть часа… Пять минут, чтобы заехать за Фредом, пять, чтобы привезти его сюда. Остальное время на непредвиденные в дороге обстоятельства… Только сделав это, я буду спокоен: у доньи Менендос будет хороший советчик, чичероне, защитник…

— Прекрасно! — щеки Агнессы покрылись лёгким румянцем. — С Шульцем я и впрямь буду чувствовать себя увереннее… Донья Изабелла, смилуйтесь над своим пленником и подарите ему пятнадцать минут свободы. Гарантирую, он не сбежит!

— Засекаю время! — подняла руку Изабелла. Сейчас половина первого. Итак, без четверти…

— Даже раньше, даже раньше! — уже на ходу крикнул Нунке.

Только теперь, убедившись, что ей неожиданно повезло, Агнесса вздохнула с подлинным облегчением. Десять-пятнадцать минут она выдержит общество сеньоры «Чересчур», хотя та и рассматривает её как вещь, выставленную в витрине, и, по всему видно, готовится приступить к настоящему допросу, чтобы удовлетворить своё ревнивое любопытство. Как себя вести? Сразу же рассеять её опасения или и впредь держаться так, чтобы сомнения в верности любовника окончательно не исчезли из сердца Изабеллы? Ей жаль, очень жаль эту женщину. Агнесса сама почувствовала сегодня, как остро ранят шипы подозрения. Но ей надо избавиться от Нунке, во что бы то ни стало избавиться от Нунке! И она, отвечая Изабелле, жонглирует словами так, чтобы нельзя было отличить истину от капельки лжи, с чисто женской интуицией находя ту границу, дальше которой заходить нельзя, иначе разговор может закончиться ссорой, а то и открытым скандалом.

К счастью, Нунке вернулся даже раньше назначенного срока, и не один, а в сопровождении Фреда. Церемония знакомства и прощания заняла не много времени

— Боже, как я устала! — вырвалось у Агнессы, как только они с Фредом сели в машину.

— Какая-то непонятная ситуация: вы, наш шеф и эта… дама. В чём дело? Со слов Нунке я понял одно: он приглашён к какой-то знакомой и не может сопровождать вас. Поэтому и поручает это дело мне. Но вид у него при этом был весьма кислый.

Агнесса рассказала обо всём, что произошло в кафе.

— А теперь скорее в банк! Я должна уладить свои дела как можна скорее, чтобы Нунке не успел опомниться.

— У вас появились тайны от Нунке?

— Падре посоветовал перед поездкой в Италию перевести деньги за границу, чтобы я могла не зависеть от прихотей Нунке. Вы поможете мне это сделать?

— Я хотел бы остаться в стороне. По очень важным для меня и для вас соображениям. Потом объясню, в чём дело.

Агнесса укоризненно поглядела на спутника.

— Просто вы рассердились! Потому что Нунке вам помешал… Конечно, обидно, когда проводишь время с друзьями, а тебе на голову вдруг взваливают такую обузу, как моя персона… Только я вовсе об этом не просила, и напрасно вы…

Сняв одну руку с руля, Фред ладонью накрыл пальцы Агнессы.

— Я был не у друзей.. а занимался обычным служебным делом. Таким нудным и противным, что от него просто тошнило. И я счастлив, что теперь от него избавился и сижу рядом с вами…

— Правда? Ну, тогда и я не стану сердиться на вас!

— Значит, вы сердились? За что?

Агнесса покраснела.

— За то, что вы не хотите сейчас пойти со мной, наобум сказала она, холодея при мысли, что Фред может догадаться об истинной причине её волнения

— Не не хочу, а не могу… Впрочем, о том, как лучше все устроить, я охотно вам расскажу. Слушайте внимательно…

Но выяснилось, что падре неплохо разбирается в делах чисто земных и отлично проинструктировал свою богатую прихожанку.

— Видите, не такое уж мудрёное дело самой распоряжаться своим имуществом, — подбадривал Фред Агнессу, останавливая машину возле банка. — Держитесь уверенно, напомните управляющему, что он обязан хранить тайну вкладов и операции, проводимых по распоряжению вкладчика… Я буду ждать вас за углом, в переулке.

Второй раз пришлось сегодня Агнессе играть необычную для неё роль. И вторично скорее инстинкт, нежели разум, подсказывал ей, как вести себя. Волнение, овладевшее ею, когда она отворила массивную дверь конторы, постепенно исчезло. Совершенно спокойно и деловито она отдавала распоряжения, подписывала нужные документы, пересчитывала деньги, которые брала наличными: часть на нужды школы, чтобы не вызвать подозрений у Нунке, часть — для себя, на собственные траты, связанные с поездкой.

И только очутившись на улице, Агнесса почувствовала, как постепенно с неё спадает напряжение. Сознание того, что она сумела отстоять интересы Иренэ, приятное чувство собственной независимости радовали её. Как хорошо, что все испытания сегодняшнего дня позади. Ещё несколько шагов, и она окажется в переулке, где её ждёт Фред. Тогда можно будет целиком отдаться чувству радости, которое пронизывает её всю Не замечая прохожих, Агнесса быстро шла вперёд, как вдруг чья-то рука коснулась её локтя.

— Берегись, сеньора, ай, берегись! Как туча закрывает солнце, так и твоё красивое личико может закрыть печаль. Хочешь — помогу её отвести? — скороговоркой бубнил хриплый голос из-за плеча.

Молодая женщина от неожиданности вздрогнула и остановилась. Перед ней стояла сгорбленная старая цыганка в большой чёрной шали, окутывающей всю её худую фигуру и низко надвинутой на тёмные глаза, обрамлённые воспалёнными верхними и вывернутыми нижними красными веками.

«Алела? — спросила себя Агнесса и тут же ответила: — Да!» Конечно, это её давний враг, Адела, от которой она в своё время получала столько тумаков, прибившись к кочевому табору. Правда, старая цыганка очень изменилась: годы ещё больше иссушили и согнули её, глаза стали совсем больными, появилось множество новых морщин, рот запал, отчего подбородок выдвинулся вперёд, а само лицо словно укоротилось.

Невольно Агнесса отпрянула и огляделась, словно ища зашиты. Но Адела, не узнавшая в этой красивой, хорошо одетой сеньоре свою бывшую служанку Марию, поняла её движение по-своему.

— Молодость и красота брезгует старостью, а богатство — бедностью. Но краса вянет, а деньги уплывают, сеньора! Не заносись! Счастье можно приблизить и отдалить. Наворожить и заклясть.

Последние слова старая цыганка произнесла с угрозой. Схватив Агнессу за руку и повернув её ладонью вверх, она быстро начала приговаривать:

— На руке знак-метка, то судьбы отметка. Повернёшь его направо — придёт счастье и слава, а налево повернуть — несчастливый будет путь. Оставишь, как было, — все станет немило.

Адела крепко сжимала пальцы Агнессы костлявой, холодной рукой и продолжала бубнить присказку, знакомую Агнессе с детства. Сейчас давнее воспоминание всколыхнуло в её душе давно забытые чувства, пробудило непреодолимое желание ещё раз побывать в таборе, почувствовать себя в окружении родных по крови людей.

— Погадаешь мне в таборе? Где вы раскинули свои шатры?

Адела без удивления встретила предложение. За свою долгую жизнь она привыкла к непостижимым капризам богатых сеньор и сеньоров.

— Вон там, — махнула она рукой, показывая на запад.

— Тогда подожди меня здесь, на углу, у этого дома.

Свернув в переулок, Агнесса быстро пошла к машине, которую Фред уже вёл ей навстречу.

— Вы озабочены? Что-то неладно? — обеспокоенно спросил он, как только она села рядом.

— Наоборот. Перевод сделан, деньги при мне.

— Тогда в чём дело?

Агнесса рассказала о своей встрече с Аделой.

— Вы будете смеяться надо мной за то, что мне захотелось побывать в таборе? Так непреодолимо захотелось…

— Машина в нашем распоряжении до вечера. Я сам с удовольствием посмотрю.

— А Аделу можно взять с собой?.. Всю жизнь казалось: никогда её не прощу! И всех остальных тоже. А теперь, когда увидала, как она постарела, какая стала беспомощная… Странно как-то. Все горести вдруг забылись, а помнится только хорошее: бескрайние дороги, воздух, напоённый ароматами трав и горьковатый от дыма костров, звёздное небо, огромным шатром раскинувшееся над табором, тихое ржание стреноженных коней, хруст сена у них на зубах…

— Прошлое всегда мило, Агнесса! Горечь и беды слишком обременительная ноша, чтобы всегда таскать их за собой. И лукавая служанка-память старательно пересевает все давние события сквозь сито, оставляя на поверхности лишь приятное и хорошее. Остальное — запирает в сундук, прячет в самые потайные уголки. Ведь если часто возвращаться к тяжёлым воспоминаниям, не хватит сил жить. Можно согнуться под их тяжестью.

— Возможно, и так! Иначе мне бы не захотелось поехать в табор… А вот и Адела! Остановитесь на минуту!

Старая цыганка нерешительно подошла к машине и вопросительно поглядела на Агнессу.

— Садись, Адела! Скажи, куда ехать…

— Адела? Разве я когда-нибудь уже гадала сеньоре? Где-нибудь в другом месте? Не припомню, чтобы мы бывали в этих краях.

— А я тоже гадалка. Только в отличие от тебя умею заглядывать лишь в прошлое, — пошутила Агнесса. Старый Петро жив ещё?

— Увидишь! — коротко отрубила Адела, забилась в уголок на заднем сиденьи и съёжилась так, словно старалась занять как можно меньше места, хотя рядом с ней никого не было.

За всю дорогу цыганка не произнесла ни слова. Иногда в зеркальце можно было поймать её взгляд, устремлённый на Агнессу: растерянно-насторожённый и вопросительный. Только когда вдали замелькали круглые верхушки шатров, Адела закрыла глаза, то ли устав от езды, то ли удовлетворив своё любопытство и придя к определённому выводу.

Появление машины вблизи табора не вызвало переполоха среди его обитателей, в это время здесь было пусто. Солнце стояло высоко, все взрослое население и старшие дети ещё бродили по улицам и дворам города в поисках поживы. Самые маленькие, игравшие среди шатров и под возами, с весёлым смехом помчались навстречу приезжим, но, увидав среди них Аделу, остановились поодаль, поражённые не столько сердитым окриком старухи, сколько её окружением.

Обежав глазами шатры, Агнесса сразу узнала шатёр атамана. Он был выше и больше всех остальных. Прежний страх сдавил ей грудь. На миг она снова почувствовала себя прежней простодушной любопытной девчонкой, безрассудно переступившей запретную границу. Пришлось оплатить это дорогой ценой. А ведь тогда она была для табора больше «своя», чем сейчас! Не следовало, не следовало сюда ехать, бессмысленно было надеяться, что на сей раз удастся поладить с племенем того народа, кровь которого течёт у тебя в жилах.

— Что же ты остановилась? Пошли! — Адела не оглядываясь пошла вперёд. Фред и Агнесса двинулись следом за ней.

Словно в тумане увидела она, как дрогнул войлок, закрывавший вход в шатёр, и перед ними выросла высокая мужская фигура.

— Мария! — спокойно сказала Адела, словно появление Марии здесь было явлением обычным.

Атаман цыганского табора неторопливо шагнул вперёд. Теперь Агнесса видела не только фигуру старого цыгана, но и его лицо. К её удивлению, оно совершенно не изменилось. Та же самая пышная чёрная шевелюра, без единого седого волоска, так же остро глядят табачного цвета глаза и влажно поблёскивают ровные белые зубы. Только черты лица стали суше и обозначились резче.

— Мария? — переспросил он тоже спокойно, окидывая молодую женщину зорким взглядом с ног до головы. — Что ж, заходи, коли пришла, и вы, сеньор, тоже. Она-то знает, — кивнул он в сторону Агнессы, — а вот вы… — старик насмешливо поглядел на Фреда, вам может показаться в диковинку такое жилище.

— Во время войны многим из нас пришлось привыкать к кочевой жизни, и такой шатёр показался бы нам дворцом.

— Ну, если так… — Атаман закинул войлок на верх шатра и закрепил его специальной планкой.

Солнечные лучи осветли середину шатра и его заднюю стенку, где поверх мешков, набитых всяким скарбом и покрытых попоной, высилась гора подушек. Бросив две из них на тугой брезент, служивший полом, хозяин предложил гостям сесть. Сам же, пренебрегая такими удобствами, опустился прямо на брезентовый пол.

— Много воды утекло с тех пор, как ты уехала от нас, — сказал старый цыган, теперь уже с откровенным любопытством рассматривая Агнессу. — Ты что, действительно сеньорой стала или одной из этих?..

Он не договорил из каких, но молодая женщина отлично его поняла, и щеки её сначала покраснели, потом побледнели.

— С твоей лёгкой руки, атаман, я и впрямь могла стать… такой. Но банкир Менендос женился на мне, — с укором вырвалось у Агнессы.

— Значит ты сеньора, да ещё богатая, — спокойно констатировал Петро. — Зачем же тогда пришла? Покрасоваться?

— Я цыганка. Верно, потому.

— Поздновато же ты об этом вспомнила!

— Так сложилась судьба. К тому же… — те рубцы, которые оставил на моём теле твой кнут, удерживали, — Агнесса невольно приложила руку к плечу и провела по нему пальцем, нащупывая старый шрам.

— Я пришла не одна. И не с пустыми руками. Вот возьми! Всё же ты был для меня хорошим крёстным отцом. — Агнесса вынула из сумочки пачку ассигнаций и протянула их Петру.

Глаза Аделы, присевшей на корточки у входа в шатёр, жадно блеснули, но старый цыган спокойно отстранил руку Агнессы.

— Выходит, и впрямь пришла похвалиться: красотой, деньгами… — насмешливо заметил он. — И его потому привела? Чтобы покрасоваться? — старый цыган кивнул в сторону Фреда.

— А ты не изменился, атаман! Второй раз встречаешь меня кнутом! Не знаю, который больнее.. Я пришла к тебе с открытой душой и то, что дарю, дарю от всего сердца. И не тебе одному, а табору. Хоть и дурным он был для меня домом, а всё же домом… Я думала, я хотела… — голос Агнессы задрожал, и она, оборвав фразу, прикусила губу.

Взгляд старого цыгана смягчился

— Говоришь, от души? Считала табор домом? Тогда дари, а злые слова забудь. Невелики у нас достатки, но встретим тебя как дочку. Э-гей, Адела! Бери Марию и приготовь все, как положено. А чтобы мы с сеньором не заскучали, подай вон тот бурдюк и два больших кубка! И трубку!

Агнесса вскочила и подбежала к полотняной стене шатра, где в петлях торчало несколько трубок.

— Эту? — спросила она, и Фреда удивил её взволнованный взгляд.

Атаман улыбнулся

— Ладно! Давай с длинным чубуком!

Пока Адела вытаскивала из дальнего угла бурдюк с вином, вытирала почерневшие от времени серебряные кубки, такие необычные среди окружающей обстановки, старый цыган набил трубку табаком, раскурил и, глубоко затянувшись, протянул Фреду.

— Не побрезгуй! Таков наш обычай, если человек приходит как друг.

— С удовольствием! — Фред несколько раз затянулся, потом вернул трубку хозяину. — Отличный табак, давно такого не курил, даже не встречал здесь.

— А это особый. Для хороших людей и приятной беседы… Что же ты стоишь, Адела? Слышала, что я приказал? Забирай Марию, и уходите! У нас мужской разговор, у вас — свой, женский.

Адела и Агнесса вышли из шатра. Впервые после приезда в табор молодая женщина вздохнула с облегчением. Осматриваясь, она искала знакомые приметы, которые помогли бы ей вернуться в далёкое прошлое. Все как прежде. Кибшки, шатры, Просто шалаши, шатёр атамана… Остатки большого костра, над которым висит почерневший от сажи пустой котёл… следы других костров среди шатров и возов.. стреноженные лошади… холстины, одеяла, яркие подушки, выброшенные на воздух для просушки.. на них с визгом кувыркаются дети… привязанная ко вбитому в землю колышку коза… натянув до отказа поводок, она роет землю задними копытцами, силясь дотянуться до лакомого кустика . Большой пёс с торчащими рёбрами и впалыми боками, шныряющий под возами в безнадёжных поисках съестного… собаке плохо живётся в таборе тумаков достаётся больше, чем костей, но стоит табору тронуться, как она, высунув язык, побежит следом. Воля ей дороже сытой жизни в конуре…

Все как прежде, а впрочем и не так… Табор уменьшился. Да и лошади не такие сытые, как раньше. Одеяла засаленные и потрёпанные, а подушек, которые служат цыганам всем — мебелью и постелью, — совсем мало.

Сердце Агнессы сжимается от жалости

— Неужто табор так обнищал, что и ты должна ходить в город? — спрашивает она Аделу, чувствуя, что от старой неприязни не осталось и следа.

— Или молодые так обленились?

— Ох, не то… — Адела протестует и скорбно качает головой, но от объяснений уклоняется.

Войдя к себе в шатёр и усевшись на неприбранную постель, она долго молчит, уставившись в одну точку. Лишь покачивается из стороны в сторону, будто стараясь сбросить и со своих плеч груз воспоминаний. На стенах и даже на потолке висит множество мешочков с высушенными травами. У Агнессы слегка кружится голова от их запаха и ритмичного покачивания Аделы.

— У тебя, верно, много внуков, — говорит Агнесса первое, что приходит в голову, только бы нарушить тягостное молчание. — Мигель женился ещё при мне, а Хуан…

— Нет Мигеля, нет Хуана, нет многих, кого ты знала… Вот послушай… В то лето мы ушли далеко за горы и нам поначалу везло. Там живут люди, по говору и обычаям похожие на наших басков. Там у нас всего было вволю, и никогда наша молодёжь так много не пела и не танцевала, как в то лето. Но с давних пор известно: после больших радостей приходят большие беды. И горе свалилось на нас, как гром с ясного неба, словно чума чёрная, о которой мы слышали от прадедов.

Скупо роняя слова, Адела поведала, как бедствовал табор, когда началась война, как перегоняли его с места на место, как немцы, захватившие к тому времени Францию, обрекли всех цыган на уничтожение. Лишь немногим посчастливилось чудом спастись из-за колючей проволоки, да и то после того, как самых молодых и сильных забрали и увезли. Беглецам пришлось пешком переправляться через горы по нехоженым тропкам, устилая их трупами умерших от голода, жажды, слабости…

— Вот где посеяно семя моего рода, где полегли невестки и внуки. А сыновья… говорят, сожгли их вместе с другими цыганами в адских печах, и взвился их пепел к небу вместе с черным дымом…

— Как же ты выжила, старая и немощная? — спросила Агнесса, ошеломлённая рассказом Аделы.

— Надо было спасать остальных. Петро вёл, а я искала съедобные коренья, залечивала раны, заговаривала… Вышло нас около ста человек, а пришла горсточка. Заново пришлось собирать цыган… Если б не Петро…

Адела замолчала, погруженная в печальные мысли, потом махнула рукой и принялась хлопотать среди мешков и узелков, вытаскивая из тайников всё, что было припасено, — большой круг овечьего сыра, кусок копчёного мяса, пресные лепёшки, вязку вяленой рыбы, маслины…

— Давай я, ты лучше посиди, — старалась помочь ей Агнесса, но старуха решительно приказала:

— Сиди! Расскажи, почему никогда не подавала весточки? Искали мы этого господина, который увёз тебя, но говорили, что подался он куда-то за моря и горы. Куда же ты делась?

Впервые Агнесса могла поговорить о себе с женщиной, да к тому ж ещё в какой-то мере причастной к её судьбе. Она начала с того, что больше всего мучило её, — с болезни Иренэ. Агнесса описала страшную автомобильную катастрофу, своё отчаяние, когда у девочки отнялись ноги, тоску по мужу, к которому стала привыкать после рождения дочери, хотя сразу после свадьбы руки хотела на себя наложить, так он был ей немил… Закончила Агнесса тоже рассказом о болезни дочери.

— Она как цветок со сломанным стебельком. Кажется, вот-вот завянет. Ой, Адела, собственные ноги отрубила бы и ей приставила, только бы девочка могла ходить! Всю кровь бы свою отдала!

— Сердце матери всегда одинаково, бьётся ли оно под дорогим платьем, или под такой рванью, как на мне… Жаль, не пришла ты раньше — на рассвете мы снимаемся с места… Может, и помогла бы. Умею я лечить раны, переломы. От чахотки есть у меня разные травы, от холеры — корешок… Есть зелье, чтобы желчь разогнать, и такое, что дурной глаз отводит… От бешенства, приворотное и отворотное, от грудницы и от лихорадки…

Адела, словно в трансе, перебирала названия болезней и трав, которыми она лечит, стараясь найти среди них такие, которые могли бы помочь маленькой Иренэ. Вдруг глаза старухи радостно загорелись. Она бросилась к своим мешочкам, стала их ощупывать и обнюхивать, отбирая нужное.

— Вот из этого, и ещё из этого… от ломоты, чтобы кости не ныли, а отсюда, чтобы спинка не болела, а это… чтобы болезнь личико не желтила… Приговаривая, Адела отсыпала из каждого мешочка на кусок полотна по нескольку щепоток цвету, листьев или корешков, потом завязала все в узелок и протянула Агнессе.

— На, Мария, и внимательно слушай, что я скажу тебе. Заваришь эти травы в семи кружках воды. И семь раз по кружке подливай в купель. А потом всю воду собери, только так, чтобы ни капельки не пролилось, и ровно в полночь отнеси эту воду на самую высокую скалу, где гуляют ветры. Семь раз поклонись ветрам и семь раз скажи: недуг насланный, наговорённый, наворожённый, недуг ветряной, водяной, земляной, огневой, я тебя запрещу, на семь ветров распущу, пади ты с глаз, с плеч, с сердца, с живота, с рук, с ног, с кости да с крови, с семидесяти суставов. Я тебя заколдую, на семь ветров развею. Тут тебе не живать, крови не пивать, вживе не бывать! Зашлю я тебя на моря глубокие, горы высокие, в пропасти бездонные, в чащобы исхоженные, где люди не бродят, колокола не звонят. Там тебе напиться, там накупаться, там нагуляться, с братцами навидаться.

Агнессе стало жутко от горящего взгляда старухи и от торжественного тона, которым она произносила слова заклинания. На мгновение женщиной овладел мистический ужас перед непостижимыми силами, которые правят судьбами людей. Но перед глазами промелькнули картины детства, все эти Марианны и Луисы, которых старая цыганка учила гадать, обманывать легковерных. Кое-кто из цыганок действительно умел лечить травами, но уменье их не простиралось дальше лечения ран или обычной простуды.

«Бедная Адела, ты даже свои глаза не можешь вылечить!» — подумала Агнесса, но, чтобы не обидеть старуху, трижды повторила за ней слова заговора и заботливо спрятала на груди узелок с зельем.

— Спасибо, Адела, что ты меня не забыла, возьми вот это! — Агнесса сняла с плеч белый шарф, который на всякий случай захватила в дорогу. — Он тёплый и пригодится тебе в непогоду.

Огрубевшими, шершавыми пальцами старая цыганка осторожно погладила пушистую шерсть, потом прижала шарф к щеке.

— Мягкий, как горсточка пуха, как дыханье ребёнка. Ай-ай! Кто же поверит, что старая цыганка его не украла!

— Ничего, зимой закутаешь себе грудь и спину. Под кофтой никто не увидит.

Старуха долго ещё бы причмокивала языком, рассматривая подарок, но Агнесса напомнила ей:

— Пойдём, нам пора собираться в дорогу. Да и Петро, верно,сердится.

К большому удивлению обеих женщин, атаман лишь миролюбиво кивнул, указывая, куда поставить принесённое. По всему было видно, что они с Фредом поладили и выкурили не одну трубку. Деньги, оставленные Агнессой на полу, тоже исчезли.

— Угощайтесь, сеньор, и ты, Мария, — со спокойным достоинством сказал хозяин и, разломив лепёшку, протянул гостям, а сам принялся нарезать сыр и мясо.

Ни Фреду, ни Агнессе есть не хотелось, но они понимали, что их отказ обидит атамана, и сделали вид, что в самом деле проголодались. Но аппетит пришёл во время еды. Вскоре гостям все нравилось. Агнесса не могла нахвалиться сыром, душистым и мягким, как масло. Фред с удовольствием обгладывал рыбьи косточки, отложив в сторону спинку — два аппетитных длинных ломтика, снятых с хребта. Рыба очень напоминала тарань, которую так любил отец, и эти воспоминания заставили Григория улыбнуться. Петро, угощая гостей, сам ел мало — ему хотелось затянуть этот импровизированный обед до тех пор, пока не соберётся табор, чтобы молодёжь увидела гостей старого атамана, чтобы на них поглядела и себя показала. Подсознательно он связывал сегодняшнее появление Марии с теми далёкими днями, когда каждый приезд гостей сопровождался буйной гульбой всего табора — большого, богатого, дружного.

— Вот увидишь, сеньор, какие у нас певцы и танцоры! — старый цыган уговаривал Фреда задержаться у них, сам уверовав в то, что сегодняшний вечер может стать переломным, что искра веселья способна зажечь былым огнём души усталых и изверившихся цыган.

— Был бы я таким свободным человеком, как ты, атаман, с удовольствием остался бы. Но к сожалению… — Фред посмотрел на часы, — мы не закончили всех дел в городе. Спасибо за все — за гостеприимство, за ласку, за добрую беседу.

Фред хотел подняться, но атаман остановил его.

— Погоди! Налей ещё по кубку! Чтобы дорога не пылила, как говорят у нас. За тебя, сеньор, пришёлся ты мне по душе… И за тебя, Мария! Утешила моё сердце тем, что не забыла. За деньги, которые дала, от всего табора спасибо. Трудно живут сейчас люди, а цыгане и подавно. Только и сильны единством. Цыган цыгана всегда найдёт и из беды выручит. Я тут дал сеньору адрес. Человек один верный есть у меня в Фигерасе. Если надо будет в чём помочь, к нему обратишься. Скажешь — от Петра, сына Хосе и Терезы, он для меня все сделает. И помни, сеньор, в жизни все бывает…

— Запомню… — Фред крепко пожал руку атаману, вложив в это пожатие всю силу признательности. Иметь своего человека в Фигерасе! Это было то, о чём он так долго мечтал, что могло пригодиться каждую минуту.

На обратном пути из табора в Фигерас клочок бумаги с адресом, засунутый в карман, казался маленьким аккумулятором, излучающим живое тепло, и Фред не сразу заметил, что плечи Агнессы слегка вздрагивают.

— Вам нехорошо? Может, остановить машину? Я никогда не видал вас такой бледной!

— Я немного замёрзла, совсем немножечко… Это, верно, оттого, что я сегодня очень переволновалась. Вы даже не представляете как! Подумайте, решившись урегулировать дела с банком, я словно шагнула в будущее. А в таборе… это был шаг в далёкое прошлое… Я ни минуты не жила сегодняшним днём, он словно совсем выпал из жизни и всё происходило как во сне. И себе самой я тоже кажусь тенью из этого сна… Все это, должно быть, из-за гаданий Аделы.

— Гаданий? Что же она вам нагадала?

— Наоборот, она учила гадать меня! Поглядите, теперь я настоящая цыганка! Вот волшебное зелье, а сейчас я вам скажу заклинание:

«Недуг насланный, напущенный, наговорённый, наворожённый, недуг ветряной, водяной, земляной, огневой…»

Агнесса выговаривала слова так же торжественно, как и Адела, сурово сведя брови на переносье, но вдруг не выдержала и рассмеялась:

— Бедная Адела! Она так старательно отбирала зелье и так искренне верит, что я стану купать Иренэ в настое из этих трав…

Молодая женщина высунула из машины руку с развязанным узелком, и встречный ветер слизал с тряпицы сухие былинки и корешки, а потом подхватил и самый лоскуток.

— Лети за семью ветрами! — прошептала Агнесса.

«Словно шелуха, что отлетает, оставляя здоровое зёрнышко… — подумал Григорий. — Сегодня ты и Нунке пустила за семью ветрами…»

 

БУРЯ В ТЕРРАРИУМЕ

— Герр Шульц! Зовите Воронова и немедленно ко мне! — голос Нунке звучал взволнованно и почему-то торжественно.

Позвонив генералу, Фред поспешил в кабинет шефа. Тот склонился к радиоприёмнику, напряжённо вслушиваясь в текст передачи.

— Садитесь и слушайте! Только молча!

— Кто говорит? — шёпотом спросил Воронов у Шульца, услышав немецкую речь. Фред лишь пожал плечами, потому что и сам не разобрал, в чём дело.

— Читают речь Черчилля, произнесённую в Америке в присутствии Трумена,

— коротко пояснил Нунке и повернул ручку приёмника, чтобы усилить звук.

Передача продолжалась недолго. Очевидно, Нунке включил приёмник случайно, когда передача уже началась.

Выругавшись вполголоса, шеф бросился к телефону.

— Библиотека! Немедленно сегодняшнюю почту! Сейчас же! Выступление Черчилля в Фултоне напечатано?.. Несколько номеров газеты мне в кабинет! положив трубку, он повернулся к Шульцу и Воронову. — Вы представляете, что значит такая речь? И чья? Черчилля!

— Трудно сразу что-либо сказать — мы слышали только заключительную часть, — уклонился от прямого ответа Фред. — Но из услышанного ясно: речь направлена против России.

— Вы слишком осторожны в выводах. Или не поняли, в чём дело. Фактически это провозглашение наступления на русских. Вот это событие! Поворот на сто восемьдесят градусов! — Нунке широко развёл руками.

Дежурный принёс пачку газет, и все с жадностью накинулись на них. В испанских было лишь сообщение о выступлении в Фултоне с довольно неопределёнными комментариями. Французские газеты напечатали речь полностью на первых полосах.

— Читайте вы! — приказал Нунке Воронову, безукоризненно владеющему французским языком Воронов с годами стал дальнозорок, но старательно скрывал этот дефект и теперь, отставив газету довольно далеко, читал внятно, отделяя слово от слова, иногда ударяясь в патетику, отдельно останавливаясь на непонятных слушателям словах, необычных оборотах. Вообще Воронов чувствовал себя в центре внимания и заметно гордился этим.

По мере чтения речи бывшего английского премьера, который хотя и был уже не у власти, но все ещё играл огромную роль в политической жизни Англии, сердце Фреда, или, вернее, того, кто скрывался под этим именем, болезненно сжималось: вчерашний союзник в борьбе против фашизма, меньше чем год назад так восторженно поздравлявший Советскую Армию с победой, теперь — а ведь не истекло и года после окончания войны! — призывал сколотить англо-американский блок против Советского Союза.

Черчилль не очень-то заботился об оригинальности выдвинутой им идеи и, тем более, оригинальности формулировок и аргументов. Если несколько лет назад фюрер проповедовал, что только арийская раса способна руководить миром, то мистер Черчилль в своей речи в Фултоне доказывал, что миром надлежит руководить нациям английского языка.

— Гершафтен! Поздравляю! Поздравляю с новой эрой… Ну, что вы теперь скажете? — Начальник школы сиял.

— Вы правы, это в самом деле новая эра в международной жизни, — резюмировал Шульц.

— Работки нам теперь прибавится, Дай боже! одобрил Воронов.

— О, наша роль теперь чуть ли не самая главная! поддержал его Нунке. — Жаль, что здесь нет сейчас Думбрайта!

— Он ведь в Нью-Йорке и привезёт оттуда последние новости.

— Да, новостей на сей раз будет много, — задумчиво проговорил Нунке, мысленно прикидывая, как новый курс отразится на делах школы.

Однако новости стали поступать раньше, чем Думбрайт вернулся из Нью-Йорка Первой ласточкой была шифрованная телеграмма, в которой босс приказывал слушателей всех отделов школы, кроме русского, немедленно направить по указанным адресам, преимущественно в Баварию и Западный Берлин. Не успели справиться с этим заданием, как из лагерей для перемещённых лиц стали прибывать новые кандидаты в «рыцари». К удивлению Нунке, здесь были не только русские, украинцы и белорусы, которых он именовал одним словом славяне, но и туркмены, узбеки, таджики, армяне, даже абхазцы и киргизы.

— Что я буду с ними делать? Где возьму воспитателей? — сетовал начальник школы, размещая новых воспитанников.

Всё стало на свои места, когда через несколько дней вернулся весёлый и возбуждённый, чтобы не сказать счатливый, Думбрайт.

— Мы будем готовить агентов для всех республик России. Не станем же мы засылать украинца или белоруса в грузинский аул. В нашей школе должны быть представлены все национальности Советского Союза!

Изменился не только состав слушателей школы, но и утверждённая ранее программа и самый метод обучения.

В боксах поставили телевизоры. В точно указанное время каждый обитатель бокса должен был прослушать лекцию одного из двух профессоров, привезённых Думбрайтом из Нью-Йорка, по так называемой «духовной подготовке». Каждая лекция продолжалась не менее двух часов.

Профессора учили слушателей, как в разговорах с советскими людьми пропагандировать прагматизм, неопозитивизм и особенно неофрейдизм плюс всяческие новоиспечённые «измы», которые вырастали, как грибы, на почве послевоенного неверия в лучшее будущее.

Излагались новые философские теории, естественно, весьма схематично. Но от слушателей требовали, чтобы на следующий день они точно, без каких-либо конспектов, изложили преподавателям прослушанное. Главный же смысл заключался даже не в освоении материала, а в умении дискутировать по поводу прослушанного. Каждую неделю кандидат в «рыцари» встречался с лектором как оппонент известных положений. Ведь агенту или резиденту приходилось теперь не только готовиться к сбору агентурных данных или диверсиям, но и вооружаться идеологически, чтобы стать пропагандистом враждебных Советскому Союзу идей. Диспуты с лекторами были своеобразной тренировкой перед предстоящими спорами с советскими людьми.

Особым вниманием Думбрайта пользовалась группа «Аминь», так как участникам её предстояло действовать именно в сфере идеологической. Всех, кто входил в эту группу, освободили от занятий по борьбе, вооружённому нападению, остались только упражнения по стрельбе — мера защиты на случай провала. Зато особенно много времени уделялось радиоделу, чтобы с этими группами можно было поддерживать постоянную связь и осуществлять необходимое руководство. Значительно усилили и «духовную подготовку». Профессор богословия Брант, маленький сухощавый старик, от одного учащегося класса «Аминь» переходил к другому, проверял, как усвоены сектантские обычаи, молитвы, умеет ли слушатель произнести проповедь на ту или иную тему. Думбрайт охотно сопровождал Бранта, проверяя, насколько быстро и успешно осваивается эта новая дисциплина. Он сверял все с конспектами профессора, собственными записями и, поправляя, делая замечания, всё время предупреждал:

— Не нужно откровенно антисоветских, а так…

Слушатели, знавшие Думбрайта, заканчивали за него:

— С душком! С душком!

Думбрайт хохотал и шёл в следующий бокс.

Впрочем, смех его был искусственен: обстановка в школе его не удовлетворяла.

Думбрайт спешил.

— Я обещал в Нью-Йорке, что через месяц-полтора мы сможем заслать к большевикам несколько десятков отлично натренированных агентов и диверсантов. А бросать слова на ветер не люблю. Доверие базируется на точном выполнении обещаний, в нашем же деле доверие — это не только карьера, а порой и жизнь, пояснял босс Нунке в редкие минуты откровенности.

Прибавилось работы у всех, особенно у Фреда, поскольку он был теперь единственным воспитателем во всём русском отделе, — Воронов был занят только своей группой «Аминь».

— Герр Нунке, — предупредил Шульц начальника школы вскоре после проведённой Думбрайтом реформы. — Я не успеваю выполнять всю ту работу, которую выполнял раньше.

— Почему?

— Численность слушателей русского отделения увеличилась почти в три раза по сравнению с недавним прошлым. К тому же я, как и все преподаватели, обязан слушать лекции по «духовной подготовке» и особенно старательно готовиться к диспутам с профессорами, как человек, призванный помогать другим, служить образцом. Для этого нужно время и немалое. А мои обычные обязанности воспитателя? Ведь от них никто меня не освобождал. Наоборот, требования возросли. Прямо ума не приложу, как уложиться в двадцать четыре часа! О сне и отдыхе я уже не говорю. Если прилягу на часок, чувствую себя преступником, ворующим собственное время.

— А как вам вообще нравятся новые порядки в школе? — неожиданно спросил Нунке, так и не прореагировав на жалобу Фреда.

— Мы с вами старые боевые друзья, и поэтому я буду откровенен: не очень!

— Признаться, только это сугубо между нами, мне тоже. Парадоксальное явление: необходимо как можно лучше законспирировать агентов и резидентов, они должны выглядеть правовернейшими из правоверных и вдруг — пропаганда антибольшевистских идей. Где логика, здравый смысл?

— Меня тоже это удивляет. Даже при максимальной осторожности достаточно одной ошибки — и потянется ниточка к нашему человеку, которого мы здесь готовили так тщательно и старательно.

— Собираюсь написать докладную в Нью-Йорк. Надеюсь, там поддержат.

— Через голову босса?

— Я говорил с ним на эту тему, но ведь вы знаете Думбрайта. Для него существует лишь собственное мнение, собственное настроение, собственные пристрастия…

— Не завидую вам, но иного выхода не вижу… А теперь оставим высокие материи и наши будни. Что вы скажете о моём заявлении?

— Согласен, объём работы значительно увеличился У вас есть предложения?

— Надо назначить ещё одного воспитателя в русский отдел. Проще простого.

— Если есть выбор. А если туго, куда ни повернись?.. Может быть, временно подыщем кандидатуру в класс «А» или «Р»?

— Надо согласовать с Думбрайтом. Ведь он же обещал, что из Нью-Йорка приедут новые преподаватели, новые тренеры. Возможно, среди них…

Фред оборвал фразу, увидя, что в комнату входит усталый и вспотевший Думбрайт.

— Фу-у! — проговорил босс, падая в кресло. — Конец марта, а жара, словно летом. Чёрт бы побрал эту Каталонию! Хотелось бы оказаться где-нибудь в средней полосе.

— Первый раз вижу вас таким усталым, — заметил Нунке, протягивая боссу стакан вина, разбавленного водой. — Испанцы не дураки — это отлично утоляет жажду.

— Достаточно я выпил этого пойла у патронессы.

— Вы от доньи Менендос? — удивился Нунке.

Все финансовые расчёты с Агнессой до сих пор вёл он, и сообщение Думбрайта о визите к патронессе неприятно его поразило.

— С такой хорошенькой женщиной можно просто пофлиртовать, а мне пришлось возиться с препротивным делом. Вот две бумажки, которые торжественно называются посланиями. Одно написал я с Брантом, второе — падре Антонио, чтобы ему черт руки переломал… На основании этих двух текстов надо составить один — соединить оба так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Одно послание, видите ли, не нравится патронессе, а ещё более падре, писанина же Антонио не устраивает меня.

Фред взял два протянутых листочка и стал читать

— Что за послания?

— Нью-Йорк настаивает, — Думбрайт никогда не ссылался на какой-либо конкретный отдел разведывательной службы США, а говорил «Нью-Йорк», чтобы мы, использовав само название школы и историю её основания, от имени патронессы обратились ко всем религиозным организациям с призывом провести в церквах, храмах, костёлах, молитвенных домах богослужения и выступить с проповедями, направленными против гонителей веры христовой. Причём сделать это повсеместно в одно и то же время, чтобы придать движению широкий размах, привлечь мировое общественное мнение к проблеме нашего идеологического наступления на коммунизм. Разумеется, проповеди будут сопровождаться сбором пожертвований на восстановление заброшенных храмов понимай: — в России! — и на нашу школу как на центр миссионерского движения.

— Но Советское правительство наверняка не разрешит принять такие пожертвования, — вмешался Нунке.

— А мы и не собираемся их передавать. Важно поднять шум — большевики, мол, преследуют верующих. Что же касается собранных денег, так они весьма пригодятся нам самим. Учитывая новый объём работы…

— Так почему же два текста?

— Погодите, Фред, кажется, уже прочитал… Уловили, в чём расхождение?

— Уловить нетрудно. Одно, верно, написанное падре, обращено только к католикам. Второе — ко всем верующим, независимо от вероисповедания, и даже к тем, кто откололся от церкви, объединился в секты… Вы предлагаете свести два текста воедино, а потом дать подписать патронессе? — спросил Фред. — А что, если она не согласится?

— Все уже согласовано, по крайней мере с патронессой. Она неплохая бабёнка, но бог мой, как далека от политики! Всем заправляет этот падре. Кстати откуда он взялся и почему так дерзко держится? Вы удивляете меня, герр Нунке! Как можно было допустить, чтобы падре вертелся возле дела, в которое ему даже нос совать не следует?

— Падре Антонио один из учредителей школы. Собственно инициатор её создания. Мне уже потом поручили связаться с ним, потому что вывеска святой церкви, плюс прекраснейшая женщина, потерпевшая от безбожников… В своё время падре сыграл положительную роль и очень нам помог, но в последнее время его влияние на донью Менендос приобретает нежелательный характер.

— И вы не смогли своевременно обезвредить этого падре?

— То есть? — голос Нунке сорвался, прозвучал неестественно хрипло.

— Это звучит как анекдот! — воскликнул босс с издёвкой. — Начальник школы разведчиков не понимает, что значит «обезвредить». Может быть, организовать для вас специальный курс, чтобы вы усвоили, как это делается?

— Вы не так меня поняли… возможно, я неудачно выразился, — побледнел Нунке.

— Неудачно выражается тот, кому нечего выразить, у которого нет собственного мнения… Что же касается того, правильно ли я вас понял, то будьте уверены, я человек дошлый и обладаю здравым смыслом… Даю вам две недели сроку. Чтобы ни на вилле, ни в Фигерасе падре Антонио и духу не было! А если он исчезнет совсем — будет ещё лучше! Этот чёрный ворон слишком много знает о школе и может нам навредить. Да и влияние его на патронессу слишком велико. Подыщите ей нового духовника, который действовал бы в соответствии с нашими указаниями. А лучше всего прибрать её к рукам другим образом!

Шульц и Нунке невольно переглянулись

— Да, да, женщине в её возрасте нужен любовник, а не проповедник морали и добродетели. К слову сказать, неужели никто из вас до сих пор не клюнул на такой лакомый кусочек? Будь у меня время, чёрт подери… Вот вы, Фред? В каких вы отношениях с патронессой? Тоже читаете ей проповеди?

— Раньше был в приятельских, а теперь у меня просто нет времени часто у неё бывать… К тому же падре Антонио…

Нунке улыбнулся.

— Потерять такую прихожанку ему, конечно, жаль. Не удивительно, что он боится, как бы Агнесса не перестала быть вдовою.

— Тем более надо гнать его ко всем чертям!.. Послушайте! Идея! А что если мы поженим Фреда и Агнессу Менендос? Это же прекрасный выход! Мы навсегда сохраним такую удобную для школы вывеску, приберём к рукам все финансовые дела, а у Шульца будет прелестная возлюбленная… Лучшего бизнеса у вас, Фред, не было и не будет. Хотите, заключим контракт, как это принято среди порядочных людей? Дадим Агнессе приличное приданое. А? Что вы скажете? Я понимаю, брать в жёны женщину, хоть и красивую, но с таким довеском, как калека-дочка… Пфе! Это может отравить даже медовый месяц!..

— Особенно сейчас, когда девочке стало хуже, напомнил Нунке.

— Стало хуже? Так ведь это же великолепно! Болезнь можно ускорить. Развяжутся руки у матери и у вас, Фред. Наконец, перестанет мучиться и сама девочка. В таких случаях затяжка летального исхода — свидетельство сентиментальности самого низкого пошиба.

Фреда обдало жаром. Чтобы спрятать вспыхнувшее лицо и не кинуться на босса, который по сути только что вынес два смертных приговора — падре и Иренэ, — Шульц отвернулся к окну. Выдать себя сейчас значит погубить все дело! Но как сдержаться, как подавить гнев, который все нарастает и нарастает?

— Думайте, думайте, Фред! Даю не больше двух недель! За этот срок можно приступом взять самую неприступную крепость, не то что женщину, которая сама упадёт к вам в руки, как созревший плод… Герр Нунке, вы должны обеспечить, чтобы Фред имел каждый вечер по крайней мере два свободных часа!

— В том-то и беда, что этих двух свободных часов не выкроить. Перед самым вашим приходом мы с Шульцем говорили, что русское отделение практически осталось без надлежащего руководства.

— О чём же вы думали до сих пор?

— До сих пор отделение было в три раза меньше.

Нунке рассказал о создавшемся положении и изложил суть беседы с Шульцем.

— Понятно. Отделение надо пополнить преподавателями. Но пока речь может идти только о помощнике. У вас есть на примете кандидатура?

— Может быть, взять Протопопова? — скорее спросил, чем предложил Нунке.

— О Протопопове забудьте! Для вас он умер. Отца Полиевкта — ну и имечко себе выбрал! — мы готовим для великих дел на ниве религиозной.

— Тогда Домантовича? — назвал другую фамилию начальник школы.

— Очень молод, — запротестовал Фред.

— Он же старше вас на целых пять лет, — напомнил Нунке сердито.

— Действительно, это кандидатура, — согласился Думбрайт. — Прекрасно усвоил все дисциплины, сообразителен, перед войной работал нашим агентом в России, насколько я помню его анкетные данные. Имеет награды за выполнение заданий. Не понимаю, Фред, почему вы возражаете против Домантовича?

— У нас с ним почему-то сложились не очень хорошие отношения, и я боюсь, что это может отразиться на работе…

— Глупости! — безапелляционно заявил Думбрайт. — Это только на пользу дела. Мы назначим его помощником, и он будет замечать все ваши огрехи, а вы

— его!.. Я согласен на кандидатуру Домантовича, пока не подыщем кого-нибудь ещё… А теперь к чёрту все дела! Я скверно обедал и ещё не ужинал… И спать хочу, как после трех бессонных ночей. В конце концов, как говорит Воронов, все мы люди, все человеки…

Но поужинать босс не успел. Только что хотел уйти, как зазвонил телефон. Правда, трубку взял Нунке, но задержаться пришлось и Думбрайту.

— Слушаю… Что?.. Пропустите! — Вздохнув, Нунке немного тревожно сообщил: — Зачем-то специальный посланец от испанской контрразведки из Барселоны.

— Странно!

— Я сам ничего не понимаю.

Через минуту в сопровождении дежурного вошёл низенький толстяк с длинными нафабренными усами, торчащими двумя прямыми стрелками. Глаза прибывшего с синеватыми белками быстро оглядели всех присутствующих, ни на ком не задерживаясь дольше чем на миг.

— Сеньор Нунке? — спросил офицер, ни к кому персонально не обращаясь, словно в комнате находился один человек.

— К вашим услугам! — поклонился тот.

Офицер контрразведки вынул из кармана листок бумаги и написал на нём какую-то фразу. Нунке прочёл и тоже написал несколько слов. Офицер утвердительно кивнул, достал зажигалку и сжёг записку над пепельницей.

— Что за комедия? — сердито спросил Думбрайг.

— Пароль, — ответил Нунке, принимая от офицера пакет с несколькими печатями.

Офицер контрразведки, стараясь держаться прямо, козырнул Нунке, затем Думбрайту и, даже не взглянув на Фреда, вышел из кабинета.

— Чем мы обязаны появлению этого типа? Он что, выскочил из юмористического журнала прошлого столетия? — фыркнул босс.

Нунке неторопливо разорвал конверт, вынул из него второй, прошитый шнурком и скреплённый печатями, осторожно срезал их перочинным ножом и вынул маленькую бумажку. На листочке было напечатано всего несколько строчек, однако Нунке читал их долго — должно быть, раз десять пробежал записку с начала до конца.

— Да скажите, наконец, в чём дело? — не вытерпел Думбрайт.

Начальник школы обвёл всех долгим взглядом и глухим, совсем чужим голосом проговорил:

— Этой ночью испанская контрразведка запеленговала в квадрате нашей школы подпольную радиостанцию…

 

НАД ПРОПАСТЬЮ

Инструктор радиоотдела Вайс лично никогда не разговаривал с боссом. Думбрайт плохо разбирался в радиотехнике, а демонстрировать это перед персоналом школы не хотел. Тем более, что на днях должен был прибыть из Нью-Йорка настоящий знаток, на которого вполне можно было положиться, — ведь не зря же его рекомендовал штаб разведывательной службы США. Лишь в силу случайно возникших обстоятельств пришлось вызвать сегодня этого Вайса, белесого, словно вымазанная сметаной крыса, невольно вызывающего чувство физического отвращения.

Под неприветливым взглядом Думбрайта Вайс тотчас растерялся. Терялся он всегда, когда ему приходилось разговаривать с человеком рангом выше, чем он, бывший лейтенант гестапо.

— По договору между бывшим рейхом и Испанией, — начал докладывать Вайс, запинаясь, — эта территория называется квадратом четыреста тридцать семь и принадлежит нам, то есть школе «рыцарей благородного духа»…

Вайс развернул карту и положил её перед боссом.

— Да не торчите вы перед глазами! Сядьте! — гаркнул Думбрайт.

Вайс ещё больше растерялся.

— Простите, — промямлил он, опускаясь на краешек стула.

— Дальше!

— По четвёртому параграфу договора, о котором я имел честь напомнить…

— А можно короче? Без всяких там «имел честь» и подобного!

— Слушаю! В этом квадрате не имеют права проживать особы испанского происхождения…

— А может быть, просто испанцы, так будет короче?

— Нет. Испанского происхождения, — осмелился возразить Вайс. — Ведь фрау Агнесса Менендос не испанка. А исключение сделано именно для неё, её дочки, экономки и кучера. Имеется пропуск и у падре Антонио. Он…

— Дальше!

— Квадрат четыреста тридцать седьмой пользуется экстерриториальностью: испанская полиция не имеет права вмешиваться в события, происходящие на территории квадрата. Здесь полную ответственность несёт администрация школы.

— Зачем мне вся эта предыстория! Плевал я на неё! Расскажите лучше то, что непосредственно касается дела о радиостанции!

— По договору…

— Вы что, умеете танцевать только от печки? Ясно, что по договору!

— … Школа имеет право на радиостанции — число их договором не обусловлено, — но все они подлежат регистрации в Испании, с точным указанием волн передач и времени.

— Наши станции все зарегистрированы?

— Так точно!

— Волны тоже?

— Так точно!

— Запеленгованная станция работала на каких волнах?

— Прошу взглянуть на акт, тут точно указано. Не на наших. А вот шифрованный текст. — Вайс положил перед боссом акт и текст, переданный подпольной радиостанцией. Он складывался из длинной ленточки цифр.

— Испанская контрразведка пыталась расшифровать текст?

— Когда я сегодня вылетал из Барселоны, расшифровать текст ещё не удалось.

— Они впервые запеленговали радиостанцию в нашем квадрате?

— Так точно, впервые, но…

— Что «но»?

— Разрешите ответить подробнее, коротко я не смогу сформулировать.

— Так и быть, говорите, как умеете, — буркнул Думбрайт.

Вайс немного удобнее устроился на стуле, словно готовясь к длинному рассказу.

— Каждый вечер я работаю с десяти до двенадцати на коротковолновой станции, зарегистрированной под номером десять. Семнадцатого ноября прошлого года в четверть двенадцатого — дата и час абсолютно точные, они врезались мне в память — я, простите, чихнул, и моя рука невольно повернула ручку настройки. В тот же миг я отчётливо услышал цифру шестнадцать дробь два, а затем ещё несколько цифр. Очевидно, это был конец шифрованной передачи, потому что дальше, как я ни прислушивался…

— На какой волне, чёрт побери! — босс стукнул кулаком по акту, лежащему перед ним.

— Немного более короткой.

— Вы или сам невежда, или таковым считаете меня. Выражайтесь точно.

— К сожалению, я ещё раз чихнул и от волнения…

— Болван! Полюбуйтесь своими кадрами, мистер Нунке!

Начальник школы, который до сих пор не вмешивался в разговор, вскочил и вплотную подошёл к побледневшему Вайсу.

— Почему не доложили мне? — спросил он почти шёпотом и так сжал кулаки, словно изо всех сил сдерживался, чтобы не схватить Вайса за шиворот и не швырнуть на пол.

— Погодите! — остановил его Думбрайт.

— Я поймал лишь несколько цифр — конец передачи и думал, что это подпольная антифашистская станция. Их в Испании много…

— А может быть, и запеленгованное вчера принадлежит испанским коммунистам?

— В Барселоне меня заверили: подпольщики используют свои станции только для воззваний к населению, передачи информации и различных сообщений. Все эти передачи идут открытым текстом исключительно на испанском языке или на местных диалектах.

Вайс вспотел, докладывая боссу, но не решался вынуть носовой платок, чтобы вытереть мокрые от пота лицо и шею. Он внимательно вглядывался в лицо Думбрайта, от которого — Вайс был отлично осведомлён о порядках в школе — зависела не только вся его дальнейшая карьера, но и сама жизнь! Единственное, о чём он даже не мог подозревать, заключалось в том, что своей информацией о перехваченной осенью прошлого года шифровке Вайс приобрёл в лице Нунке смертельного врага, а в лице Думбрайта — могучего покровителя.

Запеленгование радиостанции в квадрате школы размежевывало позиции Думбрайта и Нунке ещё резче.

С точки зрения начальника школы, босс допустил непоправимую ошибку, приказав с марта этого года зачислить в школу новое пополнение, завербованное в лагерях для перемещённых, без предварительной проверки на контрольных пунктах в фигерасе. Нунке доказывал, что хотя это и ускоряет подготовку, но при такой спешке в школу может попасть не только ненужный балласт, а даже вражеский агент. Думбрайт в глубине души соглашался с Нукке, но отстаивал свою линию. Не мог же он признаться, что во что бы то ни стало хочет выслужиться перед высоким начальством в Нью-Йорке: выполнить своё обещание и уже на протяжении текущего года заслать в Советский Союз свыше сотни агентов и диверсантов.

Когда запеленгованная радиостанция в квадрате школы стала фактом, Нунке напомнил боссу о своих опасениях. Думбрайт, защищаясь, выдвинул иную версию: в школе мог притаиться давно засланный и хорошо законспирированный агент, который до сих пор молчал, а теперь, когда школа развернула работу, возобновил связь с Россией и, возможно, уже передал план засылки агентуры, который предстояло вот-вот осуществить.

Информация Вайса о перехваченной осенью прошлого года шифровке значительно укрепляла версию Думбрайта и ослабляла позиции Нунке. Впрочем, она не подтверждалась ни одним документом и принадлежала к той категории агентурных данных, которые обозначались двумя буквами «ТП», то есть «требует проверки».

О наличии нелегальной станции в квадрате школы и Думбрайт, как босс, и Нунке, как официальный начальник учреждения, обязаны сообщить в Нью-Йорк. А это опасно. Очень опасно для одного из них.

Если выяснится, что агент пробрался с новым пополнением — хуже Думбрайту. Его немедленно отзовут и накажут, возможно, даже весьма строго.

Если же будет доказано, что вражеский агент законспирировался давно — хуже Нунке. До приезда Думбрайта он один руководил набором слушателей и вообще всей работой, так что спросят с него. Конец карьере! Возможно и худшее. Ведь сам босс в минуту откровенности как-то намекнул, что живыми из разведки не уходят. Да и разговор о Воронове подтверждает это…

Теперь, сидя в кабинете и глядя на вспотевшего Вайса, оба взвешивали свои шансы на спасение. Думбрайт готов был обнять Вайса, Нунке — задушить. И каждому были понятны мысли другого: они дуэлянты, поднявшие пистолеты в смертельном поединке.

— Идите! Пока вы свободны! — после долгой паузы выдавил из себя босс.

— Разрешите одно замечание… — робко подал голос Вайс.

— Что ещё?

— Я советовался в Барселоне… У меня возник план…

— Хорошо, немного погода я вызову вас.

Вайс вышел.

Думбрайт поднялся, нарочито сладко потянулся и вплотную подошёл к Нунке. С минуту они молча глядели друг другу в глаза.

— Вы понимаете, что это значит? — помолчав, спросил босс.

— Конец вашей или моей карьеры. Но предупреждаю: я не из тех, мистер Думбрайт, кто от страха валится на спину, поднимая вверх лапки. Я буду драться до последнего.

— Представьте, я тоже!

— Разрешите привести аргументы, говорящие против вас.

— Пожалуйста!

— По вашему приказу в Барселону за шифровкой поехал не я. Вы послали Вайса, самого бездарного из всех сотрудников школы… Чем вы докажете, что перед поездкой не проинструктировали Вайса, придумав версию о перехваченной осенью шифровке?

— С какой целью я мог это сделать?

— Чтобы скрыть недопустимую ошибку — приказ принимать новое пополнение без всеобщей и основательной проверки.

— Но у меня есть свидетель.

— Кто?

— Вайс!

Нунке расхохотался.

— Мистер Думбрайт, этот свидетель — единственное моё спасение! Да разве Вайс, поймай он в самом деле шифровку, не сообщил бы об этом мне, начальнику школы?

— Всё зависело от заведённых вами порядков… возразил босс не совсем уверенно. Он уже понял, что радость его несколько преждевременна. Вступая в бой с таким противником, как Нунке, надо вооружиться до зубов. А чтобы подобрать оружие, нужно время.

— Что же вы предлагаете? — спросил он примирительно.

— Не топить друг друга… Искать виновного…

— Гм…

— Ибо мы можем потопить и себя, и школу.

— С чего же вы предлагаете начать?

— С сопоставления фактов.

— То есть?

— Просмотрим дневник школы за ноябрь прошлого года. Если произошло нечто, способное заинтересовать агента…

— Понимаю. Хотите сначала проверить свою версию? Что ж, я не прочь.

Нунке подошёл к сейфу, открыл его и вытащил прошнурованную тетрадь с сургучными прошнурованными печатями. На обложке по-английски значилось: «Ноябрь 1946 года».

— Почему по-английски? — придирчиво спросил Думбрайт.

— В это время школа была подчинена уже НьюЙорку. И руководили ею фактически вы.

— Но ведь не я нашёл и привёз в Испанию группу Протопопова!

— Нашёл её я, а приказ об отправке дали Хейендопфу вы! В Берлине, помните?

— Хорошо, не будем полагаться на память, давайте читать дневник.

Нунке и Думбрайт плотнее сдвинули кресла, склонились над раскрытьм дневником и углубились в чтение. Со стороны могло показаться, что это сидят двое друзей, увлечённых интересной книгой. Кресла сдвинуты вплотную, головы почти соприкасаются…

Но, верно, не было сейчас во всём мире двух людей, которые бы так страстно желали друг другу смерти.

Тупым кончиком карандаша Думбрайт водил от строки к строке, боясь пропустить важную запись, на которую Нунке мог нарочно не обратить внимание, быстро перевернув страничку.

Но как ни вчитывался босс в каждое слово, ничего более или менее значительного в начале ноября не произошло. Обычные будничные отчёты об обычных будничных делах. На странице, датированной девятым числом, взгляд его, наконец, уловил нечто, достойное внимания.

«Закончена операция „Кролик“, — прочёл он громко. — Профессор Петерсон принёс статью. Общее впечатление — положительное. Именно то, что нам надо».

В такт чтению Нунке удовлетворённо кивал головой.

— В чём дело? — спросил Думбрайт.

— Имя профессора вам, конечно, известно… В Фигерасе он повёл себя несколько легкомысленно. Мы подослали к нему Мэри и зафиксировали их встречу в достаточно недвусмысленной обстановке. В обмен на компромитирующий негатив профессору пришлось написать статью в аспекте, который нас устроил. Как явствует из дневника, операция «Кролик» завершилась успешно.

— Тема статьи?

— «Кибернетика — величайшее достижение идеалистической мысли».

— Как использована статья?

— Через соответствующие каналы передана агентствам.

— Статья напечатана?

— В Польше и Югославии…

— А в России?

— По агентурным данным — готовится ответ Петерсону в солидном научном журнале. Кибернетика провозглашается лженаукой, выдумкой мракобесов.

— Почему об этом не сказано в дневнике?

— О результатах дезинформации записи будут в декабре, то есть в то время, когда статья появилась в печати.

— Хорошо, листайте дальше!

Последующие страницы вновь пестрели записями, которые касались лишь внутренних дел школы. Думбрайт на миг отодвинул дневник — от напряжённого чтения у него зарябило в глазах.

— Может быть, выпьем по чашечке чёрного кофе? — предложил Нуике.

— Нет, давайте читать дальше. Меня интересуют даты, более близкие к семнадцатому.

Оба снова склонились над тетрадью. Босс ещё медленнее водил карандашом по каждой строке. Нунке, знакомый с текстом, охватывал взглядом всю страницу сразу. Внезапно сердце его сильно забилось. После даты 16 ноября шла такая запись:

«Артур Шрёдер — Григоре Кокулеску вынужден был принять наши условия: взять в Москву в качестве жены Нонну Покко, которой поручено выполнить операцию „Хоровод“.

Через несколько секунд Думбрайт тоже прочитал чту запись и жестом человека,, наконец нашедшего нужное, положил тяжёлую ладонь на дневник.

— Кажется, мы не зря тратили время, — воскликнул он радостно. — Запись датирована шестнадцатым, а Вайс перехватил шифровку семнадцатого! Вот вам и разгадка таинственной передачи!

— Несколько цифр, якобы услышанных Вайсом, когда он чихнул и крутнул ручку аппарата то ли вправо, то ли влево, ещё ничего не значат. Он мог случайно поймать передачу любителя-коротковолновика, которые так и шныряют в эфире. А главное: недели две назад я докладывал вам, что Покко операцию выполнила успешно и просит разрешить ей продолжить турне со Шрёдером. Вы согласились и даже приказали послать им денег.

— Помню, но…

— Какие могут быть «но», когда операция завершена успешно!

Глаза Думбрайга не мигая впились в лицо Нунке где-то повыше переносицы, так, словно он гипнотизировал собеседника.

— А вы допускаете такую возможность: для советской контрразведки личность Покко не представляет особого интереса? Куда важнее разрешить ей передать пластинки, проследить, куда они попадут и тем самым выявить все наши каналы распространения. Допускаете?

— Допускаю! Но предположение ещё не доказательство. «ТП» — требует проверки…

— Кто разрабатывал план операции «Хоровод»?

— Фред Шульц и Шлитсен.

— Кто ещё знал об этой операции?

— О том, что Нонна Покко едет с Артуром Шрёдером в Россию, знал весь город, ибо по нашему требованию он устроил в ресторане пышное обручение. Об этом даже написала местная газета…

— Вызовите Шульца, потом Шлитсена. Только поодному.

Нунке набрал было номер, но тут же положил трубку.

— К Шульцу звонить бесполезно. Он ведь теперь по вашему приказу все вечера проводит у патронессы.

— Тогда позвоните Шлитсену!

Через несколько минут Шлитсен стоял перед начальством. Вызов был неожиданным, и поэтому бывший заместитель Нунке мечтал лишь об одном — не показать виду, что у него трясутся коленки.

— Мистер Шлитсен, вы принимали участие в разработке плана операции «Хоровод»? — голос босса звучал сурово, глаза глядели испытующе.

Но у Шлитсена сразу отлегло от сердца — со слов Фреда он знал: Нонна выполнила задание, ей даже послано денежное вознаграждение.

— Так точно, мистер Думбрайг! — бодро отрапортовал бывший заместитель Нунке. — Принимал, и самое активное.

— Кто вьщвинул кандидатуру этой… как её… Покко для проведения операции?

— Я.

— Шульц сразу согласился?

— Вначале возражал, ссылаясь на её молодость, и предлагал Мэри, но я ему доказал…

— Спасибо, нам надо было уточнить одну деталь. Можете идти.

Шлитсену не надо бьшо повторять дважды — почтительно поклонившись, он мгновенно исчез, лелея в душе надежду, что этот поздний разговор об удачно завершённой операции непременно связан с его возвращением на старую должность.

Думбрайт забарабанил пальцами по столу, как делал всегда, когда что-либо обдумывал. Нунке, поглядев на босса, озабоченно нахмурился.

— Продолжим чтение? — спросил он.

— Погодите! Давайте вернёмся обратно. Кто был дежурным по школе семнадцатого?

— Фред Шульц, вот его подпись.

— Какие записи сделал он в тот вечер?

— Ничего особенного. Разрешите прочитать?

— Только, пожалуйста, помедленнее

— «Я, Фред Шульц, вступил на дежурство в шесть часов вечера, приняв рапорт дежурного Воронова о наличии состава преподавателей и воспитателей. При вечернем обходе, начатом в десять, никаких нарушений дисциплины не выявлено. К ученику из класса „Р“ Домантовичу, который жаловался на острую боль в пояснице, пришлось вызвать доктора Гауфе, и тот оказал ему необходимую помощь. От инструктора Вайса по телефону поступила просьба прислать несколько таблеток аспирина, жалоба на насморк и головную боль. Моё предложение заменить его другим дежурным Вайс отклонил, заявив, что после аспирина он чувствует себя лучше. В десять сорок пять я снова проверил состояние больного Домантовича. После обезболивающих порошков и грелки он спокойно спал. В одиннадцать ноль-ноль позвонил хозяин таверны и сообщил, что ожидаемый груз прибыл. Посты охраны в проходной и вокруг парка, как и положено, проверялись каждый час. Нарушений правил внутреннего распорядка не было».

— Гм… это все?

— Дальше идёт подпись, а под нею, простите, сразу не обратил внимания, приписка: «Поговорить с руководством школы о необходимости медицинского обследования Вайса. У меня сложилось впечатление, что он злоупотребляет аспирином как своеобразным наркотиком».

— Какие выводы вы можете сделать, мистер Нунке, проанализировав эту запись?

— Что из поля нашего зрения выпала таверна. Мы все внимание сосредоточили на школе, а тем временем квадрат четыреста тридцать семь охватывает достаточно большую территорию. Это первое и самое главное.

— Вывод резонный. Мы знаем лишь квадрат, в котором действовала подпольная радиостанция, но не засекли точно, откуда именно велась передача. Без этого все наши домыслы — пустая болтовня. Второе: не расшифровав текста передачи, мы не можем сказать, касается она нашей школы непосредственно или нет. Это обстоятельство я бы поставил на первое место.

— Что вы предлагаете?

— Не полагаясь на шифровальщиков из Барселоны и на упражнения недалёкого Вайса, послать текст, подслушанный семнадцатого, в шифровальный отдел разведывательной службы США. А до получения кода только наблюдать, накапливать факты… Вайс говорил о каком-то плане. Может быть, его ещё раз вызвать и выслушать?

— Не думаю, чтобы он мог предложить что-либо разумное…

— Мы не можем пренебрегать даже мелочью…

Вайс, дважды на протяжении одного вечера вызванный высшим начальством, чувствовал себя именинником. Он вырос в собственных глазах, чувствуя себя персоной, к словам которой прислушиваются. Поэтому он вошёл бодрым шагом, вытянувшись и высоко держа голову.

— Садитесь, — предложил босс. — Вы упомянули о каком-то плане. В чём он заключается?

— Я советовался в Барселоне, и со мной согласились, что надо действовать по методу исключения.

— То есть?

— Заподозрить буквально всех и постепенно отсеивать тех, алиби которых не вызовет ни малейшего сомнения.

— Составьте список со своими комментариями против каждой фамилии.

— Я уже осмелился его начать…

— Подадите, когда кончите.

— Простите, мистер Думбрайт, осмелюсь задать вам один вопрос.

— Придётся простить. Говорите!

— Кто из сотрудников школы знает, что в квадрате нашей школы запеленгована радиостанция?

— Мистер Нунке, я и Фред Шульц.

— Это плохо…

— Берете под подозрение нас троих? — не скрывая насмешки, спросил Нунке.

— Только Шульца, — спокойно поправил Вайс.

— Шудьца? — сорвался с места Думбрайт. — Да у него уже сейчас готовое алиби!

— О том, чего не знаю, судить не могу… Но кое-что в его поведении мне кажется подозрительным.

— Факты!

— Как воспитатель, он часто присутствует на практических занятиях. Меня удивило, что он, человек с большим опытом разведчика, совсем не знаком с радиотехникой. Месяц назад, когда он снова пришёл на станцию, я нарочно сделал несколько ошибок, Шульц меня поправил и даже сказал, что для должности инструктора радиодела у меня не хватает квалификации. Тогда-то я и подумал, что Шульц по каким-то причинам скрывает свои знания…

— Боже, какой тонкий и глубокий анализ! — рассмеялся Думбрайт. — А вы не подумали, что вы и впрямь бездарность, а Шульц вас проверял? Нам необходимы факты, факты, а не ваши домыслы!

Вайс вышел из кабинета в значительно худшем настроении, чем вошёл. Босс требует факты, а где их взять, если сомнения основываются на мелких, почти неуловимых деталях, на интуиции, развившейся у Вайса за время долгой работы в гестапо, как у собакиищейки.

«Просижу всю ночь, припомню всё, что заметил подозрительного в поведении и разговорах Шульца. И впредь стану следить за каждым его шагом. Факты будут! Необходимо лишь время», — думал Вайс, направляясь к своему боксу.

 

КЛЕТКА ОСТАЁТСЯ ПУСТОЙ

Весна постлала себе под ноги пышный изумрудный ковёр. Всего несколько дней назад она робко коснулась кончиками пальцев земли, а сегодня всё было в буйном цветении, словно вдруг прорвало плотину, и неудержимым потоком хлынула щедрая, могучая сила, затопившая холмы и овраги пышным цветением вновь рождаемой жизни.

Агнесса остановила коня.

— Боже! Какой воздух! Словно настоен на травах, солнце и… свободе. У меня дрожит каждая жилка, так хочется куда-то умчаться.

— Вы и умчитесь скоро, Агнесса, — грустно вырвалось у Григория.

Молодая женщина окинула своего спутника вопросительным взглядом, в позе её чувствовалось напряжённое ожидание.

Но Фред молчал. Последние дни его сердце терзала тревога, и сегодня он особенно остро ощущал, как не соответствует его настроение этому солнечному дню, радостному пробуждению природы.

Станцию запеленговали, над Агнессой и Иренэ нависла беда. Самого Фреда на каждом шагу преследовал насторожённый и подозрительный Вайс. Что может знать этот альбинос? О чём догадывается? Не взял ли он на подозрение и Домантовича?

Григорий углубился в свои мысли и опомнился, лишь заметив, что конь Агнессы понёсся вскачь. Припав к шее Рамиро, молодая женщина все подгоняла и подгоняла коня, и он летел, уже не разбирая дороги, перепрыгивая через кустарник, валуны, обломки скал.

Григорий догнал Агнессу у самой виллы.

— Нет, я вам больше не товарищ! — сердито воскликнул он, когда они спешились. — Так мчаться! Я уверен, когда-нибудь вы свернёте себе шею, свалившись вместе с Рамиро в пропасть.

— Вас бы это огорчило? Это, верно, хорошо упасть и ничего больше не чувствовать! А весной, такой вот, как сейчас, прорасти стебельком или диким цветком. Как вы думаете, из меня вырос бы красивый цветок?

Агнесса выпрямилась, повела плечами и гордо вскинула голову. Григорий невольно залюбовался ею.

— Ну, почему же вы не отвечаете?

— Красивейший! Но я всё-таки предпочитаю иметь дело с живой женщиной. Давайте присядем на веранде, мне многое надо вам сказать.

Агнесса быстро взбежала по ступенькам и упала в кресло. Григорий видел, как высоко поднимается её грудь, то ли от быстрого бега, то ли от волнения. Острая боль сжала ему сердце.

«Бедняжка! Она надеется услышать совсем иные слова!»

На миг ему захотелось не начинать разговор. Просто прижаться горячим лбом к её прохладным рукам, прошептать те слова, которых она так давно ждёт, убежать с ней и с Иренэ, пока есть ещё время, пока можно спастись…

Время… да, время. Именно времени-то у него сейчас в обрез. Он должен сказать ей все сегодня же, немедленно. Пусть Агнесса услышит это не от падре Антонио, который уже достал визы, а от него. Агнессе необходимо выехать уже сегодня вечером… Пока не раздумал и не спохватился Нунке… Пока не раскрылось все с передатчиком…

— Агнесса! — Григорий не слышал своего голоса, но увидел, как испуганно расширились глаза женщины. Должно быть, в его тоне было нечто, вызвавшее у неё тревогу.

— Помолчите минуточку, Фред, мне страшно! Агнесса умоляюще подняла руку, словно инстинктивно защищаясь от удара, который ей вот-вот нанесут.

— Мне тоже страшно… — неожиданно для самого себя сказал Фред. Слова, приготовленные для этого разговора, внезапно куда-то исчезли. Нет, не исчезли, а просто он почувствовал всю их фальшь — ведь Григорий искал их разумом, а не сердцем, подавив в себе живое чувство.

— Что-нибудь очень скверное, Фред? — тихо спросила Агнесса.

— Да, скверное! Очевидно, я виноват, что не подготовил вас заранее. Но как трудно причинять боль тому, кто стал тебе дорог.

Глаза Агнессы засияли.

— Если это действительно так, Фред, то я готова выслушать самое плохое.

— Даже если нам предстоит расстаться?

— О, я пробуду в Риме не больше месяца!

— Вы никогда не вернётесь сюда, Агнесса! Ради Иренэ, ради меня, ради себя…

— Это невозможно! Здесь все, чем я живу. Мой дом, мои друзья, моя школа… Здесь… Скажите, что вы пошутили, Фред! Хотели меня испытать. Не молчите, слышите, не молчите! И не смотрите на меня так, словно, словно… Я не хочу, чтобы вы так смотрели на меня…

— Что ж, помолчим, пока вы успокоитесь…

— Я не хочу молчать! Не хочу ждать! Вы сейчас же скажете мне, почему я должна отказаться от всего!

— Что вы понимаете под словом «все»?

— Я уже сказала: мой дом, моя школа, то дело, которому я поклялась служить!

— Делу убийства, нечеловеческой жестокости, подлейших преступлений?

— Опомнитесь, Фред! Слово божье — это любовь и милосердие!

— А ваши «рыцари благородного духа» его носители?

— Я не понимаю, Фред. Вы сказали это так, словно…

— Вы хоть приблизительно представляете себе, что происходит в стенах вашей школы? В какие походы готовят её «рыцарей»? Сколько крови и слез несут они людям?

— По уставу школы…

— Вывеска, Агнесса! Ширма, за которой скрываются убийцы и провокаторы! Вашим именем прикрывают гнуснейший разбойничий притон. Выслушайте меня спокойно…

Когда Григорий закончил рассказ, лицо Агнессы было белым как мел. Побелели даже пересохшие губы.

— Вам дурно, Агнесса? Принести воды?

— Не надо! От вас я ничего не возьму! Вы тоже предали меня, вы тоже обманывали меня!… Глупую цыганку, выскочившую в госпожи. О, как я вас всех ненавижу! Я возьму Иренэ и убегу в табор! Там обманом выманивают только песеты, но не сердца! Я заработаю на себя и Иренэ! Буду гадать, танцевать, красть, нищенствовать, но больше никто не испоганит мне душу. Но сначала я подожгу школу! Слышите, вашу школу, а не мою! Деньги, которые я взяла из банка, пущу на ветер! Пусть их ловят цыганята и забавляются, делая из купюр петушков. О мадонна, как ты могла так обмануть меня! — заломив руки, Агнесса упала на колени у колонны, забилась о неё головой, выкрикивая проклятия и угрозы.

Григорий встряхнул её за плечи, заставил подняться, силой усадил рядом с собой на ступеньки.

— Я непоправимо виноват, Агнесса, в том, что не открыл вам глаза раньше. Но я только хотел вас защитить. Вы бы не смогли притворяться, зная правду.

— Защитить меня? А может быть, себя?

— И себя тоже! Но не от вас, а от Нунке, Думбрайта и всех прочих. Меня тоже заманили в эту ловушку обманом, и каждая минута — даже не час, может стать для меня последней. Одно то, что я вам все рассказал… Нет, нет, не пугайтесь, никто в школе об этом не узнает… Для меня ваш отъезд тоже будет неожиданностью… Так мы договорились с падре. Официально вы выезжаете в Рим. Нунке в этой поездке тоже заинтересован, — он хочет, чтобы обращение к верующим всего мира поддержали в Ватикане. Нунке не стал бы препятствовать вашему отъезду, а я не торопил бы вас, но Думбрайт задумал убрать падре — единственного человека, который поможет вам укрыться на некоторое время, устроить Иренэ в санаторий…

— Как это «убрать»?

— Я только что рассказал вам о школе и методах её работы. Неужели вы не понимаете? Они боятся влияния духовника на вас, боятся, что деньги, лежащие на вашем счёту, падре пустит на дела церковные. Он стал лишним в той игре, которая затеяна им же.

— Боже праведный! Просвети мою тёмную голову! Ведь падре сам создал школу, они вместе с Нунке… Я, должно быть, потеряла рассудок! Фред!… Я ничего не понимаю! Мой духовник, которому я поверяла каждую мысль, который так заботился о моей девочке… он, что же, знал все?

— Заботился об Иренэ? Он сделал её орудием вашей пытки, вашего порабощения! Вспомните, как всё было! Он надругался над ребёнком, над сердцем матери! Иренэ нужен был хороший врач, а не молитвы, паломничества, пожертвования, вся та ложь, которой он опутывал ваше сердце и усыплял разум.

— Но чем я перед ним провинилась, в чём повинна бедная малютка? Не может этого быть, Фред!

— Вы повинны в том, что унаследовали деньги дона Менендоса…

— Я бы с радостью отказалась от всего… Босиком ушла бы из его дома…

— Для честолюбивых планов падре нужна была богатая сеньора с трагической судьбой, чтобы создать вокруг неё ореол и выдумку о крестовом походе, о школе «рыцарей», сделать её имя источником новых доходов. О, падре рассчитал точно! Ошибся он только в одном, — взяв в сообщники Нунке. Два волка, рано или поздно, а должны подраться из-за добычи.

— Не могу, не могу больше слушать! Помолчите минуту, дайте собраться с мыслями… Они ускользают, голова пустеет, я сама не своя. Словно летишь стремглав в тёмную пропасть и все внутри оборвалось… Фред, только не уходите, не уходите сейчас!… Я должна что-то сделать, но не знаю что… У меня просто нет сил пошевелиться… Помогите мне подняться, надо идти, непременно надо идти… а я… словно из меня высосали всю кровь…

Сжав ладонями виски, Агнесса сидела, тихо покачиваясь, устремив взгляд в одну точку, вновь и вновь повторяя, что она должна идти, что она обязана сейчас же куда-то идти… Это внезапное оцепенение испугало Григория больше, чем предшествовавший ему взрыв отчаяния и гнева…

— Агнесса, опомнитесь, сию же минуту опомнитесь! — крикнул он, отрывая её ладони от висков и крепко сжимая в своих. — А теперь слушайте меня! Вы сейчас же встанете, сейчас же пойдёте и подготовите все к отъезду. Вы уедете сегодня же вечером, как только стемнеет. Оставьте записку Нунке, что внезапное ухудшение здоровья Иренэ заставило вас выехать немедленно. Напишите в записке, что послание для верующих, которое вам приносил Думбрайт, вы захватили с собой, чтобы показать его в Риме. Вторую записку напишите мне. Извинитесь, что не успели со мной проститься, поклянитесь, что вернётесь через две недели. Подпишитесь: «Ваша Агнесса». Если сможете, прибавьте несколько ласковых слов. Это необходимо, иначе Нунке и Думбрайт могут заподозрить, что я причастен к вашему бегству. Деньги есть, визы у падре Антонио. Я его предупредил, и вечером он будет здесь.

— Падре Антонио! — Это имя вывело Агнессу из прострации. Она вскочила.

— И вы смеете советовать мне ехать вместе с ним!

— Это единственный выход! Теперь он будет в ваших руках, а не вы в его. Дадите ему доверенность на право пользования текущим счётом в банке только после того, как он устроит вас с Пепитой, Иренэ и Педро. Конечно, оставите себе то, что принадлежит вам лично. Думаю, этого хватит для скромного существования и лечения девочки. Я знаю, вам будет нестерпимо трудно путешествовать с падре. Переборите себя. Это необходимо ради спасения Иренэ, ради моего спокойствия. Обещайте мне выполнить все, о чём я прошу!

— А вы, Фред? Вы же не бросите меня в совсем чужом мне мире?

Это был тот вопрос, которого Григорий больше всего боялся.

— Если я вырвусь отсюда, я непременно разыщу вас. Не обещаю, что это будет скоро. Ловушка крепко захлопнулась.

— Как же я буду жить, думая, что вы всё время в опасности?

— Одному мне легче бороться.

— Я так боюсь всего, Фред: дороги, жизни в чужой стране, одиночества… Того, что я не смогу искупить зла, которое, не ведая, творила… Если бы вы были рядом…

— У меня в Италии есть друзья. Кстати, один из них врач и работает в Риме, фамилия его Матини, а адрес… Его вы узнаете у одного моего друга…

— Григорий на узеньком клочке бумаги, вырванном из записной книжки, написал несколько слов Курту. Имя и адрес выучите наизусть, а листок сожгите. Курт и Матини прекрасные люди, большие мои друзья и всегда вам помогут.

— Что передать им от вас, Фред? И почему вы вдруг так странно на меня поглядели?

Григорий и впрямь глядел на Агнессу растерянно. Он только теперь понял, что имя Фреда Шульца ничего не скажет ни Курту, ни Матини. Назваться Генрихов фон Гольдрингом? Нет, нет, об этом не может быть и речи! Но именно Курт и Матини, если последний уже на свободе, могут помочь Агнессе, а возможно, даже Иренэ.

— Они знали меня под другим именем, Агнесса! Скажите Курту, что вы пришли от друга из Кастель ла фонте, который когда-то ходил парламентёром к гарибальдийцам. Они поймут, о ком идёт речь. И ещё напомните Матини, что я не забыл его девиз: «Лучше быть жертвой, чем палачом». Это слова одного великого писателя, которого он очень любил… О школе пока не рассказывайте. Скажите просто, что встретили меня в Испании. Я потом сам объясню… Когда приеду в Рим…

— Мы будем ждать вас, Фред, все… Я, Иренэ, Пепита, Педро! Надеюсь, и ваши друзья тоже, — Агнесса отвернулась, пряча слезы, навернувшиеся на глаза.

— Ну, бедная моя путешественница, я не могу задерживать вас дольше. Напоминаю ещё раз: записка Нунке, записка мне. Доверенность падре — только когда всё будет устроено. Тогда же можете высказать ему всё, что о нём думаете. Бумажку с адресом и фамилией моего римского друга Курта Шмидта сожгите… А теперь…

Агнесса отступила на шаг, бессильно прислонилась к дверному косяку.

— Не уходите, одну минуту!

— А я и не собираюсь уходить, не попрощавшись, как положено друзьям. Ну-ка! Я хочу запомнить вас весёлой! Улыбнитесь же и дайте я вас поцелую в глаза, чтобы помнили…

— А с Иренэ, с Иренэ вы не проститесь?

— Нет! Пусть она ничего не знает об отъезде до вечера. Не надо её нервировать, а вот к Пепите я зайду и попрошу её хорошенечко о вас заботиться!

Григорий быстро сбежал по лестнице, боясь оглянуться.

Спас ли он эту несчастную и её дитя или послал на новую погибель?

 

МЕСЯЦ БОЛЬШИХ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Май 1947 года для руководителей школы «рыцарей благородного духа» стал месяцем больших неожиданностей и больших неприятностей. Началось с события, неслыханного в практике школы: воспитанник класса «Д» отказался лететь в Россию.

Произошло это следующим образом, когда Шульц рассказал Нунке, как враждебно относится к нему Середа и почему именно, шеф решил разрядить обстановку.

— Передайте его вашему новому заместителю Домантовичу, — приказал начальник школы Шульц охотно согласился. Именно так и было задумано: сблизить Домантовича и Середу.

Середа обрадовался, узнав о таких переменах. Но старания Домантовича вызвать «Малыша» на откровенный разговор были тщетны

— Все вы одним миром мазаны! Хватит! Один раз я уже исповедывался, не хочу остаться в дураках вторично, — отвечал «Малыш» новому воспитателю на все его подходы и вопросы.

Учёба давалась Середе плохо. Успевал он только в стрельбе и боксе

— Что будем делать с ним, мистер Думбрайт? спросил как-то Нунке.

— В другое время я пристрелил бы его как собаку, но нам позарез нужны верные люди. «Малыш» слишком виноват перед соотечественниками, и мы гарантированы, что он не переметнётся к большевикам. Знаете что? — Босс сам обрадовался своему неожиданному предложению. — Передадим его в распоряжение какого-нибудь агента, а потом вместе зашлём в один из пунктов. Например, Домантович, его нынешний воспитатель, должен обосноваться в Киеве как резидент. Пусть «Малыш» летит с ним. На что-нибудь пригодится.

Узнав от Нунке о решении босса, Домантович обрадовался:

— Прекрасно! Такой помощник, как «Малыш», это клад. Сложного задания ему, конечно, не поручишь, но он так боится наказания за прошлое, что положиться на его верность можно вполне.

На ближайшем занятии Домантович сказал своему воспитаннику:

— Готовься! Через две-три недели полетим мы с тобой в Киев, там, брат, заживём! Полетим одновременно и только вдвоём! Что ты скажешь на это?

Середа понурился и после долгой паузы, скорее про себя, чем обращаясь к воспитателю, буркнул.

— Киев… Андрей Первозванный… Там его церковь… — и, повернувшись к Домантовичу, сказал с неожиданной тоской в голосе. — А моего отца мама называла Андрейкой, говорила мне: вырастешь, в Киев во что бы то ни стало поезжай, в церкви святого Андрея Первозванного помолись. Отец тебя очень любил, и его святой заступится за тебя.

— Вот и побываешь в Киеве, помолишься!

— Враньё! Нет Василия Середы! Отец Кирилл, будь он проклят, все отобрал, а вы здесь и фамилию. Нет Середы! Есть Василии Малыш. Все враньё! — Середа с такой силой ударил кулаком по столу, что тот задрожал — Андрей святой не замолит моих грехов! Ты видишь эти руки! Видишь? А я смотреть не могу. На них кровь! Своих людей кровь! Я палач!

Это была истерика, тем более неожиданная, что произошла она с «Малышом», вымахавшим чуть ли не под потолок и славившимся своей силой.

Середа грудью упал на стол и разрыдался.

Домантович молча сидел рядом, не сводя глаз с великана. В припадке бешенства тот мог сорвать зло и на нём.

Прошло минут десять.

Обессиленный и осунувшийся, с отяжелевшими руками, Середа медленно выпрямился.

— Испугались? Ничего, бывает… А вашим начальникам скажите: Середа в Киев не поедет. И ни в какой другой город тоже не поедет. Там его шлёпнут, а он жить хочет… Здесь, у вас, всё, что хотите, стану делать. Мне всё равно не найти покоя на этом свете. Но в Россию не поеду! Лучше здесь пулю пустите. Так вот и передайте. А сейчас уйдите, прошу вас! Я полежу немного…

Нунке был поражён, узнав о происшедшем. Захватив личное дело «Малыша», он направился к боссу.

Тот, выслушав информацию, молча взял из рук начальника школы папку с делом и начал небрежно листать его немногочисленные странички. Дойдя до записанного Шульцем откровенного разговора в лагере под Мюнхеном, босс стал читать медленнее.

— Прикажите привести Протопопова!

— Отца Полиевкта? — деловито поправил Нунке.

— Выполняйте приказ!

В человеке, который вскоре вошёл в кабинет, трудно было узнать Протопопова. Его приземистая фигура стала значительно тоньше, отчего он казался выше. Брови над выпуклым лбом, правда, не без помощи местного косметолога, выгнулись высокой дугой, разрез глаз стал иным. Длинные волосы на затылке и висках вились.

— Звали, господин начальник?

— Объясните ему, что произошло! — приказал Думбрайт начальнику школы.

Нунке подробно рассказал об истерике «Малыша».

— Что это, по-вашему? — спросил босс Протопопова.

— Последствия моего воспитания в прошлом. Обычная истерика покаяния, на том и держится секта пятидесятников. Это как наркотик, без которого, раз к нему привыкнув, уже нельзя обойтись.

— Меня интересуют не причины истерики, а последствия, к которым всё это может привести если его страх перед поездкой действительно вызван раскаянием.

— Господин начальник! Устройте мне встречу с «Малышом»! Только не в школе. И чтобы он был немного пьян. Я приведу его к вам смирным ягнёнком.

— Согласен. Нунке, действуйте!

Тон, которым был отдан этот приказ, да ещё в присутствии Протопопова, болезненно резанул слух начальника школы. Но он сдержал готовое вспыхнуть раздражение и молча вышел.

После памятного для обоих разговора о таинственной радиостанции между Думбрайтом и Нунке установились сугубо официальные отношения, которые — и оба это отлично знали! — могли закончиться лишь поражением одного из них. Но служебной субординации всё же приходилось придерживаться.

Домантович ждал начальника школы в его кабинете.

— Разработайте план встречи «Малыша» с Протопоповым, ведь вы знакомы с ним ещё со времени пребывания в лагере под Мюнхеном. Они когда-то были друзьями…

— Насколько мне помнится, недолго… А последнее время их взаимоотношения вылились в открытый конфликт.

— Возможно, нам это только поможет… Надо, чтобы «Малыш» немного выпил. Но немного. В помощь мы дадим кого-нибудь из штата «оселков». Пожалуй, Мэри. Она полька по происхождению, но вашим языком владеет, правда, разговаривает с акцентом. Вы встретитесь в таверне, где когда-то провели вечер с Нонной. Познакомьте Мэри с «Малышом», дайте ей возможность растрогать его или наоборот — рассердить. Его надо вывести из равновесия. Вот тогда-то и подсядет к вам Протопопов. Когда между ними завяжется беседа, как у вас говорят — «искренняя и задушевная», оставьте их одних. Но будьте рядом. Все.

— Герр Нунке, да ведь вы сами уже разработали весь план! Мне остаётся лишь проследить за его выполнением.

Нунке самодовольно улыбнулся:

— Тем лучше. Итак, условились: завтра выведите этого увальня развлечься.

Приветливый хозяин таверны сердечно принял двух неожиданных гостей и, как было заранее условлено, провёл в знакомый уже Домантовичу уголок, где тот когда-то «гулял» с Нонной. Но ширму не задвинул.

— Сегодня в таверне посторонних нет, а без ширмы — свободнее, — пояснил хозяин. — Что будем пить-кушать?

— Водка у вас есть? Настоящая, не шнапс какойнибудь? — спросил Середа.

— Конечно, есть! На всякий случай припрятал две бутылки «смирновской» из Англии. Лучшая в Европе!

— Гоните сюда!

— Василий! Разрешите называть вас по имени, как окрестила мать! Мы ведь не в лагере и не в школе! Согласны? И ещё одно условие: давайте не очень налегать на «лучшую в Европе». Хочется поговорить откровенно, а если переберёшь…

— Переберёшь? Когда на столе всего две бутылки? Глупости! Бывало, до войны везу лес, дорога — хуже не придумаешь. Холод такой, что хороший хозяин собаку из дома не выгонит. А лес везти надо. Перед дорогой пол-литра опрокинул и пошёл… Руки стыть начинают — ещё столько же! Ну, до Белых Берегов как доехал, тут уже принимаешь полную норму… А вы… две бутылки! На двоих! Смех!

В разгар ужина, когда одну бутылку уже распили, в зал впорхнула Мэри. Увидав Домантовича, она бросилась к нему, как к родному брату. «Малыш» тоже радостно встретил неожиданную гостью. Чересчур радостно. Он пил и пил за её здоровье, смешивая оставшуюся водку с пивом, но, казалось, не пьянел. По крайней мере внешне. Лишь по тому, как все настойчивее Середа уговаривал девушку отказаться от имени Мэри, а позволить называть себя Марией, можно было догадаться, что в голове у него туманится.

— Мария… Прислушайтесь, как звучит?.. Так звали мою мать!

Протопопов вошёл в таверну, когда «Малыш» уже был на взводе.

Середа сидел спиной к двери и не заметил нового посетителя, а Протопопов тоже не спешил показаться ему на глаза. Усевшись возле столика в противоположном углу, он медленно цедил сквозь зубы плохонькое кислое вино, по временам поглядывая на группу, сидевшую в «кабинете», как громко здесь именовали уголок, который можно было отгородить ширмой.

— Почему этот патлатый так внимательно глядит на вас? — рассмеялась Мэри, кивнув в сторону Протопопова.

— А — бельмо ему на глаза! — выругался Середа и, даже не взглянув, кто сидит сзади, поднялся со стула и задвинул «кабинет» ширмой.

Это уже нарушало план, требовало вмешательства.

Через минуту ширма сдвинулась, и Протопопов, не здороваясь, словно был сильно пьян, шлёпнулся на четвёртый стул, «случайно» поставленный тут заботливым хозяином.

— Узнаешь, Василий? — спросил Протопопов через стол.

Середа захлопал глазами и с минуту всматривался в такое знакомое и в то же время как будто незнакомое лицо. Домантович заметил, как покрасневшие от выпитой водки щеки «Малыша» стали бледнеть.

Именно в этот момент заиграла радиола.

— Потанцуем, Мэри? — спросил Домантович.

— С радостью! Пусть старые друзья побеседуют наедине.

Они вышли в зал и закружились в ритме все ускоряющегося модного фокстрота.

Домантович мог не прислушиваться к беседе двух старых знакомых. Он знал: под столом, у которого те сидели, вмонтирован американский подслушиватель новой системы, который позволяет Нунке самому слышать весь разговор Середы и Протопопова от слова до слова.

Хозяин таверны, простучав деревяшкой, подошёл к радиоле и сел рядом на стул, чтобы сменить пластинку.

Теперь зал наполнился мелодичными звуками медленного блюза.

И вдруг в эту мелодию ворвался истошный крик, потом нечеловеческий вопль.

С удивительной для одноногого быстротой хозяин таверны бросился к ширме, на ходу выхватив из кармана пистолет. Но выстрелить он не успел. Середа выскочил из-за ширмы и, столкнувшись с хозяином, схватил его под мышки, высоко поднял и с криком «сволочь!» швырнул на мраморную стойку с такой силой, что тот не успел даже вскрикнуть.

— Падаль! — ревел взбешённый великан.

У Домантовича оружия не было.

— Протопопов быстро его утихомирит! — заверял Нунке. Как он потом жалел, что допустил такую оплошность!

Увидав расправу над одноногим, Домантович схватил за руку Мэри и бросился к выходу. Они со всех ног помчались к школе. Их гнал от таверны грохот, звон разбитого стекла, дикий рёв.

Минут через десять они отскочили на обочину, ослеплённые светом фар. Навстречу мчалась машина.

Она остановилась. Из неё выскочил Нунке.

— Все знаем! Слышали! Возвращайтесь в школу, мы его задержим. Скажите…

Конец фразы заглушил страшный взрыв.

Высокий столб пламени поднялся там, где несколько минут назад стояла таверна.

— Быстрее, Нунке! — послышалось из машины. Домантович узнал голос Думбрайта.

Машина рванулась с места.

Теперь было видно, что пылала не только таверна.

Внешне всё шло по-прежнему: занятия в боксах, специальных кабинетах или залах, два часа «духовной подготовки», ночью тренировки парашютистов. Как и раньше, точно по расписанию, в котором были указаны часы и минуты, Думбрайт носился по боксам, давал указания, изредка хвалил кого-нибудь, но чаще ругался.

После смерти Протопопова Воронов продолжал занятия с группой «Аминь». Но узнав, что босс окончательно решил послать его вместо покойного в Минск, старик осунулся, утратил своё всегда бодрое настроение.

Дела шли, как и прежде, но во всём чувствовалось напряжение, возникшие в жизни школы какие-то подводные течения. Причину этого знали только Думбрайт, Нунке и, как это ни странно, Вайс.

Его план раскрытия подпольной радиостанции Думбрайт и Нунке одобрили и немедленно принялись осуществлять.

Метод исключения, предложенный Вайсом, заключался в том, что каждому учителю, инструктору, воспитателю различными способами подсовывали «новую секретную, самую достоверную» информацию.

Шульца проверяли трижды. В первый раэ — поручили сопровождать на аэродром какого-то особо засекреченного агента, тот должен был лететь в Мюнхен, оттуда в Москву с важным заданием. Затем вместе со специалистом-инструктором по диверсиям на железных дорогах Шульц разрабатывал план взрыва моста через Днепр в районе Крюкова. Наконец, в третий раз он сопровождал до самой французской границы группу, состоявшую из трех человек. На лицах у них были маски, между собой они почти не разговаривали, только у одного «вырвалась» неосторожная фраза он-де боится поездки в Москву. Спутник, сидевший рядом с «болтуном», так саданул его локтем под ребро, что тот застонал.

Примерно такими же методами проверяли всех сотрудников школы, всех воспитанников классов «А» и «Р».

Пеленгаторы в эти дни работали круглые сутки. По распоряжению Думбрайта их установили столько, что малейший радиосигнал в квадрате школы был бы пойман.

Но таинственная радиостанция молчала.

Через несколько дней после того, как сгорела таверна, Нунке принёс боссу материалы окончательного расследования причин пожара. Накануне вечером он докладывал о найденных обгорелых трупах: один, без ноги, безусловно хозяина таверны, второй, с проломленным черепом — Протопопова, третий, женский жены хозяина. Труп Середы нашли возле склада с горючим, а девочка и слуга остались живы. На следующий день, закончив расчистку, нашли пятый труп, обгоревший до неузнаваемости, но, как утверждали эксперты, — мужской.

Думбрайт внимательно выслушал сообщение, насупился и нервно зашагал по кабинету.

— Вас взволновала эта новость?

— Да.

— А меня обрадовала. Ведь именно в таверне мог под видом туриста поселиться радист. Теперь понятно, почему вдруг умолк передатчик.

— Но радисту кто-то давал сведения о школе. И, возможно, не раз.

— Я думал об этом, и поверьте мне, — в голосе Нунке звучало искреннее убеждение, — у нас не будет более удобного времени, нежели теперь, для отправки всей агентуры.

— Почему вы так думаете?

— Допустим самое худшее: в нашей школе скрывается вражеский агент, передававший радисту в таверну информацию. Радист погиб. Агент без связи. Он не может сообщить об отправке агентуры. Вывод: к отправке надо приступить немедленно… Возможно, среди тех, кто будет отправлен, окажется и проблематичный агент. Он может провалить группу из трех человек, в которую попадёт сам. Остальные группы уцелеют. Ведь никто не знает места их назначения.

Начальник школы говорил долго и обстоятельно.

Думбрайта его соображения убедили.

— Только вот что, мистер Нунке! Сделаем так: всем, кто будет отправлен, каждому персонально, под большим секретом, сообщите, что вылет откладывается на неопределённое время. Возможно, на очень длительное… А тем временем всё должно быть подготовлено: оружие, радиоаппаратура, деньги, снаряжение. Вы ведь сами знаете, что нужно.

— Все давно готово!

— Тем лучше! Беру на себя транспортировку. Будем отправлять группами по три человека, но так, чтобы в аэропортах во время пересадок они не встречались. Дату отправки сам назначу позже. Резидентов отправлять по одному.

— Имейте в виду, надо отправить двадцать четыре человека! Успеем за ночь?

— За одну ночь можно усадить в самолёты и перебросить с одного конца Европы на другой целую дивизию.

— А как с пеленгаторами?

— Сократить наполовину, но пусть работают круглые сутки. Только отправив последнюю группу, снимем усиленное наблюдение за эфиром.

Шульц и Домантович встречались по служебным делам каждый день, даже по нескольку раз в день. Нунке нравилось сталкивать их. Они оба вели себя, как петухи… Не было случая, чтобы Домантович поддержал предложение Шульца, и наоборот. Как воспитателям русского отделения, им полагалось вместе с будущими резидентами или агентами разрабатывать план операций. Но обычно они к соглашению не приходили, и тогда Нунке выступал арбитром. Шеф потирал руки от удовольствия: он воочию убеждался, что Домантович не хуже Шульца разбирается в делах и может успешно конкурировать с ним в знании жизни современной России. А то, что воспитатель и его заместитель враждуют между собой, никогда не навещают друг друга в свободные часы, — это только к лучшему: можно не волноваться — ошибка одного не останется не замеченной другим.

Служебные обязанности зачастую вынуждали Шульца и Домантовича оставаться с глазу на глаз. Приходилось уточнять детали операций, утверждать модели одежды для тех, кто должен был в это время отправляться в тот или иной район России.

Даже наедине они так же горячо спорили по поводу малейших деталей. Думбрайт и Нунке не раз в этом убеждались, используя новейшее достижение диверсионной техники — усовершенствованный подслушиватель. Подключённый к телефонному проводу и соединённый с кабинетами Нунке и Думбрайта, он позволял слышать, что делается в том или ином боксе и других помещениях. Именно такой подслушиватель и дал возможность Нунке услышать не только разговор в таверне, а и предсмертный вопль отца Полиевкта, то бишь Протопопова. Вскоре должны были усовершенствовать и телевизионную систему, чтобы не только воспитанники могли видеть своих лекторов, а босс и шеф школы могли наблюдать за тем, что происходит в боксах.

К счастью Шульца и Домантовича, пока такой возможности у начальства не было. Друзья могли с пеной у рта спорить по поводу какой-либо мелочи и тут же вести переписку совершенно иного характера.

Одну такую «настольную» переписку приведём целиком, — она поможет разобраться в ситуации, которая сложилась в школе за последнее время.

— «Мишка! Идиот! Какого чёрта тебя понесло в эфир?»

— «А что мне оставалось делать, если твой крёстный отец (так Домантович называл Нунке) заявил: „Проявите себя на работе, возможно, утвердим вас на постоянной должности воспитателя“. Должен же я был предупредить, чтобы на всякий случай каждый день на протяжении двух недель ждали от меня интересной информации?»

— «А знаешь, что ты натворил своим выходом в эфир?»

— «Догадываюсь. И очень жалею, что запеленговали. Теперь будет труднее…»

— «Передатчик там же, где был?»

— «Нет! Что же я буду носиться с ним, как дурак с писаной торбой».

— «Мне кажется, тебя не оставят при школе. А раз ты поедешь в Киев, нет необходимости использовать передатчик. Проинформируешь из первых рук».

— «Открыл Америку!»

— «А если тебя всё же оставят при школе?»

— «Информацию о засылке большой группы диверсантов я передам, даже если мне придётся одной рукой отстреливаться, а другой выстукивать текст».

— «В таком случае у тебя будут ещё и две мои руки».

— «Не бывать этому, Гриша! Иметь своего человека в таком логове и потерять возможность следить за шайкой…»

«Ну нет! Сложим наши головы, но предупредим о двадцати четырех диверсантах. Это тебе не коробочка с ваксой! Кстати, почему ты меня не предупредил, что выходишь в эфир?»

— «Обстановка была слишком удобна, а ваша милость в это время была у цыганочки. Ты знаешь, Гриша, отныне я стану именовать тебя „цыганским бароном“. Добро?»

— «Ко всем чертям!»

На этом переписка оборвалась. Зазвонил телефон.

— Вам письмо, — сказал Нунке, протягивая маленький с рисунком конверт.

«Бежала!» — промелькнула в голове мысль. По лицу невольно расплылась счастливая улыбка. Но Фред тотчас овладел собой. По мере чтения письма лицо его мрачнело…

— Дело не в том, что она уехала неожиданно.

Фред молчал. Мобилизовав все свои актёрские данные, он разыгрывал оскорблённого влюблённого, хотя ему до боли в ладонях хотелось дать Думбрайту пощёчину. Тот, даже не спросив разрешения, взял письмо Агнессы и внимательно прочитал.

— Вы знали, что она уезжает в Рим?

— Я знал, что это ей разрешили, но уехать она должна была через неделю.

— А уехала сегодня ночью! Мадридский филиал только что известил, что все деньги она перевела в римский частный банк, — в сердцах сообщил Думбрайт, швырнув письмо на стол.

Как и полагалось влюблённому, хотя и обиженному, Фред спрятал листок в карман.

— Что вы думаете об этой выходке с банком?

— Узнаю, как бы это сказать, почерк падре Антонио.

— Вот что, Фред! У нас нет времени на обсуждение. Мы потеряли кругленькую сумму, которой хватило бы не на один год существования школы. Мы можем потерять и вывеску, такую нужную и удобную. Вы — невесту и приданое. Напоминаю — солидное, так тысяч около ста долларов, если считать и наследство Менендоса. — Назвав сумму, босс внимательно поглядел на Шульца.

На лице того отразились и радость и тревога. Фред отлично знал, что от наследства Менендоса остались лишь рожки да ножки, и в душе потешался над неуклюжими уловками босса.

— И все это можете вернуть только вы!

— Как?

— Немедленно, не позднее завтрашнего дня, вылететь в Рим, разыскать Агнессу и вернуться с ней сюда!

— Согласен, Фред? — улыбаясь, спросил Нунке.

— Согласен! — радость в голосе Шульца на сей раз была неподдельной.

— Вместе с вами полетит Вайс. Его задание — в случае необходимости ликвидировать падре Антонио.

«И наблюдать за мной», — мысленно прибавил Фред.

— Собирайтесь: позаботьтесь о гардеробе, возьмите побольше денег. Распоряжения на этот счёт даны. Самое лучшее, если ваше обратное путешествие с Агнессой станет свадебным, — Думбрайт говорил о браке Фреда с Агнессой, как о деле окончательно решённом.

Шульц повернулся, собираясь идти, но вдруг вспомнил:

— А задания, которые я должен был выполнить? Передать Домантовичу?

— Домантович повредил ногу, прыгая вчера с парашютом. Он пролежит долго, — сказал Нунке.

— О каких заданиях идёт речь? — поинтересовался Думбрайт.

— Проверить знание фамилий местных руководителей и обстановки у пяти слушателей группы «А», пояснил Шульц.

— Это Домантович может сделать и лёжа в постели. Скажите ему, кого именно он должен проэкзаменовать, и пусть сообщит собственное мнение о каждом, — решил босс.

— До свидания!

— Счастливого пути! Помните: в вашем распоряжении три дня. Информируйте Вайса каждое утро, а он обеспечит связь с нами. У вас и без того будет достаточно хлопот.

Прямо из кабинета Нунке Фред поспешил к Домантовичу.

Тот лежал в кровати, взгромоздив правую ногу на большую подушку.

— Понимаете, Шульц, маленький камешек — и вот…

— Надо больше тренироваться, опираться на носки…

— Вы пришли в качестве инструктора парашютного спорта?

— Я пришёл не как инструктор, а по делу…

Григорий заговорил о тех пятерых, которых должен проэкзаменовать Домантович. А в это же время шла живейшая переписка:

— «Вылетаю в Рим, вернуть Агнессу, которая убежала. Информацию оттуда передам».

— «Счастливый! Дураком будешь, если вернёшься сюда. Так и передай от меня полковнику Титову».

— «Это решит он».

— «Категорически требую передать ему, что я справлюсь один».

— «Прощай, Мишка! Помни адрес старого цыгана».

— «Ещё бы!»

— «Береги себя, дружище! За это время ты стал мне роднее брата».

На последнюю фразу Домантович не ответил. Он притянул Григория эа руку к себе и крепко поцеловал.

Григорий рывком поднялся, хотел уйти, но, что-то вспомнив, вытащил новый листок бумаги и написал:

— «Что передать твоим?»

— «Адрес у Титова. Если удастся, поезжай к маме, она в Минске. Расскажи, что можно…»

Первый листочек прожевал Григорий.

Второй — Михаил.

Очевидно, глотать бумагу было неприятно и трудно. У обоих на глаза навернулись слезы.

 

НАД МОРЕМ

Как только самолёт оторвался от земли, Григорий в изнеможении прислонился к спинке кресла и закрыл глаза. Тяжёлая усталость словно вдавила его в сиденье. Так наваливаются на пилота перегрузки при смене траектории полёта на больших скоростях. Эта аналогия промелькнула и исчезла, ибо усталость уже сковала мозг.

Не думать! Ни о чём не думать! Сейчас можно не думать!

Григорий так и не понял, был это сон или короткое забытьё, исцеляющее не продолжительностью времени, а самой своей глубиной. Но вернулся он в действительность, словно омытый в семи купелях.

Самолёт набирал высоту. Ослепительно белые облака проплывали над крылом. По временам они утончались, становились совсем прозрачными, потом вновь громоздились, создавая фантастически-сказочные пейзажи, словно возникавшие из хаоса первозданности.

Из этого эфемерного, изменчивого мира, с заоблачных высот на грешную землю Григория вернуло отвратительное хрипение, послышавшееся сзади.

Григорий повернул голову и увидел Вайса. Позеленевший, с выпученными, покрасневшими, словно у кролика, глазами, он блевал…

Гончаренко передёрнуло от отвращения. Эта гадкая фигура словно олицетворяла теперь всю мерзость мира, из которого он только что вырвался.

Мерзость! Да, да, мерзость — все думбрайты, нунке, вороновы, вайсы, стремящиеся опоганить землю.

Он и Домантович сделали всего лишь небольшую часть того, что надо сделать, чтобы очистить мир от нечистот, извергаемых глотками этих подонков человечества. Бр-р, как это гадко и трудно. А впрочем…

Что ж, на долю санитаров всегда выпадает немало грязной работы! Но цель её благородна: оздоровить окружающий мир. Смыть с земли всю грязь и нечисть. Выскрести её так, чтобы не осталось уголка, где могла бы плодиться всякая погань.

Миша, дорогой! Как трудно тебе, и как ты сейчас завидуешь мне! Если б не этот глупый несчастный случай с вывихом, ты бы мог уже быть дома…

Подумать только: от какого-то маленького камешка, случайно попавшего под ногу, зависит успех или провал задуманного, а возможно, и судьба человека!

А вот мне под ноги попался этот проклятый Вайс Что же меня спасло? Тоже случай? История с Середой, который сжёг таверну и этим навёл Думбрайта и Нунке на ложный след? Бегство Агнессы? Как хорошо, что я увижусь с ней и сведу её с надёжными людьми.

На всякий случай они послали со мной Вайса… О, в Риме, в Италии, я найду возможность от него избавиться!

Курт, Матини, гарибальдийцы — настоящие друзья, целая армия людей доброй воли! Я знаю, вы мне поможете во всём, ибо хозяева земли вы, а не вайсы…

Нет, не случай спасает нас, ведёт к победе! Всем сердцем я ощущаю закономерность победы добра над злом.

Достигаешь этого в муках, но, политый потом, слезами и кровью, путь этот ведёт к победе. Он тянется все вверх и вверх, и им идут миллионы… А с высоты, с вершины горизонты перед людьми, двинувшимися в поход за правду, все расширяются и расширяются…

И словно в подтверждение этого самолёт прорвался сквозь тучи. Яркая, пронизанная солнцем голубизна неба и моря слились в единый безбрежный простор.

А впереди замелькали очертания земли.

Всегда прекрасной земли, на которой родился и утвердился человек.