Третий сезон Рудольф начал с исполнения своего обещания: снова включить в афишу «Лебединое озеро» Бурмейстера. И он одержал победу путем голосования: не было никого в защиту несчастного шута, каким казался принц в сравнении с версией самого Нуреева.

Благодаря «Лебединому…» родились еще две звезды: Изабель Герен и Лоран Илер, танцевавшие вместе 2 ноября 1985 года. Как и в случае с Сильви Гиллем, Рудольф объявил их звездами на сцене, перед публикой, имевшей удовольствие разделить этот счастливый момент.

В третьем сезоне Рудольф танцевал мало (всего семь раз в Париже, в «Щелкунчике» и «Вашингтонской площади»), что же касается новых постановок, то он добился возвращения Мерса Каннингема с обновленной версией балета «День или два», а также заказал свежую постановку молодому французскому хореографу Доминику Багуэ («Фантазия Семпличе») и мировую премьеру Морису Бежару.

Именно с Бежаром и разразилась самая громкая ссора хореографов, когда‑либо происходившая во Франции.

24 марта 1986 года в Опере состоялась премьера первого из «Бежаровских вечеров». Программа состояла из трех его балетов: знаменитой «Весны священной», маленькой «Сонаты для троих» (по «Закрытым дверям» Ж.‑П. Сартра, который, к слову, приходил на репетиции в Оперу) и нового балета «Арепо».

Слово «Арепо» наоборот читается «Опера», и Бежар немало постарался, чтобы посредством своего произведения высмеять зависть и угодничество, царившие за кулисами. По окончании спектакля, встретившего восторженный прием, Морис Бежар вышел на поклоны, взял микрофон и объявил: «От всего сердца благодарю дирекцию балетной труппы, которая позволила мне сегодня объявить о рождении двух новых звезд — Эрика Вю‑Ана и Манюэля Легри». Публика начала бурно приветствовать номинантов, а они, остолбеневшие от такой новости, бросились обнимать друг друга. Единственная проблема была в том, что никто в Опере не принимал такого решения. Вю‑Ан и Легри были всего лишь «исполнителями второстепенных ролей», и дирекция вовсе не собиралась их повышать! За кулисами Нуреев, задыхаясь от гнева, прохрипел: «Первоапрельская шутка!» Занавес опустился, и на сцене воцарилась мертвая тишина.

Бригада телевизионщиков из TF1 не убирала камеры, снимая «жареный» репортаж. Нуреев говорил о «провалившемся государственном перевороте». Бежар — что его обманули. Эта тема была продолжена в прессе. «Мы договорились заранее, что я сам выберу для своей постановки артистов, и я попросил, чтобы те, кого я выбрал, Вю‑Ан и Легри, были назначены звездами. Мне обещали… Днем я получил устное согласие Нуреева, — рассказывал Бежар одной из крупнейших газет Франции. — Он пришел на репетицию, единственный раз, между прочим, я отвел его в сторону и спросил: может, он обиделся на меня? Потом я уточнил, что плевать хотел на слухи, будто бы я собираюсь занять его место! Я сказал ему, что у меня нет такого намерения. А под конец — в качестве залога мирных отношений — я попросил номинации для этих двух артистов. Он мне ответил: „Do what you want!“ — „Делай что хочешь“» .

Нуреев подтверждал, что Бежар обещал ему не занимать директорское кресло, но якобы на этом разговор прекратился. Бежар продолжал настаивать, что Рудольф был в курсе всего. В конце концов в газетах появилось сообщение, что назначение Вю‑Ана и Легри признано недействительным.

Бежар, чувствующий себя униженным, решил взять реванш с помощью своего друга Ива Мурузи, ведущего новостного канала TF. Никто и не ожидал, что у хореографа вдруг проявится такое мелодраматическое красноречие. «Фантом Оперы существует, — стал перечислять он свои обвинения в камеру. — У него ввалившиеся щеки, блуждающий взгляд, кепка на голове. Он не часто бывает там, но когда приходит, то только чтобы сделать какое‑нибудь гадкое действие или плохой балет. […] В Опере он уничтожил надежду, уничтожил молодость, красоту. Я обвиняю господина Нуреева в том, что в течение трех лет он проводит политику против великого традиционного французского танца. Я обвиняю его в том, что он солгал Ролану Пети, что он удалил господина Дюпона. И я пришел сегодня, чтобы потребовать у него сойти с этой сцены. Я пришел сказать пришельцу, чтобы он убирался. Прощайте, господин Нуреев!».

Воинственный выпад Бежара привел в оцепенение маленький балетный мирок, который прежде знал гораздо более миролюбивого Бежара. На это Парижская опера ответила официальным коммюнике, в котором не было ничего официального: «В удивительной смеси гнева и любви господин Морис Бежар, приглашенный в Оперу хореограф, потерял всякое понятие об элементарных правилах профессионального и общественного поведения. […] Это достойный сожаления, если не сказать более, постыдный эпизод в его карьере. […] Господин Бежар, судя по всему, отчаянно переживает сложный психологический период, принимая свои желания за действительность…»

Отныне между Морисом Бежаром и Рудольфом Нуреевым установились отношения по принципу «око за око, зуб за зуб». Только что назначенный министром культуры Франсуа Леотар решил умыть руки, он не принял Бежара, просившего аудиенции, и предоставил Парижской опере право самостоятельно выстраивать свою оборону. Правые политики, только что одержавшие победу на парламентских выборах, в полном согласии с Президентом Республики Франсуа Миттераном не хотели ни обижать Бежара, к которому были привязаны, ни обвинять Нуреева, чье назначение одобрялось левыми. Им было удобно придерживаться мнения, что эта война вскоре закончится сама собой.

Однако Бежар продолжал упорствовать и 5 мая 1986 года опубликовал в «Фигаро» письмо, подписанное также Роланом Пети, в котором обличал деятельность Нуреева во главе балетной труппы Гранд‑опера, но при этом ни разу не назвал его имени: «Танцовщик, столь заслуженный, каким он был ранее, не способен, подойдя к концу своей карьеры, управлять танцевальной труппой, а тем более ставить балеты. Хореографом становятся в двадцать лет — или никогда! […] Как французы, мы требуем начать национальное следствие, чтобы прекратить эту star‑system в отношении личностей, не имеющих никакой квалификации для управления компанией и продвигающих хореографию, противоречащую как современности, так и традиционности».

Как ни странно, Нуреев не впал в негодование. Он отказался вступить в этот словесный поединок, который при Серже Лифаре наверняка закончился бы дуэлью. Рудольф не любил доказывать свою правоту и потому, видимо, решил отмолчаться. Надо сказать, что в то время, помимо борьбы с болезнью, ему надо было выполнить еще одно важное дело: срочно навестить Эрика Брюна в Торонто. Мужчина, которого он так любил, и танцовщик, которого он обожал, умирал от рака, дни его были сочтены. Через три дня после объявления Бежаром войны Рудольф вылетел в Нью‑Йорк, а оттуда — в Торонто и прибыл в самый раз, чтобы сказать последнее «прости» Эрику Брюну. Брюн скончался через два дня, 1 апреля 1986 года.

В следующем месяце Нурееву продлили контракт на посту директора. А еще через год он возобновил исполнение бежаровских «Песен странствующего подмастерья» на всех сценах мира.

Настоящими жертвами этой истории оказались два солиста, ставшие звездами на один вечер. Реагировали они по‑разному. Эрик Вю‑Ан ушел из Оперы, а Манюэль Легри остался. И он правильно сделал, потому что его час вскоре пробил.

В начале июля, после триумфального турне по Японии — с программой, в которой мирно соседствовали творения Бежара и Нуреева!4 — труппа вылетела в Соединенные Штаты, впервые после 1948 года.

Гастроли проходили с триумфом, но один вечер был особенно примечательным. На сцене Метрополитен‑опера одновременно выступили и французские, и американские артисты, последние под руководством Михаила Барышникова, который вот уже три года возглавлял Американский театр балета. Американцы дали «Push comes to shove» нью‑йоркского хореографа Твилы Тарп, балет‑фетиш не так давно получившего американское гражданство Барышникова. Французы предложили выжимку из «Раймонды», а также виртуозное па‑де‑де из «Корсара» в исполнении Сильви Гиллем и Патрика Дюпона. В зале, как и на сцене, обстановка была накалена до предела. Вечер открыл Джин Келли, американский актер, хореограф и режиссер, автор бессмертных мюзиклов «Поющие под дождем» и «Хелло, Долли!». Исполнили «Марсельезу» и американский гимн, с колосников посыпался дождь из конфетти, затем полетели яркие сине‑бело‑красные шарики… Нуреев и Барышников вместе с Лесли Карон, француженкой, танцевавшей у Ролана Пети в Балете Елисейских Полей, а потом по приглашению Джина Келли уехавшей в Голливуд на съемки «Американца в Париже» да так там и оставшейся, исполнили маленький номер из мюзикла «Chorus Line». Это был настоящий праздник танца, а заодно и праздник двух титанов, возглавивших прославленные коллективы. Однако критики все же признали победу французов. Как написала грозная критикесса из «Нью‑Йорк Таймс» Анна Киссельгофф, «Балет Парижской оперы, очевидно, стал самой лучшей танцевальной компанией мира».

Патрис Барт вспоминал: «Во время последнего представления „Лебединого озера“ в Нью‑Йорке Рудольф танцевал Принца с Ноэллой Понтуа, а я был Ротбартом. Это было безумие. Вызовы были бесконечными. То же самое было и с „Раймондой“, когда он танцевал третий акт с Флоранс Клер. Рудольф доказал нам еще раз, что американцы не зря возносят его».

Между тем отдельные издания оспаривали хореографический талант Нуреева. Например, «Уолл Стрит Джорнэл» квалифицировала «Лебединое озеро» как «акт вандализма» по отношению к классике, а «Тайм» посчитала постановку «грубой и эксцентричной». Но критика только подогревала интерес зрителей. Фактически, Рудольф выиграл свой поединок с Морисом Бежаром и Роланом Пети: он оказался великолепным послом танца… французского танца.

А под конец я расскажу о поступке, который лучше всего характеризует Нуреева. Он отказался включить «Арепо» в программу гастролей, но в первый же день турне дал станцевать в «Раймонде» Мануэлю Легри — с тем чтобы назначить его звездой прямо на сцене Метрополитен‑опера, перед рукоплещущим Нью‑Йорком! В споре с Бежаром Рудольф оставил за собой последнее веское слово.

Дело Бежара, как и американское турне, оказало положительное влияние на статус Нуреева, который с блеском превратил кризисную ситуацию в благодатную для себя. Отныне Нуреев знал, чего можно ожидать от каждого из своих 150 танцовщиков. «Я сижу на вулкане, который может начать извергаться в любую минуту», — признался он американскому журналисту как раз накануне американского турне, но все волшебным образом изменилось. Труппа прониклась его способом управлять и попыталась найти в его недостатках достоинства. Да, у шефа холерическая нетерпеливость, но это все же лучше, чем угрюмая раздражительность. Да, его вычурная стилистика уже всех достала, но зато и результат налицо — публика получает отшлифованные спектакли. Да, можно относиться предвзято к эклектике в составлении программ, но в то же время такие «разношерстные» программы позволяют показать все возможности танцовщиков. Как вы уже знаете, Рудольф пригласил всю труппу на свое ранчо в Вирджинии, и это тоже свидетельствует о примирении царя со своими подданными. «Американское турне оказало поистине положительное влияние на компанию», — подтвердил Жан‑Мари Дидьер.

Сезон 1986–1987 годов Нуреев начал с подготовки спектакля, специально созданного для труппы, которую он теперь знал со всех сторон. «Золушка», показанная в Опера Гарнье 25 октября 1986 года, явилась настоящим хореографическим подарком для Сильви Гиллем и Шарля Жюда. Нуреев всегда восхищался Сильви Гиллем, которая обладала невероятной техничностью, Золушка стопроцентно была ее роль. И надо сказать, что Нуреев был в восторге от Сильви не только как от танцовщицы, но и как от женщины, страстной и своенравной, требовательной и упрямой. Однажды он даже признался, что она была единственной женщиной, на которой он мог бы жениться. И он был почти серьезен.

В балете Рудольф оставил за собой роль продюсера, или, если следовать старой доброй сказке, феи‑крестной, великодушной и заинтересованной. По правилам контракта он не мог танцевать премьеру, и эта честь была предоставлена Микаэлю Денару, однако при создании телевизионной версии Рудольф взял свое.

С нуреевской «Золушкой» балет Парижской оперы отправился на следующее лето в Нью‑Йорк, но критика приняла это новое творение Рудольфа с прохладцей.

Кроме «Золушки», которая была гвоздем сезона, Парижская опера показала еще несколько новых балетов. Джером Роббинс согласился поставить «In memory of» для Сильви Гиллем, но отказался возобновить свой балет «En Sol», находившийся в репертуаре с 1975 года, капризно аргументируя это тем, что ему не оставили времени для репетиций. В репертуар вошли также одухотворенное произведение Джона Немайера «Magnificat», исполненное на фестивале в Авиньоне, балет Хосе Лимона «Павана Мавра», а также три балета Баланчина. Но самым незабываемым оказался вечер, на котором впервые исполнялись пять небольших балетов молодых американских хореографов: «Падшие ангелы» Кароль Армитаж, «Soon» Дэниэла Эзралоу, «Радуга» Элвина Николаиса, «Конверт» Дэвида Парсонса и потрясающий, на грани бесстыдства балет «Там, где висят золотые вишни» («In the middle, somewhat elevated») Уильяма Форсайта, поставленный специально для Сильви Гиллем и Микаэля Денара. Форсайт, малоизвестный во Франции, оказался самым большим выигрышем Нуреева.

Пятый сезон, в отличие от предыдущего, обманул ожидания. Не было заметных постановок, а лишь повторы прежних спектаклей, что объяснялось финансовыми трудностями. Предыдущие сезоны оказались слишком разорительными. Один вечер современной хореографии стоил так же дорого (если не еще дороже), как большая постановка Нуреева. Поэтому надо было равномерно распределить спектакли — новые и старые — в афише. Дважды в год давали классические серии («Лебединое озеро» и «Щелкунчик»), собиравшие полные залы. Несмотря на болезнь, Нуреев трижды танцевал Ротбарта и дважды Зигфрида (один раз с Сильви Гиллем) в «Лебедином…» и шесть раз Дроссельмейера в «Щелкунчике» с Элизабет Морен. Это было слишком много, и Нуреев знал это, но он также знал, что его дни как танцовщика отныне сочтены. И, увы, не только как танцовщика… В ноябре 1987 года, в перерывах между съемками телевизионной версии «Золушки», он отправился в Уфу, чтобы наконец увидеться со своей матерью. Возвращение было трудным, но жизнь продолжалась: приехав в Париж, Рудольф снова танцевал в «Щелкунчике», будто ничего не случилось…

В пятом сезоне труппа много гастролировала. После Бангкока и Китая апофеозом должны были стать полуторамесячные летние гастроли в Соединенных Штатах. В Нью‑Йорке, Вашингтоне и Лос‑Анджелесе предстояло показать три крупных спектакля — «Лебединое озеро», «Щелкунчика» и «Золушку», а также новые постановки — «Этюды» датчанина Харалда Ландера, «In the middle …» Форсайта и его же «Страдания святого Себастьяна». Эта программа наглядно отражала художественную политику Нуреева в Опере.

Очень сильным моментом турне был гала‑концерт, организованный в Метрополитен‑опера 27 июня в честь пятидесятилетия Нуреева. В тот вечер Нуреев заслужил самые большие почести. Под «Марш троянцев» Гектора Берлиоза прошли ученики Балетной школы (они тоже участвовали в турне, что было необычным), кордебалет и солисты. Дефиле имело оглушительный успех.

Нуреев танцевал «Песни странствующего подмастерья» Мориса Бежара с Шарлем Жюдом. По окончании спектакля американская публика спела ему «Happy birthday». На сцену, чтобы поздравить именинника, вышли звезды балета, прибывшие из разных стран.

Любящая публика, поющая «С днем рождения тебя!», — можно ли было представить подобное в Опера Гарнье? Между тем это роскошное действо все же имело привкус апофеоза, возвещавшего близкий конец. Сам Рудольф, несомненно польщенный, бросил Джейн Хэрман, организатору этого гала‑концерта: «Во всяком случае, ты делаешь все, лишь бы я побыстрее прекратил танцевать…».

В целом, однако, гастроли Гранд‑опера оказались неудачными для принимающей стороны. «На некоторых спектаклях мы здорово прогорели, например на „Страданиях святого Себастьяна“ навязанных нам Рудольфом, которые вдобавок еще создали невероятные технические проблемы», — вспоминала Джейн Хэрман. Метрополитен помнил об этом еще многие годы. Рудольф хорошо это чувствовал: «В Нью‑Йорке люди на вас вешаются, но я не хотел бы здесь жить. Это не место для творчества. Это рынок, где продают и покупают, где потребляют искусство, как продукт. Мне нужна Европа. Мне подходит Париж».

Осенью 1988 года Париж начал проявлять нетерпение. Нуреев все чаще разъезжал по городам и весям, забирая с собой лучших артистов труппы, что не могло не вызвать сварливых пересудов. Назначения на роли часто проходили без него, а потом, после его возвращении, решение пересматривалось. Это тоже мало кому нравилось. За один год Нуреев умудрился сломать благотворное состояние июля 1986 года. И это дорого ему обошлось, потому что по контракту, который заканчивался в августе 1989 года, этот сезон был последним.

И все же контракт был продлен. Нуреев воспринял это как должное — еще бы, ведь он невероятно поднял престиж французского балета. Что же касается его постоянных отлучек, то он не считал, что они могут помешать осуществлению руководства. В конце концов, на этот случай у него была прекрасная тройка балетмейстеров, способных временно подменить его. Но машина понемногу начала пробуксовывать. Обстановка ухудшалась. Сезон не был волнующим, в репертуаре стояли «Раймонда», «Лебединое озеро» и «Дон Кихот» в постановке Нуреева, «Страдания святого Себастьяна» Форсайта и «Собор Парижской Богоматери» Ролана Пети, с которым Рудольф наконец‑то помирился. Ожидалось, Уильям Форсайт подарит Опере новую постановку, но он предпочел театр Шатле.

Чтобы смягчить измену Форсайта, Нуреев нашел редкостную жемчужину: американку Твилу Тарп, умевшую с блеском соединять классическую виртуозность и бродвейскую раскрепощенность.

Твила Тарп, любимый хореограф Михаила Барышникова, рассказывала в своей автобиографии, что она «подпала под обаяние Сильви Гиллем, веселой рыжеволосой красавицы с такой растяжкой, что перед ней бледнела сама Эйфелева башня. Я, как и весь Париж, была у ее ног». Твила сказала Нурееву «да» именно потому, что хотела сделать балет специально для Гиллем, участие этой балерины в постановке было особым пунктом оговорено в контракте. Однако после первого месяца репетиций Гиллем вдруг пропала, не сочтя нужным предупредить Твилу.

Надо было знать эту юную штучку. Сильвии Гиллем была очень похожа на Нуреева. Свободолюбивая и требовательная, она танцевала только то, что хотела, и только так, как хотела. Слишком перегруженный график в Опере мешал ей отвечать на многочисленные предложения со стороны. В мае 1988 года она предупредила о том, что через девять месяцев намерена расторгнуть контракт. Что это было? Пробный камень? Удержите меня, или я принесу неприятности?

Гиллем, однако, не стали удерживать, и контракт был расторгнут. 21 февраля, через четыре дня после премьерного спектакля Твилы Тарп, прошедшего без Сильви, строптивица объявила, что подписала соглашение с лондонским Королевским балетом, куда ее брали «приглашенной солисткой».

— А вы не хотите, чтобы я поработала на этих условиях и в Опере? — спросила она.

Подумав три дня, Опера предложила ей пятнадцать спектаклей, но точные даты выступлений не оговаривались. Гиллем отказалась, и диалог прекратился.

Огорченный Рудольф не скрывал своих чувств. «В течение трех лет ей было позволено танцевать повсюду. Я ни в чем ей не отказывал», — сокрушенно говорил он корреспонденту газеты «Фигаро». Обиду Рудольфа можно понять. Сильви Гиллем была его творением, его гордостью. Он танцевал вместе с ней на самых престижных сценах мира, подарил ей незабываемый дебют в «Ла Скала», но главное — сам показал в Лондоне в «Жизели» в прошлом году! Об этом стоит рассказать подробнее. Королевский балет решил отметить «Жизелью» пятидесятилетие Нуреева, и он сам выразил желание танцевать с Сильви. Но… юное дарование двадцати четырех лет совершенно затмило усталого льва. По крайней мере, он мог сказать, как сказала в 1962 году Марго Фонтейн: «Посмотрите, в кого я верю…»

Хороший игрок, Рудольф в конце концов признал: «Всегда трудно судить о слишком талантливых артистах! Когда я сам решил покинуть СССР, все там говорили, что я не прав, что я погибну как артист. Но произошло как раз наоборот. Я тоже начал танцевать в „Ковент‑Гарден“, где многому научился. И я уверен, что она многому там научится. Кроме того, „Ковент‑Гарден“ нуждается в ней…».

На этом неприятности Рудольфа не закончились. На март у него была запланирована «Спящая красавица» с Сильви Гиллем в роли принцессы Авроры, однако из‑за демарша строптивого дарования пришлось искать другую исполнительницу. И если бы только это… 17 марта 1989 года, в день премьеры (и в день рождения Нуреева) танцовщики объявили забастовку. Вместо того чтобы быть на сцене, они стояли на ступенях театра, крича и размахивая транспарантами. На этот раз ничего личного — артисты выступали против проекта нового закона, в какой‑то мере урезавшего права преподавателей танца. Нуреев оказался невольной жертвой.

«Спящая…» была показана на следующий день. Спектакль вежливо приняла публика, но обругала критика, и было за что — он оказался слишком помпезным и слишком скучным. Между тем забастовка продолжалась. По этой причине из двадцати предусмотренных спектаклей десять не состоялось. Итогом этого удара судьбы явились пять миллионов франков предполагаемой выгоды, которые так и не удалось получить. Пришлось отменить гастроли в США, намеченные на май. Официальная причина: Гранд‑опера не имеет средств для финансирования поездки. В действительности из поступивших в продажу сорока тысяч билетов в США было раскуплено всего десять тысяч.

Для Рудольфа это было ударом, потому что он лелеял надежду показать «Спящую…» в знаменитом «Radio City Music Holl», огромном концертном зале на шесть тысяч мест. Сол Юрок еще в 1974 году хотел, чтобы Нуреев показал там сказку на волшебную музыку Чайковского, но в тот момент, когда импресарио поднимался в кабинет миллиардера Рокфеллера (владельца театра), чтобы подписать надлежащий контракт, он упал как подкошенный с сердечным приступом. Через пятнадцать лет проект провалился из‑за отсутствия денег…

А в Опере дела шли еще хуже. Нуреев, которого почти не видели в ее стенах, совершал разнообразные, все более тяжелые ошибки. Одна из них оказалась для него фатальной.

Месяц спустя после «Спящей…», не пережившей тягот забастовки, он вернулся из длительного личного турне по Азии, обуреваемый идеей перетащить в Оперу Кеннета Грева, двадцатилетнего танцовщика, пока что «прозябающего» на вторых ролях в Американском театре балета. Датчанин Грев очень напоминал Рудольфу Эрика Брюна…

«Датская школа — одна из самых лучших в мире», — объяснил он свое решение остолбеневшим от изумления французам, поставленным перед фактом, что этот юный незнакомец будет танцевать Зигфрида в «Лебедином озере». «Я привел к вам Грева, как Баланчин привел Петера Мартинса в „New York City Ballet“», — сказал он, намекая на знаменитого танцовщика, тоже датчанина, ставшего директором нью‑йоркской компании.

Элизабет Платель, исполнительница роли Одетты — Одиллии, вспоминала: «Я сказала Нурееву: „Послушай, Рудольф, пусть он побудет в кордебалете!“ Но это совсем не входило в планы нашего патрона. Безумно влюбленный в Грева, он решил как можно скорее обучить своего протеже тонкостям ремесла. Более того, он собирался подписать с ним контракт на три года. Но ведь в Опере были свои танцовщики, заслуживающие карьерного роста! А кроме того, по внутренним правилам Оперы пребывание иностранных солистов разрешалось на срок не более одного года».

За четыре дня до «Лебединого…» с молодым датчанином в главной роли профсоюзные деятели заказным письмом, которое подписали все танцовщики, уведомили общее руководство Оперы, а также министра культуры Джека Ланга о фактах «превышения власти, которые мы не готовы принять». Далее в письме говорилось, что «господин Нуреев должен уметь отделять свои личные привязанности и понимать, что танцовщика‑солиста следует искать прежде всего в питомнике наших талантов, внутри компании».

Тон был задан, но предостережение осталось без ответа. «Дело Грева» подорвало всю работу по завоеванию доверия, которую Нуреев ранее все‑таки выигрывал. 28 июня Грев танцевал Зигфрида, несмотря ни на что. Его партнершей была Изабель Герен, а сам Рудольф вышел на сцену в роли Ротбарта. Принц оказался посредственный, хотя, если уж соблюдать объективность, кордебалет помогал ему мало. Однако это не заставило отступить Рудольфа, всеми силами стремившегося назначить парня солистом‑звездой.

«Маниакальность Рудольфа по отношению к Греву была в чем‑то самоубийственной, — высказался в наши дни Патрис Барт. — Он смешал чувства и работу. Он применил силовые приемы и зашел слишком далеко».

В ноябре 1988 года Франсуа Миттеран назначил президентом Парижской оперы Пьера Берже, патрона Дома высокой моды Ив Сен‑Лорана. Контракт Нуреева истекал 31 августа 1989 года. Несмотря на частое отсутствие Рудольфа (в сезон 1988/89 года он провел в Париже менее восьмидесяти дней, тогда как по контракту должен был провести сто восемьдесят), несмотря на бури, разражавшиеся в Опере, результаты были неплохими.

Никогда еще балет Гранд‑опера не достигал такого уровня славы, такой наполняемости залов, таких частых приглашений в заграничные гастрольные туры. За сезон в общей сложности было продано 300 тысяч билетов, то есть втрое больше, чем за предыдущий период. Великое имя — Нуреев — заставляло говорить о себе. Могли ли в таком случае обойтись без него?

Вступив в должность, Пьер Берже многих заставил уйти (в частности, дирижера Даниэля Баренбойма), и все ждали, чем же разрешится ситуация с Нуреевым. Берже, разумеется, понимал, что Нуреев выходит за пределы допустимого, но он также понимал, что для Оперы «этот смутьян» все равно что курица, несущая золотые яйца. В июне он предложил Рудольфу ознакомиться с проектом нового контракта, и Рудольф был согласен его подписать. Между тем разразилось «дело Грева», а за ним еще одно, связанное с участием Рудольфа в мюзикле «Король и я», и Берже, ничего не подписывавший со своей стороны, положил контракт в долгий ящик.

Совершенно уверенный в том, что контракт будет продлен, Нуреев благосклонно принял предложение сыграть в мюзикле Ричарда Роджерса «Король и я». Либретто по книге Маргарет Лондон «Анна и король Сиама» было написано Оскаром Хаммерстайном. В 1956 году по мюзиклу вышел фильм с Юлом Бриннером и Деборой Керр, которые обессмертили это произведение.

Шестимесячное турне должно было пройти по всей территории США, за исключением Нью‑Йорка. В случае успеха контракт предполагалось продлить на три года. Рудольф уже не мог танцевать как прежде и в то же время не мог порвать со сценой. Для него это был шанс. И не только шанс, но и золотоносная жила, которая гарантировала ему минимум миллион долларов дохода. Что же касается Оперы, то Рудольф беспечно решил, что его отсутствие в Париже будет не столь заметным.

Но он просчитался. Берже, обнаруживший, что функции директора балетной труппы для его подчиненного отошли на второй план, попросил Нуреева сменить приоритеты. Однако Нуреев не обратил внимания на его предупреждения и укатил в Торонто, где должен был дебютировать 21 августа. В сентябре он не вернулся, потому что пел в других краях; казалось, неподписанный парижский контракт его не беспокоит. Со своей стороны, Опера посчитала, что Нуреев, по крайней мере, предстанет к началу сезона…

Одиннадцатого сентября все танцовщики вернулись из отпусков, и только их директора не было на месте. Вернется? Не вернется? Все средства массовой информации следили за тем, что происходит в Опере. Похоже, оба капитана — Берже и Нуреев, — переругиваясь издалека, вели корабль вслепую.

В Соединенных Штатах мюзикл «Король и я» имел бешеный успех, и это несмотря на то, что Рудольф, которому по роли полагалось петь, имел весьма скромные вокальные данные. Гастрольный график все более уплотнялся, вот почему приезд в Оперу задерживался. Нуреев просил от Парижа простого доказательства любви. В частности, он сказал в интервью «Франс Суар»: «Вопрос не в том, вернусь я в Оперу или нет, а в том, хотят ли меня, доверяют ли мне…». В качестве доброй воли, он сообщил также «Фигаро», что может освободиться от выступлений ради Оперы в любой момент, потому что трехлетний контракт на продление мюзикла «Король и я» будет подписан лишь в феврале 1990 года. Короче говоря, он хотел вернуться. Но выжидал, когда его станут умолять.

В то же самое время он нашептал канадской прессе, что «работа сделана». «Может быть, пора уходить… Невозможно восседать за письменным столом и бороться против 150 эго». По своей сущности Рудольф оставался очень нерешительным человеком. Он знал, что болезнь прогрессирует и что сил для противостояния этим «150 эго» ему не хватит. Так, может, лучше бороться на сцене — за себя и ради себя?

В какой‑то момент Рудольф стал уверять в американской прессе, что Парижская опера уже грубо выставила его за дверь. Эти речи странным образом напоминали реакцию Петипа, когда тот был уволен из Мариинского театра в 1904 году!

Ходили слухи, что Михаил Барышников, недавно покинувший руководство Американским театром балета, был не прочь занять место Нуреева и что якобы он уже встречался с Берже по этому вопросу… Другие говорили, что Рудольф, со своей стороны, имеет виды на руководство американским театром. Простая игра под названием «кто последним сядет на стул»? Большой взаимный блеф с целью прощупывания позиций? Опера разоблачила слухи, распространяемые «Фигаро», да и сам Барышников в конце концов выступил с официальным заявлением, отрицая свой интерес к должности Рудольфа. Рудольф же, напротив, приумножил контакты, чтобы действительно встать во главе знаменитого нью‑йоркского балета, временно находящегося под руководством Джейн Хэрман. Он даже предложил своему администратору Жан‑Люку Шоплену выставить свою кандидатуру, «чтобы потом прийти туда самому», как, смеясь, рассказал мне Шоплен.

Что касается французской труппы, то танцовщики разделились во мнениях, но вели себя дипломатически осторожно и заключили, что им необходим «директор — или Нуреев, или кто‑то другой, который был бы на месте». О, полагаю, Рудольфу было от чего разочароваться, ведь он надеялся услышать от артистов спасительный зов любви.

Первый спектакль сезона прошел без Нуреева. Двадцать третьего октября, так и не дождавшись Рудольфа, Пьер Берже назначил «временно исполняющими обязанности руководителей балетной труппы» Патриса Барта и Евгения Полякова.

Неделю спустя Нуреев все же появился в Опере, провел репетицию «Петрушки», а после ее окончания зашел в кабинет Берже, из которого вышел… ни с чем. Белый дымок над трубой так и не появился, решение отложили на более поздние сроки.

В ноябре 1989 года, через неделю после разрушения Берлинской стены, Нуреев приехал в Россию. Ленинградский театр оперы и балета имени С. М. Кирова пригласил его станцевать три спектакля — в ознаменование новых времен? в надежде на долгосрочное сотрудничество? Рудольф сделал самоубийственный выбор — показать «Сильфиду» Бурнонвиля. С его стороны это было чистое безумие, поскольку роль Джемса длинная и технически сложная, с многочисленными прыжками, что совсем не соответствовало ни его возрасту, ни физическим возможностям. Однако Нуреев полагал, что русские должны увидеть этот балет, «не известный им ранее». Спектакль потерпел оглушительное фиаско, и Рудольф даже отказался от последнего представления, настолько он был измучен.

Двадцать второго ноября, через два дня после возвращения из СССР, Нуреев узнал неприятную новость: Берже не возобновил контракт. Возможно, сыграло свою роль и то, что в Ленинграде Рудольф неосторожно сказал в одном из своих провокационных интервью: «Я не собираюсь быть консьержем в Опере!».

Но зато Опера назначила его «первым хореографом», придумав этот дипломатический статус, который не существовал ранее. Как сказал господин Берже, «мы пришли к общему соглашению о разделе тела, но не сердца».

В основе нового контракта была возможность каждый год ставить новый балет, а также возобновлять два других, с правом распределения ролей. Тем не менее Рудольф был уязвлен. «Опера — это история любви с плохим концом. Это измена. Это как в „Баядерке “», — говорил он. Он ощутил себя еще более униженным, когда узнал 8 февраля 1990 года, что пост директора балетной труппы занял… Патрик Дюпон. Вернули того, которого он изгнал, поменяли одну звезду на другую, русского на француза — в надежде купить внутреннее спокойствие. Во главе труппы встала звезда, но звезду эту Нуреев презирал…

Сразу же после отставки Нуреева о его директорстве было исписано много чернил. Тогда много говорили о том, что Нуреев якобы навязывал свою хореографию. Это сильно преувеличено, потому что за шесть лет было поставлено всего двенадцать его балетов. Говорили также о том, что он революционизировал нравы, предоставляя дорогу молодым. Но и в этом он был далеко не первым — его друг Раймон Франшетти делал примерно то же самое в семидесятые годы. Нуреев лишь систематизировал практику, восстав против иерархии, пошатнув ее, но не разрушив. Говорили, что он стал крестным отцом молодых талантливых артистов. Но не надо забывать, что они уже были в труппе и что профессии их научила Клод Бесси, директриса Школы танца, которая выбрала их еще детьми. Зато огромной заслугой Нуреева явилось то, что из этих юных дарований он сделал больших артистов. Он вдохнул в них вкус к риску, вдохнул желание преодолеть себя. И он сделал их известными по всему миру.

За шесть лет он превратил большую полусонную труппу в компанию высочайшего уровня. Как любил повторять Нуреев, «успех спектакля определяет кордебалет», и он не лукавил, говоря это. По его мнению, чем лучше танцует окружение солиста, тем лучше танцует сам солист, потому что от окружения солист заряжается энергией. Нуреев чрезвычайно дорожил кордебалетом. Никогда «неостепененные» артисты не работали столько, сколько при нем. Он применял к ним тот же режим, что и к солистам, ставил для кордебалета виртуозную хореографию и тем самым значительно повысил технический и художественный уровень компании в целом. Он мог применить на свой счет то, что Петипа говорил когда‑то о своем Мариинском театре: «Я создал кордебалет, о котором публика говорила, что он лучший в Европе. И это потому, что я выпускал на сцену действительно способных артистов, а не бесталанных учеников».

Разумеется, Рудольф не совершил большой революции, открыв Оперу для современного балета и хореографов из других стран. В семидесятых годах на сцене Опера Гарнье уже были представлены произведения Мерса Каннингема, Пола Тейлора, Глена Тетли, Элвина Николаиса… Отметились на этой сцене и неоклассики — Морис Бежар, Макмиллан, Немайер, Баланчин, Роббинс…

Приглашая новых хореографов, Нуреев часто использовал свои связи, по‑дружески приглашая Руди ван Данцига, Ханса ван Манена, Нильса Кристи… Во времена Нуреева доступ к храму балета имела и свежая поросль «молодого французского танца», среди которой выделялись Маги Марен, Доминик Багуэ, Филипп Декуфле… За шесть лет в Опере побывало немалое число крупных американских хореографов, таких как Дэвид Парсонс, Элвин Николаис, Пол Тейлор, Марк Моррис, Луис Фалько, Люсинда Чайлдс, Хосе Лимон, Твила Тарп, Мерс Каннингем, Кароль Армитаж, Джордж Баланчин, ветеран сцены Джером Роббинс, оригинальный Боб Уилсон и молодой бунтовщик Уильям Форсайт. Роббинс скептически относился к Рудольфу‑танцовщику, но зато высоко ценил его работу во главе балетной труппы Гранд‑опера.

Надо признать, Рудольфу не удалось заполучить таких хореографов, как Фредерик Эштон, Пина Бауш или Марта Грэхем. Разумеется, он не был новым Дягилевым, и ему не требовалось подрывать устои, удивлять и шокировать. Он не любил минималистов «постмодернового танца», и Каннингем был единственным, кто был для него приемлем. Но он хотел открыть глаза публике на новые веяния в балете, а заодно создать яркую палитру ролей для своих артистов, в которых рассчитывал найти ту же художественную любознательность, какой обладал сам. И это ему удалось. В Опере больше не осталось танцовщиков, которые отказались бы, как в 1974 году, танцевать балет Каннингема. И этот эклектичный Нуреев, выходит, был там не напрасно.

Рудольф гордился этой огромной, проделанной за шесть лет работой. Но он оказался непонятым. В ужасе от того, что ему придется протянуть руку Патрику Дюпону, он отложил постановку «Баядерки» на более позднее время, хотя премьера была предусмотрена на июль 1990 года. Он дулся на Оперу, а Опера дулась на него.

Но когда Жан Гизерикс, его любимый артист, предложил ему вернуться и станцевать на его (Гизерикса) прощальном вечере (он покидал Оперу), Рудольф согласился. Символика была тем более сильной, что он принял предложение танцевать балет‑фетиш «Песни странствующего подмастерья» со своим «заклятым врагом» Патриком Дюпоном.

Двадцать третьего октября 1990 года Рудольф появился на сцене Опера Гарнье, с растрепанной шевелюрой и коротким сбивчивым дыханием. Отяжелевший, усталый, он был в неважной форме, но взгляд по‑прежнему горел, и это искупало всё.

На поклоны Рудольф Нуреев и Патрик Дюпон вышли, соединенные одним духом: служить танцу и вести Оперу еще дальше. Война была окончена — они пожали друг другу руки от всего сердца, и оба рассмеялись. Рудольф передал факел. В тот день он в последний раз танцевал на сцене своего Дома.