В конце концов терпение чиновников лопнуло. Рудольф Нуреев не должен был поехать в Париж. Если бы все прошло, как планировалось, «большого прыжка» на Запад в июне 1961 года могло бы и не быть, но… Но в жизни Нуреева ничего не шло по порядку, и уж тем более по определенному кем‑то порядку.

За полгода до парижских гастролей, в декабре 1960 года, Нуреева отправили танцевать в Йошкар‑Олу. До города надо было добираться на тряском поезде, что само по себе портило настроение, да и сцена там оказалась скверной. После первого же вечера Нуреев решил: «Все, с меня хватит» — и, прервав гастроли, уехал в Ленинград. Но в Ленинграде его уже поджидала телеграмма: «Срочно явиться с объяснениями в Министерство культуры». В Москве ему объявили, что отныне он становится невыездным, а его поведение расценивается как «строжайшее нарушение трудовой дисциплины». Кроме того, он лишался привилегии «выступать на правительственных концертах». Что касается концертов — это еще можно было пережить, но стать невыездным — это уже серьезно, да еще накануне первого в истории Кировского театра большого западного турне, намеченного надето. Прощай, свобода, прощай, Париж…

Но случилось так, что Рудольфу Нурееву улыбнулась удача.

Этой огромной удачей он обязан француженке Жанин Ринге, приехавшей на переговоры в Ленинград для подготовки гастролей. Она была сотрудницей ALAP, структуры, обеспечивающей организацию культурного обмена между Францией и Советским Союзом. Приезд Кировского театра в Париж должен был стать значительнейшим событием в истории балета. Никогда еще прославленная труппа не танцевала во Франции, на родине классического балета. Первая попытка привезти в Париж артистов Кировского и Большого в 1954 году оказалась неудачной, потому что за неделю до начала гастролей Франция потерпела поражение в битве при Дьенбьенфу и ей было не до балета. «Труппа Большого имела оглушительный успех в Лондоне в 1956 г., но западному зрителю этого было мало. В 1961 г. советское правительство решило наконец отправить Кировский в Париж и Лондон, а также в Нью‑Йорк, в сентябре. Это был совершенно исключительный проект, — вспоминает Жанин Ринге. — В Ленинграде Константин Сергеев пригласил меня посмотреть „Лебединое озеро“, „Жизель“ и „Спящую красавицу“, которые намечались для гастролей в Париже. Я отметила, что солистки Кировского действительно великолепны, но среди мужской части труппы почти не было звезд. „Вот это всё“, — сказали мне. Совершенно случайно я заметила афишу „Дон Кихота“ и выразила желание пойти на спектакль. Сергеев принялся меня отговаривать: „Вы знаете, это слабый спектакль, он вам не понравится“, — но я все же отыскала местечко в зрительном зале. Балет и в самом деле был средним, однако я была покорена молодым танцовщиком, он исполнял роль Базиля. Все смотрели только на него. Почему же мне ни словом не обмолвились об этом артисте? Я узнала его имя у билетерши и, взволнованная, вернулась в гостиницу. В тот же вечер я отправила телеграмму директору агентства Фернану Люмброзо: „В Кировском прячут великого танцовщика!“ На следующий день пришел ответ: „Дорогая Жанин, вы слишком молоды, чтобы утверждать это“».

Вернувшись в Париж, Жанин Ринге продолжала настаивать: «Если вы мне не верите, спросите госпожу Фурцеву, министра культуры». Фурцева подтвердила, что Нуреев действительно «хороший танцовщик», но «слишком недисциплинированный». Жорж Сориа и Фернан Люмброзо, французские продюсеры, сделали все, чтобы Нуреева включили в списки. «Они требовали, чтобы Дудинскую и Сергеева заменили молодые артисты, способные зажечь парижскую публику. В крайнем случае они готовы были попросить вмешаться Центральный комитет Французской компартии…» — рассказывала мне Жанин Ринге.

Советские чиновники попали в сложную ситуацию. Франция настаивала на участии в гастролях смутьяна, нарушителя спокойствия, которого следовало бы проучить. К тому же Нуреевым просили заменить самого Сергеева! Но престиж страны оказался выше иных соображений: 11 мая 1961 года Нуреев летит в Париж. Виза была выдана 6 мая, то есть за пять дней до вылета. Правда, Рудольф опасался, что в последний момент его все‑таки могут снять с рейса, что было весьма распространенной практикой, особенно в отношении балетных. Расслабился он, только когда самолет набрал высоту. Выездная комиссия никогда бы не выдала ему разрешения на выезд, если бы не вмешательство французской стороны!

Перед зарубежными гастролями все артисты проходили специальный инструктаж: нельзя встречаться с иностранцами, нельзя выходить в город в одиночку, потому что «Франция и Англия — очень опасные страны». Вы думаете, Нуреев, которому следовало бы быть вдвойне осторожным, собирался соблюдать эти запреты? Вовсе нет! Этот необузданный татарин — потомок Чингисхана, ненавидящий всякое принуждение, — тотчас же по прибытии в Париж бросился на завоевание этого манящего мира.

По приезду артистов Кировского представили французским коллегам. Официальная церемония проходила в большом фойе Опера Гарнье. «Мы стояли по струнке в два ряда, напротив друг друга, — вспоминает Пьер Лакотт. — Среди советских артистов, довольно блеклых, выделялся один молодой танцовщик. На нем был узкий костюмчик, маленький галстучек… Чувствовалось, что он хотел отличиться от других. Парень пристально смотрел на нас. Мы подумали, что он, вероятно, видел наши выступления. Потом он подошел к нам, в то время как ни один русский не посмел этого сделать в течение всего вечера. На правильном английском он тихо сказал, что хотел бы встретиться с нами, но не может этого сделать, не имеет права. Мы стали просить Сергеева, руководителя труппы, чтобы тот дал разрешение на частную встречу. Тот отказал, но потом милостиво согласился при условии, что Нуреев будет в сопровождении».

На следующий вечер Клод Бесси организовала ужин у себя дома. На ужине присутствовали Клер Мотт , Пьер Лакотт, Рудольф Нуреев и Юрий Соловьев, сосед Рудольфа по гостиничному номеру. «В отличие от сдержанного Соловьева Нуреев был раскован, он задавал тысячу вопросов, хотел все узнать, все открыть, — свидетельствует Пьер Лакотт. — Когда мы проводили его до отеля на площади Республики, он погрустнел. Клер подарила ему коробку шоколадных конфет, он съел одну и сказал: „Боюсь, мы больше никогда не увидимся“».

В сущности, повода для пессимизма у него не было: Нуреев встречался со своими новыми друзьями каждый вечер. Один, потому что Соловьев боялся продолжать эти опасные встречи, которые подчас проходили в лучших традициях детективного жанра. После спектакля Нуреев возвращался вместе со всеми на автобусе, шел в номер, через некоторое время гасил свет, будто ложился спать, и… потихоньку выскальзывал через боковую дверь. Он прекрасно знал, что за ним следят, но плевал на это. Когда он возвращался под утро, его обычно встречал сопровождающий (на гастроли с театром всегда выезжали представители КГБ).

— Надеюсь, вы больше не будете делать этого? — спрашивал он.

— И не надейтесь, — дерзко отвечал Нуреев.

Возможно, он уже сделал свой выбор.

Париж — особый город, в него трудно не влюбиться. И Рудольф не стал исключением. Он хотел посмотреть Лувр, Версальский дворец, музей Родена, церковь Сен‑Жермен‑де‑Пре, самую старую в городе, после посещения которой он признался, что хотел бы жить вблизи нее.

Особый предмет его интереса — все, что связано с миром искусства. Нуреев открыл для себя «Вестсайдскую историю» Джерома Роббинса, «Болеро» Мориса Бежара, молодого Делона в театральном спектакле «Жаль, что она шлюха»… Он увидел знаменитый американский фильм «Бен Гур», заставивший его сказать, что «все американцы убийцы», он увидел также девушек «Крейзи Хоре», из‑за которых расплакался, и его друзья не могли понять почему.

Среди новых парижских знакомых Нуреева была Клара Сен, молодая женщина, чилийка по происхождению, страстная балетоманка и невеста Венсана Мальро, отец которого, писатель Андре Мальро, в те годы был государственным секретарем по культуре. Незадолго до приезда Кировского театра в жизни Клары произошла трагедия: ее жених разбился в автомобильной аварии, вместе с ним погиб и его брат. Вечера в Опере были для нее способом заполнить пустоту, видеть людей и хоть на мгновение забыть о том, что произошло. После спектаклей Рудольф и Клара вместе бродили по Парижу. Молодой артист в экстазе замирал перед магазинами, особенно перед книжными, которые он принимал за библиотеки, ведь книги можно было свободно просматривать и даже читать, не выходя из маленького уютного зала. Каково же было удивление Клары, когда в большом детском магазине «Синий гном» Рудольф купил себе электрический поезд, объяснив это тем, что у него «никогда не было хороших игрушек, вообще не было игрушек».

«Руди был очарован, как ребенок, всем, что перед ним открылось. Для него это было, как приход весны», — сказала мне Клара Сен, когда я встретилась с ней, работая над этой книгой. Но при этом она отметила, что у Рудольфа был «очень твердый характер, даже, возможно, излишне авторитарный».

Благодаря Кларе Нуреев познакомился с Раймундо де Лорреном, директором Балетной труппы маркиза де Куэваса, которая давала «Спящую красавицу» в Театре Шанз Элизе. Ему не понравилось увиденное, и он открыто сказал директору: «Ваша „Спящая“ — это не балет, а мюзик‑холл».

Однажды вечером Нуреев на глазах у всех уселся в ложе Гранд‑опера рядом с Кларой. Руководство Кировского было в ярости. Но Нуреев, покоривший парижскую публику, был уже вне досягаемости. Его не могли отстранить от спектаклей и отправить в Союз.

Надо отметить, что Сергеев сделал все возможное, чтобы принизить значение Нуреева. Гастроли открывала «Спящая красавица», но Рудольф не участвовал в этом спектакле (он был во втором составе). Расчет строился на том, что пресса будет петь дифирамбы другим солистам. Однако вездесущие журналисты побывали на прогонах (генеральных репетициях накануне спектакля) и, конечно, были покорены Нуреевым. По Парижу быстрее ветра распространилась новость: Кировский привез гения! Восторженная статья Рене Сервена в «Авроре» подтвердила этот слух: Сервен, признанный знаток балета, к мнению которого прислушивались, утверждал, что через несколько дней публика увидит нового Нижинского.

Когда Рудольф впервые появился на сцене в третьем акте «Баядерки», Париж взорвался.

…Умирает Никия, возлюбленная Солора — Нуреева. Солор безутешен. Его любви добивается Гамзатти, дочь раджи. Но Солор видит только Никию. Забываясь в коротком сне, он попадает в Царство теней.

Под нежную музыку Минкуса в безупречную линию выстраиваются тридцать две девушки‑тени. Солор ищет среди них свою Никию. Он пытается вернуть ее, но она ускользает…

В тот вечер на сцене творилось волшебство. «Я был поражен, — делится своими впечатлениями Пьер Лакотт. — Обаяние Нуреева было головокружительно!».

Чтобы усилить эффект, Рудольф выступал в тунике, эскиз которой придумал сам, к тому же он полностью изменил свою вариацию в па‑де‑де. С согласия Сергеева он добавил в нее элементы из «Корсара», очень виртуозные и зрелищные. Французская публика не знала в то время ни «Баядерку», ни «Корсара», поэтому не могла заметить подмены.

После спектакля публика неистовствовала. Нуреев выходил на поклоны много раз. Он выиграл свою партию!

На следующий день Нуреев проснулся знаменитым. О нем написали все крупнейшие парижские издания. В «Авроре» говорилось: «У русского балета есть свой космический первопроходец». «Фигаро» воздавала хвалы «летающему Рудольфу», а «Монд» расценивала его как «нового Нижинского». Хотя мало кто из нынешних парижан мог видеть на сцене Нижинского (он умер в 1950 году в возрасте шестидесяти одного года), это сравнение возникло сразу же. Ведь и Нижинский, прибыв в Париж из Петербурга, покорил Францию.

Такой же успех имели и представления во Дворце спорта. Каждый раз, когда Рудольф появлялся на сцене, он вызывал гром аплодисментов. Это повышало уверенность молодого артиста в себе. Его талант, его успех и только что полученная Премия Нижинского — все это, как он был уверен, делало его неуязвимым. Ему советовали умерить свое «прозападное рвение», прекратить ночные вылазки с «сомнительными молодыми людьми», но ему все было нипочем.

Опьяненный свободой, Рудольф был совершенно счастлив. В 1961 году он еще мальчишка. Ему всего двадцать три, у него нет семьи, которую надо кормить, зато есть огромные амбиции. Единственное, что омрачает его существование: мысль о грядущем возвращении. Нетрудно было догадаться, что ждет его на Родине: бесконечная череда унижений. Нинель Кургапкина была лишена парижских гастролей за куда более мелкие провинности (в Вене она была слишком заметна на публике). Он не сможет танцевать, сколько захочет, он не сможет выбирать друзей по своему усмотрению и ту сексуальную жизнь, которая ему подходит…

За несколько дней до отъезда из Парижа (далее труппа должна была поехать в Лондон) в кабаре «Лидо» давали представление в честь советских артистов. Жанин Ринге рассказывала: «Рудольф сел рядом и негромко проговорил мне на ухо:

— Здесь есть люди, которые советуют мне остаться. Что вы об этом думаете?

Я побледнела, но он посмотрел на меня и сказал:

— Не волнуйтесь! Я никогда не уйду из Кировского…».

Пятнадцатого июня Рудольф закрыл парижские гастроли оглушительным успехом «Лебединого озера». Он решил хорошенько отметить это событие со своими французскими друзьями. «Когда я увидела, как он уходит с Кларой Сен, — продолжает Жанин Ринге, — я вспомнила его слова, и мне стало не по себе…».

Клара знала, что они с Рудольфом увидятся в Лондоне, куда молодая женщина пообещала приехать, чтобы стать свидетельницей триумфа своего друга. Когда мы беседовали с ней, она с теплотой вспоминала прощальный ужин. «После ужина Руди захотел в последний раз совершить прогулку по ночному городу.

— Может быть, я вижу Париж в последний раз, — вздохнул он.

Мы прошлись по набережным Сены; домой я вернулась около четырех утра».

Рудольф продолжал бродить в одиночестве, наблюдая, как просыпается город, как открываются кафе, как поливальные машины чистят тротуары. Когда он вернулся в отель, было около семи. У него оставалось время только для сбора вещей, поэтому к завтраку он не вышел.

Нуреев был готов отправиться в Лондон. В конце концов, Лондон не хуже Парижа, и там его ждет успех! Он сел в автобус, который должен был отвезти труппу в аэропорт Бурже. Именно в автобусе произошло нечто необычное. Ответственный за турне, некто Богданов, вдруг начал раздавать билеты на самолет в руки артистам, что было не принято. Рудольф не придал этому значения. Но в аэропорту Богданов без объяснений опять собрал билеты. «С его стороны это был выверенный маневр, — напишет позже Нуреев. — Меня хотели убедить в том, что место до Лондона мне зарезервировано. Но зачем это было делать, если я действительно летел туда? Вся эта странная мизансцена была разыграна, чтобы обмануть меня, чтобы внушить мне иллюзию безопасности. Разумеется, это возымело обратное действие. У меня больше не было сомнений: мне хотят запретить лететь вместе с труппой и принимают меры, чтобы… Об этом „чтобы“ я и думать боялся».

Когда Рудольф прибыл в Бурже, там уже были его французские друзья, пришедшие проститься с ним. Среди них он увидел Пьера Лакотта и Жан‑Пьера Боннфу, солиста Гранд‑опера, а также Оливье Мерлена, балетного критика из газеты «Монд». Рудольф подошел к ним, но буквально следом к группе приблизился Константин Сергеев. «Он был необычно приветлив с нами, французами», — вспоминает Пьер Лакотт. Затем Сергеев отвел Рудольфа в сторонку и сказал ему:

— Рудик, ты сейчас не полетишь в Лондон. Присоединишься к нам через несколько дней. Мы только что получили телеграмму из Москвы, ты должен завтра танцевать в Кремле. Твой самолет через два часа.

Рудольф побледнел. Он сразу понял: никакого торжества в Кремле, разумеется, не намечалось, Париж — это последняя милость властей перед казнью. Он был совершенно уверен: «Больше никаких поездок за границу, никакой перспективы стать звездой. Скорее всего, меня отправят в Уфу, да и то в лучшем случае. Может быть, мне не дадут больше выйти на сцену. Для меня это было равносильно смертному приговору, если так — мне оставалось только покончить с собой».

Как громом пораженный, Нуреев подошел объявить новость артистам Кировского. Многие сочувствовали ему, другие советовали «без нервов» вернуться в Москву, обещая, что они всей труппой пойдут ходатайствовать за него в посольство СССР в Лондоне. Все, однако, поняли, что Нуреев стал изгоем, и никто не пошел просить о нем Сергеева. Когда артисты дружной толпой отправились на посадку, Нуреев в слезах бился головой о стену. Как потом рассказывали, в самолете, летевшем в Лондон, стояла мертвая тишина.

В газетах писали, что Нуреев, совершивший «большой прыжок к свободе», вел себя смело и по‑хорошему нагло, но действительность была другой. Вспомнив, что Клара Сен прекрасно знала Андре Мальро, он стал умолять своих французских друзей позвонить ей, чтобы та поскорее приехала в Бурже. И он в буквальном смысле рухнул на руки Пьера Лакотта.

«Нуреев плакал, как ребенок, — рассказывала Жанин Ринге, — и только повторял мне по‑английски:

— Я мертвец, я мертвец!

Лакотту, стоявшему рядом, он показал маленький разрезной нож для бумаги, подаренный французским танцовщиком, и, рыдая, выдохнул:

— Помогите мне, помогите мне, или я убью себя!».

«Я никогда никого не видел в таком состоянии, — вспоминает Пьер Лакотт. — Я подумал, что все это принимает невероятно театральные размеры».

Французы пошли к Сергееву, чтобы сказать ему, что Нуреев никогда не отзывался негативно о своей стране, но это не имело никакого результата.

Клара приехала в аэропорт через полчаса после звонка и увидела Рудольфа, сидящего в баре, плотно окруженного с обеих сторон крепкими парнями. Она прекрасно поняла, что сейчас занимает его мысли. Клара подошла и объяснила агентам КГБ, что хотела всего лишь попрощаться со своим другом. Обнимая ее, Рудольф прошептал по‑английски:

— Я хочу остаться здесь. Пожалуйста, помоги мне!

— Ты уверен? — спросила Клара также по‑английски.

— Да, — тихо ответил он.

Клара заметила на верхнем этаже полицейский пункт и бегом бросилась туда. Запыхавшись, она обратилась к дежурному:

— Вот что здесь происходит. Два агента КГБ, там, внизу, хотят силой увезти танцовщика Кировского театра в СССР, в то время как он совсем этого не хочет.

— Это так? Он на самом деле артист балета? Вы уверены, что он не ученый? — стал расспрашивать полицейский.

— Да, да, я его знаю!

— Ну хорошо. Но от нас‑то вы чего хотите?

— Чтобы вы помогли ему остаться здесь.

— Мы не можем пойти за ним. Он должен сам прийти к нам. Постарайтесь изолировать его и объясните ему все это. Мы будем ждать вас поблизости.

Клара спускалась в бар на ватных ногах. Она понимала, что судьба Рудольфа сейчас находится в ее руках. Ей надо действовать безошибочно, а главное — не медлить.

Она подошла к Рудольфу, но агенты оттеснили ее. Подключив все свое обаяние, Клара дала им понять, что ей очень грустно покидать своего друга. Ей удалось шепнуть Рудольфу:

— Видишь двух полицейских вон там? Ты должен подойти к ним и сказать, что хочешь остаться здесь.

— Ты точно знаешь, что это сработает? — прошептал ей Рудольф, целуя в щеку.

— Да, я только что говорила с ними.

Нуреев был в нерешительности лишь одно мгновение. «Я почувствовал, что мне надо немедленно бежать, но буквально за одну секунду мои мышцы словно свинцом налились. „Я не сумею…“ — подумал я. А потом ринулся».

Вскочив, он устремился к полицейским комиссарам и сбивчиво пробормотал:

— I want to stay here! I want to stay here!

Громилы из КГБ, застигнутые врасплох, бросились за ним. Но было уже слишком поздно. Нуреев, все еще бледный от страха, находился под защитой французской полиции. Русские напрасно протестовали, вопя о «похищении советского гражданина»: мятежник ускользнул от них окончательно.

И тем не менее, даже под защитой полиции, Нуреев был в панике. Ему «так долго вдалбливали в голову подозрительность» , что он был уверен: все это плохо кончится: «Французское правительство примет меня, сделает себе шумную рекламу на моем решении остаться, а потом сдаст меня в руки русских».

В полицейском отделении Нурееву объяснили, что он может попросить политического убежища.

— Месье, но вы должны поразмыслить какое‑то время, чтобы ваше решение было взвешенным… — Комиссар указал на дверь, ведущую в соседнюю комнату. В комнате был и второй выход — на летное поле, где стоял «Туполев», готовый вылететь в Москву.

Когда Рудольф встал, чтобы пройти туда, в полицейское отделение ворвался представитель советского посольства.

— Ты не можешь так поступить! Ты должен вернуться в Москву! Выступишь там и присоединишься к труппе в Лондоне. Какое политическое убежище?! Ты хоть представляешь, чем это для тебя обернется?! — кричал он.

Нуреев, не слушая его, истерично мотал головой:

— Нет! Нет! Нет!

Молодая женщина, очевидно секретарь, также пыталась внести свою лепту:

— Это безумие оставаться здесь! У вас никогда не будет работы! Вы от голода умрете!

Позже Нуреев вспоминал, что кто‑то предлагал сделать ему укол, чтобы он успокоился.

— Пожалуйста, оставьте меня, пожалуйста… — Обхватив голову руками, танцовщик вышел в указанную ему комнату. Перед ним пронеслась вся его жизнь. Он подумал о матери, об отце, о партнерах по сцене, о Пушкине, «моем учителе, который для меня был почти как отец», о Тамаре, «девушке, которую я, кажется, любил», и наконец — о Кировском театре. «Кировский — это самое дорогое в моей жизни, он сделал из меня того, кем я был; я вспоминал также об этой жизни, состоящей из ежедневной травли, инсинуаций, пошлых доносов. Той жизни, которая, как я хорошо знал, довела столько молодых артистов до того, чтобы поставить в ней точку, бросившись с моста».

Через пять минут Нуреев толкнул дверь, ведущую в кабинет полицейского комиссара, — дверь в неизведанное, дверь на Запад…

Еще раз повторю: в тот день в Бурже не было никакого «большого прыжка к свободе», никакого акта зрелищной отваги, как напишут на следующий день газеты и как Нуреев подтвердит это в своей автобиографии, а после никогда не захочет касаться больной для него темы. В тот момент в четырех стенах просто был сделан отчаянный, но ясный выбор молодого человека, стоящего на краю бездны.

Удрученный своей оплошностью, КГБ должен был отчитываться за свой чудовищный промах перед кремлевскими властями. Неслыханное оскорбление для всесильного ведомства! Через три дня после драматических событий в Бурже был составлен «Рапорт о предательстве артиста балета P. X. Нуреева». В нем говорилось:

«Информирую вас, что 16 июня 1961 года Рудольф Хамитович Нуреев, 1938 года рождения, татарин, беспартийный, холостой, артист балета Ленинградского государственного академического театра оперы и балета им. С. М. Кирова, предал Родину во время гастролей во Франции.

3 июня с. г. из Парижа поступили данные о том, что Нуреев нарушает правила поведения советских граждан за рубежом, выходит один в город, возвращается в гостиницу поздно вечером. Кроме того, он завязал близкие отношения с французскими артистами (некоторые из них гомосексуалисты). Хотя с Нуреевым были проведены предупредительные беседы, он свое поведение не изменил.

Комитет государственной безопасности по согласованию с выездной комиссией ЦК КПСС дал приказ своему резиденту в Париже заставить Нуреева вернуться в СССР. 8 июня с. г. парижский резидент информировал нас, что Нуреев прекратил ночные выходы в город и улучшил свое поведение, в соответствии с чем посол принял решение приостановить его возвращение в СССР.

16 июня с. г. во время отъезда труппы в Лондон, следуя инструкциям Министерства иностранных дел СССР и по согласованию с решением выездной комиссии, посольство приняло решение отправить Нуреева в Москву. Однако, прибыв в аэропорт, Нуреев отказался вылететь на Родину. Он обратился к французской полиции и попросил, чтобы ему помогли остаться в стране. Незамедлительно полицейские подготовили для Нуреева просьбу о предоставлении убежища и попросили его подписать документ, что он и сделал. Прибывший в аэропорт советский консул имел с Нуреевым беседу, но тот не изменил своего намерения о предательстве. Посольство СССР подало в этой связи ноту протеста французскому Министерству иностранных дел.

У P. X. Нуреева в Советском Союзе остались: в г. Уфе — отец, начальник отдела безопасности завода; мать, пенсионерка. Две сестры Нуреева также проживают в г. Уфе, третья — в Ленинграде.

P. X. Нуреев характеризуется недисциплинированностью, нетерпимостью к замечаниям и грубым поведением. Относительно его политических намерений никаких компрометирующих материалов не обнаружено, так же как и на членов его семьи. Ранее Нуреев неоднократно выезжал за рубеж.

Председатель КГБ

А. Шелепин» {74} .

То, что Нуреева взяли на гастроли в Париж, походило на чудо. Парадокс, но и его удавшийся переход на Запад также был обеспечен невероятным стечением обстоятельств. Если вы внимательно читали рапорт, то наверняка отметили: Рудольфа планировали отправить в СССР раньше (и более незаметно). Думаю, что решение отложить его возвращение в Союз принималось по просьбе Сергеева, который отлично понимал, что парижское турне Кировского театра стало событием именно благодаря молодому танцовщику.

Мало кто знает, но в Бурже Нурееву фантастически повезло: по каким‑то причинам рейс в Москву откладывался на два часа. Если бы не это, Клара не успела бы приехать. Рудольф также воспользовался невероятной беспечностью сотрудников КГБ, которым было поручено не спускать с него глаз. Жанин Ринге говорила, что видела, «как они в баре опрокидывали одну рюмку коньяка за другой. Когда Нуреев начал отбиваться, парни стояли совершенно отупевшие! Мы всегда думали, что КГБ — свирепая организация. Но, как выяснилось, люди, работавшие в ней, зачастую не способны выполнить возложенные на них задачи. Неумно поступила и администрация Кировского. Если она действительно хотела добиться результата, ей не надо было предупреждать Нуреева об изменении маршрута именно в зале аэропорта. Надо было дождаться, когда он пройдет таможню, — подальше от глаз западных свидетелей! Рудольфа удалось спасти, потому что при этой жуткой сцене присутствовали его французские друзья, среди которых были журналисты».

Добавим еще один несомненно удачный штрих: благосклонное отношение к Нурееву французских полицейских, один из которых, дивизионный комиссар, был большим любителем балета, а другой, Григорий Алексинский, — сын белого офицера, покинувшего Россию в 1917 году. И наконец, что тоже немаловажно, в крайнем случае Нуреев мог бы рассчитывать на вмешательство Андре Мальро, очевидное, но ни в коем случае не официальное.

Официальная историография склонна рассматривать переход Нуреева как внезапный и неожиданный. Да, он бредил Западом, но идея остаться во Франции никогда бы не пришла ему в голову, если бы не провальные действия КГБ, подтолкнувшие его к ней. Эта версия в то время устраивала всех. Для Рудольфа спонтанность его поступка позволила ему избежать роли отпетого диссидента и таким образом уберечь своих близких, оставшихся в СССР. Для французского государства импульсивная просьба о политическом убежище также была удобоварима, ведь генерал де Голль в шестидесятые годы развивал политику добрососедства с Москвой. Ну и, наконец, для КГБ речь шла о минимальных потерях, поскольку Нуреев был «всего лишь артистом балета».

Однако насколько спонтанной была его «спонтанность»? В Ленинграде, за несколько дней до отъезда во Францию, он говорил своим друзьям, что понимает «невозвращенцев». Он встречался с Валерием Пановым, знаменитым танцовщиком из Ленинградского Малого театра оперы и балета, которого насильственно отправили в СССР из Сан‑Франциско, потому что во время американских гастролей тот проявлял (как и Нуреев во Франции) «слишком большой интерес к западной жизни». Валерий Панов рассказывал в своей автобиографии, что Нуреев приходил к нему за месяц до своего отъезда в Париж. «Он дождался меня после репетиции и спросил, что же на самом деле произошло со мной в Америке и что было потом…».

По приезде в Париж желание остаться поселилось в Нурееве довольно быстро, и об этом известно. С каждым днем им все больше овладевал страх возвращения. Может быть, поэтому он, мусульманин (и я бы добавила — атеист), отправился в церковь, расположенную рядом с Оперой? Там он стал просить Божественные силы: «Подайте мне знак, чтобы я остался, иначе у меня никогда не хватит смелости принять такое решение!».

И этот спасительный знак был подан… КГБ! Дьявол всемогущий фактически протянул ему шест, столь необходимый для совершения «большого прыжка».