В главе о долгом детстве мы коснулись агрессивности детей и их склонности играть в иерархические игры. И заметили вскользь, что наклонность играть в эти игры не проходит, к сожалению, с возрастом. Более того, некоторые люди играют в них до старости, это становится смыслом их жизни. Причем играют они всерьез и включают в игру и нас с вами, и общество, и государство, и весь мир. А раз так, то и нам нужно вернуться к этой же теме более основательно и серьезно.

 

Запретный плод этологии

Среди многих нелепых запретов, существующих в нашей стране, была запрещена и тема агрессивности. Человека — нацело, а животных — наполовину. Почему в стране, официальная идеология которой исповедовала классовую ненависть и беспощадную борьбу, та же идеология весьма неохотно позволяла научно-популярные статьи об агрессивности синиц или мышей — уму непостижимо. Видимо, по той же причине, по какой в доме повешенного запрещены разговоры о веревке. А когда я в свое время написал статью о поведении детей, текст ее был лишь умеренно подстрижен до того места, где пошел разговор об агрессивности детей. С этого места текст просто отрезали.

В действительности же достижения этологии в понимании природы агрессивности как раз в наибольшей мере нужно знать всем. И дело не только в том, что человек — весьма агрессивное существо, а в том, что агрессивность подчиняется своим законам, весьма своеобразным и априори не предсказуемым. Не зная их, можно наломать много дров. Эти законы влияют не только на поведение каждого человека, включая политиков и военных, но и на поведение общества и государства. Когда государство попадает во власть инстинктов, созданных естественным отбором для стада наподобие павианьего, и при этом такое государство обзаводится атомным оружием, это очень опасно. А если таких государств оказывается несколько, то будущее мира повисает на волоске.

 

Агрессивность выходит на свет божий

Вдруг все переменилось: вчера еще агрессивность как тема была под запретом, а сегодня о ней слышишь и читаешь по нескольку раз в день. «Мы все стали такие агрессивные, в народе накопилась агрессивность, во всех слоях тоже, а в нациях — так просто бурлит».

И откуда она только взялась, эта агрессивность? Говорят, от неустроенности быта, от проблем. Значит, с точки зрения наших идеологов, агрессивность — ответная реакция на раздражители. Опять бытие определяет сознание. Вернее, подсознание.

Этологу об агрессивности писать всегда немного скучно и противно: тема эта невеселая и довольно простая. Но писать о ней нужно, ибо это очень важно.

Здесь мои читатели снова разделятся на благожелательных и неблагожелательных. Такова уж тема, что одним она очень интересна, а для других — как красный пучок перьев для самца зарянки. Вы угадали, Неблагосклонный читатель, мы опять посмотрим с вами в зеркало и увидим там стадо обезьян. И притом препротивных. Но что я могу поделать, если такова правда, добытая по крупицам естественными науками.

 

Бытовое понятие и термин не совпадают

В быту (и в других науках) под агрессией мы понимаем нападение, причем, как правило, неоправданное, несправедливое. В этологии термин агрессивность означает злость, злобу, ненависть, ярость. Он не окрашен никак — ни негативно, ни позитивно. Нейтрален. Такое определение агрессии дал Конрад Лоренц в великой книге «Злоба: естественная история агрессивного поведения», и его, читатель, нужно принять не споря. Агрессия часто проявляется в нападении, но нападение без злобы этологи не называют агрессией. Непонимание (или нежелание понять) разницы между узким термином и бытовым значением слова очень помогало сторонникам «единственно верного учения» пугать людей этологией, объявляя ее людоедской наукой, воспевающей и оправдывающей жестокость и захватнические войны (чем этология, конечно, никогда не занималась).

 

Межвидовая агрессия

В природе одни виды неизбежно нападают на другие. Внешне агрессия выглядит как нападение. Но не всякое нападение этолог назовет агрессией. Когда волк ловит зайца — это не агрессия, а охота. Точно так же, когда охотник стреляет уток или рыбак ловит рыбу, — это не агрессивное поведение. Ведь все они не испытывают к жертве ни неприязни, ни страха, ни гнева, ни ненависти. Агрессивное же поведение сопровождается этими эмоциями. Вот когда собака выгоняет со двора незнакомого человека — это агрессия. И когда он в ответ бросает в нее камни — это тоже агрессия, ибо оба они в этот момент ненавидят и боятся друг друга. Когда дрозд прогоняет от гнезда кота — это агрессия со стороны дрозда. И когда огромный самец лебедя с шипением отгоняет от своего гнезда мелких водоплавающих птиц — это тоже агрессия. Животное ведет себя по отношению к животному другого вида агрессивно потому, что оно его чем-то раздражает: либо угрожает ему самому (а также его территории, гнезду, детенышам), либо выглядит незнакомо или подозрительно. Объект агрессии может быть крупным по сравнению с субъектом, а может быть и маленьким. Вспышка нашей агрессивности может быть направлена и на загородившую нам дорогу корову, и на вьющуюся вокруг головы муху. Польза межвидовой агрессии вроде бы ясна: дрозду выгоднее атаковать кошку, чем позволить ей съесть птенцов. Ясно и то, что такая агрессия сопровождается страхом: кошка далеко не беззащитна, и атака может кончиться для дрозда плачевно. Нападая на вьющееся вокруг головы насекомое, мы тоже можем побаиваться: ведь среди них есть жалящие.

 

Внутривидовая агрессия

Казалось бы, без нее природа могла обойтись. Но это не так. Особи одного вида неизбежно вступают в конфликт. Можно не поделить пищу или удобное для отдыха место. Живущие каждый на своей территории виды должны изгонять конкурентов. Неизбежны конфликты из-за самки, дупла, норы и многих других причин.

Появление или приближение другой особи с неясными намерениями должно вызывать настороженность (а это легкая форма страха). Если намерения не проясняются, зачастую ничего другого не остается, как либо убежать, либо напасть первым. То же происходит и с приближающимся животным. Вступая в конфликт, оба животных испытывают страх. И вместе с ним — приступ агрессивности.

 

Агрессия и страх — близнецы

Все мы с яростью и бесстрашием хлопаем укусившего нас комара. Мы бесстрашно можем оттолкнуть от себя или прогнать прочь и животное покрупнее, но заведомо безобидное. Но при встрече с животным незнакомым или способным как-то за себя постоять, не говоря уже о действительно опасном, наша агрессия по отношению к нему сопровождается заметным для нас самих приступом страха. Вспомните, как нервозно люди отгоняют паука или ловят забежавшую в комнату мышь. А изгнание пчелы или осы сопровождается уже явным приступом страха. Конфликт с маленькой собачкой может довести до сердцебиения. На этих простых примерах вы можете согласиться с выводом этологов о том, что агрессия и страх взаимосвязаны. Агрессия всегда сопровождается приступом страха, а страх может перерасти в агрессию. Самые разнообразные опыты на животных показали, что это так. Если на группу животных нагоняют страх, они становятся агрессивнее. То же происходит и с толпой людей или обществом в целом. Агрессивно-трусливое состояние — самое опасное.

 

Агрессия накапливается

Раньше психологи думали, что агрессия вызывается внешними причинами, а если их убрать, то она проявляться не будет. Этологи показали, что это не так. При отсутствии раздражителей агрессивность, потребность совершить агрессивный акт все время возрастает, как бы накапливается. А порог запуска агрессивного поведения понижается, и все более мелкие поводы оказываются достаточными, чтобы агрессивность вырвалась наружу. В конце концов она вырывается без всякого повода. Это выяснилось в уйме интереснейших опытов. Один из них, доступный каждому аквариумисту, описал Лоренц. Возьмите пару семейных рыб — цихлид — и поместите к ним в аквариум какой-нибудь источник конфликтов: третью цихлиду или другую задиристую рыбку. Пара цихлид будет с ними драться, а между собой поддерживать самые добрые отношения. Уберите теперь объект агрессии — и через некоторое время самец начнет нападать на самку. Теперь разделите аквариум стеклом пополам и в другую половину поместите другую пару цихлид. Пары начнут враждовать между собой через стекло, и в результате внутри каждой пары будет царить мир. Сделайте стекло полупрозрачным — и в обеих парах возникнут конфликты.

Тот же механизм накопления агрессии взрывает изнутри маленькие замкнутые коллективы людей. На зимовку или в экспедицию выезжают несколько дружных, уважающих друг друга человек, твердо знающих, что в таких условиях конфликтовать нельзя. Проходит время, и, если нет внешнего объекта для проявления агрессивности, люди в группе начинают ненавидеть друг друга, и долго сдерживавшаяся агрессивность в конце концов находит самый пустяковый повод для большого скандала. Известно много случаев, когда попавшие в такой эксперимент близкие друзья доходили до бессмысленного убийства. В обычной жизни наша агрессивность ежедневно разряжается через массу незначительных конфликтов с окружающими. Мы можем научиться кое-как управлять своей агрессивностью, но полностью устранить ее мы не можем, ведь это один из сильнейших инстинктов человека. И важно помнить, что, ограждая агрессивную личность от раздражителей, мы не снижаем ее агрессивность, а только накапливаем. Она все равно прорвется, причем сразу большой порцией. Неутешительно, но зато правда.

 

Агрессия переадресуется

Накопленная агрессивность рано или поздно вырывается наружу, даже если никакого раздражителя для нее нет. Она просто переадресуется на какой-нибудь замещающий объект. Многие птицы клюют землю или листья, копытные бодают кусты. Мы ударяем кулаком по столу, что-нибудь разрываем на части, а некоторые предпочитают бить посуду. Агрессия переадресуется и в том случае, если раздражитель вполне реален, но страшноват. В этом случае переадресованная агрессия служит одновременно и демонстрацией противнику: «Смотри, что я могу с тобой сделать».

Очень часто агрессия переадресуется на живые объекты как чужого вида, так и своего, лишь бы они не могли дать сдачи. Обруганный седоком извозчик в былые времена тут же огревал кнутом лошадь. Разгневанный хозяин может пнуть свою собаку. Получивший нагоняй на работе муж — обругать, придя домой, жену; жена, получив нагоняй, обругать ребенка; ребенок — ударить котенка. Переадресование агрессии на более слабого и ничем не провинившегося играет важную роль в поддержании иерархии.

 

Демонстрация вместо нападения

В своей изначальной форме агрессия предполагает нападение на объект, причинение ему физического ущерба и даже убийство. Наблюдая развитие ребенка, вы могли видеть, что первые проявления агрессии у него жестокие: он бьет руками мать по лицу, пинается, неожиданно кусает. Из-за того, что он маленький и слабый, мы не замечаем грозности его намерений. Позднее ребенок замещает покушение на нас демонстрацией: машет рукой, топает, кричит, а дерется и кусается все реже.

В эволюции животных происходил сходный процесс: агрессия путем немедленного нападения замещалась демонстрацией возможности такого нападения. Особенно при стычках особей одного и того же вида. Демонстрация, вызывая у противника страх, позволяет выиграть стычку, не прибегая к схватке, очень опасной для обеих сторон. Физическое противоборство заменяется психическим противостоянием. Поэтому развитое агрессивное поведение, включающее в себя много угроз и пугающих действий, полезно для вида. А для хорошо вооруженных видов — оно просто спасительно. Вот почему Лоренц утверждал в свое время, что хорошо оформленное агрессивное поведение — одно из замечательных созданий естественного отбора. Что по существу оно гуманно. Да и каждый согласится, что обругать друг друга, пригрозить кулаком из-за какого-нибудь пустяка во много раз выгоднее для каждого и всех вместе, чем драться, особенно если оба поссорившихся вооружены ножами или пистолетами.

 

«Грозно он закричал, пикой огромной потрясши»

Противника проще всего напугать, показав ему те средства защиты и нападения, которыми располагает данный вид животных. У рыб это шипы в плавниках. Спинные плавники чаще всего снабжены шипами. Поэтому многие рыбы, угрожая, встают в воде вертикально, выставив шипы навстречу противнику.

У пресмыкающихся, птиц и млекопитающих орудия нападения и защиты чаще всего расположены на челюстях, и животные угрожают, раскрывая пасть. Такая форма угрозы удобна при межвидовых конфликтах, поскольку она всем понятна. Человек при угрозе так же, как и обезьяна, скалит зубы. Заметьте, что при общении, особенно с незнакомым человеком, мы внимательно смотрим не только ему в глаза («зеркало души»), но и в рот. Казалось бы, что нам до зубов постороннего человека. Ан нет. Ровный ряд крупных, белых, блестящих зубов воздействуют на наше подсознание. Во рту противника они вызывают уважение, а во рту приятного нам человека — усиливают расположение к нему.

Одно лишь раскрытие пасти не может передать много оттенков угрозы, поэтому у многих видов угроза акцентируется сопровождающими ее изменениями внешнего вида головы: расширением или сужением глаз, прижатием ушей, наморщиванием носа, изгибом губ, насупливанием бровей, движением покровов на лбу и темени. Достигается это с помощью сокращения мышц лица или головы. Если на коже есть к тому же выросты или пучки (перьев, шерсти) и все это раскрашено в несколько цветов, получается целый код сигналов о состоянии и намерениях животного, как истинных, так и мнимых.

У приматов отличное зрение, поэтому естественный отбор наделил их очень сложной мимикой. Лица у многих обезьян сильно оголены, а кожа ярко раскрашена. У человека мимика тоже богатая, но часть лицевых мышц ослаблена, лицо не столь рельефно и не раскрашено. Шевелить ушами и шапкой волос он почти не может. Недостатки мимической информации человек компенсирует речью.

Но врожденные программы восприятия мимики у человека работают, и поэтому, если вождь раскрашивает лицо, он лучше повелевает подчиненными. Боевая раскраска воинов, восстанавливая обезьянью рельефность лица, делает человека грозным и подавляет противника. Той же цели служат гребни из перьев.

Преувеличение оскала естественный отбор использует очень часто. Обитающая в Средней Азии безобидная ящерица ушастая круглоголовка при встрече с противником приподнимает тело над землей, раскрывает пасть и разворачивает складки кожи вокруг нее таким образом, что создается впечатление большой зубастой и ярко окрашенной пасти.

Угроза пастью часто сопровождается звуками — от шипения многих пресмыкающихся до рева млекопитающих. Песня самца птицы, какой бы красивой она нам ни казалась, тоже содержит угрозу другим самцам. Инстинктивно человек, угрожая, издает крик. В бою крик всегда считался важным оружием психологического подавления противника. Гомер в «Илиаде», описывая поединки, обязательно отмечает тех, кто умел одним страшным криком повергнуть врага в смятение. Кричать «ура» в рукопашном бою требовали и современные уставы пехоты. С развитием речи подавление противника поношением стало таким эффективным, что подавляющее большинство наших агрессивных контактов перебранкой исчерпывается. Воистину язык страшнее пистолета.

 

Я велик и могуч

Большинство животных растут всю жизнь. У таких видов встреча двух взрослых особей, одна из которых много больше другой, — обычное дело. Тот, кто старше, много крупнее, сильнее и опытнее. Драку с ним маленький противник заведомо проиграет. Поэтому у рыб, земноводных, пресмыкающихся врожденная программа, гласящая, что тот, кто больше тебя, — сильнее тебя, соответствует действительности. Эта программа предварительной оценки силы противника имеется и у млекопитающих и птиц, рост которых заканчивается в определенном возрасте, и поэтому разница в размерах взрослых особей не так велика.

Раз есть такая программа, значит, можно ее обмануть, преувеличивая свои размеры. Делает это кто как может. Очень древний способ — надуться, набрав в себя побольше воздуха. Некоторые виды в этом обмане поразительно преуспели. Полюбуйтесь мраморной лягушкой или древесной игуаной. Мы тоже преувеличиваем свои размеры, надувая грудь при встрече с соперником. Иерархический ранг особенно важен военным. Чтобы быть все время поддутыми, они шьют себе специальные кители со слоем ваты на груди. У многих народов уважение вызывали толстые люди, и поэтому вожди и начальники старались отъесться как можно больше. Птицы преувеличивают себя, распушая перья, а млекопитающие — ставя шерсть дыбом. У человека эта реакция атавистична, но у некоторых людей при конфликте «шевелятся волосы на голове».

Другой прием преувеличения размеров — выпрямить ноги, подтянуться, высоко поднять голову — всем хорошо знаком на собственном примере. Некоторые четвероногие животные при этом встают на задние ноги. Тот, кто оказался выше, получает психологическое превосходство над соперником. Та же программа сохранилась и у безногих змей: два самца, приподнявшись один перед другим, стараются как можно выше вытянуться вверх, пока один из них не потеряет равновесие и не унизит себя на глазах соперника падением. Преувеличивать себя можно за счет поднимающегося над головой гребня. Этот прием есть у всех — от рыб до птиц. Вожди и воины тоже его применяют, надевая на головы высокие шапки, шлемы, зачастую увенчанные гребнями, шишками, перьями, в сущности в бою неудобными. И сейчас офицеры прибегают к любым ухищрениям, чтобы сделать себе фуражку с тульей повыше. Программа срабатывает автоматически. Ведь разум прекрасно знает, где у военного в фуражке макушка, а все равно человек кажется выше и значительнее, чем есть на самом деле.

Наконец, преувеличение размеров достигается и занятием более высокой точки в пространстве. Программа так «глупа», что достаточно заставить соперника смотреть на себя снизу вверх, как она решает, что он больше тебя. Когда птицы садятся на дерево, доминанты занимают самые высокие ветви, а за верхушку часто происходит стычка. Постаменты, троны, трибуны и прочие возвышения — обязательный атрибут власти во все времена. Ни один царь или вождь не придумал в качестве места для своей персоны углубление.

Заставить подчиненных смотреть на тебя снизу вверх — простое и действенное средство дать им почувствовать свое превосходство. «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Все бьет в одну точку в подсознании.

 

Он низко пал

Заметьте, что во всех языках слова, связанные с доминированием, — прямая словесная калька с программы сравнения размеров. «Великий», «высокий», «превосходный», «верховный», «вознесшийся» и т.п. Слова же, связанные с потерей иерархического ранга, тоже из пространственного положения: «мелкий», «низкий», «ничтожный», «униженный», «павший», «повергнутый», «подонок». При агрессивной стычке так и чувствует себя то животное, которое оценило противника крупнее себя. Это уже психологическое поражение, и дальнейшей борьбы может не быть: один уступает другому.

Если же дело доходит до борьбы, то у очень многих видов цель ее — унизить противника в самом прямом смысле этого слова: повалить или бросить на землю. Падение может сопровождаться физическим ущербом, но может быть и совершено безболезненным, как у роняющих друг друга змей. Все равно это поражение, и проигравший уступает. У человека примерно тот же набор программ (вспомните, что маленькие дети больше борются, чем бьют друг друга), но они ритуализированы слабо. В спорте борьба воспроизводится по всем правилам, а обыденная драка двух мужчин происходит с нарушением врожденных запретов и выглядит по сравнению со спортивной борьбой или с поединками некоторых животных безобразно. Это потому, что человек в натуральном виде — слабо вооруженное животное и мораль у него соответственно слабая. Мы должны всегда это ясно понимать: человек напридумывал много страшных орудий убийства и стал необычайно вооруженным, оставшись в то же время по своим инстинктам тем, чем были его предки. Беда человека не в его агрессивности, а в его слабой моральной оснастке агрессивности.

 

А я маленький такой

Что делает проигравший? Прежде всего он «складывает оружие» – шипы, хохлы, когти, зубы, рога; все это по возможности следует спрятать, чтобы они не пугали победителя. Самому следует приуменьшить свои размеры с той же целью. Маленький, безоружный противник не страшен. Страх покидает победителя, а с ним кончается и агрессивность. Многие животные падают и переворачиваются брюхом вверх — унижают себя как можно сильнее. Человек выражает разные степени покорности, опуская голову, кланяясь, падая на колени, падая ниц и, наконец, валяясь в ногах.

Если проигрыш стычки ясен заранее, животное может при встрече с более сильным противником сразу принять позу подчинения. В таком виде оно не страшно, и у противника не возникает агрессии. Если она, конечно, не накопилась в избытке от долгого неприменения.

 

Равновесие между вооружением и моралью

Есть много видов, вооружение которых так сокрушительно, а приемы применения столь молниеносны, что настоящая боевая стычка между соперниками закончилась бы смертью одного из них, а то и обоих. Вспомните хотя бы ядовитых насекомых и змей. Поэтому неудивительно, что естественный отбор вырабатывает у подобных видов запрет применять оружие во внутривидовых стычках. Мы уже знаем, что систему инстинктивных запретов, ограничивающих поведение животных, этологи называют естественной моралью. Она тем сильнее, чем мощнее от природы вооружено животное. При территориальной стычке ядовитые змеи преувеличивают себя, вытягиваясь, кто выше встанет, раскачиваются, толкают друг друга, но никогда не только не кусают, но даже не демонстрируют смертоносное оружие. Некоторые виды даже угрожают друг другу, отвернув головы. Недаром не только обычные люди, но и многие зоологи принимали турнирные сражения змей за брачные танцы. У слабо вооруженных животных зачастую мораль слабая, ведь они не могут причинить друг другу непоправимый ущерб. Мы должны неустанно повторять, что человек в своем естественном состоянии — очень слабо вооруженное животное. Инстинктивная мораль человека соответствует этому состоянию: она слабая. Начав создавать с помощью разума оружие, совершенствуя его, человек стал самым вооруженным видом на Земле. Мораль же почти не изменилась. Потому что оружие мы совершенствуем с помощью разума, который способен прогрессировать стремительно, а врожденные запреты совершенствует естественный отбор, работающий неизмеримо медленнее. Еще раз приходится повторить: беда человека не в его высокой агрессивности, а в его недостаточной изначальной моральности.

 

Турнирная таблица

В группе животных, например в стае голубей, после того как отношения между ними выяснились в стычках, быстро устанавливаются отношения доминирования-подчинения, и число и ярость стычек снижаются. Сначала голуби проводят нечто вроде спортивного состязания, снова и снова пробуя выиграть стычки у каждого противника. Победное соотношение побед и поражений они ощущают как свое превосходство над другим голубем, а проигрышное соотношение — как превосходство соответствующего голубя над собой. Положение птиц в таблице не остается постоянным, ведь спонтанно возникающая в каждом пернатом агрессия побуждает его время от времени кого-нибудь клюнуть или отразить чужой клевок. Обычно объективная разница в силе между наиболее агрессивными голубями незначительна, но субъективно для них она очень важна. Точно так же разницу в силе игры между шахматистами Каспаровым и Карповым специалисты по шахматам оценивают как минимальную, но психологический отрыв в доминировании у того, который занял первое место в турнире, от отставшего на очко субдоминанта огромный.

 

Доминантность — это настырность

Как вы поняли, победа в стычках достается не обязательно тому, кто сильнее. Она достается тому, кто агрессивнее — любит навязывать конфликт, много и умело угрожает, а сам сравнительно легко выдерживает чужие угрозы. В школе такого парня считают настырным. Ему уступают отчасти потому, что «неохота связываться». Мы должны ясно понимать эту особенность доминирования. В человеческом обществе она зачастую приводит к тому, что верх в группе получает «пахан». К этому добавляется еще одно обстоятельство. Небольшой по росту и слабый парень в детстве проигрывал стычки (потому что у детей сила важна, они ею меряются). В результате в нем накопился страшный заряд нереализованной агрессивности и желания как-нибудь оказаться наверху. Став взрослым, он начинает борьбу за свой ранг «взрослыми» способами, действуя интригами, травлей и т.п. Если такому недомерку удается захватить власть, он распоряжается ею безобразно. Люди давно заметили, что многие тираны ростом невелики, а в детстве их много били сверстники.

 

Образование иерархической пирамиды

Обратимся к голубям. Если в группе их мало, между ними установится ряд соподчинения. Побеждающий всех голубь будет доминантом, ниже расположится субдоминант, и так далее, до самого низкого ранга. Время от времени доминант клюнет субдоминанта (из-за спонтанной вспышки агрессии). Тот ответит не ему, а клюнет голубя, стоящего ниже его на иерархической лестнице (переадресует агрессию, ведь доминанта трогать страшно). Переадресуясь, агрессия дойдет до стоящего на самой низкой ступени голубя. Тому клевать некого, и он переадресует свою агрессию земле. По цепочке как бы пробежал сигнал.

В данном случае он ничего не сообщил, просто подтвердил иерархию. Но по той же цепи можно послать и команду. Например, если взлетит доминант, то за ним и остальные. А можно посылать и очень сложные команды, как это происходит у людей.

Теперь возьмем группу побольше. Наверху ее опять окажется доминант, но субдоминантов уже может оказаться не один, а два или три. Каждый из них пасует перед доминантом и не боится остальных голубей, кроме субдоминантов, с которыми не удается добиться ощутимого перевеса. Под субдоминантами может быть еще большее число голубей. Так образуется иерархическая пирамида. Ее нижний слой образуют птицы, пасующие перед всеми. Это «подонки». Их, конечно, очень жалко, но затюканная жизнь сделала их малоприятными. В них накоплена большая нереализованная агрессивность, скрываемая заискивающим поведением перед вышестоящими особями.

Группа предоставленных самим себе людей собирается в подобную иерархическую пирамиду. Это закон природы, и противостоять ему невозможно. Можно лишь заменить самосборку, осуществляемую на зоологическом уровне, построением, основанным на разумных законах.

 

Кто на вершине пирамиды?

Этологов очень интересовало, что за «личности» образуют вершину пирамиды животных. Оказалось, что, помимо агрессивности, настырности, все остальные качества могут быть у доминанта любыми. Он может быть и сильным физически, и сравнительно слабым; злопамятным и отходчивым; и сообразительным, и туповатым; заботиться о возглавляемой им группе и быть к ней равнодушным. Даже способность к прессингу не всегда врожденная, зачастую она связана с удачными обстоятельствами. Вспомните опыт с петушками и гребнями, о котором рассказано в беседе о детстве: забитый петушок, получив на голову большой искусственный гребень, автоматически становится доминантом.

В сходных опытах естественным доминантам заклеивали пластырем их прекрасные гребни, и, невзирая на все свои качества, они оказывались на дне. Петухи, «назначенные» экспериментаторами в доминанты со дна, оказываются более жестокими, чем естественные доминанты, так как они трусливее и поэтому больше терроризируют подчиненных. Изменяя у доминантного петуха размер гребня, можно дозированно менять полноту его власти. Оказалось, что чем больше экспериментаторы дают птице власти, тем агрессивнее она себя ведет и тем больше тиранит подчиненных. Если же гребень дает минимум власти и петух вынужден отражать атаки субдоминантов, обстановка в группе самая спокойная. Некогда было сказано: «Власть портит человека; абсолютная власть портит его абсолютно». Подбирая гребни по размеру, подобно звездам на погонах, этологи могут за неделю построить живую модель армейской структуры или церковной иерархии и смоделировать ее эволюцию при тех или иных построениях и качествах назначаемых «офицеров». Много чего такого знают и умеют этологи в изучении власти, что сделало гонение на этологию в тоталитарных обществах любого типа неизбежным. Этологию преследовали не потому, что этологи «человеконенавистники», а потому, что они безжалостно анатомировали механизм возникновения тоталитаризма.

 

Что там на дне?

Увы, на дне самособирающейся пирамиды животные во многом деградируют. «Подонки» — совсем не нечто прямо противоположное по своим качествам доминантам, а очень малоприятные существа, страдающие от трусости, зависти, нерешительности и подавляемой агрессивности, которую они могут переадресовать только неодушевленным предметам.

Человеку, попавшему на дно, тоже очень трудно сохранить себя, не деградировать. Миф о «чистых и непорочных низах общества» — опасный миф. Люди, нуждаясь в разрядке, тоже переадресовывают агрессию неодушевленным предметам, совершая акты «бессмысленного вандализма». Подмечая, сколько в разных странах разбитых витрин, сломанных лифтов, опрокинутых урн, исцарапанных надгробных памятников и храмов, я моментально составляю себе представление о том, велико ли в обществе «дно» и сносно ли оказавшиеся на нем люди себя чувствуют. Ведь для этолога акты вандализма — то же, что клевки петуха в землю, — переадресованная агрессия.

Демагоги прекрасно знают, как легко направить агрессивность дна на бунт, разрушительный и кровавый. Это дело нехитрое. Много труднее помочь таким людям вновь почувствовать себя полноценными существами. Давно известно, что самое эффективное лекарство — ощущение личной свободы и удовлетворение инстинктивных потребностей иметь свой кусочек земли, свой дом, свою семью.

 

Иерархия повсюду

Изучение поведения человека и ближайших к нему видов не оставляет сомнения в том, что ему свойственно образовывать мужские (самцовые) иерархии. Они образуются не только в результате сознательной деятельности, но и самопроизвольно, спонтанно, подобно тому, как образуются кристаллы льда и соли.

Подростковые иерархии. Они возникают везде и всюду, где есть несколько подростков, как бы с этим ни воевали воспитатели. О них уже было сказано в главе о детстве и в главе о подростках. Сначала в недрах своей иерархии мальчики в игровой форме тренируют свои программы; позднее одни иерархии превращаются в банды, а другие находят себе более цивилизованное применение. В плохих детских домах и школах «воспитатели» тайно поощряют неофициальную иерархию, вступая в связь с лидерами и управляя воспитанниками с их помощью. (Макаренко воспел эту нехитрую и трусливую методу.)

Неофициальная иерархия в армии. Нормальная армия — это сознательно построенная по иерархическому принципу система. Но поскольку ее наполнение — молодежь, постольку в ней неизбежно возникают «неуставные» иерархии. В здоровой армии их удается удерживать на сравнительно мягком уровне. Но в разложившейся армии они становятся очень жестокими, причем бессмысленно жестокими. Иерархов опьяняют неограниченная власть и возможность употреблять ее в самой безобразной форме, цель которой — топтать и унижать тех, кто оказался на дне пирамиды. Как и в плохих детских домах, в разлагающейся армии младшие командиры вступают в связь с лидерами группировок.

Неофициальная иерархия в тюрьмах. Она возникает так же, как в детском саду или в армии, но в иерархические игры, ничем себя не ограничивая и не сдерживая, играют взрослые мужчины, к тому же уголовники. В этой обстановке лидерами становятся «паханы» — люди с уголовными наклонностями и жаждой неограниченной власти, которая нужна им для самоудовлетворения, а не для процветания группы. «Пахан» обычно окружен «шестерками» — по доминантной силе слабыми людьми с психологией дна, но выделенными и приближенными «паханом» в качестве исполнителей его воли и подпевал. «Шестерки» есть и во всех других случаях, но в иерархиях, образовавшихся из полноценных подростков, им обычно не дают воли.

Иерархия банд, разбойников, пиратов, мафии и т.п. Все эти группы испокон веков образовывались как иерархическая структура, стиль поведения которой — от жестокого до благородного — зависел от личных качеств лидера.

Иерархия повсюду. Обратите внимание на одну деталь вашего окружения. В учреждении, где вы работаете или учитесь, субординация задана неким законным образом. Но этим структура вашей группы не исчерпывается. Параллельно там имеются еще две неявные и неофициальные структуры. Одну из них образуют люди умные, знающие, прямые, открытые и порядочные. У них есть свой естественный лидер, но, как правило, нет четкой системы соподчинения, много внутренней свободы. К ним вы приходите, когда вам нужно решить сложную задачу, принять нетривиальное решение, совершить смелый поступок. И существует другая структура, во главе с «паханом», окруженным «шестерками», и состоящая из всякого рода проныр, завистников, активных бездельников, скандалистов, склочников, сплетников, интриганов. Эти обычно заметно соподчинены друг другу, действуют сообща.

Одновременно, таким образом, реализуются три иерархические структуры: официальная и две стихийные — наилучшая и наихудшая. Наш разум напридумывал уйму сложных и витиеватых теорий, объясняющих некоторые особенности человеческого поведения. Но он бессилен его понять, если ничего не знает о содержании нескольких древних инстинктивных программ, влияющих на каждого из нас.

 

«Мораль сей басни такова…»

Признать неизбежность для человека иерархического построения — еще не значит оправдать любые его формы, а тем более утверждать, что чем мощнее организованная нами иерархия, тем лучше. Ведь эта программа отбиралась для дикого стада приматов, а не для цивилизованных людей. Как раз наоборот, зная, к чему приводит бесконтрольное образование иерархий, мы обязаны его контролировать, направлять по оптимальному для нас пути. Один из них — стремиться к тому, чтобы вокруг нас было много маленьких иерархий с конкретными разнообразными интересами и чтобы мы сами входили в несколько таких групп. Это значит стремиться к тому, чтобы в обществе и повсюду была разнообразная общественная жизнь, чтобы группы по интересам были независимы друг от друга и не объединялись в супериерархии. Человек чувствует себя свободным, не угнетенным иерархической структурой, если он, во-первых, знает, что может ни в одной из них не участвовать; во-вторых, участвовать во многих и занимать в каждой из них разный иерархический ранг; в-третьих, свободно покидать любую из них; и, в-четвертых, сам организовывать новую группу, соответствующую его представлениям о целях, характере отношений и персональном составе. Общественная жизнь развита в демократическом обществе. Напротив, тоталитарные системы стремятся ограничить количество и разнообразие людских объединений, создать суперструктуры и контролировать их административно.

 

Теперь, мой Благосклонный читатель, мы с вами уже знаем много такого, что нас так и тянет применить свои познания к собственной истории и к тому, что происходит вокруг нас сейчас. Почему бы нам не оставить на время возмущенного Неблагосклонного читателя, уже воздевшего руки и восклицающего: «Так и знал! Они и на государство посягнут со своими инстинктами! Нет для них ничего святого!» Оставим его, а сами совершим экскурсию по обезьяньим стадам в поисках сходств и различий. А затем — в мир предков.

А там и до истории доберемся, надо же когда-нибудь сделать и это.

 

Как живут человекообразные обезьяны

Как было устроено стадо предков человека? Можно ли понять это, изучая стада у современных приматов, а если да, то у каких? В первую очередь, конечно, интересны ближайшие родственники — гориллы и шимпанзе.

После тщательных наблюдений нескольких зоологов стало ясно, что живущие под защитой леса человекообразные обезьяны не нуждаются в сложной организации группы. Пища у них простая, а спасительные деревья всегда рядом. Вот, например, как устроена группа горилл, которую можно назвать патриархальной (т.е. со старым самцом во главе) автократией (т.е. управляемой в одиночку).

 

У горилл — автократия

Гориллы живут под защитой леса, питаются довольно простой растительной пищей, крупны, могучи, вооружены огромными клыками. Естественных врагов у них почти нет. В этих условиях у них сформировалась довольно простая структура группы. Высший и непререкаемый ранг принадлежит самому старшему самцу с седой спиной. Остальные самцы — а их немного и они значительно моложе — образуют между собой простое иерархическое соподчинение. Дружественных союзов между ними нет, и коллективно противостоять иерарху они не могут. Седой самец постоянно напоминает о своем ранге, заставляя подчиненных уступать пищу, удобные места и оказывать другие знаки внимания. Устойчивость иерархии в группе поддерживается довольно легко, и до драк дело не доходит. Доминант, как правило, ограничивается в своей угрозе соответствующими мимикой и жестом. Иногда приходится, приняв позу угрозы, подойти к провинившемуся. Тот тут же принимает позу подчинения, а доминант в ответ похлопывает его по спине, изображая ритуальное наказание.

Вы, конечно, согласитесь, что такого рода отношения бывают и среди людей. Они возможны в большой патриархальной семье или в маленькой конторе, но моделью горилл наши иерархические системы не исчерпываются. И совершенно ясно, что на такой основе сложную социальную организацию не построишь.

 

Как живут обезьяны открытых пространств

Зоологи решили обратить внимание на виды, не столь близкие к человеку по родству, но зато живущие в условиях, похожих на те, в которых жили наши предки. В саванне наземным обезьянам без сложной организации не выжить. Каждая из них по отдельности вооружена ненадежно для защиты от леопарда, льва и гиеновых собак, а бегает она медленнее их. Низкая плодовитость обезьян не позволяет им «платить» хищникам сколько-нибудь большую дань. Зоологи давно уже обратили внимание на наземных собакоголовых обезьян — павианов, бабуинов, гамадрилов, — живущих в саванне. Попав в сходные с предками человека условия, они могли выработать сходные приспособления, сходное поведение.

 

Союзы равных рангом анубисов

Собакоголовые обезьяны — павианы, гамадрилы, бабуины и прочие — могут образовывать очень сложно организованное большое стадо. О нем мы поговорим в другом месте, а здесь расскажем об одном открытии этих животных. У собакоголовых борьба за иерархический ранг, а с ним и за обладание самками составляет едва ли не самое главное в жизни самца. Борьба эта ведется сурово, с драками, а проигрыш в ней означает постоянное унижение, необходимость отдавать доминантам лакомые куски. Занимающие низкий ранг павианы находятся в стрессе, чаще заболевают, меньше живут. Когда читаешь работы, описывающие все ухищрения, к которым обезьяны прибегают для того, чтобы изводить друг друга, временами тошно становится. Таковы, например, обитающие в африканской саванне павианы-анубисы. А «открыли» они вот что: более агрессивного и сильного самца можно понизить в ранге, если найти для этого дела союзника, такого же слабоватого, как ты сам. Если удастся создать союз из нескольких самцов, можно посягнуть и на стоящую еще выше особь. Для образования союза один самец обхаживает другого и старается с ним не конфликтовать. У молодых самцов, занимающих низкий ранг, эти союзы очень непрочны, потому что обезьяны все время предают друг друга, особенно когда дело доходит до драки с самцом более высокого ранга. Особенно если окажется, что у этого самца есть свой союзник. Но постепенно какая-то часть самцов одного возраста создает более устойчивый союз, и тогда они могут свергнуть самцов более высокого ранга. Обычно стадо павианов образует иерархическую пирамиду по возрастному признаку. Но союзы могут изменить ее путем «революции снизу».

Образование пирамиды по возрастному признаку, без всякого сомнения, свойственно человеку. В традиционных обществах возрастная иерархия соблюдается очень строго. Но и образование союза подчиненных с целью свержения доминанта — тоже дело обычное, известное от седой древности до наших дней. У людей эти союзы тоже неустойчивые, сравнительно легко разрушаемые. Иначе не сохранилась бы тысячи лет римская поговорка «разделяй и властвуй». Конечно, до идеи объединения с целью свержения угнетателей и захвата их положения можно дойти путем интеллектуальных раздумий или компьютерных моделей, не прибегая к инстинкту. Но инстинкт этот в нас сидит и готов действовать как по повелению рассудка, так и вопреки ему.

 

У павианов — геронтократия

Теперь поднимаем свой взор к вершине павианьей пирамиды. Кто ее венчает? Патриарх-павиан с седой гривой? Нет! Оказывается, на вершине сидят несколько патриархов. Их отношения дружескими не назовешь, какого-то доверия тоже не видно, но и враждебности нет. Когда-то в юности они долго и упорно боролись за доминирование в своей возрастной группе и давно уже установили, что друг другу ни за что не уступят. Образовав союз, они коллективно боролись за каждую иерархическую ступень в стаде. Их менее настырные и хуже организованные сверстники давно погибли, в том числе и от стресса. И вот они наверху. Их осталось мало, и будет все меньше. Теперь главная забота на всю оставшуюся жизнь — сдерживать напор субдоминантов, более многочисленных, постепенно набирающих силу и все более решительно пытающихся занять верхнюю ступень пирамиды. Ни одному из стариков в одиночку не удержать своего положения, и они удерживают его совместно.

Групповое доминирование старших по возрасту этологи называют геронтократией — властью стариков. Геронтократия часто формируется и у людей. Она может образоваться в небольшой группе, может и на вершине государства. Обычно геронтократия возникает, когда официальный лидер не уверен в себе и боится более молодых. Подтягивая к себе таких же стариков и неуверенных в себе, как он сам, и делясь с ними властью, он формирует старческую верхушку, для которой страх потерять власть перевешивает стремление к единоличной власти. В обычной жизни поведение геронтов может казаться нам очень продуманным и хитроумным. В действительности же это хитрость инстинкта. Доверившись ей, некоторым удавалось сохранять власть, даже будучи в состоянии старческого маразма. В традиционных обществах общепризнанная и облагороженная законами и предписаниями власть старшей возрастной группы — всех этих советов старейшин, геронтов, сенаторов — зачастую оказывалась вполне приемлемой для рядовых членов.

Достигнув вершины власти, павиан не облегчает себе жизнь. Ему все время кажется, что в стаде нет должного порядка. Сидя на возвышении, он грозно хмурит брови то на одну обезьяну, то на другую. Время от времени приходится грозить кулаком, стучать себя в грудь, скалить зубы, похлопывать себя по гениталиям, подзывать то одного, то другого самца и заставлять его принять одну из поз подчинения: опустить голову, пасть ниц, встать в унизительную для самца самочью позу подставки для спаривания. Если кто-то выкопал что-то вкусное или нашел что-то интересное — потребовать себе. Геронты считают самок своей собственностью и не могут допустить, чтобы они спаривались с самцами низших рангов, но сами самки себе на уме, и следить за ними нелегко. У иерарха нет ни гнезда, ни имущества. Три предмета постоянно заботят его: сохранение и приращение территории стада, удержание самок и власть.

 

Макаки — «шестерки»

Для павианов геронтократия неизбежна, ибо иерарх не может сохранить власть в одиночку. Подчиненные ему самцы не будут помогать подавлять каждого из них по отдельности. Наоборот, они способны дать коллективный отпор. Покинем на время мир самцов павианов — сильных, грубых, властолюбивых, но не подлых животных, присмотримся к стаду макаков — обезьян помельче и вооруженных слабо. Они тоже много времени проводят на открытых местах и образуют менее четко организованное, но более многочисленное стадо. Борьба за доминирование много значит в жизни самцов макаков, но ведется не столь жестко. Их доминанты не нуждаются в союзе, потому что у макаков есть одна очень гнусная инстинктивная программа (встречающаяся и у некоторых других стайных животных, например у собак). Стоит доминанту начать наказывать одного из подчиненных, как другие спешат ему помочь: кричат, кидаются в наказываемого калом, норовят ткнуть чем-нибудь сами. Этологи разобрались, как возникает такое поведение. Это переадресованная агрессия, накопившаяся из-за страха перед доминантом. Она по обычному иерархическому принципу переносится на того, кто слабее нас. А таким во время наказания выглядит наказуемый! На это способны все макаки, но особенно «подонки», занимающие дно пирамиды: ведь они боятся всех и обычно могут переадресовывать агрессию лишь на неживые предметы, а в этом мало радости. И вдруг наказуемый оказывается как бы ниже дна, слабее их, его можно безнаказанно ударить. Интересно, что самки, обычно в самцовые иерархические игры не играющие, в это дело не только втягиваются, но и действуют усерднее самцов. Такой простой механизм позволяет доминанту без особого риска для себя подавлять нижестоящих. Стоит только начать, а дальше общество докончит.

Вы согласны, что сходная программа срабатывает и у нас? Вы замечали в очередях, как продавщица (доминант в нашем подсознании, раз она что-то распределяет, чем-то руководит) моментально натравливает чуть не всю очередь на покупателя, попытавшегося потребовать что-нибудь, в том числе и полезное для всей очереди, — работать быстрее, не обсчитывать, не хамить и т.п.? Вы замечали, что легче всего ей втянуть тех, кто подсознательно чувствует себя ниже и слабее других: женщин легче, чем мужчин, пожилых женщин легче, чем молодых, ближайших к продавщице покупателей легче, чем стоящих дальше? Вы думаете, продавщицу этому тонкому психологическому приему нужно учить? Нет, она его быстро находит в своем подсознании.

Эта программа многолика. Проработка на собрании. Выговор в приказе. Показательный процесс. Публичная казнь. У людей она очень жестока: толпа может побить осужденного камнями, требовать его смерти, а если ей выдать человека, только что занимавшего высокий ранг, буквально разорвать его на куски. Человек отличается от макаки и еще одной тонкостью: если обезьяна никак не поощряет тех, кто срывает на наказуемых свою агрессивность, человек самых активных может выделить, приблизить и возвысить. Так образуется самая страшная структура: иерарх в окружении подонков. В стихийно образующихся бандах подростков это обычное дело: сильный предводитель, вокруг него несколько гнусных и жалких подпевал, а ниже — значительно более сильные парни. Психологию и поведение «шестерки» очень сочно воспроизвел Р. Киплинг в знакомом нам всем с детства образе шакала Тараки, пристроившегося к тигру Шерхану.

В стихийных уголовных шайках «пахан» тоже обычно окружен «шестерками». То же срабатывает и на государственном уровне: тиран, окруженный сатрапами, отличительные черты которых — преступность, аморальность, трусость, подлость и агрессивность к нижестоящим. Древние греки называли такую структуру охлократией — властью наихудших.

Раньше мы выяснили, что программа образования союзов в пределах одного ранга, существующая и у человека, не позволяет удерживать власть в одиночку. Но если ей будет противостоять программа набрасываться скопом на тех, кого атакует доминант, то у нас появляется возможность удержать власть в одиночку; небольшому союзу субдоминантов не устоять против атаки доминантов, поддержанной всеми подавленными в стаде. Вот мы и получаем механизм, создающий тирана, опирающегося на «народ». Все тираны держат сильных личностей в повиновении, постоянно угрожая им скорой расправой низов.

 

Главный из них у приматов (как и у многих других млекопитающих и птиц) — это зрительно возвысить себя над остальными. Всегда стараться занять высокое место — бугор, камень, пень — и не допускать на возвышение остальных. Троны, престолы, президиумы, трибуны — дань этой древней программе. Есть и много других символов, в том числе и забавных.

 

Витязь в тигровой шкуре

Между автором и читателем мог бы состояться такой вот загадочный диалог:

— Почему в поэме Шота Руставели витязь одет в шкуру тигра?

— Потому что на Кавказе в те времена львов уже не было, а тигры водились. — А почему Геракл одет в шкуру льва? — Потому что в Греции нет тигров. — А во что одет вождь ацтеков? — В шкуру ягуара, потому что в Америке нет ни тигров, ни львов, ни леопардов. — Что общего между этими героями? — То, что все они одеты в кожзаменители. По-настоящему на герое должна быть шкура, снятая с африканского леопарда. В колыбели человечества, в Африке, где водятся и другие красивые кошки — лев и гепард, — вожди украшают себя только шкурой леопарда или изделиями из нее.

Геронтов-павианов ждет один из двух финалов: или их свергнут, или они погибнут в схватке с леопардом. Леопард — самый опасный хищник для всех живущих в саванне обезьян. Он охотился и на всех наших предков, охотится на людей и поныне!

Павианы боятся его всю жизнь. Но может настать день, когда доминанты переломят в себе этот страх и навяжут леопарду смертный бой. Погибнуть на главах у стада и подлых трусов — субдоминантов — разве это не геройская смерть? И с нашей точки зрения тоже. Сходство программ? Этнография дает этологу много фактов, достойных сравнения. У многих племен вожди должны были до вступления в должность или в случае сомнения в том, что они сохранили свои качества, собственноручно убить хищника из семейства кошачьих — леопарда, льва или тигра (в Старом Свете) и ягуара или пуму (в Новом Свете). А уж шлем из головы кошачьих или их шкуры на плечах — атрибут вождя почти повсеместно и во все времена. Троны покрыты шкурами тех же зверей. Их изображения — у входа в резиденции. Скульптуры голов, — (отрубленных?), в массе включенные в архитектуру царских домов на обоих полушариях Земли. Заметьте, что хищники из некошачьих (волки, медведи), не бывшие потребителями наших предков в Африке, такой популярностью не пользуются. Разве что там, где крупных кошачьих нет вовсе. Все это красиво и благородно. Но есть и малоприятная сторона: давно подмечено, что боящиеся потерять власть старые тираны склонны беспричинно ввергать своих подчиненных в бессмысленные и проигрышные войны. Можно ли думать, что один из скрытых мотивов такого иррационального финиша жизни сходен с концом геронтов-павианов?

 

Геронты и дети

Единственная радость у стариков-павианов — это дети среднего возраста. Пока павиан поднимался вверх по иерархической лестнице, они его не интересовали. (Разве что иногда поиграет с младшими детьми своей матери.) Но теперь в нем пробуждается врожденная программа учить их жизни. Окруженный восторженно взирающими на него детенышами (такой страшный для всех и такой добрый для них!), он показывает, как рыться в земле, раздирать гнилые пни, переворачивать камни, раскалывать орехи, докапываться до воды и делать многое другое, чему его учили в детстве и что постиг сам за долгую и удачную жизнь.

У каждого павианыша на доминантного самца с седой гривой есть три врожденные программы: так выглядит тот, кому следует подчиняться, так выглядит твой отец, и учись у того, кто так выглядит. Иными словами, это Вождь, Отец и Учитель.

Программа на склоне лет поучать молодежь сидит и в нас, очень нужная программа. Беда лишь в том, что павианы живут в повторяющемся мире вечных истин, а мы — в быстро меняющемся мире, где знания и взгляды стариков могут оказаться устаревшими. Все по той же врожденной программе окруженность детьми — один из признаков иерарха. Поэтому тираны во всем мире всегда хотели, чтобы в ритуале их появления перед подданными присутствовала стайка детей, неожиданно радостно выбегающих откуда-то и окружающих тирана. Портреты лидера с одной-двумя маленькими счастливыми девочками на руках — обычный атрибут всех тираний. Казалось бы, такой дешевый этологический трюк, а как сильно воздействует на массовое подсознание! В ответ на врожденный сигнал — облепленного детьми самца — врожденная программа кричит: «Вот он, наш Вождь, Отец и Учитель!»

 

И сопровождающие его лица…

Посмотрим, как стадо павианов встречает на границах своих владений стадо соседей. Самцы боевого возраста выдвигаются вперед, образуя развернутый полумесяцем строй, останавливаются и принимают позы угрозы. Так же поступают соседи. Иерархи проходят сквозь строй и медленно приближаются к границе, вглядываясь в иерархов другого стада, идущих навстречу. Если встреча произошла на границе и территория не нарушена, а стадо знакомое, иерархи, узнав друг друга, сходятся с распростертыми руками и обнимаются. После этого могут встретиться и более молодые самцы.

И эту картину мы видели сотни раз в официальной кино- и телехронике. В былые времена правитель, нанося визит соседу, строго соблюдал этот ритуал: гость приближался к границе с военным эскортом, а на границе, его встречал властитель посещаемой страны, тоже в сопровождении военного эскорта. В наше время главы государств встречаются не на границе, а приземляются сразу в столице, гость не везет с собой в нескольких самолетах военный эскорт. Но хозяин почему-то встречает его не чем-нибудь приятным — парадом красавиц, скажем, а проводит его мимо строя своих угрюмых солдат. Люди давно, наверное, отказались бы от той процедуры, если бы она не тешила их инстинктов.

 

Чувствую, мой Благосклонный читатель, как вас тянет взглянуть с новой точки зрения на некоторые разделы истории человечества, особенно на теорию государства. (Тут уж к нам присоединится и Неблагосклонный читатель, которого мы оставили на пороге предыдущей главы передохнуть от обезьян.) Тема, конечно, не новая: еще Платон и Аристотель основательно ее проработали. И сразу во многом разошлись, а вслед за ними — и все остальные исследователи, коим несть числа. Аристотель был естественником (более того, зоологом) и шел от естественных особенностей человека и создаваемых ими организаций, от того, что наблюдал вокруг. А Платон был философом чистейшей воды: бесконечное разнообразие мира его мало интересовало, скорее даже раздражало, он стремился в мир идеальных, логически совершенных конструкций.

Так и мы с вами, читатель, разделимся на тех, для кого главное — реальный мир такой, какой он есть, и на тех, кого тянет в мир идеальный. Наше биологическое разнообразие — наше богатство, только мы должны использовать его для сотрудничества, а не как плацдарм для баталий. Итак, вперед, но помятуя о том, что в этой теме мы не первые, не последние и не единственные. Мы имеем право изложить наши взгляды, но не имеем права их навязывать.

 

От стада до империи

Обычные иерархические системы у позвоночных животных не могут быть слишком обширными по составу и охватывать большую территорию. Они построены на том, что ранг каждого известен каждому, т.е. все должны знать друг друга и узнавать в «лицо». Однако если есть инстинктивная программа всем поддерживать действия доминанта, то доминанту уже не обязательно знать всех. Достаточно, чтобы его все знали и знали его «шестерок». А еще лучше, чтобы и лично могли не знать, но сразу бы узнавали. Для этого достаточно, чтобы ранг доминанта был на нем обозначен, написан на лбу, так сказать. А это достигается у человека использованием символов власти. Беря в руки, надевая себе на голову или плечи символы, можно управлять каким угодно количеством людей, создавать массовые, охватывающие обширные территории иерархические структуры, вплоть до государства.

Не будь в нас программы подчинения символам, чего ради толпа слушалась бы нескольких распорядителей, надевших себе на руку повязку, или внимала речам тех, кто взобрался на возвышение? И чтобы организовать и повести куда-то толпу, нужен символ — флаг, знамя, хоругвь. Мораль учит: «Не сотвори себе кумира», т.е. она рекомендует не ослеплять себя воздействием символов. Разум тоже не рекомендует нам слепо подчиняться символам, и, глядя со стороны на шествия с флагами сторонников чего-то, что нам чуждо или безразлично, мы остаемся спокойными.

Но, если в опасности что-то дорогое нам, мы бросаемся защищать его символ, забыв все предостережения рассудка. Люди в самом прямом смысле готовы идти за символ в огнь и в воду, погибать не рассуждая и не задумываясь. При одном, правда, условии: если угроза исходит от других людей. Под знаменами идут на врага, свергают власть, но никто не ходит под знаменами бороться с наводнением, пожаром или саранчой.

 

Оскалы и улыбки

Иерархические стычки между людьми происходят много чаще, чем мы думаем. Дело в том, что естественный отбор создал много программ, смягчающих столкновения. Вот один довольно забавный пример. Демонстрация оскала — широчайше распространенная у позвоночных программа. Ее цель — предупредить при встрече с кем-либо, что вы вооружены и готовы за себя постоять. Приматы очень широко пользуются ею при контактах. Человек тоже скалит зубы при сильном страхе или гневе. Оказаться адресатом такой демонстрации неприятно и совсем не хочется. Но у программы показа зубов есть еще два куда более мягких варианта. Первый — заискивающая улыбка. Так улыбается человек, вступая в контакт с тем, кого побаивается. Второй — это широкая улыбка. Так улыбается другому спокойный, уверенный в себе человек. В сущности он тоже показывает вам, что вооружен и готов за себя постоять и в вашем снисхождении не нуждается. Но эта форма демонстрации настолько мягкая, что не только не вызывает у вас страха, а, напротив, действует приветливо и умиротворяюще. Мы чувствуем: «Вот, по-видимому, хороший человек, ему от меня ничего не надо, мне от него тоже, но, если бы он мне понадобился, мы бы легко вступили в контакт». Давно замечено: когда человек, всю жизнь проживший при тоталитарном режиме, попадает в страну, где люди чувствуют себя свободно, его поначалу удивляет, почему окружающие все время улыбаются друг другу и ему тоже. Путешественник, привыкший, что вокруг никто не улыбается, а если и улыбается, то заискивающе, в первые дни думает, что от него чего-то хотят.

Вы замечали, наверное, не раз, как склонный к авторитарности начальник, видя в зале совещания улыбающихся друг другу подчиненных, приходит в волнение и требует прекратить улыбаться («Иванов, у нас тут серьезное дело, а вы улыбаетесь»). Ларчик открывается просто: во-первых, начальник привык, что ему при встрече сотрудники улыбаются иной улыбкой — заискивающей. Во-вторых, когда начальник подсознательно ощущает, что среди подчиненных есть люди, чувствующие себя свободно, он настораживается: «Свободны от кого? От начальника? Не боятся? Значит, не уважают? Я этого не заслужил!»

 

Почему тирана любят

Когда начальник путает слова «бояться» и «уважать», он поступает так не потому, что глуп или плохо учился в школе, а потому, что в нем срабатывает врожденная программа контроля доминантом уровня агрессивности подчиненных особей. Эта программа имеет два варианта — мягкий и жесткий. В конфликтной ситуации подчиненные должны испытывать к доминанту страх, а он к ним — смесь страха и гнева. Подобное состояние тяжело для обеих сторон и не должно быть длительным. В обычной ситуации для сохранения соподчинения достаточно, чтобы подчиненные испытывали очень легкий страх. Доминант воспринимает этот нормальный уровень страха как сигнал положительный. Он перестает бояться и отдыхает. Теперь он может проявить к подчиненным самые мягкие формы демонстрации превосходства — похлопать по спине (мягкая форма наказания), перестать хмурить брови, чем-нибудь поощрить. Выросшие в жесткой иерархической структуре генералы даже в официальной обстановке заявляют, что «без атомного оружия нас перестанут уважать». Для них «бояться» и «уважать» — одно и то же, просто слово «уважать» приятнее и «уважаемому», и «уважающим».

У подчиненной особи на доминанта есть программа, дающая четыре варианта ощущений. Самый резкий из них воспринимается как безысходная ненависть. Следующий вариант — чистый страх. С такими ощущениями жить очень тяжело. Многое меняется при третьем варианте: особь принимает поведение доминанта как должное и быстро, без всплеска эмоций выдает точно отмеренную дозу умиротворяющего поведения. А четвертый вариант вообще поразительный. Из-за неосознаваемого страха перед доминантой особь по своей инициативе проявляет к нему все существующие формы умиротворения и подчинения. А добровольное выражение такого поведения — это ничто иное, как любовь. Любовь к доминанту может быть невероятно сильной и «ослепляющей», т.е. не замечающей его недостатков и преувеличивающей достоинства. Вспомните, как любит вас ваша собака. От любви до ненависти и впрямь один шаг. У каждого из нас эмоциональный отклик на превосходящих нас людей принимает один из этих вариантов. Весь набор чувств может вызвать и один и тот же человек (это, конечно, очень тяжелый случай). Если вы ненавидите всех, кто чем-то выше вас, — старшеклассников, учителей, начальство, богатых, выдающихся спортсменов, артистов, ученых, писателей, отца родного — в реализации вашей инстинктивной программы что-то сместилось. Большинство из перечисленных людей вам ничем не угрожают, а многие даже вас не знают. Бывает и обратное: человек перед всеми, кто доминирует над ним или мог бы доминировать, — продавцами, кассирами, официантами, людьми в форме — ведет себя заискивающе, а всех начальников без разбору любит. Второму человеку жить все же легче, чем первому.

Я думаю, что вы, читатель, теперь и сами можете разгадать загадку «почему тиранов любят». Тирания создает атмосферу страха. Человеку тяжело жить в постоянном страхе перед доминантом. И оттого, что его не видишь, не знаешь, чем он сейчас занят («А вдруг мной?»), страх только увеличивается. Настоящие тираны это интуитивно понимают и заполняют свои владения преувеличенными изображениями своей персоны: «Видишь, я — всюду, стою и смотрю на тебя». Чем может помочь инстинктивная программа в этом безвыходном положении человеку? Только одним: переключиться на вариант любви к длительно и постоянно внушающему страх доминанту. (Щелк, и все теперь по-другому: «Он во всем прав, он прекрасный человек и за твою искреннюю любовь сделает тебя приятным исключением. Убьет последним. Или вообще не убьет. Или даже скажет: «"Вот человек, который любит меня горячо, искренне и бескорыстно"».) Сразу жить становится легче, жить становится веселее. Теперь уж чем сильнее любовь, тем глуше страх. Конечно, читатель, среди «любящих» тирана много таких, кто просто притворяется, симулирует. Но речь о других, о феномене искренней любви, и такой сильной, что, когда тиран велит казнить человека (ни за что, просто подвернулся), тот умирает с криком: «Да здравствует тиран!»

Я не шутил, когда несколько выше написал, что стадо предков человека не было «сообществом несчастных», иерархические программы устроены так, что жить в нем было можно, а «всем довольные» встречались не только среди иерархов. К тому же жизнь смягчалась не имеющими к иерархии отношения альтруистическими программами, о которых поведаем в другой раз.

 

«Пнуть мертвого льва»

Сколь ни желают тираны жить вечно, они все же смертны. Когда тиран умирает, общество расслаивается. Те, кого он не смог деформировать, воздают ему последние почести ровно настолько, насколько, с их точки зрения, он их заслужил. Те, кто его очень любил, пребывают в безмерном горе. Те, кому он лично насолил, просто радуются. И те, и другие, и третьи как вели себя, так и ведут. Но многие резко меняют поведение и спешат, как говорили древние, «пнуть мертвого льва» (мы бы с вами теперь сказали: леопарда).

Люди относятся к подобной метаморфозе по-разному. Одним такое поведение кажется безобразным, а другие его одобряют. Говорят, что таким образом они «выдавливают из себя по капле раба». Но чеховское выражение здесь неуместно. Раба следовало выдавливать, пока тиран был жив. Если человек этим регулярно не занимался, после смерти тирана рабское из себя уже не выдавить. Просто из раба молчаливого и покорного можно превратиться в раба разнузданного и крикливого. Без этологии суету мышей вокруг мертвого кота понять трудно. Дело в том, что у неагрессивной по природе особи любого вида животных при длительном ее подавлении агрессивность ни на кого не переадресуется. Адресат агрессивности ясен — угнетатель, но особь не решается хоть как-то проявить ее в отношении адресата. Когда тот погибает, не только исчезает страх, но и снимается запрет причинять боль живому. И накопившаяся агрессивность изливается на адресат законный, но не живой. Заметьте, что люди, пинающие мертвого льва, обычно довольно хорошие. Дно в этом не участвует. И как раз наоборот, именно дно и очень плохие люди травят, мучают и казнят низложенного живого правителя.

 

«Смерть тиранам!»

В том, что тирания преобразует страх перед тираном в любовь к нему, первыми разобрались древние греки. И поняли, что самому полису (древнему городу-государству) почти невозможно вырваться из ловушки тирании. Греки нашли простой способ лечить властолюбцев. Как заведется в каком-нибудь полисе тиран, так остальные города собираются вместе, берут штурмом город и избавляют его от властителя. Эта технология «смерть тиранам» оказалась действенной: лет за сто греки их почти повсюду вывели.

 

Сбрасывание монументов как лечебная процедура

Я вернулся к этому тексту в дни повсеместного свержения памятников тиранам и их сатрапам и горячей дискуссии об этичности подобного поведения. В ходе нее высказано много умных мыслей, но все они выглядят отвлеченными построениями, ибо люди не знают и не понимают подсознательной основы своего поведения, его этологической базы. Как уже говорилось на этих страницах, тираны ставят всюду свои преувеличенные изображения для того, чтобы вы жили в тревожном страхе. Эти памятники направлены против вас, против вашего психического здоровья и психологического комфорта. Они совсем не безвредны для вас, пока вы их боитесь. У массы людей годами подавленная агрессивность переадресована на этих истуканов. Многие испытывают нечто подобное тому, что испытывал Евгений в «Медном всаднике». И простейшее, чисто животное и самоисцеляющее от страха действие — разрушить истукана или унизить его, заставить лежать у ног. Свергая огромные статуи своих палачей, народ самым биологичным и действенным способом освобождает себя от страха и агрессивности. Чувство облегчения так сильно, что повсюду, повергнув кумира, толпа принималась петь и плясать. И не надо говорить, что народ разрушает произведения искусства, памятники своей истории. Тираны меньше всего заботились о том, чтобы их изображения были художественны. Они хотели, чтобы монументы были «величественны», искусство умышленно приносилось в жертву психотехнике. Убрать их — такая же врожденная потребность, как вытереть плевок с лица. Вот когда народ исцелится от страха и любви к тиранам, тогда он может признать эти монументы памятниками своей истории. Но все же позорной истории. Ее каменными и бронзовыми плевками в лицо.

 

Выше мы с вами, читатель, беседовали о власти как прямом проявлении иерархических законов. Но существуют еще и материальные отношения. Для общественных насекомых сложно организованное, с разделением труда, производство пищи и строительство значат все. Ничего подобного у приматов нет (человек — исключение). Но некоторые материальные отношения между ними существуют, у них имеется инстинктивная основа, и она-то, конечно, сказала свое слово, когда человек занялся производством материальных благ.

Старые представления о долгих сотнях тысяч лет коллективных охот на крупного зверя, а с ними и споры о том, как делили предки добычу, теперь стали анахронизмом. Период Больших Охот был кратким счастливым мигом, его испытало далеко не все человечество, и охотники почти везде вымерли, а не превратились в земледельцев.

Те сотни тысяч (а вернее, более полутора миллионов) лет, когда происходила биологическая эволюция предков разумного человека, туши животных не добывали, а находили. Как при этом поступали в хорошо изученной зоологами обстановке саванн, довольно ясно: охраняя тушу от конкурентов, ее нужно быстро разделать, утащить по кускам и побыстрей съесть, сколько в кого влезет. Хранить и таскать с собой недоеденное в саванне будет только идиот. Там даже прайду львов и леопарду не всегда удается уберечь добычу от гиен и гиеновых собак. Спрятать ее почти невозможно: грифам и сипам сверху видно все. Слабым, ничего не видящим ночью людям (ведь, в отличие от старых представлений, мы теперь знаем, что ни костров, ни собак у них не имелось) подвергнуться из-за остатков туши нападению стай гиен или даже одиночного льва, тоже питающегося чужими объедками, было бы совсем некстати.

Так что большие запасы пищи впервые, по-видимому, стали появляться у растениеводческих популяций после сбора урожая. В силу мозаичного распределения пригодных для посевов участков и привязанности к ним в таких сообществах должна была ослабевать оборонительная структура.

Вот тут-то их, вместе с их собственностью, и могла подмять под себя иерархически сплоченная группа ничего не производящих людей. Она могла выступить в роли захватчиков, а могла и в роли добровольно-принудительных защитников от других захватчиков. Она могла быть местной, говорящей на том же языке, а могла быть и пришлой.

С каким же набором врожденных программ люди могли вступить в экономические взаимоотношения? Да с тем же, что был у них и их предков всегда.

 

Шесть способов присвоить чужое

Почти все виды общественных животных имеют шесть врожденных программ заполучения получения чужого добра.

Во-первых, это захват и удержание самого источника благ — богатого кормом места, цветущего дерева, плодоносящего растения, стада малоподвижных животных, трупа, источника воды и т.п. Захваченное добро удерживается силой: всех, кого в силах прогнать, — прогоняют. Вы все могли наблюдать действие этой программы на кормушке для синиц. После ряда стычек ее захватывает самый настырный самец и старается никого больше не подпустить к пище. Синицы — пример всем знакомый, но очень простой. Есть виды с куда более изощренными приемами удержания источника благ, особенно когда этим занимаются не в одиночку, а группой. У человека подобная программа проявляется еще в раннем детстве. Поскольку, как правило, удержать за собой источник благ способна сильная особь, постольку для посторонних сам факт обладания им — признак силы и власти.

Во-вторых, это отнятие чужой собственности силой, пользуясь своим физическим превосходством (ограбление). Дети начинают грабить раньше, чем говорить.

В-третьих, это отнятие добра и благ у стоящих ниже рангом без стычки, «по праву» доминирования. Отнятие — один из способов утверждения иерархии, поэтому у многих видов оно происходит все время, хотя бы в символической форме, как, например, у общественных обезьян. У них подчиненные особи не только безропотно отдают все, что заинтересует доминанта, но и, упреждая его гнев, «каждый сам ему приносит и спасибо говорит». Сразу даже не поймешь, дань это или подарок. Много всякого интересного и грустного возникло на этой основе у людей. Во все времена начальники вымогали «подарки». На скольких стелах сохранились перечисление и изображение подданных, выстроившихся длинной вереницей с подношениями тирану! В Москве был даже «Музей подарков товарищу Сталину». Для нашей же темы важен другой аспект: передача добра снизу вверх по иерархической пирамиде для людей «естественна» в том смысле, что имеет хорошо отлаженную инстинктивную программу.

Четвертая программа заполучения чужой собственности — похищение. Воровство принципиально отличается от грабежа тем, что его совершает особь, стоящая рангом ниже обворовываемой. Поэтому воруют животные тайно, применяя разного рода уловки, стащив, убегают и прячут или съедают незаметно. Когда животное запускает в себе программу воровства, та сразу предупреждает о запрете: попадешься — побьют. У обезьян из-за жестокой иерархии воровство процветает вовсю. Человек тоже существо вороватое.

Пятая программа — попрошайничество. На него способны почти все животные. Вспомните зоопарк: это коллекция попрошаек разных видов. Очень часто поза попрошайничества имитирует позу детеныша, выпрашивающего корм. Попрошайничество кое-что дает: увидев особь, вставшую в эту позу, некоторые животные делятся пищей или могут потесниться на кормном месте. Стадные обезьяны — ужасные попрошайки, это знает всякий. Просят они так настойчиво и жалко, что не подать им трудно. Попрошайничество всегда адресовано вверх: обращено либо к тому, кто захватил источник благ, либо к более сильной особи, либо к равному по рангу. Естественно, что попрошайничают в основном обезьяны, находящиеся на низких этажах иерархии. Попрошайничество детенышей — особая статья, так же как попрошайничество самок, если их подкармливают самцы. У человека попрошайничество развито сильнее, чем у обезьян: мы все все время что-нибудь просим или вынуждены просить.

Наконец, шестая программа — обмен. Он развит у обезьян и некоторых врановых. Меняют животные одного ранга. У обезьян и ворон обмен всегда обманный: у них есть очень хитрые программы, как обдурить партнера, подсунуть ему не то, захватить оба предмета, которыми начали меняться, и т.п. У людей обмен тоже развит, и подсознательная его сторона — обязательная выгода («не обманешь — не продашь»). Честный взаимовыгодный обмен — позднее достижение разума, борющегося с мошенничеством инстинктивной программы.

 

Чье лицо у социализма?

В XIX веке, когда о жизни обезьян почти ничего не знали, сообщения о том, что они делятся пищей, привели в умиление некоторых мыслителей. Еще бы! Стоит развить эту милую привычку дальше — и получишь модель общества справедливого распределения у предков человека. И в XX веке некоторые умоляли зоологов: найдите, найдите «зачатки», они так нужны для фундамента Верного Учения! Раз оно их предсказывает — должны быть. Но все напрасно. Не нашли. Зато выяснили другое.

Иерархи стадных обезьян никогда не делятся с самцами тем, что добыли сами, своим трудом. Они раздают отнятое у других, причем то, что оказалось ненужным самим. При кочевом образе жизни все, что не смог сожрать и спрятать за щеку, приходится или бросать, или «распределять». Одаривают «шестерок» и самых униженных попрошаек, зачастую по нескольку раз вручая и тут же отбирая подачку. Эта процедура — не забота о ближнем, а еще один способ дать другим почувствовать свое иерархическое превосходство.

Этологи проделали с обезьянами много опытов по этому вопросу. Вот один из них. Если обучить содержащихся в загоне павианов пользоваться запирающимся сундуком, они сразу соображают, как удобно в нем хранить пожитки. Теперь, если только доминанта снабдить сундуком, он начнет лишь копить отнятое добро, ничего не раздавая. Если все получат по сундуку — доминант все сундуки концентрирует у себя.

Второй опыт: обезьян обучили, качая определенное время рычаг, зарабатывать жетон, на который можно в автомате получить то, что выставлено за стеклом. Общество сразу расслоилось: одни зарабатывали жетон, другие попрошайничали у автомата, а доминанты — грабили, причем быстро сообразили, что отнимать жетоны, которые можно хранить за щекой, выгоднее, чем купленные тружеником продукты. Труженики сначала распались на два типа: одни работали впрок и копили жетоны, тратя их экономно, а другие как заработают жетон, так сразу и проедают. Спустя некоторое время труженики-накопители, которых грабили доминанты, отчаялись и тоже стали работать ровно на один жетон и тут же его тратить.

Эти и многие-многие другие исследования показали, что на основе своих инстинктивных программ приматы коммунизма не строят. Они строят всегда одно и то же — «реальный социализм».

 

Прообраз «государства нового типа»

Историки и мыслители XIX века первыми государствами считали рабовладельческие деспотии Среднего Востока. Теперь же мы знаем, что деспотиям предшествуют государства-дворцы. Они были на Среднем Востоке, в Средиземноморье, в Индии, Китае и (что особенно ценно, потому что независимо) на Американском континенте. На сегодня это самые ранние государства в истории человечества. Устройство их поначалу казалось странным: центр всего — большое сооружение, целый лабиринт каких-то помещений. Постепенно выяснилось, что это разного рода склады — «закрома родины». Некоторые из государств обладали письменностью, плоды которой заполняют часть помещений дворца — архивы. Содержание текстов не оставляет сомнений: это инструкции, что, где, когда сеять, жать, доить, сколько чего поставить в закрома и когда, кому, какие строительные и транспортные работы произвести. А также кому сколько из запасов выдать на пропитание, посев, строительство. Исполняли все это жители окрестных поселений. Их могли населять местные жители, у которых свои же отняли право инициативы, и полусвободные крепостные и завоеванные аборигены, и добытые войной государственные рабы — не суть важно. Управляла ими (ради их же блага, разумеется) централизованная административная система чиновников, построенная по иерархическому принципу. На вершине пирамиды стояли, видимо, несколько человек. По крайней мере, если царь и был, он являлся всего лишь военным предводителем. Формально собственность находилась в руках государства, чиновники ее только учитывали, собирали, перераспределяли и… гноили (о последнем свидетельствуют раскопки складских помещений). Из четырех действий арифметики им как бы хватало двух: отнять и разделить. Такая экономическая система очень легко складывается из тех же инстинктов-кубиков, которыми располагают приматы, и им соответствует, подобно тому как структура власти складывается из иерархических кубиков.

Время смело государства-дворцы. Но, когда в XX веке, при много более высоком техническом уровне, людей заставили строить свои страны по утопическому, а посему невыполнимому проекту, они построили, что смогли. А смогли они то, о чем предупреждали знающие люди: неэффективную сверхцентрализованную систему, в которой лишенные собственности и инициативы «массы» плохо работают, попрошайничают и воруют, а возвышающаяся над ними огромная административная пирамида разворовывает и уничтожает львиную долю того, что отнимет в «закрома родины», т.е. систему, до тонкостей повторяющую государства-дворцы, построенные на заре истории. Как видите, инстинкты, превращающие столь привлекательную идею социализма в уродца, по-прежнему живы, никуда они не делись за прошедшие 3 — 5 тыс. лет. И никогда никуда не денутся. Поэтому и через тысячу лет, если кто-либо вновь встанет на этот путь, получится опять социализм с обезьяньим лицом.

Мы знаем лишь один способ противостояния этим инстинктам. В основании пирамиды государства должны находиться не лишенные собственности, инициативы и влияния на власть «массы» людей (они в таком состоянии автоматически превращаются в нерадивых попрошаек и воришек), а независимые от государства производители, имеющие достаточно чего-то своего (землю, дом, орудия производства, акции и т.п.), для того чтобы чувство собственного достоинства и уверенность в собственных силах были точкой отсчета при бессознательном выборе мозгом подходящих программ поведения. Кстати, давно замечено, что как раз находящиеся в таком состоянии люди проявляют в наибольшей степени желание помогать слабым из своего кармана и не требовать ничего взамен. Поэтому общество свободного предпринимательства оказалось способным реализовать во вполне приемлемой для людей форме больше социалистических идеалов, чем общество «реального социализма».

 

Утопии — это троянские кони

Начиная с Платона уйма мыслителей пытались конструировать идеальное общество и государство, не понимая того, что нам не дано образовывать из себя что угодно. Что мы ограничены в выборе форм взаимоотношений нашим генетическим багажом. Утописты — милые люди, но попытки реализовать утопии чреваты человеческими жертвами и обречены на провал.

Социалистические утопии мыслители конструировали с глубокой древности неоднократно, и все они на бумаге выглядели гладко. Однако попытки их реализовать в какой угодно форме — от религиозного братства до индустриального государства — терпели неудачу, проваливаясь в овраги врожденных программ поведения. В итоге получался «реальный социализм». Людям могло казаться, что они строят, а на деле они разрушали достижения предшествующих формаций; им казалось, что они карабкаются к сияющим вершинам, а на деле они скатывались в яму, воронку экономической неэффективности, бесправия, морального опустошения и духовного оскудения.

Если социализм легко достижим, но не такой, какого хотят, то коммунизм — утопия недостижимая. Коммунизм утопичен потому, что он не соответствует никаким нашим инстинктивным программам. Такое общество невозможно для людей даже на короткий срок. Все попытки его установить проваливались тут же. Для него нужен ни много ни мало, как другой человек. Коммунисты попробовали вывести такого человека путем искусственного отбора, уничтожая десятки миллионов «недостойных жить при коммунизме», но оказалось, что подходящего материала для селекции нового человека среди людей просто нет.

Общественные насекомые (термиты, осы, пчелы, муравьи) имеют иные инстинктивные программы и на основе их образуют коммунистическое общество, где царят рациональные и справедливые правила поведения, которые все выполняются честно, ответственно и инициативно, а пища распределяется в соответствии с потребностями каждого. Для них коммунистическая цивилизация была бы осуществима. Зато, появись там строители социализма или свободного предпринимательства, они потерпели бы крах, а их идеи объявили бы утопическими. Ибо муравьи — животные муравейниковые, а не политические. Аристотель понял, что поведение человека задано его первобытным, животным прошлым. Тьма комментаторов билась над фразой «человек — животное политическое», ища в ней некий темный, иносказательный смысл и отбрасывая буквальное прочтение.

 

Критика нечистого разума

Аристотель жил в эпоху, когда в Древней Греции демократические государства умирали одно за другим, уступая олигархии, а македонские цари Филипп и сын его Александр начали создавать автократическую империю с замахом на мировую. Так что Аристотель хорошо знал, что автократия и олигархия — не единственные формы взаимоотношений, на которые способна «общительная природа человека». Она способна создать и демократию. О ней мы поговорим несколько позже, а сейчас взглянем, до чего же додумались за 2,5 тыс. лет те философы, начиная с Платона, для которых демократия была случайным и тупиковым эпизодом античной истории, а главным путем человечества казалось строго иерархическое государство. А додумались они до «органической теории» (Кант и другие немецкие философы). Государство и право, согласно ей, создаются не на основе человеческого опыта и рассудочной деятельности людей, а даются свыше как уже готовый надорганизм. Государство имеет пирамидальную структуру во главе с монархом, желательно просвещенным и обязательно абсолютным по власти.

В этой теории для нас с вами как этологов примечательно одно: смутное осознание того, что принципы, по которым собирается пирамида, и характер действий людей (мораль, этика и право) людьми не придуманы, а заданы как бы изначально. Кем? Кант думал, что Богом, а мы с вами — что инстинктивными программами, доставшимися нам от длинного ряда дочеловеческих предков, живших совсем в иных условиях. Дальше у нас с вами и авторов «органической теории» опять будет расхождение: мы-то знаем, что эти программы несовершенны, многие из них не хороши для современного общества, некоторые просто гнусны, а философы считают их идеальными, верхом совершенства. С нашей точки зрения, следуя этим программам, построишь нечто мерзкое и кровожадное, а с точки зрения философов — идеальное государство всеобщего благополучия.

Дальнейшее развитие этого направления философской «мысли» очевидно: для успешного построения такого государства ему нужно предоставить (или оно должно взять само) неограниченные полномочия над людьми, оно должно стать выше законов, даже собственных. В XX веке Муссолини, Гитлер, Ленин, Сталин и их многочисленные последователи осуществили на практике теорию этатического тоталитарного государства во всей мощи и блеске. Эти гигантские эксперименты на сотнях миллионов людей показали, что на основе тотального подчинения общества иерархическому принципу и обезьяньих инстинктов образуется пожирающее людей чудовище. Оно несравненно безобразнее тех обществ, в которых жили, руководствуясь теми же инстинктами, но в других условиях предки человека.

К сожалению, опыт мало что дает человечеству. Поэтому тоталитарные режимы будут возникать снова и снова, если с ними не бороться. Ведь они регенерируют и самособираются.

Можно сказать, что Аристотель понимал, что авторитарные государства используют для своего утверждения и самосохранения цемент ненависти. Они воспитывают в своих подданных не дух высокой добродетели, совсем не чуждый человеку, а дух низменной ненависти к в значительной мере вымышленным врагам, внешним и внутренним. В глубокой древности авторитарные режимы нашли и все три возможных объекта, три меньшинства, на которые демагоги и правители направляют ненависть подданных: инородцы, иноверцы и богатые вкупе со знатными. В XX веке нацистское государство использует для разжигания ненависти инородцев, фундаменталистское государство — иноверцев, а коммунистическое — буржуев.

В сущности для тоталитарного государства второстепенно, какой именно человеческий материал сгорает в его печах, подпитывая ненависть. Когда кончатся буржуи — можно перейти на иноверцев, кончатся и они — приняться за инородцев. Легкость смены идеологической маскировки вкупе с упомянутыми выше способностями к регенерации и стихийной самосборке делают тоталитаризм совсем не таким обреченным на быстрое вымирание, как это сейчас многим кажется.

 

К счастью для нас, иерархические программы — не единственные программы общения, заложенные в нас когда-то естественным отбором. Есть альтернативные программы, на основе которых мы можем строить иные отношения.

 

Объятия и улыбки

Все обезьяны легковозбудимы, раздражительны, агрессивны, обидчивы и злопамятны. И при этом весьма общительны. Довольно противоречивое сочетание, не правда ли? Неудивительно, что у них есть много способов смягчать конфликты. Выше мы говорили о ритуалах приветствия, улыбках, похлопывании по спине и дележе пищи. Особую роль играют объятия. Наши ближайшие из ныне живущих родственников — шимпанзе — очень любят обниматься. Они могут подолгу сидеть, обняв друг друга и получая от этого удовольствие и успокоение. Но еще чаще шимпанзе обнимают один другого, чтобы снять или предотвратить раздражение и обиду. И вполне успешно. Читатели знакомы с одним видом этих обезьян, но существует другой вид (или подвид) — карликовый шимпанзе, гораздо менее известный. Этот на редкость добродушен. Он улыбается, как добрый, счастливый ребенок. Карликовые шимпанзе живут группами и соблюдают иерархию, но тратят на выяснение своего ранга не много времени. Зато они отдают много времени взаимному успокоению и умиротворению — улыбкам, объятиям, чистке друг друга, в том числе и «выискиванию вшей» в голове.

Все эти программы умиротворяющего поведения (включая и перебирание волос на голове) есть и у нас, и мы умеем ими пользоваться. Люди, как и карликовые шимпанзе, способны поддерживать отношения, в которых агрессивность сведена до самого минимума, иерархия не мешает дружескому общению, а само это общение ободряюще и приятно. Соответствующие традиции и воспитание позволяют очень многого добиться. Когда-то американцы открыли магический эффект одной из форм — улыбки — и начали обучаться как можно чаще ею пользоваться. Улыбка воспроизводилась на тысячах плакатов, ею сияли на своих портретах и фотографиях самые популярные в стране люди. Таблички «улыбнись!» появились на дверях офисов и кассах магазинов. Прошло время — и Америка научилась и привыкла улыбаться. Европейцам поначалу американская затея казалась странной и даже лицемерной. Но, увидев результат — смягчение агрессивности, — и они стали учиться магической улыбке. Секрет ее в том, что, когда два человека одновременно улыбаются друг другу, иерархическая программа каждого из них воспринимает улыбку как мягкую, но уверенную в себе готовность к отпору, а другая программа — как поощрение. В итоге «где-то там» принимается подсознательное решение, что в данном случае можно не бояться и обойтись без выяснения иерархического ранга, сразу признать встречного равным себе.

 

О своем ранге можно не заботиться

Этологи обнаружили, что у некоторых видов общественных животных некоторые особи уклоняются от иерархических стычек. И не потому, что боятся. Просто для них это как бы не представляет интереса. Для многих людей иерархическая борьба тоже не интересна. У них есть иные ценности и иные способы самоутверждения. Наблюдения за шимпанзе в природной обстановке позволили обнаружить особей с подобным поведением, в том числе и мужского пола. В группе они не занимают ни самого высокого, ни самого низкого положения. В крайнем случае могут дать отпор агрессии. Но обычно они в иерархические стычки не ввязываются, продолжая заниматься своими делами. Некоторые даже пытаются, и притом успешно, примирять ссорящихся, обнимая и того и другого. Внутри группы шимпанзе много значат симпатии, на основе которых возникают особые дружеские связи, порой довольно теплые и долговременные. Оказывается, что с самцами, не любящими постоянно утверждать свой ранг, могут дружить иерархические самцы, в том числе и высокого ранга. Значит, последние оценивают положение своего друга в группе как достойное.

Помимо дружбы на равных, у шимпанзе существует покровительственная дружба, когда старший и более сильный защищает молодого и слабого, а тот при этом не «шестерит». У обезьян наблюдаются и другие проявления альтруистического поведения: дележка пищи, сопереживание чужим успехам, неудачам и страданиям, взаимное обучение. Взрослые сестры помогают друг другу заботиться о младших братьях и сестрах. О том, какие чувства могут питать друг к другу шимпанзе, говорят побочные результаты экспериментов по обучению обезьян языку жестов на основе азбуки глухонемых. Пользуясь знакомыми словами, обезьяны придумали друг другу имена. Одна обезьяна назвала другую, которую недолюбливала, «Черный Жук» (это что-то нехорошее, неприятное), а ту, к которой питала симпатию, — «Сладкое Печенье». Не правда ли, очень трогательно?

 

Множественность программ дает выбор

Антиагрессивные и альтруистические программы поведения шимпанзе, несомненно, родственны сходным программам нашего поведения. Ученые полагают, что такие программы были и у предков человека. Но у шимпанзе нет того набора программ жесткой иерархии и боевой организации, которые есть у нас и павианов. Поэтому группа шимпанзе не способна к четким и сложным оборонительным действиям и территориальным войнам. Да эти обезьяны в них и не нуждаются при своем образе жизни и умении лазать по деревьям, от которых обычно далеко не уходят. Спят шимпанзе тоже в безопасности, строя на ночь гнезда на ветвях деревьев.

«Двойной» набор программ социального поведения человека дает возможность их разнообразных комбинаций, в результате чего мы легко можем образовывать разные общественные структуры — от жестких авторитарных банд до почти лишенных иерархии клубов.

 

Что такое «инстинкт свободы»?

Об этом «инстинкте» гуманитарии часто пишут как о чем-то несомненном и свойственном человеку. Этологу трудно понять, что подразумевают иные авторы под этим словом и с какими действительно существующими у человека инстинктами можно его связать.

Если свобода — это возможность делать, что хочется, ни от кого не зависеть и никому не подчиняться и иметь все, что хочешь, то такой «свободы» животное достигает, заняв вершину пирамиды. Если свобода — это неучастие в иерархических стычках, то и такая программа у нас есть, но жить по ней согласны немногие. Ведь она предполагает, что я не только никому не подчиняюсь, но и никого не подчиняю себе. Дома, имущества, семьи и детей мне лучше не иметь: во-первых, их нужно защищать, а во-вторых, они ограничивают свободу. Получается свобода древнеиндийских гимнопедиев, древнегреческих киников, недавних хиппи, современных панков и бичей. Скорее всего, гуманитарии объединяют обе свободы. Для отдельных людей, например наследственно богатых и знатных, состояние, близкое к этому, было достижимо во многих обществах. Но для многих или почти всех членов общества оно обретается в той или иной степени только в правовом демократическом государстве.

 

Откуда взялась демократия?

Демократическая форма организации даже самого маленького общества, в отличие от авторитарной, невозможна, если члены этого общества не умеют говорить. Одной мимикой и жестами коллективно не обсудить сколько-нибудь сложные вопросы и не выработать решения. Поэтому ни одну из общественных организаций животных, даже самую доброжелательную к каждому из своих представителей (у дельфинов, например), не назовешь демократией в человеческом понимании.

Знатоки современной этологической литературы могут мне возразить, что великолепно организованные семьи муравьев, пчел, ос и шмелей — это своеобразные демократические коммунистические цивилизации, где правят рациональные и справедливые законы, перед которыми все равны и которые все стремятся исполнять честно и ответственно. Более того, там как-то обсуждаются некоторые интересующие всех вопросы, возникает что-то вроде партий, ведется какая-то агитация, вспыхивают и разрешаются «политические» конфликты. Но я уклоняюсь от дискуссии на эту тему, так как мы слишком мало знаем. Горько понимать, что у человечества находятся миллионные суммы на поиски внеземных цивилизаций, а земные цивилизации общественных насекомых, живущие рядом — только выйди в лес и найди ближайший муравейник, изучает горстка лишенных средств энтузиастов. Даже награждение Отто Фриша Нобелевской премией за открытие сложного и информативного языка пчел не подхлестнуло финансирование подобных работ! Конечно, изучать и понимать эти маленькие цивилизации, кое в чем более сложные и совершенные, чем наши, очень трудно, но все же когда-то надо этим заняться.

Если демократия невозможна без языка, то ясно, что до появления речи она у наших предков не возникала. Кажется, что бригады загонных охотников — самое подходящее место для зарождения некоторых начатков демократических взаимоотношений. Одним из преемников этих начатков была «военная демократия» плававших на весельных кораблях полуразбойников-полуторговцев. Древние греки, попробовавшие в начале своего пути к Олимпу и это амплуа, первыми осуществили демократию в постоянной борьбе с тиранией и олигархией, т.е. структурами иерархическими. Греки нащупали простой механизм: те, кто лично свободен, имеет дом, собственность и семью, образуют собрание, принимающее законы в защиту этих ценностей (а они соответствуют инстинктивным потребностям человека). Исполнительная власть образуется из тех же граждан по жребию, на заранее оговоренное время. Такой способ, конечно, не дает власть в руки самых компетентных, но зато он мешает пробраться к власти самым настырным. Все спорные вопросы на основе законов решает суд, в котором каждый может обвинять и защищать. Суд предохранен от захвата его настырными персонами своей многочисленностью: в него входят сотни граждан. Наконец, людей, проявивших склонность к захвату власти или приобретших опасно большое влияние на окружающих, народное собрание по результатам тайного голосования подвергает остракизму — изгнанию.

Современная демократия заботится о сохранении возможности заниматься политикой тем, кто остался в меньшинстве. Греки так к политическому меньшинству не относились, потому что оно было против самого демократического строя и стремилось его свергнуть.

 

Почему демократию нужно все время отстаивать

Может ли демократический строй возникнуть сам собой, на основе инстинктивных программ? Конечно, нет. Это продукт разума, продуманная система коллективного воспрепятствования образованию иерархической пирамидальной структуры, вершину которой увенчивают особи, жаждущие власти. Демократию нужно все время поддерживать политической активностью граждан, не позволять пробраться к власти «паханам» и «шестеркам». Древним грекам не удавалось удержать полис в состоянии стабильной демократии. Рано или поздно, опираясь на поддержку недовольных, власть захватывал очередной вожак и устанавливал авторитарный порядок — тиранию. Со смертью тирана его менее решительные преемники образовывали олигархию — «коллегиальную власть наилучших», которая постепенно ослабевала настолько, что удавалось восстановить демократию. Аристотель очень точно описал этот кругооборот: демократия сменяется тиранией, та — олигархией, а последняя — опять демократией. Возможность «хождения по аристотелеву кругу» существует и в наше время, но оно не столь неминуемо, как в греческих полисах, потому что каждая форма правления научилась себя защищать.

Демократическое общество независимо возникло и долгое время существовало в Древнем Риме, где оно было прекрасно оформлено юридически. Римляне нашли более эффективный, чем жребий, метод занятия руководящих должностей — выбор посредством избирательной кампании; тот же способ применялся для заполнения представительных коллегиальных органов. Римская демократия деградировала из-за непомерного расширения границ владений этого города-государства. В условиях подчинения Риму все новых народов демократическая система вырождалась в централизованную имперскую, а в империи демократия неэффективна и потому долго существовать не может.

 

Демократия родится из естественного права

Исчезнув с лица Земли на многие сотни лет, демократия медленно, шаг за шагом начала нарождаться в Англии, а потом и в других странах. С одной стороны, она использовала достижения римского права, создававшегося почти тысячу лет — от Закона 12 таблиц (450 г. до н.э.) до кодекса Юстиниана (525 г. н.э.). А с другой — опиралась на теорию о «договорном государстве» Гоббса и Локка. Согласно теории, человек изначально (в «естественном состоянии») чувствует за собой право на свободу и собственность и хочет, чтобы они были защищены от посягательств, а с другой стороны, склонен посягать на свободу и собственность других. (С точки зрения современных знаний этологии, это верно. И те, и другие врожденные программы сидят в человеке.) В результате возникают борьба всех против всех, анархия и хаос. Вы уже поняли, читатель, что здесь этолог согласен только с первой частью фразы (о борьбе). Возникает же в итоге борьбы не «первобытный хаос», а иерархическая структура, которая может преобразоваться в государство автократического типа.

«Договорная теория» рассматривает другой путь: люди во взаимных интересах договариваются об ограничении своих прав таким образом, чтобы право на свободу и собственность было обеспечено всем. При выработке законов и решении спорных вопросов они опираются на некие нравственные постулаты, которые присущи каждому человеку. Созданное таким образом государство — продукт борьбы разума против «естественного состояния». Здесь этологу нравится прежде всего понимание того, что нравственность заложена в человеке изначально.

Этологи называют ее врожденной моралью, врожденными запретами, и с ней мы уже познакомились. Государство, построенное ради защиты прав человека и основанное на законах, стоящих выше государства и любого человека, — это демократическое государство. Живя в таком государстве, человек может воспитываться не в духе борьбы за или против чего-то, что неизбежно в тоталитарном государстве, а в духе добродетели, о важности чего твердил еще Аристотель.

Итак, демократия — продукт борьбы разума с животными инстинктами людей, толкающими их самособираться в жесткие авторитарные иерархические системы. Демократия использует и позволяет большинству людей реализовать другие инстинктивные программы, тоже заложенные в человеке: желание быть свободным, потребность иметь собственность (включая землю, дом, семью), запрет убивать, грабить, отнимать, воровать, притеснять слабых. Демократия использует неизбежную для человека пирамидальную систему организации и соподчинения, но путем избирательной системы, разделения законодательной, исполнительной и судебной властей; а также с помощью независимых средств информации лишает иерархическую структуру антигуманной сущности и заставляет ее в значительной степени работать на благо всех людей, а не только тех, кто находится на вершине пирамиды. Как сказал когда-то Уинстон Черчиль, демократия не есть идеальная форма правления, но она самая лучшая из всех форм, найденных человеком.

 

Из всех форм коллективного поведения людей самое отвратительное — война.

Порок загадочный и неисправимый. В каком веке после очередной опустошительной бойни люди не клялись друг другу в том, что минувшая война — последняя? Древние мыслители относили войну к естественным свойствам человечества. Вывод пессимистический, но зато определенный. В века просвещения и гуманизма эта точка зрения стала непопулярной. Войну стали рассматривать как проявление свободной воли людей, даже утверждали, что никаким животным она не свойственна, что это чисто человеческое явление. Что войны прекратит всеобщее просвещение либо само по себе, либо опосредованно, через создание такого страшного оружия (сколько надежд возлагалось на пулемет и динамит, например), которое само остановит войны. В XX веке с этой надеждой пришлось расстаться. Ни один пророк XIX века не предвидел, что XX век будет не только самым кровавым, но и самым разнообразным по типам войн — от мировых до родовых и племенных.

Осознав это, Эйнштейн незадолго до начала Второй мировой войны в открытом письме Фрейду задал вопрос: не имеет ли война каких-то иррациональных, подсознательных корней? Фактически это означало бы вернуться от модных в прошлом веке геополитических и экономических объяснений феномена войны к точке зрения античных авторов. Фрейд ответил, что, по его мнению, в основе войны лежат древние инстинкты агрессии и разрушения, а все формы ее подачи — расовые, национальные, экономические, идеологические, религиозные — всего лишь разные формы рекламной упаковки, камуфляж. В мирной обстановке человек вынужден подавлять в себе эти инстинкты, а их проявление наказуемо. Война позволяет реализовать их открыто, более того, она такое поведение не только прощает, но и героизирует. Поэтому у противников грядущей войны мало шансов ее предотвратить.

Однако Фрейд тут же высказал надежду, что по мере торжества культуры войны будут угасать. Тут следует заметить, что Фрейд был, как сказали бы биологи, «ламаркист»: он думал, что инстинкты могут изменяться под воздействием среды, от упражнения усиливаться, а от неупражнения ослабляться. Ныне биологи знают, что инстинктивные программы передаются из поколения в поколение с генами и от неупражнения никуда не деваются. Коль скоро за способность и склонность человека убивать и воевать ответственны врожденные программы, то лучше нам о них знать, и чем больше, тем лучше. Причем многое может дать сравнительный метод — изучение не только человека, а и многих других видов животных со сходными или родственными программами поведения.

 

Воюют ли животные?

Если мы будем понимать под войной коллективные агрессивные действия, то на поставленный в заголовке вопрос ответом будет «да». Но все же в подавляющем большинстве случаев это нападение или отражение атаки между разными видами. Зачастую при такой коллективной агрессии снимается запрет на применение боевого оружия, и к чему это может приводить у тяжеловооруженных животных, вы можете убедиться сами, рассмотрев два рисунка, запечатлевших сцены боев между разными видами.

Вот муравьи-фуражиры (каста сборщиков корма) вида федоле (на рисунке они маленькие черные) обнаружили на своей территории рыжих лесных муравьев (на рисунке они светлые). Фуражиры с помощью химических сигналов вызвали своих соплеменников из касты солдат (крупные черные). А те своими могучими челюстями превратили рыжих муравьев в буквальном смысле в крошево. На рисунке видно, как уцелевшие рыжие муравьи отстреливаются кислотой. Врожденная мораль муравьев позволяет им применять оружие в схватке за родную землю.

На следующем рисунке — применение оружия при набеге на чужое гнездо амазонками (светлые). Амазонки — рабовладельцы, и рабов выращивают из куколок бурых лесных муравьев (на рисунке они черные). Чтобы добыть куколок, амазонки совершили набег на гнездо бурых муравьев и разбили их в беспощадном бою. Они уносят бочковидных куколок к себе в муравейник.

Если же мы будем понимать под войной коллективную агрессию против своего же вида, то такое бывает у многих территориальных видов, но, как правило, стычка происходит с соблюдением запретов, особенно это относится к тяжеловооруженным видам. Вот, например, как это выглядит у медовых муравьев.

Два медовых муравья из разных муравейников столкнулись на границе владений. Каждый стремится встать как можно выше на вытянутых ногах, преувеличивая себя. Сойдясь, они соприкасаются антеннами, чтобы проверить запах, а затем встают бок о бок головой к брюшку соперника и тянутся «на цыпочках» вверх. Кто смог встать выше — тот и победил. Медовые муравьи могут химическими сигналами созвать товарищей. Тогда в турнире победят те, кто сможет выставить больше борцов.

Причины, по которым общественные виды животных коллективно нападают или обороняются, обычно довольно ясные. Особей чужого вида атакуют, если они вторгаются в охраняемое пространство (территорию) или угрожают чему-то ценному, но беззащитному, например гнездам и детенышам. Вы все это могли испытать на себе, если по недоразумению или намеренно проходили через колонию озерных чаек или трогали муравейник, улей. Если вы при этом обращали внимание на тактику, применяемую животными, то могли заметить, что она имеет целью дать понять вам, что если вы будете продолжать двигаться в том же направлении, то давление на вас будет возрастать, а если начнете уходить — снижаться. Даже против питающегося ими хищника некоторые виды применяют коллективную оборону. Например, быки при приближении крупного хищника строят каре, прикрывая линией нацеленных рогов телят и коров. Особей своего вида чаще всего атакуют в борьбе за групповую территорию, а иногда и за то, что они «не свои». И лишь среди общественных насекомых есть глубоко милитаризованные виды, имеющие некоторые особые причины для войн (вроде упомянутых муравьев-рабовладельцев).

Мы попытаемся найти несколько иррациональных, подсознательных мотивов, побуждающих людей воевать, а начнем с наиболее очевидного — борьбы за групповые территории и чуть менее очевидного — мнимого отражения нападения хищников.

 

Естественная история коллективной обороны

Современные виды человекообразных обезьян (орангутаны, гориллы) живут либо на деревьях, либо под защитой леса и не имеют естественных врагов. Шимпанзе — помельче и обитают в более открытом ландшафте, но далеко от спасительных деревьев не отходят. Все они могут обойтись без коллективной защиты от грозных хищников. Иное дело наземные приматы, обитающие в африканской саванне — колыбели предков человека. Им необходима оборонительная организация стада. В ее основе лежит жесткая иерархия половозрелых самцов. У многих живущих группой животных, если они обитают в безопасности (на деревьях, как орангутаны), или сильно вооружены (как львы), или очень быстро бегают (как лошади), во избежание бесконечных конфликтов самец-доминант изгоняет остальных самцов, включая сыновей. У наземных же приматов половозрелые самцы остаются в стаде, образуя его оборонительную структуру. Зоологи уже давно поняли, что, столкнувшись в сходной среде со сходными проблемами, предки собакоголовых обезьян и предки человека проделали во многом сходный путь и у них выработалось много сходных программ поведения. Стадная организация собакоголовых доносит до наших дней как бы действующую модель социальной структуры предков человека. Приглядимся к ней повнимательнее.

 

Павианы любят ходить строем

Стадо павианов насчитывает несколько десятков голов. В местах кормежки и относительно безопасных местах отдыха стадо располагается не кое-как, а особым порядком — лагерем. При этом самцы-доминанты занимают центральную и обычно возвышенную часть площадки, вокруг них концентрируются самки с детенышами, а периферию лагеря охраняют самцы-субдоминанты. Если обзор недостаточен, некоторые самцы занимают дозорные возвышения. Все это ради защиты от неожиданного нападения хищника.

Когда павианы переходят с места на место, они идут в определенном порядке, который можно назвать походным строем. В середине стада идут доминанты. Из такого положения им удобно обозревать стадо и управлять им. Одновременно это и самое безопасное место в стаде в случае нападения хищника (у обезьян доминанты совсем не собираются рисковать собой без крайней необходимости). Около доминантов идет самая ценная для них часть стада: самки, способные спариваться, самки с детенышами младшего возраста и несамостоятельные детеныши постарше.

Периферию ядра образуют самостоятельные обезьяны. В случае опасности по команде доминантов ядро стада будет убегать, но не очень быстро — из-за самок, несущих на себе детенышей.

Впереди стада, на расстоянии видимости, идут самцы второго иерархического ранга (субдоминанты). Это авангард, наиболее опасное место в построении. Почему субдоминанты оказались в авангарде, понятно: отношения с иерархами у них довольно напряженные, и поэтому они предпочитают держаться подальше от доминантов и не видеть их. Те же, напротив, предпочитают не терять субдоминантов из поля зрения, ибо все время подозревают их в двух грехах: прелюбодеянии с самками и в покушении на власть. Обнаружив опасного хищника, авангард развертывается вогнутым оборонительным полумесяцем и стремится задержать его, быстро и слаженно маневрируя. Крупные кошачьи могут пытаться прорвать оборону тремя способами: проскочить в зазор между двумя павианами, обежать полумесяц с фланга или перелететь его длинным прыжком. Обычно авангарду удается отрезать хищника от стада и дать последнему убежать. Большинство хищников после этого охоту прекращают: они знают, что субдоминанты дерутся отчаянно и беспощадно, действуют сообща и прекрасно взаимодействуют. Ты вцепишься в одного из них, а они все — в тебя. Потеряв пять-семь самцов, павианы способны изувечить даже леопарда.

Позади стада, тоже на расстоянии видимости, идет арьергард — самцы третьего иерархического ранга, прикрывающие стадо с тыла. Они пока не пытаются отнять власть у иерархов, и поэтому те могут не держать их постоянно на виду. Если павианы идут по пересеченной местности и обзор недостаточен, они могут выделять одну или две группы бокового охранения.

Каждый, кто знаком с армией, сразу воскликнет: «Это же предбоевой порядок пехоты!» Да, подобное построение на марше кажется нам естественным, правильным. Оно известно с глубокой древности, так строятся боевые отряды современных «первобытных» народов, того же требуют современные боевые уставы. Поэтому весьма вероятно, что так строились древние первобытные люди и их двуногие предки.

Человек унаследовал эти программы коллективной защиты от хищника и прочих опасностей с помощью мужской части группы, соподчиненной между собой жесткой пирамидальной иерархией и способной принимать несколько форм пространственного построения, маневрировать и взаимодействовать. В построения определенным порядком, шествия, марши люди играют с детства до старости, и не только люди военные. А те, кто сам не играет, любит смотреть парады, церемонии, шествия, службы. Мы сотнями тысяч собираемся на стадионах, чтобы смотреть маневрирование спортивных команд, тактика которых обычно довольно точно воспроизводит атакующее и оборонительное поведение стадных приматов саванны. 

Если программы, определяющие поведение при междоусобных распрях, проявлении мстительности, нашествии, каннибализме, очень примитивны по стратегии и направлены на уничтожение и разрушение, то программы коллективной защиты от хищника имеют более тонкие цели. Боевая группа стремится разгадать замысел хищника, оценить его возможности, перехватить инициативу и, противопоставив более совершенную тактику, вынудить противника отказаться от замысла. Фактически те же цели в отношении правильной оборонительной войны ставит и военная наука. В этом случае получается менее грязная война, соблюдаются определенные правила ведения военных действий, в них не вовлекаются гражданские лица, по крайней мере женщины и дети.

 

Защита территории — священный долг каждого павиана

Если стадо павианов встречает на своей территории пришельцев, оно их атакует и изгоняет прочь. Скорее всего, у павианов территориальное поведение развивалось, опираясь на поведение защиты от хищников, и многие его программы использует. Борьба за территорию — очень важная функция самцов. Без хорошей территории стадо не может существовать, процветание его зависит от ее размеров и качества. Владения нужно все время пытаться расширить за счет соседних групп. Значит, стычки по этому поводу с соседями неизбежны. Ведутся они с соблюдением определенных правил и запретов.

Предки человека, видимо, тоже жили территориальными группами, и для них борьба за территории была неизбежной — со всеми последствиями, включая соответствующие инстинктивные программы. Заметим, что дети начинают играть в войну в раннем возрасте и учить их этому не приходится, а подростки ведут между собой территориальные войны почти всерьез.

Как происходит встреча двух групп павианов на границе, если ее никто не нарушил, было рассказано несколько ранее. Если одно из стад нарушило границу случайно, оно отступает, не дожидаясь стычки. Если же граница нарушена намеренно и это означает претензию на пересмотр ее, между иерархами завязывается схватка, исход которой обычно решает в пользу победителей пересмотр границы.

С древних времен люди тоже применяли этот щадящий прием — поединок немногих выдающихся воинов перед двумя враждующими группами, исход которого зачастую решал спорный вопрос.

Если стадо вторглось глубоко или оно чужое, хозяева атакуют его всей боевой мощью, преследуя при бегстве, и могут продолжать преследование на чужой территории.

Как и у всех территориальных животных, у наземных обезьян действует моральный запрет: прав тот, кто защищает свою территорию. Запрет сковывает действия вторгшихся, и поэтому они, если только не имеют значительного численного превосходства, проигрывают стычку. (О том, что такой же запрет действует и в человеке, хорошо известно тренерам: равные по силе команды чаще проигрывают на чужом поле.) Характерно, что среди всех войн, на которые способны люди, именно пограничные войны между государствами ведутся наиболее осторожно, аккуратно и с соблюдением большого набора правил и ограничений, как говорится, по Жомини и Клаузевицу.

 

Утрата равновесия между оружием и моралью

Территориальные стычки павианов, конечно, приводят к тому, что кому-то крепко достанется, но обычно никто не погибает. У них сохраняется равновесие между моральными ограничениями и вооруженностью. Человек унаследовал от своих предков генетические программы образования из мужчин оборонительной структуры, предназначенной для двух целей — обороны от хищников и защиты территории стада. Поэтому человеческое общество глубоко милитаризировано как в открытой, так и в скрытой формах. Разрешение конфликта силой — первое, что приходит на ум как на индивидуальном, так и на групповом уровне.

Поскольку предки человека были слабо вооружены от природы, постольку их территориальные конфликты не приводили к смертоубийству и, исчерпав силовой путь, разрешались на основе иных программ поведения, не агрессивных. Врожденные запреты человека в области внутривидовых конфликтов соответствуют изначальной слабой вооруженности, т.е. они слабые, легко нарушаемые.

С помощью разума изобретя оружие, человек очутился в положении, когда он может быстро и без труда убить противника, а оставшиеся слабыми врожденные запреты его не успевают остановить. Мы стали редкостным явлением в биосфере: вид, страшный и смертельно опасный для себя самого. Есть и еще несколько особенностей нашего поведения, усугубляющих это положение.

 

Чему служит мстительность

У разных видов стадо по-разному реагирует на похищение своих членов. Многие травоядные млекопитающие и птицы относятся к этому как к чему-то неизбежному и незначительному: отбежали, тут же успокоились и продолжают прежнюю жизнь. В этом случае хищник в момент нападения рискует быть атакованным. Но, схватив жертву, он больше ничем не рискует. Другие виды делают короткую попытку отбить жертву. Однако стоит врагу немного отбежать или отлететь, как его прекращают преследовать. А встречаются виды с удивительным поведением: они могут часами преследовать и донимать хищника. Всем знакомый пример — вороны. Если кто-то схватил ворону и поволок, ее товарки скликают всех окрестных ворон, и те начинают с криками преследовать вора, всеми средствами не позволяя ему насытиться добычей. И зачастую это им удается: хищник в конце концов бросает жертву и спешит скрыться. Но на этом неприятности для него не кончаются. Теперь, где бы он ни появился, вокруг слетаются вороны и поднимают гвалт. Жить в такой обстановке неуютно, а охотиться просто бесполезно. Подобное поведение птиц очень эффективно. Хищник быстро усваивает, что ворону, может быть, и легко поймать, но съесть ее не так просто. А если и съешь, то потом поголодаешь: охотиться не дадут. С воронами лучше не связываться.

Многие обезьяны тоже мстительны, преследуют схватившего товарку хищника и долго ему мстят и потом.

Человек проявляет ту же тактику. Вот, например, как описывали английские исследователи поведение жителей индийских деревень, подвергшихся нападению тигра-людоеда. Когда зверь появляется в окрестностях, вся деревня прячется по домам и пассивно выжидает. Полосатый хищник может так обнаглеть, что расхаживает по деревне и заглядывает в дома. Но вот ему удалось похитить человека. Тут же вся деревня выходит из домов с тазами, трещотками, колотушками и начинает со страшным шумом и гвалтом преследовать людоеда. Тот уходит, волоча жертву, старается спрятаться. В конце концов тигр бросает добычу и исчезает, а люди уносят труп в деревню.

Городскому человеку подобное поведение кажется нелепым: не лучше ли было упредить тигра и начать его донимать до того, как он кого-нибудь задавит? Может быть, и лучше, но на это у людей не хватает духу. Потребность же отомстить оказывается очень сильной и мобилизует коллективное поведение. Можно думать, что тактику преследования хищника с добычей с успехом применяли предки человека.

Эта мстительность объединяет людей в борьбе не только с хищниками, но и между разными группами людей. Вчитайтесь в «Илиаду», и вы обнаружите такие картины: два войска стоят насупротив и вяло обмениваются стычками. Но вот один герой убит. Тут же за его труп завязывается жаркая схватка, гибнут воины. Она продолжается, пока одна из сторон окончательно не завладеет трупом героя. Создается впечатление, что отбить его тело — чуть ли не главная цель воюющих. А покинуть поле боя, оставив погибших товарищей в руках врага, — страшное и позорное поражение для всех воинов во все времена. С точки зрения холодного разума, потеря трупов никак не может быть существенной утратой, хотя бы по сравнению с самой гибелью воинов. Другое проявление той же программы — кровная месть, порой передающаяся от поколения к поколению.

Если я не убедил вас, Неблагосклонный читатель, и вы более склонны искать объяснение такому поведению в области сложных и возвышенных чувств и мыслей, то я подброшу вам для раздумья пример, когда уж таких мыслей и чувств нет наверняка. Многие общественные насекомые имеют врожденные программы коллективной мести куда более совершенные и сложные, чем у приматов (с ними можно ознакомиться в прямом смысле «на собственной шкуре», убив вблизи от гнезда ос, муравьев или пчел нескольких из них). Так вот, среди этих насекомых есть такие виды, для которых отбить труп павшего в бою товарища — святое дело. Более того, некоторые муравьи не только уносят с поля боя раненых и трупы, но и хоронят последних. Наверняка без всяких мыслей о потустороннем мире, в который отправляются души павших товарищей.

 

От составителя: это глава из 4го издания. Не знаю, где она должна быть. У кого есть 4е издание на бумаге — проверьте.

Скорее всего, кардинальный для России вопрос о земельной собственности в окончательной бесповоротной форме будет решаться не указом или законом, данным представительной властью, а референдумом. А это значит, что голосовать придется и нам с вами, мой городской читатель, людям, от сельского хозяйства крайне далеким, заниматься им не собирающимся. Если бы мы были канадцами, немцами, шведами, финнами или даже японцами, то заранее можно предсказать, что большинство из нас проголосовали бы за частную собственность на землю: в мире много народов, для которых незыблемость ее столь самоочевидна, что и думать не о чем. Но для русских это мучительный вопрос. Кто-то из нас примкнет к логическим аргументам либо сторонников, либо противников частной собственности.

А многие проголосуют, руководствуясь неким собственным внутренним чувством. Когда мы обращаемся к нему, это значит, что мы обращаемся либо к усвоенной нами культурной традиции, либо даже к своим врожденным, инстинктивным программам, перешедшим к нам с генами наших предков, как человеческих, так и дочеловеческих. Обычно то, что незаметно для нас подсказывают нам генетические программы, кажется нам естественным, правильным, нормальным, справедливым.

А что, читатель, если нам обратиться к этологии, выяснить, какие нормы «земельного права» естественны для тех или иных животных? Покопаться в инстинктах приматов, особенно стадных? И на фоне этих новых знаний взглянуть на восприятие пространства человеком? Попробуем сформулировать такой вопрос: как воспринимают и используют окружающее пространство животные? Ответ на него вводит нас в мир доселе почти неведомый, неожиданный, интересный и поучительный.

 

Твой хрустальный домик

Посмотрите, как рассаживаются ласточки на телеграфных проводах — как нотные знаки на нотных строчках, соблюдая между собой определенную дистанцию. Вот подлетела еще одна ласточка и сразу села с краю, но не рядом с крайней птицей. Вот еще одна подлетела и села внутрь группы, посередине широкого пробела между двумя птицами, словно специально для нее оставленного. А вот эта подлетела слишком близко к крайней ласточке, села и тут же, перебирая ножками, отбежала на некоторое расстояние. Еще одна подсела слишком близко к товарке и намерилась тут и остаться, но товарка повернула к ней клюв, приподняла крыло, и вновь прибывшая отбежала на положенное расстояние. Наблюдая, можно дождаться и такой сцены: слишком близко подсевшая ласточка в ответ на демонстрацию клюва и крыла сама совершает те же действия. Обе ласточки раскрыли клювы навстречу друг другу, заверещали, затрепетали крыльями, и одна из них слетела с провода и перелетела на другое свободное место. Отталкиваясь от этих всем знакомых картин, вы могли бы сделать этологическое открытие (для себя, конечно, ибо этологи это знают): оказывается, ласточки подсаживаются друг к другу только на определенном расстоянии и не любят, чтобы эту дистанцию нарушали другие. Оказывается, птица как бы окружена невидимой, но ощущаемой ею самой и другими сферой, вторжение в которую отношение к партнерам по группе из доброжелательного или нейтрального делает неприязненным. А неприязнь — это, согласно этологии, легкая форма страха и агрессивности, зародыш конфликта.

Если вы понаблюдаете подольше, то убедитесь, что, как правило, отступает та птица, которая нарушила чужое пространство, а выигрывает та, в пространство которой вторглись. Как будто нарушителя затормаживает, сдерживает, одергивает какая-то невидимая сила. Этологи доказали, что сдерживающая неправого сила пробуждается в нем самом. Это не что иное, как инстинктивная (врожденная) программа запрета, как бы гласящая: «попав в конфликт, коль сам нарушил дистанцию, ты из него легко и быстро выйдешь, если уступишь, когда же нарушил не ты — уступать не надо». Инстинктивные запреты образуют естественную мораль животного, помогая ему меньше и реже вступать в конфликты и не доходить в них до крайности.

Индивидуальная дистанция окружает особь у большинства видов животных, и ласточки тут не лучший, а просто всем читателям знакомый пример. Этологи выяснили, что протяженность индивидуального пространства не только разная у разных видов, но может изменяться и в пределах одного вида. Так, детеныши (щенки, котята, цыплята) могут поначалу ее не проявлять, а потом она начинает возрастать, достигая полной величины у взрослых особей. Дистанция может в одни сезоны года сжиматься, а в другие — расширяться, так бывает у некоторых птиц. У самцов эта дистанция побольше, чем у самок, и зависит от секреции мужских половых гормонов. Ритуалы предбрачного ухаживания у животных имеют одной из целей подготовку партнеров к нарушению индивидуальных дистанций при спаривании. У обезьян индивидуальная дистанция соблюдается, но есть несколько поводов для ее отмены: когда звери скучиваются от холода, страха или для сна, чистят друг другу шерсть и кожу, занимаются дружескими объятиями.

Человек, без сомнения, унаследовал инстинкт соблюдения дистанции, которая у него невелика и, так же, как у обезьян, может по некоторым поводам отменяться. Понаблюдайте, к примеру, как рассаживаются незнакомые люди в почти пустой электричке. Все непроизвольно стараются занять место на некотором расстоянии от других. Нарушители этого неписаного соглашения — а обычно это либо подростки, либо не совсем психически нормальные люди, либо подвыпившие — воспринимаются как что-то нарушившие, особенно если они не раз пересаживаются и всякий раз к кому-нибудь вплотную. Еще сильнее неприятное ощущение, если кто-то подсядет в общественном месте за стол, за которым вы едите… Мы вроде бы легко смиряемся с небольшими нарушениями нашего индивидуального пространства, но если они происходят чересчур часто, в нас нарастает раздражение, а потом и ощущение какой-то усталости. Но нам еще повезло: есть животные, у которых потребность в индивидуальном пространстве так сильна, что длительное нарушение его доводит бедняг до стресса. И среди людей есть такие, для которых эта ситуация — стрессовая. Если бы это маленькое этологическое открытие мы объясняли всем начиная с детского возраста, могло бы вырасти поколение, сознательно уважающее хрустальные домики друг друга.

 

Свой угол

Самые разные животные — от рака или насекомого до птиц — обычно имеют укромное место для уединения, ибо испытывают в нем потребность. В этом относительно или полностью безопасном месте нервная система может расслабиться от постоянной настороженности и привести себя в порядок, на что ей нужно время. Тело же просто отдыхает. Огромное число видов использует для этих целей естественные убежища, но другие, не жалея сил, строят норы или гнезда. Посмотрите, как тщательно и умело оборудовано гнездо у паука. Кабан, конечности и морда которого, казалось бы, совсем не приспособлены для строительных работ, и тот строит себе впечатляющее логово, выстилает его издалека принесенной мягкой подстилкой и даже украшает чем-нибудь ярким. А о гнездах птиц и говорить нет необходимости — все и так знают. Но и те птицы, что не ночуют в гнездах, имеют тайные и уединенные места для отдыха. Как имеет их и заяц, у которого нет ни семьи, ни гнезда, ни собственной территории.

Наши ближайшие родичи — шимпанзе — строят на деревьях настилы для той же цели. Ребенок может иметь отдельную комнату, свою кровать, но в определенном возрасте вы застаете его очень часто за строительством из самых неподходящих материалов в самом, с вашей точки зрения, неподходящем месте маленького потаенного укрытия, в котором ему хочется проводить некоторое время. Это все реализация врожденных программ иметь свой тайный угол. И у всех животных, как и у вашего ребенка, вторжение в укрытие посторонних, разрушение его — трагедия. Так же, как у всех животных, и у человека есть врожденный запрет: не вторгайся в укрытие ближнего своего, не разрушай его и не тревожь того, кто сидит в укрытии.

Этот инстинкт никуда не уходит из нас, когда мы становимся взрослыми людьми, просто он отливается в традиционные для общества, в котором мы родились, формы: потребность иметь и благоустраивать, украшать свой угол, свою комнату там, где мы живем, и свое рабочее место там, где мы работаем. И почти всякий городской житель хочет иметь свое уединенное место где-то на природе. Потерпевший полный крах в обществе человек может перейти в разряд «бездомных» и «бродяг», но и у него на самом деле обязательно где-то в самом неподходящем месте есть свой потайной угол, убежище, как правило, любимое, по-своему благоустроенное. Вчувствуйтесь, какой беспощадный удар наносим мы этому человеку, из профилактических целей разыскивая и разоряя это его убежищее.

Кто-нибудь скажет: «Что нового тут сказали этологи? С незапамятных времен говорится о праве человека на жилище». О жилище поговорим дальше, а здесь мы выделяем именно убежище и говорим, что потребность в нем имеет врожденную, биологическую природу, что оно нужно каждому в отдельности, а не нескольким совместно, даже если они одна семья. Из этого, например, следует, что ребенку жить будет легче, если, открыв глаза на мир, в который явился, он увидит, что в этом мире (хотя бы в его семье) у всех членов и у него тоже есть свои неприкосновенные уголки и что все члены уважают эту неприкосновенность.

 

Гнездовой участок

Пока не настанет время размножаться, молодые особи многих видов проводят время одиночно или в стаях и вполне довольствуются своими убежищами. Молодые люди во все обозримые времена до обзаведения семьей тоже не очень нуждались в своем доме, проводя время в одновозрастных группах, которые образуют то клубы, то банды (то и другое — этологические термины), то казармы, то разного рода учебные заведения или все это вместе.

Когда наступает время размножаться, животные, для которых характерна забота о потомстве, начинают искать место, где они будут его выводить. Одни виды занимают подходящий участок дна, другие — луговину, третьи — островок, четвертые — скалу, пятые — дерево. Выбранный гнездовой участок обычно защищается от конкурентов, причем у образующих устойчивую пару видов защита гнездового участка — прерогатива самца. Одни виды довольствуются тем, что предоставила природа, но другие свой участок благоустраивают. Самец лебедя-шипуна, выдергивая водные растения, не только строит из них помост для будущего гнезда на мелководье, но и прокашивает длинные проходы к нему. Бобры, строя запруды, дамбы, каналы, преобразуют занятое ими место буквально до неузнаваемости.

На выбранном участке располагается гнездо. У кулика-песочника это всего лишь ямка в песке, у песчаной осы — норка, как и у многих других насекомых и грызунов или ласточки-береговушки; оса-печник и птичка-печник строят гнезда — кувшинчики из глины, многие певчие птицы — из сухой травы, а дятлы выдалбливают дупло. Почти всегда гнездо — предмет отчаянной защиты, оно как бы окружено невидимым, но несомненным для его обладателя пространством, вторжение в которое посторонних вызывает приступ агрессии. Животные имеют и соответственный врожденный запрет, моральный ограничитель: «Не покушайся на гнездовой участок и гнездо ближнего своего, в конфликте прав владелец гнездового участка».

Относительно собственных размеров владельца участок может быть невелик, как у птички чечевицы, скворца или ласточек, охраняющих вокруг гнезда считанные метры, но может быть и огромным, как у зяблика, охраняющего кусок леса в несколько десятков метров в поперечнике. У зяблика, как и у многих других семейных территориальных видов, на гнездовом участке есть все, что нужно ему, его самке и их потомству. Зато на охрану своих богатств зяблик тратит больше времени и энергии, чем на всю работу по выкармливанию птенцов.

Многие животные из-за того, что пригодные для гнезда места (скалы, обрывы, острова, озера, болотца, огромные деревья) распределены неравномерно, заселяют их очень плотно, образуя скученные поселения, называемые зоологами колониями (вспомним грачевники, птичьи базары). Тут участки сжаты до самого минимума, но все равно у каждой пары есть свое маленькое гнездовое пространство, запретное для остальных. Такие виды коллективно защищают территорию поселения и подступы к ней. Скученная жизнь в колонии может прийти в противоречие с парным браком из-за постоянных агрессивных контактов самцов. Вытесняя более слабых, сильные самцы могут объединить вокруг себя несколько самок. На этой основе, видимо, естественный отбор и создал гаремную форму брака (как у моржей, котиков и других ластоногих).

Молодые люди, образовав пару, тоже начинают испытывать потребность обзавестись каким-то семейным пространством и иметь на нем какое-то свое жилище. Нам, выросшим в оседлых цивилизациях, это кажется столь естественным, что и обсуждать вроде бы нечего. Для зоолога же тут все не так просто, если посмотреть, как обстоит дело у наших родственников — приматов. Некоторым из них известны и парная семья, и гнездовой участок, и гнездо, но все это далекие от человека виды. У близкородственных нам горилл и шимпанзе ничего этого нет. У неблизкородственных наземных обезьян африканской саванны, имеющих много сходных черт с пралюдьми, в социальной организации тоже нет ни парной семьи, ни гнездового участка, ни гнезда. Так что вполне возможно, что в масштабах времени эволюции и даже времени существования нашего вида потребность иметь семейное пространство реализовалась сравнительно недавно. Причем скорее всего на базе атавистических для человекообразных программ, сохранившихся от довольно отдаленных предков.

Человек легко образует и нечто подобное колонии. Что такое, в конце концов, современный многоквартирный дом как не колония? Даже при кочевом образе жизни многие охотничьи и скотоводческие племена на стоянках скучивают свои чумы, вигвамы, кибитки, палатки, юрты, шатры во временные поселения типа колонии.

Все же между силой инстинкта гнездового участка у зяблика и у человека огромная разница. Первый, пока не нашел себе свободного участка, не может ни образовать пару, ни размножаться (не размножается он и на участке родителей, отец его просто туда не пустит), а второй — может.

 

Жизненное пространство, или Сколько кому земли надо

Что понимают этологи под жизненным пространством особи, понять легко: это столько земли или воды, сколько требуется, чтобы жить. Чтобы было чем питаться, где укрываться. Где размножаться. Конечно, в разных местах требуется для этого больше или меньше места, но в целом жизненное пространство у крупных животных обширнее, чем у мелких. Если же мы математически обобщим сведения о жизненном пространстве очень многих видов, то выяснится, что оно гиперметрично массе тела животного (то есть растет пропорционально массе в степени больше единицы). Еще одно обобщение можно сделать, объединив в одном уравнении данные о жизненном пространстве растительноядных видов, а в другом — сведения о плотоядных. Окажется, что первым надо во много раз меньше пространства, чем вторым. Например, у растительноядных млекопитающих жизненное пространство в квадратных метрах равно 400 * (масса тела, г)1,024, а у плотоядных — 1430 * (масса тела, г)1,223. Читатель, вооружившись калькулятором и подставляя в уравнения массы разных животных — от мыши до слона, может предсказывать, сколько кому земли требуется. Если подставить массу человека (70000 граммов), то окажется, что при питании дикими растениями ему нужно 3,7 квадратных километра подходящей для его образа жизни земли, а если начать жить охотой, то потребуется 120 квадратных километров охотничьих угодий.

Жизненные пространства животных разных видов могут многократно перекрывать друг друга. Так, на таком пространстве у хищной рыси находятся и «земли» ее будущих жертв, например, зайцев и куропаток, и жизненные пространства несъедобных для нее видов, и пространства других хищников, скажем, куницы. Особи же одного вида используют свое жизненное пространство либо каждый сам (как одиночно живущие лоси или тигры), либо семейно (бобры, ондатры, вороны, волки), либо совместно, всем стадом, объединив индивидуальные жизненные пространства и кочуя по ним (северные олени, сайгаки, слоны). Приматы тоже используют его совместно: гориллы и шимпанзе живут небольшими группами, а наземные обезьяны — крупным стадом.

Поскольку особь не обязательно защищает свое жизненное пространство, постольку в ее инстинктах нет некоего «права» на него, нет и запретов на посещение чужого. Если животное защищает какую-то часть своего жизненного пространства, то эту его часть этологи называют охраняемой территорией (или просто территорией).

 

Тут все мое!

Захватить все свое жизненное пространство и охранять его от всех и вся — непосильная задача для большинства видов, да и ненужная. Достаточно охранять какую-то его существенную часть. Многие территориальные виды охраняют свою «землю» всю жизнь (например, сороки), другие — только в сезон размножения (перелетные соловьи). Тигр и медведь охраняют свою территорию в одиночку, и она у них почти равна жизненному пространству. Пара воронов охраняет значительную часть пространства семьи круглый год. Пара щеглов охраняет небольшую его часть, а скворец и воробей сократили свою территорию до маленького пространства вокруг гнезда. Некоторые стадные животные живут, подобно северным оленям, вообще не охраняя никакой территории. Другие же, в том числе стадные обезьяны, охраняют ее коллективно.

Человек, видимо, тоже имеет потребность в индивидуальной, а особенно в семейной территории, если он ведет подходящий для этого образ жизни. Не встречай он противодействия, он явно расширил бы свою семейную территорию до размеров жизненного пространства, но он легко довольствуется и небольшим охраняемым участком вокруг дома. Дом же без хоть какого-то своего пространства вокруг неуютен, порождает много стрессовых ситуаций. Интересно, что если это реализация инстинктивной программы, то программы очень древней: у орангутанов еще есть семейный участок, а у более близких к предкам человека горилл и шимпанзе такая программа уже не реализуется.

Какую бы территорию ни охранял вид, он имеет для этого соответствующие инстинктивные программы агрессивного поведения. Тут и демонстрация границы, и позы угрозы при ее нарушении, и приемы территориальной драки, а также программы моральных запретов, сводящиеся к тому, что «прав тот, чья территория нарушена», что позволяет конфликтовать с соседом со временем все реже и мягче. Занимая весной участки, зяблики зачастую дерутся так, что катаются по земле. А позднее, чтобы остановить соседа, нарушающего границу, хозяину достаточно издать один звук. При территориальных конфликтах очень помогает ясность и очевидность границ. Птицы используют для этого естественные градации местности и заметные предметы. Звери дополняют видимые вехи нанесением на них пахучих меток: кто пользуется для этого мочой, кто трется о шершавый ствол или камень телом, а у некоторых есть даже особые пахучие железы. Метка дает исчерпывающую информацию о хозяине. Примерившись, на какой высоте он ее нанес и на какой может нанести сам, пришелец получает сведения о росте владельца территории.

Человек испытывает ту же потребность обозначить границы камнями, деревьями, столбами, черепами, а также надписями, как правило, угрожающего характера. Ранее широко применялись «гермы» — изображения фаллоса в натуральном облике или стилизованном. Мало того. Поскольку территориальная мораль у человека слабая и он может легко нарушить границы чужого участка, нам кажется, что всего надежнее весь свой участок оградить загородкой, а если есть возможность, то и непреодолимой стеной.

Человек, без сомнения, относится к видам с очень сильным инстинктом защиты некоей коллективной территории с четкими границами. Государство оборудует их такой обороной, какая и не снилась при ограждении семейного участка. Мало какой отец пошлет своего сына умереть, но не впустить на участок соседа. Для обороны же коллективной территории мы делаем это как само собой разумеющееся. Зоологи уже давно поняли, что в этом поведение человека более всего напоминает поведение стадных наземных обезьян африканской саванны. Так что самое время с ними познакомиться.

 

У павианов главное — порядок

Многие виды стадных животных пришли к сходному решению проблемы полов: во избежание бесконечных стычек и драк самец изгоняет из стада ставших половозрелыми самцов, включая и собственных сыновей. Плодовитость стада от этого не страдает, так как самец всегда тут, в стаде, и каждая самка может быть оплодотворена им, когда ей нужно. Качество потомства только выигрывает, потому что имеет не любого отца, а элитного, лучшего, победившего в конкуренции с другими. Так устроены табуны лошадей, прайд львов. Бывает и другое решение: самцы остаются в стаде, но они слабо агрессивны и выясняют свои отношения в короткий период гона, а в остальные сезоны мало чем отличаются от самок — северные олени, например. Но и то, и другое решение годится лишь для видов или не имеющих врагов, как гориллы, или хорошо вооруженных, как львы, или быстро бегающих, как лошади и олени. При этом самки должны тоже бегать быстро, не хуже самцов, а детеныши рождаться приспособленными к бегу с первых недель жизни. Приматы всеми этими качествами не обладают. Поэтому освоение приматами наземной жизни в полной хищниками саванне Африки требовало найти какое-то иное решение защиты стада от хищников.

Собакоголовые обезьяны (павианы) — всеядные наземные собиратели. Несколько миллионов лет назад, осваивая саванну, они нашли, по-видимому, единственно возможный путь эволюции. Самцы, а они крупнее, сильнее самок и вооружены мощными клыками, не изгоняются из стада, но образуют его оборонительный костяк, принимая на себя защиту самок и детенышей от хищников. Они отражают нападение хищника коллективно и организованно, а посему обычно успешно. Самцы очень агрессивны не только по отношению к хищникам, но и между собой, если им не грозит внешняя опасность. Между собой они не равны, а образуют иерархическую пирамиду соподчинения, на вершине которой находятся несколько могучих немолодых самцов — иерархов или доминантов. Им подчиняется все стадо, и они управляют его действиями с помощью нескольких десятков сигналов. Остальные самцы (субдоминанты) образуют несколько этажей соподчинения, в основном по возрастному признаку (чем старше — тем выше).

Униженное положение внизу пирамиды, постоянные притеснения и взбучки, риск погибнуть в когтях хищника, недоступность самок — все это делает положение юного павиана крайне неудобным и служит могучим стимулом для проявления всех его инстинктивных программ агрессивности и борьбы за власть, чтобы когда-нибудь оказаться на вершине пирамиды. Едва достигнув подросткового возраста, каждый павианчик начинает отчаянно бороться за доминирование в своей возрастной группе. Поэтому и внутри каждого этажа пирамиды павианы не равны друг другу, а образуют свою лестницу соподчинения. Одна из их инстинктивных программ подсказывает павиану, что побеждать соперника легче не в одиночку, а обзаведясь соратником. Поэтому каждый обхаживает кого-нибудь, стремясь вступить с ним в союз.

Сильный союз может попробовать прорваться на более высокий этаж пирамиды и в конце концов занять место непосредственно под иерархами. Те сами когда-то пришли к власти союзом. Но теперь они стареют, кто-то погиб, и рано или поздно они будут свергнуты союзом субдоминантов. Эта непрерывная борьба союзов-партий с их успехами и поражениями, распадом и возникновением новых разнообразит заданное принципом старшинства однообразие карьеры павиана «от солдата до генерала».

Возникшую для защиты от хищников мужскую субординацию павианы применяют и при защите границ территории, по которой кочует стадо, от соседей и бродячих групп. При случайном недоразумении на границе его устраняют иерархи обоих стад, а павианы боевого возраста образуют два фронта. Если соседи предъявляют небольшие претензии, дело решается потасовкой между иерархами. Но если вторжение серьезное, павианы атакуют пришельцев всей своей боевой мощью. Следовательно, защита территории — инстинкт каждого самца, независимо от его ранга в стаде.

Как должны в умах павианов восприниматься их собственные инстинктивные позывы и основанное на них поведение других членов стада? Например, кому принадлежит территория стада? С точки зрения иерархов — им, а все стадо на ней просто живет, причем это их стадо. Туг все просто. А с точки зрения рядового павиана? — «Во-первых, она наша, поэтому я готов ее защищать. Кроме того, она иерархов, они мне все время это демонстрируют. И она пока не очень-то моя, ведь меня по ней водят строем иерархи, и наказывают за любую попытку сходить, куда мне вздумается. Но вот когда я стану иерархом, она будет совсем моя».

А кому принадлежат имеющиеся на территории ресурсы? Чтобы понять это, присмотримся, как павианы кормятся. Каждая особь, и самец, и самка, ищет и добывает себе пропитание самостоятельно. Однако у подчиненной обезьяны любая вышестоящая может потребовать отдать или отнять добытое. А у этой вышестоящей — отнимет еще более высоко стоящая. Так лакомый кусочек или привлекательный предмет зачастую совершает путешествие по этажам пирамиды, пока не окажется у иерарха. Тот может его съесть, но может накопить столько, что всего не съесть, и он может кого-то одарить, в том числе и самого униженного попрошайку. Неудивительно, что обезьяны добывают пищу с оглядкой, а найденное торопятся сожрать или спрятать за щеку. Фактически они ведут себя на собственной земле воровато, ибо добытое тобой не твое, пока не попало в желудок.

Так что ресурсы территории, с одной стороны, принадлежат всем, особенно пока я их не нашел. Но как нашел, так часть их уходит вверх по пирамиде власти, а значит, как бы ей и принадлежит. Но в этой пирамиде отнимает у меня непосредственно выше меня стоящая обезьяна, она грабитель и гад, и я ее ненавижу. Однако этажом выше царит справедливость: обезьяна, стоящая над моим притеснителем, отнимает у него то, что он отнял у меня, она карает его. Правда, она не возвращает отнятое мне, но это лишь потому, что и над ней стоит притеснитель. Наши же иерархи — высшая справедливость: они не только наказывают самых сильных грабителей, но и иногда раздают пищу нам.

Как и у многих других общественных животных, особенно у насекомых, естественный отбор создал у павианов блестящую систему инстинктов, великолепно приспособленных к их образу жизни и среде обитания, друг друга уравновешивающих, дополняющих, компенсирующих, систему, организующую общество и делающую жизнь павиана в нем не лишенной желаний, целей и радостей. Конечно, она начисто лишена гуманности, но это ведь с нашей, людской, а не с павианьей точки зрения.

 

Вернемся к портретной галерее предков

Несколько миллионов лет назад жизнь в открытой, полной хищниками саванне Восточной Африки начал осваивать еще один род приматов — австралопитеки. Это были бесхвостые, прямоходящие всеядные собиратели, ростом около метра. Они столкнулись с теми же проблемами, что и предки павианов, и зоологи полагают, что и в этом случае естественный отбор, отталкиваясь от общих для обезьян инстинктивных программ, пошел по пути, во многом сходном с тем, по которому он вел павианов.

Попросту говоря, австралопитеки жили тоже стадом, занимавшим определенную территорию, и для защиты от хищников они использовали самцов, довольно слабых поодиночке. Поэтому самцы действовали сообща, а для того чтобы такие действия были упорядоченными и эффективными, они образовывали иерархическую пирамидальную структуру. Для всего этого у них на базе общих для обезьян инстинктов выработались соответствующие новому образу жизни врожденные программы поведения. Парный брак для такой системы — не самый подходящий, и поэтому скорее всего самки были обобществлены самцами, как это наблюдается у человекообразных горилл и шимпанзе. От одного из видов австралопитеков — афарского — произошел первый вид нового рода человека — человек умелый. Он был того же роста, но с более тупыми зубами, правда, мог оббить гальку в заостренное орудие. Выяснено, что эти тоже были собирателями, а животные белки получали, отыскивая и разделывая трупы крупных животных. В Восточной Африке было и есть много самых разных потребителей трупов, и в конкуренции с ними построенная по иерархическому принципу боевая группа мужчин нашла еще одно применение.

Все та же социальная организация подходит и следующему виду — прямостоящему человеку. Он был в полтора раза крупнее ростом и специализировался как собиратель и трупоед. Увеличение в рационе питания мяса неизбежно требует расширения жизненного пространства (вернитесь к нашим расчетам для растительноядных и плотоядных). Поэтому неудивительно, что этот вид постепенно расселился из Африки в Евразию. Разные подвиды этого вида вымерли от двухсот до шестидесяти тысяч лет назад, но от одного из них в Африке произошел новый вид — человек разумный. Зоологи полагают, что и он в основном унаследовал врожденные программы социальной организации от предковых видов, в частности, организацию стада на основе мужской иерархии и группового брака.

Тут, на пороге истории нашего вида, мой читатель, самое время нам остановиться, перевести дух и привести в порядок наши знания о пространственных инстинктах далеких предков.

Унаследовали ли мы с вами от них ощущение, что мы хотим, чтобы у нашего общества — деревни, племени, страны — была своя территория, вторжение на которую чужих крайне неприятно и требует ответных действий?

— Я, например, явно да. И вы, наверное, тоже.

Кто в случае вторжения должен защищать нашу территорию?

— Конечно же, все боеспособные мужчины. (А пока ни мы ни на кого не собираемся нападать, ни соседи на нас, безопасными переговорами о безопасности без конца занимаются власти, они это очень любят.)

А что, и молодые, еще толком не жившие, тоже должны защищать территорию?

— Тут в теории наши ответы могут разойтись, но практика показывает, что все общества отвечают на этот вопрос «да».

А что же должны делать старшие мужчины?

— На этот вопрос общества отвечают однозначно: командовать молодыми, посылать их в бой, а себя беречь.

Кто вправе распоряжаться нашей общей территорией и нами самими?

— Те, кто стоят у власти (а они почти все пола мужеска).

Чувствуете ли вы, подобно семейно-территориальным животным, внутреннюю потребность иметь свой защищенный от других клочок земли?

— Тут одни мои читатели сразу ответят: «Да», а некоторые начнут ходить вокруг да около.

А согласны ли вы, чтобы вся общественная территория разделилась на индивидуальные участки без остатка?

— На этот вопрос большинство из нас воскликнут: «Ну, нет уж! Как я буду жить без жизненного пространства, по которому куда хочу, туда и иду! Я не хочу, чтобы кто-то владел озерами, реками, чтобы все леса были частными и стали частными все дороги и тропинки…» Нет, общее жизненное пространство никому не хочется отменить.

Согласны ли вы, что в вас сидит инстинкт иметь свое гнездо, свое убежище, неприкосновенное для остальных?

— Мало кто ответит «нет».

Согласны ли вы, что вам неприятно, когда посторонний вторгается в пределы вашего индивидуального пространства, нарушает вашу дистанцию?

— Туг мнения наши могут разделиться.

И главный вывод: инстинктивная потребность занимать свой, личный или семейный, клочок пространства, если она есть у человека, — очень древняя программа. Ни наши человекообразные предки, ни виды человека — предки нашего вида, по своему образу жизни и внешним условиям этого инстинкта реализовать не имели возможности. Но это не значит, что они этот инстинкт утратили.

 

Наш вид до начала истории

Наш вид, оставаясь, как и его предшественники, прежде всего собирателем, во многом особенный. Ну, конечно, он единственный, кто владеет огнем и речью! Он не только изготавливает орудия, но и постоянно совершенствует их, опираясь на внегенетическую передачу новых навыков и знаний. Он, как и его предки, тоже получает животные белки от крупных теплокровных, но не столько погибших без его участия, сколько убитых им самим. Но, как ни печально, он убивает и себе подобных, а совсем недавно был настоящим каннибалом. Он очень охотно и активно вступает во взаимовыгодные и взаимозависимые симбиотические отношения с растениями, животными и микроорганизмами — от ячменя, кукурузы, собаки, овцы до дрожжевых и пенициллиновых грибков. Все это дает человеку возможность открывать для себя в природе новые экологические ниши, как бы новые «профессии» в биосфере, и достигать чрезвычайно большого разнообразия по образу жизни и положению на экологической пирамиде — от плотоядного уровня до почти растительноядного, и даже ниже, до уровня разлагателей отмершей биомассы.

В древний, доисторический, период разными популяциями человека осваивалось не менее пяти направлений экологической специализации: собирательство, охота, скотоводство, растениеводство и разбойничество.

Собирательство — естественное, животное состояние людей. Они могут сохранять этот образ жизни в благоприятных местах неограниченно долго. Популяции возвращались к нему всякий раз, когда терпели фиаско на пути иных специализаций. Да и каждый по отдельности подсознательно знает, что если иная жизнь не получилась, в запасе есть выход — начать искать и собирать необходимое для жизни в подходящих местах, от леса или берега моря до свалки. Довольно очевидно, что для древних собирателей вполне подходила предковая организация группы. При ней территория, на которой живет группа, как бы общая, а иерархи могут управлять ее использованием. Подходит для такого образа жизни и групповой брак, при котором тот, кто доминантнее и удачливее, имеет связь с большим числом женщин, а кто неудачлив — с меньшим.

Загонные охотники. Как возникла специализация по загонной охоте на крупных животных, пока покрыто мраком. В то же время жизнь охотников во времена расцвета — тридцать семь тысяч лет назад — вырисовывается довольно хорошо, причем в значительной мере благодаря их собственным зарисовкам своего быта. Но трактовать эти рисунки можно по-разному. Был период, когда кабинетные мыслители и писатели так романтизировали и героизировали жизнь охотников, что всем нам трудно избавиться от такой картины: сидят у костра усталые, но довольные охотники, и делят тушу мамонта. А позади сгрудились философы и спорят: как они ее делят? Поровну? По справедливости? По заслугам? А некоторые говорят, что как женщины укажут: на дворе, по их мнению, расцвет матриархата.

А жили охотники группами, в основе которых была иерархия мужчин. Оборонительной от хищников и конкурентов иерархии мужчин не трудно выделить из себя бригады загонных охотников: организация подходит (вспомним авангард павианьего построения), а приемы коллективных действий против хищника легко преобразуются в приемы охоты на крупных животных. Охотники образовали первую симбиотическую связь с другим видом — собакой. Они создали множество орудий и приспособлений. Но мало кто из читателей знает, что они были и первыми строителями. Для охоты загоном нужны огромные загоны — ловушки, куда загоняют стадо. Время кое-где сохранило до наших дней каменные стенки ловушек длиной в несколько километров, а в Каракумах — подобное по масштабам сооружение из земли. От деревянных же сооружений, которые могли быть не менее грандиозными и самыми распространенными, просто ничего не осталось. Но их много на наскальных рисунках.

На стоянках группа образовывала тесное поселение. Оттуда уходили на промысел бригады молодых охотников. Эти парни любили себя рисовать, и мы видим, что строй бригады — это строй павианьего авангарда, а в местах охоты — лагерь. Мы видим и рисунки ловушек, и приемы охоты, и сцены возвращения бригады на стоянку с добычей. Женщины на рисунках всегда много меньше мужчин (это означает, что они, как и у всех приматов, находятся ниже мужской иерархии) и обычно «приветствуют» их в позе подчинения. Много сцен группового секса, видимо, обычного занятия бригады по возвращении на стоянку. Нужно быть слепым, чтобы узреть в подобном образе жизни матриархат. Это самый обычный групповой брак.

Охотникам нужна огромная территория: на полсотни человек не менее семидесяти пяти километров в поперечнике с протяженностью границ до трехсот километров. Плотно охранять границу такой длины от соседних групп невозможно. Они легко могли проникнуть на чужую территорию, поохотиться и благополучно уйти с добычей, а владельцы лишь спустя какое-то время натыкались на их следы. Именно поэтому, возможно, охотники стали применять очень жесткий метод защиты территории: если уж заставали на ней чужих за охотой, с ними не церемонились (как это было принято у предков человека), а нападали и пытались убить. Мы знаем, что период загонных охот стал и началом жестоких территориальных войн с применением оружия и убийством. Он стал началом эры повсеместного людоедства.

Перепромысел — бич божий загонных охот — истощал запасы дичи и вынуждал охотников искать все новые и новые нетронутые места, расселяться. Не позднее, чем двенадцать тысяч лет назад они уже сумели проникнуть на все пригодные для охоты материки. Цивилизация загонных охотников была высокой и в техническом, и в духовном смысле. Это они открыли счет, календарь, символические знаки, освоили начала коллективного строительства, стали рисовать и ваять. Но перепромысел повсюду рано или поздно приводил их к экологической катастрофе. Узкие специалисты, они повсеместно начали вымирать, а их остатки «скатывались» к собирательству или примитивным незагонным способам охоты.

Специализация на загонной охоте шла под достаточно сильным действием естественного отбора (в основном в форме конкуренции небольших близкородственных групп), который усиливал некоторые инстинктивные программы поведения. Многие мужчины унаследовали от древних могучую страсть к охоте, и многим так хочется собраться мужской компанией верных друзей и двинуть куда-нибудь в глухомань, в новые края, совершать переходы, устраивать ночевки и дневки на все новых и новых местах.

Кому, с точки зрения древних охотников, принадлежала территория их группы? Как и раньше, всей группе, но использовалась она под контролем иерархов, которые намечали маршруты бригад, сроки и объект охоты, строительные работы.

Кочевые скотоводы. С разными видами животных, впоследствии ставших домашними, симбиоз образовывали разные популяции человека, в разных местах и в разное время. И происходило это весьма по-разному. Утка стала домашней одним путем, лошадь — совсем другим, а свинья — третьим. Сейчас мы обратимся к одомашниванию стадных млекопитающих, таких, как тур, предок коровы, или северный олень. Это все случаи, когда человек приспосабливал свой образ жизни к образу жизни симбионта, сам становясь кочующим существом.

Экологи единодушны в том, что первыми кочующими скотоводами становились при удачных обстоятельствах группы загонных охотников. Многие виды хищников, например львы или волки, как бы «пасут» стадо своих прокормителей, некоторое время кочуя за ним и рядом с ним, а стадо идет себе по традиционному сезонному маршруту. Охотники с собаками могли поступать подобно этим хищникам, а за стадом следовать все дольше и дольше. При этом, если убивать жертвы на глазах стада, оно будет все осторожнее, но если додуматься делать это скрытно, то стадо из поколения в поколение будет все спокойнее относиться к сопровождающим его людям и собакам. А эти начинающие пастухи неизбежно будут атаковать иных хищников, покушающихся на стадо, и прогонять с пастбищ конкурентные дикие стада. В результате члены стада должны ощущать явную пользу от пастухов и собак.

И в степях, и в саванне, и в тундре дикие стада совершают сложные миграции по определенным маршрутам и в определенные сроки года. Первые пастухи не могли изменить путь стада, а тем более осадить его на одном пастбище. Они могли «управлять» стадом, только ведя его по традиционному маршруту. Так, вчерашние территориальные охотники неизбежно становились кочевниками. Свою врожденную территориальную агрессивность пастухи теперь могли направлять на хищников, в том числе и охотников, на другие дикие стада-конкуренты и на встречающихся на пути чужих пастухов с чужими стадами. Много позже посредством искусственного отбора пастухи вывели более послушных животных, которых удавалось гнать туда, куда хотели люди.

Вступив в союз с диким быком-туром где-то в Европе, пастухи около восьми тысяч лет назад прошли со своими стадами в Северную Африку, где на месте нынешней пустыни Сахары были прекрасные саванные пастбища. К счастью для нас, пастухи любили рисовать на скалах, а сухой климат сохранил до наших дней тысячи их зарисовок природы и быта. Рисунок древних — клад для этолога. Хорошо понимая их врожденные мотивации, определяющие особенности отображения в рисунке реальных моделей, этолог видит в нем подчас не только больше искусствоведа, но и другое. Из рисунков ясно, что группа пастухов насчитывала несколько десятков человек, а крупного рогатого скота было в пять-шесть раз больше. Мужчин и женщин примерно поровну (что не странно), но поровну и коров и быков, причем быки не кастрированные. Они нужны для защиты стада от опасных хищников саванны, ведь стадо у этого вида построено тоже на оборонительной иерархии самцов.

Мы видим, что, нападая или обороняясь, круторогие быки с опущенными головами и вкрапленные в их строй мужчины с луками образуют защитную стенку, прикрывая коров, женщин, телят и детей. Это построение соответствует и оборонительному каре, инстинктивно создаваемому быками, и инстинктам человека, строящегося полумесяцем. На многих рисунках занятые своим делом быки изображены отдельно от коров, занятых другим делом. Мужчины со своими делами тоже часто изображались отдельно от женщин, которые, например, доят коров. Ясно, что иерархический ранг женщин и коров ниже ранга мужчин и быков, то есть перед нами вдвойне «патриархатное» сообщество. Рога некоторых быков украшены орнаментами, скорее всего обозначающими их высокий ранг в иерархии, признанный не только другими быками, но и нанесшими орнамент мужчинами. (Позднее другие народы, позаимствовав скот у кочевников Сахары, превратят украшение быка в культовый ритуал.)

Мы видим сцены собрания мужчин, на которых они соподчинены иерархически, причем на них надеты знаки, обозначающие их ранг. Мы видим, что самый низкий ранг — у рабов (их легко узнать, они черной расы). На одном рисунке заседание иерархов явно кого-то судит и к чему-то приговаривает. Много зарисовок сексуальных отношений. На них мы видим, как женщины провоцируют мужчин погоняться за ними и тут же отдаются на земле, зачастую по несколько пар рядом. Это признак группового брака. Позднее у многих кочевых народов групповой брак принял асимметричную форму полигинии (многоженства): мужчина живет со своими женами в групповом браке, но их заставляет жить с ним одним. Число жен стало соответствовать иерархическому рангу и связанному с ним достатку мужа. О том, почему у скотоводов полигиния экономически и возможна, и выгодна, писали много, поэтому не будем на этом останавливаться.

Как воспринимали древние пастухи-кочевники «территориальный вопрос»? Ясно, что жизненное пространство стада нашего скота принадлежит нам всем. Но куда и когда перемещаться по нему, решают иерархи.

Разбойники. Зоологи называют жизнь за счет отнимания у других клептопаразитизмом. Иерархия мужчин — фактически готовая для набегов банда. Достаточно перестать испытывать сострадание к чужим (а этого человек достигает легко) — и их можно грабить, было бы что отнять. Разбойничьи народы были повсюду в течение всей писаной истории человечества, не перевелись они и ныне. Труднее указать времена, когда их не было. Помимо специализированных разбойников, и все прочие народы при случае грабили и грабят как соседние народы, так и живущие в отдалении. Разбойники существуют и внутри любой популяции, грабят своих же. Ясно, что в среде древних полуразбойников-полупиратов-полуторговцев (а с этого начинали и такие уважаемые впоследствии народы, как финикийцы, греки, норманны) оборонительная суть мужской иерархии трансформировалась в подлинно военную организацию с соответствующей моралью (например, «право победителя» ограбить, изнасиловать и даже убить побежденного), боевой тактикой, уставами взаимоотношений. Разбойники — это верхняя часть иерархической пирамиды, живущая сама по себе и для себя. Важное место в их взаимоотношениях занимают принципы «справедливого» дележа награбленного. Сухопутные разбойники обычно делились по старшинству — занимаемому в иерархии уровню. Однако пираты, плававшие на гребных судах (где все, кроме капитана и рулевого, одинаковые по рангу гребцы), делились поровну. Все это кончилось на полностью парусных кораблях с их разделением труда.

Представьте себе, читатель, что теорию «первобытного военного коммунизма» как светлого этапа всего человечества некоторые кабинетные мыслители XIX века высидели, читая книги о древних пиратских народах! Но мы-то с вами теперь знаем, что приматы свое, кровно заработанное, добровольно нижестоящим не передают. Отнятое же — могут и поделить. Все человечество не могло жить грабежом, и поэтому в древности не было дележа добытой собственным трудом пищи поровну.

Растениеводы. Современные радиоуглеродные датировки (запасов пищи, выжигания травы и кустарников и т.п.) развеяли миф о позднем, завершающем возникновении растениеводства — симбиоза человека с растениями. Оно не моложе скотоводства, и первые растениеводы были современниками расцвета загонных охотников. А если предположить, что все начиналось с огораживания плодоносных деревьев (чтобы не подпускать к ним других видов — конкурентов), то до этого должны были додуматься некоторые собиратели. Этот способ огораживания с целью сохранить себе урожайное дерево невольно защищает молодые побеги вокруг него. И поэтому огораживание одновременно способствует появлению целой рощи полезных деревьев (независимо от того, понимает или не понимает это человек).

Дело в том, что очень долго выращивание растений могло быть лишь вспомогательным занятием собирателей. Нет такого вида растений, который один может обеспечить полноценное питание человека, особенно в детском возрасте. Да и вообще, все растения вместе все равно неполноценны без дополнения пищей животного происхождения. Растениеводство могло стать главным занятием для популяции только после обмена технологиями выращивания разных растений с другими популяциями. А также либо при дополнении растениеводства либо рыбной ловлей или охотой, либо при заимствовании некоторых домашних животных от скотоводов.

От первых земледельцев не осталось почти никаких материальных следов, и нам неведомо, как приспосабливали они к новому занятию группу, изначально предназначенную для собирательства. Однако сразу следует напомнить, что переход к растительной пище — это спуск по экологической пирамиде, и пахарю нужно много меньше земли, чем собирателю, скотоводу и, тем более, загонному охотнику. На очень же плодородных землях или при высокой технологии и урожайности — и того меньше. Поэтому обычная для человека группа легко может стать довольно плотным оседлым поселением со своей территорией, окруженной неохраняемым жизненным пространством — источником дополнительных материалов и тому подобного.

 

Четыре типа земледелия

По отношению к особенностям почвы в разных местах может быть четыре типа земледелия.

Один — в местах, где почвы естественным образом восстанавливают свое плодородие, например, в долинах и дельтах рек, приносящих при разливах ил. Тут от человека не требуется обязательно уметь восстанавливать почву.

Другой — в лесах, где возможно подсечно-огневое земледелие. Тут человеку не обязательно уметь сохранять плодородие почвы. Вырубая и пережигая лес (или саванну), люди создают плодородные участки, урожай на которых постепенно, год от года, падает. Спустя сколько-то лет подсечные земледельцы выжигают новый участок леса и переселяются туда, а на заброшенном поле, зарастающем вторичным лесом, постепенно, вследствие естественных биологических процессов, идет восстановление плодородного слоя земли. Понятно, что таким земледелием нереально заниматься поодиночке или каждой семье отдельно, а лучше весь цикл вести всем поселением сообща. Подсечные земледельцы кое-где достигали такого уровня организованности, что по указанию сверху переселялись целые городки (так было в некоторых цивилизациях индейцев Мезоамерики). Брошенный город зарастал тропическим лесом вместе со всеми своими замечательными храмами и общественными сооружениями, а люди начинали жить в городе-дублере, предварительно расчистив его и поля от растительности. Брошенный же город погружался, как заколдованный, в сон, пока в него, завершив цикл переселений, не возвращались потомки покинувших его жителей.

В европейских лесах до подобной организованности не доходило, но и там ранние подсечные земледельцы были, по сути дела, сельскохозяйственными номадами. Их организацию позднее назвали первобытной общиной. Обилие не очень плодородной, занятой лесами земли в сочетании с не самыми благоприятными для земледелия погодными условиями в центральной и северной частях Восточной Европы было одной из главных причин того, что подсечное земледелие в этих местах сохранялось много дольше, чем в других. Фактически земледельцы здесь так и остались номадами, превратив общину в «мир» и постоянно расселяясь на новые земли, в основном на восток и юг.

Третий тип земледелия — ирригационный, на засушливых землях с потенциально очень высоким плодородием (при достатке воды). Если он применяется в крупных масштабах, то неизбежно требует, во-первых, очень большого объема строительных усилий массы людей при создании ирригационной системы, во-вторых, меньших по объему, но координированных усилий по ее поддержанию, а в-третьих, иерархической надстройки, распределяющей воду по какому-то разумному принципу. Во влажном субтропическом климате есть его аналог — строительство террас и тому подобных сооружений.

Четвертый тип земледелия может применяться на обычных почвах, но главное в нем — технология сохранения плодородия почвы и ее улучшения путем многих приемов: от мелкой мелиорации и правильного севооборота до внесения удобрений. Такое земледелие полностью оседло, оно может восстановить и почвы, истощенные подсечными земледельцами. Глубокое понимание жизни каждого клочка почвы, слежение за ее ответом на воздействие земледельца, точное соблюдение воспринятых из традиции приемов в сочетании с попытками новаций — все это требует, чтобы земледелец подобного типа не только сам в течение всей своей жизни на собственный страх и риск возделывал одно и то же поле, но и принял его от отца, а передал своему сыну.

 

Чудо любви

Еще некоторые античные агрономы поняли, что сельское хозяйство (не только земледелие, но и животноводство) — взаимодействие живого с живым (человек, рабочий скот, продуктивные животные, растения, почва, пастбище). И что это взаимодействие неэффективно без заботливой любви со стороны человека. Ни приказами, ни понуканием, ни угрозами, ни наказанием, ни призывами, ни лозунгами, невозможно заставить почву повышать плодородие, корову давать больше молока, а пшеницу лучше наливаться. Причем нужна любовь каждого человека, участвующего в сельском хозяйстве.

Многие люди проявляют необходимую симбионтам любовь, если они персонально связаны с ними, образовали замкнутое единство, знают, что за них никто ничего делать не станет. При коллективной же ответственности любовь не родится вообще или угасает, так как исчезает обратная связь — благодарная реакция живого на мои конкретные усилия. Поэтому, в то время как в области техники людям вполне удается организовать обширное коллективное производство с высокой эффективностью (ибо машинам, инструментам, станкам вполне достаточно, чтобы с ними правильно, по инструкции обращались), в области сельского хозяйства коллективное производство всегда малоэффективно.

Уже древнеримские агрономы, перепробовав все способы ведения сельского хозяйства и посмотрев приемы окружающих народов, заключили, что наибольших успехов по биологическим показателям эффективности достигает хозяин, обрабатывающий свой наследственный участок с семьей и (или) домашними рабами, почти членами семьи. За ним стоит арендатор на неограниченно долгий срок, а в самом хвосте ряда оказывается крупный латифундист, обрабатывающий огромные поля коллективными действиями сотен недомашних рабов. По небиологическим показателям, например себестоимости продукции и рентабельности, латифундисты могут выигрывать у семей. Но это совсем иная сторона дела.

Словом, переход к земледелию толкает человека обрабатывать землю индивидуально, а жить — на своем участке, в парном браке, дающем сыновей-наследников и продолжателей заботы о хозяйстве. До такой модели жизни пахаря можно додуматься разумом, можно найти ее эмпирически, а можно и стихийно, на подсознательном уровне, если у человека сохранились в рудиментарном виде очень древние инстинктивные программы семейного животного, живущего на своей охраняемой территории.

 

Разные типы земледелия дают разный общественный результат

Из перечисленных выше четырех исходных типов земледелия первый и последний не имеют препятствий для индивидуального владения землей. Изолированные от нападений извне группы в таких условиях могли легко распадаться на самостоятельные семьи, а ненужная оборонительная верхушка — редуцироваться до нескольких человек (староста, шаман, жрец, судья). Так, например, без пирамиды власти обходились более двух тысяч лет многие угро-финские племена, лесные земледельцы Восточной Европы. Заметим, что при этом оборонительные возможности поселения снижаются, и оно легко может быть захвачено посторонней иерархической структурой.

Ирригационное земледелие, требующее обширных земляных работ в форме обязательной для всех земледельцев повинности, способствует сохранению и разрастанию пирамиды власти, которая теперь находит себе новое применение — руководить общественными работами, управлять и распределять. Для всего этого, а также для содержания самих себя власти вводят еще и подати, забирая себе часть урожая. Механизм повинностей, податей, налогов запустить в обществе людей очень легко, ведь это старый инстинкт приматов — отнимать у нижестоящих. Чтобы драгоценная мелиорированная почва использовалась продуктивно, она распределяется между земледельцами наделами. Земледелец должен рассматривать надел как почти свой, но контролируемый властью, а ирригационные сооружения как полностью принадлежащие власти. Власть же все воспринимает как свое, а землепашцев — как необходимый и послушный элемент системы, то есть тоже нечто ей принадлежащее. Власть может сохранить за собой и прежнюю функцию — боевой организации для защиты территории общества — и сильно ее развить, вплоть до армии.

При индивидуальном земледелии в популяции идет естественный отбор тех генов, комбинация которых образует земледельческий талант. Ведь если хозяин участка пользуется им неумело, почва истощается, а с ней истощаются он сам и его потомство. Помимо этого, происходит отбор самих земледельцев: неудачники оставляют участок и ищут для себя иное применение. При ирригационном земледелии все то же самое, но, помимо отбора, отнять у нерадивого участок может и власть.

Номадное подсечно-огневое земледелие, как мы видели на примере индейцев Мезоамерики, тоже может выделить обширную верхушку власти, которая берется управлять коллективными работами и облагать землепашцев податями. Последние жили семьями на наделах, но вся земля числилась одновременно за верховной властью.

Бывает и другой вариант общества подсечных земледельцев: властная структура редуцируется, потому что ее функции берет на себя собрание землепашцев. Оно решает, когда расчищать новые участки леса, что строить, какие подати собирать, как пользоваться общественными угодьями и как распределять пахотную землю между членами общины. Естественно, что подобное собрание будет действовать по принципу справедливости: все должны участвовать в общественных работах одновременно и в равной мере, и все должны получать равные наделы с равным качеством почвы. Если у кого-то надел оказался продуктивнее, чем у других, то надо устроить передел; никого нельзя лишить надела, как бы плохо ни шли у него дела. Древний обезьяний инстинкт полностью удовлетворен: земля принадлежит всем нам, я наделом только временно пользуюсь, но под контролем власти, образуемой теперь всем собранием.

Давно было понятно, что столь приятно выглядящий со стороны коллективизм подсечно-огневой общины чреват печальным историческим плодом — застоем. Он сковывает ее прогресс в отношении биологической эффективности и развития навыков повышения плодородия почвы. В этом мире возможно только такое проявление индивидуальной инициативы (включая технологию земледелия), на которое еще до ее проверки дадут согласие все. Переделы никак не стимулируют учиться обрабатывать землю так, чтобы плодородие ее росло, а без этого нельзя расстаться и с подсечно-огневым земледелием. Действительно, стоит кому-то начать получать более высокий урожай благодаря своим правильно направленным усилиям, как соседи потребуют переделить этот надел. Генетики видят в этом еще один недостаток: в такой популяции не отбирается земледельческий талант, такие люди могут заниматься сельским хозяйством хоть тысячу лет, а остаются к нему все такими же неприспособленными. Из-за ослабления иерархии живущие «миром» общины утрачивают оборонительную структуру и рано или поздно будут захвачены какой-нибудь организованной боевой группой.

Во многих местах, в том числе в Западной Европе, в конце концов нехватка новых нераспаханных территорий заставила подсечно-огневых земледельцев перестать забрасывать поля и деревни, а вынужденная оседлость — учиться восстанавливать плодородие почвы агрономически. Этот процесс сопровождался неизбежным для нового способа ведения хозяйства угасанием коллективистских порядков и укреплением наследственного владения землей. В Восточной же Европе с ее безграничными лесами тактика забрасывания истощенных земель вместе с деревнями, а с ней и коллективистская психология общины как бы законсервировались, и сначала землепашцев поработило растущее по восходящей крепостное право, а потом, после короткой передышки, его подменили социалистические формы ведения сельского хозяйства, окончательно лишившие земледельца не только хотя бы временного надела, но и всякой надежды на него, а с ними и остатков того любовного отношения к земле, без которого она ничего путного не родит.

 

Как же мы ее обустроим?

Особый путь русского земледелия с самого начала не был лучшим из возможных и, чем дальше, тем глубже заводил в тупик. Ни русского крепостного, ни колхозника сохранение и культивирование властями архаичного земледельческого коллективизма не сделали ни богатым, ни счастливым. Уже не первое столетие очевиден и выход из тупика — свободный земледелец на своей земле. Прыжок в это состояние казался страшным и помещику, и крепостному, как теперь он кажется страшным и руководителю агропромышленного комплекса, бывшего колхоза или совхоза, и его рядовому работнику. Ведь недаром крепостное право в России не отмерло естественным путем, а было принудительно отменено царем-реформатором. Неэффективные агропромышленные комплексы тоже не отомрут сами, они будут всеми силами цепляться за свои привилегии — коллективную безответственность, круговую поруку, нерентабельность, дотации, списание долгов. Они не потерпят параллельного развития фермерского сектора в сельском хозяйстве страны. Они могут быть лишь распущены путем реформы сверху. Нужный России свободный земледелец не появится, пока его будущее не защитит право частной собственности на землю. Конечно, частная собственность на землю имеет много темных сторон, это не идеальная система. Но ничего лучшего человечеству для динамичного, эффективного сельского хозяйства найти не удалось.