1
По берегам Невы среди тумана
в предутреннюю пору я бродил.
И образы и рифмы находил
и примерял для своего романа.
Сопоставлял сердечные томленья,
пути народов, тайны вечных книг
с Источником, к которому приник
в надежде разрешить свои сомненья.
Вводил в каденции тихозвучащих струн
свой тонкий мир, как часть большого мира.
Играл с листа гигантского клавира
на нежной флейте темы древних рун.
Но не стихали ни растерянность, ни грусть
по поводу всемирной нестыковки.
И Бог мой рaспятый несильный и неловкий
сказал мне -- "Я ответить не берусь
на твой мучительный вопрос -- Доколе
Гармония у пошлости в неволе".
2
Не пишутся ни песни, ни сонеты...
Забиты двери в старый Храм Искусства,
мой дом поэзии нетоплен, в окнах пусто,
роскошных пиршеств сгинули приметы.
Ушли Ронсар блистательный и Дю Белле глубокий,
жестокий Лермонтов, Цветаева богиня,
трагический Бодлер, Верхарн зеленоокий.
И Александр Сергеич, видимо, покинет.
Мне Данте сообщил -- гостит он у Сафо,
пьют у Волошина Есенин и Овидий,
а Шиллер с Байроном у Шелли в славном виде,
и Свифт на диспут пригласил Дефо.
Не пишет мне Шекспир и новыми вещами
меня не балуют ни Тютчев и ни Блок.
Ни Гумилёв, ни Анненский меня не навещают,
Рембо погиб в песках измучен, одинок.
Но в сердце у меня, как в маленьком отеле,
они порой гостят и спят в своих постелях.
3
И задал я себе возвышенный урок.
И свет словесности и радость узнаванья
мне облегчали и терпенье и старанье.
Приподнимая к Небу мой чертог,
к бумаге и к перу прикосновенье
несло всенепременно вдохновенье.
Я понимал -- Прекрасная Пора
по высшей Прихоти подарена мне лично,
когда мечтанье, логика и знанье
так обостряют чувство и вниманье,
что кажется божественной игра,
обозначаемая словом Жизнь обычно.
Явился звук. Окончилось молчанье,
что много лет являлось стилем бытия,
где тихо пела музыка моя,
чтоб усыпить тревогу и отчаянье.
Я привыкаю к искренним словам,
что накануне написал я сам.
4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
. . . . . . . . . . . . . .