Зачем это Маша торопит шофера, Кусает какую-то горькую травку? Уже половина девятого скоро, Она подвела синеглазого Славку! На длинной скамейке Тверского бульвара Сидит он, куря ароматные «пушки» А слева — влюбленная пара. А справа задумчивый Пушкин. Она не пришла, не придет — это ясно! Так можно всю жизнь просидеть и напрасно. А завтра мы в Тушино едем. И надо Как следует выспаться. Тут не до шуток: Пройдет испытание наша бригада Не в недрах, а в небе — в прыжках с парашютом. Уфимцев! Такие к тоске не способны, Грустить не умеют, хотя молчаливы. Могучие люди бывают беззлобны И робостью внешней красивы. Он выломал палочку и прилежно Письмо начертил на дорожке песочной: «Мария, люблю» осторожно и нежно На грунте рассыпчатом, грунте непрочном. Поднялся, ушел. И доехав до дома, На койке скрипучей уснул он мгновенно. Его не разбудишь, пожалуй, и громом. (Еще мы громов не слыхали военных.) А Маша примчалась к скамейке заветной Лишь в 9-15. В смятенье, в печали. Но слов никаких на песке не заметно: Другие влюбленные их затоптали. (Когда бы владел я волшебною силой, Я все написал бы и сделал иначе: Привел бы тебя на свидание с милой И всем раздарил бы Любовь и Удачу.) Как мучилась Маша одна до рассвета Томилась на крайней скамейке садовой. Сам Горький, пройди он дорожкою этой, Узнать не сумел бы девчонки бедовой. О чем она думала в час предрассветный, Глаза заслоняя шершавой ладонью? Конечно, не злым подозреньем, не сплетней Терзалось сердечко ее молодое. Ей виделось нашей судьбы продолженье: Война громыхает над краем сожженным И Славка-пилот улетает в сраженье, А ей ожидать, как положено женам. А вдруг на него налетели фашисты?! Их много, а он одинешенек в тучах. Машина пылает. Он прыгать решился Вот прыгнет — и пулю вдогонку получит. «Любимый! Не смей раскрывать парашюта, Пока тебе неба и выдержки хватит! Открой его в долю последней минуты, Не то тебя ветер на крыльях подхватит. Для пули фашистской ты станешь мишенью… Чтоб не было в битве любимому тяжко Пример показать приняла я решенье И утром попробую прыгнуть с затяжкой» И вот оно утро. Мы едем в трамвае. И пригород быстро несется на встречу. В открытые окна вагона врываясь, Зеленые ветви ласкают нам плечи. Навек неразлучных сегодня нас трое. Акишина в нашей компании нету, — Он дома остался, он очень расстроен: Врачебному парень подвергся запрету. Но если бы ты заглянул в мою душу (Не выдай, не выдай, товарищ хороший) То понял бы сразу: я попросту трушу И даже завидовать начал Алеше. Но дышит спокойствие рядом со мною, Твердит, как урок, рассудительный Слава: «Находится слева кольцо вытяжное, Скоба запасная находится справа. Вылазь на крыло! Как в Москву-реку с вышки, Ныряй без раздумий — солдатиком, рыбкой. Об этом еще не написаны книжки, Мы первые будем», — добавил с улыбкой. Нам все начинать выпадало на долю, Недаром недавно звались «пионеры». Эпоха такою была молодою, Что в прошлом нечасто встречались примеры. У края покатого летного поля Пирует с подругами шумная Леля. Консервы лежат на вчерашней газете И скромные ломтики серого хлеба. Вокруг на траве мы расселись, как дети, Близ летного поля у самого неба. Что с Машей? Она опустила ресницы А Слава? Он смотрит в небесные дали Как важно им было бы объясниться! Зачем им друзья в это утро мешали? Товарищи! Небо зовет голубое, Нас ждут самолеты на поле зеленом, И мы в парашютную входим гурьбою, И каждый гордится комбинезоном. Инструктор сверкает вставными зубами. Страшней мне становится с каждой минутой. Заводят У-2, и лиловое пламя При выхлопе рвется из патрубков гнутых. (У-2 не зовется еще «кукурузник», Еще не летит над сожженной травою, Овеянный славою всесоюзной, Всеевропейскою и мировою.) Мне первому прыгать. Проклятый алфавит! До буквы моей никого не нашлось. Пилот преспокойно на взлетную правит, Ангары и люди уносятся вкось, И машет Уфимцев мне рыцарской крагой. Куда-то — не в пятки ль? — уходит душа. Я после скажу, что был полон отвагой, Когда приземлюсь, парашютом шурша. Одна лишь надежда, что красные кольца Кругами спасательными на груди Но ты в эти выси взлетел добровольцем От имени тех, кто всегда впереди. Бесстрашным зовется твое поколенье! У-2 тарахтит и заходит на круг. Что храбрость? Нелегкое преодоленье Животного страха, дрожания рук. Смелей комсомолец! Я все-таки трушу. В лицо ударяет порыв ветровой Пилот меня резко толкает. Я рушусь Из облачка вниз головой. Рывок! И за кратким мучительным громом, Треща, раскрывается шелковый зонт, Я тихо вращаюсь над аэродромом, Как циркуль, где радиусом горизонт. Кому рассказать, что я счастлив по-детски, И небо чудесно, и ветер горяч? Запеть бы! Но песни свои с Дунаевским Еще только пишет Кумач. И вот как плетеные белые вожжи, Тяну на себя парашютные стропы, Чьи длинные тени протянутся позже, Как меридианы на карте Европы. Распалась налитая воздухом чаша. Беспомощный шелк на траве серебрится. Второй — по алфавиту — прыгает Маша, И взглядом ее провожает Уфимцев. Дружочек наш милый! Так быстро взлетела, Товарищам слова сказать не успела… В решеньи своем никому не призналась. Все выше ее голубая дорога. Внизу на земле ее сердце осталось, Бессонная ночь, и печаль и тревога. Мотор выключает, командует летчик: «Пошел!» Кувыркается в небе комочек. Сейчас вытяжной парашютик заблещет, Стремительный шелк за собой увлекая. Комочек несется, мелькая зловеще; Мгновенна как вечность, секунда такая. «Успею! Успею! Не мне это больно — Тому, кто в бою не уйдет от погони. Земля уже близко. Однако довольно…» Но тут ускользнуло кольцо из ладони. И все… Только мчится и воет сиреной Машина. Да белый халат на подножке, И врач на одно опустился колено Над чем-то ужасным на взлетной дорожке. Под пологом шелковым, пологом белым Не ты, наш дружок. То, что было тобою. Не знает никто твоих помыслов смелых, Рожденных в предчувствии первого боя. Еще до Расковой, еще до Гастелло Девчонка, десяток инструкций нарушив, По мирному небу звездой пролетела, Пылающий след прочертив в наших душах. Отставить прыжки! Тишина неживая. Кайтанов безмолвствует, с виду бесстрастный, Но слезы, в рябинках его застревая, На утреннем солнце сверкают и гаснут. Носилки. И Леля с пустыми зрачками, И Слава Уфимцев с лицом словно камень. Он шепчет, пронизанный холодом лютым: «Позвольте мне прыгнуть с ее парашютом…»