В облике маленьких городов Украины есть особенная, ни с чем не сравнимая прелесть. Есть и некая светлая таинственность, облагораживающая душу, и в то же вре­мя — покоряющая и зовущая к себе открытость.

Может быть, обаяние городков правобережья и лево­бережья Днепра в близости любого из них стольному граду Киеву, а он для меня всегда и навсегда — любимый город; а может, величие их в том, что все они как бы ветви одного дерева — так породнились с окружающими их села­ми, да еще издавна — с гоголевских времен...

Городки эти — родители героев-воинов, строителей, ученых, поэтов, садовники нежной и доброй украинской ночи, собиратели истории и колыбель патриотизма, интер­национализма: они прогоняли поработителей, они вдохнов­ляли Пушкина и хранили тайну декабристов, сострадали Тарасу Шевченко и Адаму Мицкевичу, они улыбались Шолом-Алейхему и Николозу Бараташвили, с любопытст­вом встречали Оноре де Бальзака, дружили со всеми, кто шел к нам с дружбой...

Я не просто видел их и не случайно знаком с ними.

Я покидал их, оставлял на горе и муки, и сердце обли­валось кровью. Я был в рядах тех, кто возвращал им свободу, видел их разрушенными, исстрадавшимися, но счастливыми.

Если б у меня хватило силы поклониться и тому, и другому, и третьему, побывать вновь или впервые, узнавать их, рассказывать людям о каждом городке и вновь узнавать!

Но сегодня, не оставляя и не прерывая трудной беседы о Зеленой браме, повествую об одном из них, особенном, неповторимом и таком же, как все другие.

И не про все успею рассказать.

Еще останется на другой раз слово о торжественном — одном из самых лучших и необыкновенных в мире — парке Софиевка, и может быть, когда-нибудь сложу песню о юных красавицах уманчанках, и все равно никогда не пойму, откуда их так много.

Бело-зеленая, тихая, ласковая Умань...

Есть у нас великие города, подвигом своих защитников и граждан заслужившие гордое и прекрасное звание горо- дов-героев, есть крепость-герой Брест, есть города, на зна­мени которых боевые ордена.

Надеюсь, читатель не осудит меня, если признаюсь, что про себя называю маленькую Умань городком-героем. В общем, это мое личное дело, но объяснить, почему такой образ укоренился в сознании, наверное, я должен.

Не скажу, что недолгая оборона самой Умани остатками войск 6-й и 12-й армий, сведенных уже в «группу Понедели­на», могла принести и принесла городку славу героя.

Никого не утешит и тот факт, что такой маневр, как оставление городка, был необходим. Эх, если бы приказ при­шел несколько раньше!..

Нет, история требует, чтоб с ней считались: было именно так, как было.

И все же современникам и потомкам, мне кажется, надо знать, что по этому поводу думает западногерманский исто­рик генерал-майор Вегенер.

В книге «Группа армий «Юг», вышедшей через десяти­летия после войны, рассматриваются как равные по значе­нию два события, смешавшие все планы захвата Украины и нанесшие тяжелый урон фашистским войскам: «Битва под Уманью» и «Битва за Киев».

Значит, все, что было в округе, в Зеленой браме, вспоми­нается генералом Вегенером и его соратниками как битва под Уманью.

Да, есть и другие свидетельства «с той стороны».

А что происходило в оставленной нами Умани?

Многие ее защитники в первой половине августа вновь оказались на окраине города, в птичнике и карьере кирпич­ного завода, обезоруженные, перебинтованные и с открыты­ми ранами, иные закованные в кандалы (я сам видел, да и люди помнят), шатающиеся от голода, оборванные и босые.

В попытке оказать им первую помощь — начальный под­виг уманчан.

Я имел печальную возможность наблюдать его через двойной ряд колючей проволоки, терновым венцом окружав­шей концлагерь. Ограждение между столбами и вышками было еще и разлиновано проводами высокого напряжения, но все, что творилось снаружи, хорошо просматривалось. Уманчане со всех сторон обступали лагерь густой толпой, не обращая внимания на то, что они — в секторе обстрела со сторожевых вышек. Охрана могла в любой момент открыть огонь из пулеметов для предостережения и просто так, для забавы. Но уманские женщины, дети, старики с узелками продуктов не уходили со своей позиции, не отступали ни на шаг...

Они стояли сутками, наверное, ждали чуда, пытались всеми правдами и неправдами передать съестное и воду погибающим от ран, голода и жажды своим воинам.

Так было все дни, пока я находился в лагере; с двух сторон колючей ограды стояли люди одной судьбы — плен­ники и оккупированные, разделение их было условным, ибо те и другие оказались «под немцем», оказались невольника­ми и всем надо подниматься, борьбу с врагом продолжать, только пока не очень точно известно, как. Может быть, тогда уманчане сами еще не ощутили, что уже включились в анти­фашистскую деятельность.

Невольники, толпившиеся по ту сторону колючей прово­локи, силились перебросить через нее ломти хлеба, яблоки, шматы сала, завязанный в марлю творог. Некоторые горо­жане, протолкавшись поближе к воротам, успевали передать продукты новым узникам, собранным жандармерией по лесам и селам и теперь группами загоняемым в лагерь. Охранники вырывали из их рук свертки, швыряли хлеб в грязь, ударяли людей прикладами, хлестали плетьми, пинали сапогами, а то и открывали стрельбу.

Но уманчане не сдвинулись с поста, и это не каламбур (возможны ли здесь каламбуры!) — действительно стояли насмерть.

Можно только поражаться бесстрашию женщин только что оставленного войском и захваченного врагом города.

В комендатуру концлагеря каждое утро приходили горо­жанки и просили свидания со своими мужьями... с людьми, которых они видели через колючую проволоку впервые в жизни! Мгновенно разобрались они в особенностях норди­ческого характера. Оказывается, германские рыцари весьма падки на взятки и своеобразно честны — если продали умирающего советского солдата за шнапс и сметану, то уж не обманут, отдадут.

Пленному начальнику заставы 97-го Черновицкого погранотряда Андрею Михайловичу Грабчаку, когда его гнали в колонне на работу, неизвестная женщина передала сверток со штатской одеждой. Он сумел тут же переодеться и «утечь», раствориться в толпе. В деревенском картузе и старой куртке он пошел на восток. Обычно говорят — шел к своим, а мне бы хотелось сказать, что Грабчак шел от своих к своим. Перешел фронт, а в конце сорок третьего вернулся: его выбросили с самолета в район Житомира. Он вскоре отличился как партизанский командир, бесстрашно действовал и заслужил звание Героя Советского Союза.

В сиянии его Золотой Звезды есть и отсвет скромного подвига не известной ему, да может, и вообще до сих пор никому не известной уманчанки, вырвавшей его из Уманской ямы.

Я нахожусь в переписке с красными следопытами Ума­ни. Ведя поиски героев и подвигов Великой Отечественной, они забираются порой в дальние края, рассылают письма по всей стране.

Не в укор им, а все же хочется посоветовать: раскройте историю улочек, на которых живете, по которым в школу и из школы ходите каждый день, вглядитесь в судьбы своих соседей, ну и, конечно, поспрашивайте своих дедов...

Обстоятельства сложились так, что уманчане и воины 6-й и 12-й армий после трагического августа объединились и породнились для борьбы с фашистскими захватчиками.

К сожалению, найденные местными краеведами, истори­ками и следопытами факты и материалы до сих пор не собраны воедино, не обобщены, остаются эпизодами. Их необходимо сложить, систематизировать, свести в одну кар­тину, и будет она величественной и поражающей.

На западе, в странах, которые были оккупированы фа­шистами в годы второй мировой войны, существуют два термина и два понятия: партизанская борьба и движение Сопротивления. Применительно к нашей жизни в обиход не вошло последнее словосочетание, наверное, потому, что этот термин не отражает в полной мере и смысл, и содержание нашей борьбы. Огромный размах партизанского движения и подпольной деятельности на оккупированной территории СССР позволяет говорить о всенародной борьбе советских людей с фашистскими захватчиками, и один из подтверж­дающих примеров — Умань и ее округа, включая Зеленую браму.

Известно, что обкомы и горкомы партии, политуправле­ния и политотделы сражающихся войск в глубокой тайне готовили и оставляли на территории, обреченной на окку­пацию, подпольную сеть, а несколько позже забрасывали — уже через фронт — партизанские, разведывательные и ди­версионные группы.

И в Умани на случай, если придется сдать город, был создан центр для подпольной работы. Но входившие в него люди, еще не успев начать действовать, погибли в последних боях за город. И все же борьбу с оккупантами уманчане начали 2-го августа, на следующий день после отхода 6-й и 12-й армий в район Зеленой брамы, встали в строй бойцов, имея чисто символического, но великого командира — свою верность Советской Родине.

Согласно данным Черкасского облпартархива, в Умани действовало пять крупных подпольных организаций. Учтено около шестисот подпольщиков.

Я не смогу уточнить эти сведения, но попробую внести поправку: ведь это имеются в виду лишь жители города, так или иначе связанные друг с другом, вошедшие в систему организованной борьбы.

А ведь отсутствует, не учтена, не внесена в списки та женщина, что передала крестьянскую одежду пограничнику Андрею Грабчаку, будущему Герою Советского Союза. А разве она не участница борьбы, разве можем мы не учитывать ее скромный и великий подвиг?

И сколько было подобных героев и подвигов в Умани!

Пути подпольщиков сходились не только к опасному ограждению Уманской ямы.

Вспыхивали пожары в местах, где просто так они не могли возникнуть: в мастерских, где оккупанты ремонти­ровали танки, на аэродроме (в июле 1943 года подполь­щики Евгений Корпачев и Тимофей Коробкин сожгли два самолета!).

В театре во время спектакля неожиданно гас свет, а когда он вспыхивал вновь, оккупанты уже не могли отыскать тех, кто сбросил с верхнего яруса, расшвырял по залу пачки листовок.

А листовки, призывавшие к борьбе и сулившие незва­ным гостям неминуемый крах, были не через фронт до­ставлены, а отпечатаны в местной типографии, да еще и не только на русском и украинском, но и на немецком языке.

Днем в местной типографии печаталась фашистская газетенка «Уманский голос», а по ночам — листовки.

О размахе «печатной» деятельности уманчан свидетель­ствует приказ гебитскомиссара, требовавший, чтобы хозяева каждое утро осматривали стены своих домов, заборы, стол­бы и стволы деревьев на улице и, если найдут листовки, немедленно, не читая, сдавали их в полицию. Задержанные с листовками будут повешены, а поймавший распространи­теля листовок получит «на тысячу рублей продуктов и гектар усадьбы».

А ведь не осталось сведений, что кто-либо награжден этой кровавой премией! Боевая порука связывала жителей города, подпольщиков и партизан: и тех, кто входил в орга­низации и группы, и тех, кто, быть может, даже не считал себя участником борьбы, а все-таки был им.

Один читатель задал мне в письме вопрос: почему с таким опозданием открываются новые данные о подпольной дея­тельности на оккупированных территориях. Не наслоились ли позднейшие домыслы, не приписывает ли кое-кто себе несовершенные подвиги, не фантазируют ли журналисты?

Отвечу: Советская Армия не смогла бы победить, если бы не сражался с врагом весь наш народ, если бы не только в организованной партизанской и подпольной деятельности, но и в скромном, но твердом и убежденном повседневном сопротивлении оккупантам не участвовали тысячи и тысячи жителей оккупированных городов и сел.

Сколько человек, достойных песен, погибло в Умани, так и не назвав своих имен!

Военное время характерно великим движением, пересе­лением и перемещением народа. Многие юные борцы с фашизмом из той же Умани сразу после освобождения встали в ряды наших войск, сложили головы на полях освобожденной ими Европы.

В сложной обстановке освобожденных городов невоз­можно было сразу и по-быстрому разобраться.

Вот один пример, что называется, из литературы.

Счастливая случайность, журналистское везенье натолк­нуло моих товарищей Михаила Котова и Владимира Ляс- ковского, фронтовых корреспондентов «Комсомольской правды», на следы краснодонской организации «Молодая гвардия» сразу же после освобождения шахтерского го­родка.

Газета опубликовала их большую статью. Ознакомлен­ный с привезенными в Москву материалами, загорелся те­мой писатель Александр Фадеев. По командировке ЦК ВЛКСМ он немедленно направился в доселе почти никому неведомый Краснодон.

Фадеев считался в нашей среде едва ли не самым медленно работающим писателем. А тут за несколько месяцев была создана замечательная «Молодая гвардия», роман, документальный в основе.

Деятельность подпольной комсомольской организации стала всенародно известна именно в фадеевской трактовке, некоторые литературные герои действовали на страницах романа под подлинными именами краснодонских юношей и девушек, иные были одарены чуть измененными фами­лиями.

Через годы события и судьбы, связанные с организа­цией «Молодая гвардия», в результате проведенного рассле­дования потребовали частичного пересмотра.

Помню, как переживал Александр Фадеев, узнав, что юноша, которого он изобразил (почти не изменив фамилию) малодушным и даже показал виновным в провале организа­ции, на самом деле чист перед Родиной и товарищами. Были обнаружены и преданы суду подлинные предатели и палачи.

Но коллизии романа и репутации его действующих лиц были уже слишком широко известны читателям знамени­той книги...

Я помню и противоположные случаи. Мы, газетчики, как поется в песне, «первыми въезжали в города» и поспеш­но собирали сведения — что тут было. Однажды, в первые минуты нашего пребывания в освобожденном городке, ко мне подошел разбитной парень в папахе с нашитой поперек красной лентой и стал торопливо рассказывать про «парти­занщину». Мне не понравился такой оборот речи, мы так не говорили, но корреспонденцию я все же написал, новый собеседник фигурировал в ней в лучшем виде. К моему счастью, корреспонденция опоздала в редакцию и не была опубликована (шло бурное наше наступление, освобожда­лось много городов). А через несколько лет я узнал, что мой тогдашний собеседник — из числа хитрых и предпри­имчивых полицаев, накануне нашего прихода нацепивших красные ленточки на папахи.

Что и говорить, время было сложное.

История борьбы с оккупантами в Умани исследуется и поныне; вероятно, не все факты уже известны прежде всего потому, что противостояние оккупантам не считалось по­ступком выдающимся и особенным. Это было бытие, по­вседневность. Два года, семь месяцев и девять дней ок­купации Умани — срок серьезный, а обстоятельства жизни города и требования конспирации не позволяли вести летопись. Теперь приходится выискивать очевидцев, кото­рые способны вспомнить и рассказать о событиях той поры, теперь даже газеты первых и не только первых послевоенных лет — архивная редкость, бесценный мате­риал.

Хорошо, что есть товарищи, добровольно принявшие на себя обязанности летописцев.

1-го сентября 1983 года я ездил в Подвысокое, чтобы провести в школе-десятилетке «Урок мира», а потом, по приглашению студентов сельскохозяйственного института проехал в Умань, еще раз убедившись, как коротко расстоя­ние между Зеленой брамой и белым городком.

Мне посчастливилось встретиться с бывшей связной и разведчицей партизанского отряда, действовавшего в Браме. В первые послевоенные годы она работала в селе секрета­рем райкома комсомола, ныне является историком и краеве­дом и, между прочим, бабушкой, Марией Михайловной Мельниченко.

Она стояла в кругу студентов, стройная, с красивой се­диной в прическе, исполненная достоинства, и, честное слово, глаза ее показались мне такими же юными, как у окружавших нас первокурсниц, начинавших в тот день студенческую жизнь.

Оказалось, что Мария Михайловна — собиратель исто­рических сведений и документов о своем родном городе, а собирательство, особенно за последние пятьдесят лет, помножено и на собственную память — все происходило на ее глазах, с ее товарищами, с ней самой.

Мария Михайловна пообещала мне поделиться нахо­дящимися в ее распоряжении материалами, бесценными выписками из архивных фондов, газет и своими воспоми­наниями. Вскоре я стал получать от нее пакеты с точно документированными страницами, позволяющими хоть как-то представить картину непокоренной Умани.

М. М. Мельниченко рассказывает об одном из роман­тических героев городка. Его звали Николай Иванович Лихота, он в армии (нашей 6-й) был младшим лейтенантом, раненный на Синюхе, попал в плен. До Умани его не до­вели — бежал из колонны. В «яме» он появился позже при обстоятельствах удивительных и невероятных.

Лихота сколотил группу воинов, поставивших перед собой задачу связаться с узниками.

На листах из школьных тетрадок было много раз пере­писано воззвание, в нем оставшиеся на свободе обещали вызволить товарищей:

«Наш пароль — Виктория! Смерть немецким оккупан­там!»

Самодельные листовки в точном смысле слова забрасы­вались на территорию лагеря: приютившая Лихоту колхоз­ница оборачивала тетрадными листиками с воззванием печеную картошку, швыряла через проволоку.

Укоренившись в селе под Уманью, Лихота с товарищами изловил полицая, хорошенько его припугнув, отобрал у пре­дателя униформу и документы, переоделся и явился к Беккеру, коменданту лагеря.

От имени сельского старосты он выпросил у комендан­та группу пленных якобы для уборки урожая и сдачи хлеба великой Германии.

Полицая, у которого Лихота конфисковал форму, он заставил работать на партизан, а сам вошел в доверие к коменданту, не раз вновь появлялся в Уманской яме в форме полицейского с бляхой на груди. Видели его и в форме фельджандармерии. Зато по окрестным селам он всегда ходил в аккуратно пригнанной своей лейтенант­ской форме, в фуражке с красной звездочкой. И не прос­то ходил, а ездил на коне. Открыто рискуя, он не таился: завидев группу молодежи, подъезжал, призывал ребят к борьбе. Постепенно в селах активизировались подпольные группы, и в 1943 году они объединились в партизанский отряд имени Сталина. Николай Лихота был избран началь­ником штаба отряда.

Николай Иванович Лихота был дважды тяжело ранен в партизанских боях. Второе ранение — в грудь — свалило его в тяжкий для отряда момент, и, чтоб не оказаться обузой для товарищей, он застрелился.

Мне бы очень хотелось стать рассказчиком легенды. Но невероятные подвиги младшего лейтенанта и гибель его — только правда.

Вот какие люди были в городке и вокруг него!

Я правильно называю Умань городком, но хочу подчерк­нуть не столько его размеры, сколько выразить свою неж­ность в уменьшительной форме слова.

До войны в Умани числилось 50 тысяч жителей. Какая- то часть населения успела эвакуироваться, другие встали в ряды армии. А около 20 тысяч жителей городка было расстреляно оккупантами, из них не менее половины — узники еврейского гетто (их могилой стало урочище Сухой яр, расстреливали их и в «яме»).

Никогда не будет забыт и подвиг уманчан, спасавших и прятавших обреченных своих земляков-евреев.

Об одном из скорбных и прекрасных подвигов сооб­щала 27 июля 1944 года газета «Колхозная правда».

Инвалид первой мировой войны Антон Иванович Дят­лов оборудовал в своем доме тайник и укрыл четыре еврей­ских семьи — двенадцать человек.

Кто-то донес в гестапо.

Спасенных вновь водворили в гетто, бросили туда же и жену Дятлова с тремя детьми.

И квартиранты Дятлова, и его семья были уничтожены фашистами.

После освобождения городка инвалид обратился к Вер­ховному Главнокомандующему И. В. Сталину с письмом:

«Немцы убили мою жену и троих детей. Вместо венка на их могилу прошу принять в фонд обороны пять тысяч рублей и драгоценности: два обручальных золотых кольца, изделия из серебра — графин с подносом, два подстакан­ника, пудреницу, солонку, два бокала, три ложки.

Пусть мой скромный взнос поможет нашей доблестной Армии добить фашистов.

19 июля 1944 года. Умань, ул. Пролетарская, 41

Дятлов.

Приписка: деньги и ценности приняты Уманским отде­лением Госбанка».

Так жил, страдал и боролся городок Умань.

Одни обстоятельства и события становились известны, другие открылись значительно позже, а некоторые и по­ныне не обнародованы.

Почему?

Наверное, и потому, что уманчане, подобно жителям многих других городов и сел, оказавшихся под немецким сапогом, считали и считают, что вели себя так, как и следует вести себя советским людям в суровых и страшных об­стоятельствах.

Не этой ли сдержанностью и скромностью объясняется то, что об иных подпольных организациях и одиночных героях борьбы стало известно через годы и десятилетия, благодаря поискам красных следопытов, краеведов, а то и случайно.

Сколько еще невыявленных подвигов, безвестных ге­роев...

Об одном из них я не могу не рассказать.

Молодежную подпольно-диверсионную группу в Умани возглавлял двадцатилетний комсомолец Андрей Петрович Романщак. Он, только что получивший диплом физико-ма­тематического факультета в Уманском учительском инсти­туте, вступил добровольцем в истребительный батальон и к моменту окружения города стал командиром взвода. Вместе с отходившими войсками 6-й и 12-й армий добровольцы ока­зались у Зеленой брамы. Под Копенковатым Андрей Ро­манщак был ранен, его спрятали колхозники, выходили уже в оккупации. Из Копенковатого он отправился в находящее­ся неподалеку родное село, где учительствовала его мать.

Забрав сестру Надю, Андрей пришел в оккупированную Умань и поселился там же, где жил в студенчестве, у учи­тельницы М. К. Береговенко.

В материалах Черкасского облпартархива началом бое­вой деятельности группы значится сентябрь сорок первого. В первую десятку вошли, кроме брата и сестры Романща- ков, еще местные студенты и вчерашние школьники.

Как ни скупы сохранившиеся материалы, как ни скудны воспоминания очевидцев, из них вырисовывается фигура молодого энтузиаста с недюжинными способностями орга­низатора и вожака. Это хорошо чувствовали товарищи, называвшие его не иначе как «пламенный Андрей». Он вскоре отправился в опасную поездку по окрестным селам на поиски своих товарищей по школе, по пионерским слетам, по студенческой поре. Создавались малочисленные по соста­ву, но боеспособные группы. Они знали, что делать, овладе­вали диверсионной наукой, собирали оружие на полях недавних боев, содействовали побегам военнопленных, пря­тали их в лесах и у местных жителей.

Уже в начале 1942 года враг ощутил удары неведо­мых мстителей, особенно на железной дороге. Рухнул под откос воинский эшелон, было уничтожено несколько паро­возов.

«Пламенный Андрей» с товарищами сумели вовлечь в свою группу сотрудников гебитскомиссариата — немца- фольксдойча и поляка. Это была большая удача, сопряжен­ная со смертельной опасностью. К счастью, эти два сотруд­ника группы Андрея оказались весьма полезными и чест­ными людьми. Но, видимо, удача привела к ослаблению осторожности, и новая попытка проникнуть в самое логово противника закончилась трагически.

Романщак решил привлечь к подпольной работе Вален­тину Усенко, бывшую учительницу немецкого, поступившую на службу в СД переводчицей. Это была роковая ошибка: Валентина Усенко вместе с фольксдойчем Иоганом Верне­ром навели фашистов на след Андрея, он был захвачен в лесу, где уже долгое время базировался центр подполь­ной организации.

Польский товарищ, проникший в тюрьму в качестве переводчика, сумел передать Андрею лаконичную, всего из трех слов, записку — «друзья не спят», передать ему бумагу и карандаш. Вот что написал товарищам Андрей:

«...Я променял бы всю свою жизнь на один день свободы, но этот день стал бы для разных вернеров и усенко и дру­гой погани адом. Не горько умереть за идею, за которую погибли миллионы, но горько, что жил мало, мало сделал. Мне уже 16 декабря (речь идет о годе 1942-м.— Е. Д.) будет только двадцать один...»

Подпольщики предпринимали героические, просто не­вероятные усилия, чтобы спасти Андрея. Об этом рас­сказала его сестра Надежда Петровна, и поныне живущая в Умани. Подпольщик, член группы с первых ее шагов, не­давний школьник Василий Демидюк, работавший в ремонт­ных мастерских, сумел даже проникнуть в кабину грузови­ка, который палачи приказали пригнать на рассвете к во­ротам тюрьмы. Увы, героя увез к месту казни другой грузо­вик, спасение не удалось...

«Пламенный Андрей» не дожил до двадцати одного года...

Через год в бою, окруженный карателями, дождавшись, когда они подойдут к нему вплотную, взорвал их и себя гра­натой Вася Демидюк. О нем в Умани сложена и поется песня...

Записки, пересланные «пламенным Андреем» из тюрьмы, а также его стихи сохранились и находятся в Черкасском облпартархиве. Это не только человеческие документы, но и свидетельство поэтической одаренности. Я осмеливаюсь привести его строки в своем переводе с украинского. Вот стихи, посвященные предмету первого увлечения:

Я исподволь, постепенно собираю и перевожу стихи, написанные революционерами в последний день жизни или в ночь перед казнью. У меня уже есть «Завещание» амери­канца Джо Хилла, «Последнее прощание» филиппинца Хосе Рисаля, я постараюсь заново перевести письма из Моабитской тюрьмы друга своей юности Мусы Джалиля, стихи немецких антифашистов из «Красной капеллы». Если у меня хватит сил создать такую книгу завещаний, я непре­менно включу в нее и перевод стихов «пламенного Андрея», украинского комсомольца Романщака, написанных в уман­ской тюрьме перед расстрелом: