В конце июля 1941 года из района Умани удалось эвакуи­ровать за Днепр, а затем и в тыл страны часть раненых бойцов и командиров 6-й и 12-й армий. Эвакуация прохо­дила тяжело — уже невозможно было воспользоваться железной дорогой; автомашины и повозки двигались по разбомбленным и размытым дождем грейдерам, беззащит­ные при налетах вражеской авиации. И все же тысячи жиз­ней были спасены.

Но самые кровопролитные бои произошли на этом участ­ке фронта в последнюю неделю июля и в начале августа,- уже в полуокружении и в полнейшем окружении. Не только дивизионные медпункты, но и госпитали, разумеется, оставались в зоне боев и непрерывно пополнялись новыми ранеными. Не хватало перевязочных средств и лекарств, невозможно было развернуть по-настоящему операцион­ные и перевязочные.

После гибели наших двух армий в руках врага ока­зались эти полевые лазареты, размещавшиеся в палат­ках, в зданиях сельских больниц и школ, а то и просто в хатах.

Мне сказал тогда знакомый военврач третьего ранга из медсанбата танковой дивизии, что медики еще в Подвысоком приняли решение оставаться при раненых, чего бы это ни стоило. В условиях, когда приказ «выходить мелкими труппами, действуя по своему усмотрению» освобождал командиров от их должностных обязанностей, решение врачей становилось маленьким, а может быть, и великим подвигом. Некоторые из медиков определенно знали, что обрекают себя на гибель, но совесть не позволила им из­менить долгу врача, клятве Гиппократа и товарищескому уговору.

Среди материалов Подвысоцкого народного музея и писем, адресованных мне, немало свидетельств героизма наших военных врачей.

Ветеран партии, пенсионерка Елена Петровна Довженок из Запорожья прислала довоенную фотографию своего брата Бориса Россика. Я всматриваюсь в черты юного красивого лица, думаю: а может, это он перебинтовал мне руку в Уманской яме?

Из письма жителя Волгодонска Василия Ивановича Сысоева Елена Петровна узнала о подвиге и гибели своего брата. Вот что писал Сысоев:

«Я познакомился с ним осенью 1941 года в больничной палате в селе Тальное, что в 45 километрах от Умани. Из рассказов Бориса я понял, что он попал в окружение в районе села Подвысокое и вместе с ранеными, взятыми в плен, при которых он остался как врач, был брошен в Уманскую яму. Там работала небольшая группа наших врачей-патриотов. Борис Россик собирал, добывал у здо­ровых пленных индивидуальные пакеты, чтобы перевязы­вать раненых, пытался хоть как-то организовать питание несчастных. Гнилое просо, пшено, картофельные очистки все-таки варили. Он все отдавал раненым, а сам дошел до крайней степени истощения. У него атрофировался пище­варительный тракт. Как врач, он должен был знать, в ка­ком состоянии находится».

Из Умани умирающий Россик попал в Тальновскую больницу.

Василий Иванович Сысоев вспоминает Тальновскую больницу. Оккупанты отказались помогать больным и тя­желораненым, все заботы о них взяли на себя местные жители и пленные врачи. Выпускник Ленинградской воен­но-медицинской академии Буткин делал все, чтобы спасти жизнь своего коллеги Бориса Россика. Его пытались кор­мить, но пища уже не усваивалась организмом, и вскоре Россик скончался от дистрофии.

Бывший пограничник с 12-й заставы 97-го погранотряда Николай Арсеньевич Базанов, живущий ныне в горо­де Калинине, вспоминает, как восемь суток держались на рубеже страны его товарищи, как отходили последними, как бы отодвигая временно границу в глубь страны, как уничтожали вражеские десанты. В схватке с диверсантами пограничник был ранен в голову и пришел в себя в мед­пункте № 47, дислоцировавшемся в клубе села Подвысо­кое. Это было в конце июля. Раненые лежали на соломе в зрительном зале, а на сцене клуба была оборудована операционная.

   7  августа в зал клуба ворвались фашисты.

«Они шагали по нашим телам, что-то орали, стреляли в потолок. И вот к ним со сцены (операционной) бросился наш хирург с пограничными петлицами, военврач третьего

ранга — фамилию его никак не могу вспомнить. Этот врач встал на защиту нас, раненых, стал что-то кричать немец­кому офицеру. Фашист ударил врача, а он ответил фашисту сильным ударом в лицо. Врача вытащили из зала клуба, больше мы его здесь не видели .

Мы, раненые, стали пленными. Весь обслуживающий персонал остался наш, советский. Врачи и санитары ходи­ли по полю недавнего боя, собирали на земле все, что мог­ло бы пригодиться для нашего лечения (конвоиры отпус­кали их для сбора индивидуальных пакетов, они могли бы бежать, но возвращались). Особо много для облегчения нашей участи делал врач Бондарев Иван. Он говорил, что в 1941 году окончил в Ленинграде медицинскую акаде­мию». (Я навел справки о Бондареве. Да, он закончил пе­ред войной академию, с первого дня был на фронте — да­лее след его теряется.— Е. Д.)

Николай Арсеньевич Базанов побывал и в Уманской яме, и в других лагерях, дважды бежал и лишь в 1943 году вернулся в строй, чтобы дойти до Победы...

Многие товарищи писали мне о героизме врача 80-й стрелковой дивизии Марии Михайловны Стешенко.

Наступил в Подвысоком такой момент, когда в бой по­шли и врачи, и медсестры, и раненые. Командир медсан­бата Владимир Коваленко не выдержал — застрелился, пришлось Марии Стешенко возглавить медсанбат на перед­нем крае. С первого по четвертое августа на опушке Зе­леной брамы стояла насмерть батарея капитана Григория Густилина. У батарейцев имелось одно преимущество: вра­чи находились рядом, перевязывали раненых немедленно. Снаряды кончились, был смертельно ранен Густилин. Ма­рия Михайловна оказала ему первую и, увы, последнюю помощь...

Мария Михайловна пишет об этом капитане: «Раненный осколком в живот, он был удивительно спокоен, верил в победу. Умер он в селе Подвысокое, куда я успела его эвакуировать. После войны я посетила семью Г. Густили­на в городе Артемовске, даже ездила на свадьбу его сына Леонида. Мальчик очень похож на отца...»

После 13 августа немцы стали свозить раненых с полей и из сел в районные центры. Один такой сборный пункт был в Голованевске, на скотном дворе «Заготконторы», на соломе. Вместе с ранеными пришла в лагерь под ви­дом санитарки военврач Стешенко. В складках ее юбки был зашит орден Красной Звезды, полученный еще на Ка­рельском перешейке в сороковом году. Мария Михай­ловна сберегла свою боевую награду, а после выхода из окружения, в новых боях, к ней прибавились еще два ордена.

Когда в конце августа все раненые были отправлены в Умань, мнимая санитарка исчезла из Голованевска. Она перешла линию фронта возле станции Лозовая.

Мария Михайловна и ныне несет почетную службу врача в Первомайске, неподалеку от тех мест, где хлеб­нула лиха в сорок первом...

Но далеко не всем так повезло, как Марии Стешенко, далеко не всем удалось добраться до линии фронта и перей­ти ее. Впрочем, были врачи, которые к этому не стремились, считали, что их место, их боевая позиция — здесь, в лагерных лазаретах («ревирах») либо в сельских боль­ничках, где условия содержания раненых и больных были невероятно тяжелы.

Мало кто из них, кадровых военврачей, вышел из этих мест, имел поблизости какую-нибудь родню. Нет, родным домом их была Красная Армия.

Немногочисленные местные сельские врачи и фельдше­ры в кратчайший срок нашли общий язык со своими армей­скими коллегами и всячески содействовали их внедрению в новую обстановку, укрывали от жандармов, полицейских, всевозможных администраторов, хлынувших из Германии в завоеванную будущую колонию великого рейха.

Я получил десятки, а может быть, сотни писем, в кото­рых повествуется о благородной деятельности персонала сельских медицинских пунктов, больниц или околотков Новоархангельска, Подвысокого, Голованевска, Тального и других населенных пунктов.

Больше всего рассказов — о селе Дубовое, где действо­вал специальный хирургический пункт для подпольщиков и партизан. Там трудились выбравшийся из Бориспольского концлагеря хирург Владимир Антонович Мороз и хирурги­ческая сестра Евгения Андреевна Романенко, участники подпольной организации врачей и фармацевтов «За Совет­скую власть».

Они лечили раненых — это была подготовка кадров для партизанского отряда.

Живет в Умани память о враче-подпольщике Борисе Михайловиче Марковиче, человеке, не страшившемся риска.

Вот одно из скромных его дел, спасших, однако, жизнь многим командирам и комиссарам. Их опознавали немцы по прическам — рядовых у нас стригли под машинку. Через уманчанок, поступивших на работу в «яму», Маркович добыл парикмахерскую машинку и наголо остриг своих товарищей. Многим удалось скрыться при этой маскировке.

Войдя в доверие к оккупантам, Маркович и другие меди­ки из его группы выбрались из лагеря, направились работать в район, в Цыбулевскую больницу, ставшую постепенно партизанским госпиталем.

В конце 1943 года Маркович был арестован и замучен в гестапо. Но его сотрудникам удалось спастись и пробраться к партизанам.

Помнят в Умани интенданта 3-го ранга фармацевта Александра Сомова. Его группа снабжала партизан меди­каментами, она под его началом постепенно выросла в подпольную организацию, распространилась на несколько районов.

Сомов был казнен врагами накануне освобождения Умани...

Накапливая и сопоставляя материалы о благородной деятельности медицинских работников в Уманском лагере и окрестных селах, я много думал о том, что советские ме­дики, не имея единой организации, действовали единообраз­но, словно бы по плану, по четкой инструкции.

А может быть, гуманнейшая профессия врача опреде­ляет линию поведения? К сожалению, история двадцатого века полностью опровергает подобную мысль: фашистские хирурги производили варварские опыты над своими жерт­вами, берлинские бактериологи прививали пленным страш­ные болезни. Впрочем, у них в более поздние времена нашлись последователи в заокеанских лабораториях. Так что дело не в самой профессии — она, оказывается, может обернуться и палачеством.

Советскими врачами руководила просто совесть, просто клятва Гиппократа. Они считают, что поступали нормаль­но, не больше. Но и не меньше. Это были советские врачи — вот самое краткое и исчерпывающее пояснение.

Я побывал в интереснейшем, с блестящей экспозицией музее медицины в Киеве и огорчен, что не увидел матери­алов об участии медиков в подпольной борьбе на оккупи­рованных территориях. Это одна из прекрасных страниц истории медицины.

В поисках участников событий я познакомился с со­ветским ученым-инфекционистом Григорием Петровичем

Угловым, врачом 44-й дивизии, насмерть стоявшей и по­гибшей в Зеленой браме.

Григорий Петрович оказался задиристым, метким на слово, не старым еще человеком. Предупредил, чуть окая:

   —  Простите, если не совсем литературно разговари­ваю: я северянин, помор, у нас лексикон особенный.

Я опасался начала разговора — иные товарищи по не­счастью сразу замыкаются, услышав название Подвысо­кое,— тяжело вспоминать. Поэтому разговор начал изда­лека, попросил рассказать о первом раненом, которому пришлось оказывать помощь. Когда и где это было?

   —  В 6 часов 12 минут 22 июня, сами понимаете, на границе. Молодой красноармеец срочной службы. Ране­ние в живот, но какое-то счастливое — пуля не затронула кишок. Такой я поставил диагноз, обрабатывая рану,— он позже подтвердился полностью. Красноармеец пережи­вал, что ничего не успел на войне, а я его успокаивал — еще посчитаешься с врагом в бою... И тоже, кажется, не ошибся.

   —  И вы дошли до Зеленой брамы?

   —  После тридцати семи дней непрерывных боев, похо­ронив и командира, и комиссара полка (комполка Плюхин воевал добровольцем в Испании), я оказался в Подвысоком, в должности старшего врача отделения армейского госпита­ля, развернутого на опушке дубравы. Повышение получил.

Готовился прорыв из окружения, а нам было приказано остаться с тяжелоранеными. Прямо скажем, невелика была надежда, что нас выручат после успешного выхода из окру­жения, хотя разговор об этом шел, обещание такое да­валось.

И вот немецкие мотоциклисты окружают госпиталь. Первое, что они сделали,— забрали и увезли все продукты со склада. Не очень поживились, но все подчистую взяли.

А тяжелораненых — 2170 человек, при них семь врачей и пятнадцать фельдшеров. Спасибо местным жителям — помогали, чем могли.

Еще свистели вокруг пули, а к госпиталю шли женщины села Подвысокого — с продуктами в узелках, с питьевой водой в кувшинах. Часовые отгоняли их прикладами, а они шли и шли, бесстрашные и удивительно спокойные.

Потом господа завоеватели мобилизовали этих женщин с подводами, чтобы везти раненых в Умань. Перед отправкой автоматчики прошли по палатам, поубивали нетранспорта­бельных — короткими очередями, прямо на койках, на топ­чанах, на соломе...

В Умани доктора Углового подержали неделю в «яме», а потом «выявили»: у него на петлицах оставалась эмбле­ма — змейка, чаша эскулапа. Рядом со сказочным парком Софиевка размещался «ревир» номер 3 для советских военнопленных, туда и повели его. Немецкие врачи в пала­ты заходить боялись — это был ад: медикаментов и пере­вязочных средств нет, на тысячу человек один стерильный бинт в день, кровь, гной, на полу под ногами трещали вши.

   —  Удивительное дело,— вспоминает Григорий Петро­вич,— у раненых не было отчаяния. Говорили: вы нас выле­чите, а Красная Армия выручит. А если придется долго ждать — пойдем партизанить.

Григорий Петрович разбирает свои бумаги, находит сшитые суровой ниткой разграфленные листочки — запи­сано, сколько было раненых, сколько ежедневно умирало. Давайте посчитаем: за ноябрь и декабрь 1941 года из 2317 человек умерло 948.

Мы хоронили своих близ парка Софиевка. Составляли список: имя, фамилия, по возможности адрес — кто откуда. Списки помещали в бутылку и зарывали ее, как с тонущего корабля бросают письмо в волны.

Экскаваторщики, строители сегодняшней Умани! Будьте внимательны при закладке фундаментов новых зданий, при раскопках — в земле прах погибших и бутылки с по­именными списками.

Если наткнетесь на братскую могилу, учтите — бутылка должна быть в левом углу ямы.

Я прошу Григория Петровича поведать мне, что он чув­ствовал, о чем думал в неволе.

   —  Боролось все внутри: убежать было сравнительно легко и так же рискованно, как находиться в плену,— жизнь человеческая ничего не стоила. Но тяжко было бы оставить на произвол судьбы больных. Вот почему я не торопился с побегом. Медперсонал, впрочем, не только ле­чил: связались с подпольем, с партизанами, помогали бежать выздоровевшим.

Помню такой случай: молодой старшина по имени Воло­дя, раненный в живот, никак не давал мне осмотреть рану, отталкивал, сопротивлялся. Я увидел, что рана его перетя­нута толстой, красной, слишком широкой и ровной, чтобы быть лишь от крови красной, полосой материи. Я понял, что это полковое знамя. Предложил ему перепрятать знамя в надежное место, но он и слушать об этом не хотел. Так и лежал, перевязанный знаменем, и представьте, выздоро­вел. Мы помогли ему скрыться. Не знаю, удалось ли ему

выйти к своим. Напечатайте про этот случай, вдруг он жив, найдется! Володя. Четыре треугольника в петлицах...

Пришла пора и мне уходить,— говорит доктор Угло­вой.— В Умани скрывался у подпольщицы Шуры Короб- киной (гестаповцы казнили ее накануне возвращения наших войск). Долго выбирался к своим, вновь стал в строй, воевал, получил орден. После войны вел научную работу как инфекционист. Сколько эпидемий мы убили, задушили, искоренили! Это, я вам скажу, тоже война. А в Умани у меня была практика, я и сам тифом заболел.

В письмах, которые прислали мне участники битвы, го­ворится о многих медиках-героях.

Вспоминают добрым словом начсанарма-6, называвше­гося в плену Радченко. Его расстреляли сразу в Подвысоком, а начальника госпиталя — женщину-военврача Тойберман — позже, в Виннице.

Один из лазаретов Подвысокого пришлось разместить в овчарне — в школе, в сараях, в хатах уже не оставалось места.

Когда врачи и часть раненых пошли на прорыв, самых тяжелых оставили под присмотром военфельдшера Ма­рии Дуняшко. Вот что пишет один из чудом спасшихся:

«Молодая дивчина, совсем молодая, мужеству ее мы поражались... Она, рискуя жизнью, доставала у жителей еду, а главное, воду. Она одна была защитницей, а потом вернулись из неудавшегося прорыва врачи, и она им сдала своих раненых по всей форме, и сама тоже осталась в этом аду. А ведь девчонка, ей переодеться бы и смыться ничего не стоило!»

Я выбрал из многих воспоминаний и писем лишь самую малость воспоминаний о военных врачах. Верю: будет когда-нибудь создан мемориал в Подвысоком (место ему — на опушке брамы). И надеюсь, что ваятель не забудет уве­ковечить и образ советского военного врача.