1 августа
Ночью группа войск и ее штаб оставляют Умань.
Приказ командования Южного фронта: отойти на рубеж реки Синюхи.
На рассвете Военный совет двух армий радирует командованию Южного фронта и Государственному Комитету Обороны: «Положение стало критическим. Окружение 6-й и 12-й армий завершено полностью. Налицо прямая угроза распада общего боевого порядка 6-й и 12-й армий на два изолированных очага с центрами в Бабанке и Теклиевке. Резервов нет. Просим очистить вводом новых сил участок Терновка — Новоархангельск. Боеприпасов нет. Горючее на исходе».
Дошла ли радиограмма до Ставки?
Но до штаба Южного фронта депеша дошла, и командующий И. В. Тюленев немедленно радирует ответ: «Прочно удерживать занимаемые рубежи...»
По названиям населенных пунктов, указанных в радиограмме, можно определить, что Понеделин нацеливался на прорыв в юго-восточном направлении.
1 августа, возможно, прорыв удался бы...
Штаб Южного фронта располагал сведениями, к сожалению не очень достоверными, будто противник выдохся и остановился. Кроме того, некоторые донесения укрепляли надежду. Вот, например, сводка № 071, тоже датированная 1 августа и дошедшая до штаба Южного фронта:
«13 часов. Пограничники и войска 10-го укрепленного района овладели Нерубайкой и продолжают наступление на Торговицу».
Но следующая депеша — записка от начштаба 6-й армии, переданная с оказией (эвакуация раненого на самолете), полна тревоги:
«15 часов 45 минут. Для принятия эффективных мер и выбора направления выхода из окружения прошу срочно (лучше самолетом, чем по радио) сообщить, где находятся
ваши силы, направление действий противника и ваши планы на ближайшие дни. Самолетов связи мы не имеем. Иванов».
И опять — надежда!
«17 часов 00 минут. 44-я горнострелковая дивизия, разрывая кольцо противника, овладела Новоархангельском...»
К сожалению, закрепиться ей не удалось.
Вечер того дня был тихий и душный. Противник вел редкий артиллерийский обстрел.
В поисках ночлега я разыскал землянку штаба 99-й дивизии. Комиссар А. Т. Харитонов с шутливой досадой сказал: «И ты на мою голову!» Во время боя в Ивангороде к нам явились писатели Иван Ле, Леонид Первомайский и Виктор Кондратенко. Они прямо из Киева, привезли, оказывается, поздравление маршала Буденного с орденом Красного Знамени и песню дивизии, сочиненную Александром Твардовским. Вот, посмотри!
Я увидел знакомый почерк Твардовского. Он послал в подарок дивизии рукопись. Полковой комиссар Харитонов прочитал:
И добавил, раздумывая вслух:
— Не очень актуальный куплет. Нынче они нас бьют. Но мы еще споем эту песню в Берлине и Гамбурге!
Я точно запомнил поразившее меня тогда упоминание о Берлине и Гамбурге...
1 августа
Военному совету вручается радиограмма, полученная из штаба Южного фронта. Приказано ликвидировать просочившегося противника. Это определение могло бы вызвать улыбку, но сейчас не до улыбок: мы окружены достаточно плотным кольцом, сквозь него не просочиться, его надо пробивать, не то чтоб «ликвидировать просочившегося». Но разрешения идти на прорыв нет.
Войска занимают круговую оборону. Таков приказ Военного совета. За ночь отрыты траншеи, поставлены противотанковые заграждения и мины. Мы затаились.
Противник самоуверенно предполагает, что многократное превосходство принесет ему скорую победу. Он уже назначил даты, когда будут захвачены Киев, Днепропетровск, Запорожье, когда его орды распространятся по левобережью Днепра.
Клейст торопится — ему нужно выслужиться, скорая победа необходима, чтобы затушевать возникшие подозрения в недостаточной его верности фюреру.
У нас мало боеприпасов. Ведется только прицельный огонь по атакующим. В ход пошли гранаты.
Предпринимаются контратаки — старый верный штык.
Мы знаем, что командование юго-западного направления, в частности Юго-Западный фронт, которому 6-я и 12-я армии формально уже не принадлежат, предпринимает упрямые попытки помочь окруженной группировке. Ставка вновь и вновь тревожно запрашивает маршала Буденного, какая помощь оказывается группе Понеделина. Полковник Владимир Судец наносит силами своего корпуса удары с воздуха по танковым колоннам Клейста.
Дивизии изготовились к обороне пока еще в своем составе, но возникло и как-то само собой утвердилось правило: отбившиеся от своих красноармейцы тут же зачисляются в те отряды, на участке которых они оказались.
Перестраивается характер подразделений и частей. Это уже во многих случаях не роты, не батальоны (слишком поредел их списочный состав), а отряды. Изменился — по обстоятельствам — боевой порядок. Для отряда характерно то, что у него нет тылов. Бойцы всех тыловых служб стали стрелками.
Артиллеристы стреляют только прямой наводкой. Экономия снарядов. Но и отсутствие закрытых целей...
Накопившись на опушке дубравы, большой отряд наших идет в контратаку.
Задача на местности ясна, нет нужды даже в карте: надо пройти, пробежать, преодолеть огромное — километра два — подсолнечное поле (подсолнухи все же представляют собой укрытие) и выбить егерей из другого леса.
Почему-то все уверены, что преодоление этого участка все решит, выбить врага из того леса — значит прорваться.
Если бы...
Атака захлебывается.
Громадный красноармеец (в те годы великаны еще редко встречались) несет на плече, как куль, командира. Он дотягивает до опушки, вместе со своей ношей опускается на землю, густо усыпанную прошлогодними желудями и свежими патронными гильзами.
Командир убит — понятно это всем: рана видна, но не заметно кровотечения (если человек убит, кровь почти не проступает, видимо, сердце уже не подгоняет ее).
Четверо бойцов, торопясь, исступленно, молча, штыками колют землю: роют могилу. Вспоминаю: где-то в невозвратной мирной жизни, в московской юности, было у меня и у моих товарищей любимое стихотворение, а в нем такие строки:
Мы читали стихи наизусть, но не могли согласиться, что факелы сверкали. Может быть, мерцали?
Но сейчас они не сверкают, не мерцают. Никаких факелов. Стихи называются «На погребение английского генерала сира Джона Мура», написаны ирландским поэтом Чарльзом Вольфом о командующем, который погиб в сражении с войсками Наполеона при Корунье в Португалии.
Значит и раньше генералы гибли на поле брани. Имя генерала утвердилось в веках именно через стихи, а поэт забыт — это было единственное его сочинение...
Разве еще существуют стихи?
На полевых петлицах убитого четыре шпалы. Полковник? Полковой комиссар? На гимнастерке орден Красного Знамени. Не свинчивается, впаялся в ткань. Орден вырезают ножом, захватывая большой участок гимнастерки, вместе с левым карманом — наверное, там документы. Над убитым склоняется генерал, приникает лицом к его плечу. Генерал поднимается, я узнаю его — это командир дивизии, его фамилия Верзин. Я видел его при прорыве линии Маннергейма в прошлом году. Лицо мокрое, словно он умывался, но это неудержимые слезы.
Тело полковника поспешно присыпают землей. Из леса вышел лейтенант, подвел сюда красноармейцев с винтовками, наверное, хочет дать над могилой залп, как положено. Но Верзин, вытирая лицо рукавом, тихим голосом говорит: «Патронов мало, если стрельба залпом, то исключительно по врагу!»
На какие-то считанные минуты мы с Сергеем Владимировичем Верзиным оказываемся, что называется, с глазу на глаз, один на один.
— Прости, что я так расстроился, тяжко пережить гибель товарищей, а своей смерти не боюсь,— жестко говорит он, и я не могу не поверить генералу. В его дивизии — 173-й стрелковой — я успел побывать во время тяжелых июльских боев, видел не раз, как он четко и умело управляет боем, не мог не заметить, каким уважением подчиненных он окружен.
Комиссар дивизии Карталов сказал мне при первой встрече:
— Наш Сергей Владимирович — гордость Киевского Особого военного округа, самый строгий и душевный человек, какого я знавал!
Генералу Сергею Верзину остается жить лишь считанные дни и ночи, составляющие один сплошной бой. К 9 августа дивизия превратится в горстку израненных красноармейцев и командиров; он поведет их в штыковую атаку, а когда останется один, выстрелит себе в сердце.
Полковой комиссар Карталов, могучий человечище, в этой последней схватке будет скручен и связан врагом, но через несколько дней совершит дерзкий побег и вскоре объявится среди подпольщиков и партизан Винничины, чтобы сражаться, вновь сплачивать людей. Схваченный гестапо, он пойдет на казнь спокойно, палачи будут в страхе отворачиваться перед его ненавидящим и презирающим взглядом.
Пройдет много лет.
Весенним днем я окажусь в новом высотном и голубостенном микрорайоне на окраине Москвы, среди людей разных поколений, друг с другом, однако, чем-то схожих и очень знакомых мне,— глубоко в орбитах светлые, как говорят, стальные глаза.
Дети, внуки и правнуки генерала Сергея Верзина слушают мой рассказ о нем, о тяжком и героическом начале августа сорок первого.
Со стены смотрит на нас портрет нестареющего (только что перейден рубеж сорока) задумчивого человека со стальными глазами, в мундире со звездочками еще не на погонах, а в петлицах.
Два ордена и медаль «XX лет РККА» у него на груди, а третий орден — Отечественной войны I степени — посмертный, врученный семье, привинчен к углу фотопортрета...
...Это будет не скоро, это будет потом, но в том же мире и на той же планете.
А пока в дубраве и по всей округе идут — лишь с минутными передышками — тяжкие бои. Обе стороны несут большие потери.
Вот строка из сохранившейся сводки штаба тыла Южного фронта № 035: «Артвыстрелов 5—10 на орудие. Обеспеченность горючим близка к нулю. Для танков и самолетов горючего нет...»
3 августа
В широко известном теперь дневнике бывшего начальника генштаба сухопутных войск Германии генерала Гальдера сказано, что в этот день передовые отряды 17-й немецкой армии и 1-й танковой группы «соединились севернее Первомайска, захлопнув в кольцо 6, 12 и 18-ю армии». Это обычное бахвальство — 18-я армия вырвалась из окружения.
Противник меняет тактику. Горные егеря опасаются фронтальных атак. Горят танки Клейста, подожженные последними бутылками с горючей смесью. Вражеская авиация предпринимает ожесточенные бомбежки и штурмовку окруженных. Самолеты идут волнами. Наша зенитная артиллерия бессильна против них — снаряды кончились.
Войска втягиваются в дубравы. Здесь мечутся наши кони и мулы немецких альпийских дивизий, обезумевшие от бомбежки.
Один из участников сражения «с той стороны» в опубликованных в Федеративной Республике Германии мемуарах вспоминает, несомненно, именно этот бой:
«Русским удалось пробиться в лесочек, где стояли сотни лошадей и мулов. Ответный удар надо было нанести так, чтобы не пострадали животные».
Бесстыдно ханжеская запись!
Гуманность по отношению к лошадям и мулам особо отвратительна на фоне чудовищной жестокости, свидетелями которой мы оказывались на каждом шагу в те дни на поле боя, потерявшем свои четкие очертания, с перемещающимися и быстро изменяющимися позициями сторон.
Горные егери расстреливали раненых красноармейцев, добивали тех, кто не мог подняться. Мы наталкивались и на зверски изуродованные трупы своих товарищей. В наших рядах оказалось немало военнослужащих (врачей, телеграфисток и телефонисток), а также вольнонаемных молодых женщин. Среди них мало кто был вооружен. Как издевались над ними, как палачествовали современные псы-рыцари!
Позже, допрашивая немецких пленных, мы узнали, что У них спущено в войска следующее распоряжение главного командования: обращаться с женщинами в военной форме как с солдатами регулярной армии, а с вооруженными Женщинами в гражданском — как с партизанами.
На оговорку о женщинах вооруженных опьяненные кровью пришельцы внимания не обращали. Любая служила им мишенью.
Исполнение директивы становилось садистским наслаждением, зато теперь благообразные старички бюргеры вспоминают, как жалели лошадей...
Воспоминание одного из седых ныне жителей Подвысокого, записанное мной в 1980 году: «Когда битва отгремела, мы, мальчишки, отправились в браму. Конечно, на поиски оружия. В лесу всегда бывало прохладно, густая зелень создавала даже сумрак. А в тот раз нас удивила жара. Мы не узнали свою браму — в ней отсутствовала тень! Деревья больше чем наполовину лишились листвы. Лес стоял, как обмолоченный...»
Что это? Разве война убивает и тень?
Едва стихала бомбежка, возобновлялись наши контратаки. Каменечье и другие окрестные деревни переходили из рук в руки. Отдельным контратакующим отрядам удалось прорваться, форсировать Синюху по разбомбленным переправам, уйти от егерей, обложивших нас со всех сторон.
Смотрю сегодня на мирную-премирную карту Черкасской и Кировоградской областей и убеждаюсь, что не сумею нанести на нее точные данные и границы кольца окружения. Обстановка менялась с такой быстротой, что и тогда невозможно было показать ее на карте.
Вероятно, картину можно сложить лишь из мозаики эпизодов, писем, воспоминаний товарищей, розыска красных следопытов, обрывков документов...
4 августа
Запомнилось многим... Я написал два этих слова и вдруг почувствовал какую-то их неправильность. Тот год и годы боев потом, а теперь уже и беспощадное время отобрали у меня право говорить, что многим запомнилось.
Нас осталось так мало!
И все же воспоминание, которое я не могу не привести, повторяется в нескольких письмах.
На пшеничном поле между западной окраиной Подвысокого и Копенковатым стоят без горючего последние танки 15-й дивизии. Это Т-26, их восемь, у них действуют только пулеметы. Их обгорелые остовы противник потом гордо зачислит в свои трофеи.
И вдруг из дубравы, подходящей вплотную к ниве, вырывается «тридцатьчетверка». Поначалу даже трудно понять, что это танк: броня, башня — все облеплено бойцами в нижнем белье. Раненые — все до одного, видимо, покинувшие лазарет, чтобы сражаться. Многие без касок — не напялишь ее на забинтованную голову!
Только что горные егеря, расстегнув мундиры и засучив рукава, заняли Копенковатое. Но беспечность будет стоить им дорого.
Форсируя ход, мчится, как гигантский белый клубок, «тридцатьчетверка». Пушка молчит — снаряды израсходованы. Зато раненые ведут огонь из немецких автоматов, подобранных тут же, швыряют лимонки, кричат — не разберешь что: проклятия, ругательства, ура, за Родину, за Сталина! Половина Копенковатого отбита этим трагическим десантом.
В опубликованном много позже в Федеративной Республике Германии дневнике одного из горных егерей — Рихарда Вурстера из Штутгарта я прочитал строки, несомненно, относящиеся к этому эпизоду:
«...На нас снова напала конница... Но тут вырвался русский танк на полной скорости и стал палить изо всех орудий...»
Что это значит — «изо всех орудий»?
На вооружении наших танков — одно орудие, ну еще и пулемет. Изо всех орудий ведут огонь крепости, форты, боевые корабли, неправда ли?
А тут всего один танк..: «Тридцатьчетверка»...
Но так увидел и так записал этот Рихард Вурстер, видимо, ошеломленный дерзкой вылазкой.
И местные жители, и оставшиеся в живых участники боев, и немецкие мемуаристы утверждают, что Копенковатое не менее шести раз переходило из рук в руки.
Каким образом распространился и как дошел до частей приказ Военного совета выступить утром пятого августа, прорываться в северном направлении?
Трудно это объяснить.
Связи по проводам уже не существовало.
Но последние остатки 190-й дивизии и приданного ей артиллерийского полка ночью приказ получили.
На рассвете собрали и сожгли документы.
«Все командиры и красноармейцы,— вспоминает артиллерист В. Кадашев, проживающий ныне в Минске,— собираясь идти на прорыв, старательно приводили себя в порядок. У кого еще оставалось что-либо в вещмешках, перебирали имущество, освобождаясь от всего, что может стать обузой в бою».
Сохранившие пару чистого нательного белья надевали его.
Прилежно умывались у колодца — давненько не приходилось. Пыль и гарь сделали всех смуглыми, а теперь лица посветлели.
Словно не к бою готовились, а к смотру.
Надевать чистое белье перед решающим боем — старинный благородный русский обычай, вот его и соблюли без всяких команд и вне расписания того дня. Не уверен, что многие в Зеленой браме знали, что так поступали воины Александра Невского перед битвой на льду Чудского озера.
Выступление назначено на девять ноль-ноль.
В восемь тридцать артиллеристы простились со своими орудиями.
Сводный отряд был построен — пятьсот активных штыков. И всего пятьсот человек. Когда вышли за Подвысокое, поняли, что прорваться не удастся, надо биться здесь. И бились до вечера. Потери с обеих сторон страшные...
Управление войсками нарушено.
Штаб Южного фронта получает клочковатую информацию, на основании которой командующий фронтом отправляет донесение в Ставку: «Понеделину вновь подтверждаю приказ новыми атаками пробить себе путь и выйти из окружения».
Упоминаемый в донесении приказ (боевое распоряжение № 0047) доставляет в Зеленую браму самолет санитарной авиации. Командующий Южным фронтом разрешает «своими силами организовать выход из окружения в восточном направлении».
Но переправы уничтожены.
Река Синюха на этом участке шириной до 80 метров, глубиной до трех.
В книге «Через три войны», вышедшей в 1972 году, Иван Владимирович Тюленев (он в 1941 году командовал Южным фронтом) с солдатской прямотой признается: «...в тот день, когда писалось донесение в Ставку, 6-я и
12 -я армии, измотанные кровопролитными боями, были уже полностью окружены под Уманью».
Бывший сержант из 15-й Сивашской стрелковой дивизии, теперь капитан запаса Гавриил Колчин (он вырвался тогда из кольца, сражался в Сталинграде, штурмовал Кенигсберг) вспоминает:
«Кажется, как раз 4 августа был ранен командир нашей дивизии Николай Никифорович Белов. Каким-то чудом к нам прорывается санитарный самолет (наверное тот, что доставил боевое распоряжение № 0047.— Е. Д.). Белов улететь из кольца отказался. Генерал ответил летчику так: «В гражданскую я служил рядовым в дивизии, которой теперь командую. Со своими бойцами останусь до конца».
Командир 44-й танковой дивизии Василий Петрович Крымов ранен в атаке на кукурузной плантации. Связной офицер (ныне лектор общества «Знание» в Львовской области) А. А. Каменцев получает от раненого комдива задание:
— Найди Соколова и передай: еще час продержимся!
О каждом участнике тех боев можно писать рассказы и поэмы. Стоило лишь упомянуть о ровеснике века Василии Петровиче Крымове, товарищи полковника прислали воспоминания о нем, сыне печника и прачки, с семнадцати лет ставшем в строй защитников Советской власти.
С боями отводил он свою дивизию от границы.
Последнее письмо от него семья получила в июле 1941 года, оно было датировано третьим числом.
Полковник дает в нем бытовые практические советы: чтобы дедушка купил козу — надо обеспечить молоко детям,— что осенью надо записать детей в школу, не надеясь на скорое возвращение главы семьи. А в конце Василий Петрович сообщает, что положение напряженное, что он будет до последней капли крови сражаться с германским фашизмом.
Лишь через двадцать лет после победы семья узнала, как мужественно сражался Крымов. Его дочь Ирина Васильевна прочитала выросшим своим дочерям письмо комдива. Девушки удивились — последняя фраза какая-то газетная, а дедушка пишет своей семье...
Пришлось Ирине Васильевне объяснить, что для ее отца эта фраза и другие, ей подобные, не были лозунгами. Люди поколения Крымова были так воспитаны, это был их образ мыслей. И они доказали это своей жизнью и своей смертью...
Командир корпуса (он в старом звании комдива — с ромбами на петлицах) Александр Дмитриевич Соколов ведет отряд на прорыв. Приказано выходить в восточном направлении — командиры выполняют приказ.
Отдельные отряды прорываются на север, даже на запад. Оказывается, на этих направлениях враг не ожидал Дерзких ударов. Вот бы и прорываться всей группе на север, с последующим поворотом на восток!
Ах, как легко потом, задним числом, в тишине и покое решать и судить, что надо было делать в тех мгновенно меняющихся обстоятельствах.
5 августа
Не знали мы тогда, как яростно сражаются части 18-й армии, как успешно пробиваются они в северном направлении!
Перед ними была поставлена задача открыть путь войскам 6-й и 12-й армий для выхода на Первомайск. Почему-то эти действия, имеющие все основания считаться героическими, совершенно не отражены в истории.
В нескольких километрах от Копенковатого — маленькая станция Перегоновка. К ней пробился один полк 141-й стрелковой дивизии, возглавленный бригадным комиссаром Кущевским. Перегоновка вновь в наших руках!
Но группа бригадного комиссара не знает, что в трех километрах западнее, в деревне Семидубы,— разведка 18-й армии, а километром южнее, в селе Вербове, ведет бой, доходящий до рукопашных схваток, 96-я горнострелковая дивизия, которой командует полковник Иван Шепетов. За доблесть, проявленную именно в этом бою, полковник Шепетов и командир полка Николай Миклей еще тогда, в сорок первом, будут удостоены звания Героя Советского Союза. Миклей погиб в том бою — близ Вербова ему поставлен памятник...
Еще одно усилие — и кольцо окружения на этом участке было бы прорвано!
Но окруженные об этом не ведали, а я узнал через сорок лет, изучая документы и воспоминания и сопоставляя их на карте местности.
Между тем командование 6-й и 12-й армий направляет войска на прорыв несколько восточнее, рассчитывая, что, форсировав Синюху, удастся по левому берегу реки двинуться к Первомайску.
командир 141-й стрелковой дивизии генерал-майор Яков Иванович Тонконогов собрал остатки своего соединения. Это небольшой по численности, но отчаянный отряд, а главное — впереди комдив.
Яков Иванович Тонконогов — кумир своих бойцов. Он защищал Валенсию и Мадрид, он был советником-добровольцем в той дивизии, что осуществила окружение фашистских войск под Теруэлем.
Я слышал и записал летом 1941 года солдатскую байку о нем: во время боя на холмах Украины он облетает свои полки на связном самолете, приземляется, наводит порядок, ведет в атаку, а после ее успешного завершения вновь вскакивает на второе место в своем биплане и взмывает в небо. Запись моя, разумеется, погибла, но легенда не умерла.
Инвалид войны, кавалер ордена Славы Василий Должиков (он был ранен в Подвысоком) рассказывал участникам клуба «Дорогой отцов» (с. Каменка Орловской области) вот какую легенду:
Колонна отходила по открытой местности, преследуемая автоматным и минометным огнем. Вдруг над головами красноармейцев застрекотал мотор. Обстреливаемый противником, связной самолет сел на жнивье, поблизости от дороги. Его замаскировала поднявшаяся пыль. Думали, что самолет подбит, но пропеллер вращался, и из самолета выскочил худой, быстрый в движениях генерал-майор. Должиков узнал командира дивизии и запомнил его фамилию — о нем стрелки говорили — Тонконогов. Комдив остановил колонну, несшую бессмысленные потери, приказал развернуться в боевой порядок, занять позиции, сообразуясь с местностью.
В эти минуты на подмогу преследователям пришли еще и танки. Но полк уже был иной — не отходящий, не обстреливаемый с флангов и главным образом в затылок. Он стоял на указанном командиром рубеже. Он занял оборону.
Это был бой не мгновенный — казалось, что он тянется бесконечно. И в течение всего боя неподалеку, на жнивье, маленький биплан, из тех, что звались и «кукурузниками» и «огородниками», стоял с вращающимся винтом как ни в чем не бывало, поджидая, когда освободится командир дивизии.
Атака врага была отбита. Генерал подошел к самолету, перекинул в кабину ногу, как конник прыгает в седло. Самолет разбежался, оторвался от земли, низко-низко полетел — наверное, искать другие части своей дивизии.
Легенда?
Я навестил Якова Ивановича Тонконогова в 1980 году в Киеве, возвращаясь после очередного посещения Подвысокого. Мы вспоминали Зеленую браму и говорили об Испании, куда я собирался плыть на теплоходе... «Увидишь гору Санта-Барбара — поклонись ей. Там мы дали им Духу!»
Я рассказал генералу легенду о нем, спросил, был ли у него самолет. Яков Иванович рассмеялся:
— Пятого августа не было даже коня, и ясно всем, что вырваться из окружения можно лишь чудом. Но уничтожить как можно больше солдат противника, биться до последнего патрона было необходимо.
Этим и занимались.
В ночь на 6 августа
В 22 часа из уст в уста (проводной связи нет, о радиосвязи и говорить нечего) передается приказ: ночью всеми наличными силами возобновить прорыв в направлении Первомайска.
Сосредоточение — юго-восточная опушка брамы. Сигнал атаки будет дан в час ночи. Артиллерийской подготовки не ждать — снарядов нет.
В прорыв пойдет автоколонна. Главные люди сейчас — шоферы, главная задача — горючее. Сцеживают бензин из баков подбитых грузовиков.
Выстраивается колонна: во главу поставлены артиллерийские тягачи, тракторы. За ними — автомашины с пехотой и ранеными, затем пешие стрелки, два уцелевших танка, несколько броневиков, какие сегодня кажутся нам похожими на детский рисунок.
Прорыв начинается не в час, как было назначено, но лишь в два тридцать.
Тогда ночь прорыва казалась мне актом отчаяния.
Ныне, располагая сведениями, позволяющими составить всю картину, вижу, что это была спланированная операция. Тогда я не мог представить себе, что под минометным обстрелом, на грани гибели, штабисты планируют спасение как операцию. Так что не просто построили остатки войск в колонну, ринулись, что называется, очертя голову.
Оказывается, были, правда наспех, а все же сколочены отряды заслона; для каждого бойца таких отрядов (их было по крайней мере три) была ясна задача — обеспечить прорыв основных сил, было понятно положение — на собственное спасение надежда минимальна.
Тыл колонны прикрывал отряд, оседлавший дорогу, идущую от хутора Шевченко.
Стояли насмерть.
Защитник Перемышля, участник боев в браме и узник Дахау Иван Жмайло (ныне он живет в Ростове-на- Дону) помнит отчаянный арьергардный бой. Задача была простая: прикрыть колонну.
А своя жизнь, свое спасение?
Задача одна — прикрыть колонну.
Рев тракторов, лязг гусениц ошеломляет противника, он бросается вспять. Это моторизованная психическая атака второй четверти XX века. Едва высветлило, противник опомнился, понял — никакого танкового соединения перед ним нет. (Все же потом в хвастливых сводках он будет кричать о сотнях танков!)
Кинжальный огонь вражеской артиллерии. На рассвете — налет бомбардировщиков. Машины горят, но колонна движется. Она растянулась уже километров на десять.
Может быть, прорвались?
Но впереди, справа, слева — засады...
Подбит танк генерала Ивана Николаевича Музыченко. Генерал ранен.
Вот каким запомнилось то утро рядовому взвода разведки 88-го полка Федору Тюрину. Он пишет из города Шахты, где проживает, выйдя на пенсию:
«Лавина наша еще стихийно катилась по степи. Возле леска (эх, карту бы мне!) нас остановил полковой комиссар. Рукав засучен, рука толсто перебинтована. Он тянул к себе всех, как магнитом. Так как мы все тут перемешались (из своего полка мы, разведчики, никого уже не встретили), то каждый считал, что полковой комиссар и есть комиссар именно его дивизии. Я тоже считал, что это наш, которого ни разу в глаза не видел.
Мне казалось тогда, что нас вокруг комиссара тысячи три-четыре пеших и 500—600 верхом на лошадях. Лично я, да и не только я, узнали здесь, что мы еще к своим не вышли, а вышли в тыл, и к очередному бою комиссар в короткий час сколотил боевые группы. Бой в полдень был пострашней ночного».
6 августа
При полном отсутствии связи командования группы с подчиненными войсками, притом, что врагу удалось разбить окружение на несколько колец, все равно важнейшие сведения каким-то неведомым и невероятным образом становятся достоянием всех. Распространяются слухи, но, увы, они не ложны.
Сражающиеся отряды — на многих участках уже сборные, они включили в себя бойцов и командиров из разных частей и родов войск. (Все стали пехотой, у всех оружие — только штык, а если еще сохранилась — то и граната.)
Хотя отряды и группы создаются мгновенно, в этом раскаленном котле они мгновенно спаиваются в боевом единстве.
Связь разрушена, но «солдатский телеграф» работает.
Становится известно, что командармы Понеделин и Музыченко попали в засаду, схвачены врагом, пленены.
Передают подробности: Музыченко был блокирован в танке, Понеделина свалили наземь в рукопашной... А командиры корпусов? Снегов был захвачен тяжело раненным, на носилках, Кириллов был оглушен...
Но все же! Невероятно, немыслимо!
Штаба группы более не существует.
Признаться, все ошеломлены этой вестью.
Иные не верят, утверждают, что командармы сложили головы во вчерашнем бою.
Другие готовы сгоряча взвалить на Понеделина и Музыченко всю ответственность за катастрофу.
Тут же яростные контрдоводы: ведь командармы предпринимали все меры, возможные в сложнейшей обстановке. Наконец, не они ли вместе с бойцами пошли в прорыв, показывая пример личной храбрости и отваги?
...Ивану Николаевичу Музыченко тридцать девять лет. Участник гражданской войны, краснознаменец. Родился в Ростове-на-Дону в семье матроса, окончил два класса учительской семинарии, стал красным командиром. Потом учился военному искусству — одним из его учителей был Павел Григорьевич Понеделин. Это человек, пользовавшийся большим уважением в Красной Армии. Учитель, сын крестьянина, он вырос в Ивановской области и добровольцем вступил в Красную Армию в дни ее основания. Он был соратником Фрунзе. В 1918 году стал коммунистом.
На гражданской войне командовал полком, а потом бригадой, ранен, награжден двумя орденами Красного Знамени.
Будучи на рубеже тридцатых годов преподавателем военной академии, оказался наставником многих, впоследствии отличившихся и ставших знаменитыми военачальников.
В Ленинградском военном округе он прошел путь от комдива до начальника штаба округа, был награжден орденом Ленина. Он участвовал в подготовке нового Устава и принял 12-ю армию за месяц до войны...
Разрозненные группы продолжают сражаться.
Вскоре на наши головы посыплются поганые листовки с фотографиями якобы изменивших Родине генералов и текстами будто бы сделанных ими пораженческих заявлений. Лишь через много-много лет американский историк Даллин в своей книге «Немецкое правление в России 1941—1945 гг.» опубликует найденный им в немецких архивах доклад о допросе 9 августа.
Вот, оказывается, что сказал советский генерал только что схватившим его врагам:
«М у з ы ч е н к о. Русские будут сражаться до последней капли крови даже в Сибири, потому что, когда речь идет о судьбе родины, ошибки, совершенные режимом, не имеют значения».
Надо иметь в виду, что это не стенограмма, а немецкое штабное изложение его слов, записанное каким-то военным переводчиком, потом включенное в некий сводный доклад, а теперь переведенное с немецкого на английский и уже с английского — на русский. Уверен, что слово «режим» Музыченко не мог употребить, такого слова не было в его словаре, вообще в нашем словесном обиходе тех времен.
Но позиция командарма-6 ясна и определенна!
Что касается листовки с ошеломляющей фотографией — наш командарм Понеделин в окружении немецких генералов поднимает бокал шампанского,— то перед нами искусный образец монтажа — ловко сфабрикованная фальшивка. В тексте, с орфографическими ошибками отпечатанном на русском языке, командарм ко всему прочему назван еще и «предводителем дворянства».
Я видел провокационные листовки своими глазами. Не знаю, сохранились ли образцы в каком-либо архиве. Дело в том, что листовки приказано было уничтожать, приказ выполнялся неукоснительно и с удовольствием.
В боях сорок первого года нашлось еще одно применение листовкам: их накалывали на штык, вместе со штыками они в атаке обагрялись вражеской кровью...
7 августа
Весь вчерашний день я провалялся среди убитых слева от дороги, на которой, когда я очнулся, громоздились разбитые машины, повозки, орудия, тракторы.
Что-то мне снилось, как в старину говорили, грезилось, но сразу исчезло и растворилось в безжалостной действительности. А жаль. Может быть, я побывал по ту сторону жизни.
Был уже вечер, и я обнаружил, что в разбитой руке у меня расщепленная винтовка, что гимнастерка почернела и задубела от крови. Когда меня перевязывали, понял, что ранен и в голову. Злило то, что вижу каждым глазом как бы отдельно — два изображения.
К счастью, я не знал, сколько потерял крови, наверное, именно неведение позволило мне подняться и зашагать. Куда? Раненым положено уходить в тыл. Не было тыла, вокруг бой. Ночью 7 августа я опять очутился в дубраве.
Оказывается, не я один вернулся в Зеленую браму.
В украинской газете «Сильски висти» опубликовано воспоминание Александра Шаповалова, командовавшего взводом в 75-м полку 10-й дивизии НКВД. Бойцы из колонны нашего неудачного прорыва объединились в отряд и ринулись обратно — на исходные позиции. Они ворвались в горящее село. Окраина уже была занята врагом. Егеря располагались на отдых. Под неожиданным натиском они в панике бежали.
Отряд из 80 человек вряд ли мог рассчитывать на серьезный успех. Просто Шаповалов и его товарищи знали, что воин обязан сражаться, и приняли решение навязать егерям неожиданный бой. Шаповалову и еще троим удалось вырваться.
8 августа
Тяжелейшие бои по всей округе.
Произошло как раз то, чего мы более всего опасались: на разных участках — отдельные очаги нашего сопротивления, кольца, из которых не выбраться.
Южнее брамы дерутся возле Мартыновки и Терновки, севернее — у Небеливки, Нерубайки, Оксанино, Каменечья.
Крупней других узел сопротивления у Терновки, уже на левом берегу Синюхи.
Имена этих сел вновь — и грозно — прозвучат лишь весной 1944 года в сводках Совинформбюро. Будет сказано, сколько тысяч солдат и офицеров противника взяты в плен или сами сдались.
Наши не сдаются!
Не было случая, чтобы какой-либо — большой или малый — начальник завел с врагом переговоры о капитуляции. В применении к Советской Армии такого слова «капитуляция» вообще не существует. Нельзя же всерьез принимать появление трясущегося солдатика без ремня и винтовки. Он уже побывал у егерей, обработан и послан уговаривать своих бывших товарищей. Жалкий у него вид и шаровары мокрые. Пули на него не тратят, достаточно одного удара прикладом.
Генерал Огурцов на базе остававшегося в резерве 21-го кавалерийского полка создал конный отряд.
Он взял меня в свой отряд. Шагать уже не могу, да и на коне держусь плохо — кажется, что голова, руки, ноги — все отдельно и вот-вот отвалятся.
Из чувств осталось, кажется, одно: гордость. С какими храбрыми и чистыми, верными и спокойными людьми встречу свой смертный час...
Не буду отвлекать читателя подробностями собственной судьбы: по сравнению с товарищами я легко выскочил из той беды: раны оказались несмертельными; в последнем бою вместе с генералом Огурцовым мы были повалены егерями на подсолнечном поле, я попал в Уманскую яму, но мне еще в августе удалось бежать с этапа...
Я писал об этом и в стихах и в прозе, а сейчас считаю главным говорить о героях тех боев...
...О бое в Терновке рассказывает бывший красноармеец, ныне колхозник Анатолий Соловьев: «К концу дня нас на батарее осталось шестеро, в том числе комбат старший лейтенант Лейко, раненный в обе ноги. Вечером немцы с танками начали прорываться в Терновку. Нам пришлось отходить к Синюхе. Отход прикрыл старший лейтенант Лейко, который наотрез отказался, чтобы мы несли его на руках. Отошли в противотанковый ров, над самой речкой, где скопились бойцы и командиры из других частей. Вместе пошли рвом вдоль села и опять напоролись на немцев. Один из больших командиров — говорили, что это генерал, другие называли его комиссаром — тихо скомандовал всем: «Кругом!» Сказал, что будем прорываться через село, прорываться яростно, но так, чтобы не очень привлекать к себе внимание фашистов,— стрельбы поменьше, больше работать штыками. Это была яростная и тихая атака, в каких мне не приходилось участвовать ни разу за всю войну. Лежали кучи немецких трупов. С нашей стороны также были большие потери, но те, кто уцелел, пробились, ушли в степь».
9 августа
Еще трудно признаться друг другу, что бой уже не за выход из окружения, а за то, чтобы подороже отдать свои жизни.
Ничего не должно достаться врагу: уничтожаются оставшиеся без снарядов орудия, автомашины с сухими баками и рваными скатами, всякая техника, до штабных пишущих машинок включительно.
Трудно сказать, сколько дней люди не спали и не ели. Но что с 5 августа — это точно.
Бензина — ни капли. Для того чтобы сжечь грузовик, его надо обложить со всех сторон соломой. Кажется, что горит просто стог.
Офицер в отставке Владимир Кошурников (он проживает в Днепропетровской области) первое ранение получил 22 июня в 6 часов утра в Перемышле и окончил войну
1 мая 1945 года в Праге. С ним можно согласиться, когда он утверждает: «Бои сорок первого года по своей ожесточенности и тяжести несравнимы с последующими, в которых мне пришлось участвовать».
Цитирую письмо ветерана. Нарисованная им картина сродни народному эпосу:
«Девятого августа пошли в атаку по свекловичному полю в сторону реки Синюхи. На рубеже атаки застали только двух бойцов-казахов с пулеметом «максим». Их мужество, верность долгу всю войну служили мне эталоном солдатской обязанности: остались без командиров, среди погибших товарищей, но еще три дня (то есть с той ночи, когда рухнула надежда на выход автоколонной.— Е. Д.) оставались на посту, не давая фашистам пройти.
Ураганный огонь противника.
Атакующие дрогнули, попятились.
Вот тут и выросла впереди фигура, затянутая в командирские ремни, в пограничной фуражке. У него в руке блестела сабля.
Он был от меня метрах в тридцати, я его хорошо помню — и русый чуб, и кубики на петлицах. Он стоял под огнем во весь рост и звал нас вперед.
И мы пошли навстречу танкам. В этом бою я был ранен...»
Насчет сабли сегодняшний читатель может усомниться: что за сабля, неужели это в нашем представлении старинное оружие было у пограничников?
Полагаю, Владимир Кошурников не делает различия между саблей и шашкой, когда описывает человека с клинком в руках. Называли и так и так. Но именно сабли нам попадались в качестве трофеев — румынские, мадьярские, итальянские.
Так что образ пограничника достоверен.
Могу в дополнение засвидетельствовать, что пограничники редко пользовались касками, не расставались с фуражкой, отличавшей их в строю и в бою.
Пограничная служба как бы продолжалась, несмотря на потерю границы. Там, где сражались пограничники, подразделениями и группами влившиеся в полевые войска, будь то оборудованный рубеж или опушка леса,— там и проходила в их сознании и представлении граница. Они отстаивали ее так, как если бы это был участок заставы.
10 августа
Группы и отряды, вырвавшиеся из кольца у Зеленой брамы, кочуют теперь по тылам противника.
Ведет своих товарищей полковник Иван Андреевич Ласкин.
Тяжело у бойцов 15-й Сивашской на душе. Обсуждаются детали прорыва, и подтверждается подозрение, что час атаки выдал врагу какой-то презренный перебежчик. Упредив на пять минут, противник накрыл огнем накопившуюся на рубеже пехоту.
Разрывом снаряда был убит любимец воинов генерал Белов. Его тело донесли до опушки дубравы, а когда закапывали, погибло еще несколько сивашцев.
С группой танкистов далеко от кратера боев находится командир мехкорпуса Ю. В. Новосельский. Задача — выйти к Днепропетровску. И выйдут. И Ласкину удастся пробиться...
Группы Огурцова уже не существует. А все-таки дорого стоил врагу наш последний бой на плантации подсолнечника!
С горсткой бойцов вышел из брамы ночью старший батальонный комиссар Михаил Поперека. Его обязанностью было охранять штаб, но теперь уже нечего охранять.
Бойцы Попереки (по преимуществу пограничники) шли сложным и извилистым маршрутом, не раз принимали бой, к счастью, с незначительными силами противника. В конце концов группа пробилась к штабу Юго-Западного фронта. Поперека доложил по всей форме о том, что произошло в Зеленой браме, написал объяснение (я получил недавно копию).
Однако испытания на этом не кончились: оказалось, что уже и штаб Юго-Западного фронта в окружении. Пришлось Попереке пережить вновь все то, что, казалось, неповторимо и дважды не бывает.
Там, в урочище Шумейково, погибли тогда командующий фронтом генерал-полковник М. В. Кирпонос, начальник штаба В. И. Тупиков, один из руководителей Компартии Украины М. А. Бурмистенко и член Военного совета молодой дивизионный комиссар Е. П. Рыков.
Командующий 5-й армией М. И. Потапов, тяжело раненный, захвачен в плен.
Поперека оказался счастливее — выбрался из окружения и на этот раз. Я увиделся с ним вновь (уже с генерал-лейтенантом) через сорок лет. Нам было что вспомнить.
11 августа
Захваченные в плен наши товарищи томятся в загонах, в колхозных конюшнях, на скотных дворах во многих окрестных селах. Постепенно свою добычу — раненых и обессиленных бойцов — конвойные команды сгоняют в Умань, в то страшное место, которое останется в истории под именем Уманской ямы.
Жители выходят на дороги, ставят кадушки с водой, оставляют на обочине хлебы, шматы сала и масла, вареный картофель, куски мяса на лопуховых листьях.
Конвойные опрокидывают кадушки, расшвыривают и топчут оставленную для пленных пищу.
Беспорядочно стреляют, но все равно на дорогах толпы людей.
Прослышав о том, что здесь произошло, сходятся и съезжаются на подводах жители отдаленных районов: ищут своих, надеясь хоть что-нибудь узнать,— ведь многие с 22 июня не имеют вестей.
Невероятную историю рассказал мне Павел Топейцын, кавалер ордена Славы двух степеней. Он тоже шел тогда в колонне пленных. С ним рядом был политрук, все время грезивший вслух о побеге. Звали его Сергеем.
Проходили село.
К колонне близко подошла женщина с младенцем на руках. Может быть, она не знала, какой опасности себя подвергает. Она стояла впереди толпы, отличаясь своим спокойствием и величием.
Она была как монумент.
Сергей успел что-то сказать ей. И вдруг она преобразилась, пошла рядом с колонной, стараясь найти общий ритм, хотя все шли не в ногу.
Она передала своего ребенка Сергею.
Тот, с ребенком на руках, скользнул в толпу и мгновенно в ней растворился, благо был в гражданской одежде...
12 августа
Брама остается крепостью — без крепостных стен, башен, рвов.
После нескольких безнадежных попыток войти в лес враги, видимо, предполагают взять ее осадой, заставить выползти и сдаться голодных и израненных людей.
Но, как говорится, не на таких нарвался корпус егерей!
Удивительно и страшно: я получил десятки писем от воинов, остававшихся в лесу после 7 августа, после 12-го, после 15-го. Все до одного задержались в дубраве потому, что были по нескольку раз ранены, приходили в себя. Более того, известны случаи, когда наши военврачи в глубине леса, без обезболивающих средств, а то и без инструментария делали операции, которые и в условиях хорошо оборудованного госпиталя не так просто даются.
Непонятно, откуда брались у людей силы, но они вставали, вновь брали в руки оружие, с боем пробивались или погибали в бою.
Группа кавалеристов из 21-го кавполка была оставлена генералом Огурцовым в Зеленой браме как заслон.
Это уже заслон заслона, последняя наша позиция.
Возглавил кавалеристов командир пульэскадрона капитан Крестов. У кавалеристов четыре станковых пулемета.
Оставшийся в живых Александр Колесников (он теперь в Одессе — столяр, плотник, резчик по дереву) помнит, что на рассвете при отражении возобновившихся атак противника в «максимах» вода закипела. Собирали в поле охапками на рассвете влажную от росы люцерну, прикладывали к кожухам пулеметов.
Остудить ли росой пулемет в бою...
13 августа
Эта дата фигурирует в исторических исследованиях и мемуарах как завершение битвы у Подвысокого.
Не имею намерения оспаривать дату, хочу только подтвердить, что две недели августа остались нашими: продвинуться в глубь страны, к Днепру, ворваться в Киев, захватить Днепропетровск и Запорожье пока врагу, не удалось.
И все-таки Зеленая брама не покорилась.
В глубине ее держались небольшие группы воинов разных частей, вооруженные трофейным оружием (свои патроны кончились).
Как-то навестил меня киевлянин, доктор философии Николай Федорович Шумихин, бывший парторг 77-го полка 10-й дивизии НКВД. Он вспоминал, как с группой в тридцать сотоварищей держался в дубраве.
Немцы знали, что оставшиеся в браме изнывают от голода и жажды. Они находят в дуплах деревьев лишь дикий мед, без воды им голода не утолишь, а жажду только разожжешь.
В саженом лесу ни ручейка.
Победители углубляться в лес боялись. Орали в мегафоны: «Идите к нам, будем вас накормить!» И у крайней хаты на Зеленобрамской улице расставили реквизированные у жителей столы. Их даже застелили украденными скатертями, завалили всякой снедью, собранной у местных жителей.
Так заряжают салом мышеловку...
Окруженные ели траву, слизывали росу с листьев...
Группа Шумихина вышла из леса в ночь на 20-е. Пробилась.
Батальонный комиссар Шпичак Стратон Леонтьевич из 140-й стрелковой маневрировал в браме тоже до 20-го. Не грех упомянуть, что к партизанским боевым наградам Шпичака прибавилось в мирное время два ордена за труд...
14 августа
Местные жители вспоминают, что в середине августа специальные команды вермахта разъезжали на тяжелых грузовиках по округе и собирали трупы своих солдат и офицеров.
«Гора трупов» — казалось бы, чисто литературное выражение, превратившееся постепенно в штамп. Но вокруг Зеленой брамы, на берегах Ятрани и Синюхи действительно выросли если не горы, то холмы трупов. Они быстро начали разлагаться, солдаты специальных команд натягивали противогазы. В качестве дезинфицирующего средства употреблялся известковый раствор, поэтому в селах у жителей отбирали известь и преследовали за ее утайку (надо ведь белить хату...).
Каковы потери войск противника?
Тогда можно было судить лишь по тому, что специальные команды работали сутками, без перерыва, по тому, что привлекались к похоронной деятельности итальянцы и румыны, да и местных жителей выгоняли в поля помогать.
Еще один красноречивый показатель — санитарные эшелоны, один за другим двигавшиеся на запад, и переполненные лазареты в Виннице, Львове, Ровно.
Опьяненный успехами вермахт печальных цифр не называл, но в послевоенные годы появилось немало книг, в том числе и сваливающих всю вину на Гитлера, в которых красноречиво говорится о потерях.
Я держал в руках, в частности, отчет о действиях 24-го горноегерского корпуса 17-й армии.
На последних страницах, в разделе «Мемориум», приводится сводка, касающаяся четырех дивизий: от Винницы до Подвысокого они потеряли убитыми 157 офицеров, 4861 унтер-офицера и солдата. Замечу, что в этом документе не учтены вообще раненые и уж конечно умершие позже от ран.
Сведения касаются четырех дивизий, а против нас на этом участке их сражалось более двадцати. Некоторые номера частей более не появлялись в документах и радиоперехватах вообще...
К сожалению, затерялись где-то в архивах данные об уроне, нанесенном противнику теми нашими соединениями, которые погибли в браме.
Лишь недавно один из ветеранов 80-й дивизии, Герой Советского Союза генерал-майор Николай Иванович Завьялов, нашел в архиве Министерства обороны боевой счет своего соединения за 47 дней с начала войны: уничтожено до 20 тысяч вражеских солдат и офицеров, 180 танков...
А пока генерал Эвальд фон Клейст торжествует, шлет Гитлеру рапорты. До Подвысокого он одерживал легкие победы — ворвался во главе танкового корпуса в Польшу, ударил в тыл эвакуировавшейся английской армии у Дюнкерка, привел танки в Югославию.
На Украине пришлось ему потруднее. Всячески скрывая потери своих войск, он легким способом множит потери большевиков — его солдатам разрешено убивать всех и каждого. «Рыцари» Клейста топчут сапогами детей, насилуют женщин, а потом закалывают их штыками, которыми не умели пользоваться в бою.
Клейст еще долго будет править кровавый бал, станет фельдмаршалом.
Лишь в 1945 году за ним закроется тюремная дверь, стальная, решетчатая, как клетка для диких зверей.
В 1948 году вспомнится ему Белград: югославский суд приговорит его к пятнадцати годам каторжных работ.
В 1952 году его будет судить Военная коллегия Верховного Суда СССР.
А пока генерал Эвальд фон Клейст торжествует, будь он проклят!