Не раз у же приходили мне в голову такие мысли, но сейчас, пока я смотрел за игрой, было время подумать хорошенько. Взять, к примеру, Борунскую. Знаю ли я ее? Попроси кто-нибудь рассказать о ней, у меня и двух фраз не наберется. А как насчет других ребят из класса? Все мы сходимся на несколько часов в школу вот уже семь лет. И ничегошеньки друг о друге не знаем. Мама спрашивала меня иногда о классе, о том, какие у нас новости, о товарищах. Я что-то ей всякий раз сообщал, но это были ничего не значащие пустяки, и уже на следующий день все забывалось. А через месяц, через год?.. Каждый в школе знает по-настоящему только трех-четырех человек. Я мог бы насчитать сейчас немало девочек из класса, да и ребят тоже (но меньше), с которыми, если вспомнить, не разговаривал месяцами. Не верится — больше чем месяцами.

Борунская… Могу поручиться головой, что в седьмом классе я не сказал ей ни слова. Да и она мне тоже. В шестом, а может, в пятом Черный подставил ей ножку в дверях, и получился скандал. Почему я запомнил? Потому что Черного вызывали к директору, только из-за этого. Но если б тут был замешан не Зенек, а кто-то другой, это забылось бы через два дня. Вот и все про Борунскую. Сидела она около окна. Ага! И отец у нее милиционер… Что еще? Однажды она написала дурацкое сочинение о грибах, и весь класс выл от смеха.

В середине июля, приехав от дяди из деревни, я горевал, что придется просидеть вес каникулы одному в городе. Одному — это значит, без Зенека, Збышека, без Толстого. Будь в городе весь класс, я б и тогда посчитал, что я один. Пришло бы мне в голову идти, скажем, к Борунской и спрашивать: «Борунская, пойдешь на пруд?» Я и по имени-то ее никогда не звал, только по фамилии. В нашем классе обращались друг к другу чаще по фамилии.

А ведь для этих двух парней из техникума она не какая-нибудь там Борунская у окошка, нет, она… Может, для одного из них она значит не меньше, чем для меня Эльжбета? Ведь она хорошенькая. А там, в классе, никто этого не замечал или, может, за каникулы она так сильно изменилась? Вряд ли. Может, она очень славная девчонка, гораздо лучше других? Но это как-то никому не приходило в голову, верней, не приходило в голову мне. Странно… Да и не в Борунской тут дело, с остальными то же самое. Значит, каждый из нас для разных людей совсем разный? Для одних он существует, для других его нет? Или: для кого-то он существовал и перестал существовать, исчез, провалился сквозь землю… Как для меня сейчас Збышек. А Борунская… Не было ее, и вдруг появилась: играет с Эльжбетой в теннис, они переговариваются, смеются. Выходит, она существует и для меня.

Странно как-то… Только мне приходят в голову такие мысли или у других тоже бывает? И такие и похожие мысли о самых разных вещах, о которых не говорят ни в школе, ни дома, вообще не говорят никогда ни с кем…

— Ты не скучаешь, Юрек? Может, сердишься?

Это Эльжбета. Она стоит возле; скамейки, помахивает ракеткой, раскрасневшаяся, веселая. Я улыбаюсь:

— Нет, почему же? Я сижу, думаю…

— О ком?

— Думаю, почему сегодня утром ты плакала?

— Не стоит и вспоминать! Тетка устроила мне головомойку: шляюсь, мол, ночью по улице, в грозу, неизвестно где и неизвестно с кем…

— Збышек не наябедничал, с кем?

— Видимо, нет. Он делает сейчас аквариум, собирается разводить рыбок. Занят по горло! Со мной вообще не разговаривает! Да оно и лучше. Но с теткой случилась истерика! И утром я плакала. Нарочно, чтоб она меня пожалела…

С корта крикнула Борунская:

— Эльжбета, сыграешь еще?

— Немножко устала. Пусть они теперь сыграют между собой! Иди, Ядя, посидишь с нами…

«Ну вот, пожалуйста… Она знает ее уже лучше, чем я! — пронеслось у меня в голове. — А через минуту окажется, что я знаю Борунскую лучше, чем Збышека… Так зачем они были нужны, эти семь лет? Забавно, все меняется так быстро, что не поспеваешь…»

— Витек хорошо играет, правда? — спросила Борунская, словно желая этим похвастаться.

— Витек, это который? — поинтересовался я.

— Да вон слева… Не помнишь его? Два года назад он кончил нашу школу. Еще выступал со стихами на торжественных вечерах, не помнишь? Собирался стать актером.

— Ага, — буркнул я, но совершенно не мог его припомнить. Я никогда не слушал стихов. На вечерах мы с ребятами играли в «балду» или в «морской бой». Только когда раздавались аплодисменты, мы тоже били посильней в ладоши и орали «Бис!».

— Что он теперь делает?

— Учится в Домброве Гурничей, в этом большом техникуме. Я тоже иду туда с сентября…

— Какой это техникум? — спросила Эльжбета.

— Горно-металлургический, я поступила на механический факультет.

Я посмотрел на Борунскую с сомнением. Наверно, потому только и пошла, что там учится этот парень… Она? На механический?

— Зуля тоже там, знаешь? Вместе со мной…

— Какая Зуля?

— Техомская. А Ванда Липник в Катовицах, в училище технической эстетики.

Меня нисколько не интересовало, кто из них куда подался. Но надо ж было о чем-то говорить. И мне пришло в голову, что я даже не знаю, куда будет ходить с сентября Эльжбета… Выручила меня Борунская:

— А ты, Эльжбета?

Я в общеобразовательную, в лицей.

Те двое, видно, тоже устали, потому что бросили игру и подошли к нам.

— Что это вы о лицее? — спросил один из них. — Каникулы, а они о школе!

— Да это мы так… — сказала Борунская. А потом, помолчав, Эльжбете: — А ты где живешь? Ты откуда?

— Из Варшавы…

— Из Варшавы? — заинтересовался Витек. — Кто б мог подумать… Я был там раза два. Неплохой городишко, даже металлургический завод есть! Только давка в трамваях. И все куда-то спешат, неизвестно зачем… Пошел я как-то на матч. Польша — США. Хороший стадион, почти как в Хожове!

— Хотела бы я жить в Варшаве, — вздохнула Борунская.

Я почувствовал себя вдруг не в своей тарелке, сам не знаю почему. Может, потому, что они не обращались ко мне и, разговаривая, смотрели только на Эльжбету. А может, потому, что она сейчас была какой-то другой, не такой, как со мной и с Толстым. А еще Борунская со своими вопросами. Самое лучшее — встать да уйти, только я не знал, как это сделать. Ну и не знал еще, пойдет ли за мной Эльжбета.

Она вся сияла, точно этот дурацкий разговор доставлял ей удовольствие. Вела себя как-то неестественно. Нет, наверно, мне это казалось. Но я уже понял: мне не по сердцу, если рядом с ней парни постарше. Я сердился и раньше, если кто-то заговаривал с ней, пробовал знакомиться на пруду. Почему она без конца улыбается? Не лучше ли прекратить этот разговор и вместе со мной уйти отсюда?

— Слушайте, у меня идея, — сказал один из парней. — Пошли купим мороженого, у меня две десятки, хватит!

Я поднялся, теперь уже без колебаний.

— Привет! Мне пора домой.

— Почему домой? — спросила Эльжбета. — Ведь еще рано.

— Забыл молоко на плитке, думаешь, убежало? — пошутил Витек.

— Вот именно! — ответил я. — Что-то вроде этого… — И зашагал к выходу.

За оградой, у калитки, меня догнала Эльжбета. Минуту мы шли рядом, не говоря ни слова. Потом она принялась смеяться. Сперва хихикала, а потом разошлась вовсю. Я остановился. Она тоже.

— У тебя будет икота. Над чем смеешься?

— Над тобой. И над ними тоже!

— Почему над ними?

— Потому что я уговорилась с ними завтра на корте. Скажем, в двенадцать…

— Ага… — сказал я, и дыхание у меня перехватило. Она подошла ближе.

— Юрек, ты глупый, знаешь?

— Не знал. Спасибо!

Эльжбета снова принялась хохотать.

— На здоровье! Теперь, по крайней мере, знаешь. Пошли! — потянула она меня за руку. — Пройдем здесь, через парк.

А минуту спустя, когда мы очутились у грота с водопадом, она сказала:

— Знаешь, где мы будем завтра в двенадцать? Мы поедем на велосипедах к замку. Не прихватить ли с собой Толстого? Или нет. Поедем одни. Может, встретим там Казика?

— Какого тебе еще Казика?

— Великого. Ведь это он построил замок в Божехове. Казимир Великий. Так, по крайней мере, я в школе учила.

— Это хорошо, что учила, — буркнул я и улыбнулся, хоть улыбаться не собирался. Просто не мог сдержаться.

Мы сели на скамейку возле грота. Как раз напротив. Может, эта была та самая скамейка, где сидели вчера мы с Толстым? Эльжбета думала, видно, о том же.

— Слушай, Толстый мне сказал, будто это было так: Збышек вылез из той вон дыры, а ты спросил, где я. И тут он тебе наврал, что я уехала, правда?

— Да. А почему спрашиваешь?

— Я скажу тебе, только не смейся. Не будешь смеяться, ладно? Так вот, ночью, когда я засыпаю, мне вспоминаются разные вещи — то, что было днем. И разговоры тоже… Глаза у меня закрыты, но я все вижу, как в кино. Вижу то, что мне хочется видеть. Смешно, правда?

— Нет. Я тоже так делаю. Но не всегда. Чаще засыпаю сразу. А вот Толстый может уснуть в течение минуты, в любое время дня. Отец говорит, в армии ему это пригодится. Эльжбета!

— Что?

Но я ничего не сказал. Она тоже задумалась. Подняла камешек, бросила перед собой, взяла со скамейки оструганный прутик, оставленный тут, наверно, каким-нибудь ребятенком, принялась его разглядывать.

— Странно это…

— Что странно?

— Все. Сам хорошо знаешь. Когда читаешь об этом в книгах, все выглядит по-другому. Или в кино… Как знать, может, и не по-другому…

— Помнишь, как мы вчера бежали в грозу? — рискнул я спросить. — Сперва стояли под воротами. А потом…

— Молчи. Знаю, о чем ты вспомнил.

— Сердишься на меня?

— Нет…

Эльжбета не переставая чертила палочкой круги на песке, квадраты, зигзаги. Долго не поднимала головы. Сидела так, точно меня здесь не было. Почему? Трудно понять ее, странные эти девочки.

— Эля… — обратился я к ней и осекся: она взглянула на меня почти со злостью..

— Что это взбрело тебе в голову? Не смей называть меня Элей. Не называл и никогда не называй! Эля… Элюня… «Эля, надень кофточку, свежо!», «Элюнька, зачеши по-другому волосы, в школу так не ходят…», «Эля! Как ты говоришь? Как хулиган. Что это значит: влипла на матёме? Ты хочешь сказать: я получила двойку по математике, не правда ли?», «Элюша, вымой после обеда посуду…»

— Кто это так говорит? — прервал я ее.

— Мама так говорит. А отец зовет меня «Элек» или просто «Элька» — Элька то, Элька се…

— А мальчишки?

— Какие тебе еще мальчишки?

— Ну там, у вас в классе… товарищи…

— Ты что, не знаешь, как с нами разговаривают мальчишки? Низко кланяются и говорят всегда: «Здравствуйте, барышня», «Большое спасибо, дорогая одноклассница», «Чем могу помочь, мой ангел?» Такие слова, как, например, «Вали отсюда, дура!», мы знаем, разумеется, только из книг. Разве не так?

— Если желаешь, могу тебя звать «мой ангел»…

— Обойдусь! — Она поднялась со скамейки и стала снимать сандалии.

— Что ты делаешь? — удивился я.

— Хочу заглянуть в грот, ладно? Что там, собственно, внутри? Мы подошли к болотцу.

Шаг за шагом Эльжбета осторожно пересекла его. А я стоял на дорожке и, как вчера, глядел на вершины деревьев, которые слегка покачивались, на проплывающие облака. Снова по дорожке скакал воробьишка, а по камням грота катилась не спеша никому не нужным водопадом вода. Но сегодня я смотрел на это иначе, — все было другим. Выходит, одно и то же — это каждый раз что-то другое?

Эльжбета заглянула в грот и попятилась.

— Нет! Не полезу, там темно! Одна боюсь… — И вернулась.