Царь Антиго́н въезжал в Афины через Дипило́нские ворота, и пестрая толпа горожан вышла встречать его. Это была поистине царская встреча: Афины, научившиеся раболепствовать, не пожалели для торжеств ни денег, ни сил, хотя еще полвека назад никому бы и в голову не пришло, что гордые и свободолюбивые афиняне станут когда-либо приветствовать царя. Одна эта мысль для афинян показалась бы оскорбительной. Теперь же они без тени смущения радостными возгласами приветствовали Антигона, царя Македонии и своего царя, сына Деме́трия Полиорке́та, который едва не уморил Афины голодом, когда они восстали против него.

О том, что Антигон навестит Афины, было известно давно: начальник македонского гарнизона в Мунихий Гиеро́кл оповестил об этом афинян заблаговременно, чтобы они успели приготовить приветственные речи и праздничные наряды, организовать состязания гимнастов и театральные представления в честь царя.

Но царь въехал в город больным, в лихорадке, которая настигла его еще в пути, в Эгейском море.

Поэтому приветственные речи были отменены, а гимнастические и театральные празднества отложены до выздоровления Антигона.

О том, что Антигон болен, Эпику́р узнал от своего ученика Коло́та, так как сам встречать царя не ходил.

— Жаль, — вздохнул Эпикур. — Очень жаль… — Он сидел у ручья в своем саду, опустив руки в прохладную воду.

— Ты жалеешь Антигона? — удивился Колот.

— Нет. Я жалею, что откладываются театральные зрелища. Ведь должны были поставить «Брюзгу» моего покойного друга Менандра. Менандр когда-то сам читал мне эту комедию, и мы славно смеялись. Да-а, уже двенадцать лет прошло с той поры, как Менандр утонул, купаясь в Пирейской бухте, — проговорил Эпикур со вздохом. — Его жизнь, как жизнь огня, погасила вода.

— Жизнь огня, учитель? — переспросил Колот. — Такое сравнение мог бы сделать и Зено́н.

Эпикур поднялся, покачал укоризненно головой.

— Ты опять о Зеноне, — недовольно заметил он. — Мне иногда кажется, что ты, Колот, более ученик Зенона, чем мой. Ты чаще бываешь в Стое, чем со мной. Смотри, как бы к твоему имени не прибавилось, еще одно: Перебежчик…

— Не прибавится, — ответил Колот. — Хотя мне иногда кажется…

— Что? — спросил Эпикур.

— Что ты слишком суров ко мне, учитель, — сказал Колот, желая, однако, сказать совсем другое: что Эпикуру и Зенону следовало бы быть более друзьями, чем врагами, отчего и тот и другой только выиграли бы. Увы, они враги, хотя мудрость каждого из них достойна восхищения. Конечно, сам Колот все-таки выбрал Эпикура, выбрал радость, свободу, дружбу — к ним пролагает путь философия Эпикура. Там же, у Зенона, суровая необходимость, терпение, самоотречение во имя служения человеческой общине и закону.

— Зенон, конечно, тоже был в толпе встречающих? — спросил Колота Эпикур.

— Да, учитель.

— Еще бы! — усмехнулся Эпикур.

Это «еще бы» означало лишь то, что Зенон Кити́йский был единственным из афинских философов, кого царь Антигон отметил особым вниманием: навещая Афины, Антигон не раз слушал Зенона и приглашал его с собой на гуляния.

Однажды Зенон сопровождал царя к кифареду Аристо́клу. Рассказывают, что на попойке у Аристокла Антигон назвал Зенона Китийского своим учителем.

— Где остановился Антигон? — спросил Эпикур.

— В доме Антипа́тра. Гиерокл привел из Пирея солдат и поставил их вокруг дома.

— Напрасная предосторожность, — сказал Эпикур. — Антигон здесь в большей безопасности, чем в Македонии: преданность афинян царю поразительна.

— Тебя это возмущает, учитель?

— А тебя, Колот?

Колот улыбнулся и не ответил: он знал, что Эпикур не одобряет его пристрастия к разговорам о власти, об усовершенствовании общественного устройства. Эпикур считает, что такие разговоры вредны, так как отвлекают от главного — от размышлений о высшем благе. Высшее же благо — свобода от телесных страданий и душевных тревог. А тот, кого волнуют дела царей, не может достичь безмятежности духа…

Колот выбрал Эпикура ради этой свободы. Чтобы навсегда уйти от постыдного страха перед жизнью, перед смертью и богами.

Теперь об этом толкуют не только в саду Эпикура: боги неверны и воля их темна. Молитвы и жертвы напрасны, ибо порождают ложные надежды. Человеку следует надеяться только на себя и на своих друзей. Но для этого и сам он обязан быть мудрым, и друзья — преданными ему. А в основу того, что связывает их, должно быть положено наслаждение. Наслаждение жизнью. Но этому во все времена, как и теперь, препятствует страх. Страх перед богами, страх перед смертью, перед болезнями, лишениями, нищетой. Страх перед худшим. Худшее же — сам страх, который, подобно тени, преследует человека и на пиру, и на смертном одре.

Сильные стремятся подавить в себе страх и говорят: «Не боюсь богов, не боюсь смерти, не боюсь превратностей судьбы» — и совершают подвиги бесстрашия: бросаются навстречу смерти, презирают ее, играют в опасные игры со своей судьбой. Но и для них существуют боги, остаются смерть, страдания.

Слабые говорят: «Лучше бы не родиться» — и пытаются молитвами, жертвами, покорностью и тысячами других ухищрений оградить себя от худшего, но оно все равно находит их, как бы они ни прятались.

Весь род человеческий осужден жить в пещере под Пниксом. Кто выпустит его на свободу? Кто, наконец, объявит перед всем миром, что высшее благо — наслаждение? Тот, кто докажет, что пуст Олимп и нет царства Аида.

Увы, путь этот тернист и долог. Но и то уже благо, что он существует. И кто решится ступить на этот путь, легко его найдет: всюду бродят толпы, а на этом пути безлюдье.

Эпикур купил этот сад за восемьдесят мин серебра. Это было все его состояние. И он не пожалел отдать его за сад и за дом, стоящий в глубине сада над оврагом, по которому протекает чистый ручей, ныряющий затем под каменную ограду и бегущий дальше, к Или́ссу. Сад, дом и ручей — это все, что нужно человеку. Нельзя жить без пищи, без воды, без крыши над головой. Но и большего человеку не надо, хотя он может иметь большее. Истинные же мудрецы всегда довольствовались малым. В Абде́ре он видел крестьянскую лачугу, в которой несколько лет прожил Демокрит, создавая самое значительное из своих произведений «Великий мирострой». В горах близ Эфе́са ему показывали пещеру, где многие годы ютился Геракли́т, отказавшийся ради философии от высшей власти и мирской суеты. Подобно Гераклиту, пренебрег возможностью принять высшую власть и сицилиец Эмпедо́кл, прыгнувший затем в кратер вулкана Этны, когда ему надоела жизнь. Учитель великого Перикла Анаксаго́р жил в бедности. Говорят, что у него не было даже масла, чтобы налить в светильник. И гордый элеец Зенон отказывался от приглашений в Афины, предпочитая оставаться в своем городе, хотя в Афинах его ждала громкая слава. Диоге́н из Сино́па скитался бездомным и называл себя собакой. О Диогене ему, Эпикуру, много рассказывал Навсифа́н. Эпикур и сам мог бы повидать Диогена, когда б еще ребенком не уехал вместе с родителями на злополучный Са́мос. Правда, восемнадцатилетним юношей Эпикур посетил Афины — это было вскоре после смерти Александра Македонского, — но Диогена тогда уже не было в Афинах. В тот же год Диоген умер в Кори́нфе. Тогда же умер в Халки́де Аристотель…

Умерли все великие. Там, где учил Аристотель, учит теперь Страто́н. Там, где учил Платон, учит теперь Крате́т. А в Пестрой Стое, где некогда басиле́вс допрашивал обвиненного в непочитании отеческих богов Сократа, теперь философствует кривошеий Зенон Китийский, прозванный Египетской Лозой из-за смуглой кожи, худобы и высокого роста.

Сами великие Афины утратили свое былое величие. Александр Македонский начал, а его последователи продолжают разрушать и развращать Афины. Нет ни ораторов, подобных Демосфёну, ни государственных мужей, подобных Перйклу, ни мудрецов, подобных Платону или Аристотелю. Афины наводнены чужестранцами.

На агоре идет бойкая торговля. Один македонский царь сменяет другого. Духовные силы эллинского народа гаснут. Аристократов, торговцев, менял, ремесленников, земледельцев, рабов — всех подавил страх перед грядущим. Никто не чувствует себя хозяином в своем отечестве. По прихоти царей каждый может стать нищим, превратиться в изгнанника. Нет мудрости, которая предотвратила бы всеобщее падение, нет страсти, которая всколыхнула бы силы, нет утешения, которое залечило бы душевные раны. Никто в Элладе не может сказать: «Мне хорошо».

Демоха́р, племянник Демосфе́на, был, наверное, последним, кто сумел поднять афинских демократов против македонского полководца Деметрия Полиоркета, когда тот уехал на Кипр. Увы, Деметрий вернулся, а Демохар изгнан. Потом афиняне еще раз попытались восстать против македонского властителя во время его отсутствия, но едва не поплатились за это жизнью. Деметрий, узнав, что Афины восстали, быстро возвратился с войсками в Пирей и осадил Афины, решив уморить бунтовщиков голодом. Афины сдались. С той поры в Пирее стоит македонский гарнизон. С той поры на агоре не слышно голосов в защиту свободы и демократии. С той поры над воротами сада Эпикура прибита доска с выжженными на ней словами:

Прибил эту доску к воротам Метродо́р. Метродор из Лампсака, сын Афине́я и Са́нды, один из друзей Эпикура, а вернее, самый близкий его друг.

Вот уже двадцать пять лет Метродор не расстается с ним. Дольше его с Эпикуром живет только Герма́рх. Гермарх из Митиле́ны, сын бедного отца, который в юности, подобно Эпикуру, скитался по городам и странам, учительствуя, и на одном из перекрестков дорог повстречал Эпикура. С тех пор они — друзья, с тех пор они вместе. Вместе приехали в Афины и первыми поселились в доме, купленном Эпикуром. А через три года пришел Метродор. Целый день он простоял у калитки сада Эпикура, не решаясь войти. И когда б Эпикур сам не позвал его, стоял бы, наверное, у калитки еще невесть сколько.

— Войди, — сказал ему тогда Эпикур, увидев его. — Войди, если ты ко мне.

Метродор вошел и смущенно остановился перед Эпикуром.

— Теперь назови себя и скажи, что тебе надо, — предложил Эпикур.

— Я из Лампсака, — ответил Метродор, подняв на Эпикура прекрасные глаза. — Я пришел, чтобы спросить тебя: правда ли, что ты все знаешь?

— Нет, — ответил Эпикур. — Но все, что я знаю, — правда.

— Но ты знаешь, как возник и развился этот мир?

— Да.

— И как появилось все живое?

— Да.

— И как родилась душа?

— И это, — ответил Эпикур.

— А знаешь ли ты, как стать удачливым?

— Знаю. Но вот и Менандр говорил: «Когда бы все друг другу помогали мы, в удаче людям и нужды бы не было». Быть удачливым — значит, иметь верных друзей, — ответил Эпикур.

— Говорят, у тебя много друзей, — сказал Метродор и спросил: — Станешь ли ты счастливее, если ко многим твоим друзьям прибавится еще один?

— Ровно настолько, насколько счастливым станет этот новый друг, — ответил Эпикур.

— Тогда назови меня другом, — попросил Метродор. — Потому что я и есть твой друг: я полюбил твои книги, а значит, и тебя, Эпикур. Я хотел бы жить возле тебя, как живут другие твои ученики.

Тогда Метродору едва исполнилось двадцать пять лет. Он был очень хорош собой: ладен статью, красив лицом и при этом трепетно скромен. Его большие темные глаза так и мерцали то тревогой, то надеждой, то радостью, то страданием, были внимательны и постоянно излучали свет доверия и добра.

Позже, беседуя с Метродором, Эпикур убедился, что тот действительно прочел все его книги. Не только прочел, но и помнил все прочитанное. Иные книги — дословно. Уже через год Эпикур позволил ему вести беседы с теми, кто приходил в сад в поисках истины. А еще через год Эпикур отправился вместе с Метродором к Расписной Стое и побудил его вступить в спор с Зеноном Китийским. Метродор в тот день одержал трудную, но славную победу. Гермарх сказал тогда Эпикуру о Метродоре:

— Вот кто знает столько же, сколько и ты, Эпикур. И если тебя заботит мысль о том, кто станет твоим преемником и продолжателем, вот решение, которое подарила тебе сама судьба: твоим преемником должен стать Метродор.

И хотя Эпикур был согласен с ним в душе, он все же сказал:

— Думая о преемнике, я всегда думал о тебе, Гермарх.

— И напрасно, — сказал прямодушный Гермарх. — Я твой ровесник. И если переживу тебя, чего я не желаю, то совсем не намного. И разум мой, истерзанный в юности заботами о пище и крове, не так емок, как разум Метродора. А память уже и теперь слабеет. Спасибо, однако, на добром слове, Эпикур. Отныне думай не обо мне, а о Метродоре…

Гермарх ушел, сутулясь и покашливая. Преданный и славный Гермарх, он был совершенно лишен честолюбия и избегал соперничества во всем, даже в дружбе. Таким он остался и теперь. Но его преданность и любовь к Эпикуру были так велики, что с годами он даже внешне стал походить на Эпикура. И те, кто не видел Эпикура и Гермарха вместе, а только порознь, часто путали их. Они носили одинаковую одежду, у них были одинаковые седые бороды, грубые от работы в саду, всегда усталые, тяжелые руки, которые они одинаково складывали на посохе, останавливаясь. Даже голосом они не отличались друг от друга. Ключница Фе́дрия, услышав порою приказание Гермарха, выполняла его как приказание Эпикура.

Первые встречи с Гермархом, с Метродором, с Колотом — это приятные воспоминания. И вся его жизнь в Афинах, в саду — радостная жизнь с друзьями. Но до этой жизни была другая жизнь, которую он называл прошлой.

Вся прошлая жизнь хоть и была, кажется, необходимой, хоть и послужила дорогой к жизни нынешней, оставила в его душе мало приятных воспоминаний. И если она чего-то стоит, то лишь того, чтоб не вспоминать о ней. Это правда, что из прошлой жизни родилась настоящая, но из какой грязи, из каких унижений, из какой тоски и стыда! Земля, которая досталась его обнищавшим родителям на Самосе, была скудной. К тому же семья быстро росла, а земли было совсем мало. Отец, принадлежавший к некогда знатному афинскому роду, вынужден был не только копаться в земле и навозе, но еще и учительствовать, обучать чумазых и постоянно голодных соседских детей чтению и письму. Но и это не спасало семью от постоянной и острой нужды. А потому и мать, когда дети немного подросли, принялась за ремесло, ниже которого считалось только сводничество. Она ходила по домам окрестных богачей и совершала там очистительные жертвы, изгоняла злых духов, читала заклинания над роженицами, над немощными стариками и старухами и получала за это жалкие оболы. Часто она брала с собой младшего сына Эпикура, и он помогал ей, делая то, что она ему приказывала: шептал заклинания у ворот, у дверей, у воды, бросал зерна в жертвенный огонь, бил ладонями по пыльной земле, призывая подземных богов, воздевал руки к богам небесным и всегда, следуя за матерью, носил в корзинке всякие лекарственные снадобья и предметы для магических действ. Теперь он вспоминает об этом как о дурном сне, привидевшемся ему в долгих и безрадостных скитаниях по острову Самосу, а вспомнив, содрогается от мысли о том, как он не загубил свой неокрепший детский ум в те далекие годы, как образы дикие и нелепые, взращенные на темном суеверии, не погасили в нем свет разума и ясность чувств.

«Пусть легкой будет земля над тобой, Хайрестра́та, — подумал Эпикур о покойной матери. — Ты беспокоилась не о душах своих детей, а об их ненасытных желудках, бедная. Все простится тебе, все прощаю…»

Мало думал о душах своих детей и Нео́кл, отец Эпикура, хотя и Эпикур, и три его старших брата — Хайреде́м, Неокл и Аристобу́л — обучены были грамоте отцом. Он учил их вместе с чужими детьми и научил только тому, чему научил чужих детей, — чтению и письму. Да еще родословной богов: от Урана и Геи родился Крон, от Крона и Ре́и — Зевс; Зевс с Герою и земными женщинами народил богов и полубогов, которые следят за каждым шагом человека… Он любил читать ученикам «Теогонию» Гесиода, сведения для которой поэт, надо думать, почерпнул во сне. Ученичество для Эпикура закончилось в тот день, когда он спросил у отца, из чего возник Хаос. Отец, по своему обыкновению, читал ученикам Гесиода. И когда произнес слова: «Прежде всего во Вселенной Хаос зародился, а следом широкогрудая Гея…», Эпикур спросил, дерзко прервав отца: «Откуда же произошел сам Хаос, если он был прежде всего?»

«Учить этому — не мое дело, — ответил отец. — Этому учат философы».

«Тогда надо идти к ним, — сказал Эпикур, — а не сидеть здесь…»

Двадцать лет жизни он провел в скитаниях. Он сам учительствовал на Самосе, в Митиле́не, в Лампсаке и Колофоне, скудно питаясь и плохо одеваясь. Постоянная нужда, унизительные и тяжкие заботы о хлебе насущном отнимали много сил и времени, которые можно было бы посвятить образованию, наукам. В те годы, когда обеспеченные юноши в Афинах обучались в Академии и Ликее, слушали Ксенократа и Аристотеля, Эпикур довольствовался тем малым, что ему могли преподать невежественные учителя, называвшие себя философами лишь на том основании, что знали имена подлинных философов. Знания этих мнимых философов были ничтожны, а высокомерие безгранично. Это они чванливо называли Платона золотой монетой, Аристотеля — мотом, Протаго́ра — дровоносом, Гераклита — мутителем воды, Демокрита — Пустокритом, диалектиков — вредителями, киников — бичом всей Эллады… Сам Эпикур, случалось, заражался чванством этих невежд и повторял вслед за ними оскорбительные прозвища, которые те раздавали подлинным философам и мудрецам…

Он видел Ксенократа и несколько дней слушал в Ликейском саду Аристотеля. Он ничего не понял из того, что говорил Аристотель, потому что не был подготовлен к этому предыдущими учителями. Надо было начать с азов, и он готов был уже приступить к регулярным методическим занятиям, но тут умер Александр Македонский, и Аристотель покинул Афины. Вскоре вынужден был покинуть Афины и Эпикур: преемник Александра Македонского Перди́кка изгнал афинских поселенцев с Самоса, чтобы вернуть земли на острове аристократам. В числе изгнанников оказался и отец Эпикура Неокл. Эпикур лишился всяких средств к существованию и уехал к отцу в Колофон, малоазийский городок, который был славен только тем, что в нем некогда жил Ксенофа́н, писавший стихи против Гесиода и Гомера, за что и был изгнан колофонцами. Эпикуру вновь пришлось заняться учительством. Мечта об изучении наук осталась лишь мечтой. К счастью, она не умерла. Она жила в нем все те тяжкие годы, когда он скитался по малоазийским городам. Она помогла ему найти верных друзей и основать свою философскую школу сначала в Лампсаке, а затем в Митиленах, на Лесбо́се. Она в конце концов помогла ему вернуться в Афины и купить этот сад, в котором он поселился вместе со своими друзьями — людьми бедными, но преданными одной высокой мечте. Ему было тридцать два года, когда он возвратился в Афины. Теперь ему шестьдесят. Старым стал Эпикур. Старым стал его сад. Постарели его друзья… Вот и Метродору уже пятьдесят, из которых двадцать пять лет он прожил здесь, в саду, и Гермарх стал седым, и Колот, говорят, стал не так е́док и остроумен в своих речах против Зенона Китийского… Усталость, которая одолевает человека к концу трудового дня, снимает сон, усталость же, которую приносят годы, не снимает ничто.