Метродор покинул дом одновременно с Керибом и Полиэном. Коляска умчала Кериба и Полиэна к тайной бухте, в которой их ждал корабль. Метродор направился в Афины. Он снова чувствовал боль в груди — у него болело сердце.

На дорогу, ведущую из Пирея в Афины, Эпикур вышел, когда уже начало светать. Стена, тянувшаяся вдоль дороги по восточной обочине, закрывала горизонт, но свет, от которого подтаивала ночная тьма, все выше поднимался в небо, превращаясь из серо-голубого в зеленовато-желтый, очищаясь от сумрака и наливаясь живой, радостной мощью. Рождался здоровый день над больной землей, по ложбинам которой тянулся дым от горестных костров. И все-таки смерть, разрушение не беспредельны в этом мире. Ничто не возникает из несуществующего, но исчезающее не превращается в ничто. Никогда не исчезнет Вселенная — она вечно была и вечно будет, потому что измениться ей не во что, ибо, кроме Вселенной, нет ничего. И никогда не исчезнет во Вселенной жизнь. И значит, все доброе, созданное людьми, каких бы трудов оно им ни стоило, создано не напрасно, потому что всегда будет служить людям. Оправдание всем нашим добрым усилиям — благодарность нынешних и будущих поколений. В этом же их смысл, их назначение. Из этого же вытекает наша светлая вера, наша чистая правда, наша твердая воля, наша жгучая тяга к служению добру. Всякие помехи на этом пути огорчительны, но никакая из этих помех не сильнее радости жизни, как никакая ночь не сильнее солнца, которое хоть и гаснет, но лишь с тем, чтоб вновь возгореться, сжигая тьму и питаясь ею. Но еще прекраснее мысль о том, что оно никогда не гаснет, а лишь скрывается за горизонтом земли с одной стороны, чтобы вскоре появиться над ней с другой стороны. И значит, тьма — это только тень самой земли. И смерть — только тень самой жизни…

Дорога была почти пустынна, если не считать тех нескольких повозок, которые встретились Эпикуру, когда он выходил из Пирея. Возможно, что это были последние повозки тех, кто покинул Афины. Разъехались, рассеялись тысячи людей, и великий город превратился в оболочку, лишенную жизни. Чума расползлась по окрестностям, забралась в отдаленные усадьбы, в тихие горные долины, в леса, буйствует в многолюдном Пирее, но скоро опустеет и Пирей: кого испугала смерть, того не остановят ни горы, ни море, ни македонские триеры. Однажды так уже было во времена Сократа: чума скосила тех, кто управлял триерами и охранял другие выходы из Афинского полиса…

Не было встречных, но не было и людей, возвращающихся в Афины. Дорога перестала быть дорогой, крепостные стены перестали быть крепостными стенами, дома — домами, храмы — храмами, сады — садами. От долгого отсутствия человека дороги зарастают бурьянами, рушатся крепостные стены, погружаются в землю дома и храмы, превращаются в дикие заросли оливковые рощи и виноградники, в прах рассыпаются книги, утрачиваются всякие связи, установленные ранее людьми между вещами и силами, и все теряет свое имя — от атома до Вселенной. Болезни и войны уничтожают людей. И потому есть лишь два настоящих дела для тех, кто хочет послужить людям: первое дело — убей болезни, второе дело — убей войны. А с прочими делами легко справятся даже дети. Лечи тело и лечи душу, потому что болезни кроются в теле, а зло — в душе. Более всех необходимы людям врачи и философы. И меньше всех на земле врачей и философов…

Взошло солнце — беспечное, яркое, веселое. Заиграла роса на кустарниках вдоль стен, засвистели, защебетали птицы, тепло вернуло цветам и травам запах, качнулся и потек над землей воздух. Эпикур присел на обочину лицом к солнцу, присел отдохнуть и погреться. Посмотрел туда, куда шел, — вдали уже маячили городские ворота. Посмотрел туда, откуда шел, — там стоял человек. Человек был слишком далеко, чтобы можно было разглядеть его лицо. Да и не смотрел он, кажется, в сторону Эпикура, а стоял к нему спиной и, видимо, ждал кого-то, кто шел за ним следом из Пирея.

«Колот, — подумал о человеке Эпикур. — И поджидает он Метродора». Можно было бы подняться и позвать Колота. Теперь, когда Колот прошел уже бо́льшую часть пути от Пирея до Афин, прошел сам, без понуждения с чьей-либо стороны, они могли бы идти вместе. Эпикур был рад тому, что Колот идет следом. И в то же время он сознавал, что Колот принял решение о возвращении в Афины не совсем самостоятельно. Он, Эпикур, повлиял на него. И Колоту, наверное, трудно было устоять против этого влияния, потому что и ум, и душу Колота образовал он, Эпикур. Но как же можно иначе передать другому человеку свою мудрость, одновременно не подчиняя его своей воле? Не надо было Эпикуру произносить речь в защиту своего права на возвращение в Афины, потому что можно было бы обойтись всего лишь тремя-четырьмя словами. Сказать, например: «Я должен вернуться к друзьям», — и все, и пойти. И тогда Колот сам принял бы решение. Да он, кажется, и не собирался уезжать с Керибом без него, без Эпикура. И только ради него, конечно, затеял разговор о бегстве, подобрав все необходимые оправдания этого бегства. Он же упрекал Колота в том, будто тот хочет уехать без него. И это несправедливо по отношению к Колоту, это обидело Колота. Он мог бы уехать с Керибом, разозлившись на Эпикура. Но он идет следом… Хотя его мысль о бегстве, конечно, заслуживала резкого осуждения. Тем более, что была якобы вызвана любовью к нему, к Эпикуру. Эпикур, пожалуй, сам предложил бы Колоту уехать с Керибом. Он стал бы настаивать на этом и даже просить Колота, когда бы тот стал сопротивляться, потому что смерть вдвойне бессмысленна в молодые годы, а Колот молод. Он и Метродора уговорил бы уехать… Но сказать то, что сказал Колот, — значит попрать один из главных принципов философии Эпикура: никогда Эпикур не говорил, будто один человек ценнее другого, будто одного надо спасать, а другими пренебречь, одному поклоняться, как идолу, а других не замечать. Ведь философские мудрости добываются не для того, чтобы одному возвыситься над другими, а для того, чтобы подарить эти истины другим, посеять их в народе и заботливо ухаживать за посевом, ожидая плодов. Главный плод такого посева — всеобщее здравомыслие, избавление людей от душевных невзгод, неразумия и страха. И сам философ должен быть разумным и бесстрашным, подчинять все свои поступки только своему разуму, но никогда — чужой воле…

У городских ворот не было стражи. Вспомнив вчерашнюю давку, сквозь которую он и Колот с трудом протиснулись, Эпикур огляделся. Следы давки были всюду: валялась сорванная с чьих-то ног обувь, клочья одежды, выломанные из колес спицы, битая посуда. Стены на высоте тележных осей были изрыты глубокими свежими бороздами. Навоз, мусор, пыль… И удручающая тишина.

Выйдя из тени ворот, Эпикур на мгновение остановился, прикрыв рукой глаза от ослепительного солнца. Потом отнял руку от глаз и осмотрел площадь. То, что он увидел, было ужасно: у фонтана неподвижно и в безжизненных позах лежали люди — добыча чумы. Гулко стекала в бассейн вода из чаши фонтана. Черные птицы, нахохлившись, сидели у воды. Пробежала собака, отпрянув в сторону от первого же трупа, оказавшегося у нее на пути. И тогда Эпикур вдруг почувствовал, что он проходит сквозь смерть, которая лежит у него под ногами, клубится невидимо в белом свете дня, обволакивает его тишиной, от которой звенит в ушах. Эпикур пошел быстрее, намеренно сильно стуча палкой по камням мостовой.

Он был уже у харчевни Тимоли́та, когда с крыши дома его кто-то окликнул:

— Эй, прохожий! — остановил его голос с крыши. — Ты откуда?

Эпикур остановился и поглядел вверх.

Человек сидел на краю крыши, свесив босые ноги, и улыбался Эпикуру. Он был молод. Бородка, которой еще ни разу не касались ножницы цирюльника, не могла спрятать алость его губ. Юноша улыбался Эпикуру, но глаза его были грустны.

— Ты откуда? — повторил он.

— Из Пирея, — ответил Эпикур.

— И что там? — спросил юноша. — Там тоже чума?

— Да, — ответил Эпикур. — И нет кораблей, на которых можно было бы уплыть.

— И ты поэтому вернулся?

— Нет. Я возвращаюсь к своим друзьям, которых оставил здесь.

— А я остался возле отца, — сказал юноша. — Он болен. Но не чумой, — поспешно добавил он. — Он болен давно, и ему нельзя двигаться. Потревожить его — значит убить… Он приказал мне уйти из Афин, но я сижу здесь. Ты первый человек, которого я вижу идущим в город…

— Ты увидишь еще многих людей, — сказал юноше Эпикур. — Все живые вернутся. Чума не бывает вечной.

— Да! — обрадовался словам Эпикура юноша. — Спасибо тебе. А теперь скажи мне, кто ты?

— Я Эпикур, философ. Мой дом в саду у Северной стены. Если хочешь узнать больше обо мне, приходи в мой сад.

— Я слышал о философе Эпикуре, — ответил юноша. — Говорят, что в твоем саду собираются для пьяных оргий… — Он замолчал, настороженно глядя на Эпикура.

— Я мог бы рассердиться на тебя и молча уйти, — сказал на это Эпикур. — Но я дам тебе на прощанье один совет: не доверяй своим ушам, а доверяй своим глазам. Прощай.

Ничего не изменилось на агоре. Разве что больше стало разрушенных лавок, прибавилось мусора: должно быть, грабители продолжали свои налеты и прошлой ночью. По-прежнему стояла стража у Булевтерия и у дома Антипатра, где остановился Антигон. Антигон был болен и не покинул Афины.

— От кого охраняете? — спросил Эпикур у стражника, проходя мимо дома Антипатра.

— Не подходи, — ответил стражник, — держись подальше! — и выставил вперед копье.

— У меня за спиной более страшное оружие, — сказал Эпикур. — Против него твое оружие — игрушка. Я говорю о чуме. Чуму копьем не остановишь.

— Зато можно остановить чумных. Вот проколю я тебя, тогда увидишь, какая это игрушка! — захохотал стражник. — Не проткнуть ли этого старикашку? — обратился он к другим стражникам.

— У кого в руках копье, у того все мысли на острие его, — сказал Эпикур. — И это пострашнее чумы.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил стражник.

Эпикур пошел дальше, не оборачиваясь.

— Эй, что ты хотел этим сказать? — заорал ему вслед стражник. — Что страшнее чумы? Эй, старикашка! Что ты хотел сказать?

— Отложи копье в сторону, сам поймешь, — ответил Эпикур.

Увидев Расписную Стою, Эпикур замедлил шаг и подумал, не обойти ли ее стороной. Но потом он рассудил, что это удлинило бы его путь к дому и, значит, отняло бы у него почти час времени. «Потерять час времени на ходьбу или на разговор с Зеноном Китийским — не все ли равно? — спросил он себя и ответил: — Все равно». К тому же совсем не обязательно было вступать в разговор с Зеноном, которого могло и не быть в Стое.

Эпикур направился к Стое и увидел Зенона. Зенон сидел на прежнем месте, на краю скамьи под фреской Полигнота, изображавшей Марафонскую битву, и смотрел на Эпикура.

— Хайре! — первым поприветствовал Эпикура Зенон. — Поднимись сюда. Ты первый человек, которого я вижу сегодня.

— Это неправда, — ответил Эпикур, размышляя над тем, следует ли ему подниматься к колоннаде по ступенькам лестницы, у начала которой он остановился. — Первым человеком, которого ты сегодня увидел, Зенон, был ты сам. Или ты не человек? И вот вывод: если ты человек, то ты лжешь, Зенон, а если ты говоришь правду, то ты не человек.

— Стоит ли нам упражняться в искусстве софистов, Эпикур? Поднимись. Тебе сделать это легче, чем мне спуститься: очень болят ноги. Не к дождю ли? — Зенон посмотрел в небо.

Эпикур поднялся по лестнице, подошел к Зенону и сел рядом с ним.

— Не понимаю, почему ты здесь торчишь, — сказал он, садясь. — Объясни мне, Зенон. Сидел бы лучше дома. Это и безопаснее, и разумнее: ведь никто сюда, пока не кончится чума, не придет.

— Вот ты пришел, — ответил Зенон. — Разве ты никто? — теперь улыбнулся Зенон, потому что и сам не устоял перед софистической игрой. — Но почему ты вернулся один, Эпикур? — спросил он, помолчав. — Где Колот, где Метродор и Полиэн?

— Метродора и Колота мы скоро увидим, — ответил Эпикур. — Они идут следом. Полиэн уплыл на Эвбею.

— Молодые отстали от тебя, старика?

— Они отстали ровно настолько, чтобы иметь время обдумать решение одной задачи до встречи со мной, — ответил Эпикур. — Твои же ученики, Зенон, кажется, и вовсе не придут к тебе. Зачем ты здесь сидишь?

— Чтобы боги видели меня, — ответил Зенон.

— Зачем ты богам? — усмехнулся Эпикур.

— Я любим богами, потому что свят и праведен перед ними, Эпикур. И вот я сижу здесь, в центре обезлюдевшего города, как укор тем силам, которые творят зло и которые подвластны богам…

— Я допускаю присутствие богов в мире, — ответил Эпикур, — но мир объясним и без них. Ты написал в своих «Беседах», что только мудрецы свободны, а все прочие люди — рабы. Свободны же мудрецы потому, что действуют всегда самостоятельно. Но несколькими строчками ниже ты написал: «Мудрец обращается к богам и молит их о благах». Я правильно воспроизвел твою мысль, Зенон?

— Правильно. И что же из этого следует?

Перед ними лежала пустынная площадь покинутого людьми великого города. Светило солнце, разогревая камни площади, по которым прошли тысячи и тысячи уже исчезнувших людей. Их унесли болезни, войны, голод, время — четыре извечных врага человечества.

И хотя люди существуют на земле давно, они, кажется, еще ничему толком не научились: продолжаются войны, свирепствуют болезни, накатываются волнами голодные годы и время неумолимо, как и тысячу лет назад. В борьбе с этими врагами человек должен положиться только на себя. А он выдумал богов, небесных и подземных, и молится им, молится, теряя время и разум. Боги — пожиратели времени и разума. Они пожирают время жизни и свет разума. И ничего не дают взамен, разве что мудрецов, подобных Зенону…

Об этом Эпикур Зенону не сказал. Он поднялся со скамьи и постучал о гранитный пол палкой.

— Что это значит? — спросил Зенон.

— Небесные боги тебя видят, — ответил, усмехаясь, Эпикур, — а подземные не видят и не слышат. Я постучал об пол, чтобы призвать их сюда. Потолкуй с ними, а я ухожу.

Метродор и Колот стояли за крайними колоннами портика. И когда Эпикур спустился на площадь, подошли к нему.

— Ты можешь и дальше упрекать нас в том, что мы дурно вели себя у Кериба, — сказал Колот, — хотя я не понимаю, какова тут вина Метродора, что ты и ему не позволил идти рядом с тобой. Но домой мы должны вернуться вместе, Эпикур, чтобы не возбуждать напрасных разговоров…

— Я простил вас, — сказал Эпикур. — Я рад, что дальше мы пойдем вместе. Поторопимся же, друзья, а то Зенон накличет на меня гнев богов или швырнет в меня своей палкой: я его сильно разозлил…

— Хайре, Зенон! — поприветствовал Зенона Колот.

Зенон отвернулся и не ответил.