Повар Омар умер, не приходя в сознание. Саид заявил, что не станет хоронить отца в башне, где бесчинствует аш-шайтан, что похоронит его на холме рядом с Ахмадом.

— Он требует, чтобы мы его выпустили из башни, — сказал Глебов. — А также просит дать ему одно одеяло, в которое он мог бы завернуть труп отца. Думаю, что ему надо дать также противогаз, плащ и фонарь, — добавил от себя Глебов. — И, конечно же, надо выпустить его из башни.

— Пусть идет, — сказал Холланд. — Спросите, однако, его, — попросил он Глебова, — намерен ли он вернуться. И объясните ему, что выходить опасно.

Глебов переговорил с Саидом.

— Да, он знает об опасности. Да, он вернется, чтоб отомстить аш-шайтану за смерть отца.

— Час от часу не легче, — вздохнул Холланд. — А справится ли с похоронами он один?

Глебов перевел вопрос Холланда. Саид ответил, что справится, что должен похоронить отца сам.

До выхода из штольни Саида, несшего перед собой на руках труп отца, сопроводил Холланд. У завала он выдал Саиду плащ и противогаз, открыл лаз и помог протащить через него завернутое в одеяло тело Омара. Фонарь Саид не взял: снаружи было светло, правда, не так, как обычно в эту пору — по времени солнце находилось почти в зените, — а так, будто уже наступил хмурый вечер. Холланд не знал, насколько можно было радоваться этому, но все же это была перемена, а всякая перемена — шаг к чему-то другому, быть может, к лучшему. Холланд не вытерпел и выполз наружу со счетчиком Гейгера. Ему показалось, что счетчик стал вести себя спокойнее. Он вернулся в штольню и закупорил лаз, но не так основательно, чтоб Саид не смог открыть его сам. Поспешил в башню с приятной вестью. Но у собачьей конуры остановился, достал из нее две толовые шашки — по числу имевшихся у него детонаторов. Потом взял еще несколько штук, сообразив, что можно сделать две связки шашек огромной разрушительной силы. Сразу же вставил детонатор в одну из шашек и почувствовал себя увереннее: теперь он был вооружен и встреча с ч у ж и м  не грозила обернуться для него безусловной гибелью.

Итак, снаружи кончилась ночь, счетчик Гейгера начал, кажется, успокаиваться, есть оружие против ч у ж о г о — все это обнадеживающие факты. Если к тому же Клинцову удастся его охота на ч у ж о г о — должна удаться, черт возьми! — можно будет вздохнуть с облегчением. Впрочем, по-прежнему остается одна неизвестная величина в обеих частях уравнения, где сумма фактов должна означать величину надежды. Эта неизвестная величина — доза облучения, которую он получил. Если она смертельна, то его личная надежда при любых положительных фактах останется равной нулю. Пока он чувствует себя сносно, хотя уже есть признаки того, что настала пора обратиться за помощью или за консультацией к Глебову. Сносно то, что есть. Но что будет?

Надо было похоронить Сенфорда. Холланд понимал, что теперь, когда нет рядом Клинцова, это его забота и что сделать это он должен один. Нельзя было допустить, чтобы все снова лицезрели смерть. Такие удары, нанесенные один за другим, способны подкосить душевные силы даже сильного человека. К тому же все один раз уже пережили смерть Сенфорда, когда Клинцов выкрикнул из лабиринта: «Сенфорд убит!» Выкрикнул и ушел… Почему никому не показался? Боялся, что не устоит перед мольбами жены или, что у самого не хватит потом сил вернуться в эти смрадные крысиные норы?

Странно, но прежде Холланд не ощущал здесь никакого особенного запаха, теперь же все время кажется, что пахнет солдатской казармой, в которой рота только что сняла башмаки. Не от этого ли его тошнит? И не оттого ли, что его тошнит, чудится ему этот запах? Надо пожаловаться Глебову и попросить у него какой-нибудь микстуры. Хорошо бы выпить русской водки, но водки давно нет, и Филиппо теперь вряд ли привезет даже в том случае, если все-таки прилетит…

Холланд миновал поворот к убежищу, пошел прямо — туда, где по его предположениям следовало искать Сенфорда. Он шел с включенным фонарем, лишь краешком сознания опасаясь встречи с ч у ж и м, считая, что ч у ж о й  теперь охотится за Клинцовым. О ч у ж о м  Холланд думал просто: какой-то малый спятил от страха и теперь палит в любую движущуюся мишень. Он видел таких спятивших парней в джунглях Вьетнама. За ними тоже приходилось охотиться, потому что они палили в любого — и во врага, и в своего. Одного такого малого Холланд лично уложил, получив от него на память пулю в бедро.

Сенфорда Холланд увидел издали и подошел к нему, не замедляя и не ускоряя шага, словно это было привычное дело — подходить к убитым. Осветил лицо Сенфорда, вгляделся в рану на лбу, присвистнул.

— Хорошую же пулю ты поймал, парень! — проговорил он. — Толщиной с майского жука. Для такого маленького лба — такая большая пуля!

Холод уже сковал мышцы Сенфорда, он превратился в неудобную ношу. Пришлось волочить его ногами по земле, пятясь, с перерывами, чтобы осветить путь, не пройти мимо ниши, в которой Холланд решил замуровать Сенфорда.

Все это дело не отняло бы у Холланда много времени, если бы не пришлось перетаскивать к нише и кирпичи, возле которых был убит Сенфорд, — других кирпичей, чтоб замуровать нишу, поблизости не нашлось. Он сделал все хорошо. Кирпичи засыпал сверху глиной, чтоб не осталось щелей, а уже поверх глины выложил из кирпичных осколков крест, имя, фамилию и дату смерти Сенфорда.

— Я не злопамятный, — приговаривал он, занимаясь этой работой. — Ты назвал меня вьетнамским бандитом, Мэттью, но я тебе это прощаю: у тебя был слишком подвижный язык, слова из тебя выскакивали прежде, чем ты успевал подумать. Это простительный грех. Всяких соображений в твоей башке было тьма — и глупых, и умных. Но вообще-то ты был парень ничего. И даже смелый, как оказалось. Только вот насчет Жанны ты ляпнул зря: дескать, пусть на переговоры с ч у ж и м  пойдет Жанна. Честное слово, это было не по-мужски. И я мог бы тебе за это действительно, проломить башку, если бы ты настаивал на такой неимоверной глупости. Хорошо, что драки не произошло. Впрочем, тебе и так досталось, твоей бедной башке: ты поймал здоровую пулю, Мэттью. Я даже не знаю, из чего ч у ж о й  ее выпустил — прямо калибр зенитного пулемета. Все уже знают, что ты убит. Все тебя жалеют. И мне тебя жаль, Мэттью. Но, может быть, и ты нас еще пожалеешь… Последние слова покоробили его самого: он еще никогда не опускался до такой сентиментальности. Значит, подумал он, в нем уже тоже есть то, что возбуждает мрачные предчувствия. Прежде он никогда не был склонен к рефлексии, к разболтанному самокопанию. И если такое все же случилось с ним, то дело его худо. Нет, надо взять себя в руки, решил он, и думать лишь о вещах простых и очевидных.

— Потери большие, как на войне, — сказал он, осветив могилу Сенфорда перед тем, как уйти. — Так и будем считать: идет война. А война, Мэттью, не такое уже необычное дело, если подумать. Скорее, обычное. Отвратительное, но обычное. И потому я не буду рвать на себе волосы от горя. Мне просто тошно, Мэттью. Извини. Кстати, есть и приятная новость: снаружи рассвело и снизилась радиация. Если бы ты был жив, ты смог бы оценить это. Но тебе все равно. Как и мне, кажется…

«Опять!» — с раздражением подумал Холланд, презирая себя за это соскальзывание к сентиментальности. Соскальзывание и вообще-то раздражает, особенно, когда идешь по узкой тропе среди болота или по мокрому бревну над гниющей и булькающей жижей… Эта бывшая вьетнамская реальность давно стала его навязчивым сном. И вот — снова реальность: теперь соскальзывает его мысль, дух, а это, пожалуй, опаснее. Из болота в конце концов можно выбраться, но можно ли выбраться из бездны? Это соскальзывание — в бездну…

По правде говоря, ему давно уже все равно. С той самой поры, как организация солидарности с вьетнамскими женщинами прислала ему к его пятидесятилетию пачку фотографий, на которых были сняты дети-уроды, родившиеся там, где «поработали» в свое время военные химики, он сам. Он бросил тогда фотографии в камин и долго смотрел, как они, корчась, горели. Вместе с ними корчилась его душа. Он понял тогда, что если до сих пор смерть искала его, то отныне он сам станет искать свою смерть, что он уже начал умирать, что палачи его уже приближаются, а ему все равно, потому что он виновен, сам признал себя таковым.

Холланд вернулся в убежище и был встречен тревожным вопросом:

— А где Ладонщиков? — спросил его Глебов. — Почему он не с вами?

— Но почему он должен быть со мной?! — удивился Холланд.

Оказалось, что вскоре после ухода Холланда и Саида, Ладонщиков стал проситься в штольню, обещал принести воды, клялся, что вернется вместе с Холландом, объяснил свою просьбу тем, что ему необходимо пройтись, размяться, что он устал от неподвижности и безделья, что у него выкручиваются руки и ноги, отчего он сатанеет. Вальтер и Жанна возражали, но Глебов отпустил Ладонщикова, сказав, когда студент ушел:

— Он нуждается не столько в том, чтобы размяться, сколько в том, чтобы мы поверили ему. Он должен доказать нам, что больше не убежит, что он вполне овладел собой, что в нем есть воля, способная подавить инстинктивный страх, исправить изъян психики.

— Черта с два, — ответил Глебову Вальтер. — В лучшем случае — он хитрит: усыпит нашу бдительность, мы поверим ему, он попросится в штольню еще раз и убежит. В худшем случае — он убежит теперь же.

Холланд вернулся без Ладонщикова. Это означало, что прав Вальтер.

— Проклятие! — выругался Холланд. — Но я не Клинцов, я за этим сопляком не побегу. Если ему захотелось умереть, пусть умирает.

Какое-то время все молчали.

— Конечно, — сказал Холланд, — я пойду и проверю, точно ли он сбежал. Возможно, что он сидит у лаза и ждет меня или Саида. Приказываю: никому, черт возьми, не покидать убежище! Я же скоро вернусь.

У лаза Ладонщикова не оказалось. Люк был вставлен иначе, чем это сделал, выпустив наружу Саида, Холланд. В нише недоставало одного противогаза и плаща. Исчезла также канистра, которую Вальтер держал с водой у пульта станции на всякий случай. Из всего этого не трудно было сделать вывод, что Ладонщиков сбежал.

— Все-таки удрал! — произнес вслух Холланд. — Чтоб ему провалиться, сосунку проклятому! — Холланд очень надеялся, что найдет Ладонщикова в штольне и что ему не придется гоняться за ним по барханам, спасать кретина, который не хочет жить. Ему никак не давалось понимание того, почему Ладонщиков, молодой и здоровый парень, не хочет жить. Ведь не гонит же его к гибели страх смерти? Тут — полный абсурд, бессмыслица: бежать от одной смерти к другой. Конечно, есть более мучительная смерть и менее мучительная. Когда нет выбора, когда впереди только смерть, стараются выбрать легкую. Но кто сказал, что в пустыне умереть легче, чем в башне? В полном одиночестве легче, чем в кругу друзей? И кто сказал, что выбор между башней и пустыней — это выбор между мучительной и легкой смертью, а не между жизнью и смертью. Пустыня — верная смерть, башня оставляет человеку надежду. Кретин! Сопляк! Жестокий мальчик, который тонет только ради того, чтобы утонул его спаситель…

Холланд надел плащ и противогаз и выполз наружу. На песке перед входом в штольню было уже много следов — наружу после бури выходил Клинцов, выходил он сам, Холланд, вышел Саид и теперь — Ладонщиков. Определить, какие следы принадлежали Ладонщикову, было невозможно. Холланд выбрал один след наугад, дошел по нему до колодца и понял, что это след Клинцова. Другой след, глубокий и свежий, вел на холм. Несомненно, что этот след оставил Саид, который прошел здесь недавно с тяжелой ношей на руках. Возможно, что по этому же следу ушел Ладонщиков. Холланд поднялся на холм и увидел Саида. Саид стоял у могилы отца и, казалось, не замечал Холланда до того самого момента, пока Холланд не подошел вплотную к нему и не положил ему руку на плечо. Саид кивнул головой и положил свою руку поверх руки Холланда. Холланд ни о чем не мог спросить Саида: он не знал его языка. Саид же не знал языка Холланда. Разумеется, Холланд мог бы попытаться спросить у Саида с помощью жестов, не видел ли тот Ладонщикова. Он даже собирался это сделать, пока не подумал о том, что Саид, если бы он видел Ладонщикова, сам постарался бы ему об этом сказать, поскольку понимал, что бегство из башни — это бегство к смерти. Холланд оглядел с холма окрестности. Было светлее, чем в тот раз, когда он впервые выбрался из штольни. На западной части небосклона светилось огромное желтое пятно, за которым угадывалось солнце. Холланд видел барханы, простирающиеся до самого горизонта, видел сухие кусты, замершие неподвижными темными точками там и сям, но среди них не было ни одной движущейся точки, даже колеблющейся.

— Ладонщиков сбежал, — сказал Холланд, — студент, — и махнул рукой в сторону пустыни.

— Да, — ответил Саид и закивал головой.

— Ты понял меня? Ты понял, что сбежал Ладонщиков, русский студент?

— Да.

— И ты не видел его? — Холланд показал на свои глаза и на пустыню. — Не видел?

— Нет, — ответил Саид.

Попытка продолжить разговор с Саидом ни к чему не привела: он знал только эти слова — «да» и «нет». Пришлось снова перейти на язык жестов.

«Пора возвращаться в башню», — объяснил Холланд Саиду жестами. И вообще-то объясняться с помощью жестов было безопаснее, так как при этом не надо было снимать противогаз.

Саид, казалось, согласился, но едва Холланд взял его за руку, стал упираться. Тогда Холланд обхватил его за плечи и силой потащил с холма. Саид отбивался так яростно, будто Холланд тащил его не в убежище, а на казнь, хрипел и выл, несколько раз пытался боднуть Холланда в лицо и, наконец, изловчившись, ударил его ногой в пах. Холланд выпустил его и шлепнулся на песок, корчась от боли. Саид бросился наутек.

Все это было так нелепо и дико, что Холланд не сразу сообразил, куда убегает Саид. Превозмогая боль, разъяряясь от злости и недоумения, Холланд бросился было за ним, но вдруг понял, что Саид бежит к штольне. Какое-то время он еще продолжал гнаться за ним, но когда увидел, что Саид с проворностью песчаной ящерицы нырнул в лаз, остановился, сорвал с себя противогаз и захохотал, не в силах сдержать в себе этот истерический смех. Было ясно, что Саид по-своему истолковал разговор на холме, что он понял все так, будто Холланд сначала предложил ему уйти в пустыню, а потом попытался уволочь его туда насильно.

— Проклятие! — выругался Холланд, уняв смех, и надел противогаз. Теперь ему оставалось одно из двух: либо вернуться в башню вслед за Саидом, либо попытаться еще раз обнаружить следы студента. Первое означало, что студент будет окончательно обречен на гибель в песках, второе — что он сам, Холланд, приблизит свою смерть, барахтаясь в гибельных лучах взбесившихся атомов.

Холланд выбрал второе. Он лишь на минуту вообразил, что вернется в башню без студента, не сделав всего, что было возможно сделать для его поиска, представил себе угасшие от печали и презрения к нему, к Холланду, лица друзей и тут же сказал себе, озлобляясь на судьбу, что лучше умрет в пустыне, чем вернется в башню без Ладонщикова. Решив так, он испытал неожиданное облегчение. Это было, наконец, решение его участи, осознание приговора, который обжалованию не подлежит. Это была долгожданная определенность.

Еще минуту назад он ненавидел студента, а теперь ненависть улеглась. Ему подумалось, что он даже понимает его, нетерпение Ладонщикова пробиться к определенности даже ценою жизни, причину его побега из башни. Поняв, он простил его, как прощают единомышленника. И даже больше — как прощают живущих стоящие у могильной черты… Беспокоило лишь одно: если он найдет студента, то все-таки придется вернуться в башню. Но беспокойство это было запоздалым, потому что втайне от этого умственного, логического беспокойства он уже решил, что даже и в том случае, если найдет Ладонщикова, не станет уговаривать его вернуться в башню, а пойдет с ним. Рядом с ним или следом за ним — все равно.

Он спустился с холма к входу в штольню, чтобы еще раз осмотреть следы и постараться найти среди них след Ладонщикова, хотя наверняка знал, что осмотр этот ничего ему не даст. Оказавшись у лаза, заглянул в него и увидел, что лаз заперт изнутри. Мысленно похвалил Саида и окончательно убедился в том, что Саид истолковал их разговор на холме превратно, иначе не стал бы запирать лаз: ведь Холланд бежал следом за ним и должен был оказаться у лаза через две-три минуты. То, что подумают о нем в башне после рассказа Саида, Холланда не волновало. Он знал, что Саиду не поверят, будто он, Холланд, хотел увести его в пустыню — такое желание могло бы возникнуть только у сумасшедшего. Впрочем, совсем неважно, что о нем подумают в башне теперь, потому что он об этом никогда не узнает… Тот же факт, что он не вернется, также не будет объяснен в пользу предположений Саида. Скажут: он погиб в пустыне, спасая студента Ладонщикова.

Как Холланд и предполагал, осмотр следов ничего ему не дал. Но с этого все же следовало начать. Теперь предстояло обойти холм вокруг и посмотреть, нет ли следов, ведущих от холма в пустыню. Ими могли быть только следы Ладонщикова. Если и в этом случае следы Ладонщикова найти не удастся, Холланд намеревался увеличить радиус окружности, по которой он обойдет холм во второй раз, и обнаружить следы беглеца непременно.

Конечно, ничего этого можно было бы и не делать, ничего не искать, если уж он сам решил не возвращаться. Но эта простая мысль почему-то не приходила ему в голову. Скорее всего потому, что не все было додумано им до конца, не все решено, что изначальная жажда жить во что бы то ни стало гасила в его мозгу эту мысль, оставив за собою право изменить решение, если ей удастся совладать с умиранием или в том случае, если изменятся обстоятельства. А они, эти обстоятельства, могут измениться совершенно неожиданным образом: ведь можно же предположить, что Ладонщиков сам попросит Холланда о помощи и что отказать ему в такой помощи будет преступно; что Ладонщиков, увидев Холланда, изменит вдруг свое решение таким образом, что станет жертвовать собой ради безопасности Холланда… Нечто, неотделимое от Холланда, учло все это и избавило его от необходимости додумать все до конца, от окончательного решения, вопреки которому невозможно принять даже правильное решение.

Холланд отправился на поиски следов Ладонщикова, огибал холм, шагал по девственному песку, нанесенному ветром, проваливался в нем по колено, чертыхался, поглядывал на холм, взбегая всякий раз взглядом к его вершине, на тот случай, если Ладонщиков окажется вдруг там среди редких кустов и заброшенных раскопов. Он был уже у противоположного склона холма, когда вспомнил, что студенты Ладонщиков и Кузьмин проводили на этом склоне самостоятельные раскопки, и подумал, что надо искать Ладонщикова там, что он мог схорониться там в ожидании ночи, хотя, конечно, дурак, если это сделал, — ведь мысль о том, что он в своем раскопе, могла прийти и не в такую сообразительную голову. Карабкаться вверх по склону Холланду не очень-то хотелось, и он решил, что пройдет еще шагов пятьдесят-шестьдесят и уж потом, если не наткнется на след студента здесь, внизу, поднимется к раскопу.

След начинался с песчаного сугроба, наметенного у подошвы холма и упиравшегося длинным ребристым мысом в выветренный твердый склон. След был сначала глубокий, с широкой вмятиной от падения — Ладонщиков сбежал по крутому склону, увяз с разбега в песчаном сугробе и упал — дальше — ровный, обыкновенный, когда нога увязает в песке не глубже, чем по щиколотку, и вел к западу, в сторону желтого пятна на затянутом пыльной мглой небосклоне. Холланд пробежался взглядом по цепочке следов до конца — едва различимые, они исчезали на гребне дальнего бархана — и никого не увидел: Ладонщиков был недосягаем. Это было обидно: в Холланде уже разгорелся азарт погони, он надеялся догнать студента, теперь же это стало невозможным. Обидно стало еще и потому, что придется идти за студентом, зная о том, что его уже не догнать. Следы Ладонщикова будут вести его, а он, Холланд, мог бы идти сам. Обидной была эта зависимость. К тому же зависимость не от сильного духом и мудрого человека, который все додумал до конца, а от мальчишки, который очумел от страха и помчался в пустыню очертя голову. Но не идти по следам Ладонщикова Холланд не мог: образ нуждающегося, молящего о помощи и покинутого им на произвол судьбы студента витал бы в его угасающем мозгу до последнего момента, быть может, рядом с образами детей-уродов, фотографии которых он сжег… То была бы не смерть, а казнь. Казни же себе Холланд не желал.

Холланд не захватил с собой фонарь, и это означало, что с наступлением темноты он потеряет след Ладонщикова и должен будет либо остановиться, либо идти наугад, уже не по следу. Это вынуждало его торопиться. На глинистой проплешине он даже пустился бегом, не очень заботясь о том, есть ли перед ним следы Ладонщикова, полагая, что и Ладонщиков предпочел идти по проплешине, где ноги не тонут в песке. Действительно, едва кончилась глина и начался снова песок, Холланд нашел следы студента. Оказавшись на вершине очередного бархана, он оглянулся, чтобы увидеть, далеко ли он уже от Золотого холма. Холм был еще виден, но уже не так четко, как несколько минут назад — контуры его почти сливались с мглисто-желтым фоном пустыни. У Холланда защемило под сердцем: ведь он не просто удалялся от Золотого холма, он удалялся, уходил от людей. Уходил в безлюдье, в пустоту, в ничто. В этом вдруг обнаружилось так много печали, что впору было заплакать, Холланд не заплакал. Он резко отвернулся и устремился по следу Ладонщикова быстрее прежнего, хотя мысли его оставались обращенными к холму.

Там не лучше, думалось ему, далеко не лучше, там к одному страху прибавляется другой, к твоей беде — чужая беда, к твоему скрытому или явному отчаянию — скрытое или явное отчаяние всех. К бегству студента Ладонщикова вынудила не просто клаустрофобия, как определил его психический изъян Глебов, а неспособность устоять под тяжестью общей беды, общего отчаяния, потому что они — беда и отчаяние без надежды, усугубленные сознанием того, что ты бессилен помочь кому-либо, а это — страдание от собственной ничтожности, которому нет предела. Оторвать свою беду от общей и тем уменьшить общую — единственный достойный шаг, но и возможность облегчить личную участь — остаться только со своей бедой, своим отчаянием.

Придя к этой мысли, Холланд подумал, что в его рассуждениях есть какой-то просчет, так сам собой напрашивался вывод: все должны покинуть Золотой холм и разбежаться по пустыне. Как Ладонщиков. И как бежит сейчас он, Холланд. Впрочем, он еще не бежит, он только преследует беглеца. Так где же он допустил просчет? Холланд знал где, хотя не торопился признаться себе в этом: вывод о том, что все должны разбежаться по пустыне, гипнотизировал его своей абсурдностью. Абсурден, но не банален. Да и так ли уж абсурден? — Если нет надежды на спасение, то не все ли равно, как встретить свой конец — обнявшись друг с другом или разбежавшись по пустыне? Холланд хитрил. Он знал, что не все равно, как люди встречают свою гибель: если обнявшись, значит, верят в победу того, ради чего погибают; если разбегаются по пустыне, значит, прокляли то, что их объединяло в жизни.

И вот просчет в его рассуждениях: каким бы отчаянным ни было положение, какой бы тяжкой ни была беда, даже самый слабый человек перед ней не бессилен, не ничтожен — ему достаточно оставаться живым, чтобы заражать жизнестойкостью других, а жизнестойкость — это сила, способная сломать хребет любому несчастью.

Гряда высоких, вздыбленных барханов обрывалась перед каменистой пустыней подобно океанским волнам, замершим у кромки берега. Холланд сбежал по текучему песку на кремнистую твердь и остановился. Желтое околосолнечное пятно висело впереди, уже касаясь горизонта. От рассыпанных по пустыне камней ложились серые тени. Было похоже на то, будто все камни хвостаты, будто неведомые существа ползут по пустыне в сторону солнца, к закату, гонимые настигающими их барханами. Но движения не было. Так все это могло бы выглядеть на фотографии, где движение лишь предполагается, угадывается. И вдруг Холланд увидел действительно двигающийся предмет, темную вертикальную черточку, которая колебалась на фоне желтого пятна. Холланд оттянул от лица противогаз и протер затекшие потом глаза. Теперь он видел четче и дальше. Сомнений быть не могло: черточка колебалась.

«Это студент! — сказал себе Холланд. — Слава богу, я догоню его!»

Он побежал, перепрыгивая через камни, вспоминая добрым словом капрала, который приучил его бегать с противогазом на лице. Холланд понимал, что погоня имеет смысл, пока над горизонтом висит желтое пятно и пока на его фоне маячит силуэт студента. А до заката оставалось не так уж много времени — по подсчетам Холланда, пятнадцать-двадцать минут. К тому же в любую из этих минут студент мог изменить по какой-либо причине направление пути и соскользнуть с желтого пятна. Надо было торопиться. И Холланд бежал, не щадя сил, хрипя и обливаясь потом. Краем глаз увидел, как за ним бросилась игуана, как метнулся от него в испуге шакал, как соскользнула с камня, через которьй он перепрыгнул, змея. Какая-то птица с криком взлетела у него из-под ног, обронив перья. Но все это только разжигало в нем страсть погони. Когда же колеблющаяся черточка впереди разрослась до размеров и форм, в которых уже без труда можно было разглядеть фигуру идущего человека, идущего, прихрамывая, медленно и тяжело, у Холланда появилось почти неодолимое желание сорвать с себя противогаз и закричать. Но он сдержался, подумав, что крик не только не остановит Ладонщикова, но вызовет совсем противоположную реакцию, и Ладонщиков побежит — от испуга или от глупого расчета, будто у него есть еще шанс уйти от погони.

Странно, но Ладонщиков не только не слышал, но и не чувствовал, толстокожий чурбан, что Холланд настигает его. Оглянулся лишь тогда, когда их разделяли несколько метров и когда Холланд уже перешел с бега на шаг, чтобы отдышаться перед встречей. Ладонщиков оглянулся и замер, будто его поразило током. Остановился и Холланд.

— Не узнаете? — спросил Холланд, приподняв противогаз.

Ладонщиков узнал его, обмяк и опустился на камень. Холланд подошел к нему и опустил руку на плечо. Надо было отдышаться и поэтому он не торопился с разговором. Вытер платком лицо, отпил несколько глотков воды из фляги.

— Опять, — приговорил обреченно Ладонщиков. — Зачем?

— Надо, — коротко ответил Холланд. — На-до!

Холланд сел на камень против Ладонщикова и протянул ему свою флягу. Ладонщиков отрицательно покачал головой и постучал носком ботинка по канистре, стоявшей возле него.

— Понимаю, — сказал Холланд. — Хватило бы на несколько дней пути.

— Да, — ответил Ладонщиков.

— А что в конце пути?

— Все равно.

— Это не ответ. Правде надо смотреть в глаза: в конце пути — смерть.

— Пусть.

— Смерть умножает силы смерти. Живым станет труднее.

— Она и так всесильна, — сказал Ладонщиков. — Посмотрите вокруг: мертвое небо, мертвая земля. Я видел погибших животных — всюду валяются смердящие тушки.

— Я видел живых животных. Смерть не всесильна. Любая жизнь умножает силы жизни. Живым нужны живые. Так им легче. А вы удрали, Ладонщиков. Вы идете в объятия смерти, предаете живых.

— Но я уже мертв! — закричал Ладонщиков, отбросив противогаз.

Холланд встал, поднял противогаз и вернул его Ладонщикову.

— Наденьте! — приказал он ему. — Ведь вы для чего-то надели его, уходя из башни. Неужели только для того, чтобы умереть в противогазе?

Ладонщиков подчинился, буркнув что-то в ответ.

— Посидим еще пять минут и двинемся обратно, — сказал Холланд. — Надо торопиться, чтобы засветло дойти до барханов и найти наши следы. Дальше пойдем с вашим фонарем, Ладонщиков. Вы молодчина, что захватили фонарь — он нас здорово выручит.

— Не болтайте так много, — посоветовал ему Ладонщиков. — Дышите через противогаз.

Холланд засмеялся.

— Дельное замечание, — сказал он. — Очень дельное, — и надел противогаз.

О себе Холланд подумал: за него все решила судьба. Конечно, если бы он не догнал Ладонщикова, то не вернулся бы. Один он не вернулся бы. Да и стыдно было бы вернуться одному, потому что сказали бы: «Плохо искал. Сам вернулся, а мальчишку бросил». Но он все-таки догнал его, косолапую дылду. И это стоило ему немалых трудов. Было бы смешно, если бы он теперь предложил ему, этому сосунку: «Пойдем дальше, умрем вместе». Сосунок, конечно, пошел бы, но что подумала бы при этом его дурья башка? Она подумала бы, что он, Холланд, тоже трус и даже хуже, потому что не решился на побег из башни сам, увязался за ним, за Ладонщиковым, потому что нуждается в его присутствии и поддержке, боится умирать в одиночестве, без утешения, не имея перед глазами достойного примера, каковой ему и явит он, Ладонщиков… «Не дождешься! — мысленно сказал Ладонщикову Холланд. — Сосунок!», а вслух произнес, отведя ото рта противогаз:

— Пора! Чем дольше мы находимся в этой пустыне, тем короче становится наша жизнь. А короткая жизнь, как короткая грива: будто бы и есть, а ухватиться не за что.

— Глупо хвататься за жизнь, когда осталась всего одна капля, — ответил Ладонщиков, поднимаясь с камня. — Если я откажусь идти, вы, конечно же, потащите меня силой? Вы будете меня бить? Ведь это ваш принцип, не так ли?

— Вы что-то путаете — хочешь подохнуть — подыхай. Но не при мне. При мне — только со мной. Но я подыхать не хочу!

— Ладно, ладно, — ответил Ладонщиков. — Меня убедили другие ваши слова: для живых нужны живые. И еще: кто живет, тот умножает жизнестойкость других. Это правильные слова, мистер Холланд. Эхо истина.

— Я извлек ее из себя, — сказал Холланд. — Запомни, мальчик: из себя! Не из каких-то там теорий, а из себя. Истины — в нас. Они произрастают на нашем жизнелюбии. И это все. Пора!

«Как лихо я говорил! — думал не без удовольствия Холланд, когда они двинулись в обратный путь. — Какая, черт побери, четкость, какая лапидарность! «Живым нужны живые». А?! Или это: «Кто живет, тот умножает жизнестойкость других». Гениально! Или еще: «Истины произрастают на нашем жизнелюбии». Целое учение! А между тем — походя. Работает еще, еще хорошо варит старый помятый котелок! Не то, что молодая тыковка… А подлинный человеческий мир — это мир духа. Все отношения между людьми должны быть переведены в мир духа. Иначе — всем конец! Всему конец, — повторил он слова, которые вдруг стали стремительно отделяться от всех других слов. — Всему конец… Всему конец…»

Ладонщиков заупрямился только перед самым входом в штольню.

— Не пойду, — заявил он Холланду. — Что станут обо мне говорить?

— А что скажут обо мне, если я вернусь без тебя? — вопросом на вопрос ответил Холланд и подтолкнул Ладонщикова к лазу. Он не намеревался церемониться со студентом и, наверное, затолкал бы его в лаз силой, если бы тот стал сопротивляться.

В штольне горел свет, из чего Холланд заключил, что их ждали, если и не все, то Вальтер — непременно, потому что все электрическое хозяйство подчинялось ему. Вальтер не стал бы расходовать энергию аккумуляторов бесцельно, не мог он оставить свет включенным и по забывчивости. Стало быть, была веская причина на то, чтобы освещать штольню за полночь.

— Вот видишь, нас ждут, о нас тревожатся, — сказал Ладонщикову Холланд. — Сейчас обмоемся и явимся в башню на радость всем. Мне почему-то кажется, что уже вернулся в убежище Клинцов, вернулся героем, и что все народонаселение нашего царства празднует сейчас победу над ч у ж и м. По случаю такого праздника вы, конечно же, будете прощены.

— Хорошо бы, — раздеваясь, виновато улыбался Ладонщиков. — Вот хорошо бы так…

Увы, предчувствия Холланда не оправдались. Разумеется, все обрадовались тому, что он и Ладонщиков вернулись. Впрочем, в том, что они вернутся, никто, кажется, и не сомневался, кроме Саида, конечно. И потому радость была короткой. К тому же все были обеспокоены другим: не вернулся Клинцов, хотя два часа тому назад все слышали, как в глубине лабиринта раздался взрыв. Спустя полчаса после взрыва на поиск Клинцова отправился Вальтер. Он тоже не вернулся.

— Вальтер ушел без оружия? — спросил Холланд.

— Да, — ответил Глебов. — Мы предлагали, но он не взял.

— Что делать? Что же теперь делать? — то и дело спрашивала Жанна. — Господи, что же теперь делать?

— Дайте мне что-нибудь съесть, — сказал Холланд. — И хорошо бы чего-нибудь такого, — щелкнул он пальцами, взглянув на Глебова, — чтобы меня не клонило в сон. Вы понимаете. И я пойду в лабиринт. Это могу сделать только я! — повысил он голос, хотя никто не собирался возражать ему. — Поторопитесь с едой!

Глебов хотел о чем-то спросить Холланда, когда тот уже доедал свой бутерброд, но Холланд отмахнулся от него, сказал:

— Укол, если можно. И чего-нибудь позабористее, пожалуйста!

— Да, да, — согласился Глебов. — Я уже все приготовил.

Уходя, Холланд по-настоящему простился только с Жанной. Он поцеловал ей руку и сказал:

— Никто здесь и мизинца вашего не стоит. В том числе и я, грешный. Жертвуйте всеми и живите. Вы будете жить, Жанна. Не убивайтесь по ушедшим. Просто мы двигались в разных направлениях. Так и считайте.

Выходя из убежища, он похлопал по плечу Кузьмина, который по-прежнему дежурил у входа, обернулся и послал всем воздушный поцелуй.

— Красиво ушел, — вздохнув, произнес Глебов, когда Холланд скрылся в лабиринте. — Теперь нас осталось пятеро: четверо мужиков и одна женщина. Вот какая арифметика.

Саид накормил Ладонщикова. Жалел его, все время предлагал повидло, полагая, видимо, что это лакомство из лакомств. Сокрушенно качал головой, когда Ладонщиков от повидла отказался. После еды Ладонщикова рвало. Он кричал, когда судороги сводили ему живот, требовал лекарства. Глебов и Жанна долго возились с ним. После лекарств Ладонщиков уснул.

Втайне от всех Глебов принял те же лекарства, которыми напичкал Ладонщикова: острые боли в желудке не давали ему покоя. Боли постепенно утихли. Сидя у стены, Глебов задремал.

Саид подошел к Жанне, попросил разрешения сесть рядом. Он говорил что-то еще, но Жанна поняла только это и разрешила ему сесть. Саид поблагодарил ее кивком головы, сел на землю, поджав под себя ноги, опустил глаза и замер, не напоминая о себе ни вздохом, ни шорохом.

Кузьмин, скрытый от Жанны контрфорсом, произнес уже знакомую всем фразу:

— Пока все тихо.

«Господи, — подумала о муже Жанна, — неужели он не вернется?» Хотя уже знала: не вернется. Отбивалась от этого знания, проклинала его, проклинала себя, мучилась, но оно уже было. Ни мысль, ни воображение не могли обойти его. За ним же, как бесконечная тень, тянулась цепь утрат.

Холланд увидел Вальтера издалека, шагов с тридцати, едва выйдя из-за поворота. Точнее, еще находясь за углом, он увидел отблеск света на стене, остановился, погасив свой фонарь, и выглянул. Вальтер стоял у стены, упираясь в нее ладонями, и поочередно прикладывался к ней то левой, то правой щекой. Холланд понял, что Вальтер прослушивает стену, хотя не мог сообразить, что могло заинтересовать его.

Фонарь висел у Вальтера на ремне и светил в сторону Холланда. Чтобы предупредить Вальтера о своем появлении, Холланд включил свой фонарь и помахал им, выйдя из-за угла.

— Вальтер! Это я, Холланд. Иду к вам. Не пугайтесь!

— Я понял, — ответил Вальтер, отстранившись от стены. — Хорошо, что вы пришли. У вас все в порядке?

— Да.

Вальтер мог и не рассказывать Холланду о том, что ему не удалось найти Клинцова — Холланд сам это видел.

— Хотя я, как мне кажется, обошел все закоулки, — оправдывался Вальтер. — Словно в воду канул. Ни следа, ни намека на след. Но и ч у ж о й  мне не встретился. Не пойму, что могло произойти. И только вот здесь что-то есть, какая-то загадка. Послушайте, — предложил Холланду Вальтер и опять прижался ухом к стене. Холланд последовал его примеру. То, что он услышал, напоминало стук падающих время от времени на землю кирпичей. Очень слабый стук.

— Слышите? — спросил Вальтер.

— Да, — ответил Холланд. — Но как вы его обнаружили? Случайно? Или была какая-то причина для того, что— бы прослушать стену.

Есть причина, — объяснил Вальтер. — Во-первых, здесь, если вы уже успели заметить, пахнет дымом взрывчатки. Это меня остановило прежде всего. А во-вторых, посмотрите сами.

То, что Холланд принимал за нишу, черневшую в трех шагах от него, оказалось ответвлением лабиринта. Вальтер посветил в его глубину, и Холланд увидел груду обрушившегося кирпича, которая наглухо запирала проход. Здесь особенно густо пахло толовым дымом. Помолчав, Холланд сказал:

— Но взрыв произошел с той стороны.

— Я об этом тоже подумал. И поэтому стал прислушиваться. Он мог остаться с той стороны, а другого выхода, кроме этого, нет. Я не знаю об этом наверняка, но предположить можно. К тому же этот стук… Мне кажется, что кто-то разбирает завал с той стороны, отбрасывает кирпичи. Но этот кто-то — не обязательно Клинцов. Можно, конечно, установить с ним связь, постучать в стену и попытаться выяснить, кто там. Но я не помню, чтобы Клинцов когда-либо говорил, что он знает азбуку Морзе.

— Вы хотите сказать, Вальтер, что не знаете, надо нам или не надо разбирать завал. Если там ч у ж о й, то не надо. Так?

— Конечно.

— Все равно надо разобрать завал. Если там Клинцов, мы должны его освободить. Если там ч у ж о й, мы должны убить его. Иначе он сам разбросает завал и выйдет. Словом, будем работать, Вальтер. Хотя, конечно, попробуем выяснить, кто же там.

Выяснить им ничего не удалось. Тот, кто находился за завалом, не знал азбуки Морзе и лишь отвечал стуком на стук. Все попытки Вальтера обучить его другой, простейшей азбуке, также ни к чему не привели.

— Кретин! — ругался Вальтер. — Ведь все так просто: стучу один раз и обозначаю первую букву алфавита, стучу два раза — вторую, три раза — третью… Ничего не усваивает. Кретин!

— Ладно, — остановил его Холланд. — Какой вывод следует из наших неудач? Мы не знаем, кто там, но надо разбирать завал. Так?

— Выходит, что так.

Не мешкая, они принялись за работу. Разбирали верхнюю часть завала: ведь достаточно было проделать в нем дыру, чтобы тот, кто находился за ним, мог через эту дыру выползти. Время от времени они прислушивались к тому, что происходило по другую сторону завала. Там тоже шла работа: стучали, сбрасываемые с завала кирпичи. И чем громче становился этот стук, тем напряженнее становился Холланд. Наконец он сказал Вальтеру, когда работы, по его мнению, осталось на несколько минут:

— Теперь вы уйдите, Вальтер. И уйдите далеко, под защиту Кузьмина. Надеюсь, вы понимаете, почему я это говорю и почему вам не стоит мне возражать. Вы — безоружны. И если здесь не Клинцов, а ч у ж о й, любая моя промашка будет стоить вам жизни.

— И вам, Холланд.

— Разумеется. Но речь не обо мне. Итак, — уходите. Видя, что Вальтер медлит, Холланд добавил: — Там остались почти беспомощные люди. Без вас, Вальтер, они пропадут.

— Но как я вернусь без всяких вестей для Жанны?

— Дождетесь меня, и все прояснится. А если не вернусь, — вот вам мой подарок: шашка с детонатором. Берите, пригодится. У меня такая же. Словом, уходите!

Вальтер ушел. Потоптался на месте, кашлянул, потом махнул рукой и ушел. Холланд погрозил ему кулаком, когда тот на секунду задержался у входа и оглянулся.

— Без хитростей! — крикнул ему Холланд.

— Жду вас! — ответил Вальтер.

Пока Холланд и Вальтер разговаривали и прощались, по ту сторону завала было тихо. Но едва Холланд, забравшись на завал, отбросил первый кирпич, с другой стороны тоже началась работа. Работа спорая, как после доброй чашки кофе и хорошего отдыха. Холланд подумал, что это не похоже на Клинцова, хотя все могло быть.

Дыра образовалась неожиданно: кирпич вдруг осыпался, осел и образовалась щель, в которую свободно можно было просунуть руку.

Холланд отплевался от пыли и спросил:

— Вы меня слышите?

— Да, — ответил ему незнакомый голос.

— И кто же вы? — Холланд наклонился к щели.

В глубине щели грохнул выстрел. Сползая вниз головой с груды кирпичей, Холланд успел подумать, что пуля пробила ему шею ниже правого уха и ушла в грудь.

Вальтер услышал выстрел, находясь от завала в нескольких десятках шагов: не выполнив приказа Холланда, он остановился за первым же поворотом, решив, что теперь, когда у него в руке взрывчатка с запалом, ему не стоит упускать ч у ж о г о, если тот здесь и если Холланд не убьет его, если произойдет обратное.

Услышав выстрел, Вальтер бесшумно, на носках, не зажигая фонаря, двинулся в сторону завала.

Решение надо было принять немедленно, а между тем три величины оставались неизвестными: Вальтер не знал, кто пробивается из-за завала, Клинцов или ч у ж о й; он не знал, откуда был произведен выстрел в Холланда — из дыры над завалом или сзади, со стороны входа; он не знал, жив ли Холланд. А знать это было крайне необходимо: если из-за завала пробивается ч у ж о й  и если Холланд жив, следовало вынести Холланда в лабиринт и только после этого швырнуть взрывчатку в дыру над завалом; если в Холланда стреляли со стороны входа и, стало быть, за завалом находится не ч у ж о й, а Клинцов, надо опасаться появления ч у ж о г о  с тыла. Но в любом случае Вальтеру надо было приблизиться к Холланду и осветить его, потому что до сих пор он видел его в свете рассеянных лучей, проникших с другой стороны завала через дыру, из которой, словно из печной трубы, клубилась пыль. Включив фонарь, Вальтер подошел к Холланду, искоса поглядывая на дыру, готовый выключить фонарь в тот самый момент, когда погаснет свет с другой стороны: находящийся за завалом не должен был знать о его присутствий…

Стремясь не греметь кирпичами, Вальтер поднял Холланда и понес к выходу. Шел медленно — мешали все те же кирпичи, разбросанные по всему переходу, каждой ногой приходилось выискивать место, на котором она не подвернулась бы. Когда до пересечения с длинной галереей оставалось не более двух-трех шагов, по завалу за спиной у Вальтера посыпались кирпичи. Вальтер оглянулся, но ничего не увидел, потому что яркий свет ударил ему в глаза. Вальтер инстинктивно зажмурился. И в это время грохнул выстрел. Пуля угодила Вальтеру в правое плечо, пробила его и вонзилась меж ребер. Он уронил Холланда и, перешагнув через него, почти падая, нырнул в поперечную галерею.

Ему надо было сделать еще несколько шагов, чтобы оказаться за поворотом, в безопасности. Но оттуда ему не удалось бы забросить взрывчатку в ответвление, где находился ч у ж о й. К тому же, в любой момент его правую руку могла сковать боль, а одной рукой, к тому же левой, он вряд ли справился бы со взрывчаткой. И поэтому он не бросился к повороту, оказавшись в поперечной галерее, а, погасив фонарь, достал из кармана толовую шашку и зажигалку. Убедившись в том, что детонатор вставлен в отверстие шашки, Вальтер поджег обрезок бикфордова шнура. Он заискрился, как бенгальский огонь. Яркая шипящая сердцевинка пламени двинулась к взрывателю. Вальтер приблизился к входу в ответвление лабиринта и метнул в него шашку. Взрыв был настолько сильным — сдетонировали шашки, находившиеся у Холланда, — что ударная волна метнула Вальтера к противоположной стене и раздробила его о кирпичи. Ч у ж о й оказался в поперечной галерее прежде, чем прозвучал взрыв.