На рассвете 14 мая 1944 года американская «летающая крепость» была внезапно атакована таинственным истребителем.

Единственный оставшийся в живых хвостовой стрелок Свен Мета показал: «Из полусумрака вынырнул самолет. Он стремительно сблизился с нашей машиной и короткой очередью поджег ее. Когда самолет проскочил вверх, я заметил, что у моторов нет обычных винтов, из них вырывалось лишь красно-голубое пламя. В какое-то мгновение послышался резкий свист, и все смолкло. Уже раскрыв парашют, я увидел, что наша «крепость» развалилась. Ее пожирал огонь».

Так впервые гитлеровцы применили в бою свой реактивный истребитель «МЕ-262» «Штурмфогель» («Альбатрос»).

Этот самолет мог бы появиться на фронте гораздо раньше, если бы не целый ряд самых разных и, разумеется, не случайных обстоятельств. О них и рассказывается в этой повести.

 

ПРОЛОГ

Взбивая кремнистую кастильскую пыль, мчался по горной дороге военный грузовик. В кузове пошатывались летчики-немцы и орали «Милую пташку». Они возвращались из Валенсии и еще были полны воспоминаниями о наслаждениях, которые сумел дать краткосрочный отпуск. Поэтому они неохотно прервали песню, когда увидели молодого человека с поднятой рукой.

— Нам по пути, комрады? — крикнул тот по-немецки.

Летчики подхватили соотечественника за руки и легко вскинули в кузов.

У новичка была типичная физиономия северянина: белобрысый, синеглазый, с конопушками на тонком, прямом носу. Одет он был в полувоенный френч, солдатские брюки. За спиной болтался тощий ранец из пегой телячьей шкуры. Оказалось, он направлялся в тот же отряд Мельдерса, куда ехали летчики.

Раскаленный от зноя аэродром был почти пуст. На стоянках остались лишь машины отпускников, остальные ушли на задание. Разгоняя солдат-марокканцев из аэродромной охраны, летчики бросились к бочкам с охлажденной кислородом водой. Новичок же сдал в штаб свои документы и вскоре подошел к огромному детине-механику, который отчаянно растирал полотенцем рыжую грудь.

— Пилот? — спросил механик.

Новичок кивнул.

— Тогда примите душ. Вода холодная, как в Шпрее. Сразу почувствуете себя ангелом.

— Разве что без крыльев.

— Крылья будут. Гедке заболел дизентерией, его машина свободна...

— Я не уверен, что мне сразу доверят самолет.

— Хотите, я поговорю с Вайдеманом? — простодушно предложил механик. — Альберт у Мельдерса правая рука, а я у Альберта... Меня зовут Карл Гехорсман.

— Эй, новичок! — крикнул фельдфебель из штаба. — К начальнику оперативного отдела Зигфриду Коссовски. Немедленно!

Новичок побежал к палаткам, откинул плотный полог и вытянулся перед седоусым пожилым капитаном, у которого вдоль виска до скулы алел глубокий шрам.

— Рекомендации у вас веские, — проговорил Коссовски, лениво перебирая бумаги, — но почему вы захотели попасть именно в Испанию?

— Хочется настоящего дела, партайнгеноссе...

— Вам двадцать два... Понимаю. Но не понимаю, как вы в семнадцать научились летать?

— Когда у вас в кармане ни пфеннига и никого не осталось дома, и вы в какой-то дыре в Швеции...

— Там вы стали личным механиком у генерала Удета?

— Да. Он и ввел меня в авиаклуб Лилиенталя.

— Почему же вы не остались с Удетом?

— Я хочу заработать офицерское звание на войне.

Прямой ответ понравился Коссовски, хотя он по долгу службы привык и не доверять первому впечатлению.

Коссовски раскрыл диплом об окончании школы Лилиенталя, и тут до его слуха донесся рокот моторов. На аэродром возвращались двухкрылые «хейнкели». Обгоняя друг друга, они заходили на посадку и приземлялись, сильно делая «козла».

— Пилоты измотаны боем, — проговорил, нахмурившись, новичок.

— Ну, да вам придется испытать такое, — ответил Коссовски.

— Спасибо, господин капитан. Вы еще увидите меня в настоящем деле.

Мотор одного из истребителей дымил. Машина косо промчалась по аэродрому, сбила крылом бочку, развернулась, взвихрив пыль, и замерла. Техники и летчики бросились к самолету. Пилот поднял на лоб разбитые очки, расстегнул привязные ремни, попытался встать, но не смог. Гехорсман, обогнав остальных, выдернул его из кабины и стащил на землю.

— Опять вы лезли в самое пекло! — заворчал он.

— Красные ощипали меня, как гуся, — вяло пробормотал пилот, стягивая шлем с мокрой, большелобой головы.

Сквозь толпу протиснулся Коссовски:

— Что случилось, Альберт?

— Мы попали черт знает в какую головомойку и едва унесли ноги, — ответил пилот.

— Вы родились в сорочке, господин обер-лейтенант! — крикнул новичок, рассматривая пробоины.

Пилот удивленно оглянулся и вдруг раскинул руки:

— Пауль Пихт! Ты ли это? Я не верю своим глазам!

Новичок и пилот стиснули друг друга в объятиях.

— Вы знакомы, Вайдеман? — удивился Коссовски.

— Еще со Швеции, Зигфрид, — ответил пилот радостно. — Дети рейха наконец собираются вместе...

 

НАКАНУНЕ ЭРЫ

1

В солнечный и тихий день 30 июня 1939 года над бетонной полосой испытательного аэродрома в Ростоке пронесся с необычным ревом маленький самолетик. Он сделал «горку» и тут же зашел на посадку. Рев как будто захлебнулся. Из тесной кабины выбрался летчик. Он сорвал с головы шлем и ударил им по фюзеляжу.

— Я жив! — закричал он подбегающим техникам и механикам.

Тут же по полевому телефону набрали номер главного конструктора.

Хейнкель схватил трубку:

— Ну как, Варзиц?

— Я рад сообщить вам, доктор, что ваш «сто семьдесят шестой» впервые в мире совершил ракетный полет!

— Как вы себя чувствуете?

— Я жив, жив!

— Сколько вы продержались, Варзиц?

— Пятьдесят секунд.

— Я немедленно сообщаю в Берлин, Варзиц. Приготовьте самолет к двум часам.

Хейнкель быстро связался с отделом вооружений министерства авиации и попросил соединить его с генерал-директором люфтваффе, старым своим другом Эрнстом Удетом.

— Дорогой генерал, — воскликнул он, услышав в трубке ворчливый голос Удета. — Я поднял свой «сто семьдесят шестой» в воздух! Очень прошу вас сегодня же посмотреть на него в небе.

— Зачем спешить, доктор? — спросил недовольно Удет, но тут знаменитый пилот, очевидно, понял нетерпение Хейнкеля и, помолчав с минуту, бросил: — Ладно. Ждите.

Во второй половине дня Варзиц еще раз поднял свой маленький самолетик.

Машина с короткими, будто срезанными крыльями, на маленьких, как у детской коляски, шасси взвыла так оглушительно, что механики зажали уши, испугавшись за свои перепонки. Огнедышащей ракетой «Хе-176» пронесся по аэродрому и взмыл вверх. Эрнст Хейнкель, владелец и главный конструктор всемирно известной фирмы «Эрнст Хейнкель АГ», не мог скрыть своего торжества. Его реактивное детище — первое в Германии — увидело наконец небо. Он был настолько захлестнут ощущением удачи, что не заметил настроения генерала Удета.

Прославленный ас первой мировой войны, хмурясь, слушал Хейнкеля и позевывал. Он, ведающий всей технической частью министерства и теснейшим образом связанный с авиационными промышленниками, на этот раз не хотел понять Хейнкеля, который расхвастался маленьким, ужасно свистящим попрыгунчиком.

— И это все? — спросил Удет, когда самолетик пронесся мимо них, отчаянно тормозя.

Хейнкель с удивлением уставился на генерала. Его большой нос начал багроветь, а веко кривого глаза дергаться.

— Право, доктор, вы настоящий энтузиаст, — Удет положил руку на плечо конструктора. — Но, боюсь, меня эти прыжки — вы не обижайтесь, если я назову их лягушачьими, — не привели в восторг. Впрочем, поздравьте Варзица. Он — храбрец.

— Разве вы не хотите поздравить его лично?.. Он был бы счастлив, — пробормотал Хейнкель.

— Простите, доктор. Я слишком долго ждал, когда же наконец ваш лягушонок оторвется от земли. Я спешу. До свидания.

Хейнкель неумело вскинул руку в нацистском приветствии. Как обиженный ребенок посмотрел вслед квадратной генеральской спине, резко повернулся и, подталкиваемый сухим горячим ветром заработавших винтов, по-старчески засеменил к дожидавшемуся поодаль Варзицу.

— Эти люди не заметят и божественного перста истории, — пробормотал Хейнкель, и Варзиц расценил эту фразу как невольно вырвавшееся извинение.

И хотя Хейнкель мог и не извиняться перед собственным летчиком-испытателем этой заранее смонтированной фразой, он действительно оправдывался, что не сумел объяснить Удету невероятность происшедшего.

— Все же сегодня великий день, доктор, — сказал Варзиц.

Летчик был взволнован неожиданным доверием Хейнкеля. Эта вспышка откровенности значила для него больше, чем само участие в решающем испытании реактивного самолета. Она заслонила собой и напряжение страшного пятидесятисекундного полета, и фантастичность перспектив, открывшихся ему там, наверху.

Но Хейнкель уже понял, что в раздражении сказал ненужную, очевидно опасную, фразу.

— Я уверен, Варзиц, ОН нас поймет, — напыжившись, проговорил Хейнкель. — Фюрер оценит наши усилия. Так что будем работать дальше.

В это время Удет, не заглянув, как обычно, в пилотскую «Зибеля», прошел в задний отсек, отделанный под походный бар.

— Пусть штурвал берет второй, а ты приготовь мне бренди, — сказал он шеф-пилоту и адъютанту Паулю Пихту.

Ледяное бренди вернуло генералу утраченную бодрость. Раздражение исчезло. К тому же самолет взлетел, а в воздухе Удет всегда чувствовал себя лучше.

— Ты видел эту лягушку, Пауль?

— Видел, господин генерал, — ответил адъютант.

— Недоносок без пропеллера. Дурацкая работа... Еще бренди, Пауль!

Оглядев любовным взглядом пятиярусную галерею бутылок, самую полную, как утверждали знатоки, коллекцию бренди в мире, Удет снова с тоскливой горечью подумал: никогда, нет, никогда ему не вкусить всю крепость напитка, заключенного в этих бутылках. С тех пор как он перестал летать, опьянение к нему приходило тусклым, земным.

Удет взглянул на адъютанта. Тот сосредоточенно готовил новую смесь из бренди и лимонного сока.

Прямого, иногда даже грубоватого генерала устраивал этот молодой человек — умный, расторопный и преданный лейтенант Пауль Пихт. С ним Удета свела судьба в Швеции.

Пихт хотел добыть офицерский чин в бою, и Удету пришлось согласиться с просьбой послать его в Испанию, хотя Пауль мог заполучить серебряные погоны и без этого риска. Но Удет сам был таким же отчаянным и не любил протеже. Пихта испытывали, Пихта проверяли. Генерал-полковнику, впоследствии генерал-директору люфтваффе, заместителю самого Геринга, полагался шеф-пилот и адъютант с более высоким чином и положением, но Удет умел ценить и храбрость, и преданность, и ту особую любовь к авиации, которая сроднила их обоих — старого и молодого, готовых за эту любовь отдать собственную жизнь.

— А ты что скажешь, Пауль? — спросил Удет, принимая от Пихта новый стакан.

— Что вас интересует, господин генерал?

— Брось ты этот официальный тон, чинуша несчастный! «Господин генерал, господин генерал»! А что у генерала на душе, ты-то знаешь, господин адъютант? Молчишь! А ведь ты меня помнишь другим, Пауль. Ты помнишь, как обнимал меня Линдберг? Ты видел, как надулся этот старый попугай Хейнкель, когда я сел в Италии, установив новый мировой рекорд на его дурацкой машине! Ведь это было в прошлом году, Пауль! В прошлом году!

Слушая хвастливые жалобы Удета, Пауль Пихт привычно подумал о том, что вовсе не нужно особой проницательности, чтобы разглядеть смятенную душу генерал-директора.

Для многих коллег Удета его неожиданное возвышение казалось трудно объяснимым капризом Геринга. Не поддался же в самом деле «Железный Герман» сентиментальной привязанности к старому однокашнику по эскадрилье Рихтгофена? Деловые качества? Но Удет совсем не похож на дирижера величайшего авиапромышленного оркестра, призванного прославить Германию могущественным военно-воздушным флотом.

Нет, не Удет нужен был Герингу. Только его имя, имя национального героя Германии, всемирно известного воздушного аса. Удет — хорошая реклама для немецкой авиации. Удет — добрый, проверенный посредник между новым руководством люфтваффе и авиапромышленниками. Удет, наконец, послушный исполнитель воли и замыслов Геринга. «Железный Герман» не погнушался использовать его и как «противовес» хитрому, пронырливому, иногда чрезмерно энергичному Мильху — второму своему заместителю, генерал-инспектору люфтваффе.

Удет, разумеется, уже осознал и покорно принял уготованную ему роль. Отказаться от нее он мог, лишь признавшись в измене нацизму. Но, как виделось Пихту, его начальник не очень страдал от иллюзорности нынешней своей власти. Его бесило расставание со своей прежней артистической властью над толпой. «Акробат воздуха» не привык, чтобы боялись его, он привык, чтобы боялись за него.

— О чем ты думаешь, Пауль? — Генерал в упор, как будто впервые, посмотрел на своего адъютанта.

— О Стокгольме, господин генерал, о ваших гастролях.

...Стокгольм в конце двадцатых годов был европейской ярмаркой, европейским перекрестком. Сюда съезжались из голодной Европы злые, предприимчивые и азартные юнцы. Юный Пауль Пихт тоже стоял в толпе, высоко задрав голову, А в небе носился, кружился, переворачивался белый самолетик. Вот он мчался к земле. Толпа испуганно ухала, инстинктивно подавалась назад. Самолет разворачивался так низко, словно крылом задевал землю. Но оно лишь касалось травы. На траве лежал дамский платок. Крючок на конце крыла цеплял красный шелк и уносил его ввысь. И вот уже подхваченный ветром он спускался к толпе из поднебесья. Тысячи рук тянулись к платку. Тысячи глоток вопили: «Удет! Удет!..»

— В Стокгольме я понял, что должен летать, — задумчиво проговорил Пихт.

— Да, Стокгольм, — довольно улыбнулся Удет. — Оглушительный успех. Я был отличным летчиком, Пауль.

— Германия вами гордится, господин генерал.

— Германия не дает мне летать!

— Вы должны ценить заботу рейхсмаршала.

— Да, да, Пауль, я был сердечно тронут. Герман проявил истинно братские чувства...

— Вы нужны рейху, генерал. Ваш опыт...

— Мой опыт? — взорвался Удет. — Что толку в моем опыте, если я не могу взять в руки штурвал. Ты видел этого мальчишку Варзица, Пауль? Зеленый трусливый сопляк! Он вылез из кабины белый, как мельничная мышь. Но как он смотрел на меня! Как на инвалида, Пауль, как на последнего жалкого инвалида! Налей мне двойную!

Разливая бренди, Пихт невольно представил себе элегантного, широкоплечего Удета, вылезающего из «Хейнкеля-176». Да, будь сегодня на месте Варзица Удет, обстановка на аэродроме могла бы стать иной. «Король скорости» сразу бы оценил удивительные возможности реактивного мотора. Теперь же Удет увидел в затее Хейнкеля лишь грубое посягательство на те устои воздухоплавания, которые были освещены им самим.

— А как тебе понравилась эта прыгающая лягушка, эта скорлупа с крылышками, а, Пауль? Доктор носится с ней, как будто и в самом деле снес золотое яйцо.

— Вы хотите услышать мое неофициальное мнение, господин генерал?

— Я хочу знать твое мнение, Пауль, и катись ты еще раз к черту со своей официальностью!

— Я очень уважаю заслуги доктора Хейнкеля перед немецкой авиацией, но считаю, что в данном случае ему изменило чувство ответственности перед немецким народом. «Хейнкель-176» —машина несерьезная. Мне бы не хотелось так думать, мой генерал, но, видно, у доктора рыльце в пушку, если он взялся за разные фокусы. Его дело бомбардировщики.

— Да, ты прав, Пауль. Геринг не устает мне твердить: бомбардировщики, бомбардировщики. Но я же говорил Герману: мое дело истребители. Скорость, скорость, скорость! А ведь у Хейнкеля были весьма приличные истребители. У него всегда не ладилось дело с шасси, но зато какая рама! И в этой новой машине что-то есть, Пауль, что-то в ней есть!

— Новый мотор. Реактивная тяга. Но это пока лишь идея, лишенная всякого практического применения. Пятьдесят полетных секунд никого не убедят.

— Спасибо, Пауль. Ты прав. Завтра же позвоню Хейнкелю и наложу запрет на дальнейшие работы над этим выродком.

— Не торопитесь, мой генерал. Реактивный мотор — безусловное новшество в авиации. Пусть бесполезное. Стоит ли вам брать на себя незавидную роль врага технического прогресса? При вашей должности это вам не к лицу. Что, если показать машину фюреру? Она развлечет его. Наш фюрер обожает всякие технические курьезы. Ну, и если Хейнкель докажет полезность своего детища в будущей войне...

— Ты молодчина, Пауль! Сообщи Хейнкелю, чтобы он притащил свою лягушку в Рехлин. А теперь помоги мне подняться. Скоро Берлин. Я хочу сам посадить «Зибель»...

2

3 июля 1939 года на имперский испытательный полигон в Рехлине прибыл Гитлер. Его сопровождали Геринг, Мильх, Удет, генералы вермахта, начальник штаба люфтваффе Йошоннек и командир отряда испытателей Франке. Гитлер сбросил легкий плащ на руки адъютанта Энгеля и остался в коричневом пиджаке, черном галстуке и черных брюках — традиционном костюме члена нацистской партии.

Из ангара техники вывели маленький самолетик. Вся носовая часть фюзеляжа была застеклена, и сквозь плексиглас виднелись ручка управления, крохотное сиденье для пилота, сектор включения двигателя.

Удет толкнул шасси носком сапога, самолетик заметно покачнулся.

— Мой фюрер, «Хе-176» три дня назад я наблюдал в полете, — торопливо начал он, подумав, что этим жестом выразил свое отношение к новинке, которая может вдруг и понравиться Гитлеру. — Проектировать ее начал уважаемый доктор Хейнкель два года назад. Внутри фюзеляжа установлен жидкостно-реактивный двигатель, который работает на метаноле с перекисью водорода.

Гитлер с сомнением потрогал крылья:

— Какой размах?

— Пять метров.

— Диаметр фюзеляжа?

— Максимальный — восемьдесят сантиметров.

— Как же умещается летчик?

— Ему в кабине вполне удобно, — выкатился вперед Хейнкель и махнул Варзицу.

Летчик, откинув колпак, вскочил в кабину. Эта кабина в случае аварии сбрасывалась, и Варзиц незаметно скользнул взглядом в сторону спасительного рычага.

По аэродрому пронесся свист запущенного двигателя. Из хвоста малютки вырвалось длинное белое пламя. Самолет помчался по бетонке. В небе летчик развернулся и пролетел над аэродромом.

Геринг и Удет покосились на Гитлера, стараясь угадать, какое впечатление произвел на фюрера полет. Но Гитлер, привычно поигрывая пальцами на отвороте френча, оставался спокойным.

Вскоре запас топлива и окислителя кончился. Самолет остановился посреди аэродрома, и его тут же отбуксировали в ангар.

Варзиц отрапортовал об окончании полета.

— Сколько вы заплатите летчику за это испытание? — спросил Гитлер Хейнкеля.

— По высшей ставке, мой фюрер.

— Поздравляю, обер-лейтенант, — сказал Гитлер.

— Я думаю, что нам следует поздравить пилота с чином капитана, — проговорил Мильх.

Гитлер пожал руку Варзицу:

— Ну, что вы думаете об этой штуке, капитан?

— Я убежден, что через год или два только немногие военные самолеты будут иметь винты и моторы внутреннего сгорания, — горячо ответил Варзиц.

Гитлер поморщился. Он не любил предсказаний. Предсказывать, предвидеть — привилегия фюрера. Он повернулся к Удету:

— Выдайте капитану Варзицу двадцать тысяч марок из специального фонда. А теперь послушаем Хейнкеля. Почему вы отказались от пропеллера?

— История авиации — история борьбы за скорость, — заторопился Хейнкель. — Скорость поршневых самолетов стала затухать. Из мотора уже ничего нельзя выжать, а у реактивного самолета неиссякаемый запас скорости; за ним будущее.

— Объясните!

— Враг скорости — сопротивление воздуха. Чтобы это сопротивление победить, нужно увеличить мощность мотора, следовательно, вес самих моторов, баков с горючим, фюзеляжа...

— Надо поднять самолет выше, в разреженное пространство, — указал Гитлер.

Вопреки обыкновению, беседа Гитлера не заинтересовала.

— В других странах делают реактивные самолеты?

— Пока нет, но, насколько мне известно, над созданием реактивных двигателей работают Уиттл и Гриффит в Англии, Ледок — во Франции, Цандер, Победоносцев, Люлька, Меркулов — в России... Кстати, именно Россия, очевидно, продвинулась в этой работе особенно далеко...

Но что-то мешало Гитлеру относиться всерьез к «детской коляске».

— Кажется, вы были удостоены в прошлом году Национального приза за искусство и науку?

— Да, мой фюрер.

— Вместе с Мессершмиттом, — подсказал Удет.

Гитлер протянул Хейнкелю руку:

— Благодарю, доктор. Вашу машину мы поставим в Музей авиации.

Гитлер действительно сдержал слово. «Хе-176» вместо ангара перекочевал в Музей авиации и сгорел во время бомбежки Берлина. Но через шесть лет после этого события...

3

— Господин директор, вас вызывает Берлин.

Мессершмитт поднял тяжелую черную трубку, поворочал языком. Так делает спринтер перед стартом.

— Мессершмитт слушает... А, это вы, Пауль!.. Я это предчувствовал. Вот как! Понимаю... Вполне официально? Рад. Жду... Ценю... До свидания.

Мессершмитт положил трубку, легко («окрыленно», записал бы его секретарь) поднялся с кресла, подошел к огромной, во всю стену, витрине. За невидимым — ни пылинки — стеклом выравнялись, как на параде, призы — массивные литые кубки с немецких ярмарок, элегантные статуэтки парижских эспо, фарфоровые, с позолотой, вазы итальянских и швейцарских мэрий, кожаные тисненые бювары — свидетельства о рекордах. «Вся жизнь на ладони», — с удовольствием подумал Мессершмитт, вышагивая вдоль витрины.

Он взял в руки последний, самый ценный, отобранный у Хейнкеля кубок — за мировой рекорд скорости — 755 километров в час. Рекорд, установленный на его лучшей модели — «Ме-109Е» — каких-нибудь четыре месяца назад.

«И все это только прелюдия, красивая прелюдия, не больше, — подумал Мессершмитт. — Настоящая авиация лишь зарождается. И первое слово все-таки скажу я».

Он позвонил секретарю и попросил немедленно вызвать профессора Зандлера.

Вилли Мессершмитт старался казаться угрюмым, при разговоре он глядел на собеседника исподлобья. Почти двухметрового роста, худой, большеголовый, с крупными угловатыми чертами лица конструктор вызывал невольную робость у своих служащих.

Увидев в 1910 году первый аэроплан Блерио, он поклялся научиться делать такие же самолеты. Мессершмитт голодал, клянчил деньги у богатых фабрикантов, учился, терпел неудачи, но шел напролом. Мастерская, заводик, завод, концерн... «Мать Германия, в блеске стали на твою мы защиту встали. Сыновьям своим громом труб ответь, за тебя мы хотим умереть...» Теперь тысячи пилотов с этой песней устремляются в небо на его, Мессершмитта, самолетах.

Четыре года назад сошел с конвейера «Мессер-шмитт-109» — самый удачный истребитель из всех построенных ранее. Но воздушные бои в Испании заставили конструктора улучшать машину. Требовалась скорость — Мессершмитт установил двигатель «Даймлер-Бенц» мощностью 1100 сил. Усилил вооружение, заменив мелкокалиберный пулемет на автоматическую пушку.

Но когда в пикировании «Мессершмитт-109Е» попал во фляттер, конструктор впервые понял, что поршневой самолет исчерпал себя в смысле возможностей дальнейшего прогресса. Выход из тупика открывал реактивный самолет. Тогда Мессершмитт переманил от Хейнкеля профессора Зандлера — специалиста по реактивной авиации и аэродинамике крыла. В своей фирме он организовал отдел реактивной техники и выделил для него испытательный аэродром в Лехфельде, неподалеку от Аугсбурга. Теперь он ожидал, когда оттуда приедет Зандлер, конструктор и начальник этого отдела.

Профессор Зандлер вошел в кабинет с неестественно натянутым лицом. Чувствовалось, что перед дверью он не без труда придал ему выражение равнодушной заинтересованности. Обычно сутулый, сейчас профессор старался держаться прямо.

«Трусит, — решил Мессершмитт, — трусит, оттого и пыжится. А чего трусит?»

— Послушайте, Иоганн, — начал Мессершмитт, не присаживаясь и не предлагая сесть Зандлеру, — что-то вы давно не приходили ко мне с новыми идеями. Устали? Или не верите в проект?

— Господин директор...

— Вы не уверены в идее или в возможности ее экономного решения? Или вас тяготит отсутствие официальной поддержки?

— Господин директор...

— Или вы боитесь, что нас обгонят?.. Нас обогнали, Зандлер... Обогнали на год, а может, и на два. Вчера, Зандлер, ваш старый приятель доктор Хейнкель добился своего. Он поднял в воздух свой новый истребитель, Зандлер!

— Вы шутите, господин директор! Этого не может быть!

— Почему же, Зандлер? Не обещал ли Хейнкель подождать, пока вы раскачаетесь?

— Господин директор, я убежден...

— Ну вот что, Зандлер, машина, которую испытывает Хейнкель, не вызвала восторга в Берлине. Это просто кузнечик. Прыг-скок. Прыг-скок. Кузнечик, Зандлер. Но это кузнечик с реактивным двигателем. Вот так-то, господин профессор.

— Значит, первое слово уже сказано?

— Это не слово, Зандлер. Это шепот. Его пока никто не расслышал. Хейнкель, как всегда, поторопился. Ему придется свернуть это дело. Заказа он не получит. — Мессершмитт позволил себе усмехнуться: — Мне только что позвонил из Берлина адъютант Удета господин Пихт. Нам предлагают форсировать разработку проекта реактивного самолета. Но пока мы не вылезем из пеленок — никаких субсидий! На наш риск. Завтра, Иоганн, вы представите мне вашу, я подчеркиваю — вашу, а не финансового директора, проектную смету.

— Хорошо, я представлю вам смету.

— Идите, Иоганн. Да, постойте. Вы понимаете, конечно, что до начала испытаний о характере проекта не должен знать никто. Я повторяю — никто, кроме инженеров вашего бюро.

— Я полагаю, что господин оберштурмфюрер Зейц по долгу службы...

— Господин Зандлер, что-то я не помню приказа о переводе Зейца в ваше конструкторское бюро.

— Должен ли я понимать это...

— Вы должны торопиться, профессор. За нами гонится История!

— Я свободен? — спросил Зандлер.

— До свидания. Впрочем, а как мы назовем свой самолет?

— Об этом еще рано думать.

— Нет. Мы назовем его сейчас. Чтобы никто пока не знал о нем. — Мессершмитт отмерил несколько крупных шагов по кабинету. — Придумал! Мы назовем его «Штурмфогель»! «Альбатрос»! «Буревестник»! «Буря-птица!»...

Глядя в спину уходящему Зандлеру, Мессершмитт очень явственно представил себе, как десятки конструкторов из разных стран лихорадочно, наперегонки, разрабатывают идею применения реактивной тяги для полетов машин тяжелее воздуха... Десятки конструкторов... И русских в том числе... Русских, которых особенно ненавидел Мессершмитт.

4

31 августа 1939 года Хейнкель приехал в Берлин и пригласил Удета пообедать в ресторане «Хорхер». «По старой дружбе», — сказал Хейнкель.

Удет не нашел сил отказаться. Он пришел в ресторан возбужденный, запальчивый и пил по-старому, не пьянея. Азартно, громко он вспоминал воздушные моменты былых полетов. Хейнкель вяло поддакивал. Он ждал, когда генерал заговорит о его реактивных истребителях. Но Удет упорно сворачивал с сегодняшнего дня в блистательное прошлое. Обед затягивался.

Уже глубоко за полночь Хейнкель, видя, что генерал начинает повторяться, сказал:

— Генерал, видит бог, как я люблю вас. И любя, и зная вас, я не могу понять, чем же не понравились вам мои «сто семьдесят шестой» и «сто семьдесят восьмой»?

— Доктор, вы назвали меня генералом, и я вам отвечу как генерал. То, что ваши «сто семьдесят шестой и восьмой» не умеют летать — неважно. Придет время, научатся, верю. Но они не умеют стрелять. И не научатся.

— Дайте срок. Научим и стрелять. — Хейнкель почувствовал, как ярость клубком подкатила к горлу. «Какое чудовищное недомыслие! И этот человек руководит вооружением страны!»

— В это не верю. Но, допустим, они будут стрелять. Когда? В кого?

— Я выпущу их в серию через два года!

— Фантастика, доктор! Я повторяю: нам нужны только те самолеты, которые смогут принять участие в военных действиях уже сегодня! — Удет с удовольствием следил за игрой пятен на ухоженных докторских щеках.

— Реактивные истребители изменят весь ход воздушных сражений. С такими самолетами Германия выиграет войну у любого противника.

— Германия выиграет войну у любого противника, не пользуясь вашими редкостными чудо-истребителями. Но, доктор, не без помощи, не без помощи ваших великолепных бомбардировщиков. Массированный бомбовый удар станет нашим главным козырем в этой войне.

— Вы мне льстите, генерал. Но вы недооцениваете быстроты технического прогресса. Вы не верите в конструкторов. Еще неизвестно, какие сюрпризы они преподнесут к началу этой войны.

— Сюрпризов больше не будет, доктор. Разрешите сверить наши часы. На моих — три часа двадцать три минуты... Так вот, эта война начнется ровно через семнадцать минут! — Удет торжествующе засмеялся.

Наклонившись к Хейнкелю, он прошептал:

— Наконец-то поляки напали на нас! Мы вынуждены защищаться! Выпьем за победу в этой войне, доктор!

— Это будет большая война, генерал.

— Быстрая война, доктор!

 

ЧЕРЕЗ ГРОЗЫ ДНЕЙ

1

Поздно вечером капитан Альберт Вайдеман, командир 7-й авиагруппы 4-го воздушного флота люфтваффе, получил секретный пакет. Сонно жмурясь, он вскрыл конверт, минуту сидел молча и вдруг с силой хлопнул ладонью по колену:

— Началось!

Он схватил телефонную трубку.

— Всех командиров отрядов, инженеров и пилотов в штурманскую! Срочно!

Вайдеман быстро натянул брюки и куртку.

— Друзья! — торжественно начал он, входя в штурманскую комнату и останавливаясь перед застывшими в приветствии летчиками. — Рядом с нами Польша. Завтра утром Германия начинает войну. Первый воздушный флот Кессельринга из Померании и Пруссии и наш четвертый совершат массированный налет. Тысяча пятьсот машин поднимаются в воздух. Цель — завоевать господство в воздухе, разгромить все польские аэродромы, атаковать заводы, железнодорожные станции, разогнать кавалерию. Мосты не уничтожать. Они пригодятся нашим танкам. Наша группа действует как штурмовая авиация по направлениям — Ченстохова, Петроков, Радом. Техникам приготовить машины к трем ноль-ноль.

Круто повернувшись, он вышел из штурманской.

Оставалось несколько часов на отдых. Не раздеваясь, он лег, закрыл глаза. Ровными толчками стучало сердце. Голова работала четко, как выверенный механизм. По освещенному аэродромными огнями потолку скользили тени, как будто это двигались стрелки на приборной доске.

Издалека донесся мелодичный бой. Часы на ратуше Намслау двенадцатью ударами возвестили о начале сентября, первом дне осени, первом дне второй мировой войны...

Без четверти четыре авиагруппа Вайдемана взлетела и развернулась к востоку.

Над самой землей Вайдеман вывел самолет на пике. На ровном ржаном поле валялись трупы лошадей и всадников. Одна лошадь, обезумев от страха, неслась по жнивью, сшибая снопы. У ее копыт, зацепившись ногой за стремя, болтался легионер.

Двинув ручкой газа, Вайдеман пошел в высоту. Он увидел, как навстречу лошади, дымя сизыми выхлопами, мчались танки с белыми крестами на бортах. Танкисты, высунувшись из люков, стреляли по лошади из парабеллумов.

Под Ченстоховой группа обрушилась на аэродром. В березовой роще белели цистерны с горючим, у длинных ангаров и кирпичных мастерских рядами стояли самолеты. Сверху хорошо было видно, как техники стягивали с моторов чехлы, коноводы запрягали лошадей в брички-бензозаправщики, зенитчики, еще не очнувшись от сна, бежали к пулеметам.

Через минуту аэродром скрылся в дыму и огне. Истребители тройками сваливались с неба, стреляя из всех пулеметов. Только одному польскому пилоту удалось добраться до своего самолета и запустить мотор. Он вырвал машину из костра пылающих истребителей и сразу пошел на взлет, на верную смерть — один против шестидесяти.

Аэродром пылал. Горели ангары, горели цистерны, горели самолеты, так и не успевшие взлететь.

Над самой землей проплыли пять трехмоторных «юнкерсов». Флагман развернулся навстречу черному дыму и нацелился на посадку.

«Юнкерсы» садились, тормозя изо всех сил. В конце полосы распахивались дверцы и автоматчики на ходу спрыгивали на землю, рассыпались цепью, расстреливали тех, кто еще был жив на аэродроме.

Вайдеман повернул свою группу к Петрокову.

2

Конструктор Иоганн Зандлер даже для немца был великолепным образцом аккуратности. В кабинет он приходил ровно в восемь утра, и за три года работы у Мессершмитта еще не было дня, чтобы он опоздал. Он носил несколько старомодные, чуть ли не кайзеровские усы, но костюмы выбирал вполне современные, как и сорочки и галстуки. Фигурой он походил на длинного и прямого, как штык, англичанина. Не хватало лишь трубки. Он курил сигареты. Курил одну за другой, жадно и быстро, до головокружения. Дочь не позволяла ему курить дома, но у себя в кабинете он был предоставлен самому себе. Сюда никто не имел права заходить, кроме оберштурмфюрера Вальтера Зейца, отвечающего за безопасность и секретность всех работ, которые ведутся на испытательном аэродроме в Лехфельде. В этом кабинете Зандлер не склонялся над чертежной доской, не делал расчетов. Здесь он только думал.

Лицо у Зандлера было землисто-серое, под бесцветными глазами голубели набухшие мешки. Сердце и почки давно требовали лечения. Но Зандлер не находил для этого времени. Он мерил кабинет длинными ногами и курил. Когда ноги уставали, он садился в кресло. Когда в горле начинало саднить, он брал из сейфа бутылку крепкого старого пива, выпивал бокал и снова затягивался сигаретой.

Сегодня он думал о том же, что занимало его вчера и год назад. О самолетах с ракетными и турбореактивными двигателями. Фантазия рисовала ему эти самолеты, один причудливей другого, не похожие на те, что летают сейчас.

Коллега Зандлера — Оберт, первым понявший гениальность открытий Циолковского, калужского учителя физики, не смог их реализовать. После Циолковского появилось много работ. Но все на бумаге, в моделях. Зандлер хотел создать реактивный самолет в металле.

Он с успехом справился с планером самолета, рассчитав и применив стреловидное крыло. Но не было надежного двигателя, и это обстоятельство сводило его, Зандлера, труд к бессмыслице. Двигатель есть у Хейнкеля. Но начатое старым конструктором дело теперь ловко перехватил Мессершмитт.

«Кто-то сильно помог господину Мессершмитту, — подумал Зандлер. — С точки зрения интересов рейха, надо бы поддержать Хейнкеля. Ведь он бьется над реактивным самолетом и двигателем четыре года. И, конечно, не подумает продать Мессершмитту документацию своей реактивной машины. Двигатель придется искать другой...»

Телефонный звонок прервал размышления Зандлера.

— Доброе утро, профессор, — раздался в трубке густой, хорошо поставленный голос оберштурмфюрера Вальтера Зейца. — Извините за беспокойство. Поздравляю с началом войны. Сегодня на рассвете мы ответили на удар поляков. Повсюду наши войска одерживают победу.

— Хорошо, господин Зейц, — как можно приветливей отозвался Зандлер, стараясь скрыть раздражение.

Оберштурмфюрер Вальтер Зейц был в Лехфельде не только представителем СД, но и арбайтсфюрером нацистской партии, и Зандлер, подавляя странную тревогу, пытался относиться к нему как можно предупредительней.

Но в душе Зандлера Зейц вызывал злость. Арбайтсфюрер умел задавать такие вопросы, над которыми бился сам конструктор. И когда Зандлер ответить не мог, Зейц поджимал губы и снова задавал нечто вроде: «А скажите, профессор, не задумывались ли вы над тем, что скоростной истребитель теряет маневренность?»

Зандлер хорошо знал, что на скорости около тысячи километров в час маневр чрезвычайно затруднителен. Система тормозов, позволяющая резко убавить скорость, одновременно отнимала мощность у двигателя, лишенного воздушного напора. Это вело к потере высоты, к плохой управляемости — словом, к ухудшению боевых качеств машины. Как помирить маневренность со скоростью, Зандлер еще не знал.

— Я вам не помешал, профессор? — спросил Зейц, появляясь в дверях.

— Нет, господин Зейц. Сегодня по случаю победы можно отдохнуть.

Полнолицый, голубоглазый оберштурмфюрер был олицетворением того строя, который установился в Германии пять с половиной лет назад. Зейц принадлежал к СД — гвардии СС, элите элит, заплечных дел мастера формировались из других каст помельче.

Для Зейца — смелого и сильного, происшедшего без чужеродной примеси крови от древних германцев — служба заключалась в простом выполнении приказов и инструкций. Это делал он всегда точно, предупредительно и как-то весело. Зандлер завидовал его способности ни о чем не думать, обходить опасные повороты, смотреть на жизнь легко и беззаботно.

Зейц протянул Зандлеру дорогую гаванскую сигару.

— Это наш первый трофей, профессор, — важно проговорил оберштурмфюрер. — На днях моряки захватили польское судно из Гаваны. У бедняг испортилась рация, и они, ничего не зная о войне, спокойно зашли из Атлантики в наш Кильский канал.

— Господин Зейц, — проговорил Зандлер, срывая с сигары золотой ободок, — на днях я был у Мессершмитта, и Главный конструктор приказал мне форсировать работы над реактивным самолетом.

— Я знаю об этом, — многозначительно ответил Зейц, усаживаясь в кресло.

— Хочу посоветоваться с вами относительно теоретического обоснования этой работы...

— Да-да, — подбодрил профессора Зейц.

Зандлер достал из стола книжку в синем переплете.

На обложке белел крест, выцарапанный над пылающей землей.

— Послушайте, что пишет один человек... «Страна, потерявшая господство в воздухе, увидит себя подвергающейся воздушным нападениям без возможности реагировать на них с какой-нибудь степенью эффективности; эти повторные, непрекращающиеся нападения, поражающие страну в наиболее сложные и чувствительные части, несмотря на действие ее сухопутных и морских сил, должны неизбежно привести страну к убеждению, что все бесполезно и всякая надежда погибла. А это убеждение означает поражение...»

— Кто это написал?

— Итальянский генерал Джулио Дуэ.

— Ну, это еще не авторитет, — протянул Зейц.

— Но послушайте дальше. «Я хочу только сделать упор на одном моменте, а именно на силе морального эффекта... не достаточно ли будет появления одного только неприятельского самолета, чтобы вызвать страшную панику?.. Может быть, это произойдет еще прежде, чем сухопутная армия успеет закончить мобилизацию, а флот — выйти в море».

— Вот это уже превосходная идея! — радостно воскликнул Зейц.

— Стало быть, я правильно понял, что моральный эффект, стремительная скорость нового оружия сильней каких-то там проблем маневренности в бою?

Зейц догадался, что профессор ловко обошел его, и хотел было вспылить, но вовремя одумался. «В конце концов, стоит ли спорить о курице, если она еще не вылупилась из яйца».

Вслух Зейц произнес:

— В следующий раз непременно прочитаю генерала Дуэ. — И, хотя был в штатском, четко, по-военному, повернулся и вышел.

3

27 сентября капитан Коссовски впервые изменил тому железному регламенту, которому подчинялось каждое его движение в утренние часы. Когда он попросил жену принести ему «Фолькишер беобахтер», та в изумлении всплеснула руками:

— Зигфрид, ведь ты еще не брился! Неужели новое назначение так на тебя подействовало?

Но Коссовски не счел необходимым объяснять супруге свое отступление от правил. После трехлетней разлуки он так и не смог вновь привыкнуть к фрау Эльзе, как к человеку, с которым следует делиться своими мыслями. Три года в Испании отучили его вообще поверять свои мысли кому бы то ни было. Жена не могла составить исключения. Вот, может быть, сын, когда подрастет... Но сначала нужно воспитать в нем те качества, которые он ценил в себе, — сдержанность, твердость духа, верность раз и навсегда утвержденным принципам.

Он развернул газету и сразу увидел то, что искал, — декрет о создании Главного имперского управления безопасности. Значит, слухи, упорно циркулирующие в салоне Китти, где собирались по ночам люди, хорошо осведомленные в тайных делах рейха, были справедливы. Гейдрих добился своего. Отныне в его руках почти все рычаги незримого управления рейхом — гестапо, СД, СС, полиция, жандармерия. Теперь уж он доберется и до Канариса — абвер остался единственной тайной силой, неподвластной ему.

Коссовски отложил газету и отправился в ванную.

Через час зеленый армейский «оппель» доставил его к массивному серому зданию на Кайзервильгельмштрассе — министерству авиации. Табличка «Форшунгсамт» у пятого подъезда извещала прохожих, что здесь расположилось некое научно-исследовательское управление министерства. Но мало кто даже из летчиков знал, что под этой вывеской скрывается служба разведки и контрразведки люфтваффе.

Коссовски поднялся на третий этаж и вошел в кабинет своего нового шефа — майора Эвальда фон Регенбаха.

Все, что он узнал о Регенбахе, не оставляло места для иллюзий. Коссовски понимал, что придется работать за двоих. Своему посту в «Форшунгсамте» Регенбах был целиком обязан родственным связям. Одна из его аристократических теток была близкой приятельницей рейхсмаршала. Сам Геринг подписал Регенбаху направление на высшие курсы штабных офицеров люфтваффе. До этого Эвальд баловался журналистикой, писал либеральные статейки.

Впрочем, по всем отзывам, нынешний Регенбах, известный среди друзей под именем «Эви», был всего лишь избалованным светским бездельником, тяготившимся службой и делившим свое время между театром и ипподромом. Подтянутый и прямой, с четкими, правильными чертами лица, будто вытесанного из дорогого камня, Эви пользовался неизменным успехом в аристократических кругах Берлина. Его жена блистала на всех дипломатических раутах. Да, капитану Коссовски, сыну безземельного юнкера, нелегко будет найти общий язык с «милым Эви».

Открывая дверь кабинета, Коссовски хорошо представлял себе, с какой снисходительной миной встретит его новый шеф.

— Я рад, что вы будете работать у нас, — сказал Регенбах, когда Коссовски, представившись, сел в предложенное ему кресло. — Нам нужны опытные люди, понюхавшие пороху. Боюсь только, что после испанских приключений вам покажется у нас смертельно скучно. Мы же, в сущности, бюрократическая организация. Пишем разные справки. Шпионов ловят Канарис и Гейдрих, а с нами лишь консультируются.

— К сожалению, следует ожидать, что в условиях военного времени активность вражеской разведки увеличится... Работы хватит и для нас, — заметил Коссовски.

— Ну, эта война ненадолго. С поляками мы уже расправились, а стоит нажать на французов, как они вместе с Англией запросят мира. Впрочем, прогнозы — не моя стихия. Вечно я попадаю впросак! — засмеялся Регенбах. — Надо ввести вас в курс дела. Мы поручаем вам совершенно новый участок работы. Она даже как-то связана с нашим официальным наименованием.

— Слушаю вас, — проговорил Коссовски.

— Наши блистательные конструкторы изобрели какой-то новый самолетный мотор. Не пойму, в чем там дело, но кажется, он вовсе без пропеллера. Ну, бог с ним. Важно, что тут мы утерли нос всем американским эдисонам. Пригодится ли эта штука на войне, никто не знает. Но так или иначе, в министерстве создали новый секретный отдел. Как же он называется?.. — Регенбах порылся в бумагах: — Ага. Отдел реактивных исследований. Ну, а раз есть отдел, да еще сверхсекретный, надо охранять его от вражеской агентуры. Для чего и создан на свет капитан... Зигфрид Коссовски. Узнайте, капитан, кто с этим моторным делом связан? Таких, наверное, еще немного. Запросите на них досье. Ну и... Что еще? Если поймаете шпиона, покажите, пожалуйста, мне. Стыдно сказать, два года в контрразведке — и ни одного живого шпиона в глаза не видел.

Регенбах встал, и Коссовски понял, что аудиенция с начальством, оказавшаяся, как он и предполагал, сплошным балаганом, окончена.

4

После взятия Варшавы Альберт Вайдеман получил отпуск. Поезд Варшава — Берлин останавливался редко, и Вайдеман скучал в своем купе. Глядел в окно на опустевшие осенние поля, на промокшие деревушки с остроконечными крышами костелов.

В Сквежине в купе вошел бледный фельдфебель лет пятидесяти в форме люфтваффе.

Фельдфебель, увидев Вайдемана, щелкнул каблуками сапог:

— Эрих Хайдте.

— Фронтовик?

— Бортмеханик на «Дорнье».

— Отвоевались?

— Получил отпуск и медаль в придачу. За геройскую кампанию.

— Сегодня мы все герои. Задавили поляков.

Фельдфебель усмехнулся:

— Приеду домой в ореоле славы. С окровавленным мечом.

Он пропел несколько тактов вагнеровского марша: «Трум-бум-бум-бум».

Откровенная ирония попутчика показалась Вайдеману подозрительной.

— Жена будет рада, — сухо заметил он.

— Бобыль. Осталась только племянница Ютта, — ответил фельдфебель, доставая из внутреннего кармана френча любительский снимок и протягивая Вайдеману.

Со снимка на Вайдемана пристально смотрела длинноволосая девушка в черном свитере.

— Хороший снимок, — сказал Вайдеман.

— Сам делал. У меня к фотографии пристрастие. Разобьем Англию, куплю себе приличное фотоателье...

Поезд с грохотом помчался через Одер. В купе вошел проводник — немец, сменивший поляка, в черной форме и с серебряными орлами на фуражке. Проводник выбросил руку и объявил:

— Граница рейха. Прошу предъявить документы.

5

Чуть ли не первым человеком, которого Вайдеман увидел на берлинском вокзале, был оберштурмфюрер СД Вальтер Зейц. С Зейцем свела его судьба еще десять лет назад в Швеции. Оба были горячи, молоды, беспечны. И одиноки. Оба не знали ни родительской любви, ни родительской опеки. В карманах редко звенели кроны, но жизнь после берлинской дороговизны все же казалась сытной и приятной.

Вайдеман работал в сборочной мастерской — филиале завода Юнкерса в Упсале — и готов был подняться в воздух на любом гробу — лишь бы платили. Зейц сидел в конторе — разбирал рекламации, которые иногда поступали из шведского министерства транспорта, и заодно помогал заезжим немцам устраивать разные коммерческие и не совсем коммерческие дела.

Третьим в их холостяцкой компании был Пауль Пихт, пожалуй самый энергичный и пронырливый. Пихт задумывался о карьере, когда Вальтер и Альберт не помышляли ни о чем, кроме девушек. Накопив немного денег, Пихт все их, не моргнув глазом, ловко всунул шеф-инженеру, и тот назначил его главным механиком авиамастерской. А когда в Швецию на гастроли прилетел прославленный Удет, Пихт первым понял, где можно поживиться. Он мыл, чистил и скреб самолет Удета, как свой собственный мотоцикл, а когда в моторе что-то забарахлило и выступления могли сорваться, он двадцать часов копался с двигателем, пока все не отладил. И главное — отказался от платы. Сделал вид, что старался только из любви к лучшему немецкому летчику. И не прогадал. Удет взял его с собой личным механиком.

Зейц и Вайдеман долго еще оставались в Швеции, пока фюрер не бросил клич сынам фатерланда: «Немцы, объединяйтесь!»

Теперь уж подвезло Зейцу. Один из его бывших клиентов стал важной фигурой у Гейдриха. Зейца взяли в училище СС в Орденсбурге.

Вайдеман попал в летную школу в Дрездене, а оттуда в Испанию в истребительный отряд Мельдерса.

— Ну, а где ты сейчас? — спросил Вайдеман, когда приятели зашли в кафе на привокзальной площади и сели за столик.

— Я работаю у Мессершмитта, — скромно ответил Зейц. — Становлюсь провинциалом.

Ему не хотелось посвящать Альберта в свои дела.

— Женился?

— Один как перст, — вздохнул Зейц, поигрывая глазами. — Видимо, не суждено. А ты?

— Та же история. Гарнизонная жизнь не располагает к устройству семейных очагов. Ты видел Пауля Пихта? — неожиданно спросил Вайдеман.

— Вы же вместе долго воевали в Испании! Я там пробыл совсем немного.

— Да, он — молодчага. Схватил там крест.

— За что же?

— Представляешь, его обстреляли республиканцы, и он вынужден был сесть на их территории. Самолет горит. Он чудом выбрался из кабины. Уже готов был стреляться — не сдаваться же в плен, — как его спас сам Мельдерс. Сел рядом, засунул его в кабину и взлетел перед носом республиканцев. Мельдерсу — рыцарский крест, Пихту — Железный. И, что любопытно: Мельдерс потом стал таскать Пихта всюду за собой. И не давал много летать. Вдруг собьют, и нельзя будет похвастаться. «Да-да, это тот самый Пихт, которого я выкрал у республиканцев».

— Я слышал, — задумчиво проговорил Зейц. — Он снова под крылышком генерала Удета. Ходит в адъютантах.

— Хотелось бы увидеть его, отпраздновать Польшу, — проговорил Вайдеман.

Он простился с Зейцем, вышел из кафе и окинул взглядом площадь: искал такси.

Шагах в двадцати от него в черный лимузин садился тот самый фельдфебель Хайдте, сосед по купе.

Вайдеман кинулся к машине — может, по дороге. Но фельдфебель, по-видимому, не заметил его. Лимузин сорвался с места, чуть не обдав Вайдемана фонтаном брызг. Лицо человека за рулем показалось Вайдеману знакомым.

Всю дорогу до отеля он вспоминал, где же видел это холеное лицо, мягкое, упрямое и безразличное. И только входя в вестибюль отеля, Вайдеман понял, что встречался с этим человеком в министерстве авиации. Человек беседовал с ним перед Испанией, когда Вайдеман оформлялся в легион «Кондор». Майор Регенбах, фон Регенбах. Контрразведчик. Значит, предчувствия не обманули его. Вместе с ним в одном купе ехал человек из «Форшунгсамта»...

 

КРЕЩЕННЫЕ ОГНЕМ

1

Весной 1940 года 7-ю авиагруппу Вайдемана перебросили на западную границу.

Весна шла дружно. Уже в конце апреля в Голландии наступили на редкость солнечные, по-летнему теплые дни. Море было тихим. Туманы жались к берегам, скрывая дамбы.

Но 8 мая вдруг поползли тучи, пошел мелкий дождь. Он трудолюбиво обмывал и без того чистенькие черепичные крыши, асфальтированные дорожки, поля цветов.

В полночь осоловевшие от безделья голландские пограничники были разбужены тяжелым воем самолетов. Пока тормошили спящих телефонистов, пока дежурные офицеры дозванивались до своих начальников, гул прекратился. Самолеты ушли.

Часовые поглубже попрятались в дождевики. Разошлись по еще не остывшим постелям зенитчики, успокоились дежурные офицеры. И тут из низких туч посыпались парашютисты. Они приземлялись на аэродромы Гааги и Роттердама, Дордрехта и Моердьяка, рядом с мостами через Маас, Лек и Ваал, в расположение войсковых частей, артиллерии и бесшумно снимали часовых.

И снова донесся тревожный гул самолетов. И снова стих... Эти самолеты отцепили планеры.

— Придержи штурвал, Шверин, я включу посадочную фару... — Вайдеман пошарил по темной приборной доске. — Давно не летал на этих фанерных катафалках, черт возьми!

— Включатель должен быть слева, — сказал Шверин.

— Нашел. — Вайдеман включил фару.

Желтовато-синий свет уперся в стену плотного, непробиваемого тумана. Слева и справа скользили в тучах пучки света от других планеров.

— Вот уж мы сядем им на холку! — заржал Шверин.

«Разбойник», — подумал Вайдеман, косясь на развеселившегося Шверина.

Он прислушался к тишине. Транспортные «юнкерсы» уже ушли за новым десантом. Были слышны только короткие вскрики на земле, поскрипывание деревянного фюзеляжа да возня Шверина на правом сиденье. Вайдеман открыл форточку и старался отыскать на приближающейся земле посадочную полосу.

Авиагруппа должна была вместе с десантниками захватить аэродром в Масстрихте и перегнать «спитфайры», лучшие английские истребители, на германский аэродром под Аахен.

— Лейтенант! — крикнул Вайдеман стоящему в дверях пилотской кабины командиру парашютистов. — Сколько у тебя солдат?

— Сто двадцать.

— А на аэродроме, наверное, не меньше трех тысяч голландцев.

— Не меньше, — усмехнулся лейтенант.

— Они вышвырнут вас, как щенков.

— Пари! Эти кролики разбегутся при первых же выстрелах.

Планер вынырнул из туч. На земле уже горел какой-то дом и освещал широкую равнину. Вайдеман потянул штурвал на себя, стараясь погасить скорость. По днищу планера захлестала мокрая трава, толстые шины колес коснулись земли и заскрипели на твердом, укатанном поле.

Солдаты выпрыгнули из планера и скрылись в темноте. Повсюду белели успевшие намокнуть шелковые полотнища парашютов. Где-то недалеко шла беспорядочная стрельба.

Вайдеман надел стальной шлем, достал из-под сиденья автомат и вышел наружу. Зябко поеживаясь, подошли пилоты и техники с других планеров.

— Вот что, ребята, — сказал Вайдеман, — под огонь не лезьте, обойдутся без нас. Важно угнать «спитфайры». Никто не летал на них?

— Откуда же?!

— Учтите, машина капризная. Чуть перетянешь ручку, сваливается в штопор без предупреждения. Взлет обычный, только разбег побольше. Потяжелей. На посадке задирайте нос повыше, а то расшибете лбы.

Из темноты выскочил ефрейтор с окровавленной рукой, засунутой за отворот плаща.

— Аэродром наш! — крикнул он.

Около дороги ждал грузовик. Пилоты набились в кузов, а Вайдеман и Шверин залезли в кабину. Вдали шел бой. Пунктирными линиями прорезали темноту трассирующие пули автоматов. Гулко толкали воздух взрывы гранат. Иногда взлетали белые ракеты и меркли, запутавшись в кромке низких туч. Несколько раненых сидели у дороги, перевязывали друг друга индивидуальными пакетами.

— Эй! — крикнул один из них.

Шофер затормозил.

— Поторапливайтесь! Голландцы очухались и нажимают на аэродром!

Минут через десять грузовик подкатил к накрытым брезентом истребителям. Пилоты помогли техникам расчехлить моторы.

— Дьяволы! — выругался Шверин. — Они слили бензин.

Пока разыскивали бензозаправщик, бой приблизился к самой границе аэродрома. Тогда отряд парашютистов проник в тыл к голландским солдатам и открыл там бешеную стрельбу. Голландцы отступили.

Летчики спокойно вытянули на полосу неуклюжие «спитфайры», запустили моторы и взлетели, взяв курс на восток.

В кабине Вайдеман ощутил чужой, резкий запах ацетона. Некоторое время он дышал ртом. На приборной доске система обозначений была английской, и пришлось мысленно переводить ее в метрическую. Самолет могуче набрал скорость, и Вайдеман, пробив облачность, даже зажмурился от света, который сразу залил всю кабину. На востоке уже рассвело, и вот-вот собиралось показаться солнце. Внизу колыхались желтоватые облака. «Спитфайры» выскакивали из них, качаясь с крыла на крыло...

А еще через день, 10 мая 1940 года, у самолетов 51-й бомбардировочной эскадры были закрашены опознавательные знаки люфтваффе. Летчики этой эскадры отличались особым усердием, но даже им не сообщили о цели полета и маршруте. Они вышли из своих казарм в абсолютной темноте, надели парашюты, заняли места в кабинах и по радио доложили о готовности на флагманский корабль командиру эскадры полковнику Йозефу Каммхуберу.

— Превосходно, парни, — сказал Каммхубер (в эскадре он был за панибрата). — Держитесь тесней за мной. Навигационных огней не зажигать. Бомбить по моей команде. Я скажу одно слово «этуаль», по-французски — «звезда». Через пять минут полета поворачиваем обратно.

Взревели моторы. Прожекторы на мгновение осветили взлетную полосу. Самолеты, тяжело груженные бомбами, оторвались от земли. Штурманы догадались, что они летят к границе Франции. На картах они привычно чертили курс, вели счисление по времени и скорости полета, передавали летчикам записки с поправками.

И вот в тишину эфира ворвался голос Каммхубера.

— Этуаль!

Руки привычно легли на рычаги бомболюков. Самолеты подбросило вверх — так бывает всегда, когда они освобождаются от груза бомб. Бомбы со свистом понеслись вниз и врезались в крыши спящих домов.

Так погиб немецкий город Фрейбург. Пропагандистский повод к нападению на Францию был обеспечен. Геббельс объявил о злодейском нападении противника на мирный германский город.

В пять часов тридцать пять минут того же дня танковая группа Клейста ринулась через Люксембург и Арденны на Седан и Амьен к Ла-Маншу. Группа армий фон Бока вторглась в Голландию и Бельгию, отвлекая на себя основные силы французов. Армия фон Лееба ударила по линии Мажино.

Через семь дней премьер-министр Франции маршал Петен запросил перемирия. Оно было подписано в том же самом Компьенском лесу в специально привезенном сюда по распоряжению Гитлера салон-вагоне маршала Фоша, в котором совершалась церемония подписания перемирия в 1918 году...

2

...Веяло теплом. Пауль Пихт, прилетевший с генералом Удетом на парад по случаю победы над Францией, прямо с аэродрома Ле-Бурже поехал в центр Парижа. Он оставил машину на набережной Сены рядом со знаменитой Эйфелевой башней. В Париже он был всего один раз вскоре после войны в Испании. Но он так много знал об этом городе, что все казалось давно знакомым — и бесчисленные кафе, где добрые и веселые французы проводили время за чашкой кофе или бутылкой дешевого вина, и каштаны, посаженные вдоль широких тротуаров, и запах миндаля, и заводик великого авиатора Блерио на берегу Сены, и громадное подземелье Пантеона, освещенное голубым светом, с могилами Вольтера и Руссо, Робеспьера и Жореса, и собор Парижской богоматери с химерами, которые зло и печально смотрели с высоты на медленно текущую толпу.

Пихт всмотрелся в мелькающие лица. Нет, парижане остались парижанами. Война как будто прошла мимо них. Он вступил на подъемник Эйфелевой башни и приказал служителю поднять его наверх. Когда он сошел с лифта на балкон, то услышал вой ветра. Парижское небо словно сердилось на чужаков из воинственной северной страны. Башня раскачивалась. Город и далекие окраины казались зыбкими, неустойчивыми, как и пол под ногами, исшарканный миллионами ног.

На верхний балкон башни поднялась группа офицеров. Среди них Пихт увидел Коссовски и начальника отдела в «Форшунгсамте» Эвальда фон Регенбаха.

— Я не замечаю в вашем обществе всемогущего шефа, — пожимая Паулю руку, проговорил Регенбах.

— Он уехал с Мильхом в штаб-квартиру фюрера.

— Разве фюрер уже в Париже?

— Нет, но его ждут с часу на час.

— Кстати, Пауль, — вмешался Коссовски, — ты не видел Вайдемана? Он тоже будет на параде, и Зейц.

— Вот уж, действительно, собираются старые друзья, — улыбнулся Пихт.

— Ты где остановился?

— В «Тюдоре». Там отвели генерал-директору апартаменты.

— Вот как! Там же и мы остановились, и Вайдеман, и Зейц...

В небе послышался гул моторов. Над Парижем в сопровождении «мессершмиттов» пролетел трехмоторный «юнкерс». Он заложил вираж, сделал круг, словно накинув петлю на шумный и беспечный город. Это летел Гитлер.

— Скажите, Коссовски, что вы думаете об Удете и его окружении? — спросил Регенбах, когда Пихт, простившись, спустился вниз. — Кажется, генерал много пьет и заметно поглупел.

— Даже пьяный Удет не скажет и не сделает ничего компрометирующего. Он абсолютно лоялен.

— Может быть, может быть, капитан. Но меня интересует не глупый генерал, а его умный адъютант. Вы, я заметил, лично знакомы с Пихтом? Расскажите мне о нем. Давно хотел порыться в картотеке, но сейчас решил, что ваш проницательный ум, Зигфрид, откроет мне больше любых характеристик. Вы друзья?

— Мы встречались в Испании. Там Пихт воевал вместе с известными вам Мельдерсом и Вайдеманом. Там и удостоен Железного креста.

— Храбро воевал?

— Не видел. Я ведь в боях не участвовал. А по их словам, они все орлы, Как вы заметили, Пихт исключительно приятный в общении человек. С теми, кто ему полезен. С посторонними и подчиненными он резок, даже, пожалуй, нагл. Впрочем, наглость импонирует некоторым политикам, как развязность дамам.

— Женат?

— Холост.

— Родители живы?

— Воспитанник сиротского дома в Бремене.

— С Удетом он познакомился в Испании?

— Нет. В Стокгольме, когда Удет был на гастролях в Швеции. Удет взял Пихта к себе механиком, ввел в клуб Лилиенталя и научил летать.

Регенбах засмеялся:

— Лоялен?

— Безусловно, предан партии. Обязан ей своей карьерой. И характер у него истинного наци. Ницшеанский тип, если хотите. Обожает фюрера и поклоняется ему. На мой взгляд, искренне. А почему бы нет?

Регенбах не ответил. Он задумчиво разглядывал Париж. Вдруг он снова повернулся к Коссовски:

— Вы знаете о том, Зигфрид, как ловко Пихт топит Хейнкеля? Хейнкеля не любит Гиммлер.

— Почему топит?

— Маленький подслушанный мною разговор.

— Вы считаете, Пихт работает на гестапо?

— Я спрашиваю вас.

— Ну что ж, коль скоро он не работает на нас, должен же он на кого-то работать. Ведь кто-то приставил его к Удету.

— Вы мудры, Зигфрид. Но ведь мог бы он работать и на нас. Не правда ли? Как часто вы с ним встречаетесь?

— У нас мало общих знакомых, — ответил Коссовски.

— Напрасно. Таких людей не следует выпускать из поля зрения.

3

Пихт увидел Вайдемана на параде в честь победы над Францией. Вечером они договорились встретиться в «Карусели». В этом фешенебельном ресторане немецкие офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не было. Вайдеман уже неделю жил в Париже, и в «Карусели» его знали все, и он знал всех.

И Вайдеман и Пихт обрадовались встрече. В последние месяцы (что ни месяц, то новая война!) им было не до переписки. На письмо Пихта, полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить.

— Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то мало приятная история. — На лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины. — Черт возьми, действительно я забыл, что тогда стряслось.

— Да брось ты вспоминать! Не все ли равно?! Ну, закрутился с какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии! За желтые тюльпаны Голландии! — Пихт уже был заметно навеселе.

— Нет, Пауль, подожди. Я вспомнил! Это были не тюльпаны. Красные маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли.

— Война, — лаконично заметил Пихт.

— Нет, не война, Пауль. На войне стреляют люди. А стреляли не люди. Красные маки. Там больше никого не было. Мы прочесали все поле, Пауль. Стреляли красные маки!

— Выпьем за красные маки!

— Подожди, Пауль. Они ранили генерала Штудента. В голову. Он чудом остался жив. И я чудом остался жив. Я стоял от него на шаг сзади. Клемп стоял дальше, а его убили.

— Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы жить и жить.

— Пауль, ты знаешь меня. Я не боюсь смерти. Я ее навидался. Но я не хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная. Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. Польша. Голландия. Франция. — Вайдеман наклонился к Пихту, стараясь поймать выражение его стеклянных колючих глаз, но тот смотрел на сцену, на кривляющегося перед микрофоном известного шансонье. Подергивая тощими ногами, тот пел по-французски немецкую солдатскую песню: «Мир сед, мир дряхл, раскроим всем черепа. Шагай бодрей, Рахт, девчонки ждут тебя»...

— Слушай, Пауль, — Вайдеман понизил голос, — Зейц теперь служит у Мессершмитта?

— Именно. Но не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он отвечает за секретность работ. А на черта тебе сдался Зейц?

— Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель?

Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана.

— Ай, Альберт, какой позор! Тебе захотелось в тыл. Поздравляю!

— Да ты что, Пауль! — вспылил Вайдеман.

— Я пошутил, полигон тоже не сахар и хорошие летчики там нужны... Но Зейц тебе не поможет. Мессершмитт его не очень жалует.

— Значит, пустое дело?

— С Зейцем пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине.

— Пауль!

— Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир!

Вайдемана передернуло:

— Если ты считаешь...

— Брось сердиться, Альберт! Я же сам стал тыловой крысой. И если тебя тянет в Германию, то меня порой тянет на фронт. Хочется дела, Альберт. Настоящего дела! — Пихт встал, он шатался. — Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми!

Когда Пихт сел, Вайдеман снова потянулся к нему:

— Пауль, а тогда, в последние дни Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо?

— И в мыслях не держал.

— Вот и я тоже.

— Только однажды, — пьяно ворочая языком, проговорил Пихт, — произошла одна штука. Но тебя, к счастью, она не коснулась. Ты был на другом аэродроме. Она коснулась Зейца, меня и Коссовски...

— А вот, кстати, и они, — сказал Вайдеман, пытаясь подняться навстречу Зейцу и Коссовски.

Высокий и худой Коссовски был в форме офицера люфтваффе, Зейц — в штатском.

— Чудесный ресторанчик, — рассмеялся Зейц, наливая рюмки. — И прекрасно, что сюда не шляются французы.

— Хорошо бы нам остановиться на Франции, — задумчиво проговорил Коссовски, рассматривая на свет игристое вино. — Нас, немцев, всегда заводит хмель побед так же далеко, как это шампанское.

— Нет, фюрер не остановится на полпути! — ударил кулаком Зейц.

— Значит, «Идем войной на Англию, скачем на Восток», — напомнил Коссовски нацистскую песенку.

— Сила через радость — так думает фюрер, так думаем мы. — Зейц поднял бокал.

— Я вспомнил оду в честь Вестфальского мира, — не обращая внимания на Зейца, продолжал Коссовски. — Пауль Гергардт написал о наших воинственных предках и господе боге вскоре после Тридцатилетней войны, кажется, так:

Вдруг внимание Коссовски привлек невысокий молодой человек с иссиня-черными волосами. Высоко над головой он держал поднос и быстро шел через зал, направляясь к их столику. В этом углу за колоннами сидели только они — Коссовски, Пихт, Зейц и Вайдеман, но обслуживал их другой официант.

Гарсон, пританцовывая, пел себе под нос какую-то песенку.

«Март... Сьерра... Увиньен...» — донеслись до Коссовски слова.

— Простите, господа, — изогнулся в поклоне официант. — Директор просит принять в подарок это вино.

Пихт посмотрел на свет графин. Вино было темно-бордовым, почти черным.

— Пятидесятилетней выдержки, господа!

— Передайте директору нашу благодарность, — проговорил Пихт и начал разливать вино по рюмкам.

4

Утром в отеле «Тюдор» он поймал себя на том, что думает по-русски. В первую минуту это огорчило его. Никаких уступок памяти, так можно провалиться на пустяке! Но чем меньше времени оставалось до назначенного часа, тем слабее он сопротивлялся волне нахлынувших воспоминаний, далеких тревог и забот.

Машинально он завязал галстук, одернул пиджак.

«Как же вчера скверно сработал Виктор с этой дарственной бутылкой вина... Он бы мог найти менее рискованный путь предупредить меня... Или уже не мог? Он боялся, что я пойду на явку сразу же и провалюсь...»

Никогда еще нервы его не были так возбуждены, мысли так непокорны, движения безотчетны.

«Хорошеньким же птенцом я окажусь... Взять себя в руки! Взять! Я приказываю тебе!»

Глядя на себя в зеркало, он пытался погасить в глазах тревогу.

— А штатское вам идет, — сказала, кокетливо улыбаясь, горничная.

«Врет, дура, врет».

Он механически коснулся ее круглого подбородка.

— Штатское мне не идет. А идут серебряные погоны. Откуда ты знаешь немецкий?

— Я немка и здесь исполняю свой долг.

Он отвернулся, снова уставился в зеркало, чтобы увериться в своем нынешнем облике, чтобы отвязаться от назойливой мысли, что вот сейчас он выйдет, бесповоротно выйдет из роли.

«Пятая колонна, проклятая пятая колонна...»

— Жених на родине?

— Убили его партизаны в Норвегии. Перед смертью он прислал открытку. Вот поглядите. — Горничная из-под фартука достала чуть смятую картонную карточку, изображавшую королевский дворец в Осло — приземистый замок из старого красного кирпича и посеребренные краской сосны.

Почему-то эта фотография помогла ему взять себя в руки.

— Не горюй, женихов на фронте много. Всех не убьют. Париж взяли, скоро войне конец.

— Не надо меня утешать. Я-то знаю, война только начинается. Скоро мы, немцы, пойдем на Восток!

— Ух какая ты воинственная! — сказал он и направился к двери.

Он взял такси и попросил отвезти в Версаль. Но на полдороге вышел у ювелирного магазина, долго стоял у прилавка, любуясь камнями и колеблясь в выборе. Выбрал, наконец, камею на розоватом сердолике.

— Одобряю выбор, месье. У вас хороший вкус. Невеста будет довольна, — затараторил чернявый бижутьер.

«Почему невеста? Почему не жена?» — удивился он галантной проницательности продавца.

Он сказал шоферу, что раздумал смотреть Версаль и хочет вернуться в Париж.

Через час он стоял перед тем самым домом на бульваре Мадлен, о котором ему сказал гарсон Виктор в «Карусели».

Это была вторая, последняя явка. Он еще раз прошелся по бульвару, терпеливо оценивая прохожих, и вошел в подъезд.

Третий этаж. Бесшумно открывается дверь.

— Господин де Сьерра!

«Зяблов, это же Зяблов! Живой, всамделишный Зяблов!»

— Прошу вас. — Господин де Сьерра подвел гостя к двери в другую комнату и тихо, но ощутимо сжал его плечо...

— Ну, здравствуй, Март, рад видеть тебя живым, — проговорил де Сьерра, когда они вошли.

— Здравствуйте, Директор, — сказал он по-русски и подумал, что эта небольшая передышка, пожалуй, крошечная полоска света во враждебном мраке окажется экзаменом более строгим и жестоким, чем все перенесенные испытания. И вовсе неважно, что Зяблов — учитель по спецшколе и командир — зовется сейчас «Директором», а он, Мартынов, — «Мартом». Он не слышал родного языка больше двух лет, он не видел родного лица больше двух лет, он не знает, чем живет родина больше двух лет, и не получал из дома писем больше двух лет. А этот срок слишком долгий даже для его профессии.

— Вам известно, как Виктор предупредил меня в «Карусели»? — спросил Март.

— Да. Но другая явка провалена, и Виктору пришлось рисковать.

— Вы знаете, что война идет к нашим границам?

— Спокойно, Март, — проговорил Зяблов. — Слушай меня внимательно, времени для свиданий у нас мало... Итак, будем считать, что первая часть задания выполнена тобой образцово. Крыша у тебя надежная. О твоем отчете по Испании в Центре знают. Твои сообщения о новых видах оружия нельзя недооценивать. Все, что тебе удастся узнать в этом плане, держи особо. Но никакого риска. Всякая мало-мальски рискованная операция сейчас, когда с Германией заключен пакт о ненападении, абсолютно исключается.

— Да ведь фашисты теперь бросятся на нас!

— Хочешь знать мое личное мнение — слушай. Да, война приближается к нашим границам. Близится решающая схватка. Кроме нас, шею Гитлеру никто не свернет. Это нам обоим ясно. И не только нам. А значит? Мы должны находиться в состоянии полной боевой готовности. И поэтому не имеем права рисковать ни одним человеком! Во время войны он будет во сто раз полезнее.

— Нас мало.

— Этого ты не знаешь. А может, и я не знаю. Но не забывай — за коммунистов голосовало пять миллионов немцев. Это враги нацизма. Это твои союзники, помощники, твоя опора. Связь с коммунистическим подпольем осуществляется и будет осуществляться. Но я считаю, пока — подчеркиваю, пока — тебе нужно стоять в стороне от подполья. Работай в одном канале—люфтваффе. Новые самолеты, новые моторы, новое вооружение. Сконцентрируйся на Аугсбурге. Мы подберем там тебе помощника. Когда начнется война, выйдешь на связь с Перро. В третий, шестой, двенадцатый и так далее день войны ты встретишься с Перро в Тиргартене, на пятой аллее налево от центрального входа в семь часов вечера. Имей при себе свежий номер «Франкфуртер Цейтунг». Пароль: «Дядя Клаус». У Перро будет программа Берлинского ипподрома. Подчеркнута третья лошадь в четвертом заезде. Получишь у него код, данные на выход. Остальное — по обстановке. Действуй самостоятельно. Перро — это связной Центра, надежный человек. Он ненавидит фашистов, как и мы. Во что бы то ни стало обзаведись собственным передатчиком. Время у тебя есть. Ясно?

— Понятно. К выполнению задания готов.

— Хорошо, Март, — Зяблов встал. — Командирован ты, считай, до дня победы. Дату поставишь сам. Верю: увидимся. Самый никудышный разведчик — мертвый разведчик. Ты нам нужен живой.

Когда Март снова появился на улице, солнце садилось. Весь вечер он бродил по городу. «Бош! Бош! Бош! Победитель в стане поверженных».

В темно-синем безоблачном небе по гирляндам опознавательных огней угадывалась Эйфелева башня. Париж бесстрастно отдавал победителям свои огни, свои запахи, свою неповторимость. Под Триумфальной аркой, не затухая, плескался скорбный огонь на могиле Неизвестного солдата. И рядом, на карауле, ноги врозь, под сверкающей каской — неживое лицо — стоял, сторожа его, пленного, коричнево-рыжий в рекламном зареве солдат фатерланда.

Площадь Звезды... Расходятся, разбегаются асфальтовые лучи... И один луч, пересекая Германию, пересекал всю Европу, тянулся к России, к Москве, на Красную площадь.

Март пошел на восток по бульвару Гюисманса. Пошел навстречу своим, ожидая их, воюя рядом с ними.

 

ПРЕКРАСНАЯ ЭРИКА И РЮБЕЦАЛЬ

1

По утрам оберштурмфюрер Вальтер Зейц настраивал себя на такие мысли и поступки, которые были присущи только должностному лицу. Даже поиски невесты он рассматривал как сугубо служебное дело.

Рабочий день его начинался кропотливым разбором почты. Самому Зейцу мало кто писал: родных не осталось, берлинские приятели не вспоминали о нем. Мешок писем и бандеролей приносил ежедневно одноглазый солдат из военной цензуры. Осуществляя негласный надзор за душами служащих Мессершмитта, Зейц был в курсе многих глубоко интимных дел жителей Лехфельда. По утрам он подыскивал себе невесту. Просмотр корреспонденции лехфельдских девиц заметно сузил круг претенденток. Все чаще его внимание задерживалось на письмах Эрики Зандлер.

Дочь профессора вела исключительно деловую переписку: обменивалась опытом с активистками Объединения немецких женщин. Среди ее корреспонденток была сама фрау Шольц-Клинк, первая женщина Новой Германии. Из писем явствовало, что фрейлейн Эрика готовит себя в образцовые подруги истинного рыцаря третьего рейха.

Личные наблюдения еще более расположили Зейца к Эрике. Будущая невеста была пышна, строга, то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты.

Зейц уже предпринял ряд шагов к сближению с прекрасной Эрикой. Он буквально вынудил профессора приглашать его к себе в дом, пользуясь тем, что Зандлер испытывал перед гестаповцем непобедимую робость. Зейц не помнил случая, чтобы его ученый коллега хоть раз осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова и снова возвращался к профессорскому досье. Нет, у Зандлера не было абсолютно никаких причин тревожиться за свое прошлое. У него даже были заслуги перед фюрером: он был одним из первых конструкторов Мессершмитта, вступивших в нацистскую партию. Его партийный формуляр отличался исключительной аккуратностью, свидетельствовал о безупречном выполнении всех партийных распоряжений.

Никого, кроме сослуживцев, профессор не принимал, ни с кем не переписывался... Что это? Страх? Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком случае, Зейц был уверен, что сто ит как следует нажать на профессора, и он расползется студнем...

К сожалению, Зандлер и дома оставался таким же бесхребетным существом. Отцовская власть не отличалась деспотизмом. Главе семьи разрешалось обожать свою Эрику. Не больше. Дочь с пятнадцати лет росла без матери и если кому доверяла, то разве что секретарше Ютте, девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к тому же излишне острой на язык. Своенравная Эрика возвела Ютту в сан домашней подруги и наперсницы. Эта «кукольная демократия» особенно злила Зейца, когда перед посещением дома Зандлера он покупал в кондитерской не одну, а две коробки конфет. Но что делать! Претендент на руку прекрасной Эрики должен покорить сразу два сердца.

Машинально сортируя конверты, Зейц думал о том, что стоило бы сегодня вечером намекнуть Ютте на солидное вознаграждение в случае удачного сватовства. Неплохо бы и припугнуть девчонку. Кстати, при умелой обработке можно было бы использовать ее и для слежки за домом Зандлера. Мало ли что... Уж больно пуглив этот профессор. Из его бюро давненько не поступало заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются?

Какую чепуху пишут люди друг другу! Находят время на всякий вздор. Натренированный глаз Зейца, равнодушно прочитывающий письмо за письмом, вдруг зацепился за нужный адрес: фрейлейн Ютте Хайдте пишут из Берлина. Любопытно!

Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки и просит ее не забыть день памяти бедного дядюшки Клауса, который очень ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале — гордом и справедливом духе. Маленькая Ютта, оказывается, горько плакала, слушая эту сентиментальную размазню: Рюбецаль! Уж сегодня из фрейлейн Ютты слезы не выжмешь. Разве что ему самому взяться за это дело? Рюбецаль, Рюбецаль... Бедный дядюшка Клаус! Надо будет заняться племянницей. Рюбецаль! Лезет же в голову всякая дрянь!..

Зазвонил телефон. Говорил секретарь Мессершмитта. Шеф приглашал к себе. Зейц подобрался. Подобные приглашения случались не часто. За полтора года службы Зейц так и не уяснил себе истинного отношения к нему шефа. Мессершмитт всегда принимал и выслушивал его с исключительно серьезным деловым видом. Ни проблеска улыбки. Эта-то серьезность по отношению к довольно мелким делам, о которых был вынужден докладывать Зейц, и заставила его подозревать, что шеф просто издевается над ним, по-своему мстит за то, что не может ни уволить его, ни заменить, ни, тем более, ликвидировать его должность. Между тем за полтора года Зейцу так и не представилось случая доказать свое рвение. В тщательно отлаженном механизме фирмы он казался ненужным колесом. Всех недругов, как явных, так и тайных, Мессершмитт выгнал задолго до появления Зейца в Лехфельде. Случаев саботажа и диверсий не было. За политическим настроением служащих следил, опять же помимо Зейца, специальный контингент тайных доносчиков. Взять контроль над ними Зейцу не удалось, и он начал исподволь плести свою сеть осведомителей. Из Берлина штандартенфюрер Клейн регулярно высылал выплатную ведомость на агентуру. И хотя Зейц давно привык считать особый фонд своей добавочной рентой, список завербованных на случай ревизии должен быть наготове. Каждый раз, перед тем как идти к шефу, Зейц на всякий случай пробегал его глазами. Кадры надо знать...

В кабинете Мессершмитта Зейц увидел старых знакомых — Пауля Пихта и Альберта Вайдемана.

Мессершмитт всем корпусом повернулся навстречу Зейцу. Как видно, он только что закончил демонстрацию свой победоносной панорамы.

— Господин Зейц, насколько я понимаю, мне нет необходимости знакомить вас с нашим новым служащим капитаном Вайдеманом. Я полагаю, вы знакомы и с лейтенантом Пихтом, который, увы, никак не соглашается отказаться от берлинской суеты ради наших мирных сельских красот. Я попрошу вас, оберштурмфюрер, взять на себя, неофициально конечно, опеку над своими друзьями. Господину капитану не терпится взглянуть на нашу площадку в Лехфельде. Господин лейтенант также выражает желание совершить загородную прогулку. Поезжайте с ними. Кстати, представьте господина Вайдемана господину Зандлеру. Капитан прикреплен в качестве ведущего летчика-испытателя к конструкторскому бюро Зандлера...

— Простите. Разве господин Зандлер делает самолеты? Что-то я не видел его продукцию.

— Увидите, Зейц. Увидите. За полтора года вы могли бы заметить, что мои заводы делают самолеты, и только самолеты. И все мои служащие заняты исключительно этим высокопатриотическим делом. Господин Вайдеман, господин Пихт, буду счастлив видеть вас у себя...

2

В машине было душно. Вайдеман опустил стекло, подставил голову под прохладную струю ветра. С шелестом взлетали прошлогодние листья.

Мимо проплывали холмистые дали, темные буковые и дубовые леса. Мелькали деревушки — в палисадниках дремали домики, придавленные черепичными крышами, сонные коровы брели по асфальтированным улицам, так же сонно били в колокол кирхи, и крестьяне лениво убирали навоз...

«Все складывается замечательно. Главное — обжиться», — подумал Вайдеман.

Мелькнули два указателя. На одном было написано: «Дахау». На другом: «Лехфельд». Зейц свернул вправо. Дорога нырнула в буковый лес. Пронесся позеленевший от мха замок с затянутым тиной болотцем, через который был переброшен каменный арочный мост. Блеснула вывеска: «Добрый уют».

Из полусумрака леса машина выкатила на равнину. Впереди острыми зубьями крыш краснел Лехфельд. Зейц направил «мерседес» к аэродрому. На обочине дороги выросли каменные белые кресты с самолетными винтами.

Пихт похлопал Вайдемана по плечу:

— Это неудачники, Альберт. А нам пока везет.

Машина остановилась у бетонного одноэтажного здания с маленькими, словно бойницы, окнами. Служащий охраны козырнул офицерам. Вайдеман, выпрямившись, вошел в здание.

«Ну, теперь держись, раб божий!»

Все трое прошли по темному коридору в самый конец и открыли тяжелую, обитую кожей дверь. Первое, что почувствовал Вайдеман, это был тяжелый запах прокуренного кабинета.

— Вы поторопились, господа. Похвально, — сказал Зандлер.

Вайдеман почувствовал, как сухая рука Зандлера стиснула его руку, а выцветшие светлые глаза вонзились в его лицо.

«Вот кому я доверяю свою судьбу».

— Вам, капитан, сейчас придется позаниматься. Вы должны изучить совершенно новые области аэродинамики и устройство самолета, на котором будете летать. Время у вас пока есть.

— Не совсем понимаю вас, профессор.

— Потом поймете. — Зандлер положил руку на мускулистое плечо Вайдемана. — Вам не терпится поглядеть на самолет? Идемте.

Профессор повел пилотов в ангар, охраняемый двумя солдатами.

— Обождите меня здесь.

Вайдеман, Пихт и Зейц остановились у входа. Зандлер приказал снять чехлы, потом подошел к распределительному щитку и включил рубильник. Яркий свет залил ангар. У Вайдемана перехватило дыхание — в центре ангара на высоко поднятых шасси стоял серебристый самолет.

— Вот он, «Альбатрос», — торжественно объявил Зандлер, и металлическое эхо прокатилось по ангару.

Крылья «Альбатроса» уходили назад. Акулоподобный нос как бы рассекал воздух. Фонарь плавно закруглялся, так что летчик хорошо мог осматривать и переднюю и заднюю полусферу.

Зандлер любовно провел рукой по отглаженному, с заточенными заклепками крылу самолета:

— Как видите, «Альбатрос» создан для большой скорости. Стабилизатор поднят, чтобы не попадал под горячие струи двигателей. Киль, как и крылья, скошен назад для уменьшения лобового сопротивления воздуха. Корпус машины — планер — готов выдержать скорости, близкие к звуковым, а также перегрузки, которые могут возникнуть при фляттере или при выходе машины из пике.

Вайдеман поднялся по стремянке, открыл фонарь и опустился на прохладное, твердое сиденье. Яркие зеленые стрелки мерцали на черных циферблатах приборов. Высотомер, компас, радиокомпас, указатель скорости, счетчик боезапаса... Все на месте. Но где указатели работы двигателей? Ага, вот они... Но совсем не похожи на те, что привык он видеть на винтомоторных машинах. Вместо сложной системы секторов с рукоятками шага винта, газа и качества топливной смеси здесь был только один легко передвигающийся рычаг подачи топлива. А работа двигателей контролировалась указателями температуры газов за турбинами, маметром и расходометром топлива.

Ногой Вайдеман надавил педаль, она послушно сдвинулась. Покачал ручкой — на концах крыльев колыхнулись элероны...

— Хорош «Альбатрос»! Пора посмотреть его в воздухе. За чем же задержка, профессор?

Зандлер похлопал рукой по обтекателю двигателя. Гулко, как бочка, отозвалась пустота.

— Нет моторов, капитан. Они нас чертовски держат...

3

Да, двигатели сильно задерживали работу Зандлера над «Альбатросом». Ни одна машина не делала истории, пока ее не обеспечивали мотором. Как раз здесь и находилась ахилесова пята новой реактивной авиации. Десятки моделей разлетались в прах на испытаниях. Инженеры искали надежный металл и горючее. Искали и гибли, как погиб Макс Вальс, опробуя ракетные автомобили и дрезины, как взорвался вместе с лабораторией и лаборантами университетский друг Зандлера Тиллинг во время опытов с горючим.

На фирме «Юнкере» проектировал двигатель доктор Франц. Он рассчитывал его на тягу 600 килограммов при скорости полета 900 километров в час и на горючее — дешевое дизельное топливо.

Пока Франц строил свой двигатель «109-004», Мессершмитт приказал поставить на «Альбатрос» двигатели фирмы «БМВ». Они делались в Шпандау. Их привезли в Лехфельд, на стендах замерили тягу. Получилось двести шестьдесят килограммов.

Зандлер сообщил об этом шефу по телефону.

— Да это же примус, черт возьми! — выругался Мессершмитт.

— Я не могу рисковать планером, устанавливая на него двигатели «БМВ», — сказал Зандлер.

Мессершмитт задумался. Видно, какое-то обстоятельство его сильно торопило.

— Нет, профессор, вы должны поставить их на «Альбатрос».

— «Альбатрос» не взлетит!

— Должен взлететь! Новая авиация стучится в двери, Иоганн, и нам надо спешить, каких бы затрат это ни стоило.

— Я не могу рисковать, — упрямо проговорил Зандлер.

— Слушайте меня внимательно, профессор. — Зандлер уловил в голосе шефа железные нотки. — Делайте три модели планера. Две мы развалим на этих движках, третью сбережем для двигателей Франца — должен же он когда-нибудь их построить...

Зандлеру ничего не оставалось, как подчиниться. Испытателем «Альбатроса» с двигателями «БМВ» он назначил нового летчика — капитана Вайдемана.

4

Было еще темно и очень холодно, когда Вайдеман в сопровождении техника и дублера выехал к самолету. «Альбатрос» стоял в самом конце взлетной полосы. Возле него возились инженеры и механики с отвертками, ключами, измерительными приборами.

— Как заправка?

— Полностью, господин капитан, — ответил из-под фюзеляжа механик Карл Гехорсман.

Вайдеман не спеша надел парашют, подогнал ремни и залез в кабину. За время, проведенное в Лехфельде, он изучил каждую кнопку, переключатель, винтик и мог отыскать их с закрытыми глазами. Днями просиживая в кабине, он мысленно представлял полет, почти до автоматизма отрабатывал свои действия в любой сложной комбинации. Но сейчас, когда, удобно устроившись в кабине, он взялся за ручку управления машины, то почувствовал неприятную дрожь в пальцах. Тогда Вайдеман опустил руки и несколько раз глубоко вздохнул — это всегда помогало успокоиться.

«Не валяй дурака, представь, что ты на привычном «Ме-109». Представил? Отлично».

Он включил рацию и в наушниках услышал близкое дыхание Зандлера.

— Я «Альбатрос», к полету готов, — сказал Вайдеман.

— Хорошо, Альберт. Итак, задача у вас одна — взлететь и сесть. Не вздумайте делать чего-нибудь еще.

— Понимаю.

— И внимательно следите за приборами. Запоминайте малейшие отклонения.

— Разумеется.

— К запуску!

Вайдеман включил кнопку подачи топлива в горючие камеры двигателей. Через несколько секунд загорелись лампочки-сигнализаторы. За фонарем зарокотал моторчик стационарного пускача. Глухо заверещали лопатки компрессоров. Альберт включил зажигание. «Альбатрос» вздрогнул. Оглушил резкий, свистящий рев. Машина, удерживаясь на тормозах, присела, как бегун перед выстрелом стартера. На приборной доске ожили стрелки.

Вайдеман протянул руку к тумблерам, щелкнул переключателями, проверяя приборы, еще раз окинул взглядом свою тесную кабину... «Кроме всего, что ты знаешь, нужна еще удача», — подумал он и нажал кнопку передатчика:

— Я «Альбатрос», прошу взлет.

— Взлет разрешается. Ветер западный, десять километров в час, давление семьсот шестьдесят...

Привычное сообщение Зандлера успокоило пилота. Вайдеман отпустил тормоза, двинул ручку подачи топлива вперед.

Двигатели взвыли еще сильней, но не увеличили тяги. Ручка уже уперлась в передний ограничитель, вой превратился в визг.

Наконец истребитель медленно тронулся с места. Компрессоры на полных оборотах, температура газов за турбинами максимальная... Но самолет нехотя набирает скорость. На лбу пилота выступают капельки пота. Вайдеману не хватает рева винта, упруго врезающегося в воздух, тряски мотора, в которой чувствуется мощь. На поршневом истребителе Вайдеман давно был бы в воздухе, но этот «Альбатрос» уже пробежал больше половины взлетной полосы, раскачиваясь, вздрагивая и не выказывая никакого желания взлететь.

Вайдеман торопливо потянул ручку на себя. Нос самолета приподнялся, но встречный поток не в силах был подхватить тяжелую машину с ее короткими, острыми крыльями. Уже близок конец полосы, виден редкий кустарник, за ним — ореховый лес.

И тут Вайдеман понял, что машина уже не взлетит. Машинально он убрал тягу. Завизжали тормоза. В одном двигателе что-то булькнуло и бешено застучало. Самолет рванулся в сторону. Вайдеман попытался удержать его на полосе, двигая педалями. Единственное, что ему надо было сделать сейчас, это спасти дорогостоящий самолет от разрушения, погасить скорость.

«Альбатрос» пронесся к кустарнику, рванул крыльями деревца, шасси увязли в рыхлой, болотистой земле. Вдруг стало нестерпимо тихо. Правый двигатель задымил черной копотью. Через несколько минут до слуха донесся вой санитарной и пожарных машин.

«Не надо показывать страха...» Вайдеман провел ладонью по лицу, расстегнул привязные ремни.

— Что случилось, Альберт? — Зандлер выскочил из открытой легковой машины.

— Об этом вас надо спросить, — ответил Вайдеман, садясь на сухую кочку. Его бил озноб.

— Двигатели не развили тяги?

— Конечно. Они грохотали так, как будто собирались выстрелить, но скорость не двинулась выше ста, и я стал тормозить в конце полосы, чтобы не сыграть в ящик.

— Вы правильно сделали, Альберт. Едемте ко мне!

Вайдеман сел рядом с Зандлером. Машина выбралась на бетонку и понеслась к зданию конструкторского бюро.

— Значит, двигатели не выдержали взлетного режима, — как бы про себя проговорил Зандлер, закуривая сигарету. — Сейчас же составьте донесение и опишите подробно весь этот неудачный взлет. А потом садитесь за аэродинамику и руководства по «Альбатросу». К несчастью, времени у вас опять будет много...

5

О чем может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка, смахивая пушистой заячьей лапкой невидимую глазу пыль с полированной мебели в чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной рухлядью? Но своя квартира, увы, не достижима даже в мечтах. Пожалуй, если почаще улыбаться господину... Но нет, хоть и нетрудно прочесть все эти мысли на затуманенном девичьем лице, дальше подсматривать неприлично.

Сторонний наблюдатель, взявшийся бы разгадать нехитрый по всему ход мыслей в хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже третий год работающей секретаршей у профессора Зандлера, был бы возмущен и удивлен, доведись ему на самом деле узнать, о чем же размышляет фрейлейн Ютта во время ежедневной уборки. Возможно, что он даже забросил бы все свои дела и разыскал среди жителей Лехфельда некоего господина Зейца. Того самого Зейца, что носит на черном мундире серебряные нашивки оберштурмфюрера. Впрочем, Зейц не единственный гестаповец в городе... Так или иначе, но ни стороннему наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Эрике, хозяйке и лучшей подруге Ютты, не дано знать, о чем же размышляет она в эти полуденные часы.

И все потому, что фрейлейн Ютта не забивает свою голову пустыми мыслями о мебели и женихах. Размахивая пушистой лапкой, она усердно упражняется в переводе газетного текста на сложнейший цифровой код. Подобное занятие требует от девушки исключительного внимания, и естественно, что она может и не услышать сразу, как стучит в дверь нетерпеливая хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства.

— О, Ютта, ты, наверное, валялась в постели! У нас будет куча гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца.

— Как! Наш добрый черный папа Зейц?! Эрика, быть тебе оберштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку и широкий ремень.

— Когда я вижу черный мундир, моя душа трепещет, — в тон Ютте засмеялась Эрика, — но Зейц... Он недурен, не правда ли?.. Есть в нем этакая мужская грубость...

— Невоспитанность...

— Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта. Он может заинтересовать женщину. Но выйти замуж за гестаповца из нашего города?! Нет!

— Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине.

— Сидел бы он здесь!

— Говорят о неудачном романе. Замешана жена какого-то крупного чина. Не то наш петух ее любил, не то она его любила...

— Ютта, как ты можешь! Помоги мне переодеться. Да! Тебе письмо от тетки. Я встретила почтальона.

Ютта небрежно сунула конвертик в кармашек фартука.

— Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы.

— Ну что может написать интересного эта старая мышь тетя Марта! «Береги себя, девочка, кутай свою нежную шейку в тот голубой шарф, что я связала тебе ко дню первого причастия». А от того шарфика и нитки не осталось... Ну так и есть. Я должна себя беречь и к тому же помнить, когда окочурился дядюшка Клаус.

— Ютта, ты невозможна!

— Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год! Представляешь, Эрика, мне уже стукнуло семнадцать, а этот дряхлый садист каждый вечер читал мне вслух. Про белокурую фею, обманутую русалку и про этого несчастного духа, как же его...

— Рюбецаля?

— Точно. Рюбецаля. Имя-то вроде еврейское.

— Ютта!

— А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал.

Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению, состроила плаксивую гримасу:

— Эрика! Слушай, Эрика! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее посмотреть. Вспомню детство.

— Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости — одно притворство. Я поищу книжку.

— Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа. Как он бегал один по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел и надоел. Вроде меня. Только он был благородный дух, а я простая секретарша, даже служанка.

— Ютта, как тебе не стыдно! После всего... Сейчас же перестань! В конце концов, не забывай: в тебе течет чистая арийская кровь! Ну-ка улыбнись! Сейчас поищем твоего Рюбецаля!

Оставшись одна, Ютта достала из фартука смятое тетушкино письмо, перечитала его и прижала к сердцу.

— Итак, сегодня я увижу Марта, — сказала она себе.

6

Уж чего совершенно не умел делать Иоганн Зандлер, так это веселиться. За бражным столом он чувствовал себя неуютно, как профессор консерватории на репетиции деревенского хора. Все раздражало и угнетало его. Но раздражение приходилось прятать за церемонной улыбкой. Улыбка выходила кислой, как старое рейнское, которым он потчевал летчиков.

С тех пор как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела обычай зазывать под свой кров «героев воздуха», профессор привыкал к вину, к этой дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал и не мог привыкнуть.

Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия о гибели майора Нотша (майор разбился в Альпах), профессор решил покончить с гостеприимством. Но своевластная Эрика сравнительно быстро принудила «дорогого папу» впрячься в привычную упряжь.

И тележка понеслась. Дочь увлеклась фотографией. На перилах окружавших зал антресолей висели грубо подмазанные неумелой ретушью фотографии прославленных немецких асов. Многие из них сиживали за этим столом, многие добродушно хлопали по спине «мрачного Иоганна», но никого из них Зандлер не мог бы назвать своим другом. Так же как и этих самодовольных парней, бесцеремонно завладевших сегодня его домом.

Из всех гостей его больше других интересовал Вайдеман. Ему первому пришлось доверить свое дитя, своего «Альбатроса». Что он за тип? Самоуверен, как все. Безжалостен, как все. Пялит глаза на Эрику, как все. Пожалуй, молчаливей других. Или сдержанней. Хотя этот тип из министерства никому рта не дает открыть. Столичный фрукт. Таких особенно приваживала фрау Зандлер. О чем он болтает? О распрях Удета с Мильхом?

Зандлер не смог поймать нить беседы. Но он почти физически ощутил, как вдруг напряглась ушная раковина сидящего наискось от него Зейца. Всегда, когда Зейц был за столом, Зандлер не выпускал из поля зрения изощренный орган слуха господина оберштурмфюрера. Он научился ориентироваться по чуть заметному шевелению гестаповского уха, улавливать степень благонадежности затронутой темы. Сегодня ушная раковина Зейца была в постоянном движении — он усердно уминал цыпленка в сметанном соусе. Но вот ритм нарушился: слух напрягся.

Пихт рассказывал о первых сражениях «Битвы над Англией»:

— Английская печать уже навесила вашему уважаемому шефу ярлык детоубийцы.

— А за что? Уж скорее его следовало навесить Юнкерсу. Бомбардировщики-то его, — вступился за хозяина хитроватый капитан Вендель, второй летчик-испытатель.

— Ну, у толстяка. Юнкерса репутация добродушного индюка. Гуманист, да и только. А бульдожья хватка Вилли известна каждому.

— Да уж, наш шеф не терпит сантиментов, — заявил Вендель.

Пихт повернулся к Вайдеману.

— Я тебе не рассказывал, Альберт, про случай в Рене? Вы-то, наверное, слышали, господин профессор. Это было в 1921 году. Мессершмитт тогда построил свой первый планер и приехал с ним в Рене на ежегодные соревнования. Сам он и тогда уже не любил летать. И полетел на этом планере его лучший друг. Фамилии я не помню, да дело не в этом. Важно, что лучший, самый близкий друг. И вот в первом же полете планер Мессершмитта на глазах всего аэродрома теряет управление и врезается в землю. Удет, он-то мне и рассказывал всю эту историю, подбегает к Мессершмитту, они уже тогда были дружны, хочет утешить его, а тот поворачивает к нему этакое бесстрастное лицо и холодно замечает: «Ни вы, Эрнст, ни кто другой не вправе заявить, что это моя ошибка. Я здесь ни при чем. Он один виноват во всем». Понял, Альберт? То-то. Я думаю, это был не последний испытатель, которого он угробил. Не так ли, господин профессор?

Профессор сник. Судорожно собирая мысли, он не спускал глаз с раскрытой, как мышеловка, ушной раковины Зейца.

— Я не прислушивался, господин лейтенант. Вы что-то рассказывали об испытаниях планеров. Я не специалист по планерам.

Эрика поспешила на помощь отцу:

— Пауль! Можно вас попросить об одной личной услуге?

— Обещаю безусловное выполнение.

— Не обещайте, не услышав. — Эрика поджала губы. — Если генерал-директору случится посетить Аугсбург, уговорите его заехать к нам. Я хочу сама его сфотографировать. Его старый портрет уже выцвел.

— Генерал-директор, без сомнения, будет польщен таким предложением. Он высоко ценит юных граждан Германии, которым не безразлична слава третьего рейха.

— Так я могу надеяться?

Пихт встал, наклонился через стол, почтительно, двумя руками взял мягкую ладонь Эрики, коснулся губами запястья.

— Вы умеете стрелять, фрейлейн?

— Нет, что вы!

— Надо учиться. У вас твердая рука!

Позеленевший от ревности Зейц повернулся к Зандлеру:

— Где же ваша несравненная Ютта? Или сегодня, в честь почетных гостей, вы изменили своему правилу сажать прислугу за стол?

— Ютта не прислуга... — оробев, начал профессор.

— Я слышу, господин Зейц интересуется нашей Юттой, — воскликнула Эрика. — Вот сюрприз! Но сегодня она не сможет развлечь вас. У нее болит голова, и она не спустится к нам.

— А если я ее попрошу?

— Ну, если вы умеете и просить, а не только приказывать, испытайте себя. Но, чур, никакого принуждения. Ведь вы не знаете своей силы...

Эрика шаловливо тронула черный рукав Зейца. Зейц встал, расправил ремни и направился к деревянной лестнице на антресоли. Заскрипели ступени.

Ютта поспешно закрыла дверь, внутренне собралась. Из ее комнатки, если оставить дверь приоткрытой, было хорошо слышно все, о чем говорилось в зале. При желании она могла и незаметно рассмотреть сидящих за столом. Ни Зейц, ни Вендель, ни другой испытатель из Аугсбурга — Франке — не интересовали ее. Они уже не раз были в этом доме. Все внимание Ютты было обращено на двух приезжих. Один из них может оказаться тем самым Мартом, о приезде которого сообщило присланное из Берлина письмо. Ведь именно сегодня он должен связаться с ней. А до полуночи осталось всего полтора часа. Появление этих двух здесь сегодня не может быть случайным. Но кто же из них? Конечно, когда она спустится, он найдет способ привлечь к себе ее внимание. Но прежде чем показаться внизу, она хотела бы сама узнать его. Кто же он? Кто? Он скажет ей: «Фрейлейн, по-видимому, вы до сих пор любите читать сказки?» Она ответит: «Я ненавижу их, они мешают нашему делу». Он скажет: «Но они учат любить родину, не правда ли?» Она скажет: «Так говорил мой дядюшка Клаус. Но ведь любить родину — это значит сражаться за нее? Вы сражаетесь за фатерланд?» И тогда он ответил: «Я, как несчастный Рюбецаль, летаю над землей, оберегая покой людей». Так он скажет или примерно так. Но кто же он? Их двое. Высокий лейтенант или плотный коренастый капитан? Лучше бы лейтенант! Ох, Ютта, Ютта! Красивый парень. Только уж очень самоуверен. И рисуется перед Эрикой. «Мы с генералом», «Я уверен»... Фат. Эрика уже размякла. А он просто играет с ней. Конечно, играет. Наверное, у него в Берлине таких Эрик... Как он на нее смотрит! А глаза, пожалуй, холодные. Равнодушные глаза. Пустые. Разве у Марта могут быть такие стеклянные, пустые глаза? А капитан? Этот как будто проще. Сдержанней. И чего он все время крутит шеей? Воротник жмет? Или ищет кого-нибудь? Меня? И на часы смотрит. О чем это он шепчется с Франке? А теперь с Зейцем. А лейтенант развязен. Руки целует Эрике. Расхвастался связями. А Зейц даже зашелся от злости. Встал. Идет сюда. Только его мне и не хватало. Ну что ж. Даже лучше. Все равно надо сойти вниз...

Ютта быстро прикрыла дверь, забралась с ногами в мягкое кожаное кресло.

Зейц постучал, тут же, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. Сколько в нем благодушия!

— Простите, фрейлейн, за позднее вторжение. Поверьте, оно вызвано моим глубоким расположением к обитательницам этого милого дома. Сочувствую вашей бедной голове, но...

— Ваше чувство к госпоже Эрике для меня не секрет, господин Зейц.

— Тем лучше. — Взгляд Зейца внимательно ощупывал комнату. — Надеюсь, вы одобряете мой выбор?

— Эрика—девушка, заслуживающая безусловного восхищения. Но я не думаю, чтобы она уже была готова к брачному союзу. Ей еще нет двадцати.

— Фюрер ждет от молодых сил нации незамедлительного исполнения своего долга. Германия нуждается в быстром омоложении. Я уверен, что фрейлейн Эрика во всех отношениях примерная девушка, хорошо понимает свой патриотический долг.

— У нее остается право выбора...

— Ерунда. Она слишком юна, чтобы самостоятельно выбирать достойного арийца. Ей нужно помочь сделать правильный выбор. Подобная помощь будет высокопатриотическим поступком, фрейлейн Ютта.

— Вы переоцениваете мое влияние, господин Зейц.

Зейц уселся на ручку Юттиного кресла, приблизил к ней свое лицо. Глаза его сузились.

— Это вы, фрейлейн, недооцениваете меня. — Он рассмеялся: — Хватит сказок, Ютта, хватит сказок.

Она похолодела. Непроизвольно дрогнули ресницы.

— Какие сказки вы имеете в виду?

Она взглянула прямо в узкие глаза Зейца. Он все еще смеялся.

— Разве вы не любите сказок, Ютта? Разве вам их не читали в детстве? Бабушка? Ха-ха-ха! Или дядюшка? Ха-ха! У вас же есть дядюшка?

— Он давно умер. Я что-то не понимаю вас. Вы... Не может быть!

Зейц, казалось, не замечал ее смятения:

— Видите. Дядюшка умер. Бедный дядюшка Клаус! Он уже не может помочь свой любимой племяннице. А ведь ей очень нужна помощь. Одиноким девушкам трудно жить на свете. Их каждый может обидеть...

Зейц положил обе руки на зябкие плечи Ютты. Она дрожала. Все в ней протестовало против смысла произносимых им слов. Так это он Март! Невозможно! Но как тогда он узнал? Значит, провал. Их раскрыли. Надо закричать, предупредить его. Март сидит там внизу, не зная, кто такой Зейц, не догадываясь. Или там никого нет? Его схватили уже. И теперь мучают се. Там, внизу, чужие. Кричать бессмысленно. Или... Это все-таки он, наш? И все это лишь маскировка, игра... Но можно ли так играть?

Она не могла вымолвить ни слова.

— Кто защитит одинокую девушку? Добрый принц? Гордый дух? Рюбецаль? Вы верите в Рюбецаля, Ютта?

Он проверяет ее. Ну конечно.

— Да.

— Я буду вашим Рюбецалем, фрейлейн, — серьезно проговорил Зейц. — Как вам нравится такой дух? Несколько крепок, не правда ли?

Нет, это невозможно. Тут какое-то страшное совпадение. Надо успокоиться. Надо ждать. Он сам выдаст себя. Спросить его, откуда он знает о дяде Клаусе?

— Как вы узнали о моем старом дядюшке? Ведь сегодня день его памяти.

— Зейц знает все. Запомните это. Я же дух. Могу быть добрым. Могу быть злым. Но вы ведь добрая девушка? Слышите? А теперь отдыхайте.

— Вы знаете, у меня прошла голова. Ваше общество располагает к беседам. Я хочу сойти вниз. Только разрешите мне привести себя в порядок.

Зейц вышел, а Ютта еще долго сидела в кресле, не шевелясь, слушая, как утихает сердце, стараясь понять, что же произошло?

Когда она спускалась по лестнице, ловя и оценивая прикованные к ней взгляды сидящих за столом, в наружную, дверь постучали.

— Открой, Ютта, — сказала Эрика, по-видимому не очень довольная ее появлением.

В дверях стоял, улыбаясь, пожилой худощавый офицер. Наискось от правого глаза тянулся под козырек тонкий белый шрам. Жесткие седоватые усы подчеркивали синеву тщательно выбритой кожи. Офицер погасил улыбку:

— Передайте профессору, что его просит извинить за поздний визит капитан Коссовски.

Ютта пошла докладывать, а навстречу ей из зала надвигался, раскинув руки, коренастый капитан.

— Зигфрид, затворник! Ты ли это?

 

МИР — ТВОЕ КОЛЬЦО

1

Официальный заказ на продолжение работ над реактивным самолетом мог бы доставить другой офицер отдела вооружений люфтваффе, но Пихт попросил Удета, чтобы тот послал в Аугсбург именно его. Он хотел навестить Вайдемана. На следующий день после вечера в доме Зандлера Пихт был уже в Аугсбурге.

— Поздравляю вас, господин конструктор, — сказал он, передавая бумаги Мессершмитту, — кажется, «Альбатрос» расправляет крылья.

— Я ни минуты не сомневался в этом, — проговорил Мессершмитт, польщенный похвалой. — Коньяк, вино?

— Пожалуй, коньяк.

Мессершмитт открыл буфет.

— Только Хейнкель наступает вам на пятки. — Пихт приподнял хрустальную рюмку, любуясь золотистым цветом коньяка.

— Я пока не получал никаких известий, — постарался как можно более равнодушно сказать Мессершмитт.

— И не получите. Герман Геринг приказал держать в секрете работы фирм.

— Ну-ну, Геринг и Удет всегда были расположены ко мне... Если не сами они, так их ближайшие помощники. — Мессершмитт многозначительно посмотрел на Пихта, не исподлобья, как обычно, а открыто, прямо.

Пихт промолчал.

— Кстати! Я давно собирался сделать вам одно небезынтересное предложение...

— Старый попугай на другой же день после полета вашего «Альбатроса», — как будто, не слыша последних слов, продолжал Пихт, — поднял свой «Хейнкель-178». Тот самолет, над которым он безуспешно бился с тридцать восьмого года. Обжегшись на ракетном «сто семьдесят шестом», на эту машину он поставил турбореактивный двигатель, который работает на бензине.

— Не помните марки двигателя?

— «ХеС-ЗБ» с тягой пятьсот килограммов.

— Мне как раз не хватает такого двигателя! — сердито воскликнул Мессершмитт.

— Кстати, это первый турбореактивный мотор, который поднял самолет в воздух.

— Н-да-а, — протянул Мессершмитт, понимая, что такой, видимо, уже отработанный, технически доведенный двигатель никто не сможет выцарапать у Хейнкеля.

— В этот же день пятого апреля, он испытал другой самолет — «Хе-280В-1».

— Эту каракатицу с двумя хвостами?

— И двумя двигателями по шестьсот килограммов тяги на каждый. В горизонтальном полете самолет достиг скорости восьмисот километров в час.

— Я понимаю интересы рейха, — морщась от боли под ложечкой и поглаживая свои черные, начинающие редеть полосы, заговорил Мессершмитт. — Отдел вооружений ждет такой самолет, но, поверьте, Хейнкель снова зарвется.

— Неужели вы думаете, что мы сможем закрыть работы Хейнкеля над этим самолетом?

— Я не говорю об этом, — растерянно пробормотал Мессершмитт.

— Словом, время покажет, что выйдет у Хейнкеля, — пришел на выручку Пихт.

— Да, конечно, время, время... — Мессершмитт оценил полученные сведения и судорожно думал, как бы отблагодарить за них адъютанта Удета.

2

Если бы Мессершмитт знал, о чем несколько часов назад говорил расторопный адъютант Удета его летчику-испытателю Вайдеману, он вряд ли бы захотел предложить ему выгодное дело.

Но разговор проходил с глазу на глаз, притом в машине Пихта.

— Как у тебя идут дела, Альберт? — спросил Пихт, едва машина двинулась с места.

— Кажется, я неплохо устроился, но скука...

— Ты можешь развеяться хотя бы в Аугсбурге.

— Но я не сынок Круппа и не родственник президента Рейхсбанка!

— Деньги можно делать всюду, где имеют о них представление.

— Мне платят за голову, которая пока цела.

— В лучшем случае, — проговорил Пихт, глядя на дорогу.

— Что ты этим хочешь сказать, Пауль?

— Хуже, если ты останешься инвалидом и тебя отправят в дом призрения, где собираются неудачники и старые перечницы...

Пихт знал, чем уязвить Вайдемана. Альберт всегда жил гораздо шире своих возможностей и частенько оставался без денег.

— В конце концов, каждый старается где-то что-то ухватить, — продолжал Пихт. — Разница лишь в измерениях, в нулях, словом.

— Как же ты, к примеру, ухватываешь? — Вайдеман заглянул в лицо Пихта.

— Очень просто, — с готовностью ответил Пихт. — Я работаю на Мессершмитта.

— Я тоже работаю на Мессершмитта, но что-то он не платит мне больше двухсот марок.

— Еще тысячу ты можешь получить от Хейнкеля.

— Каким же образом?

— Положись на меня. Это я устрою тебе по старой дружбе.

— Как я буду окупать эти деньги?

— Ты будешь передавать ему все сведения об «Альбатросе».

— А ты каналья, Пауль! Я же нарушу в таком случае один весьма существенный пункт контракта...

— Пустое! Он не стоит тысячи марок. Ведь и ты и я работаем для рейха. А если шефы грызутся, то это не наше дело. Пусть грызутся, лишь бы скорее кто-то из них сделал хороший самолет.

Вайдеман сдвинул фуражку на затылок и почесал лоб.

«А что, если Пихт подложит мне свинью? Да меня Мессершмитт заживо съест. Хорошо, Мессершмитт, а Зейц, а гестапо? Но Пихт ведь старый товарищ. К тому же он сам ляпнул о своей дружбе с Мессершмиттом, и, узнай об этом Удет, ему не сносить головы за разглашение служебной тайны. И опять же тысяча марок... Это очень неплохие деньги за какого-то «Альбатроса», который еще неизвестно когда обрастет перьями»...

— Хорошо, Пауль. Я буду работать на старичка Хейнкеля, если он и вправду будет платить мне по тысяче марок. Только кому и как я должен передавать эти сведения?

— Наверное, пока мне, а я — ему. — Пихт достал блокнот и авторучку. — Пиши расписку и получай аванс.

«Оппель» затормозил. Дорога была пустынна. За вспаханным полем виднелась лишь маленькая деревушка.

— Может, без расписки... — проговорил, упав духом, Вайдеман.

— Расписку я потом уничтожу. Но надо же мне отчитаться! Аванс солидный — тысяча пятьсот марок. — Пихт достал запечатанную пачку и положил на колени Вайдеману.

3

Беспечно размахивая хозяйственной сумкой, Ютта шла в ресторанчик «Хазе», где покупала обеды. Она думала о том, что в тот вечер, когда должна была произойти встреча, к ней никто другой, кроме Зейца, так и не подошел с паролем «Рюбецаль». Неужели долгожданный Март — это Зейц? Вот уж никогда бы не подумала! Но Зейц не решился тогда раскрыться до конца. Может быть, он благоразумно хотел воздержаться, опасаясь нового пилота Вайдемана, или этого столичного вертопраха Пихта, или того, кто пришел в самый последний момент. Кажется, он отрекомендовался капитаном Коссовски.

Ютта припомнила лицо гостя. Оно было серьезное, умное. Глаза — ласково-проницательные. Несколько раз Коссовски глядел на Ютту, что-то собирался сказать, но так и не сказал. Ютта почувствовала даже какое-то доверие к этому пожилому человеку, который, очевидно, привык бывать в свете, держался просто и в то же время с достоинством, улыбался, но легко переходил на деловой тон. Наверное, такие люди, избрав в жизни идеал, никогда от него не отступали.

Рядом остановилось такси, из машины вышел старик—военный с тростью к небольшим саквояжем.

— Эрих? — растерянно прошептала Ютта.

— Конечно, Эрих! Я гнался за тобой по пятам. Ну, здравствуй, моя детка! — свободной рукой Эрих прижал девушку к груди. — Я тебя сразу узнал.

— Эрих... Надо же так встретиться! — только и смогла сказать Ютта.

— Я ехал к тебе.

— Ты ранен?

— Пустяки! Какой-то сумасшедший обстрелял наш «дорнье». Зато теперь уж на фронт не возьмут.

— Так идем ко мне.

По дороге Эрих рассказал, что в Лехфельде собирается заняться каким-нибудь делом и жить рядом с ней.

— Это замечательно! — обрадовалась Ютта.

Дома она познакомила Эриха с дочерью профессора. Эрика приняла живейшее участие в судьбе дяди подруги.

— Может быть, я скажу папе, и он порекомендует Эриха на аэродром? Ведь Эрих — бортмеханик.

— Признаться, фрейлейн, мне порядком надоели военные, да и боюсь я с такой-то ногой...

— Но у вас нет другой специальности.

— Будет. Ведь я немного фотограф.

— Прекрасно! У нас с вами одно хобби.

— Где ты собираешься жить? — спросила Ютта.

— Помоги мне снять квартиру.

— Кажется, в особняке тетушки Минцель живет Зейц? — проговорила Эрика.

— Да, он на втором этаже.

— Но первый же пустует.

— Первый меня бы устроил. Мне удобней на первом соорудить ателье.

— Мы поговорим с Зейцем...

Хайдте удалось устроиться в Лехфельде и открыть маленькое дело — собственное фотоателье.

 

МАРТ ВЫХОДИТ НА СВЯЗЬ

1

Металлический голос Геббельса, казалось, завладел всем Тиргартеном. Он рвался из репродукторов, установленных на каждом перекрестке парка.

«Наши доблестные войска овладели вчера городами Витебск, Молодечно, Фастов. Красная Армия беспорядочно отступает... Наша авиация безраздельно господствует в воздухе...»

С того места, где стоял Март, хорошо просматривалась вся аллея. Пятая слева. В этот предвечерний час она пустовала. Занята была лишь одна скамья. Но человек, сидевший на ней, не мог быть тем, которого он ждал. Это был Эвальд Регенбах, начальник отдела в контрразведке люфтваффе — «Форшунгсамт». Его появление здесь было невероятным, противоестественным.

«Ловушка? Очевидно, ловушка. Значит, Перро, кто бы он ни был, уже схвачен. И все сказал. Так? Нет, не так».

Это второе допущение было еще более невероятным. «Надо думать. Если Перро предал, то пришел бы сюда сам. Так надежнее. Им же нет смысла брать меня сразу. Значит?.. Во всяком случае, если это ловушка, за мной уже следят. И то, что я не подойду к нему, будет подозрительно само по себе. Наше знакомство ни для кого не секрет.

А главное — и это действительно главное, — Перро не мог предать. Если делать такие допущения, вся моя работа теряет смысл, все эти годы — никому не нужный кошмар. Нельзя не верить в себя, не верить в тех, кто рядом. Я обязан верить. И обязан делать допущения. Не рисковать. Перестраховываться. Обязан. Но не сейчас. Тогда все кончено. Если перестраховаться сейчас, можно спасти себя, уйти от них, но зачем тогда все? Покинуть свой пост, свой окоп. Отступить?»

Ему отступать некуда.

«Я пройду мимо этой скамейки и окликну его. Или подожду, пока он окликнет сам! Нет, он углубился в чтение, ничего не видит, не слышит. Нужно сесть рядом, как условлено, вынуть газету «Франкфуртер Цейтунг», расслабиться. А вдруг он наш? Почему это кажется мне невероятным? Наоборот: именно так все и должно быть. А разве ему будет легче поверить мне?»

Он окликнул его раньше, чем уселся на скамью, и успел поймать мгновенное выражение неприязни в дружелюбно изумленных глазах.

Перро незаметно скомкал программу бегов, сунул ее в портфель.

— Вы, наверное, ждете здесь даму? Не хотел бы вам мешать, — сказал Регенбах.

— Почти угадали, но у меня еще уйма времени.

— А мое уже истекает. Я должен идти, — Регенбах поднялся.

— Подождите минуту. Мне показалось, я видел у вас программу воскресных бегов. Вы знаток?

Каждой нервной клеткой своего тренированного организма Март ощущал невероятное напряжение, овладевшее собеседником. Но в эту минуту он никак не мог ему помочь. Разве что абсолютным спокойствием.

— Когда-то увлекался. Сейчас захожу редко.

— Покажите мне программу.

Перро не верил. Не мог, не хотел верить. Но что-то заставило его снова сесть, открыть портфель, достать и протянуть Марту программу. Он был совершенно спокоен, невозмутим, как всегда.

— Так, четвертый заезд. Вы ставите на Арлекина? — спросил Март.

— Хочу рискнуть, — ответил Регенбах.

— А я думаю поставить на Перро. Во всяком случае, мой давний знакомый дядюшка Клаус поступал только так. — Март развернул «Франкфуртер Цейтунг».

— Я очень рад, Март, — тихо сказал Регенбах. — Здравствуй.

Они помолчали, заново привыкая друг к другу.

— Я получил для тебя инструкцию из Центра. Действовать ты по-прежнему будешь совершенно самостоятельно. Задание прежнее. Связываться с Центром в дальнейшем будешь тоже сам. В Лехфельд направлен тебе помощник Эрих Хайдте, дядя Ютты. На меня рассчитывай лишь в крайнем случае или при дублировании особо важной информации. Рация у тебя установлена?

— Пока нет, — ответил Март.

— Надо достать...

Регенбах вынул из портфеля пачку сигарет.

— Возьми. Здесь код, волны, частоты, время сеансов. Директора особенно интересуют стратегические планы главного верховного командования, в первую очередь направления ударов трех групп войск — фон Лееба, фон Бока, фон Рундштедта, оперативные планы люфтваффе, включая направление основных ударов бомбардировочной авиации, расположение складов бензина и дизельного масла, местонахождение Гитлера и основных штабов, перемещения дивизий, новая военная техника, потеря живой силы и техники, настроение гражданского населения. Ясно?

— Ясно, — кивнул Март. — Все?

— Все. Да, Директор просил сообщить, что тебе присвоено очередное воинское звание.

Март молча наклонил голову.

— Прости, ты — русский? — Регенбах сжал его локоть,

— Да, русский, москвич.

— Я знаю, тебе тяжело. Держись, москвич. Я очень верю в Москву. В Москву фашизм не пройдет.

2

Эрих Хайдте с треском захлопнул окно и, пока по мостовой не протопал батальон, стоял, прижавшись спиной к прохладной стене.

«Итак, началось... Сидеть и ждать, что получится из этой драки, не могу. Драка будет страшная и долгая».

Эрих вышел из ателье и, опустив монету в автомат, позвонил Ютте. Она была ему нужна. Потом он вернулся к себе, прошел в фотолабораторию, освещенную тусклым красным фонарем. Стены Эрих предусмотрительно обклеил фотографиями красоток, переснятых с трофейных французских журналов. На полках стояли банки с химикатами, лежали коробки с фотографической бумагой. В одной из них хранились пленки, за один кадрик которых Эриха могли бы сразу отправить на виселицу. На пленках были засняты почти все самолеты, какими располагали гитлеровские люфтваффе. Эти снимки Эрих хотел любой ценой переслать тем, кто сражается с Гитлером. О них он рассказывал в Берлине Перро, но тот ответил, что пока нет канала, по которому они могли бы попасть по назначению.

В верхнем углу лаборатории отклеились обои, и Эрих туда засунул пакет с негативами — в случае обыска полицейские вряд ли обратят внимание на обои.

Другие сведения, раздобытые Эрихом, надо бы передать по радио. Но у него не было рации, а без рации Эрих был нем.

Трижды прозвенел звонок. Второй сигнал прозвучал чуть длиннее первого и третьего. Условный знак Ютты. Эрих открыл дверь и вывесил табличку о том, что ателье закрыто на обед.

Ютта тоже была встревожена сообщением о начале войны с Россией, победными сводками первых часов русской кампании. Радиорепортеры уже успели побывать в танковых и воздушных армиях, в частях, ведущих бои с пограничными войсками, теперь громогласно вещали о близком поражении Красной Армии.

— Все это чушь! — сказал Эрих и прошел из угла в угол. — Русских им не победить.

Эрих остановился напротив Ютты:

— Ты помнишь сказку о Рюбецале?

— Которую рассказывал дядюшка Клаус? — растерянно прошептала Ютта последние слова пароля.

— Сегодня день памяти дядюшки Клауса.

— Ты... Март?

— Всего лишь связной Марта. Так мне приказал Перро.

— Его здесь нет?

— Не знаю. Может быть, есть, может, нет. Но о нем знать тебе пока не следует. Всю работу ты будешь вести через меня. Понятно?

Ютта кивнула головой. Из-под опущенных ресниц она наблюдала за шагающим из угла в угол Эрихом. Тот морщил лоб и ерошил седые волосы, как всегда, когда сердился. Она сидела перед ним смущенная, как школьница. И как школьница теребила подол широкой клетчатой юбки. Когда отца увезли штурмовики, Ютта жила сначала у тетки в Берлине. А потом перешла на нелегальное положение. Но скоро ее выследили и посадили в концлагерь. Оттуда удалось бежать. Друзья достали ей новые документы, познакомили с «дядей» и велели работать в Аугсбурге. Потом ее свели с человеком, который назвался Перро. Он устроил Ютту в рекламное бюро. Здесь она позировала, снималась с военными, помогала хозяину в фотолаборатории.

Часто в бюро заходила Эрика Зандлер. Она любила щелкать, а проявлять, закреплять, печатать — терпения не хватало. Да и портить руки фрейлейн Зандлер не хотелось. Сначала Ютта приходила к ней помогать печатать фотографии, а потом Эрика уговорила отца взять Ютту в дом секретаршей, а вернее — горничной. На нее легли все заботы по дому.

Иногда профессор просил се попечатать на машинке, иногда диктовал.

— Место у тебя пока надежное, — сказал Эрих. — И ты хорошо держишься, Ютта. Но когда все складывается слишком удачно, жди удара. Ты сидишь слишком близко от пекла, чтоб тобой не заинтересовались черти. Вот это и плохо. Допустим, Зейц рано или поздно захочет разобраться в твоем прошлом. Ты-то свою биографию знаешь?

— Я не девочка, — обиделась Ютта.

— Подожди. Не красней. А тетя Марта? Дядя Клаус? Кто они?

— Тетя Марта и правда живет в Берлине. Только я не пишу ей. А дядя Клаус действительно умер прошлым летом.

— С тетей надо увидеться как можно скорее и начать настоящую переписку. Ясно?

— Да.

— С тобой я буду теперь встречаться у Зандлера. Постараюсь сделать так, чтобы мои визиты выглядели естественно. Дом Зандлера нам нужен еще и потому, что сам он вне всяких подозрений. Перепроверен трижды три раза. Да и вообще весь как на ладони. Рацию у профессора искать не будут.

— Рацию?

— Да, Ютта, теперь нам нужна рация. Без нее мы ничего не значим. Даже ту информацию, которую имеем, не можем передать. Прежняя, кажется, вышла из строя?

— Я ничего не могла с ней поделать.

— Да и не только ты. Рации были ненадежны, слишком капризны. Вот и очутились мы, как робинзоны, в этом море войны. Код есть, рации нет.

— Мне кажется, радиостанцию добыть можно, — не совсем уверенно проговорила Ютта.

— Кто поможет? Уж не Зейц ли? Если у тебя есть план, скажи о нем. Только ничего не предпринимай одна. Таков приказ Перро.

— Пока у меня нет никакого плана, — ответила Ютта. — Но у меня есть человек, который мог бы стать нам полезным. Ты с ним познакомишься. Он частенько заглядывает в пивную «Фелина». Это Карл Гехорсман. Механик на аэродроме Зандлера.

— Хорошо, попробую приглядеться к Гехорсману, — сказал Эрих, выслушав Ютту.

Эрих не знал Марта. Перро лишь сказал, что он объявится, когда ему потребуется помощь. Одновременно он просил подыскать надежный почтовый ящик для связи Эриха с Мартом.

3

В баре пахнет тушеной капустой, кислым пивом, табачным дымом и дешевыми духами. Визжит радиола. Танцуют солдаты из батальона обслуживания и охраны. Их подружки в коротких юбках клеш энергично работают локтями.

Карл Гехорсман медленно тянет вино.

— Почему эти парни остались в тылу, а мои все до единого сразу попали на Восточный фронт? — спрашивает он Эриха.

— И эти там скоро будут, — говорит Эрих, опираясь на трость. — Гитлеру надо много солдат, но все равно им Россию не перемолоть.

— Черт возьми! Почему ты думаешь, что победят русские, а не мы?

— Если и победят фашисты, ты все равно проиграешь.

Гехорсман молчит. Эриху кажется, что он видит, как в большой рыжей голове Карла ворочаются мозги.

— Пожалуй, проиграю, — наконец соглашается Гехорсман.

За несколько встреч Эрих близко сошелся с механиком. Теперь он говорит с ним напрямик. Гехорсман — простой рабочий. Он не из тех, кто выдаст. И все же Эрих не может просить Карла помочь достать рацию. Карл еще не готов для этого. Он откажется. Его надо поставить в такие условия, когда он будет вынужден согласиться, чтобы помочь.

Гехорсман из внутреннего кармана френча достал фотографии сыновей и разложил их веером:

— Ты хорошо переснял их, Эрих. Они как живые... И уже далеко.

— А ты не боишься потерять их... совсем?

— Потерять?.. Как потерять? — Глаза у Карла округлились от негодования. — Ради них я лез в самое пекло, шнырял по свету за лишним пфеннигом, чтобы только прокормить. Чуть не залез в петлю, когда у нас был кризис... Смешно ты говоришь — «потерять...»

— Но теперь они принадлежат фюреру. А фюрер говорит: «Я с легким сердцем и твердой душой посылаю молодежь на смерть, когда этого требует Германия!»

Гехорсман в сердцах хлопнул ладонью по столу:

— В первую очередь, они принадлежат мне! С фюрером мы не знакомы... Но я хочу, чтобы ребята нашли в России кусок хлеба. Когда-нибудь и у них будут семьи и дети... И им не придется ломать горб, как ломал их отец.

— Дай-то бог, чтобы ребята уцелели, — помолчав, проговорил Эрих, — кровь-то у них все же твоя... рабочая.

Гехорсман довольно улыбнулся:

— Вот это верно. Моя кровь.

Он поднял кружку и отпил добрый глоток.

— Я видел, к вам сел транспортник... Прилетел кто? — безразлично спросил Эрих.

— На ремонт пригнали. Ребята загнали машину к самому лесу и разобрали по косточкам.

4

Зейцу удалось потушить пожар, который мог бы разгореться из-за пропажи радиостанции с транспортного самолета «Юнкерс-52», который ремонтировался в мастерских Лехфельда. Весть об этом непременно дошла бы до Берлина, и тогда оберштурмфюреру не сносить головы. Во всяком случае, его положение сильно бы пошатнулось. К счастью, удалось дело замять. Это было на руку также инженеру снабжения и самому Зандлеру. Они даже верить не хотели в существование какой-то «красной» организации. Но Зейц понял — не в игрушки же кто-то собирался играть с мощной радиостанцией! Может быть, она понадобилась агенту англичан, а может, и русских?

Трехмоторный транспортный самолет «Ю-52» стоял в дальнем углу аэродрома, недалеко от небольшого орешника. Ночью этот участок тщательно освещался, и двое часовых не могли не заметить похитителя. Радиостанция и часть приборов лежали под левой плоскостью самолета на листах дюраля и были накрыты брезентом.

Когда механики кончили устанавливать переборки отсека бортрадиста, они подняли брезент и увидели, что радиостанции нет.

Зейц стал опрашивать всех, кто так или иначе был связан с ремонтом «Ю-52» или кто находился на аэродроме в рабочие часы.

Он заинтересовался Гехорсманом.

Гехорсман злорадно захохотал, выпучив синие глаза с белесыми ресницами:

— Вы думаете, что Карл Гехорсман способен на воровство? Вы очень ошибаетесь! Карл Гехорсман всю свою жизнь работал и только вот этими руками добывал деньги, господин Зейц.

Понемногу распутывая, казалось бы, безнадежное дело, Зейц пришел к выводу, что рация была похищена в полдень, когда механики уходили на обед, а посты часовых на день вообще снимались. Похититель, видно, хорошо знал эти порядки. Он проник к аэродрому через лес, прополз по густой траве к транспортному «юнкерсу» и взял радиостанцию. «Это был кто-то посторонний, — решил Зейц, — кто же? Дорого бы я заплатил тому, кто сработал так чисто. Он, наверное, не нужен сам себе так, как нужен мне...»

5

В доме тихо и пусто. Профессор остался в Аугсбурге. Эрика уехала в Мюнхен. Ютта осторожно прошла к себе в комнату. Поставила чемодан и буквально упала на диван. Руки от тяжести чемодана болели, ныла спина. Медленно, метр за метром, она обследовала квартиру. Ну что же, все ясно.

Передатчик удобнее всего разместить в нише за комодом. Антенну надо протянуть под обоями и через дымоход камина вывести на крышу.

В чемодане все детали передатчика и приемника были аккуратно обернуты в бумагу. Эрих потрудился.

В три часа ночи Ютта надела наушники и включила передатчик. Тихо засветились красноватые огоньки лампочек, потрескивая, заработали выпрямители. Худенькая, прозрачная рука легла на телеграфный ключ и отстучала адрес. Это были просто кодовые числа и буквы. Но тот, кто в этот момент дежурил у приемника, настроенного на единственную, известную только двум радистам волну, понял, что эти обыкновенные числа и буквы обращены к нему. Он быстро отстучал ответ — готов перейти на прием.

Стремительные точки — тире полетели в эфир, побеждая пространство, расчищая себе дорогу через хаос чужих звуков и волн.

«От Марта Директору. Выхожу на связь. Мессершмитт усиленно работает над созданием реактивных самолетов.

Основные бомбардировщики люфтваффе: «Хейнкель-113» и «Юнкерс-88». Соответственно данные... После налета дальних бомбардировщиков на Берлин вводится световая маскировка. Ложные огни сооружаются в 30 километрах северо-восточней. Жду указаний. Март».

6

Эвальд фон Регенбах долго стоял, посвистывая, у карты Европы, истыканной флажками свернутых и развернутых фронтов. Флажки подбирались к правому краю карты. Он достал сводку, переколол несколько булавок. Одна воткнулась в черный кружочек, наименованный Смоленском. Ниточкой Эви смерил расстояние до Москвы. Засвистел погромче. На этот раз марш из «Гибели богов».

В дверь позвонил Коссовски.

У Коссовски лихорадочно горели глаза, на лбу выступила испарина. Когда капитан вытирал лоб тыльной стороной ладони, красный шрам на виске напрягался, как стрела в арбалете.

— Вы больны, Зигфрид, и перегружаете себя работой. Так нельзя. Посидите дома, — сказал Регенбах.

— В такое время? Мы на пороге величайших событий.

— У вас жар, Зигфрид. Вы на пороге госпиталя. Поверьте, фельдмаршал фон Бок возьмет Москву и без вас.

— Я прошу оставить меня на службе.

Коссовски вызывающе стоял по стойке «смирно». Регенбах подошел к нему, подвел к креслу, усадил.

— Как хотите. Тогда у меня есть для вас небольшой подарок. Маленькая, очень маленькая подпольная радиостанция. В Аугсбурге. Аугсбург ведь по вашей части? Коньяк у Мессершмитта пьете? Отрабатывайте.

Регенбах достал из сейфа бутылку, налил две рюмки, пододвинул одну Коссовски. Тот выпил залпом. Регенбах лишь пригубил:

— Я только что от Геринга. Он собирал нас по поводу «Красного оркестра». Гитлер в ярости. Требует самых экстренных мер. От функабвера докладывал генерал Тиле. В августе они засекли еще полтора десятка передатчиков. В том числе в Аугсбурге. Но основные центры передач — Берлин и Брюссель. Поэтому на периферию мониторов не дадут. Искать придется вслепую. СД отдал распоряжение искать по своим каналам. Но вам придется подключиться. Во всяком случае, рапорт с нашими соображениями надо представить немедленно. Есть вопросы?

— Выявлен характер сообщений?

— Ни черта они не выявили. Всю техническую документацию получите у капитана Флике из функабвера. Еще что?

— Больше вопросов не имею.

— А у меня есть один. Этот Зейц, эсесовец, вы ведь, кажется, с ним работали?

— Да, в Испании.

— Вот-вот. Так что он там делал?

— Это было не очень опрятное задание. Не хочется вспоминать. Поверьте, я его касался только боком.

— Не чистоплюйствуйте.

— Зейцу было поручено организовать контрабандный вывоз валюты.

— Да, хорошенькое дельце. И он преуспел?

— Сначала у него не ладилось. Чуть было не влип в историю. Но выпутался. Ему удалось отправить в Германию довольно крупную сумму,

— Через вас?

— Через меня.

— Вам не кажется подозрительным, что этот Вайдеман снова работает с Зейцем?

— Вайдеман — безусловно порядочный парень.

— Редкая характеристика в ваших устах. Ну, все.

 

НЕБО СТАЛЬНОГО ЦВЕТА

1

«От Марта Директору. Мессершмитт модифицирует свой основной истребитель. Новое обозначение «Ме-109Ф». Увеличены мощность двигателя, скорость, броневая защита. В ближайшее время в серию запускается поршневой истребитель «Фокке-Вульф-190» с двигателем воздушного охлаждения, В первых сериях для секретности предусмотрена мина, уничтожающая самолет при аварийной ситуации. Для «Ме-262» поступили турбореактивные двигатели «БМВ-109-003» и «Юнкерс-Юмо-109-004», развивающие тягу до тысячи килограммов. Испытания назначены на конец ноября. Март».

Ютта откинулась в кресле, прислушалась. Все тихо. Она убрала рацию, подошла к туалетному столику, показала язык своему испуганному отражению. «Чего трусишь, худышка? Все в порядке, выигран еще один бой».

2

24 ноября 1941 года, как и всегда в начале седьмого, капитан Альберт Вайдеман подъехал на своем «оппеле» к небольшому, укрытому за высоким железным забором особняку на Максимиллианштрассе. Как всегда, преодолев мальчишеское желание перепрыгнуть через перила подъезда, он степенно поднялся по ступенькам и постучал пузатым молоточком в гулкую дверь. Он живо представил себе, как сейчас возникнет перед ним лукавое личико Ютты, как она примет у него фуражку и скажет при этом: «Капитан, я вижу у вас еще семь седых волосков». А он ответит: «Выходит, всего сто восемьдесят пять. Я не сбился? Еще каких-нибудь три дня, и я получу обещанный поцелуй!» Эта игра, случайно начавшаяся с полгода назад, по-видимому, веселила обоих. Капитан «седел» все более быстрыми темпами.

Он постучал еще раз. Но за дверью было тихо. «Ютты нет, — подумал он разочарованно, — потащилась куда-нибудь с Эрикой. А профессор? Ведь он ждет меня».

Два раза в неделю профессор Зандлер знакомил своего главного испытателя с основами аэродинамики реактивного полета.

«Профессор наверху и не слышит, — догадался Вайдеман. — Нужно стучать громче».

Он со всего размаха хватил молотком по дубовым доскам.

— Ну и силища! Вам бы в кузницу, господин капитан, — раздался за его спиной насмешливый голос Ютты. Она стояла у подъезда, искала в сумочке ключ. — Вы уж простите меня, капитан. Бегала в аптеку. Фрейлейн Эрика у нас заболела. Второй день ревет.

— Что же так взволновало бедняжку? Выравнивание фронта под Москвой? Или смерть генерала Удета? Его уже похоронили.

— Неужели вы так недогадливы? Ведь вместе с Удетом разбился Пихт! А Эрика влюбилась в него с первого взгляда.

— О, это большое несчастье! — насмешливо покачал головой Вайдеман. — Но откуда у вас такие сведения? В официальном бюллетене о смерти Пихта нет ни слова.

— Он же обязан сопровождать генерала...

— Ему сейчас не до любви, поверьте. Можете успокоить фрейлейн Эрику. Я думаю, что Пихт жив.

— Он не разбился вместе с генералом?

— Никто вообще не разбивался. Удет покончил с собой. Пустил себе пулю в лоб в своей спальне.

— Ой! Пойду обрадую Эрику!

— Самоубийство национального героя — сомнительный повод для радости, фрейлейн Ютта. Я буду вынужден обратить на вас внимание господина оберштурмфюрера Зейца.

— А он уже обратил на меня внимание, господин капитан! Вот так! — Ютта сделала книксен и побежала наверх.

Вайдеман огляделся. Прямо на него уставился с обтянутого черным муаром портрета бывший генерал-директор люфтваффе Эрнст Удет. «А ведь этот снимок Эрика сделала всего полгода назад», — вспомнил он.

— Альберт, вы пришли? Поднимайтесь сюда! — крикнул Зандлер

На лестнице Вайдеман столкнулся с Эрикой,

— Альберт, это правда?

«Счастливчик Пихт, — искренне позавидовал он. — С ума сходит девчонка».

— Всю правду знает один бог. — Вайдеман помедлил. — И, конечно, сам господин лейтенант.

— Он не ранен? — В интонации, с которой Эрика произнесла эту фразу, прозвучала готовность немедленно отдать последнюю каплю крови ради спасения умирающего героя.

— Я не имел чести видеть господина лейтенанта последний месяц. Все, что я видел, так это его «фольксваген». Час назад он стоял у подъезда особняка Мессершмитта.

«Сколько же во мне злорадства, — подумал Вайдеман. — Ишь как ее корежит. А чего я от нее хочу?»

— Я думаю, что сломленный горем Пауль приехал к нашему уважаемому шефу, чтобы попроситься у него на фронт.

— Как вы странно шутите, Альберт. Ведь вы его друг.

— Больше чем друг. Я обязан ему жизнью.

Вайдеман щелкнул каблуками. Но Эрика вцепилась в него.

— О, правда? Расскажите, как это было.

— Меня ждет профессор.

— Папа подождет. Пойдемте ко мне. Когда это было и где?

— Это было в Испании...

Будуар Эрики являл собой смешение вкусов. Вышивки, сделанные по рисункам тщедушных девиц эпохи Семилетней войны, соседствовали с элегантными моделями самолетов. Рядом с дорогой копией картины Кристофа Амбергера висела мишень. Десять дырок собрались кучкой чуть левее десятки.

— Это моя лучшая серия, — сказала с гордостью Эрика. — Я тренируюсь три раза в неделю в тире Зибентишгартена.

Она зашла за голубую шелковую ширму. Горбатые аисты строго глядели на Вайдемана, как бы взывая его к добропорядочности. Он отвернулся и увидел в зеркало, как аисты благосклонно закивали тощими шеями. Голубой шелк волновался.

— Я слушаю, Альберт, Вы сказали, что Пауль спас вас в Испании. Он мог погибнуть?

— Все мы там могли погибнуть, — нехотя буркнул Вайдеман. — А спас он меня, выполняя свой воинский долг. Республиканцы нас зажали в тиски, один их самолет вцепился в мой хвост. Но Пауль отогнал его и вытащил меня из беды.

— Видите, он настоящий герой! Вы подружились с ним в Испании?

— Нет, раньше, в Швеции.

— Как интересно! А что вы делали там?

— Об этом вам лучше расскажет господин лейтенант. Он любит рассказывать дамам о своих шведских похождениях. Вот, легок на помине. Кажется, я слышу внизу его голос.

— О, Альберт, идите же к нему! Подождите! Скажите, я сейчас выйду.

Эрика высунулась из-за ширмы, потупила глаза, открыла их с виноватой улыбкой, но затем сдержанно произнесла:

— Альберт, я уверена в вашей скромности.

Пихт, как полчаса назад Вайдеман, стоял, задрав голову перед портретом Удета, выдерживая его мертвый взгляд.

— У вас в доме еще остался черный креп? — повернулся он к Ютте.

— Да.

— Вчера, Альберт, в Бреслау разбился Вернер Мельдерс. Он летел с фронта на похороны. Его сбили свои же зенитчики.

Оба летчика и Ютта молча перевели взгляд на портрет Мельдерса. Широкоплечий, широколицый полковник Мельдерс улыбался снимавшей его Эрике.

— Мельдерс командовал всеми истребителями легиона «Кондор» в Испании, Ютта. Мы с Паулем выросли под его крылом.

— Я принесу креп, — сказала Ютта.

Оставшись вдвоем, они испытующе оглядели друг друга.

— Ну и гусь, — сказал Пихт. — Прижился?

— Ты с похорон? — спросил Вайдеман. — Как это выглядело?

— Пышно и противно. Самую проникновенную речь произнес Мильх. Его записывали на радио. Геринг не выступал.

— Ну, а что говорят?

— Кессельринг довольно громко назвал Удета дезертиром. Генерал Штумпф утверждает, что он давно замечал симптомы сумасшествия. Но многие подавлены. Йошоннек, начальник штаба люфтваффе, сказал мне: «Теперь я его понял».

— Его убила Москва?

— Москва его доконала. Русские начали ломать нашим авиаторам хребет, и Удет не мог вырвать самолеты для Западного фронта... Поэтому он много пил. И не мог влиять на события. Со стороны все выглядит намного мрачнее. Он не увидел выхода в будущем и обвинил себя за прошлое. В конце концов, эта смерть оказалась для многих выгодной. Виновник наказан собственной рукой. Он обелил других перед фюрером.

— Что станет с тобой? Ты был у Геринга?

— Да, я передал ему бумаги Удета, последнее письмо. Он налился кровью, когда читал. Но ко мне отнесся благосклонно. Сказал: «Кажется, вы говорили, и не раз, что на почве алкоголя у генерала наблюдается помутнение разума?» Я подтвердил. Он приказал мне представить обстоятельный доклад экспертам. Вчера он подозвал меня, сказал, что понимает мою скорбь, поздравил с капитанскими кубиками на погонах и разрешил взять месячный отпуск для поправки здоровья. Кстати, Геринг распорядился, чтобы никто, кроме гробовщика, не видел лица Удета...

— И ты сразу кинулся к Мессершмитту?

— С чего ты взял?

— Ты заезжал сегодня к Вилли?

Пихт расхохотался.

— Альберт! Контрразведка по тебе плачет. Я завез его секретарше посылку из Берлина. А уж если говорить серьезно, я попросился к нему в отряд воздушного обеспечения...

В это время дверь кабинета открылась, и вышел профессор Зандлер.

— Добрый вечер, профессор! У вас цветущий вид, — проговорил Пихт.

— Добрый вечер, господин Пихт. Сочувствую вашему горю. Это потеря для всех нас. Я очень ценил генерал-директора...

— Мне казалось, профессор, что генерал-директор не очень одобрял избранное вами направление работы. Не так ли?

— Его оценка менялась. Господин главный конструктор говорил мне, что генерал Удет очень внимательно прислушивался к его доводам в защиту реактивной тяги. Да и здесь, в этом доме, генерал проявил большую заинтересованность в моих исследованиях. Я не сомневаюсь...

— Конечно, вам, господин профессор, лучше меня известна точка зрения покойного генерала. Но разве для вас секрет, что после посещения Удетом Аугсбурга и Лехфельда министерство еще раз потребовало категорического исполнения приказа Гитлера о восемнадцатимесячной гарантии начала серийного производства?

— Сегодня мы можем дать такую гарантию.

— Как! Ваш «Альбатрос» уже летает?

— Он взлетит завтра, — сухо сказал Зандлер. — Извините, господин Пихт, мне очень нужен господин капитан. Альберт, я вас жду.

«Старый козел начал взбрыкивать, — подумал Пихт. — Неужели дело идет на лад?»

Он окликнул Вайдемана:

— Альберт! Ты и вправду собрался завтра подняться на зандлеровской метле?

— Ну да!

— Держу пари, что завтра тебе не удастся оторваться от земли.

— Ящик коньяка!

— И ты навсегда откажешься от всей этой затеи? Поверь, она пахнет гробом.

— Нет, не откажусь. Отвечу тоже коньяком. Так что завтра в любом случае перепьемся. С вашего разрешения, фрейлейн, — сказал Вайдеман, уступая дорогу Эрике.

— Вы живы, лейтенант? — спросила Эрика сияя.

— Извини, уже капитан, — поправил ее Пихт. — Я не мог умереть, не оставив после себя вдовы. Строгий немецкий бог не простил бы мне подобного легкомыслия в исполнении столь важной национальной задачи. Здравствуй, Элли! Я привез тебе любимые тобой «Шанель».

3

Утром слегка подморозило. Вчерашний ветер нагнал на взлетную полосу опавший лист. Механики расчехлили самолет задолго до рассвета и начали предполетный осмотр двигателей.

Поеживаясь, Карл Гехорсман регулировал клапаны подачи топлива и думал об Эрихе Хайдте, дяде Ютты.

«Что заставляет парня рисковать? Сидел бы в своем ателье и копил марки, если уж ногу покалечил. Может, Гитлер и правда победит, тогда немцы получат в России большие наделы и заживут лучше. Почти каждый верит в это. Может, и я заведу себе хозяйство. Ха-ха! «Образцовое хозяйство Карла Гехорсмана с сыновьями».

Гехорсман покрутил головой, представив себя в необычной роли.

Карл работал в 1925 году в России, обслуживал самолеты Юнкерса, летающие по договору с Добролетом на почтовых линиях. Он ничего не имел против русских и чувствовал, что русские сумеют постоять за себя.

«Только ребятишек жалко. Написать бы им, чтобы они сматывались из России, пока целы».

Налив в ведро бензина, Гехорсман вымыл руки и отступил назад, любуясь серебристым «Альбатросом». Истребитель каждой своей линией был устремлен вперед.

«А если такой самолет пойдет в серию, он натворит дел», — вдруг подумал он.

 

АБВЕР ПОДНИМАЕТ ТРЕВОГУ

1

Капитан функабвера Вернер Флике удовлетворенно хмыкнул. Наконец-то! Операция, ради которой он уже третий месяц сидит в Брюсселе, близится к концу. Почти все это время он провел у распределительных щитов подстанции Эттербеека, одного из пригородов бельгийской столицы. Терпения у него хватило, и вот награда.

Когда, еще летом, выяснилось, что наиболее мощная подпольная радиостанция, передающая на Восток, находится в Брюсселе, сюда прибыл целый отряд мониторов-радиопеленгаторов. Но они засекли район лишь приблизительно: где-то в Эттербееке. И тогда Флике засел на подстанции. Начиналась передача, и он последовательно выключал дом за домом, квартал за кварталом, улицу за улицей. И вот сегодня, 13 декабря, удача. Выключен очередной рубильник, и морзянка исчезла. Неизвестная станция смолкла.

Впрочем, уже известная. Адрес точный: одна из трех двухэтажных вилл на Рю де Аттребэте.

Флике включил рубильник. Сейчас в комнате, где ведет передачу таинственный радист, снова зажегся свет, радист выругался и положил руку на ключ. Да, в наушниках снова затрещала морзянка. Флике посмотрел на часы: 23.15.

В 23.20 два взвода СС выгрузились из машин. Солдаты натянули на сапоги носки, неслышно окружили три виллы.

В 23.30 благонамеренные жильцы вилл на Рю де Аттребэте были разбужены одиночными выстрелами.

В 23.32 их сон был окончательно нарушен длинной автоматной очередью.

В 23.33 глухой взрыв заставил их выскочить из кроватей и осторожно подойти к широким, до блеска вымытым окнам...

Но больше уже ничто не нарушало пригородную тишину. Поругав беспокойных немцев, потревоженные владельцы вилл вернулись к приятным сновидениям.

В 23.45 командир роты СС докладывал капитану Флике: «Их было трое: двое мужчин и девушка. Живыми взять не удалось. В камине найдены обгоревшие страницы трех книг на французском языке».

«Маловато, — подумал Флике. — Придется завтра продолжить обыск».

На другой день эсэсовцы задержали пожилого бельгийца, постучавшегося в дверь виллы. Он оказался скупщиком кроличьих шкурок, и его отпустили после допроса.

Поздно вечером 14 декабря Перро принял радиограмму Центра: «От Директора Перро. По сообщению Кента вчера разгромлена брюссельская радиостанция. Возможно, захвачен шифр. Переходите на третью запасную систему. Чаще меняйте место передач и время сеансов. Директор».

Такую же радиограмму в этот день получила в Лехфельде Ютта Хайдте.

2

Каждый раз, переступая порог «лисьей норы», полковник Лахузен, начальник II отдела абвера, перебирал в уме английские поговорки. Старый лис адмирал Канарис считал себя знатоком английского народного языка и любил, когда подчиненные предоставляли ему возможность проявить свои знания.

Адмирал стоял у окна, вертел в руках знаменитую бронзовую статуэтку трех обезьянок. Одна держала лапу у глаз, как бы смотря вдаль, другая приложила ладонь к уху, третья предостерегающе поднесла палец к губам.

— Я всегда считал эту вещицу символом абвера — все видеть, все слышать и молчать. Не так ли? — спросил адмирал.

Он поставил статуэтку на стол.

— Садитесь, полковник. Вы слышали, чтобы обезьяны перебегали в чужие стаи? Не слышали?

Лахузен посмотрел через голову адмирала. На стене висела японская гравюра — беснующийся дьявол. Рядом две фотографии: генерал Франко (в верхнем углу размашистая дарственная подпись) и злющая собачонка — любимица адмирала такса Зеппль.

— Полковник, вы, конечно, слышали, что дешифровальный отдел сумел раскодировать значительное количество радиограмм, посланных агентами большевиков с начала войны до 13 декабря. К сожалению, затем они сменили код, и пока ни одной новой станции не захвачено. Судя по радиограммам, против нас действует не одна, а десятки подпольных организаций, или, что менее вероятно, одна организация с многочисленными филиалами. Анализ передаваемой информации показывает, что советская разведка имеет доступ к самым жизненным центрам империи. Ее достоянием становятся сведения и решения, известные весьма узкому кругу лиц. Общая ответственность за ликвидацию этой угрозы возложена фюрером на Гейдриха. Но...

Адмирал потер руки.

— Но и мы не можем остаться в стороне. Тем более, что здесь затронута честь мундира. В списке людей, неоднократно имевших доступ к переданной информации, есть двое сотрудников отдела контрразведки люфтваффе.

— Кто же?

— Майор фон Регенбах и капитан Коссовски.

— Это невозможно.

— Вы хотите за них поручиться?

Полковника передернуло.

— Я сказал, что не верю своим ушам. Эвальд фон Регенбах...

— У нас нет стопроцентной уверенности в предательстве кого-то из них, но факты... Факты весьма уличающие. Во всяком случае, нам надлежит разобраться в этом деле раньше, чем спохватятся молодчики Гейдриха.

— Вы поручаете мне установить слежку за обоими?..

— Слежка не помешает. Но одной слежки мало... Впрочем, имеем ли мы право вмешиваться в дела, относящиеся к санкции контрразведки люфтваффе?.. Пусть они сами расхлебывают эту кашу.

— Как! Вы хотите...

— Вот именно, полковник. Вы очень догадливы последнее время. Пожалуй, я смогу рекомендовать вас в качестве моего преемника.

— О, господин адмирал...

Лахузен приподнялся со стула.

— Сидите. Вернемся к нашим обезьянкам. Я вас слушаю.

— Вы предлагаете, чтобы они «cook their own goose?» — Лахузен припомнил старую английскую пословицу.

— Совершенно точно, полковник. Пусть они сами изжарят своего гуся. Побеседуйте с ними на досуге. По-видимому, именно среди них нам следует искать русского агента, подписывающего свои донесения именем «Перро». Вы знаете, кто такой Перро?

— Французский сочинитель сказок. Красная Шапочка и Серый волк.

— Вот именно. Сказку вам придется переделать. Серый волк съедает Красную Шапочку, и никакие охотники ей не помогут.

У Канариса дрогнули уголки рта, и Лахузен позволил себе рассмеяться.

— Еще один момент, Козловски...

— Коссовски, господин адмирал.

— Да, Коссовски... В сферу его деятельности входит общий надзор за обеспечением секретности работ фирмы «Мессершмитт-АГ». Так вот, как свидетельствуют эти радиограммы — вы прочтете их, полковник, — в Аугсбурге действует весьма энергичная группа русских разведчиков во главе с каким-то Мартом. Он буквально засыпал Москву технической документацией. А вы ведь знаете, чем занимается сейчас Мессершмитт.

— Так точно. Секретным оружием,

— Увы, давно не секретным...

— Значит, Коссовски...

— Коссовски, как и вы пять минут назад, ничего не знал о существовании Марта. По службе, конечно, по службе. По службе он узнает об этом завтра. От вас, полковник. Ясно?

— Слушаюсь.

— Я думаю, он сам догадается направить в Аугсбург подразделение функабвера. Марта нужно унять.

Канарис наклонил голову, давая понять, что инструктаж закончен. Лахузен вышел. Вслед ему со стены корчил рожу черный японский дьявол.

3

Только через год Мессершмитт смог назначить новое испытание «Альбатроса».

Накануне Вайдеман зашел в ресторан «Хазе» и там встретил Пихта. Он выпил несколько рюмок и захмелел.

— Пожалуй, хватит, Альберт, — остановил его Пихт, — тебе ведь завтра лететь.

— Чепуха! «Альбатрос» взлетит у меня как стрекоза.

— Ну, тогда выпьем за то, чтобы ты завтра не сломал себе шею.

— Если признаться по совести, я все-таки боюсь этой машины, Пауль, — нахмурился Вайдеман и опустил голову. — Я не знаю, когда она начнет взбрыкивать. Я делал на ней подлеты. Треску много, а сил нет.

Пихт подлил вина в рюмки.

— Это я виноват, что впутал тебя в эту историю.

— Брось... Это все же лучше, чем сейчас на фронте. Здесь мой враг мой же самолет. Я не знаю, в какой момент он подставит подножку.

Вайдеман уже опьянел и начинал повторяться. Вдруг Пихт заметил Гехорсмана, который решительно пробирался через толпу танцующих к их столику. Добравшись, наконец, до цели, он возмущенно засопел:

— Господа, завтра полеты, а вы... как последние скоты.

— Пошел вон, рыжий пес! — закричал Вайдеман.

— Как вас развезло! А ну вставайте!

Огромными руками, как клешнями, Гехорсман обхватил Вайдемана и потащил к выходу. Пихт отворил дверцу «фольксвагена». Гехорсман приложил ко лбу Вайдемана платок и вылил ему на голову остатки сельтерской. Вайдеман пьяно всхлипнул:

— Милый рыжий песик, ты всегда шел со мной рядом... Испания, Польша... Господи, я никогда не мог пожаловаться на мою машину. Я знал ее каждую косточку. Ты истинный немецкий мастер. Такие вот руки, — Вайдеман попытался схватить руку Гехорсмана, — всегда умели держать молот и винтовку... Дай я тебя поцелую, рыженькая моя собачка...

— Хватит лизаться, я не девка, а отец семерых детей, — легонько отталкивая Вайдемана, ворчал Гехорсман.

— А где они?

— На русском фронте.

— Дай мне еще выпить за твоих солдат, Карл.

— Э, нет. Я провожусь с вами всю ночь, но к утру сделаю трезвыми, как стеклышко.

4

...День 18 июля выдался на редкость солнечным. Проводить испытания приехал из Аугсбурга сам Мессершмитт.

Все было проверено и перепроверено, но инженеры и механики не могли уйти от самолета по той причине, что вложили в истребитель слишком много своего труда. Зандлер решил для испытаний выделить самолет наблюдения, обычный «мессершмитт». Сопровождать Вайдемана вызвался Пихт.

Мессершмитт оглядел пилотов с явным удовольствием:

— Как вам нравится работать у меня, господа?

— Благодарим, господин конструктор, — ответил Вайдеман.

— Вы, Вайдеман, по расчетам, очевидно, взлетите вот здесь. — Мессершмитт топнул ногой по бетонке. — По расчетам... Но, к несчастью, иногда бывает, что и мы, конструкторы, ошибаемся. Надеюсь, прошлой ошибки не повторится. Ребятишки Юнкерса сделали, кажется, неплохой мотор... Можете готовиться к полету.

— «К несчастью», «кажется», — проворчал Пихт, когда они с Вайдеманом отошли. — Не завидую тебе, Альберт. Когда-нибудь мне придется раскошеливаться на цветы к гробу лучшего друга...

— Прекрати! — оборвал Вайдеман, кривясь от головной боли. — Что-то я все хуже и хуже стал тебя понимать.

Пихт и сам почувствовал, что сказал не то.

— Нервы, наверное, сдают. Гибнут люди — сначала Удет, потом Мельдерс, потом...

— Прошу: давай перед этим полетом не будем говорить о смерти. Я ее, курносую ведьму, сам боюсь... Ну, рыжий дьявол, снаряжай! — крикнул, стараясь казаться беспечным, Вайдеман.

Карл Гехорсман помог ему надеть парашют и взобраться на крыло. Вайдеман с облегчением опустился на сиденье и осмотрел кабину. Все в порядке. На привычных местах замерли знакомые стрелки. Они оживут, когда загрохочут моторы. Впереди, сквозь прямоугольник броневого стекла, была хорошо видна бетонная полоса.

Вайдеман покосился на узкие, уходящие назад крылья. Далеко вперед из-под них высовывались круглые, сигарообразные двигатели. «Черт знает, что можно ждать от вас!» — подумал Вайдеман и устало провел рукой по лицу.

Сухо щелкнул переключатель рации.

— Я «Альбатрос», к полету готов, — пробубнил Вайдеман.

— Хорошо, «Альбатрос». Вы пристегнули ремни?

Необычная забота Мессершмитта в первое мгновение озадачила Вайдемана. «Покойнику всегда говорят ласковое». Он дотронулся до плеча и с удивлением обнаружил, что забыл застегнуть привязные ремни. Вайдеман торопливо нашел их, стянул концы. С лязгом металлические кольца вошли в гнезда и зацепились за зубья.

— Готов! — еще раз проговорил Вайдеман.

Гехорсман опустил фонарь и помахал пилоту,

Шум запущенных двигателей показался Вайдеману более глухим. Но тяга увеличивалась. «Альбатрос» качнулся на носовое колесо. «Придется брать ручку больше на себя», — подумал Вайдеман.

— Прошу взлет! — крикнул он.

— Взлет! — донеслось из наушников.

Турбины сорвались на вой. Самолет начал разбег. Вайдеман одним глазом покосился на указатель скорости. Стрелка уже перевалила за 150 километров в час. По расчетам, сейчас самолет должен оторваться от земли. Но по тому, как тяжело он приседал и выпрямлялся на швах бетонных плит, Вайдеман понял, что «Альбатрос» и на этот раз не взлетит. Он энергично потянул ручку на себя, стараясь увеличить угол атаки крыльев. Машина приподнялась, словно собираясь выстрелить в воздух. Поздно! Скоро конец полосы. Вайдеман рывком убрал тягу подачи топлива и нажал на тормоз основных шасси. Только сейчас он поблагодарил Мессершмитта за напоминание о привязных ремнях. Его бросило на приборную доску, ремни с хрустом впились в плечи...

К самолету, как всегда, первым подбежал Гехорсман. Он привычно выдернул Вайдемана из кабины и бережно опустил на землю.

— Вы ударились? Вам нехорошо? — пробормотал он. — Не нужно было пить вчера.

Вайдеман вдруг поднял на него налитые кровью глаза и с неожиданной силой ударил кованым ботинком по колену Гехорсмана. Старик скривился от острой боли. Его замызганная пилотка свалилась, болезненно вздрогнула рыжая с сединой голова. Карл медленно выпрямился. Удар показался ему таким несправедливым, что по глубоким, черным морщинам потекли слезы.

— За что? — прошептал побелевший Гехорсман.

Вайдеман отвернулся.

Подъехала машина Мессершмитта. Конструктор спрыгнул с подножки и подбежал к испытателю.

— Что случилось, капитан?

— Я не набрал нужной скорости. Машину все время тянуло на нос. Она не слушалась рулей.

— Понятно. — Мессершмитт выпрямился и посмотрел на Зандлера, который уже успел подъехать на санитарной машине.

— Что скажете вы, профессор?

— По-видимому, для самолета с носовым шасси мала взлетная площадка...

— Правильно. Но мне нужен солдатский самолет — простой в управлении и обслуживании, умеющий взлетать с самых малых фронтовых аэродромов.

— Необходимо сделать кое-какие расчеты.

— Делайте, профессор! Думайте, впрягайте своих инженеров, только быстрей, быстрей!

Мессершмитт сел в свою машину и пригласил Зандлера.

— И еще одно обстоятельство, — проговорил он, когда «мерседес» набрал ход. — Подумайте о замене Вайдемана. Психологическая травма... Вы знаете, что это такое, Иоганн?

— Весьма относительно.

— Это самое страшное для испытателя. Вайдеман дважды попадал в аварию. Дальше он будет бояться своей машины, потому что испугался ее еще до начала полета. Одиннадцатого августа я проведу еще один полет и назначу пилотом своего испытателя Франке.

5

У Эриха Хайдте уже давно зажила нога, но на людях он ходил, по совету Перро, тяжело опираясь на трость. По мере того как все глубже и глубже уводил его лес, он ускорял шаги. В том месте, где автострада описывала дугу, неподалеку от пивной «Добрый уют», на опушке рос старый дуб. Если тщательно обследовать потрескавшуюся, пепельно-серую кору, то опытный глаз заметил бы крохотную шляпку ржавого гвоздя. Стоит потянуть ее ногтем, и кусок коры отделится от ствола, открыв дупло.

Лес посветлел. Скоро будет опушка. Эрих огляделся и пошел медленней. По автостраде с шумом проносились машины, но здесь было тихо. Тяжелый, нагретый солнцем лес, приглаженный и вычищенный от листьев, безмолвствовал. Эрих опустил руку в дупло и извлек маленькую пластмассовую коробочку, обклеенную красной лентой. Между концами ленты оставался зазор. Эрих приложил спичку. Зазор скрылся. Значит, никто посторонний коробку не брал. Он натянул резиновые перчатки, которыми пользовался, проявляя снимки, и снял крышку. Записка была предельно краткой: «Сообщите Перро для Центра: «Испытания 11.08. Март».

«Придется ехать к Перро», — подумал Эрих.

С тех пор, как Эрих приехал в Лехфельд, с Перро он встречался дважды. В первый раз передал пленки с заснятыми боевыми самолетами люфтваффе. В другой — большое зашифрованное письмо и микропленку «Альбатроса» от Марта.

«Все-таки интересно было бы встретить Марта. Кто он такой? Как выглядит?» — подумал Эрих.

В эту же ночь он выехал последним поездом в Берлин.

6

В пять часов утра 11 августа 1942 года инженеры и техники стали готовить к полету новую модель «Альбатроса».

На этот раз «Альбатрос» испытывался в Рехлине — на имперском аэродроме. Мессершмитту не терпелось показать самолет высшим чинам люфтваффе, чтобы заручиться поддержкой и получить кредит на продолжение работ над своим реактивным чудом.

Генералы люфтваффе и Мессершмитт прошли на трибуну. Руководил полетом Зандлер.

— Вам надо поскорей забраться на высоту... От удачи сегодняшнего полета зависит вся наша работа, — сказал Зандлер пилоту Франке.

— Понимаю.

— А эта машина пока единственная, годная в полет! — почему-то разозлился Зандлер. — Идите одеваться!

Франке, обескураженный суровым тоном профессора, вышел.

В восемь утра Зандлеру доложили, что самолет и летчик к испытаниям готовы.

— Франке, включите рацию!

Красный свет маяка в конце взлетной полосы сменился на зеленый.

До Зандлера донесся мягкий, вибрирующий звук — заработал компрессор. Через минуту раздался громкий выхлоп. Из турбин вырвалось облако белого дыма и струи сине-алого пламени.

— Создаю давление, — передал Франке.

Инженеры и техники бросились к автомашинам, чтобы сопровождать самолет во время разбега и следить за работой турбин.

Истребитель с грохотом двинулся вперед. Вот машины отстали — он заметно прибавил скорость.

— Франке, дайте полную тягу! — закричал Зандлер в микрофон.

— Тяга полностью, — передал Франке.

— В конце полосы убирайте шасси!

«Альбатрос» тяжело повис над землей, вяло качнул крыльями. И вдруг в этот момент сильная белая вспышка кольнула глаза Зандлера. Через несколько секунд долетел грохот взрыва, стекла в диспетчерской со звоном рассыпались по полу.

Завыли сирены. Пожарные машины рванулись к месту катастрофы. «Альбатрос» горел, окутываясь черно-желтым пламенем.

— Франке! Франке! — тряс микрофон Зандлер, не отдавая отчета в том, что летчик уже погиб.

И когда понял это, то уткнулся в пульт управления и судорожно сжал виски.

В толпе генералов, которые молча расходились к своим машинам, понуро шел Мессершмитт. Главный конструктор понимал, что теперь ни поддержки, ни тем более кредитов он не получит.

7

Коссовски получил известие о рехлинской катастрофе в тот же день вечером. Он взял из сейфа папку с материалами об испытаниях «Ме-262». В первой тетради были записаны все аварии и катастрофы, которые произошли с тех пор, как Мессершмитт начал заниматься реактивной авиацией.

«Двигатели не развили тяги. Авария. Испытатель Вайдеман...

«Альбатрос» с добавочным поршневым мотором взлетел. Прогар сопла левой турбины. Испытатель Вайдеман... На высоте 40 метров обрезало правый двигатель. Испытатель Вайдеман... Взрыв мотора «Брамо» на испытательном стенде. Причина не выяснена... «Альбатрос» с носовым шасси не развил взлетной скорости. В конце полосы Вайдеман затормозил...»

И вот 11 августа взорвался весь самолет. Испытатель Франке погиб. О дне испытаний знали Зандлер, Вайдеман, сам Франке, Гехорсман и другой обслуживающий персонал.

«А таинственное исчезновение мощного передатчика с транспортного «Ю-52»? — подумал Коссовски.

В вечерние часы его мозг работал с завидной четкостью. Вайдеман, Вайдеман... Слишком прозрачно. Впрочем, нет. Если так настораживает Вайдеман — значит, не он. Чутье опытного контрразведчика восставало против Вайдемана. Кто же рекомендовал его в Лехфельд? Удет? Но Удет — это Пихт. Вайдеман — Пихт. Это Швеция, это Испания, Франция... И еще Зейц. И еще Гехорсман... Гехорсман — Зейц — Вайдеман — Пихт...

«Нужно немедленно выехать в Лехфельд. Кстати, проверю, чего добился Флике», — решил Коссовски и пошел к Регенбаху.

— Да-да, я уже знаю о катастрофе, — встретил его майор. — Расскажите, что же вы собираетесь делать?

Коссовски хотел отделаться общими фразами, но Регенбах вдруг потребовал рассказать обо всем самым подробнейшим образом. Он задавал вопрос за вопросом, и хотел этого или не хотел Коссовски, но ему пришлось изложить все подозрения, которые касались Вайдемана, Зейца, Пихта, Гехорсмана, инженеров, Зандлера.

— А Март, а радиостанция в Аугсбурге и Брюсселе? — сухо спросил Регенбах. — Мне кажется, ищейка пошла по другому следу.

— Можете на меня положиться, господин майор, — официальным тоном проговорил Коссовски.

Регенбах близко подошел к капитану и внимательно посмотрел ему в глаза.

— Вы хороший шахматист, Зигфрид? — задал он неожиданный вопрос.

— Играю немного.

— Тогда вы, конечно, знаете, что такое гамбит.

— Начало партии, когда один из противников жертвует пешку или фигуру ради быстрейшей организации атаки на короля.

— Совершенно верно. Слово «гамбит» происходит от итальянского выражения — «даре ил гамбетто» — подставить ножку. Так вот, Зигфрид, чтобы подставить ножку этому самому Марту, нам придется разыграть оригинальный гамбит.

— Чем же мы пожертвуем?

— Внезапностью.

Коссовски непонимающе поглядел на Регенбаха.

— Мы сообщим по каким-либо каналам всем подозреваемым важные государственные тайны. Разумеется, разные. И вполне правдоподобные. Если кто-то из них агент, он не сможет не воспользоваться радиостанцией в Аугсбурге. На это уйдет несколько дней, но мы не будем горячиться, будем просто ждать.

— Не ново, однако попробовать можно, — сказал Коссовски.

Дня два Коссовски составлял подробнейшие инструкции для лиц, участвующих в операции. Утром третьего дня перед Регенбахом он положил папку. На черном коленкоре была приклеена полоса бумаги с надписью: «Операция «Эмма».

 

ДЕНЬ КАТАСТРОФЫ

1

Ютта получила телеграмму из Берлина. Тетя просила достать очень ценное лекарство. Даже в столице его найти невозможно, а она так страдает от язвы желудка. Если лекарство будет, то пусть Ютта не посылает его, а подождет тетю. Она собирается навестить Эриха и Ютту в самые ближайшие дни.

Днем позже Эрих получил письмо от фронтового друга. Телеграмма Ютты давала совершенно новый, более сложный код к расшифровке письма. Невинная болтовня друга открывала тревожное сообщение Перро. Он написал о подозрениях Коссовски, о скором приезде капитана в Лехфельд, а также о том, что Марту будет подсунута в ближайшее время фальшивка якобы важного государственного значения. Пусть он ее не передает в Центр, а Ютта срочно отстучит ложную телеграмму такого содержания: необходимо обезвредить Коссовски, но не в Лехфельде или Аугсбурге, а где-то в Берлине. Возможно, следует Марту запросить из Центра группу обеспечения для проведения этой операции.

Эрих немедленно отправился к тайнику и вложил записку. На следующий день пластмассовая коробочка в дупле старого дуба была уже пуста.

2

В три ночи капитана функабвера Флике разбудил дежурный солдат. В районе западной окраины Лехфельда заработала подпольная радиостанция. Мониторы устремились туда, но на полдороге радист оборвал связь. Телеграмму он передал предельно короткую. Службе перехвата все же удалось ее принять. Как и ожидал Флике, она была закодирована. Опытный дешифровальщик определил, что агент воспользовался неизвестным кодом.

Флике передал телеграмму в различные дешифровальные отделы, в том числе и в «Форшунгсамт» люфтваффе.

Коссовски не на шутку взволновался. Ее содержание с головой выдаст таинственного Марта. В том, что агент попал в силки, им расставленные, Коссовски не сомневался. Операция «Эмма», несмотря на простоту и неоригинальность, по-видимому, сработала безукоризненно.

Об этом он доложил Регенбаху.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Регенбах. — Как только заполучу от дешифровальщиков настоящий текст, я немедленно вызову вас.

Коссовски пытался сесть за работу, но не мог сосредоточиться. В кабинете было солнечно и жарко. Он снял френч. Высокий, чуть сутуловатый, седой, среди серых казенных стен он казался чужим человеком. Но эти стены надежно оберегали его на протяжении многих лет. В эти стены он входил мучительно долго, прокладывая ступеньку за ступенькой в свирепых джунглях подозрительности, взаимной слежки и вероломства. Все это скрывалось, разумеется, за тщательно отрепетированным дружелюбием, простотой, даже фамильярностью подчиненных и начальников.

Коссовски был слишком умен и осторожен, он умел вовремя предупредить надвигающуюся опасность. Сейчас же он вдруг почувствовал, что она где-то рядом, но с какой стороны ее ждать, не знал.

Так прошел день. Сумерки накрыли город. Стало тише и прохладней. Где-то далеко прокатывался гром. Коссовски задернул черную штору, положил руку на включатель электрической лампочки, но света не зажег. Так и остался сидеть в своем жестком кресле.

Давно Коссовски не ощущал такого мерзкого состояния. В последний раз, пожалуй, тогда, в Испании. Правда, с тех пор этот кошмарный страх посещал его по ночам. Смертельная опасность невидимой лавиной надвигалась из темноты, и не было сил пошевельнуться, защитить себя. Кончалась жизнь. Но он не мог даже крикнуть. И никто не услышал бы крик обреченного.

От ночных кошмаров оставалась наутро настороженная тень в глазах.

Откуда надвигается роковая беда?

Беда таилась повсюду.

Тогда, в Испании, он не уступил страху. Не выдал себя. Но внезапный холод опустошил сердце и все тело, едва он услышал протяжный голос Зейца: «Выбора у тебя нет, приятель. Нам деваться некуда, и тебе придется послушать нас. Или... Впрочем, какое дело мертвецам до того, что происходит с живыми. Трупы не любопытны. И не разговорчивы...»

Он не мог ничего ответить. Он знал, что любой ответ приведет его к гибели.

Тогда его спас Пихт. Сейчас надежда только на себя. К тому же сила, навалившаяся на него теперь, была, очевидно, беспредельно огромнее той, что угрожала ему в Испании.

Вдруг сон улетучился, как паутина, сорванная ветром. Коссовски вспомнил день, когда Регенбах как бы между прочим сказал: «А старикашка Хейнкель потихоньку лепит самолет-гигант с четырьмя реактивными моторами». Неделю спустя служба радиоперехвата расшифровала телеграмму с подобным сообщением. Она была подписана именем «Март»... Почему пришло на память именно это?

От резкого, короткого звонка Коссовски вздрогнул. Он поднял телефонную трубку и услышал голос Регенбаха.

— Коссовски, немедленно едем в абвер к Лахузену.

«Вот откуда началось», — подумал Коссовски.

«Оппель» бесшумно мчался по широкой Вильгельмкайзерштрассе. Всю дорогу Регенбах молчал. Со стоном взвизгнули тормоза. Открылась и закрылась дубовая черная дверь.

Коссовски вошел в кабинет начальника II отдела абвера и доложил о прибытии. Регенбах отошел в тень. «Значит, он уже был у Лахузена», — подумал Коссовски и снова ощутил на сердце мерзкий холодок. Опасность столкнулась с ним лоб в лоб. Огромная, безжалостная. Он сам был ее частицей и потому хорошо знал, что сопротивляться бессмысленно, если приговор уже вынесен. А приговор вынесен. Он прочел его в глазах Лахузена.

Полковник Лахузен не смог скрыть того профессионального, слегка сострадательного любопытства, какое всегда испытывает охотник к смертельно раненному зверю, сыщик — к пойманному с поличным вору, палач — к смертнику, а контрразведчик — к допрашиваемому шпиону.

Лахузен заговорил о лехфельдской радиостанции. Начало беседы мало походило на допрос. Полковник, казалось, советовался с младшим коллегой. Советовался, мягко и настойчиво загоняя Коссовски в только ему известную ловушку. Коссовски понял, что он может никогда не узнать, какая вполне невинная фраза окажется для него роковой. Ни в чем не обвиненный, он ни в чем не сможет оправдаться. Когда полковник обмолвился о Регенбахе, присутствующем тут же, Коссовски уже знал точно, что ему нечего надеяться на спасение.

Лахузен поднялся. Лицо его, вначале освещенное слабым отражением настольной лампы, скрылось в тени.

— Майор Регенбах сказал мне, — неожиданно ласковым тоном заговорил полковник, — что вам не терпится выехать в Лехфельд и самому поймать шпиона. Поезжайте, Коссовски, ловите...

— Да, но... — Коссовски так оглушило это разрешение, что он не смог быстро прийти в себя.

— За чем же задержка? — спросил полковник.

— Мне важно знать, расшифровали или нет ту телеграмму, которую перехватили после осуществления операции «Эмма».

— Понимаю... Вам знать важно. — Лахузен подошел к Коссовски почти вплотную и вдруг круто вильнул в сторону. — Я сожалею, мы расшифровать ее не сумели. Вы свободны, капитан. Извините за поздний вызов. Такова служба... Вы, майор, останьтесь.

— Значит, Коссовски? — Лахузен взял текст расшифрованной телеграммы.

В ней Март сообщал Перро, что предупреждение он получил и срочно ждет его лично.

Лахузен, разумеется, промолчал о том, что проверка второго подозреваемого, то есть присутствующего здесь Регенбаха, окончилась. Регенбах попросту не передал того сообщения, о котором ему якобы по секрету сказал Лахузен. Коссовски же передать мог. Телеграмма о том, что Хейнкель работает над созданием четырехмоторного реактивного самолета, была послана Центру и подписана «Перро». Лахузен сам просил Регенбаха намекнуть об этом Коссовски на несколько дней раньше.

Но обвинение в шпионаже, считал Лахузен, слишком серьезное, чтобы немедленно арестовать такого человека, как Коссовски. И поэтому он решил выждать, когда тот сам выдаст себя и заодно Марта, с которым постарается встретиться в Аугсбурге или Лехфельде.

В ту же ночь, после ухода Коссовски домой, был вскрыт его сейф и изучено дело, которое он вел, расследуя аварии и катастрофы «Альбатроса».

За Коссовски решено было установить самую тщательную слежку.

Возможно, Лахузен имел бы больше оснований для ареста Коссовски, если бы он знал о том, что произошло в Испании в жаркий полдень августа 1937 года.

Но Лахузен об этом не знал. Знали трое: Зейц, Пихт и Коссовски. И все молчали.

3

«Испания, чертова Испания... Пихт привел этого самого Штайнерта к нам, — думал Коссовски. — Я не поверил его документам. Зейц застрелил Штайнерта. А ведь Штайнерт нес от Канариса секретный пакет Франко. Откуда я тогда мог знать, что Штайнерт подполковник и что он хотел предупредить о наступлении красных под Валенсией?! А мы не хотели тащиться с ним по жаре и горам. Когда я получил приказ о розыске Штайнерта, я разрыл его могилу и труп сбросил в реку. Но дело было сделано...»

Лехфельд после духоты и столичной суеты всегда казался Коссовски чем-то вроде домика его старой бабушки. Такой же опрятный, позеленевший от старости, тесный и добрый. Когда на аэродроме не было слышно душераздирающего воя турбин, здесь устанавливалась глубокая, почти сельская тишина. Далеко от узких улочек лежал авиагородок: прямой проспект с особняками и виллами. Здесь жили служащие Мессершмитта. У самого аэродрома тянулись бараки, одинаково длинные и низкие, с редкой зеленью перед окнами. А за кирпичным забором, обтянутым сверху колючей проволокой, тянулся испытательный аэродром и орешник, рассеченный магистралью Берлин — Аугсбург.

Коссовски приказал шоферу ехать на аэродром.

Вайдеман играл в «джокер», когда в общежитие пилотов вошел Коссовски.

— Зигфрид! Ты имеешь обыкновение появляться, как дух, — бесшумно и внезапно. По каким делам сюда?

— Проездом, Альберт. Некоторым образом я теперь отвечаю за Лехфельд. А заодно решил навестить друзей.

«Надо быть начеку с этим волкодавом», — подумал Вайдеман.

— Кстати, ты здорово выглядишь, — сказал Коссовски.

— В двадцать восемь лет рано жаловаться на здоровье.

— Ты дружишь с Пихтом?

— Как сказать?.. Вначале были дружны, сейчас, по-моему, между нами пробежала какая-то кошка.

— Почему?

Вайдеман пожал плечами.

— Когда-то вас что-то объединяло. А сейчас дороги расходятся? — Шрам на лице Коссовски напрягся сильней.

— Да нет, ты неправ, Зигфрид, — набычившись, произнес Вайдеман. — Я и сам не могу объяснить это. Хотя у него сейчас свои увлечения, у меня — свои.

— Ютта?

— Откуда ты узнал? — Шея Вайдемана сделалась пунцовой.

Коссовски рассмеялся:

— Уж если одна девица занята Пихтом, то другая...

— У меня серьезно,

— А у Пихта?

Вайдеман вдруг разозлился:

— Откуда мне знать, что у Пихта?!

«Значит, Ютта — ее дядя Эрих Хайдте — Вайдеман», — мысленно протянул ниточку Коссовски.

— Слушай, Зигфрид, если ты приехал искать шпионов, так ищи где-нибудь, но не среди нас.

Коссовски засмеялся:

— Ну что ты, Альберт, в самом деле!.. Наоборот, я хочу вас обезопасить в случае чего. По старой дружбе.

...Вечером Коссовски уехал к Флике. Капитан функабвера жил в походной мастерской мониторов.

— Станция водит меня за нос, — пожаловался Флике. — За все месяцы мы смогли только определить район, где действует передатчик. Это Лехфельд. Довольно близко от аэродрома, может быть, авиационный поселок. Три монитора день и ночь дежурят в том районе.

— Вас никто не может обнаружить?

— Нет. Мониторы скрыты за палатками над водосточными люками. Солдаты и офицеры переодеты и делают вид, что ремонтируют канализацию.

— Вы хорошо придумали, Флике.

— Но радист замолчал. Последняя радиограмма, кажется, расшифрована.

— Да? — Коссовски чуть не выронил планшет, который держал в руках.

— А вы разве не знаете? — удивился Флике.

— Я уехал до того, как расшифровали телеграмму, — медленно произнес Коссовски.

«Они следят за мной, — подумал он. — Неужели стало что-либо известно об Испании? Кто выдал — Пихт или Зейц? Или они вместе?»

Коссовски несколько раз хотел рассказать в абвере об убийстве связного Канариса подполковника Штайнерта, но не хватало духа пройти всего три квартала до всемогущего управления разведки вермахта. Несколько раз он садился за бумагу и рвал ее, не дописав строчки. Из троих он был самым виновным. Он приговорил Штайнерта, Зейц исполнил приговор, Пихт остался свидетелем... Если кто-то из них связан с Мартом, Коссовски будет очень трудно их обвинять.

Впрочем, нет, Коссовски найдет выход, лишь бы только напасть на след этого Марта. Резидент в Аугсбурге и, возможно, другой в Берлине снимут с него вину пятилетней давности. Даже сам Канарис...

После Флике Коссовски навестил Зейца.

— У вас под носом работает подпольная станция, — прямо объявил он, — загадочный Март шлет в Москву телеграмму за телеграммой, в Лехфельде авария за аварией... Кто их делает? Вайдеман? Только ли он один?

— Я не понимаю вашего тона, Коссовски. С каких пор служба безопасности стала подчиняться контрразведке люфтваффе?

— Говорю я об этом потому, что у нас с вами одна задача — обеспечить секретность работ на заводах Мессершмитта. Мне необходимы все данные о служащих фирмы.

— Я не могу их дать вам, Коссовски.

— Меня интересует весьма узкий круг лиц, так или иначе связанный с секретными материалами, — как бы не слыша, продолжал Коссовски настойчивым тоном. — Весьма узкий...

— Кто же, если не секрет?

— Зандлер, Вайдеман, Вендель, Гехорсман, секретарша Зандлера, Пихт и вы, Зейц.

— По-вашему, кто-то из этих — Март?

— У меня нет еще доказательств. Но если вы дорожите своей головой, вы поможете их достать...

Вдруг в кабинет вошел шофер и молча протянул Коссовски радиограмму от Лахузена. Начальник II отдела абвера требовал немедленно выехать в Берлин.

От перегретого мотора тянуло теплом. О том, что может произойти в Берлине, Коссовски не думал. Мало ли какая идея осенит Лахузена? Он вспоминал кое-какие нащупанные нити, связывающие те или иные события. Обескураживал Коссовски вчерашний разговор с Пихтом. Пауль вел себя в высшей степени высокомерно.

— Может быть, тебе стоит вспомнить Испанию? — спросил Пихт прямо.

— Это уже давно забылось, — стараясь быть спокойным, проговорил Коссовски.

— Напрасно ты так думаешь, Зигфрид.

— Сейчас меня интересуют аварии с «Альбатросом», — насупился Коссовски. — Ты знал, когда должен лететь Вайдеман?

— Разумеется. Я же его сопровождал в первых испытательных полетах.

— Но почему однажды перед полетом вы напились?

— Напился не я, пить хотел Вайдеман. Он боялся этих испытаний.

— Тогда пусть он поищет более спокойное место.

— Вот и скажи ему сам об этом.

— Вайдеман говорил об испытаниях в Рехлине? — спросил Коссовски.

— Я не интересовался. Кроме того, ты осведомлен, разумеется, о приказе, запрещающем должностным лицам разглашать время и место испытаний?

— Но Вайдеман мог поделиться этим с другом...

— Коссовски, ты считаешь меня дураком. Вайдеман всегда выполняет любой приказ с безусловной точностью, независимо от того, пьян он или нет.

— Ты допускаешь возможность, что в Рехлине самолет взорвался от мины, скажем, с часовым механизмом?

Пихт откровенно захохотал, глядя на Коссовски:

— Тебе ли не знать, Зигфрид, о том, что с тех пор, как появился первый аэроплан, в авиации потерпело аварию две тысячи триста семнадцать самолетов. Не сбитых в бою, а просто потерпевших аварию из-за туманов, гроз, плохих аэродромов, слабой выучки, а главное, от несовершенства конструкций. «Альбатрос» — нечто новое в самолетостроении. И я не знаю, сколько еще аварий и катастроф произойдет с ним, пока он как научится летать. И если такие бдительные контрразведчики, как капитан Коссовски, будут искать в них мину и подозревать пилотов в шпионаже, клянусь, он никогда не взлетит.

...Машина со скрежетом тормозов остановилась. У шлагбаума стояли два жандарма с блестящими жестяными нагрудниками на шинелях. Шофер предъявил пропуск. Жандарм осмотрел машину и, козырнув, разрешил ехать дальше.

Берлин, как обычно, был погружен во тьму. Машина помчалась мимо черных громад зданий.

— Остановитесь у абвера, — сказал Коссовски, когда «оппель» выехал на Кайзервильгельмштрассе.

Коссовски думал, что Лахузена он не застанет, но тот, оказывается, ждал его.

Лицо полковника абвера выражало крайнее недоумение.

— Проходите и садитесь, капитан, — проговорил Лахузен, собирая со стола документы. — Вы устали, конечно, но придется еще поработать. Невероятное дело! Из ряда вон...

— Не понимаю вас, господин полковник.

— Ах да! В руки гестапо попал человек. У него выколотили признания. Он оказался связным «Роте капеллы» — красной подпольной организации. Он шел к Перро. И знаете, кто им оказался? Майор Эвальд фон Регенбах!

Если бы Коссовски не сидел в кресле, у него, наверное, подкосились бы ноги. Он мог подозревать Регенбаха, как подозревал в измене и второго коричневого фюрера — Гесса, когда тот перелетел в Англию, но то, что неуловимый, всезнающий, загадочный Перро — это Регенбах, никак не укладывалось в его сознании.

— Мы узнали об этом утром. Канарис уехал к Гиммлеру, потом докладывал рейхсмаршалу Герингу. Ведь Геринг рекомендовал Регенбаха на высшие курсы штабных офицеров люфтваффе. Тот дал согласие на арест совсем недавно: от улик не уйдешь.

— Какая же роль уготована мне в этом деле? — спросил Коссовски.

— Самая первая. Гиммлер по старой дружбе обещал Канарису передать Регенбаха нам. За его домом установлена слежка. Вы с тремя нашими людьми его арестуете. Сейчас.

— Неужели даже среди таких немцев могут быть красные?

Лахузен развел руками.

— Теперь от Перро нас поведет прямая дорога к Марту с его рацией в Лехфельде... — жестко проговорил Коссовски.

— Вот поэтому мы и решили дать вам первую роль, так как вы наиболее преуспели в этом деле, — сказал Лахузен. — От того, насколько удачно вы проведете операцию, будет зависеть ваше повышение по службе.

— Я всегда служил рейху и фюреру... — начал, поднявшись, Коссовски.

— Да-да, — перебил его Лахузен. — Вы были исполнительным работником. Только не поскользнитесь сейчас. Регенбаха нужно взять живым. Пароль «Изольда».

Лахузен нажал на кнопку звонка. В кабинет вошли трое сотрудников абвера. Одного из них Коссовски уже знал — это был шофер, который возил его в Лехфельд.

— Довольно шустрые ребята, — порекомендовал Лахузен, — вы поедете с ними, капитан. Да! И как только возьмете Регенбаха, сразу же позвоните мне. Я буду вас ждать.

...В два часа ночи машина остановилась у подъезда аристократического особняка недалеко от Тиргартенпарка. Из темноты выросли две тени в штатском. Коссовски назвал пароль.

— При любом подозрительном шорохе ломайте дверь и берите, — сказал Коссовски абверовцам. — Я же позвоню ему из автомата.

«Если Регенбах еще ни о чем не догадывается, попробую взять его без лишнего шума, а то, чего доброго, он вздумает пустить себе пулю в лоб», — подумал он.

В трубке довольно долго раздавались гудки. Наконец кто-то поднял трубку и держал ее в руке, словно раздумывая, отвечать или не отвечать.

— Господин майор? — спросил тогда Коссовски.

— Да, — сонным голосом ответил Регенбах.

— Извините за поздний звонок, но я только что вернулся из Лехфельда и привез ошеломляющее известие, которое не терпит отлагательств.

— Что случилось? Вам удалось выудить Марта?

— Разрешите мне заехать к вам и все объяснить.

Некоторое время Регенбах колебался:

— Вы где сейчас?

— Совсем рядом, звоню из автомата.

— Хорошо, жду.

Коссовски кинулся к особняку Регенбаха.

— Встаньте в тень. Беру его сам, — шепнул он абверовцам.

Через пять минут Коссовски нажал на кнопку звонка.

Регенбах встретил его в пижаме и домашних туфлях.

— Здесь никого нет? — спросил Коссовски.

Из глубины спальни раздался лай.

— Прекрати, Зизи! — приказал женский голос, и собака успокоилась.

Регенбах и Коссовски прошли в кабинет. Опытным взглядом Коссовски ощупал карманы Регенбаха и убедился, что пистолета там нет.

— Ну? — нетерпеливо спросил Регенбах.

— Перро...

— Что «Перро»?

— Я привез приказ арестовать вас, Перро...

Регенбах побледнел. Рука упала на ящик письменного стола.

— Отойдите! — крикнул Коссовски.

За дверью послышались шаги. Тот абверовец, который был шофером у Коссовски, подошел к майору и ловко защелкнул наручники.

— Что случилось, Эви? — Растолкав офицеров, в кабинет стремительно вошла красивая женщина в халате из цветного японского шелка.

— Успокойся, дорогая, — пробормотал Регенбах и опустил голову.

— Фрау, дайте одежду вашему мужу, — приказал Коссовски.

— Я пожалуюсь штандартенфюреру!

— Бесполезно, Лези. — Регенбах вдруг выпрямился и в упор посмотрел на Коссовски. — Вы неплохо сработали, Зигфрид.

...Лишь на рассвете Коссовски добрался до собственного дома. Голову ломило от нестерпимой боли. Он понимал, что ему надо присутствовать на первом допросе Регенбаха. От первого допроса, как это часто бывает, зависели и остальные допросы. На первом допросе в какой-то мере можно определить характер преступника, его стойкость, мужество или трусость, его поведение в дальнейшем. Но он настолько устал, что даже Лахузен заметил землистый цвет его лица и предложил поехать домой выспаться. Слишком трудным и нервным был этот день даже для такого опытного контрразведчика, каким был Коссовски.

4

Коссовски стал временно замещать должность начальника отдела «Форшунгсамта», но ответственность за секретность работ в Лехфельде с него не сняли. Допрашивая Регенбаха, он никак не мог уловить связей, которые тянулись из Берлина в маленький, ничем не примечательный городок под Аугсбургом. Регенбах молчал. Он терял сознание от боли при пытках, его лечили в тюремном лазарете и снова истязали, но едва он приходил в себя, сжимал рот и не произносил ни единого слова. Коссовски понимал, что у Регенбаха наступило такое ожесточение, которое заглушало даже самую чудовищную боль. Понимал он и то, что такие уловки, как обещание сохранить жизнь, дать возможность жить дома при домашнем аресте, даже вручить пистолет, чтобы тот сам покончил с собой, — ни к чему не приведут. Поэтому оставался лишь один метод — сломить ожесточение постоянной, не прекращающейся ни днем, ни ночью болью.

Таинственный Март был надежно прикрыт яростным, нечеловеческим упорством Регенбаха.

Снова и снова Коссовски сопоставлял факты, искал зацепки в лехфельдских авариях, во временах уже забытых. Но картина получалась расплывчатая, неясная, как ранние осенние ночи, когда он, изнуренный, с тяжелой головной болью, возвращался домой отдохнуть, чтобы с утра снова тянуть бесполезную канитель с Регенбахом, с ускользающими именами Вайдемана, Зейца, Пихта, Ютты...

Вдруг капитан функабвера Флике прислал из Лехфельда две перехваченные телеграммы. Расшифровать их удалось далеко не полностью. Но все же стало ясно, что Центр дважды запрашивал сведения о каком-то объекте «Б». Значит, лехфельдская радиостанция должна непременно отозваться. Коссовски выехал в Баварию.

Осень уже собрала свою жатву. Леса и рощи стали светлей, прозрачней. Опустели поля. Лес неподалеку от Лехфельда съежился и потемнел, шире открыл кладбище, где рядом с крестами и памятниками стояли погнутые винты самолетных моторов — здесь мокли под моросящим дождем мертвецы-пилоты.

Коссовски сразу же проехал к Флике. Шарообразная голова капитана с уныло повисшим носом и маленькими, запавшими глазами освещалась крошечной лампочкой от бортового аккумулятора, которая висела над крупномасштабной картой района Аугсбурга и Лехфельда. Сверху опускались шнурки с грузиками, при помощи которых можно было по пеленгам засечь подпольного радиста.

— Ничего утешительного, — развел руками Флике, увидев входящего в автофургон Коссовски.

— Станция должна заработать, — сказал Коссовски. — У вас можно соединиться с Зейцем?

— Разумеется. — Флике нажал на коммутаторе кнопку и набрал номер телефона оберштурмфюрера.

— Говорит Коссовски. Вальтер, вам известно о новых телеграммах?

— Разумеется.

— Как вы думаете, радист отзовется?

— Конечно. Только я до сих пор еще не знаю, что это за объект «Б».

— Я тоже не знаю. Но радист должен рано или поздно ответить центру, — помолчав, проговорил Коссовски. — Поэтому и дайте в мое распоряжение взвод солдат. Мы должны сразу же определить местонахождение рации и взять радиста.

— Хорошо, я дам вам взвод солдат из охраны аэродрома, — поколебавшись, согласился Зейц.

— И еще одна просьба... Я в Лехфельде, и об этом должны знать только вы... Понятно?

— Ладно, — отозвался Зейц и положил трубку.

...Рация заработала в одиннадцать ночи, когда на город опустилась холодная, звездная ночь. Одна за другой понеслись в эфир торопливые точки — тире. Сразу же в динамик ворвались голоса функабверовцев, которые дежурили на мониторах.

— Я «Хенке», сто семьдесят три градуса...

— «Бове», сорок семь...

— Говорит «Пульц», двести шестьдесят...

— Я «Кук», сто двенадцать...

Флике стремительно передвигал на карте Лехфельда красные шнурки с тяжелыми грузиками. В перекрестке этих шнурков Коссовски увидел район авиагородка. Кровь ударила в виски.

«Все точно!» — Он бросился к выходу к своей машине:

— Тревога!

— Куда? — вынырнул из темноты унтерштурмфюрер.

— Оцепить дома Зандлера, Хайдте, Венделя, Бука!

Шофера поблизости не оказалось, и Коссовски сам погнал «оппель». Хорошо, что никто не шатался по шоссе.

«Скорей, скорей!» — Он нажимал на газ.

Машина летела на предельной скорости. Коссовски, обычно предусмотрительный, осторожный, на этот раз не думал, сможет ли он один справиться с Мартом или радистом. Он хотел лишь застать их за рацией, у работающего ключа.

Коссовски всего на мгновение оторвал взгляд от дороги, но в память уже цепко вошла увиденная картина: приземистый особняк Зандлера, бордовые шторы гостиной — там кто-то есть. Нога соскользнула с рычага газа на большой рычаг тормоза. Коссовски толкнул дверцу и выскочил из машины, выхватывая из кобуры пистолет.

Дверь заперта. С яростью, которая вдруг приходит в такие моменты, Коссовски рвет ее. Она распахивается. В коридоре на вешалке — шинели и фуражки. В гостиной громко кричит радиола. На кушетке валяется Пихт. Эрика сидит у него в ногах. За столом пьет водку Вайдеман. Секунду, может быть, все недоуменно смотрят на Коссовски.

— Где Ютта? — кричит Коссовски, чувствуя, как ладонь немеет от ребристой рукоятки пистолета.

— Она больна, — шепчет Эрика, бледнея.

В три прыжка Коссовски вбегает к антресолям. С грохотом падает перед ним дверь. В углу на тумбочке горит крошечная лампочка под голубым абажуром. На столе стоит чемодан с зеленым глазком индикатора, рычажки настройки, ключ, полоска бумаги...

— Руки! — Коссовски успевает заметить отступившую в темноту Ютту.

«Почему поднимается одна рука?» — мелькает мысль.

Что-то тяжелое падает на пол. Глаза ослепляет яростная вспышка. Чудовищная сила бросает Коссовски вниз. Падая, он ударяется затылком, скребет по ковру, встает и, шатаясь, опаленный, почти без сознания, вываливается в коридор. Оттуда, где была комната Ютты, бьет огонь и освещает его корчившуюся фигуру. Затухающее сознание ловит еще какой-то резкий звук. Боли нет, только что-то мягкое, сильное ударяет в грудь и опрокидывает навзничь.

Коссовски уже не слышал ни сирен, ни криков подоспевших солдат, ни воя примчавшейся санитарной машины. Он был без сознания.

 

ГОД, ПЕРЕЛОМЛЕННЫЙ НАДВОЕ

1

Испытания «Альбатроса» вступили в решающую стадию, но неожиданно из штаба люфтваффе Мессершмитту пришел приказ сформировать из летчиков, занятых в работе фирмы, боевой отряд и направить в район станции Морозовской, северо-восточней Ростова. Мессершмитт понял, что воздушные силы на Восточном фронте основательно поистрепались, летные школы не в состоянии восполнить потери и поэтому командованию пришлось собирать в Германии резервы и бросать на фронт. Знал он и о том, что инструкторы школ тоже направлялись в бомбардировочную и транспортную авиацию, чтобы по воздуху снабжать тот огромный «котел», в который попала армия Паулюса. Летчики Мессершмитта назначались в действующую истребительскую эскадру асов «Генерал Удет». К машинам, помимо крестов и номерных цифр, полагался отличительный знак эскадры — красный туз, обрамленный венком и сверху короной.

Техники выкрасили самолеты в маскировочные пятнистые цвета, намалевали на бортах эти знаки, поставили новые моторы. Скрепя сердце Мессершмитт утвердил список личного состава отряда. Командиром назначался Вайдеман. Вместе с ним вылетали на русский фронт второй испытатель Вендель, пилоты воздушного обеспечения Пихт, Шмидт, Штефер, Привин, Эйспер, Нинбург, механик Гехорсман.

Вайдеман и Пихт поехали проститься к Эрике и Зандлеру. После невероятного случая с Юттой профессор и Эрика долго не могли прийти в себя. Ютта, секретарша самого конструктора, оказалась красной радисткой. Она взорвала себя и рацию гранатой, которую, очевидно, берегла на тот случай, если ее попытаются схватить гестаповцы. Огонь, несмотря на все усилия пожарных, успел сожрать все, что могло бы оказаться важной уликой. Весь пепел был собран и отправлен экспертам, но они нашли в нем только несколько попорченных деталей. Эти детали позволили установить, что радиостанция была немецкого производства и монтировалась обычно на транспортных трехмоторных самолетах «Юнкерс-52».

Дом отремонтировали, стену, отделявшую комнату Ютты от спальни Эрики, завесили крепом. Зейц, который в последнее время особенно часто навещал профессора, говорил, что в ту же злопамятную ночь скрылся и дядя Ютты — Эрих Хайдте. А Коссовски выжил. Опытный хирург сделал отчаянно смелую операцию, и теперь капитан лежал в лучшем военном госпитале в Бермхорне.

Когда Пихт и Вайдеман вошли к Зандлеру, им бросилось в глаза, как изменился профессор: опустившиеся плечи, бледное, какое-то голубоватое лицо, резкие морщины. Эрика была сильно встревожена здоровьем отца.

Пихт крепко обнял девушку.

— Это встреча или прощание? — спросил Вайдеман.

Эрика освободилась от объятий и вопросительно посмотрела на Вайдемана.

— Встреча, Альберт, — сказал Пихт.

— Альберт, почему вы всегда так зло шутите? — Эрика отошла к буфету и сердито зазвенела чашками для кофе.

— Тогда пора прощаться, — посмотрел на часы Вайдеман, пропустив мимо ушей слова Эрики.

— Что это значит, Пауль?

— Через три часа мы улетаем на фронт.

— На фронт?

Пихт кивнул:

— На русский фронт.

— Надолго?

— Постараюсь вернуться, как только мы победим.

— Не волнуйтесь, фрейлейн. — Вайдеман сам достал из буфета коньяк и наполнил рюмки. Выпьем за наши победы в русском небе!

— Ты вылетаешь на новом «фоккере», кажется? — спросил Пихт.

— Да. Я должен оценить его боевые качества и прислать фирме обстоятельный отчет.

В дверь позвонили.

— Это, наверное, Зейц, — шепнула Эрика и выбежала в переднюю.

Оберштурмфюрер сухо поздоровался с летчиками и сел за стол.

— Какой ты стал важный, Вальтер! — толкнул его локтем Вайдеман.

— Дел много... — односложно ответил Зейц. — А вы на фронт? Прощальный ужин?

— Как видишь...

Зейц поднял рюмку:

— Не дай бог попасть вам в плен.

— А мы не собираемся попадать в плен к русским, — засмеялся Пихт и снова обнял Эрику. — Надеюсь, невеста меня подождет?

Эрика покраснела и опустила голову.

— Как здоровье Коссовски? — вдруг серьезно спросил Пихт и в упор посмотрел на Зейца.

Тот нервно сжал рюмку:

— Поправляется, кажется. Я дважды навещал его...

— Ну, бог с ним, передай ему наши пожелания. — Пихт допил рюмку и встал, окинув взглядом, словно в последний раз, уютную гостиную Эрики.

2

Колючие метели носились по огромной русской степи. Обмороженные техники в куртках из искусственной кожи возились по ночам у моторов, едва успевая готовить машины к полетам. «Ме-109» не выдерживали морозов. Моторы запускались трудно, работали неустойчиво, в радиаторах замерзала масло. Прожекторы скользили по заснеженным стоянкам, освещая скорчившихся часовых, бетонные землянки, вокруг которых кучами громоздились ржавые консервные банки, картофельная шелуха и пустые бутылки от шнапса. Только в дотах можно было обогреться.

— Ну и погода, черт возьми! — ругался лейтенант Шмидт. — Если я протяну здесь месяц, то закажу молебен.

— Перестань ныть, — мрачно отозвался Вайдеман. — Мы здесь живем, как боги. Посмотрел бы, в каких условиях находятся армейские летчики...

— Я не хочу, чтобы здесь замерзли мои кости! — взорвался Шмидт. — Я не хочу, чтобы о нас в газетах писали напыщенные статьи, окаймленные жирной черной рамкой!

— Ты офицер, Шмидт! — прикрикнул Вайдеман.

— К черту офицера! Неужели вы не понимаете, что мы в безнадежном положении? Наши дивизии все равно пропадут, и отчаянные наши попытки пробиться к ним стоят в день десятков самолетов. Я не трус... Но мне обидно, что самую большую храбрость я проявляю в абсолютно бессмысленном деле.

— Фюрер обещал спасти армию, — проговорил Пихт.

Летчики замолчали и оглянулись на Пихта, который сидел перед электрической печью в меховом комбинезоне и грел руки.

— Из этой преисподней никому не выбраться, — нарушил молчание фельдфебель Эйспер. — Позавчера мы потеряли семерых, вчера — Привина, Штефера. Сегодня на рассвете — Нинбурга...

— Это потому, что у нас плохие летчики. — Вайдеман бросил в кружку с кипятком кусок шоколада и стал давить ложкой. — Такие нюни, как Шмидт...

— Черта с два, я уже сбил двух русских!

— А они за это время четырнадцать наших.

— У них особая тактика. Видели, как вчера зажали Пихта?

— Какая там особая! Просто жилы покрепче.

Вайдеман отхлебнул чай и поморщился:

— В бою надо всем держаться вместе и не рассыпаться. Русские хитро делают: двое хвосты подставляют, наши бросаются в погоню, как глупые гончие, а в это время их атакует сверху другая пара.

— Но и мы так деремся!

— Завтра, кто нарушит строй, отдам под суд, — не обращая внимания на Шмидта, сказал Вайдеман.

...На рассвете техники стали подливать в моторы «мессершмиттов» антифриз. Пихт побежал к своему самолету. Обросший, с коростами на щеках и носу, фельдфебель Гехорсман паяльной лампой грел мотор воздушного охлаждения «фокке-вульфа».

— Что невесел, Карл? — спросил Пихт.

Гехорсман стянул перчатку и показал окровавленные пальцы:

— Я не выдержу этого ада.

— Вот коньяк, выпей, будет легче. — Пихт протянул ему фляжку.

— Слушайте, господин капитан, — проговорил Гехорсман тихо. — Смотрю я на вас — вы не такой, как все.

— Это почему же?

— Да уж поверьте мне. Если бы все были такие, как вы, Германия не опаскудилась бы, боль им в печень!

— Брось, Карл, — похлопал его по плечу Пихт. — Самолет готов?

— Готов.

— Когда-нибудь ты все поймешь, — многозначительно произнес Пихт. — Я могу рассчитывать на тебя?

— Как на самого себя!

— Хорошо, Карл. А теперь давай парашют.

Гехорсман помог натянуть на меховой комбинезон парашют и подтолкнул Пихта к крылу:

— Только берегитесь. Русские когда-нибудь посшибают вас всех.

Из землянок выходили другие летчики и медленно брели к своим машинам.

— Ты знал Эриха Хайдте? — вдруг спросил Пихт.

— Знал, — помедлив, ответил Гехорсман.

— Он был неплохой парень?

Гехорсман сделал вид, что не расслышал, он спрыгнул с крыла и отбежал в сторону.

Над аэродромом проплыли на большой высоте две группы трехмоторных «юнкерсов». Около восьмидесяти самолетов. Их и должны были прикрывать асы отряда Вайдемана.

Истребители, стреляя выхлопами, стали выруливать на старт. Снежная пороша забушевала на стоянках.

Пихт включил рацию. Сквозь треск в наушниках прорвался голос Вайдемана: «Так не забудьте: кто выскочит из строя, отдам под суд».

Истребители на форсированном режиме догнали транспортные самолеты и построились попарно сверху. Пихт посмотрел вниз, на белую снежную пустыню. Ни деревень, ни городов — снег и снег. Люди давно ушли отсюда, а если кто и остался, то, наверное, зарылся так глубоко в землю — не достать никакими фугасами. Иногда через поля, а чаще через холмы пробегали обрывистые змейки покинутых окопов.

— Внимание, проходим линию фронта, — предупредил Вайдеман. Никакой линии внизу не было. Та же равнина, те же снега. Только где-то на горизонте дымно чадил подожженный дом, тянул черную ленту.

В небе слева вдруг что-то передвинулось и насторожило Пихта. Закачали крыльями пузатые транспортники, закружились турели с короткими спарками пулеметов. «Яки»! Светло-зеленые истребители с яркими красными звездами стремительно сблизились с тяжелыми самолетами, и строй сразу же стал распадаться. Одна машина, задымив, пошла к земле.

— Русские! — закричал Вайдеман. — Звенья Пихта и Шмидта — вниз!

Пихт, убрав газ, нырнул в образовавшуюся брешь и сразу же попал в клещи двух «Яков». Он двинул ручку вперед, крутнул нисходящую спираль. Ушел! И тут в прицеле появился «Як». Истребитель шел в атаку против трех «юнкерсов». Пихт дал длинную очередь. Трасса прошла перед носом истребителя. Русский летчик оглянулся назад, увидел повисший в хвосте «мессершмитт» Пихта, видимо, что-то закричал и змейкой стал закрывать своего товарища, который шел впереди.

Откуда-то сбоку вывалился Шмидт.

— Мазила! — заорал он, повисая на хвосте ведомого и стреляя из всех пулеметов. «Як» завалился на крыло и, рассыпаясь, полетел вниз.

Пихт бросил истребитель в сторону, оглянулся — своего ведомого нет. «Яки» и «мессеры» крутились, как взбесившиеся осы. Внизу на земле дымило несколько рыжих костров — горели первые сбитые самолеты. Русских было немного. Но две пары сковали Вайдемана. Две пары щелкали «юнкерсов». Три истребителя навалились на Шмидта и его ведомого. Шмидту удалось сначала вырваться из тисков, но на крутой горке его самолет потерял скорость и завис. В этот момент «Як» с короткой дистанции срезал самолет очередью. «Мессер» взорвался, рассыпав по небу куски крыльев и мотора. «Отвоевался Шмидт», — успел подумать Пихт.

Строй «юнкерсов» распался окончательно. Теряя машину за машиной, группы разворачивались и, разгоняясь на планировании, пытались оторваться от «Яков».

«Теперь попробуй уберечь себя», — приказал себе Пихт.

Он направил машину вверх, где дрался Вайдеман. Один из «Яков», заметив его, вошел в полупетлю. Нажав на гашетки, Пихт отбил атаку. «Як» скользнул на крыло, тормозя щитками и стараясь зайти «мессеру» в хвост. «Нет, не отцепится». — Пихт вытер пот. На помощь «Яку» подоспел еще один.

— Фальке!—закричал Пихт, вызывая Вайдемана. — Отгони сверху, они зажали меня.

— Не смогу, Пауль... — хрипло отозвался Вайдеман.

В бешено перемещающихся линиях земли и неба Пихт все же увидел его самолет — единственный «Фокке-Вульф-190» новейшей модификации, который еще не вошел в серийное производство. Пихту удалось на несколько секунд отбиться от «Яков». Он пристроился к Вайдеману, загородив ему дорогу, где он мог уйти от русских истребителей левым разворотом.

— Освободи путь! — закричал Вайдеман.

«Як» открыл огонь.

— У меня заклинило мотор! — сообщил Вайдеман.

— Попал снаряд?

— Наверное. Я выхожу, следи за мной.

«Фоккер» быстро проваливался вниз.

— Садись на вынужденную. Видишь реку? — спросил Пихт.

Вайдеман промолчал, видимо отыскивал на карте место, над которым сейчас летел.

— Да, кажется, рядом можно сесть. Но там русские!

— Вряд ли. Зажигание выключено?

— Да.

— Перекрой баки!

Сильно раскачиваясь с крыла на крыло, «фоккер» Вайдемана планировал с выключенным двигателем. Вот он перевалил через овражек, достиг реки.

— Если русские, беги! — успел крикнуть Пихт.

Самолет Вайдемана врезался в сугроб и пропал в фонтане снега.

Пихт резко потянул ручку на себя. От перегрузки в лицо ударила кровь. Два «Яка» шли на него. Тогда он закрутил отчаянный штопор, вышел почти у самой земли и хотел уйти на бреющем. Но «Яки» решили доконать его «мессер». Тогда Пихт снова полез вверх. Последнее, что он увидел в холодном небе, — дымящийся «юнкере». Чей-то истребитель отвесно шел к земле и, воткнувшись в запорошенную землю, взорвался, как большая фугасная бомба. «Мессеры» и «юнкерсы» скрылись. Теперь Пихт видел только «Яки».

Взрыв у мотора сильно качнул самолет. В следующую секунду будто треснул фюзеляж. Пихт выпустил управление из рук и до боли сжал зубы. «Все... — На плечи навалилась страшная усталость. — Обидно, такая нелепая смерть...» Мотор захлебнулся и трясся оттого, что еще крутился погнутый винт. На мгновение Пихт услышал цепенящую тишину, а потом свист.

«А может, попробовать?» — лениво шевельнулась мысль.

Рука нашла у левого борта ручку, потянула вверх. Скрипнул задний козырек кабины и рванул фонарь. Морозный воздух хлестнул по лицу. И тут Пихт увидел кружащуюся внизу белую землю, проволочные заграждения, дорожки темных окопов. Правой рукой он раскрыл замок привязных ремней. Больно дернули лямки парашюта. «Яки» прошли рядом. В заиндевевших фонарях Пихт увидел любопытные лица пилотов.

На землю он свалился как будто сбитый ударом кулака. Подбородок попал на твердую кочку земли. В снег закапала кровь. Он стянул перчатку и зажал рану.

— Да вот он! — услышал Пихт голос за спиной.

— Вот фриц проклятый, притаился, — проговорил другой.

— Тише, Семичев! Еще стрелять будет.

— Я вот ему стрельну!

Из глаз Пихта сами собой потекли слезы. Он уткнулся в колючий сугроб и замер.

Над головой захрустел снег.

— Может, убился? — почему-то шепотом спросил солдат.

— Давай перевернем. Кажется, дышит еще.

— А парашют добрый. Нашим бы бабам на платье...

— Да он пойдет и на военную надобность. Берем?

— Давай! — Солдаты взялись за плечи Пихта.

— Я сам, — проговорил Пихт.

— Живой! Что-то лопочет по-своему! — обрадованно воскликнул солдат.

Пихт поднялся на колени и освободился от ремней парашюта.

— Не балуй! — отскочив и вскидывая винтовку, неожиданно закричал солдат в рыжей старой шинели и подшитых валенках — видимо, Семичев. — Хенде хох!

Другой, помоложе, маленький и узкоплечий, вытащил из кобуры парабеллум, поглядел на Пихта и удивленно свистнул:

— Плачет...

— От мороза надуло, — сердито сказал солдат с винтовкой, Семичев, — он ведь немец, к зиме непривычный.

Тот, кто обезоружил Пихта, был так мал, что винтовка, перекинутая через плечо, ударяла его прикладом под колено. Лицо у солдатика почернело от холода, на бороде заиндевел белесый пушок. Он еще раз взглянул на Пихта.

— Первый раз вижу фрица так близко.

— Насмотришься еще, — вздохнул Семичев и дернул винтовкой. — Ну, идем, гей форвертс!

Вдруг издалека донеслись выстрелы. Стреляли беспорядочно и зло. Пихт увидел зарывшийся в снег «фокке-вульф» Вайдемана. Альберт, сильно хромая, бежал в сторону немецких окопов. Значит, уцелел...

Шагов через двести Пихт свернул в лесок. Пахнуло дымом и душноватым солдатским теплом. Он спустился в траншею. У дверей одной из землянок появился солдат с грязным ведром. Видимо, он собирался выбросить сор на помойку. Увидев летчика в серо-голубом немецком комбинезоне, солдат истошно закричал:

— Братцы, глядите! Фрица ведут!

Из землянок выскочили солдаты, кто в нательном белье, кто в гимнастерках без ремня, в шинелях внакидку, а кто и совсем голый до пояса. Гомон вдруг смолк. В настороженной тишине Пихт почувствовал и любопытство, и ненависть, и еще что-то недоброе.

— Длинный, гадюка, — тихо проговорил кто-то.

— Жидковат только...

— А видел, как наших сшибал?!

Семичев, видимо гордый поручением привести пленного, сообщал подробности:

— Упал, значит, и лежит, примолк. Думал, мы не заметим.

— А может, треснулся об землю и дух на миг потерял?

— Да нет, мы когда подошли, он забормотал чтой-то по-своему и стал снимать парашют. Дескать, «Гитлер капут».

Солдаты засмеялись. Кто-то спросил:

— И куда его теперь?

— А там разберутся.

В командирской землянке было жарко. На раскрасневшейся железной печке подпрыгивал чайник. В темном закутке виднелись нары, но свет падал только на стол, сколоченный из расщепленных и необструганных бревен, да на сердитое лицо старшего лейтенанта в расстегнутой гимнастерке с перевязанной рукой.

— Товарищ комбат! — крикнул с порога Семичев. — Ваше приказание выполнено, фриц доставлен.

— Встань у двери. — Комбат здоровой левой рукой застегнул воротник и, поднявшись, обошел вокруг Пихта.

— Значит, попался? Ферштеен?

Пихт отрицательно замотал головой. Комбат неуклюже достал из кобуры наган и взвел курок.

— К стенке! — закричал он вдруг. — Семичев, ну-ка отойди в сторону.

— Я прошу доставить меня к старшему командиру, — проговорил Пихт.

— Что он говорит? Понял, Семичев?

— Никак нет, товарищ комбат.

— Просит доставить к старшему командиру, — отозвался из темноты нар глуховатый голос.

Пихт повернулся на голос. С нар сползла шинель, и появилось вдруг заспанное лицо. Офицер с капитанской шпалой на петлицах сунул босые ноги в валенки, поискал в кармане очки и нацепил на широкий нос, отчего лицо посуровело, сделалось строже. У капитана на шее лиловел фурункул, и голову он держал, наклонив в сторону, изредка притрагиваясь рукой к больному месту.

— Я для него старший! — куражливо крикнул комбат.

— Ладно, Ларюшин, — остановил его капитан. — Я поговорю с пленным, а то ты сгоряча его пустишь в расход.

На хорошем немецком языке капитан спросил Пихта:

— Какого ранга вам нужен старший?

— Полка или дивизии.

— Они, гады, семью мою под Смоленском... — прошептал комбат и вдруг смолк, всхлипнул носом.

— По какому делу? — спросил капитан, неодобрительно покосившись на Ларюшина.

— Извините, но я вам не могу сказать. Лишь прошу об одном — на нейтральную полосу приземлился новейший истребитель «Фокке-Вульф-190». Добудьте его любой ценой...

— Ларюшин, позвоните в штаб. — Всем туловищем капитан повернулся к Пихту. — Вы из эскадры асов «Удет»?

— Да.

Комбат крутнул ручку полевого телефона:

— Алло, алло, шестой говорит. Дайте второго... Смирнов, ты?.. Слушай, надо позвать из дивизии особиста. Пленный немец-летчик просит... Да, важный... Из эскадры «Удет»... Ну, привет.

Пихт переступил с ноги на ногу, спросил:

— Вы не можете дать мне чаю?

— Что он мелет? — Комбат оглянулся на капитана.

— Чаю просит.

— Вот нахал! — удивленно воскликнул комбат и вдруг засуетился, достал откуда-то из-под вороха карт кружку, горсть сухарей, кусок сахару, налил кипятку.

От чая пахнуло нагретой медью и дымком. Жадно Пихт впился зубами в черный сухарь.

— Не кормят их, что ли? — спросил комбат.

— Видать, проголодался, — ответил капитан.

Через час приехал майор из отдела разведки дивизии, а вечером Пихта доставили на аэродром.

Сопровождавший офицер помог ему снять комбинезон и надеть армейский полушубок, от которого пахло по-домашнему теплой овчиной и кожей. Вместо шлема Пихт надел шапку. Из ящиков офицер соорудил нечто вроде сидений. В кабине витал стойкий запах ржаных сухарей, стылого металла, оружейного масла.

— Не замерзнем, наверное. — Офицер с сомнением потрогал заиндевевшие стенки фюзеляжа.

Взревели моторы, погрохотали, то сбавляя газ, то прибавляя. «Дуглас», наконец, качнулся и начал разбег,

— У вас есть папиросы? — спросил Пихт.

— Пожалуйста. — Офицер щелкнул портсигаром.

От крепкого дыма Пихт закашлялся. Настоящий русский табак вошел в легкие и закружил голову.

В иллюминаторе плясали близкие зимние звезды. Убаюкивающе гудели моторы. Пихт привалился спиной к переборке кабины, попытался задремать, но не мог. От волнения дрожали руки и сильно билось сердце.

Офицер открыл дверцу кабины летчиков и попросил радиста включить приемник. Стихийно-могучая «Песня темного леса» Бородина ворвалась в стылый фюзеляж «Дугласа». Пихт судорожно глотнул. Снова, как и в первый раз, на глаза набежала слеза. «Нервы», — подумал Пихт и отвернулся, испугавшись, что офицер заметит слезы. Неожиданно музыка оборвалась, и донесся бой кремлевских курантов. Часы били полночь.

— Далеко еще до Москвы? — спросил офицер летчиков.

Второй пилот — молоденький, курносый парень — посмотрел на часы и, не оборачиваясь, ответил:

— Минут сорок лета...

«Сорок минут... Сорок», — подумал Пихт и прижался лбом к холодному плексигласу иллюминатора.

3

Пихт шел бесконечно длинным пустым коридором, и взгляд его цепко останавливался на каких-то пустяковых деталях: на отбитой штукатурке, отсыревшем углу, где стояла старая фарфоровая урна, склеенная гипсом, на окнах с бумагой крест-накрест или забитых фанерой, на паркетном полу, на котором каждая дощечка издавала тягучий и больной звук. Большинство кабинетов было закрыто.

Сопровождающий офицер остановился перед угловой дверью, на которой висел обыкновенный тетрадный лист, пришпиленный кнопками. На бумаге косо была выведена фамилия: «Зяблов». Из-под двери на пол падала полоска света. Офицер постучал.

— Войдите, — услышал Пихт глуховатый голос.

— Товарищ полковник, по вашему приказанию пленный доставлен! — доложил офицер и отступил в сторону.

— Вы свободны. Вот вам пропуск в гостиницу.

Когда офицер вышел, Зяблов по-стариковски медленно поднялся из-за стола. В округлившихся его глазах светились и радость, и изумление.

— Мартынов? Павел? — тихо, почти шепотом спросил он.

— Собственной персоной, товарищ полковник, — ответил Пихт-Мартынов по-русски.

Зяблов быстро подошел к нему и обнял:

— Здравствуй, Павлушка!

— Здравствуйте... Здравствуйте, — снова повторил Мартынов, удивившись, как нежно звучит это обыкновенное русское слово. — Кто думал, где мы встретимся...

Он почувствовал, что язык стал каким-то непослушным и твердым, как-то странно прозвучали его слова. Будто он вообще был немым и только сейчас обрел дар речи. Звук «л» соскальзывал, «г» получалось как горловое, твердое «х».

— Акцент у тебя сильный, — огорчившись, произнес Зяблов.

— Я боялся, что за русского не признают, когда вернусь домой.

Зяблов на столе расстелил газету, достал из шкафчика бутылку водки, колбасу, соленый огурец и полбуханки ржаного хлеба.

— Ты раздевайся, покажись, — сказал он, рассекая огурец на дольки.

Павел сбросил полушубок и, улыбаясь, подошел к столу.

Зяблов взял с тумбочки стакан, поискал второй — не нашел, снял с кувшина крышку: «Мне, старику, и этой хватит», и разлил водку.

— Ну, Павел, как говорят, — за встречу!

Водка обожгла горло. Павел закашлялся, пытаясь поддеть ножом пластинку огурца.

— Что, крепка? — обрадованно воскликнул Зяблов.

Горячая волна захлестнула грудь, В этот момент от Павла умчались все, с кем он встречался, — и Зандлер, и Зейц, и Вайдеман, и Коссовски, и Мессершмитт. Они как будто существовали отдельно, призраками на другой планете, на чужой земле. Сейчас был только старый-престарый друг, бывший наставник по спецшколе Зяблов.

— Скажите, «фоккер» добыли все-таки? — спросил Павел.

— Добыли, — кивнул Зяблов. — Бросили батальон Ларюшина в бой. Оттеснили фашиста, уволокли самолет на тягаче. А вот летчик успел все же скрыться.

— Из-за этого «фоккера» погибла чудесная радистка Ютта, — нахмурился Павел.

— Как это произошло? — спросил Зяблов.

— Вы потребовали срочно передать данные об этом истребителе... Мы рискнули, и... немцы засекли рацию. Коссовски ее раскрыл.

Зяблов подал бланк радиограммы, последней Юттиной радиограммы... Павел взял бланк и свое донесение. Буквы перед глазами стали раздваиваться. Радист, принимающий эту телеграмму, в конце поставил знак «неразборчиво». Что произошло дальше, знал только Павел. Дальше ворвался Коссовски. Ютта схватила гранату и швырнула ее на пол... И Павел ничего не мог поделать. Когда забушевал огонь, он, якобы помогая пожарникам, лишь сжег уцелевшие клочки телеграммы и кода.

Зяблов, думая о чем-то своем, собрал в газету остатки еды и спрятал пакет в стол. Потом он достал из сейфа толстую папку с надписью «Март».

— Ну давай, дорогой товарищ Март, разберемся, что к чему...

За черным окном посвистывал ветер. Неизвестно, как он проникал через стекла и тихо шевелил плотные, старые шторы. На ночной улице властвовала тишина. Только кружил мягкий и крупный снег.

— Итак, — проговорил Зяблов, — первая часть твоей работы, начиная со Швеции и Испании, выполнена тобой неплохо... Стравливал по возможности Хейнкеля с Удетом, Мессершмитта с Хейнкелем, лишал Вайдемана уверенности в новой машине, ухаживал за дочерью Зандлера... Связь между нами, Перро-Регенбахом и тобой осуществлялась тоже нормально. Кстати, Регенбах был искренним антифашистом, хотя и не примыкал к коммунистам. Эрих Хайдте и, конечно, Ютта работали по его заданиям. Но Ютта и Перро погибли. Обстановка сложилась серьезная...

Полковник подошел к батарее и приложил к ней зябнущие руки.

— Ты наломал дров, когда с помощью Эриха Хайдте решил выкрасть радиостанцию с «Ю-52»... Слава богу, что эта история сошла с рук. Пока сошла. — Зяблов поднял палец. — В руках Коссовски сейчас есть веская улика — Ютта пользовалась этой рацией. Коссовски пока лежит в госпитале, но, будь спокоен, он все поставит теперь на свои места.

— Однако добывал рацию Эрих, я лишь шифровкой изложил ему план...

— Все равно. Коссовски может нащупать твои связи с Хайдте. Вторая ошибка — зная о том, что функабвер прислал мониторы в Аугсбург и Лехфельд, вы все же решили передать сведения об объекте «Б», то есть о «фокке-вульфе».

— Центр требовал срочного ответа на запрос.

— Понимаю, как важно знать, что это за птица — новейший истребитель и какого сделать на нее охотника. Все понимаю, но я бы лично поискал другие возможности.

— Мы не знали о том, что приехал Коссовски. Он жил в Лехфельде нелегально.

— Ну и что же из этого? Коссовски не Коссовски, а функабвер-то был.

— Они вытащили свои мониторы из водосточных труб и машины перебросили в другое место.

— Ты видел в городе закрытые армейские машины?

— Видел.

— Так антенны они спрятали под брезент. Эти машины были даже замаскированы под санитарные.

— Точно! Я видел несколько санитарных машин, хотя в них особой надобности не было.

— Вот-вот. Теперь третья ошибка — ты не сумел спасти Эриха Хайдте. Куда он скрылся? Или попал в гестапо?

— Я просил Центр убрать Коссовски.

— Пока это сделать невозможно, Павел. Мы не можем послать человека с единственным заданием убрать этого Коссовски, хотя и несомненно талантливого и осторожного контрразведчика. Придется уж тебе самому поискать какой-то выход...

Зяблов подошел к столу и снова порылся в бумагах:

— Теперь Гехорсман... Перед тобой стоит очень трудная задача привлечь этого доброго, но еще довольно темноватого немца к работе на нашей стороне. Сопротивление нацизму в Германии растет сейчас не по дням, а по часам. Но немало немцев, привыкших к дисциплине и повиновению, еще не избавились от иллюзий. Они верят в «чудо-оружие». Видимо, к таковым относится и Гехорсман. Поэтому с ним надо работать очень осторожно и убедительно.

Зяблов выключил свет и раздвинул шторы. Занималась робкая зимняя заря. Улицы и дома были в белом. По замерзшей Москве-реке тропкой шли женщины на работу в первую смену.

Кое-где еще висели аэростаты заграждения, высеребренные инеем.

— Как ты думаешь, они все же успеют бросить «Альбатрос» на фронт?

— Трудно сказать. Мессершмитт продолжает доводку на свой страх и риск.

— Значит, торопится?

— Выходит, так.

Помолчав, Павел спросил:

— Владимир Николаевич, скажите честно — у нас-то есть что-либо подобное?

— Есть! И не подобное, а лучше, надежнее. Когда-нибудь о таком самолете напишут истории... Насколько я понял, немцы ищут решения быстрого и компромиссного. Торопятся, делают тяп-ляп, обжигаются... — Зяблов сел за стол и задумался. — И все же хотелось бы нам знать об «Альбатросе» побольше.

— К сожалению, я не имею допуска к этому самолету...

— В том-то и беда... Сейчас идет война и людей, и техники. Нам очень важно в подробностях знать, какое еще оружие фашисты думают применить на фронте... До мелочей, до винтика... Можно применить такой вариант — скажем, заполучим знающего человека, ну, хотя бы Гехорсмана...

— Рискованно, Владимир Николаевич.

— Верно, рискованно и субъективно, — согласился Зяблов. — Гехорсман при всем старании всего рассказать не сможет. А если Зандлера? Самого Зандлера?

— Он умрет от страха, как только узнает о том, что попал к русским.

— А если поискать у него слабые струнки, взять на крючок?

— Но самолет будут продолжать делать другие.

— Да, ты прав... Тогда придется сделать такую штуку: устроить шум на всю Германию, скомпрометировать «Альбатрос», пока он не вошел в серийное производство.

— Уничтожить опытный образец?

— Да, уничтожить! Взорвать, сжечь, разбомбить!

— Хоть и чудовищно трудно сделать это, но попробовать можно.

— Несомненно, явная диверсия натолкнет фашистов на мысль, что для нас не существует секрета «Альбатроса» и места, где его делают. Стало быть, вряд ли они отважутся все начинать сначала. Да и заказов из министерства авиации они не получат. Тебе придется им помочь в этом.

— Разве вы направите меня обратно?

— Да. Именно на эту отчаянную диверсию.

Павел порывисто встал и отошел к окну. Упершись лбом в оконную раму, он глухо проговорил:

— Я не был в России восемь лет... Я не видел родного лица восемь лет... Пошлите меня лучше на фронт. Я хочу убивать их, а не играть в друзей. Я устал, черт побери!

Некоторое время Зяблов молча смотрел в спину Павла, давая ему выговориться. Но Павел смолк, и тогда Зяблов жестко произнес:

—Хорошо... Я дам тебе отпуск. Ты останешься работать в управлении... Хорошо... В конце концов, ты заслужил это! — Владимир Николаевич поднялся и заходил по кабинету. — Я не буду говорить банальные слова о том, что иной раз один такой, как ты, стоит целых дивизий. Ты уйдешь... Ты не полетишь обратно в Германию... Но ведь там остались не только враги, но и друзья. Они борются. Они хотят победить. Нам придется восстанавливать все связи заново. Без уверенности в успех. Без надежды на успех! Если этот самый «Альбатрос» войдет в серию, он отдалит день нашей победы!.. Подожди, не перебивай! Идет страшная война, которая не снилась ни одному поколению. И если «Альбатрос» ее затянет хоть на день — он убьет тысячи тысяч людей. Людей, Павел!

Зяблов остановился рядом и сжал локоть Павла.

— Нам не нужен фашистский «Альбатрос». Мы делаем машину, повторяю, во сто крат лучше, надежней, смертоносней... Но если тебе удастся разнести в пыль опытный образец «Альбатроса», работа над этим фашистским реактивным выродком надолго задержится, если не прекратится вообще. Закрыть «Альбатросу» дорогу к небу, к новым жертвам, приблизить час нашей победы. Вот смысл всего, что должен был ты сделать.

— Я не школьник, Владимир Николаевич, — тихо, но упрямо проговорил Павел.

— Слушай меня внимательно. Твой «Альбатрос»...

— Мой?

— Твой «Альбатрос», рядом с которым ты сидишь, мы ссадим с неба и без твоей помощи. Но нам рано сворачивать в сторону. Ох, как рано!

Зяблов вздохнул и опустился в кресло.

В окно бил холодный утренний свет. Он огорчал и чем-то тревожил. Может быть, тем, что невысоко в небе висели серебряные от инея аэростаты или стекла были заклеены крест-накрест, и все это напоминало о том, что идет война и надо долго еще идти по ней до победы. Каких бы мук, сил и потерь это ни стоило.

Павел повернулся к Владимиру Николаевичу.

— Когда?

— Что «когда»? — переспросил Зяблов, сделав вид, что не понял.

— Когда мне возвращаться туда?

Зяблов посмотрел на часы, нахмурился и, глядя куда-то в сторону, проговорил:

— Сегодня... Вернее, сейчас... Как бы немцы не заподозрили, что ты был у нас. А так вернешься, скажешь — плутал.

— Понимаю.

— Ребятам нашим я скажу, как тебя на ту сторону кинуть. — Владимир Николаевич замолчал, опустил голову еще ниже к бумагам и тихо добавил: — Ты ведь знаешь, Павлушка, мы будем ждать тебя...