Осенью двадцатого года следователь Суховского угрозыска Сашка Клешков сидел за своим столом в комнате двухэтажного особняка, где размещался уездный отдел милиции, и разговаривал с новичком в их отделе — Владимиром Гуляевым. В открытую форточку сильно дуло, и бумаги на столах, предусмотрительно придавленные папками и пресс-папье, шевелились.

Сашке было семнадцать лет, он был высок, худ, узколиц, и глаза его из-под темных густых бровей глядели на собеседника с недоверием и застенчивостью.

— На Краскова я ходил два раза, — говорил Сашка, — и оба раза он от нас срывался. Знаешь, где накрывали его? — засмеялся он.

Гуляев улыбнулся, заранее непонимающе подняв брови.

— Ты в Графском не был?

— Я тут нигде не был, — сказал Гуляев.

Гуляев был высок, строен, крепок, светлые волнистые волосы были расчесаны на английский пробор, серый пиджак хорошо сидел на его торсе, а серые брюки-галифе под коленями были схвачены коричневыми крагами.

— Вот, — сказал Клешков, окидывая его костюм взглядом, который трудно было назвать приветливым. — Там мы его оба раза накрывали, в совхозе. Есть там совхоз, еще с восемнадцатого года. Граф разводил племенных лошадей. Ну, лошадей и обобществили. Когда немцы приходили, потом Деникин был, лошадей этих Рыбаков уводил, Рыбаков — управляющий. Не слыхал? Голова! Таких, если хочешь знать, по всему свету поискать. Ему любая лошадь ногу подает — веришь? — как собака.

— Чего же там Красков искал? — спросил усмехающийся Гуляев.

— А ты у него спроси, — ответил Клешков и повернулся к новому сослуживцу спиной.

Гуляев посмотрел на эту худую, ссутуленную спину в серой косоворотке и пожал плечами.

Дверь приоткрылась.

— Клешков, Гуляев, к начальнику Иншакову! — прокричал милиционер в надетой набекрень кубанке.

По всему зданию суетились люди. Бежали куда-то милиционеры, на ходу опоясываясь амуницией, двое парней катили пулемет. Какие-то штатские перекликались на лестнице.

— С чего паника? — спросил Клешков рослого мужчину в шинели с «разговорами». — Что это, Фомич, вы всю батарею выкатили?

— Красков вылез, — ответил мужчина, грозя кому-то кулаком, и поспешно скатился по лестнице.

— Слыхал? — сказал Клешков, подходя к двери, обитой когда-то черной кожей, а теперь курчавившейся лохмотьями грязной ваты. — Опять Красков. — Ну, житуха! — помотал он головой.

Начальник Иншаков сидел за большим столом, покрытым зеленым сукном. Чернильница, ручка, папки на столе, кресла у стола и даже окно чуть не до пола — все было громадно, и потому сам начальник, с румяно блистающей лысиной, с узкими щелями быстрых глаз, был особенно мал в кабинете. Иншаков подождал, пока вошедшие уселись по знаку его руки, и повернулся к окну, слушая, как зычно гремит там команда и командирский мат.

— Я вас чего вызвал, — сказал начальник басом и внушительно посмотрел на Гуляева (он не любил высоких людей). — Я вас позвал вот зачем.

— Красков появился? — подал голос Клешков.

— Тебя не спрашивают, — сказал начальник. — Вредный у тебя характер, Клешков, тебя не спрашивают — ты сам лезешь!

Клешков покраснел и уставился в пол. Начальник еще некоторое время осуждающе глядел на него, потом сказал:

— Получено сведение. Убит часовщик.

Оба следователя с ожиданием смотрели на узкий сомкнутый рот начальника.

— Ухлопали. — Начальник вылез из-за стола и подошел к карте района, приколотой к стене. С минуту он смотрел на нее, заложив руки за спину, потом опять отошел к своему креслу и сел. — Вот какая международная ситуация, — сказал он и строго оглядел обоих. (Они ждали.) — Сведение только что получено, — сказал начальник и снова посмотрел на обоих. — Все ясно?

— Можно идти? — спросил Клешков.

— А что еще известно? — спросил Гуляев.

— Адрес такой: Верхняя улица, пять, — сказал начальник, игнорируя вопрос Гуляева, и, вдруг покраснев, закричал: — Ну, чего сидишь? Ты следователь или кто? Какие такие еще тебе данные нужны? Иди и сам ищи! Шерлок, понимаешь, Холмс!

Оба следователя поспешно вышли из кабинета.

Сени были темны и забиты старой изломанной мебелью. В первой комнате свет падал из узких окон и освещал комод с пустыми выдвинутыми ящиками, черные грязные следы на полу и разбитое трюмо в углу.

В спальне, под огромным портретом неведомого красавца с нафабренными усами, в визитке и с галстуком-бантом, на стуле, отклонившемся назад и удерживаемым в таком положении только упором тела в стену, сидел человек или, вернее, то, что было несколько часов назад человеком. Он сидел, разбросав босые ноги в узких довоенных брюках, желтые пятки его были распяты на полу, а пальцы ног стиснуты и согнуты в диком последнем напряжении, голова запрокинута настолько, насколько позволяла щетинистая длинная шея с выдавшимся острым кадыком, и упиралась в стену.

Клешков долго осматривал все вокруг. Следов ног было много, но грязь не сохранила точную форму обуви, и трудно было определить, сколько же всего было людей. В виске сидевшего чернело маленькое отверстие и темная полоска засохшей крови, скатившаяся по щеке и застывшая на рубашке, — одни только и говорили об убийстве.

Клешков обошел весь дом. Задние комнаты пахли хламом и пылью, в кладовке валялась пустая лампада и несколько икон. В буфете вместо посуды лежали две книги. Клешков взял их в руки. На обложке одной было напечатано: «Николай Бердяев». Ниже: «Судьба России». Еще ниже: «Опыты по психологии войны и национальности». И совсем внизу: «Издание Г. А. Лемана и С. И. Сахарова. Москва, 1918 год».

Вошел Гуляев.

— Что-нибудь нашел? — спросил он.

— Так они тебе и оставят, — сказал Клешков, — ищи дураков!

— Оставят, — уверенно сказал Гуляев. — Во всех учебниках по следственному делу написано, что без следов не остается ни одно преступление.

— Следы-то вон они, пожалуйста, — сказал Клешков, — самые настоящие, а что дальше?

Гуляев долго осматривал грязь.

— Было их человека три-четыре.

— Пять, — насмешливо хмыкнул Клешков.

Гуляев разогнулся, посмотрел на него, потом увидел книги.

— Дай-ка, — сказал он.

Клешков протянул обе.

— Бердяев, — сказал Гуляев, перелистывая страницы. — А часовщик-то был не простой...

— Это почему же? — спросил Клешков.

— Эту книгу обыкновенный часовщик ни за что бы не взял, — сказал Гуляев, — ее и интеллигент не всякий осилит. — Он стал просматривать вторую книгу. — Подчеркнуто...

— И что? — спросил Клешков.

— Надо узнать: зачем?

— Попробуй узнай.

Гуляев сложил вторую книгу: она была растрепанная, пухлая, без обложки.

— И какого черта, — он взглянул на товарища с обидной усмешкой, — какого черта ты пошел в угрозыск, если с самого начала знаешь, что ничего не откроешь?

— А я не сам пошел, — озлобленно огрызнулся Клешков. — Я по комсомольскому набору. А вот ты, если такой умелый, скажи, что ты открыл.

— Открыл, что часовщик — личность сомнительная, — сказал Гуляев, глядя на вишневое деревце, постукивающее в окно от порывов ветра. — Открыл, что убили его после допроса...

— И-ди ты! — издевательски восхитился Клешков.

— Не заметил? — И Гуляев прошел в соседнюю комнату.

Клешков вошел за ним.

— Гляди. — Гуляев распахнул рубаху на убитом и, вытянув из-под брюк, задрал ее вверх. Бок мертвеца был весь в рубцах.

— И на спине то же самое, — сказал Гуляев. — Значит, чего-то от него хотели. Это раз. Во-вторых, что-то искали: все ящики выдвинуты в столе, буфете и комоде.

— Это-то ясно, — самолюбиво сказал Клешков. — Они вон и сапоги его утащили. Видно, грабить явились. Может, у него золотишко водилось. А то и брильянты.

Гуляев долго смотрел на ноги убитого.

— Да, — сказал он, — этого я не учел. Простые грабители. Даже сапоги унесли.

— Простые не простые, — сказал Клешков, — а надо еще на месте работы проверить. Он на базаре в будке часы чинил.

— Давай я туда поеду, — сказал Гуляев, — а ты тут еще раз все осмотри — и тоже туда.

— Ладно, — сказал Клешков, — мотай, а я тут покопаюсь,

Гуляев взял обе книги, завернул их в бумагу, лежавшую на полке, и пошел к выходу.

— Соседей обязательно опроси, — сказал он, поворачиваясь от двери.

— Без тебя знаю, — пробурчал Клешков.

Дверь хлопнула, и он остался в доме наедине с мертвым.

Клешков покосился в сторону убитого. Все было по-прежнему, только в лице, как показалось ему, прибавилось зеленовато-синего цвета.

«Может быть, еще вчера убили?» — подумал Клешков. Труп был обнаружен утром, потому что кому-то из милиционеров потребовалось починить часы, и, поскольку часовщика на обычном месте не оказалось, он направился к нему на дом, благо на рынке всегда могли найтись люди, знающие, где живет каждый из лоточников и иных завсегдатаев базара.

«Не работал он со вчерашнего вечера, — думал Клешков. — Прийти к нему могли в любое время. Но за что все-таки они его убили?»

Он опять обошел весь дом. Видно было, что хозяин не очень-то следил за ним. У парадного выхода, который с улицы был забит досками, изнутри была антресоль. Сбоку стояла лестница. Сашка поднялся по ее скрипучим поперечинам, залез на самую антресоль, доски заскрипели.

Антресоль была завалена разным тряпьем. Видно было, что и тут пошуровали недавние пришельцы. Все было перевернуто, все раскидано. Старые нижние рубахи, какие-то лоскуты. Сашка, сидя на корточках, перебирал все это. Сейчас он злился и мучился.

В угрозыске Сашка работал четвертый месяц, а до этого служил на электростанции в губернском городе. Он уже написал десяток заявлений с просьбой отправить его на фронт, но ответ был один: рано. Наконец его вызвали в губком и выдали направление в Суховский угрозыск. «Иди, — сказал ему секретарь, — прививай там, в милиции, дух нашей комсы... А насчет фронта — запомни, товарищ Клешков: для комсомольца и коммуниста сейчас везде фронт».

И он уехал в Сухов. Уезд был неспокойный. То в одном, то в другом селе отказывались сдавать хлеб по разверстке, стреляли в комбедчиков и коммунистов. Три месяца назад объединенные банды Краснова и Хрена вырезали продотряд Двенадцатой армии, когда он появился в богатом лесном селе Бывшеве. Сашка уже участвовал в операциях против банд, но сам должен был раскрывать преступление впервые. И поэтому он молча сидел на антресолях и, зажигая спичку за спичкой, рассматривал богатство, которое, достанься, по его мнению, другому следователю, послужило бы наверняка к полному раскрытию преступления, а для него, Сашки Клешкова, комсомольца с электростанции, окончившего всего три класса ре-ильного, а потом удаленного за невнесение платы за обучение, для него все это было темный лес.

Но вот посреди тряпок показалось что-то иное, и Сашка свободной рукой выгреб и успел заметить, перед тем как спичка обожгла ему пальцы, поношенный офицерский френч. Спичка погасла. Сашка хотел было зажечь другую, как вдруг ударила дверь и он услышал тяжелые и осторожные шаги. Дом был старый, сухой, все комнаты прослушивались насквозь. Сашка, стараясь это делать как можно тише, зарылся в тряпки и стал ждать, что будет.

Шаги стихли. Видно, вошедший добрался до трупа. Тишина длилась так долго, что Сашка подумал, не пригрезились ли ему все эти страхи. На всякий случай он ощупал карман пальто: браунинг был на месте. Сашка сунул руку в карман, нашел его ребристую рукоять и успокоился.

Шаги опять зазвучали. Слышно было, как хрипнули дверцы буфета, потом загремели ящики комода, звякнуло что-то. Шаги приближались. Сашка, вцепившись в рукоять браунинга сразу вспотевшей рукой, соображал, что ему сейчас делать. Скрипнула дверь. Полоса бледного света упала в прихожую. Потом осторожно вошел кто-то очень увесистый.

Сашка, закрытый набросанным тряпьем, ждал. Ему казалось, что вошедший чувствует его присутствие, и потому был неподвижен, как камень. Вошедший стоял, не делая ни одного движения. У Сашки першило во рту и чесалось в ухе. Он еле сдерживался. Раздался непонятный шум, вошедший рванулся. Что-то мягко шлепнулось на пол, и густой хрипучий бас сказал:

— Ах, чтоб тебе, чертова животина! — и шумно откашлялся.

Опять хрипнула дверь, полоса света погасла, и Сашка услышал, как быстрые грузные шаги прошли через весь дом и закончились резким хлопком входной двери.

Сашка, раскидав тряпки, соскочил с антресолей и зажег спичку. У двери, наклонив голову, смотрел на него черный кот с белыми пятнами на шее, смотрел, жмурился и мяукал.

«Ну и ну! — подумал Сашка. — Кого-то одного этот кот спас».

Прислушиваясь к каждому звуку, стараясь неслышно ступать, Клешков прошел через дом, вышел во двор. Калитка еще покачивалась. Подойдя к забору, Сашка забрался по рассыпавшейся поленнице и выглянул на улицу. Метрах в пятидесяти около забора прикуривал на ветру крупный человек в крестьянском кожухе и солдатской папахе. Больше на улице никого не было.

Сашка выскользнул из калитки и, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, поплелся в ту же сторону, что и человек в папахе, старательно глядя под ноги и всеми силами изображая человека, занятого какими-то своими мыслями и делами.

На базаре народу было много, и Сашка испугался, что потеряет из виду серую папаху. Но та двигалась от лотка к лотку, переходила к ларькам, где продавали квас и из-под полы самогон, пересекала рыночную площадь к лабазам, где теперь торговала керосином и спичками местная кооперация. Сашка исправно пил квас, торговался с бабкой, продававшей семечки, а сам все смотрел за серой папахой. Владелец ее тоже несколько раз к чему-то приценивался, оглядываясь по сторонам. Потом, видно успокоившись, пошел к лотку, где раньше торговали мясом, а теперь кто чем мог: кто пирожками с требухой, кто рыбой, кто тайным, совсем не относящимся ни к чему съестному товаром, который предлагался только на ухо, да и то не всем, а по выбору продавца.

Около одноглазого мужика в картузе и фартуке, надетом прямо на черную чуйку, толпился народ, кричали молодые отчаянные бабы в платках, прокладывая локтями дорогу к лотку, суетились инвалиды, молча напирали седые, мрачные старухи. Сашка подошел. Мужик, точно тяпая топором, отрубал куски мяса. «Откуда это?» — подумал было Сашка. Но мужик уже кричал нараспев:

— А йдить-но сюды, люды добри! Едину свою коняку на мясо порешив! Забирай скорийше, бо поздно буде.

Сашка узнал мясника, которого недавно допрашивал у себя в милиции об источниках его нетрудового дохода, потому что при обыске нашли у него золотые монеты и пачки николаевских сотенных.

Мясник, краснорожий, одноглазый мужик, все орал и отрубал куски конины, а Сашка, оглянувшись, увидел серую папаху, которая стояла шагах в десяти и прищуренно наблюдала за свалкой у лотка. Сашка сразу же пошел дальше и вдруг увидел Гуляева, разговаривающего с двумя лоточницами. Гуляев в его крагах и серой блинчатой кепке казался на базаре совершенно инородным телом, и Сашка решил к нему не подходить, чтоб не привлечь внимания. Он опять нашел торговку семечками, сунул ей бумажку и, пока она ссыпала семечки в его карман, оглянулся.

Серой папахи не было. Сашка бросился к лотку с мясом, не обращая внимания на крик торговки, у которой просыпались семечки. Папахи не было.

Он остановился, не зная, что делать. Подошел Гуляев.

— В будке — только части для часов, — сказал он, — вот опрашиваю торговок.

— Погоди, — сказал Сашка, — ты стой тут, а я обойду базар.

Он зашагал к тому месту, где мужики продавали картошку и хлеб. Покупатели толпились у подвод. Лошади смачно хрупали сеном. Продавцы и возчики, недружелюбно косясь на городских, о чем-то вполголоса переговаривались, сходясь в небольшие кучки.

Серой папахи тут не было, хотя папах здесь хватало. Сашка пошел дальше. У двухэтажного дома с мезонином, где раньше жил купец Второв, а теперь размещалось правление кооперации, стояло несколько оседланных лошадей.

Рослый красноармеец в шинели с «разговорами» и в буденовке, опираясь на палку, торговался с красноносым старичком в котелке и поношенном пальто. Пьяная баба пробовала плясать в кружке молчаливо стоящих мужиков.

Вдруг сзади сухо хлопнули выстрелы. Сашка обернулся. От лотка, где торговал мясник, кинулась врассыпную толпа. Еще несколько раз ударили револьверные хлопки, и он увидел двух мужиков, бежавших от лотка куда-то к подводам и стрелявших в ту сторону. Вдруг из ряда стоявших подвод вылетела одна, запряженная в тройку, на ней стоял, нещадно орудуя кнутом, человек в серой папахе, а в сене на телеге лежала женщина в шляпке. Лошади рванули, и телега, завалясь набок и треща, лихо сделала полукруг и понеслась по улице, ведущей к полю. Двое бегущих остановились и снова раз за разом выстрелили, тогда из телеги тоже сверкнуло, и один из мужиков схватился за плечо. Сашка кинулся к ним, на ходу доставая браунинг.

— Стой! — закричал он издалека.

Но один из стоящих пальнул ему навстречу, и Сашка услышал рядом с ухом короткий высвист пули, а когда он разогнулся, мужики уже мелькали в толпе, а подбежавший Гуляев подбрасывал на руке еще теплый наган, оброненный раненым.

— За ними! — крикнул Сашка, и они помчались за бегущими.

Но теперь понять было ничего нельзя, во все стороны врассыпную бежали мужики, торговки, старухи. Весь базар разбегался. Сашка взглянул в сторону, откуда бегут, и понял, в чем дело. Со стороны улицы Коминтерна замелькали кожаные куртки.

— Что там было? — затеребил он Гуляева.

— Выстрелили в мясника, — торопливо сказал тот, шаря глазами по толпе, — а у него, оказывается, охрана была. Устроили целый бой.

Последние беглецы скрывались за домами. Чекисты вели троих каких-то людей, но это были явно не те.

— Упустили, — вздохнул Сашка.

— Упустили, — согласился Гуляев, — но еще посмотрим. Следы всегда остаются.

— Иди ты! — сказал Клешков со злостью. — Они из-под носа убегают, а он все про следы!

— Ну, давай живописуй, — сказал начальник, поглядывая на Клешкова, — ты у меня кто — следователь рабоче-крестьянской милиции или саботажник? Тебе какое задание было дано, а? Тебе было дано задание: расследовать. А ты что сделал? Ты всех задурил!

— Погоди, Иншаков, — сказал Бубнич, председатель ЧК, — ты дай ребятам все рассказать по порядку...

Они сидели за столом у начальника, а Гуляев и Клешков мучились на стульях у двери. Собственно, мучился и краснел больше Клешков. Гуляев же сидел невозмутимо, посматривая на стекла, сквозь которые были видны далекие лесистые холмы за городком, и поигрывая ногой в краге.

— Так, давай по порядку. Ты, значит, пошел искать этого в папахе.

— Я пошел искать... — опять начал сбитый с толку, растерянный Клешков, слизывая языком пот с верхней губы, — а тут...

— Позвольте тут мне, — сказал Гуляев.

Начальник хмуро оглядел его, хмыкнул и отвернулся.

— Давай ты, — сказал Бубнич, оглаживая выпуклый, огромный из-за лысины лоб. Зато на его затылке густые черные волосы дыбились во все стороны. Кепка не могла нормально держаться на голове Бубнича — она вечно была приподнята и пружинила на затылке.

— Когда Клешков сказал мне, чтоб я его подождал, а сам куда-то заторопился, я, конечно, ничего не понял, — рассказывал Гуляев, и на его тонком мальчишеском лице с упрямым подбородком ничего не отражалось, — но когда я подошел к лотку, где торговали кониной, я увидел, что идет человек в серой папахе...

— Как выглядит? — перебил Бубнич.

— Рослый, плечистый, борода — веником, лицо насупленное... И с ним девушка. Или, скорее, молодая женщина. Лет двадцать пять ей — не больше. Черное пальто в талию и черная шляпа с широкими полями...

— Шляпу она может сменить, — сказал Бубнич. — Приметы?

— Похожа на... — раздумывал Гуляев, он тоже немного порозовел, и только тогда Клешков понял, что он уж не так и бесстрастен, как прикидывается, — похожа на учительницу или на курсистку... — Он взглянул на Бубнича.

Тот смотрел, усмехаясь.

— Нос, рот, лоб какой, волосы — запомнил? — спросил он.

— Нос тонкий, привздернутый, глаза, кажется, серые, — с усилием и теперь уже краснея, припоминал Гуляев. — Скул почти нет, чуть-чуть выдаются, волосы светлые, почти белые.

— Как у него, — перебил начальник, показав пальцем в сторону Гуляева, — так бы и говорил.

— Светлее, — поправил Гуляев, и лицо его напряглось. — Вот все, что помню.

— Не так уж плохо, — сказал Бубнич. — Ну, дальше.

— Они проходили мимо лотка. Вдруг девушка выхватывает браунинг и несколько раз через всю толпу — в мясника. Тот упал, и откуда-то выскочили двое других, они, кажется, все время вертелись около мясника и стали стрелять в них. Девушка и бородатый кинулись к подводам и ускакали. А тех двоих мы упустили, потому что началась паника. Прибыли ваши, и все разбежались... В толпе мы потеряли их.

— Значит, виновата ЧК, что быстро прибыла, — усмехнулся Бубнич, оглядывая обоих ребят.

— Почему, — сказал молчавший Клешков, — мы сами... Мы не отпираемся.

— Ладно, — сказал Бубнич, — в конце концов не так уж и плохо. А френч-то ты правильно прихватил. Френч-то; братцы мои, с явными следами погон, и, похоже, часовщик наш недаром тут появился сразу, как мы Деникина отсюда выгнали. Да-а... Ну все-таки какие же соображения?

— Ловить надо, вот и все соображения.

— Ловить-то ловить, но кого? — сказал Бубнич.

— И тех, и энтих, — пристукнул ладонью по столу начальник, — а то мой детприют, — он указал в сторону следователей, — и тех и других — любых упускает.

Бубнич улыбнулся, оглядывая мрачного Клешкова и невозмутимого Гуляева.

— Ты это брось, — сказал он, — ребята для первого раза не так уж плохо действовали... Ну ладно, до завтра!

Бубнич двинулся к выходу. Гуляев распахнул дверь и, пропустив его, вышел сам, но когда Клешков шагнул к выходу, начальник остановил его.

— Слышь, Клешков, — сказал он, вставая над столом и многозначительно пристукивая кулаком в такт словам, — ты приглядывайся.

Клешков недоуменно посмотрел в увильнувшие глаза начальника.

— Не нашей кости этот ваш... Гуляев, — сказал начальник. — Гимназию кончил. Родители — буржуи. Отец в гимназии учил. Ты приглядывайся...

— Я и так, — сказал Клешков, потряс протянутую ему широкопалую руку и вышел.

Клешков сидел дома, читал «Графа Монте-Кристо». Книга эта досталась ему с трудом. Она уже месяц ходила по всему угрозыску, и Клешков, как руководитель комсомольской ячейки, вынужден был дважды отказываться от своей очереди, потому что другие, менее сознательные, прямо рвали ее из рук, особенно несознательная несоюзная молодежь из отдела снабжения. Но вот она все-таки дошла до него, эта книга, а он не может ею полностью насладиться, потому что никак не удается отвлечься от утренних событий.

Конечно, было стыдно так опростоволоситься, как сегодня они с Гуляевым, и в особенности обидно было потому, что больше всего опростоволосился он. Ведь бандюги могли не убежать, если б он предупредил Гуляева, да и упустить серую папаху было тоже грехом немалым.

За тонкой стенкой кричали голоса хозяйки и соседок, забредших посплетничать и обсудить события последних дней, и теперь за чаем бабы давали выход страстям. Клешков был вселен в этот дом по уплотнению. Хозяева были лавочники. Мужа расстреляли как заложника в начале девятнадцатого года, после того как в уезде после ухода немцев начались убийства коммунистов. Вдова, завалив всю оставшуюся ей жилплощадь перинами и тюками мануфактуры, лишь плакала да молилась и смертно ненавидела своего квартиранта. Но ненависть ненавистью, а взаимное вынужденное соседство кое к чему принуждало, и оба они сумели наладить общежитие так, словно второго тут вовсе не было. Клешкова это вполне устраивало.

Он встал, подошел к примусу, стоявшему на столе, в стороне от стопки книг, накачал его, зажег. Керосина было мало, но Сашка надеялся, что чай все-таки согреется. К чаю у него было две каменные жамки, доставшиеся как прибавка к недельному пайку, и сэкономленный как раз для такого случая и обкусанный кусок сахару. От вида этого богатства настроение у Сашки поднялось, и он сходил в сенцы, принес веник и вымел свою узкую, как пенал, комнату.

В окно постучали. Он выглянул, но была видна лишь стена соседнего дома в пяти шагах, и ничего кроме. В сенях уже гремели шаги. Он узнал Мишку Фадейчева, по мнению Клешкова самого отчаянного парня из всех, кто жил до сих пор на свете.

— Здорово, Клеш, — сказал Мишка, пожимая руку Сашке. — Ты чего это? Примус греешь? Вот это в самый раз.

Он сел не раздеваясь, как был, в кожанке и кубанке, пересеченной красной полосой вдоль всего переда. Еле отросшие усики дергались на его белом, нездоровом лице. Мишка Фадейчев три месяца как был отчислен из бригады Котовского. Легкие его хрипели от каждого вдоха, а когда приходилось с ним мыться в бане, Клешков с почтением смотрел на шрамы, сплошь переплетшиеся на его щупловатом, но жилистом теле.

— Чего делать будем? — спросил Фадейчев, когда Сашка придвинул ему стакан чаю, обкусанный кусок сахару и жамку. — Может, к Маруське сходим?

Клешков, уже прихлебывавший пустой чай вприкуску с жамкой, закачал головой с великим ожесточением. Маруська Наливная продавала самогон и даже устроила у себя что-то вроде распивочной. Другую бы давно свели за это дело в милицию, а то и в ЧК, но Маруська при Деникине спасла двух раненых большевиков, и они теперь были большими людьми в губернии. Поэтому ее не трогали из уважения к прошлым заслугам, а несознательная Маруська пользовалась этой снисходительностью власти.

— Ты чего читаешь? — спросил Фадейчев, дожевывая жамку. — «Граф Мо-нте Кри-сто», — с усилием прочел он и пренебрежительно бросил книжку на кровать. — Да на кой тебе, Сашка, читать о разных графах? Мы их к стенке ставим, а ты книжки о них читаешь!

— Он был граф не такой! — запротестовал Клешков. — Он за бедных стоял, а разных богатеев казнил и наказывал.

— Ну, если так, — сказал Мишка, — другое дело. Это и у нас было. Раз приходим в Фастов, а там митинг. Что такое? Бойцы узнали, что комполка из дворян. И судят его. Ну, наш комбриг сразу в это дело влез, говорит: «Т-това-рищи бб-бой-цы, — знаешь, как он у нас умел! Все, значит, — раз — притихли. — Т-товарищи, грит, как п-показал с-себя в б-бою нас-сследник дворянских кровей?» Ну, они орут: хорошо, мол. А наш комбриг говорит: «К-ккакой же может б-быть суд в та-ком с-случае? Раз в бою он хорош, то какое вам дело, от кого он родился?» Отпустили.

— Ну вот, — сказал Клешков, прихлебывая чай, — вот и этот граф из таких.

— Слышь, — решительно встал Фадейчев, — айда к Маруське. Горит у меня все — надо сёдни выпить.

— Несознательно как-то, — сказал Клешков. — Узнают на службе...

— А плевать! — сказал Фадейчев. — Раз в год можно. Чтой-то у меня сёдни настроение такое!

Клешков оделся, они вышли из дома и пошли вдоль темной улицы, чуть освещенной слабым светом из окон. Ветер шуршал в тополиных кронах, теребил свесившиеся из-за заборов полуоблетевшие ветки яблонь. Где-то далеко тявкала собака.

Был уже комендантский час, и прохожих не было. Лишь в одном месте вылезла было навстречу из калитки какая-то фигура и, услышав дружный шаг идущих, нырнула обратно, чтоб уже не показываться.

Мишка шагал, дергая за ветки, торчащие из-за заборов, нет-нет да и ударяя кулаком по ставням наглухо прикрытых окон.

— Миш, — уговаривал Клешков, — да чего ты...

— Запрятались, забились гады! — цедил Фадейчев, отшвыривая какие-то железки с мостовой. — Ребята против панов кровь проливают, а эти себе бока у печей поджаривают и только и мечтают, как обмануть Советскую власть!

— Да ладно, Миш, — говорил Клешков. — Чего ты, раньше этого не знал? Обыватели!

— Рубить их надо! В капусту! — свирепствовал Мишка и снова бил по ставне или калитке.

У здания сельсовета одиноко горел фонарь и томился часовой, подремывая над своей винтовкой.

— Эй, — заорал Мишка, когда они подошли, — завтрашний день проспишь!

Солдат дернулся и ошалело уставился на них.

— Ты чего? Проходи, проходи!

— У, рыло самоварное! — ощерился Мишка, останавливаясь против него. — Ты спать сюда поставлен или от контры стеречь?

— Иди, иди, — сказал часовой и пошевелил винтовкой.

Тогда Мишка вообще сорвался с цепи.

— Ты чего меня пугаешь, селедка немытая? — завопил он на последней ноте своего фальцета. — Убери свою пукалку, гад, а то я счас не знаю, что с тобой сделаю!

— Миш, пошли! — тянул его за локоть Клешков.

У Мишки не поймешь, с чего иногда начиналось такое, и тогда никто не знал, как его усмирить.

— Пузо подбери, пехота! — орал Мишка. — В армию его взяли, а он все как в деревне...

— Айда, Миш! — Клешков насильно поволок Мишку от часового, а тот вдруг принялся свистеть в свисток.

Клешков втянул Фадейчева за угол, а свисток все заливался. Слышался топот — видно, бежал патруль.

— Быстрей! — сказал Клешков, и они побежали. — Ну и неуемная ты голова.

Фадейчев, хрипя на бегу, вдруг захохотал.

— Ты чего? — спросил Клешков.

— Да из-за этого... Раззявил рот! Надо было взять да заарестовать нас обоих.

На тихой окраинной улочке они остановились. Брехали собаки, с хрипом дышал Фадейчев. Они немного постояли отдыхая.

— Пошли, — сказал Мишка, и они зашагали вдоль канавы к полурастасканному дырявому забору, за которым тускло светился тоненькими полосками между ставен Маруськин дом.

Маруська открыла только после долгого стука,

— Ктой-то? — спросила она, показываясь в проеме за приоткрытой на цепочке двери и подымая лампу. — Ой, — отшатнулась она, — опять с обыском? Вот я напишу в губернию, как мне жить не дают!

— Да открой, Марусь, — сказал Мишка, вставляя ногу между дверью и косяком. — Мы к тебе без дела... Так!

— А ну убери ногу, идол! — завопила Маруська. — Говорю — не открою, значит, не открою!

— Да угомонись, Марусь! — снова попросил Мишка. — Мы выпьем и уйдем себе тихонько!

— Говорю — убери ногу! — кричала Маруська. — А то вот жильцов позову!

— Каких таких жильцов? — спросил Клешков, просовывая голову из-за Мишкиного плеча. — А они у тебя прописаны? Маруська замолчала, разинув рот, потом все же открыла цепку.

— Ну входите, злыдни! — сказала она. — И чего только власть смотрит! А этот туда же: в кожане, а приходит водку лакать!

Оба прошли через темную прихожую на кухню.

На дощатом столе стояли два стакана и блестел при свете лампы, подвешенной у стены, пролитый самогон. Маруська вошла шаркая, поставила упавшую лавку, сказала:

— Пришли, так садитесь! Чего стали?

Клешков и Фадейчев хотели было сесть лицом к внутренним комнатам, но она так настойчиво совала им под ноги скамью, чтобы они сели спиной к двери.

— Сколько нести-то? — спросила она.

— Одну литровку, — сказал Мишка, а когда Клешков раскрыл было рот, дернул его за рукав.

Маруська вышла.

— Кто-то был и смотался. — Фадейчев дернул усом. — Самогон пролил и лавку повалил.

Сашка Клешков неслышно встал и прижался к косяку около раскрытой двери в комнату. Дверь была завешена серой занавеской. Клешкову послышался дальний шепот, потом зашаркали шаги.

Клешков сел на скамью между стенкой и столом, так что теперь ему виден был профиль Фадейчева и вход.

Маруська вошла, неся в руке бутылку с мутной жидкостью, в другой — два ломтя хлеба.

— Ты чем рассчитываться-то будешь? — спросила она. — Чай, советскими?

Мишка вынул пачку денег. Они с каждым днем стоили все меньше, и Клешков посмотрел на Маруську. Ее нестарое еще, распухшее лицо с фиолетовыми пятнами на щеках сразу же зажглось.

— Ты их в сортир отнеси! — заорала Маруська. — Они только там и годны! Чего я с ими делать буду?

Клешкову показалось, что вдалеке скрипнула дверь.

— Приходят, будят добрых людей, — орала еще громче Маруська, — а чем заплатить — не имеют!

Фадейчев сидел весь красный, растерянно озираясь и потея, а Клешков, про себя отметив, что еще ни разу не видел таким беспомощным своего лихого приятеля, внимательно смотрел на Маруську и слушал. Чем больше она поднимала голос, тем больше ему не верилось, что она орет от злости. Он слушал.

— Вот завтра схожу в Чеку, скажу, что ко мне ходите! — кричала Маруська.

Клешков скорее учуял, чем услышал, как по двору идут. Хрустела щепа, разбросанная по земле. Он встал.

— А ну помолчи! — приказал он негромко.

И Маруська сразу смолкла, точно она только и ждала, чтобы ей это сказали. Теперь уже явно слышен был хруст щепы.

— Кого прятала? — спросил Клешков, надвигаясь на Маруську.

Но та, отшатнувшись, вдруг отчаянно закричала:

— Ря-туй-те-е!

Почти в ту же секунду Клешков ударил по скамье, и Мишка упал на пол, и тотчас же сверкнуло, грохнуло и посыпалось стекло. Прежде чем Клешков опомнился, вскочивший Фадейчев рванулся к разбитому окну, хряснула рама, и что-то тяжелое выпало наружу. Сразу задуло в окно, и ударили один за другим три выстрела. Клешков, зажмурившись, ринулся в окно и вывалился на землю. Из-за забора опять грохнуло. Он увидел, как в ясном свете луны Мишка крадется к щели в заборе, увидел мелькнувшее в другой щели человеческое лицо и выстрелил в него. Мишка вырвался на улицу. Еще раз выстрелили. Клешков через другую дыру нырнул туда же. Около чего-то темного стоял знакомый силуэт Мишки, и его голос говорил с непривычной, неправдашней ласковостью:

— А ну вставай! Вставай, браток! Вставай, а то хуже будет.

Клешков, спеша к нему, споткнулся о второе тело. Он наклонился. Черная ленточка тянулась ото лба, стекала на переносье, изгибалась вдоль крупного носа. Чужое, незнакомое, мертвое лицо.

— Давай сюда! — позвал Мишка.

Клешков подошел.

— Живой, — сказал Мишка, — прикидывается! — Он ткнул рукоятью кольта в плечо лежащего, и тот весь содрогнулся. — Вставай!

Тот нехотя поднялся, один рукав его распахнутого крестьянского полушубка был пуст.

— Что, однорукий, что ль? — спросил Мишка.

— Ранен, — определил Клешков и, отвернув полу, сказал: — Да это ж тот!

— Кто? — спросил Мишка, ощупывая карманы пленного.

— Это они сегодня на базаре устроили стрельбы. Скажешь, нет? — приблизил он лицо к пленному.

Тот отвернулся.

С нижних улиц приближался конский топот.

— Ох, убивцы! — застонала, стоя в калитке, Маруська.

— Стыдно тебе, — сказал Клешков, — комиссаров спасала, а теперь бандитву укрываешь!

— Я не комиссаров! И не бандитву, — сказала вдруг злым голосом Маруська, — я людей покрываю, понял, балбес стриженый? Я укрываю, а ты стреляешь?

— Вот мы тебя счас в ЧК отволочем, ты у нас расскажешь, кого покрываешь и кого мы стреляем, — сказал ей Мишка.

Из-за поворота вырвалось несколько всадников.

...Бандит оказался крепким орешком. Его допрашивали всю ночь. Бубнич, Мишка Фадейчев и Клешков сидели за столами вокруг него, а он — рослый, скуластый мужик с русыми волосами, распадавшимися посредине, — стоял в центре комнаты и молчал. К рассвету уже вспотели и утомились все — и допрашиваемый, и допрашивающие; комната была полна папиросного дыма и мутного света близкого утра.

— Ты вот что скажи, — говорил Бубнич, непрерывно куря и платком утирая лысину, — за что вы убили часовщика?

— Ничего такого не знаю, — бубнил задержанный, пряча глаза под белесыми ресницами, — никого мы не убивали. Только что когда они убили Кривого, мы тут и вступились.

— А за что они убили Кривого? — спрашивал в сотый раз Бубнич. — Ну чего ты, парень, виляешь, ты пойми: нам не ответишь — трибунал близко. А ответишь — жив будешь.

Мужик молчал. Изредка лишь он облизывал губы и скользил по сидящим безразличным взглядом голубых глаз. О себе он тоже ничего не рассказывал.

— Дай ему стул, Клешков! — махнул рукой Бубнич. — Ну, парень, всех ты нас загонял.

Клешков подошел и сунул под колени пленному стул, тот так и рухнул на него и тут же дернулся — простреленное плечо заболело.

— За что ты борешься, парень, не пойму, — сказал Бубнич. — Или ты кулак?

Задержанный скривил рот в усмешке.

— Самому смешно, — улавливая эту усмешку, сказал Бубнич. — Ну вот смотри, сидят двое ребят: один вообще беспризорник, другой — рабочий с электростанции. Они тебе враги?

Мужик с некоторым интересом скользнул по ним взглядом.

— Взять меня, — сказал Бубнич. — Я, правда, был студентом. Но кто у меня отец? Сапожник. Да и я недоучка: как связался с подпольем, так пошел по ссылкам и, конечно ж, ни до чего не доучился.

Мужик глотнул воздух и посмотрел на Бубнича отсутствующим взглядом. Бубнич налил тепловатую воду из графина, подошел и дал ему. Тот жадно выпил.

— Ну, а у твоего Краскова что, до революции ничего не было? Бедняк он?

— Мы не красковские, — сказал наконец мужик. — Я из отряда Хрена. Наш батька отродясь в богатеях не был. И теперя он стоит за правильную власть. За то и бьемся.

— Это какая ж правильная? — спросил Бубнич.

Но мужик, побагровев, уставился в пол и замолчал.

— Советская власть без коммунистов, что ль? — спросил Бубнич. — Так это знаешь какая власть? Для кулаков.

Мужик смотрел в пол.

— Нет, он все-таки кулак, — сказал Бубнич, вставая, — все ясно. Оттого и у Хрена служит. Все! Можно вести.

Фадейчев встал. За ним поднялся и мужик.

— В расход? — спросил он, криво улыбаясь.

— А ты думал — к мамке на галушки? — усмехнулся Бубнич.

Мужик все еще стоял. Потом повернулся, шагнул к двери, оглянулся оттуда.

— Никакой я не кулак, — сказал он. — А только продразверстка ваша — все равно народ ее ликвидировает.

— Давай, давай! — торопил его Мишка.

— Погодь, — сказал он. — Ладно. Меня можете щелкнуть. Мне, может, туда и дорога. Я часовщика кончал — он не ваш, он на Краскова работал, — но ваших я тоже кончал — не отпираюсь. А вот пока вы меня терзали, батько Хрен небось уже Графское взял. И вполне там за меня рассчитается.

— Хрен сейчас в Графском? — переспросил Бубнич, нагнувшись над столом и неотрывно глядя на мужика. — Ты не сочиняешь?

— Вот завтра услышите, — сказал парень. — А я — что! Меня можно и к стенке.

Бешено дроботали копыта. Комки непросохшей земли били в лицо. Ветер гудел в ушах. Клешков скакал сгорбившись, почти припав к шее крупного гнедого коня. Рядом, старательно следя за дорогой, скакал Гуляев. Начальник милиции Иншаков и председатель ЧК Бубнич вели отряд переменным аллюром. До Графского было семьдесят километров, надо было успеть и не запалить лошадей.

Впереди, в строю чекистов, Клешков время от времени видел кубанку Фадейчева, его лихую, перенятую от казаков посадку, чуть боком, с правой рукой, брошенной поперек седла.

Они проскакивали деревни, словно вымиравшие при их появлении. Однажды на повороте по ним стреляли, но отряд не остановился. Дорога, узкая и слабо проезженная, вся в пожухлой осенней траве, шла между стен сплотившихся сосен. Начинался огромный Черный бор, уходящий до самой Припяти.

Лошади уже отфыркивались, и у многих потемнели от пены бока, а командиры все подхлестывали и подхлестывали. Оставалось километров семь. Уже видно было пламя. Стволы сосен начинали лучиться, отражая его огненные отсветы. Еле слышно доносились хлопки выстрелов и пулеметная дробь. Кони забеспокоились, впереди, во взводе ЧК, заржала лошадь. Отряд стал замедлять ход.

Начальник Иншаков и Бубнич, толкнув коней, перепрыгнули кювет и, подъехав к соснам, о чем-то переговаривались, глядя на карту. Начальник вдруг посмотрел в сторону сгрудившегося на дороге отряда, где задние все еще осаживали лошадей, выискал глазами Клешкова и махнул ему рукой.

Клешков поднял на дыбы своего гнедого и в два прыжка оказался рядом с начальником.

— Возьми двух человек, разведаешь, что там. И подходы.

Раздался топот, около них затанцевала вороная кобыла Фадейчева. Мишка попросил:

— Товарищ комиссар, дозвольте в разведку!

— Вот, пусть он будет старшим, — сказал Бубнич, оторвавшись от карты. — У него опыт есть.

Начальник отчего-то побагровел, но кивнул.

— Даешь! — гаркнул Мишка, и кобыла вынесла его на дорогу.

Клешков и вызванный им Гуляев поскакали за ним.

Дорога сужалась все больше, и вот уже стали видны редкие сосны, кусты орешника на опушке и сквозь прогалы деревьев — далекое пламя над длинными амбарами и конюшнями, расставленными неподалеку от двухэтажного барского дома с мезонином и колоннами перед входом. Со всех сторон трещали выстрелы.

Мишка подъехал шагом к последней сосне, около которой вился орешник, и остановился, глядя на совхоз. Гуляев и Клешков подъехали и стали по бокам от него. Стрельба в совхозе вдруг затихла. Издалека стало слышно, как трещит пламя. Огромный старый дом с пятнистой колоннадой еще не горел. Вокруг него и в особенности за ним вздымалось целое море могучих лип.

— Им бы, дуракам, из парка зайти, — сказал Мишка, — а они в лоб прут.

— А может, они и из парка, — сказал Гуляев, — пока не видно.

— Я еще с дороги видал, — сказал Мишка. — Дубовые вояки.

Видно было, как между горящими службами и конюшней пронесся жеребенок, остановился, попятился от огня и опять помчался, подняв хвост трубой.

Вдруг из-под куста, неподалеку от горящей конюшни, встал человек в венгерке, он махнул рукой, и отовсюду — из-за бревен, набросанных около служб, из-под кустов — начали вскакивать люди. Ветер донес слабый крик. Маленькие фигурки со всех сторон, пригибаясь, стреляя, бежали к дому. И тотчас же сверху, из окна мезонина, вырвалась и забилась красная вспышка, и ровное татаканье «максима» угомонило нападавших. Некоторые еще бежали вперед, но иные уже лежали на земле неподвижно, другие падали и отползали, а из окон непрерывно сверкали вспышки и сверху, откуда вся площадка перед домом, освещенная пламенем, была как на ладони, точно стегал огнем пулемет.

— Ну, лупит! — с удовольствием сказал Мишка. — Прям как у нас в бригаде Жорка Никоненко.

— Что делать будем? — спросил Гуляев.

— Скачи к нашим! — нахмурился Фадейчев. — Скажи, совхозники еще держатся, надо атаковать. Объясни обстановку. Скажи, за тыл эти остолопы не беспокоятся.

Гуляев тронул коня и неслышно по мягкой земле поскакал в сторону бора.

Клешков толкнул Фадейчева в плечо. Тот взглянул влево. Шагах в ста от них из-за куста следили за мчавшимся между сосен Гуляевым два человека в шинелях и черных папахах. Один уже вел стволом вслед Гуляеву, когда Фадейчев, диким криком сорвав с места лошадь, рванулся на них, а Клешков поскакал, обходя их, чуть в сторону.

Двое у куста упустили только мгновение. Они только секунду ошалело пялились на летящего на них Мишку с низко опущенной вдоль крупа лошади шашкой, и именно этого мига им не хватило, чтоб прицелиться. Один успел только вскинуть винтовку и упал под шашкой Фадейчева, а второй сразу побежал вниз, в сторону боя, по скату холма.

Ровно идущий гнедой Клешкова настигал его. Клешков, в азарте погони не замечая того, что потерял кепку, склоняясь с седла, стволом нагана вел бегущую перед ним фигуру.

Бандит несколько раз оглянулся, и глаза его почему-то смотрели не на Клешкова, а на морду настигавшей его лошади, потом он на бегу выкинул винтовку на одной руке стволом назад и несколько раз выстрелил. Цвинь-цывинь — высвистнуло около уха Клешкова. Он ударил лошадь каблуками, она рванулась, и Клешков, свесившись с седла, дернул за отставленный назад ствол винтовки, и она покатилась по земле. Гнедой в два прыжка обогнал бегущего и, осаженный всадником, встал у того на дороге.

Бандит стоял, закрываясь косо вскинутыми ладонями и зажмурив глаза.

— Пшел! — Клешков ткнул его ногой.

Бандит взглянул и, повернувшись, покорно побрел к бору. Он был без шапки, и давно не стриженные волосы неровными косицами курчавились на красной, обветренной шее.

На опушке выстраивался отряд, и Мишка Фадейчев, вытирая рукавом кожанки шапку, ехал в ту сторону и поглядывал издалека на Клешкова.

— Язык! — сказал начальник, подъезжая. Его длинная шинель свисала ниже стремян, а военная фуражка была надвинута на брови. — Что за банда воюет? — спросил он, останавливая лошадь перед пленным.

— Повстанческий отряд Хрена, — мрачно сказал мужик, затравленно косясь на подъезжающих всадников.

— Отряд! — сказал начальник и отплюнулся. — Бандиты, а туда же — отряд! Возьмите там его! — крикнул он, оборачиваясь к строю.

Подъехавший милиционер погнал пленника в бор.

Жидкая лава отряда вырвалась к площадке перед домом как раз в тот момент, когда люди Хрена снова поднялись в атаку.

Перед обезумевшими бандитами заплясали лошади, засверкали клинки, и в грохоте непрерывно бившего «максима», в треске пламени началась ожесточенная рубка. Клешков погнал рослого дядьку в куртке-безрукавке прямо на дом. Бандит дважды выстрелил в него, и тогда Клешков понял, что так можно налететь на пулю. Он выстрелил в спину мечущегося человека, тот покатился по земле, а Клешков повернул было коня в ту сторону, где еще слышались крики и выстрелы, как вдруг увидел, что ствол притихшего было пулемета на мезонине в тридцати метрах от него поворачивается прямо в его сторону, он открыл рот, чтобы крикнуть и предупредить: «Свои!», но ствол затрясся, выкинул красное пламя, и Клешков, почувствовав, как дернулся его гнедой и как мягко стал заваливаться на бок, успел только вытянуть ногу из стремени — и уже падал, уже лежал на траве, рядом с вытянувшимся в агонии и сразу затвердевшим телом лошади и, не понимая, смотрел вверх на пулемет. Потом он повернул голову в направлении схватки и увидел, как падают всадники, освещенные огнем, и как с яростным криком несется прямо к дому на своем вороном Фадейчев, рукой подняв кубанку с алой полосой на ней. Но пулемет повернулся к нему, и снова задрожало пламя. Клешков увидел, как друг его вместе с конем на полном скаку остановился и рухнул на бок. Тогда, все еще не поняв, что же именно происходит, почему свои стреляют по своим, Клешков нащупал на поясе обе лимонки, привешенные перед походом, не торопясь отцепил их, взвел на обоих чеки, вполглаза следя за буйствующим наверху пулеметом, и, чувствуя себя открытым для первой же пули, вскочил, швырнул одну за другой бомбы в мезонин и тут же упал.

Дважды рвануло. Клешков лежал лицом в теплом еще боку своей лошади и ждал очереди в свою открытую сверху спину. Но еще несколько раз ударили винтовочные выстрелы, затем наступила тишина, во время которой особенно слышно было, как трещат кровля конюшни, стены амбара и вдруг кто-то невдалеке закричал «ура» и со всех сторон громко затопали сапоги.

Клешков взглянул в сторону пламени. Оттуда бежали люди, и впереди всех — высокий знакомый человек в сером пальто, серой кепке и крагах. Клешков встал. Из дома не стреляли. Он кинулся ко входу между колонн, ворвался в дом. Там в зале лежали двое раздетых догола людей, и рядом у окна скорчился человек в военной форме. Клешков пробежал по всем комнатам. Окна и двери, выходящие в парк, были распахнуты. Уже чекисты в кожанках, обежав дом, стреляли по кому-то укрывшемуся между деревьев, уже весь дом наполнялся голосами, а Клешков все еще стоял перед раскрытой дверью в парк и смотрел на могучие липы, уходящие куда-то вниз длинными аллеями и стоящие густо в промежутке между аллеями, смотрел на их пламенную листву, в которой словно бы вторично отражался огонь догоравших невдалеке строений. Давно уже он не видал такой красоты. А вокруг всё стегали и стегали выстрелы.

— Жив? — подошел запыхавшийся Гуляев. — Видел ты, кого угрохал, нет?

— Нет, — сказал Клешков.

— Двух таких вояк, — покачал головой Гуляев. — Ну и банда! Они бы нас, как кур, перестреляли, если б не ты. Мы там все как на ладони, а пулеметчики наверху.

Клешков вслед за Гуляевым вошел в зал. В голове у него гудело, и он еще никак не мог прийти в себя с той секунды, когда прогнулось и стало заваливаться на бок тело гнедого.

В зале было полно бойцов, переговаривавшихся, хохотавших. Несколько человек толпились около убитых, в углу Клешков увидел Мишку Фадейчева с оскалом схватки, закостеневшим на лице. Его перевязывал чекист с рыжими баками, выбившимися из-под фуражки.

Увидев Клешкова, Мишка махнул ему рукой. Клешков подошел.

— А я думал, ты готов! — сказал он. — Я видел, как они тебя подсекли.

— Коня гробанули! — Фадейчев морщился от боли в руке и вертел головой. — Какой конь был!

Подошли и остановились невдалеке Бубнич и начальник. Бубнич все тер лоб, а начальник уже отдавал крикливым тенорком приказания.

— Ребята у тебя, — сказал Бубнич, поворачиваясь к начальнику, — оторви да брось!

Он подозвал Клешкова и Гуляева и сказал, оглядывая обоих:

— На уездной конференции комсы прямо так и скажу о вас, ребята: вели себя геройски. Молодцы комсомольцы.

— Я не комсомолец, — сказал Гуляев.

— Нет, так будешь, — сказал Бубнич. — Раз так сражаешься, обязательно будешь в комсомоле.

Начальник косо посмотрел на Гуляева и повернулся к Бубничу:

— А дела у нас дырявые, комиссар. Шесть убитых, двадцать покалеченных.

— Да-а, — сказал Бубнич, вертя головой и оглядываясь. В зал всё вносили и вводили новых и новых раненых. — А что, собственно, получилось? — спросил Бубнич. — Как это вышло? Против бандитов помогали, и, оказалось, бандитам же?

— А ну, давай пленных! — крикнул начальник. — А этих закопать! — крикнул он, указывая на трупы. — Наших будем хоронить отдельно.

— Кто эти-то? — спросил Бубнич, показывая на голые тела мертвых.

— Должно, наши — из совхозу, — ответил, появляясь, Фомич — взводный милиции. — Они завсегда так наших телешат. Всё сымают, стервецы.

— Их тоже отдельно закопать, — сказал Бубнич.

Комвзвода кивнул, ушел отдавать приказания.

Привели пленных. Один был взятый Клешковым мужик, второй — высокий босой малый, в распоясанной солдатской рубахе, третий — кряжистый бородач в полной солдатской форме, но тоже уже без сапог.

— Фамилия? — спросил начальник у парня.

— Чумак, — сказал тот, испуганно рыская взглядом по лицам. — Я с ими первый раз!

— Разберемся! — отрезал начальник. — Твоя фамилия?

Бородач переступил босыми ногами, долго морщил лоб.

— Глухой? — спросил начальник. — Смотри, враз научим слышать!

— Ты не пужай, — вдруг голосом, как из бочки, ответил бородач. — Меня, брат, с четырнадцатого года все пужают, никак не испужают.

— Ты, контра! — сказал начальник. — Ты у меня пошлепай губами — я тебе враз...

— Как зовут-то? — спросил Бубнич, перебивая начальника и заслоняя его собой.

— Зовут-то Иван, — сказал бородач, — Чего еще спросишь?

— Как отчество?

— Парамоном отца звали.

— Ты тут за кого воевал, Иван Парамонович? — спросил Бубнич.

Обиженный начальник убежал в другой угол зала, и оттуда раздавался его тенор.

— Я за своих воевал, — усмехнулся бородач. — Небось не перепутал.

— Может, и перепутал, Иван Парамонович, — сказал Бубнич, — по всему видать, ты землицу имеешь, чего ж в банду пошел? Али на поле дела не хватило?

— Дела-то хватило, — сказал бородач, вскидывая тяжелый взгляд серых глаз. — Да оно, вишь как, пришли такие, вроде тебя, да и разорили хозяйство.

— Кулак? — в упор спросил Бубнич.

— Я такого слова не знаю, — сказал бородач, — умеешь хозяйствовать, ночи не спишь, плуги, веялки ладишь — вот и дело идет. А для тебя, оно конечно, кулак.

— У нас один тоже в деревне был, — зачастил Чумак, — мироед, вроде этого. Все дворы у его в долгу.

— А как же вы в одну шайку попали? — спросил Бубнич, отворачиваясь от бородача. — Он — мироед, ты — бедняк?

— А ён не наш, — влез в разговор небритый мужик, взятый в плен Клешковым. — Етот ихний.

— Чей — ихний? — спросил Бубнич.

— Красковский, — заспешил Чумак. — Мы совхоз взяли, а тут они на нас. Мы — бечь. А потом батько нас собрал, гуторит, их же два десятка, не боле. Мы внове на них, а тут вы!

— Да, — сказал Бубнич, — сам черт тут голову сломит... А чего вы между собой передрались? — спросил он у бородача.

— Это между кем — промеж собой? — спокойно переспросил бородач. — Промеж собой, когда свои, а эта голь — она кому своя? Может, вам?

— Может, и нам, — сказал Бубнич. — Ну ладно. Сколько у Краскова народу? — спросил он бородатого.

— У капитана Краскова народу хватит, — сказал тот.

— Да десятка два у него! — зачастил Чумак. — Только они все навроде этого. Сплошь ухорезы!

— А ты чего к Хрену пристал? — спросил у третьего пленного Бубнич.

— С горя я, ей-бо, с горя, гражданин товарищ, — сказал тот глухо и посмотрел из-под бровей запавшими больными глазами. — Батьку мого ваши вбилы... за реквизицию... Ось я и прилып до того Хрена...

— Видать, кулак был батька! — определил подошедший начальник.

— Та який кулак, — застрадал мужик, — одна коровка — усе хозяйство. Лошади и то не було.

— А ты, значит, осознал? — спросил начальник.

— Як есть усе осознав, — забормотал мужик и вдруг хлопнулся на колени. — Не вбывайте мене, граждане товаришы!

Бородач презрительно отвернулся. У Чумака затряслись губы.

— Встань! — приказал Бубнич и обернулся.

Из парка звал, кричал, вопил чей-то голос.

Все, кто был в доме, кинулись к окнам и затеснились в узких дверях, ведущих в парк. Голос все кричал за липами аллеи, и все толпой понеслись туда. Клешков бежал сзади и подбежал, когда из толпы уже вылез Гуляев с восковым, мутным лицом и пьяно зашагал куда-то в гущу кустов.

Клешков протолкался сквозь остолбенело стоявшую стену людей и замер. Под деревом на куче свежекопанной земли лежали во всю длину взбугренные страшным последним усилием синеватые человеческие ноги. И только потом Клешков различил, что они не были отрублены, что это была половина человека, вся верхняя часть которого была закопана в землю. Клешков стоял и смотрел на эти ноги и представлял, как его держали, может быть наступив на поясницу, как он пробовал руками отпихнуться от дна ямы, а сверху уже беспощадно сыпали и сыпали землю, и он задыхался и кричал, а земля лезла в рот, ноздри...

А может, и руки-то у него были связаны...

Звякнуло железо, двое начали спешно копать.

Вокруг молчали, и только дыхание было громким и частым. Клешков отвернулся, чтобы не видеть лица, которое сейчас откопают. Лопаты шумно вгрызались в землю. Вдруг все смолкло.

— Рыбаков! — сказал писклявый голос начальника.

Клешков вспомнил веселого вихрастого человека, выступавшего у них месяц назад о необходимости любить и беречь лошадь, и в горле у него возник и застрял комок.

— А-а! — взвыл чей-то голос. — Вот они как нас!

И тут же застонал, заскрежетал Мишка.

— А ну! — крикнул он мучительно задрожавшим голосом. — А ну, сочтемся!

И побежал к дому, высоко подняв локоть раненой руки, а здоровой на ходу выдергивая свою знаменитую шашку, подаренную ему самим Котовским. За ним с ропотом хлынула толпа. Клешков бежал рядом с другими, ежесекундно ощущая, что все свершенное с управляющим совхозом могло быть сделано с ним. От ужаса у него поднялась на голове фуражка, и ненависть, которую он ощущал сейчас, как и все бегущие рядом с ним, не могла не пролиться куда-то, иначе от нее могло разорваться сердце.

Пленные так и стояли в углу, под охраной двух милиционеров, когда ввалилась толпа.

— А ну, катюги! — медленно подходил к ним Мишка, напрягая отведенную руку с шашкой. — А ну становись!

— Не надо! — вскрикнул Чумак, хватаясь рукой за голову и вжимаясь в стену.

Пожилой мужик, взятый Клешковым, смотрел остановившимися глазами. Бородач побелел и отвернулся.

— Фадейчев, — крикнул сзади голос Бубнича, — не сметь!

Но шашка уже свистнула, и Чумак сполз по стене.

— Отставить, Фадейчев! — снова закричал Бубнич.

И тотчас сзади завязалась борьба, и чей-то жестяной голос сказал:

— Тебе здесь дела нету, комиссар.

Опять свистнула шашка. Коротко охнув, упал пожилой, следом упал бородач, а шашка все свистела и свистела...

— Иншаков, наведи порядок! — задыхаясь, закричал сзади Бубнич.

И тотчас же тенористый голос начальника закричал:

— Эй, Фадейчев, а ну кончай! Слышь, тебе говорят! Они ж и так мертвяки все трое.

Толпа стала расходиться. Клешков взглянул на тела, залитые кровью, и, чувствуя, что давится, выбежал в парк.

Когда он вернулся, Бубнич, стоя перед бледным, но невозмутимо усмехающимся Мишкой, кричал что-то о трибунале, а Фадейчев старательно вытирал тряпкой свою именную шашку. Проходившие мимо чекисты и милиционеры сторонились его, и в глазах их было восхищение и страх.

— Пойдем на воздух, — сказал подошедший Гуляев.

Мальчишеское упрямое лицо его как-то затвердело и осеклось за этот день. Клешков молча вышел за ним. В парке было тихо. Но амбары и конюшни все еще не догорели. Пламя бурлило невдалеке, по деревьям пробегали алые отсветы.

Они стояли перед центральной аллеей. Шеренги лип уходили вниз. По сторонам от аллеи парк ветвился десятками самых разных крон. Тут были и клены, и березы, а вдалеке поднимали багряные вершины огромные дубы. Кустарник оплетал все прогалы между деревьями. В одном месте ощутимо чувствовался какой-то порядок, и Клешков разглядел там округлые яблоневые кроны — там был фруктовый сад. Начинало смеркаться. Апельсинового цвета полоса растекалась на небе, пересекаемая вершинами деревьев.

— Сад не осматривали, — сказал Гуляев.

— Что? — спросил Клешков.

— Говорю, в таком парке можно целую дивизию спрятать, не только банду.

Из дома, брякая шпорами, выскочил Фадейчев. Он нес под мышкой какую-то одежду.

— Эй, Гуляев! — сказал он командно. — Скинь-ка свой макинтош, а то так и хочется обойму в тебя всадить — больно вид кадетский.

Гуляев даже не посмотрел на него.

— Слышь, нет! — сказал, толкая его здоровым плечом, Мишка. — Бери, у ребят разжился.

Гуляев повернул к нему голову и сказал срывающимся голосом:

— Ты ко мне больше не подходи... И не обращайся. И больше не пробуй со мной разговаривать!

— Что-о? — сказал Мишка. — Чего такое? — Он вдруг бросил куртку на землю и грудью напер на Гуляева. — Ты что, кадетская твоя утроба, ты что это мне говоришь, а?

— Я тебе сказал, — сощуриваясь, чтоб выдержать белую накаленную злобу Мишкиного взгляда, сказал Гуляев. — Ко мне больше не обращайся. Я с палачами никогда рядом не был и не буду.

— Ах, с палачами! — прошептал Мишка, не сводя с него белого своего взгляда и быстро облизывая губы. — Ах, с палачами, падло кадетское! — Он вдруг до крика поднял свой голос: — Давно я к тебе присматривался! — Он дернул шашку за эфес, но его трясло, а шашка не поддавалась. — Гад ползучий! — шептал Мишка, и его трясло все сильнее. — Из-ме-на! — вдруг закричал он громко и как-то беззащитно.

Клешков кинулся и обхватил его руками, но Мишку било так, что удержать его было невозможно, вдруг рывок тела расшиб руки Клешкова, и Мишка уже катался по земле среди сухих листьев и кустарника и хрипел, исходя криком, который не мог прорваться, а на губах его была пена.

Отовсюду высыпали люди.

— Наваливайся! — крикнул кто-то. — Падучая.

Клешков и другие навалились на выгнувшегося, как пружина, Мишку, но и под столькими телами выгибала, трясла его страшная сила припадка. Наконец он затих. Какой-то боец обтер ему рот, и все отошли, а он остался лежать, приложив щеку к земле и усмехаясь какой-то изнеможенной улыбкой.

Клешков посмотрел на него и отошел. Ему сейчас ни до кого не было дела. У него в голове был туман. За что убили пленных? А за что они так наших?

«Мишка, Мишка! И вправду — палач! А этот... Гуляев. Чистеньким хочет быть, а тут классовая борьба... Они нас щадят? Видал же, как они щадят!.. Но ведь пленные, и разве можно так...»

Через два часа свисток взводного собрал всех около дома. Приказано, не откладывая, устроить прочес парка: слишком опасно было не знать ночью, что и кто находится в двух шагах.

Клешков шел в десяти шагах от Гуляева, оглядывая кусты, роняющие кудрявые тени от луны, уже вылезшей и начинавшей свой вечерний обход. Вокруг стрелял хворост под ногами, перекликались бойцы. Клешков обогнул громаду сросшегося кустарника, вышел к фруктовому саду. Недалеко от крайних яблонь виднелась огромная черная тень. Трудно было даже угадать, что это такое. Если это был дом, то почему ясно видно, как во все стороны торчат ветки? Клешков двинулся к этому сооружению по тропинке, высветленной луной. Вдруг ему показалось, что он слышит какой-то скрип. Он приостановился за деревом и увидел что-то шевелящееся на фоне странного холма. От черной массы отделилась тень и шагнула навстречу.

— Стой! — крикнул он и выскочил из-за дерева.

Тотчас же лунный сумрак озарился вспышкой. Ударил выстрел. Клешков, падая на землю, дважды выстрелил в ответ, но силуэт врага уже затерялся в кустарнике за яблоней, и оттуда сразу же замигали вспышки выстрелов. Клешков ударил по вспышкам, но они передвинулись, хотя и не удалились. Уже стеганул по кустам винтовочный огонь со всех сторон, а оттуда все слышалась одиночная пальба.

«Почему он не уходит?» — недоумевал Клешков. Мимо него пронесся в сторону кустов Гуляев и еще какой-то боец, и оттуда снова дважды хлестнули выстрелы. Боец, бежавший рядом с Гуляевым, пошатнулся, словно ударился о стену, и упал посреди высвеченной луной полянки, а Гуляев все бежал к кустам. Оттуда снова выстрелили. Мимо Клешкова мелькнула быстрая тень, грохнул взрыв, и торжествующий Мишкин голос заорал:

— Сюда!

Клешков подбежал вслед за Гуляевым и успел разглядеть плотного невысокого человека, на котором, охватив его здоровой рукой, сидел Фадейчев. Гуляев ударил рукояткой нагана человека, пытавшегося скинуть Фадейчева, и тот осел.

— Обыщи его! — крикнул хрипло дышащий Мишка, соскакивая с пленного.

Клешков охлопал карманы, пошарил за пазухой. Вытащил две обоймы, браунинг. Пачку махры и бумагу. Последнее тут же выхватил из руки Мишка.

— Взяли? — подбежал во главе нескольких человек запыхавшийся начальник.

— Пока вы спали! — хвастливо сказал Мишка, с независимым видом сворачивая одной рукой самокрутку.

— Налетай, братва! — заорал он, размахивая пачкой. — Подешевело! Трофеи появились!

...Капитана Краснова допрашивали наверху в мезонине. В окно с разбитыми стеклами видно было, как дотлевает закат. Мишка Фадейчев с кольтом на коленях сидел у выхода, нянча раненую руку. Гуляев и Клешков стояли, прислонясь к стене, Бубнич и начальник Иншаков сидели за столом, освещенным керосиновой лампой.

Красков, плотный, с узкими бедрами и широкими плечами, даже в разодранном френче казался ловким и подтянутым. Кудрявая, падавшая искоса на лоб челка, узкая черная змейка усов под горбатым, воинственным носом и возбужденно сверкавшие глаза подчеркивали породистую смуглую красоту его лица.

— Ну, Красков, — начальник сурово поглядел на пленника, — расскажи, сколько ты людей перестрелял, перевешал?

— Я стрелял, а вы в куклы играли, — усмехнулся Красков, и на лице его промелькнуло и исчезло выражение ненависти.

— Так-так, — забарабанил пальцами по столу начальник. — Смотри, Красков! Будешь так держать себя, долго не выживешь.

— А я долго и не собираюсь, — сказал Красков. — И послушай-ка, я понимаю, что ты в университете не обучался, но прошу запомнить: когда разговариваешь с образованным человеком, надо выкать, а не тыкать.

— Ну, ты, тварюга бандитская! — вскочил начальник. — Я тебе сейчас так тыкну, что не поднимешься!

Но Бубнич за рукав потянул его вниз, и он с размаху сел. Красков стоял в той же небрежно-ленивой позе, как и раньше, и казалось, даже не слышал угрозы.

— Скажите, Красков, — спросил Бубнич, — почему вы сразу признались в том, кто вы?

— А я своего имени не прячу, — опять усмехнулся Краснов, и желваки вспрыгнули на его скулы.

— Ладно, давайте поговорим серьезно, — сказал Бубнич. — Выяснять вашу идейную платформу не будем... Скорее всего, ее у вас нет...

Красков захохотал, крутнув головой.

— Нет и не может быть, — повысил голос Бубнич. — Слишком много убитых, повешенных для идейных убеждений... А закапывать в землю живьем — так это попросту палачество... Садизм!

Даже в полумгле комнаты видно было, как побледнел Красков.

— Это не мои люди, — сказал он, — не моя работа, — резко закончил он, когда увидел, как язвительно улыбается начальник. — Это работа Хрена.

— Ты вот что скажи, — заспешил начальник, — почему это ты, вместо того чтобы коммунистов по деревням резать, с Хреном связался?

Красков даже бровью не повел в его сторону,

— Ответьте, Красков, — сказал Бубнич.

Красков с минуту смотрел на них обоих, потом сказал:

— Пожалуй, объясню. Хрен — разбойник! Самый типичный. Ему важна добыча. И отряд его — шайка!

— А вы, значит, все-таки за идею? — усмехнулся Бубнич.

— Ну конечно же, — глумливо покачал головой Красков. — Я агент Антанты, деникинец, наемный агент капитала...

— А разве не так? — спокойно переспросил Бубнич.

— Я борюсь за Учредительное собрание, — холодно и надменно сказал Красков и оглядел всех собравшихся в комнате. Я борюсь за то, чтобы все классы и слои России были представлены среди его делегатов. Ясно?

— Кадет или эсер? — спросил Бубнич.

— Именно кадет, в самом чистом виде.

— Ваше социальное происхождение? — спросил Бубнич. — Помещик?

— Сын акцизного чиновника, студент, офицер военного времени. А мать — крестьянка. Не сходится с вашей доктриной, а?

— Власть рабочих не признает самая отсталая часть буржуазной интеллигенции, — сказал Бубнич. — Она будет сурово наказана. Сурово.

— Карать вы умеете, — усмехнулся Красков.

— Пусть он лучше скажет, за что с Хреном сцепился, — опять подал голос начальник Иншаков, — и почему его уже дважды на этом месте ловили, а он все лезет и лезет в Графское?

Красков обеспокоенно посмотрел на Бубнича, потом на Клешкова и Гуляева, приткнувшихся к стенке.

— Были нужны лошади, — сказал он быстро.

— Лошадей вы еще в прошлом году отсюда распугали, разогнали, — сказал Бубнич. — Что-то не вяжется, а, Красков?

Красков молчал. Он прищуренно смотрел на носки своих сапог и о чем-то тревожно думал.

— Вы его еще спросите, товарищ комиссар, — заговорил из-за спины Краскова Мишка Фадейчев, — чего он не бежал, гидра? Ему ж уйти ничего не стоило.

Красков окаменел, стиснув зубы. Молчал.

— Почему не отвечаете, Красков? — спросил Бубнич.

Красков снова осмотрел всех. Взгляд был затравленный и какой-то выпытывающий.

Внезапно грохнуло. Мишка схватил свой кольт. Клешков и Гуляев уставились на Краснова.

Тот стоял весь напружиненный, набычив голову.

— Посмотри-ка, Клешков, что там, — сказал начальник, подымаясь из-за стола.

Клешков подошел, выглянул в окно. Внизу спокойно расхаживали несколько бойцов, сбоку бродили расседланные лошади, прыгал стреноженный рослый вороной конь. Метрах в ста вспыхивали и гасли змейки огня над стенами конюшни.

— Крыша конюшни упала, — доложил Клешков, отходя, — а так все тихо.

— Так все-таки почему вы напали на банду Хрена? — снова начал допрос Бубнич. — И предупреждаю, Красков: для трибунала ваша откровенность может иметь решающее значение.

Красков с минуту думал, глядя перед собой. Потом решительно махнул рукой:

— Ладно. — Он шагнул к столу, и в ту же секунду стол с грохотом опрокинулся, лампа разбилась на полу и доски пола вспыхнули, звякнули остатки стекла и послышалось падение тела, потом заржала лошадь и несколько раз ударили выстрелы.

Клешков кинулся к окну и увидел, как в отблесках догорающих строений уходит на неоседланной лошади припавший к ее шее Красков. Он прицелился с локтя и выстрелил, но браунинг уже не брал на такое расстояние.

— Ушел, — сказал он.

Мишка, подошедший к окну, вылез в него до пояса, потом сказал:

— Высоковато. Лихой офицерик.

Бубнич тушил горящий пол, а начальник все еще не мог выбраться из-под стола.

— Ну и де-ла! — сказал Клешков.

— А ну пошли отсюда! — гаркнул выбравшийся наконец из-под стола начальник. — Охраннички!

В большом зале спали бойцы, подстелив шинели, бросив под голову охапку сена. Мишка спал в углу, бережно уложив на груди раненую руку. Клешков лежал, глядя в потолок. Такой день, как сегодня, редко мог пройти бесследно, и было о чем подумать. Рядом, подложив под голову кепку, не снимая своего пыльного, но все еще щегольского пальто, лежал Гуляев. Он о чем-то думал, кося глазом в потолок.

— Здорово он нас обманул, — сказал вдруг Гуляев.

— Кто? — спросил Клешков, повернув к нему голову.

Вокруг царствовал храп, кто-то выкрикивал во сне, и голос Гуляева был плохо слышен.

— Красков обманул ловко, — сказал Гуляев, приподнимаясь на локте. — Использовал отвлекающий эффект.

— А с чем его едят? — спросил Клешков.

Ему сейчас не хотелось ничего слушать, да и Гуляев был ему не очень приятен после истории с Мишкой. Конечно, Мишка поступил гнусно: убил людей. Но люди эти были бандиты, а на Мишкином теле не было места свободного от шрамов. Он к врагам имел счеты. А Гуляев не имел права ему так говорить. Но потом Клешков вспомнил Чумака, его искреннюю злобу к бородачу, его запуганность, темноту, и снова все в нем раздвоилось. Он сейчас не знал, кто прав, кто виноват, и даже не знал, кто он сам, Клешков, чего он хочет от этого мира.

— Нет, — говорил азартно Гуляев, — англосаксы так не поступают.

— Как не поступают? — спросил Клешков.

— Так, — ответил Гуляев, отвлекаясь какой-то мыслью. — Раз они решили что-то сделать — они доводят до конца.

— Ну, а что тут до конца доводить? — спросил Клешков, постепенно заинтересовываясь.

— А то, — сказал Гуляев и сел. Волосы его растрепались. На впалых щеках пробивалась еле заметная светлая щетина. — Красков был у нас в руках. Мы его упустили. Теперь во что бы то ни стало должны опять взять. Именно мы.

— Это и так ясно, — отмахнулся Сашка. — И при чем тут эти англосаксы!

— Слушай, Саш, — потянул его за плечо Гуляев, — давай поклянемся взять Краскова своими руками.

— Да чего клясться-то? — удивился Клешков и привстал, опираясь на локоть. — Это и так ясно, он же бандит и контра.

— Понимаешь, какая мысль покоя не дает, — повернулся к нему Гуляев, смахивая со лба прядь. — Помнишь, Иншаков спросил у него: почему он не бежал?

— Это не Иншаков, это я спросил, — сказал Мишка хриплым дискантом, разлепляя глаза. — Он, гад, нас от чего-то уводил.

Гуляев помедлил. Потом замолчал и снова прилег.

Мишка приподнялся и сел, осторожно пестуя руку в грязных бинтах.

— Знаешь, Сашк, я тоже не пойму, чего мы там не посмотрели как следует.

— Где?

— А вот откуда он вывалил, когда в кусты сиганул.

— А может, сейчас пойти? — спросил, заражаясь его азартом, Клешков. — Правда подозрительно.

Мишка вскочил и стал запоясываться здоровой рукой. Кольт его торчал из кармана. Он было нагнулся, чтоб взять шашку, но Клешков сказал:

— Не бери. Звону много будет.

Гуляев тоже встал и стал готовиться.

Клешков жестом показал, чтоб подождали, и побежал наверх предупредить командиров.

Но в комнате наверху гремели голоса, и Клешков остановился в нерешительности.

— Я буду ставить вопрос перед укомом и исполкомом! — негодовал голос Бубнича.

— А хотя перед Иисусом, — равнодушно протенорил начальник.

— Революция не должна себя марать! — кричал Бубнич. — А ты мог прекратить самосуд, я видел, что мог, а ты не стал! Мог пресечь нарушение дисциплины — и не захотел!

— Чего ж ты не сумел? — с мужицкой ехидцей спросил тонкий голос начальника.

— Ты видел, в каком я был положении...

— Ну и я был в положении, — ответил начальник. — И еще тебе вот что скажу: прав Фадейчев там или неправ, он наш боец! Понял? И что бандитов посек, я его за то не виню! Ты Рыбакова, мертвяка, чай, видел? Фадейчев врага посек. Это точный факт! Какие они там ни есть темные, несознательные, а пулю он бы в тебя всадил, коли б мог, это как пить дать. И потому вину Фадейчева отметаю!

— Левый уклон у тебя, братишка, — с неожиданным спокойствием ответил ему голос Бубнича. — Левый уклон у тебя, и мозги мы тебе на комитете обязательно вправим. Нужна законность, — поднял он голос, — законность, а не беззаконие — пойми!

Клешков на цыпочках спустился по лестнице к ожидающим Фадейчеву и Гуляеву и махнул им рукой:

— Пошли.

Они прошли через аллею и углубились в парк. Гуляев шел первым, Клешков и Фадейчев за ним. Вокруг рокотали деревья, шуршали кусты, изредка потрескивал под ногой хворост. Луна стояла высоко, и парк, весь в тенях, в брожении лунного света, казался сказочным, таинственным и опасным. Они поневоле пошли медленнее, осторожнее, оглядываясь по сторонам. Ветер гудел в кронах.

Вот уже показался и яблоневый сад. Они вступили в его пачухую шорохливую дремоту. Листья еще держались на деревьях и под луной поблескивали серебром. Лишь одно дерево стояло совершенно голое, и черная тень под ним была похожа на спрута. Переплетения косых и распятых щупалец.

— Вон, — прошептал Гуляев, когда они подошли к сухой яблоне. — Вон эта штука!

Они, стараясь ступать как можно тише, двинулись в сторону странного темного холма. Холм был высокий и округлый и немного напоминал огромный старинный шлем.

Они подошли вплотную. Гуляев протянул руку и ощупал травянистые склоны.

— Плющ, — сказал он, — под ним дерево.

Фадейчев пошел в сторону, ощупывая бока сооружения.

— Это беседка, — догадался Гуляев, — надо искать дверь.

— Сюда, — вполголоса позвал Мишка.

Они подошли и нырнули вслед за ним в черное отверстие входа. Мелодический странный звук ответил их шагам. Мишка шарахнулся в сторону, но звук подхватил его шаги и запел в той же тональности.

— Мрамор, — определил Гуляев, наклоняясь и ощупывая пол. — Мраморные плиты.

Фадейчев зашевелился в углу, потом звонко зацокал чем-то каменным, вспыхнула искра и медленно затлел трут.

Гуляев подошел и зажег от еле тлеющего пламени клочок газеты. Внутренность просторной беседки осветилась. В одном углу что-то лежало. Клешков подошел, поднял: это была широкая черная шляпа с загнутыми полями.

— Женская, — сказал он.

— Та-ак, — сказал Гуляев. — Вот в чем было дело. Он нас отвлекал, а какая-то женщина в это время сбежала.

— Отчего пол так гудит? — спросил Клешков.

— Черт его знает, — ответил Гуляев, продолжая размышлять.

— Не, ты смотри, звук! — крикнул Мишка, прыгая с плиты на плиту. — Как в церкви.

Пол глухо и мелодично гудел от каждого прыжка.

— Ты гляди! — восхищался Мишка, и вся беседка наполнилась гулом, а Мишка, точно сойдя с ума, все прыгал и прыгал с плиты на плиту, как дети, играющие в классы. — Ау! — вопил Мишка и прыгал, и пол откликался: «Ау!»

Вдруг тяжелый скрип приковал всех к месту. Тяжелая пыльная плита начала медленно подниматься.

— Что это? — спросил Мишка.

— Еще раз! — закричал, бросаясь к нему, Гуляев. — Еще прыгни на ту же плиту!

Они оба прыгнули одновременно. Плита поднялась и стала торчком. Под ней виднелись винтом уходящие вниз каменные ступени. Все трое стояли над отверстием и молча смотрели в его глухое черное нутро.

— Я — первый, — вдруг решил Мишка.

Он надвинул кубанку и полез вниз. Голова его исчезла в темноте и вновь вынырнула.

— Огня дай! — Он взял у нагнувшегося Гуляева кусок горящей газеты и опять исчез, оставив лишь отблески на стенах входа, которые постепенно гасли.

— Конец, — дошел его голос. — Теперь вы.

Клешков, за ним Гуляев спустились по скользкой каменной лестнице, оскользаясь и хватаясь за слизистые камни свода. Внизу была темень.

— Счас! — сказал Мишкин голос, и опять послышались удары кремня о кресало.

Опять затлел трут. В скудном его свете виден был черный, уходящий вдаль ход, перегороженный какими-то округлыми предметами. Густо и пряно пахло вином.

— Бочки, — догадался Гуляев.

— Эге! — ответил веселый Мишкин дискант, и слышно стало, как потекла струя.

— У них тут кранты везде — техника! — восторженно сказал Мишкин голос.

Они подошли.

Клешков тоже нащупал мокрую скользкую медь крана, отвернул и подставил рот; тотчас же ударила густая, терпкая струя вина. Клешков захлебнулся, закашлялся, отвел лицо в сторону. Мишка возился уже где-то за бочками. Вдруг вспыхнул яркий огонь.

Гуляев и Клешков с пистолетами в руках боком пролезли между бочками и стеной. Мишка размахивал какой-то ярко горящей палкой.

— Глянь, какая штуковина, — сказал он, — пакля в керосине. Вот еще есть.

Он толкнул ногой что-то на полу, и Гуляев подхватил подкатившийся факел.

— Неплохо кто-то устраивался, — сказал он и, подойдя к Мишке, зажег свой факел от его.

Теперь видно было, как узок ход, как блестит камень на повороте и как лучатся слизью его углы.

— Пошли, — негромко сказал Мишка; его лихость вдруг пропала, и он пошел вперед к повороту.

Гуляев и Клешков, держа наготове пистолеты, пошли за ним. Шаги их глухо чавкали в грязи.

Ход шел далеко вперед, но Мишка вдруг остановился, они подошли и остановились тоже.

Шагах в семи стоял стол, на нем бутылка вина и ломоть хлеба, а позади стола на каких-то тюках ворочалось и глухо стонало что-то живое.

Мишка шагнул вперед, обошел стол, и они увидели на куче тряпья мечущуюся в беспамятстве женщину и услышали ее хриплый и неразборчивый шепот.

Все трое подошли и стали вокруг. Седые волосы метались над молодым лицом. Платье на груди было расстегнуто, и видны были пропеченные кровью бинты.

Женщина застонала.

Гуляев воткнул факел между досками рассевшегося стола, взял бутылку с вином и подошел к женщине. Бегущий свет факела ударил ей в лицо, она открыла глаза и отпрянула от наклонившегося к ней Гуляева.

— Викентий! — вскрикнула она. — Викентий! — Огромные, расширенные ее глаза смотрели на незнакомцев.

— Спокойно, — сказал Гуляев, протягивая ей бутылку. — Глотните. Будет легче.

— Вы из отряда? — вдруг схватила его за руку женщина. — Он прислал вас?

— Он, — сказал Гуляев. — Выпейте.

Она жадно прильнула ртом к бутылке, которую наклонял к ней Гуляев.

— Красных выбили? — задыхаясь, оторвалась она наконец. — Викентий жив? Выскочил, как мальчик, я его удерживала. Я уверена была, они не найдут ход. А он все-таки выскочил, чтобы отвлечь... Он жив или нет? — Она исступленно уставилась на них.

— Чего ему сделается! — сказал, подходя, Мишка. — Жив-здоров.

Женщина вскрикнула и упала на спину. Глаза ее неотрывно глядели на Мишкину папаху, где красноречиво и победно алел красный лоскут.

— Ну чего, — сказал Мишка, вставляя свой факел в другую расселину стола, — чего орать-то, жив твой Викентий — это точно. Ошибочка вышла. Недосмотрели.

Женщина, прижав руки к груди, смотрела на него, вся вжавшись в свое ложе.

— Ну чего гляделки выпятила! — раздражаясь, повысил голос Мишка. — Чего, не видала ни разу красного бойца? На, смотри!

Женщина вдруг подняла руки к лицу и зарыдала.

— Слушай, — подскочил Гуляев к Клешкову, — удача! Это та, понимаешь?

— Кто — та? — спросил Клешков.

— Та, что убила мясника на рынке.

— Ну? — ахнул Клешков. — Ну и положеньице!

Женщина рыдала в голос.

— Не ори! — стервенея, кричал, наклоняясь над ней, Мишка. — Слышь! Не ори! — Он отскочил, и даже в свете факела видно было, как горят его глаза и как белеют скулы. — Замолчишь или нет? — гаркнул он, срываясь. — Молчи, зараза кадетская, а то сейчас жизни решу.

Рука его была в кармане. Женщина всхлипнула и затихла.

— То-то, — успокоившись, сказал Мишка и повернулся к обоим приятелям, — знаю я, как этих мадамов успокаивать. А теперь отвечай, — спросил он, — чего вы с Викентием все жметесь к этому месту, а?

Женщина закрыла глаза.

— Слышь? — Мишка подошел и тронул ее за плечо, она вся изогнулась от этого прикосновения и закрыла лицо рукой.

— Скажите, — сказал Гуляев, тоже подходя к лежащей, — это вы убили мясника?

Женщина открыла глаза. Она смотрела из-под руки с такой ненавистью, что всем троим стало неловко.

— Да, я убила, — сказала она, — убила за то, что он убийца, и по заданию организации. И если б могла, убила бы каждого из вас...

— У, стервоза! — взорвался Мишка. — Ей-богу, нет никаких моих силов! — Он выдернул из кармана куртки увесистый кольт. — Ну, молись, змея белогвардейская!

Женщина, закрыв глаза, приподнялась и села, повернувшись к нему грудью. Но прежде чем Мишка успел выстрелить, Клешков выбил у него кольт, и тот звонко ударился о камень.

— Ты-ы! — попер на Клешкова Мишка. — Контру жалеешь?

— Ты, Мишка, все пулей норовишь окончить, — бормотал, отступая, Клешков, а Гуляев в это время подобрал и сунул себе за пазуху Мишкин кольт.

— Сосунок, — орал Мишка, напирая на отступающего Клешкова, — увидел буржуйскую бабу и нюни распустил!

Он вдруг шарахнулся назад, а Клешков рванулся и не вырвался из сдавивших его медвежьих тисков.

— Эй, ты! — гаркнул низкий бас. — А ну брось пушку! Брось, говорю, а то этих пришибу.

Клешков услышал, как Гуляев бросил свой наган.

— Взять! — услышал он команду и увидел, как метнулся в сторону Мишка и упал, сшибленный чьим-то пинком, а Гуляев, вырвавший было из-за пазухи Мишкин кольт, вскрикнул от боли: женщина ринулась со своей постели, зубами впилась ему в руку.

— Уходить! — крикнул знакомый голос. — Этих взять с собой. Пригодятся.

Снаружи глухо раздавались выстрелы.

...Из-под дверей амбара сочился дневной свет. За дверьми слышались голоса. Сапоги часового изредка останавливались, размыкая полоску света, и снова мерно двигались мимо дверей,

Они лежали на земле, связанные по рукам и ногам. Клешков с усилием поднял голову. Впереди, боком к нему, лежал Мишка. Было видно, как он спеленат веревками и как режет петля его раненую руку, притянутую к груди. Сашка опустил голову. Болела натертая шея. Красковцы гнали их на арканах рядом с лошадьми, пока Мишка не попытался повеситься, зацепившись ногами за какой-то куст. Тогда их всех троих швырнули поперек седел и так и довезли до своего гнезда сквозь лес и сплошные болота. Клешков чувствовал себя виноватым. Это он вышиб у Мишки кольт. А Мишка был прав. Если б они убили эту проклятую седую бабу, они встретили бы банду выстрелами, а вместо этого они лежат вот тут и неизвестно, что еще придумают бандиты.

— Миш, — сказал он.

Мишка не шевельнулся.

Сзади голос Гуляева, чуть охрипший, но все такой же ровный, сказал:

— Привет и братство, как писали депутаты Конвента. Как себя чувствуешь, Клешков?

— Я-то ничего, — сказал Клешков с неохотой. — Как вот Мишка там?

— Фадейчев! — позвал Гуляев.

Мишка не откликался.

Клешков смотрел в потолок. Сквозь щели голубело небо.

— Как кур в ощип попались, — сказал он. — И все ты, Гуляев!

— Все я, — сказал Гуляев. — Неужели ты ныть будешь, Клешков? Я от тебя не ждал. Кто-то из англосаксов сказал: надеяться и действовать не поздно до самой смерти.

— А, иди ты со своими англосаксами, — сказал Клешков, — и без них тошно.

Мишка вдруг заскрежетал зубами и застонал.

— Больно, Миш? — спросил Клешков, поднимая голову.

Фадейчев не ответил.

— Обидно, — вдруг сказал Гуляев. — Я это дело уже почти понял, тут вся загвоздка в том, что именно они ищут в совхозе, и вдруг...

Загромыхал замок, распахнулась половинка дверей. Просунулась бородатая рожа. Самого лица не было видно, но борода была заметна и широка.

— Эй, анчихристы, — сказал пропитой голос, — не болтай, а то Носов не стерпит!

— Это кто Носов? — спросил голос Гуляева.

— Иван Порфирьич Носов, георгиевский кавалер и унтер-цер армии его императорского величества. Он как красного учует, так и мечтает, как бы его штычком пошшекотать.

— Серьезный он у вас человек, — опять сказал голос Гуляева.

— Положь голову, — грянул часовой, — и не подымай, пока не приказано! Разговорился у меня! Я — Носов! И я иш-шо кишки с вас выпушшу!

Дверь закрылась.

Все лежали молча. Мишка опять застонал. Клешков попробовал перекатиться к нему, но сил не было.

Около дверей амбара опять заговорили.

— Скоро, Порфирьич, мы с тобой миллионщиками ходить будем, — сказал чей-то хрипатый бас.

— Не пойму, точно ето, ай как, — ответил голос часового, — штой-то давно ету байку слышим, а денег усе нету.

— Найдем, — сказал хрипатый, — раз ента Седая опять с нами, все чин чином будет.

— Разжиться бы — оно неплохо, — сказал часовой.

— Разживемся, — сказал хрипатый. — А теперча давай одного из энтих на допрос.

В чисто прибранной горнице пахло ладаном от лампад, развешанных перед каждой иконой. На полу лежали половики. Капитан Красков в нижней рубашке брился перед зеркалом.

— Входите, входите, товарищ Клешков! — весело сказал Красков, соскребая лезвием мыло со щеки. — Рад принять вас в домашней обстановке.

Клешков оглянулся. Позади в дверях стоял огромный мужик в солдатской шинели. Он всмотрелся и понял вдруг, что уже видел его когда-то.

— Хотите познакомиться с Никитой Дмитриевичем? — добриваясь, спросил Красков. — Лучше позже. Он тогда все свои таланты разом предъявит.

Он быстро надел френч, застегнул его и позвал:

— Мадам, прошу.

Вошла Седая. Строгое черное платье чуть топорщилось на груди, но бинтов не было видно.

— Этот? — спросил Красков.

— Нет, — сказала она, присаживаясь на стул около стола и глядя на Клешкова. — Этот скорее вел себя по-джентльменски.

— Перейдем к делу, — сказал Красков и, подойдя, в упор посмотрел зеленоватыми умными глазами. — Чем вы занимались в угрозыске?

Клешков смотрел под ноги.

— Нет смысла молчать. Это несет болезненные последствия, — сказал Красков. — Я и так все знаю — и то, что вы комсомолец, и то, что доброволец. Впрочем, одно с другим связано. Будете отвечать?

Клешков покачал головой.

— Митрич! — сказал Красков.

Тяжелое колено вдавилось в крестец Клешкову, и одновременно дюжие лапы вывернули ему руки. Клешков упал на колени.

— Будете отвечать? — холодно спросил Красков.

Клешков снова покачал головой.

Свистнула плеть. Обожгло лицо. Кроме саднящей боли, Клешков почувствовал сладковато-соленый вкус крови, скатившейся к губам. Еще и еще раз врубалась нагайка в лицо. Клешков дергался, пытался спрятать голову, но нагайка прожигала, прорубала кожу.

— Хватит! — сказал голос Краскова.

Клешкова подняли.

— Ну как, одумались? — спросил Красков.

Клешков с трудом разлепил глаз, другой не разлеплялся. Все лицо жгло, как будто в него вкопали порох и подожгли. Он увидел Краскова, молча глядящего на него, и Седую, отвернувшуюся к окну.

— Отвечать не собираетесь? — спросил Красков.

Клешков упрямо покачал головой. Он не собирался. Он давно готов был ко всему этому, весь мировой капитал был против него, комсомольца. И он знал об этом, когда вступал в ячейку.

— Свяжи ноги и брось в соседней комнате, — сказал Красков кому-то.

Клешков был тут же связан, и шерстистый кляп душно и противно забил ему рот. Его кинули на пол в соседней комнате, и он, хотя саднило лицо, стал слушать, что происходит за стеной.

— Развязать, — сказал голос Краснова. — Ну, здравствуйте, чекист товарищ Фадейчев, не ожидали попасть в такое общество, а?

— Ты, падло буржуйское! — с натугой сказал Мишкин дискант. — Рази б я с тобой разговаривал? Я, попадись ты мне в руки, враз бы тебя располовинил.

— Вот это разговор, — сказал Красков. — Сразу видно...

Но тут послышался топот, взвизгнула женщина, затопотали в борьбе ноги по полу, упал стул. Ударил выстрел.

— Да что вы, вахмистр! — негодующе крикнул голос Краснова.

— Никак не мог отодрать, вашбродь, — хрипато пробасил вахмистр.

— Вынесите и посмотрите, нельзя ли чего сделать!

— Слушсь! — рявкнул голос вахмистра, и что-то тяжело проволочили по полу.

— Мерзавцы! — сказал женский голос. — Я бы их попросту расстреляла.

— Не-ет, — протянул голос Краскова, — мы устроим развлечение поинтереснее... Но это позже, а сейчас надо все-таки докопаться, кто из них занимался вашим делом. Давай последнего! — крикнул он кому-то.

— Доброе утро, — сказал голос Гуляева.

— Доброе утро, — ответил Красков, и женщина что-то выбормотала неслышно.

— Владимир Гуляев, судя по удостоверению, — сказал Красков. — Скажите, Володя, вы из какой семьи?

— Отец — учитель гимназии, — сказал ровный голос Гуляева. — Что еще вас интересует?

— Меня вот что интересует, — в тон ему ответил Красков, — вы с красными по идейным соображениям?

— Как вам сказать... — сказал голос Гуляева, и Клешков похолодел от самого тона его слов, — Пожалуй, я объясню.

Была пауза. Клешков почувствовал, как слезы душат его. Прав, прав был начальник, гада считал он товарищем! Надо было раньше следить.

— Вы читали Бердяева? — спросил Гуляев за стенкой.

— Кое-что, — сдержанно ответил голос Краскова.

— Помните, он говорит о вечно женственном в русской натуре, об отсутствии в ней мужества?

— Да, это в его последней книге, забыл, как она называется...

— «Судьба России», — сказал Гуляев.

— Да-да! — возбужденно прокричал Красков. — Именно «Судьба России»!

— Ну вот, — говорил голос Гуляева, — а мне кажется, что большевики как раз и способны сделать из нас мужественный народ со своей мессианской задачей в нынешнем мире.

— Вот как? — сказал Красков. — А не сделают ли они из нас просто монархию наоборот? Но дело не в этом. Володя, вы делали обыск у Калитина?

— У часовщика? — спросил Гуляев.

— Да, — подтвердил Красков, — у часовщика.

— Делал, — сказал Гуляев после молчания.

— А какие вы книги у него нашли? — нетерпеливо спросил голос женщины.

Гуляев молчал.

— Нас, собственно, интересует даже не какие книги, а где они сейчас? — спросил Красков и, подождав, добавил: — Володя, не упорствуйте, я не хочу превращать вас в рагу, как этих... Я прошу вас нам помочь...

Гуляев молчал.

— Вывести! — крикнул Красков. — Полчаса на размышление, — добавил он.

Клешкова тоже подняли и, развязав ноги, повели в амбар.

Войдя, Клешков увидел Гуляева со связанными руками, приткнувшегося спиной к стене амбара. Не говоря ни слова, он прошел мимо и лег на землю.

— Били? — спросил Гуляев.

Клешков даже не посмотрел в его сторону.

— Саш, ты что? — спросил обиженный голос Гуляева. — Ты почему не отвечаешь?

— Ты кто? — спросил Клешков, съезжая по стене амбара и садясь. — Только не крути мне мозги: ты с нами или с ними?

— А-га, — сказал Гуляев, — значит, об этом все еще надо спрашивать?

Клешков вспомнил вдруг, как после броска бомбы первым вскочившим и побежавшим к дому был Гуляев, потом вспомнил, как они втроем брали Краскова, и устыдился.

— Уж больно мудрено ты с ним разговаривал, — сказал он примирительно, — и они с тобой как-то... В Мишку вон сразу пульнули.

Гуляев не отвечал, и Клешков замолчал тоже, вспоминая о Мишке и думая о том, что их ждет.

Ждала их смерть. О ней думать не хотелось. Клешков уперся подбородком в подогнутые колени и стал прикладывать к жесткой грязи галифе то одну, то другую воспаленную скулу.

Во дворе кричали, топали. Ржали лошади.

Клешков не то чтобы задремал, но как-то отвлекся ото всего и даже боль почти перестала его тревожить.

— Выходи! — раскрывая ворота, закричал давешний бородатый часовой.

Они вышли из амбара. Солнце стояло высоко на небе. За домом виден был клочок окруженного плетнем огорода и пристройки. Всю поляну, на которой стоял хутор, окружали мачтовые сосны, негромко рокотавшие о чем-то своем. На сосне, стоявшей отдельно от других, сидел молодой солдат и ладил петлю на длинном суку.

Клешков взглянул и отвернулся. Гуляев вышел вслед за ним и тоже посмотрел на петлю. Солдат на суку свистел. На крыльцо дома вышел угрюмый мужик в синей рубахе враспояску. Увидел черного борова, рывшегося невдалеке, и побежал на него с криком. Боров захрипел и умчался. На крыльцо вышел Краснов в фуражке, в кителе, в перчатках, за ним показалась в дверях Седая.

Огромный человек в военной форме подошел к крыльцу и, задрав округлую бородку, козырнул снизу.

— Все готово, вашбродь.

Клешков вдруг понял: этот человек заходил тогда к часовщику и потом умчался вместе с женщиной на подводе.

Красков спустился с крыльца и подошел к обоим.

— Ну, Владимир, — сказал он Гуляеву, — ничего не добавите к тому, что я хотел узнать?

Гуляев отвернулся, и Клешков вдруг проникся горячей жалостью к товарищу, которого он так оскорбил.

— А ты? — спросил Красков, холодно оглядывая Клешкова.

Тот ненавидяще мотнул головой.

— Хорошо, — сказал Красков, — будем кончать.

Он опять пошел к крыльцу, на ходу крикнув:

— Вахмистр, начинай!

Вахмистр козырнул и кинулся куда-то в сторону пристроек. Через минуту оттуда показалась процессия. Два солдата вели под руки обвисающего, но все-таки рвущегося из рук Фадейчева. Кожанка его была ржавой от крови. Лицо было разбито, один глаз не глядел. Зато другой, увидев товарищей, заблестел решительно и горделиво, и Фадейчев, выпрямившись, пошел сам — заплетающимися ногами, но сам.

Вахмистр поднес под сосну скамью из дома, и Мишка попытался на нее взобраться, но сил не хватило, и он чуть не упал вместе с ней. Вахмистр поднял и поставил его на скамью, а солдат сверху норовил накинуть петлю ему на шею.

Мишка с высоты скамьи осмотрел двор, единственным глазом подмигнул товарищам, откашлялся и сказал:

— А главному гаду я метку оставил.

Красков на крыльце усмехнулся и посмотрел на свою перевязанную ладонь.

— Желаете последнее слово? — предложил он любезно.

Мишка поднял голову и снова осмотрел двор. Непрерывно стрекотали где-то цикады.

— Да здравствует коммуна! — сказал Мишка. — Я за ее весь век бился, и она будет! А все вы, гады, сгниете середь червей без доброго слова.

Красков на крыльце поморщился и посмотрел в сторону Гуляева и Клешкова. Те смотрели на Фадейчева.

— А вам, родимым своим товарищам, — сказал Мишка, и голос его зазвенел, — желаю честной жизни и легкой смерти!

Он сам спрыгнул со скамьи, петля натянулась и дернулась...

Оба — и Клешков, и Гуляев — закрыли глаза.

— Не передумали, Гуляев? — донесся голос Краскова.

Гуляев мотнул головой и посмотрел на Клешкова, тот смотрел на него.

— Прости, коли чем обидел, — сказал Клешков. — Я тебя всегда за друга признавал.

Гуляев прикрыл глаза и снова открыл их, глядя на него прощальным добрым взглядом.

Вахмистр выкликнул несколько фамилий. Несколько человек небрежно встали шагах в двадцати от обоих пленных, и дула поднялись на уровень их лбов.

— Вахмистр, люди предупреждены? — крикнул Красков.

— Так точно, вашбродь!

— Можно приступать.

— Слушаюсь! От-деление! — гаркнул вахмистр. — К стрельбе залпом — товсь!

Стволы застыли, нащупывая лбы обоих. Клешков посмотрел в черные дыры их. Вот отсюда сейчас рванет желтым огнем, и страшная сила разобьет его лобную кость, расшибет мозг и навеки остановит сердце.

— Пли!

Ударил залп.

Клешков закрыл глаза. Он стоял на прежнем месте, и щепка, лежавшая у его ноги, лежала там же. Он повернул голову, Гуляев с таким же удивлением смотрел на него.

Красков уже опять стоял перед ними.

— Молодцы, — сказал он. — Отважные солдаты. Умирать умеете. — Глаза его, когда он остановил их на Гуляеве, полны были доброжелательства и интереса. — Хочешь жить? — повернулся он к Клешкову.

Тот поежился и промолчал.

— А вы? — повернулся он к Гуляеву.

— Хочу, — сказал тот. — Хочу и думаю, что нет пока смысла умирать за большевиков!

Клешков дернулся, а Красков в неподдельном восторге повернулся к крыльцу и крикнул Седой:

— Вы слышите? Он вполне разумный человек.

— Капитан, — перебил его Гуляев, — я действительно понял, что смогу вам помочь. Но при одном условии.

— Говорите, — насторожился Красков.

— Вы дадите честное слово, что не убьете моего товарища.

— Какой ты мне товарищ, змея подколодная! — плюнул в его сторону Клешков.

— Даете слово? — спросил Гуляев.

— Пожалуй, — протянул капитан, проницательно всматриваясь в его решительное лицо. — Пожалуй, даю!

— Тогда я ваш!

Клешков с ненавистью посмотрел на стройную спину идущего за Красковым Гуляева. Потом перевел взгляд в сторону виселицы, где покачивалось тело Мишки.

— Пошел! — ткнул его в спину конвоир.

Весь вечер и весь следующий день Клешков просидел в амбаре. Его приходили кормить. Но он почти ничего не ел, а все думал о том, что случилось, и пытался понять, как же он мог прозевать такого гада, как Гуляев. Начальник правильно говорил ему когда-то, что нет у него классового чутья. Мишка висел там где-то, но мысли о нем были лишены той боли, которая вначале сжигала его. Лицо поджило и больше не мучило. Но он никак не мог выбраться из состояния полудремоты, из ощущения того, что все, что с ним происходит, происходит не на самом деле, а лишь смотрится им со стороны. И он — это не он, а что-то неясное, зыбкое. На следующий день пришла и постепенно начала крепнуть в нем мысль о побеге. Он стал внимательно слушать суету на дворе. А там с самого утра звучала команда, стучали копыта. Несколько раз слышался нервный голос Краскова. Однажды Клешков подслушал разговор двух солдат: часового и какого-то еще, с молодым и напористым голосом.

— Лишь бы энтот не подвел! — говорил часовой.

— Да вроде не подведет, — отвечал молодой голос, — из образованных. На краснопузого не похож.

— Только бы добраться нам до того места.

— Доберемся, — сказал молодой, — а потом что?

— Как — что?

— Опять капитан нас расходовать будет: то на село нападать, то еще что...

— А что ж, к красным уходить?

— Зачем к красным, — сказал молодой, — можно и не к им, а подыхать, когда в кармане полно, — это к чему же?

— Оно точно, — сказал часовой, — дак ведь что жа?

— Фокин и Ложкин сговариваются, — настойчиво забубнил молодой голос, и оба перешли на шепот.

«Видно, Красков за что-то получит кучу денег, — подумал, отползая, Клешков, — и Гуляев ему в чем-то должен помочь».

К вечеру раздались радостные крики и затопали лошади. Потом послышались голоса Краскова и (Клешков вздрогнул) Гуляева. Вернулся, предатель. Во дворе началась суматоха, стали выводить лошадей. Открылись двери амбара.

Клешкова вывели. Гуляев, стоявший у крыльца, мельком глянул в его сторону и продолжал разговаривать с Красковым и Седой, кругом седлали лошадей.

— Садись! — зычно скомандовал вахмистр.

Клешкова посадили на буланого рослого копя. Привязали ноги к стременам, руки связали за спиной. Его лошадь была веревкой соединена с лукой седла вахмистра.

— Трогай! — крикнул Красков.

Около него сидели на конях Гуляев и Седая. У Гуляева возбужденно мерцали глаза.

На рассвете банда добралась до совхоза, Красков шепотом отдавал приказания. Клешкова сняли с лошади, и молодой солдат, приставленный к нему, погнал его вслед за группой, которую вел Красков. Другая группа—человек восемь во главе с вахмистром — нырнула в кусты и исчезла. В смуте начинающегося утра листья на деревьях казались сухими.

Они вступили в парк. Сквозь деревья виден был вдалеке молчаливый барский дом. Крышу мезонина скрывали подступившие липы.

Красков выделил еще четверых, и они, крадучись за деревьями, побежали в сторону дома.

Красков и человек пять оставшихся с ним вышли к фруктовому саду. Ударил взрыв, защелкали выстрелы. Потом застучал из дома «гочкис», но снова грохнуло, и он затих. Выстрелы стучали все чаще.

Красков вел и вел группу по тропинкам между яблонь. Вот уже осталась сбоку беседка.

— Оно, — сказал Красков, останавливаясь.

Гуляев и Седая подошли к нему. Седая была в военных галифе, сапогах и куртке из козьего меха.

— Копать! — приказал Красков, и все солдаты, бывшие при нем, вытащив саперные лопаты, стали окапывать и подрывать сухое дерево, единственное среди еще живых и полных листвы яблонь,

— Быстрей! — приказал Красков.

Часовой около Клешкова жадно смотрел на копающих. Наконец он не выдержал и побежал к ним. Красков и Седая, прислушиваясь к выстрелам, отошли от копавших и оказались недалеко от присевшего на сивую осеннюю траву Клешкова.

— Как же вы будете использовать эти средства? — спросил Красков.

— Их ждут в губернии, — сказала Седая. — Мы поднимем все дальние уезды, если будем иметь деньги на оружие и на связь.

— Мои люди потребуют долю, — хмуро сказал Красков.

— Это деньги не мои, — надменно сказала Седая, — и вы это знаете, капитан. Они нужны для дела.

— Но люди знают, — сказал Красков. — Их же не удержишь.

— Я не виновата, что вы проболтались, — резко перебила Седая.

— Так было надо, — сказал Краснов, прислушиваясь к стрельбе, — иначе их вообще нечем было соблазнить. Калишкин, Демичев, Фокин, — крикнул он, — а ну зайдите с этой стороны, что-то там у нас не ладится!

Трое солдат с неохотой бросили лопаты, переглянулись и медленно побрели в сторону стрельбы.

Сухая яблоня начала крениться. Красков кинулся на помощь копающим. Седая подошла, что-то вполголоса советуя ему.

Гуляев прокрался к сидящему Клешкову и рывком ножа развязал ему руки.

— Беги, — шепнул он, — наши не поверили. Не поняли. Я еле ушел. Лошади в овраге, за парком.

Клешков с ненавистью посмотрел на него.

— Иди! — шепнул Гуляев и побежал к копающим.

Клешков, не зная, что делать, неслышно кинулся к близкой беседке, нашел вход и приник изнутри к стенке из плюща. Отсюда было видно, как упало дерево и как вытаскивают Красков и солдаты из ямы какие-то ящики.

Стрельба почти кончилась. Около яблони появился вахмистр и несколько солдат, потом подбежали другие. Клешков услышал крики и увидел, как Красков, не подпуская солдат к ящикам, направил пистолет на вахмистра, но тут со всех сторон на него уставились винтовки.

«Решили взять его и перейти к нашим!» — подумал Клешков.

Он выскочил из укрытия и подкрался к кричащей кучке солдат.

— Вы получите свою долю, — говорил Красков, — но после того, как выбьете красных из дому.

— Их там кот наплакал, — сказал вахмистр, — вы, вашбродь, на их плюньте. Они не сунутся. А деньги поделим по справедливости.

— Деньги нужны для борьбы с большевиками! — крикнула Седая, появляясь в кругу озлобленных солдат. — Поймите же, вы не можете взять все!

— Почему же не можем, — сказал коренастый бородач, и Клешков узнал в нем их первого стража. — Мы тоже на их имеем право. Сколько наших полегло, пока мы тут ковырялись. Третий раз, чай, уж сюда приходим.

Пока Красков и Седая спорили с солдатами, один из них, молодой парень в сдвинутой на ухо фуражке, обошел капитана сзади. Все спорящие обернулись на треск.

Солдат отдирал доски с ящиков.

— Фокин, — крикнул Красков, — назад!

— Уймись, вашбродь! — сказал Фокин выпрямляясь. — Мы тебе в семнадцатом решку не сделали, так как бы теперь...

Ударил выстрел. Фокин попятился и упал.

Вокруг взревели голоса.

— Вот что, вашбродь, господин капитан, — сказал вахмистр, приближаясь, — деньги ети обчественные, и ты их не получишь. А за то, что Леху убил, мы тебя доли лишаем.

— Правильно! — заорали вокруг.

— Ребята! — Красков махнул наганом. Напершие было на него люди остановились. — Вы знаете меня, третий год вместе воюем. Я сказал, что вы получите долю, и вы ее получите, но все... — он вдруг вырвал из кармана лимонку, — все эти деньги вы не получите. Они не ваши. Они не для этих целей. — Он стоял и держал в ладони лимонку. — Митрич, — обернулся он к вахмистру. — Ты меня знаешь. Лучше уступи. Иначе никому ничего не достанется.

Вахмистр смотрел в землю. Потом оглядел солдат.

— Ладно, — сказал он, — чего орать, робята! Вы нашего капитана знаете. Он карактерный. Сколько на душу даешь, капитан?

— По десять тысяч! — сказал Красков.

Седая за его спиной дернула подбородком, а вахмистр, шагнув вперед, сказал:

— По тридцать — и лады.

— Лады, — сказал капитан, не выпуская из руки лимонку. — Отсчитывайте, Елизавета Михайловна. Каждому по тридцать тысяч.

Женщина склонилась над ящиком, а солдаты выстроились в очередь.

— Поздно! — вдруг закричал Красков, рванулся в сторону и кинул лимонку.

Ударил взрыв. Солдаты попадали и сразу же расползлись по кустам, щелкая затворами. Клешков оглянулся. Между кустами цепью двигались в своих буденовках красные стрелки.

Теперь из-под яблонь и из-под кустов началась пальба. Красные, перебегая между деревьями, ответили.

Клешков выполз из-под дерева и стал искать под ногами что-нибудь тяжелое. Увидел кусок кирпича и поднял его. Вокруг шла перестрелка. Кричал вахмистр, отдавал какие-то приказания Красков. Один из солдат кинулся в ту сторону, где у красковцев ждали лошади. Но вдруг споткнулся, упал, дернулся и затих. Красков оглянулся, выругался и послал кого-то еще. Он стоял за деревом и экономно стрелял навскидку. Второй посланный тоже упал. Красков продолжал стрелять, на лице его было выражение отрешенного спокойствия.

Клешков, затаившийся в двадцати шагах за кустом, заметил, как Седая зажгла скруток бумаги и наклонилась над ящиками.

«Хочет сжечь!» — подумал он. Привстал и, нацелившись, швырнул осколок кирпича ей в голову. Седая, схватившись за голову, осела, потом упала у ящиков.

Теперь стреляли со всех сторон. Вот зачастил со стороны красных «максим». Упал, вскинувшись над кустом, вахмистр, потом еще несколько, солдаты кинулись бежать, но сзади их тоже ошпарили огнем. Потеряв еще двух, они опять разбежались по кустам, и вспышки оттуда показывали, что сдаваться они не собираются. Но Клешков, выглядывая из малинника, в котором он засел, видел, что бандитов осталось всего несколько человек, а красные перебегают все ближе.

«Надо брать Краскова, — решил он про себя и пополз в сторону яблони, откуда неторопливо бил наган Краскова. Почти после каждого его выстрела в перебегавшей цепи красноармейцев кто-нибудь оставался лежать.

Наконец выстрелы со стороны бандитов смолкли. Клешков поднял голову. Красков пошарил по карманам, потом, взяв наган, не прячась, пошел к ящикам. Он увидел лежащую женщину и присел над ней.

— Лиза, вы живы?

Та подняла голову.

— Что происходит?

— Конец, — сказал он и стволом нагана показал на красных, перебегавших уже совсем недалеко.

Клешков собрался в комок и кинулся на Краскова, но удар наганом по голове бросил его на землю. Он тряхнул головой, взглянул с земли и увидел стоящих в двух шагах друг против друга Гуляева и Краскова.

— Продал нас все-таки, холуй? — спросил Красков, опустив наган.

— Это ты Россию продал, — спокойно ответил Гуляев и крикнул, подняв браунинг: — Бросай оружие!

— Лиза, — наклонился над женщиной Красков. — Слышишь, чего он хочет?

Она что-то шепнула ему. Он кивнул, поднял наган, оглянул еще раз Гуляева, сунул дуло женщине в ухо и почти немедленно после этого себе в рот. Два выстрела почти слились.

Клешков поднялся. Между яблонями лежали трупы. Приближалась, осторожно осматриваясь, красная цепь.

От цепи кинулся к ним человек в кожанке.

— Живы! — сказал Бубнич, обнимая Клешкова. — Ну везет вам, братцы! А ты, — он обернулся к Гуляеву, — ты нас извини. Я как прочел записку твою, сразу Иншакова взял за горло, говорю: зря парню не поверил, надо делать, как он сказал, явно банду упускаем.

Гуляев стоял, смущенно улыбаясь и посматривая на Клешкова.

Вокруг толпились красноармейцы, заглядывая в ящики.

— Николаевские, братцы!

— А тут золото!

Откуда-то появился начальник Иншаков.

— Я тебе сколько раз говорил, Гуляев, — пронзительно закричал он, — чтоб не самоволил? Говорил я тебе или не говорил?

— Говорил, — усмехнулся Гуляев.

— Вот, — сказал начальник и, сдернув с лысины кепку, обмахнул ее рукавом. — Говорил. А теперь объявляю благодарность, понял?

— Служу трудовому народу, — сказал Гуляев и побледнел.

— То-то, — сказал начальник.

Они ехали стремя в стремя в центре возвращающегося отряда.

— Я сразу понял, чего он от меня хочет, — объяснял Гуляев, — ему нужно было добраться до книг. Там был какой-то знак или пароль. Этот часовщик был связующим звеном, он один знал, где деникинское казначейство спрятало свои ценности. Но эти — из банды Хрена — тоже пронюхали об этом. Убили часовщика, но, кажется, не добились от него, где спрятаны деньги и золото.

— А как ты узнал? — спросил Клешков.

— А он же послал меня за книгами. Я должен был привезти книги, взятые у часовщика, но я понял, в чем дело, когда сопоставил три подчеркнутых слова в разных концах той растрепанной книжки, помнишь?

— Помню, — сказал Клешков.

— Все три слова так и складывались: «под сухой яблоней». Одно от другого отделялось тридцатью страницами и маленькая черта чернилами. Я это и учел. Побежал к Иншакову. А тот счел меня изменником. Посадил в холодную и хотел только завтра допрашивать. Весь план мой рушился. Тогда я попросил у караульного карандаш и бумагу и все написал Бубничу, а потом, когда вывели меня в уборную, удрал. Я знал, что Бубнич-то сразу поймет.

— А если б не понял? — спросил Клешков. — Тогда б ты чего добился? Только бы деньги бандитам добыл?

— Я все обдумал, — ответил Гуляев. — Даже если б деньги попали к ним, Красков же мне верил. И я бы нашел, как их накрыть. Главное было — вернуться к ним. Во что бы то ни стало.

Они замолчали. Отряд перешел на рысь. Потом остановился. Впереди слышались выстрелы.

— Что там опять? — спросил Клешков.

— Атаман Хрен, — сказал Гуляев. — До этого мы пока не добрались.

— Доберемся, — сказал Клешков и пришпорил коня.