Настал день, когда три человека в Линнее молча обнялись. Это был день полного завершения великого открытия.

Дни напряженнейшей работы в лаборатории и мастерской остались позади. Предстоявшая теперь работа над постройкой была физической игрой и умственным отдыхом.

Главную работу выполнил Сильвестр. Его исследовательский гений победил неожиданно возникавшие препятствия.

После последней ночи усиленной работы Сильвестр с улыбкой отбросил перо. С его губ сорвалось победное «эврика». Потом он уснул глубоким, похожим на смерть, сном.

Теперь, когда важнейшая работа была сделана, и его создание удалось, мысли Сильвестра беспрепятственно вернулись к прошлому, к Трентону, к Яне.

Он не понимал самого себя. Как мог он в течение этих дней так забыть Яну? Околдовала ли его работа? Вмешалось ли тут чье-то влияние? Он не находил ответа.

Он увидел свою невесту, ухаживающей за любимыми цветами в маленьком садике. Увидел ее при уютном освещении лампы; заметил розоватый оттенок, при разговоре окрашивающий ее нежные щеки, и блеск ее глаз. Он увидел ее, в тихие вечерние часы, легким колеблющимся шагом идущую рядом с ним по полям.

Потом он увидел доктора Глоссина, и обеспокоился. Он должен быть с Яной, охранять ее. Любовь его смешивалась со страхом.

С нетерпением ожидал он возвращения Эрика Трувора. Торопясь, раскрыл он ему свои планы и желания. Открытие было закончено. Практическое выполнение — пустяки. Если оно, благодаря его отсутствию продлится несколько дольше, беда не велика.

Эрик Трувор слушал Сильвестра с неподвижным лицом.

— Ради женщины ты хочешь стать изменником?

— Изменником? Что значит это слово в твоих устах? Яна имела бы право произнести его.

— А наша миссия? — с силой проговорил Эрик Трувор.

— Миссия? Моя задача выполнена. Открытие закончено. Я дал то, что должен был дать. Работа в мастерской может идти без меня. Несколькими днями раньше или позже — не все ли равно?

— За несколько дней могут погибнуть тысячи мужчин, стать вдовами тысячи женщин. За несколько дней может случиться больше горя, чем можно сгладить за десятилетие.

— Ты видишь все в черном свете. Разве ожидается объявление войны в ближайшее время?

— Конечно! Ежедневно, ежечасно могут раздаться первые выстрелы. Поэтому аппарат должен быть готов как можно скорее. Мы отдохнули. Ничто не мешает нам тотчас же взяться за работу.

Сильвестр молчал. Противоречивые чувства боролись в нем. Он представлял себе Яну в руках Глоссина, поля битвы, покрытые убитыми и ранеными… Совесть и честь заставили его принести свою любовь в жертву.

— Но… — На его лице отражалось возбуждение… — Но откуда в тебе эта уверенность, что война разразится в ближайшее время? Ты основываешься только на предположениях.

Эрик Трувор молча указал на индуса.

— Ты, Атма? Ты сказал это?

— Я сказал то, что видел в тихие ночи, когда вы работали. Я видел блестящие мечи в руках врагов.

Сильвестр склонил голову и отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. Индус обвил рукой его плечи.

— Война не начнется, пока не умрет луна. Когда я прошлой ночью бодрствовал возле тебя, я увидел, как мечи были вложены в ножны, но руки остались на рукоятках.

— Что ты говоришь, Атма? Война отложена?

Эрик Трувор ближе подошел к индусу. В руках у него были бумажные полосы полученных телеграмм.

— Отложена! Это объясняет изменившийся тон этих телеграмм.

— Отложена, пока не возродится луна. У нас есть время исполнить и твою волю, и желание Сильвестра.

Эрик Трувор покорился.

Помощь Сильвестра нужна была ему еще в течение двух суток, чтобы подготовить части новой машины и потом самому составить их.

Напрасно Сильвестр пытался бороться с этим приказом. Атма стал на сторону Эрика.

— Два дня и две ночи, Сильвестр. После этого мы найдем девушку.

Со вздохом сдался Сильвестр. Снова закипела работа. Сталь и медь выливались в новые формы, и в течение сорока восьми часов были готовы части будущего нового лучеиспускателя.

Доктор Глоссин сидел в здании английского адмиралтейства перед пухлой запыленной папкой и перелистывал страницу за страницей.

Перед ним, на пожелтевшей бумаге, лежало, написанное его собственной рукой, короткое сообщение, которым он когда-то обратил внимание английского окружного комиссара на Гергарта Бурсфельда. Письмецо нашло дорогу к туманным берегам Темзы и сделало свое дело. Об этом говорили остальные бумаги.

Вот донесение другого окружного комиссара главному комиссару о похищении инженера Бурсфельда разбойничьей бандой туземцев. Сообщение о том, что войска подняты на ноги. Экспедиция, снаряженная для освобождения пленника. Рядом с этим сообщение о том, что дача Бурсфельда при его похищении сгорела. Сведения о том, что Бурсфельд находится на борту маленького крейсера «Алкион», о невозможности найти его жену и ребенка. Вплоть до сих пор сведения могли быть помещены в любой газете, английское правительство играло роль освободителя и ничто не выдавало, что похищение было совершено по заказу. Потом они стали серьезнее и уже не годились для огласки.

Перемещение Бурсфельда в Тоуэр. Первый допрос по поводу его открытия. Его отказ что либо сказать. Допросы, повторяющиеся в течение ближайших четырех недель. Все те же отрицательные ответы.

А вот и последняя бумага в папке. Сообщение о том, что Гергарт Бурсфельд на пятой неделе своего заключения был найден мертвым на кровати. Врач констатировал паралич сердца.

Доктор Глоссин свободно вздохнул. Тридцатилетняя тяжесть свалилась с его души. Гергарт Бурсфельд умер, и английское правительство ничего не узнало о его тайне. Доктор Глоссин воскресил в своих воспоминаниях то немногое, что ему тогда удалось узнать от друга — утверждение теоретической возможности передать в любое место энергию, выявившуюся в другом. Небольшая попытка, при которой взорвался динамитный патрон, находившийся в пятистах метрах расстояния, когда Бурсфельд маленьким аппаратом проделал несколько маневров. Упорный отказ друга сказать что-либо еще.

Слова «передача энергии», долбили его мозг. Гергарт Бурсфельд употреблял эти слова. Он знал тайну, обеспечивающую владеющему ею государству мировое господство. При помощи этого средства можно было издали взорвать любой склад взрывчатых веществ, вызвать взрыв патрона в ружье отдельного солдата или же в гигантских пушках морской стражи.

Папка заканчивалась большим желтым конвертом. Он содержал те немногие бумаги, какие были найдены при покойнике. Его паспорт, и маленькую записную книжку с карандашными заметками. С дрожью поглядел доктор Глоссин на хорошо знакомый почерк. Короткие заметки о тогдашней службы в Месопотамии. Отрывочные слова о похищении и увозе. Потом трагедия в Тоуэре. Чистая бумага кончилась, и Гергарт Бурсфельд нацарапал последние сообщения по-немецки между печатными строками календаря. Таким образом они, вероятно, ускользнули от бдительности его сторожей.

«Четверг, 13 мая. Верное известие о смерти Рокайи и Сильвестра».

«Суббота, 15 мая. Они пытаются вырвать у меня тайну моего изобретения под гипнозом».

«Воскресенье, 16 мая. Сегодня ночью я говорил во сне… Пора кончать. Я все же спасусь от них. Вскрыл вену, и я свободен… Еще сегодня до наступления ночи… Рокайя… Сильвестр… Я снова увижу вас».

На этом заметки обрывались.

В комнату вошел лорд Мейтланд.

— Нашли ли вы все, что искали?.

— Я увидел, с сожалением, что мои тогдашние усилия оказать услугу британскому правительству были напрасны… Мир выглядел бы теперь иначе, если бы это удалось. Гергарт Бурсфельд обладал средством перевернуть мир. Он унес эти средства с собой в могилу.

Доктор Глоссин медленно проговорил эти слова, наблюдая за лордом. Но в лице последнего ничто не изменилось.

— Я тоже проглядывал эту папку. Нашему правительству тогда было немало хлопот, и совершенно напрасно, как видите. Часто бывали люди, воображавшие, что они изобрели невесть что. Они спокойно могли бы оставить беднягу строить свою дорогу. Во всяком случае, я рад быть вам полезным в этом деле. Прошу вас располагать мною, если у вас есть другие желания.

Доктор Глоссин поблагодарил. Он крайне обязан его светлости и больше ничего не хочет. Если его светлости когда нибудь в свою очередь понадобится услуга…

Он осыпал лорда Мейтланда градом любезностей. Они срывались с его языка почти бессознательно. С величайшим напряжением внушал он своему собеседнику: «Если ты знаешь что-либо об открытии, то скажи». Но остерегался сам думать об открытии, зная связанную с этим опасность: эта мысль могла бы подействовать на его собеседника и быть репродуцирована, как собственная мысль последнего.

Лорд Мейтланд остался спокоен. На американские любезности он ответил английскими. Разговор был одинаково пуст с обеих сторон. Доктор Глоссин знал теперь, что Гергарт Бурсфельд унес тайну в могилу.

Условие, которым Эрик Трувор связал свое обещание, заставляло Сильвестра лихорадочно работать. Не обращая внимания на время, он работал целыми днями и светлыми ночами, подгоняемый одним желанием закончить новый аппарат и затем отправиться на поиски той, кто была ему дороже всего.

Неустанно работал он, пока не была отлита последняя часть, вырезан последний винт. Тогда он опустил инструмент и повернулся к Эрику Трувору:

— Если бы ты знал, с каким отчаянием я работал, если бы ты мог понять мою теперешнюю радость, но ты…

— Я не понимаю, что такое любовь, хочешь ты сказать?

Сильвестр уловил горечь в этих саркастических словах.

— Ты, Эрик? Ты тоже…

Сильвестр замолчал. Он увидел глубокие складки, избороздившие лоб Эрика Трувора. Значит и у Эрика, казавшегося забронированным против всех земных приманок, была тайна, скрытое горе.

— Прости, Эрик, если я невольно затронул рану, о которой не знал. Я не думал, что твое стальное сердце когда-либо знало женскую любовь.

— Никто не рождается со стальным сердцем. Тот, кто им обладает, приобретает его после горьких разочарований и жертв. Рана затянулась…

Словно говоря с самим собой, он тихо продолжал:

— Совершенно затянулась с позавчерашнего утра. Без сожаления и волнения могу я теперь рассказывать о том времени, когда был сначала счастливейшим, а потом несчастнейшим человеком на земле…

Это было во время моего пребывания в Париже. Клевета коснулась моего идеала. Я вызвал клеветника и смертельно ранил его. Потом отправился к невесте требовать объяснения. Ее оправдания не удовлетворили меня. Я вернул ей кольцо. Покинул Париж, бродил по свету. Много лет понадобилось, чтобы снова обрести покой. Сегодня я иначе думаю об этом. Если бы я сегодня… Но к чему об этом говорить.

Дело идет о том, чтобы перевернуть наш мир… Когда ты снова вернешься, когда твое сердце будет свободно от забот, я скажу тебе, что уготовила нам судьба.

— Когда я вернусь, Эрик! Теперь подумай о своем обещании. Я сделал то, что должен был сделать.

Прежде, чем Эрик Трувор мог ответить, заговорил Атма:

— Нехорошо оставлять девушку в руках врагов.

Атма сидел, откинувшись назад. Его широко раскрытые глаза глядели вдаль, зрачки суживались все больше и больше. Руки покоились на тибетских четках.

— Такой вид у него был, когда он мне посоветовал, или, вернее, приказал отправиться в Трентон, — шепнул Эрик Трувор Сильвестру.

Через несколько минут глубокий вздох потряс грудь Атмы. Его зрачки приобрели нормальный вид. Он сказал:

— Враг за работой. Он замышляет недоброе. Мы должны освободить девушку.

Эрик Трувор согласился.

— Пусть будет так. Я останусь здесь строить машину. Отправляйтесь завтра пораньше. Делайте, что вы должны делать.

— Еще сегодня ночью. Через час. Надо спешить.

Сома Атма был теперь воплощением деятельности.

— Мы отправляемся через час. Нужно привести сюда аэроплан. Меньший лучеиспускатель мы должны взять с собой, он может нам понадобиться.

Атма приказывал, и друзья повиновались его указаниям.

За час можно многое успеть. Было сделано все, что оказалось доступным человеческим силам. Аэроплан стоял на лугу перед труворовским домом. Последние приготовления были сделаны. Потом короткое рукопожатие, и серебряная звезда взвилась к облакам.

Рейнольдс-Фарм с трех сторон окружена крутыми утесами и покрытыми лесом возвышенностями, окружена морем зелени. Деревья на опушке леса почти касаются своими верхушками крыши здания.

В бледно-голубом платье, закрывшись от солнца большой шляпой, Яна перешла узкие мостки, переброшенные через ручей. Легким шагом стала она подниматься по каменистому склону, на вершине которого красовалось листвой гигантское буковое дерево. Это было ее любимое место. Среди реброобразных корней могучего ствола она нашла местечко, где можно было отдыхать, как в кресле. Отсюда она могла, как с птичьего полета, обозревать Рейнольдс-Фарм и покрытую зеленой травой равнину.

Она не услышала шагов доктора, вернувшегося после ее ухода и попавшего сюда по указанию Абигайль.

Глоссин стоял перед ней и восхищенно любовался этой, словно скульптором созданной фигурой, мягким и благородным рисунком лица, его розовой окраской и нежным ртом. Он опустился возле нее на колени, осторожно взял ее руки и продолжал смотреть на нее. Все это, думал он, принадлежало ему навсегда. Никто больше не будет этого оспаривать у него.

Доктор Глоссин был человек железной силы воли. Единственным слабым местом в нем была совесть. До сих пор он не знал глубоких сердечных привязанностей. Если какая-либо женщина мимоходом будила в нем страсть, он умел всякими хитростями покорить ее. Если бы стены Рейнольдс-Фарм могли говорить, они рассказали бы о многих трагедиях, начавшихся где-то в другом месте и закончившихся здесь.

Только однажды испытал доктор Глоссин великую страсть — когда Рокайя Бурсфельд пересекала его жизненный путь.

Впервые увидя Яну Гарте, он нашел в ней хороший объект для своих гипнотических опытов, ценное средство для выполнения своих планов. Только поэтому он заинтересовался ее судьбой. Так продолжалось, пока он не увидел, что в лице Сильвестра Бурсфельда ему грозит опасность и пока пламя внезапной страсти не вспыхнуло в его стареющем сердце.

Доктор Глоссин наклонился над рукой Яны и прижался к ней губами. Она с легким криком испуга вскочила. В первый момент изумления она даже не обратила внимания на странную позу доктора.

— Ах, это вы, господин доктор… Как я рада, что вы вернулись. Вы побраните меня за неблагодарность, но должна вам сказать, что одиночество в Рейнольдс-Фарм гнетет меня.

— Значит, вы хотите, чтобы я приезжал чаще, оставался подольше… чтобы я всегда оставался возле вас, Яна?

Яна, краснея, наклонила голову. Чувство, в словах доктора, смутило ее. Она хотела сказать, что он ее неправильно понял, что она хочет уехать из Рейнольдс-Фарм. Но эти неблагодарные слова не прозвучали на ее губах.

Ослепленный своей страстью, доктор Глоссин, подумал, что сдержанность Яны скрывает более теплое чувство.

— Яна! Должен ли я всегда оставаться возле вас?

Она ответила не сразу. Ее рука задрожала в его руке. Выражение молящей беспомощности появилось на лице.

— Не знаю, — сказала она беззвучно. — Здесь… — она положила руку на сердце, — здесь так пусто.

— Не только здесь, а всюду на свете. Мы должны быть друг возле друга. Яна, взгляните на меня. Я буду открыто говорить с вами. Мне нужен дом, жена, семейный очаг. Взгляд ваших глаз, звук вашего голоса, ваша близость дадут мне все. Я знаю, что недостоин вас, что неблагородно связывать вашу юную, цветущую жизнь с моей. Но я не могу иначе, Яна, я люблю вас, люблю больше, чем могу это высказать. Хотите последовать за мной, куда бы я не шел, как моя жена? Вы не отвечаете, Яна? Вы отдергиваете руку и отворачиваетесь от меня?

Глоссин замолчал. Его голос звучал все тише и тише. Он дышал с трудом. Поднявшись, он уставился на Яну, которая плакала, закрыв лицо руками.

Он был разочарован и удивлен, но не обескуражен.

— Простите меня, Яна, я испугал вас своим стремительным порывом. Я дам вам время для ответа. Вы узнаете меня ближе и полюбите.

— Нет, нет! Я не люблю вас и никогда не полюблю!..

Яна снова разразилась страстными неудержимыми слезами. Глоссин стал бледен, как смерть.

— Это ваш ответ? Разве у вас нет сочувствия к моим страданиям?

Его глаза жутко вспыхнули, грудь тяжело дышала. Страсть обуревала его. Он бросился к ее ногам и стал молить, чтобы она его выслушала.

— Нет, я не хочу вас больше слушать!

Яна вскочила и отступила перед доктором.

— Я не хочу, не хочу… — и, прежде чем он успел подняться, она повернулась и стремительно побежала вниз по склону.

Не то вздох, не то проклятие вырвалось у Глоссина. Он глядел ей вслед… Что предпринять?

Сжатым кулаком он ударил по лбу, словно желая разбудить дремавшие в нем злые силы.

— Какой я дурак! Какой дьявол ослепил меня? Она любит Логг Сар, а не меня. Но он не уйдет от меня, даже если ад выступит на его защиту.

Со всей возможной быстротой поспешил он к дому и без колебаний вошел в комнату Яны.

Сквозь полуоткрытую дверь спальни он увидел, что она стоит на коленях и складывает белье и платья в ручной чемодан.

— А, я так и думал! Но нет, дитя мое, будет не по твоему, а по моему. Я хочу приковать тебя к Рейнольдс-фарм крепче, чем это сделали бы сторожа и решетки.

Вытянув руку по направлению к Яне, он медленно подошел к ней. Она обернулась и раскрыла рот, словно желая громко крикнуть. Но ни один звук не сорвался с ее губ, снова медленно сомкнувшихся.

— Утренняя прогулка утомила вас, милая Яна. Ложитесь на диван и отдохните до второго завтрака. Мы позавтракаем вместе в беседке у ручья, и после этого я буду готовиться к отъезду. Вам будет жаль, когда я снова уеду?

— Очень, господин доктор. Мне будет скучно без вас.

Глоссин кивнул, горькая улыбка обозначилась вокруг его рта. Он подошел к кровати, на которую легла Яна, и сел возле. Он чувствовал ее теплое дыхание; аромат ее пышных волос, ее молодого тела обдавал его. Ее полуоткрытые губы, казалось, просили поцелуя. Он открыл объятия, словно желая схватить ее, но рассудок победил. Отвернувшись, не оборачиваясь, поспешил он к выходу. Губы его были сжаты, словно он выпил что-то горькое.

Рейнгарт Изенбранд, владелец большого сталелитейного завода в Элене беседовал с четырьмя главными директорами.

— Мы должны принять меры, которые требуются политическим положением. Я не думаю, чтобы разрыв между Англией и Америкой заставил себя ждать, атмосфера слишком сгустилась, чтобы можно было надеяться на мирное разрешение.

Энергичный молодой владелец завода выдержал паузу и посмотрел на собеседников. Лицо Филиппа Иордана, заведующего заграничным отделом фирмы, выражало полное согласие. Коммерческий директор Георг Бауманн утвердительно кивнул.

Они лучше разбирались в политическом положении, чем профессор Писториус, главный инженер, и Фриц Эльтьен, создатель нового способа обработки стали. Оба техника еще втайне надеялись на мирное соглашение, тогда как коммерсанты видели неизбежность вооруженного столкновения.

Рейнгард Изенбранд продолжал:

— Положение Германии и Европы в отношении конфликта крайне важно. Согласно информациям из Берлина, Европа сохранит нейтралитет. Печать, в течение нескольких дней распространяющая слухи об аннулировании Англией европейских долгов Америке, по моему, подкуплена. Непосредственное участие Европы в этой войне было бы равносильно самоубийству. Оно мыслимо только со стороны Англии, но тогда наша страна была бы беспомощна перед Америкой. Я думаю, что нам не нужно оглашать возможность непосредственного участия в войне. Тем значительнее должны быть наши мероприятия, как нейтрального государства.

Ясно, что мы можем обслуживать обе стороны, не нарушая своего нейтралитета. По счастью мы отвыкли от сентиментальностей. Пусть в публике преобладают симпатии к той или иной стороне, для нас это только вопрос сбыта, возможность, благодаря интенсивной работе, поднять народное хозяйство, уничтожить последние следы минувших войн.

Незачем нам ломать голову над вопросом транспорта. Мы доставляем товары в Эссен. Как заказчики будут получать их оттуда, их собственное дело. Какого вы мнения на этот счет?

Филипп Иордан попросил слова.

— Вопрос транспорта крайне прост для Англии. Она без труда провозит фабрикаты через пролив прямо на остров. До Кале транспорту покровительствует нейтралитет, а оттуда подводный туннель… если он не будет разрушен американцами.

— Что касается транспорта в Америку, то нужно принять во внимание подводные лодки и аэропланы. Я слыхал, что Союз теряет на этом двадцать процентов.

Но мы не должны заботиться о транспорте. Это даже не главная забота воюющих сторон. Обе стороны часто будут закупать лишь для того, чтобы не дать товаров противнику и преспокойно оставят их у нас.

— А вопрос о ценах? — сказал Рейнгарт Изенбранд, глядя на Баумана.

— Цены будут установлены германо-французским промышленным союзом…

Георг Бауманн положил руку на лист с расценкой.

— Здесь находятся основные цены на сталь и все остальные фабрикаты. Мы сговорились сообща и на случай войны наметили немедленное повышение на триста процентов.

— Что мы должны продавать? — спросил шеф.

Профессор Писториус ответил:

— Это будет главным образом, зависеть от продолжительности предстоящей войны. Если война будет короткой, то полуфабрикаты, если она затянется — в ход пойдут стальные изделия. Люди дела рассчитывают, что сорок процентов всех воздушных сил будет уничтожено в первые десять дней войны. Все будет зависеть от того, продолжится ли война настолько, что поднимется вопрос о замене уничтоженного материала новым. Американцы стараются заменить качество количеством. Они лихорадочно работают над постройкой своих Р.Ф.С. Между тем готов уже наш тип, развивающий полуторную скорость. Воюющие вырвут у нас из рук всякий мотор нового типа, по какой угодно цене.

На боковом столе раздался звонок пневматической почты и из щели выскочило письмецо, адресованное Филиппу Иордану. Рейнгарт Изенбранд невольно сдвинул брови: совещание не должно было прерываться.

Иордан вскрыл конверт.

— Паника началась. Мой представитель сообщает мне, что у него находится мистер Стаммфорд, уполномоченный Цируса Стонарда. Он хочет закупить наше сырье на два года. Тонна — две тысячи долларов.

— Черт побери! Этот американец торопится, — вырвалось у Фрица Эльтьена, озабоченного судьбой своей стали.

Изенбранд сказал коротко:

— Не пойдет. Могут быть проданы по установленной цене только большие партии.

Иордан набросал ответ и послал его по пневматической почте.

Профессор Писториус высказался о возможной продолжительности войны. Европейская война продолжалась четыре года — с 1914 по 1918. Первая Японская война два года, вторая девять месяцев. Цифры сходились. Надвигающаяся война тоже должна была быть короткой.

Пневматический аппарат снова заработал. Иордану сообщили, что мистер Стаммфорд хочет закупить миллион тонн необожженной стали. Это был заказ на два миллиарда долларов. Цирус Стонард не разменивался на мелочи. Если предположит, что его агенты в этот же самый час действуют на всех других стальных фабриках, то он должен сделать закупку на круглую сумму в пятьдесят миллиардов долларов. Бауманн стал вычислять. Иордан задал вопрос о способе выплаты.

Ответ получился минуту спустя.

«Чеки, принимаемые к уплате лучшими банками континента».

Рейнгарт Изенбранд обменялся взглядом с Иорданом.

— Доллар падет. Нам нужны реальные ценности, американские природные богатства в качестве залога. Рудники и нефтяные источники стоимостью в два миллиарда. Иначе мы не пойдем на это дело.

Ответ полетел в почтовый ящик. Профессор Писториус продолжал:

— Наше производство больше, на 99 процентов приспособлено к мирному времени. Но у нас есть две специальности, годные для войны: производство аэропланов и подводных лодок для торгового транспорта.

Снова звонок пневматической почты. Снова письмо Филиппу Иордану, но на этот раз от другого представителя. Мистер Белльгауз добивался для Англии немедленной поставки ста тысяч моторов. Цены промышленного союза. Уплата золотом.

Еще прежде, чем беседующие могли принять решение, ящик выбросил новое письмо. Мистер Стаммфорд не соглашался дать американские природные богатства под залог, обещая за это германский заем с уплатой золотом.

Рейнгарт Изенбранд отклонил предложение.

— Мы еще не так богаты, чтобы принимать обратно свой собственный заем. Залог, или они не получат стали.

Предложение Англии заслуживало обсуждения.

Следующее письмо касалось мистера Стаммфорда. Он должен был по радиотелеграфу получить информацию из Вашингтона. Через час он сделает новое предложение.

Английский заказ был хорош, но он был бы еще лучше после объявления войны. Тогда автоматически начислялось повышение в 300 процентов. Полномочия Изенбранда были ограничены промышленным союзом.

Ящик выбросил новое письмо, на этот раз к самому шефу.

— Сообщение нашего берлинского представителя: «Правительства Германии и Франции постановили сохранять нейтралитет. Валюта обеих воюющих стран падет, поэтому поставка возможна лишь при уплате в германской валюте или под залог природных богатств. Золото должно приниматься к уплате с осторожностью, так как его курс подвержен колебаниям.

Борьба за обладание нашими фабрикатами началась. Я слышал, что левая часть наших рабочих настроена против Стонарда. Постарайтесь выяснить это. Нам теперь нужно не заниматься политикой, а работать для восстановления народного хозяйства. Сообщите мне, если случится что-нибудь важное. При более крупных заказах нужно принимать в расчет удорожание рабочих рук».

Темной короткою летнею ночью Р.Ф.С.I опустился в Трентонском лесу. Сильвестр Бурсфельд знал этот лес, знал глубокий, похожий на могилу, овраг среди старых дубов, куда легко можно было спрятать аэроплан, сделать его незаметным даже вблизи. Кроме того, они собрали прошлогоднюю листву, большими кучами лежавшую на земле и покрыли ею корпус аэроплана.

Как два безобидных и случайных путешественника, направились Сильвестр Бурсфельд и Атма к городу. Они прибыли слишком рано, — часы на ближайшей церкви показывали лишь четвертый час утра. Сильвестр Бурсфельд горел нетерпением. Он успокоился лишь, когда они очутились перед хорошо знакомым домом на Джонсон Стрит. Тоскующим взглядом смотрел он на обвитые зеленью окна дома.

— Спокойствие, Логг Сар, не спеши! Если девушка еще здесь, мы и через три часа найдем ее.

Слова индуса посеяли новые мучительные сомнения в душе Сильвестра. «Если девушка еще здесь»… Что хотел Атма сказать этим? Где же Яне быть, как не у матери? Может быть Атма знал что-нибудь и не хотел сказать? Его охватила мука неизвестности. Со вздохом последовал он за индусом и опустился рядом с ним на скамью парка. На церкви пробило пять, шесть и, наконец, после мучительных шестидесяти минут семь часов. Сильвестр вскочил.

— Теперь пора! В семь часов Яна всегда уже возится по хозяйству.

Через несколько минут он звонил у калитки. Резкий звук электрического звонка был отчетливо слышен в утренней тишине. Но в доме все оставалось тихо. Три раза, четыре звонил Сильвестр, но ничто не шевелилось. Атма последовал за ним, медленно в раздумье, словно не желая мешать первому свиданию влюбленных. Теперь, стоя возле Сильвестра, он указал рукой на одно место стены.

— Смотри! — Маленькая дощечка белела среди плюща. В неверном блеске рассвета она ускользнула от взглядов Сильвестра. Теперь ее отчетливо можно было видеть и прочесть. Это было повседневное тривиальное объявление о том, что дом сдается и подробности можно узнать у соседей.

— Я предчувствовал, что мы здесь не найдем девушки. Но мы ее отыщем и отвезем в Европу.

Эти несколько слов, с убеждением произнесенные Атмой, влили новые силы в душу Сильвестра. Он последовал за товарищем, который направился к соседнему дому и заявил, что они хотят осмотреть отдающийся в наймы дом.

Вместе с Атмой ходил Сильвестр по так хорошо знакомым ему комнатам. У окна стоял рабочий столик. За ним сидела Яна, когда он видел ее в последний раз перед арестом. Вышивка, над которой она тогда работала, еще лежала там, словно вышивальщица только что встала. Если бы кто-нибудь покинул дом, чтобы переселиться в другое место, он бы не оставил там работу. Сильвестр Бурсфельд не мог удержаться от подобного замечания.

— Все произошло так быстро, — объявил провожавший их мальчик. — Мистер Глоссин усадил мисс Яну в свой автомобиль и тотчас же уехал с ней. Она захватила лишь немного вещей.

Наймут ли они квартиру? Может быть… Они подумают и зайдут после обеда. После короткого прощания друзья направились вдоль по Джонсон Стрит. Сильвестр шел, как во сне. Его губы механически повторяли последние слова индуса. «Мы найдем девушку и привезем ее в Европу». Монотонное повторение мало-помалу вернуло ему душевное равновесие. Он последовал за Атмой, который направился к вокзалу.

— Куда мы, Атма? Что будет с нашим аэропланом?

— Аэроплан хорошо спрятан. Мы должны поехать в Нью-Йорк, спросить у доктора Глоссина, где девушка.

Сильвестр почувствовал страх.

— Это значит положить голову в пасть ко льву.

Атма возразил хладнокровно:

— Лучеиспускатель с тобою. Сожги его, преврати его в пепел, если он причинит тебе зло, но не раньше, чем он ответит мне.

Доктор Глоссин сидел в частном кабинете президента-диктатора, Цирус Стонард отодвинул пачку писем и на одно мгновение остановил свой взгляд на докторе.

— Что вам удалось выяснить в Бурсфельдовском деле?

— Отец умер много лет тому назад.

— Знают ли англичане его тайну?

— Я убежден, что им ничего о ней неизвестно. Когда Гергарт Бурсфельд почувствовал, что у него хотят вырвать тайну под гипнозом, он покончил самоубийством. Я расспрашивал в Англии известных людей. Они ни о чем не знают.

В лице диктатора скользнуло удовлетворение.

— Тогда… по-моему, мы можем начать действовать, как только будет готова подводная станция на Восточно-Африканском берегу.

— Можем, господин президент, если нам придется иметь дело только с Англией.

Диктатор изумленно поглядел на него.

— А с кем же еще мы можем воевать?

Доктор Глоссин колебался. Заикаясь, он проговорил:

— С наследниками Бурсфельда…

Цирус Стонард скомкал набросанную телеграмму.

— С наследниками… Дело, кажется, усложняется. Недавно был всего один наследник, знаменитый Логг Сар, таким изумительным путем бежавший из Зинг-Зинг и захвативший наш лучший аэроплан… Кто еще прибавился?

— Два друга, на жизнь и на смерть связанные с Сильвестром Бурсфельдом.

— Трое, значит. Три слабых человека. Вы серьезно думаете, что три человека могут стать опасны нашему трехсотмиллионному населению? Господин доктор Глоссин, вы стареете. В прежние годы у вас было больше веры в себя.

Слова президента-диктатора подействовали на доктора, как удар хлыста. Он попеременно краснел и бледнел. Потом заговорил, сначала заикаясь, потом плавнее и, наконец, с жаром непоколебимого внутреннего убеждения.

— Господин президент, тридцать лет тому назад я видел, как Гергарт Бурсфельд простым аппаратом не больше моей руки на большом расстоянии взорвал динамит. Я видел, как он взрывал патроны в находившихся далеко ружьях, как он сжигал в воздухе летящих птиц… Я изумлялся, считал это волшебством… Гергарт Бурсфельд засмеялся и сказал, что это лишь зародыши нового открытия, слабая попытка, за которой последуют другие, гораздо более значительные.

— Гергарт Бурсфельд умер много лет тому назад. Вы сами только что сказали, что открытие было погребено с ним, — сказал Цирус Стонард. В его голосе не было обычной решимости.

— Тайна больше не погребена. Она воскресла. Логг Сар… Сильвестр Бурсфельд снова сделал это открытие и, вероятно, значительно усовершенствовал его. Отец говорил о возможности, при помощи передачи энергии на расстояние, сконцентрировать на теснейшем пространстве, в любом пункте земного шара, миллионы лошадиных сил. Он говорил о том, что его открытие положит конец всякой войне. Сын пошел по следам отца. Они втроем сидят в Швеции, у Торнеоэльфа и работают над открытием. Если им удастся так развить его, как предполагал отец…

Цирус Стонард встал. Вытянув правую руку, он приказал доктору замолчать.

— Не произносите того, что я не должен слышать. Вы назвали место, где изобретатели занимаются своим предосудительным делом… Вы хорошо знаете его?

— Хорошо. Уединенный дом на берегу Торнео… В восьми километрах от Линнея.

— В таком случае я приказываю вам уничтожить этих трех изобретателей… Дотла! Чтобы не было такой мазни, как в Зинг-Зинг. Через две недели подводная станция будет в полной боевой готовности. К этому времени я жду вашего сообщения о том, что мое приказание исполнено.

Доктор Глоссин был отпущен. Он не мог не понять диктатора. На сердце у него было тяжело, какое-то неясное предчувствие давило его.

Доктор вошел в дом на 317 улице. Лифт довез его в десятый этаж. Отдав слуге шляпу и палку, он уселся в удобную качалку и стал размышлять.

Цирус Стонард приказал ему устранить трех людей. По сравнению со многими другими это поручение было просто. Рецепт был несложный и испытанный. Нужно было взять аэроплан с дюжиной здоровых полисменов или солдат, ночью отправиться в Линней, окружить дом, арестовать находившихся в нем и убить их при аресте за оказанное сопротивление. Дело было совсем простое. Доктор не раз проделывал это на практике.

Однако на этот раз ему было страшно. Внутреннее чувство предостерегало его против Сильвестра Бурсфельда и его друзей… Но приказ диктатора! Когда Цирус Стонард приказывал, было только два пути: повиноваться или нести кару за неповиновение!

Гнездо в Линнее должно было быть уничтожено; внутреннее чутье подсказывало ему, что это опасно, но внешне это предприятие казалось довольно безобидным. Нужно было вмешать в дело третье лицо. Но кого? Кто был заинтересован в уничтожении изобретения и изобретателей?

Неожиданная мысль всплыла в его мозгу. Конечно, вот правильный путь! Англичане были также заинтересованы в гибели Сильвестра Бурсфельда и его друзей, как и американцы.

Все затруднительнее становилось для доктора Глоссина обдумывание дальнейших выводов и заключений своего плана. Ему никак не удавалось соединить звенья цепи. Он ощущал странное подергивание в затылочных мускулах. Неясная тяжесть давила на виски. У него было такое ощущение, словно его воля больше не принадлежит ему, но должна покориться чужой. Он попробовал собраться с силами. Попытался встать с кресла, но его руки и ноги были словно налиты свинцом.

С отчаянным усилием удалось ему, наконец, отделить руку от ручки кресла и поднести ее к голове. Он почувствовал, что его лоб покрыт мелким бисером пота.

Качалка стояла в углу кабинета. Рядом находилась дверь в соседнюю комнату. Она закутывалась лишь густой завескою из бисерных шнурков. Лакей всегда провожал посетителей доктора Глоссина сначала в эту комнату.

Доктор почувствовал, как могучая чужая воля грозит покорить его собственную, проникает через это дверное отверстие. Ему смутно вспомнилось, что неизмеримое время назад он слышал звонок. Волевой ток, более сильный, чем его собственный, грозил покорить его.

Первый натиск должен был последовать в те минуты когда он всецело погрузился в мысли и комбинации по поводу приказа диктатора. В то время, как его мысли были сосредоточены на этом, он представлял удобное поле для чужого влияния, иначе он раньше почувствовал бы его и сразу мог бы принять оборонительные меры. Все это он понял, когда было уже почти поздно. Лишь ослабление его собственных мыслительных способностей заставило его почувствовать чужое влияние.

Доктор Глоссин отчаянно боролся. Всю свою оставшуюся волю он сосредоточил в одном приказе, направленном к самому себе.

— Не хочу… не хочу.

Без конца повторял он мысленно эту короткую фразу, и почти, как физический удар действовал на него контр-приказ чужой воли: «ты должен… ты сделаешь это»…

Минуты проходили. Тонкие фарфоровые часики на камине пробили четверть. Доктор Глоссин ясно услышал удар и напряг все свои силы. Если бы ему удалось встать… невозможно!

Доктор Глоссин пытался делать движения. Глядя на свое колено, он попробовал приказать своим ножным мускулам поднять тело. И в тот же миг он почувствовал, что чужой приказ «ты должен» с усиленной стремительностью обрушился на его «я», что все его существо становилось беззащитным, как только он хотел влиять на какой-нибудь свой член, принуждая его к движению.

Снова прошло полчаса в молчаливой борьбе. Часы пробили два раза. Доктор Глоссин слышал их словно издали, как воспринимают засыпая, последние звуки. С отчаянным напряжением сосредоточил он остаток своей волевой энергии на одном внушении, и на три четверти парализованное тело покорилось. Одним коротким движением доктор повернулся в кресле, так что его лицо очутилось напротив бисерного занавеса. Одно мгновение казалось, что мускульное движение сломит чужую волю. Но это было лишь мгновение. В то время, как доктор Глоссин приказывал своему телу повернуться, все его «я» находилось во власти чужой воли. Со вздохом опустил он голову на грудь, широко раскрыв глаза.

Сквозь бисерный занавес вошел в комнату Атма и вплотную подошел к спящему. Он тоже выглядел утомленным. Следовавший за ним по пятам Сильвестр Бурсфельд со страхом заметил это. Индус подошел к спящему и провел рукой по его глазам и лбу. Сильвестр заметил, как он старается победить свою усталость, и снова струить целые токи своей собственной гипнотической воли в тело спящего. Потом он отступил и упал в кресло. По его знаку Сильвестр Бурсфельд стал за портьеру вне поля зрения Глоссина.

Снова проходили минуты. Часы пробили трижды. Тогда спящая фигура ожила и зашевелилась. Доктор Глоссин поднялся, как человек, проснувшийся от глубокого сна. Он провел рукой по лбу, словно собираясь с мыслями. Потом стал разговаривать сам с собой.

— Что я хотел делать?

Сильвестр взялся за висевший на его боку аппарат. Если изменит искусство Атмы, он обладает средством разорвать этого человека на атомы, сжечь его, превратить в кучку золы или облачко пара. Но тогда он никогда не узнает, куда этот дьявол затащил бедную Яну.

Он снял руку с аппарата, поняв, что победа Атмы над Глоссиным необходима.

Борьба близилась к концу.

Индус встал и вплотную подступил к столу. Сильвестр видел, что он собирает последние остатки своей могучей гипнотической силы, чтобы внушить противнику свою волю. И, наконец, внушение подействовало.

Внезапно голос Атмы вырвал из мечтаний Глоссина.

— Где Яна Гарте? — впиваясь взглядом в взгляд Глоссина, спросил индус.

Короткая судорога пробежала по членам доктора. Казалось, что он снова хочет бороться. Но его сопротивление было сломлено. Выражение безмерной усталости проступило на его лице, когда он ответил:

— На Рейнольдс-фарм, в Элькингтоне, близ Фредерикстаун.

Сильвестр жадно впивал ответ слово за словом. Фредерикстаун в Колорадо! Элькингтон он даже знал случайно. Ферму можно будет найти. Все трудности были преодолены. Еще немного времени, и он увидит Яну, в быстролетном аэроплане спасет ее от вражеской силы.

Атма стоял перед доктором, настойчиво внушая ему свой последний приказ.

— Ты проспишь до четырех часов. Проснувшись, ты забудешь обо всем — Логг Саре и Атме.

Голова доктора Глоссина опустилась на лежавшие на столе руки. Он спал глубоким сном.

— В четыре часа ты разбудишь своего господина, — мимоходом сказал Атма лакею, дремавшему в сенях на кресле. Бегло провел он руками по его лбу и глазам. Потом входная дверь захлопнулась за друзьями.

Огорченный и разочарованный, покинул Глоссин Рейнольдс-Фарм в тот день, когда Яна отклонила его предложение. Но и она сама была потрясена этим объяснением, выведена из состояния обманчивого покоя. Она нуждалась в ком-нибудь, кто бы мог ее поддержать; после смерти матери Глоссин стал для нее такой поддержкой. Она доверяла ему, как отечески расположенному другу, поскольку позволяло инстинктивное, ей самой непонятное доверие.

Сватовство Глоссина одним ударом разрушила отношения, снова вызвало в Яне тяжелую душевную борьбу. Чувство глубочайшего одиночества снова охватило ее. Что ей после всего этого еще оставалось на земле? Мать умерла… Сильвестр потерян… Дружба Глоссина была лишь маской…

Она больше не выходила из дому. Прогулки и катания прежних дней прекратились. В своих усталых мыслях искала она ответа на вопросы; что с ней будет?

Что предполагал Глоссин сделать с ней? Почему он привез ее именно сюда? Что ей предпринять дальше?.. Если бы она взяла какое-нибудь место… где-нибудь… только прочь отсюда!.. прочь!.. если бы она осталась в Трентоне! Ни письма, ни весточки оттуда…

Прочь!.. прочь!.. Почему она до сих пор не уехала? Почему не покинула фермы тотчас же после сватовства Глоссина?

Она могла уйти незаметно для Абигайль: уже вскоре после своего прибытия сюда, она открыла, что старая негритянка была привержена к бутылочке. Сейчас же после обеда она исчезала, и Яне не раз приходилось самой заботиться об ужине. Она знала, что Абигайль в бессознательном состоянии часами валялась где-нибудь в углу. В это время она могла беспрепятственно покинуть дом.

Внезапным движением поднялась она и направилась в спальню. Торопливо схватив несколько необходимейших предметов туалета, она стала складывать их в маленький ручной чемодан. При этом ей вспомнилось, как часто она бралась за это раньше, никогда не достигая цели. Сегодня все шло гораздо лучше.

Теперь запереть! Ключ находился в ее сумочке на столе. Она вынула его, снова повернулась к чемодану и почувствовала, как прежнее онемение снова охватывает ее. Ее ноги налились свинцом; лишь с трудом удалось ей пройти несколько шагов от стола к чемодану. Наконец она справилась с этим, но теперь отяжелели руки. Она попыталась вложить ключ в замок. Он со звоном упал на пол.

Одно мгновение она безнадежно смотрела на блестящий металлический предмет, лежащий перед ней на полу. Потом рыдание потрясло ее тело.

— Почему… я не могу?.. Почему?.. почему?..

Упав на чемодан, она неподвижно лежала так в течение некоторого времени. Власть, влияние, ей самой непонятные и необъяснимые мешали покинуть этот, никем не охранявшийся дом… Она прошла в другую комнату и бросилась на кровать.

— Какая мука!.. Почему… я должна переносить ее?.. Где ты, Сильвестр?.. Мама, если бы я умерла с тобой.

Умереть… ниже дома… Ручей образует маленькое озеро. Там я найду покой и освобождение от муки…

Она встала с кровати.

— Да!.. Да… Да…

На ее лице отражалась непоколебимость принятого решения. Быстро подошла она к двери. Пусть какая-то жуткая сила препятствует ей бежать из дома к людям, никто не запретил ей уйти в вечность.

Она взялась за ручку и распахнула дверь.

Ворчливый голос Абигайль достиг ее слуха. Видимо, старуха старалась заградить какому нибудь посетителю доступ в дом, может быть, гнала разносчика товаров.

— Неужели я не могу даже умереть? — она хотела снова тихо закрыть дверь, но ее рука судорожно вцепилась в ручку.

Чей это голос… Чужой… Сразу распахнула она дверь.

— Сильвестр.

Этот крик вырвался из глубины сердца. Закрыв глаза, прислонилась она к двери и протянула к нему руку.

— Сильвестр.

Она видела, как Абигайль отлетела в угол от сильного удара кулаком, как кто-то громадными прыжками вбежал по лестнице. Она почувствовала, только, что нежная рука гладит ее лицо, что над ее ухом звучат слова любви.

Эрик Трувор работал в своей лаборатории в Линнее. По планам Сильвестра строил он новый лучеиспускатель. Аппарат был гораздо больше первого, который его друзья взяли с собой. Он по величине напоминал небольшой шкаф.

Но он был до смешного мал по сравнению с оказываемым им действием. Он мог передавать энергию в десять миллионов киловатт. Это гигантское действие достигалось тем, что аппарат действовал не только находившейся на месте энергией, но пользовался энергией, находившейся всюду в пространстве.

— Задача передачи энергии на расстояние практически разрешена, — с гордостью сказал Сильвестр, перед своим стремительным отъездом на Запад.

Последнее затруднение, еще подлежащее устранению, касалось точного прицела. Нужно было видеть отдаленный объект, на который направлялся ток. При чтении заметок Сильвестра, Эрик Трувор почувствовал умственное наслаждение. Изучавшаяся аппаратом энергия возвращалась обратно и давала изображение. При чтении это казалось ему до смешного простым. Обыкновенное отображение, какие употреблялись в технике уже сотню лет. Согласно теории на белой матовой пластинке нового лучеиспускателя должно было показаться точное изображение того места, в котором концентрировалась энергия.

Он включил аппарат. Туман застлал пластинку. Намечались какие-то изображения, но отчетливой картины не получалось.

Снова попробовал он включение. Потом взялся за работу. Часы проходили, но он не замечал этого. Прошла полночь и настало утро. Нильс Нильсен, старый слуга, нашел своего господина в лаборатории, погруженным в работу.

— Господин Эрик, ваша постель осталась нетронутой.

Эрик Трувор отмахнулся и сердито вытянул неправильно включенную проволоку.

— Не мешайте мне!

Эрик кончил работу над включением. Включил опять и увидел еще меньше чем прежде. Серьезная ошибка! Без устали продолжал он работу.

Нужно было отказаться от немедленных результатов, так как они могли испортить желаемый эффект.

Эрик Трувор работал, и в перерывах ел. Настала вторая светлая северная ночь.

Пришел лакей. Эрик выпроводил его из лаборатории и потребовал крепкого кофе. Чем больше он строил и включал, тем яснее становились ему преимущества измененной коммутации.

Прошла вторая ночь и еще пол дня. Он укрепил последний винт и попытался победить свое волнение.

Дрожащей рукой включил он ток. Туман затянул пластинку.

Он урегулировал микроскопический винт. Туман рассеялся. Показались голубые и зеленые просторы.

Он должен был сесть; колени отказывались служить ему. Потом он собрался с силами, повернул рычаг. Резко и отчетливо выступили сосны, находившиеся в двадцати километрах возле устья Торнео. Эрик Трувор знал это место.

На матовой пластинке появилось изображение, подобное изображениям в фотографической камере. Но достигалось оно совершенно иным путем, не зрительно.

Попытка удалась. Он отставил аппарат и бросился утомленный, на стоявшую в лаборатории кровать.

Лежа с открытыми глазами, глядел он в потолок. В его руках теперь была власть покорять людей своей волей, превращать в пепел непокорных, власть, какой никогда еще не обладал отдельный человек.

Он почувствовал страшную ответственность, связанную с этой властью. Потом его мысли смешались. Природа предъявила свои права. После двух суток напряженнейшей работы тело требовало отдыха. Его глаза закрылись.

Это был какой то лихорадочный полусон. Через три часа он вскочил. Беспроволочный телеграф работал в это время. Он прочел сведения на бумажной ленте.

— Отправляемся в Элькингтон, Рейнольдс-Фарм, за Яной.

Он потер лоб. Яна не в Трентоне? Найдя в атласе нужные указания, он навел лучеиспускатель.

Сначала заклубился туман. Потом показалась зеленая равнина, двор фермы. Он поправил регулятор и мог различить мельчайшие подробности.

Какая-то фигура слева вступила в поле зрения… Сильвестр Бурсфельд. Он увидел его так отчетливо, словно тот находился на расстоянии протянутой руки. Сильвестр был один, не захватив с собою даже лучеиспускателя.

Эрик хотел окликнуть друга, забывая, что отделен от него тысячью миль.

Другая фигура вырисовалась на поверхности. Уродливая старая негритянка. Эрик Трувор видел, как она пыталась прогнать Сильвестра, как тот оттиснул ее и направился к двери, как негритянка попробовала его оттолкнуть и как обычно добродушный Сильвестр внезапно поднял руку, отбросил женщину и кинулся в дом. Дверь за ним закрылась.

Время шло. Эрик Трувор испытывал возрастающее беспокойство. Он не видел при Сильвестре лучеиспускателя, этого небольшого, но грозного оружия, могущего защитить его от всякого нападения. Не видел он и Атмы. Куда девался индус? Второй вопрос беспокоил его почти также, как и первый. Насильно принудил он себя к спокойствию.

— Вероятно, они складывают вещи… Конечно… ведь ясно, что Яна не может отправиться в Европу, в чем стоит. Я даю им час времени…

Он стал разглядывать крышу дома. Хорошо ли она загорится, если он направит лучеиспускатель на конек? Дерево было пористое, высушенное солнцем. Огонь должен был вспыхнуть сразу.

Потом он стал думать о последствиях. Пожар мог разгореться так сильно, что пламя преградит выход, прежде чем влюбленные узнают об опасности. Он боялся силой своего аппарата заставить их поспешить. Его нетерпение возрастало. Надежда на появление Сильвестра или Атмы была тщетной.

Серебряное пятно в синеве неба возбудило его внимание. Через лупу осмотрел он это место на пластинке.

Без сомнения, то был Р.Ф.С.I. Он хорошо знал форму аэроплана. Эрик облегченно вздохнул. Атма явился за ними. Где он торчал раньше — неважно… Теперь все должно было благополучно закончиться.

Аэроплан быстро приближался. Он снизился за фермой, потом силуэт фермы вдвинулся между ним и взглядом Эрика.

Почему не снизился Атма во дворе фермы? Может быть, место за домом было удобнее для взлета.

Эрик Трувор ждал… Он увидел пять бегущих по двору фигур, скрывшихся в доме.

— Атма там… Атма поспел во время… Все будет хорошо.

Эрик старался успокоить себя этими словами. Среди пятерых фигур, он, по описаниям Сильвестра, узнал Глоссина. Волочащаяся правая нога, пронзительный взгляд… Ошибиться было невозможно, но он надеялся, что Атма со своим Р.Ф.С.I находится за домом, что он уничтожит противников.

Прошло несколько минут.

Дверь фермы открылась. Один из мужчин нес в руках что-то светлое… Яна в обмороке. Ее лицо было бледно; голова бессильно лежала на плече несшего ее. Двое других тащили связанного Сильвестра. Шествие заключал доктор Глоссин с удовлетворенной улыбкой на лице.

Пламенный гнев охватил Эрика. Он включил ток.

В двадцати метрах расстояния от доктора, начал плавиться песок, засветился белым калением, распространяя жар.

Доктор оглянулся и изо всех сил пустился бежать. Волоча ногу, мчался он по двору, а за ним тянулся огненный след, так как при помощи микрометрического винта Эрик Трувор направил пламя на него… И при этом в волнении порвал одну из проволок аппарата.

Картина потускнела. Тысячи миль отделяли Эрика от Рейнольдс-фарм. Только теперь он понял это.

Лихорадочно дрожащими руками искал он порванную проволоку. Он должен был заставить себя успокоиться, должен был с бесконечным терпением отвинтить зажим, взять проволоку, протянуть ее и снова завинтить. Драгоценные минуты проходили. Наконец, соединение было снова налажено. Изображение снова показалось на пластинке. Двор был пуст.

Он не мог разрешить этой загадки. Вмешался ли Атма, уничтожил ли он врагов? Везет ли он теперь Сильвестра и Яну домой?

Эрик Трувор не знал этого. Он был осужден сидеть здесь и ждать. Но он поклялся направить огонь лучеиспускателя на Глоссина, как только снова увидит его.

В Элькингтонском лесу, среди орешника и кустов ежевики, лежал Р.Ф.С.I. Атма сидел на траве в нескольких шагах от него и ждал. Его лицо выдавало беспокойство. Он был бледен, насколько позволяла его смуглая кожа и утомлен. Невероятное напряжение его борьбы с Глоссиным сказывалось в нем.

Лучи заходящего солнца косо светили сквозь ветви, бросая тени на зелень. Индус стал следить за своей тенью, за медленным движением темной полосы. Только что зеленевшие травинки постепенно темнели и обесцвечивались, а на другой стороне листья загорались сияющим солнечным золотом. Созерцание этой медленной перемены успокоило Атму. Все его мысли сосредоточились на двигающейся тени и на каменном козле, находившемся на расстоянии фута от нее.

— Я подожду, пока тень коснется камня. Если Логг Сар с девушкой до тех пор не вернется, я отправляюсь за ними.

Назначив себе, таким образом, срок, он продолжал сидеть неподвижно, освещенный солнцем, погрузившись в созерцание блуждающей тени и чувствуя, как с минуты на минуту возвращаются его силы. Любопытные ящерицы бесстрашно пробегали по его ногам, мухоловка отплясывала неподвижное тело. Тень коснулась камня. Сома Атма встал и бросил беглый взгляд на хронометр. Два часа прошло с тех пор, как Сильвестр отправился за девушкой в Рейнольдс-Фарм… Два часа! Атма почувствовал страх. Двадцати минут было довольно даже при длительной встрече влюбленных.

Большими шагами поспешил он к ферме. Дверные створки были только прислонены. Войдя в дом, он нашел его пустым. Но беспорядок ясно указывал на происходившую здесь борьбу. Три стула было опрокинуто, скатерть смята. На полу лежал разбитый стакан. Шляпа Логг Сара, его перчатки…

Пока Атма подымался по лестнице, перед ним необычайно рельефно рисовалась сцена, разыгравшаяся в то время, как он отдыхал в лесу, набираясь свежих сил.

Он достиг конца лестницы. С вышки открывался вид на все стороны. Атма подошел к окнам, осмотрел ясное вечернее небо и увидел светлое пятно, держащее путь на запад. Аэроплан! В такое время на такой высоте он мог прибыть только из Элькингтона. Еще было время. Большими прыжками сбежал он с лестницы и поспешил к лесу, где спрятанный среди листвы Р.Ф.С.I ожидал новых подвигов.

Р.Ф.С.II держал курс с запада на северо-запад. Комендант Чарльз Больтон стоял на вахте. В каюте, в одном из удобных легких кресел сидел доктор Глоссин. На его лице виднелись следы борьбы и страданий, глаза покраснели. Напротив него, на втором кресле, лежала грациозная фигура Яны, находившейся в глубоком обмороке. В углу, на полу, крепко стянутый веревками, находился Сильвестр Бурсфельд. Доктор Глоссин встал и медленно, словно каждый шаг причинял ему боль, направился через комнату к Яне.

Наклонившись над ней, он попробовал пульс. Потом, мягко, но настойчиво, раздвинул ей губы и влил в рот несколько капель красной жидкости из маленькой хрустальной бутылочки. Он почувствовал, как вслед за этим усилился пульс, как легкая краска вернулась на лицо. Успокоенный вернулся он к своему месту и сам проглотил немного жидкости. Потом остановил долгий взгляд на связанном Сильвестре. Цирус Стонард предписал безусловное уничтожение. Один из трех находился в его руках. На этот раз он не избегнет смерти.

Доктор Глоссин стал вычислять время. Еще три четверти часа, и аэроплан будет над Монтаной. Там, у восточного склона Скалистых Гор, у него есть укромный уголок… А потом… потом Р.Ф.С.II бешено помчится обратно в Зинг-Зинг. Уже давно был отдан по беспроволочному телеграфу приказ приготовить новую машину. На этот раз исполнение приговора совершится быстро и гладко, без свидетелей; только он один будет присутствовать и убедится, что ток на этот раз действительно делает свое дело.

Тогда старая ошибка будет заглажена. Тогда Цирус Стонард не сумеет его ни в чем упрекнуть.

Ход его мыслей был прерван. Он услышал, как комендант говорил по телефону с машинным отделением. Состав экипажа на Р.Ф.С.II был полный. Кроме коменданта на борту находились еще инженер и два техника.

Комендант настойчиво говорил:

— Обороты обеих турбин пали с восьми тысяч до пяти тысяч и все время продолжают падать. Что у вас случилось?

Доктор Глоссин внимательно прислушался. Какой-нибудь дефект в моторе, порча турбин могли разрушить его план.

Корпус аэроплана получил легкое сотрясение, нос его слегка нагнулся, и он плавно начал спускаться с огромной высоты. Дверь машинного отделения открылась. Вошел инженер в забрызганном кожаном костюме, со следами масла и сажи на руках.

— Мистер Больтон, обе машины стоят. Они вращаются лишь потому, что поток воздуха заставляет вращаться винты.

Комендант вскочил, как разъяренный бульдог.

— Тысяча дьяволов, Вимблингтон, вы хотите нас опозорить? Р.Ф.С.II — лучший аэроплан нашей эскадрильи. Приведите машины в действие, или я предам вас военному суду.

Инженер поспешил обратно в машинное отделение, забыв прикрыть за собою дверь. Шум машин доносился в каюту. Между тем аэроплан, лишенный моторной силы, неудержимо спускался к земле. Спуск был неизбежен через десять минут, если до тех пор не удастся вернуть моторную силу

Инженер снова показался в каюте.

— Господин капитан, повреждения заключаются в генераторе. Машины не получают горючего материала.

Лицо коменданта стало сине-багровым.

— Во имя дьявола, вы должны привести машины в действие. Вы будете расстреляны, если нам придется спуститься.

Имея в перспективе смерть от пули, Вимблингтон покинул каюту. Но положение вещей от этого не изменилось. Моторной силы все не было, спуск продолжался.

Р.Ф.С.II уже находился в густой атмосфере, лишь в трех тысячах метров над землей. Еще недавно солнечные лучи освещали каюту, теперь же аэроплан уже почти был окутан сумеречной тенью земли. Скрежеща зубами, комендант Больтон осматривал местность, разыскивая подходящее место для спуска. Он заметил, что ему еще удастся пролететь над лесом и опуститься на довольно большой заросшей травой поляне.

Волнение коменданта передалось и Глоссину. Беспокойно бегал он короткими шагами взад и вперед по каюте. Его взгляд упал на Сильвестра Бурсфельда. Заключенный перевернулся, чтобы видеть Яну, все еще лежавшую в легком сне. Взгляды Глоссина и Логг Сара встретились, и страх прокрался в сердце доктора.

В этот момент он почувствовал, что порча мотора не была случайностью, что его снова преследует неизвестная, таинственная власть. Он готов был поклясться, что сила, тогда остановившая машину в Зинг-Зинг и теперь тормозила работу турбин Р.Ф.С.II. Механически взялся он за карман, где было спрятано оружие.

Р.Ф.С.II спустился на поляну. Благодаря совершенному искусству коменданта Больтона, аэроплан еще перелетел через последние деревья леса. Сейчас же за опушкой он остановился и быстро растущие сумерки обступили его. Больтон оставил регулятор и обернулся, когда шорох привлек его внимание. Словно превратившись в соляной столб, продолжал он стоять, глядя в боковые окна.

Второй аэроплан спустился с высоты и расположился на поляне едва в ста метрах от Р.Ф.С.II. С минуты на минуту убывающий сумеречный свет еще позволял различать очертания.

Комендант Больтон, наконец, обрел дар речи.

— Я согласен жениться на чертовой бабушке если это не Р.Ф.С.I. Другого такого аэроплана еще нет на свете. Р.Ф.С.III находится в монтаже…

Комендант забыл о своей злости. Любопытство, каким образом Р.Ф.С.I внезапно появился здесь, подавило в нем все другие чувства. Доктор Глоссин стоял, держа оружие наготове и смотрел на чужой аэроплан.

Там ничто не шевелилось. Комендант Больтон прервал молчание.

— Что здесь горит? У вас пожар? — крикнул он в машинное отделение.

Ответ был излишен. Рядом с ним распаялась массивная металлическая стена Р.Ф.С.II. Металл раскалился сначала докрасна, потом добела и превратился в пар, даже не успев растаять. Внутренняя деревянная обшивка вспыхнула на короткое мгновение, но и она исчезла, не успев разгореться как следует. Остался только запах гари.

Обращенная к новому аэроплану боковая стена Р.Ф.С.II исчезла на несколько квадратных метров.

Комендант Больтон видел, как аэроплан на его глазах превращается в пар, в ничто. Со сжатыми кулаками бросился он к образовавшемуся отверстию.

…И попал в палящую полосу луча. В одно мгновение вспыхнула его одежда. Он хотел вернуться, но был уж мертв, сожжен, превратился в тлеющий уголь и золу.

Пламя лучеиспускателя пожирало дальше: теперь разлетелась стена машиннаго отделения.

Инженер Вимблингтон не хотел допускать гибели своих машин. Его правая рука опустилась в карман.

С шумом ударились пули о бока Р.Ф.С.I.

Первая… вторая… третья…. четвертая не достигла цели, потому что огненный луч нащупал инженера, сожрал оружие в его руке, сожрал руку и его самого прежде, чем он сумел прицелиться в пятый раз.

Подняв руки, монтеры выскочили в отверстие.

Один из них разлетелся на кусочки в момент прыжка. Второго луч настиг в десятую долю секунды, когда он висел в воздухе. Немножко беловатой золы упало на поляну.

Доктор Глоссин не видел катастрофы в машинном отделении. Напрягая все силы, он в течение этих секунд отодвинул замки на двери, ведущей на бакборт аэроплана.

Одним прыжком подскочил он к Яне и рванул ее к себе. Оружие снова очутилось в его руке.

Оно было в упор направлено на Сильвестра.

Раненый застонал, но толчок его связанных рук все же пошатнул доктора. Он упал бы, если бы в последний момент не выронил оружия и не схватился за дверь.

Лишь теперь обнаружилась сила, таившаяся в этом изуродованном теле.

Держа на руках Яну, все еще находившуюся в обмороке, Глоссин соскользнул с аэроплана со стороны бакборта и побежал к лесу; в то же мгновение Атма покинул Р.Ф.С.I и большими прыжками бросился к Р.Ф.С.II. Когда Глоссин коснулся земли со стороны бакборта, Атма с другой стороны вскочил в аэроплан.

Увидев Сильвестра связанным, он с быстротой молнии перерезал связывавшие его веревки. Потом вложил ему в руки лучеиспускатель, соскользнул с аэроплана с другой стороны и бросился к лесу.

Он поспел во время. Белое платье Яны уже неясно мелькало среди стволов. Доктор Глоссин выиграл время, и вечерние тени сгущались с каждой секундой. Но Глоссин был стар, Атма молод, Глоссин нес на плече тяжесть, Атма же был налегке.

Преимущества Глоссина уменьшались с минуты на минуту. Пришедшая в себя от толчков и тряски бега, Яна всеми силами сопротивлялась. Откидываясь назад, она мешала Глоссину.

Он уже слышал за собой тяжелое дыхание индуса. Его охватил смертельный страх. Судьба следовала за ним по пятам. Только бы спастись!

Пред ним показалась небольшая пропасть. Опустив Яну наземь, он спрыгнул вниз и побежал вдоль обрыва. Здесь был уже полный мрак. В своей темной одежде он был невидим здесь. Осторожно крался он от дерева к дереву, стараясь не производить ни малейшего шороха.

Атма остановился возле Яны, осторожно поднял ее и, то неся, то ведя ее, добрался с ней до каюты Р.Ф.С.I и направился к Сильвестру.

Тот лежал без сознания. Лучеиспускатель выпал из его рук, из раны струилась кровь.

Атма поспел во время. Тем же ножом, которым он недавно перерезал путы, он теперь распорол одежду, обнажив пораненное место. Была задета артерия.

Прошло довольно много времени, пока Атме удалось остановить кровь. Края раны, наконец, закрылись. Атма осторожно перенес товарища своих детских лет на другой аэроплан и с бесконечной заботливостью уложил его.

Теперь Атма знал, что его друг и девушка в безопасности. Его фигура напрягалась, и с лучеиспускателем в руке повернулся он к лесу. При последнем свете умирающего дня виднелась там руина Р.Ф.С.II.

Аппарат заработал. Теперь индусу не нужно было так осторожно целиться. С грохотом взорвались десять тысяч киловатт среди обломков. В мгновение ока весь корпус вспыхнул… Потом жар превратился в белое каление. Загорелся алюминий. Горящая масса во все стороны разбрасывала миллионы искр и звездочек. Потом она превратилась в лужу растаявшей глины; это было все, что осталось от прекрасного образца человеческого гения.

Атма оставил лучеиспускатель. Но пылающая масса шлака продолжала гореть. Пламя перекинулось на лес.

Загорелась сухая трава, некоторые близлежащие деревья.

Атма смотрел на это зрелище, ничего не предпринимая для ликвидации.

Быстро пустил он в ход турбины Р.Ф.С.I. Аэроплан взвился ввысь. Далеко под ним лежал горящий лес. Атма улыбнулся.

— Если будет хороший ветер, Глоссин, ты еще этой ночью…

Остальное пропало в шуме машин.

Атма взялся за рычаг и направил аэроплан на север. Путь через полюс был самым безопасным.

Р.Ф.С.I легко и почти без сотрясения спустился на поляну перед труворским домом в Линнее. Своими сильными руками Эрик Трувор перенес в дом раненого друга; Яна следовала об руку с Атмой.

Настали горестные дни. Рана Сильвестра не была смертельной, пуля Глоссина скользнула мимо ребра и задела только мясо; но опасна была лихорадка. Старый Линнейский врач беспомощно качал головой. Не было заражения крови, рана затягивалась, и все же лихорадка истощала больного. Искусство врача и его латынь не могли помочь.

Долгие дни и короткие светлые ночи проводила Яна у постели Сильвестра, чередуясь с Атмой. Последний, умерявший самый дикий бред Сильвестра, прикосновением руки ко лбу, сказал Эрику Трувору:

— На пятую ночь наступит кризис.

Как ни тихо были произнесены эти слова, Яна услышала их.

Сегодня была пятая ночь. Она сидела в полутемной комнате, у постели Сильвестра, наблюдая за каждым движением больного.

Было далеко за полночь, и неверный свет проникал в комнату. Со страхом и радостью заметила Яна перемену в чертах Сильвестра. Что-то задрожало в них, опущенные веки, казалось, хотели подняться. Тело зашевелилось.

Была ли то смерть или пробуждение к новой жизни?

Горе охватило Яну. Она хотела позвать Атму, но голос не повиновался ей. Безудержно отдалась она обуревавшим ее чувствам. Обвив руками шею Сильвестра, она стала шептать ему нежные слова и прижалась губами к его лбу. Все предписания врача, все указания Атмы были забыты в этот момент.

— Сильвестр, не покидай меня! Сильвестр, останься со мной!

На мгновение он поднял веки, словно стараясь узнать окружающую обстановку. Потом они снова закрылись, голова глубже ушла в подушки. Он лежал неподвижно.

— Сильвестр!

Это был крик отчаяния. Тихо опустилась она на колени у кровати и закрыла лицо руками.

Атма вошел в комнату. Его вопрошающий взгляд остановился на лице Сильвестра. Пробормотав «он спасен», Атма вышел.

Больной снова открыл глаза и с радостным удивлением увидел прижатую к своей груди белокурую голову.

— Кто это?..

Яна вскочила.

— Он жив!

Сильвестр все еще не узнавал ее.

— Кто это?..

— Яна, твоя Яна с тобой!

Проблеск сознания показался на лице Сильвестра.

— Яна?

— Да, твоя Яна.

— Яна… Яна… — он повторял это имя, словно находя в нем высшее блаженство. Обняв Яну, он притянул ее голову к себе и прижался лицом к ее лицу.

— Моя Яна, — сказал он так тихо, что ей бросилась в глаза его необычайная слабость. Потом он снова закрыл глаза, засыпая, но счастливая улыбка осталась на его губах.

Неслышными шагами приблизился Атма к Яне.

— Он спит, опасность миновала. Тебе тоже нужно отдохнуть, бедное дитя. Оставь меня одного с Сильвестром. Когда нужно будет, я позову тебя.

— Он спит, он спасен, — тихо повторила Яна.

Бросив на спящего долгий взгляд, она последовала за индусом.