#img_8.jpeg

Грабик закончил доклад по делу Кевлакиса. В кабинете кроме Элиашевича находился заместитель прокурора поручник Зимняк из окружной военной прокуратуры в Белостоке, который в связи с последними событиями приехал в Ляск вместе с товарищами из воеводского управления госбезопасности.

— И все же мне кажется, что с этим Кевлакисом не все в порядке и его следует арестовать, — внес свое предложение Грабик.

Поручник из прокуратуры листал папку с протоколами допросов, как будто бы надеялся найти еще что-то. Когда он закончил, Элиашевич спросил:

— Ну так что скажете, прокурор?

Тот развел руками:

— Нет доказательств, товарищ капитан. К сожалению, нет. Я просмотрел еще раз протоколы, но о Кевлакисе никто не сказал худого слова, хотя о нем мы спрашивали всех. Никто его ни в чем не обвиняет, даже не подозревает. Одни говорят, что не знают такого, другие, что не имели с ним ничего общего.

— Товарищ Зимняк, эти пройдохи могут просто выгораживать его. Они никогда ничего не знают и всегда покрывают своих, — отстаивал предложение об аресте Кевлакиса Грабик.

— Не знаю, товарищ Грабик, не знаю, может, оно так и есть, но на догадки мы не можем полагаться, потому что в таком случае можно весь повят пересажать. Если бы было хотя одно доказательство, какие-нибудь конкретные улики, можно было бы рискнуть и дать санкцию на превентивный арест. А так — нет оснований. — Зимняк снова развел руками.

— Ну хорошо, но разве того, что мы собрали против него уже сейчас, недостаточно? Ведь он не сообщил в милицию об убийстве семьи Годзялко сразу же, как узнал об этом, а сделал это только через час, а то и больше. А ведь статья восемнадцатая уголовного кодекса гласит, что сообщать надо немедленно. Это во-первых. А во-вторых, товарищ прокурор, это же андерсовец, он же только в сорок седьмом году вернулся в Польшу! Это, я думаю, тоже кое о чем говорит?

Вмешался Элиашевич, до этого только прислушивавшийся к их спору:

— Подождите, товарищ Грабик. Не горячитесь. Верно, Кевлакис был на Западе. Верно и то, что он вернулся в Польшу только в сорок седьмом году. Но подумайте, товарищи, разве он один вернулся в то время? Ведь таких, как он, в Польше предостаточно. Следовательно, это обстоятельство за отсутствием других конкретных доказательств мы не можем принимать во внимание.

Грабик не уступал:

— А разве не является доказательством то, что на последней встрече с Молотом Рейтар был одет в андерсовскую форму? Это подтверждается протоколами свидетельских показаний. А откуда у него эта форма? Во всей округе только один Кевлакис носит такое тряпье.

— У нас нет доказательств, что ему дал ее Кевлакис. А впрочем, андерсовскую форму можно свободно купить на базаре в Белостоке, не говоря уже о Варшаве, — парировал Зимняк.

— Ну ладно, а по статье восемнадцатой за то, что он не заявил сразу же, что ему полагается?

— Товарищ Грабик, поймите, это пустой номер. «Немедленно»! То, что он сделал в тех условиях, и было как раз «немедленно». На суде мы окажемся в дурацком положении, ведь его оправдают.

Зимняк занервничал.

— Ничего не поделаешь, — подключился Элиашевич. — Закон есть закон. Прокуратура разбирается в этих делах лучше, чем мы с вами, товарищ Грабик. Поэтому придется освободить Кевлакиса, и причем сегодня же.

— Да вы что, товарищ капитан, выпустить этого реакционера? Вот увидите, пройдет немного времени — и мы вынуждены будем его опять сажать.

— Если у нас будут веские улики, посадим.

— Я свободен, товарищ капитан? — спросил Грабик.

— Да, можете идти.

Грабик собрал дела и, поглядывая исподлобья на заместителя прокурора, вышел.

— Хороший товарищ, но немного горячий. Для него всегда все очень просто.

— Я знаю его, товарищ капитан, он уже не первый раз на меня косо смотрит. Но вы ведь понимаете, что на основании одной только убежденности ничего не сделаешь. Нужны еще и улики. Но, возвращаясь к нашему разговору, как, по-вашему, остальные дела в порядке?

— Особых возражений нет.

— А не особых?

— Как всегда, товарищ капитан. Имеются сомнения в отношении пособников бандитов. Ведь вы же знаете, как с этим обстоит дело. Оправдывается перед тобой, скажем, мужик: «А что мне было делать? Живу у леса, один как перст, они пришли, несколько человек, вооруженные, приказали накормить, переночевали, а перед уходом угрожали, что если я заявлю, то они убьют меня. Я же знаю, что они убивают тех, кто на них доносит, и что же я должен был делать? У меня жена, трое маленьких детишек, убьют, хату сожгут, разорят все, хозяйство». Ну и что ему на это возразишь, товарищ капитан?

— Да, такие дела легкими не бывают. Вот самый свежий пример: дело об убийстве семьи Годзялко. Отважился мужик, сообщил в милицию — его убили. Но, согласитесь, товарищ Зимняк, ведь не можем мы позволить себе оставлять безнаказанными тех, кто помогает бандам. К чему бы это привело? Боятся рисковать? Да, это верно. Но верно также и то, что все же есть и такие, которые находят возможность сообщить нам о бандитских налетах. Этим они нам здорово помогают. Вы знаете, как это бывает в нашей работе: иногда мельчайший камешек приводит в движение целую лавину, а самая, казалось бы, скромная информация может навести на след банды.

— Конечно, но, несмотря ни на что, человека иногда обуревают сомнения.

— «Кто сомневается — тот мыслит» — это хорошо, товарищ прокурор.

— А в целом поздравляю вас с успешной операцией, товарищ капитан. С Молотом уже покончено, надеюсь, так будет и с Рейтаром. Вы обратили внимание, что никто из его людей, даже из тех, кто укрывает бандитов, еще не попался?

— Да, с этим Рейтаром нам придется еще повозиться.

— Есть ли какие-нибудь новые данные?

— Как вам сказать?.. Мы знаем, что он скрывается здесь, в этих местах. Знаем, что залег в логово, чтобы переждать. Но, к сожалению, мой дорогой, только этим мы пока и располагаем. А как с Бурым?

— Следствие подходит к концу. Где-то в сентябре над ним должен состояться суд.

— Наверное, вынесут смертный приговор?

— А что ему еще ожидать, после того что он натворил, — столько крови пролил.

Затрещал телефон. Элиашевич снял трубку.

— Хорошо. Пропустите. Без пропуска. Лабудский, я же вам по-польски говорю, не надо выписывать пропуск. Проводите ее наверх ко мне. Ясно? Ну и упрямый осел, — произнес он, положив трубку. — Явилась какая-то женщина, не называет своей фамилии, не предъявляет удостоверения личности и хочет говорить только со мной, а дежурный уперся, что должен, мол, выписать ей пропуск.

— Ну тогда я пойду, товарищ капитан, не буду вам мешать.

— Да сидите, поручник, у меня нет от вас секретов. Посмотрим, что это за посетительница, а потом закончим разговор о делах. Может, снова какая-нибудь психопатка? Знаете, сюда ведь всякие обращаются. Но у меня такой принцип — я беседую со всеми. Как-то, не так давно, докладывают, что на прием ко мне просится княгиня…

В дверь постучали. Вошел дежурный.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, доставил гражданку без удостоверения личности и пропуска. Фамилию тоже отказалась…

— Хорошо, хорошо, спасибо. Введите ее и можете идти.

Капрал Лабудский распахнул дверь, произнес «Пожалуйста», и в кабинет вошла старая Добитко. Такого визита Элиашевич не ожидал.

Несмотря на то что сразу же были прочесаны все окрестности, след братьев простыл, хотя и было известно, что младший, Рымша, был ранен Молотом, и, по всей вероятности, тяжело. А тут вдруг в повятовое отделение госбезопасности является старая Добитко. Остановилась молча у двери. Сильно постарела с того времени женщина, когда Элиашевич беседовал с ней в ее палисаднике. Из-под большого клетчатого платка выглядывали пряди седых волос. Вокруг покрасневших от слез и бессонных ночей глаз залегли глубокие морщины. Она хотела было что-то сказать, но, видимо, от внезапно нахлынувшего на нее горя не могла вымолвить ни слова, а только тихо и беспомощно заплакала.

Элиашевич поднялся из-за стола, подошел к ней и, взяв ее под локоть, усадил на стул. Налил в стакан воды и молча протянул ей. Она отодвинула рукой стакан и, сдерживая плач, вытерла кончиком платка слезы.

— Вот я и пришла к тебе, Элиашевич. О сынках моих непутевых поговорить с тобой пришла.

Элиашевич сел напротив женщины:

— Говорите, я внимательно вас слушаю.

— Но я хочу говорить только с тобой… — И посмотрела на Зимняка.

Тот, смутившись, встал и молча вышел из кабинета. Добитко подождала, пока за ним закрылась дверь.

— Я привела их к тебе, Элиашевич. Поверила твоим словам и привела… Будь что будет.

— А младшего? Мы знаем, что его ранил Молот. Может быть, нужен доктор?

— Ему уже ничего не нужно, Элиашевич, ничего…

Добитко, забыв, где она находится, при воспоминании о младшем, видимо самом любимом, сыне громко заголосила. Дверь кабинета приоткрылась. Элиашевич жестом отправил назад встревоженную секретаршу.

Долго не могла успокоиться несчастная мать. Наконец она рассказала Элиашевичу о смерти младшего сына и о том, что, желая спасти оставшихся сыновей, использовала все свое материнское влияние, чтобы убедить их отдаться в руки правосудия.

— Боятся они тебя, Элиашевич. Не верят вам. Разное о вас люди болтают. Избиваете, говорят, в тюрьмах держите, к смерти приговариваете. — Старая Добитко внимательно вглядывалась в лицо Элиашевича.

Но у того ни один мускул не дрогнул.

— Люди болтают? А что это за люди? Вы подумали о том, кто они? Сколько уж раз мы давали возможность тем, из леса, выйти и сдаться, сколько раз? Две амнистии были. Те из них, кто поверил властям, сейчас живут спокойно, детей растят. Избиваем, говорят, в тюрьмах держим? Я могу сказать за себя — ни на кого я руки не поднял, это омерзительно мне. Но люди остаются людьми. Может, и было, что кто-то из наших не сдержался, когда ему плевали в лицо, обзывали холуем, поливали грязью его мать. Но мы никому глаз не выкалываем, каленым железом звезд на груди не выжигаем, топорами не рубим и в прорубь не бросаем, как это они делают с коммунистами. Мы стреляем в них в бою — это верно, отдаем под суд — тоже верно. Но это относится к тем, кто стреляет в нас, убивает мирных жителей, оставляет детей сиротами, так, как это случилось недавно с семьей Годзялко. А впрочем… Что тут много говорить?

Возбужденный Элиашевич встал и начал расхаживать по комнате. Добитко опустила глаза, немного помолчала, а потом с надеждой в голосе спросила:

— А что будет с моими сынками, Элиашевич? Оставите их старой матери живыми?

Элиашевич остановился:

— Офицер, который только что вышел отсюда, — военный прокурор. Он знает законы и лучше, чем я, разъяснил бы это вам. Могу сказать только одно, что, впрочем, я вам уже говорил, помните, тогда в палисаднике: они должны ответить перед судом за то, что совершили, должны, но их чистосердечное раскаяние наверняка будет принято во внимание. Какова вина — таково и наказание, каково раскаяние — таково и снисхождение. Оставят их вам, пожалуй, наверняка оставят, хотя бы за эти ваши старания, за ваше доверие к нашей власти.

Не успел он и глазом моргнуть, как Добитко рухнула на колени, пытаясь поцеловать ему руку. Растерявшись, он поднял ее и снова усадил на стул:

— Что вы, что вы! Здесь не костел, а я не ксендз.

Добитко вытирала кончиком платка заплаканные глаза.

Через час она снова появилась в кабинете начальника повятового отделения госбезопасности, но теперь уже вместе с сыновьями, которые, не говоря ни слова, достали из-под плащей автоматы, а из карманов — пистолеты, гранаты, патроны, сложив все это на покрытый зеленым сукном стол Элиашевича.

После обеда Элиашевича вызвали в повятовый комитет ППР. Перед этим он зашел в столовую и подсел к Боровцу. Глотая без аппетита кулеш, Элиашевич рассказал ему о визите Добитко, о последних данных, полученных в ходе допросов задержанных братьев, о том, что пока неизвестно, что стало с Зарей, которому удалось избежать разгрома у Буга, а также о том, что Рейтар где-то затаился.

— Поэтому подождем, — сказал подпоручник, допивая второй стакан компота и поглядывая на часы. — О, уже без пятнадцати четыре, а к четырем меня вызвали в партийный комитет.

— Успеем, я тоже туда иду.

— Вы случайно не знаете, товарищ капитан, зачем я им понадобился? Я еще там никогда не был.

— Трудно сказать, мой дорогой. Может, будут хвалить? — пошутил Элиашевич.

— А может, отругают? А как вы думаете, это надолго?

— Куда это ты сегодня так торопишься? Есть какие-нибудь интересные планы?

— Да нет, просто у меня билеты в кино.

— На какой сеанс?

— На шесть часов.

— Должны успеть. Ну так что, пошли?

— Пошли.

Повятовый комитет ППР в Ляске размещался в небольшом двухэтажном здании, окруженном ухоженным газоном, кустами сирени и смородины. Элиашевич с Боровцом вошли в сад. Из боковой аллейки навстречу им показался пожилой мужчина:

— Здравствуйте, товарищи. Нас, наверное, уже ждут, но, думаю, минут пять у нас еще имеется в запасе.

— Ровно четыре, товарищ секретарь. Позвольте вам представить нашего нового командира отряда Корпуса внутренней безопасности подпоручника Боровца.

— Наслышан, наслышан о вас, товарищ Боровец. Все о вас говорят, а вы к секретарю повятового комитета зайти так и не удосужились. Как же это так?

У секретаря, несмотря на его усталое, изрезанное морщинами лицо, была добрая, располагающая улыбка, а его слегка прищуренные глаза доброжелательно посматривали на подпоручника. Крепко пожав ему руку, Боровец, улыбаясь, оправдывался:

— Да все как-то не получалось, товарищ секретарь, да и мешать вам не хотел.

— Секретарь для того и существует, чтобы ему члены партии «мешали», чтобы приходили к нему почаще. Давно в партии?

— Всего год. Вступил в офицерском училище.

— А откуда родом?

— Из Жешувского воеводства.

— Да, далековато вас от дома занесло. Холостой?

— Холостой, холостой, товарищ секретарь, — вмешался Элиашевич, — но чует мое сердце, что подберем мы здесь нашему подпоручнику какую-нибудь шляхтянку.

Боровец хотел что-то сказать, но не успел, секретарь шутливо закончил:

— Ну что ж, красивых шляхтянок у нас здесь хоть отбавляй. Ну а если на свадьбу пригласите, с удовольствием буду кричать «горько»… Только бы поскорее мир и спокойствие воцарились в наших краях, только бы поскорее перестала литься кровь. Именно об этом мы и хотим сегодня вместе с вами, товарищи, поговорить, посоветоваться. Идемте наверх, пора, нас уже ждут члены партийного комитета.

…Небольшой кабинет секретаря парткома ППР, несмотря на открытые окна, был заполнен сизым табачным дымом. Уже несколько часов без перерыва шло обсуждение. Никто не смотрел на часы, даже подпоручник Боровец забыл, что ему нужно спешить. Заседание повятового комитета ППР в Ляске проходило бурно. Оно было посвящено одной теме — мерам безопасности на территории повята, проблеме борьбы с бандами, которые особенно ополчились на этот уголок народной Польши. Заседание началось с доклада о политическом положении, состоянии партийных организаций на местах, который сделал секретарь повятового комитета. Затем с сообщением о проведенных в последнее время операциях органов госбезопасности и армейских подразделений выступил Элиашевич.

— Прошу, кто из вас хочет высказаться? — открыл прения Колиньский.

— Можно мне? — Боровец встал, подняв, как школьник, вверх два пальца.

Все повернулись в его сторону. Колиньский посмотрел на него доброжелательным, ободряющим взглядом.

— Слово имеет подпоручник Боровец, командир отряда Корпуса внутренней безопасности, который так умело проявил себя в бою с Зарей у Дрогичина. Пожалуйста, товарищ Боровец, смелее.

— Товарищи! Я здесь недавно, многого еще не знаю, многое меня удивляет. Ну хотя бы, к примеру, проблема шляхты, я ведь родом из Жешувского воеводства, и у нас об этом знают только по урокам истории в школе. Хочу сказать лишь об одном, что нам, военным, кажется самым важным. Необходимо начать действовать так, чтобы все больше людей относилось к нам с доверием. А что я здесь увидел и что меня особенно обеспокоило, так это поведение крестьян. Когда наши солдаты подъезжают к деревне, жители прячутся по домам, средь бела дня закрывают ставни, не очень-то охотно разговаривают с нами. Не знаю, что нужно сделать, но мне кажется, что одна армия мало чего добьется, если ей не поможет все население. Может быть, надо попросту больше ездить по селам, разъяснять людям, что к чему? Может быть, где это удастся, создать добровольные бригады содействия милиции? Во всяком случае, необходимо сделать все, что в наших силах, чтобы население относилось к нам с бо́льшим доверием, чтобы люди при виде нас не закрывали окна и, несмотря на угрозы со стороны бандитов, помогали нам, а не им.

Взволнованный Боровец сел. Поднялся Элиашевич:

— Позвольте и мне сказать несколько слов?

— Пожалуйста, товарищ Элиашевич.

— Так вот, товарищи. Как я уже упоминал в своем докладе, один только наш аппарат да армия дело с места не сдвинут. Необходима поддержка населения, а этого нам пока как раз и не хватает. Хотя есть и отрадные факты. Возьмем, к примеру, трагическую историю с семьей Годзялко или сегодняшний случай со старой Добитко. Но этого явно недостаточно. Мы должны мобилизовать массы. Да, именно массы. И в этом мой молодой коллега, подпоручник Боровец, абсолютно прав.

Бюро повятового комитета ППР приняло соответствующее решение, требующее от членов ППР усиления борьбы с контрреволюционным подпольем.

Боровец вышел из здания комитета партии вместе с Элиашевичем. Они шли молча, погруженные каждый в свои мысли. Был уже поздний вечер. Боровец вспомнил о билетах в кино, достал их из нагрудного кармана и спрятал обратно. Барбара. Он совсем забыл о ней и назначенном свидании. Все, конец. Она ему этого никогда не простит. Наверняка примет его за самоуверенного ловеласа.

У единственного в городишке кинотеатра, а точнее, барака, где показывали кинофильмы, стояло, попыхивая сигаретами, несколько подростков. Ясно, Барбары и след простыл, Он достал билеты, со злостью порвал их и выбросил. Лицо Элиашевича впервые после того, как они вышли из здания партийного комитета, прояснилось.

— В случае чего сошлитесь на меня, может, она поверит.

— А, ерунда. Неудобно только, еще подумает, что я ее обманул.

— Да, заседание сегодня затянулось.

Они подошли к зданию отделения госбезопасности. Отсюда до дома, где жил Боровец, было метров двести. Попрощались. Боровец пошел домой, а Элиашевич свернул к зданию повятового отделения госбезопасности.

Элиашевич предупредил Грабика, что перед освобождением из-под ареста Кевлакиса он должен лично поговорить с ним. О чем? Собственно говоря, он и сам не очень-то представлял себе. Узнать больше, чем удалось выудить у него Грабику, похоже, не удастся. Значит?.. Да просто так. Ведь Элиашевич предупредил Кевлакиса тогда, у дома Годзялко, что еще поговорит с ним, правда, сказано это было с угрозой, но ведь капитан предупреждал, поэтому неудобно было отступать. А может быть, имелся еще и иной повод для разговора? Наверное, так и есть, хотя эти мысли Элиашевич всячески гнал от себя. Он был убежден, что этот сугубо личный мотив не должен присутствовать в их беседе — не время сейчас давать волю чувствам.

До войны Кевлакис, Элиашевич и Миньский жили неподалеку друг от друга и даже учились в одной гимназии. Во время войны их пути разошлись. Один только Рейтар остался в Польше. Кевлакис же в тридцать девятом году попал через Румынию на Запад, а Элиашевич — на Восток, откуда вернулся с 1-й дивизией имени Т. Костюшко. А поскольку они посещали одну и ту же школу и одних и тех же девчонок дергали за косички, то не было ничего удивительного, что у них остались какие-то общие воспоминания. После войны все вместе ни разу не встретились. С Кевлакисом Элиашевич виделся несколько раз, но всегда случайно. Только однажды их беседа продолжалась более или менее долго. Это случилось в первый день после возвращения Кевлакиса в Ляск. В ту пору капитан выехал на машине из села Высокое и, проезжая через Шепетово, встретил на станции Кевлакиса. Тот, обвешанный узлами и чемоданами, только что сошел с поезда и оглядывался вокруг, ища попутный транспорт в Ляск.

— Кейстут!

— Томек!

Они бросились друг к другу, обнялись, расцеловались, разглядывали друг друга. Кевлакис щеголял в андерсовском мундире, Элиашевич был в штатском.

— Садись, мой дорогой, подвезу.

— Спасибо, а то я уж собирался искать попутный транспорт. Сестру не предупредил, хотел, понимаешь, сделать ей сюрприз!

— Понятно.

Сели в «виллис» и поехали в Ляск. По пути говорили мало: машину трясло на разбитой дороге. Въехали в Рудский лес. Водитель достал из-под сиденья автомат и протянул его Элиашевичу. Другой положил рядом с собой, чтобы был под рукой. Кевлакис удивленно смотрел на них. Он, наверное, не догадывался, к чему все это — ведь Элиашевич и водитель были в штатском.

— А это что? — показал он рукой на автоматы.

Элиашевич приподнял лежавший на коленях автомат и улыбнулся:

— Автомат!

— Вижу, но зачем?

— А вдруг какой-нибудь заяц выскочит?

Оба рассмеялись, но, пожалуй, впервые почувствовался холодок в отношениях между ними. Каждый думал о своем. Элиашевич украдкой наблюдал за Кевлакисом. Тот во все глаза смотрел по сторонам. С жадностью всматривался в каждую встречавшуюся на пути деревню, каждое дерево, каждый придорожный крест, каждый мостик и пригорок, возвещавший о приближении к родным местам.

Элиашевич сразу как-то подобрел. Он прекрасно понимал его в данную минуту. Он помнил себя самого, когда той же дорогой шел пешком домой, в Ляск, помнил, как приветствовал каждое дерево, каждого жаворонка, какое волнение испытывал при мысли о встрече с матерью.

Машина взлетела на небольшой пригорок, откуда уже отчетливо можно было разглядеть лежащий внизу Ляск, остроконечный шпиль костела, высокую трубу кирпичного завода. Кевлакис даже встал и едва не вылетел, когда машину качнуло на колдобине. Элиашевич велел остановиться. Кевлакис выскочил из машины и побежал на пригорок. Элиашевич неторопливо последовал за ним. Тот все смотрел вокруг и не мог наглядеться. Наклонился, схватил горсть земли, растер ее в ладонях, сдул и вытер руки полою пиджака.

— А все же я прирожденный крестьянин. Люблю землю.

— Так что, займешься хозяйством?

— Думаю, что да. А ты чем занимаешься?

— Как видишь.

Элиашевич помахал автоматом. Кевлакис с удивлением посмотрел на него, видно, он не очень-то понял жест Элиашевича.

— Работаю в отделении госбезопасности, — пояснил тот.

— А… — произнес Кевлакис и тотчас же, ссутулившись, медленно побрел к машине.

Элиашевич задумался. Так, значит, знают, и там знают, что такое органы госбезопасности, но понимают это по-своему.

Кевлакис остановился и, обернувшись, спросил:

— Не знаешь, что с Влодеком?

— Знаю. Наши дороги разошлись. Стреляем друг в друга.

— А что, по-другому нельзя?

— Долго рассказывать. Поживешь здесь — поймешь.

— Ты разговаривал с ним?

— Как и с тобой.

— Ну и что?

— Как видишь… Каждый выбрал свой путь. А ты почему так долго не возвращался? Боялся?

— А если я скажу тебе, что нас не очень-то оттуда выпускали, ты поверишь?

— Как я могу тебе верить или не верить? Я там не был.

Кевлакис подошел к машине, вытащил из сумки плоскую зеленую бутылку, отвернул пробку, отхлебнул немного и протянул ее Элиашевичу. Тот сделал большой глоток, закашлялся, вытер рукавом губы.

По прибытии в Ляск он отвез его к сестре, но от приглашения войти в дом отказался под предлогом, что не хочет мешать их встрече. Понимал, что с Кевлакисом говорить ему уже не о чем. Потом он видел его еще несколько раз. Кевлакис вскоре женился на крестьянской девушке и целиком занялся хозяйством. Он пользовался авторитетом у людей, и поэтому они выбрали его старостой. Связывало ли его что-нибудь с Рейтаром и если да, то что именно?

Элиашевич еще раз достал зеленую папку, в которую Грабик скрупулезно подшил все имевшиеся на Кевлакиса данные. Еще раз прочел подписанную Рейтаром записку с угрозами в адрес Кевлакиса. Но она была написана явно не его рукой. Кто-то и подписался за Рейтара, только почему адресовали ее Кевлакису и от кого исходят угрозы? В материалах не было ни одного конкретного факта. Встречался ли он с Рейтаром или нет? Элиашевич отложил протокол последнего допроса Кевлакиса. Почерк у Грабика был чуть ли не каллиграфический. От света лампы блестели засохшие чернила, приготовленные из химического карандаша. Ничего особенного: биография, прохождение службы на Западе, возвращение на родину. Элиашевич начал читать протокол допроса, написанный ровным, красивым почерком Грабика.

«Вопрос: Почему вы так поздно, только летом сорок седьмого года, вернулись на родину?

Ответ: Я долго не возвращался, потому что нас насильно держали в лагерях и не желали демобилизовывать.

Вопрос: Назовите лагерь, в котором вы находились и в чем заключалось это насилие?

Ответ: Я был в Шотландии, в лагере Кипгарден, куда бросили меня и многих других польских военнослужащих, когда я выразил желание вернуться на родину. Польская и английская жандармерия держала нас под стражей, не выпускала в город, не передавала нам ни вестей, ни писем с родины. Несколько солдат пытались бежать оттуда, но жандармы поймали их, и военно-полевой суд приговорил их как дезертиров к нескольким годам тюремного заключения. Одного рядового, который выразил желание вернуться в Польшу, лагерные жандармы избили до полусмерти. Только за то, что слушали радиопередачи из Польши, отправляли в штрафные роты и понижали в звании. Лишь в сорок седьмом, году, после голодовки большой группы солдат, работникам нашего посольства удалось пробиться к нам и появилась возможность возвратиться на родину. Я добрался до Гдыни на пароходе «Медина Виктория».

Вопрос: Поддерживаете ли вы контакты с заграницей?

Ответ: Никаких контактов с заграницей я не поддерживаю.

Вопрос: Какие задания, связанные с враждебной деятельностью против народной Польши, вы получили перед отъездом и от кого?

Ответ: Никто мне таких заданий не давал.

Вопрос: Расскажите о вашей враждебной деятельности против народной Польши.

Ответ: Никакой враждебной деятельностью, направленной против народной Польши, я не занимался.

Вопрос: Знаете ли вы Влодзимежа Миньского по кличке Рейтар?

Ответ: Да, знаю.

Вопрос: Расскажите о своих контактах с ним.

Ответ: Я знал его еще до войны, мы учились с ним в одной школе. После того как началась война, я ни разу с ним не встречался. Слышал только, что Миньский стал бандитом и носит кличку Рейтар.

Вопрос: Вы говорите неправду. Я требую, чтобы вы честно признались в своих враждебных связях с Рейтаром…»

Невольно Элиашевич подумал: «Ну и зануда же этот Грабик. «Я требую, чтобы вы…» Если нет доказательств, то можно так требовать до самой смерти. Он не знает Кевлакиса. Если бы знал, что это за орешек, не валял бы дурака. А все же, видно, Грабик прав, утверждая, что Кевлакис после войны встречался с Рейтаром». Элиашевич позвонил дежурному:

— Фельштыньский? Приведите ко мне Кевлакиса. Да, в мой кабинет, прямо сейчас.

Он достал сигарету. Вошел старший конвоир:

— Товарищ капитан, разрешите доложить, арестованный Кевлакис доставлен.

— Введите.

Вошел Кевлакис, в своем андерсовском мундире, заросший щетиной, хмурый. Начал докладывать, как положено арестованным:

— Арестованный Кевлакис…

— Хватит, перестань.

Кевлакис смотрел куда-то поверх Элиашевича. Руки согласно тюремным предписаниям — за спиной. При виде этого Элиашевичу стало неловко.

— Садись. — Он показал на стул.

Кевлакис сел. Элиашевич протянул ему пачку сигарет:

— Закуришь?

Тот посмотрел на него. Глаза у него были усталые, мутные, под глазами фиолетовые круги.

— Спасибо. Отвык на войне.

Элиашевич закурил. Затянулся, выпустил несколько колец дыма. Краешком глаза заметил, как дрожали лежавшие на коленях руки Кевлакиса. «Нервничает», — подумал капитан, а вслух сказал:

— Отпускаю тебя домой, Кейстут.

Правая рука Кевлакиса соскользнула с ноги, левая судорожно вцепилась в колено.

— Сейчас тебя освободят. К вечеру уже будешь дома.

Кевлакис тер глаза, как это делают обычно, когда хотят скрыть навернувшиеся слезы или снять хотя бы на минуту сильную усталость. Когда он отнял ладонь от глаз, лицо его было уже спокойным.

— Так что, могу идти?

— Да, конечно. Только у меня к тебе один вопрос. Скажи-ка, Кейстут, только честно, виделся ли ты с Миньским после своего возвращения?

Какое-то мгновение они ощупывали друг друга взглядом. Кевлакис опустил голову, но тут же поднял ее и решительно проговорил:

— Бьешь на наши с тобой приятельские отношения? Была не была! Да, виделся. Теперь можешь меня не выпускать.

Больше Элиашевич не задавал ему вопросов. Курил и молча ждал.

Кевлакис продолжал:

— Хочешь верь, хочешь не верь, но я виделся с ним один-единственный раз, на другой день после моего возвращения в Ляск. Помнишь, когда ты подвез меня на «виллисе». Мы всю ночь проговорили с сестрой и ее мужем. Я немного выпил, а потом целый день отсыпался. На следующий день пошел на кладбище, на могилу родителей. Хотелось побыть там одному, без людей, поэтому я отправился вечером. Долго сидел там. Тишина вокруг. Светила луна. И тогда, словно привидение, ко мне подошел Миньский. Как я потом сообразил, он был не один, двое или трое его людей ждали у ворот. Разговор начался с того же, что и с тобой. Потом он спросил, что я знаю о нем. Я ответил ему, что слышал, будто он ушел в лес. «Посмотришь, наша возьмет, — сказал он. — У Америки есть атомная бомба, а у этих лапотников что? Дождаться бы только войны, и тогда всю коммуну разобьем в пух и прах». Я молчал. «А как там на Западе? Зачем ты вернулся? Плохо, что ли, тебе там было?» «А знаешь ли ты, — говорю, — что такое тоска?» «Знаю, — отвечает. Задумался. — Я тоже, — говорит, — хожу в нескольких километрах от родного дома, а не могу к матери заглянуть, потому что этот (и тут, выругавшись, он назвал твою фамилию) преследует меня по пятам. Ты слышал, что он заделался большевиком и возглавляет здесь органы безопасности? Слышал, подвез он тебя по пути со станции. Сукин сын!» Не обижайся, он сказал именно так и сплюнул. Посоветовал мне держаться от тебя подальше. Спрашиваю его: «А ты пробовал с Томеком поговорить?» Он на это только махнул рукой: «А чего мне с коммуной лясы точить. Пусть пуля нас рассудит. — И спрашивает меня: — А ты чем собираешься заняться?» «На земле осяду, займусь хозяйством». — «Ничего у тебя из этого не выйдет. Загонят в колхоз, а как бывшему андерсовцу, не дадут житья». «Посмотрим, — говорю. — Во время войны я вдоволь наскитался, намаялся, так что хочу наконец-то хоть немного пожить для себя. Сколько раз я смотрел смерти в глаза. Тогда и решил — если доживу до конца войны, уеду в деревню, займусь хозяйством, и никто меня с места не стронет. Люблю землю». «У меня к тебе, — продолжал он, — есть конкретное предложение: иди ко мне в отряд, сделаю тебя своим заместителем, офицерское звание получишь. Ну так как?» «Не серчай, Влодек, но это мне не по душе. Война меня измучила, хочу жениться, хочу пожить в свое удовольствие». Тут он разозлился. Ты ведь знаешь, какой он вспыльчивый. «Что, — говорит, — хочешь остаться в стороне?» «Я хочу немного пожить спокойно». — «Подожди, когда-нибудь я тебе это припомню. И еще одно. Не дай бог, если перейдешь к коммунистам. Тогда на снисхождение не рассчитывай. А в общем, Кейстут, разочаровал ты меня». «Что делать, — говорю, — но я уже сыт по горло этой проклятой войной». «Значит, на Польшу тебе наплевать? Ну, как знаешь. Но заруби себе на носу: кто не с нами — тот против нас…»

— Как, как он сказал? — переспросил Элиашевич.

— «Кто не с нами — тот против нас», и на прощание добавил: «Когда-нибудь Польша припомнит тебе этот твой нейтралитет». И ушел. Я посидел еще немного у могилы матери, подумал и пошел домой. С тех пор мы не встречались с ним ни разу. Это все. Хочешь верь, хочешь не верь.

— А записка?

— Какая? А, та, что ты мне в доме Годзялко показывал? Не имею понятия. Сам все время над этим голову ломаю. Может, в самом деле хотел предостеречь, а может, попугать задумал: ведь меня старостой выбрали. А может, подозревает меня в чем-то?

— Много у тебя земли?

— Четыре гектара. Еще бы купил, но ведь строюсь. А на это нужны деньги.

— Дети у тебя есть?

— Жена на сносях ходит. Месяца через два-три, понимаешь, как раз…

— Понимаю. Ну так ты свободен, Кейстут.

— А за Рейтара?

— Что за Рейтара?

— Ну за встречу с ним тогда, на кладбище, мне ничего не будет?

— Если ты сказал правду — ничего.

— Господь свидетель.

— А все же ты должен был тогда заявить нам об этом. Таков закон.

— А ты бы на моем месте заявил?

— Ну ладно. Но помни, если опять сюда попадешь, дело может принять более серьезный оборот.

— Я не хочу ни во что впутываться. Жена у меня вот-вот родит, дом строю, хлеба поднимаются. Только бы сил хватило, найдется чем заняться.

Элиашевич нажал кнопку звонка. Вошел охранник. Капитан передал ему распоряжение об освобождении Кевлакиса и приказал немедленно выпустить его. Присутствие охранника облегчило его положение — он не хотел, чтобы Кевлакис благодарил его; собственно говоря, он не знал, как с ним распрощаться, как в конечном счете относиться к нему. «Кто не с нами — тот против нас». Дважды он слышал эту фразу, которая могла бы устроить каждого. А может, вернее было бы сказать: «Кто не против нас — тот с нами?» Можно и так. Но это тоже устраивает и тех, и других. «Хочу покоя… люблю землю… мне с вами не по пути…» — вспоминая эти слова Кевлакиса, Элиашевич закурил, поглядел в окно. Было уже темно. Сегодня он опять не попадет к маме.