Роман-капля в водовороте жизненных трагедий конца XX — начала XXI века

 

Глава первая. Снится нам не рокот космодрома…

Пуля летела по параболе. Она стремилась вперёд под действием сообщённой ей кинетической энергии, а планета тянула её к себе силой гравитации, с ускорением свободного падения, с поправкой на пятьдесят шестую параллель.

Пуля летела по параболе, влекомая законами физики, и никакая сила в мире не могла ни повернуть её обратно, ни заставить отклониться от заданной траектории.

— В точку!..

Мальчик лет одиннадцати быстрыми уверенными движениями перезаряжал пневматическую винтовку. Второй его ровесник восхищённо следил за результатами товарища. Его собственные результаты были намного скромнее.

Стрелок передал оружие товарищу. Тот целился долго, но пуля снова ушла в «молоко».

Деревянная дверь тира скрипнула, и на пороге появился высокий молодой человек лет двадцати, в джинсах и чёрной футболке с надписью «СССР». Он кивнул работнику тира, как старому знакомому, протянул ему деньги без сдачи, и тот позволил посетителю самому отсчитать себе двадцать пневматических пулек.

Молодой человек взял винтовку, и двадцать выстрелов легли в десятку один за другим.

— Вот это да!.. — восхищённо прошептал один из мальчиков.

— Хочешь, научу? — обернулся к нему парень. — Это не так сложно, как кажется.

Мальчик кивнул.

Молодой человек заплатил ещё за десяток пулек.

— Локти держи на одной линии. Вот так, правильно. Почувствуй, что оружие — продолжение твоей руки…

Детский палец плавно нажал курок, и раздался сигнал, обозначающий попадание в мишень.

— Здорово!..

Парень посмотрел на часы.

— Ладно, извини, брат. Мне пора на собрание. Ещё постреляем. Я тут очень часто бываю. Заходи, спрашивай Виталика. Виталика Нецветова. Меня здесь все знают.

Он дружески улыбнулся мальчишкам и вышел на улицу. Тир располагался рядом с бывшим кинотеатром, метрах в пятидесяти от входа в метро, куда он теперь спешил.

Итак, Нецветов Виталий Георгиевич. Двадцать один год. Житель Юго-Восточного административного округа столицы. Образование среднее, работает курьером в одной из московских фирм.

* * *

Поздним вечером того же дня в вагоне метро ехали трое.

На открытом участке между «Автозаводской» и «Коломенской» у одного из них зазвонил мобильный телефон.

— Серёжа, — сказал голос в трубке, — нам надо срочно встретиться.

— Да, Владимир Иванович, — ответил обладатель телефона, — насколько срочно, где, во сколько?

— Очень, — ответили на том конце линии, — жду тебя завтра в девять утра на Чистых Прудах.

— Я понял, буду.

Маркин Сергей Станиславович. Лидер одной из радикальных молодёжных организаций. Двадцать восемь лет. Житель Южного административного округа Москвы. Образование высшее юридическое. Формально безработный. Женат, имеет сына трёх лет.

* * *

Виталий Нецветов родился в одной из республик на южных рубежах Советского Союза на самом излёте великой эпохи. Ещё бороздили космическое пространство огромные стальные корабли с четырьмя гордыми буквами на борту, ещё развевалось алое знамя над шестой частью планеты и над судами во всех широтах Мирового океана, ещё стояли ракеты на боевом дежурстве на страже спокойного сна маленького Виталика, ещё шла грозная техника парадами по главной площади страны, и неприступной крепостью ещё казалось государство, посмевшее бросить вызов миру алчности, подлости и стяжательства. И одним из тех, чьими руками ковалась эта мощь, был Георгий Иванович Нецветов, молодой талантливый инженер, кандидат технических наук, готовившийся к защите докторской диссертации. Отец Виталика работал в одном из закрытых научных институтов, где вместо адреса полагалось лишь обозначение почтового ящика и номер. Мать его, Лариса Викторовна, учила детей русскому языку и литературе. Красивая, всегда подчёркнуто строгая, в длинном тёмном платье и с собранными в пучок волосами, чтобы казаться ученикам старше своих двадцати шести, стояла она у доски, пристально глядя в глаза детей — в светло-серые, как у её сына, и в тёмные, шоколадно-сливовые, глаза детей благодатной этой земли… Этот период своего детства, впрочем, Виталик помнил очень смутно, из этого времени осталось у него только общее ощущение тепла, света и радости. Но, уже расплываясь морскою пеной Истории, последнее тепло дарила великая красная эпоха последним детям своим…

Виталик не помнил, что именно стало началом конца. Мать тоже никогда ему об этом не рассказывала. Сам он был ещё не в том возрасте, когда задумываются о тонкостях межнациональных отношений, а тем более о могущественных силах, за ними стоящих. Не помнил он, как тёплый и мирный город взорвался многотысячными митингами, скандировавшими «Чемодан, вокзал, Россия!» Он только осознал детским своим умом, что в спокойную жизнь его ворвалось нечто, против чего были бессильны даже его отец и мать.

Запомнился ему тот день, когда они бежали из города, успев захватить самое ценное из вещей. Самым ценным были книги и докторская диссертация Георгия Ивановича. Предупредил их семью о погромах кто-то из родителей учеников Ларисы Викторовны, но этого она тоже никогда не рассказывала сыну. Зато очень хорошо отложился в памяти переполненный поезд и его страшный путь через степь длиною в пять или шесть суток. В первый день в плацкартном вагоне, где ехало больше сотни людей на пятьдесят четыре места, было нечем дышать. На вторые сутки кто-то бросил камнем в окно, и жара ушла, вместо неё пришёл леденящий холод ночей и пронизывающий степной ветер.

Виталику запомнилась старуха-узбечка в цветастом халате, которая постоянно ходила по вагону с немытыми фруктами. Ему очень хотелось побегать по другим вагонам, но мать не отпускала его от себя. Отец нервничал, повышал голос, и эта его нервозность передавалась всем.

Питьевой воды не было. К концу вторых суток пути начались перебои и с водопроводной. Того количества воды, что удавалось залить на станциях, не хватало на огромное количество людей, пытавшихся уехать из некогда гостеприимного края.

За воду дрались — о кипятке на станциях не приходилось и говорить. К тому же ехали не по расписанию, сколько минут будет длиться стоянка на каждой станции, не знал никто, и страх отстать от поезда пересиливал.

Где-то посреди казахских степей умерла от острой кишечной инфекции младшая сестра Виталика, Аня. Ей было четыре месяца.

Ещё через несколько дней семья Нецветовых ступила на перрон Казанского вокзала.

Потом была Москва.

Потом была круговерть чужих углов и съёмных квартир, ни одна из которых не отпечаталась в сознании маленького Виталика настолько, чтобы об этом стоило вспоминать.

Георгий Нецветов вертелся, как белка в колесе, пытаясь обеспечить семью, и это ему удавалось. Он с головой окунулся в бизнес, и вскоре оказалось, что делать деньги у него выходит не хуже, чем делать оружие.

Виталик не знал, чем именно занимался его отец, что скрывалось под звучным словом «бизнес», которое у мальчика ассоциировалось с запахом бензина. Может быть, это был обычный бандитизм, может, и нет — вряд ли кто мог в Москве начала девяностых провести грань между этими понятиями, да и есть ли она, эта грань?

Как в яму, разрытую по приказу нового мэра посреди Манежной площади, проваливалась Москва в беспросветную осень девяносто второго.

Но для Нецветовых тот год был успешным. Они жили в недавно купленной новенькой трёхкомнатной квартире в Крылатском, Виталик ходил во второй класс, и казалось, жизнь начинала налаживаться.

В самом начале девяносто третьего года кандидат технических наук Георгий Иванович Нецветов был убит в подъезде собственного дома пятью выстрелами в упор из пистолета Макарова.

Пять гильз остались на лестничной площадке.

Убийцу не нашли, хотя делали вид, что искали. Но вряд ли для Москвы девяносто третьего года подобное происшествие было чем-то особенным.

Потом к Ларисе Викторовне пришли кредиторы мужа.

Она отдала всё и переехала с сыном в однокомнатную квартиру в пятиэтажной «хрущёвке» на юго-востоке Москвы.

Вместе с ними переехали коробки с книгами, каким-то чудом не выброшенная в лучшие времена швейная машинка и докторская диссертация Георгия Ивановича.

Здесь, в Люблинском районе, Виталик пошёл в третий класс школы, где стала работать его мать. Здесь они осели надолго, и, будучи уже взрослым, становление себя как личности он связывал именно с этим районом и с серединой девяностых годов.

Учительской зарплаты едва хватало только на коммунальные платежи, и долгими хмурыми вечерами Лариса Викторовна сидела, сгорбившись над швейной машинкой, набрав частных заказов. Это позволяло как-то сводить концы с концами.

По ночам она иногда позволяла себе плакать за машинкой — но только по ночам, когда Виталик спал. Или хотя бы хорошо притворялся, что спит.

Когда Виталику было лет двенадцать, он спросил у матери, почему она не уходит из школы.

Лариса Викторовна ответила серьёзно, намного серьёзнее, чем казался сыну его вопрос.

— Виталик, кто-то же должен учить вас русскому и литературе? Рассказывать детям нашего дома о разумном, добром и вечном, нести в их души красивое и светлое, а не только ту пошлость, которую показывают по телевизору? У современных детей нет ничего, что было у нас, нет ориентиров, нет будущего, но кто-то же должен это делать? Если не я, то кто?

Эти слова глубоко запали в душу Виталику.

…А ещё была улица.

В тот год, когда они переехали из Крылатского, Виталик впервые произнёс дома нецензурное слово.

Мать ударила его ладонью по лицу — в первый и последний раз в жизни.

— Кто не уважает русский язык — тот не уважает себя в первую очередь, — сказала она тогда.

…В тринадцать лет Виталик познакомился с Юркой.

Это знакомство перевернуло его дальнейшую жизнь.

Юрка жил в соседнем доме. Он был старше Виталика на целых три года, и дружба его носила характер покровительства.

Юрка и привёл Виталика в стрелковую секцию.

Секция располагалась в районной детской спортивной школе. Три раза в неделю они вдвоём проходили четыре троллейбусные остановки пешком, чтобы почувствовать захватывающую радость от точного попадания в мишень.

Это продолжалось почти год. Потом спортивную школу закрыли, здание продали, и теперь там располагался магазин элитной мебели, но и сейчас, спустя годы, когда Виталий случайно проходил по улице мимо, сердце слегка вздрагивало при воспоминании о тех первых тренировках.

Школу закрыли, но увлечение осталось.

Чуть позже Юрка привёл Виталика в политику.

Ему было тогда семнадцать, а Виталику — четырнадцать.

Это был незабываемый девяносто восьмой год, год экономического кризиса и подъёма протестного движения в России. В Сибири перекрывали железные дороги, а в Москве собирались стотысячные митинги, и генерал Рохлин с трибуны девятого мая призывал народ к сопротивлению.

Столько людей в одном месте Виталик видел впервые, море красных знамён завораживало его и наполняло жизненной энергией.

Вечером они сидели на троллейбусной остановке и читали листовки с планом Даллеса, которые Юрка принёс откуда-то в большом количестве.

«Эпизод за эпизодом, будет разыгрываться грандиозная трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного угасания его самосознания»…

«И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит»…

Теперь одним из этих немногих был Виталик Нецветов.

Юрка сварил клейстер из муки, и две ночи подряд они клеили эти листовки по району.

А наутро нужно было вставать в школу.

Когда листовок оставалось ещё штук тридцать, Виталик почувствовал, что у него совсем слипаются глаза.

— Юр, может, завтра доклеим?

— Мы же решили доклеить сегодня, — отозвался друг.

— Нас же никто не проверяет, мы же сами для себя, — продолжил ныть Виталик.

Юрка остановился.

— В том-то и дело, что для себя, — ответил он серьёзно, — а вдруг завтра Луна упадёт на Землю, или начнётся ядерная война, или нас съедят мыши, или ещё что-нибудь? Нет, доклеить нужно обязательно сегодня, раз мы так решили для себя. Самих себя надо уважать в первую очередь.

В конце лета неизвестный ранее в оппозиции деятель по фамилии Маркин начал создавать организацию под названием Молодёжный Альянс Революционных Коммунистов. Злые языки шептали, что назвал он организацию в честь самого себя, но это были, в конце концов, мелочи. В последующие месяцы Маркин провёл несколько ярких акций, которые показали по телевидению, и приобрёл определённую известность.

Перед седьмым ноября Юрий и Виталий вступили к нему в организацию.

Штаб Маркина находился относительно недалеко от их двора, но добираться туда было неудобно, с двумя пересадками.

Зима и весна пролетели, как в сказке.

В девяносто девятом Юрку забрали в армию. Виталик продолжал посещать собрания и акции Альянса.

…Вернулся Юрка другим человеком.

У него появилась новая, непонятная компания в районе, он стал избегать старых друзей, и Виталик не сразу понял, что случилось.

А когда понял — было уже поздно.

Потому что когда Виталий наконец встретил бывшего друга на улице, чтобы поговорить по душам, тот уже безнадёжно сидел на героине.

— Юра!!! — отчаянно кричал Виталий, глядя в его мутные глаза и тряся за плечи, — что ты делаешь, очнись, Юра!!! Вспомни, как мы с тобой читали план Даллеса на остановке, чёрт возьми, там про наркотики тоже было, вспомни!!!

Вместо ответа Юрка толкнул Виталика в грудь.

Он вполне мог дать сдачи. Его тело было физически сильнее иссушенного наркотиками тела бывшего друга.

Но он этого не сделал. Он повернулся и пошёл прочь.

Больше они не виделись.

Но Виталик был одним из очень немногих друзей, шедших полгода спустя за гробом Юрки, погибшего от передозировки.

Он лежал в гробу белый, с заострившимися чертами лица.

Стая ворон кружилась в осеннем небе над Николо-Архангельским кладбищем.

На этом автор считает возможным прервать рассказ о детских и юношеских годах героя и вернуться во времена правления Владимира Владимировича Путина, в год две тысячи пятый, с которого и начинается наше повествование.

* * *

За несколько тысяч километров от российской столицы, под навесом, защищавшим их от жарких лучей южного солнца, два человека пили крепкий душистый чай из фарфоровых пиал и вели неторопливый разговор на английском языке.

Один из них был высокий и сухощавый голубоглазый блондин, и характерный южный загар не мог скрыть в нём европейца, более того — английского джентльмена. Несмотря на сорокаградусную жару, на нём был дорогой светлый костюм, белоснежная рубашка и галстук.

Его собеседник, явно из местных, не столь щепетильно относился к деталям одежды.

Прислуживавшая за столом симпатичная узбечка почти бесшумно разливала чай и приносила виноград.

— Простите, мистер Моррисон, — говорил собеседник джентльмена извиняющимся тоном, — ещё в девяносто втором году Ваши коллеги ознакомились с архивами института и всё, что они посчитали ценным…

— Я в курсе, — ровно отвечал англичанин, — но ценность того, что они не посчитали таковым тринадцать лет назад, стала ясна только сейчас. Можно сказать, что доктор Нецветов опередил своё время в своей области знаний.

— Но архивы давно списаны… — продолжал оправдываться второй собеседник, — может быть, Вам было бы проще найти самого Нецветова в России…

— Доктор Нецветов убит в Москве в девяносто третьем году, — бесстрастно ответил Моррисон, делая из пиалы маленький глоток ароматного узбекского чая и долго смакуя его удивительный вкус, — двенадцать лет назад. По нашим данным, это никак не связано с его научной работой. Банальный криминал. Следы его семьи после этого теряются. Поэтому я нахожусь здесь и вынужден обратиться к Вам. Меня будет крайне интересовать всё, я подчёркиваю, всё, что так или иначе связано с научной и конструкторской деятельностью доктора Георгия Ивановича Нецветова.

Фамилию, имя и отчество погибшего учёного он произнёс, блеснув безукоризненным русским произношением.

 

Глава вторая. Гори, гори, моя звезда…

В конце ноября двухтысячного года в кинотеатре «Баку» на севере Москвы проходил четвёртый ежегодный конкурс «Песни Сопротивления непокорённого народа».

С 1997 года каждую осень редакция газеты «Дуэль» собирала в этом уютном зале на восемьсот человек десятки исполнителей патриотических песен, в основном, бардов, исполнявших свои песни под гитару, но были тут и профессиональные музыканты.

Начиная с самого первого, конкурсы стали заметным событием для красной оппозиции, и концерт двухтысячного года был мероприятием, которого ждали.

Был субботний день, и народ уже собирался часа за полтора до начала концерта.

В фойе кинотеатра велись оживлённые политические дискуссии и шла бойкая торговля книгами, газетами, символикой и, конечно, музыкальными записями. Уже входившие в жизнь компакт-диски для патриотической оппозиции были ещё в диковинку, и в основном музыка была представлена на магнитофонных кассетах по шестьдесят или девяносто минут, и даже оформление их ещё не всегда было типографским — рядом с кассетами, украшенными цветными репродукциями советских плакатов, прекрасно соседствовали переписанные на двухкассетных магнитофонах записи Александра Харчикова с напечатанными на пишущей машинке списками песен. Бывало, что песня обрывалась на середине в конце кассеты, и в этом не было ничего из ряда вон выходящего — писали вручную, писали ночами, писали столько, сколько могла вместить магнитная лента.

Листовки, переписанные от руки на клетчатых тетрадных листочках, постепенно ушли в прошлое к концу девяностых, уступив место листам формата А4, которые, греясь, натужно скрипя и жуя бумагу, медленно выдавливали из себя ксероксы и матричные принтеры. Но хриплые голоса оппозиционных бардов долго ещё рвались сквозь треск из динамиков кассетных магнитофонов на митингах и в квартирах активистов.

Виталик толкался среди народа у книжных и кассетных лотков в поисках новинок. Здесь торговали его давние знакомые, муж и жена Измайловы, Никита Максимович и Ксения Алексеевна. Они отдавали Виталику кассеты с большой скидкой, что было немаловажно — а когда денег не было совсем, могли и бесплатно, хотя и сами жили небогато.

Как и многие завсегдатаи митингов, они гораздо раньше узнали друг друга в лицо, чем по имени. В тот день, после концерта, Ксения Алексеевна впервые пригласила Виталика на чай к себе домой, и он охотно согласился, тем более что Сергей Маркин, вместе с которым они ехали сюда, ушёл ещё до перерыва. В отличие от Нецветова, он не очень любил подобные концерты, считая их пустой тратой времени.

В метро они ехали втроём. На плече у Никиты Максимовича висела огромная спортивная сумка с книгами и кассетами, но, когда Виталик порывался помочь, тот отвечал с улыбкой:

— Сейчас она лёгкая. Ты бы попробовал эту сумку поднять до концерта!..

Их маленькая квартира на восточной окраине Москвы чем-то напомнила Виталику его собственную, поразив только обилием книг — книжными шкафами были заставлены обе комнаты и даже прихожая. Библиотека Георгия Ивановича, вернее то, что от неё уцелело, не шла ни в какое сравнение.

За столом с ними сидела единственная дочь Измайловых, Люба, девочка-отличница лет тринадцати, с туго заплетёнными русыми косами и большими светло-серыми глазами. Она, подперев ладонью щёку, внимательно слушала политические беседы взрослых, к которым относила и Виталика постольку, поскольку он принадлежал к миру политических движений, жадно ловила каждое слово, но сама в разговор не вмешивалась.

Уже позже Виталик узнал, что на квартире у Измайловых периодически собирается «салон», как его в шутку называла Ксения Алексеевна — круг из двух-трёх десятков представителей разных оппозиционных организаций, которые независимо от своего руководства приходят поговорить на волнующие их темы и обсудить последние новости.

Но в тот вечер за столом сидели только хозяева и их единственный гость, молодой коммунист Виталий Нецветов.

— Чем тебе запомнилось двадцать третье февраля этого года? — спросил у Виталика Никита Максимович.

Ему не пришлось долго об этом вспоминать. На все митинги по красным датам календаря в девяносто восьмом и девяносто девятом в Москве стабильно собиралось не менее ста тысяч человек. Да, уже не было массовости начала девяностых, когда два раза, целых два раза, в марте девяносто второго и в мае девяносто третьего, столица видела полмиллиона под красными знамёнами — но уж сотня-то тысяч собиралась всегда, это считалось само собой разумеющимся, и, хотя праздничные шествия уже становились данью традиции, люди получали на них сильнейший эмоциональный заряд — что может сравниться с ощущением себя не одним из немногих, но одним из сотни тысяч?

В последний день девяносто девятого, передав полномочия премьер-министру, добровольно ушёл в отставку ненавидимый всеми президент Ельцин, который как бы олицетворял для многих то зло, которое уничтожило страну и разрушило их жизнь десять лет тому назад.

Он просто взял и ушёл.

И люди растерялись.

Это позже красная оппозиция разделится на тех, кто будет понимать полную преемственность власти, и тех, кому будет казаться, что наступила новая эпоха, причём вторых будет больше…

Но пока все растерялись.

Исчез символ того, против чего протестовали всё десятилетие — а для некоторых это означало всю сознательную жизнь.

И в первый советский праздник после этого события на красную демонстрацию вышло не более десятка тысяч человек.

В тот вечер (а двадцать третье февраля ещё было рабочим днём, и мероприятия начинались часов в пять-шесть, что отличало эту дату от остальных и придавало ей особый колорит вечерних демонстраций в темноте), выйдя из метро на Триумфальную площадь, Виталик вертел головой по сторонам, не понимая — а где же все? Он несколько раз пробежал вперёд и назад вдоль строящейся колонны, прежде чем, так и не отойдя от шока, занял своё место в рядах Альянса, которому на этот раз было отведено место почти в самом конце…

— Пришло очень мало людей, — ответил он, — действительно очень. Даже потом, первого и девятого мая, было больше. Мне сложно сказать, почему так случилось. Может быть, из-за проигранных выборов. А может, все понадеялись на Путина.

— Многие на него и сейчас надеются, — ответил Измайлов, — считают, что в ближайшее время произойдёт поворот к лучшему. Заметил, когда этим летом Путин начал говорить о патриотизме и культурных традициях, с каким энтузиазмом это восприняли многие из наших?

— Конечно, — кивнул Виталик, — болтать — не мешки ворочать. Меня это как раз и удивляет. Неужели ни у кого нет мозгов…

— Есть. Только у противника мозги тоже имеются, и не хуже наших. Нельзя недооценивать врага, Виталик.

— То есть Вы считаете, что такие речи произносятся специально? — уточнил Нецветов.

— Конечно.

— А знаете, я тоже об этом думал… Ничего ведь не изменилось, Никита Максимович, ничего! — воскликнул он.

— Я рад, что хотя бы кто-то из нашей молодёжи это понимает, — серьёзно ответил Измайлов, — Ты даже не представляешь, Виталик, насколько это важно…

«И лишь немногие, очень немногие…»

…Меньше чем через пять лет, светлым летним вечером, Люба Измайлова стояла вместе с весёлой компанией молодёжи на крыльце штаба Альянса, держа руки в карманах джинсов и прислонившись к кирпичной стене жилого дома, где на первом этаже, в одной из квартир, переделанной под офис, и располагалось помещение радикальных коммунистов. Большинство присутствующих курило. До начала еженедельного собрания оставалось ещё минут пятнадцать. Будучи некурящей, Люба участвовала в общих разговорах и сплетнях, смеялась над анекдотами вместе со всеми, только изредка, чтобы никто не заметил, поглядывая в сторону троллейбусной остановки, откуда с минуты на минуту мог появиться Виталик Нецветов. Она знала, что после работы и перед собранием он обычно успевает забежать в тир и расстрелять хотя бы десяток мишеней из пневматики, однако на собрания он старался всё же не опаздывать.

Измайлова Любовь Никитична. Восемнадцать лет. Жительница Восточного административного округа столицы. Студентка второго курса Московского Авиационного института.

…Собрание Альянса обычно начиналось с выступления Маркина и состояло в основном из него. Лидер говорил, как правило, минут сорок, сначала об общей обстановке в стране, потом о планирующихся акциях на ближайшую неделю, затем отвечал на вопросы, после чего каждый член организации мог выступить с объявлением или предложением, которые Сергей обязательно комментировал от себя. За общим собранием следовала отдельная беседа с новенькими, если таковые были, которую он проводил в дальней комнате штаба в отсутствие других бойцов Альянса.

Сегодня Маркин говорил долго. Большая часть его речи была посвящена президенту Путину, проправительственному форуму на озере Селигер и вновь недавно оказавшемуся в фокусе новостей бывшему премьер-министру Касьянову, да ещё случившемуся на этой неделе ночному пожару в магазине левой литературы «Фаланстер» в центре Москвы. Оппозиционеры подозревали в поджоге магазина членов проправительственных молодёжных организаций, об этом говорили открыто, но фактов ни у кого, разумеется, не было.

Виталик слушал вполуха. Маркин никогда не блистал глубиной анализа, а факты были ему давно известны из новостей. Люба, вступившая в ряды организации позапрошлым летом, когда Виталик служил в армии, сидела рядом с ним, вдвоём на секции из трёх стульев, какие бывают в кинотеатрах и домах культуры, слегка теребя пальцами тонкую ткань своей ветровки, и в её облике Виталик увидел несогласие со словами лидера организации. Однако возможностью выступить на собрании Люба не воспользовалась и вопросов Маркину не задала.

После политинформации Сергей перешёл к обзору событий на ближайшее время.

— Через две недели, — говорил он хорошо поставленным ораторским голосом, — в Москве состоится крупная акция под лозунгом «Россия без Путина». Вероятно, акция будет несанкционированной — так она даст больше информационного эффекта. Её место и время ещё уточняется и будет объявлено дополнительно. Но мы уже сейчас должны развернуть листовочную кампанию и агитацию в Интернете. Помимо общего сбора своих, следует привлечь людей со стороны. Эта акция должна собрать максимально широкий спектр оппозиционных сил — от коммунистов и национал-большевиков до либералов. Мы должны продемонстрировать единство всех против Путина. Да, и не надо бояться того, что мы выходим на один митинг с либералами, — подчеркнул он, предвосхищая вопросы из последних рядов, где сидели Виталий, Люба и их друзья — Андрей Кузнецов и Дмитрий Серёгин, — сегодня тот этап, когда нужно поддержать общедемократические требования — свободы слова, собраний, печати. Режим душит их так же, как и нас, поэтому они — наши первые тактические союзники…

На этом месте Люба едва заметно щёлкнула пальцами.

— Из менее важного, — продолжал Маркин, — двадцать шестого июля мы приглашены в кубинское посольство. Там будет праздник, и пригласили всех представителей левой оппозиции. Так что кому интересно — приходите. Начало в шесть часов.

— А что за праздник? — спросил кто-то с последних рядов.

— Я точно не помню, — ответил Маркин, — посмотрите в Интернете, кому интересно.

…После собрания члены Альянса разбредались маленькими тесными компаниями кто куда. Виталий и Люба шли к метро вдвоём. Она по привычке держала руки в карманах джинсов. Примерно половину пути оба молчали.

— Что скажешь о сегодняшней речи Маркина? — спросила наконец Люба. — Или ты не слушал?

— Почему же, слушал. Что-что, а выступать Серёга умеет. Мне только кажется, зря он о несанкционированных акциях говорит в штабе — штаб же наверняка прослушивается…

— Точно зря. Ты прав. Я даже не подумала. Но даже это не главное. Тебя про либералов не царапнуло?

— Если честно, то царапнуло, — признался Виталик, — я умом понимаю, что тактические соображения, и общедемократические требования, и надо сотрудничать против Путина, и всё такое… А вот не могу я их воспринимать как своих. Ну вот не могу. Они разрушили Союз, они в нас стреляли в девяносто третьем… Тот же Касьянов ещё полтора года назад был премьером! При этом же Путине! А теперь… Странно мне это, понимаешь…

— Это не только странно, это тревожит, — кивнула Люба, — какой у нас был главный лозунг ещё несколько лет назад? — «Наша Родина — СССР!» А сейчас — «Россия без Путина».

— Но они же друг другу не противоречат, — возразил Виталик.

— Ты представляешь себе понятие множества из математики? — спросила она.

— Что-то помню, — ответил он.

— Так вот, попробую тебе объяснить так, как мне самой понятнее. Есть множество людей, которые принимают лозунг «Наша Родина — СССР!» И есть множество людей, которые принимают лозунг «Россия без Путина!» Это множества перекрывающиеся, но не совпадающие. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, — кивнул Виталик, образно представляя себе перекрывающиеся круги.

— Так вот, их общий элемент, то есть там, где они перекрываются — это мы. Но есть ещё и оставшиеся подмножества. Те, кто принимает лозунг про СССР, с ними в любом случае можно дружить. А вот подмножество чужих, которые за Россию без Путина — они меня просто пугают. Это враги. Они работают на Штаты, они уничтожали страну, они стреляли в моих родителей в девяносто третьем и выгоняли вас из Средней Азии. С ними нельзя иметь дела. Я так считаю.

— Подумать надо, — ответил Виталик. — А как же тогда оранжевая революция на Украине этой зимой? Там же свалили Кучму?

— Свалили, — согласилась Люба, — и поставили Ющенко. Всё логично. Разве он чем-то лучше?

Они не заметили, как подошли к метро. Дальше им было ехать по домам в разные стороны.

* * *

Празднование Дня начала Кубинской революции проходило на территории посольства в Леонтьевском переулке, в самом центре Москвы, между Тверской улицей и Арбатом. Кубинцы всегда приглашали на свои мероприятия широкую коммунистическую общественность, но сложилось так, что сегодня Виталик оказался здесь впервые. Поразил его свободный доступ на территорию — ни тебе проверки паспортов, ни рамок-металлоискателей… Заходи и веселись с нами любой желающий.

Народу было много, да и само мероприятие проходило не так, как Виталик себе представлял. Он думал, что это будет нечто вроде полностью официального торжественного собрания, какие бывают по памятным датам, и сперва даже колебался, стоит ли на него идти, но потом решил пойти и посмотреть, в случае чего, уйти, если станет скучно. Люба Измайлова ушла через час после начала вечера — у неё были какие-то свои дела, несмотря на летние каникулы.

Однако скучно не было. Официальная часть была довольно краткой. Сперва выступил посол, поздравивший присутствующих с праздником, потом ещё несколько человек, а дальше начался концерт. Говорил посол по-русски с приятным латиноамериканским акцентом, как показалось Нецветову, говорил искренне, именно так он сформулировал для себя отличие речи кубинца от большинства слышанных им на митингах выступлений официальных оппозиционных вождей. Одновременно Виталик поймал себя на мысли, что историю Латинской Америки представляет себе очень смутно и даже слабо может объяснить, что сегодня отмечается, но поинтересоваться было неудобно, и он решил обязательно почитать об этом в Интернете.

Как только закончилась речь посла, в саду и на открытой веранде начали расставлять столы и стулья, разливать ром и раскладывать угощение. А едва со сцены заиграла музыка, кубинцы начали плясать, беспорядочно увлекая в круг всех присутствующих. Виталика подхватили под руки две весёлые негритянки и крутили его в танце до тех пор, пока у него не закружилась голова, и он уже с трудом держался на ногах, хотя рома, как ему казалось, выпил не так много.

Вокруг вперемешку с приветливыми кубинцами пили, плясали и веселились знакомые и незнакомые москвичи, в основном, постоянные участники мероприятий оппозиции. Бойцов Альянса было немного, да и Маркин об этом мероприятии упомянул вскользь. Зато довольно много было членов так называемого официального комсомола, молодёжной организации при партии, когда-то имевшей большинство в Государственной Думе, а теперь занимавшей там почётное второе место по численности фракции.

Среди них была девушка по имени Марина, которую злые языки называли любовницей лидера официального комсомола Валерия Егорова. Впрочем, это не очень волновало Виталия, пускай, думал он, это волнует его жену, которая тоже была членом его организации. Однако сразу после ухода Любы Марина стала строить Виталику глазки и делать ему весьма прозрачные намёки.

Сначала Нецветов не реагировал на неё, но, когда он присел на скамейку после очередного пластикового стаканчика с ромом, Марина оказалась рядом с ним, обняла его за шею и поцеловала в губы.

— Ты ж вроде с Егоровым? — хмельным голосом спросил он.

— А ты с Измайловой? — хихикнула Марина.

Виталик вспыхнул.

— У меня с Измайловой никогда ничего не было, — быстро ответил он.

— А что ты делаешь сегодня вечером? — спросила Марина, хотя стрелки часов уже стремительно двигались к девяти.

— Вообще-то свободен, — сказал Виталик, — надо бы ещё выпить.

Шанина Марина Андреевна. Восемнадцать лет. Жительница Юго-Западного административного округа столицы. Студентка первого курса одного из коммерческих гуманитарных вузов.

* * *

Поездка Моррисона в Москву практически не дала результатов. Ему удалось выяснить, что гражданин, который приобрёл в мае 1993 года квартиру у Ларисы Нецветовой, при Советской власти трижды судимый за грабежи, погиб летом 1995 года при невыясненных обстоятельствах, как говорят русские — в бандитских разборках. Уголовное дело по факту его смерти давно отправилось в архив.

С тех пор квартира в Крылатском неоднократно меняла хозяев, и теперь там проживал с семьёй какой-то бизнесмен средней руки, который понятия не имел о судьбе семьи Нецветовых и ни разу в жизни не слышал эту фамилию.

Моррисон Уильям. Тридцать три года. Женат. Свободно владеет русским и арабским языками.

Что касается прочей информации о мистере Моррисоне, уполномоченные на то структуры Организации Североатлантического договора не считают целесообразным открывать доступ к ней неограниченному кругу лиц.

 

Глава третья. Мёртвые не поддаются на провокации

Виталик проснулся с похмелья с дикой головной болью и ощущением, что совершил что-то грязное и гадкое.

Марина уже проснулась и ходила по квартире, завернувшись в махровый халат. На столе закипала вода в электрочайнике.

— Чай будешь или кофе? — спросила она.

— Минералку, — хрипло ответил Виталик.

…Марина жила отдельно от родителей в однокомнатной квартире, доставшейся ей от бабушки, в одном из спальных районов на окраине Москвы.

Нетвёрдой походкой Виталик вышел из её подъезда и поехал на работу.

…По статистике, ежедневно Московский метрополитен перевозит более восьми миллионов пассажиров — в городе, насчитывающем официально двенадцать миллионов, а реально, по разным оценкам, от пятнадцати до двадцати двух — и это без учёта Московской области, большая часть населения которой также работает в столице. Точное количество официальных и неофициальных жителей Москвы и пригородов в середине нулевых годов, когда она стала оазисом относительного благополучия посреди всеобщей российской нищеты девяностых, вряд ли можно установить более-менее достоверно. Миллионы людей из городов и посёлков с разрушенной за годы демократии промышленностью, из ещё глубже проваливающихся в яму всеобщей катастрофы стран СНГ, тянутся сюда в попытке хоть как-то свести концы с концами. Всех их каждое утро поглощают автобусы, электрички и, конечно, метро. Московское метро, как громадный зверь, как подземный монстр, каждое утро затягивает в каменные переходы и металлические вагоны миллионы спешащих людей, переваривает их, прижимая друг к другу в давке; осторожно, двери закрываются! — и несут переполненные поезда из района в район миллионы судеб и чувств, огромная система, работающая, как часы, перемешивает их и вновь выплёвывает на улицы чужого и равнодушного города, в пустую и безразличную жизнь середины двухтысячных. И вечером точно так же несёт их, усталых, домой, по тесным углам, по бесконечным съёмным квартирам, и завтра утром будет то же самое, и послезавтра тоже…

А пока ноги несли невыспавшегося Виталика вниз по ступеням, за стеклянные двери, за турникеты, делая его частью этой безликой массы. Марина жила в трёх станциях от конечной, и на её станцию утренние поезда приходили уже переполненными, в них едва можно было втиснуться, не говоря уж о том, чтобы упасть на сиденье и подремать лишние полчаса до пересадки — для этого многие едут в обратную сторону до конечной, чтобы занять места. Но сегодня у Виталика уже не было времени, он и так опаздывал, и в вагоне, стоя в толпе, где не за что было держаться, но и падать было некуда, он то дремал, то думал.

Он пытался убедить себя в том, что ни в чём не виноват перед Любой. Ведь их отношения никогда не выходили за рамки дружеских, и общались они в основном на политические темы.

Но всё равно ему было неловко перед ней за то, что он связался с Мариной Шаниной.

…Через два или три дня проходило очередное собрание. Виталик появился во дворе возле штаба под руку с Мариной, которая, будучи членом другой организации, никогда прежде не посещала собрания Альянса. Из-под густо накрашенных тушью ресниц светился её торжествующий взгляд.

Люба была уже на месте. Она спокойно смерила их взглядом, по-товарищески поздоровалась и подала руку Виталику, затем Марине. После рукопожатия Люба отвернулась и начала с кем-то болтать, делая вид, что её всё это не касается. В этот день она особенно внимательно слушала выступление Маркина. Совместная акция с новыми союзниками под лозунгом «Россия без Путина» должна была состояться уже на этой неделе, и он был полностью поглощён её подготовкой.

После собрания она неожиданно подошла к Виталику.

— У меня к тебе просьба, — сказала она, и Марина удивлённо вскинула брови, — можешь дать мне на несколько дней материалы твоего отца? Я их хочу показать одному человеку в нашем институте.

— Хорошо, — кивнул Виталик, — только с очень жёстким возвратом. Сама понимаешь, это память.

— Конечно, — ответила Люба, — мне буквально на пару-тройку дней.

— Ладно. Я тебе принесу на «Россию без Путина».

— Нет, — покачала головой девушка, — на «Россию без Путина» не надо. Там могут забирать. Слишком большая ценность. Лучше на следующее собрание. Да и как раз тот научный сотрудник из отпуска выходит.

— Договорились, — согласился Виталик.

…Акция была назначена на субботу, на три часа дня. Однако уже к двум Пушкинская площадь была оцеплена, а у входа в метро, на Тверской улице и на бульваре стояли милицейские автобусы.

«Либо кто-то сдал, либо прослушивают штаб», — подумала Люба, подходя к площади со стороны кинотеатра «Россия», — «А может — и то, и то, кто знает…»

Тем не менее, десяти или пятнадцати активистам разных организаций, в основном из незасвеченных ранее, удалось просочиться на площадь. Как ни странно, удалось это и самому Маркину, хотя уж его-то, кажется, должен был бы знать в лицо весь личный состав московской милиции.

Сгруппировавшись возле памятника Пушкину, они развернули чёрный транспарант с большими белыми буквами «РОССИЯ БЕЗ ПУТИНА!» и зажгли файеры.

К собравшимся бросились омоновцы, но ещё быстрее — журналисты.

— Россия без Путина!.. Россия без Путина!.. — кричал Маркин в портативный мегафон под прицелом десятка видеокамер, через несколько секунд уже фиксирующих, как его хватают и ведут к автобусу.

Виталик чуть было не опоздал к началу акции. Вдвоём с Мариной они вышли на площадь из подземного перехода. Увидев, что действие уже разворачивается, он выпустил её руку и помчался к товарищам. Он был одет в футболку с портретом Че Гевары, и это ни у кого не могло оставить сомнений, кто он и зачем он здесь. Когда двое омоновцев подхватили Виталика под руки, он ещё попытался вывернуться, чтобы увидеть, что с Мариной, но ему это не удалось, и только в автобусе, по пути в отделение милиции, он узнал, что среди задержанных её нет.

— Обрати внимание — не было ни одного красного флага, — сказал Виталику Димка Серёгин, когда они сидели в «обезьяннике» в ожидании оформления протоколов, — и вообще ни одного флага. Только растяжка про Россию без Путина. Как выйдем, интересно будет посмотреть в Интернете, что напишут журналисты. Я почему-то уверен, что про коммунистов не напишут ничего.

— Посмотрим, — кивнул Виталик, — хотя в любом случае, такие акции нужно, конечно, проводить под своими знамёнами. А то сидим непонятно за чью тему.

— Какая разница? — вмешался незнакомый сосед по камере. — Главное — скинуть Путина, а там уж между собой как-нибудь разберёмся! Или для вас главное — не Путина свалить, а свою организацию прорекламировать?

— Не организацию, а красную идею, — уточнил Виталик.

В клетке было человек семь. Сергея Маркина среди них не было. Его в самом начале отделили от соратников и увели оформлять отдельно. Напротив, в другой клетке, сидели задержанные девушки, и среди них — Люба Измайлова.

Она подошла к решётке.

— Извините, что перебиваю, — серьёзно сказала она, — разница есть, и очень-очень большая. Иногда мне кажется, что вместо Путина нам хотят подсунуть тех, кто уже был у власти в девяностых и кого сейчас оттеснили от кормушки. Разницы между ними и нынешними я не вижу.

— Не видите разницы между Путиным и демократами? — изумился собеседник.

— Никакой, — чётко ответила Люба. — Для меня и те, и другие — разрушители страны и враги народа.

— Как Вы можете так говорить! — возмутился сосед. — Демократы девяностых принесли России свободу слова и собраний, а Путин — это второй Сталин…

— Путин Сталину в подмётки не годится, — так же отчеканила Люба, — Сталин дважды поднимал страну из руин, а Путин продолжает разрушительный курс Ельцина, только припудривает его патриотической фразой. Что же касается свободы слова, обернитесь вокруг себя и посмотрите где мы с Вами находимся…

— Вот и я об этом говорю, — радостно закивал демократ, — при Путине…

— При Путине, — прервала Люба, — мы сидим по клеткам, и нас сегодня отпустят — а при Ельцине в нас стреляли. Например, в октябре девяносто третьего…

— Не смейте сравнивать! Тогда в Белом доме были фашисты…

— Там были мои отец и мать, — ответила она тихо, но твёрдо, — они советские люди и фашистами не были никогда.

Виталику показалось, что только разделявшие их две железные решётки помешали в этот момент спорщикам вцепиться друг другу в волосы.

— Давайте хотя бы познакомимся, что ли, — сказал он, — всё же находимся в одной лодке, то есть клетке. Виталий, Молодёжный альянс революционных коммунистов.

— Дмитрий, оттуда же.

— Павел, движение «Оборона», — представился собеседник.

— В одной клетке, да, но не в одной лодке. Любовь Измайлова, Молодёжный альянс революционных коммунистов.

Политическую дискуссию прервал сержант милиции с ключами от камер и паспортами задержанных.

— Нецветов, Серёгин, на выход.

В кабинет заводили по двое, где на задержанных составляли рапорта, протоколы и объяснения, написанные, как водится, под копирку, выдавали квитанцию на оплату штрафа в пятьсот рублей и отпускали на улицу.

Усталый сотрудник в форме с видом, демонстрировавшим, как ему всё это надоело, переписывал данные ребят и показывал им, где расписаться в протоколе об административном правонарушении — участии в несанкционированном митинге. Рядом с ним сидел мужчина неопределённого возраста в штатском с ничего не выражающими белёсыми глазами, который в оформлении не участвовал и только писал что-то себе в блокнот.

— А если я не согласен? — спросил Виталик. — Меня вообще на выходе из метро задержали.

— Пиши «С протоколом не согласен», в понедельник поедешь в суд, — последовал такой же усталый и равнодушный ответ.

— Тебе делать больше нечего? — тихо сказал Виталику Димка Серёгин, — был бы вопрос принципиальный, а то сколько мороки из-за пятисот рублей…

— Ладно, — махнул рукой Нецветов, — подпишу.

Они вдвоём вышли из отделения и сели на скамейку ждать остальных товарищей.

— Видел того белобрысого, который рядом с ментом сидел, когда протоколы составляли? — спросил Димка.

— Видел, но внимания не обратил. А что?

— Его зовут Артюхин Владимир Иванович. Он из ФСБ. Я его знаю. Запомни на всякий случай.

— Спасибо, — Виталик кивнул. Они ещё пару минут сидели молча.

— Интересно, где Маркин? — сказал Виталик вслух.

— Так можно ему набрать на мобильный, — Димка вытащил из кармана сотовый телефон и набрал номер. Через минуту он сообщил Виталику, что лидера организации отвезли в другое отделение, и он уже на свободе.

— А я тебе всё-таки скажу, пока никого нету, — добавил Дмитрий ещё через некоторое время, — это моё мнение как друга. Зря ты всё-таки променял Любку на какую-то шалаву.

— Никого я не променял, — огрызнулся Виталик, — я с Измайловой никогда не встречался. Мы с ней товарищи по партии, и всё.

— Ну и дурак, — ответил Дима вполне, впрочем, дружелюбно.

…От момента задержания на Пушкинской площади до выхода на свободу последних задержанных прошло часов около четырёх или пяти.

Вечером Виталик смотрел телерепортаж о случившемся. Как и предполагали, в новостях сказали о «протестах оппозиции против Путина», не уточняя, кто имеется в виду и ни словом не упомянув о коммунистах.

…Примерно через неделю в одном из помещений в центре Москвы проходил координационный совет левых молодёжных организаций. Обсуждали проведение новой акции — «Марша Мёртвых», или, если не удастся согласовать с властями шествие, «Митинга Мёртвых». Идея принадлежала лидеру комсомола Егорову. Марш должен был проходить в полном молчании, без скандирования лозунгов, его участники должны были изображать из себя мёртвых, не доживших до нынешнего времени в результате полутора десятилетий реформ.

Маркин на заседании присутствовал, его организация входила в состав координационного совета, но, поскольку планирующаяся акция имела социальную окраску, своих новых либеральных союзников он не приглашал. Да они бы, наверное, и не пришли.

— Я тебя очень прошу, Сергей, — говорил Маркину Егоров, — акция должна пройти полностью в легальном формате, независимо от того, будет шествие или только митинг. Мы подаём уведомление, мы отвечаем за общественный порядок, и вы не должны нас подставлять. И вообще… Мы будем изображать мёртвых, а мёртвые — они не кричат, не прыгают, не перекрывают уличное движение, не поддаются на провокации… Они спокойно и организованно проходят на митинг.

— Я всё понял, — кивнул Маркин.

Акция была ориентировочно запланирована на конец августа или самое начало сентября, но в любом случае так, чтобы оставалось ещё достаточно времени до «Антикапитализма-2005» — традиционного осеннего смотра левых сил, к которому нужно было успеть подготовиться как следует.

…В воскресенье Виталик и Дима долго гуляли по одному из подмосковных рынков, где были в изобилии представлены камуфляж, военная атрибутика, пневматическое оружие, ножи, бинокли, фонари и множество других подобных вещей. В таких местах Виталик часто стоял у витрин, затаив дыхание, и думал о том, сколько всего он купил бы себе, будь у него деньги. Но денег не было или почти не было, и приходилось довольствоваться малым. Дима купил себе складной нож, а Виталик — новую камуфляжную футболку, и, с тоской оглядываясь на остающиеся палатки, они направились в сторону железнодорожной насыпи. Если на неё вскарабкаться и пройти пару сотен метров по рельсам, можно было попасть на платформу, минуя турникеты, и доехать до Москвы бесплатно.

На сэкономленные на билетах деньги Виталик повёл Димку в свой любимый тир, накупил пулек и учил его стрелять из пневматики. Тот оказался способным учеником.

Серёгин Дмитрий Дмитриевич. Двадцать лет. Житель Северного административного округа столицы. Студент третьего курса Московского института инженеров транспорта.

* * *

Когда Моррисон вёл машину по Тверской улице к Триумфальной площади, он чуть было не сбил двух человек на светофоре.

Виноваты были пешеходы — всегда и во всех странах Моррисон неукоснительно соблюдал правила дорожного движения. Молодой человек и девушка вышли из «Ростикса» возле метро «Маяковская» и побежали, держась за руки, через дорогу на красный свет, решив, видимо, сократить путь до метро и не рассчитав расстояние до его автомобиля.

Моррисон резко ударил по тормозам, услышав отчаянный скрежет шин по асфальту. Парочку спасли его опыт и прекрасная реакция — в какой-то миг между ними и автомобилем оказалось всего несколько сантиметров, и он чудом не зацепил их зеркалом заднего вида.

— Смотри, куда едешь, козёл! — крикнул парень, оборачиваясь к нему.

Моррисон вздрогнул.

На мгновение ему показалось, что на него глянули исподлобья глаза Георгия Нецветова — упрямые, весёлые и злые, как на студенческих фотографиях из его досье.

Но прежде, чем он пришёл в себя, видение скрылось в подземном переходе метро.

«Больше нужно отдыхать», — подумал Моррисон.

…Долгими ночами, утомившись за день, он страдал от бессонницы и нередко вёл молчаливый мысленный диалог со своим мёртвым противником — таким, каким он себе его представлял по документам и фотографиям.

«Я признаю нашу вину перед Вами, Джордж», — так он для себя всегда называл Георгия Ивановича, — «мы не имели права разбрасываться такими людьми, как Вы, и пускать Вашу судьбу на самотёк. Победив Россию, мы недостаточно внимания уделили её главному ресурсу — её людям. Мы должны были предложить Вам лучшую работу по специальности, и Вам не пришлось бы заниматься сомнительными предприятиями, и Вы были бы живы, и жили бы на вилле где-нибудь в Европе, и у Вашей семьи было бы блестящее будущее…»

«С чего Вы взяли, Уильям», — отвечал ему с ухмылкой вечно тридцатипятилетний Нецветов, — «что я согласился бы на подобный вариант? Неужели я похож на человека, способного продать свой талант тем, кто разрушил мою Родину?»

«Вы же ушли из науки, Джордж», — возражал Моррисон, — «Признайтесь честно, Вы выбрали путь преступника. А могли бы реализовать себя в профессии, создавать красивые технические решения. В конце концов, у Вас семья, и так ли Вы отличаетесь от миллионов людей, которые вступали в Коммунистическую партию ради карьеры и благополучия?»

«Вам может быть трудно это понять, Уильям, но я вступал в партию по убеждениям, такие люди тоже были, хотя их было меньшинство. И если я оставил любимую работу и был вынужден зарабатывать деньги для моей семьи так, как диктовало жестокое время — это совершенно не значит, Уильям, что я принял бы Ваше предложение…»

«Я уважаю Вас, Джордж», — пытался убедить оппонента Моррисон, — «но Вашей страны больше нет и никогда не будет. Поэтому стоит жить сегодняшним днём. Мне очень жаль, что так всё сложилось, Джордж, я был бы очень рад пригласить Вас в Европу и обеспечить достойную работу и жизнь Вам и Вашим близким…»

Нецветов рассмеялся страшным смехом.

«У Вас ничего не получится, Уильям. Так и знайте. Мне отсюда всё видно. Я знаю, что Ваше руководство хочет запустить образцы в серийное производство не позднее девятого года. Вам это не удастся. Вы опоздаете. И серия не будет готова к началу десятого года…»

«Откуда… откуда Вы знаете, что производство должно начаться в девятом году?!» — в ужасе воскликнул Моррисон и проснулся.

Он даже не отфиксировал того момента, где мысль переходит в сон.

Он и сам не знал, почему для реализации проекта поставлены именно такие сроки. И не считал нужным интересоваться, полагая, что обо всём, что касается его зоны ответственности, начальство проинформирует его, когда сочтёт нужным.

Моррисон зажёг лампу и достал из ящика снотворное.

В последнее время ему всё чаще начали сниться сны на русском языке.

 

Глава четвёртая. Рано или поздно все идеалисты свернут себе шею

Мэрия Москвы всё-таки не согласовала Егорову шествие, и он решил довольствоваться митингом на площади Никитские Ворота, о чём поставил в известность руководителей организаций-союзников, в том числе и Маркина, а те, в свою очередь, должны были к назначенному времени собрать на площадь своих сторонников.

Московский воздух самого начала осени был свеж и прозрачен. Всего на площади собралось около сотни человек, из них десятка три привёл Сергей Маркин. Виталик стоял под красным флагом с чёрной эмблемой Молодёжного альянса под руку с Мариной Шаниной, которая, хотя по-прежнему формально числилась в другой организации, на акциях и собраниях появлялась теперь исключительно вместе с Виталиком. На его груди был красно-чёрный значок. На локоть ему Марина натянула повязку такой же цветовой гаммы, хотя сама предпочла оставаться без символики на одежде.

Люба стояла в соседнем ряду, в туфлях с невысокими каблучками, с повязкой на рукаве, но без значка, и о чём-то вполголоса болтала с другими девчонками.

Милиции было раза в два с половиной больше, чем участников акции.

Где-то между милицией и журналистами прохаживался Артюхин, что-то помечая в своём неизменном блокноте. Увидев его, Нецветов слегка наступил на ногу Серёгину.

— Тот самый? — шепнул он на ухо товарищу.

Димка кивнул.

Первым выступал Егоров, он говорил минут десять, сжимая в руке мегафон, и Виталик заметил, что мало кто слушает его дежурные слова.

«Не оратор», — подумал он, — «То ли дело наш Маркин!»

Речь Сергея действительно была куда более надрывной и эмоциональной. Бросая фразы о преступлениях путинского режима, он не упустил и тот тезис, что объединиться против него — святая обязанность всех здоровых сил общества, от подлинных демократов до радикальных коммунистов. Говорил Сергей ярко и убедительно, и, взвешивая свои недавние сомнения, Виталик почувствовал, как чаша весов клонится к тому, что прав всё же Маркин, а не Люба.

— А поэтому, — кричал в мегафон Маркин, — мы не можем сегодня просто поговорить, попротестовать и разойтись!.. Мы хотели пройти сегодня маршем по центру Москвы, но нам запретили шествие! Давайте в один голос скажем режиму наше решительное «Нет!» Я призываю всех, кто не хочет просто уйти с площади, сейчас выйти и лечь на проезжую часть! Пусть все увидят, что мы не согласны!..

Егоров тяжело вздохнул и сжал пальцами виски. Маркин в очередной раз нарушал достигнутые межорганизационные договорённости.

Артюхин улыбнулся — одними глазами, и прикрыл их на мгновение, чтобы никто случайно не заметил даже этой мимолётной улыбки во взгляде.

Маркин убрал от лица руку с громкоговорителем, который мгновенно оказался в руках кого-то из подоспевших товарищей. Сам он в два прыжка достиг края площадки и лёг на спину на мостовую.

Журналисты с камерами бросились к нему, как мотыльки на свет.

Толпа не шелохнулась.

«Что же все стоят?!» — растерялся Виталик.

Обернувшись к товарищам, он сделал шаг вперёд. Потом второй, третий, и несколько секунд стоял один посреди площади между неподвижной толпой и лежащим на проезжей части Маркиным. Потом, словно отбрасывая колебания, ноги его оторвались от бордюра, и он лёг рядом с лидером организации.

Виталик ощутил затылком холодные, твёрдые и шершавые камни. А прямо над ним горело оранжевое солнце в совершенно прозрачном ярко-синем небе, настолько ярком, что он невольно прищурился.

Примерно через минуту обоих подняли с асфальта и увезли в отделение милиции.

* * *

Куратор из ФСБ позвонил Маркину незадолго до Антикапитализма-2005, планировавшегося на последние выходные сентября, и пригласил на встречу.

Как предполагал Сергей, чтобы обсудить подробности предстоящей акции. Она должна была проходить в форме шествия и завершиться концертом на Славянской площади, и Артюхин должен был предостеречь Сергея от возможных неожиданностей, как это, например, случилось в 2002 году…

Ежегодный молодёжный марш «Антикапитализм» вёл свою историю с 2001 года, когда под его знамёна удалось собрать представителей разрозненных структур, прошедших за два дня по юго-восточному Подмосковью, окраинам и центру столицы.

На следующий год лидеры планировали повторить успех.

Но планировали, как выяснилось, все по-разному.

Суббота прошла по графику — по Московской области, на этот раз с Ярославского направления. А вот воскресенье…

В воскресенье должен был состояться единый митинг на Триумфальной площади. Уведомление подавалось и на шествие по Садовому кольцу, но шествие не согласовали.

В оргкомитет акции входили четыре структуры разной степени радикальности, и формально все они договорились о мирном митинге на Триумфальной в соответствии с заявкой.

Но потом руководители двух из них, включая Маркина, достигли сепаратного соглашения о том, что поведут своих сторонников на прорыв на Садовое. И когда члены двух других организаций, не будучи предупреждёнными, остались на площади, хотя кто-то из них и присоединился к толпе, а их руководители ещё выступали с трибуны, Маркин и его союзники зажгли файеры, в направлении прорыва из толпы полетели дымовые шашки, и пара сотен людей хлынула на жидкое милицейское оцепление.

Сработал эффект внезапности, и нескольким десяткам людей удалось вырваться на широкий простор Большой Садовой улицы, но куда бежать дальше — они не знали. На площади же сомкнулось кольцо ОМОНа, который принялся старательно обрабатывать резиновыми дубинками передние ряды тех, кто остался с внутренней стороны оцепления.

Через несколько секунд Сергея Маркина под дулами автоматов отконвоировали в милицейскую «Газель».

В этот сентябрьский день 2002 года и состоялось его знакомство с капитаном Артюхиным.

Тот сразу понял, что более удачный случай ему вряд ли представится.

За организацию беспорядков на площади Маркину грозило уголовное преследование и реальный тюремный срок. Помимо сотни административно задержанных на Триумфальной, уже находились в камерах несколько человек за применение насилия в отношении представителей власти, и хотя дело было шито белыми нитками — Сергей вполне мог пойти под суд вместе с ними как организатор.

Такую перспективу неторопливо обрисовывал Артюхин задержанному Маркину, беседуя с ним в кабинете с зарешёченным окном. Окно выходило во двор, где машины с синей полосой въезжали и выезжали за шлагбаум. По ту сторону шлагбаума виднелись жилые дома, детская площадка, люди шли по своим делам. Сквозь прикрытую форточку слегка доносился приглушённый шум большого города.

Где-то по ту сторону решётки, в двухкомнатной квартире в районе метро «Коломенская», ждала его с митинга жена с пятимесячным сыном.

Маркин нервно глотал из пластмассового стаканчика остывающий чай.

— У Вас юридическое образование, — говорил Артюхин мягко, ровно и почти монотонно, устремив свой бесцветный взгляд в тёмно-карие глаза Сергея, — Вы не можете не понимать, что в той ситуации, в которой оказались Вы, изменить что-то можно только в первый день. Потом заработает машина — возбуждение дела, следствие, суд, это механизм, не допускающий сбоев… А ведь жизнь только начинается Сергей, и неплохо начинается… Вам двадцать пять, у Вас превосходное образование, семья, ребёнок, за которых Вы в ответе, в конце концов — харизма лидера и перспектива политической карьеры, не буду это отрицать. Стоит ли разрушать всё — и ради чего? Ради того, чтобы десяток мальчиков и девочек с петардами побегали по Садовому кольцу? Зачем? Знаете, все идеалисты рано или поздно свернут себе шею. Вы умный человек, Сергей, будьте прагматиком…

Огонёк сигареты дотлевал в грязной жёлтой пепельнице на белом холодном столе.

Было около шести часов вечера, когда Сергей Маркин подписал бумагу о добровольном сотрудничестве с ФСБ и вышел на свободу.

Это была крупная победа Артюхина.

В течение понедельника и вторника отпустили всех административно задержанных на той акции — кого-то без последствий, кого-то со штрафом в пятьсот рублей.

В дальнейшем у Артюхина с Маркиным сложились прекрасные деловые отношения, может быть, их можно было бы даже назвать дружескими, но у Сергея никогда не было личных друзей.

В 2003 году союзники по оппозиции припомнили друг другу поведение на Антикапе-2002, и совместный оргкомитет так и не был создан. Всё лето шли межорганизационные склоки, и в итоге в сентябре года состоялось два разных марша «Антикапитализм-2003» — оба в привычном формате, но с частично пересекающимся составом участников, с перерывом в две недели.

Антикапитализм-2004 стал лебединой песней тех маршей первой половины двухтысячных. Всё, что пытались проводить под этим названием позже, выходило намного скромнее и не всегда даже отдалённо напоминало оригинал, оставшийся в памяти его участников и на плёночных видеокассетах.

В пятом году подмосковный этап не планировался вообще. Акцию решено было провести за один день и закончить концертом на открытом воздухе.

Маркин ехал на встречу с куратором, представляя себе весь ход разговора заранее и не ожидая ничего необычного.

Однако он ошибся.

Артюхин был чем-то встревожен, или скорее озадачен, и завёл разговор вовсе не о предстоящей акции.

— Садись, — кивнул он Маркину, — у тебя есть в организации такой Нецветов?

— Есть, — ответил Сергей, — Виталий. А что с ним такое?

— Что он из себя представляет?

Маркин пожал плечами и на минуту задумался.

— Ничего особенного… Человек как человек. Где-то работает, не уточнял, но могу узнать. Высшего образования нет. Живёт то ли в Люблино, то ли в Марьино. В организации, помнится, чуть ли не с самого начала, где-то с конца девяносто восьмого года или с начала девяносто девятого.

— Значит, давно в организации… — задумчиво протянул Артюхин, — ты мне постарайся максимально точно описать, что он представляет именно как человек. Дать, скажем так, характеристику. Хотя придётся, видимо, и самому с ним знакомиться.

— Что могу сказать точно, — ответил Маркин, — что Нецветов в организации именно по убеждениям. Коммунист, я бы даже сказал — советский патриот. В какой-то степени идеалист. Как мне кажется, действительно верит в коммунистические идеи.

— Идеалист — это плохо, — сказал Артюхин после секундной паузы, — точнее говоря — это сложнее. Впрочем, рано или поздно все идеалисты свернут себе шею, не так ли? — он цинично усмехнулся.

Маркин коротко хихикнул.

— А что случилось-то с ним, Владимир Иванович?

— Посмотрим, — неопределённо ответил Артюхин, — похоже, что твоим Нецветовым заинтересовались довольно солидные структуры. Я бы даже сказал, международного уровня. Мог он что натворить, как думаешь?

— Ума не приложу, — покачал головой Маркин.

— Ладно, — кивнул Артюхин, — будем с ним общаться так или иначе… У него два задержания за последнее время.

— Думаете забрать его на Антикапе? — спросил Сергей.

— Нет, — ответил Артюхин довольно резко, — Встретиться позже. Антикап в этом году должен пройти без задержаний. Но это следующая тема нашего с тобой сегодняшнего разговора…

Артюхин Владимир Иванович. Тридцать два года. Майор Федеральной Службы Безопасности.

Информация о господине Артюхине является конфиденциальной согласно законодательству Российской Федерации о государственной тайне.

* * *

Антикапитализм-2005 прошёл спокойно, без происшествий, и месяц октябрь в пятнадцатый раз выходил на бескрайние просторы поверженного Советского Союза…

Четвёртого числа на митинг памяти погибших в октябре 1993 года пришли Любины родители.

Виталик не был у них довольно давно и не видел их с середины лета. Ему почему-то всё же не хотелось попадаться им на глаза вместе с Мариной, и у него возникло неприятное чувство, когда это произошло. Впрочем, и Никита Максимович, и Ксения Алексеевна разговаривали с ним очень доброжелательно, как обычно.

— Что ж ты к нам давно не заходишь? — с мягкой улыбкой спросила Ксения Алексеевна, — заглядывай иногда!

— Я постараюсь, когда будет время, — пообещал Виталик.

— Кстати, ты в сборе подписей участвуешь? — задал вопрос Никита Максимович.

— В каком сборе подписей? — удивился Нецветов.

— Разве тебе Люба не говорила?

Виталик замялся. Он не стал говорить о том, что с тех пор, как он начал встречаться с Мариной, Люба держала себя с ним ровно и почти официально.

— Ты вообще про выборы в нашем районе знаешь?

— Если честно, то, наверное, пропустил…

— В нашем районе, в Преображенском округе, идут довыборы в Госдуму. Последние, где ещё есть кандидаты-одномандатники. Мы сейчас собираем подписи за выдвижение полковника Квачкова.

…Не будет преувеличением сказать, что в тот год имя Владимира Васильевича Квачкова стало известно не только всей оппозиции, но и практически всем слоям населения, всем, кто хоть чуть-чуть следил за новостями.

В марте того года в подмосковных Жаворонках произошло неудачное покушение на главу РАО ЕЭС Анатолия Чубайса — автора ваучерной приватизации и, без сомнения, одну из самых одиозных фигур девяностых годов.

Практически сразу по подозрению были арестованы несколько офицеров, и организатором был объявлен полковник Квачков.

Это сообщение взорвало выпуски новостей, и на следующее утро его герой стал известен буквально всем…

— Он же сидит, — удивился Виталик.

— Пока нет приговора суда, можно выдвигаться на выборах, — ответила Ксения Алексеевна.

— Тогда почему у нас на собраниях ничего не говорили? — возмутился он. — Конечно, буду участвовать!

— Когда у вас ближайшее собрание?

— Послезавтра, — ответил Виталик.

— Хорошо. Я скажу Любе, вы с ней послезавтра договоритесь. Основная работа по подписям всё равно в выходные.

* * *

Удача улыбнулась Моррисону с совершенно неожиданной стороны.

В Москве уже ясно ощущалось дыхание осени, а здесь, в Брюсселе, было ещё по-летнему тепло. Как и тысячи лет назад, нёс Гольфстрим на северо-восток тёплые мутные воды свои, щедро согревая климат Западной Европы.

По небу неторопливо ползли редкие белые облачка.

Уильям Моррисон был за рулём и как раз остановился на светофоре, пропуская пешеходов, когда раздался звонок мобильного телефона.

Новость, которую он услышал, его удивила, обрадовала и озадачила одновременно.

В Москве, в числе активистов леворадикальных экстремистских организаций, был дважды в течение месяца задержан милицией гражданин Нецветов Виталий Георгиевич, 1984 года рождения.

Это была достаточно редкая русская фамилия, а уж если говорить о полном соответствии фамилии, имени, отчества и возраста — совпадение исключалось.

Это был след семьи Георгия Нецветова.

Похоже, своенравная фортуна наконец повернулась к Моррисону лицом.

О российской леворадикальной оппозиции он практически ничего не знал. Не то что бы он упускал из вида эту часть российского общества — он просто никак с ней не соприкасался, и она не попадала в его поле зрения и лежала за пределами области его интересов.

За исключением, пожалуй, единственного случая, о котором вспомнил Моррисон в этот погожий осенний день, плавно трогаясь с места на зелёный сигнал светофора.

Это было вечером двадцать пятого марта девяносто девятого года. Или двадцать шестого? Нет, всё-таки двадцать пятого, в четверг.

Моррисон был в тот день в американском посольстве в Москве. Погасив свет и ничем не выдавая своего присутствия, он сидел один в кабинете на третьем этаже, откинувшись на спинку кресла, у тёмной шторы около окна, выходившего на Новинский бульвар.

Это было весьма рискованно. Внизу охрана посольства вместе с местной милицией с трудом сдерживали толпу молодёжи, протестовавшей против бомбардировок Югославии.

Война началась двадцать четвёртого, и в тот же день у ярко-жёлтых стен посольства США собралась толпа людей с камнями и пакетами с краской.

Все окна первого этажа были разбиты в первый же день. На втором и третьем уцелела лишь часть стёкол.

Посольство работало в чрезвычайном режиме.

Никого не заставляли в тот день находиться возле окна, тем более Уильяма Моррисона — гражданина Великобритании. Более того, ему настоятельно рекомендовали переместиться в более безопасное место. Но он отказался. Для него это был самый удобный наблюдательный пост.

Внизу, на тротуаре, подросток в чёрной кожанке, взобравшись на плечи товарища, с размаху швырнул камень.

— Получи, фашист, гранату! — выкрикнул Виталик, опираясь ногами на сильные Юркины плечи.

Описав дугу в звенящем воздухе, камень с силой ударился в стекло, брызнувшее мелкими осколками в лицо Уильяму.

Через секунду он понял, что глаза целы, а значит, ничего страшного не произошло, хотя самый крупный острый осколок рассёк ему бровь, а другие причинили множество мелких ссадин на лице и руках, и поэтому кажется, что так много крови.

Прижав к брови платок, он сохранил самообладание и ничем не выдал своего присутствия.

Однако шрам, хотя и слабо заметный, остался на всю жизнь.

 

Глава пятая. Три чёрных ветра, три острых вектора

Виталик решил всё-таки выполнить обещание, данное Любе ещё в августе, и принёс ей на ближайшее собрание диссертацию отца со всеми дополнительными материалами, схемами и графиками.

Девушка бережно взяла из его рук чёрный полиэтиленовый пакет.

— Спасибо, Виталик. Не беспокойся, верну в целости и сохранности. И ещё — можно тебя на минутку на улицу?

Они вышли из штаба на крыльцо.

— Мама сказала, что ты хочешь участвовать в сборе подписей за Квачкова? — спросила она приглушённым шёпотом.

— Да. А почему такая таинственность? Это же официальные выборы. И почему мы не можем собраться организованно?

— Потому что Маркин резко против. Я к нему подходила ещё две недели назад. Так что если участвуешь — собираемся в субботу в десять в центре зала метро «Щёлковская». Только так, чтобы Маркин не знал.

— Хорошо, — кивнул Виталик, — но я у него всё-таки спрошу, почему он возражает. Очень странно… Ладно, идём внутрь, собрание начинается.

…В конце своей речи Сергей, как обычно, спросил, есть ли у кого вопросы или дополнения.

Виталик поднял руку.

— Выступление. Две минуты.

Маркин кивнул, и Виталик широкими шагами вышел к председательскому столу.

Люба смотрела на него с тревогой. Она думала, что Виталик подойдёт к лидеру после собрания, но не ожидала, что он решит поставить вопрос публично.

— Товарищи! — начал Виталик. — В Москве происходят политические события, в которых мы по непонятной мне причине не участвуем и стоим в стороне. Я имею в виду избирательную кампанию в сто девяносто девятом Преображенском округе.

Маркин поморщился. Во взгляде его мелькнула досада. Он, конечно, был готов к тому, что эта тема всплывёт на собрании, но не ожидал такого от Нецветова, которого считал лично преданным себе человеком. Мог бы хоть посоветоваться в кулуарах, что ли…

— Я говорю всем, если кто не знает, что будут довыборы в Госдуму, последние, которые ещё по одномандатным округам. Дальше будут только партии. И вот на этих выборах выдвигается полковник Квачков — человек, который стрелял в Чубайса! Я считаю, что мы должны обязательно поддержать его кандидатуру и принять участие в сборе подписей. У меня всё, спасибо.

— Я вынужден прокомментировать предложение товарища Нецветова, — медленно произнёс Маркин и сделал короткую паузу, концентрируя внимание зала, — мы знаем, что Виталий искренне переживает за наше дело, но сейчас он, к сожалению, заблуждается.

Ропот прошёл по задним рядам.

— Виталик, ты мне друг, но истина дороже, — напомнил Маркин латинское изречение, — ты руководствуешься эмоциями, а это не всегда правильно. Любую ситуацию в политике мы должны подвергать чёткому всестороннему анализу, не забывая при этом, что мы — в первую очередь левые. Если внимательно посмотреть на избирательную кампанию Квачкова, можно увидеть, что в ней участвуют весьма сомнительные правые элементы, я бы даже сказал — фашистского толка. Совместные мероприятия с подобными элементами могут принести организации только вред. Да и сам Квачков, если честно, не внушает доверия. Виталик судит о нём по одному поступку, вместо того, чтобы проанализировать идеологию. Поэтому я советовал бы всем, и в первую очередь Виталику, ознакомиться со всей имеющейся литературой, и потом, если необходимость не отпадёт, вернуться к этому вопросу через одну-две недели…

«Но ведь сбор подписей должен пройти в очень сжатые сроки!» — подумал Нецветов.

— А я тебе что говорила? — сказала ему Люба, когда они вышли на улицу.

Зато теперь Маркин мог отчитаться перед куратором, что заболтал неудобный вопрос и не допустил активного подключения бойцов Альянса к подписной кампании.

…На субботнюю встречу Виталик с Мариной приехали вовремя. На «Щёлковской» собралось человек около двадцати разных возрастов, больше половины — незнакомые ему люди. Были здесь супруги Измайловы с Любой, несколько человек из их «салона», а также Андрей и Димка из их организации.

Никаких фашистов Виталик не увидел.

Заметив его, Андрей Кузнецов слегка занервничал, но Люба что-то сказала ему, что именно — Виталик не расслышал за шумом поезда, и тот успокоился.

Марину эта предвыборная кампания не очень интересовала, она просто увязалась вместе с Виталиком.

Работали попарно, по подъездам, начиная с верхнего этажа, обходя лестничные площадки от двери к двери, в десятый, в двадцатый раз повторяя в ответ на недоверчивый вопрос «Кто там?» из-за запертой квартирной двери:

— Здравствуйте! У вас в районе четвёртого декабря будут выборы, мы собираем подписи…

Дело двигалось на удивление споро, и чем дальше, тем больше задумывался Виталик о том, почему же так отнёсся к избирательной кампании Квачкова Маркин. Задумывался и не находил ответа. Странно, очень странно…

* * *

В понедельник их снова пригласили в кубинское посольство. На этот раз отмечался День независимости Кубы, и это уже Виталик знал точно.

День был ненастным, но кубинцам удалось создать атмосферу праздника.

Виталик с Мариной сидели на той самой лавочке, где начинался их роман, слушали концерт и пили ром, а потом были танцы, и он снова поражался тому, как же люди умеют веселиться, и забывал думать о грызущих его вопросах.

На этот праздник забежал на полчаса и Сергей Маркин, и они с Егоровым обсуждали вполголоса предстоящее седьмое ноября и ушли вместе.

И снова Марина везла пьяного Виталика к себе на квартиру…

…Седьмое ноября, ожидавшееся в этом году, было не совсем обычным.

Под самый конец 2004 года российский парламент изменил законодательство о выходных и праздничных днях.

И с наступающего года Седьмое ноября стало рабочим днём.

Зато выходным стало четвёртое — «День народного единства», введённый вместо «Дня согласия и примирения», который так и не прижился, и народ продолжал праздновать седьмое число…

Поэтому в 2005 году заявки отличались от шаблона — левым организациям в первый раз приходилось считаться с тем, что привычный день 7 ноября теперь будет рабочим, и заявки надо подавать на вечер… Однако полное осознание новой реальности придёт только через год, в пятом ещё люди наивно пишут уведомления на 15–16 часов…

Но одновременно встрепенулись националисты.

Это, конечно, очень широкое понятие, и в задачи автора не входит раскладывать его по полочкам.

Однако факт необходимо отметить — они проявили инициативу.

И на четвёртое ноября, на день нового праздника, впервые отмечавшегося как государственного, они в установленные законом сроки подали заявку на «Русский Марш».

Это было реальностью, это было впервые, и это было интересно.

…Это случилось рано утром, когда Виталик собирался на работу.

На мобильный телефон позвонили с незнакомого номера. Он взял трубку.

— Виталий Георгиевич?

— Да, слушаю.

— Вас беспокоят из Федеральной службы безопасности. Моя фамилия Артюхин, зовут Владимир Иванович. Нам необходимо с Вами встретиться.

…Автор покривил бы душой, написав, что этот звонок не встревожил Виталика и не вывел его из состояния равновесия и что по эскалатору станции метро «Чистые Пруды» он поднимался, будучи совершенно спокойным. Конечно, это было не так.

С телефона-автомата он позвонил Марине и сказал, что их вечерняя встреча задерживается, что возникли проблемы, он приедет и объяснит ситуацию.

Ещё он думал, позвонить ли Маркину, но решил не доверять телефонной связи и встретиться с лидером организации лично.

Да, это был тот самый Артюхин, которого Виталику показывал Димка в отделении милиции и который присутствовал на митинге в сентябре.

Он словно сверлил Виталика тяжёлым и пронизывающим, как октябрьский ветер, взглядом своих холодных бесцветных глаз, и Виталику становилось настолько не по себе, что приходилось собрать всю силу воли, чтобы не отводить глаза в сторону.

— Я очень давно собирался с Вами встретиться, Виталий Георгиевич, — говорил он медленно, смакуя сигарету и наблюдая за реакцией Нецветова, — но сейчас речь не об этом. Догадываетесь, почему я Вас пригласил?

— Не очень, — признался Виталик.

Артюхин слегка кивнул, незаметно поджав губы.

— Ну, а всё-таки?

— Насчёт седьмого ноября? — предположил Виталик.

— И насчёт седьмого, и насчёт четвёртого, и не только… Кстати, какие у вас планы на праздники?

Виталик слегка пожал плечами.

— У нас об этом не говорили ещё. Наверное, будет демонстрация, как обычно, только вечером. Я ж рядовой член организации.

— Ничего противозаконного в эти дни не планируете? — усмехнулся Артюхин.

— Я — нет.

— Вы давно в политике?

— С девяносто восьмого.

— И до сих пор не сделали карьеру?

— Не стремлюсь.

— Участвуете в политическом движении и не стремитесь к карьере? Стать, допустим, помощником депутата Госдумы от коммунистов, а впоследствии депутатом?

— Я об этом не задумывался.

— Тогда зачем Вы этим занимаетесь?

— Затем, что я так считаю нужным, — Виталик уходил в глухую оборону.

— У Вас два административных задержания, — заметил Артюхин.

— Да, и у меня все штрафы заплачены. Могу принести квитанции.

— Квитанции… — усмехнулся Артюхин. — Не надоела Вам такая жизнь, Виталий Георгиевич?

— Я своей жизнью вполне доволен.

— Вы же неглупый человек. Неужели Вы действительно верите в какие-то идеи — в двадцать первом веке?

— Это, в конце концов, моё личное дело.

— Разумеется. Только время героев закончилось, Виталий Георгиевич, безвозвратно ушло, на дворе третье тысячелетие, наступило время плоских мониторов, скоростного Интернета и мобильных телефонов.

— Причём тут мобильные телефоны и отношение к жизни? — не понял Виталик.

— Скажите честно, почему Вы не поступаете в вуз? — сменил тему Артюхин.

— Так получилось.

— А всё-таки?

— Пришлось зарабатывать деньги. Или Вы мне предлагаете ещё пять лет сидеть на шее у матери?

— Логично, — кивнул Артюхин, — а если — представим гипотетически — у Вас появится возможность заработать довольно крупную сумму денег, как Вы к ней отнесётесь?

— У вас, что ли, заработать? — спросил Виталик. — Отказался бы однозначно и в любом случае.

— Так с ходу? Вы уверены? Может, подумаете? Будущее туманно, а в политике — особенно. А Вы человек умны, у Вас могли бы быть жизненные перспективы.

— Да, уверен, — ровно ответил Виталик.

Он внезапно совершенно успокоился, словно схлынуло нервное напряжение последних часов, и никто и ничто больше не пыталось поколебать привычную картину мира.

— Ну хорошо, — продолжил Артюхин, — а если, допустим — опять-таки, это гипотетический вопрос — кто-то, не мы, предложит Вам принять участие в некоем коммерческом проекте, к политике не относящемся, но могущем принести Вам ощутимую выгоду. Вы бы согласились?

— Если проект не относится к политике, то почему бы и нет.

— А с нами, значит, сотрудничать не хотите?

— Не хочу.

— Что ж, Виталий Георгиевич, тогда к Вам вопросов больше нет. Сейчас Вы мне напишете расписку, что не планируете противозаконных действий на четвёртое и седьмое ноября, и можете быть свободны.

Пока Виталик писал этот странный документ, Артюхин извлёк из кармана свою визитную карточку.

— Визитку всё-таки возьмите, Виталий Георгиевич. Кто знает, вдруг пригодится, в жизни всё бывает…

Виталик машинально сунул карточку в карман брюк, думая о том, что вот уж она-то ему точно не пригодится.

Только дойдя до метро, он вдруг почувствовал смертельную усталость. Он включил телефон и позвонил Марине.

— Я освободился, — сказал он ей, — только очень спать хочу. Может, я сегодня поеду домой, а к тебе завтра?

— А я тебя сегодня ждала, — начала канючить Марина.

— Ну ладно, — согласился Виталик, — сегодня так сегодня.

В вагоне метро он мгновенно отключился и проспал до конечной. Вернувшись до Марининой станции, он вышел на улицу, встряхнулся и решил всё-таки сделать крюк до ближайшего тира, хотя денег оставалось всего ничего.

Виталик заплатил за десять выстрелов, которые легли один за другим точно в цель.

Глаз не подводил его, и крепкие руки не дрожали.

Выйдя из тира, он купил в круглосуточном магазинчике пива, сигарет, хлеба и дешёвой колбасы и направился к Марининому дому.

— Ну, рассказывай, что случилось!..

— Меня вызывали в ФСБ.

— Да ну! — девушка часто захлопала длинными крашеными ресницами, — рассказывай!

Виталик коротко передал ей суть беседы.

— Предлагали сотрудничать.

— А ты?

— Отказался, конечно! Ты за кого меня принимаешь? — с негодованием спросил он.

«Ну и дурак, так всю жизнь и будешь бегать от одного офиса до другого», — чуть было не сорвалось с губ Марины. Но, видя выражение его лица, она ничего не сказала и молча обняла его за шею.

* * *

Московская осень кружилась за окнами дорогого отеля «Novotel» на Новослободской улице.

Моррисон сидел за компьютером и внимательно изучал сайты российских леворадикальных организаций. Читал новости, скачивал музыку, фотографии и видеорепортажи, анализировал, вникал в новое для себя поле, пытаясь разобраться, кто есть кто в оппозиции, делал короткие пометки, выделяя для себя любые самые мелкие детали, касающиеся Молодёжного альянса и лично Виталия Нецветова, копировал в отдельную папку все фото с акций, где он присутствовал.

В середине октября, в один из рабочих дней, когда и Виталик, и Лариса Викторовна были на работе, агенты Моррисона провели негласный обыск в однокомнатной квартире в Люблино.

Его результаты были довольно странными. Ничего из интересующих Моррисона материалов обнаружено не было, несмотря на то, что в квартире было довольно много технической литературы советских годов издания, явно оставшейся от Георгия Нецветова, поскольку ни Виталик, ни его мать к инженерной мысли отношения не имели.

Значит, подумал Моррисон, Нецветов-младший представляет себе ценность документов и хранит их где-то в другом месте.

Теперь Уильям ждал седьмого ноября. В этот день он собирался посетить демонстрацию, посвящённую очередной годовщине Октябрьской революции, и посмотреть на своего героя вблизи, так сказать, в его привычной обстановке.

…Организаций было много, и о единстве действий они не могли договориться даже по крупным праздникам.

С конца девяностых по красным дням календаря проходило по два, а то и по три мероприятия под красными знамёнами, причём нередко — одновременно.

Уведомление о проведении массового мероприятия следовало подавать в мэрию Москвы не позднее, чем за десять дней, но не ранее, чем за пятнадцать.

Все заявители хотели получить лучшие места и маршруты по центру города, и поэтому стремились подать уведомление как можно раньше.

В понедельник, двадцать четвёртого октября, в девять утра откроется окошко приёма заявлений, но представители организаций придут намного раньше, чуть ли не к семи часам, и будут зорко следить, чтобы никто их не опередил…

Пока в офисах левых организаций готовили заявки и уточняли их вплоть до запятой, в одном из московских ресторанов Уильям Моррисон отмечал свой тридцать четвёртый день рождения в узком кругу особо приближённых соотечественников. Наверное, можно было бы сказать — в узком кругу доверенных лиц, но это было бы неправильно, потому что не доверял Уильям Моррисон даже самому себе.

…Моррисону приходилось в жизни убивать людей, в том числе безоружных.

За плечами у него была длительная командировка в Ирак.

Он благополучно вышел сухим из международного скандала с издевательствами над пленными в тюрьме Абу-Граиб. В отличие от малолеток, нарвавшихся в итоге на неприятности, Уильям Моррисон был человеком взрослым и понимал, когда стоит, а когда не стоит позировать на фотографиях и выкладывать их в Интернет.

В прошлом году в древней иракской Эль-Фаллудже, вошедшей в историю первым разрушенным городом нового тысячелетия, партизаны взорвали автомобиль Моррисона. От него остался только обгоревший каркас.

Сам он успел покинуть машину за несколько минут до взрыва и потому уцелел.

Будучи набожным с детства, Уильям считал это знаком свыше, знаком благосклонности небес к Уильяму Моррисону.

Ибо, как заявил в марте 2003 года Президент США Джордж Буш — мы знаем, что Бог не нейтрален.

 

Глава шестая. Время выбора

После очередного собрания Маркин пригласил выйти на улицу и отойти во дворы пятёрку особо доверенных лиц, к которым принадлежал в том числе и Виталик Нецветов.

Так он поступал, когда нужно было обсудить подготовку какой-либо акции, сопряжённой с риском. При этом мобильные телефоны оставляли в штабе — прослушивать могли как через помещение, так и через сотовые.

— Я хочу обсудить с вами четвёртое ноября, — сказал Маркин, — если по седьмому всё ясно, то по четвёртому у меня есть предложение к присутствующим без передачи кому бы то ни было, в том числе и членам организации.

— Я тебе рассказывал, этой темой у меня в ФСБ интересовались, — подал голос Виталик.

— Да, ты говорил, — кивнул Сергей. — Тем не менее. Четвёртого фашисты выходят на своё шествие. Я считаю, что мы должны им помешать. Возражения имеются?

Пятеро промолчали.

— Вот и прекрасно, — отметил Маркин, — вам — и только вам — назначаю время и место сбора. Мы должны будем встретить колонну по ходу её движения. Остальные инструкции — на месте. Акция прямого действия будет сопряжена с риском. Сомневающиеся могут остаться дома.

Он назвал точное время и станцию метро, и они разошлись.

…Тем временем сбор подписей в Преображенском округе был закончен, вопреки пессимистическим ожиданиям многих, полковника Квачкова зарегистрировали в качестве кандидата, и кампания по сбору подписей перешла в кампанию агитационную. Добровольцы по-прежнему собирались по утрам в выходные дни на одной из крайних восточных станций Арбатско-Покровской или Сокольнической линии метро, и шли разносить листовки по жилым кварталам или расклеивать плакаты. С плакатами было особенно трудно — их беспощадно срывали дворники, оставляя на стендах лишь материалы за главного конкурента от «Единой России» — некоего Шаврина, про которого Виталик знал только, что в памятном 1993 году он участвовал в расстреле защитников Дома Советов. Впрочем, для него этого факта биографии было достаточно. Дворники получали жёсткий инструктаж по месту работы, машина власти на уровне муниципалитетов работала как часы… Но снова наступало утро, и снова шли на слякотные улицы замёрзшие добровольцы с тюбиками канцелярского клея, капли которого застывали на пальцах, и от этого было особенно противно в мокрую и холодную погоду. А ещё клей очень плохо отчищался с одежды, и тяжело вздыхала Лариса Викторовна, в очередной раз пытаясь привести в более-менее приличный вид куртку Виталика, когда он, смертельно уставший, приезжал домой с агитации, порой даже не поужинав, стягивал через голову свитер, бросал на него носки и падал в постель ничком, оставив в прихожей куртку и перчатки с белыми засохшими подтёками клея.

Из плакатов Виталику больше всех нравился один, цветной, на глянцевой бумаге, формата А3. На нём было изображено, как Квачков повергает Чубайса на боксёрском ринге. Оба соперника были нарисованы в боксёрских перчатках, и глава РАО ЕЭС лежал в глубоком нокауте без малейших шансов. Один экземпляр Виталик даже забрал домой и приклеил скотчем на стену над своей кроватью, рядом с портретом Сталина, маленьким флажком Советского Союза и некоторыми газетными вырезками.

За эти несколько недель Виталик успел познакомиться с несколькими постоянными участниками избирательной кампании — многие из них поддерживали отношения с семьёй Измайловых, и Никита Максимович играл далеко не рядовую роль в организации агитвыездов.

Тем временем приближались ноябрьские праздники.

Выходными были объявлены четвёртое, пятое и шестое ноября — пятница, суббота и воскресенье. Седьмое было будничным рабочим понедельником, и Виталик заранее договаривался на работе, писал заявление, чтобы после обеда взять половину дня за свой счёт. Пропускать Октябрьскую демонстрацию было нельзя.

Но до седьмого оставалось ещё больше недели, когда Маркин вдруг позвонил Виталику на мобильный и поинтересовался, что тот делает в субботу, тридцатого числа.

— Вообще-то занят, — ответил Виталик, думая об агитации, — а что?

— Тут такое дело, — сказал Сергей, — у либералов какая-то дата, и они собираются на Лубянке у Соловецкого камня.

— У Собачьего, что ли? — переспросил Нецветов, предпочитая прижившееся в московских оппозиционных кругах неофициальное название.

— Ну да. Зовут поучаствовать. Союзники же. Надо, чтобы было от нас человек хотя бы десять. Может, постараешься?

— Нет, извини, никак не получится, — сказал в ответ Виталик и повесил трубку.

Ради другого мероприятия он, вероятно, и изменил бы свои планы на субботу, но идти к либералам, пусть и союзникам, ему откровенно не хотелось. Хотя он ещё не до конца отдавал себе в этом отчёт.

Об том, как прошёл этот митинг, Виталик узнал от Димки, который туда ходил.

— Собрались демократы, десятка три от силы, — рассказывал Серёгин, — цветочки положили к Собачьему камню и свечки зажгли, типа в память жертв сталинских репрессий.

Виталик удивлённо вскинул брови.

— И нас на такое…

— А я тебе о чём. Наших было человек пять-семь, стояли там, как идиоты — не пришей кобыле хвост. Союзнички, блин… Дорвутся, не дай бог, такие союзнички — будет как в девяносто третьем… Так я тебе не о том начал рассказывать. Проходит у них торжественная часть и всё такое, и тут подбегают два пацана, лет по шестнадцать, никогда их раньше не видел, и кидают вверх листовки с криком «Сталин — отец, Путин — подлец!»

— Да ну! — удивился Виталик. — Интересно. А кто такие?

— Мне самому это интересно очень. Только их скрутили сразу. Там свалка началась, демократы их бить хотели, а менты их сразу в машину. Мне даже листовку ухватить не удалось. А теперь прикинь, кем мы в этой ситуации выглядели.

— Да уж, ничего не скажешь… Если бы началась драка, надо было бы нам этих ребят защищать.

— Если бы началась, — серьёзно ответил Димка, — я бы за них вступился, и плевать мне на Маркина.

— А что же Серёга?

— Что Серёга? Ничего. Знаешь, Виталик, строго между нами — что-то мне его поведение в последнее время перестаёт нравиться…

…Четвёртого числа Виталик встал с утра и начал собираться.

— Уходишь? — спросила мать. — Вечером будешь?

— Не знаю, — ответил он, — может, к Марине поеду. Может, буду поздно, не жди, ложись спать.

— Ты же не работаешь сегодня? — уточнила Лариса Викторовна. — У нас в школе выходной.

— Нет, мама, я по делам.

— Листовки клеить?

— Нет, просто по делам. Расклейки сегодня не будет.

В подробности акций прямого действия, в отличие от полностью легальной политической деятельности, Виталик её не посвящал. Тем более — когда Маркин предупредил отдельно о секретности именно данной акции. Планами на четвёртое ноября Виталик не делился ни с Мариной, ни с друзьями, хотя ему было слегка неприятно то, что на рискованное задание не позвали, например, Димку Серёгина. Уж ему-то, думал Виталик, вполне можно было бы доверять. Как и Андрею Кузнецову, и Любе Измайловой.

Расклейка действительно на этот день не намечалась — только на субботу и воскресенье. Потому что на четвёртое у всех были свои планы.

К месту сбора Виталик приехал с опозданием минут на пять. Он был третьим из ожидавшихся шести человек.

В течение минут пятнадцати подтянулся ещё один опоздавший.

Двое не пришли, и телефоны их были недоступны.

Маркин, стоявший в центре зала с чёрным полиэтиленовым пакетом в руках, взглянул на часы.

— Всё, товарищи. Двадцать пять минут — более, чем достаточно. Дальше никого не ждём. Четверо, значит, четверо. Хромает дисциплина. Выходим наверх, там не так шумно, поставлю задачу по существу.

Они поднялись из метро на поверхность, отошли во двор. Там Маркин выложил из пакета на скамейку какие-то свёртки.

— Разбираем. Это петарды. Бояться не надо, они все куплены в магазине официально, и за их хранение-ношение ничего не будет, — улыбнулся Сергей.

Его товарищи осторожно брали в руки предметы, завёрнутые в бумагу. Виталик развернул упаковку. Там действительно была красочная новогодняя петарда фабричного производства, покрытая китайскими иероглифами.

— Ну вот видите? Всё легально, — удовлетворённо произнёс Маркин. — Наша задача — встретить фашистов фейерверком. Их марш будет здесь примерно минут через тридцать-сорок. Встанем возле деревьев, я покажу, где. Мы вместе — и как бы не вместе. Передние колонны пропускаем, они самые отмороженные и могут ринуться в драку, а драка нам сегодня не нужна. Не то численное соотношение. Петарды бросаем по моему сигналу. Ещё раз подчёркиваю — это всего лишь петарды, они никого не убьют, и уголовных дел не будет. Всё понятно?

— А менты, всё-таки? — спросил кто-то.

— Что менты? — поморщился Маркин. — Бросаем и убегаем. Если кто попадётся — будет стандартное административное дело, как обычно. Ещё вопросы есть? Нету? Ну, выходим на дорогу.

Петарды Виталик спрятал за пазухой.

…Шествие двигалось по Чистопрудному бульвару, от памятника Грибоедову к Славянской площади. Это был почти самый центр Москвы, но в то же время, маршрут пролегал по тихим и малолюдным улицам, часть из которых можно было спокойно назвать задворками Центрального округа.

Его численность было сложно оценить мимолётным взглядом из подворотни, где с правой стороны по ходу движения устроили засаду четверо левых активистов.

Из флагов Виталик увидел только «имперки» — чёрно-бело-жёлтые триколоры. Наверное, были и другие, но их он не заметил или не просто успел.

Слева и справа по краям мостовой двигались серые милицейские цепочки, достаточно редкие, чтобы была возможность внезапно вклиниться с тротуара.

Когда авангард колонны миновал их наблюдательную точку и довольно далеко продвинулся вперёд, Маркин шёпотом отдал команду «Приготовиться!»

Прошло ещё примерно две или три бесконечных минуты напряжённого ожидания.

— Выходим, — прозвучал в ушах Виталика быстрый срывающийся шёпот Маркина, и они рванулись из арки на дорогу.

Их не ждали, и фактор внезапности сработал. Охранявшая шествие милиция растерялась, и четверо активистов, неожиданно даже для самих себя, не встретив сопротивления, очутились на мостовой.

— Фашизм не пройдёт!.. — грянул громкий, привычный к митингам голос Маркина, и за лозунгом последовал взмах руки — условный сигнал к действию.

Но за секунду до этого, едва подошвы его ботинок коснулись асфальта бульвара, взгляд Виталика оказался намертво прикован к колонне.

Потому что в толпе перед ним неторопливо и с достоинством шли Никита Максимович и Ксения Алексеевна Измайловы. Они шагали за чёрным транспарантом, который уже пронесли вперёд, и ему не было видно, что на нём написано. И они его видели и, конечно, не могли не узнать.

Любы с ними не было. Но в следующем ряду шли их товарищи, с которыми не далее как в минувшее воскресенье бегал Виталик с утра до вечера по району Гольяново с плакатами и клеем, с которыми были пройдены рука об руку десятки и сотни лестничных площадок, подъездов и этажей, у которых он просил закурить, пока шли от одного дома до другого, с которыми они делили хлеб и колбасную нарезку в краткий обеденный перерыв, с которыми вместе забегали на порог крупного универсама, чтобы за ними закрылись первые автоматические стеклянные двери, и, не доходя до вторых, можно было отогреть замёрзшие и измазанные клеем руки у тёплого калорифера…

Виталик вздрогнул, и рука его, державшая пакет с петардой, опустилась вниз.

Эти люди не могли быть его врагами.

Где-то, бесконечно далеко от Виталика, с дымом и шипением упали на землю петарды его товарищей, кто-то из колонны отпрянул назад, ряды смешались, но подались влево и выровнялись, что-то кричали из милицейского оцепления…

— Бросай же!.. — зло кричал сзади чужой голос, похожий на голос Маркина.

А Виталик застыл на мостовой с петардой в руке, не отрывая глаз от Ксении Алексеевны Измайловой. Она тоже смотрела ему в глаза.

Всё это было слишком похоже на страшную провокацию, чтобы быть правдой.

И он не знал, сколько секунд длилось его замешательство.

— Нецветов, чёрт тебя побери!..

Рука сама поднялась вверх, и Виталик с силой швырнул петарду себе под ноги.

Вокруг него образовалась пустота, радиусом, наверное, два или три метра. Компактный свёрток дымился прямо у его ботинок, но он и не думал отскочить в сторону. Он словно прирос к асфальту и не сходил с места ещё несколько секунд. Резко дёрнув за куртку, Виталика оттащил вправо сержант милиции, и только поэтому, когда полыхнула ярким пламенем петарда, она всего лишь на мгновение обожгла ему колено…

Виталику было очень досадно провести в отделении милиции седьмое ноября.

Но их отпустили накануне, через двое суток после задержания, вечером шестого.

И седьмого он, взяв на работе половину дня за свой счёт, пришёл на демонстрацию. Колонна строилась на Пушкинской площади для прохождения по Тверской, хотя и по усечённому маршруту. В былые времена все шествия по Тверской, что девятого мая, что двадцать третьего февраля, начинались от площади Белорусского вокзала. Но теперь маршрут согласовывали в лучшем случае от Триумфальной площади, в худшем — от Пушкинской, а классическое шествие от Октябрьской площади до центра осталось только на первое мая. Как только седьмое ноября стало рабочим днём, мероприятие сразу переместилось с Октябрьской на Тверскую улицу, много, конечно, при этом потеряв и потускнев в глазах его участников, да и просто сторонников.

Колонну своей организации Виталик нашёл практически сразу и встал в строй, поздоровался за руку с Димкой Серёгиным и другими товарищами, стоявшими рядом.

Едва заняв своё место в колонне, он услышал знакомый стук каблучков. Люба пришла на площадь раньше и ждала его появления. А он не знал, как смотреть ей в глаза.

Но она подошла к нему сама. Взгляд её был холодным и презрительным.

— Благодарю, — произнесла Люба чужим металлическим голосом, протягивая Виталику чёрный пакет, — возвращаю в целости и сохранности, как обещала.

Он молча взял пакет из её рук, заглянул внутрь — там были все материалы отца, которые она месяц назад брала почитать, педантично разложенные в правильном порядке — чтобы это понять, не нужно было перелистывать все страницы.

Так же стуча каблуками по асфальту, Люба удалилась на противоположный край колонны. Димка тронул Виталика за рукав.

— Зачем ты это сделал? — очень тихо спросил он.

— Что именно?

— Зачем ты в пятницу бросал фейерверки по колонне с растяжкой «Свободу политзаключённым?»!

— Я не видел, что написано на растяжке, — так же шёпотом отвечал Виталик. — Пошёл я туда, потому что Серёга позвал. А когда увидел, что там… что там свои, я по колонне метать не стал. Я себе под ноги бросил на землю.

— Говорю я тебе, и Андрюха того же мнения, что Маркин в последние месяцы ведёт организацию куда-то не туда. Особенно после того, как начались все эти шашни с либералами. Тебе так не кажется?

— Если честно, то кажется, — признался Виталик, — не очень я понимаю, что происходит…

— Я тоже, — сказал Димка, — и вот ещё что… Любка на тебя очень крепко обиделась. Так что с ней разбирайся сам, как знаешь. А на агитацию в субботу всё равно приходи. Что ж теперь делать…

Началось движение, и их тихие голоса заглушила бравурная музыка из динамиков-«колокольчиков», установленных на крыше двигавшейся впереди людей партийной «Газели».

Виталик шагал по мостовой на правом фланге своей колонны с чёрным пакетом в руке, крича лозунги вместе со всеми. Над десятками тысяч людей колыхались знамёна и гремели песни, и он дышал полной грудью, и вместе с холодным московским воздухом в его лёгкие входил сильнейший энергетический заряд.

Построенная «коробкой» колонна Молодёжного альянса шла в отведённом в рамках общей демонстрации месте по левой половине перекрытой на время шествия Тверской улицы.

Параллельно по правой стороне улицы шла колонна одной из многих партий, именовавших себя коммунистическими. Эту партию нельзя было назвать очень многочисленной, но, во всяком случае, на крупные праздники под её знамёнами выходило достаточно людей, чтобы не все они знали друг друга в лицо.

Этим и воспользовался высокий человек неопределённого возраста, возможно, лет тридцати с небольшим, в тёмных очках, занявший позицию на левом фланге колонны этой партии. Он старался не выделяться из толпы. Когда с ним здоровались и поздравляли с праздником — он с неизменной улыбкой здоровался и поздравлял в ответ. При входе на место сбора он купил несколько газет и теперь держал их в руке. Одежда также не выделяла его из толпы демонстрантов — на нём была тёмно-синяя куртка, слегка потёртые джинсы и кроссовки. Вместе с окружающими он скандировал лозунги и подпевал революционным песням, доносившимся из динамика.

Однако истинный интерес для него представлял молодой человек из параллельной колонны, за которым он наблюдал и рисовал для себя его психологический портрет.

Демонстрация двигалась медленно, порой останавливалась, чтобы сзади подтянулись отстающие. Один раз Виталик увидел, как вдоль по левому тротуару быстрым шагом прошёл с рацией Артюхин.

Он, конечно, не предполагал, что за ним следят с другой стороны. Всё-таки человек, шедший в красной колонне справа, был профессионалом.

В этот момент между Виталиком Нецветовым и Уильямом Моррисоном было около пяти метров. И ровно столько же было между Моррисоном и целью его командировки. Но — для кого-то к сожалению, для кого-то к счастью — то была случайность, которую даже Моррисон не мог предположить в своих расчётах и логических построениях.

 

Глава седьмая. Один против всех, все против одного

Виталик долго колебался, но всё же встал в субботу по будильнику и поехал на привычную встречу на «Щёлковской».

Ему предстоял долгий путь по московской подземке — сперва по Люблинской линии, потом по Арбатско-Покровской. Но, сидя на жёсткой скамье вагона, он не спал, как обычно, а думал о том, как встретят его товарищи по кампании после того, что случилось четвёртого. Виталик Нецветов никогда не был трусом, но сегодня его трясло мелкой дрожью, он задавал самому себе вопросы и снова не находил на них ответа…

Он приехал на встречу. Люба Измайлова демонстративно его игнорировала. Все остальные, включая её родителей, вели себя подчёркнуто спокойно.

Собравшись, группа поднялась из метро на поверхность и остановилась возле автовокзала. Здесь раздавались материалы и распределялись пары на день.

— Я хотела бы попросить, — звонко произнесла Люба, — не ставить меня в пару с Нецветовым. По личным причинам. И если Нецветов будет четвёртого декабря наблюдателем — не ставить меня с ним на одном участке и, по возможности, в одной школе.

Её слова впивались в Виталика, как иголки, но он не подал виду и промолчал.

— Ты будешь наблюдателем на выборах? — спросил его Никита Максимович.

Виталик кивнул.

И они разошлись по парам.

Виталик оказался в паре с Дмитрием Серёгиным и был этому очень рад. По крайней мере, с другом он мог вести себя естественно, и ему не нужно было оправдываться за четвёртое — а как оправдываться, он не знал.

Люба хотя бы с ним просто не разговаривала. Но все остальные… Внешне их отношение не изменилось, но в их глазах Виталик читал презрение и отстранённость.

И он не знал, что с этим делать.

Так прошла суббота, так прошло воскресенье.

…Марина Шанина начала вести себя довольно странно, хотя инициатором их отношений была она. Нет, Виталик по-прежнему встречался с ней и нередко оставался на ночь. Но если раньше они виделись примерно через день, а уж если не встречались, то созванивались каждый день обязательно, а то и не по одному разу, то в последние несколько недель Марина могла не звонить по два-три дня подряд.

Он не понимал, в чём причина похолодания в их отношениях.

К середине ноября Виталик окончательно запутался как в политическом раскладе, так и в своих отношениях с девушками.

И тогда…

* * *

Посреди рабочей недели, ближе к концу, на его мобильный телефон позвонили с незнакомого номера.

День клонился к вечеру, наплывали сумерки, и трель мобильника прорезала тишину остывающего дня.

— Виталий Георгиевич?

— Я слушаю.

— С Вами говорит представитель компании «Боинг». Меня зовут Кристофер Стивенс. Виталий Георгиевич, я хотел бы с Вами встретиться по вопросу организации совместного коммерческого проекта и взаимовыгодного сотрудничества…

— Хорош надо мной прикалываться, — зло ответил Виталик и бросил трубку.

Однако сразу же раздался повторный звонок.

— Виталий Георгиевич, это не розыгрыш. Я Вам действительно звоню из компании «Боинг», и у меня действительно есть деловое предложение, которое может Вас заинтересовать. Я хотел бы с Вами встретиться в удобное для Вас время.

— Ну хорошо, — ответил Виталик. В конце концов, подумал он, как-то всё странно, но почему бы и не встретиться, что он теряет? — Только по будням я работаю до шести часов, а в эти выходные занят.

— Без проблем, — ответил собеседник, — Вам удобно в пятницу, то есть завтра, в девятнадцать часов в центре Москвы? Я был бы рад пригласить Вас на ужин.

— Идёт, — согласился Виталик.

Встреча была назначена в довольно дорогом ресторане на Арбате. В подобных местах Виталик ни разу не бывал и чувствовал себя не в своей тарелке оттого, что не представлял себе основ этикета, не знал, как себя вести, как правильно пользоваться столовыми приборами, что делать с белоснежной салфеткой, принесённой услужливым официантом, ему казалось, что на него все смотрят и смеются над его свитером, потёртыми на коленях джинсами и армейскими ботинками с высокой шнуровкой. Но что было делать, если у Виталика Нецветова не было ни одного костюма, не говоря уж о галстуке?

«Ну и пускай пялятся буржуи!» — подумал он и решил вести себя естественно.

— Коньяк будете? — спросил Моррисон.

— Буду, — ответил Виталик.

Он не мог отделаться от мысли, что происходит что-то нереальное. В самом деле, зачем западному бизнесмену мог понадобиться Виталик Нецветов из Люблино?

Играя довольно привычную для себя роль менеджера среднего звена из коммерческой структуры, Моррисон дружелюбно улыбался и всячески пытался расположить к себе недоверчивого Нецветова.

Он заказал коньяк и какие-то блюда из меню, в которые Виталик ткнул пальцем наугад, не желая признаваться, что вообще не представляет себе, что это такое.

— За знакомство! — торжественно произнёс Моррисон. Звякнули хрустальные рюмки, и Виталик выпил свою до дна. Уильям же только пригубил коньяк и отставил рюмку в сторону. На рукаве его пиджака блеснула позолоченная запонка, в ней отразился свет матовой фигурной люстры.

— Перейдём к делу, Виталий Георгиевич. Меня на ведение переговоров с Вами уполномочила компания «Боинг», и позвольте засвидетельствовать Вам моё почтение и передать мою визитную карточку, — он протянул Виталику красивую цветную визитку, выполненную на дорогой глянцевой бумаге, удостоверявшую, что господин Кристофер Стивенс является одним из высокопоставленных менеджеров компании «Боинг», представляющим её интересы в Российской Федерации и СНГ.

Виталик поблагодарил и положил визитку в карман.

«Слишком чисто болтаешь по-нашему», — подумал он, — «Не факт, то ты вообще реальный иностранец, а не прикидываешься».

— Виталий Георгиевич, нашу компанию очень интересуют разработки, которыми занимался Ваш покойный отец в конце восьмидесятых годов, — Моррисон решил брать быка за рога, — мы хотели бы их применить при строительстве новых моделей скоростных пассажирских лайнеров. К сожалению, институт, где работал Георгий Иванович, оказался не нужен правительству Узбекистана, и его закрыли в девяносто втором году. Архивы не сохранились. Поэтому наш технологический отдел был бы Вам очень благодарен за любую помощь, за любые предоставленные материалы. Разумеется, Виталий Георгиевич, затрагивая столь деликатную тему, как памятные реликвии Вашей семьи, я хочу подчеркнуть, что речь может идти исключительно о копиях. И конечно, наша благодарность будет подразумевать весьма солидное денежное вознаграждение, размер которого я готов с Вами обсудить…

«Ах вот ты куда клонишь…» — подумал Виталик.

— Насколько мне известно, господин Стивенс, мой отец занимался чисто военными разработками, — ответил он, — зачем они Вам для пассажирских самолётов?

«Какая тебе разница?» — подумал Моррисон, — «Тебе деньги предлагают заработать, а не вникать в технические детали».

— Ах, Виталий Георгиевич! Вам наверняка знакомо понятие «конверсия», но вряд ли Вы представляете, насколько широкий смысл в него вкладывается! Это не только производство кастрюль на военных заводах, но это ещё и высокие технологии на службе людям. Современная наука, знаете ли, полна удивительных неожиданностей, особенно авиакосмическая отрасль, которая развивается стремительно, и красивые технические решения, которые раньше использовались только в военной области, для того, чтобы убивать людей, теперь доступны и могут применяться для того, чтобы приносить пользу людям в мирной жизни… В Ленинской библиотеке мне довелось познакомиться с кандидатской диссертацией Георгия Ивановича, Вы можете без ложной скромности гордиться своим отцом — он был, без преувеличения, гениальным инженером. И поэтому мы крайне заинтересованы в том, чтобы изучить плоды его дальнейшей деятельности и довести идеи Вашего отца до технологического воплощения в жизнь… Ведь это, Виталий Георгиевич, мечта каждого творческого человека…

«Подсел мне на уши», — подумал Виталик, — «красивые фразы ни о чём. Мягко стелет, да жёстко спать. Сдаётся мне, этот человек якобы из „Боинга“ — не тот, за кого себя выдаёт… Как жаль, что я сам не понимаю в технике».

— Вас интересует что-то конкретное? — спросил он. — Мой отец работал над разными элементами и узлами…

— Меня будут интересовать копии всех материалов, которыми Вы располагаете. Что касается вознаграждения, Вы можете не сомневаться, что оно будет достойным…

«Сволочь. Однозначно натовская сволочь. Что же делать? Время, товарищ Нецветов, тяни время…»

— Ваше предложение очень интересно, но я должен подумать. Честно говоря, всё довольно неожиданно, мне потребуется некоторое время…

— Конечно, Виталий Георгиевич. Ведь впереди выходные. Я могу рассчитывать на Ваше решение к понедельнику?

«А торопится ведь».

— Господин Стивенс! Я должен обязательно посоветоваться со своей матерью. У меня нет права принимать такие решения без неё, да и возможности нет. Я не распоряжаюсь единолично интересующими Вас материалами. Поэтому, в случае её согласия, я готов дать Вам ответ в понедельник.

— Благодарю Вас, Виталий Георгиевич! — расплылся в голливудской улыбке Моррисон. — Я просто уверен, что у нас с Вами сложится плодотворное сотрудничество!

…Виталик был слегка пьян, но мозг работал напряжённо и пытался оценить ситуацию. Не застёгивая куртку, он дошёл до метро и совсем протрезвел от осеннего холода и начинавшегося снегопада. Мысли наползали одна на другую, путались, и он не мог организовать их стройный ход. Кто этот человек? Как нашёл он Виталика в этом мире? Зачем он с такой настойчивостью лезет в дела пятнадцатилетней давности?

Вопросов было много, все они оставались без ответа, но в одном Виталик был уверен — что человек, с которым он встречался в ресторане, не был менеджером компании «Боинг». Вооружение, которым занимался его отец, им точно ни к чему… Всё было серьёзнее и страшнее. А что делать — Виталик не знал. И не знал, с кем можно посоветоваться.

Ещё пару недель назад он, скорее всего, позвонил бы Любе Измайловой, объяснил бы ситуацию и попросил бы её о встрече с её знакомыми из института…

Но теперь этот вариант отпадал полностью.

Седьмого ноября Люба словно отрезала ножом сам факт их знакомства.

Звонить её родителям? Но они ему тоже больше не доверяют, да и не получится тут без Любы ничего…

Пока он предавался таким нерадостным мыслям, ноги сами несли его вниз по эскалатору станции метро «Арбатская», в вагон, на пересадку и снова в вагон, и дальше, в штаб Молодёжного Альянса.

Маркин оказался на месте, несмотря на довольно позднее время — было почти десять часов вечера. Он сидел за компьютером в кабинете в глубине помещения и писал какую-то статью.

— Что это ты на ночь глядя? — удивился Сергей, открывая дверь Виталику. Ни акций, ни собраний в этот день не планировалось, и лидер организации был один в штабе в столь неурочный час.

— Мне надо срочно с тобой поговорить, — ответил Виталик, — на улице. В моей жизни произошло довольно странное событие, и мне нужен совет.

— Хорошо, пойдём, — Маркин набросил куртку на плечи, закрыл штаб на один оборот ключа, и они направились во дворы.

— Не помню, рассказывал ли я тебе про моего отца, — начал Виталик, когда они зашли за угол соседнего дома, — он в советское время занимался военными технологиями. Когда не стало Советского Союза, он подался в бизнес, и в девяносто третьем его убили, — Нецветов говорил нервно, кусая губы, и Сергей слушал, не перебивая, — но у нас осталась его докторская диссертация, которую он не успел защитить, и ещё некоторые материалы к ней. А теперь самое главное — сегодня, понимаешь, сегодня, пятнадцать лет спустя, на меня вышел какой-то Стивенс, чёрт его знает, кто он есть. Представился, что он из компании «Боинг», вот, смотри, — свет дворового фонаря упал на глянцевую визитку в руке Виталика, — говорит, ему нужны эти документы, хочет за них хорошо заплатить. Но я ему не верю, понимаешь, не верю, очень уж тут что-то нечисто. Не коммерсант он, мне кажется…

Маркин задумался.

— Денег-то много предлагал?

— Да я не спрашивал ещё… Я сказал, мне в принципе с матерью посоветоваться надо. Не лежит у меня душа к этому Стивенсу, такое впечатление, что это какая-то натовская сволочь…

Дрожащими от волнения руками Виталик долго не мог зажечь сигарету.

— Ты сам-то как считаешь, эти документы представляют ценность? — спросил Сергей.

— Мне сложно судить. Но думаю, что да.

— Знаешь, по твоему рассказу мне кажется, что это действительно коммерсант. И сказать честно — никаких идеологических препятствий к тому, чтобы тебе заработать денег, я не вижу.

Виталик чуть не задохнулся от негодования.

— Погоди, погоди. Всегда надо рассматривать ситуацию с той точки зрения, кто твой главный враг. Наш главный враг — режим Путина. Продавая информацию, пусть даже каким-нибудь авантюристам, мы режиму ничем не помогаем. А деньги тебе, как я понимаю, будут далеко не лишними. В конце концов, не нужны тебе — приноси в организацию или сам потрать на что-нибудь полезное для общего дела. Смотри только, чтобы не кинули, а то отдашь ценные документы задёшево… И себе, конечно, копию обязательно оставь. Пригодится.

— Я тебя понял, — ответил Виталик. — Спасибо за совет. Я подумаю.

Молча проводив Сергея до дверей штаба, он не стал заходить внутрь, а попрощался и пошёл к станции метро, теребя в кармане мобильный телефон.

Снегопад усиливался.

Подойдя к метро, Виталик свернул во двор, сел на скамейку и набрал номер, который всего месяц назад решил не набирать никогда в жизни.

Прижав трубку к уху, он с замиранием сердца слушал длинные гудки.

— Слушаю, — ответил наконец голос в трубке.

— Здравствуйте, Владимир Иванович. Это говорит Нецветов из Молодёжного Альянса революционных коммунистов. Мне очень нужно с Вами встретиться, только как можно скорее. Есть срочная информация, которую я должен Вам сообщить.

Виталику показалось, что Артюхин даже не удивился, как будто ждал этого звонка почти в одиннадцать часов вечера.

— Приезжайте сейчас на Чистые пруды, — ответил он. — У меня сегодня ночное дежурство по графику, я готов Вас принять.

— Спасибо, я буду через полчаса, — сказал Виталик.

Это была ложь. В эту ночь у майора Артюхина не было никакого дежурства. Но он находился на рабочем месте и ждал именно этого звонка.

Полупустой поезд снова нёс в сторону центра Виталика, совершенно не думавшего в этот момент о том, что не всякую ошибку в жизни можно исправить.

Через сорок минут он уже сидел за столом напротив Артюхина и чашкой горячего кофе пытался согреть руки, замёрзшие не столько от холода, сколько от волнения.

— То, что привело меня к Вам, никак не связано с политической оппозицией, — начал торопливо говорить Виталик, и Артюхин слегка кивнул, — но сегодня у меня произошла очень странная встреча. Дело в том, что мой отец, Нецветов Георгий Иванович, кандидат технических наук, ещё в советское время работал в закрытом военном институте. Мне позвонил какой-то Кристофер Стивенс, якобы представитель компании «Боинг». Он хочет купить у меня материалы, оставшиеся от моего отца. У меня есть подозрение, что он врёт, что ему не для коммерческих целей это нужно, а для военных. Его надо проверить, он может быть из НАТО. Он по-русски говори не хуже меня. Вот его визитка, — Виталик выложил карточку на стол, — он должен мне ещё раз звонить в понедельник.

— Он предлагал Вам деньги? — спросил Артюхин.

— Да.

— Какую сумму?

— Пока не знаю. Я попросил время подумать до понедельника.

— И Вы решили сообщить об этом нам исключительно из чувства патриотизма?

— Да, конечно.

Артюхин затянулся сигаретой.

— Виталий Георгиевич, — произнёс он медленно, — лично мне информация, которую Вы сообщили, кажется крайне важной. Такие вещи не происходят случайно. Я приложу все усилия, но, к сожалению, я человек маленький в нашей структуре — всего лишь оперативный сотрудник, который занимается профилактикой экстремизма в молодёжной среде… Всё будет зависеть от мнения начальства. Я постараюсь его убедить, но и Вы мне помогите.

Он сделал паузу. Виталик смотрел на него вопросительно.

— В нашей работе, Виталий Георгиевич, есть такое понятие, как источник. Когда я пойду к начальству с докладом — а я не буду ждать понедельника, специфика нашей профессии позволяет решать подобные вопросы в круглосуточном формате — я обязан буду сослаться на заслуживающий доверия источник, чтобы мой доклад приняли к серьёзному рассмотрению… Я лично Вам верю, но для начальства необходимо документальное оформление…

…Через несколько минут гражданин Виталий Нецветов дал подписку о добровольном сотрудничестве с ФСБ, датированную восемнадцатым октября — ровно месяц тому назад.

— Хорошо, — сказал Артюхин, убирая бумагу в папку и внимательно глядя в глаза Виталика, — я сделаю всё от меня зависящее. Ещё один момент. Как понимаете, нужно убедиться, что документы, о которых Вы говорите, реально существуют. Да и не стоит, пожалуй, чтобы в эти дни они хранились у Вас на квартире. Поэтому не будем терять драгоценное время. Завтра, — он взглянул на часы, — то есть уже сегодня, в субботу, девятнадцатого ноября, я буду ждать Вас здесь со всеми материалами к девяти часам утра. Постарайтесь не опаздывать.

Страшная догадка осенила вдруг Виталика.

— А копию можно? — спросил он.

— Можно копию, — кивнул Артюхин.

Всё понял тогда Виталик Нецветов, и захотелось ему со всей силы ударить Артюхина кулаком по физиономии, так, чтобы кровь из носа струйками…

Но он этого не сделал.

— Хорошо. Завтра в девять. Спасибо, — ответил он.

 

Глава восьмая. Ночь Истины

Виталик ехал домой последним поездом метро. Поезд не шёл до конечной, наземный транспорт уже не ходил, и ему нужно было пройти пешком примерно полторы станции.

Западный ветер гнал на Москву тяжёлые снежные тучи. Снег всё падал и падал, и коммунальные службы города не справлялись со стихией.

Ночь сгущалась над спящим районом. Силуэты домов едва виднелись сквозь снег.

Впереди чернела гладь ещё не замёрзшего Люблинского пруда. Рваные хлопья снега беспорядочно ложились в воду, растворяясь в ней и исчезая без следа. Виталик спустился к воде и присел на корточки у самого берега.

Он снял перчатки, бросил в воду десятикопеечную монету и смотрел, как расходятся круги по тёмной воде. Потом бросил ещё одну. Протянул руку, коснулся пальцами ледяной воды и почувствовал её холод.

Тяжёлые мысли одолевали его.

Враги…

И те, кого он считал друзьями…

И те, кто не считал более другом его…

И те, кого он счёл меньшим злом в минуту отчаяния…

Больше рассчитывать было не на кого.

Все объединились против него, все стрелы сошлись в одной точке.

Оставался он один, Виталик Нецветов, сидевший в снежной ночи на пустом берегу посреди своего района. Один против всего мира.

Но кто сказал, что один в поле не воин?

Стоп. Точнее надо формулировать мысли, товарищ Нецветов.

Ты человек. Ты жив. Ты не собираешься сдаваться.

Судьба дарит тебе ещё целую осеннюю ночь, ночь до утра, до девяти часов, с восемнадцатого числа на девятнадцатое. И оставляет право выбора за тобой.

Тебе и карты в руки, дорогой товарищ.

Чего же ты ещё хочешь от судьбы?

Он встал на ноги и пошёл вперёд.

«Значит, время героев кончилось, наступило время мобильных телефонов и плоских мониторов?…» — вспомнились Виталику слова Артюхина в день их первого знакомства. — «А может быть, ещё и плоских людей?…»

Мрак нависал над районом Люблино.

— Не дождётесь!.. — сказал Виталик вслух, не обращаясь ни к кому персонально, но непосредственно к Мраку. И показалось ему, что Ночь услышала и дрогнула перед его решимостью не становиться плоским человеком.

По дороге он зашёл в круглосуточный супермаркет, купил бензин для заправки зажигалок в пластмассовой бутылке и положил во внутренний карман куртки.

Хотелось пострелять по мишеням, это успокаивало нервы. Но тир был давно закрыт.

Ближе к трём часам ночи Виталик открыл ключом дверь своей квартиры. Мать давно спала на своей половине за книжным шкафом, делившим их маленькую комнату на две части. Когда сын возвращался поздно, она ложилась спать, не дожидаясь его прихода.

Он тихо прошёл на кухню, зажёг свет и долго курил у окна.

Потом включил приёмник и поймал какую-то круглосуточную радиостанцию, где каждый час шли короткие новости.

Передавали сообщение из оккупированного Ирака. Там сегодня прогремела очередная серия взрывов, диктор упомянул об этом вскользь, потому что подобные новости стали обыденными за последние пару лет.

«Вот люди делом занимаются», — подумал Виталик. — «Где-то идёт настоящая партизанская война против НАТО. А мы тут сидим и маемся ерундой, и тратим время впустую».

Он закурил новую сигарету.

«Брошу всё к чертям собачьим и уеду в Ирак. Стрелять умею неплохо, на что-нибудь сгожусь».

Эта безумная мысль немного успокоила Виталика.

Но о будущем он подумает завтра. Не сегодня.

А пока он встал на табуретку в прихожей и открыл дверцы антресолей. Там, в глубине пыльных полок, хранилось то, что сегодня перевернуло его жизнь.

Виталик потянулся за чёрным пакетом.

Рядом с ним лежали несколько чудом сохранившихся детских книжек Виталика. Он случайно задел стопку рукой, и две из них упали на пол.

Лариса Викторовна заворочалась в постели.

— Что там, Виталик? — сонно спросила она.

— Ничего. Спи, мама, спи. Я посижу ещё на кухне. Ещё не поздно, завтра суббота.

— Отдохнул бы, сынок. Завтра опять побежишь на свою агитацию.

— Не волнуйся, мама, я скоро. Всё нормально.

«Прости меня, мама», — подумал Виталик, — «Я знаю, ты бы не разрешила… Но я во всём признаюсь тебе завтра».

Он спустился с табуретки и нагнулся к двум лежавшим на полу книжкам.

Одну из них он узнал сразу — это были стихи Сергея Михалкова, которые он так любил и которые часто читал ему в детстве отец.

Упав с высоты двух метров, она раскрылась на строчках:

Виталик бережно взял в руки истрёпанную мягкую обложку. Когда-то в прошлой жизни, где было тепло и уютно, и рос виноград, он очень любил это стихотворение и знал его наизусть.

Он почувствовал озноб. Несколько часов назад он сидел в ресторане с человеком, который — теперь он был полностью в этом уверен — хотел использовать ум и энергию его отца для того, чтобы разрушать где-то города.

Ещё шли новости из Ирака. Ещё была Югославия несколько лет тому назад — Виталик тогда уже был не только в сознательном возрасте, но уже и в политике.

Но враг не собирался останавливаться.

Он хотел разрушать города и убивать людей где-то ещё.

Где?

Может быть, это Северная Корея? Или Венесуэла?

А вдруг это Куба?…

Он вспомнил праздники в кубинском посольстве, своё первое свидание с Мариной этим летом, весёлых темнокожих девчонок, которые плясали с ними в кругу, взявшись за руки…

И кто-то хочет убить этих девочек?

За что?

Что они кому сделали?

Виталик припомнил глаза Кристофера Стивенса в ту минуту, когда он предлагал ему деньги, с каким придыханием он говорил о весьма солидной сумме.

«Я пойду в кубинское посольство», — подумал он, — «Пойду и всё им расскажу, пусть знают», — и тут же сообразил, что посольство не работает по выходным и будет открыто только в понедельник.

Значит, он пойдёт туда в понедельник, что ж…

Он поднял книжки с пола и аккуратно положил их на место, после чего достал с антресолей чёрный пакет, недавно возвращённый ему Любой Измайловой.

Теперь он не сомневался в принятом решении.

Виталик зашёл в ванную, закрыл щеколду, включил воду. Он не хотел, чтобы мать ненароком снова проснулась и услышала его слова.

Он строго смотрел на своё отражение в зеркале.

— Я, Нецветов Виталий Георгиевич, тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года рождения, — говорил он чётко, размеренно и торжественно, глядя в глаза самому себе, и утекающая вода словно поглощала его речь, — сегодня, восемнадцатого… то есть девятнадцатого, — поправился он, взглянув на часы, стрелки которых неудержимо стремились к четырём часам утра, — ноября две тысячи пятого года, объявляю свою личную войну мировому империализму, Соединённым Штатам Америки, Западу и блоку НАТО. Я клянусь, что никто и ничто не остановит меня в этой войне до последней капли крови…

Слова его звучали, как присяга, и не имело ни малейшего значения, что больше никто их не слышал.

Он вернулся на кухню, вытряхнул полную уже пепельницу, снова закурил, взял в руки чёрный пакет, осторожно, словно боясь повредить, выложил переплетённые и непереплетённые бумаги себе на колени.

Сидя у окна, Виталик долго перелистывал страницы с машинописным текстом, вчитывался в непонятную ему терминологию, формулы и математические расчёты, рассматривал заботливо вклеенные руками его отца графики, вычерченные чёрной тушью на выцветшей за годы миллиметровой бумаге.

К горлу предательски подкатывал комок. Виталик опустился на одно колено, прикоснулся губами к зелёному кожаному переплёту, встал и сложил всё обратно в пакет.

«Завтра я не пойду на агитацию», — подумал он, — «Пойду в воскресенье. А завтра я поеду в штаб и, как только придёт Маркин, вручу ему заявление о выходе из организации. А потом пойду в паспортный стол, узнавать, что нужно для оформления загранпаспорта. Но это всё будет завтра».

Часы тикали на левом запястье. Ночь с восемнадцатого на девятнадцатого неудержимо катилась к утру. Скоро выйдут на улицы дворники чистить снег, вслед за ними начнёт просыпаться, несмотря на выходной день, большой город…

Пора идти.

«Прости меня, мама, прости меня, папа…»

Виталик мысленно обратился к отцу, каким он его помнил.

На улице залаяла собака, ей ответили ещё несколько.

Он зло и тщательно зашнуровал ботинки, надел и застегнул куртку и, оставив дома мобильный телефон и взяв с собой только чёрный полиэтиленовый пакет, вышел в ночь.

Снегопад ослаб, но не прекращался. Погода не благоприятствовала исполнению задуманного, но Виталику было всё равно.

Он шёл дворами, срезая углы, переходя пустынные дороги, и если бы это не был район, где он провёл детство и юность, давно бы уже сбился, наверное, с пути. Но здесь он ориентировался даже с закрытыми глазами.

Где-то между домами слышны были пьяные голоса. Виталик сделал крюк и обошёл тот двор стороной. Он не боялся, но не хотел сейчас ни с кем сталкиваться даже случайно.

Он шёл, оставляя следы на свежем липком снегу, и новый снег, падавший с неба, заметал его след.

С того момента, как он вышел из подъезда, он шёл примерно полчаса, целеустремлённо, зная, куда идёт и зачем.

Он остановился на пустыре у металлического забора Кузьминского парка, где и днём-то было безлюдно, не то что около пяти часов утра.

Зловещая тишина царила кругом, когда Виталик встал на колени на свежевыпавший снег.

И когда первые капли светлой прозрачной маслянистой жидкости упали на слегка тронутые желтизной времени листы бумаги.

Как будто слёзы.

Может быть, на эти страницы падали в эту минуту и слёзы Виталика — но даже если это было так, автор предпочёл бы об этом умолчать.

Зажмурившись, заглотнув холодный влажный воздух и задержав дыхание, Виталик чиркнул зажигалкой.

Пламя разгоралось медленно и неохотно, даже гасло на ветру, словно давая ему последний шанс одуматься. Но он твёрдо сдавливал мягкие пластмассовые стенки бутыли побелевшими пальцами, и вот уже струйки горючей жидкости текли на страницы.

Костёр наконец разгорелся. Огонь неторопливо перелистывал страницу за страницей, оставляя от них серый пепел, на котором ещё можно было разобрать остатки печатного текста. Плотная кожаная обложка гореть не хотела, но это было и не нужно.

Виталик стоял очень близко, его лицо и ладони чувствовали жар пламени, а руки подобранной где-то рядом толстой и длинной веткой шевелили листы бумаги, давая им прогореть. Яркие оранжевые языки костра лизали зелень обложки, покрывавшуюся густой серо-чёрной копотью, плясали, отбрасывая причудливые тени на тающий от жара снег.

Когда огонь погас и от многолетнего труда Георгия Ивановича Нецветова остался только закопчённый, но сохранивший цвет зелёный переплёт, Виталик этой же веткой тщательно перемешал пепел со снегом. Теперь уже никто и никогда не сможет восстановить ни малейший фрагмент текста, ни одну диаграмму.

Несколько минут он смотрел на обложку, размышляя, что же делать с ней. Наконец он закопал её в снег и, отсчитав количество секций забора от приведшей его сюда тропинки, запомнил место.

Оглянувшись назад в последний раз, Виталик медленно двинулся в обратный путь. Только теперь он понял, насколько он устал. Он чувствовал полнейшую эмоциональную опустошённость и хотел сейчас лишь одного — добрести до дома, отключить телефон и, не раздеваясь, рухнуть на постель и только спать, зная, что то, за чем охотятся враги, им уже не достанется… Всё остальное — неважно, остальное потом.

Москва просыпалась постепенно, лишь ненамного снижая на выходные бурный темп суетливой жизни большого города. Было совершенно темно, рассвет ещё не брезжил, но на улицы и во дворы уже выходили дворники-среднеазиаты в оранжевых жилетах с широкими лопатами расчищать снег, которого не пожалело в эту ночь от своих щедрот мрачное московское небо.

С дороги уже доносился шум машин. На линию выходили первые автобусы и троллейбусы. Несмотря на столь ранний час, город, словно гигантский муравейник, уже торопился по своим делам.

Но во дворах московской окраины было ещё по-ночному пустынно, ранние прохожие, покинув свой подъезд, стремились скорее выйти на освещённую улицу.

Виталик шёл налегке, усталой походкой, кратчайшим путём напрямик через дворы и гаражи, чтобы только быстрее добраться до дома.

С режущим слух скрежетом железа об асфальт дворники чистили снег.

Виталик завернул за угол дома и пошёл через детскую площадку. Тропинки не чистил никто, и ноги вязли в глубоком снегу.

Голоса донеслись до него из дальнего двора, и поначалу он не обратил на них внимания. Но они слышались всё отчётливее, а потом к голосам добавился топот ног в тяжёлых ботинках.

Виталик как раз протискивался в узкий проход между двумя гаражами-«ракушками», когда из арки дома выбежали четверо коротко стриженных парней в одинаковых куртках.

— Хайль Гитлер! — громко выкрикнул бежавший впереди, выбрасывая правую руку в нацистском приветствии. — Бей чурок!

В следующую секунду Виталик увидел в его руке нож, блеснувший в свете редких освещённых окон.

Виталик вжался в стену.

Но они его не видели, да и не он был их целью.

Их целью был узбек, чистивший снег между домами.

В следующую секунду происходящее исчезло из сектора обзора укрывшегося за «ракушкой» Виталика, а сам он замер, не шевелясь, и даже дышать старался через раз, чтобы случайный звук скрипнувшего под ногой снега или лязг неосторожно задетого металла гаражной стенки не выдал его присутствия.

Сначала он услышал звук падающей лопаты — видимо, дворник пытался бежать от нападавших, потом по звукам ударов и крикам Виталик понял, что ему это не удалось.

Меньше чем через минуту всё стихло.

Виталик продолжал стоять неподвижно.

Прошло ещё минут пять, прежде чем он решился выглянуть из своего укрытия в противоположную сторону.

Никого не было видно.

Он выглянул из-за стены гаража. Между домами валялась лопата, а метрах в двадцати подальше на снегу лежала неподвижная человеческая фигура.

Виталик ещё раз осмотрелся и подошёл к лежавшему человеку.

Тот был весь в крови, но ещё жив. Подняв мутный взгляд на Виталика, он шептал что-то на своём языке.

Виталик схватился за карман и вспомнил, что специально оставил телефон дома.

Из каких-то тёмных глубин подсознания мозг его начал извлекать слова языка, не слышанного с раннего детства.

— Не бойся, я не враг, — сказал Виталик по-узбекски, — у тебя есть телефон? Я вызову скорую помощь.

— Возьми в правом кармане куртки, — ответил раненый.

Сняв перчатки, Виталик осторожно провёл рукой по его разрезанной куртке, нащупал мобильный телефон, вытащил его.

Он стоял на коленях перед окровавленным человеком с телефоном в руке, нажимая клавиши, и даже не обернулся на звук автомобильных колёс.

В следующее мгновение его опрокинули на землю лицом вниз, больно заломив руки за спину. Холодный ствол пистолета упёрся в затылок.

— Милиция! Не шевелиться!

Дешёвый сотовый телефон с застывшими на нём отпечатками пальцев гражданина Нецветова отлетел в сторону и упал на снег…

Убийство…

з) из корыстных побуждений или по найму, а равно сопряжённое с разбоем, вымогательством или бандитизмом…

л) по мотиву национальной, расовой, религиозной ненависти или вражды либо кровной мести…

наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью.

Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья сто пятая. Часть вторая.

 

Глава девятая. Миллион долларов, признание в любви и кое-что ещё

Вернувшись ближе к обеду с обыска в квартире Нецветовых, майор Артюхин не вошёл, а ворвался с холода в отдел внутренних дел по району Люблино.

Результаты обыска повергли его в замешательство.

В отличие от милицейских оперативников, изымавших из квартиры испуганной Ларисы Викторовны туристические ножи и пневматический пистолет, Артюхин искал там совсем другое.

И не нашёл.

Подозреваемый Нецветов сидел, закованный в наручники, на табурете у стола. Вид у него был потрёпанный и взъерошенный, но взгляд — это Артюхин приметил сразу — не потерянный и ищущий поддержки, как вчера поздно вечером, а спокойный и слегка нахальный, как при их первой встрече.

— Зачем ты убил таджика? — с порога спросил Артюхин.

— Я его не убивал. И не таджика, а узбека, — поправил Виталик почти автоматически. — Я уже давал показания, в протоколе всё есть. Я там случайно оказался рядом.

— Таджик, узбек, какая разница… Слушай, Нецветов, ты же левый? Тебя же две недели назад за провокацию на Русском марше задерживали? Или ты уже за сутки к фашистам переметнулся? Не понимаю.

— Я никуда не переметнулся. Я никого не убивал, — упрямо отвечал Виталик.

— Ну хорошо, — Артюхин придвинул свой стул ближе к нему, — давай рассуждать логически. Помимо национальной розни, следователь выдвигает версию ограбления. Я её отбрасываю сразу — я-то знаю, Нецветов, что ты мог уже в понедельник стать долларовым миллионером. Зачем тебе резать человека за сотовый, которому красная цена пятьсот рублей на Царицынском рынке. Так ведь?

Виталик кивнул.

— Концы не сходятся, Нецветов. Допустим, я соглашусь поверить, что ты случайно там оказался. И что ты делал в пять утра в трёх кварталах от своего дома?

— Просто по своим делам.

— Нелогично, Нецветов, нелогично. Я же с тобой без протокола беседую. Мне, что ли, нужно твою невиновность доказывать? — Артюхин старался казаться доброжелательным.

— Мать знает? — вдруг спросил Виталик.

— Знает, — кивнул Артюхин, — я только что от неё. С обыска. Так что ты делал ночью на улице?

— Хорошо, допустим я шёл от девушки.

— Кто она? Она сможет это подтвердить?

— Я не буду её называть.

— Почему?

— Не хочу, чтобы её имя светилось в данном контексте.

— Ладно. Значит, нет никакой девушки. Слушай, Нецветов, я всё понимаю. Ты идеалист, чёрт с тобой. Но чтобы человек, пусть даже идеалист, вешал на себя пожизненную статью — на это должна быть очень веская причина. Пускай даже идейного характера, но очень веская. Я у тебя такой причины не вижу, — Артюхин пытался вникнуть в ситуацию, которая была в самом деле ему неясна. — И где, чёрт возьми, диссертация? — он резко изменил тон.

— А нету её больше, — вдруг неожиданно весело произнёс Виталик.

— То есть как нету? — не понял Артюхин.

— Нету, и всё. Я её уничтожил.

— Врёшь, сволочь! — закричал, брызгая слюной, вышедший из себя Артюхин, он схватил и резко тряханул Виталика за плечи, и так же внезапно отпустил, словно хотел ударить, но передумал. — Диссертация где?

На поясе у него зазвонил мобильный телефон.

— Я Вас слушаю, — сказал Артюхин в трубку спокойно, но с каким-то скрытым подобострастием, и Виталик подумал, что звонит начальство.

Отвечал Артюхин нервно и односложно, а завершив разговор по телефону, зло бросил Виталику:

— С тобой тут… хотят встретиться.

Да, случившееся повергло в недоумение не только Артюхина.

Но теперь Виталика можно было на ближайшие годы списывать со счетов и больше не разыгрывать перед ним комедию. В противном случае Моррисон никогда не позволил бы себе приехать прямо в отделение, фактически раскрывая себя перед юным Нецветовым.

Уильям пожелал говорить с Виталиком наедине, и Артюхин покинул кабинет, оставшись в коридоре и следя, чтобы никто не приближался к его дверям. Волшебное удостоверение офицера ФСБ позволяло делать и не такое. Однако для страховки Нецветова приковали за правое запястье к трубе отопления, приставив к подоконнику табурет.

— Здравствуйте, Виталий Георгиевич, — Моррисон был подчёркнуто вежлив, протянул Виталику влажную салфетку, и тот взял её свободной рукой и вытер с лица кровь.

— Здравствуйте, господин Стивенс, — ответил он, — вот уж не думал, что представителей коммерческих компаний допускают общаться с арестованными по особо тяжким статьям.

«Теперь я хотя бы точно знаю, что не ошибся. Я был прав. Я всё успел».

Моррисон сделал вид, что не заметил ни злой иронии в словах Виталика, ни его насмешливого тона.

— Что предлагать будете, мистер Стивенс или как Вас там?

— Буду предлагать реальную помощь, — ответил Моррисон, — Ваше положение не так безнадёжно, как Вам кажется. Мне искренне жаль, что приходится возвращаться к нашему разговору при таких обстоятельствах, однако… — он на секунду замялся.

— Лучше бы сигарету предложили, — воспользовался паузой Виталик.

— Прошу прощения, Виталий Георгиевич, — Уильям торопливо извлёк из кармана брюк пачку «Парламента», протянул Нецветову, чиркнул зажигалкой, прикуривая, и наблюдал, как Виталик жадно затягивается сизым дымом. — Мне правда жаль. Но Вы знаете не хуже меня российскую действительность и знаете, как много в этой жизни решается деньгами. Возвращаясь к моему предложению, я хотел бы отметить, что довольно крупные суммы, о которых идёт речь, могли бы помочь Вам и в решении возникших проблем с законом… Увы, российское законодательство несовершенно и лишает нас с Вами возможности ждать до понедельника. Поэтому я хотел бы вопрос о покупке диссертации Вашего отца решить прямо сейчас.

— Нет больше никакой диссертации, — ответил Виталик.

— То есть как нет? — не понял Моррисон.

— Нет, и всё. Я её сжёг.

Моррисон опешил. Ему впервые не удалось сохранить непроницаемое выражение лица. Внешний лоск слетел мгновенно.

— К…как сжёг? — переспросил он, не веря своим ушам.

— Обыкновенно. На костре. Могу показать место. Здесь недалеко, рядом с Кузьминским парком. Сжёг, разворошил пепел и смешал со снегом. Ничего не осталось, — Виталик торжествующе улыбался, что в его положении выглядело особенно дико.

— Этого… этого не может быть, — к Моррисону постепенно возвращалось самообладание, — Не верю… Это же миллионы… десятки миллионов долларов! Хорошо, — ухватился он за возникшую мысль, — Вы сожгли оригинал, а копия?

— Нету копии и не было никогда, — на Уильяма смотрели весёлые и злые глаза счастливого человека, — всё сгорело. Ничего Вашей Америке не достанется.

— Ты… ты… — Моррисон почти задыхался от ярости, — ты хоть раз в жизни видел, как выглядит один миллион долларов?

— Да катитесь Вы к чёрту с Вашими миллионами и миллиардами!..

Он произнёс эту фразу громко и выразительно, как на митинге.

Честно говоря, автору кажется, что, вытирая кровь влажной салфеткой, её герой ответил Моррисону в менее политкорректных выражениях, но ввиду отсутствия свидетелей этой сцены, а также из уважения к читателям, мы остановимся на приведённом выше варианте.

Моррисон закурил, чтобы собраться с мыслями.

— Мне тебя характеризовали как идеалиста. Правду ищешь, что ли? — спросил он, недобро глядя в глаза Виталика.

— Ищу.

— И как, нашёл?

— Пока нет.

…Садясь в машину, Моррисон с закипающим гневом думал о том, как он поквитался бы с Нецветовым, попадись ему тот в прошлом году где-нибудь в Эль-Фаллудже. Но за окном была Москва ноября две тысячи пятого года, столица формально независимого государства, и обстановка требовала соблюдения минимальных приличий.

За рулём он включил радиоприёмник, настроенный на волну «Русского радио», и из динамика заиграла песня в исполнении Аллы Пугачёвой:

* * *

Дальнейшее происходило как в тумане. Ларису Викторовну внутрь отделения не пустили, и она рыдала на лавочке у входа. Виталик увидел её, когда его выводили наружу.

— Мама, не плачь! — успел он крикнуть прежде, чем за ним закрылась металлическая дверь кузова милицейской «Газели».

На Виталика были злы все, кто занимался его делом и кто не смог поэтому отгулять выходные — преступление было совершено в ночь с пятницы на субботу, а закон требовал соблюдения всех формальностей в течение сорока восьми часов, то есть практически до конца воскресенья.

Обвинение было предъявлено быстро, быстро был оформлен и отказ Нецветова признавать свою вину.

Потом был короткий суд по мере пресечения. Здание районного суда в выходной день было пустым, в зале — дежурная судья в чёрной мантии с золотистой застёжкой на шее, женщина неопределённого возраста с мешками под глазами, прокурор — блондинка в синей форме, государственный адвокат, мужчина лет пятидесяти, отставной офицер милиции, отеческим тоном советовавший Виталику покаяться и признать вину, секретарь-практикантка, скучающие конвоиры в серой форме и обвиняемый Нецветов в металлической клетке.

Прокурор подчеркнула, что обвинение предъявлено по особо тяжкой статье и есть основания полагать, что, находясь на свободе, Нецветов скроется от следствия и суда, совершит новое преступление или попытается уничтожить доказательства по делу. «Какие доказательства?» — недоумённо соображал Виталик. Он ещё не знал, что это стандартный набор фраз, кочующих из дела в дело и произносимых многократно каждый день.

Адвокат вяло возразил, что сторона защиты таких оснований не усматривает.

Затем слово предоставили Виталику. Он, как ему самому показалось, убедительно рассказал, как шёл ночью через дворы, как увидел четверых фашистов, кричавших «Хайль Гитлер!», как спрятался за гаражами и как пытался помочь раненому, вызвать скорую помощь. Умолчал он только о том, зачем оказался на улице в столь ранний час.

Судья удалилась на совещание, совещалась сама с собой около десяти минут и невнятной скороговоркой огласила решение.

«…Избрать меру пресечения в виде заключения под стражу сроком на два месяца, до девятнадцатого января две тысячи шестого года…»

* * *

Довольное лицо Сергея Маркина светилось на экране в новостном репортаже одного из центральных телеканалов.

Маркин был практически счастлив. Вчера в штабе его организации был обыск, а сегодня он сидел за столом в зале, где обычно проходили собрания, на него были нацелены фото- и видеокамеры крупнейших средств массовой информации, и это было то, что было ему нужно для счастья.

— Мы считаем, что речь идёт о крупной провокации путинского режима совместно с фашистами против набирающей силу леворадикальной организации, каковой является Молодёжный Альянс революционных коммунистов… Мы являемся строгими и последовательными антифашистами, в наших рядах нет и не может быть скинхедов, нацистов и прочей мрази… Не далее как в этом месяце мы проводили акцию по срыву так называемого Русского марша, четверо наших товарищей были задержаны милицией, действовавшей заодно с его организаторами. Сегодня мы сильны, как никогда. В наших рядах никогда не было человека по фамилии Нецветов. Мы глубоко возмущены сообщениями ряда электронных СМИ, приписавших к нашей организации подонка и убийцу, и будем требовать решительного опровержения…

С тупым безразличием смотрел Виталик немигающим взглядом в экран телевизора.

«Я убью его», — подумал он, — «Я выйду из тюрьмы и убью его».

Услышав металлический лязг, он повернул голову к двери камеры.

— Нецветов!.. Передача!.. От двоюродной сестры…

Сигареты с фильтром, сигареты без фильтра, спички, чай, сахар, печенье, яблоки, туалетная бумага, мыло, конверты… Виталик осторожно брал в руки свою первую передачу из тюремного магазина.

— Быстрее, быстрее…

У него никогда не было двоюродных сестёр.

Расписываясь в получении, он не мог оторвать глаз от мелких острых букв, которыми был тщательно исписан желтоватый бланк.

Получатель заказа — Нецветов Виталий Георгиевич.

От кого — Измайлова Любовь Никитична.

Адрес… Телефон…

Кем приходится заключённому — двоюродная сестра…

Ещё через две с половиной недели Виталику принесли телеграмму, отправленную с почты, находящейся в двух троллейбусных остановках от тюрьмы, в тот же день, что и первая передача через магазин.

«127055 Москва Новослободская 45 ИЗ-77/2 Нецветову Виталию Георгиевичу.

Пусть будет лёгким твой путь зпт и да хранит тебя любовь моя вскл Люба Измайлова».

* * *

У Моррисона была своя версия случившегося.

Он не верил в случайные совпадения и, как и следователь Люблинской прокуратуры, был убеждён в виновности Виталика Нецветова.

Но Моррисон знал больше, чем следователь, о событиях, которые привели Виталика в заснеженный двор в пять часов утра. Поставив во главу угла тот факт, что и Виталик, и потерпевший были родом из одной и той же бывшей республики Союза, Моррисон твёрдо и однозначно связал убийство в Люблино с исчезнувшей диссертацией Георгия Нецветова. Впрочем, этой версией он не делился со следственными органами, рассудив, что ему они могут только помешать.

Оставалось только выяснить, когда и как в советском прошлом могли пересекаться пути Георгия Нецветова и Ахмеда Абдулкеримова.

Прямая связь между ними не прослеживалась, но Моррисон был уверен, что её не может не быть, надо только хорошенько искать — в России, в Узбекистане, везде.

Он будет долго, упорно и безрезультатно идти по этому ложному следу, и так до конца никогда и не убедится в том, что был неправ…

В какую бы точку земной поверхности ни заносили Моррисона зигзаги его судьбы и интересы Североатлантического Альянса, была традиция, которую он соблюдал свято и, если бы однажды её пришлось нарушить, отнёсся бы к этому нарушению с почти суеверным страхом. Хотя вера в подобное не была в целом присуща прагматику Моррисону, но имелась единственная примета, приносившая ему удачу.

Рождество он должен был встречать с семьёй, в своём двухэтажном коттедже в пригороде Лондона.

Это было обязательно, независимо от того, сколько предстояло важных дел, Уильям делал всё от него зависящее, чтобы освободить последнюю неделю декабря и не позже двадцать четвёртого числа прилететь на родные берега туманного Альбиона.

В этом году дел тоже планировалось немало. Впереди были долгие дни в поисках крупиц информации в уцелевших узбекских архивах, установление круга общения Абдулкеримова на Родине (круг общения Нецветова-старшего в Средней Азии Моррисон себе представлял), розыск десятков людей, которых разбросали по стране и миру проклятые девяностые годы…

А пока Уильям Моррисон летел домой.

Рейс «Бритиш Эйрвэйс» вылетал рано утром. В международный аэропорт Шереметьево Моррисон приехал заранее и до начала регистрации дремал в удобном кресле в VIP-зале ожидания.

…Ему снился странный и страшный сон.

Ему снилась война, и на этой войне он убивал Виталика Нецветова.

Во сне Виталик выглядел старше своего возраста. Он стоял босиком на фоне разрушенных кварталов, за которыми плескалось море (откуда, чёрт побери, в Фаллудже взялось море? Там до него больше пятисот километров), в руках он сжимал бессмысленную уже винтовку — Уильям почему-то знал точно, что у сторонников свергнутого диктатора (ТМ) больше не осталось патронов. Но Виталик по непонятной причине не бросал оружие, а шёл прямо на Уильяма, произнося, почти выдыхая слова написанной сотню лет назад русской песни, и люди, шедшие за ним, трое или четверо, повторяли с жутким акцентом, отчаянно резавшим слух утончённого лингвиста Моррисона: Posledniy parad nastupaet… Уильям снова и снова стрелял в Нецветова из пистолета, он уже перезаряжал вторую обойму, но пули проходили сквозь него, не причиняя ни малейшего вреда, как будто он не был человеком из плоти и крови, и его нельзя было убить из огнестрельного оружия. Уильям стрелял, а Нецветов всё шёл и шёл, и обугленные бетонные скелеты стен за его спиной страшно смеялись в лицо Уильяму пустыми глазницами окон…

Моррисон вздрогнул и проснулся.

Объявляли регистрацию на его рейс.

За окнами здания аэровокзала падал последний снег две тысячи пятого года, а враг его находился в следственном изоляторе ИЗ-77/2 Управления Федеральной службы исполнения наказаний по городу Москве, в народе более известном как Бутырская тюрьма.

И только из радиоточки в одном из кафе аэропорта, провожая Уильяма Моррисона домой, доносился голос звезды российской эстрады, певшей о том, что жизнь кончается не завтра.

 

Глава десятая. Пишите письма мелким почерком

Став счастливым обладателем двух десятков почтовых конвертов, Виталик написал три письма. Первое, короткое — Любе, с благодарностью за передачу, второе — матери и третье — Марине.

В письмо Любе он вложил заявление на имя Маркина о выходе из рядов Молодёжного альянса по собственному желанию и просил её передать бумагу лидеру организации.

О чём ещё ей писать, Виталик не знал.

Люба писала письма мелким аккуратным почерком, узкими угловатыми буквами с сильным нажимом, так же, как заполняла бланки передач, писала регулярно, не реже, чем раз в неделю.

Письма её были светлыми, нежными и даже оптимистичными, но, перечитывая их по много раз долгими зимними вечерами, Виталик не мог отделаться от чувства, что на воле происходит что-то, что Люба от него скрывает. К концу зимы из её писем совершенно пропала информация о том, что происходит в организации, девушка даже не ответила, выполнила ли она его просьбу и передала ли Маркину заявление о выходе из организации. Виталик не понимал, связано ли это с недоверием Любы к переписке через цензуру, или происходит что-то, о чём она не хочет писать.

Он склонялся ко второму варианту, потому что о выборах в Преображенском округе Люба написала подробно, на шести листах, и цензура это письмо пропустила.

В день выборов она была наблюдателем на участке.

Это были первые в России выборы, где подсчёт голосов проводили не вручную, как обычно, а с помощью аппаратов со звучной аббревиатурой КОИБ, расшифровывавшейся, как «комплекс обработки избирательных бюллетеней».

Заполненные бюллетени не опускали в стандартную урну, а вставляли определённой стороной в щель ящика, поглощавшего их с непривычным жужжанием.

Ящик был соединён с модемом, и неплохо разбиравшийся в подобной технике Андрей Кузнецов отметил, что в течение дня голосования модем работал, но не на отправку данных, а на приём.

«Ты же понимаешь, что это значит», — написала Люба и поставила смайлик в конце строки.

Участок, где она дежурила, располагался в школе на самой окраине Москвы, минутах в пятнадцати езды на автобусе от метро «Щёлковская», где они встречались в половине седьмого утра — в половине восьмого наблюдатели должны были занять свои места на участках.

Дежурство длилось почти сутки — кому как повезёт. В восемь утра начиналось голосование, в восемь вечера заканчивалось, и они должны были присутствовать при подсчёте голосов и получить на руки копию протокола участковой избирательной комиссии.

Подсчёт голосов заканчивался далеко за полночь. Люба жила недалеко и ещё успевала на метро, и Дима с Андреем ночевали у неё.

Предварительные результаты были объявлены на следующий день. Впрочем, Виталик знал их ещё до её письма — за этими выборами он следил в теленовостях.

Выборы выиграл кандидат от «Единой России». Квачков занял второе место.

На четырёх участках, где отказала техника и голоса подсчитывали по старинке, он занял первое. Но эти четыре участка не могли повлиять на окончательный результат по всему округу.

Обо всём этом писала Люба Виталику своим мелким острым почерком.

«Я видела, как настроены люди в округе», — писала она, — «Да ты и сам во время агитации это видел. Сплошная подтасовка. А что тут сделаешь, когда все цифры, видимо, заранее введены в систему…»

Письма шли около трёх недель в один конец.

Перед Новым годом пришло первое письмо от матери, тяжёлое и путаное. Помимо прочего, Лариса Викторовна с горечью сообщала о том, что их квартиру, видимо, обокрали, а она узнала об этом только в день ареста сына, когда во время обыска перетрясли все бумаги и книги, и она увидела, что в квартире нет ничего из материалов Георгия Ивановича, которые она так бережно хранила все эти годы.

Строчки бежали по тетрадному листу неровно и прерывисто, и Виталик как будто видел, как дрожала писавшая их рука.

Вчитываясь в них, Виталик отчётливо, словно это было вчера, а не месяц с лишним назад, видел, как весёлые и злые языки оранжевого огня гложут зелёный материал переплёта и как его, Виталика, руки сучковатой палкой мешают пепел со свежим снегом. Картина стояла перед глазами и не отпускала, и не давала сомкнуть веки…

Кусая губы, он ещё раз перечитал письмо и за ответ садился в тяжёлых раздумьях, признаваться ли ему в письме матери, что он совершил и почему.

«Не сегодня», — решил он наконец, — «И не на бумаге. Я должен рассказать маме лично, как всё получилось. Потом. Когда-нибудь. Может быть, если дадут свидание после приговора».

И он отложил нелёгкое признание на неопределённый срок.

Марина Шанина молчала. Она не ответила ни на первое его письмо, ни на новогоднее поздравление.

…Следователь, казалось, совершенно забыл о существовании Виталика Нецветова. За два месяца его ни разу не вызвали на допрос.

В середине января две тысячи шестого года его повезли в суд — продлевать содержание под стражей.

То был день, когда он на несколько секунд увидел мать и Любу Измайлову.

Исход судебного заседания был предрешён заранее, и Виталик не строил никаких иллюзий.

«Всё известно наперёд», — подумал он, выходя из автозака, — «Что суды, что выборы — одно и то же».

И мысленно улыбнулся такой аналогии.

День выдался морозный. Снег непривычно ярко блестел на солнце. В голове коротко мелькнула мысль — как он раньше не ценил такое счастье, видеть, как блестит под солнцем снег.

Люба сидела в коридоре суда в куртке нараспашку. Прошло больше четырёх часов с момента, как она вошла с мороза в натопленное здание, и румянец давно сошёл с её щёк. Заседание было назначено на одиннадцать утра, а началось в три часа дня, всё это время она просидела в тепле на лавочке в коридоре.

Рядом с ней, в своём длинном пальто, сидела Лариса Викторовна, и даже за те несколько секунд, что Виталика проводили в наручниках мимо неё, он заметил, как она постарела всего за два месяца. А ведь ей не было ещё и сорока пяти.

Приподнимаясь на ноги, Люба, как показалось Виталику, попыталась что-то крикнуть ему, но не успела — хотя она ждала его появления уже четыре часа, оно оказалось для неё неожиданным.

Он успел увидеть их глаза — и матери, и Любы.

И всё.

Через пятнадцать минут суд продлил ему содержание под стражей ещё на три месяца.

* * *

Люба с нетерпением ждала, когда в Измайловском парке растает последний снег.

Пусть даже не совсем последний, пусть даже он останется по краям тропинок — затвердевший чёрный снег. Но в дикой части парка, в отдалении от дорожек, где не слоняются случайные прохожие, должна проявиться из-под снега чёрная весенняя земля, ещё промёрзшая, ещё без травы…

Когда на город опускались лёгкие и ароматные сумерки самого начала апреля, Люба сидела у окна в своей комнате рядом с компьютером, принтером и сканером. Однако компьютер был выключен, а она, вооружившись скотчем и ножницами, деловито обклеивала твёрдую коробку с компьютерными дисками.

Диски она бережно сложила в упаковки, не касаясь пальцами записывающей поверхности, в несколько слоёв обмотала широким липким скотчем, опустила в коробку и ещё несколько раз обернула её клейкой лентой, потом втиснула свёрток в металлическую коробку из-под чая, завернула её в три полиэтиленовых пакета и ещё несколько раз проклеила сверху. На всю эту процедуру ушли почти три больших рулона скотча, но Люба его не жалела.

Когда она вышла из дома, захватив с собой пакет с обмотанным скотчем свёртком и большую садовую лопату, найденную в кладовой и не выброшенную много лет назад по забывчивости родителей, было уже почти темно.

Ночь вступала в свои права. Проносившиеся мимо автомобили, редкие автобусы и маршрутки освещали пространство ярким светом фар. В воздухе сладко пахло весной.

Идти до парка было недалеко, но с каждым шагом Любой всё больше овладевал неподотчётный страх, требовавший от неё оглядываться назад.

Люба сжала зубы и заставила себя не оборачиваться.

Она вошла в лесопарк. Шум города становился глуше. Звёзды тускло мерцали над Измайловским парком, однако за ещё голыми, но раскидистыми кронами деревьев, за их влажными чёрными ветвями не было видно тёмного апрельского неба.

Когда Люба свернула с освещённой гравиевой дорожки на узкую тропинку и пошла по ней дальше, ступая по хлюпающей грязи и подгнившим прошлогодным листьям, видимость сократилась до предела. В воздухе пахло свежестью и тающим снегом. Где-то в ветвях резко прокричала неизвестная ночная птица. Девушка непроизвольно вздрогнула от неожиданного звука. Но всё вновь стихло.

Вонзая лопату в холодную землю между двумя деревьями, нажимая на твёрдый металл ногой в измазанном грязью кроссовке, Люба думала только о том, что когда придёт день и ей нужно будет найти это место и это дерево — а она не сомневалась, что рано или поздно день придёт и она должна будет прийти и его найти — только о том, чтобы не забыть и не перепутать.

Когда на подсознание наползает липкое и гадкое чувство страха, когда кажется, что из-за деревьев кто-то следит за тобой, надо зацепиться за одну мысль и не отпускать её, повторять как мантру — не забыть и не перепутать, не забыть и не перепутать…

Выкопав яму, Люба склонилась над ней, с тревогой и сомнением наблюдая, как на дне начинает скапливаться вода. Потом она сняла перчатки и критически осмотрела и ощупала творение рук своих — насколько оно герметично? Полагаясь в основном на железную коробку из-под чая, девушка вздохнула, уложила свёрток в яму и начала закапывать.

Утоптав почву подошвами кроссовок, она забросала место пожухшими листьями и даже бросила сверху пустую железную банку из-под кока-колы. Не надеясь только на свою память, Люба присела на корточки и вырезала складным ножом на влажной коре дерева почти у самой земли ей одной понятный символ.

Было около половины первого ночи, и она шла домой с чувством выполненного долга. Выйдя из парка к жилым домам, она вздохнула с облегчением. Быстрым шагом, налегке шла Люба к своему подъезду и поднималась по гулкой лестнице на этаж.

Далёкие звёзды по-прежнему отбрасывали свой неяркий свет на многоэтажные кварталы и на густой массив Измайловского парка.

* * *

Первого мая Виталик особенно внимательно смотрел телевизор. Этого дня он ждал, ждал, что в новостях покажут демонстрацию, и он увидит знакомые лица.

Это было его первое пропущенное первомайское шествие за девять лет.

Народу было довольно много — это он смог понять даже из короткого репортажа на Первом канале. Шествие двигалось по традиционному маршруту, к центру от Октябрьской площади. Ветер плескался в кумачах над толпой. Напряжённо вглядываясь в радостные, праздничные лица на экране, Виталик искал глазами колонну своей бывшей организации — так он считал для себя, несмотря на то, что не получил ответа на заявление о выходе из неё, и даже Люба об этом не упомянула в своих письмах.

И он увидел колонну. Перед ней стоял Маркин в джинсовой куртке и что-то неистово кричал в мегафон, и впервые Виталику было всё равно — что именно. Но людей в первом ряду он увидел чётко и не смог отфиксировать ни одного знакомого лица.

В колонне Альянса, по крайней мере в первых рядах, где они всегда строились, не было ни Любы, ни Димки, ни Андрея Кузнецова.

Виталик моргал в недоумении, глядя на экран.

Но он не знал там никого, кроме, конечно, Маркина. Впереди стояли совершенно неизвестные ему ребята, на вид старшеклассники лет шестнадцати-семнадцати, и ветер, словно парус, раздувал алое полотнище с чёрными буквами «Молодёжный Альянс революционных коммунистов», закреплённое на двух шестах, которые удерживали активисты по флангам колонны.

Репортаж с московского Первомая закончился. Остальные новости Виталик уже почти не слушал, с тревогой думая, почему же он не увидел своих друзей.

«Ладно», — подумалось ему, — «Ещё девятое мая впереди, поглядим».

Но между майскими праздниками Виталик неожиданно получил письмо от Димки Серёгина, написанное в первой половине апреля.

Это было единственное письмо от Димки почти за полгода.

В первых строчках Серёгин извинялся, что не писал так долго, и сообщал, что за зиму и весну на воле произошли события, которые Люба хотела скрыть от Виталика, чтобы не огорчать его, и поэтому он молчал, но теперь решил, что уж лучше пусть Виталик знает правду, какая она есть. В конце абзаца Димка просил Виталика ничего не писать Любе.

Первое, о чём написал Димка — что Марина Шанина практически сразу после ареста Виталика сошлась с Маркиным.

Эту новость он воспринял на удивление спокойно. То, что Марина его бросила, он понял по её молчанию уже давно и после первых двух писем даже ей не писал. А что с Маркиным — ну и ладно. Хотя у Сергея, вроде, жена была… Ну да какая Виталику Нецветову разница?

Во-вторых, писал Димка Серёгин после ряда нелицеприятных эпитетов в адрес Марины, после ареста Виталика Маркин не на шутку перепугался, что его организацией заинтересуются правоохранительные органы, и в целях безопасности, как он, не глядя в глаза, объяснял Димке и Любе, оформил исключение Нецветова из рядов Молодёжного Альянса задним числом — концом сентября.

Это сообщение Виталика зацепило. Хотя он и не собирался оставаться в организации, и ноябрьское выступление Маркина по телевизору видел, но такого удара в спину от своего бывшего командира всё-таки не ожидал.

Голосования по этому вопросу не было. О своём решении Маркин сообщил на собрании, подав его как информацию, и не более того, сославшись на интересы безопасности организации.

Открыто возмутиться и выступить против посмели лишь трое — Серёгин, Кузнецов и Измайлова.

Они и стали следующими кандидатами на изгнание.

С началом наступившего года, писал Димка, беспокойно кусая шариковую ручку в апрельской ночи, оранжевый крен Маркина заметно усилился.

Чем теснее лидер организации сближался с либералами, тем сильнее росла его неприязнь к «великолепной тройке» — Диме, Андрею и Любе. Сами они, впрочем, считали себя четвёркой, в отличие от Сергея, не вычёркивая Виталика из жизни и текущей политики.

Конфликт назревал исподволь и не мог не вылиться в открытую фазу.

Повод к ней был дан в самом конце февраля, когда по телевизору выступил бывший премьер-министр Касьянов и заявил о своём желании баллотироваться в президенты России. Несмотря на то, что президентские выборы ожидались в марте две тысячи восьмого, то есть ещё через целых два года, Маркин дал интервью журналистам, в котором от имени всей организации выразил безусловную поддержку новоиспечённому кандидату. Интервью пошло в эфир и попало в новости — Виталик стал припоминать, видел ли он это по телевизору, но не мог вспомнить точно — хотя с соратниками этот вопрос Сергей не обсуждал и лишь мелком упомянул о нём на следующем собрании, и то лишь как о собственной крупной удаче — о том, как ему удалось вновь появиться на центральных телеканалах.

На этот раз возмутилась Люба Измайлова. Чаша её терпения переполнилась, и она выплеснула наружу всё, что думала о событиях последнего времени, не забыв сказать во всеуслышание и о том, как подло, по её мнению, поступил лидер организации с Виталиком Нецветовым.

Собрание перерастало в крупный скандал. Маркин кричал с председательского места, что лишает Любу слова, а она отвечала, что не признаёт ни за кем на свете права лишить её возможности высказать своё мнение.

К удивлению «великолепной тройки», в зале раздались голоса в их поддержку. Казалось, вот-вот зашатается кресло под несменяемым Маркиным, и удастся развернуть корабль их организации на верный курс… Однако на этот раз Сергею, опытному интригану и демагогу, удалось одержать верх над неподготовленным порывом рядовых членов, под увещевания о единстве рядов и необходимости сплотиться в борьбе с диктаторским режимом ему удалось перехватить инициативу в нараставшей перепалке, и больше он её не выпустил из рук.

Их исключили с перевесом в один голос из двадцати девяти присутствовавших.

Разом швырнув членские билеты под ноги Маркина, трое похватали в охапку куртки и с гордо поднятой головой покинули помещение родного штаба, ставшего чужим.

Они шли к метро по тающему снегу, проигравшие этот бой, но впервые не промолчавшие и выступившие против Маркина.

Ты только не думай, продолжал Димка, что мы разбежались по углам. Теперь, именно теперь, когда мы увидели, кто он такой, никто и ничто не заставит нас уйти из политики.

Пока они собирались на квартире Измайловых, присоединившись к их «салону», а с дальнейшими стратегическими действиями ещё не определились.

Письмо занимало почти восемь тетрадных листов довольно мелким почерком и заканчивалось пожеланиями Виталику удачи и скорейшего возвращения к друзьям. Уже на полях Димка добавлял, что действительно верит в то, что всё закончится благополучно, и друг освободится быстрее, чем все могли бы предположить.

Виталик отложил листы в сторону и крепко задумался.

Ему давно казалось, что на воле что-то не так, но теперь всё встало на свои места.

Где-то в глубине души рождалось глухое и тёмное чувство ненависти к Сергею Маркину.

…Сам Виталик не надеялся на счастливый исход своего дела. Тянулось оно медленно, почти не двигалось с места, денег у него не было, а адвокат по назначению выполнял чисто формальную функцию.

Но что бы ни случилось дальше — главным для себя он считал то, что успел в свой двадцать один год столкнуться с серьёзными силами зла и хотя бы чем-то им помешал. Эта мысль служила ему утешением и светила слабой звёздочкой в тяжёлые минуты отчаяния…

В самом конце весны у Виталика неожиданно появились подельники.

* * *

Ксения Алексеевна и Лариса Викторовна часто приходили в бюро передач вместе. Беда познакомила и сблизила их. Женщины вели многочасовые разговоры по городскому телефону и встречались промёрзшими зимними утрами, когда ещё не брезжит поздний рассвет, на одной и той же скамейке среди украшенных разноцветной мозаикой колонн в центре зала станции метро «Новослободская».

Но чаще всех в тюрьму ходила, конечно, Люба — её график учёбы был менее жёстким.

Она старалась делать Виталику передачи через магазин хотя бы два раза в месяц.

Отстояв очередь и уже привычно заполнив бланк и оплатив заказ, она шла к метро «Менделеевская» и ехала к себе в институт.

Выходя из арки, она вновь включала звук мобильного телефона.

В тот день Люба стояла на перекрёстке Новослободской и Лесной улиц, около магазина «Палантир», и ждала, пока загорится зелёный сигнал светофора.

Майское солнце уже припекало московский асфальт, и, выйдя из тюремной приёмной, где всегда царила неприветливая прохлада, она сняла ветровку и набросила её на руку, поверх висевшей на плече сумки с книгами.

Телефон зазвонил неожиданно, девушка опустила руку под ветровку и вытащила его из сумки. Вызывавший номер был ей незнаком.

— Слушаю Вас.

— Любовь Никитична?

— Да, я.

— Вас беспокоят из Федеральной службы безопасности. Моя фамилия Артюхин, зовут Владимир Иванович. Нам необходимо с Вами побеседовать.

 

Глава одиннадцатая. Жизнь кончается не завтра

Здесь автор хотел бы сделать небольшое отступление и дать для неискушённого читателя предельно краткий обзор ряда эпизодов экстремальной политики весны и лета 2006 года, которые так или иначе повлияют на поступки героев.

Самым крупным событием того лета был июльский саммит «Большой восьмёрки» в Санкт-Петербурге.

Подобная встреча в верхах в России проходила впервые. На неё съезжались главы семи наиболее экономически развитых государств, и в качестве приложения — лидер крупнейшего сырьевого придатка мировых держав.

В связи с саммитом принимались беспрецедентные меры безопасности по всей стране. Надолго осталась в памяти оппозиционеров операция «Заслон», когда вся мощь силовых структур по всей стране была брошена на то, чтобы не позволить экстремистам, в том числе потенциальным, добраться до Петербурга.

Интерес со стороны спецслужб к известным по политическим акциям гражданам, от либералов до коммунистов и националистов, вырос ещё весной, а к началу июля достиг апогея. Задержания проводились не только в Петербурге, но и практически во всех городах вплоть до Дальнего Востока, людей снимали с поездов и самолётов.

Лишь незначительному количеству противников правящего режима удалось тогда добраться до Северной столицы и принять участие в акциях протеста.

Саммит проходил с пятнадцатого по семнадцатое июля. Как только именитые гости разъехались, схлынула и волна репрессий.

Да, это было главное событие, будоражившее в то лето умы политического актива, но не единственное.

Примерно в начале июня в выходящие малыми тиражами патриотические газеты непонятными путями просочилась информация, что в августе в Нижегородской области состоятся военные учения «Торгау-2006» с участием войск НАТО. В сообщениях упоминались географические названия Саваслейка и Мулино.

Однако, в отличие от либералов, благодаря которым получила резонанс операция «Заслон», у тех, кого встревожила эта новость, не было ни доступа к средствам массовой информации, ни материальных ресурсов, а «малая пресса», как московская, так и нижегородская, достойной огласки подготовке к появлению натовцев на территории России дать не могла.

Радикальная патриотическая оппозиция собирала свои скромные силы.

Но ещё в мае, до того, как стало известно о Мулино, по всей стране от Владивостока до Калининграда прошла беспрецедентная пропагандистская акция «Россия-НАТО: объединяя усилия». Как писала накануне правительственная «Российская газета», «За 15 дней натовские эксперты, политики и дипломаты, а также их российские коллеги, двигаясь на Восток до Калининграда, будут объяснять, о чем советуются Россия и НАТО и к чему это может привести. 12 мая они окажутся в Новосибирске, а далее: 13 мая — Екатеринбург, 15 мая — Самара, 17 мая — Волгоград, 18 мая — Москва, 22 мая — Мурманск, 24 мая — Псков, 26 мая — Калининград».

Реализация этого проекта вызвала немногочисленные, но активные протесты патриотически настроенных граждан. Самой яркой из них стала попытка срыва натовской пресс-конференции в Новосибирске, едва не закончившаяся задержаниями пикетчиков.

Тем временем плоды оранжевой революции пожинала Украина.

Двадцать седьмого мая в порт Феодосия вошёл американский военный корабль «Advantage». На берег начали выгружать запечатанные контейнеры с оружием для предстоящих летом совместных украинско-натовских учений «Си Бриз-2006».

Город охватили массовые манифестации протеста. На следующий день крымчане заблокировали порт, и началось острое двухнедельное противостояние.

Одним словом, год был непростой и весьма насыщенный событиями.

* * *

Их было трое. Их арестовали в апреле за нападение на национальной почве на каких-то торговцев с Люблинского рынка и теперь проверяли на причастность к убийству дворника Абдулкеримова в ноябре минувшего года. Один из них дал признательные показания по этому эпизоду, и теперь, после праздников, всем троим предстояли очные ставки с ранее арестованным сообщником Виталием Нецветовым.

Как утверждали случайные свидетели случившегося, уже или ещё не спавшие в столь неурочный час жители окрестных домов, наблюдавшие за происходящим во дворе из зашторенных окон, нападавших было четверо, так что теперь у следователя сходилось количество обвиняемых.

Случайных свидетелей было трое — мужчина с девятого этажа и семейная пара с двенадцатого. Ни Виталика, ни вновь арестованных они с уверенностью опознать не могли, поскольку на улице было темно, лиц они с большой высоты не разглядели и не запомнили.

Обход квартир нижних этажей расположенных поблизости подъездов следствию ничего не дал — все, у кого окна выходили во двор, в ту ночь спали, ничего не видели и не слышали.

Виталика наконец-то повезли на следственные действия.

Его подельником оказался коротко стриженный молодой человек лет восемнадцати по имени Максим Васильченко, который, как выяснилось, жил в нескольких кварталах от его дома.

Он искоса бросал на Виталика недобрые взгляды, предполагая, что перед ним специально подосланный провокатор.

В ответах на вопросы Максим путался, неуверенно говорил, что был в ту ночь в Люблино и драку помнит, но сам ножом никого не бил и вообще был без ножа.

На Виталика он смотрел с подозрительностью недоумением.

— Давно Вы знакомы с Нецветовым? — спросил его следователь.

— Я вообще не знаю, кто это такой, — ответил Максим.

— Нецветов, а Вы Васильченко давно знаете?

— Я его в первый раз в жизни вижу.

— По-Вашему, Васильченко был среди нападавших на Абдулкеримова?

— Не могу сказать точно. Я не запомнил их лица.

Это была правда. Лиц их Виталик не помнил, но продолжал твердить правду с упорством обречённого.

— Ты вообще кто такой? — спросил Васильченко, когда им разрешили задавать вопросы друг другу.

— Говорю же, случайно мимо шёл.

Из скрипучего принтера на полированном деревянном столе один за другим выползали листы протокола.

«С моих слов записано верно. Мною прочитано. Васильченко».

«С моих слов записано верно. Мною прочитано. Нецветов».

Когда их вели по длинному коридору следственного управления, Васильченко скосил взгляд на Виталика.

— Слышь, ты… Ты откуда вообще взялся?

Виталику это стало уже надоедать.

— Случайно попал, и всё, — ответил он ровно и коротко.

Васильченко смотрел на него, пытаясь понять, что происходит, и не находя ответа. Он-то знал точно, что Нецветов в нападении на Абдулкеримова не участвовал — но, как ему казалось, будь Виталик подсадным, он вёл бы себя иначе. Виталик же всё отрицал.

В последующие дни прошли очные ставки Виталика с двумя приятелями Максима Васильченко. Вели они себя по-разному, признавали факт знакомства друг с другом, но знакомство с Нецветовым оба категорически отрицали.

Виталик снова заявил, что видит этих людей впервые в жизни.

* * *

Любины глаза Артюхин определил для себя как «спокойно-серые».

Серые, спокойные и внимательные — да, так, пожалуй, будет точнее.

Несколько секунд он смотрел на неё изучающе.

— Догадываетесь, зачем я Вас пригласил?

— Совершенно не представляю.

— Но какие-то мысли у Вас на эту тему есть?

— Я не знаю.

Она отвечала уверенно, не смущаясь никаких вопросов, связанных с её оппозиционной деятельностью. Единственное, что пугало Любу, когда она шла к Артюхину — не спросит ли он её о том, что она делала ночью в Измайловском парке. Это была единственная тема, которой она ждала с внутренним напряжением. На все остальные вопросы можно было отвечать спокойно и вести себя естественно.

— Хорошо. Вы собираетесь ехать в Санкт-Петербург?

— Зачем? — не поняла Люба.

— Вы наверняка знаете, что июле будет саммит Большой восьмёрки. Нам известно, что многие члены радикальных молодёжных организаций собираются ехать в Петербург и устраивать там несанкционированные акции. Мой долг — предупреждать вас о возможных последствиях.

— Я не состою ни в одной организации.

— Это нам известно. Тем не менее. Планируете ли вы туда ехать?

«О себе говорит во множественном числе», — с усмешкой подумала Люба.

— Ещё не решила, — ответила она, — я не могу знать своих планов на два месяца вперёд.

— Логично, — согласился Артюхин, — однако очень не советую Вам туда ехать. Обстановка нагнетается уже сейчас — что же будет в июле? Вы себе представляете, какие будут меры безопасности, когда соберутся главы восьми ведущих государств? Вы там пикнуть не успеете, не то что устроить какую-то акцию. А вот провокации возможны вполне, в том числе с непредсказуемыми последствиями. Вы девушка неглупая, в МАИ учитесь, так что прислушайтесь, Любовь Никитична, будьте благоразумны, не ездите в Петербург. Я Вас по-хорошему предупреждаю.

— Спасибо, я приму Ваше предупреждение к сведению, — ответила Люба.

Артюхин смерил её долгим оценивающим взглядом.

— Вы тоже идеалистка? Как и Нецветов?

— При чём тут Нецветов? — быстро переспросила девушка, и промелькнувшее в её глазах беспокойство не могло укрыться от пристального профессионального взгляда майора Артюхина.

— Да пока, собственно, ни при чём, — он неторопливо выкладывал на стол чёрную папку со множеством бумаг, — приходилось с ним общаться. Интересный он человек. Доигрался он, а жаль. Так и не понял, что все идеалисты рано или поздно свернут себе шею. Не думайте, мне совершенно искренне жаль Нецветова. Не понимаю только, зачем он убил таджика. Не подскажете?

— Виталик пишет, что он его не убивал.

— И Вы ему верите?

— Верю, — ответила Люба без колебаний.

— Ладно, — Артюхин удовлетворённо кивнул, — пусть так. Вы считаете, что у него есть перспективы освобождения?

— Не знаю, — пожала плечами Люба.

— Сами-то Вы чего от жизни хотите? Чем думаете в дальнейшем заниматься?

— В каком смысле?

— Вы же умный человек. Вы же понимаете, что революции не будет. А жизнь свою надо так или иначе устраивать. К нам на заметку Вы уже попали. Это для Вас, можно сказать, первый сигнал. А Вам институт заканчивать надо. Думайте сами, я уже Вам достаточно много сказал.

Люба смотрела на него с плохо скрываемой враждебностью и молчала.

— Политика — вещь сложная, — сказал Артюхин примирительным тоном, — в ней встречаются разные обстоятельства и самые неожиданные союзы, и не всегда бывает понятно, как правильно поступить. Согласны?

— Возможно.

— Как бы Вы отнеслись, Любовь Никитична, если бы я предложил Вам более тесное взаимовыгодное сотрудничество?

— Хотите сделать из меня провокатора? — спросила Люба.

— Ну зачем же так грубо? Мне кажется, мы могли бы с Вами найти общий язык.

— Не могли бы, — ответила она резко.

— Ну что же, на нет и суда нет. Последний момент, Любовь Никитична. Вы же переписываетесь с Нецветовым по почте? — произнёс Артюхин то ли утвердительно, то ли вопросительно, не глядя ей в глаза и делая вид, что усиленно что-то ищет в чёрной кожаной папке, хотя документ, который он хотел показать девушке, был у него приготовлен заранее.

— Да, а что, нельзя? — ответила она с вызовом.

— Ну почему же… Закон не запрещает. Переписывайтесь, пожалуйста. Я уточнил к тому, что Вы должны знать почерк Виталия Георгиевича.

— Знаю, — кивнула Люба.

— Прошу Вас ознакомиться, — Артюхин спокойно и буднично, с ничего не выражающим лицом протянул ей расписку Виталика.

Текст был написан его рукой — в этом у неё не оставалось ни малейших сомнений. Внизу листа бумаги стояло число — 18 октября 2005 года — и подпись Виталия Нецветова.

Строчки поплыли у Любы перед глазами. Она медленно подняла взгляд на Артюхина.

— Я не верю Вам, — сказала она очень тихо.

— Я не прошу Вас верить мне, Любовь Никитична. Поверьте Вашему другу. А сейчас можете идти. Я думаю, сегодня у нас с Вами не последняя встреча.

Люба не пошла коротким путём к метро «Чистые Пруды», а петляла переулками центра Москвы наугад, всё ещё зачем-то сдерживая слёзы и не думая о том, куда идёт.

Лучи весеннего солнца отражались в лужах на асфальте, и бензиновые пятна в них переливались всеми цветами радуги.

Упав без сил на скамейку в сквере возле метро «Цветной бульвар», Люба наконец позволила себе закрыть лицо руками в голос разрыдаться. Рядом больше не было чужих, а из прохожих, к счастью, никто её не трогал.

Она не знала, как ей дальше жить и для чего.

Несколько раз звонил мобильный телефон, но девушка не брала трубку.

Часа через полтора, выплакавшись, она поднялась и медленно, как будто ей это было физически тяжело, пошла к метро.

Войдя в свой подъезд, Люба автоматически повернула ключ в замке почтового ящика на первом этаже. Она всегда проверяла почту два раза в сутки, утром и вечером, и сделала это по привычке, хотя уже сказала самой по себе, что больше ждать писем не будет.

Белый конверт упал из ящика к её ногам. Люба наклонилась, подняла его, прочитала свой адрес, выведенный тем же почерком, что и увиденная сегодня расписка о добровольном сотрудничестве с ФСБ, и слёзы вновь застелили её глаза.

Так она и стояла несколько минут на лестнице, не закрыв почтовый ящик, с письмом в одной руке и ключом в другой.

«Сволочь», — зло и отчаянно думала она о своём любимом, — «Предатель. Тварь. Провокатор. Восемнадцатого октября, значит, дал подписку. А четвёртого ноября бросал петарды по колонне в защиту политзаключённых. Ну да. Вместе с Маркиным. Урод. А притворялся-то как, притворялся, боже ж ты мой! И на сбор подписей за Квачкова с нами бегал. А сам… А я после всего к нему в тюрьму ходила… Какой мерзавец, всё-таки…»

Она не удержалась и снова всхлипнула, вытирая лицо рукавом ветровки, и не услышала внизу звук открывающейся подъездной двери.

— Люба? — раздался снизу голос Дмитрия Серёгина.

Девушка вздрогнула и обернулась к нему.

— Ты плачешь? Что случилось?

Люба кивнула и, не в силах ещё говорить, сглотнула подступающий к горлу комок. Пока Дима поднимался по лестнице, она закрыла ящик. Он увидел письмо в её руке.

— Что-то с Виталиком? — с тревогой спросил он прежде, чем обратил внимание, что конверт ещё заклеен.

— Пойдём в квартиру, — наконец сказала она сквозь слёзы, — пойдём, всё расскажу. Не на лестнице.

Через две минуты они сидели на кухне Измайловых. Родителей дома не было, и Люба подумала, что так оно, наверное, и к лучшему. Она расскажет им обо всём, когда немножко успокоится.

На столе с шумом грелся китайский электрический чайник. Димка курил и стряхивал пепел в окно, слушая сбивчивый рассказ Любы, с переменным успехом пытавшейся говорить спокойно, о событиях сегодняшнего дня.

— Дай сигарету, — вдруг попросила она.

Серёгин молча протянул ей пачку.

Она зажгла сигарету, неумело взяла её в рот, втянула в себя дым и закашлялась, когда первая в жизни затяжка обожгла ей лёгкие.

— Артюхин… — медленно произнёс Димка. — Артюхин… Знаем такого, как же, как же. Хитрый и неглупый. Настоящий ФСБшник. И очень большая сволочь. Способен на любую подлость, поэтому верить ему нельзя. Ни в коем случае.

— Это почерк Виталика, — печально покачала головой Люба. — У меня от него за полгода из тюрьмы четырнадцать писем. Я его из тысячи отличу. Это его рука.

— Ты уверена?

— Полностью.

Димка задумался. Люба снова затянулась тлеющей сигаретой и снова зашлась в кашле. На глазах её проступили слёзы то ли от дыма, то ли от свалившегося на неё известия.

— Успокаивает? — спросил Серёгин.

— Ни черта, — ответила девушка.

— Ну и не кури, слышишь? Если сразу не успокаивает, так и не будет.

Она сделала рукой неопределённый жест.

— Я тебе вот что скажу, Люба. Слушаю я тебя, взвешиваю все за и против… Современная техника может очень многое. Наверняка появились и технологии, которые позволяют написать текст чужим почерком. Просто мы этого не знаем, а у ФСБ такие программы могут уже быть.

— Мне кажется, это уже совсем фантастические допущения…

— Всё может быть. Но Виталик — мой друг, и будет им, по крайней мере, пока я не поговорю с ним лично начистоту и не получу объяснений.

— Это будет очень нескоро. Ему дадут в самом лучшем случае лет двенадцать.

— Неважно. То есть, конечно, очень важно, но не для данного эпизода. Мы с тобой — в смысле ты, да и я, честно говоря, в первый момент — поверили врагу и бумажкам, которые нам показал враг. Я не считаю себя вправе верить в подобное, пока не посмотрю Виталику в глаза. Иначе я предам друга. И я, чёрт возьми, найду способ это сделать. Говорят, после суда можно получить свидание и не родственникам. Посмотрим. Но теперь я точно пойду на суд.

— Там всё равно не пообщаешься, — уже спокойнее возразила Люба.

— Там я посмотрю ему в глаза. Он мой лучший друг — был и остаётся. И пока я не удостоверюсь, что он нас предал, я в это не поверю. Ведь жизнь, как поёт Пугачёва, кончается не завтра. Согласна?

Люба неопределённо кивнула. Они некоторое время посидели молча. Сигарета, к которой девушка больше не прикасалась, дотлела почти до фильтра и погасла.

— Да, — вспомнил вдруг Дима, — ты меня настолько ошарашила в первый момент и даже не поинтересовалась, почему я оказался у тебя в подъезде.

Любе действительно это показалось странным только теперь.

— Действительно, а почему?

— Я тебе звонил на сотовый, но ты не брала трубку, и решил зайти. Появилась очень интересная новость. Двухнедельный рейд натовцев от Владивостока до Калининграда.

— Когда? — спросила Люба.

— Уже идёт. Восемнадцатого они будут в Москве. Надо что-то придумать и сделать. Времени осталось мало, соображать придётся быстро. Сейчас покажу подробности. У тебя Интернет работает?

— Работает.

— Включай компьютер.

 

Глава двенадцатая. Продолжение пути

Пока загружался компьютер, устанавливалось соединение с Интернетом и Дима искал в сети нужные страницы, Люба вскрыла конверт и пробежала глазами письмо Виталика по диагонали.

Потом, оставшись одна, она прочитает внимательно каждую строчку и всё-таки сядет писать ответ.

Она не могла сказать, что Дима убедил её, но он ей дал аргументы в пользу решения — подождать до возможности личной встречи. А это была соломинка, за которую уцепилось её сердце…

Взгляд Любы выхватил из текста строчки:

«Я прошу прощения у тебя и твоих родителей за четвёртое ноября. Простите меня. Знаешь, я очень надеюсь, что когда-нибудь мы встретимся лично, и я расскажу тебе, что случилось за вечер и ночь перед моим арестом. Всё было настолько невероятно, что ты, пожалуй, не поверишь… Я, наверное, больше всего жалею о том, что не успел рассказать тебе об этом сразу, но в письме не могу, и всё же очень надеюсь на нашу встречу. Есть вещи, которые стоят того, чтобы надеяться и ждать…»

— Иди сюда, нашёл, — позвал её Дима.

Она отложила письмо и приставила вторую табуретку к компьютерному столику.

— Да, и последнее, — сказал он, — давай, вся тема про Виталика и ФСБ останется строго между нами двоими. До прояснения ситуации никому больше не говори.

— Конечно.

Но не думать об этом она не могла, как ни пыталась отвлечься.

«Что-то всё-таки случилось? О чём пишет Виталик? И если на секунду поверить Артюхину — то почему же Виталика посадили? Нет, этого быть не может… Как же всё запутано…»

— Вот смотри, — Дима перелистывал мышкой страницы на экране, — операция называется «Россия-НАТО: объединяя усилия». Пропагандистский рейд по всем крупным городам. Читай сама. Двенадцатого числа против них неплохо выступили в Новосибирске…

— Если бы мы оставались с Маркиным, — покачала головой Люба, — можно было бы собрать народ… А сами вряд ли сможем. Да и времени мало. На митинг уже заявку подать не успеем, а делать что-то несанкционированное — надо собирать людей… И кроме того… — она на секунду запнулась. — Девятнадцатого у Виталика полгода ареста. Будет продление, его могут и восемнадцатого сделать.

— Вроде ж было недавно?

— В январе было, потом в апреле. Сначала на два месяца, потом на три, потом на один, теперь будут продлевать ещё на целых полгода.

— Я тоже пойду, — сказал Дима, — я хочу на него посмотреть.

— Хорошо, пойдём вместе.

Он пролистал ещё несколько страниц мышкой.

— Вот, смотри. Восемнадцатого мая, утром… Пресс-конференция представителей НАТО в МГИМО на проспекте Вернадского…

— Давай там хотя бы порисуем? — предложила Люба.

— А что ещё остаётся? — пожал плечами Дима. — Тогда дополнительно созваниваться не будем уже. Семнадцатого, накануне, в десять вечера, «Проспект Вернадского», в центре зала. Договорились? Андрюху зовём?

— Замётано, — кивнула Люба.

* * *

Чёрный баллон с краской Дмитрий купил в автомагазине. В «Автозапчастях» напротив его дома дешёвых баллонов не оказалось, пришлось идти в другой, и он минут на пять опоздал на встречу.

Андрей и Люба были уже на месте.

Втроём они вышли из метро, прошли один квартал пешком и свернули на улицу Лобачевского.

Над Москвой висели тёплые майские сумерки. На улице пахло сиренью и бензином. Стена институтского здания, которую собирался разрисовывать Дима, белела в темноте, и вдоль неё прохаживался охранник.

Они сидели втроём на остановке напротив и делали вид, что то ли ждут автобуса, хотя все автобусы уже прошли, то ли просто курят и пьют пиво.

— Времени мало, — шёпотом сказал Дима, — пока охранник заходит за угол и идёт по той стороне, можно не успеть.

— Подойдём поближе, — предложила Люба.

Оставив Андрея на остановке, они вдвоём перешли дорогу и очень медленно двигались по пробивающейся на подсохшей грязи молодой траве.

Вдруг девушка вскрикнула, обо что-то споткнувшись, и только быстрая реакция Димы не позволила ей упасть вниз.

— Что там такое?

— Открытый люк.

— У тебя фонарик есть?

— Нету…

Он наклонился и при слабом свете мобильного телефона заглянул в открытый колодец теплотрассы. Вниз на несколько метров уходила вертикальная металлическая лестница, но дно было сухим. Тяжёлая металлическая крышка лежала тут же в полуметре.

— А схожу-ка я вниз, — его внезапно осенило, — посмотрю, куда ведёт труба?

— Ты осторожнее там, — Люба отнеслась к его идее с явным недоверием. — И как же охранник?

— Газон — не его территория, ему до лампочки, — махнул рукой Дима, включил на максимальную яркость подсветку телефона и начал осторожно спускаться вниз по лестнице из сваренной арматуры.

Люба стояла на краю люка и смотрела вниз. Через несколько десятков секунд слабеющий луч света скрылся от её взгляда, и, как девушка ни всматривалась в темноту, присев на корточки о оперевшись рукой о бетонный край, внизу не было видно ничего, да и звуки доносились приглушённо, не позволяя ей определить, то ли это шаги её товарища, то ли что-то ещё. Мешала слушать тишину и близость магистрали — проспекта Вернадского, где даже в столь позднее время не умолкало движение машин.

Андрей Кузнецов по-прежнему сидел на своём наблюдательном посту — на автобусной остановке напротив.

Минут через десять, когда Люба уже начала беспокоиться и даже прикидывать, не пора ли ей спускаться на поиски, хотя она совершенно не представляла себе, как выглядят городские коммуникации и какая опасность может там подстерегать, Дима появился, весь измазанный в подземной грязи, но довольный. Но не из колодца, откуда она ждала его, а подошёл сзади, чуть не напугав её своим появлением.

— Отойдём на остановку, — шепнул он ей, и они снова собрались все вместе. За время ожидания Андрей успел купить в палатке ещё три банки пива.

— Я думал, — начал Серёгин, — что коллектор выведет на территорию института. Прикиньте, какая была бы удача!

— Да, вот это был бы скандал, если бы там нарисовать! — мечтательно ответил Андрей.

— К сожалению, в ту сторону трубы уходят в глухую стену, — покачал головой Дима, — а вот в обратную сторону есть проход. Правда, только один. Я вылез вон в том дворе, — показал он в сторону жилых домов за спиной, — отсюда метров пятьдесят. Так что никак. Только как путь отхода. Ну да ладно. Стемнело уже достаточно. Предлагаю такой план. Мы с Любой переходим дорогу, я иду рисовать, пишу и убегаю. Люба наблюдает и контролирует ситуацию, а Андрей остаётся здесь и страхует с дальнего расстояния на всякий случай. Идёт?…

Возражений не было.

Дима и Люба снова перешли дорогу. Дальше тротуара девушка не пошла, оставшись прохаживаться взад-вперёд вдоль улицы.

Едва охранник, с крупной фигуры которого они не сводили глаз, скрылся за выступавшим из темноты углом здания, Димка с баллоном в руке в два прыжка достиг каменной стены у края арки парадного входа.

— Удачи тебе, — прошептала Люба едва слышно, не будучи уверенной даже, что он расслышал её слова. Во всяком случае, он не ответил и не обернулся.

Круглую крышку баллона он резким движением отбросил назад, на траву, и поэтому она упала беззвучно. Когда Дима встряхивал краску, Любе показалось, что звук может услышать охранник, но он не отреагировал.

Дима надавил на круглую кнопку баллона, и густая чёрная эмульсия, распыляясь, начала складываться в большие неровные буквы на белой панельной стене: «НАТО ВОН ИЗ РОССИИ». На знаки препинания он решил время не тратить. За уверенными движениями его правой руки, выводившей этот лозунг, во все глаза с небольшого расстояния следила Люба.

Всё-таки они не рассчитали время. Люба поняла это, когда охранник появился из-за поворота, а Дима только начинал вырисовывать вторую букву «И» в слове «России». Она что-то крикнула, он обернулся на голос, увидел охранника, который тоже заметил нарушителя и прибавил шагу, но всё же потратил ещё несколько секунд, чтобы довести надпись до конца, и лишь потом, отшвырнув прочь полупустой баллон, широкими скачками метнулся к дороге, но охранник уже с бранью на устах и с ярким фонарём в руке мчался ему наперерез.

Одна лишь Люба стояла, не зная, что ей делать, взгляд её метался по сторонам. Между убегающим и преследователем было ещё довольно большое расстояние, и оно увеличивалось, Дима бежал быстрее грузного охранника института, непривычного к таким происшествиям, и вот он уже проворно перемещал руки и ноги по металлическим перекладинам спуска… Только тут девушка сообразила, что у её друга из источников света есть всего лишь дешёвый мобильный телефон, а охранник бежит за ним с большим фонарём на мощных аккумуляторах, и вполне способен продолжить преследование под землёй…

Больше она не думала о том, полезет противник в колодец или нет. Она рванулась с места, попыталась поднять с земли крышку люка, но ей это не удалось — толстая цельная металлическая крышка весила несколько десятков килограммов, никак не меньше, и Люба оказалась способна лишь приподнять её край и сдвинуть с места, но речи не было о том, чтобы удерживать крышку на весу. Ещё через пару секунд Дима совсем скрылся в бетонном колодце, его пальцы зацепились за перекладины арматуры ниже уровня земли, и больше не было риска их прищемить — все эти мысли проносились в её мозгу в считанные доли секунды, и, выровняв крышку относительно люка и примерив её выступы так, чтобы они легли точно, она уронила её на люк с высоты нескольких десятков сантиметров. И она угадала — выступы легли ровно в пазы, и теперь никто, находившийся снаружи, даже обладая недюжинной физической силой, не смог бы сдвинуть крышку с места без рычага, чтобы открыть люк… Убедившись в неподвижности тяжёлой крышки, Люба успела сделать шаг назад от люка к дороге, даже скорее полшага, прежде чем подбежавший охранник схватил её за рукав ветровки…

Ночь Люба провела в «обезьяннике» отдела внутренних дел Раменки, а наутро её отпустили, выписав квитанцию на административный штраф в пятьсот рублей «за нецензурную брань в общественном месте», поскольку ничего больше ей предъявить не смогли.

Было около одиннадцати утра, и ребята уже ждали её у выхода, они торопились к двум часам в суд — на этот день было назначено продление меры пресечения у Виталика, которого они после этого скорее всего не увидят целых полгода.

Третье продление прошло так же быстро и с вполне предсказуемым результатом, как первое и второе, они едва успели перекинуться взглядами, но Виталик всё же заметил, что компания его друзей на этот раз явилась в полном составе.

— Я не верю, — тихо сказала Диме Люба, как только они вышли на улицу и на некоторое расстояние отдалились от Ларисы Викторовны.

Он кивнул, понимая, что именно она имеет в виду.

— Я тоже, — ответил он шёпотом. — Я видел его глаза.

Им было интересно посмотреть в Интернете, имела ли резонанс их ночная акция, но все уже слишком устали и решили разъезжаться по домам, и собрались вместе только на следующий вечер, после занятий, поскольку учились все в разных институтах.

Дмитрий Серёгин сидел вместе с Андреем Кузнецовым на гранитном парапете перехода метро на востоке Москвы и слюнявил очередную сигарету, когда увидел поднимающуюся по ступенькам Любу.

— Салют! — махнул он рукой сверху. Она подняла глаза, увидела их и с улыбкой ответила приветственным жестом.

Её каблучки стучали по каменным ступеням перехода, и яркое ещё предвечернее майское солнце роняло на них тепло своих щедрых лучей.

— Ты уже была в Интернете? — нетерпеливо крикнул Серёгин, перегнувшись через парапет, словно не мог дождаться, пока она наконец поднимется и подаст для крепкого, как принято в радикальной политике, рукопожатия свою узкую ладонь.

— Нет, а что?

Улыбка соскользнула с его лица.

— Надо глянуть. Пойдём к тебе?

Люба коротко кивнула в знак согласия и обвела взглядом их хмурые лица.

— Что-то случилось?

— Давай дойдём до компьютера.

Больше никто из троих не проронил ни слова, пока шли по весенним тротуарам до Любиного дома, пока поднимались на этаж под неизменный стук её каблучков, пока она отрывистыми движениями поворачивала ключ в замочной скважине.

— Открывай сайт Альянса, — подсказал Андрей.

Не глядя на клавиатуру, Люба набрала знакомые и с недавних пор чужие латинские буквы в адресной строке. «Мы приветствуем вас на официальном сайте Молодёжного Альянса революционных коммунистов!» — распахнулась алым фоном со звездой, серпом и молотом страница браузера.

За два месяца после своего исключения из организации девушка ещё не могла, да и не то чтобы очень хотела оставить привычку почти каждый вечер просматривать её сайт. Рука сама легла на мышку, и курсор непроизвольно устремился к ленте новостей.

Взгляд её, как магнитом, притянула фотография на экране со знакомой чёрной надписью на белой стене и автоматически проставленной датой «18.05.2006» в правом нижнем углу кадра. Снимали при свете дня, значит, уже утром, сообразила девушка, когда она ещё сидела в отделении.

Под фотографией шёл комментарий администратора сайта о том, что акцию прямого действия против НАТО около МГИМО совершили неизвестные бойцы Молодёжного Альянса революционных коммунистов.

— Сволочь, — в бессильном отчаянии произнесла она сквозь зубы в адрес Маркина, — как чужие акции присваивать — так сразу…

Люба попыталась войти на форум Альянса под своим паролем, но, как она и предполагала, её аккаунт был наглухо заблокирован администрацией ресурса.

— И эти люди говорят, что хотят изменить мир, — размышлял вслух Дима, ни к кому не обращаясь, — ни чести, ни совести. Даже в своём кругу…

* * *

После акции у МГИМО прошло несколько дней. Однажды в субботу в квартире раздался звонок городского телефона. Трубку взяла Люба, и голос, показавшийся ей знакомым, попросил к аппарату Никиту Максимовича.

— Его сейчас нет, — ответила девушка.

— Люба, это ты? — спросили на том конце провода, — мобильный его не напомнишь, а то я в очередной раз потерял телефон.

— А кто это? — решила она уточнить на всякий случай.

— Не узнала, что ли? — рассмеялся голос в трубке, — Ничего, богатым буду. Мишка это, казак.

Мишка-казак был другом Никиты Максимовича, с которым они познакомились в сентябре девяносто третьего, во время обороны Дома Советов. Ветеран Чечни и Югославии, себя он называл международным авантюристом. В былые времена Михаил довольно часто появлялся в гостеприимной квартире Измайловых, но теперь Люба не видела его уже более полугода. Говорили, что в последнее время он стал сильно пить и реже появлялся на оппозиционных мероприятиях. Да, припомнила Люба, он приходил на Пресню третьего октября в прошлом году, эту дату он никогда не пропускал, а с тех пор она его и не видела…

— Извини, Миш, действительно не узнала. Записывай сотовый, — она продиктовала ему номер, — Давно ты что-то у нас не появлялся.

— Вот и хочу к вам завтра заглянуть, — ответил Михаил, и Любе показалось, что он слегка пьян, — есть интересная тема для разговора…

Он зашёл к ним на следующий день, когда вся семья была в сборе, и даже Люба специально осталась дома.

Поздоровавшись со всеми, с широкой улыбкой, Михаил прошёл на кухню, где уже грелся электрический чайник. Он перекинулся несколькими фразами с хозяевами.

— Кавалер твой как поживает? — подмигнул он Любе, к которой, как ей казалось, он по-прежнему относился как к маленькой девочке, какой она была в девяносто третьем году.

— В тюрьме сидит, — ответила девушка.

— Да ну? — улыбка исчезла с лица гостя, лицо его стало серьёзным, — Давно? Что случилось-то?

— Сто пять, часть вторая, — так же ровно произнесла она, как будто говорила о вещах совершенно обыденных, — на днях было полгода.

Михаил аж присвистнул.

— Вот это да… А мне всегда казался таким мальчиком-зайчиком… И кого?

— Узбека по национальному признаку, плюс ограбление… Только это неправда, — быстро добавила Люба, — Это не он. Но мальчиком-зайчиком Виталик никогда не был. Это он у нас вёл себя так, а я-то знаю, каким он был… — она одёрнула сама себя и поправилась, — какой он есть на самом деле.

— Ну вы меня и ошарашили, — покачал головой Михаил, — признаю, ошибался. Считал его маменькиным сынком. Однако ж, в тихом омуте черти водятся, — он усмехнулся. — Даже не припомню, когда же я твоего Виталика крайний раз видел…

— В последний раз, наверное, третьего-четвёртого октября, — подсказала Люба.

— Крайний, — автоматически поправил Михаил, — Последний — это последний в жизни. А для живых — крайний. Даже для тех, кого увидим нескоро, — он вздохнул, на секунду задумался и продолжил, — Ладно. Давайте расскажу, что меня к вам привело. Про Феодосию слыхали в новостях?

— Не совсем в курсе, — призналась Люба.

— Ну про то, что планируются американские военные учения на Украине, слыхали наверняка, — девушка кивнула, — Так вот, вчера в порт Феодосия вошёл американский военный корабль. Жители города порт заблокировали, возникла заваруха. Я звонил другу из Одессы — он сегодня уже едет в Крым. Там может назревать что-то интересное, в чём мне, как заслуженному международному авантюристу, грех не принять участие, — он коротко рассмеялся. — Если есть желающие, готов пригласить с собой. На сборы, — он взглянул на часы, — остаётся меньше суток. Поезд уходит завтра в восемь утра, но, поскольку курортный сезон ещё не начался, проблем с билетами быть не должно.

— Я поеду, — сказала вдруг Люба.

Михаил посмотрел на неё с удивлением.

Ксения Алексеевна хотела возразить, но муж остановил её уверенным жестом.

— Поезжай, — сказал он.

— И можно я ещё ребят приглашу? — спросила она Михаила.

— Валяй, — кивнул он, — только стоящих, а не кого попало.

Овсянников Михаил Романович. Тридцать пять лет. Житель ближайшего Подмосковья. Образование среднее специальное. Разведён, пятилетнего сына воспитывает бывшая жена. Временно не работает, последнее место работы — сотрудник частного охранного предприятия, обслуживающего строительные объекты.

 

Глава тринадцатая. Международные авантюристы

Друзья оказались легки на подъём. Дмитрий, как и Люба, сдал в том семестре сессию досрочно, а Андрея Кузнецова как раз за неделю до того уволили с очередной работы после трёхмесячного испытательного срока — он пытался устроиться продавцом-консультантом в салон связи «Евросеть» — и он не особенно жалел об этой неудачной попытке.

Как и предсказывал Михаил, с билетами проблем не оказалось. Люба растерялась было, увидев огромные хвосты очередей в кассу, но всем нужны были билеты в Крым на летние месяцы. Сейчас же сезон отпусков ещё не настал, и даже плацкартные билеты удалось купить без труда.

Меньше чем через сутки поезд тронулся с перрона Курского вокзала и понёс их на юг.

Четверо пассажиров занимали один отсек в плацкартном вагоне. Проводники бойко торговали чаем и продуктами за рубли и гривны, и молодым ребятам это казалось непривычным, они с трудом в уме пересчитывали валюту по курсу — никому из них в сознательном возрасте не приходилось бывать за пределами Российской Федерации.

Этого нельзя было сказать о Михаиле. Он как раз чувствовал себя в своей тарелке и к своим юным спутникам относился покровительственно, как опытный боец к малолеткам, которые, раскрыв рты, слушали невероятные истории из его бурной жизни, и лишь ему одному было известно, что из них правда, а что он присочинил для красного словца. Поезд ещё не успел выехать за пределы Московской области, а Михаил уже завёл знакомства в вагоне, и на подъезде к Туле уже вовсю распивал водку с попутчиками.

Ребята сидели с краю, поддерживая тосты, но особенно не вступая в разговор. Люба устроилась, обхватив руками колени, на пустующей боковой полке и, вполуха слушая Михаила, смотрела на проносившиеся за окном пейзажи.

В Орле на боковые места пришли пассажиры, и девушке пришлось переместиться на край своей полки, где сидела вся компания.

Перед Курском Михаила развезло, и он захрапел на верхней полке. У торговцев на перроне в Курске, где поезд стоял пятнадцать минут, Дима взял несколько бутылок пива, и они продолжили пить уже в своём кругу, пока и их не свалила усталость. Но долго им спать не пришлось — разбудила таможня.

…До девяносто второго года мало кто знал крохотный посёлок Казачья Лопань в Харьковской области, но теперь, благодаря своему расположению на пересечении российско-украинской границы с одной из крупных железнодорожных веток, станция приобрела широкую известность на просторах бывшего Советского Союза, а в самой Казачьей Лопани стала быстро развиваться привокзальная торговля — ведь, пока украинские пограничники перетряхивали вагоны, каждый пассажирский поезд стоял здесь больше часа…

Был поздний вечер. Люба слегка нервничала, она ехала через границу впервые, но Михаил, которого разбудил пограничный контроль ещё на российской стороне, и больше ему заснуть не удалось, спокойно и даже как-то сонно протягивал чиновнику в форме с гербом независимой Украины на жёлто-синем фоне и буквами «ДПС» на шевроне четыре паспорта и заполненные миграционные карты.

Их проверили быстро и даже не посмотрели вещи, которых, впрочем, у них было немного.

— Ну, теперь можно расслабиться и спать, — зевая, лениво проговорил Михаил с верхней полки, когда поезд наконец тронулся с места, постепенно набирая ход, и удаляющиеся огоньки станции Казачья Лопань медленно поплыли в темноте за окном.

— А почему «ДПС»? — спросила Люба шёпотом, стесняясь своего незнания.

— Державна прикордонна служба, — так же равнодушно ответил Михаил. — Потом расскажу ещё кое-что интересное, — добавил он, отворачиваясь к стене, и через минуту он уже храпел, отвернувшись к стене.

Проснулась Люба поздно. По обе стороны железной дороги тянулись украинские степи, иногда за окном мелькали сёла, но она не успевала их рассмотреть.

Михаил приводил себя в порядок, но вид у него всё равно был слегка потрёпанный.

После Мелитополя она впервые в жизни увидела море.

— Дима, — дёрнула она товарища за рукав, припадая к окну, — Море…

— Это ещё не море, — ответил Михаил, деловито пришивая к рубашке оторванную пуговицу и не поднимая глаз от своего занятия, — это лиман. Скоро настоящее море увидите.

Меньше чем через час они с восхищением наблюдали, как плещутся волны с обеих сторон от железной дороги о края узкой полоски земли, по которой, не сбавляя хода, идёт на юг поезд.

— Перекоп? — спросил Дима.

— Он самый, — кивнул Михаил.

К вечеру второго дня пути они были на месте.

Феодосия встречала их шумом и гамом привокзальной торговли и навязчивых посредников, предлагавших дёшево снять жильё у моря, принимая их за ранних отдыхающих. Если в Москве приближение массовых отпусков ещё не чувствовалось, то здесь курортный сезон уже вступал в свои права.

— У нас всё есть, — сказал ребятам Михаил, — проходим, не задерживаемся.

Он вёл их по перрону вперёд. Около отцепленного уже локомотива он крепко поздоровался за руку с загорелым человеком лет тридцати пяти в кепке-бейсболке, тёмных очках, камуфляжных брюках и белой футболке с синим рисунком — перечёркнутой в круге четырёхконечной натовской звездой.

— Евгений, — представился встречающий. — А ты случайно не Люба Измайлова? — поинтересовался он у девушки, в течение нескольких секунд пристально разглядывая её и морща лоб, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Люба, — подтвердила она, — а Вы меня знаете?

— Не помнишь меня? — усмехнулся он.

— Если честно, не помню. Мы с Вами встречались?

— Я тебя вот такой видел, — он сделал жест рукой, отмеряя примерно метр от земли, — родителей твоих знаю. Я у вас дома почти пару недель отсиживался после Дома Советов. В октябре девяносто третьего.

Теперь Люба начала смутно припоминать парня, который жил у них в квартире, но не могла восстановить в памяти его лицо — в сознании всплывал только категорический запрет отца говорить кому-либо в школе, что у них дома живёт Женя…

— Ладно, пойдёмте, — Евгений сделал неопределённый жест рукой, — устали с дороги?

— Не особенно, — ответил Михаил.

— Зайдём на квартиру или сразу в палаточный лагерь?

— Смотри, ты хозяин, тебе решать.

— Тогда проведу вас по городу, а к вечеру будем устраиваться, — кивнул Евгений, и ребята даже не совсем поняли, какое всё-таки принято решение. Они двинулись к остановке трамвая.

Город бурлил. Это было видно с первых шагов — и по разговорам на улицах, и по надписям на стенах, и по ярким плакатам, которые рвал ветер со столбов и остановок…

— Вот уже и НАТО к нам лезет, — проговорил Евгений, — вот они, результаты оранжевой революции… Молодёжь хоть знает, что у нас творилось в четвёртом году? — спросил он.

— Конечно, — ответил Дима, — следили внимательно. А Вы тогда за кого голосовали, если не секрет?

— В первом туре — за Наталью Витренко, — охотно ответил Женя, — боевая тётка, что и говорить. Её ребят увидите тут у нас. Во втором и третьем — за Януковича. А куда деваться было? Хоть на словах за дружбу с Россией. Весь Юг за него тогда голосовал, что Крым, что наша Одесса. Никого не знаю в моём городе, кто бы за этого урода диоксинового… Эх, — он махнул рукой, — а знаете, у нас в прошлом году пустили слухи, что с января будет с Россией визовый режим…

— Со следующего января? — спросил Дима.

— С этого. В смысле, шестого года. Я же говорю, слухи… Пока обошлось.

Тут Люба внезапно вспомнила об их коротком разговоре в вагоне после пересечения границы.

— Миша, — обратилась она, — помните, Вы в поезде хотели что-то интересное про украинских пограничников рассказать?

— Про украинских пограничников? — он слегка удивился. — В упор не припоминаю. Когда?

— После того, как таможню проехали. Я у Вас ещё спросила, как ДПС расшифровывается.

— Ну конечно, — ответил, вспомнив, Михаил, и в глазах промелькнула хитринка, — не про них, будь они неладны, а про границу российско-украинскую. Граница, скажу я вам, братья-славяне, она только с виду на замке, правда, Жень?

— Рассказывай, рассказывай, раз уж начал, — Евгений усмехнулся.

— Приходилось в этой жизни и мне, и Женьке ходить через эту границу пешком, — продолжил Михаил, — проще говоря, нелегально. В обход.

— И насколько это реально? — Люба, похоже, заинтересовалась всерьёз.

— Вполне, — ответил он, — места только знать надо, а так — ничего сложного. Места на карте покажу. Идёшь себе по лесу и идёшь. Главное — не отдаляться от железной дороги настолько, чтобы по-серьёзному заблудиться. За ночь от города до города без особого напряжения дойти можно.

— А если поймают? Что за это будет?

— Да ничего за это не будет. Там все кому не лень через границу шастают. В самом крайнем случае поставят штамп в паспорт — запретят въезд на Украину на пять лет. Но это если уж очень сильно не повезёт. А так — я ни разу не попадался, да и Женька тоже, да?

— Ага, — кивнул Евгений, — а в том же девяносто третьем я так и уходил. Тогда ещё, правда, хорошо ходили электрички через границу, это сейчас их почти нигде не осталось, может, конечно, на каких-то участках есть — точно не скажу даже… Но трясли на границе тогда уже вовсю. Никто ж ещё не знал, чем всё закончится, наши все прятались… Осень, помню, холодно, середина октября, дождь поганый, — он пустился в воспоминания, — а я в лёгкой куртке, да по грязи, по болотистой — как вспомню, пробирает до костей… Чуть воспаление лёгких не подхватил тогда. Но дошёл-таки, и до дома добрался. А вообще — спасибо твоим, Люба, родителям, что живой. Из Москвы тогда не так просто было выбраться участнику событий, да ещё и с украинским паспортом. Незалэжность, будь она неладна. Мать меня, помнится, похоронила уже — я ж по телефону звонить боялся… Крайний раз звонил третьего утром, когда только всё начиналось. Так, представьте, с третьего октября — и в первый раз домой позвонил с автомата, как границу перешёл, уже с украинской территории, число, кажется, девятнадцатое было. Мобильных тогда не было, ну а я с таксофона, с почтамта, всё, думаю, позади, хохлы искать не будут, больно им надо… Помню, рано пришёл, спросил у прохожих, где главпочтамт, и мёрз ещё на ступеньках, ждал, пока откроется. Заплатил за три минуты межгорода… Да, деньги тогда ещё были — не гривны, а купоны. Фантики с кучей нулей. Хорошо хоть поменяли в Москве немножко, где бы я там обмен валюты в шесть утра искал. Стою у кассы, отсчитываю заплатить за три минуты, а самого прямо таки трясёт… Мать меня уже и не чаяла живым увидеть… Вот оно как бывает. Да вы лучше расскажите, что в Москве творится? Идёт какое движение или всё начисто заглохло?

Вопрос был обращён к Любе. Ответить она решилась не сразу, но прямой вопрос требовал прямого ответа.

— Не столько заглохло, сколько подгнило, как мне кажется, — ответила она, не будучи уверенной, что находит правильные слова, чтобы описать ситуацию.

— В смысле? — с тревогой в голосе переспросил Евгений. — Если ты о том, что народу меньше ходит на митинги, что разочаровались многие — то я в курсе. Оно и неудивительно, за пятнадцать-то лет.

— Я не только это имела в виду, — сказала Люба, — мы видим негативные тенденции не только количественные, но и качественные. То, что народу меньше, чем в девяностые, это не страшно, как говорит мой отец, были бы кости, мясо нарастёт.

— Соглашусь, — Евгений кивнул, — а что тогда?

— Направление движения, — ответила девушка, — с недавних пор у нас, можно сказать, появились свои оранжевые. Которые ратуют за союз коммунистов и либералов.

— Я об этом читал, — ей показалось, что его голос стал более жёстким, — мы люди грамотные, Интернетом пользоваться умеем. Меня интересует ваш взгляд изнутри. Что об этом думает правильная молодёжь, что говорят в вашем, — Женя на мгновение задумался, — извини, забыл название, в Молодёжном Альянсе? Что говорит ваш Маркин? Мне он всегда казался способным руководителем.

Люба замялась. На помощь ей пришёл Дима.

— Нас оттуда исключили пару месяцев назад, — сказал он, — всех троих, точнее, четверых. Троих нас и заочно четвёртого товарища, который сидит в тюрьме. Исключили именно из-за того, что для нас неприемлем оранжевый поворот. А что касается Маркина — он полностью с ними спелся. У нас ещё в прошлом году стали возникать подозрения, что не в ту сторону плывём, но он чем дальше, тем больше под либералов ложится…

— Заочно, значит, исключили, — произнёс Евгений, — что ж, для меня этого достаточно. Для характеристики, так сказать, человека… А жаль, глядя на Маркина, я предполагал, что из него что-нибудь стоящее получится. Да, похоже, что в российской оппозиции дела принимают серьёзный оборот…

Он замолчал и задумался.

Черных Евгений Анатольевич. Тридцать пять лет. Образование среднее специальное. Житель Одессы, гражданин Украины. Водитель легкового автомобиля, занимается частным извозом.

…Выйдя из трамвая, пятеро прошли во двор пятиэтажного дома, и Евгений жестом пригласил их в подъезд. Они поднялись на третий этаж, и он открыл дверь ключом.

— Я сам из Одессы, так что квартира не моя, — Люба хотела спросить, чья, но уточнять не стала. — Поэтому выпьем чаю и двинемся.

За чаем Женя рассказывал новости двух последних суток. Накануне корабль «Advantage» ушёл из Феодосии, но груз остался на берегу. Напряжение в рядах протестующих не спадало, а когда Женя уже уходил встречать гостей, по местному телевидению передали, что протесты поддержали депутаты городского совета Феодосии.

— Да, и вот ещё что, — добавил он, — особо не афишируйте, что вы граждане России. Понятно, что скрыть это не удастся, но светить без особой необходимости не стоит. Мало ли что… Говорят в Крыму все по-русски, на улице и в магазинах тоже, «мову» здесь многие и не знают толком… Завтра, по слухам, ничего серьёзного не ожидается, будет у вас день, чтобы осмотреться. Но это — подчёркиваю — по слухам. Здесь порой события развиваются стремительно.

При этих словах товарища Михаил едва заметно улыбнулся.

…С обстановкой вновь приехавшие освоились быстро. Сложилось так, что в дни после их появления основные события происходили не в Феодосии, а в Симферополе, куда американские военные прибыли самолётом, и в Алуште, где их размещали в санатории. Евгений был разочарован этими обстоятельствами и даже размышлял вслух, не сорваться ли им с места и не поехать ли в Симферополь — не так уж велик по размеру полуостров Крым, а находиться хотелось в самой гуще событий. Вновь эпицентр противостояния сместился в Феодосию лишь через четыре дня, когда москвичи уже познакомились со многими участниками пикетов и, несмотря на предупреждение Евгения, не старались скрывать, что они москвичи.

Михаил тоже зря времени не терял. Уже на второй день он завёл себе подругу из местных активисток и ночевал теперь у неё. Звали её Ольга, жила она в свои двадцать восемь или двадцать девять лет одна в небольшой квартире пятнадцати минутах ходьбы от лагеря.

Впрочем, Люба и её товарищи за это время провели в палатках только одну ночь — один раз они оставались у Ольги, а в остальные вечера — в квартире, куда их приводил в первый день Евгений, которая, как выяснилось, принадлежала его двоюродному брату, уехавшему на заработки в Россию. С началом активного курортного сезона квартиру планировалось сдать отдыхающим, а пока она пустовала и, как предполагал Женя, могла пустовать ещё дней десять.

Но кульминация событий наступила быстрее, чем в Крым хлынул поток отдыхающих.

Седьмого июня вопрос о присутствии войск НАТО на территории Украины должна была рассматривать Верховная Рада, и все ждали этого дня. Уже четвёртого числа американцев перевезли из Алушты в феодосийский санаторий, а к порту подтянулись украинские спецподразделения и поползли слухи, что в отношении пикетчиков готовится силовой вариант. Но этого не произошло. Обстановка накалялась. Однако седьмого числа не было принято решения ни в одну, ни в другую сторону, а в последующие дни маятник качнулся в сторону возмущённого народа, и уже через несколько дней крымчане праздновали победу.

Американцы покидали Крым.

Ясным июньским вечером, от души искупавшись в прохладном ещё Чёрном море, Михаил и его крымская невеста провожали Любу, Диму и Андрея в Москву.

Сам Миша никуда не торопился и решил остаться у Ольги — может, недели на две, а может, и подольше — дальнейших планов у него пока не было, постоянной работы тоже, и он вполне мог застрять в Феодосии на несколько месяцев. Во всяком случае, провести там лето его прельщало куда больше, чем возвращаться к родителям в подмосковную квартиру.

Ольга, одетая в лёгкое светло-зелёное платье, стояла рядом с ним на асфальтированном перроне и махала букетом белых цветов в окно отъезжающего поезда.

Они ехали по перешейку. Наступал вечер, но было ещё совсем светло. Люба прижалась к окну, провожая взглядом приморские виды. Дима сидел напротив неё на нижней полке и скрупулёзно пересчитывал оставшиеся украинские гривны.

— Деньги ещё есть, — сказал он наконец, — не погулять ли нам напоследок в вагоне-ресторане?

— А почему напоследок? — отозвался Андрей Кузнецов, — гуляем, значит, гуляем! Пойдёмте!

Цены в ресторане неприятно удивили пассажиров плацкартного вагона. Они, конечно, не рассчитывали на дешевизну, но всё равно долго изучали меню на предмет соответствия уровню их кошельков.

В вагоне-ресторане было почти пусто. Только за ближайшим к стойке столиком сидел в одиночестве за неторопливой трапезой неопределённого возраста респектабельный господин в белоснежной рубашке с золотыми запонками.

— Буржуй едет, — сказал Дима на ухо Любе. Она улыбнулась.

Наконец они купили в складчину бутылку красного вина, три бокала и по два бутерброда на человека. Буфетчица сама открыла вино штопором и поставила на поднос Пока Дима рассчитывался, Люба взяла поднос и двинулась к свободному столику.

Внезапно поезд качнуло, он резко затормозил, и девушке не удалось сохранить равновесие. Её повело в сторону, она схватилась за край стола и удержала поднос, но несколько капель красного вина выплеснулись — прямо на манжет обедавшего пассажира.

Люба стояла перед ним бледная и смущённая.

— Я очень прошу прощения, — пробормотала она.

Пассажир стряхнул капли с рубашки, но на рукаве остались расплывчатые красные пятна. Он поднял глаза на Любу, зацепившись взглядом за купленную в Феодосии футболку с перечёркнутой натовской звездой.

— Ничего страшного, — с улыбкой неожиданно сказал он на удивление доброжелательным тоном. — разрешите полюбопытствовать, вы случайно не с крымских протестов едете?

— Оттуда, — смущённо подтвердила девушка.

— Тогда я был бы очень рад воспользоваться этой счастливой случайностью и пригласить Вас и Ваших друзей к моему столику. Не стесняйтесь, пожалуйста, выбирайте угощение. Дело в том, что я сам оттуда еду. Я журналист, пишу репортажи для компании Би-Би-Си, и мне было бы чрезвычайно интересно поговорить с участниками антинатовских протестов. Если Вы, конечно, не возражаете. Меня зовут Мартин Грей, можно просто Мартин, — блеснув золотой запонкой, он вытащил из нагрудного кармана визитку и протянул Любе, глядя на неё приветливо и открыто, слегка приподняв рассечённую посередине бровь.

 

Глава четырнадцатая. Встречи в поездах

Принимая приглашение, всё ещё чувствуя неловкость ситуации, Люба присела на самый край стула напротив журналиста, аккуратно ставя поднос на край стола, накрытого фирменной скатертью с железнодорожной символикой, и взяла из его рук визитную карточку, на которой тиснёные буквы на двух языках, английском и русском, свидетельствовали о том, что её владелец является штатным корреспондентом Би-Би-Си в Российской Федерации.

— Да, конечно, — сказала девушка. — Спасибо и ещё раз простите меня.

— Не обращайте внимания, — с улыбкой произнёс Моррисон, придвигая к своему столу свободные стулья.

Друзья присели к столу. Уильям жестом подозвал буфетчицу и попросил меню.

Они узнали, что журналист Грей возвращается в Москву, где работает на постоянной основе, из командировки в Феодосию, что он полон впечатлений и, помимо кратких репортажей, готовит большой обзор событий в Крыму.

— Я был бы очень рад, если бы вы поделились своими впечатлениями, — говорил он ребятам, — так сказать, из первых уст.

Кое в чём Моррисон не солгал — он сказал правду о маршруте своего движения. Он действительно ехал из Феодосии в Москву и действительно готовил доклад о протестных выступлениях. Это была небольшая побочная задача, решение которой, конечно, не снимало с него обязанности работать по основному проекту. Но, занимаясь своим основным направлением, он почти безвылазно сидел в Средней Азии. За эти месяцы он отследил передвижения десятков людей за полтора десятилетия, сопоставил множество поступков, событий и биографий, но ему по-прежнему не удавалось нащупать заветную нить, связывавшую в прошлом судьбы двух человек, которые столь драматически пересеклись в заснеженном дворе на юго-востоке Москвы в ноябре две тысячи пятого года.

Уильям нетерпеливо щёлкнул пальцами, подзывая буфетчицу, которая для пассажиров класса СВ, готовых потратить в вагоне-ресторане более солидные суммы, чем ребята из плацкартного вагона, могла выполнить и роль официантки, жестом показывая ей, что ждёт заказ. Второй рукой он разлил по бокалам вино из Любиной бутылки.

Он с интересом слушал рассказ попутчиков о поездке в Феодосию.

— Вы состоите в какой-нибудь организации? — спросил он, поддерживая разговор.

Люба замялась.

— Сейчас — нет, — ответил за неё Дима, — а раньше состояли в Молодёжном Альянсе революционных коммунистов.

Только благодаря опыту и выдержке Моррисона его попутчики не заметили его реакции на это словосочетание.

— Не слыхал о таком объединении, — покачал головой Уильям после секундной паузы.

— Да мы там уже и не состоим, — махнула рукой Люба.

— Я не очень хорошо разбираюсь в общественных движениях, — улыбнулся Моррисон, — командировка в Феодосию стала для меня довольно неожиданным редакционным заданием. Моя специализация — журналистские расследования. Не знаю, согласитесь ли вы, но для меня это намного увлекательнее, чем репортажи о текущих событиях.

— А что это такое? — спросила девушка. — Можете рассказать?

— Конечно, — кивнул он. — Например, несколько лет назад я занимался таким случаем. В Москве на Выхинском рынке убили казаха, торговавшего овощами. Убийцу нашли довольно быстро и осудили, вроде бы у них вышел конфликт на бытовой почве. Казалось бы, на первый взгляд, ничего интересного, типичная криминальная история. Однако при ближайшем рассмотрении всё оказалось намного серьёзнее, — Моррисон импровизировал на ходу, пытаясь поймать искорку в широко распахнутых серых Любиных глазах, но она смотрела на него ровно, хотя и заинтересованно. — Убийца и жертва были знакомы между собой, хотя не встречались около двадцати лет. В конце восьмидесятых годов они вместе работали в геологической партии, в Казахстане. Понимаете, Люба, правоохранительным органам было неинтересно копать настолько глубоко, а для нас, журналистов, это оказалась золотая жила как в прямом, так и в переносном смысле.

— То есть? — не поняла девушка.

— Они нашли золото. Нашли его где-то в диких казахских степях, но это были последние не то что годы, а даже месяцы существования советской хозяйственной системы как единого целого. Связи были разрушены, документация утеряна, и получилось так, что о золоте знали только эти двое… Так удалось понять истинные мотивы преступника. Такая вот детективная история, — резюмировал Уильям со своей неизменной улыбкой.

— И Вы сообщили об этом в правоохранительные органы? — спросила Люба.

— Зачем же? Я журналист, в моей профессии важны люди и факты. Я изменил имена, даты, города и опубликовал своё расследование в зарубежной прессе. Оно, по-моему, даже не вышло на русском языке. Карать преступников — не моё дело. Тем более, что бедняга и так сел в тюрьму лет на десять, и я никак не был заинтересован в том, чтобы ещё усугублять его участь.

— Непонятно, почему же он ждал так долго? — усомнился Андрей.

Моррисон рассмеялся.

— Дорогие мои, это же вам не овощами на Выхинском рынке торговать! Информация о золотом месторождении — товар специфический, покупателя на него можно за всю жизнь не найти… Да и биография у обоих за эти годы была сложная, оба успели в тюрьме посидеть…

— И что же теперь будет с золотом? — спросил Андрей.

— А вот этого я уже не знаю. Всё может быть, возможно, эта история ещё и далека от завершения…

— А Вы сами-то уверены, что всё было именно так, как Вы рассказываете? — спросила вдруг Люба.

— Если бы я не был уверен, — Моррисон сделал вид, что оскорблён недоверием, — я бы Вам об этом не рассказывал и тем более не писал бы. Журналист не имеет права обманывать читателей, его долг — нести правду. А что Вас заставило усомниться?

— Вы не допускаете, что этот человек был вообще невиновен? — ответила Люба вопросом на вопрос.

— У меня достаточно информации, чтобы так не считать, — пожал плечами Моррисон, — да и не доверять правоохранительным органам нет основания. Другое дело, что им не захотелось копнуть вглубь…

— А у меня есть основания им не доверять, — заявила Люба, — у меня есть знакомый, который сидит за убийство узбека, которого он не совершал.

Ни один мускул не дрогнул на лице Моррисона.

— Почему? Расскажите?

— Конечно, — кивнула она, — может быть, Вас это дело заинтересует. Его зовут Нецветов Виталий Георгиевич, дело ведёт Люблинская прокуратура. Его забрали в ночь на девятнадцатое ноября. В пять утра. На улице. Там был убит узбекский дворник. Он случайно оказался рядом.

— Простите мне такой вопрос, — начал Моррисон, — возможно, я буду не вполне тактичен, но почему Вы уверены, что именно случайно? Поймите меня правильно, я журналист и должен ко всем подходить с нейтральных позиций, независимо от своих симпатий или антипатий…

— Конечно, — согласилась Люба.

— Они не были знакомы раньше?

— Нет. Это совершенно случайный человек.

— И их не могли связывать никакие общие интересы?

— Что Вы имеете в виду?

— Видите ли, Люба, я Вам только что рассказал историю про золото. Там тоже всем казалось, что речь идёт о бытовой ссоре. Вы уверены, что Ваш знакомый с этим, как Вы выразились, узбеком не сталкивались в прошлом? Вы давно знакомы с Виталием?

— Нет-нет, — ответила она, — совершенно точно уверена. Ему всего двадцать два года. А знакомы мы практически с детства.

«Она ничего не знает?» — предположил про себя Моррисон, но на всякий случай продолжал зондировать почву.

— Кто его родители? Из какой он семьи?

— Из бедной, — махнула рукой девушка. — Отца нет, мать — школьная учительница. Воспитывала его одна.

— Люба, чтобы этим делом заинтересовались журналисты, должна быть, так сказать, изюминка. За что ухватиться. Либо в самом деле, либо в личности Вашего друга. Подумайте, что могло бы стать таким нюансом. Я мог бы Вам помочь, но тех данных, которые у Вас есть, явно недостаточно. Читателю, а соответственно, и журналисту нужна сенсация, понимаете? Могу Вам ещё одну историю рассказать, которую я распутывал до казахского золота. Тоже в России было дело, но тоже публиковалось только в иностранных изданиях. Один русский, фамилию его я, естественно, изменил, пытался продать в одну из африканских стран компоненты для производства химического оружия… В итоге ему это не удалось, в том числе и благодаря огласке в западных средствах массовой информации.

— А что именно за страна? — спросила Люба. — И что с ней было?

— Да какая разница, что за страна, — ответил Моррисон, — факт в том, что они пытались сделать своё химическое оружие, хотя подписали обязательство, что делать этого не будут. В итоге они, как я помню, свалили всё на непосредственного исполнителя и вышли сухими из воды…

— А если бы они и сделали химическое оружие, тогда что? — Любу почему-то задел этот вопрос.

— Люба, как же Вы не понимаете, это же негры в Африке! Потравили бы они друг друга газами…

Люба только открыла рот, чтобы возразить по поводу негров в Африке, но в разговор вмешался Дима Серёгин.

— Подъезжаем к таможне, — сказал он, вставая из-за стола, — так что пойдём мы на свои места. Спасибо Вам большое за угощение.

— Что ж, был рад познакомиться, — ответил Моррисон, — моя визитка у вас есть. Если смогу быть чем-то полезен — обращайтесь, милости просим…

Дима почти вытащил Любу в тамбур. За ними шёл Андрей Кузнецов.

— Очень странный тип, — почти орал он в ухо Любе, пытаясь перекричать стук колёс поезда, — не понравился он мне, ой, как не понравился.

— По-моему, обычный буржуй, — передёрнула плечами девушка.

— Не скажи. Я чую, что дело нечисто. Что ему от тебя нужно? И зачем он полез в дело Виталика? Всё это более чем подозрительно.

— Ты думаешь?

— Да. Более того, я думаю, нам стоит не ехать до Москвы, а выйти в Туле и сесть на электричку.

— Дим, это уже совсем перестраховка, — вмешался Андрей.

— Ладно, до завтра подумаем ещё. Но я настаиваю.

Поздно вечером они проехали украинскую границу, потом российскую, и проснулись уже между Курском и Орлом.

— Давайте решать, — сказал Димка.

— Ты не передумал?

Он покачал головой.

В Туле они вышли из поезда на перрон, Дима завёл друзей за хозяйственные постройки, и там они стояли, пока поезд не тронулся с места, после чего пошли к пригородным кассам.

Моррисон, конечно, не собирался перехватывать их на платформе в Москве. Но кто же знает, когда предосторожность окажется излишней…

* * *

Артюхин прекрасно понимал, что активисты оппозиции не послушаются его предупреждений и попытаются всё-таки добраться до Петербурга и принять участие в антисаммите.

Значит, их надо было перехватывать по дороге.

Со второй половины июня Артюхин остался без выходных.

Операция «Заслон» вступала в решающую фазу.

Сотни, если не тысячи, фамилий, внесённых в «чёрные списки» по всей стране, отмечались в базах данных железнодорожных, авиационных и автобусных перевозок. «Экстремистов» ждали — на вокзалах, на автостанциях, в вагонах поездов.

В такой обстановке брать билет по своему паспорту было бы безумием.

Начало шествия по Невскому проспекту было назначено на час дня субботы.

У студентов Любы и Димы были каникулы, и они могли выехать из Москвы заранее, но Андрей только устроился на очередную работу и в пятницу был занят до пяти вечера.

За неделю до положенного срока трое собрались на лавочке около подъезда, где жила Люба Измайлова.

— Да мне плевать! — кипятился Кузнецов. — Я всё равно поеду. Поездом, в открытую. Пускай снимают!

Димка только пожал плечами.

— Тогда поедем вместе? — предложила Люба.

— Это глупость, — возразил Серёгин.

— Тогда мне тоже плевать! — заявила она.

…Дима уехал в одиночку из Москвы в Петербург на перекладных электричках дней за пять до назначенного срока, и вскоре Люба получила СМС-сообщение, что он добрался благополучно.

Люба и Андрей встретились на «Комсомольской» около семи часов вечера пятницы.

Ленинградский вокзал выглядел как на осадном положении. Столько милиции в одном месте она, пожалуй, видела только в дни терактов в Москве — после взрывов в метро или, скажем, во время захвата «Норд-Оста» чеченскими боевиками.

Они купили билеты за двадцать минут до отхода поезда в надежде оставить противнику минимум времени, чтобы сориентироваться.

У выхода на перрон цепью стояли омоновцы с собаками.

— Фигня война, главное — маневры, — шёпотом сказал на ухо Любе Андрей после того, как они медленно миновали цепь и вышли на платформу, — главное — выглядеть уверенно и не обращать на них внимания.

Девушка кивнула.

За пять минут до отправления поезда они лежали на двух верхних полках плацкартного вагона и практически не разговаривали, чтобы не привлекать внимания пассажиров и проводников.

Проехали Тверь.

— Может, уйти в другой вагон? — шёпотом спросила Люба, убедившись, что соседи заснули.

— По-моему, это паранойя, — ответил Андрей, — в Туле уже выходили из поезда, помнишь? Давай ехать спокойно…

За пятнадцать минут до станции Бологое ребят разбудил собственной персоной Владимир Иванович Артюхин, стоявший в коридоре вагона в сопровождении нескольких автоматчиков.

— Собирайтесь, — сказал он то ли устало, то ли насмешливо, — предупреждаешь их, предупреждаешь, а всё равно полпоезда вас таких умных…

Ночной летний ветер гулял по платформе Бологое, где стояли задержанные, которых высадили из поезда.

Было довольно прохладно для июля, и Люба зябко куталась в тонкую ветровку.

Из другого вагона вывели под конвоем ещё двоих, и она даже в темноте издалека разглядела знакомые фигуры.

Это были Сергей Маркин и Марина Шанина.

Они не общались с того памятного собрания и не поздоровались на ночной платформе, сделав вид, что не знают друг друга, точно так же, как не поздоровались два с половиной месяца назад, случайно встретившись взглядами на Октябрьской площади, на месте сбора первомайской демонстрации, прежде чем разойтись по разным концам большой колонны.

Впрочем, против Марины Люба ничего не имела.

Марина тоскливо провожала взглядом отъезжающий поезд, манивший светящимися окнами вагонов.

— Курить есть у кого-нибудь? — спросила она.

Андрей Кузнецов поделился сигаретой.

Минут через сорок их отвели в здание линейного отдела внутренних дел и распределили по камерам.

Следующие двое суток Андрей провёл в компании Маркина, а Люба — вместе с Мариной, которая очень страдала от отсутствия сигарет. Сидя на холодном пандусе, девушки коротали время за разговорами обо всём и ни о чём.

— Ты с Виталиком общаешься? — как бы походя спросила Марина.

— Переписываемся, — кивнула Люба.

— Как у него дела? Суд скоро?

— Даже не знаю. Пока следствие.

— Привет передавай. Пускай на меня не злится, если что.

— Хорошо. Да он и не сердится, я думаю…

Как раз за день до отъезда Люба получила письмо от Виталика — ответ на её письмо, в котором она описывала их путешествие в Феодосию. Поездкой Виталик живо заинтересовался и дотошно выспрашивал у Любы самые незначительные, на её взгляд, детали…

По истечении двух суток превентивного задержания, скрашенных, если можно так выразиться, довольно вялыми душещипательными беседами, которые проводил с ребятами Артюхин, сильно сомневаясь в их пользе, но следуя формальной инструкции, их вывели из отдела и отпустили на все четыре стороны. Артюхин, впрочем, проконтролировал, чтобы его «подопечные» купили билеты до Москвы, хотя продолжать путь в Петербург им всё равно уже не было смысла.

Люба садилась в поезд, разозлённая и раздосадованная.

— А вы с Маркиным о чём в камере общались? — спросила она товарища с усмешкой.

— Да так, ни о чём, — передёрнул плечами Андрей.

…Через пару дней вернулся и Дима Серёгин, которому по счастливой случайности удалось обойти все рогатки не только в пути, но и в самой Северной столице, и принять участие в антисаммите.

Ещё через несколько дней Люба и её товарищи узнали, что натовские учения в Нижегородской области отменены в связи с отсутствием законодательной базы для их проведения. «Такой же формальный предлог в итоге использовали власти на Украине», — подумала девушка, — «Чтобы сохранить лицо».

Отменены по крайней мере на две тысячи шестой год…

* * *

Девятнадцатого ноября две тысячи шестого года исполнялся год содержания под стражей Виталика Нецветова. Дальнейшее продление сроков следствия было ещё возможно через Мосгорсуд, но следователю откровенно не хотелось возиться больше с этим делом — преступники были найдены, необходимые формальности на скорую руку соблюдены, раскрытое дело по особо тяжкой статье можно было передавать в суд и отчитываться об успешной работе.

В сентябре было составлено обвинительное заключение. Граждан Алексеева, Васильченко, Журавлёва и Нецветова следствие обвиняло по статье сто пятой Уголовного кодекса, части второй, пунктам ж, з, л. По сравнению с первоначальным обвинением Нецветова добавился пункт о группе лиц по предварительному сговору. Началось ознакомление обвиняемых с делом, завершившееся за несколько дней до истечения срока, и дело было направлено в Московский городской суд для рассмотрения по существу. Восемнадцатого ноября суд продлил содержание Виталика и его подельников под стражей ещё на полгода, и больше количество таких продлений закон не ограничивал.

Все четверо обвиняемых ходатайствовали о рассмотрении дела судом присяжных, и на первые рабочие дни после длительных новогодних праздников судом был назначен отбор коллегии присяжных по делу Алексеева, Васильченко, Журавлёва и Нецветова.

Виталик Нецветов шёл в этом списке по алфавиту последним.

 

Глава пятнадцатая. Судьба и суд

В середине декабря две тысячи шестого года в Москве на Триумфальной площади проходила первая крупная акция под маркой Марш несогласных.

Мэрия не согласовала шествие, организаторам пришлось согласиться на митинг, но рекламировали его всё равно как «марш» — и ещё как мероприятие «объединённой оппозиции».

В ту зиму снег выпал очень поздно, в столице его не было до середины января, и на слякотную Триумфальную, по-старому площадь Маяковского, стекались либералы и демократы всех мастей вперемежку с теми, кто называл себя левыми, но ненавидел Путина не за продолжение погружения в нищету большинства населения, не за отмену льгот и растущие тарифы ЖКХ, не за разрушение армии, промышленности и сельского хозяйства, а за мифическое «удушение свобод» и «свёртывание демократии».

Переводя с демократического на русский — на площадь собирались те, кого не устраивал темп всеобщей деградации, кто стремился её ускорить.

Но это стало очевидно позже, уже к весне, а некоторым не стало ясно и тогда, но, чтобы не забегать вперёд, скажем лишь, что в декабре шестого года, помимо целевой аудитории подобных мероприятий, на площадь пришло множество людей, не разобравшихся до конца в обстановке, а кто-то разобрался, но всё равно пришёл — постоять на краю площади и посмотреть.

Площадь была оцеплена, в прилегающих переулках стояли автобусы и «Уралы» со стянутым из регионов ОМОНом. Шагая по Тверской от метро «Пушкинская», Дмитрий Серёгин насчитал не менее десятка грузовиков с номерами 15 региона — Северной Осетии-Алании. В сером небе над площадью на малой скорости и малой высоте, почти над домами, описывал медленные круги чёрный вертолёт.

Люба, слегка простудившаяся накануне, наблюдала за происходящим с северной стороны площади, и ветер трепал полы её пальто. Справа она не выпускала из поля зрения мать, стоявшую за самодельным книжным развалом в числе прочих торговцев политической литературой.

Когда они только подходили к площади, протискиваясь через рамки металлоискателей, а митинг уже шёл и на трибуне надрывались ораторы, Ксения Алексеевна вполголоса сказала дочери:

— Демократы… Как в девяносто первом. Потрясающе. Как будто не было этих пятнадцати лет, а они снова на сцене. Только Ельцина не хватает. Не удивлюсь, если и придёт. И ещё в глаза людям смотрят…

Люба и Дима помогли ей разложить книги на лотке и пошли в толпу.

После первых двух ораторов, фамилии которых были на слуху в либеральном лагере, слово предоставили Сергею Маркину.

— Граждане! — кричал Маркин в микрофон. — Пришло время соединить наши усилия и выступить единым фронтом против Путина! Левые могут и должны послужить цементом в этой борьбе! Я протягиваю руку нашим союзникам по оппозиции и говорю — не бойтесь! Пропутинские СМИ пытаются создать у вас впечатление о левых как о пещерных сталинистах, готовых загнать всю страну в ГУЛАГ! Но посмотрите вокруг себя — разве здесь, на этой площади, вы видите последователей Сталина? Нет и ещё раз нет! Сегодняшняя левая молодёжь — это современные люди, как и западные левые…

— Докатился, — зло произнёс Серёгин и сжал зубы почти до хруста.

Маркин ещё что-то вещал про идеалы социальной справедливости, но Люба этого уже не слышала, потому что из толпы её окликнули по имени.

— Не узнаёте? — с неизменной лучезарной улыбкой к ней подошёл журналист Грей.

Несмотря на то, что со дня их мимолётной встречи в поезде прошло полгода, девушка вспомнила его почти сразу.

— Мартин? — спросила она. — Вы здесь? Освещаете мероприятие?

— И да, и нет, Люба. Я, конечно, напишу заметку для редакции, но дело не только в этом. Журналист — тоже человек и может иметь своё мнение. Мне, как и Вам, глубоко несимпатична путинская диктатура.

Люба хмыкнула.

— У меня своё мнение обо всём, — сказала она, делая упор на слове «своё» и давая собеседнику понять, что дистанцируется от большинства участников, — мне, как Вы выражаетесь, Путин несимпатичен, а откровенно я бы сказала — отвратителен, но мне не менее отвратительны те, кто на сцене. Я не вижу между ними большой разницы, — резюмировала она, слегка подёрнув острыми плечами под демисезонным пальто.

— Понимаю Ваше мнение, — мягко ответил Моррисон, — однако мне, человеку, воспитанному в западных традициях, с ним согласиться трудно. Надеюсь, и Вы не возражаете, что не для всех приемлемо Ваше мнение.

— Конечно, — ответила Люба, — однако Вы, как я понимаю, не являетесь гражданином России. Тем не менее, Вы считаете возможным участвовать в наших внутриполитических мероприятиях не в качестве журналиста?

— Я считаю себя гражданином мира, — парировал Моррисон.

— А я не признаю такого понятия, — сказала девушка, про себя подумав, что, возможно, отвечает ему излишне жёстко, — у каждого есть своя Родина, так или иначе.

— Тоже Ваше право, — не стал спорить журналист, — один из столпов западной демократии, приверженцем которой я являюсь, — безусловное право каждого на своё мнение и свобода слова. Люба, — перевёл он тему, — тогда, в поезде, Вы рассказывали о Вашем знакомом, арестованном за преступление, которого он не совершал. Эта история не выходит у меня из головы. Вам не удалось придумать, как её можно было бы развернуть, чтобы привлечь общественное мнение?

— К сожалению, — Люба внутренне напряглась, но старалась не подавать виду, — я рассказала Вам всё, что знаю сама. Очень жаль, что этого недостаточно, но врать я тоже не хочу…

— Судебный процесс уже начался? — спросил Моррисон.

— Должен начаться после Нового года, — ответила она. — Если вдруг всё-таки захотите освещать — это будет Московский городской суд. На Преображенской площади. Дело Нецветова.

* * *

Две тысячи седьмой год начинался для Моррисона неудачно.

Сразу после рождественских каникул, проведённых по традиции с семьёй в Англии, он направился в Брюссель, в штаб-квартиру НАТО.

Там его ждал крайне неприятный разговор.

Хотя сам Уильям полагал, что находится на верном пути и прилагает все возможные усилия к достижению цели, в Брюсселе считали, что он потерял напрасно целый год.

Более того, ему открытым текстом запретили тратить деньги налогоплательщиков на бесполезные, по мнению начальства, поездки в Среднюю Азию.

Разговор с начальством проходил на повышенных тонах, чего прежде никто и никогда не позволял себе в отношении Уильяма Моррисона.

Из всего, высказанного в его адрес, следовало, что Уильям чуть ли не единственный, персонально виновный в том, что нарушается график ликвидации диктаторских режимов, составляющих, по выражению Президента США Джорджа Буша, «ось зла».

Уильям хладнокровно выслушал несправедливую, по его мнению, критику в свой адрес и, ничем не проявляя своего раздражения, спросил о дальнейших инструкциях.

От него ждали жёстких и решительных действий.

Путь его снова лежал в Москву.

* * *

После всех проволочек в Мосгорсуде наконец начался процесс над бандой четверых неонацистов, как окрестила их жёлтая пресса, которую не интересовали такие тонкости, как презумпция невиновности и отсутствие вступившего в законную силу приговора суда.

«Московский комсомолец» и «Новая газета» опубликовали по паре статей о них. Один из сокамерников Виталика выписывал газеты, и в руки ему попал экземпляр с довольно короткой заметкой — впрочем, этого было достаточно. Перечитывая абзацы, написанные незнакомым человеком, но пышащие злобой в его персональный адрес, Виталик не то чтобы был огорчён — его это не настолько беспокоило, но порой ему казалось, что оскаленная звериная морда брызжет ядовитой слюной со страниц тонкой газетной бумаги.

Неожиданно Виталик нашёл себе оппонента для политических дискуссий, по которым истосковался за год с лишним в тюрьме. Нашёл в лице своего подельника, Макса Васильченко, с которым они ехали на судебные заседания в автозаке, и, поскольку дорога занимала порой много часов, у них было время и было о чём поговорить.

Биография Максима не отличалась чем-то особенным. Он был моложе Виталика. Жил он тоже в Люблино, в нескольких кварталах от Нецветовых, ближе к тому месту, где произошло убийство. В отличие от Виталика, одиннадцать классов он не закончил, ограничившись девятью. В шестнадцать лет отобрал у кого-то мобильный телефон и получил три года условно за грабёж. В армию его не взяли из-за судимости, на работу устроиться не удалось, и, как понял Виталик, особых усилий в этом направлении его товарищ по несчастью не прилагал.

— Приходил я, честно, на стройку, — говорил он Виталику, — не берут. Потому что москвич и русский. Одни чурки у них работают. Нет работы для русских в Москве. Вот ты сам кем был?

— Курьером, — отвечал Виталик.

— И что, платили деньги?

— Не особо. Десятку отдавал матери на еду и коммунальные платежи, оставалось на пиво и сигареты, — Нецветов не считал нужным скрывать своё материальное положение. За их долгие поездки он успел рассказать Максу, в общих, конечно, чертах, и про детство, и про неудачные попытки отца наладить бизнес в Москве, и про дальнейшую свою жизнь…

— Вот видишь, — доказывал ему Васильченко, — ты на свою жизнь посмотри! Тебя ж с родителями чурки из дома выгнали, а ты их защищаешь!

— Я не их защищаю, — объяснял ему Виталик, — а ту систему, которая была. Ты же борешься не с причиной, а со следствием. Вот зарезал ты узбека…

— Я его не резал, — всегда угрюмо вставлял Максим, как только разговор доходил до существа их обвинения. Он упорно отказывался признавать вину.

— Неважно, я не об этом. Хорошо, кто-то его зарезал. Стало от этого легче русским людям? Не стало. Потому что не в узбеках дело, а в системе, в тех, кому было нужно, чтобы ты узбеков считал своими врагами и не видел реальных врагов! Вполне, кстати, белых и истинных арийцев. Между прочим, ты никогда не задумывался — почему, когда у нас была единая страна, никто сюда не ехал из тех же узбеков? Хотя границ не было вообще…

— Да зачем нам вообще твой Чуркистан? Отгородились бы и жили без них…

— Ага, конечно. И придут туда натовские военные базы. В Киргизию уже пришли, — вспомнил Виталик.

Макс некоторое время промолчал, но так просто ему сдаваться не хотелось.

— Ну придут, и что? Они хотя бы белые. И наркоту не возят, как чёрные…

Насчёт наркоты Виталику было тяжело возражать. Именно из-за того, что по этой причине когда-то погиб его старший товарищ Юра, Виталик даже в тюрьме не научился воспринимать наркоманов и находить с ними общий язык. Единственным, пожалуй, исключением стал египтянин-наркоторговец, которого забросили к нему в камеру недели на две-три. Египтянин оказался довольно образованным, а Виталик за это незначительное время успел научиться у него арабской письменности и некоторым разговорным фразам — не зря ещё в школе говорили, что у него талант к языкам…

— Во-первых, ты на американцев посмотри. Они как раз не белые, а в основном негры, и наркоту возят не меньше, — ответил Виталик, — если тебе уж так это важно. Хотя я сказал бы тебе о другом — ты вообще себя считаешь русским националистом или как?

— Считаю, — подтвердил Макс.

— Знаешь, что говорил адмирал Невельской? «Где был однажды поднят русский флаг, там он уже не будет опущен», — процитировал Нецветов.

— А кто это? — спросил Васильченко.

— Мог бы и знать, — ответил Виталик, — ты вообще-то русский националист, а не я. Это адмирал, которому мы обязаны присоединением Дальнего Востока. Пятнадцать лет уже у власти враги народа, которые ломают всё, что создавалось поколениями. Подумай на досуге.

— Да жиды у власти, что тут говорить, — отозвался Макс.

— Называй их как хочешь. Я тебе главное пытаюсь объяснить — не узбеков надо резать на улицах, а мутить что-нибудь против системы. Которой только в радость, что такие, как ты, зарежут узбека и сядут на двадцать лет ни за что ни про что.

Так они доехали до суда, оставшись каждый при своём мнении.

Сидя в одиночке в подвале суда в ожидании заседания, Виталик долго размышлял о том, как система губит людей. Таких, как Юрка Барышников, погибший от наркотиков. Таких, как Максим Васильченко, товарищ по социальному дну, такое странное определение дал ему для себя Виталик — ведь неравнодушный же человек, и кто знает, что могло бы из него получиться в иное время и при иных обстоятельствах, а теперь поедет на зону, надолго поедет, как и он сам.

Да что уж там говорить — в том параллельном, светлом мире, где не был бы уничтожен Советский Союз, и их потерпевший Абдулкеримов, 1972 года рождения, отец троих детей, как он прочитал в материалах уголовного дела, не стал бы потерпевшим и не лежал бы в московском морге с биркой на ноге, скончавшись в больнице на второй день после нападения. А подсудимый Нецветов, 1984 года рождения, не стал бы подсудимым и не стоял бы часами в пробках в неотапливаемом автозаке…

Глухая ненависть поднималась где-то в глубине души. Глухая, тёмная ненависть, родившаяся, может быть, даже ещё до того, как мечта о советском реванше стала его мечтой…

Окрик конвоира вернул Виталика к реальному миру.

— Нецветов, на выход!

* * *

Лариса Викторовна и Люба всегда ходили на заседания суда вдвоём и садились рядом, и Виталику не приходилось долго искать их глазами, глядя на окружающий мир из-за бронированного стекла судебной клетки. Иногда к ним присоединялся Дима Серёгин, иногда Ксения Алексеевна или Никита Максимович, но мать и подруга Виталика неизменно были вместе, в толпе женщин, изо дня в день присутствовавших на долгих заседаниях по делу об убийстве Абдулкеримова.

Он уже знал в лицо мать Максима Васильченко, издёрганную седеющую женщину, которой ни за что не дал бы всего сорок пять лет. Хотя и Лариса Викторовна, чего скрывать, заметно постарела за этот год.

Когда Виталика проводили в наручниках по судебным коридорам, он видел глаза чужих жён и матерей, глаза, наполненные какой-то бескрайней и безнадёжной тоской, не из двадцать первого века даже, а из тех седых каторжных времён, когда кандальный звон перекликался с колокольным, и былинными женскими слезами звенел кованый металл по диким степям Забайкалья…

Неумолимо приближался день, когда присяжным будут поставлены вопросы, они удалятся в совещательную комнату, и выйдут оттуда через несколько часов, определив на годы судьбу Виталика Нецветова.

В ночь накануне заседания, несмотря на усталость от многодневного процесса, Виталику не спалось. Он писал письма.

«Мама, если ты помнишь, я когда-то спрашивал, почему ты не уходишь из школы», — писал он, вспоминая Максима Васильченко, — «В тюрьме я встретил человека, благодаря которому мне удалось это понять. Спасибо тебе за всё, и, знаешь, мне сейчас кажется, что ты действительно научила меня жизни и дала мне то, чего этому человеку не хватило…»

Он почувствовал в себе необходимость написать Любе. Написать ей именно сегодня, до того, как всё будет кончено. Было уже далеко за полночь, а на бумагу ложились какие-то банальные и, наверное, фальшивые слова, Виталик искал и не мог найти тех нужных слов, которые он хотел сказать Любе в ночь перед тем, как всё будет кончено. Он мусолил ручку и вспоминал всю свою жизнь с момента прихода в оппозицию и до ареста, искал слова, казалось, находил, но вновь отбрасывал…

«Жизнь — не избирательный бюллетень, и никто никогда не сможет убрать из твоей жизни графу „против всех“, конечно, пока ты сама этого не захочешь…»

«Жизнь — не избирательный бюллетень…»

Это были именно те слова, которые он пытался найти всю ночь и наконец нашёл.

Теперь он мог бы ещё долго развивать эту мысль, и пасты в ручке ещё было много, но кончался исписанный тетрадный лист, и ночь тоже заканчивалась.

Удачи. Целую. Число. Подпись.

У Виталика оставалось ещё почти полчаса до пяти утра, когда его, как обычно, вызовут на суд, он хотел вздремнуть, чтобы отделить вчерашний день от сегодняшнего, но ему так и не удалось сомкнуть глаз.

И снова было утро, и был автозак, и был Мосгорсуд, и были лица.

На скамье одиноко сидела Люба, словно сторонясь остальных родственников. Мать впервые не пришла на заседание суда — на то, где будет оглашаться вердикт. Виталик, конечно, понимал, как нелегко ей будет сегодня, но думал, что она всё же придёт поддержать… Что ж, нет так нет. Если ей так легче…

И настал момент, когда судья зачитала вопросы к присяжным, и они ушли в совещательную комнату.

Они совещались долго, не один час, и страшная усталость накатывалась волнами на Виталика, сидевшего в клетке в томительном ожидании. Веки наливались тяжёлым свинцом и закрывались сами, помимо его воли. И то ли наяву, то ли во сне горело оранжевое пламя, корёжился в огне зелёный картон, и казалось, огонь вот-вот обожжёт пальцы… А потом он вдруг увидел Измайловский парк, его гравиевые дорожки, и почему-то осенние листья, хотя за окном здания суда стоял март, и весна в седьмом году пришла рано. Но в его видении была осень, и по дорожкам парка шла Люба в светло-коричневом плаще, она улыбалась, и листья ложились ей под ноги… Хотя краешком сознания он понимал, что Люба должна быть здесь, в коридоре суда…

— Она идёт по самой середине осени. Всё будет хорошо, — сказал Виталик вслух и проснулся. Сон как рукой сняло.

Васильченко посмотрел на него, как на идиота.

Дверь совещательной комнаты распахнулась, отрезая пройденный этап жизни, и старшина присяжных заседателей поднялся на трибуну.

Он зачитывал решение коллегии, а сознание Виталика находилось в каком-то тумане, как будто он не понимал до конца, что это имеет прямое отношение к нему…

— Алексеев Борис Кириллович…

Виновен — восемь, невиновен — четыре…

Снисхождения не заслуживает…

— Васильченко Максим Александрович…

Виновен — семь, невиновен — пять…

Снисхождения не заслуживает…

— Журавлёв Николай Евгеньевич…

Виновен — восемь, невиновен — четыре…

Снисхождения не заслуживает…

Виталик смотрел, как его подельники, один за другим, опускали глаза в пол, как гасли огоньки надежды.

— Нецветов Виталий Георгиевич…

Виновен — шесть, невиновен — шесть…

Он даже не сразу понял, что произошло, когда все взгляды поворотились к нему, и ему потребовалось несколько десятков секунд, чтобы сообразить: голоса присяжных разделились поровну… Это трактовалось в его пользу и означало свободу. Свободу, в которую он не верил до конца, даже когда открывалась дверь клетки.

— Удачи тебе, — повернулся к нему на прощание Максим.

— Ребята, скорейшего вам… — растерянно отвечал Виталик, уже подталкиваемый конвоиром к выходу, своим остававшимся за решёткой подельникам.

Его ватные ноги делали первые свободные шаги по кафелю зала и коридора, Люба пыталась протиснуться к нему сквозь толпу рыдающих женщин, словно порываясь что-то ему сказать, а он не мог поднять взгляд и посмотреть им в глаза — единственный счастливчик среди их общего горя…

Толпа расступилась перед мужчиной средних лет в сером пиджаке.

— Виталий Георгиевич? — спросил он.

И только тут Виталика захлестнуло недоброе предчувствие.

— Да, а что?

— Очень сожалею, что вынужден омрачить Вам день Вашего законного оправдания… Меня зовут Морозов Николай Даниилович, я следователь Люблинской прокуратуры…

— И что? — чуть не закричал Виталик. — Меня оправдали! Только что! Присяжные! Хотите что-нибудь ещё навесить, да?

— Виталий Георгиевич, мне действительно жаль, но я должен сообщить Вам печальную весть, — сказал Морозов спокойно и терпеливо, — позавчера на Вашу квартиру было совершено разбойное нападение. Неизвестными преступниками убита Ваша мать, Лариса Викторовна Нецветова. Я приношу Вам свои соболезнования…

 

Глава шестнадцатая. Откровения

Татьяна Фёдоровна, соседка Нецветовых сверху, большую часть времени жила одна. Её дочь Надя, старше Виталика лет на пять, иногда «подбрасывала» матери своего трёхлетнего сына, но в основном обитала у очередного любовника, ни один из которых не задерживался в её жизни больше чем на полгода.

Когда Надя была моложе, про неё почти в открытую говорили, что она подрабатывает проституцией. Во всяком случае, во дворе, где рос Виталик, её обсуждали, не стесняясь в выражениях. Но это было давно, а сейчас Надя почти не появлялась в доме матери.

Татьяна Фёдоровна работала почтальоном и уходила из дома очень рано.

В то утро она вышла из квартиры в седьмом часу утра. На улице было ещё темно. Лифта в доме не было, и женщина осторожно спускалась по лестнице при свете тусклой лампочки под потолком.

Этажом ниже она заметила, что дверь в квартиру Ларисы Викторовны слегка приоткрыта, и луч света падает из-за двери на лестничную площадку.

Зная, что после ареста сына (а ведь говорила же она Ларисе — не доведёт его эта политика до добра!) соседка жила одна, Татьяна Фёдоровна обеспокоилась — не стало ли ей часом плохо, не нужна ли помощь?

Она осторожно позвонила в звонок, потом постучала в дверной косяк, но реакции не последовало, и тогда, поколебавшись, Татьяна Фёдоровна нажала на ручку, и незапертая дверь легко подалась вперёд.

Страшная картина предстала её взгляду.

На полу, в коридоре своей разгромленной квартиры, посреди перевёрнутой мебели, разбросанных книг и одежды, неестественно подвернув колено, лежала в луже крови Лариса Нецветова.

* * *

Убийство Нецветовой показалось следователю Морозову очень странным преступлением.

Судя по тому, что преступники перевернули вверх дном квартиру, напрашивалась версия ограбления. Но что ценного можно было найти у нищей вдовы — школьной учительницы, единственный сын которой, скинхед, сидел за убийство в тюрьме? Да, Морозову уже было известно, что когда-то покойный муж погибшей занимался сомнительным бизнесом и был небедным человеком, но от былой роскоши давно уже остались лишь воспоминания. Любые сомнения Морозова развеял тот факт, что у Ларисы Викторовны не нашлось средств даже на платного адвоката для сына. Будучи не первый год связанным с правоохранительной системой, он понимал, что в таком случае речь действительно шла об очень бедной семье.

Версию о наркоманах, которым не хватало денег на дозу, или малолетних отморозках — подобный контингент способен лишить жизни человека и за сто рублей и, что уж говорить, не является особенной редкостью в современной Москве — равно как и версию о мести со стороны «обиженных» учеников — а Морозов знал и такие случаи из практики — пришлось также отмести с ходу, и вот почему.

Нецветова была убита двумя выстрелами из огнестрельного оружия. Первый выстрел в грудь и контрольный в висок. Судя по тому, что никто из соседей стрельбы не слышал — оружие было с глушителем. В противном случае хоть кто-нибудь из жителей подъезда «хрущёвки» услышал бы выстрелы, совершённые около двух часов ночи — именно в такое время, согласно выводам экспертизы, наступила смерть. В подъездах у нас, слава богу, стреляют пока ещё не каждый день, и для жильцов дома выстрел в ночи был бы обсуждаемым событием.

К тому же в квартире не осталось отпечатков пальцев или потожировых следов посторонних людей. То есть нападавшие действовали в перчатках и крайне аккуратно.

Если бы Нецветову, допустим, зарезали ножом, это могли бы быть наркоманы или подростки. Но в данном случае явно действовали хладнокровные профессионалы.

Более того, в квартире остались нетронутыми деньги — около десяти тысяч рублей, золотые серьги и обручальные кольца. По всей видимости, это были все ценности, которыми располагала убитая.

Преступники маскировались под грабителей? Но какова была их истинная цель? Или они действительно что-то искали в квартире?

Учитывая имевшуюся у него информацию о сыне Нецветовой, Морозов прикинул даже версию кровной мести, но практически сразу отмёл её. Во-первых, кровная месть распространялась, как правило, только на родственников мужского пола. Во-вторых, жертвой Нецветова был не кавказец, а среднеазиат, для которых, исходя из практики, это гораздо менее характерно, да и маловероятным казалось, чтобы на такой шаг, как обращение к наёмным бандитам, пошла нищая семья Абдулкеримова, на хлеб для которой он пытался заработать уборкой московских дворов.

Более-менее правдоподобной могла быть версия убийства за квартиру — она требовала проверки родственников Нецветовой. Но единственным близким родственником был её сын, имевший железное алиби на день убийства — в этот день он ещё сидел в тюрьме и, конечно, не мог предполагать, что ему повезёт и его оправдают присяжные. Будь у Нецветова свой адвокат — можно было бы ещё подумать о том, не имел ли место сговор, но в ситуации Виталия это было исключено.

Тогда кому и зачем могло понадобиться жестокое убийство Ларисы Викторовны Нецветовой?

Морозов терялся в догадках и надеялся, что пролить свет на это тёмное дело поможет Виталик.

Однако что он мог дать следствию? Ведь это были его первые часы на свободе, и сведения о жизни его матери за последний год у него были отрывочными, только из писем. Виталик подтвердил, что ни с соседями, ни с коллегами или учениками у его матери конфликтов не было. «По крайней мере, пока я был на свободе», — поправился он. Но то же самое говорили опрошенные жильцы дома и учителя школы, где работала Лариса Нецветова.

Будучи неплохим психологом, следователь не сомневался в непричастности Виталика к убийству его матери, хотя не мог отделаться от мысли, будто Нецветов не договаривает что-то важное. Впрочем, это можно было списать и на состояние стресса, на неожиданное чудо и неожиданный удар, свалившиеся на него с перерывом в несколько минут.

Виталик вышел на улицу, в первый раз без наручников, щурясь на яркое весеннее солнце держа в руке копию оправдательного вердикта присяжных по делу об убийстве Абдулкеримова и копию постановления о признании его потерпевшим по делу об убийстве Нецветовой.

Люба ждала на улице его у входа в прокуратуру, сидя на металлическом ограждении.

Она взяла его за руку, и они молча пошли к дому. Идти им было около получаса пешком, и всё это время оба они молчали.

— Всё равно я его найду, — сурово сказал Виталик вслух в самом конце пути.

— Кого? — не поняла Люба.

Он не ответил.

Плачущая Татьяна Фёдоровна встретила их на пороге своей квартиры.

— Сиротинушка ты моя, — причитала она, обнимая за плечи Виталика и роняя голову ему на грудь — он был выше её на голову, — один остался, совсем один как перст… Отпустили, надо же, отпустили из тюрьмы соколика… А Ларочка, царствие ей небесное, так и не увидела своего сыночка родного…

…В квартире Виталика всё ещё работали криминалисты, и ночевать он поехал к Измайловым.

Люба задёрнула шторы, закрыла дверь комнаты на ключ изнутри и погасила свет.

* * *

Организовать похороны Виталику помогли Любины родители.

Он молча стоял у свежевырытой могилы на одном из кладбищ в черте города Москвы, в той же куртке, в которой вышел из тюрьмы, и невидящим взглядом смотрел, как опускали в землю гроб с телом его матери, как засыпали её землёй.

Так же молча смотрел он на высокий памятник из чёрного гранита, где было высечено когда-то: «Нецветов Георгий Иванович, 1957–1993», а теперь появились новые свежие буквы: «Нецветова Лариса Викторовна, 1962–2007».

Виталик долго ещё стоял у могилы, опустив голову.

Кто-то легко-легко — или это показалось — коснулся рукава его куртки.

Это была Люба Измайлова.

— Пойдём, — сказал Виталик. — Надо идти.

Они вышли за ворота и какое-то время шли молча. Первой нарушил тягостную тишину Виталик.

— Это Стивенс, — сказал он, — я знаю, что это Стивенс.

— Кто это такой? — спросила Люба.

— Ты хочешь знать всю правду? — обернулся он неожиданно резко.

— Конечно, — ответила она.

— Ты уверена, что всю?

— Да.

— Хорошо. Тогда слушай… и не перебивай. Ты помнишь, когда меня арестовали?

— Само собой. Девятнадцатого ноября пятого года, рано утром…

— В субботу. Даже в ночь с пятницы на субботу… Хорошо, слушай. В четверг у меня был обычный рабочий день, я развозил корреспонденцию по офисам. И тут — этот звонок… Мне сказали, что звонит Кристофер Стивенс из компании «Боинг», что ему надо со мной встретиться. Я даже подумал, что меня разыгрывают, но он настаивал, и мы встретились вечером в пятницу, он меня повёл в дорогой ресторан и стал делать предложение, от которого невозможно отказаться. Он хотел купить диссертацию моего отца, если помнишь, ты у меня её брала почитать, — девушка кивнула в ответ, — и я почувствовал, понимаешь, нутром почувствовал, что не тот этот Кристофер Стивенс, за кого себя выдаёт… А теперь я полностью в этом уверен.

— Почему?

Виталик пристально посмотрел ей в глаза.

— Мне очень жаль, что я не догадался до такого шага сразу, но в тюрьме у меня было время подумать. Вчера я позвонил в московское представительство «Боинга». Там нет и никогда не было никакого Стивенса.

Люба была ошарашена и не знала, что сказать.

— Это точно? Может, был, но уволился? Полтора года прошло…

— Нет, — покачал головой Виталик, — со мной говорила секретарь, очень приятная девушка, сказала, что работает там уже пять лет и очень сожалеет, но господин Стивенс никогда у них не работал. Что только подтверждает мои подозрения, которые появились тогда. Чуешь, куда клоню? Это было в пятницу, поздно вечером, и я попросил отсрочку до понедельника, я сказал, что мне… — Виталик запнулся и вздрогнул, словно только в этот момент озарило его страшное воспоминание, — что мне надо посоветоваться с матерью… Люба, я сейчас только об этом подумал, ведь она же ничего не знала, ничего… — он сглотнул подступавший к горлу комок и продолжил. — Стивенс согласился, а я поехал в штаб к Маркину, застал его на месте, выложил ему все расклады, как на духу, как сейчас рассказываю тебе. И знаешь, что мне ответила эта сволочь?

— Что?

— Он что-то плёл о том, что главный враг — Путин, пятое, десятое… В итоге предложил мне продать документы и, если мне не нужны деньги, отдать их в организацию.

— И ты его послал?

— Даже не стал. Ответил, что принял к сведению, и ушёл. Дошёл до метро и… — было видно, что Виталик колеблется, — ты точно хочешь знать совсем всё?

— Да, — твёрдо повторила Люба.

— Я позвонил майору Артюхину из ФСБ. Ты спросишь, откуда у меня его телефон? Он меня вызывал, если не ошибаюсь, где-то в начале осени пятого года, после того, как меня несколько раз забирали на несанкционированных акциях. Предлагал сотрудничать, я, естественно, отказался. И в тот вечер я ему позвонил, поехал к нему в приёмную и выложил ему ситуацию, как и Маркину. Что так смотришь? — он усмехнулся. — Осуждаешь?

— Рассказывай дальше, пожалуйста! — Люба отвела глаза.

— Ладно… Я рассказал Артюхину, как на меня вышел натовский шпион, в общем, он обещал мне помочь. Но при условии, что я подпишу обязательство о сотрудничестве с ФСБ.

— И ты подписал?

— Да, — кивнул Виталик, — подписал. И только после этого понял, что они в сговоре. Когда Артюхин сказал, чтобы я обязательно принёс с утра все документы, я уточнил, оригинал или можно копию, и он ответил, что можно копию… То есть он не о сохранности беспокоился, а пытался их у меня выудить обманом. Я согласился и поехал домой.

— И почему же тебя арестовали? — Виталику показалось, что в Любином голосе звучат нотки недоверия.

— Я… поехал домой, — продолжал Виталик, — собрал все документы отца, пошёл в Кузьминский парк и всё сжёг на пустыре. Всё. Ничего нету. А арестовали меня случайно. Я шёл обратно домой через дворы и случайно стал свидетелем, как скинхеды зарезали дворника. Узбека. Он даже ещё живой был… Только они убежали, а я хотел помочь, и тут менты. Меня забрали в отделение, а дальше по накатанной — и сделали виноватым. Мне безумно повезло, что отпустили, даже не знаю, как так повезло, думал, закроют, хорошо, если на двадцатку, а то и на пожизненное. Вот так ни за что ни про что, но знаешь, ещё когда я сидел в ОВД «Люблино», приходил ко мне Артюхин, а потом этот самый Стивенс, прикинь? Какой-то западный буржуй — и приходит вот так запросто к подозреваемому по сто пятой. Миллион долларов, сука, предлагал за диссертацию. А нету её. Сгорела. С ним чуть истерика не случилась. Я эту истерику потом сколько раз припоминал на тюрьме, что хоть не зря жизнь прожил, хоть чем-то навредил натовским тварям, — вот такая история, хочешь верь, хочешь не верь, всё рассказал как было…

— Врёшь ведь, — вдруг звонко и зло сказала Люба, — а я-то тебе почти поверила… Эх…

— Я тебе клянусь, — начал было Виталик.

— Складно рассказываешь, да не всё складывается, — продолжала она, пряча за злой усмешкой подступающие к горлу слёзы, — одно обстоятельство не ложится в строку, уж извини. Какого, говоришь, числа ты был у Артюхина.

— Восемнадцатого ноября, поздно вечером, — ответил он, ещё не понимая, куда она клонит, — возможно, вышел от него уже после полуночи, то есть формально девятнадцатого…

— Не угадал. Хочешь, я тебе скажу, Нецветов, где ты промахнулся? Твоя бумажка о работе на ФСБ подписана восемнадцатым октября, понятно? Октября, а не ноября! Поэтому тебя и выпустили из тюрьмы… И кому я поверила…

— Люба! Постой, Люба! — закричал Виталик, чувствуя, что вот сейчас уже развернётся она и пойдёт прочь, как тогда, в далёкий день седьмого ноября на площади, только на этот раз точно навсегда, — я не упомянул, потому что не думал, что это имеет значение. Но да, так было, Артюхин захотел, чтобы я поставил число на месяц раньше, вроде, сообщение от источника, которого он до того завербовал… Постой-ка, — осенило его вдруг, — а ты-то откуда об этом знаешь?

Люба чуть не задохнулась от обиды.

— То есть ты… предполагаешь, что я работаю на ФСБ?

— Взаимно, — парировал он.

Повисла странная пауза.

— Хорошо, — сказала Люба после секундной задержки, — меня вызывал Артюхин в мае шестого года. Вызывал на тему питерского саммита, я тебе о нём писала, ну и предлагал сотрудничать. И показывал твою расписку. Да, да, Нецветов, я подумала, чтобы вбить между нами клин, или поссорить… И я в первый момент поверила, а потом решила подождать, пока поговорю с тобой лично. И вот, чёрт возьми, говорю, — она засмеялась сквозь слёзы. — Ты мне веришь? — спросила она наконец.

— Верю, — ответил Виталик, — а ты мне?

— И я тебе верю, — кивнула она, — как же мне тебе не верить, Нецветов? Я же тебя люблю, — и она упала к нему на грудь, разразившись хохотом, перемежаемым рыданиями, — Нецве-етов!..

Он молча ждал, пока Люба успокоится.

— Значит, ты сжёг диссертацию, — спросила она наконец весело и в то же время серьёзно, — ничего не осталось?

— Ничего, — подтвердил он.

— А знаешь, Виталик, рукописи не горят. Я же брала у тебя её на время, помнишь?

— Конечно… — только и смог произнести он.

— Я всё отсканировала, Виталик. Ты уж прости, что не спросила твоего разрешения, мы же были в ссоре. Но знай, что отсканировала.

— И где файлы? — забеспокоился Виталик. — Они не попадут к чужим?… В свете того, что я тебе рассказал…

— Нет, не волнуйся. Я всё скопировала на диски и закопала их в лесу. В Измайловском парке. Я тебе покажу, где именно, и скопирую тебе, если хочешь. Я это сделала на всякий случай, на свой страх и риск. Так что знай, рукописи не горят, Виталик, — она снова улыбалась, обнимая его, стоявшего в растерянности.

* * *

За прошедшее время дверь тира ещё больше покосилась — было видно, что ни о каком ремонте здесь и не помышляли. Но старик, продававший пульки для пневматического оружия, узнал постоянного посетителя по походке ещё за несколько секунд до того, как он толкнул деревянную дверь.

— Виталик! — радостно приветствовал он старого знакомого. — Давненько не бывал у нас, давненько… Что ж не появлялся?

— Пришлось уехать по неотложным делам, — уклончиво ответил Виталик.

В тире, кроме него, никого не было — он пришёл посреди рабочего дня. Он набрал пулек больше, чем обычно, руки ощутили знакомый холод оружейного металла и снова действовали сами, по привычке. Но, наводя оружие на мишень, Виталик видел не нарисованные круги — за ними стояли его враги, реальные, живые и тёплые.

Стивенс… Маркин… Артюхин…

Пневматические пули одна за другой ударяли точно в цель, как будто и не было полуторагодового перерыва, как будто только вчера Виталик в прошлый раз держал в руках винтовку.

Стивенс… Артюхин… Маркин…

* * *

В минуты, когда в Московском городском суде оглашался вердикт присяжных, Уильям Моррисон находился в самолёте, примерно над территорией Польши, и медленно глотал через трубочку апельсиновый сок. Моррисон был в бешенстве, но сохранял полное внешнее спокойствие.

Он не смирился с неудачей, но начальство отзывало его из России.

С чем будет связана его новая работа — он ещё не знал.

Если бы это зависело от самого Уильяма, он предпочёл бы участвовать в организации маленькой победоносной оранжевой революции в какой-нибудь маленькой стране, где есть нефть и, следовательно, отсутствует демократия. При этом не столь важно, где именно. Моррисон легко приспосабливался к любому климату и часовому поясу. Он мог за короткий период времени на хорошем уровне овладеть языком страны пребывания. Только бы не попадались ему на пути упёртые типы вроде Нецветова, глупого двадцатилетнего мальчишки, которому миллион долларов предлагали, а он полез в бутылку… Или в Бутырку, усмехнулся русскому каламбуру Уильям. От таких личностей у него начинала болеть голова. Да, главное, чтобы люди, с которыми ему придётся иметь дело, свободно изъяснялись на родном для него языке — на универсальном для всех времён и народов языке торга.

 

Глава семнадцатая. Приметы времени

Зимой две тысячи шестого — седьмого годов умер дед Дмитрия Серёгина по матери, и в наследство ему достались машина и дача под Балашихой.

Дача не особенно интересовала Диму и его родителей — огород был запущен, да и состояние дома оставляло желать лучшего. Димино детство, особенно летние каникулы, проходило на даче отца, в нескольких десятках километров от Москвы по Савёловскому направлению.

К машинам он был всегда неравнодушен в той степени, в какой неравнодушен к ним любой мальчишка, но по-настоящему заболел автомобилями, только став владельцем собственного.

В ту весну, сдав экзамен на водительские права, он пропадал в гараже все вечера и выходные. Люба и Андрей могли не видеть его неделями, и, как им показалось, не без труда вытащили даже на встречу с Виталиком.

На работу Виталик устроился примерно на третью неделю своего нахождения на свободе. Устроил его Андрей Кузнецов в супермаркет, где трудился сам. Магазин принадлежал к одной из крупных торговых сетей, вывеска которой имеется в каждом спальном районе. В тот год в русский язык ещё только входило звучное иностранное слово «ритейлер».

В обязанности Виталика входило развозить продукты питания на тележке по торговому залу и расставлять их по полкам.

Оказалось, что это далеко не так просто, как кажется вначале. При устройстве на работу для Виталика и других новичков был проведён инструктаж, называемый здесь таким же звучным словом «тренинг». Им довольно подробно объяснили, что, как доказали психологи, взгляд человека инстинктивно задерживается в первую очередь на полках на уровне груди, и поэтому именно туда следует ставить наиболее дорогие из однотипных товаров, а более дешёвые — на самый верх или на нижние полки, при этом желательно вешать ярлычки так, чтобы ввести покупателя в заблуждение, чтобы, выбирая дешёвый товар, посетитель магазина (особенно это касается пожилых людей) ошибался и брал что-нибудь подороже. Целая лекция была посвящена приёмам правильной расстановки продуктов с истекшим сроком годности. Виталик и не представлял себе, что это целая наука.

График работы был круглосуточный, две смены по двенадцать часов — день и ночь — и два свободных дня — как их называли, отсыпной и выходной. Он сильно уставал с непривычки.

Раскладывая по белым магазинным полкам под ярким люминесцентным светом просроченные йогурты, романтический герой и несостоявшийся долларовый миллионер думал о том, что хорошо бы вернуться к работе курьером. Оно, может, менее выгодно по деньгам, но не так утомительно, к тому же в длительных поездках по городу никто не мешал думать о чём думается или читать книги.

За несколько лет такой работы Виталик перечитал множество литературы, как документальной, так и художественной, в основном на историко-героические темы. Книги были его отдушиной посреди мелочной эпохи плоских мониторов и плоских людей. Книги, стрельба и, конечно, политика.

Но пока о смене работы думать было рано, хотя, сидя ночами в Интернете, когда Люба, которой нужно было рано вставать в институт, уже спала, завернувшись в одеяло, на диване под портретами Сталина и Квачкова, Виталик наряду с политическими сайтами иногда пролистывал страницы вакансий в Москве. В первую очередь нужно было дожить до первой зарплаты, заплатить за квартиру и отдать долги.

Когда пришли первые квитанции за жилищно-коммунальные услуги, Виталик был неприятно удивлён. Он, конечно, знал о росте тарифов и неоднократно ходил на митинги протеста, но в их семье оплатой счетов всегда занималась Лариса Викторовна, и непосредственного отношения к этому Виталик не имел, так что сумма, которую ему пришлось выложить в первый же месяц, выбила его из колеи.

«Ну и сволочи», — зло думал он, стоя в очереди в Сбербанке и вертя в руках заполненную квитанцию, и злость его на строй и на время была всё темнее и реалистичнее.

Подъёмные, которые собрали Виталику друзья после выхода из тюрьмы, растаяли быстро, как последний снег этой зимы. Конечно, с деньгами выручала Ксения Алексеевна, она не настаивала на возврате, но Виталик соглашался брать у неё только в долг. Безвозмездная помощь, даже от своих, на свободе болезненно задевала его самолюбие.

Поэтому пока приходилось довольствоваться тележкой с продуктами в ярких цветных упаковках.

Зато иногда у Виталика оказывались свободными рабочие дни, и по совету Любы несколько из них они потратили на то, чтобы оформить заграничные паспорта. Ни Виталик, ни сама Люба не определяли, зачем им это нужно — да пусть лежит, есть не просит. Есть и ладно.

Несколько раз Виталик выбирался с Димкой Серёгиным к нему на дачу за Икшей. Там, в сельской местности, влюблённый в скорость Димка мог наслаждаться быстрой ездой. Он сажал Виталика рядом с собой на переднее сиденье, и они рассекали по рано просохшим в ту весну дорогам, порой выжимая из дешёвой иномарки за сотню километров в час. Это было, по выражению Димы, «феерично», он открывал окно и, фальшивя, весело кричал в воздух куплеты популярной песни:

— Небо уронит… Ночь на ладони… Нас не догонят… Нас не догонят…

Несмотря на оправдательный вердикт присяжных, до оглашения приговора, который, впрочем, в отношении него иным быть не мог, формально Виталик оставался подсудимым — такова была специфика российского законодательства, и ближе к середине апреля его повесткой вызвали в Мосгорсуд.

Виталик впервые ехал туда сам — на метро, потом на трамвае. Люба тенью следовала за ним.

Они вышли на остановке возле большого и чопорного здания суда со статуей Фемиды у входа, прямо через дорогу от которого находилось Богородское кладбище. В прошлый раз, когда Морозов увозил его на машине в Люблинскую прокуратуру, Виталик не обратил внимания на эту деталь.

— У кого-то своеобразное чувство юмора, — усмехнулся он, — ценю.

Они сидели в коридоре поодаль от родственников остальных подсудимых, и Виталик отводил от них взгляд, и даже не верилось ему, что прошло всего лишь три недели.

Зато, когда проводили мимо в наручниках его подельников, он оказался к ним ближе всех.

Макс Васильченко быстро взглянул на Виталика, как будто хотел что-то ему сказать глазами, но он так и не понял этого взгляда.

Войдя в зал, Виталик растерялся — он не знал, куда ему садиться, пока ему не указали на стул рядом с клеткой.

— Как там на воле? — тихо спросил Макс.

— У меня мать убили, — ответил Виталик, не оборачиваясь к нему.

— Не разговаривать с подсудимым! — оборвал их конвоир.

«А со мной можно», — подумал он отрешённо.

Судья зачитывала приговор несколько часов, и всё это время все присутствовавшие стояли на ногах. Виталик пытался незаметно напрягать и расслаблять ступни, чтобы они не так сильно затекали…

«Какого чёрта я тут делаю», — крутилась в мозгу мысль, — «Когда для меня всё позади, для Макса и остальных сегодня — трагедия, а для меня — фарс… Зачем и кому я тут нужен?…»

— Основываясь на вердикте коллегии присяжных…

…Нецветова Виталия Георгиевича…

…оправдать…

…Алексеева Бориса Кирилловича…

…к четырнадцати годам лишения свободы…

…Васильченко Максима Александровича…

…к восемнадцати годам лишения свободы…

…Журавлёва Николая Евгеньевича…

…как несовершеннолетнего на момент совершения преступления…

…к девяти годам лишения свободы…

«Вот и всё», — думалось Виталику, — «Жизнь — рулетка. Я на волю, а Макс на восемнадцать. До двадцать третьего года. Сел в девятнадцать — выйдет в тридцать семь. И я мог бы так, а вот повезло… Выиграл в лотерею. С разрывом в один голос, представить только… Да и кто знает, где мы все будем в две тысячи двадцать третьем году».

Виталик обернулся, когда из зала суда выводили его — уже наконец-то бывших — подельников. Выглядели они на удивление спокойно, как будто не им только что объявили огромные сроки заключения, и только взгляд Журавлёва, самого младшего из них, скользил по сторонам как будто в поисках поддержки.

Виталик и Люба вышли на улицу.

— Давно хотела у тебя спросить, — начала девушка, — не хочешь — не отвечай, конечно…

— Спрашивай, — ответил Виталик, — раз уж мы решили устранить все недоразумения между нами…

— Нет, я не об этом. Я про Стивенса. Ты говорил про него следователю Люблинской прокуратуры?

Виталик усмехнулся.

— Нет, конечно. Я теперь умный. Спасибо, научила жизнь и Владимир Иванович Артюхин, что к чему. Все они одинаковы. Я должен найти Стивенса сам.

— Думаешь, удастся? — засомневалась Люба. — Ты же даже не знаешь, как его на самом деле зовут. Неизвестно даже, в России он или нет.

— Ничего, — отозвался Виталик, снова усмехаясь одними краешками губ, — Земля — она круглая, и всего сорок тысяч километров по Экватору. И судьба не дура, раз уж подарила мне свободу без малейшей на то надежды. Авось да свидимся ещё. Не сейчас, так позже. Я никуда не тороплюсь…

Так они дошли до метро «Преображенская площадь».

— Идём в метро? — спросил Виталик.

— Может, доедем на трамвае до «Пролетарской»? — предложила Люба.

Он кивнул, и они двинулись к трамвайной остановке. Виталик достал пачку и закурил сигарету.

— Я не понимаю, что происходит в политике, — признался он, — с момента выхода я хожу по разным сайтам в Интернете, пытаюсь навёрстывать пропущенное, и мне кажется, что всё ещё более запущено, чем в пятом году, складывается впечатление, что левые ещё больше ложатся под оранжевых, что скажешь?

— Ты прав, — коротко ответила Люба, — так и есть.

Подошёл трамвай, они прошли через турникет и со звоном покатились по весенней Москве. Отполированные колёсами металлические рельсы поблёскивали на солнце, контрастируя с уже просохшим серым асфальтом.

— Что такое Марш несогласных? — поинтересовался Виталик, — как ты мне опишешь это без цензуры?

— Так же, как и с цензурой, — пожала плечами Люба, — я не думала, что вашим проверяющим были интересны тонкости нашего движения, и писала всё, как есть. Закономерное продолжение тех процессов, которые мы наблюдали осенью пятого в организации у Маркина. Идёт смычка левых с либералами, красных с оранжевыми. В интересах, естественно, оранжевых, а не красных.

— Я так и понял, — кивнул он. — Надо бы сходить, посмотреть на это чудо. Следующий вроде на днях планируется?

— В эти выходные, — подтвердила она, — в субботу в Москве, в воскресенье в Ленинграде. Я сама туда собиралась посмотреть. Да, — спохватилась она, — я тебе, кажется, забыла рассказать про журналиста с Би-Би-Си… Я его встретила на декабрьском Марше несогласных.

— Ты не писала, что познакомилась там с журналистом…

— Нет, познакомилась я с ним раньше, в поезде, когда возвращались из Крыма. Его зовут Мартин, а фамилию я точно не помню, но найду, если нужно, у меня дома валяется визитка. Англичанин, занимается журналистскими расследованиями, грузил меня всякими детективными историями…

— И причём тут Марш несогласных? — насторожился Виталик.

— В том-то и дело, — улыбнулась Люба, — на Марш несогласных он пришёл как частное лицо, а не по заданию редакции… Поддержать в России свободу и демократию. Нет, ты прикинь? Твоим делом, кстати, интересовался слегка.

— Муть какая-то, — ответил Виталик, — ладно, пойдём вместе. Покажешь мне этого журналиста, если что. Судя по твоему рассказу, подозрительный персонаж. Хотя, может быть, и обычная западная сволочь.

— И ещё, — Люба словно колебалась, говорить или нет, — я не уверена, что это был он, но мне так показалось, поэтому скажу. Мне показалось, что я его видела с Маркиным на Чистых Прудах.

— С Маркиным?!

— Да. У метро. В последних числах февраля, ты сидел ещё. Они медленно шли и разговаривали. Маркина я узнала точно, а насчёт журналиста не уверена, поэтому ты имей в виду на всякий случай, может, и привиделось…

* * *

Народ медленно собирался на Триумфальную площадь. Стройные ряды ОМОНа поджидали митингующих заранее. Митинг был согласован, шествие — нет, и власти готовились к различным вариантам действий со стороны организаторов Марша несогласных.

Сами организаторы вальяжно подтягивались к самому заявленному времени. Они не волновались и не торопились, им не впервой было подставлять сторонников под дубинки ОМОНа и получать с этого политические дивиденды.

В числе организаторов был Сергей Маркин.

Он был один, без Марины. Некоторое время назад им пришлось расстаться, хотя нельзя было сказать, что кто-то из них по этому поводу сильно переживал.

Виной всему была жена Сергея, Настя, или Стася, как её называли ближайшие друзья. Чуть больше года назад Анастасия Маркина родила второго ребёнка, но лишь теперь до неё стали доходить слухи, что муж ей изменяет, и какой-то неведомый доброжелатель назвал ей имя Марины Шаниной.

Анастасия, хоть и сама не отличалась супружеской верностью, но скандал устроила серьёзный, и с тех пор Сергей Маркин ни разу не появлялся на людях с другими девушками, чтобы даже намёком не дать повода помыслить о своей небезупречности.

Итак, Маркин, одетый во всё чёрное, в одиночестве вышел из перехода метро и тут же, на каменных ступенях, был окружён стайкой журналистов, наперебой задававших ему вопросы, на которые он с трудом успевал отвечать.

Он был в своей стихии. Никого в этом мире Маркин не любил больше, чем себя, и ничто не прельщало его так, как возможность саморекламы и внимание со стороны средств массовой информации.

Противоположный вестибюль метро «Маяковская» был на ремонте, площадь была окружена заграждениями и кольцом милиции, у рамок-металлоискателей возник затор, из-за чего казалось, что людей на митинг пришло очень много, хотя на самом деле их было не более двух тысяч.

Атмосфера митинга до боли напоминала Любе декабрьский Марш несогласных, но Виталик, для которого это было первое крупное политическое мероприятие после освобождения, нервно озирался по сторонам и щёлкал костяшками пальцев, замечая враждебные флаги и транспаранты.

— Давай пойдём отсюда, — сказал он Любе.

Девушка тоже оглядывалась кругом, но она искала журналиста Грея и не находила его в толпе, за металлоискателями достаточно жидкой, чтобы не потерять человека.

— Может, постоим ещё?

— Пойдём, — повторил Виталик настойчивее, — я не вижу, что нам тут делать. Это не наш праздник. К тому же тут явно будут задерживать, а я не хочу таскать каштаны из огня для Маркина. И вообще, для чужих.

Они стали пробираться к выходу.

— Для чужих, — задумчиво повторила Люба, когда они спускались в метро, — чужие… Как точно сказано. Удивительно — самые точные определения рождаются вот так случайно. Чужие…

— Чисто вражеский митинг, — отозвался Виталик. — Поганое чувство и впечатление отвратительное.

— Я хотела найти журналиста Мартина, — сказала Люба, словно оправдываясь, — а его нету.

— Ну, на нет и суда нет, — ответил Виталик.

Только вечером, посмотрев новости, они узнают, что ушли с площади примерно за пять минут до начала задержаний.

Зазвонил мобильный телефон, и Люба остановилась на ступеньках перед турникетами метро, чтобы шум поездов не так мешал ей разговаривать. Следом за ней остановился и Виталик.

Звонила Ксения Алексеевна, чтобы сказать дочери, что на их адрес пришло последнее тюремное письмо Виталика на её имя.

— Как приедешь, заберёшь, — сказала она.

— Хорошо, мама, может, даже сегодня, — ответила Люба и, когда связь разъединилась, обратилась уже к Виталику, — я тогда сейчас съезжу к маме и вечером вернусь.

— Давай, — кивнул он.

Они вместе доехали до «Курской», где Виталик вышел из вагона и направился на Люблинскую линию.

Войдя в подъезд он привычно повернул ключ в замке почтового ящика.

Белый конверт с красным штампом тюремной цензуры, исписанный шариковой ручкой его собственным почерком, выпал ему в руки.

От кого: Нецветова Виталия Георгиевича, 127055, г. Москва, ул. Новослободская, д. 45, ИЗ-77/2.

Кому: Нецветовой Ларисе Викторовне, г. Москва…

Непослушными руками Виталик вскрыл конверт, и взгляд его упал на выведенные его рукой несколько недель назад строчки.

Скупая слеза скатилась по щеке и упала на тетрадный листок. Виталик обернулся, но в подъезде никого не было. Он сжал пальцами конверт, и ноги сами понесли его вверх по лестнице, к дверям пустой квартиры.

«Мама, если ты помнишь, я когда-то спрашивал, почему ты не уходишь из школы. В тюрьме я встретил человека, благодаря которому мне удалось это понять. Спасибо тебе за всё, и, знаешь, мне сейчас кажется, что ты действительно научила меня жизни и дала мне то, чего этому человеку не хватило…»

Лариса Викторовна Нецветова так и не успела прочитать эти слова.

 

Глава восемнадцатая. Чужие и свои

«Жизнь — не избирательный бюллетень, и никто никогда не сможет убрать из твоей жизни графу „против всех“, конечно, пока ты сама этого не захочешь».

Поднимаясь по ступеням и в десятый раз перечитывая письмо Виталика, Люба снова думала о том, как бывает сложно облечь мысль в словесную форму и как самые точные слова рождаются совершенно случайно.

Она открыла дверь ключом.

Виталик ходил взад-вперёд по квартире, скрестив руки на груди, и она сразу заметила, что он чем-то взбудоражен.

Люба не стала спрашивать, чем именно, и с кем он встречался, пока она ездила домой, рассудив, что захочет — расскажет сам.

Значит, у Виталика были какие-то дела, которыми он не считал нужным делиться, и девушка не стала расспрашивать.

Люба слишком берегла свои чувства к Виталику, чтобы посметь даже в мыслях унизить их пошлой ревностью.

Он начал разговор сам.

— Люба, — сказал он, — мне нужны деньги. Разумеется, в долг. Но на несколько месяцев.

— Много? — спросила она.

В ответ он назвал сумму, составлявшую его двух-трёхмесячный заработок.

Девушка задумалась.

— Может, с ребятами поговорить? — предложила она.

— Нет, — оборвал Виталик, — ребята — это отдельно… Столько, сколько я сказал — это лично от меня… Лично мне. Надо найти. Потом всё верну, — короткие рубленые фразы выдавали его волнение.

— Хорошо, — кивнула Люба. — Я поговорю с родителями. Если так надо — соберём в ближайшие дни…

— Поговори, пожалуйста, — попросил Виталик, стараясь смягчать тон, — действительно, очень нужно.

— После майских? — уточнила она.

— Будет лучше даже между праздниками, — Виталик явно спешил.

— Я постараюсь. Не обещаю, но очень постараюсь.

В устах Любы это означало — я сделаю.

* * *

А Первое мая приближалось, и система координат оппозиции строилась так, что, независимо от текущих событий, такие даты, как Первое мая или Седьмое ноября, были отправными пунктами, разделявшими монотонное течение жизни и дававшими точки отсчёта.

А Первое мая приближалось, и это было особенно важно для Виталика, встретившего за решёткой предыдущее Первое мая, как и свой двадцать второй день рождения.

За полчаса до объявленного времени сбора «великолепная четвёрка» собралась на станции метро «Шаболовская», находившейся на расстоянии одной станции метро в сторону от центра от «Октябрьской», но там можно было спокойно встретиться, там не толпился народ и милиция не гнала людей с платформы и не кричала в мегафоны: «Граждане, проходите к выходу!»

Уже на подходе к Октябрьской площади Виталика охватило странное волнение, как будто это была первая в его жизни первомайская демонстрация.

Впервые ему не нужно было строиться в квадратную «коробку» Молодёжного Альянса, и, выйдя на поверхность из радиальной станции метро, друзья прошли до памятника Ленину и встали в хвост колонны, вместе с представителями многочисленных небольших организаций и отдельными активистами, не относившимися ни к одной из структур.

Где-то далеко впереди строились активисты Молодёжного Альянса во главе с Маркиным — активно сотрудничая с либералами, он не оставлял и демонстраций красного спектра. Хотя на этот же вечер у Сергея и его союзников была назначена альтернативная манифестация в районе ВДНХ.

Во время митинга на Театральной площади Димка предложил товарищам посмотреть на это шоу, и они были не против.

Андрей, помявшись несколько секунд, спросил:

— Никто не будет возражать, если с нами пойдёт Марина? — он вопросительно посмотрел в первую очередь на Виталика, справедливо полагая, что если у кого-то и будут возражения, то прежде всего у Нецветова.

Но у него этот вопрос вызвал не протест, а скорее удивление.

— Пускай идёт, — ответил он, пожимая плечами.

— Ты не в претензии, если я с Мариной буду общаться? — ещё раз уточнил друг на всякий случай, когда Люба отошла на несколько метров взглянуть на книжные развалы.

— Да мне всё равно, — отозвался Виталик, не кривя душой, — мы давно расстались, я не испытываю по этому поводу никаких эмоций. Выбор товарища был ему не вполне понятен, Андрей прекрасно знал, как в своё время поступила Марина с Виталиком, но, в конце концов, это было личное дело Кузнецова и его не касалось.

…Участники вечернего мероприятия собирались около пяти вечера возле выхода из метро «ВДНХ». Дальше у них планировалось шествие по улице Академика Королёва до телецентра Останкино — этот маршрут был знаком Виталику по ежегодным мероприятиям двадцать второго июня и третьего октября.

Примерно без двадцати пять они были на месте.

Марина присоединилась к ним сразу после митинга. Виталик сначала не знал, как ему с ней себя вести, но принял её линию — делать вид, что всё, что между ними было, осталось в далёком прошлом и поросло травой. Это было давно и неправда. На дворе две тысячи седьмой, Виталик теперь с Любой, а Марина с Андреем.

Когда они поднимались по длинному эскалатору, Люба, стоявшая на ступеньку выше, наклонилась к его уху и прошептала:

— Деньги будут пятого.

Нецветов едва заметно кивнул.

— Что там шепчетесь? — слегка усмехнулся Димка.

— Да мы о своём, — быстро ответила Люба и сразу перевела тему, — все в курсе, чем знаменит этот эскалатор?

Андрей и Марина, в отличие от остальных, не знали.

— В девяносто втором году, — уже сходя с эскалатора, толкая перед собой стеклянную дверь и сворачивая направо от выхода, начал Виталик рассказывать историю, неоднократно слышанную от старших, в том числе от Измайловых, — в июне, когда был многодневный палаточный лагерь в Останкино с требованием эфира, тот самый, который разгромили в ночь с двадцать первого на двадцать второе, осада империи лжи, как она всем запомнилась. А митинги тогда были не чета сегодняшним, десятки тысяч собирались только так по самому мелкому поводу, про крупные я даже не говорю… Это было, кажется, в первый день, двенадцатого июня, Люба, я не путаю?

— Как я помню, мама говорила, двенадцатого, — подтвердила Люба.

— В тот день по приказу Лужкова на ВДНХ отключили эскалатор на подъём. Он же здесь самый длинный в Москве…

— Один из, — уточнил Димка, — сейчас вроде на Парке Победы самый длинный, тогда — не знаю, но один из самых длинных — факт.

— Не суть важно. Так вот, эскалатор отключили, и всем людям, в том числе пожилым, пришлось идти вверх пешком, лето, жара, сердечники, понятно… Одним словом, ненавижу!

— Идут, — прервал Виталика Андрей, кивая на выход из метро.

Все пятеро повернули головы.

Из метро небольшими группами выходили люди и собирались на площадке перед выходом. Здесь же кучковались сотрудники милиции в форме и в штатском, не предпринимая, впрочем, никаких агрессивных действий — всё происходило, как обычно перед началом согласованной с властями акции.

Так же потихоньку сдвигались участники альтернативного шествия в сторону стелы-памятника покорителям космоса. Для лучшего обзора Виталик с товарищами сместились ближе к дороге, где останавливались пригородные автобусы.

Впереди колонны развернулись два или три флага Молодёжного Альянса, ветер трепал их, и теперь только Виталик увидел Маркина с портативным мегафоном в опущенной руке, который что-то говорил подбежавшим журналистам, но что именно — с расстояния слышно не было.

Следующими поднялись над жидкой толпой флаги партии «Яблоко» и движения «Оборона».

— Тьфу на этих уродов, — сказал Виталик вслух, — Маркин в своём репертуаре, якшается со всей либеральной дрянью… Пойдёмте отсюда, а?

— Постоим ещё минут пять-десять? — сказал Димка. — Они свалят, и мы пойдём.

— Да что тут ещё может быть интересного, — протянул Виталик, но на немедленном уходе в метро не настаивал.

Поток демонстрантов, выходивших из метро и разворачивавших символику на пятачке, постепенно иссякал, когда появилась малая группа людей странного вида. Они довольно долго возились со складным пластмассовым древком, и в итоге на нём оказался лоскут материи из семи горизонтальных полос цветов радуги. Проведя в отрыве от оппозиционного движения весь две тысячи шестой год, Виталик такой флаг видел впервые.

— Цветик-семицветик, — хмыкнула Марина.

— Кто это? — не понял он.

— Голубые, — пояснил Димка.

— То есть? — удивлённо приподняв бровь, уточнил Виталик. — В каком смысле? Демократы?

— В прямом смысле, — ответил Серёгин, — в физическом. Ассоциация ЛГБТ. Граждане нетрадиционной ориентации. С ними теперь тоже дружит наш дорогой Серёжа.

Нецветов зло сплюнул сквозь зубы.

— Тьфу ты… Сказал бы я, но лучше помолчу… Ладно, тут девчонки, а то бы я выразился, как у нас говорили про тех, кто с этими общается…

— Надо же, — усмехнулся Кузнецов, — вот оно как… Что интересно — подходил ко мне недавно этот персонаж…

— Кто? — нахмурившись, спросил Виталик.

— Маркин, кто же ещё. Предлагал восстановиться в организации одному в индивидуальном порядке. Вот ведь тварь, прикиньте, а?…

* * *

Люба не знала, зачем Виталику понадобились деньги, хотя отдалённо и догадывалась, в чём примерно может быть дело.

Благодаря тюремным знакомствам Виталика, ему, Димке и Андрею удалось купить два боевых пистолета с небольшим запасом патронов.

В эту покупку Виталик вложил практически всю свою первую зарплату и те средства, которые Любе удалось одолжить. На работе он числился на испытательном сроке, но за апрель ему заплатили даже меньше, чем он рассчитывал, и Виталик был этим слегка раздосадован.

В первые же выходные трое друзей поехали испробовать оружие в дикое дальнее Подмосковье.

— Раздайте патроны, товарищ Нецветов, — сказал другу Димка, пародируя известную белогвардейско-демократическую песню.

— Раздайте патроны, полковник Артюхин, — не остался в долгу Виталик.

Он позволил себе потратить три боевых патрона на три пустые пивные банки, стоявшие на торчавшем из земли железобетонном блоке.

Смертельный металл приятно холодил ладонь, и, чётко целясь в середину банки, Виталик вновь видел своих врагов, выстроившихся в ряд за линией огня, и одна за другой пули пробивали тонкую жесть, и одна за другой банки со звоном падали с бетонной плиты в уже густую и высокую траву.

Стивенс… Маркин… Артюхин…

Андрей уехал раньше, его в Москве ждала Марина, а Виталик и Дима прошли пару станций электричек пешком вдоль железнодорожного полотна, предварительно разобрав мобильные телефоны, вытащив из них аккумуляторы и сим-карты — это считалось надёжной защитой, даже если сотовые прослушиваются спецслужбами.

Один из пистолетов в разобранном виде они оставили в смазке на чердаке Димкиного дачного домика под Балашихой — наведывался он туда редко, родители практически не бывали вообще, и Виталику, как и самому Диме, это место казалось наиболее безопасным с точки зрения конспирации и наиболее надёжным с точки зрения условий хранения, в первую очередь влажности, чтобы уберечь оружие от ржавчины.

Второй пистолет Виталик Нецветов забрал с собой.

* * *

Васильченко, Журавлёв и Алексеев подали кассационные жалобы на приговор Мосгорсуда, и до их рассмотрения в Верховном суде оправданный Нецветов юридически по-прежнему имел статус подсудимого, хотя на его жизни это уже никак не отражалась.

Конечно, сохранялась вероятность того, что Верховный суд отменит решение суда присяжных в отношении всех четверых и направит дело на новое рассмотрение, и тогда их ждал бы новый процесс с самого начала, который неизвестно ещё чем мог завершиться. Однако приговоры судов присяжных пересматривались крайне редко, такое развитие событий было настолько маловероятно, что его можно было не принимать в расчёт.

По почте Виталик получил судебное уведомление о подаче кассационных жалоб, просмотрел письмо и забросил его на пыльную верхнюю полку книжного шкафа.

Полтора года, проведённые в неволе, никак не желали отпускать его от себя.

Макс Васильченко прислал из Бутырки письмо, полное злости на присяжных, судей, на весь мир и в чём-то даже на Виталика, хотя уж он-то точно никак не был виноват в его беде, и поздно вечером, после смены, Виталик сидел за письменным столом, сочиняя многостраничный ответ бывшему товарищу по несчастью. Он поймал себя на мысли, как быстро человек привыкает к компьютеру и электронной переписке, как медленно переучивается при необходимости обратно на рукописные письма и как быстро вновь привыкает к клавиатуре — всего за два месяца на свободе он снова безнадёжно отвык от бумажных писем.

Он лёг спать, решив закончить письмо на следующий день.

Назавтра у Виталика был выходной, и проснулся он поздно, а Люба с утра успела поговорить с родителями и принесла новость, которая его заинтересовала и встревожила.

— Помнишь историю про Мулинский полигон? — с порога спросила она Виталика, недавно поднявшегося с постели и сидевшего в синих тренировочных штанах с сигаретой в руке на кухне у приоткрытого окна.

— Ты мне писала, — сразу припомнил он, — прошлым летом, там планировались натовские учения, но отменились…

— Не отменились, а перенеслись на год из-за отсутствия законодательной базы, — ответила девушка, поджав губы.

— И что?

— Читай, — вместо ответа она протянула ему газету.

Виталик быстро пробежал передовицу глазами по диагонали и после этого начал читать внимательно.

Речь шла об уже внесённом в парламент законопроекте, допускавшем присутствие иностранных войск на территории России и гарантировавшем их экстерриториальность. На всякий случай Виталик накрепко запомнил номер закона — ФЗ-99.

— Думаешь, примут? — спросила Люба.

— Однозначно, примут, раз внесли в Думу, проголосуют автоматом, — не раздумывая, ответил Виталик.

— И что теперь?

— Как говорится в таких случаях, сказал бы я, но лучше помолчу… Что говорят в «салоне»? Будут акции протеста?

— Будут-то будут, только все сомневаются в их эффективности?

— А что поделаешь? Выступать-то всё равно надо…

— Понимаю, что надо. Папа на другое обратил внимание. Власти торопятся, понимаешь, очень торопятся. Видимо, закон примут во всех трёх чтениях уже в июне. Есть предположение, что это они к Мулино готовятся. На этот август.

— Значит, поедем под Нижний, — вздохнул Виталик, — всё равно это случится рано или поздно… К тому идёт, понимаешь, с девяносто первого года шаг за шагом мы теряем независимость. Шаг за шагом… Эпизод за эпизодом, как говорилось в плане Даллеса, который мы читали в конце девяностых…

— До августа ещё дожить надо, — сказала Люба, присаживаясь на соседнюю табуретку, — пока собираются подавать заявку на акцию «Антинатовский марш» по Чистопрудному бульвару. На начало июня, на одну из суббот…

— Думаешь, разрешат шествие? — засомневался Виталик.

— Дадут, почему нет? — с лёгким удивлением возразила Люба, — даже голубым дали разрешение вместе с Маркиным и с их символикой… Хотя это как минимум неприлично и им вполне могли отказать с формулировкой, что они оскорбляют общественную нравственность… Это же легко…

— Твоими бы устами… Впрочем, посмотрим, — ответил Виталик, меняя скептический тон на примирительный.

…Он оказался прав. Шествие против НАТО московские власти запретили, согласовав только немногочисленный митинг у памятника Грибоедову на Чистых Прудах.

Когда на площадке перед памятником собралась их постоянная компания, Виталик обвёл глазами толпу и вдруг увидел Маркина.

Он совершенно не ожидал встретить его на подобном мероприятии. Учитывая политику Сергея по выбору союзников, это выглядело по меньшей мере странно.

Маркин встретился взглядом с Виталиком и отвёл глаза. Говорить им было явно не о чем. Зато, когда зачем-то в сторону отошли Андрей и державшая его за руку Марина, Сергей приблизился к ним, и они перекинулись не более чем парой фраз.

Лидер Молодёжного Альянса ещё минут пять покрутился по митингу, оценил обстановку и исчез так же незаметно, как и появился.

— Что он тебе сказал? — поинтересовался у Андрея Виталик.

— Просто поздоровался, — пожал плечами Кузнецов. — Привет — привет — и всё, ты сам видел.

Конечно, Виталик видел это сам, он ни секунды не сомневался, что друг его не обманывает, но действия Маркина выглядели подозрительно. Уж не рассчитывает ли он часом переманить Андрея обратно к себе?… Это же смешно, да и просто глупо.

Впрочем, мысли его быстро перескочили на другую тему, и он благополучно забыл об этом минутном эпизоде.

* * *

После того памятного разговора по дороге с кладбища Виталик не заводил разговора о спасённых Любой материалах его отца. Люба тоже не напоминала ни о них, ни о Стивенсе.

Раз в две-три недели Виталик звонил в Люблинскую прокуратуру, но расследование убийства его матери застопорилось и никак не продвигалось вперёд. Морозов отделывался общими фразами, но можно было смело сказать, что следствие зашло в тупик.

Кристофер Стивенс никак не появлялся на горизонте, и никакие признаки не указывали ни на его пребывание в России, ни на его интерес к Виталику Нецветову и наследию его отца.

Планета продолжала своё движение вокруг Солнца. Цвели над нею поздние июньские вечера и быстро пролетали короткие ночи. В окно однокомнатной квартиры светила бледно-серебристая луна, под действием которой где-то далеко-далеко от люблинских пятиэтажек колебались приливы и отливы, и зеленоватые морские волны катились на золотистые пляжи незнакомых городов.

Возмездие терпеливо ждало своего часа.

 

Глава девятнадцатая. Город без стёкол

Битое стекло похрустывало под ногами.

Тёплый летний день едва клонился к вечеру, даже до первого намёка на лёгкие прозрачные сумерки оставалось ещё часа два.

С площадки двадцатого этажа недостроенного здания заводской гостиницы можно было видеть, как на ладони, почти весь Юго-Восточный административный округ и даже фрагменты соседних округов. Снизу доносились голоса людей и шум транспорта. За зелёными кубиками гаражей проходила железная дорога, по которой маленький, словно игрушечный, электровоз тащил за собой такие же игрушечные вагоны. Из будки лениво выглянул охранник стройки, зевнул, потянулся и вернулся к себе. Спящая у ворот большая пушистая собака нехотя подняла голову, шевельнула рыжим хвостом и вновь погрузилась в сон.

Это должна была быть территория крупного завода, который двадцать лет тому назад проектировали, воплощали в бетон и металл тысячи людей, мегаватты электроэнергии текли по проводам, экскаваторы рыли котлованы, могучие краны поднимали многотонные плиты, возводили этажи и корпуса, мчались в ночи к Москве по стальным рельсам товарные поезда, и длинные неуклюжие грузовики-панелевозы скрипели шинами по пыльным дорогам.

Потом в цехах начали устанавливать оборудование, а в административном корпусе и в самом высоком здании комплекса — гостинице — вовсю шли отделочные работы.

Но грянули демократические реформы, и на этом этапе остановилась жизнь ещё сверкавшего только что вставленными стёклами, почти достроенного гиганта на юго-востоке столицы.

В первое время стройка ещё охранялась по-настоящему — люди ждали, что вот-вот возобновятся работы…

Но проходил за месяцем месяц, а о недостроенном заводе не вспоминали — «свободной России» он был не нужен.

Виталик не застал тех дней, когда из окон цехов выбрасывали на плавящийся от жары асфальт новенькие, в смазке ещё, станки, разбивали кувалдами и вырывали из них плоскогубцами цветной металл, ценившийся дороже труда многих рабочих и инженеров. Это случилось до того, как их семья переехала в Люблино, и об этом он только слыхал от старших. Когда в середине девяностых маленький Виталик впервые оказался с дворовой компанией на этой территории, всё мало-мальски ценное было уже украдено, корпуса зияли чёрными провалами пустых окон, на площадках этажей лежал густой слой пыли, битого кирпича и стекла, однако в будке на центральных воротах по-прежнему зачем-то сидел охранник, впрочем, относившийся совершенно безразлично как к облюбовавшим стройку бомжам и наркоманам, так и к подросткам вроде Виталика, проникавшим внутрь через многочисленные дыры в бетонном заборе.

Но тогда, в детстве, мёртвый завод поразил его размерами и показался похожим на неведомое огромное и сильное, вроде динозавра, но почему-то доброе животное, подло подстреленное из-за угла и окаменевшее без движения.

Ему вдруг стало страшно идти дальше, но он не подал вида, чтобы не опозориться перед товарищами, и полез с ними внутрь бетонного монстра.

Из всех заводских зданий ребят больше всего интересовала, конечно, гостиница — она была выше всех остальных корпусов, и с её крыши открывался вид на город.

К тому времени в здании гостиницы не оставалось ни одного целого стекла, и самый сильный страх, который приходилось преодолевать маленькому Виталику — страх даже не высоты, а пустых окон.

Когда они спускались вниз, уже темнело, и за неосвещёнными окнами мёртвых бетонных корпусов таился неподотчётный детский страх.

Ночью ему приснился город без стёкол.

Он был один, люди и машины кругом были чужие и странные, а в окнах не было ни одного стекла, Виталик искал свой дом и не мог его найти в лабиринтах улиц… Он готов был впасть в панику, когда из подъезда без стёкол появилась его мать.

— Просыпайся, опоздаешь в школу, — сказала она близко-близко над ухом.

Виталик открыл глаза и понял, что находится в своей квартире, в своей кровати, и нет никакого города без стёкол, а мать будит его к первому уроку, и пора вставать…

В тот же вечер он, никому не сказав ни слова, в одиночку отправился на территорию стройки. Он твёрдо решил побороть свой страх.

Сжимая в руке карманный фонарик, мальчик поднялся на последний этаж гостиницы. Было уже почти совсем темно, но с высоты ещё можно было видеть алую полосу заката в проёме между домами. Темнота сгущалась очень быстро, ярко горели огни на железной дороге, и вначале горело много окон в жилых домах, потом они гасли, одно за другим, и, присев на кирпичи у пустой рамы, Виталик пытался отгадать, какое из окошек погаснет раньше. Его начинало клонить в сон, но заснуть он не мог, наверху было холодно, он никогда не думал, что сентябрьские ночи такие холодные, и кутался в ветровку, которую, к счастью, догадался взять — днём он ещё гулял в одной рубашке. У него обострился слух, и он не мог сказать даже, чего боится больше — окружающих звуков или наступавшей временами тишины. Ветер задувал в пустые окна, ветер гремел оторванными листами кровельного железа, а ещё Виталику постоянно чудились какие-то шорохи. Звуки внизу были понятнее и ближе — шум машин, поездов, и даже пронзительный крик ночной птицы. Глядя вниз, Виталик ждал появления огоньков очередного поезда — за ним можно было следить и отвлечься от реальных или кажущихся звуков последнего этажа здания без стёкол.

Мальчик начал засыпать, и ему начало то ли казаться, то ли сниться, что двадцатиэтажная громада гостиницы медленно рушится вниз… Он встряхнулся, схватился руками за кирпичи, убедился, что никуда не падает, что окружающие здания на месте. Внизу как раз шёл очередной поезд, длинный, грузовой, и, следя за огоньками ползущего локомотива, Виталик наконец уснул, и больше ему ничего не снилось.

Когда он проснулся, было уже совсем светло, он встал и пошёл домой.

Лариса Викторовна выбежала на порог квартиры, едва он коснулся кнопки звонка, и все заготовленные слова вылетели у неё из головы, она прижала сына к себе и разрыдалась.

Все слова были потом.

Потом Виталику пришлось выслушать нотацию и от участкового, которому за всю ночь Лариса Викторовна не дала сомкнуть глаз.

Но что это значило в одиннадцать лет по сравнению с тем, что он преодолел себя и больше не боялся ни темноты, ни развалин, ни даже города без стёкол.

Давно это было. Двенадцать лет назад. Ещё до того даже, как Виталик начал курить, пить пиво, слушать неполиткорректную музыку и интересоваться политикой. С тех пор он, как и все местные мальчишки, не единожды облазил развалины завода вдоль и поперёк.

И вот битое стекло хрустело под ботинками взрослого Виталика Нецветова, который в одиночку изучал стройку, выясняя, изменилось ли что-нибудь за полтора года его отсутствия и можно ли использовать это место в каких-нибудь полезных целях.

Пройдя через дыру в заборе, он поднялся по лестнице, из щелей между ступенями которой буйно вилась растительность, на асфальтированное крыльцо, через знакомый дверной проём вошёл на первый этаж и двинулся дальше, переступая через разбитые бутылки, использованные шприцы и презервативы.

Чем выше, тем меньше становилось этих следов жизнедеятельности обитателей разрушенных зданий.

Присев на крошащийся подоконник последнего этажа, Виталик закурил и задумался.

Откровенно говоря, для хранения запрещённых предметов — а именно оружия и патронов — это место было явно ненадёжным, скрепя сердце и бережно касаясь спрятанного во внутреннем кармане холодящего пальцы и согревающего душу ствола, он вынужден был это признать.

Стрелять он сегодня не собирался, во всяком случае, здесь. Привлекать внимание к этому тихому месту было совершенно ни к чему. Да, подумал он, не изменилось здесь практически ничего.

Виталик положил разряженный пистолет на колени, пересыпал горсть патронов из ладони в ладонь и высыпал в карман брюк.

Он держал оружие на вытянутой руке, примеряясь глазом к прицелу, когда мобильный телефон в его кармане разорвал тишину мелодией Гимна Советского Союза.

Вскоре после выхода из тюрьмы он обнаружил, что за время его отсутствия стала широко доступной функция установки мелодий вместо звонка сотового телефона, и поспешил этим воспользоваться.

…Звонили с незнакомого номера. Виталик быстрым движением убрал пистолет, как будто звонивший мог его видеть.

— Я слушаю.

— Добрый вечер, Виталий. Узнаёшь?

Этот голос он не мог не узнать и годы спустя. Голос, которым великолепный, утончённый циник Артюхин, любуясь собой, осенью пятого года бросал свою изысканную фразу про времена плоских мониторов.

— Допустим. Чем обязан? — спросил Виталик холодно и отчуждённо, чтобы максимально, насколько это возможно по телефону, показать собеседнику своё отношение к его неожиданному звонку.

Будь на месте Артюхина чуть менее умный сотрудник, он, наверное, напомнил бы Виталику о взятых им когда-то на себя обязательствах. Но майору Владимиру Артюхину было вполне очевидно, что говорить здесь после всего случившегося не о чем.

— С освобождением хочу тебя поздравить, Нецветов.

— Премного благодарен, — усмехнулся Виталик.

— Ты не понял. Я тебя хочу лично поздравить. А заодно и о будущем поговорить. Когда встретимся, Нецветов?

— Вы мне это как официальное лицо говорите?

Артюхин запнулся.

— Ты же сам понимаешь…

— Если как официальное — присылайте повестку, как по закону положено. По повестке явлюсь, как законопослушный гражданин, оправданный судом. Без повестки никуда не пойду. А в частном порядке беседовать, извините, не имею желания, — отчеканил Виталик.

— Зря в бутылку лезешь, — ухмыльнулся на том конце линии Артюхин, — но если настаиваешь, будет тебе повестка.

— Вот и замечательно, — ответил Виталик и нажал кнопку разрыва соединения.

Он предполагал, что Артюхин может набрать его номер повторно. Но он не перезванивал. Виталик двинулся вниз по гулким ступеням, вставив в одно ухо наушник от музыкального плеера.

Он шёл по развалинам мёртвого завода, как по руинам своей уничтоженной страны, и в наушниках звучал с магнитного диска под аккорды гитары хриплый голос Александра Харчикова:

…Через несколько дней Виталик обнаружил в почтовом ящике два казённых конверта с красными прямоугольными штемпелями.

В первом из них лежало уведомление о том, что коллегия Верховного суда по уголовным делам сочла законным и обоснованным приговор Московского городского суда в отношении Алексеева, Васильченко, Журавлёва и Нецветова, и таким образом он вступил в законную силу.

Дамоклов меч успешной кассации и повторного рассмотрения дела, какой бы низкой ни была вероятность такого поворота событий, не висел больше над Виталиком.

Во втором конверте находилась повестка, которой его вызывали в ФСБ.

— Ты всё равно можешь не ходить, — сказала ему Люба, — тебе обязаны были повестку вручить под роспись, а так — не получал — и всё.

— Я знаю, — кивнул Виталик, — я схожу. Пускай не думают, что я их боюсь. Но на место Артюхина нужно было поставить.

При встрече майор был сух и вежлив, хотя чай на этот раз не предлагал и обращался по-прежнему на «ты», как в ту памятную ночь в отделении милиции. Разговор он начал с того, что ещё раз коротко поздравил Нецветова с выходом из тюрьмы.

«Глаза у него такие же бесцветные, как и были», — подумал Виталик, — «Рыбьи глаза».

— Предупредить тебя должен, Нецветов, — назидательно и в то же время устало произнёс Артюхин, раскрывая папку, — как лицо, состоящее на профилактическом учёте членов экстремистских организаций. Предупредить о том, что твоё появление в Нижнем Новгороде в течение августа этого года является нежелательным.

— Я никуда и не собирался, между прочим, — пожал плечами Виталик, — и вообще ни в какой организации, к Вашему сведению, не числюсь.

— Зато числишься на профилактическом учёте. Это всё формальности, Нецветов, есть у тебя партбилет, нет у тебя партбилета, никого не интересует… А вот в Нижний не езди.

— Зачем мне туда ехать?

— Идиотом не притворяйся. Все уже в курсе про Мулино. Я тебе по-хорошему говорю, не езди. Всё равно не доедешь ни поездом, ни автобусом, если не веришь — про антисаммит спроси у невесты своей или кто она тебе там…

— А вот это уже наше личное дело, — не сдержался Виталик.

— Ладно, ладно, не кипятись, меня твоя личная жизнь не волнует, — Артюхин помолчал несколько секунд, теребя пальцами незажжённую сигарету. Он привык закуривать в начале встречи, но сегодня не сделал этого и теперь чувствовал острую потребность в никотине. — А в Нижний всё-таки не езди, договорились?

— Спасибо, я приму к сведению, — сказал Виталик холодно и отрешённо. Ему тоже хотелось курить. «Давай, ставь галочку, что проведена профилактическая беседа, и расходимся», — подумал он про себя.

Артюхин неожиданно протянул ему раскрытую пачку.

— Курить хочешь?

— Спасибо, — кивнул Виталик, наблюдая, как его собеседник сам нетерпеливо щёлкает зажигалкой.

— А всё-таки дурак ты, Нецветов, — вдруг сказал он, тут же уточняя, — это я тебе уже не как официальное лицо говорю.

— Почему?

— Потому что ты в своей жизни выиграл в лотерею. Счастливый билет тебе достался, а ты этого не оценил. Помнишь американца, — Артюхин нарочно назвал так англичанина Моррисона, — ну, запамятовал, как там его фамилия? — он действительно забыл, когда, кому и как представлялся его деловой партнёр.

— Кристофер Стивенс? — подсказал Виталик.

— Да, конечно, Стивенс. Который у тебя хотел диссертацию купить. Откровенно говоря, без обид, повёл ты себя, как лох. У тебя был реальный шанс разбогатеть, понимаешь, единственный в твоей жизни. А ты, Нецветов, как лох, пошёл и сжёг миллионы долларов. Ну и кто ты после этого есть?

— Не всё в жизни измеряется деньгами, — тихо возразил Виталик.

Артюхин с досадой стряхнул пепел.

— Я думал, хоть в тюрьме ты поумнел… Ну да ладно… Всё равно поздно пить «Боржоми», когда почки отвалились, а Стивенс уехал. Пройдёт лет десять, повзрослеешь — сам будешь локти кусать, только поезд твой ушёл. Ладно, иди, Нецветов, свободен.

Виталик поднял глаза.

— Куда он уехал? — голос его предательски дрогнул, несмотря на все усилия воли.

— Тебе какая разница? — недружелюбно спросил Артюхин. — Куда надо, туда и уехал. Он человек серьёзный, у него, кроме таких разгильдяев, как ты, дел в этой жизни достаточно. Далеко он. Не в России. В Африке. А может, в Южной Америке или где ещё. Ладно. Иди, Нецветов, иди. Не твоего это ума дело.

* * *

Относительно поездки в Мулино у Виталика не было чёткого плана. Более того, до вызова к Артюхину оставалась вероятность того, что слова останутся словами, но, выйдя из здания с колоннами над высоким крыльцом на Большом Кисельном переулке, где размещалась приёмная ФСБ, ещё спускаясь по ступеням, он знал, что поедет туда, во что бы то ни стало.

Дома Виталик долго листал записные книжки в поисках телефона Валерия Егорова, лидера официального думского комсомола, которому по статусу полагалось иметь контакты во всех регионах России и ближнего зарубежья. У него самого знакомых в Нижнем не было.

Телефон Егорова Виталик не нашёл. И тогда он, затаив дыхание, набрал номер, который помнил наизусть — номер Марины.

Длинные гудки гулко отдавались в мозгу.

— Алё, — его бывшая подруга была беззаботна, как и обычно.

— Марина, это Виталик, — он выдержал секундную паузу, ожидая, не повесит ли она трубку сразу, и в этом случае он не стал бы перезванивать…

— Да, привет, рада тебя слышать! — отозвался, как ни в чём ни бывало, её щебечущий голос, — как делишки?

— Всё путём, — ответил Виталик, — я тебе, собственно, по делу звоню. Ты мне не дашь номер Валеры?

Он снова ощутил неловкость, но Марина ни на секунду не смутилась.

— Конечно. Записывай.

…До Егорова Виталик дозвонился не сразу. К его удивлению, лидер организации, которому приходилось постоянно общаться с сотнями людей, узнал его по голосу прежде, чем он успел представиться.

— А, Нецветов! Из Молодёжного Альянса…

— Уже нет, — уточнил Виталик.

— Знаю, знаю. Ну всё равно, рад за тебя, что ты наконец на свободе. Как жизнь?

— Нормально. Слушай, Валера, я у тебя хотел про Нижний Новгород поинтересоваться.

Егоров внутренне напрягся, услышав это географическое название.

— Да, а что? — он втайне надеялся, что у Нецветова к нему вопрос, не касающийся Мулинского полигона.

— Ты в Мулино едешь? — прямо спросил Виталик. — Или из ваших кто?

— Лично я — скорее всего, нет, — Валерий замялся, — из ребят… Слушай, давай лично пообщаемся? Не телефонный это разговор. Ты ж на кубинском празднике будешь?

— На каком празднике? — не понял Виталик.

— Как на каком? — искренне удивился Егоров. — Двадцать шестое июля приближается. Кубинская революция…

— День национального восстания, — автоматически поправил Виталик, успевший уже наглотаться литературы по Латинской Америке.

— Так ты в посольстве будешь?

— Буду, конечно. А во сколько?

— В половине шестого. Тебе разве Марина не передавала? Я её просил.

— Нет. Я с ней говорил пятнадцать минут назад, она мне ничего не сказала.

— Странно. Забыла, наверное. Ну, в любом случае, приходи. Будешь?

— Обязательно. Спасибо, — Виталик невольно подумал, что за те месяцы, что он встречался с Мариной, она так и не смогла понять, что для него действительно важно.

 

Глава двадцатая. Окурки на песке и звёзды в небесах

Виталик не знал, что кубинское посольство переехало на Ордынку, и был неприятно удивлён, увидев на знакомом месте здание в строительных лесах, в состоянии продолжительного капитального ремонта. Недоумение его длилось несколько секунд, прежде чем он догадался позвонить Егорову, и тот подробно объяснил, куда нужно ехать.

Поэтому к началу вечера Виталик опоздал примерно на сорок минут.

Уже вовсю шла торжественная часть, но он беспрепятственно вошёл на территорию посольства, быстро нашёл взглядом Егорова в заднем ряду и занял место через несколько человек от него, поскольку все места рядом были заняты.

Едва он посмотрел на сцену, где выступал российско-кубинский танцевальный ансамбль, перед глазами встало странное воспоминание о таком же вечере два года назад, с которого начались его отношения с Мариной. Оно было светлым, но возникшее чувство Виталик не мог назвать сожалением. Он повернул голову, заметил ещё несколько знакомых лиц и стал слушать концерт.

Как только объявили перерыв, Виталик вскочил с места и почти бегом направился к Егорову, но, пока он выбирался из толпы, того уже тоже не оказалось на месте, и встретились они в очереди к палатке, где улыбчивый белозубый негр раздавал гостям ром с колой, чипсы и фрукты.

Валерий дружелюбно поздоровался с ним за руку.

— Ты знаешь, насчёт чего я с тобой хотел поговорить… — нетерпеливо начал Виталик.

— Конечно, — перебил лидер официального комсомола, — давай только отойдём в сторонку.

Взяв в руки бумажные стаканы и белые пластмассовые тарелки, они двинулись в сторону одной из свободных отдалённых скамеек.

— Я в Мулино не еду, — тихо сказал Егоров, предваряя вопрос Виталика, — и наши московские товарищи тоже. Это решение, к сожалению, окончательное. Но если ты определённо хочешь ехать… — он сделал вопросительную паузу.

— Мы едем точно, — сказал Виталик так же тихо, не понимая ещё, в чём загвоздка и почему Валерий не может обсуждать эту тему открыто.

— Как хотите. Могу помочь контактами в Нижнем. Там будут акции протеста на местном уровне. Организует наш обком партии. Я тебе дам адреса и даже сам позвоню людям, чтобы вас приняли. Много вас будет?

— Человека три-четыре, — ответил Виталик.

— Это нормально. Все данные я тебе принёс, переписывай, — Егоров развернул перед Виталиком лист бумаги с адресами и телефонами.

— Спасибо огромное, — поблагодарил Виталик. — Но всё-таки, если не секрет, чего ты боишься и почему никто из ваших не едет из Москвы? У вас же не меньше сотни человек в организации, неужели никто не может вырваться на выходные?

— Не в этом дело, — вздохнул Валерий, — и хотят ребята, и могут, да я и сам бы поехал. Но — нельзя. Партийное руководство не одобрит, — сказал он уже совсем шёпотом, — только, очень надеюсь, строго между нами…

— Конечно… Но разве не ты возглавляешь организацию в Москве…

— Молодёжную — да. Но не партию. Категорическое мнение партийной верхушки — что акции протеста в Нижнем должны проводиться региональными силами, — Егоров залпом заглотнул ром и теперь вертел в руках пустой стакан, — секретарям других регионов не рекомендуется направлять делегации. ЦК разослал письмо о проведении акций протеста на местах… Слушай, у тебя курить есть?

Виталик молча протянул собеседнику пачку.

— Спасибо. Ничего не говори, я сам понимаю, что было бы эффективнее собрать всех на месте, да и вообще… Я тоже не дурак, Нецветов. И в ЦК не дураки сидят.

— Тогда в чём же дело? Ведь именно же ваша верхушка больше всего возмущалась и в газетах, и в Интернете!

— Давай ещё выпьем, — предложил Егоров.

Очередь у палатки уже рассосалась, и Виталик быстро принёс два стакана с ромом.

— Тебе с ФСБ иметь дело приходилось? — спросил Валерий, совсем уже понижая голос.

— Приходилось, — кивнул Виталик. — Была история… Расскажу потом, если захочешь. А что?

— Меня в ФСБ вызывали насчёт Мулино, — доверительно признался Валерий, — только честно, никому-никому! Видел их главного, или кто он там, сидит за пустым столом, даже компьютера нет, и глаза у него никакие… А потом, на следующий день, позвонили из горкома партии. Выборы в Думу на носу, понимаешь, вы-бо-ры! В этом декабре. И никому не хочется портить отношения. А в августе уже утверждают списки. И наш ЦК… Ну, ты понял? — махнул рукой Валерий.

— Да понял, — процедил Виталик, — что уж тут не понять… Слушай, да плюнь ты на эти выборы, на всю мышиную возню и поехали с нами, а? Меня тоже вызывали насчёт Мулино, и ничего в этом страшного нет.

— Завидую я иногда вам, беспартийным, — ответил Егоров, — всё у вас просто — взял и поехал, куда захотел, и никакой партийной дисциплины. А я помощник депутата Госдумы, — он вытащил из кармана орластое удостоверение, как будто жалуясь на тяжкую долю, развернул, невольно блеснув бело-сине-красным триколором официоза, и Виталик увидел чёрно-белую фотографию его, года на три-четыре моложе, — ты уж извини. Оставаться за бортом никому не хочется на пороге избирательной кампании. C'est la vie, если знаешь, такова жизнь. А помочь — помогу, конечно. С радостью. Давай только ещё выпьем…

Виталик пошёл к палатке. Видимо, у него было слишком напряжённое выражение лица, и кубинец крикнул ему что-то ободряющее. Виталик в ответ улыбнулся и приветственно махнул рукой, но слова Валерия не выходили у него из головы.

* * *

— Я так и думал, — мрачно сказал Димка, продолжая копаться в моторе.

…Вернувшись из посольства, Виталик решил встретиться с друзьями и обсудить ситуацию.

Но Андрей по телефону сказал, что поехать, скорее всего, не сможет. В июне он уволился из супермаркета и теперь усиленно готовился к очередной попытке поступить в институт. Сколько Виталик помнил, поступал он каждый год и всегда неудачно.

Димка на звонок Виталика отозвался с энтузиазмом, но предложил Виталику и Любе приехать к нему в гараж. Он, как обычно, был занят машиной, и ему не хватало времени.

Гараж располагался на самой окраине Москвы, примерно в получасе езды автобусом от станции метро «Петровско-Разумовская».

— Во сколько подъезжать? — спросил Виталик по телефону.

— Да во сколько хочешь, — отвечал друг, — я там сегодня заночую и завтра буду весь день на месте.

Выйдя из автобуса, Виталик с Любой пересекли заржавевшие, давно не используемые железнодорожные пути и через некоторое время оказались на территории гаражного кооператива. Димка заметил их издалека и выбежал навстречу, приветствуя товарищей поднятой рукой, весь чумазый от машинного масла, но с бесподобной сверкающей улыбкой.

Виталик вкратце пересказал ему свой разговор с Егоровым.

— Поездом ехать нельзя, — медленно сказала Люба, — иначе будет, как с антисаммитом.

— Так не будет, — возразил Виталик, — как я понимаю, по антисаммиту была мощная кампания как со стороны оппозиции, так и со стороны властей — по противодействию. А здесь вроде ничего такого не наблюдается…

— Да поедем на машине! — предложил Димка.

— Так, я с этим Шумахером не поеду! — запротестовала Люба. — У него уже с начала года несколько штрафов за превышение скорости…

— Не несколько, а всего два, — уточнил Серёгин, отводя глаза и пытаясь скрыть довольную улыбку, — и вообще, это не главное, а главное то, что нас не догонят!

— Можно подумать, мы кому-то очень нужны, — сдаваясь, скорее для порядка проворчала девушка, и вопрос был решён.

— Давай выйдем на пару минут, — сказал Дима Виталику, выкладывая из кармана на полку с инструментами мобильный телефон. — Люба, не в обиду, подожди нас буквально чуть-чуть, мы на улицу сходим покурить.

Девушка кивнула, и двое друзей вышли на улицу.

Дима вывел Виталика за пределы гаражей через калитку, они оказались на детской площадке и присели на бортик песочницы. Оба закурили.

Виталик неспешно зачерпывал пальцами сухой песок снаружи от бортика и наблюдал, как он струйками сыплется с ладони вниз. Потом зачерпывал ещё горсть, стряхивая пепел в сторону.

Димка тоже следил за движениями его руки, в перерывах между затяжками насвистывая под нос свою любимую «Небо уронит ночь на ладони» и ещё что-то собственного сочинения:

Вторая строчка, по его мысли, должна была заканчиваться словом «люблю», но ему никак не удавалось её придумать.

— Ты думаешь брать оружие? — спросил наконец Серёгин.

— Бесполезно, — покачал головой Виталик. — Толку ноль там будет от наших двух стволов. Тем более, в свете того, что разболтал Егоров, на какое-то массовое движение рассчитывать не приходится. Будет формальный митинг для галочки. Трусы и оппортунисты всё слили в самом начале, испугавшись перед погаными выборами за свои жирные задницы… Тьфу! Так что участвуем в мирном формате.

— Я тоже так думаю, — кивнул Дима, — хотя лапы чешутся, что и говорить. Представляю, как чешутся у тебя.

— Самое смешное даже не то, что тот же Валерка прекрасно соображает, что к чему, — ответил Виталик, — а он и рад бы выступить против, самое смешное, что это видят все, кто обладает информацией. Только нет людей, способных принять волевое решение. В этом наша беда — в отсутствии воли. Все будут тупо хлопать глазками, а зимой побегут на поганые выборы, зная, что там ничего не решается, и будут голосовать за Валеркино начальство.

— Ладно, пойдём, Люба заждалась, — сказал Дима, — вопрос решили.

Виталик бросил окурок в песчаную пыль и пару секунд смотрел на вьющийся над песком дымок.

— Погаси, — сказал Димка.

— Песок не горит, — возразил Виталик, но тем не менее потушил окурок ногой. — Пойдём.

* * *

Местный комсомольский секретарь, с которым Виталик договаривался по телефону, был студентом Нижегородского университета, его звали Артём Беляев, а его заместительницу — Юля Шестакова.

Егоров не обманул — он действительно предупредил своих нижегородских товарищей. Артём очень обрадовался звонку Виталика, обещал принять.

Когда приготовления к поездке уже заканчивались, Виталику позвонил Андрей Кузнецов и радостно сообщил, что сдал экзамены и принят в Московский Институт Тонких Химических Технологий.

Виталик даже сначала не поверил, что мечта его друга наконец исполнилась.

— Я в списках!.. — почти кричал в трубку Кузнецов. — Представляешь, я в списках поступивших!.. Принимаю поздравления! И ещё — я еду с вами, место найдётся?

— Конечно! — радостно отвечал Виталик. — Давай с нами! Заодно и отпразднуем!

Кузнецов Андрей Владимирович. Двадцать два года. Житель Южного административного округа столицы. Сменил несколько мест работы, в основном, в салонах сотовой связи и крупных продуктовых супермаркетах.

…Накануне Люба пыталась дозвониться до казака Михаила Овсянникова, ей казалось, что он и Евгений с их опытом могли бы быть полезны в их поездке, но в течение нескольких дней не удавалось дозвониться, а потом трубку взяла мать Михаила и сообщила, что он давно уже, практически с минувшего лета, со времени их знакомства, живёт на два города — то у себя в Подмосковье, то в Феодосии у своей гражданской жены Ольги, но сейчас уже в Крыму с середины мая и обратно не собирается.

— До конца купального сезона, — словоохотливо пояснила она, — сентябрь точно, а то и октябрь.

Люба слегка удивилась. Конечно, она помнила эту девушку, но ей тогда совершенно не казалось, что у них с Мишей будут серьёзные отношения.

В Феодосию она дозвонилась с первого раза. Овсянников обрадовался ей, как старой знакомой, но ехать в Россию отказался.

— Я пока в Крыму, — сказал он, считая этот ответ исчерпывающим.

На просьбу Любы дать номер Евгения он хрипловато усмехнулся.

— Даже и не пытайся ему звонить. Он за границей, болтается где-то по миру в поисках приключений, я даже не очень представляю, где. Пару недель назад писал на почту латиницей, может, через несколько месяцев объявится у себя в Одессе, тогда и пересечёмся…

Это была правда. Не разделявший увлечения друга Михаил вряд ли смог бы даже с уверенностью назвать страну, где тот в данный момент находился.

Неделю назад Женя прислал Мише цифровую фотографию, где был запечатлен вдвоём со смуглым черноволосым парнем в камуфляже на фоне необычной скульптуры — поднимавшийся из земли в небо кулак сжимал пальцами, сокрушая, военный самолёт с маркировкой Соединённых Штатов.

Виталик молча сидел рядом с Любой у телефона. Об этих людях она писала ему ещё в тюрьму, но для него это были не вызывавшие никаких эмоций незнакомцы на другом конце провода.

* * *

Из Москвы выехали поздно. В девять вечера у Виталика заканчивалась двенадцатичасовая смена на работе, и он был, по Димкиному выражению, «лимитирующим фактором» их поездки.

Машина, водитель и двое пассажиров ждали его на стоянке супермаркета.

Уставший после работы Виталик упал на заднее сиденье рядом с Любой и практически сразу в сон, едва Димка тронулся с места и, набирая скорость, повёл машину через МКАД на восток.

Проснулся он уже в сумерках. Серёгин по-прежнему гнал машину вперёд по шоссе, а за спиной горело заходящее солнце.

— Всё-таки я устал, — сказал он уже за Владимиром, когда над дорогой уже висела густая темнота, в которой ярко светились фары встречных автомобилей, — думал, доедем до Нижнего на одном рывке, но надо передохнуть пару часов. К утру будем на месте.

Он съехал на обочину, погасил фары и откинулся на спинку сиденья. Андрей и Люба тоже задремали. Стараясь никого не разбудить, Виталик выбрался из машины на свежий воздух.

— Ты куда? — сквозь сон спросила Люба.

— На улицу, курить, — ответил он, — ложись.

Выкурив сигарету, он заглянул в салон. Люба лежала на заднем сиденье, поджав ноги, и будить её не хотелось.

Он лёг на траву и стал смотреть в чёрное небо над собой.

В десятке метров от них с шумом проносились машины по ночному шоссе, а с высоты горели звёзды, казавшиеся неяркими из-за освещения фар, и роняли извечный ровный, голубоватый свет свой на великую славянскую равнину.

Виталик лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел на звёзды и вслушивался в звуки ночи.

Легко открылась дверь автомобиля, Димка, потягиваясь, вышел из салона, и присел на землю рядом с другом.

— Спишь? — спросил он.

— Нет… А ты?

— Я немножко выспался. Скоро поедем.

— Смотри, какие звёзды, — сказал Виталик, — знаешь, о чём мне сейчас подумалось?

— О чём?

— Представляешь, пройдёт, может, тысяча лет, может, две, а может, десять… И будут археологи находить следы исчезнувших цивилизаций. Примерно, как сейчас в Южной Америке. И найдут нас…

— Нас сегодняшних? Вряд ли мы им будем интересны, — засомневался Димка.

— Мы-то да… Но найдут они следы Советского Союза — не могут они их не найти. И кто-то напишет научную работу о том, что была великая культура людей, которые строили самолёты и космические корабли. И вдруг — в очень короткий по историческим меркам период времени — эта культура исчезла. Как вымерла. Хотя войны не было. И в следующем пласте ноль — ты представляешь, что такое радиоуглеродный анализ?

— Конечно, — ответил Димка, — метод датировки. Я ж технарь всё-таки.

— А у них, может быть, будут более точные методы, у людей будущего. И они увидят, как без войн и видимых катаклизмов в очень краткий срок исчезла великая цивилизация. И будут искать ответ — почему? Кто её убил? И не найдут…

Они оба помолчали, глядя на звёзды.

— А звёзды будут так же светить, и свет, который исходит от них сейчас, ещё не дойдёт до Земли, а учёные будут мучаться этим вопросом так же, как мы сейчас… И ещё, — его голос вдруг стал строже, — знаешь, о чём я ещё думаю? Точнее, о ком?

— Догадываюсь. Об этом твоём Стивенсе, или как его?

— Как ты угадал? — усмехнулся Виталик. — Знаешь, я всё равно найду его. Чего бы мне это ни стоило. Я понимаю, что это звучит глупо — не зная настоящего имени, не зная даже, в какой стране его искать… Но найду. Когда-нибудь. Обязательно. — он снова взглянул на небо, на мерцающие звёзды, — поехали, если ты отдохнул?

— Отдохнул. Давай покурим по одной и поедем.

* * *

Марина возвращалась из института. Андрей уехал, планов на вечер у неё не было, и она поехала домой часов в пять-шесть вечера, что случалось нечасто.

Она включила компьютер, завела весёлую музыку и начала прибираться в квартире.

На вешалке в прихожей висела летняя ветровка Андрея. В Мулино он уехал в осенней куртке. Лето заканчивалось, и уже чувствовалось прохладное дыхание сентября.

Девушка сняла ветровку с крючка, чтобы положить её в стиральную машину, встряхнула её над диваном, чтобы из карманов высыпалась мелочь.

Но вместо монет из кармана одна за другой выкатились три поблескивающие металлом стреляные гильзы.

— Патроны… — в ужасе всплеснула руками совершенно не разбиравшаяся в оружии Марина.

 

Глава двадцать первая. Фактор случайности

Ночное шоссе стелилось под колёса со скоростью сто тридцать километров в час.

— Не спишь? — тихо спросил Димка. — Я в зеркале вижу, что не спишь.

— Не сплю, — подтвердил Виталик. — Думаю.

— Об убитых цивилизациях? Я тоже. А знаешь…

— Что?

— Знаешь, какая звезда ближайшая к нам? Кроме Солнца, конечно.

— Сириус, — сказал Виталик.

— Нет… Сириус — самая яркая. А ближайшая — Альфа Центавра. Я интересовался. От неё свет идёт четыре года с хвостиком. То есть, если посчитать, получится, что её сегодняшний свет мы увидим осенью две тысячи одиннадцатого года.

— А когда точно?

— Точно — не помню, можно в Интернете посмотреть. Когда вернёмся, конечно. Но всё равно нескоро ещё. Я думаю, мы тогда и не вспомним, как в августе седьмого года сидели ночью на траве где-то посреди Владимирской области и рассуждали про свет убитых цивилизаций…

«Посреди эпохи плоских мониторов и плоских людей», — почему-то подумалось Виталику.

— Дим, я постараюсь не забыть, — сказал он вслух, — Постараюсь вспомнить и тебе позвоню. Осенью одиннадцатого года.

Люба и Андрей крепко спали. Ночь была совершенно безоблачной, и свет далёких звёзд отражался в лобовом стекле.

* * *

Штаб городского комитета комсомола занимал помещение из нескольких комнат с облупленными стенами, неровно обклеенными плакатами и листовками разных лет, на первом этаже давно требовавшего ремонта жилого дома, с отдельным входом с конца и балконом, на который посетителей выгоняли курить, но, судя по не выветривающемуся сигаретному запаху и полной пепельнице на кухонном столе, далеко не всегда успешно.

— Проходите в обуви, — сказала гостям Юля, открывая дверь ключом. — Здесь можете пока располагаться, основное городское мероприятие у нас в четыре часа. Митинг на площади Минина, у Кремля.

— Это мы знаем, — ответил Андрей Кузнецов, — а выезд на место планируется? Это же самое интересное…

Не перебивая, девушка остановила его жестом, выложила на кухонный стол свой мобильный и также молча пригласила ребят выйти на улицу.

Здесь, очевидно, действовала такая же система конфиденциального оповещения, как и у Маркина, да и, наверное, в любых оппозиционных организациях, больших или маленьких.

Они прошли через школьный стадион, примыкавший к зданию горкома, и расположились на лавочках под навесом-грибком.

— Мы хотим поехать двумя или тремя группами, как получится, чтобы ночью сделать граффити в непосредственной близости от полигона. Если есть другие предложения — говорите. Ехать хотим разными электричками или хотя бы в разных вагонах…

— У нас машина, — вставил Дима.

— Можно и на машине, — согласилась Юля, — наверное, ночью ваши московские номера не будут слишком заметны…

— Ты думаешь, Артюхин не в курсе, что мы уехали на машине? — засомневался Виталик и, прочитав вопрос в глазах Шестаковой, пояснил, — это наш московский ФСБ-шник, он очень не хотел, чтобы мы к вам ехали…

— Мне Валера Егоров писал, — спокойно кивнула головой она, — в любом случае, надо будет делиться на мелкие группы. Митинг заканчивается в половине шестого, у нас ещё будет время. До места ехать час, вечером ещё идут две или три электрички. Я буду в штабе сидеть на телефоне, если хотите, сотовые можно оставить у меня.

— Тоже совсем без связи оставаться не хочется, — возразил Виталик, — ладно, подумаем…

— А если будет дождь? — спросил Андрей, поглядывая на небо, по которому ветер гнал серые облака. После ясной ночи погода начинала портиться.

— Будет видно, — пожала плечами Юля.

В штабе был компьютер с выходом в Интернет через модем и стационарный телефон, от чего москвичи, в основном уже несколько лет пользовавшиеся скоростными выделенными линиями, к седьмому году успели отвыкнуть.

Виталик пролистывал новости в поисках информации по Мулино, но ничего не нашёл. Объявление о предстоящем митинге он тоже увидел только на региональных коммунистических сайтах. Центральные сайты молчали.

Ближе к обеду появился взъерошенный, запыхавшийся Артём, первый секретарь.

— Извиняюсь за опоздание, — начал он с порога, не отдышавшись, — как всегда, напечатали неимоверное количество стикеров, а клеить некому. С утра ходили, доклеивали по району, а митинг сегодня уже… Вы из Москвы? Рад, очень рад приветствовать…

Виталик поднялся ему навстречу.

…Митинг собрал человек четыреста-пятьсот, что Артём считал большим успехом. Пока у микрофона говорили местные ораторы, Беляев подозвал к трибуне Виталика.

— Скажешь пару слов? — спросил он. — Было бы хорошо. Из Москвы всё-таки.

— Я не умею, — смутился Виталик. — Я не оратор всё-таки… Я больше по акциям прямого действия.

К его удивлению, сказать речь вызвалась Люба, и, слушая её выступление, Виталик отметил, что никогда бы не подумал, будто она держит микрофон впервые в жизни.

— Если не возражаете, я бы предложил так, — сказал Артём, когда митинг подходил к концу, и его окружили человек пять местных комсомольцев и приезжие из Москвы, ждавшие дальнейших действий, — формируем две группы на электрички, как и договаривались. Я поеду с Дмитрием на машине, мы будем находиться на местности и мобильно подбрасывать тех, кому это потребуется. Юля остаётся на городском телефоне. Возражений нет? Тогда я предлагаю нижегородцам, не теряя времени, выдвигаться на вокзал и ехать прямо сейчас на ближайшей электричке, а москвичам — на следующей. Она идёт через час пятнадцать. Едете до станции Ильино.

Проведя краткий инструктаж, Артём вместе с Димой направился в ближайшие дворы, где был припаркован автомобиль. Группа нижегородцев, возглавляемая белобрысым парнем по имени Славик, фамилию которого Артём называл, но Виталик не запомнил, уехала на маршрутке на вокзал.

Виталик, Люба и Андрей поехали на следующей маршрутке. Торопиться им было некуда, до электрички оставалось ещё больше часа, и, купив билеты, они жевали беляши возле торгового центра на привокзальной площади.

— Ты не боишься ездить на такой скорости? — спросил Артём, когда они выехали за городскую черту.

— Не-а, — весело ответил Димка, — наоборот, люблю. Нас не догонят!

Несколько километров они проехали молча. Потом Артём спросил:

— Я так понял, вы все ни в какой организации не состоите?

— Нет. Раньше были у Маркина, потом нас исключили. Я особо и не жалею. Они сейчас полностью скатились в оранжевый цвет…

— Да я знаю. У нас тут есть маркинцы, человека три. А к Егорову не думали вступать? Ты не думай, я тебя не агитирую, просто интересуюсь. У нас оранжевых не особо жалуют.

— Я знаю, — кивнул Димка, — да и Егоров Виталику предлагал. Но у вас — как ни крути — вся деятельность и вся дисциплина замкнута на выборы. Что ни говори. А нам с Виталиком выборы неинтересны. Мы — бойцы-экстремисты. Нам бы что-нибудь покруче…

— Вам везёт, — вздохнул Артём. — Хорошо у вас в Москве — народу много, организаций тоже… А в провинции все друг друга знают, да и выбор небогатый. Думаешь, мне интересно бегать с бюллетенями? А куда податься? У нас тут только одна большая компартия — и маркинцы, которые то с либералами, то с кем попало. Ну и троцкисты всякие, анархисты, их, понятно, в расчёт не берём. В общем, давай держать связь будем по-любому…

Беляев Артём Павлович. Двадцать лет. Житель Сормовского района Нижнего Новгорода. Студент третьего курса Механико-математического факультета Нижегородского университета.

Шестакова Юлия Антоновна. Двадцать три года. Жительница Канавинского района Нижнего Новгорода. Образование высшее, работает менеджером в туристической фирме.

* * *

Заговорившись, они чуть не пропустили свою электричку и спохватились только когда до её отхода оставалось меньше десяти минут, а ещё нужно было бежать через площадь и по тоннелю.

Остановившись перед турникетом, Андрей стал судорожно шарить по карманам.

— Похоже, я потерял билет… Да, так и есть. Сейчас побегу за новым.

— Ты не успеешь! — уже вдогонку ему крикнул Виталик.

— Ждите на перроне! — ответил Кузнецов, не оборачиваясь.

До отхода электрички оставалось две минуты.

— Опоздает, — уверенно произнёс Виталик. — Но без него ехать нельзя. Во-первых, незачем нам разделяться, во-вторых, он у нас в группе единственный с телефоном…

Для связи они решили взять мобильный Андрея, считая его наименее засвеченным перед спецслужбами. Виталик и Люба оставили свои в штабе.

Он как раз бежал через турникеты, когда под неразборчивое объявление машиниста двери закрылись, и электропоезд медленно тронулся с места.

— Опоздали, — поджав губы, раздосадованно резюмировала Люба.

— Когда следующая? — переводя дыхание, спросил подбежавший Андрей.

Они подошли к расписанию.

— Следующая и крайняя через полчаса, — сказал Виталик, глядя на табло, — больше сегодня не будет. Надо предупредить наших, чтобы не встречали напрасно.

Андрей полез в карман, но вытащил не телефон, а пригородный билет. Он стоял перед товарищами в смущении, держа в руках две одинаковых бумажки.

— Нашёлся…

— Ну ты даёшь, — только и сказала Люба, — мобильный давай.

Андрей виновато подал ей телефон. Но едва она коснулась его клавиш, аппарат жалобно пропищал, что батарея разряжена, и экран погас.

— Тьфу! То понос, то золотуха, — зло сплюнул Виталик, — что с тобой сегодня? Партизаны остались без связи… Делать нечего, пойдёмте занимать места в электричке.

* * *

Некоторое время Марина оставалась в растерянности. Первой её мыслью было собрать всё, что было в карманах ветровки Андрея, тихо выбросить в мусоропровод и никому ни о чём не говорить. Однако мозг, перебирая обрывки сюжетов давно прочитанных детективов, услужливо подсказывал одно и то же словосочетание: «отпечатки пальцев», и у неё перехватывало дыхание… Марина очень смутно представляла себе одно — что хранение патронов запрещено законом, ей никогда не приходилось вникать в подробности, и вот она стояла посреди квартиры, не зная, что делать дальше. Андрей уехал на несколько дней, вместе с ним уехали Виталик и Дима, об обсуждении такой находки по телефону речи быть не могло, и в Москве оставались два человека, с которыми она могла бы посоветоваться по столь щепетильному вопросу.

Валерий Егоров или Сергей Маркин?

Девушка закусила губу и взяла монету, подкинула её в ладони.

«Орёл — Валера, решка — Серёжа».

Отливающий медью кружок покатился по тонким Марининым пальцам и без звона упал на ковёр.

Пятьдесят копеек.

Цифры чётко проступали на поверхности монеты.

Решка.

Сергей Маркин.

Колеблясь, Марина взяла сотовый телефон. Ладно, подумалось ей, раз уж доверила этот вопрос случаю — поступай по его велению.

И набрала номер Сергея.

— Ты сейчас занят? — спросила она. — Очень надо посоветоваться не по телефону.

— Я в штабе, — ответил Маркин, — если хочешь — подъезжай.

— А ты ко мне не сможешь?

— Нет, у меня дела. Это же другой конец Москвы. Если хочешь, можем договориться на выходные…

— Нет-нет, — перебила Марина, — мне срочно. Я приеду.

Она собрала гильзы носовым платком, чтобы не касаться их руками, опустила в карман брюк и всю дорогу не вынимала из кармана руки. Порою ей казалось, что за ней следят, что вот-вот к ней подойдут и поинтересуются: что это Вы везёте, девушка… Но никому не было дела до неё, и она спокойно доехала до штаба.

— Пойдём на улицу, — позвала она Сергея с порога.

Они вышли в соседний двор, где обычно происходили разговоры, не предназначенные для лишних ушей. Оглянувшись по сторонам, Марина, прикрывая содержимое второй рукой, быстро высыпала его из платка на скамейку.

— Патроны, — прокомментировала она шёпотом и подняла глаза на Сергея, ожидая его реакции.

— Это не патроны, — ответил он вслух. — Это стреляные гильзы. Они легальны, хотя и от боевого оружия. Откуда они у тебя?

— Они точно не запрещены? — вопросом на вопрос ответила Марина.

— Точно. Бояться нечего. Посмотри сама, они же пустые. А где ты их взяла?

— В куртке у Андрея, — Марина облизала губы, решившись наконец вымолвить эти слова, — только ты никому не говори, ладно? Его, значит, не посадят?

— Нет, конечно, — ещё раз успокоил девушку Маркин, — это всего лишь гильзы. Смотри, — он положил одну из них на ладонь, — я их беру спокойно. Если не возражаешь, возьму одну, спрошу у знакомых, от какого именно пистолета.

— Бери, но с возвратом, — разрешила Марина, — Андрей приедет в понедельник, может, они ему нужны для чего…

— Нужны они могут быть только как сувенир, — ответил Сергей, — но я тебе завтра отдам, не вопрос.

…О Марининой находке Артюхин узнал меньше чем через час.

Ещё через пару часов гильза лежала у него на столе.

А ещё через полсуток Маркин отдал гильзу девушке. Но не ту самую, а аналогичную, впрочем, никто не заметит подмены.

Оригинал останется у Артюхина.

Будет повод лишний раз присмотреться к Нецветову и его компании.

* * *

Вагон последней вечерней электрички был почти пуст, и, невзирая на Любины просьбы, никто из пассажиров не решался дать ей позвонить. На девушку поглядывали с подозрением, видимо, кража мобильных таким способом не была в этих краях таким уж редким промыслом.

Мелкий дождь, весь день то моросивший, то прекращавшийся, усилился к вечеру. Капли барабанили по крыше и стёклам вагона.

Над местностью висели тяжёлые тучи, отчего густые сумерки казались ещё темнее.

И только когда они проехали Дзержинск, Любе улыбнулась удача в лице пожилого мужчины, который не без колебаний протянул ей старенькую «Моторолу».

— Наконец-то вы позвонили! — почти кричала в трубку взволнованная Юля. — Возвращайтесь в Нижний! Всё отменяется.

— А что случилось?

— Менты дежурят на выходе с платформы. Трясут всех подряд. Первую группу накрыли в полном составе. Они ж с баллонами были, как и вы. Они уже сидят в местном линейном отделе. Наши ждут в машине у станции, машину менты проверить не догадались. Мы вам все звоним-звоним, а у вас телефон недоступен…

— А если выйти на одну остановку раньше и пешком? — спросила Люба.

— Там далеко идти. Под дождём всё равно не порисуете. И самое главное не сказала — только что передали, что полномасштабные учения в Мулино отменяются. Будет какое-то там совещание, в сентябре, что ли. Наша фракция в Думе считает это своей заслугой…

— Спасибо, — завершив разговор, Люба вернула телефон хозяину и обернулась к товарищам. — Разворачиваемся, выходим на ближайшей станции, едем обратно! Короче, ура, победа!

…Когда они вышли из вагона, ливень уже хлестал вовсю, но обогнавший электричку Димка со своей неизменной улыбкой встречал их у вокзала.

— Вам здорово повезло, что билет потеряли, — сказал Артём. — Ребят хотят закрыть на десять суток. Что самое обидное, ни за что ни про что. Ладно, давайте в машину, поехали в штаб ночевать. Как говорит Дима, нас не догонят. Вы когда домой?

Москвичи переглянулись.

— Наверное, завтра вечером, — ответил за всех Виталик.

— Ну и замечательно. Посидим ещё, пообщаемся, погуляем, город вам покажу…

Артём был явно рад знакомству.

* * *

В понедельник на работе Виталика ждало уведомление о предстоящем увольнении в связи с ликвидацией супермаркета.

Как поговаривали, магазин закрывали не совсем, а только на пару месяцев на ремонт, но после открытия наберут приезжих из Средней Азии. Это намного выгоднее, чем нанимать москвичей.

Нельзя сказать, чтобы Виталик был сильно опечален этим известием. Супермаркет опостылел ему чуть ли не с первого дня. Получал он немного, графиком работы тяготился и давно хотел пойти обратно в курьеры, но всё как-то откладывал решение этого вопроса на потом.

И вот свершилось. Случай представился.

«Я отдохну пару недель», — подумал он, — «А потом буду устраиваться, благо курьерских вакансий в Москве хоть отбавляй».

А пока что — свободен, как ветер, товарищ Нецветов.

 

Глава двадцать вторая. Под небом октября

Как ни настраивал себя Виталик на то, что вот уж с завтрашнего дня он точно займётся поисками работы, но дни проходили за днями, а он всё не решался заставить себя прервать свой вынужденный отдых.

Так подошёл к концу сентябрь, и приближалось третье-четвёртое октября — очередная, четырнадцатая годовщина подавления восстания 1993 года.

В эти дни Любины родители всегда приходили на митинги, и, если Никита Максимович был в настроении, он мог рассказывать о тех днях, а в настроении он бывал редко.

Третье октября выпало на рабочий день, и основная масса народа подтягивалась ближе к вечеру. Виталик пришёл засветло, ещё до начала официального митинга, и уже успел пообщаться со многими своими знакомыми.

На Красную Пресню опускались синеватые сумерки. Здание Дома Правительства, для собиравшихся здесь — Дома Советов, белело в наступающей темноте, и октябрьский ветер колыхал над ним бело-сине-красный триколор, особенно яркий в лучах искусственной подсветки.

Люди стояли мелкими группами по всей Дружинниковской улице, у самодельного памятника, у чёрно-красных стендов, у символической баррикады и дальше, вдоль металлического забора детского парка имени Павлика Морозова.

Милиции было много, но относилась она к собравшимся лояльно, несмотря на то, что заявленное время митинга уже истекло.

Ближе к метро «Краснопресненская» торговали литературой и атрибутикой, там, среди прочих, стояла Ксения Алексеевна за лотком с музыкальными дисками.

За памятником, у ограды стадиона, на земле под деревьями стоял магнитофон, и сквозь хрип и треск с кассеты прорывался голос барда Николая Прилепского:

Пламя свечей дрожало от холодного ветра. У ограды разливали водку по одноразовым стаканчикам. Здесь стояли рядом с Никитой Максимовичем Виталик и Димка. Андрей и Марина разговаривали с кем-то в сторонке, а Люба отошла помочь матери с дисками.

— Что ж, ребята, выпьем за тех, кто здесь остался, — вздохнул Измайлов, уронив несколько горьких капель с края стакана на сырую траву и залпом заглотнув оставшуюся жидкость, — за всех, кого знаем, кого не знаем… Здесь всего сто пятьдесят фамилий на стендах, а сколько тех, кого на стендах нет… — он помолчал, глядя на притихших ребят, и продолжил, — вечер третьего октября никогда не забуду. После того, как наши взяли мэрию и пошли на Останкино, у многих, да и у меня, было уже чувство победы, что вся Москва наша. Нет, этого не передать… Знаешь, никто из нас не мог поверить всерьёз, что русские танки будут стрелять по русским людям в центре Москвы…

— Почему никто не мог поверить? — спросил Димка.

— Видишь ли, вы — уже другое поколение, — ответил Никита Максимович, — для вас и октябрь девяносто третьего, случись он сегодня, не был бы таким шоком, как для нас. Мы всё-таки ещё были воспитаны в Советском Союзе. Наше восприятие жизни за два года измениться не успело. Страна была уже другая, а мы — всё те же… — он налил ещё водки, выпил залпом и долго не мог закурить, чиркая гаснущей на ветру зажигалкой. Виталик прикрыл огонёк ладонями, и Измайлову наконец удалось зажечь сигарету.

— В ночь с третьего на четвёртое повезло тем, кто ушёл с самого утра, — продолжил он, — кто решил, что уже штурма не будет. Ксюша моя ушла тогда, и Женька из Одессы — ты его знаешь, — обратился он к Дмитрию. А я четвёртого числа… — он не закончил фразу, и никто не стал переспрашивать.

Владелец магнитофона сменил кассету, и теперь из динамиков звучал звонкий надрывный голос Александра Крылова:

Никита Максимович разлил по стаканчикам остатки водки.

— Может, глупость скажу сейчас, ребята, но никому, кроме Ксюши, я ещё этого не говорил, — начал он, откашлявшись, — когда выводили нас из подъезда Дома Советов и грузили в автобусы — не буду говорить, что не страшно. Страшно, конечно, не знал, останусь ли жив, вот только вертелась у меня дурацкая мысль — что сейчас, в эти самые минуты, где-то совсем рядом под землёй катится по рельсам поезд метро. И так я его явно представил, этот поезд, с зеленовато-голубыми вагонами, можно сказать, почти что цвета морской волны… Нет, ты прикинь, Виталик — я ж не знаю, мне, может, помирать через полчаса, а я смотрю перед собой и вижу этот поезд… Вот оно как бывает…

— Вас долго тогда держали? — впервые решился задать вопрос Димка.

— Двое суток, — коротко ответил Никита Максимович.

«Поезд метро», — подумалось Виталику, — «Надо будет запомнить. Интересно. В критической ситуации представить себе, как в этот момент идёт под землёй поезд метро… Обязательно надо запомнить».

На какое-то время все трое замолчали. Не молчал кассетный магнитофон — там уже начинал петь Евгений Якушкин:

— Забор, — нарушил тишину Никита Максимович, словно поймав мысль. — Забор стадиона, у которого мы стоим. Он же был тогда бетонный. Его снесли году в девяносто шестом, и поставили металлический. Чтобы надписи… не напоминали. Ладно, — резко оборвал он воспоминания. — Давайте собираться. Дождь начинается. Пойдёмте, поможем Ксюше диски сложить.

Здание Дома Правительства, бывшего Верховного Совета, ярко белело на фоне совсем уже чёрного неба, и в этой черноте переливался тремя полосами флаг Российской Федерации.

В Москве начинался дождь и избирательная кампания.

…По дороге домой Виталик вспоминал Сергея Маркина, две тысячи пятый год, их совместные акции с демократами из «Обороны» и других либеральных движений. Он ненавидел его так, как можно ненавидеть того, кто предал прошлое, сконцентрировавшееся в девяносто третьем, настоящее и будущее, которое могло бы наступить…

И тогда он окончательно решился на то, о чём размышлял ещё в тюрьме.

* * *

За раздачу газет платили деньги.

Триста рублей за четыре часа работы.

В других партиях платили шестьсот и даже больше.

Для других это была возможность подработать. Но Виталик не мог сказать определённо, чем это было для него — подработкой или политикой.

Политика подразумевала бескорыстный труд по мотивам убеждений.

Заработок был заработком, и не более того.

Если бы Виталик и Димка хотели заработать в эту кампанию — им имело смысл идти туда, где за час работы платили больше.

Но они пошли туда, где работа хотя бы на эстетическом уровне не вызывала отторжения — раздавать газеты с красным флагом на первой полосе.

Люба их не осуждала, но сама заниматься раздачей газет за деньги отказалась, сославшись на занятость в институте, хотя оба они были уверены, что, считай Люба эту раздачу действительно полезным делом, она бы время нашла.

Зато у Виталика появились хоть и минимальные, но средства, и вопрос об устройстве на работу был вновь отложен на несколько недель.

* * *

Очередной Марш несогласных был намечен либералами на последние числа октября, и все, кто интересовался этим вопросом, знали о месте и времени его проведения заранее благодаря довольно широкому освещению в Интернете.

Маршем акция называлась исключительно по традиции — шествие мэрия не согласовывала уже давно, и речь шла просто о митинге на Триумфальной площади.

Тем не менее, Сергей Маркин готовился и к участию, и к выступлению с трибуны.

Знал о готовящейся акции и Виталик, но ему эта информация нужна была не для того, чтобы участвовать в митинге, и даже не для того, чтобы присутствовать в качестве зрителя.

Виталик тоже готовился загодя к тому, что должно случиться в этот день.

…В районе Триумфальной площади на Тверской улице осталось не так много жилых домов, большинство квартир были перепрофилированы под офисы ещё в девяностые годы — слишком дорога недвижимость в самом центре Москвы.

Поэтому Виталик считал, что ему повезло.

В одном из трёх-четырёхэтажных зданий в непосредственной близости от площади он обнаружил жилой подъезд, и к тому же без консьержки внизу, которая была бы серьёзным препятствием для проникновения на чердак изнутри, а пользоваться пожарной лестницей Виталик не хотел, чтобы не привлекать излишнего внимания.

От последнего этажа в подъезде вверх вела ещё одна лестница, а чердачная дверь была закрыта на навесной замок, который Виталик срезал с помощью ручного болтореза, а на его место повесил свой, купленный накануне на Люблинском рынке. Врезных замков в двери не было. Он не мог закрыться на чердаке изнутри, но никому и не удалось бы запереть его снаружи.

Ключ лежал в кармане брюк. Теперь у Виталика был доступ на чердак и крышу, и оставалось рассчитывать, что коммунальные службы не обнаружат этого до того, как дело будет сделано.

Судя по состоянию чердака, представители коммунальных служб бывали здесь нечасто. В темноте мигал красной лампочкой какой-то незнакомый Виталику прибор, обеспечивающий в подъезде доступ к Интернету. «Значит, сюда могут прийти работники компании-провайдера», — подумал он, — «Но будем надеяться, что им тут за пару недель ничего не понадобится».

Дверь на крышу была закрыта на проржавевший погнутый гвоздь, который он без труда отогнул и выбрался наверх, вдыхая полной грудью свежесть московской осени после затхлого спёртого воздуха чердака.

Однако на крыше его могли заметить, и следовало быстро возвращаться назад.

Пол возле окошка, выходившего на Тверскую, был застелен войлоком, и из положения лёжа хорошо просматривался путь от выхода из метро до памятника Маяковскому, около которого будет проходить митинг.

Путь длиной в несколько десятков метров.

Второй выход метро на ремонте, значит, Маркин именно пойдёт этой дорогой.

Чуть больше чем через неделю на этом месте Виталик Нецветов убьёт предателя.

Да, до самой площади далековато, будет трудно прицелиться. Поэтому у него будет только то время, что Маркин будет идти от метро до памятника. В крайнем случае — ещё то время, что он будет идти обратно.

Виталик полагал, что благодаря возникшей панике у него будет возможность уйти.

Он лежал на войлоке, вытянув вперёд руку с оружием, и чувствовал пистолет продолжением своей руки, и представлял себе, как из метро своей характерной походкой поднимается Маркин в чёрной кожаной куртке, видел перед глазами его гладкий череп — за время, проведённое Виталиком в тюрьме, его бывший лидер стал бриться налысо, полагая, видимо, что отсутствие волос больше соответствует его образу непримиримого революционера.

Он придёт сюда за сутки и спрячет оружие под войлоком, чтобы в день акции быть налегке. В день Марша несогласных может быть — да что там, наверняка будет — милицейское усиление, поэтому лучше не рисковать…

Внизу жил своей бурной жизнью деловой центр большого города. Шёл поток машин по оживлённой улице, хлопали двери кафе, о чём-то разговаривали выходящие из них люди. Изредка входили и выходили из квартир жильцы дома, спускались и поднимались по лестнице — Виталик уже привык к этим звукам и научился отличать их на общем фоне.

Но возникший из пустоты и приближающийся топот ног в тяжёлых ботинках словно вырвался из городского шума. Виталик ещё успел сообразить, что слышит шаги по лестнице, находящейся выше последнего жилого этажа. Незапертая чердачная дверь уже распахивалась, когда, наскоро ткнув пистолет под край войлока, он выбирался на крышу здания. Затаиться было негде, стальные листы крыши отчаянно громыхали, когда он бежал по ним к соседнему чердачному выходу, но и оттуда появились фигуры в чёрных милицейских куртках. Руки его больно выкрутили назад, падая, он увидел, как выступающий кирпичный угол несётся прямо на него. Боль разливалась по черепу куда-то к затылку, он рванулся из державших его цепких рук, но вновь последовал удар в лицо, на запястьях лязгнули холодные наручники, и Виталик окончательно упал вниз, на металлическую поверхность крыши.

— Что, Нецветов, доигрался? — произнёс знакомый голос над ухом.

Открыв глаза, Виталик увидел, что над ним, усмехаясь, стоит майор Артюхин. В руках он держал прозрачный полиэтиленовый пакет с его пистолетом.

Виталик презрительно промолчал.

Артюхин присел перед ним на корточки.

— Всё ещё не кончено, слышишь? — тихо начал он доверительным голосом. — Сейчас поедем, расскажешь всё, и уходишь на подписку, а, Нецветов? Где взял оружие, для чего, кто ещё с тобой…

— Пятьдешат первая, — ответил Виталик, глотая кровь и даже слегка удивляясь, насколько распухшая десна мешает ему шевелить языком.

— Гляди-ка, грамотный, — ухмыльнулся кто-то из людей в штатском, стоявших у Артюхина за спиной.

— Опасный рецидивист, — пояснил майор.

Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родственников, круг которых определяется федеральным законом.

Конституция Российской Федерации. Статья пятьдесят первая.

…Когда закованного в наручники Виталика выводили из подъезда и сажали в милицейский УАЗ, во дворе собралась небольшая толпа из четырёх-пяти пожилых местных жительниц, которые активно обсуждали происшествие.

— Эвон какого бандита изловили, — указывая на задержанного, громко произнесла одна из них.

Виталик не обернулся.

Переставляя ноги, он взглянул в синее незарешёченное небо. Но не подумал о том, что где-то совсем близко шумят под землёй поезда метро.

Видно, не пробил ещё час Виталика Нецветова, не пришла ещё минута ему вспоминать о том, как падают листья в Измайловском парке и катится по блестящим отполированным рельсам голубой вагон.

Ибо никому не посылает судьба испытаний свыше его сил.

Но так же, как и год, и два назад, падали листья на парковые аллеи, и катились с грохотом поезда московского метро, и уже с тревогой поглядывала на часы, ожидая его, Люба Измайлова, как пишут в тюремных бланках — гражданская жена, или, как будет значиться в протоколе обыска жилого помещения — сожительница.

Незаконные приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение огнестрельного оружия, его основных частей, боеприпасов… взрывчатых веществ или взрывных устройств

Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья двести двадцать вторая. Часть первая.

наказываются… либо лишением свободы на срок до четырех лет со штрафом в размере до восьмидесяти тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех месяцев либо без такового.

* * *

Всё было слишком знакомо, чтобы быть правдой.

На этот раз меру пресечения Виталику избирал Тверской районный суд, но он был настолько похож на Люблинский, что Нецветов едва не допустил ошибку, когда наскоро писал от руки на листе бумаги ходатайство о своём освобождении под подписку о невыезде.

Оно было столь же бессмысленным, сколь и бесполезным, и Виталик понимал это не хуже, чем все остальные участники процесса, включая государственного адвоката по назначению.

Если кто и надеялся на что-то, так это Люба, сидевшая в коридоре на скамейке и прятавшая от него слёзы в воротник куртки.

Для неё происходящее тоже было слишком знакомо, чтобы быть правдой.

Виталик не сообразил, откуда ей стало известно о его аресте. Он ещё не знал, что накануне вечером приходили с обыском в их люблинскую квартиру.

…Прокурор обратил внимание суда, что обвиняемый нигде не работает, а значит, может скрыться от дознания, следствия и суда…

Суд постановил…

…избрать в отношении обвиняемого Нецветова Виталия Георгиевича, 1984 года рождения, гражданина Российской Федерации, уроженца Республики Узбекистан, холостого, временно не работающего, ранее юридически не судимого, проживающего по адресу…

«Юридически не судимого», — усмехнулся про себя Виталик, — «потрясающая формулировка, нет бы сказать — оправданного судом…»

…меру пресечения в виде содержания под стражей сроком на два месяца…

Виталик вяло и равнодушно откинулся спиной на стенку судебной клетки.

* * *

В первую ночь в изоляторе временного содержания ему приснился Стивенс, не снившийся уже довольно давно.

«Что, правду ищешь?» — осклабившись, спрашивал он и вглядывался в лицо Виталика, совсем как тогда, два года назад.

«Иди к шорту», — отвечал во сне Виталик, ворочаясь в ночи на голом матрасе без постельного белья поверх пружинистой железной койки, стараясь утихомирить боль от выбитого зуба.

…Только освоившись заново с тюремной обстановкой, от которой он уже успел отвыкнуть, Виталик написал в Люблинскую прокуратуру. Как потерпевший по данному уголовному делу, он интересовался, как идёт расследование убийства Ларисы Викторовны Нецветовой.

Из прокуратуры ему не ответили.

Старуха судьба снова поворачивалась к Виталику спиной.

 

Глава двадцать третья. Жернова

Из протокола допроса обвиняемого Нецветова В.Г.:

«На основании статьи 51 Конституции РФ показания давать отказываюсь».

Из протокола допроса свидетеля Измайловой Л.Н.:

«С Нецветовым Виталием я знакома с детства. Фактически совместно проживаем в гражданском браке с марта 2007 года в квартире Нецветова. Нецветов никогда мне не говорил о том, что приобрёл и хранил огнестрельное оружие. О наличии в квартире запрещённых к обороту предметов мне ничего не было известно…»

Из протокола допроса свидетеля Шаниной М.А.:

«С Нецветовым Виталием я знакома примерно с 2004 года, с Кузнецовым Андреем — примерно с 2005 года. Знаю, что Нецветов увлекался стрельбой в тире, но о своей противозаконной деятельности он мне никогда не рассказывал. Куртка, найденная при обыске в моей квартире, принадлежит Кузнецову Андрею, с которым я состою в близких отношениях примерно с весны 2007 года. О том, что в куртке у Кузнецова лежат стреляные гильзы, я узнала случайно…»

Из протокола допроса свидетеля Кузнецова А.В.

«С Нецветовым Виталием я знаком примерно с 2004 года. С Шаниной Мариной знаком примерно с 2005 года, неоднократно бывал у неё дома. О преступной деятельности Нецветова мне ничего неизвестно. Найденные в кармане моей куртки гильзы принадлежат мне. Я приобрёл их на территории ВВЦ, не помню, когда именно, в качестве сувенира. Насколько мне известно, гильзы к хранению не запрещены…»

Из протокола допроса свидетеля Серёгина Д.Д.

«На основании статьи 51 Конституции РФ показания давать отказываюсь».

…Когда раздался звонок в дверь, была уже глубокая ночь, и Люба бросилась открывать, решив, что Виталик опоздал на метро.

Но это был не Виталик, а оперативно-следственная группа с постановлением на обыск, который длился до утра.

Когда они наконец ушли, было уже совсем светло, мутный октябрьский рассвет безуспешно пытался прорваться сквозь тучи, а Любе пора было ехать в институт. Но вместо этого она поехала в следственный отдел. И только поэтому на суде по избранию меры пресечения Виталик имел счастье из-под ресниц коснуться взглядом её бессонных серых глаз.

Они ничего не нашли.

Возвращаясь с допроса, Люба заходила в подъезд на автомате, не видя и не слыша происходящего вокруг.

На улице, возле магазина, стояла соседка, Татьяна Фёдоровна, и что-то бойко обсуждала с подругой.

Люба привычно поздоровалась с пожилыми женщинами, но не услышала обычного приветствия в ответ.

Стуча своими каблучками, она шла к подъезду, когда услыхала ворчащие голоса за спиной:

— Милиция ночью приезжала, — доверительно, вполголоса делилась впечатлениями Татьяна Фёдоровна, ещё несколько месяцев тому назад называвшая Виталика «сиротинушкой» и чуть ли не рыдавшая у него на груди, — такого бандита поймали… У нас в подъезде жил, посадили его в тюрьму, потом отпустили, теперь снова. Говорят, отец его, покойник, тот ещё был бандит, я не застала, но говорят… Яблочко-то от яблони не далеко падает…

Люба, не оборачиваясь и высоко подняв голову, проследовала к двери подъезда.

Одновременно, по настоянию подполковника Артюхина, молодой следователь межрайонной прокуратуры, которому поручили вести это дело, выписал постановления на проведение обысков по месту регистрации и жительства граждан Измайловой, Кузнецова, Серёгина, Шаниной.

…Димку Серёгина спасло его собственное разгильдяйство.

Обыск был у него дома и на даче его семьи, в нескольких десятках километров от Москвы по Савёловскому направлению.

Но — в отличие от машины, которая стала его искренней любовью — дачу покойного деда в Балашихе он не спешил перерегистрировать. Счета на оплату взноса в садовое товарищество приходили на давно умершего дела, носившего другую фамилию, их аккуратно оплачивали, и это тоже спасло Димку Серёгина.

…Концы не сходились с концами, думал Артюхин. Эксперт был совершенно уверен, что гильза, найденная Шаниной в кармане у Кузнецова, не имела отношения к пистолету, изъятому у Нецветова.

Этого быть не могло, но это было так. Артюхин сам изучил данные пулегильзотеки.

Гильза не входила в число вещественных доказательств, и отправить Нецветова на зону можно было без разрешения этого противоречия.

Но по большому счёту, как раз сам Нецветов, как и его запрещённые игрушки, новоиспечённого подполковника волновали меньше всего…

* * *

Горизонтальные жалюзи в кабинете были наполовину открыты, и Димка мог видеть, как падает за окном снег.

Улицу и небо видно не было из-за жалюзей — только кусок пространства, а в нём ветки дерева и падающие снежинки, которые гнал в стекло в холодном московском воздухе по-ноябрьски промозглый сырой ветер.

Но холод остался снаружи, а в кабинете у Артюхина работал климат-контроль, было тепло и комфортно.

Артюхин вызвал Серёгина под предлогом профилактической беседы в связи с приближающмися парламентскими выборами, но разговор шёл совершенно на другие темы.

Сидевший на краешке стола подполковник, скрестив руки на груди, сверлил Димку своим рыбьим взглядом. А на улице падал снег.

— Значит, не хотите рассказывать о преступной деятельности Вашего друга Нецветова? — Артюхин медленно поднялся с угла стола, вернулся в своё кресло и стал неторопливо перебирать чёрные кожаные папки. — А если я Вам сейчас покажу копию показаний Нецветова, в которых он Вас топит? Что тогда скажете, Дмитрий Дмитриевич? — он наконец выбрал одну из папок, положил перед собой и слегка хлопнул по ней ладонью. — Если я Вам скажу, что вот здесь лежат ключи к Вашей свободе? Вы в окно смотрите, там жизнь идёт, а представьте, что подъедет сейчас УАЗик и поедете Вы на суд по мере пресечения? И пойдёт жизнь дальше мимо Вас… Может, лучше принять вовремя правильное решение, Дмитрий Дмитриевич? Тем более что Нецветов его для себя уже принял…

На мгновение усомнился Димка Серёгин, на один краткий миг он поверил в предательство лучшего друга. Поверил — и через секунду устыдился самого себя. А за окном всё так же ровно падал снег.

— Я не верю, — сказал он. — Это неправда. Покажите протокол.

— Протокол увидите в своё время, — усмехнулся Артюхин, — а если всё же правда, а, Дмитрий Дмитриевич? Что тогда? Вызываем УАЗик?

— Вызывайте УАЗик, — ответил Димка уже значительно увереннее, — это неправда.

— Ладно, — вздохнул Артюхин. — Будь по-Вашему. Неправда. И Вы, я вижу, достаточно хорошо знаете Нецветова, чтобы это понимать, не так ли? — он сделал паузу. — Послушайте, Дмитрий Дмитриевич, я не знаю, какие у Нецветова были проекты в политике и зачем ему понадобились деньги — большие деньги. Не знаю. Но могу Вам сказать точно, что в тюрьме он сидит сейчас не из-за одного несчастного ствола — а потому что влез в серьёзные дела и не смог договориться с серьёзными людьми. Понимаете, о чём я сейчас говорю?

— Не очень, — честно признался Димка.

— Поясню. Вы наверняка знаете, что волею судьбы Виталий Георгиевич Нецветов оказался обладателем работ своего отца, представляющих большую научную ценность, и нашлись люди, которые проявили к ним интерес… Виталий Вам об этом рассказывал?

Димка кивнул.

— Вот так всё и было. Но они не договорились, — медленно произнёс Артюхин с нажимом на последние слова, — Виталий Георгиевич, как сказал бы я, заигрался. Но беда в том, что те, с кем он связался, — не те люди, с которыми можно заигрываться. Беда в его неопытности. Я Вас вынужден был подвергнуть некоторой проверке, чтобы убедиться, насколько Вы представляете Нецветова, его упрямство и фанатизм. Но если Вы, Дмитрий Дмитриевич, хотите помочь своему другу — я скажу Вам, что для этого нужно. Нужен экземпляр диссертации отца Нецветова…

— Виталик его сжёг, — покачал головой Димка.

— Знаю. Сжёг оригинал. Вы мне можете не верить, но в данном случае мне нет смысла Вас обманывать — сжёг не из-за каких-то идеалистических соображений, а потому что они не договорились. По цене не договорились. Так что всё проще, хотя вряд ли Виталий Вам об этом скажет. Однако должна была остаться копия…

«Врёт, сука. Как пить дать, врёт. Как в прошлом году Любку разводил против Виталика, так сейчас разводит меня…»

— Насколько мне известно, Виталик сжёг единственный экземпляр.

— Очень жаль, если это так, — ответил Артюхин, — материалы, видимо, действительно представляли ценность, и досадно, если они утрачены по глупости. В любом случае, пускай этот разговор останется между нами. Впрочем, если Вам что-то будет известно — я всегда к Вашим услугам. Это шанс, шанс для Вашего друга, не стоит его упускать…

«Как же хорошо, что в такие моменты можно видеть, как падает снег за окном», — подумалось вдруг Димке.

— И последний вопрос, — неожиданно продолжил Артюхин, — как бы Вы отнеслись, если бы у Вас появилась возможность забыть о былых конфликтах и разногласиях и восстановиться в рядах Молодёжного Альянса? Радикальная, динамично растущая организация…

— Никак, — ответил Димка с резкой ноткой в голосе, — Плевал я на Маркина. С высокой колокольни.

«Крепко обиделся», — подумал Артюхин.

— Что ж, Дмитрий Дмитриевич, не смею более задерживать…

Артюхин отметил про себя, что Серёгин вызывает у него подсознательное раздражение, почти как Нецветов. Впрочем, это не имело значения.

Оставшись один, он раскрыл ноутбук и в сотый раз перечитал письмо в почтовом ящике. Его уважаемый лондонский друг писал, что, хотя сам занят сейчас другими, не менее важными делами, но найдёт возможность отблагодарить Артюхина в случае, если выяснится, что копия диссертации Георгия Нецветова всё-таки существует…

* * *

Выборы в Госдуму проходили холодным воскресным днём в самом начале зимы.

Димка Серёгин был наблюдателем на избирательном участке, его, как и Андрея, ждали напряжённые бессонные сутки.

В тот день Виталика вместе с остальными заключёнными вывели из камеры в тюремный коридор, где были установлены урны для голосования.

«Хоть какое-то развлечение», — подумал он, пробежав глазами бюллетень и поставив размашистую галочку в клетке напротив единственной партии, название которой содержало слово «коммунистическая», — «Ещё теперь президентские через три месяца…»

Но до президентских выборов в жизни Виталика произошло ещё одно событие.

Его неожиданно вызвали из камеры и провели через двор к следственным кабинетам.

Он ожидал увидеть следователя, но вместо него увидел миловидную девушку, предъявившую удостоверение нотариуса.

— Я пришла к Вам от Вашей невесты, Любови Никитичны, — произнесла она с улыбкой, протягивая ему бланк заявления о регистрации брака с гражданкой Измайловой.

Люба стояла на улице, под аркой, и ждала, пока ей вынесут заполненный дрожащей рукой Виталика бланк, с которым она поедет в ЗАГС, а потом, через несколько недель, снова поедет к следователю получать ещё одно разрешение… Если только к тому времени дело не передадут в суд.

По Новослободской улице шли прохожие, и таджики с широкими лопатами чистили от снега тротуар.

Через полтора месяца они стали мужем и женой.

Случилось это в том же следственном кабинете, в присутствии сотрудницы районного ЗАГСа и двух тюремных охранников. Поговорить им не дали, но разрешили Любе надеть на палец Виталику кольцо, которое она потом забрала с собой.

Всю церемонию, длившуюся почти десять минут, она крепко держала Виталика за руку, сжимая пальцы почти до хруста.

Люба вышла на лёгкий мороз в расстёгнутой куртке, с документами в руках, на истоптанный мокрый снег. На улице, прислонившись к своей машине, её ждал Димка с букетом роз.

А мимо проносились автомобили, и спешили по своим делам люди, не представляющие, какое это счастье — просто держаться за руки. Без стекла. Люди, не знающие, что такое счастье.

Потом был суд.

Следствие, включая ознакомление обвиняемого с делом, полностью уложилось в отведённые полгода.

Виталика обвиняли по статье средней тяжести, которая не предусматривала суда присяжных, а значит, не предусматривала и шанса на чудо, однажды уже случившееся в его жизни.

Суд был скор и сказать, что полностью неправеден — значило бы погрешить против истины, ведь Виталик действительно нарушил закон, в чём и признал свою вину, однако давать пояснения по делу не стал. Приговор был сухим, монотонным и полностью предсказуемым, в своей мотивировочной части слово в слово перепечатанным из обвинительного заключения, как будто мышкой выделили абзацы, а потом нажали «копировать» и «вставить».

«Судом установлено, что гражданин Нецветов В.Г. в неустановленное время, но не ранее марта 2007 года, при неустановленных обстоятельствах у неустановленных лиц приобрёл пистолет…»

Далее следовали его технические характеристики.

«являющийся, согласно выводам экспертизы, огнестрельным оружием…»

«и боеприпасы к нему в количестве…»

«признать Нецветова В.Г. виновным в совершении преступления…»

«Несмотря на признание подсудимым своей вины, суд полагает, что исправление Нецветова невозможно без изоляции от общества…»

Люба, до этого момента неотрывно смотревшая на Виталика, опустила глаза в пол.

«назначить наказание в виде лишения свободы с отбыванием в колонии общего режима…»

«срок наказания Нецветову В.Г. исчислять с 22 октября 2007 года…»

После приговора Любе дали первое короткое свидание — до этого ей отказывали на основании того, что она является свидетелем по уголовному делу.

В кабинке напротив неё сидел Виталик, остриженный, похудевший, без переднего зуба. Они смотрели друг на друга через двойное бронированное стекло, не зная, с чего начать разговор. А впереди у них был ещё целый час. А потом ещё целый час — в следующем месяце.

— Я знал, что ты придёшь, — произнёс он наконец, — я знал, что ты обязательно придёшь…

Через два месяца состоялось заседание кассационной инстанции, длившееся не более пятнадцати минут. Жалобу на приговор рассматривали трое судей Мосгорсуда, один из которых спал прямо в судейском кресле. Ещё через несколько минут был дан краткий ответ — оставить без изменения.

Ещё через три недели в приёмной Бутырской тюрьмы Любе сообщили, что её супруг этапирован для отбывания наказания в Республику Мордовия.

…В конце весны, перед сессией, примерно через месяц после того, как она представила в учебную часть документы о смене фамилии, Любу, заканчивавшую к тому времени четвёртый курс, внезапно вызвали в деканат факультета.

* * *

На первый взгляд читателю может показаться, что, увлекшись крутыми поворотами судьбы Виталика Нецветова и его сложными отношениями с правоохранительными органами Российской Федерации, автор совершенно забыл о противоположном полюсе нашего повествования — об убийце его матери.

Но это, конечно, не так…

…В один из бесконечно серых дней, пока в лесах Мордовии тянулся долгий трёхлетний срок Виталика Нецветова — к сожалению, автор не обладает достаточной информацией, чтобы определить день и даже год более конкретно — в международном аэропорту Триполи приземлился пассажирский самолёт.

Человек, спустившийся по трапу, предъявил на пограничном контроле паспорт гражданина Австралии.

Юный черноглазый пограничник, казалось, замешкался, вглядываясь в документы прибывшего. Но ни один мускул не дрогнул на лице пассажира — он так же ровно и терпеливо ждал, пока ему вернут паспорт.

Пограничника звали Ахмад, он работал в аэропорту всего третий день и потому мог выполнять некоторые операции медленнее, чем следовало. Однако даже более опытные его коллеги вряд ли смогли бы придраться к документам австралийца — оформлены они были идеально.

— Цель Вашего прибытия? — поинтересовался пограничник на довольно сносном английском.

— Деловые переговоры, — медленно моргая тяжёлыми веками, ответил прибывший на чистом арабском без акцента.

— Прошу Вас, мистер Конрад, — с широкой улыбкой произнёс Ахмад, возвращая пассажиру его паспорт.

Молодой пограничник Ахмад ещё появится на страницах нашего повествования.

Австралиец же проследовал в зал прилёта аэропорта и подошёл к справочному бюро поинтересоваться, где находится лучший отель в городе и как туда добраться. Он знал эту информацию не хуже оператора справочной, но ему нужно было завязать разговор.

…Пассажиры мелкими группами проходили за прорисованную на полу черту, обозначающую государственную границу. За смену через пост Ахмада проходили сотни людей, и он, конечно, не запомнил в лицо человека, прилетевшего из страны, о которой Ахмад знал только то, что там живут кенгуру. Поток иссяк, до следующего самолёта было ещё почти полчаса, и пограничник вернулся к занимавшей его мысли онлайн-игре, в которой он остановился на самом интересном месте. Впрочем, будь он даже занят служебными обязанностями, он бы тем более не обернулся назад — туда, где делал свои первые шаги по ливийской земле австралийский бизнесмен Фрэнсис Конрад, более известный в очень узких кругах как Уильям Моррисон.

 

Глава двадцать четвёртая. Ступени

За столом в кабинете Любу ждал заместитель декана Павел Семёнович Плотников.

Плотников был членом КПСС с середины семидесятых, преподаватели постарше хорошо помнили его пламенные выступления на партийных собраниях. Потом, во времена перестройки, он, первым безошибочно чуявший любые колебания политической конъюнктуры, стал демократом «первой волны», яростным сторонником Ельцина и неутомимым борцом с окопавшимися в стенах института красно-коричневыми. Свой партбилет он публично сжёг в августе девяносто первого, на следующий день после поражения ГКЧП. Правда, злые языки поговаривали, что уничтожил Плотников пустую корочку, а партийный билет хранил всё-таки в укромном месте на всякий случай. Так ли это, никто не знал определённо, но подчинённым, не пожелавшим менять своих убеждений под новые веяния, Плотников попил немало крови в последнее десятилетие двадцатого века, заработав себе презрительную кличку Флюгер.

С наступлением двухтысячных Павел Семёнович вступил в партию «Единая Россия», повесил над столом портрет Путина и больше в институте не появлялся без металлического значка с партийным символом — белым медведем на фоне российского триколора — на лацкане пиджака.

Он был подчёркнуто официален и фальшив насквозь, как вся российская демократия.

Из нескольких сотен студентов Люба Нецветова была одной из немногих, кого Плотников знал по имени и фамилии, и знал не с лучшей стороны. Этим девушка была обязана своей политической позиции — перед выборами она, несмотря на обещанные ей проблемы со сдачей экзаменов, категорически отказалась ходить на предвыборные митинги «Единой России», куда организованно сгоняли студентов московских вузов.

Она поднялась по ступеням на крыльцо и шла по коридору, гадая, с чем может быть связан внезапный вызов.

— Павел Семёнович занят, подождите в коридоре, — не поднимая глаз от компьютера, ответила Любе секретарь-референт, женщина неопределённого возраста под густым слоем косметики. В ушах её сверкали огромные золотые серьги, а на груди переливалась перламутровая брошь.

Девушка вышла из приёмной, но ожидание её длилось недолго.

Внутренняя дверь, соединявшая приёмную с кабинетом, громко хлопнула, как будто её не закрыли, а толкнули со всей силы. Через несколько секунд из дверей появился научный руководитель её курсовой работы.

— Люба, Вас-то мне и надо, — быстро сказал он, — на минутку.

— Алексей Андреевич, меня Плотников ждёт… — начала она. — Может быть, я на кафедру зайду…

— Знаю, — энергично кивнул он, — именно поэтому сейчас. Вы уже знаете, зачем понадобились этому мерзавцу?

Нехорошее предчувствие кольнуло Любу изнутри.

— Нет. А что случилось?

— Люба, Вам знакомо такое имя — Нецветов Георгий Иванович?

— Да. Это покойный отец моего мужа.

— Я надеялся, что речь идёт об однофамильцах, — вздохнул Алексей Андреевич, — но раз так… Люба, Вы не знаете, он занимался научной работой в Узбекистане?

— Да, их семья жила там ещё в советское время…

Из кабинета сквозь неплотно закрытую дверь приёмной донёсся приглушённый сигнал внутреннего телефона. Плотников звонил помощнице.

— Люба, очень коротко, — Алексей Андреевич перешёл почти на шёпот, — разработками Вашего свёкра заинтересовались какие-то натовцы. Я не имею права Вам указывать, но очень рассчитываю на Вашу личную порядочность…

Секретарь-референт тяжело и шумно поднялась из-за стола и выглянула в коридор.

— Вы Нецветова? Павел Семёнович Вас ждёт.

— Уже иду, — отозвалась Люба, успев только обернуться к Алексею Андреевичу и сказать:

— Спасибо. Я зайду на кафедру.

Войдя в кабинет, Люба не сразу заметила, что декорации изменились. Вместо немигающего Путина со стены на неё смотрел безвыразительный Медведев. На долю секунды девушке даже показалось, что на портрете изображён не Президент Российской Федерации, а подполковник ФСБ Артюхин. К ним обоим, успела промелькнуть мысль, очень точно подошла бы любимая фраза Виталика про плоских людей эпохи плоских мониторов.

…Каждый раз, видя в новостях лицо вновь избранного президента, Люба не могла отделаться от забавной мысли, что он ненастоящий. Нарисованный. Из мультфильма. Вот Путин — да, враг, да, чужой, но реальный человек, а Медведев — картинка с экрана. Двумерное изображение. Плоское, несмотря на все технические ухищрения. Неслучайно он по-детски радуется мобильным или компьютерным новинкам, но не способен понять живые чувства. Эпоха плоских людей.

Кроме того, по непонятной ей самой причине именно Медведев вызывал у девушки странную ассоциацию со сценой, которой она не помнила — в девяносто первом она была ещё слишком мала — но которую не раз видела в Интернете.

Со сценой сноса памятника Дзержинскому на Лубянской площади опьяневшей от безнаказанности толпой демократов в августе девяносто первого года.

…Важно восседавший под портретом квадратный, похожий на бульдога Плотников был на удивление доброжелателен, чего прежде за ним не водилось.

Скрипучим голосом он предложил девушке присесть и запоздало поздравил её с состоявшейся свадьбой.

Люба поблагодарила вежливо и ровно, соблюдая дистанцию.

«Мягко стелешь, Флюгер», — подумала она. — «Не к добру».

— У меня к Вам, Любовь Никитична, строго кон-фи-ден-ци-аль-ный разговор имеется, — по складам произнёс Плотников, доверительно понижая голос и обращаясь к ней по имени-отчеству, что, видимо, по его замыслу, должно было быть признано и оценено.

— Я Вас слушаю, — Люба изобразила улыбку одними уголками губ, наклонив голову и слегка, едва-едва тряхнув непокорными волосами, чуть коснувшись верхними ресницами нижних, и нужно было быть тонким психологом, чтобы уловить иной смысл за лёгким жестом хлопавшей глазами девушки…

Ей это удалось.

Плотников пожевал широкой бульдожьей челюстью.

— Любовь Никитична, сейчас и именно сейчас у Вас есть уникальный шанс сделать свой личный вклад в блестящее будущее российской науки…

«Так я и поверила. Так тебя и беспокоит будущее отечественной науки, как же, как же».

— Когда Вы вышли замуж и поменяли фамилию, — продолжал Плотников, — не только я, но и многие заметили, что она совпала с фамилией неординарного учёного… Любовь Никитична, я не знаю, известно Вам или нет, что Ваш родственник занимался разработками, которые могли бы иметь большое значение…

— Я об этом слыхала, — ответила Люба, изо всех сил пытаясь сохранять совершенно нейтральный тон, — но вроде это было больше двадцати лет назад… Разве сейчас это может иметь какое-то значение?

— Безусловно. Более того — скажу без обиняков — по имеющимся у меня данным, оригинал диссертации Нецветова Георгия Ивановича был в своё время уничтожен, но сохранилась копия. Тот, кто сможет раздобыть эту копию, образно выражаясь, извлечь её из тайников для современной науки и раскрыть кладовую знаний для человечества…

«Значит, о благе человечества заботишься, сволочь…»

— Павел Семёнович! Я очень была бы очень рада Вам помочь, но, к сожалению, вряд ли смогу быть полезна в этом важном деле… Я, конечно, слыхала об этой истории, но, как говорил мне муж, когда мы ещё не были женаты, ни одного экземпляра этой диссертации не сохранилось… Я, конечно, могу у него ещё раз переспросить, но, к сожалению, шансов на успех очень мало…

— А Вы всё-таки поинтересуйтесь у родственников, — со слащавой улыбкой на устах настаивал Флюгер. — Сможете зайти ко мне завтра или в ближайшие дни?

— Как только что-то выясню, сразу зайду, — пообещала Люба.

Выйдя от Плотникова, она почувствовала неимоверное облегчение и желание рвануть подальше от института, домой или в парк… Но уйти было нельзя, она обещала Алексею Андреевичу зайти на кафедру и поговорить с ним.

* * *

Из отчёта оперативного сотрудника ФСБ, осуществлявшего наружное наблюдение за Нецветовой (Измайловой) Л.Н.

«В 16 часов 30 минут Нецветова вышла из здания института, доехала на троллейбусе до станции метро „Сокол“, далее по Замоскворецкой линии метрополитена до станции „Театральная“, перешла на „Площадь Революции“ и доехала до станции „Измайловская“… („Зачем мне такие подробности?“ — подумал Артюхин, скользя по экрану курсором мыши, и продолжил чтение). „С 17 часов 40 минут до 19 часов 15 минут Нецветова перемещалась без определённого направления движения по пешеходным аллеям Измайловского парка, ни лично, ни по телефону ни с кем в контакт не вступала…“»

После разговора с Плотниковым Любу не отпускала настойчивая мысль о ненадёжности её схрона, о необходимости откопать и перепрятать драгоценные диски.

Её тянуло в Измайловский парк. Она долго бродила по дорожкам, внешне бесцельно, и размышляла. То, что тема исчезнувшей диссертации возникла вновь, тревожило её, она пыталась найти логическое объяснение, почему это случилось именно сейчас, и не находила его. Она чувствовала острую необходимость посоветоваться с Виталиком, но до ближайшего свидания по графику было ещё довольно далеко, и Люба так и не решилась приблизиться к заветному месту.

Она, конечно, не могла знать, что, собираясь в долгосрочную командировку в Ливию и не представляя, на сколько времени она может затянуться, Моррисон разбирал незавершённые дела и написал Артюхину короткое электронное письмо с напоминанием о судьбе диссертации Нецветова.

Написал, ни на что особенно не рассчитывая. На всякий случай.

На следующий день Люба сама пришла к Плотникову и сообщила, что ни одного экземпляра диссертации Георгия Ивановича не сохранилось.

* * *

Говорят, что первое длительное свидание запоминается, как вспышка, как одно из самых ярких в жизни событий.

Три дня.

Целых три дня, вырванных у жизни, украденных у судьбы.

Люба осторожно коснулась руки Виталика — словно не веря, что это действительно он — и прижалась к его груди.

— Это ты?

— Я, — ответил он, усмехаясь — разрешите представиться — осуждённый Нецветов Виталий Георгиевич, десятый отряд, статья двести двадцать вторая, часть первая, начало срока — двадцать второе октября две тысячи седьмого, окончание срока — двадцать второе октября две тысячи десятого…

Она бы, может быть, расплакалась, но в другом случае. Не сейчас.

— Виталик, я прежде всего хочу тебе сказать о чём-то очень важном. Почти что из прошлого. Это касается… — Люба на мгновение запнулась, — это касается диссертации твоего отца.

— Конечно, я тебя очень внимательно слушаю, — он держал её руки в своих руках, и слова его были очень серьёзными и не казёнными, но искренними.

— Говорить как есть? — засомневалась Люба.

— Однозначно, — Виталик, в отличие от жены, не сомневался.

— Диссертацией, — она непроизвольно сглотнула комок, пытаясь остановить уже струящиеся из глаз слёзы, — заинтересовались у нас в институте. Заинтересовались люди, которым я откровенно не верю. Сейчас долго рассказывать, но замдекана, который говорил со мной — мерзавец и демократическая сволочь. Такое ощущение, что кто-то давит снаружи… Что делать, Виталик? Может…

— Ничего не делать, — ответил он уверенно. — Не менять местоположения и даже не появляться в тех краях. Ни в коем случае. Ждать. Но лично я бы настаивал — до моего освобождения не предпринимать ничего вообще. Ждать, — повторил он, — нам торопиться некуда, а враги будут торопиться. Поэтому я тебя очень прошу, Люба, не делай никаких резких движений и уж точно, не прикасайся к тому, что зарыто, можешь мне обещать?

— Конечно, — кивнула она, стараясь не размазывать слёзы по лицу.

…А впереди ещё много-много месяцев, недель, дней и часов.

Три года.

Одна тысяча девяносто шесть дней.

Потому что две тысячи восьмой год — високосный. Не попади в срок високосный год — было бы одна тысяча девяносто пять.

Люба улыбнулась — снова одними уголками — но на этот раз ещё и глазами под пушистыми ресницами.

«Пиши…»

«Обязательно…»

Она вскинет голову, выпрямится и пройдёт по гулкому коридору до выхода с каменным лицом.

Равнодушная женщина в камуфляжной форме вернёт ей паспорт, и у выхода её будет ждать верный Димка Серёгин со своей верной машиной, и часов через шесть-семь они будут в Москве.

А потом снова побежит шариковая ручка по белоснежному листу, и письмо, выведенное тонким женским почерком, полетит в конверте на Главпочтамт, на сортировку, на Казанский вокзал, в почтовый вагон и в Мордовию, в руки безличной цензуры, а потом, когда она смилостивится, наконец, в загрубевшие от тяжёлой физической работы пальцы Виталика, и вечером, вернувшись с промзоны, когда наступит недолгое личное время, он будет вчитываться в полные нежности строки, в которые она вложит всю себя… Как поётся в песне — «спрячем слёзы от посторонних», не так ли? Так напишет Люба в ясной и всё ещё тёплой, хотя наплывающая на город осень уже даёт о себе знать пробирающим от сырости утренним холодком и шуршанием сухих листьев под скрежещущими мётлами чернявых приезжих дворников, московской ночи, прежде чем опустить конверт в ящик с утра перед уходом в институт, и наверное, она права, наверное…

«И пускай тебе приснится, как тёмно-красное солнце медленно, словно нехотя, опускается в зеленоватое море…»

Умела Люба писать красивые письма, ничего не скажешь.

Но Виталику не снились умиротворяющие пейзажи. Ему приснился враг.

Надо сказать, в колонии Стивенс редко являлся ему во снах. Но сегодня был именно тот случай.

Враг был одет с ног до головы в оранжевое, светился оранжевым светом и смеялся Виталику в лицо, выкрикивая что-то оскорбительное. Виталику хотелось врезать ему по морде кулаком, и с ноги ещё добавить, но он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вообще не ощущал своего тела, как будто оно было нематериально, и больше всего раздражало то, что он не мог ударить смеющегося над ним врага… А потом картина словно расслоилась, и хохочущий враг не исчезал, но где-то параллельно горел, горел зелёный материал обложки рыжим пламенем на белом листе свежевыпавшего снега, а ещё где-то шла Люба по усыпанным гравием парковым дорожкам, и он рвался к ней, но враг не пускал его… Сон был отвратительным, и Виталик даже обрадовался, когда его прервал подъём и построение на утреннюю поверку.

* * *

Прослушав аудиозапись длительного свидания супругов Нецветовых, Артюхин пришёл к выводу, что копия диссертации Георгия Ивановича всё-таки существует, и его сыну известно, где она находится.

Однако он не спешил делиться этой информацией со своим уважаемым лондонским другом. Мало ли как повернутся события в будущем, а козырь в рукаве никогда не бывает лишним.

Кто-то действовал в понятых по-своему интересах России, кто-то — во вполне осязаемых интересах Североатлантического блока… Но ему были чужды любые абстракции. Подполковник Артюхин руководствовался исключительно собственными интересами Владимира Ивановича Артюхина.

* * *

Получив багаж, он вышел из здания аэровокзала На улице у стоянки такси курили несколько иностранных рабочих.

Моррисон подозвал таксиста, загорелого мужика лет тридцати пяти, указал ему на чемоданы.

— Поехали, с ветерком, — сказал сам себе тот на своём языке, захлопывая крышку багажника.

Некоторое время Моррисон внимательно изучал водителя. Машины кругом гудели по поводу и без повода, и он отметил, что за последние годы успел отвыкнуть от арабского стиля езды.

— Сам откуда будешь? — спросил он по-русски.

— Из Одессы, — не отвлекаясь от дороги, отвечал таксист с меньшим удивлением, чем ожидал Уильям. — Не бывали у нас?

— Слыхал, но бывать не приходилось. И как жизнь в Украине?

— На Украине, — автоматически поправил водитель, — Вы из этих, что ли?

— Из кого? — не понял Моррисон. — Я из Австралии.

— Тогда ладно. Я уж подумал, Вы из наших, доморощенных… — он махнул рукой и не стал объяснять, кого имеет в виду. — А жизнь на Украине хреновая. Денег нет, работы нет. Эх, Одесса, жемчужина у моря… Брат мой в Москву подался на заработки. Пашет на стройке за копейки по двенадцать часов в сутки. А что делать? У него семья, это я вольный казак, помыкался по Украине, а тут и предложили добрые люди поехать за тридевять земель. Поехал на год, а сейчас и на второй остался. А что? Тепло круглый год, социалка почти как в СССР, светлая ему память, мухи не кусают, цены тоже, живи — не хочу… — таксист болтал, радуясь, что нашёл понимающего по-русски слушателя. — Вы где ж так по-нашему-то говорить научились в Вашей Австралии?

— Я в Москве часто бывал, — ответил Моррисон.

— Я тоже бывал в Москве, — кивнул водитель. — Приходилось. Знакомые там живут. Девчонка там есть одна симпатичная… Люба зовут. Да вот мы и приехали, — он резко затормозил возле отеля.

Моррисон расплатился новенькими динарами и вышел из машины.

Солнце щедро дарило тепло и свет своих лучей улицам и площадям мирного города Триполи.

Солнце отражалось в стёклах такси, и на горячий асфальт ложилась тень от росшей поблизости высокой пальмы.

Убийца не торопясь поднимался по мраморным ступеням, и вслед ему с водительского места смотрел родившийся в Одессе и заброшенный ветром странствий в чужие края гражданин Украины, участник Октябрьского восстания 1993 года на Красной Пресне, казак Женька Черных.

 

Глава двадцать пятая. Воздух свободы

Огнём и дымом пришло в Россию лето десятого года.

Горели леса, горели торфяники, трещала иссохшаяся земля. Бежали по телеэкрану строки сводок о том, на сколько миллионов гектаров увеличилась площадь пожаров за сутки. Горели деревни под Нижним Новгородом и посёлки под Коломной. Горели заросшие за двадцать лет травой и кустарником бывшие каналы обводнения Шатурских торфяников с намертво заржавевшими шлюзами. Горела молодая двадцатилетняя поросль деревьев на бывших защитных просеках. Огонь угрожал выстроенным на месте бывших пожарных прудов коттеджам, и власти бросали на их спасение и без того не справляющиеся с нагрузкой бригады, бросая на произвол стихии дачные товарищества и целые населённые пункты.

Едкий волок стелился над городами и дорогами. Гарь окутала Москву, просачивалась в метро сквозь изношенные фильтры, проникала в квартиры, и не было от неё спасения за разом исчезнувшими из аптек и немедленно всплывшими у спекулянтов голубыми медицинскими масками, и не было ни глотка свежего воздуха на десятки километров вокруг, и задыхались от дыма звери и птицы, и задыхались люди, и каждое утро отчитывались сухими строчками всё возрастающей статистики морги московских больниц. Лишь в кабинетах чиновников, в следственных отделах да в залах судов бесперебойно работали японские кондиционеры, снабжая живительным кислородом драгоценные организмы государственных служащих.

Казалось, сама земля, доселе бессловесная, восстала и обрушила на людей свою огненную кару.

И в сотнях древних храмов, и в десятках выстроенных заново, возносили люди молитвы о дожде. Но молчали пустые небеса, ни капли воды не пролили они на измученную землю, и глух и нем оставался бог к людским страданиям. Ибо от рук человеческих были построены шлюзы и каналы обводнения, пожарные просеки и пруды, были созданы машины, самолёты и вертолёты для борьбы со стихией… И от рук же человеческих были засыпаны пруды и возведены на их месте элитные коттеджи, распродана и растащена на металлолом спецтехника и пущены по ветру плоды труда предыдущих поколений.

…Вот уже четвёртые сутки Люба жила в затянутой дымом Потьме, в привокзальной гостинице.

Ей не полагалось по графику ни свиданий, ни передач, но оставаться в Москве, когда лесные пожары подступали к колонии, где находился её любимый, она не могла.

С тревогой смотрела Люба вслед отправлявшимся со станции утренним автобусам.

Эвакуацию то объявляли, то снова отменяли, и Люба металась по городку, и снова возвращалась в гостиницу.

Виталик устало и спокойно смотрел в небо над бараками, где дым застилал солнце.

До освобождения ему оставалось меньше трёх месяцев, и предчувствие свободы уже маняще покалывало грудь.

По мере приближения этого дня он всё чаще вспоминал о Стивенсе.

Где он, его враг? Суждено ли им ещё раз встретиться в этой жизни?…

А по ту сторону колючей проволоки горели леса, и никто не верил заявлениям начальства, что они в безопасности.

Сосед Виталика по отряду, хлипкий и низкорослый запуганный таджик, осуждённый за кражу мобильного телефона, просыпался среди ночи и начинал торопливо бормотать молитву.

Другой сосед, парень лет девятнадцати из рязанской деревни с пятью классами образования, в пьяной ссоре ударивший ножом односельчанина и даже сам не помнивший, как это произошло, трясся и сеял панику.

Сжав зубы, Виталик день за днём мысленно повторял про себя, что не имеет права умереть.

И стихия отступила, оставляя за собой тысячи квадратных километров выжженной земли и миллионы обгорелых пней.

Как чудо, к людям вернулся воздух. И с протяжным гудком, тяжело трогаясь с места, вздрогнул тепловоз, и качнулся на рельсах плацкартный вагон, в котором Люба возвращалась домой.

Где-то за периметром откликнулась в мордовской ночи кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?…»

Долгие годы жизни равномерно отсчитывала осуждённому Нецветову лесная птица…

Пролетят ещё два месяца, и Люба с Димкой отправятся в Мордовию в долгожданный последний рейс.

Бессчётное количество раз Люба представляла себе, как это случится, но, когда утонувшим в сыром тумане утром под низким пасмурным небом Виталик появился из дверей контрольно-пропускного пункта с документами в одной руке и сумкой в другой, и она выбежала к нему навстречу из машины под дождь, шлёпая кроссовками по лужам — всё было ново, как в первый раз, и всё было не так, как в мыслях и снах…

Капли дождя звонко ударялись в лобовое стекло и скатывались вниз.

Димка стоял в пяти метрах от них и улыбался.

* * *

За три года утекло много воды, и изменилось многое.

Люба закончила всё-таки институт и, несмотря на все интриги, работала ассистентом на кафедре.

Димка тоже защитил диплом и работал в какой-то компьютерной фирме программистом, большую часть свободного времени посвящая автомобилю.

Андрей перешёл на четвёртый курс своей химической академии, и, хотя они дружили и общались по-прежнему, Виталик не мог не почувствовать малую толику отчуждённости на словно прошедшей между ними невидимой меже.

Он не догадывался, с чем это может быть связано.

Андрей, в свою очередь, не знал, как найти слова, чтобы рассказать старым друзьям, что он тайно восстановился в рядах Молодёжного Альянса.

Он полагал, что, когда Виталик узнает, зачем он это сделал, то всё поймёт. Виталик не может не понять… Но это потом, когда узнает…

Кузнецов снова и снова восстанавливал в памяти тот день, когда устоял под тяжёлым взглядом Артюхина, но растерянно промолчал на вопрос о том, не хочет ли он вернуться в организацию. Подполковнику удалось тогда застать его врасплох, но он не стал развивать эту тему, да и Маркин-то позвонил ему с предложением о встрече недели через три после того разговора, и Андрею, не общавшемуся с Маркиным несколько лет, его приветливость показалась искренней… «Кто старое помянет, тому глаз вон», — так, кажется, сказал тогда Сергей, и Андрей мог многократно проклинать тот единственный неуловимый миг, когда ответил ему «да» — и оказался во власти Пустоты, не ведая, что, единожды поддавшись ей, будет неимоверно трудно сделать шаг назад, неизмеримо труднее, чем устоять единожды…

Если бы он смог выговориться друзьям, пусть даже по пьяни, возможно, они нашли бы выход из этих терзаний. Но он молчал.

Если бы рядом была Люба, она бы, наверное, вспомнила фразу из старого советского фильма о том, что главная линия фронта — не та, что прочерчена на карте, а та, что проходит у тебя внутри. Об этом она писала Виталику, когда ей становилось тяжело.

Но это всего лишь предположение автора, которое предположением и останется, потому что Любе Андрей тоже ничего не сказал.

И Пустота объяла его, и целовала его в губы, и, ещё не отдавая себе в этом отчёта, он уже принадлежал Пустоте.

* * *

В Москве шёл первый снег.

В последние дни перед его появлением дождей не было, асфальт подсох, и редкие лужицы покрылись от утренних заморозков хрустящей ледяной корочкой, которая надламывалась, когда на неё наступали люди, но под ней уже не было воды.

Предзимняя свежесть приятно дохнула в лицо человеку, поднявшемуся на поверхность из метро «Первомайская».

Он остановился покурить у выхода из метро, не спеша вытащил сигареты и зажигалку из кармана чёрной кожаной куртки. Его движения были легки и неторопливы. Ему и в самом деле было некуда спешить. Он собирался навестить живущих в этом районе знакомых, которых не видел уже несколько лет, и знал, что весь субботний день они проведут дома.

Пока сигарета тлела в правой руке, он подставил левую ладонь и, как ребёнок, внимательно рассматривал падающие на неё снежинки, как микроскопические шестиугольники попадают на тёплую кожу и медленно, теряя форму, превращаются в капли талой воды… Казалось, он так давно не видел первого снега, что успел соскучиться.

Он действительно давно не был в Москве, и более того, уже несколько лет не был на Родине — Родиной своей подлинной, с большой буквы, а не формально-юридически прописанной в испещрённом многочисленными пограничными штемпелями потрёпанном паспорте с трезубцем на обложке, Евгений считал, конечно, Советский Союз.

Бросив окурок в урну, он пружинящим шагом пошёл по бульвару в сторону дома Измайловых.

…Женя не мог не отметить, как похорошела Люба за те четыре с лишним года, что он её не видел. Она радушно встретила его, протягивая руку, повесила на крючок его кожанку, подала тапочки и пригласила в комнату, и странная, ничем не проявившаяся старая влюблённость, в которой вряд ли он до конца признавался даже самому себе, но которая далёкой звёздочкой грела его душу в скитаниях по Африке, нахлынула светлым щемящим воспоминанием…

Но было поздно. Девочка, которую он когда-то водил по Феодосии, была замужем. Волнующую историю её замужества Женя и раньше, но только теперь — из первых уст. Да было бы и странно, если бы после двухнедельного знакомства, расставшись даже не друзьями, а добрыми товарищами по антинатовскому лагерю, он рассчитывал бы на что-то большее. К тому же Люба оказалась не из тех, кто поворачивался спиной при малейшей опасности — она дождалась любимого из тюрьмы, причём дважды, что особенная редкость в наше время, когда женская верность считается пережитком минувших эпох, — уж он-то, повидавший множество людей и стран, знал это наверняка и не мог не проникнуться уважением…

Люба разливала чай через ситечко, придерживая пальцами крышку заварного чайника.

— Вы лучше про Ливию расскажите, — попросила девушка.

Евгений пожал плечами.

— Не умею я рассказывать, Люба… Тепло там всегда, пальмы, светло и мухи не кусают… И цены как при социализме, и бензин стоит дешевле воды, — наморщив лоб, Женя полез в карман.

— Про бензин надо Димке рассказать, — воспользовавшись короткой паузой, вставил Любин муж, — есть у нас такой товарищ, фанат автомобилей.

Евгений тем временем достал распечатанную на цветном лазерном принтере фотографию, на которой он стоял на площади вдвоём с улыбающимся смуглым парнем в камуфляже.

— Это мой друг, лейтенант Ахмад Гарьяни, — пояснил он. — Служит пограничником в аэропорту. Мы с ним снимались на фоне памятника. Памятник у них в центре города есть интересный — рука ломает американский самолёт. В память об американских бомбардировках восемьдесят шестого года… А так — я даже не знаю, что рассказывать. Не умею…

* * *

Ветер гнал по тёмному небу снежные тучи. В пустом ночном трамвае Виталик и Люба ехали домой вдвоём. Больше случайных пассажиров в этот поздний час не было.

— Я собираюсь искать его везде, — рассуждал он вслух, жена слушала его молча, и не было необходимости спрашивать, о ком речь, — например, на демократических митингах, так что не удивляйся, если буду на них ходить. И если… если возникнет какой-нибудь очаг напряжённости у нас или по всему СНГ, я имею в виду, с оранжевым оттенком, сама понимаешь — мне кажется, что я смогу его там встретить…

— Ты только не садись больше, — попросила Люба, — пожалуйста… Я без тебя не я, я без тебя как будто не целое существо. Как рыба, выброшенная на берег… — ей показалось, что она наконец нашла нужное сравнение. — Не садись больше, ладно?

— Я постараюсь. Очень постараюсь, — пообещал Виталик.

…Ждать возникновения очага напряжённости пришлось недолго.

Девятнадцатого декабря прошли президентские выборы в Белоруссии. В тот же вечер, после объявления результатов голосования, демократическая оппозиция попыталась устроить беспорядки в центре Минска. Однако шумиха в СМИ оказалась намного шире самих событий, локализованных в течение нескольких часов и окончательно завершившихся на следующий день.

Виталик сидел у компьютера вместе с женой и листал хронику новостей.

— Слушай, а поехали в Минск? — предложил он. — Прямо завтра? Ты сможешь договориться на работе?

— Я так и знала, что тебя туда потянет, — усмехнулась она. — Поехали, если хочешь. Только тогда останемся на Новый год. Чтобы никого больше не было. Только ты и я. Хочешь в Минске — значит в Минске. Деньги я найду, но я хочу наконец встретить с тобой Новый год… За столько лет… Понимаешь, я об этом мечтала и первый твой срок, и второй…

Она ждала возражений, но Виталик на удивление легко согласился, и меньше чем через сутки скорый поезд уже нёс их на запад.

Они сняли на десять дней двухместный номер в дешёвой гостинице на окраине Минска.

В первый же день с утра Виталик отправился бродить по центру.

День был рабочий, и на улицах было малолюдно. Мало что напоминало о разыгравшейся три дня назад драме, о попытке штурма толпой Дома правительства. Только милиции на улицах было побольше, чем всегда, но это Виталик мог только предполагать, поскольку не знал, как выглядит Минск в обычные дни. И ещё дворники усердно сметали обрывки листовок — Нецветов обратил внимание, что на уборке улиц в Белоруссии работают сплошь славяне, и усмехнулся, вспомнив своё первое уголовное дело.

Вечерами темнело, зажигались огни большого города, и люди шли с работы в кафе и клубы. Сотни лиц мелькали перед Виталиком. Но того, кого он искал, не было нигде.

Перед самым Новым годом, выйдя в город вдвоём, недалеко от вокзала они случайно встретили знакомого.

Они шли по тротуару, взявшись за руки, когда кто-то окликнул их.

Виталик обернулся. Возле магазина стоял небритый человек с озлобленным взглядом, кутавшийся в серую куртку.

— Маркинцы-то какого чёрта здесь делают! — почти выкрикнул он.

Люба вздрогнула.

Виталик обернулся к человеку, не узнавая его.

— Ты кто? — спросил он. — Я тебя не помню. И какие мы тебе маркинцы?…

— Один чёрт, коммунисты! — ответил неизвестный, лишь слегка смягчая тон, и добавил, — а я помню, вы от Молодёжного Альянса представлялись несколько лет назад…

— Это было давно и неправда, — оборвала его Люба, — так где мы с Вами встречались?

— Мы вместе сидели в обезьяннике, — ответил незнакомец уже спокойно, — несколько лет назад, в Москве, после акции «Россия без Путина». Не ошибся? Паша я, из «Обороны»…

Теперь Виталик вспомнил этого парня. Когда-то, когда они ещё состояли у Маркина, приходилось вместе сидеть в милиции после несанкционированных акций. Но как же это было давно…

— Вы-то что тут делаете, сталинисты? — продолжал Павел. — Неужто приехали поддержать демократическую оппозицию?

— Не надейся, — отрезал Виталик, — мы тут по своим делам. Можно сказать, отдыхаем. Зато по тебе видно — заправский оппозиционер…

— Тебе хорошо говорить, — заныл «оборонец», — а я тут десять суток отсидел административного ареста… За участие в митинге оппозиции. Теперь денег не хватает на дорогу домой. Знал бы ты…

— Да, недорого ценят демократы свою пехоту, — усмехнулся Нецветов и, порывшись в кармане куртки, протянул старому знакомому две сотни российских рублей, — Держи, что ли, по старой памяти. И не тебе пенять. Я четыре с лишним года отмотал по двум делам, пока вы тут за демократию боролись — и ничего, живой. Держи, держи. Удачи тебе, счастливо добраться, и подумай о жизни на досуге…

Ближе к вечеру возвращались они в номер, и Люба стелила пахнущую крахмалом свежую постель, и казалось, все страдания были не напрасны, и стоили того, чтобы прожить десять дней вдали от московских проблем и дышать воздухом свободы…

Но Стивенса по-прежнему нигде не было…

* * *

За несколько дней до Нового года в Москве произошло редкое природное явление — ледяной дождь.

Дождь лил из туч и превращался в лёд, не долетая до земли.

Наутро деревья и провода покрылись слоем прозрачного льда в два-три сантиметра толщиной.

Кусочки льда со звоном откалывались вместе с тонкими веточками, оказавшимися их сердцевиной, и мощные многолетние ветви падали на дороги, гулко отламываясь от переживших это страшное лето деревьев, и коммунальные службы сгружали в кузовы обломки не выдержавших тяжести льда крон.

Москва стояла, сказочно красивая в своём хрустальном одеянии. Только неживая это была красота.

Стоя с соседками возле подъезда, заметно постаревшая Татьяна Фёдоровна судачила о том, что близок конец света, что бог решил покарать людей за грехи, а потому послал сперва летние пожары, а потом ледяной дождь. С темы конца света она плавно и последовательно переходила на осуждение на примере Виталика Нецветова образа жизни современной молодёжи, которая не учится и не работает, а только пьёт, курит, хулиганит и употребляет наркотики.

Последнее к Виталику не относилось никак, но для подъездных сплетниц это не имело ни малейшего значения. Тем более что в одном из соседних домов в двадцатых числах декабря милиция накрыла притон и задержала наркоторговцев. Случилось это днём, когда работающих людей во дворе не было, зато пенсионерки получили обильную пищу для обсуждения.

В суете предновогодних распродаж и кричащих реклам закованная в ледовый панцирь столица провожала ещё один странный год. В новогоднюю ночь президент Медведев выступил по телевидению с повергшим многих в шок обращением, начинавшимся с утверждения, что Россия как государство существует всего около двадцати лет.

В Минске же царило праздничное настроение, почти ничто не напоминало о прошедших громких событиях, и даже аномальные природные явления обошли Белоруссию стороной.

Глядя из окна на уютные нарядные улицы, Виталик думал о том, что он упустил шанс найти своего врага, и, насвистывая под нос привязавшуюся фразу из песенки о том, что «Остров невезения в океане есть», ходил по гостиничному номеру взад-вперёд от стены до стены, как по камере, в уверенности, что Стивенс был в эти дни в Минске, просто ему не повезло и он его не встретил. А может быть, опоздал.

Ну не могло же его во время попытки оранжевой революции в Белоруссии не быть…

На этот раз Виталик ошибался.

В дни, когда декабрь две тысячи десятого года плавно перетекал в январь две тысячи одиннадцатого, Уильям Моррисон как мыслями, так и физически находился в иных краях земной поверхности, очень далеко как от России, Белоруссии, так и от самого Виталика и любых проблем на пространстве СНГ.

Более того, в этом году он впервые изменил своему неписаному правилу и не полетел в Англию на рождественские каникулы, хотя давно не был дома, но в эти дни он был слишком занят, чтобы выкроить в своём плотном графике несколько дней на поездку домой.

В дни, когда Виталик и Люба впервые за много лет встречали Новый год вместе, австралийский коммерсант Фрэнсис Конрад вёл переговоры с партнёрами по бизнесу…

Напечатав последнее словосочетание, автор задумался — не взять ли его в кавычки?

Но, прикинув, решил оставить как есть.

Потому что кто-то торгует семечками, кто-то наркотиками, кто-то просроченными йогуртами, а кто-то Родиной.

И это тоже бизнес. Ничего личного.

Итак, в дни, когда декабрь две тысячи десятого года плавно перетекал в январь две тысячи одиннадцатого, а Виталик и Люба впервые за много лет встречали Новый год вместе, австралийский коммерсант Фрэнсис Конрад, он же Уильям Моррисон, вёл переговоры с партнёрами по бизнесу в городе Мисурата.

Виталик Нецветов ни разу не слышал о таком городе.

 

Глава двадцать шестая. Пуля знает точно, кого она не любит

В проёме между стёклами в оконной раме вяло шевелилась полудохлая февральская муха. Снаружи дул зимний ветер, в комнате было тепло, и насекомое, словно вздыхая о безвозвратно ушедшем лете, тоскливо перебирало лапками по стеклу, подавая признаки жизни тихим, но назойливым жужжанием.

На спинке стула возле компьютера висела камуфляжная куртка с клеймом Ивановской текстильной фабрики.

На столе стояла полупустая бутылка пива. Рядом с ней лежал пульт от телевизора.

Виталик лежал на диване в своей квартире и не думал ни о чём.

Он проснулся около полудня и ему лень было не только встать, но даже приподняться на локтях и взять со стола бутылку или пульт.

Было утро понедельника — двенадцать часов дня он сейчас считал утром. Голова раскалывалась с похмелья, и на ум приходила придуманная Димкой в былые времена шуточная поговорка о том, что хуже утра понедельника может быть только Сергей Маркин.

Взгляд его упал на календарь на стене. Люба уже передвинула бирку, уходя на работу — четырнадцатое февраля. День святого Валентина, будь он неладен — этот праздник, принесённый с Запада, Виталик не признавал и не отмечал. Значит, подумал он, по телевизору будут одни розовые слюни.

Поэтому, протянув наконец руку к столу, выбор между бутылкой и пультом он сделал в пользу бутылки.

…После возвращения из Белоруссии, в Новом, одиннадцатом году его накрыла жестокая депрессия, выражавшаяся в отсутствии желания прилагать усилия к чему бы то ни было.

Ещё в конце осени Виталик пошёл в Люблинскую прокуратуру, чтобы выяснить судьбу уголовного дела об убийстве его матери, по которому он проходит потерпевшим.

Сперва с ним вообще не хотели разговаривать, но потом он добился, чтобы у него приняли заявление и зарегистрировали входящий номер.

Уже после новогодних праздников из прокуратуры пришёл ответ на бланке с двуглавым орлом, что дело за давностью лет сдано в архив нераскрытым. Казалось, в самом листе, сложенном втрое и заклеенном в казённый конверт без марок, но с красным прямоугольным штампом прокуратуры, сквозило неудовольствие, что кто-то смеет тревожить столь важное учреждение по старым «висякам», которые давно легли в неудовлетворительные строчки отчётов.

На работу Виталик не устроился и даже не пытался. В эту зиму он увлёкся компьютерными играми и мог ночами напролёт гонять их героев по лабиринтам, охотясь за монстрами и инопланетянами, чтобы упасть в постель под утро и проспать до обеда, не проснувшись даже, когда Люба тихо поднимется, укроет его одеялом и уйдёт на работу к девяти.

Пока Виталик сидел, Люба жила на две квартиры, то в Люблино, то у родителей. Конечно, из практических соображений квартиру Нецветовых можно было бы на это время сдать, но за весь срок она ни разу не завела с Виталиком об этом разговор.

Материальным ценностям в этой квартире было взяться неоткуда. Самым дорогим для Виталика были книги, в большинстве из которых он был не в состоянии разобраться, и он мог быть уверен, что вся техническая библиотека Нецветовых будет до его возвращения в неприкосновенности.

После освобождения Виталика Люба снова перебралась к нему.

Порой, оставшись в одиночестве, он думал, что достанься ему не такая жена, как Люба, она давно уже сказала бы довольно решительно: вставай, воин светлых сил, хватит гонять по экрану вымышленных супергероев, вставай и иди зарабатывать деньги.

Но Люба Нецветова принимала сложившееся положение вещей как должное.

Реальность, в которую он вернулся из колонии и встречи с которой так ждал, была серой и занудной. Нет, Виталик не изменил своих убеждений, он по-прежнему интересовался политикой, появлялся на митингах, а вечера частенько проводил с Димкой за бутылкой пива — Андрей тоже присоединялся к ним, но реже — за обсуждением последних новостей, где-нибудь у метро или в подворотне, если позволяла погода, а в морозы в дешёвом кафе, в ожидании, что вот придёт весна, и можно будет встречаться на улице, не испытывая дискомфорта.

Помимо прочего, как-то, будучи нетрезвым, он потерял паспорт и никак не мог собраться даже сфотографироваться, чтобы подать документы на его восстановление, а в качестве обязательного удостоверения личности носил с собой чистый заграничный паспорт, оформленный ещё до ареста и так ни разу и не использованный по назначению, и просроченную уже на несколько месяцев справку об освобождении.

Там, за колючей проволокой, Виталику казалось, что стоит ему очутиться на воле, всё пойдёт как по маслу, и жизнь наладится, и течение времени обретёт смысл, а главное — пути его пересекутся с путями того, кого он знал под фамилией Стивенса, и он наконец встретит врага. Встретит и отомстит.

В неволе буйная фантазия рисовала разные варианты того, как это может произойти. В своих мыслях Виталик встречал врага в метро, на митингах, на улице, на вокзале, в огромном торговом комплексе на Охотном ряду, даже на концерте Песен Сопротивления…

Однако на свободе его ждало испытание будничностью, и враг, кем бы он ни был, не торопился появляться на горизонте повседневной жизни одного из ранее судимых безработных жителей района Люблино.

А в мире было неспокойно. В Тунисе, а затем и в Египте начинались события, которые тогда уже назвали «арабской весной» — шли массовые волнения, как говорил Димка, и Виталик с ним соглашался, инспирированные извне. Но подоплёка этих событий не была ясна Виталику.

На тему происходящего в мире было бы интересно поговорить с Евгением, но он ещё в декабре уехал к себе в Одессу.

За те две или три недели, что Женя провёл в Москве, они крепко сдружились и в последние дни чуть ли не ежедневно ходили стрелять, а потом шли в пивной бар, где было всегда накурено, дёшево и шумно.

За годы отсутствия Виталика его любимый тир переоборудовали. Родные скрипучие ступеньки и покосившуюся дверь сменила яркая вывеска, вместо переламывающихся пневматических винтовок здесь теперь можно было упражняться в стрельбе из различных видов оружия с лазерным прицелом, а на месте старика с пульками сидел угрюмый накачанный бритый парень лет двадцати пяти, исполнявший одновременно функции кассира и охранника.

Женя с интересом, смешанным с уважением, наблюдал, как его младший товарищ с замиранием сердца берёт в руки оружие и целится в мишень, увлечённо восстанавливая отработанный до автоматизма, а потому почти не утраченный за прошедшие годы навык.

Черных умел стрелять, но уже в первый вечер, разводя руками, признал бесспорное превосходство Виталика.

В один из последних дней пребывания в Москве Женя поинтересовался, где можно недорого купить переходник для мобильного телефона на две СИМ-карты.

— На Царицынском рынке или на Савёловском, — ответил Виталик и подумал, насколько же он отстал от жизни, пока сидел — он даже не знал, что существует такая штука.

Сидя на троллейбусной остановке возле Савёловского вокзала, Женя разбирал и собирал своими огромными ручищами маленькую «Нокию», переставляя карты.

— Это мой основной номер, — пояснял он, — украинский, который на плюс тридцать восемь. А это ливийская «симка», на плюс двести восемнадцать. Пока не используется, но может пригодиться ещё.

— Будешь туда возвращаться? — спросил Виталик.

Женька пожал плечами.

— Не знаю… Может, через год. Подумаю. До лета — до осени собираюсь у себя пожить в Одессе, жемчужине у моря…

Было это около двух месяцев назад.

…Снег лениво сыпался снаружи в оконное стекло.

Отхлебнув большой глоток пива, Виталик поставил бутылку обратно на стол, щёлкнув жестяной пробкой.

Ещё несколько минут он лежал неподвижно, глядя, как падает снег.

Потом ещё раз потянулся и взял со стола телевизионный пульт.

Он нажимал кнопки бесцельно, особенно не надеясь увидеть что-нибудь для себя интересное. На первом попавшемся канале шло праздничное ток-шоу, на другом — очередная серия «мыльной оперы». Перебрав несколько кнопок вразнобой, Виталик наконец попал на новости — и даже не сразу понял, куда попал и что случилось, потому что на экране появилось бледное лицо Андрея Кузнецова и за его спиной — двое милиционеров в серой форме.

Виталик дёрнулся, как ошпаренный.

Он не слышал начала репортажа, соображая на ходу, но фразы диктора вгрызались в мозг, как свёрла.

— Студент, член леворадикальной организации был задержан в ходе оперативных мероприятий, — щебетала дикторша, делясь со зрителями сенсационным известием, — как сообщили нашему агентству в пресс-центре ФСБ, экстремисты планировали взорвать бомбу у здания Департамента жилищной политики города Москвы в знак протеста против повышения цен на услуги ЖКХ. От дальнейших комментариев пресс-центр отказался, сославшись на тайну следствия. В настоящий момент с задержанным проводятся следственные действия для установления возможных сообщников…

Виталик сидел на диване, почти не моргая, оцепенело глядя в телевизор, уперевшись босыми ногами в истрёпанный ковёр.

И тут на экране появилось ещё одно слишком знакомое лицо. Самодовольное лицо Маркина.

«Дежа вю», — ударило, как молния, воспоминание. — «Это кино я уже смотрел. В пятом году, в камере Бутырки».

— Мы, безусловно, не приемлем террористических методов, — Виталику показалось, что челюсть Сергея двигается механически, что позади него невидимая сила жмёт на кнопки или дёргает за верёвочки, — конечно, мы разделяем негодование нашего товарища по поводу грабительской реформы ЖКХ. Но, как лидер Молодёжного альянса революционных коммунистов, я должен решительно заявить, что мы сторонники не подготовки и осуществления взрывов в центре Москвы, а мирного протеста. Нам жаль, что наш товарищ собрался действовать подобными методами, не поставив в известность организацию. Если бы мы знали заранее, мы бы сделали всё возможное, чтобы его от этой затеи отговорить. Мы предвидим, что власти могут попытаться после этого случая признать нашу организацию экстремистской, и должны заявить, что решительно отмежёвываемся от любых террористических проявлений…

«Ах ты сволочь. Человеку двести пятая светит…»

Маркин смотрел прямо в камеру журналиста, говорил ровно и уверенно, и кроме радости, что его показывают на всю страну, что он в очередной раз прославился, в глазах его не было никаких эмоций.

«Человек-машина. Мутант, не способный переживать вообще, не обладающий никакими человеческими чувствами. Генномодифицированный организм. Где-то в глубине клетки произошла мутация, ошибка считывания генома, и получился внешне человек, но с атрофированной эмоциональной сферой. Не человек, а мутант», — собственная характеристика показалась Виталику исчерпывающе точной. Одеваясь быстрыми движениями, как будто вскочив по команде, хотя вот уже четвёртый месяц ему не приходилось вставать в шесть часов согласно режиму, он удивлялся только тому, что раньше не нашёл нужных слов, как назвать предателя.

Он не стал серьёзно задумываться о том, почему журналисты назвали Кузнецова членом Молодёжного Альянса. Могли напутать, могли наврать, на то они и журналисты, могли найти какие-нибудь старые ссылки в Интернете, ну а Маркину только в радость привлечь к себе внимание…

Виталика слегка задело то, что Андрей решил совершить взрыв, не поделившись с ним своими планами. Он-то никогда не давал товарищу повода для недоверия. Но сейчас это уже не имело значения.

На улице было холодно, а ему, возможно, предстояло много времени провести на открытом воздухе, и он надел тёплый свитер под камуфляж и зимнюю куртку, взял загранпаспорт, нож и фонарь, рассовал по карманам все имевшиеся деньги.

Уходя из дома, Виталик отправил Любе СМС, что будет без телефона и вернётся поздно. «Не беспокойся!» — дописал он в конце и нажал клавишу отправки сообщения. После этого он выложил на стол мобильный телефон, окинул взглядом квартиру и вышел на улицу.

Снег блестел под ярким солнцем. На дороге к метро возвращавшиеся из школы ученики младших классов играли в снежки, а на газоне между тротуаром и мостовой лепили снеговика.

Монотонное течение жизни в очередной раз с хрустом переломилось, и вновь с совершенно неожиданной стороны.

Виталик спустился в метро и через полчаса был уже на Курском вокзале.

Возникший замысел ему самому казался безумным по степени неподготовленности, но сегодня он верил в фактор внезапности.

Вокзал ремонтировали, и он не сразу нашёл выход к пригородным поездам Горьковского направления. Однако время уже было обеденное, перерыв в электричках закончился, и на Балашиху они шли каждый час.

Посреди рабочего дня людей в электричке было немного. Виталик выбрал место на лавке у окошка, протёр рукавицей запотевшее стекло и стал смотреть на заснеженные пейзажи. Спальные районы Москвы и ближайшего Подмосковья за окном сменялись нагромождениями дачных участков. Под перестук колёс спокойнее думалось, и вернее выстраивались в ряды всполошенные мысли.

Уже подъезжая к Балашихе, Виталик засомневался, найдёт ли дорогу — ведь он не был в этих краях уже три с половиной года. Но ноги сами несли его по верному маршруту, широко шагая по заснеженной грунтовой дороге.

Ворота дачного участка были заперты, даже подъезд к ним не был расчищен — вероятно, хозяева не бывали здесь с лета. Да и вообще Серёгины появлялись тут нечасто. Оставляя в сугробах глубокие Виталик легко перелез через невысокий забор и огляделся. Но соседей тоже не было видно — что им тут было делать посреди зимы, да ещё и в понедельник?

Никем не замеченный, он проник на чердак дома, зажёг фонарь и без труда отыскал тайник. Развернув промасленную ветошь, он убедился, что Димка оружие не перепрятал, а бережно хранил в том же месте в разобранном виде, и ничего не пропало. Ещё некоторое время ушло на то, чтобы собрать пистолет.

Уже смеркалось, когда Виталик шёл обратно к станции. Он заглянул в сельский магазин купить сигареты и не видел, как навстречу проехала машина с затемнёнными стёклами и ярко светящими фарами…

* * *

Нет, Андрей не назвал ни Димку, ни Виталика, ни даже Сергея Маркина, пославшего его на специальное задание и единственного, знавшего место и время, где в темноте Андрея ждала засада.

Он взял всё на себя.

Он и про самого себя хотел промолчать, сославшись на пятьдесят первую статью Конституции, но Пустота не позволила ему.

Пустота давила его изнутри, стремясь сжать его душу в плоскость, мешая сопротивляться, и сил хватило только на то, чтобы промолчать про других.

И он сказал всё про себя.

Про себя лично.

…При обыске по указанному адресу следственная группа не обнаружила запрещённых предметов и вообще не обнаружила ничего, что могло бы иметь отношение к данному уголовному делу.

У следственных органов возникло подозрение, что задержанный нарочно назвал посторонний адрес с целью запутать следствие.

* * *

В длинном подземном переходе под площадью Павелецкого вокзала теснились хорошо знакомые Виталику палатки с форменной одеждой, пневматическим оружием и разнообразной экипировкой. В былые времена он мог долго рассматривать их витрины, но сейчас он спешил. Поэтому он купил только чёрную шапку-маску с прорезями для глаз и тонкие чёрные шерстяные перчатки и вновь спустился в метро.

На улице было уже совсем темно, а вагоны в час пик были забиты до отказа. Взгляд Виталика скользнул по розовым мягким игрушкам, которые везли сидящие пассажиры, по подарочным коробкам. День святого Валентина, вспомнил он. Вездесущая назойливая реклама последней недели всё-таки впечатала в память эту дату.

Поезд вылетел из туннеля между «Автозаводской» и «Коломенской», и морозный ветер из открытого окна вагона обжёг Виталику щёки. Он жадно вдыхал холодный воздух февраля с колючими снежинками. В вагоне горел свет, и лица пассажиров отражались в темноте за стеклом.

Катился по рельсам голубой состав Московского метрополитена…

Выйдя на поверхность на следующей станции, Виталик долго рассматривал схему района, как будто не вырос в этом городе, не гулял здесь в детстве по парку и не знал, что все дороги ведут к проспекту Андропова и метро «Коломенская».

…Если Вы собрались совершать преступление, или по какой-либо другой причине Вам нужны пути отхода, район Нагатинский Затон — одно из наименее подходящих для Вас мест в российской столице, потому что он окружён с трёх сторон изгибом Москвы-реки и не имеет выхода ни на другие транспортные артерии, ни на железную дорогу…

Приняв во внимание все обстоятельства и мысленно начертив план местности, Виталик твёрдо зашагал в сторону нужного ему дома. Обойдя его со стороны улицы, он увидел, что в окне Маркиных горит свет.

Это могло означать, что Сергей уже пришёл домой и больше сегодня на улицу не выйдет, но могло означать и то, что дома находится только его жена.

Виталик прошёл несколько сотен метров до ближайшего таксофона, снял трубку и набрал городской номер.

Услышав голос Анастасии Маркиной, он повесил трубку и вернулся во двор. Это, конечно, не исключало, что её муж тоже дома, но Виталик решил подождать — предатель имел привычку возвращаться поздно, чуть ли не с закрытием метро.

Подтянувшись на руках, Виталик оказался на крыше металлического гаража. Стальные листы предательски лязгали от его движений, но прохожие не обратили на это внимания, списав звуки на ветер. Однако Виталик предпочёл перебраться на бетонную крышу примыкавшего к гаражам центрального теплового пункта, выше метра на полтора. Свет уличного фонаря падал на дорожку, ведущую к подъезду от автобусной остановки через детскую площадку, выхватывая её из темени, в которой укрылся Нецветов.

Оценив, что его не видно с дороги, а из окон освещённых квартир плохо видно происходящее в темноте, и голые кроны деревьев достаточно укрывают его от случайных взглядов, Виталик лёг на крышу и стал ждать предателя.

Ждать ему пришлось долго, и что самое неприятное — противно мёрзли пальцы рук и ног.

Громко стучало сердце, и в такт ему тикали наручные часы.

…Сергей Маркин возвращался с незапланированной пресс-конференции по делу Кузнецова — для журналистов, конечно, незапланированной, а он-то как раз рассчитывал, что она состоится этим вечером.

Время было позднее, но Маркин не чувствовал усталости. Напротив, он был в прекрасном расположении духа — операция с организацией фальшивого теракта и арестом незадачливого террориста получилась как нельзя лучше, Артюхин мог сверлить дырку под третью звезду на погонах, а Сергею, помимо материального вознаграждения, было обеспечено место в верхних заголовках новостей…

Виталик увидел Маркина, как только тот вышел из автобуса. Его тёмная, хорошо различимая фигура знакомой походкой двигалась через детскую площадку.

Виталик соскользнул вниз, на крышу гаража, стараясь не шуметь, спустился вниз, в снег, и выждал ещё несколько бесконечных секунд, пока предатель приблизился на минимальное расстояние.

Кто-то окликнул Сергея по имени. Он остановился, голос показался ему знакомым, но, не увидев никого, решил, что почудилось.

В нескольких метрах сбоку от него фигура отделилась от тёмной стены.

— Ты кто? — успел спросить Маркин.

— Ангел справедливости, — ответил Виталик, убедился, что предатель узнал его голос, нажал на курок и почувствовал отдачу.

 

Глава двадцать седьмая. Все дороги ведут к метро «Коломенская»

Пуля летела по параболе. Она стремилась вперёд под действием сообщённой ей кинетической энергии, а планета тянула её к себе силой гравитации, с ускорением свободного падения, с поправкой на пятьдесят шестую параллель.

Пуля летела по параболе, влекомая законами физики, и никакая сила в мире не могла ни повернуть её обратно, ни заставить отклониться от заданной траектории.

Пуля не любила Маркина, и точно об этом знала. Наверняка.

Мечта Сергея исполнилась. Его показывали по всем каналам, его фамилия мелькала в первых строчках новостных агентств.

Но он этого уже не увидел…

…Убийство, то есть умышленное причинение смерти другому человеку, — наказывается лишением свободы на срок от шести до пятнадцати лет с ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового.

Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья сто пятая. Часть первая.

…Сто пятая статья УК РФ уже знакома нашим читателям…

Но также…

…Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность (террористический акт),

Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья двести семьдесят седьмая.

наказывается лишением свободы на срок от двенадцати до двадцати лет либо смертной казнью или пожизненным лишением свободы.

* * *

Выстрел на мгновение оглушил Виталика, так что он перестал слышать пронзительный крик Маркина, переходящий в визг — трудно было подумать, что Маркин способен издавать звуки на столь высокой ноте. Но он успел сообразить, что голос предателя прорезался до выстрела, в последнюю секунду, но именно до.

Виталик Нецветов не мог промахнуться и с большего расстояния, но стрелял он практически в упор, не оставляя Маркину никаких шансов.

Его сознание не зафиксировало того краткого мига, когда визг оборвался, но, когда тело Сергея тяжело и шумно рухнуло вниз, разбрызгивая во все стороны густую кровь, с застывшим на лице выражением безумного ужаса, с открытыми глазами и открытым ртом, а наверху, на разных этажах, стряхивая снег с карнизов, начали хлопать створки распахивающихся окон, в которых появлялись фигуры перепуганных стрельбой заспанных жильцов, он уже мчался прочь от проклятого дома.

Всполошенные обыватели, активисты «Единой России», работники ЖЭКов и районных управ, пенсионеры, ветераны правоохранительных органов, члены избирательных комиссий, контролёрши, вахтёрши и консьержки — словом, многочисленные категории благонамеренных граждан, силами коих держится существующий порядок вещей — бросились к стационарным и мобильным телефонам, чтобы, не теряя ни секунды, оповестить милицию, которая меньше чем через две недели станет полицией, о преступлении, совершённом по такому-то адресу.

Милицейская сирена выла страшно, по-волчьи, заставляя просыпаться и вздрагивать в своих постелях тех, кого не разбудил одинокий выстрел в февральской ночи.

Во дворе двенадцатиэтажного дома лежал на снегу остывающий труп, и снег таял под горячей кровью из пробитой артерии.

Виталик знал, что ему не успеть в метро до поднятия тревоги.

От дома Маркина до метро «Коломенская» было три автобусных остановки, или двадцать минут ходу средним шагом, или минут двенадцать бегом. Стеклянные двери метро закрывались в час ночи, и он мог бы ещё успеть до закрытия, чтобы раствориться в других районах огромного мегаполиса.

Но там его уже будут ждать. Слишком далеко, слишком долго. Виталика вела первобытная, звериная интуиция, вела прочь от линий метро и транспортных узлов.

Она, выплеснувшаяся наружу внутренняя сущность, впитавшая зов предков, заставляла его уходить от погони в противоположном направлении, к реке, казалось, загоняя в ловушку, отрезая от возможных путей вырваться из неё.

Он бежал несколько сотен метров посреди проезжей части — с целью сбить с толку несуществующую собаку, смешаться со множеством запахов проезжающих автомобилей — и только потом вновь свернул во дворы.

Сирена зловеще завывала всё ближе. Оперативникам, сидевшим в машине, которую Виталик ещё не видел, не терпелось раскрыть по горячим следам особо тяжкое преступление, и они прочёсывали район в поисках подозрительных личностей.

Звёзды бесстрастно мерцали во тьме, и их далёкий свет падал на тёмную матовую стальную ограду Коломенского парка.

Виталику вдруг — ни с того ни с сего — пришёл на ум их разговор с Димкой о звёздах, во время ночлега по дороге в Нижний Новгород, в седьмом году.

«Альфа Центавра. Её нынешний свет мы увидим осенью одиннадцатого года…»

«Осенью. А сейчас февраль…», — уточнил сам себе Виталик.

Фонари предательски качались над дорогой. Виталика влекло правее, подальше от их света, к гаражам и тёмным холодным деревьям.

Он сознательно не бросал оружие. За годы тюремного заключения успев изучить не только собственно Уголовный или Уголовно-процессуальный кодекс, но и так называемую правоприменительную практику, обобщавшую опыт использования статей УК и УПК в реальной жизни, Виталик очень хорошо понимал, что все его связи, друзья и враги прекрасно прослеживаются, что, будь он задержан этой ночью в Нагатинском Затоне, отвертеться от убийства Маркина ему не удастся, какие бы аргументы он или его адвокат, пусть даже платный, по соглашению, ни приводил на следствии и суде. В таких условиях наличие пистолета добавляло ему в худшем случае сравнительно «лёгкую» двести двадцать вторую — ему, потенциальному «пожизненнику»…

Убийство лидера оппозиционной организации могли квалифицировать по сто пятой статье — с точки зрения Виталика, отягчающих обстоятельств не было, и ему должны были предъявлять первую часть, до пятнадцати лет, но, зная подлость правоохранительных органов, тем более при заинтересованности ФСБ, в которой не было повода сомневаться, он допускал с высокой вероятностью, что обстоятельства найдут, и предъявят вторую часть сто пятой, или — хрен редьки не слаще — двести семьдесят седьмую. То есть — куда ни кинь — пожизненную статью.

Поэтому Виталик решил отстреливаться от преследователей, если не останется другого выхода.

На этот самый случай у него осталось семь патронов.

Сугробы… Снег играл против него, как и в Балашихе — в снегу утопали глубокие следы зимних ботинок с высокой шнуровкой.

Виталик старался держаться утоптанных тропинок, протискивался между гаражей-ракушек, всё сильнее и сильнее прижимаясь к парку и к реке.

Уходить в парк не имело смысла — его и в обычное время усиленно патрулировали по ночам, пугая влюблённых и зазевавшиеся пьяные компании. Что уж тут говорить о том, когда ищут особо опасного преступника.

Но пути назад не было. Скатившись по припорошенной снегом обледенелой тропинке, Виталик оказался на кромке спящей подо льдом реки.

Величественный ансамбль древнего села Коломенского возвышался над ней, белея в чёрной зимней ночи. Противоположный берег, еле слышно гудя оборудованием Мосводостока, темнел за рекой.

Виталик опёрся спиной о железные, с пиками на концах, жерди забора. Несколько раз он глубоко вдохнул ночной морозный воздух и выдохнул вновь.

Забор спускался к реке. Виталик аккуратно, бесшумно присел на корточки, проскользнул на внутреннюю сторону парка и вновь огляделся затравленным зверем.

В нескольких десятках метров от забора располагался выход коллектора подземной реки. Из трубы в человеческий рост вытекала ледяная вода, и в радиусе десятка метров лёд на Москве-реке был подтоплен. Над трубой находилась будка охранников шлюза, они крепко спали, и потусторонний, заунывный вой сирены не мог их разбудить.

Шурша поверхностью куртки о бетонную облицовку трубы, Виталик скользнул внутрь, держа пальцы на взведённом курке.

Вода текла, леденея, журча, потоком высотой в десять-пятнадцать сантиметров, не заливаясь в берцы, и Виталик перемещался по трубе, посекундно оглядываясь назад, в любой момент готовый стрелять, пока труба не повернула под углом в девяносто градусов, и в плотном мареве не возникла ведущая наверх ржавая лестница.

«Люк!..»

Виталик поднялся на несколько ступеней и облокотился спиной на холодную, мокрую бетонную стену колодца.

Люк был заперт, заварен снаружи и не оставлял ни малейшего шанса вылезти наверх.

Он принял позу, позволявшую максимально расслабить мышцы, и вслушался в смрадную темень.

У входа в трубу переговаривались голоса, в коллекторе отдавалось эхо, и можно было довольно чётко расслышать их речь, значительной частью состоявшую из нецензурной лексики.

Виталик сглотнул слюну и прислушался.

— Да пошли отсюда на… — настойчиво басил один из голосов, — нет там никого, одно дерьмо вдоль и поперёк…

— Не, стоит проверить трубу до конца, — отвечал второй голос, более молодой, — а вдруг он там…

— Не пори чушь, — ответил второй, ещё пару минут они удалялись от коллектора, пререкаясь между собой, и потом всё стихло, только вода, холодная, как лёд, продолжала журчать.

Виталик снова вдохнул и выдохнул, взглянув на часы. Действительно, минуло более получаса с тех пор, как голоса стихли у входа в трубу.

И он решился выбраться из укрытия.

У него было ещё минуты две, пока он спускался по вертикальной лестнице, опираясь о её влажные ступени прорезиненными подошвами.

Но тишина молчала.

Приблизившись к повороту трубы, Виталик швырнул камешек, и он гулко ударился в шершавую бетонную стену, отрикошетил от неё и упал в воду. Течение быстро смыло расплывающиеся по воде круги, но никто не отозвался на посторонние звуки.

Тишина была благосклонна к Виталику.

Держа руку на спуске, он долго двигался по трубе вдоль потока, вздрагивая от каждого шороха.

Прижимаясь к бетону, он переставлял ноги и наконец выглянул наружу. Там никого не было. На всякий случай Виталик ещё раз огляделся и, убедившись, что никому нет дела до оконечности коллектора Коломенского парка, выбрался в ночь.

Ночь дышала холодом, улыбаясь ему, и ярко светила слегка подрагивающая луна.

Виталик отошёл на полсотни метров от вытекающей из коллектора струи и поставил ногу на лёд Москвы-реки. Лёд был прочен — он не хрустнул, и Мать Природа благоволила к человеку, осмелившемуся в жуткую февральскую ночь переходить по льду тяжело и неравномерно замерзающую Москву-реку.

Но был февраль. И был мороз. И не было других вариантов.

И, осторожно ступая за метр, за два метра от берега, сперва пригибаясь, потом выпрямляя спину, но недоверчиво глядя назад, шёл по льду человек на двух ногах, готовый в любой момент упасть ничком и ползти, ползти на левый берег, к району Печатники или Курьяново…

Что вот сейчас, в этот момент, змеёй ляжет трещина под его ладонями, и провалится лёд вниз… Подведёт ледяной покров, и разольётся тёмная полынья, сужающаяся в центр окружности, как в детстве в далёкой сказке про Серую Шейку, которую когда-то под вечер Лариса Викторовна Нецветова читала на ночь сыну-первокласснику… Хотя в сказке было, кажется, наоборот…

Промокшие перчатки Виталика коснулись далёкого берега, и он сплюнул.

Колени упёрлись в левый берег, и снежинки осыпались за шиворот, на воротник камуфляжной куртки с клеймом Ивановской текстильной фабрики.

Подёрнув шеей, он вылез на пригорок, где за железной дорогой начинался до боли родной район Люблино.

Виталику хотелось пить, он забирал снег в пригоршни, и снег хрустел на зубах, падая на землю сквозь напряжённые пальцы.

Вскарабкавшись наверх, он оказался на ровной улице, ведшей туда, где начиналась дорога в сторону его дома.

Он даже позволил себе расслабиться, шагая в мутной люблинской ночи.

Голос отозвался издалека, и ему показалось, что это голос Любы.

Но, наверное, это была неправда, и он продолжил свой путь сквозь ночные кварталы.

И собаки отзывались где-то далеко вдали, уже на левом берегу Москвы-реки.

…Люба бежала вперёд, без шапки, хватая ртом морозный воздух, и даже не было видно в темноте, в верхней одежде она или нет…

— Уезжа-ай!!!

Виталик вздрогнул от резкого крика и от неожиданности…

Девушка поскользнулась, упала, но тут же вскочила на ноги.

— Менты в подъе-езде!!!

Фары бело-синей машины светили из его двора. Но знакомая Димкина машина стояла ближе, и распахнулась её правая передняя дверь. Виталик упал на сиденье, и Димка до упора вдавил педаль газа.

— Пристегнись, — выдохнул он и продолжил говорить короткими фразами. — Мы всё знаем. Тебя ждут менты. Поехали. Нас не догонят!

— У меня ствол, — сказал Виталик.

Димка молча кивнул.

Они ехали тёмными второстепенными улицами, Димка старался не выезжать на широкие транспортные артерии, и Виталик удивлялся, как же он отлично ориентируется в городе ночью.

…Впереди выросла тёмная громада Измайловского парка.

— Мы к моим родственникам едем, что ли? — спросил Виталик.

— Это дурость, — покачал головой друг, — тебя там будут точно также ждать. Сейчас попробуем добраться до моей дачи на Дмитровском шоссе. А завтра подумаем… Главное, чтобы мы сейчас ушли незамеченными…

Но уйти незамеченными им не удалось. То ли на самом выезде из Москвы, то ли чуть раньше они всё-таки попали в поле зрения милиции.

Ночное шоссе стелилось под колёса со скоростью сто сорок километров в час. Сирена выла позади них, и что-то кричали в громкоговоритель — Виталик не вслушивался. Лихо выкручивая руль, Димка бубнил под нос своё неизменное «Нас не догонят», а Виталик, как ни старался, не мог унять стук зубов, и в голове у него крутились другие строчки, из песни Егора Летова.

«Память моя, память, расскажи о том, как мы помирали в небе голубом, как мы дожидались, как не дождались, как мы не сдавались, как мы не сдались…»

Внезапно он почувствовал, как уверенные Димкины пальцы ослабляют на нём ремень безопасности.

— Слушай меня, — быстро говорил Серёгин, — ещё минуты полторы — и будет поворот и мост. Перед мостом есть участок, где нет ограждения, я знаю точно, я тут много лазил… Там приторможу, и прыгай вниз под мост на малой скорости. Снег глубокий. Должно повезти. Иначе не уйти…

— А ты? — спросил Виталик.

— На мне нет сто пятой, — ответил Димка, — мне легче. Ну, давай прощаться. Не поминай лихом, увидимся ещё. Держись руками, буду резко тормозить. Небо уронит ночь на ладони…

Это были последние слова, которые слышал Виталик, вываливаясь вниз в густую темноту из раскрытой двери автомобиля. Сгруппировавшись, он оттолкнулся ногами и полетел вниз, в снег, всем телом словно превращаясь в пружину. Ветер скорости свистел у него в ушах, а Земля тянула его к себе с ускорением девять целых, восемь десятых метров в секунду за секунду, с поправкой на пятьдесят шестую параллель.

Уже теряя сознание, он слышал, или ему показалось, что слышал, как захлопнулась дверь, и взревел мотор — Димка вновь выжимал из своей любимицы максимальную скорость. Но выстрелов по колёсам он точно не слышал, да и было это уже несколькими километрами впереди.

* * *

Когда Виталик очнулся, солнце уже стояло высоко над землёй.

Ныло всё тело, но, похоже, он всё-таки упал относительно удачно и обошёлся без серьёзных травм. Во всяком случае, без переломов.

Снег под мостом был действительно очень глубоким, и выбраться на шоссе было нелегко. Когда Виталик справился с этой задачей, в обе стороны шёл обычный дневной поток машин, и ничто не напоминало о разыгравшейся ночью драме.

Растерев ушибленные места, он вышел на обочину к шедшему на север от Москвы потоку и вскинул руку, чтобы остановить попутную машину.

В течение следующих полутора суток Виталик почти не спал, передвигаясь автостопом в обход столицы. Первый водитель подвёз его до города Кимры, уже в Тверской области. Потом была изогнутая дуга дорог, протянувшаяся через Тверь, Ржев и Вязьму, и только во второй половине дня шестнадцатого февраля Виталик оказался на железнодорожном вокзале в Брянске.

«Сегодня же шестнадцатое число», — вдруг подумал совершенно потерявшийся во времени Нецветов, рассматривая расписание пригородных поездов, и усмехнулся, — «День рождения Маркина, между прочим».

Рядом с расписанием, со стенда «Их разыскивает милиция», смотрел на Виталика он сам с тюремной фотографии.

Вечерний дизель-поезд медленно полз на запад. Сидя у окна, Виталик глотал горячий, обжигающий губы чай из пластикового стаканчика, заваренный из пакетика, со свисающей на нитке жёлтой эмблемой «Липтона».

Он вышел на конечной станции. Уже темнело, но ему нужно было дождаться полной темноты, чтобы пройти тропой, о которой рассказывал Женька Черных, и он коротал часы в уголке привокзального кафе, стараясь не привлекать к себе внимания.

Тропу он нашёл почти сразу. Здесь, значительно юго-западнее Москвы, снега было меньше, и, видимо, ею иногда пользовались.

Бросив прощальный взгляд на станцию, Виталик вошёл в лес.

Дальше идти было труднее. В лесу лежал снег, тропинка терялась, и он старался ориентироваться по отдалённому шуму железной дороги, где с грохотом проносились в ночи тяжёлые поезда.

Только теперь Виталик почувствовал, насколько он устал. Спать хотелось безумно, до озноба в плечах, холод охватывал тело, веки слипались, и каждый шаг давался всё с большим трудом.

«Я должен отдохнуть», — подумал он, сдаваясь, — «Хотя бы самую малость».

Виталик опустился в снег, прислонившись к толстому стволу дерева, и сон мгновенно окутал мозг.

Ему было тепло, снилась мать и жаркая Средняя Азия, и он не отдавал себе отчёта, что замерзает.

…Над планетой плыла ночь. Высоко в небесах над ним пролегали трассы мигающих красными огоньками пассажирских самолётов, аэропорты мира работали в штатном режиме, и где-то далеко Женькин друг Ахмад коротал за компьютерной игрой своё последнее в мирной жизни дежурство.

По рельсам шёл технический состав. Он не должен был идти в это время, но случилась какая-то неполадка на железной дороге, и потребовался внеплановый ремонт. Колёса стучали по рельсам, и воздушный поток колебал ветви деревьев.

Рассыпчатый ком снега упал с ветки вниз, на лицо человека.

«Смотри на снег и запоминай, как он выглядит», — сказал прямо над ухом кто-то близкий, чьего лица он не разглядел, и Виталик открыл глаза.

Он поднялся с земли и продолжил свой путь к российско-украинской границе…

Близилось утро. Виталик прошёл через занесённое снегом старое кладбище и снова оказался в лесу. Ещё через некоторое время он вышел на дорогу, которая вела к посёлку и железнодорожной станции.

На крышах стоявших возле первых домов на окраине посёлка машин лежал снег, а на их номерных знаках поблёскивал жёлто-синий флажок Украины.

Российская Федерация осталась за спиной.

Надолго ли, навсегда ль?…

Милая неласковая Родина, объявившая своего сына в федеральный розыск…

Зимний рассвет уже тонко, но призывно алел позади, со стороны России, надвигаясь на Украину, и Виталик обернулся назад, на восток, к поднимающемуся над планетой Солнцу, чтобы поприветствовать наступающий день.

День 17 февраля 2011 года, четверг.

 

Глава двадцать восьмая. Сожжённые мосты

Москва, 16 февраля 2011 года.

ВНИМАНИЕ! РОЗЫСК!

За совершение особо тяжкого преступления разыскивается ранее судимый гражданин Нецветов Виталий Георгиевич, 1984 года рождения, уроженец Республики Узбекистан.

Приметы: на вид 25–30 лет, рост 180 см, телосложение спортивное, волосы русые, короткие, глаза серые, нос прямой.

Особые приметы: с левой стороны отсутствует один из верхних передних зубов.

Если Вам что-либо известно о местонахождении преступника, просим сообщить по телефонам ГУВД Москвы.

Внимание! Преступник может быть вооружён. Не пытайтесь задержать самостоятельно.

* * *

Яркие продолговатые люминесцентные лампы резали холодным голубоватым светом больничный коридор. Запахи лекарств смешивались с едким запахом хлорной извести, которой обрабатывали полы и стены.

Где-то звонили телефоны, хлопали двери, по коридору пробегали врачи и медсёстры в одинаковых зелёных костюмах.

Лампы и люди отражались в окнах, за которыми висела непроглядная темень.

У двери отделения реанимации, вздрагивая от каждого стука двери и поднимая полные надежды заплаканные глаза к каждому выходившему, сидела сгорбленная мать Дмитрия Серёгина, а на противоположной лавке — следователь и два оперативника со строгим приказом допросить Серёгина по делу об убийстве Маркина немедленно, как только тот придёт в сознание, не считаясь с рекомендациями врачей.

На коленях у одного из оперативников лежала чёрная плоская папка, а в ней два бланка — протокол допроса подозреваемого и протокол допроса свидетеля.

Овальный светильник на изогнутой ножке едва покачивался над столом круглосуточного поста реанимационной сестры.

…Димка не остановился, услышав предупредительные выстрелы в воздух. Он не остановился и тогда, когда первые пули, выпущенные по колёсам, прошли мимо цели.

— Нас не догонят!.. — кричал он невидимым преследователям, отчаянно маневрируя на обледеневшей дороге, уже перекрытой от ближайшего поста ДПС, уводя их от Виталика всё дальше в ночь.

И даже в те секунды, когда автомобиль с пробитым на скорости колесом потерял управление, и его понесло силой инерции на рекламный щит, Димка до последнего мига пытался вырулить вперёд своего раненого верного железного коня.

Он ещё дышал, когда его извлекали из обломков машины, укладывали на носилки, и микроавтобус скорой помощи, гудя сиреной в темноте, в сопровождении двух милицейских машин мчал его обратно в Москву.

Потом на гремучей металлической каталке его везли в операционную, и хирурги в резиновых перчатках резали его тело, и на той же каталке везли в палату, и Димка, одетый бинтами и облепленный датчиками приборов, под искусственным светом ламп, в бреду под капельницей вновь беззвучно повторял: «Нас не догонят…»

В бреду он, влюблённый в скорость, вновь и вновь давил на педаль и рвался вперёд по трассе навстречу обжигающему ветру, спасая лучшего друга от беды.

Но колёса оторвались от земли, чтобы больше её не коснуться, и Смерть простёрла над ним свои крылья, оставляя по ту сторону черты и больничную палату, и оперативников в коридоре с незаполненными бланками протоколов, и Москву со всеми её прокуратурами, судами и следственными изоляторами, и мягкий снег за окном, и Дмитровское шоссе.

И они его так и не догнали.

* * *

Любу Нецветову отпустили днём семнадцатого числа, ближе к вечеру, сохранив за ней статус свидетеля по уголовному делу.

Она шла к метро, спотыкаясь от усталости, и подошвы её сапог разъезжались на скользких каменных ступенях подземного перехода.

Разом изменившаяся, померкшая Москва распахнула перед ней двери метрополитена, в третий раз принимая её горе в переплетения своих подземных коридоров.

По характеру вопросов, которые задавали ей в течение этих двух суток, она поняла одно — Виталику удалось уйти.

Она действительно не знала, куда он мог скрыться, но тянула время для него на всякий случай.

Когда измотанная и обессиленная Люба вернулась домой, среди множества пропущенных вызовов на её мобильном не было звонков от Виталика. Не было звонков с незнакомых номеров — собственный телефон мужа, успевший разрядиться, лежал на столике в прихожей.

Люба была настолько утомлена, что даже не посмотрела новости. Она рухнула на кровать, сон сморил её, и лишь через несколько часов она проверила электронную почту. Впрочем, как выяснилось, проверь она почту сразу — это ни на что бы не повлияло, потому что в ящике было совершенно свежее, отправленное двадцать минут назад письмо от Виталика:

«Живой. В Киеве. Позже напишу подробнее».

Люба вздохнула с облегчением.

В этот момент зазвонил мобильный телефон, и она узнала о гибели друга.

* * *

Уже почти совсем рассвело, когда Виталик вышел к станции. Через три часа уходил ближайший дизель-поезд на Конотоп.

У Виталика не было карты. Он довольно слабо представлял себе, где находится он сам и где находится Конотоп. Он знал одно — что ему нужно как можно скорее уйти вглубь украинской территории, чтобы затеряться в толпе, уйти подальше от границы, где любой чужой человек бросается в глаза и вызывает естественные подозрения — а не пришёл ли он нелегально с российской стороны.

Торговки, уже выстроившиеся вдоль станции, меняли рубли на гривны по грабительскому курсу, но это сейчас не имело никакого значения. Ситуация была явно не та, чтобы ехать «зайцем» и бегать от контролёров в пригородных поездах, к тому же не зная местных порядков.

Поменяв деньги и взяв в кассе билет до Конотопа, Виталик решил отойти подальше от станции, в сторону леса. На улице было холодно, а Нецветов изрядно замёрз за ночь и не успел отогреться, пока покупал билет в маленьком натопленном здании вокзала. Отойдя от построек, он разминал утомлённое тело и прикладывал усилия, чтобы не заснуть.

Путь до Конотопа прошёл без приключений. Для чего-то судьба хранила Виталика на крутых поворотах земных дорог.

Там в зале ожидания он проспал почти весь день, пока ближе к ночи линейная милиция не выгнала его на улицу из здания вокзала вместе с бродягами.

На его счастье, он ещё успевал на последний поезд до Киева и прибыл в столицу незалежной Украины посреди ночи.

В Киеве была оттепель, и мокрые снежинки таяли в ладонях.

Коротая время до утра, Виталик заглянул в Интернет-кафе, но он слишком вымотался, чтобы посмотреть новости, и ограничился тем, что отправил короткую весточку Любе.

О том, что на Украине билеты на поезда дальнего следования продают без документов, он узнал случайно, блуждая по вокзалу и заглянув в кассовый зал.

Прислонившись к стене, Виталик наблюдал за очередью в круглосуточную кассу и заметил, что покупавший билет пассажир, мужчина средних лет с длинными украинскими усами, не предъявлял паспорта.

Это его заинтересовало, и он присмотрелся.

За мужчиной стояла женщина неопределённого возраста в тёмном пальто, с двумя закутанными с ног до головы детьми лет пяти-семи. Детям было жарко в тёплом зале, они непрерывно хныкали, и мать одёргивала их, но раздеться не разрешала, пугая воспалением лёгких.

Женщина долго пререкалась с кассиршей, чтобы ей дали нижние места, и обязательно в середине вагона, не у туалета, и чтобы нашли ей самый дешёвый вариант… Ехала она, кажется, до Львова, Виталик не запомнил точно, но билеты — один взрослый и два детских — она точно покупала без документов и даже фамилию не называла, это он отфиксировал.

Спрашивать Виталик не решился, чтобы не выдавать себя, но встал в очередь в кассу. Усталость валила с ног, он чувствовал, что силы его на исходе, и решил рискнуть — попытаться избежать продолжения путешествия на перекладных.

Перед ним в очереди стояла молодая пара, парень и девушка лет восемнадцати, они перешёптывались и хихикали. Как только они расплатились, Виталик с замиранием сердца подошёл к кассе.

— Один плацкарт до Одессы на ближайший поезд, — попросил он.

Грузная немолодая кассирша в форменной шапочке железных дорог Украины долго копалась в своём компьютере и наконец сообщила ему, что плацкартные билеты есть только на вечер восемнадцатого февраля, то есть ещё почти через восемнадцать часов.

— Только верхние боковые, — предупредила она.

Виталик устало кивнул и через минуту отошёл от кассы с билетом в руке.

Конечно, он вполне мог не застать дома вечного путешественника и международного авантюриста Женьку. Как припоминал Виталик, в конце осени тот собирался оставаться в Одессе не меньше чем до будущего лета. Но такие люди легки на подъём, планы у них могут меняться, а пользоваться телефоном Виталик в его положении остерегался — ведь всякое могло случиться за несколько суток, мало ли как могли следственные органы пронюхать, куда он направился, могли и послать запрос на его выдачу украинским властям… Впрочем, выбор у него был небогат. Точнее, если уж быть откровенным до конца и не лгать самому себе, выбора не было вовсе.

* * *

В Одессе снега не было совсем, зато потрясающе пахло морем, и Виталик не удержался — с вокзала он не поехал сразу к Женьке, а почти побежал на набережную.

Зачарованный, он долго стоял, облокотившись на белый парапет, и вглядывался в безбрежную даль, жадно вдыхая солёный морской воздух.

У ног его плескались волны Чёрного моря, которое он увидел впервые в жизни в неполных двадцать семь лет.

Ровно шумел прибой, и лёгкий ветер нёс к берегу ароматы.

Бескрайнее море отражалось в голубовато-серых глазах Виталика.

…Войдя во двор Женькиного дома, Виталик почти сразу увидел его могучую фигуру.

Черных ходил взад-вперёд возле своего подъезда и громко и встревоженно говорил по мобильному, помогая себе жестами. Он говорил на иностранном языке, кажется, на арабском, и Виталик остановился поодаль, чтобы не мешать ему.

…Пограничник Ахмад Гарьяни, смена которого в аэропорту уже закончилась, стоял на набережной Триполи с мобильным телефоном в руке.

У ног его ласково плескалось Средиземное море, на берегах которого он родился и вырос.

Звонил ему далёкий славянский друг. Качество связи было отвратительным, и оба они — Ахмад и Женька — интенсивно жестикулируя, пытались перекричать трещащие помехи.

— Что! У вас! Происходит?! У нас! Передают! Что! Авиация! Бомбит! Жилые! Кварталы! Триполи! Это! Правда?! — кричал в трубку Женя, размашисто шагая туда-сюда по асфальту между двумя дворовыми скамейками.

— Это! Ложь! — голос Ахмада ненадолго утонул за треском, но вновь прорвался наружу. — Слышишь! В Триполи! Всё! Спокойно! Нет! Никаких! Протестов! Никто! Никого! Не бомбит! Беспорядки! На востоке! Слышишь! Меня?! Здесь! Нормально!

— Мне! Приехать?! Я! За вас! Беспокоюсь! Вы! Без меня! Справитесь?!

— Конечно! Справимся! — отвечала трубка. — Всё! Не так! Серьёзно! Как вам! Кажется!

Бескрайнее море отражалось в кофейно-чёрных глазах Ахмада.

…Евгений говорил долго и увлечённо, Виталик уже почти отчаялся ждать, когда он наконец завершил разговор и нажал кнопку отключения вызова.

Только тогда он окликнул товарища по имени.

— Привет, — как-то рассеянно бросил Женька, казалось, совершенно не удивившись его внезапному появлению.

— Я к тебе, извини, что без звонка, — быстро начал Виталик, пожимая его крепкую ладонь, — я в ваших краях нелегально, а в России в федеральном розыске. Я убил Сергея Маркина.

Черных кивнул, и Виталик не понял, то ли это означает одобрение его поступка, то ли информация принята к сведению — товарищ был явно озабочен чем-то крайне важным, как будто за эти дни в его жизни могло случиться что-то более серьёзное, чем смерть человека от руки Виталика.

— Пойдём в квартиру, — пригласил наконец Виталика хозяин, — я на улицу вышел в Триполи позвонить. Связь паршивая, а в помещении особенно…

— Что-то случилось? — спросил неожиданный гость.

Женя повернулся к нему с выражением крайнего удивления на лице.

— Ты в Интернете давно не был? — сообразил Черных.

— Почти неделю, — прикинул Виталик.

— Ясно, — мрачно вздыхая, кивнул Евгений. — Война, брат. В Ливии. С позавчерашнего дня.

* * *

Новости, сыпавшиеся в те дни с различных сайтов, как горячие пирожки, цитируются здесь и далее по одному из ведущих российских новостных Интернет-изданий, как его называет Википедия — по сайту Lenta.ru, но интересующийся читатель вполне может полистать архивы любых респектабельных информационных агентств, в первую очередь западных, и найти там примерно то же самое. Как кажется автору, у цивилизованного читателя, придерживающегося демократических взглядов, не может возникнуть крамольная мысль о том, что крупнейшие мировые СМИ способны нагло врать на всю планету, более того, само такое предположение цивилизованный читатель, убеждённый, что тоталитарные режимы угнетают свободных людей, сочтёт оскорбительным. Поэтому, поскольку наше повествование развивается на русском языке, автор позволит себе цитировать новости по благонадёжным русскоязычным источникам.

Автор заранее извиняется за обилие цитат, в данном случае и для данного сюжета, к сожалению, неизбежных.

— Из сообщений информагентств за 18 февраля 2011 года, пятницу:

«Сообщения о поджогах правительственных зданий и массовых демонстрациях продолжают поступать из разных регионов Ливии. По непроверенным данным, всего за несколько дней протестов погибли не менее 20 демонстрантов…»

«Антиправительственные выступления, участники которых требуют ухода в отставку Муаммара Каддафи, бессменно правящего страной с 1969 года, вечером в пятницу также проходят в столице Ливии — Триполи. В Twitter со ссылкой на очевидцев появились сообщения о том, что правительственные силы открыли по демонстрантам огонь».

— Из сообщений информагентств за 19 февраля 2011 года, субботу:

«В Ливии с 17 февраля проходят массовые демонстрации, участники которых требуют отставки Муаммара Каддафи, бессменно правящего страной с 1969 года.

Масштабные антиправительственные выступления ранее привели к смене власти в Тунисе и Египте. Оппозиционеры в этих странах активно использовали интернет, в первую очередь социальную сеть Facebook и сервис Twitter, для координации своих действий. Во время акций протеста в Египте на несколько суток был полностью отключен интернет.

По данным правозащитной организации Human Rights Watch, с 17 по 19 февраля в Ливии в результате столкновений между демонстрантами и правоохранительными органами погибли как минимум 84 человека. В блоге канала „Аль-Джазира“ со ссылкой на HRW сообщается, что только в городе Бенгази погибли 55 человек, из них 35 скончались в субботу, 19 февраля, от огнестрельных ранений. Еще 23 человека, по данным правозащитной организации, стали жертвами столкновений в городе Аль-Байда».

— Из сообщений информагентств за 21 февраля 2011 года, понедельник:

«В столице Ливии Триполи протестующие подожгли здания правительственного комплекса. Об этом сообщает телеканал „Аль-Арабия“ в редакционном Twitter'е.

По данным Agence France-Presse, поджоги происходили в ночь на понедельник, 21 февраля. Пострадали также полицейские участки.

Был разграблен офис государственного телеканала».

«По словам корреспондента BBC News, утром 21 февраля самолеты лояльных правительству ВВС нанесли удар по военной базе в Бенгази. Едва ли можно считать такой поворот событий свидетельством полного контроля над войсками. Скорее, это похоже на начало гражданской войны.

Кроме того, не унимается и улица. Протесты перекинулись на столицу, считавшуюся цитаделью режима. Вечером 20 февраля тысячи людей, обрадованных слухом о том, что Каддафи сбежал в Венесуэлу, вышли праздновать это событие на центральную — Зеленую — площадь. Второе название этой площади — Павших героев — вызвало нехорошие аллюзии, когда по демонстрантам открыли огонь на поражение из автоматического оружия. Очевидцы потом описывали происходившее там одним словом — „резня“.

Количество убитых в тот вечер в Триполи исчислению пока не поддается. Однако протесты уже было не остановить. Люди, дозванивавшиеся в студии иностранных телеканалов, говорили одно и то же: теперь дороги назад нет, страха тоже нет, либо они скинут Каддафи, либо он их перевешает по одному.

Утром 21 февраля из Триполи стали приходить сообщения о том, что полиции на улицах не видно, а демонстранты сожгли ряд правительственных зданий и захватили аэропорт. Кроме того, информация о бегстве Каддафи в Латинскую Америку не подтвердилась, ей на смену пришли данные о том, что он вылетел на юг страны, где у него есть укрепленная резиденция. Проверить эту информацию тоже пока никак нельзя, но одно можно сказать точно: уже несколько дней Каддафи где-то прячется и на публике не появляется».

— Из сообщений информагентств за 22 февраля 2011 года, вторник:

«Число жертв беспорядков и столкновений протестующих с силами безопасности в столице Ливии Триполи достигло 800 человек. Об этом, как сообщает в редакционном микроблоге на Twitter телеканал „Аль-Арабия“, заявил член Международного уголовного суда в Гааге, имя которого не называется».

«Над востоком страны Муаммар Каддафи более власти не имеет: полиция и армия перешли на сторону восставших, офисы спецслужб захвачены и сожжены. Даже флаг над Бенгази поднят не зеленый, а трехцветный — тот, который был у страны до военного переворота 1969 года».

«Тем временем в самой столице обстановка еще более нервозная. Благодаря тому, что интернет там заработал, данные из Триполи начали поступать. Стало известно, что две демонстрации протеста, собранные оппозицией, были разогнаны с использованием пулеметов. Кроме того, еще одну колонну протестующих власти рассеяли, сбросив на нее несколько авиабомб».

— Из сообщений информагентств за 25 февраля 2011 года, пятницу:

«Белый дом в пятницу, 25 февраля, объявил, что США официально приостанавливают дипломатические отношения с Ливией. Как передает Associated Press, американские власти намерены также ввести санкции против этой страны. О каких конкретно мерах идет речь, не уточняется».

— Из сообщений информагентств за 26 февраля 2011 года, субботу:

«Власти Ливии 26 февраля начали выдавать оружие сторонникам режима Муаммара Каддафи. Об этом журналистам Associated Press рассказали жители Триполи.

Ополченцы организуют патрули и устанавливают на дорогах контрольно-пропускные пункты. Каждому, кто приводит в ополчение троих добровольцев, власти предлагают автомобиль и деньги. Сторонники Каддафи в знак приверженности режиму носят на руках или на головах повязки зеленого цвета. Многие из ополченцев, по словам очевидцев, еще подростки».

— Из сообщений информагентств за 28 февраля 2011 года, понедельник:

«Европейский союз одобрил пакет санкций в отношении лидера Ливийской Джамахирии Муаммара Каддафи, сообщает Agence France-Presse».

* * *

Несмотря на массовые заявления западных СМИ о бегстве лидера Ливии Муаммара Каддафи, 21 февраля, на пятый день войны, он выступил с обращением к народу, широко распространённым по Интернету, с призывом защищать каждый район, каждую улицу и каждый дом.

«Дар-дар, зенга-зенга…»

Так заканчивался февраль одиннадцатого года. Наступала весна.

 

Глава двадцать девятая. Прощание славянки

В Москве тоже наступала весна.

Ручейки стекавшей с крыш талой воды звенели о металл водосточных труб.

Днём в городе таял снег, а ночами ещё подмораживало, и по утрам узкоглазые дворники в оранжевых жилетах посыпали коричневым порошком блестящий лёд на дорогах, и эта смесь безжалостно разъедала обувь москвичей…

Медленно, с лязгом и стоном ржавых зубцов шестерёнок на сыром мартовском ветру, государственная машина Российской Федерации рождала запрос на экстрадицию подозреваемого в убийстве гражданина России Нецветова с Украины, где, по оперативным данным, он мог скрываться от правосудия.

За прошедшие недели Любу не оставляли в покое, постоянно таская по различным полицейским, прокурорским и следственным кабинетам. Ей уже казалось, что все спецслужбы, начиная с самого верха и заканчивая местным участковым, забросили все дела и занимаются только ею.

Под звон капели по гололёду Люба шла по Измайловскому проспекту, когда раздалась трель мобильного телефона, и на экране высветился неизвестный ей украинский номер.

— Люба? — неуверенно спросил смутно знакомый женский голос.

— Да, я, — ответила она.

— Люба, это Оля. Узнала?

— Если честно, нет, — озадаченно ответила она.

— Оля из Феодосии, жена Миши Овсянникова. Помнишь, лето шестого года, антинатовский лагерь…

— Теперь вспомнила! — ответила девушка, но Ольга не дала ей продолжить.

— Люба, тут такое дело… Даже не знаю, как тебе сказать. В общем, бросай всё и лети в Одессу. Сейчас. Иначе можешь не успеть. Я тебя в аэропорту встречу и всё объясню. Только прямо сейчас, и самолётом, поездом можешь не успеть…

Сердце так и ёкнуло в груди. Люба знала, что Виталик в Одессе, но в последние дни он не писал ей по электронной почте ничего страшного. Неужели и там до него добрались…

— Что случилось? — выдохнула она.

— Это не телефонный разговор. Просто бросай всё и лети сюда. Я даже не знаю, какого числа они… В общем, ты поняла, а если нет — то тут поймёшь, — странными намёками быстро говорила Ольга, не называя имени Виталика.

— Что с ним? — закричала в трубку Люба, не соображая с ходу, что, будь Виталик арестован, не было бы никакого смысла не говорить об этом открыто.

— В порядке, — сказала Ольга. — Всё здесь. Прилетай.

— Я перезвоню, — медленно ответила озадаченная Люба.

Не успела она отключиться от разговора, как позвонила Ксения Алексеевна.

— Сейчас звонила Ольга из Феодосии, — сообщила ей мать, — спрашивала твой мобильный номер…

— Я знаю, она мне уже позвонила, — отозвалась Люба, — мама, мне нужно срочно быть в Одессе. Я толком не поняла, что произошло, но мне нужно там быть.

* * *

Беспечность Ахмада длилась недолго. В марте ему было поручено формирование и обучение подразделения добровольцев из числа гражданских лиц.

Вскоре после начала бомбардировок он получил СМС — на своём родном арабском, но набранное буквами латинского алфавита, потому что купленный на Украине аппарат арабскую вязь не поддерживал.

«Готовлюсь к отъезду. Зарезервируй там место для меня».

Аль-Гарьяни Ахмад бен Мансур. Двадцать пять лет. Житель Триполи, района Абу Салим. До войны служил на пограничном контроле в аэропорту.

…Евгений открыл дверь ключом, и находившийся внутри квартиры Виталик рефлекторно дёрнулся, как, уже месяц живя у друга, дёргался на любой звук со стороны входной двери.

— Да я это, я, — усмехнулся Черных, проходя в комнату и вращая на указательном пальце брелок с ключами, — похоже, что тебе повезло.

— Что такое? — поинтересовался Виталик с лёгкой иронией в голосе, не представляя, что в его положении может быть обозначено этим словом.

— Я скоро уезжаю, — ответил Евгений серьёзно. — Далеко и очень вероятно, что надолго. Ключи оставляю тебе, живи здесь, брат, чувствуй себя как дома, — негромко звякнула связка ключей, подброшенная и пойманная им в широкую ладонь.

На молчаливый вопрос в глазах друга он коротко пояснил:

— Знаешь, я всё решил. Не отговаривай. Моё место сейчас там. Под Адждабией. Квартира остаётся в твоём полном распоряжении…

Связка не успела звякнуть о гладкую поверхность стола. Виталик остановил её рукой.

* * *

— Из сообщений информагентств за 2 марта 2011 года, среду:

«Планы военного вторжения в Ливию выглядят все более реальными.

После двух недель ожесточенных столкновений в Ливии стало очевидно, что в стране уже не просто происходят антиправительственные выступления, а развернулась полномасштабная гражданская война. На первых порах мировое сообщество ограничивалось осуждением действий ливийских властей. Однако после сообщений о том, что режим Муаммара Каддафи применяет против повстанцев авиацию, многие лидеры заговорили о возможном вмешательстве.

Первоначально планы западных стран по использованию своих вооруженных сил в районе Северной Африки (и даже на территории Ливии) касались эвакуации соотечественников из охваченного войной государства. 24 февраля первой страной, отправившей военных к ливийским берегам, стала Германия: содействовать скорейшему вывозу 160 остававшихся там граждан ФРГ должны были три корабля немецких ВМС и 600 морских пехотинцев».

— Из сообщений информагентств за 4 марта 2011 года, пятницу:

«Голландские военные, захваченные в плен в Ливии сторонниками Муаммара Каддафи, были показаны в сюжете на государственном телевидении страны. Об этом сообщает BBC News.

Был также продемонстрирован вертолет Lynx, на котором они прибыли в страну, и их оружие.

В сюжете говорилось, что трое голландских военных проникли в воздушное пространство Ливии, нарушив международное право».

— Из сообщений информагентств за 5 марта 2011 года, субботу:

«Третий батальон Королевского полка Шотландии приведен в состояние повышенной готовности к переброске в Ливию в суточный срок, сообщает The Daily Telegraph со ссылкой на собственные источники…

…Ранее стало известно, что в Ливии уже размещены британские войска. Так, в порту Бенгази находился корабль Королевского флота Великобритании, также на территории страны находятся бойцы спецназа SAS, обеспечивающие безопасность британских граждан».

— Из сообщений информагентств за 7 марта 2011 года, понедельник:

«Оппоненты Барака Обамы из числа республиканцев и американское общественное мнение все настойчивее требуют от него вмешаться в конфликт в Ливии на стороне повстанцев. Однако администрация США медлит с принятием решительных мер».

— Из сообщений информагентств за 10 марта 2011 года, четверг:

«Президент Франции Николя Саркози 10 марта объявил, что его страна признает сформированный в Бенгази Национальный переходный совет (НПС) единственной легитимной властью, представляющей интересы ливийского народа, сообщает Agence France-Presse.

Таким образом, Франция фактически разрывает отношения с режимом Муаммара Каддафи.

Париж стал первой европейской столицей, отказавшейся признавать легитимность властей в Триполи. Ранее об утере полковником Каддафи легитимности заявлял президент США Барак Обама. При этом он, правда, не стал говорить, что признает Национальный переходный совет единственной законной властью.

Признание НПС законной властью последовало за поездкой его представителей в Европу, где они встречались с местными политиками. Ливийцы просили европейцев не только признать их, но и ввести над Ливией режим зоны, запретной для полетов боевой авиации».

«Правительство ФРГ 10 марта заморозило около 200 счетов финансовых институтов ливийских властей, открытых в немецких кредитных учреждениях, сообщает Spiegel. Объем заблокированных активов оценивается в несколько миллиардов, однако, в какой валюте, не уточняется.

В частности, были заморожены счет Центробанка Ливии в Бундесбанке, счета государственного инвестиционного фонда Ливии (Libya Africa Investment Portfolio — LAP), ливийского банка Foreign Bank, а также часть активов Ливийского инвестиционного управления (LIA), общий объем которых оценивается в 70 миллиардов долларов».

— Из сообщений информагентств за 11 марта 2011 года, пятницу:

«Франция и Великобритания всерьез рассмотрят возможность нанесения ударов с воздуха по целям в Ливии в том случае, если режим Муаммара Каддафи применит химическое оружие или авиацию против мирных жителей этой страны…

…При этом, однако, Саркози и британский премьер Дэвид Кэмерон „готовы нанести точечные удары в том случае, если того захотят ООН, Лига арабских государств и ливийская оппозиция“».

* * *

В тот же день, а 8.46 утра по московскому времени, в 6.46 по среднеевропейскому, в 14.46 по местному, в Японии произошло сильнейшее за историю наблюдений землетрясение, приведшее к аварии на АЭС Фукусима-1, и на несколько дней это событие затмило Ливию в верхних строчках новостных сводок и отвлекло от этой маленькой страны мировое общественное мнение.

Ахмад свято верил в то, что Аллах подарил им эти несколько дней, чтобы они успели покончить с мятежом.

Женька, следивший за новостями с другого континента и не веривший ни в бога, ни в чёрта, ходил с сигаретой взад-вперёд по маленькой кухне со средних размеров телевизором на хозяйственной тумбочке в углу и, глядя на терпеливо ожидающего его комментариев Виталика, изрекал глубокомысленно:

— Совпадений не бывает в этой жизни. По крайней мере, таких, хоть убей. Похоже, в ситуацию вмешались силы высшей справедливости и подарили нашим ещё несколько дней… Главное, чтобы они успели… Как-то слишком уж быстро развиваются события…

Но они не успели.

* * *

— Из сообщений информагентств за 16 марта 2011 года, среду:

«Проект резолюции по ситуации в Ливии, предложенный Совету Безопасности ООН Францией, Великобританией и Ливаном, предполагает нанесение точечных ударов по Ливии. Об этом в своем блоге написал министр иностранных дел Франции Ален Жюппе».

— Из сообщений информагентств за 17 марта 2011 года, четверг:

«На фоне разворачивающихся в Ливии боев за крупные населенные пункты в Нью-Йорке состоится сессия Совета Безопасности ООН, на которой будет рассмотрен проект резолюции, разрешающий установить над Ливией зону, запретную для полетов авиации».

«Сторонники ливийского лидера Муаммара Каддафи в воскресенье, 20 марта, прервут бои с повстанцами, сообщает 17 марта Agence France-Presse со ссылкой на государственное информагентство Jana.

Оппозиционерам предложили сложить оружие, в обмен на это им обещают амнистию. В среду, 16 марта, лидеры правительственных сил объявили о готовности разгромить повстанцев за 48 часов.

Ранее сообщалось, что силы полковника Каддафи находятся на подступах к Бенгази — основному центру сопротивления оппозиции, где находится Национальный переходный совет. Евросоюз и Лига Арабских государств признали его легитимным правительством Ливии. В отношении режима Каддафи Советом безопасности ООН, Евросоюзом и отдельными государствами были введены многочисленные санкции, включающие запрет на поставки оружия».

— Из сообщений информагентств за 18 марта 2011 года, пятницу:

«Совет Безопасности ООН вечером 17 марта по времени восточного побережья США (раннее утро пятницы, 18 марта, по московскому времени) принял резолюцию по ситуации в Ливии, сообщает телеканал CNN, транслировавший в прямом эфире заседание Совбеза.

За принятие резолюции проголосовали 10 стран, включая США, Великобританию и Францию. Россия и Китай, как и ожидалось, при голосовании воздержались, такую же позицию заняли Германия, Индия и Бразилия.

Документ предполагает запрет на полеты ливийской авиации, требует от сторонников и противников Муаммара Каддафи немедленного прекращения огня, а также позволяет мировому сообществу принять все необходимые меры для недопущения насилия в отношении мирного населения Ливии. Из списка „необходимых мер“ при этом исключено проведение наземной операции.

В резолюции также содержится запрет на взлет и посадку любых ливийских самолетов и пересечение ими границ государств — членов ООН. Кроме того, предлагается заморозить все зарубежные счета ливийской национальной нефтяной корпорации (Libyan National Oil Corp.), связанной с Каддафи, а также Центробанка страны».

— Из сообщений информагентств за 19 марта 2011 года, субботу:

«ВВС Франции впервые прибегли к силовым методам в ходе военной операции в Ливии, сообщает Sky News со ссылкой на французское министерство обороны.

Целью авиаудара стал танк вооруженных сил Ливии, лояльных Муаммару Каддафи, уточняет CNN. Решение о применении силы было принято в связи с тем, что танк представлял угрозу для французских истребителей. Между тем Reuters сообщает, что было поражено четыре ливийских танка.

Ранее сообщалось, что самолеты ВВС Франции заняли позиции над Бенгази для предотвращения атак войск Каддафи на город.

В военной операции принимают участие 20 самолетов, сообщает Agence France-Presse. Также стало известно о намерении Франции направить к берегам Ливии авианосец „Шарль де Голль“.

Огонь был открыт в 19:45 по московскому времени. Вооруженные силы Франции планируют сбить любой самолет, который поднимется в воздух с территории Ливии, отмечает РИА Новости».

«ВМС США обстреляли позиции ливийских ВВС ракетами „Томагавк“, сообщает Sky News. Это произошло впервые с начала международной военной операции в Ливии».

— Из сообщений информагентств за 20 марта 2011 года, воскресенье:

«МИД Ливии заявил, что более не признает действие резолюции ООН о прекращении огня и закрытии воздушного пространства над страной. Об этом в ночь на воскресенье, 20 марта, сообщает Agence France-Presse.

Поводом для отказа от признания резолюции стала военная интервенция сразу нескольких стран, в том числе — Франции, США и Великобритании. В ливийском внешнеполитическом ведомстве сочли, что авиаудары по объектам на территории страны нарушили установленный в документе ООН запрет на полеты над Ливией.

Власти страны, где начавшиеся более месяца назад народные волнения перешли в гражданскую войну, признали за собой право применить военную авиацию после „нарушения“ ВВС Франции условий резолюции. Французские самолеты, по мнению МИДа Ливии, нанесли удары по гражданским объектам».

«Западные союзники начали операцию в Ливии.

Вечером 19 марта ВВС Франции нанесли удары по позициям войск ливийского лидера Муаммара Каддафи. Этот рейд знаменовал начало военной операции западных союзников в Ливии, которую американское командование назвало „Одиссея. Рассвет“. Бомбардировки стихли только к утру 20 марта. Стороны ждут начала следующей фазы операции, а Каддафи уже посоветовал противникам готовиться к затяжной войне».

* * *

Солнечный луч скользнул по обоям, по кухонному столу, на котором лежала неровно сложенная газета, свежий выпуск одного из украинских коммунистических изданий.

Свет проник снаружи, от широких окон лестничной площадки, распахнутых в цветущую отчаянным цветом черноморскую весну.

Виталик сидел на стуле спиной к занавешенному тюлем окну, закинув ногу на ногу и уткнувшись в книгу.

Ольга почти неслышно повернула ключ в замке — и притупившиеся за месяц жизни в Одессе чувства не подали Виталику сигнал опасности, которым автоматически являлся любой звук со стороны прихожей.

Ещё поднимаясь по лестнице, она приложила палец к губам, оборачиваясь к Любе, и Люба понимающе кивнула — ей, проведшей половину взрослой жизни в тюремных очередях, не нужно было лишних слов.

Свет залил прихожую, разорвал полумрак кухни. Подняв глаза от страниц, Виталик первым резким движением сунул книгу под лежавшую на столе газету, но Люба успела увидеть, что это был разговорник арабского языка.

Он сделал шаг вперёд, и она безмолвно повисла на нём, обхватив руками его шею.

Две почти неподвижные тени легли в дверной проём.

— Молчи, ничего не говори, — произнесла Люба очень тихо. — Я всё знаю. Просто молчи.

— Люба… — имя сорвалось с губ, и Виталик не нашёл, что говорить дальше, что сказать в своё оправдание, хотя оба они знали главное, и не нужно было ни объяснять ему, почему она оказалась здесь, ни объяснять ей, почему он скрывал от неё свои планы, отделываясь общими фразами в переписке по электронной почте…

— Не надо, — она покачала головой медленно и покорно, не пытаясь предотвратить неизбежное, но избавляя любимого от необходимости врать или изобретать нелепые объяснения. — Я знаю. Ты уезжаешь в Ливию на войну. Вот видишь, я всё знаю. Я же очень люблю тебя, Виталик.

— Я пойду, — сказала Ольга настолько громко, насколько это позволяла деликатность момента, — вы оставайтесь, я заночую, скорее всего, у подруги, — не дожидаясь ответа, она вышла тихо и тактично, и её лучезарные улыбающиеся глаза растворились за порогом квартиры.

Виталик прижал к себе изредка подрагивающие Любины плечи.

 

Глава тридцатая. Волны Средиземного моря

К удивлению коллег, Артюхину удалось удержаться на плаву. Несмотря на то, что, по сложившейся практике, убийство Маркина и уход от ответственности Нецветова грозили ему как минимум увольнением за служебное несоответствие, Владимир Иванович отделался незначительным дисциплинарным взысканием, в очередной раз подтверждая ярким примером русскую поговорку об известной субстанции, плотность которой не превышает плотности воды.

Но теперь посадка Нецветова перестала быть для Артюхина только вопросом карьеры, став делом чести, можно даже сказать — пятном на репутации мундира, смыть которое следовало безотлагательно.

Автор даже не особенно перегнёт палку, если выскажет предположение, что Виталик Нецветов стал для Владимира Ивановича личным врагом.

Мало того, должно же это было случиться ещё и в предвыборный год, когда возрастал общественный интерес к политике вообще и к его подопечным в частности — в конце года в России ожидались парламентские выборы, а следующей весной и президентские.

Вечерами, отложив прочие дела, подполковник напряжённо размышлял о том, как должен был повести себя Нецветов. По неподтверждённой пока оперативной информации, преступник мог скрыться на Украине. Это было, по крайней мере, логично. Братья-славяне всегда выдавали подозреваемых неохотно, одно время казалось, что при Януковиче дело сдвинулось с мёртвой точки, но сейчас коллеги из СБУ что-то не торопились отвечать на запросы Артюхина, которыми он их бомбардировал параллельно с МВД. Ставя себя на место беглеца — не дай бог, конечно, ему когда-нибудь на нём оказаться — подполковник думал о том, какой выход счёл бы наиболее безопасным он сам, если бы на нём висело резонансное убийство, и если бы он, конечно, не обладал теми возможностями и связями, которые открывала служба в ФСБ. Да, в этом случае, пожалуй, Украина была бы одним из самых подходящих вариантов, чтобы надолго залечь на дно и не высовываться…

И в этом заключалась главная ошибка подполковника Артюхина.

В том, что он мерил людей по себе.

…Со стоном и лязгом власти незалежной Украины всё-таки дали ход полученным из России бумагам, сочтя доказательства вины Нецветова достаточными для того, чтобы российская сторона разбиралась со своим гражданином самостоятельно.

Определённую роль сыграло и то, что фамилия Нецветова Виталия Георгиевича отсутствовала в реестре россиян, въехавших на Украину законным путём в 2010–2011 годах.

А значит, и у украинских властей к нему могли появиться вопросы.

Но случилось это уже после того, как Виталик Нецветов вслед за Женькой перешагнул жирную жёлтую черту на полу аэровокзала, отделявшую украинскую территорию от нейтральной, и занял кресло у окна в ожидании рейса на Тунис.

Виталика беспокоило отсутствие у него миграционной карты, которую вручают гражданам России при въезде на Украину, но Женька махнул рукой.

— Скажешь, что потерял. Кошелёк украли, а в нём лежала карточка. Так часто бывает. Обычно им наплевать. С российским загранпаспортом им нет резона тебя не выпускать или проверять как-то особенно. Если ты, конечно, у нас не в розыске. Здесь может быть определённый риск… Смотри сам, ещё не поздно тебе остаться…

Положа руку на сердце, Женька хотел бы взять с собой не свалившегося как снег на голову со своими проблемами Виталика, а более опытного Михаила Овсянникова.

Но Миша, которому он настойчиво звонил несколько раз, прежде вольный казак, теперь стал тяжёл на подъём и прочно осел в Феодосии, под тёплым крылышком своей гражданской жены Ольги, с которой они уже растили трёхлетнюю дочь.

«Ну и прячься у бабы под юбкой», — раздосадованно подумал Черных, но в последний момент прикусил язык и не стал ничего говорить старому товарищу вслух. Кто знает, сведёт ли ещё судьба, и не стоит напоследок огорчать друга словом.

Он не удивился, когда Оля приехала без звонка, чтобы помочь ему уладить дела и, как она выразилась, подготовить квартиру к неожиданному отъезду хозяина. Гостья хлопотала по хозяйству, ожидая встречных шагов со стороны Жени, но он, непривыкший к хитроумным уловкам, не понимал, что к чему, пока она прямым текстом не попросила его не возвращаться домой до утра после очередного похода в турагентство, где ему удалось выяснить, что тунисскую визу гражданину России, прибывшему с целью отдыха, могут поставить прямо в аэропорту.

Женя хмыкнул, передёрнул плечами и ушёл до утра — благо уж в родном-то городе ему было где преклонить голову до утра.

Когда он вернулся, Виталик и Люба ещё спали сладким сном, укрывшись одним одеялом на двоих.

Женька вышел на кухню и зажёг сигарету.

…Черных не хотел женских слёз, но Люба всё же увязалась за ними в аэропорт. Единственное, на чём он настоял — чтобы она не шла с ними дальше первых рамок-металлоискателей на входе в здание аэровокзала. Для конспирации. В конце концов, официально, для пограничников и таможни, они были туристами, ехавшими на золотистые пляжи в составе группы.

Он отошёл покурить в сторону, чтобы супруги могли проститься.

Люба ещё раз прильнула к Виталику.

— Пиши на электронную почту… Обязательно пиши, ладно? При любой возможности…

Он кивнул.

— И ещё я тебе хочу сказать… Если… Если будет у нас сын, назови его в честь Димки Серёгина, ладно?

— Хорошо…

…Дмитрий Витальевич Нецветов появится на свет в ноябре 2011 года. Но она этого ещё не знает.

А впрочем, до ноября 2011 года нужно ещё дожить…

* * *

…Тридцатилетний доброволец Хасан Зарруки, выполнявший приказ своего командира — встретить Евгения Черных из Туниса — не только никогда не служил в армии.

До войны Хасан ещё и ни разу в жизни не работал.

В этом не было необходимости — пособия по безработице вполне хватало на безбедную жизнь, особенно в условиях отсутствия необходимости платить квартплату и коммунальные платежи — жильё, как и электричество, в Ливийской Джамахирии было бесплатным — и оно было достаточным, даже когда Хасан женился, и появились дети.

Навстречу, в сторону Туниса, воскрешая в памяти Виталика забытые картины детства, тянулись унылые колонны беженцев с детьми и тюками, с удивлением оборачивавшихся на автомобиль, уверенно державший путь на восток.

Песчинки летели из-под колёс, руки Хасана крепко держали руль, и Женька изредка перекидывался с ним двумя-тремя словами.

Автомобиль выехал на знакомый и одновременно незнакомый Женьке проспект Омара Мухтара, и он скорее почувствовал, чем увидел, как изменился город, где он несколько лет проработал таксистом.

Количество разрушенных бомбёжками домов ещё было незначительным. Виталик оказался в дальнем зарубежье впервые, но Женьке, смотревшему на улицы Триполи из окна машины и пытавшемуся уловить выражения лиц прохожих, казалось, что даже привычные пальмы ощетинились своими жёсткими узкими листьями во враждебное небо, навстречу невидимому противнику.

На перекрёстке Хасан притормозил, пропуская колонну из десятка могучих военных «Уралов», соотечественников Виталика и, наверное, почти ровесников.

Виталик проводил взглядом красивые грозные машины, с гордостью поблёскивающие металлическими русскими буквами над радиаторными решётками.

— Давно воюешь? — спросил Женька.

— Почти месяц, — ответил Хасан, с гордостью демонстрируя зелёную ленту на рукаве новенького камуфляжа.

Аз-Зарруки Хасан бен Мустафа. Тридцать лет. Житель Триполи, района Сук-аль-Джума. Безработный. Женат, имеет сына шести лет и дочь двух лет.

…Заметно повзрослевший и возмужавший Ахмад крепко обнял Женьку за плечи, как родного. Он смотрел в Женькины глаза, не скрывая радостного удивления, что его товарищ всё же приехал, оставив родную Украину, где бомбы не падают с небес на зеленеющие города.

Женька приехал не один. Спутник его был немногословен, но Ахмад списал это на то, что он недостаточно владел арабским языком, который учил урывками, по разговорнику, при случайных встречах — Виталик не стал уточнять, где именно сводила его жизнь с гражданином Египта. Зато, как выяснилось с первых же дней, в стрельбе новенькому практически не было равных — по тому, как он точно, чётко и хладнокровно поражал мишени, Ахмад увидел в Женином товарище прирождённого снайпера.

Короткие острые выстрелы прорезали воздух, новичок целился быстро, не нуждаясь в дополнительных секундах, и лейтенант понимающе кивал головой, ценя спокойное искусство русского новенького.

Непослушные чёрные кудри Ахмада выбивались из-под небрежно, залихватски оттянутой набок зелёной повязки.

Друзья познаются в беде, как гласит русская поговорка, объяснял Ахмаду Женька, когда они курили вдвоём, прислонившись к перилам на крыльце.

— Я знаю, ты хочешь спросить про моего товарища, — объяснялся Черных, — ты ему можешь полностью доверять. А кроме того, у него свои счёты с натовцами. Личные. Ты особо не расспрашивай, захочет — сам расскажет. Но я кого попало с собой бы не привёз…

— Я всё понял, — кивнул Ахмад, прерывая речь Женьки. — Ты всё сказал, и мне хватает твоих слов. Твой друг — мой друг.

Эту фразу Ахмад произнёс серьёзно и твёрдо, по-восточному цветасто и буднично одновременно, и Черных в очередной раз подумал, насколько же его друг стал старше всего за несколько месяцев. Он даже выглядел старше, хотя носил всё ту же камуфляжную форму.

— Хотел тебя спросить, а что сейчас в нашем аэропорту? — поинтересовался он.

Ахмад приподнял бровь, как будто удивился вопросу.

— Как это что? Закрыт аэропорт. Бесполётная зона же… Но самолётов стало меньше ещё в феврале. Как начался крысиный мятеж, так все страны, одна за другой, пошли отменять пассажирские рейсы. И иностранцы побежали, как испуганные тушканчики. С чемоданами, с мешками. Знаешь, я же записался добровольцем в конце февраля, когда никто не думал, что может быть серьёзная война… В первые дни всё так же и сидел в будке, проверял паспорта отъезжающих. Забавно даже — они идут сплошным потоком, бегут, торопятся, быстрее, быстрее, штамп о выезде. Как будто за нарисованной чертой на полу их авиабомба уже не достанет… Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, что я в этой будке последние деньки, а потом — по собственному желанию? И так стало хорошо и спокойно на душе, как бывает, когда уверен, что прав во всём. Ну а потом уже отозвали…

У Женьки вертелся на языке их первый телефонный разговор в первые дни после семнадцатого февраля, но он предпочёл промолчать.

В первую же ночь в Триполи Виталик вскочил от грохота разорвавшейся бомбы.

— Ты спи, спи пока, — успокоил его Хасан, и в такт ему кивнул проснувшийся Женька, — это далеко. Очень далеко. За несколько кварталов отсюда. Вы как пойдёте патрулировать — быстро научитесь определять, далеко рвануло или близко…

«Zdravstvuy, dorogaya moya Luba!

U menya vse horosho, ya dobralsya normalno, i zdes u nas s Zheney vse putem. Tolko net komputera s russkoy klaviaturoy, tak chto, izvini, pisat budu translitom. Edinstvennoe — trudno privykat k mestnomu klimatu. Ochen zharko, i akklimatizirovatsa tyazhelo. Ostalnoe normalno, pishi, tseluyu».

Виталик, никогда не бывавший за пределами бывшего Советского Союза, но уверенно полагавший, что после двух столкновений с российской правоохранительной системой он уже прошёл огонь, воду и медные трубы, действительно очень тяжело приспосабливался к непривычному климату, хотя изо всех сил пытался это скрывать, чтобы его слабость не бросалась в глаза товарищам по оружию.

На следующую ночь их в паре с Женькой послали патрулировать улицы.

— Что-то ты, брат, неважно выглядишь, — сказал Женька, нахмурившись. — Ты скажи, если хреново с непривычки. По первому разу в Африке такое бывает. Лучше отваляешься пару дней на койке…

— Не, всё в порядке, — уверял Виталик.

— Ну, как знаешь, — отвечал друг.

Перед тем, как послать Женю и Виталика на первое задание, Ахмад вызвал их в подсобку, служившую ему кабинетов. Здесь, среди завалов разнообразных предметов, стоял на стуле раскрытый ноутбук, и, встав на одно колено, командир деловито записывал в таблицу личные данные своих подчинённых.

Черных толкнул плечом слегка замешкавшегося Виталика.

— Давай, брат, координаты. Кому писать, если что, и адрес электронной почты, — сказал он по-будничному просто.

Оторвавшись от клавиатуры, Ахмад поднял глаза на Виталика, и тот чётко, набрав воздуха в лёгкие, продиктовал по буквам адрес электронной почты с редким окончанием mail.ru.

— Жена. Нецветова Любовь Никитична. Ладно, запиши коротко. Не-цве-то-ва Лю-ба. Писать по-английски, — добавил он уточняющую фразу, и Ахмад понимающе кивнул, аккуратно выстукивая на клавиатуре буквы незнакомых имён.

Их первое ночное дежурство прошло на удивление спокойно, а в следующую смену Ахмад поменял бойцов местами, и напарником Виталика оказался смуглый паренёк, почти мулат, откуда-то из южных районов Ливии, и Виталик с трудом понимал его акцент, за исключением коротких команд, которые успел хорошо выучить — прямо, налево, направо…

Виталик не расставался с разговорником, одновременно пытаясь улавливать речь на слух — и получалось у него это неплохо, напоминая о модном одно время в России методе «погружения» — ведь на родном языке он мог говорить только с Женькой, а тот далеко не всегда быть рядом. Что же касалось текущих занятий, он мог дать фору многим из местных ополченцев, державших в руках оружие впервые в жизни…

Люба аккуратно писала каждый день, иногда и несколько раз в день, и он так же аккуратно отвечал, навострившись писать транслитом — латинским алфавитом на русском языке.

Самочувствие не улучшалось, и, проклиная самого себя и свой неприспособленный к экстремальным африканским условиям организм, Виталик сжимал зубы и не выдавал себя, чётко выполняя обязанности.

«Так и продержат всю войну на вторых ролях, и победят без нас», — подумалось как-то Виталику.

Но сложившаяся ситуация продлилась недолго.

Вскоре, в связи с ухудшением обстановки на фронте, Ахмад Гарьяни получил приказ на выдвижение ополченцев в сторону Мисураты.

Так что Женькина мечта насчёт Адждабии не сбылась — их не направляли на восточный фронт, к тому времени стабилизировавшийся на долготе никому доселе неизвестного портового городка Марса-эль-Брега, на старых картах — эль-Бурейка.

«Luba, rodnaya, pozhelay mne udachi. Zavtra nakonets vydvigaemsya na front. Zhdu vestochek ot tebya».

Хасан уселся за руль пикапа, оснащённого пулемётом в кузове, и ровно запел мотор, откликаясь усиленным стуком крови в горячие виски.

Накануне Виталика скрутила неизвестная местная лихорадка. Утром у него была температура тридцать девять, она продолжала повышаться, стремясь к сорока. Но он, собрав волю в кулак, держался на ногах и, стиснув зубы, встал в общий строй.

Фыркая, машина взбиралась на песчаный пригорок. На заднем сиденье Виталик уронил голову на плечо Женьки.

Небо у горизонта сливалось с песком, сквозь который струилась тонкая змейка шоссе. Зеленовато-перламутровое Средиземное море лениво плескалось вдалеке с левой стороны от дороги, пока колонна не повернула на юго-восток.

Солнце неторопливо поднималось над пустыней, стреляя огнём своих лучей в лобовое стекло, и линия горизонта расплывалась, переставала быть чёткой, и Виталик прекратил бесплодные попытки сфокусировать зрение, и грань между реальностью и горячечным бредом пропала, окончательно смешав сознание…

«Завидую, ты едешь на фронт», — сказал над ухом знакомый голос, много лет принадлежавший его лучшему другу.

«Димка?» — удивился Виталик. — «Ты же погиб? Тебя же убили менты? Я знаю, Люба была на похоронах…»

«Менты», — усмехнулся в ответ Дмитрий Серёгин, — «Да, для них я мёртвый. Лежу в могиле, и надо мною тает крайний подмосковный снег. Но для тебя же — живой? Ты же веришь? Нас не догонят!»

Виталику нужно было бы протереть глаза, но ни рук своих, ни глаз он не чувствовал во плоти.

«Конечно», — продолжал Димка, — «это неважно, но я остался там, а ты уехал на войну. Туда, где зимы не бывает…»

«Но кто-то же должен подняться за справедливость!» — возмутился Виталик. — «Кто-то должен защитить маленькую страну от всесильного мирового зла! Кто-то должен встать на пути коллективного Стивенса, убившего мою мать! Если не я, то кто, Дим?»

«Узнаю», — Серёгин улыбнулся, но Виталик не увидел, а лишь ощутил свет, исходивший от улыбки друга, — «Ты прав. Во всём. Мне очень жаль, что я не с тобой».

«Так ты всё-таки умер? Как же мы разговариваем?» — не понял Виталик и окончательно провалился в темноту.

…Он очнулся от того, что где-то очень близко звучала песня Александра Харчикова.

Это был точно он — Виталик не мог ни с кем спутать любимого с юности певца.

Откуда-то лилась знакомая мелодия, и, разлепив ресницы одного глаза, Виталик подумал, что это уж точно должна быть реальность.

Он лежал под белоснежным одеялом и, не размыкая век, протянул руки в стороны, напряг пальцы, но не нащупал знакомого оружейного металла.

— Пить… — прошептал Виталик по-русски, с трудом шевеля иссушенными губами и с усилием поднимая тяжёлые веки.

Глаза наконец раскрылись, и он увидел, что лежит в комнате на кровати. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он понял, что находится в помещении не один.

Спиной к Виталику, возле распахнутой двери, через которую из коридора доносился приглушённый звук телевизора, стояла стройная девушка в светлом платке и такого же цвета юбке до пят.

Обернувшись на голос Виталика, как ему казалось, средней громкости, но на самом деле чуть слышный, она подошла и, присев на корточки, поднесла к его губам бутыль с водой, как будто понимая русский язык.

Он сделал несколько жадных глотков. Вода была холодная, удивительно вкусная, почти сладкая, похожая на родниковую, какую приходилось пить когда-то под Москвой из леденящих зубы ключей.

Девушка начала что-то быстро лопотать, но он ничего не понял, и она сообразила, стала говорить медленнее.

— Не бойся, ты у своих. По телевизору сказали, что в твоей стране сегодня большой праздник, — улыбаясь, сказала она Виталику.

Он попытался пошевелить ослабевшими конечностями.

— Какое… сегодня число?

— Девятое мая, — ответила она, хлопая густыми чёрными ресницами.

— Как тебя зовут?

— Фатима. А тебя Виталик, я знаю.

— Какой это город?

— Таверга.

 

Глава тридцать первая. Радость обречённых

«Женя, привет! Не поверишь, как вы улетели, на следующий день, я ещё даже не успела уехать к себе, пришли в твою квартиру из Уголовного розыска.

Они были злые, задавали множество глупых вопросов, переписали мои паспортные данные. Искали твоего товарища.

Я сказала, что он уехал за границу и не знаю, куда именно. Они допытывались, в Россию или нет.

Так что имейте в виду.

Копию этого письма посылаю Любе Н.

И да сопутствует вам удача.

Привет твоему другу.

С самыми тёплыми пожеланиями, Ольга».

Буквы выстраивались в слова и строчки перед Любиными глазами и снова разбегались в разные стороны по экрану, лишая Виталика возможности возвращения — хотя бы не в Россию, хотя бы на Украину.

Лишая Любу единственной соломинки, выбивая из-под ног последний островок твёрдой земли.

Из сообщений информагентств за 21 апреля 2011 года, четверг.

«Отряды повстанцев из Мисураты 20 апреля предотвратили попытку правительственных войск отрезать местный порт от основной части города, пишет газета The Daily Telegraph».

«На восточном фронте, между удерживаемой повстанцами Адждабией и Брегой, остающейся под контролем лоялистов, активных боевых действий в последние трое суток не велось. Ни о каких существенных успехах какой-либо из сторон оттуда информации не поступало».

Из сообщений информагентств за 26 апреля 2011 года, вторник.

«Режим полковника Муаммара Каддафи так и не смог справиться с важнейшей для себя задачей — захватом города Мисурата, расположенного между Сиртом и Триполи.

Правительственные войска потеряли центр города, после чего им был дан приказ отступить. Повстанцы же отпраздновали победу».

* * *

Солнечный свет проникал в комнату сквозь полупрозрачные занавески.

В углу сидел в кресле большой серый плюшевый заяц и щурил на Виталика озорной пластмассовый глаз.

Облизав трескающиеся от сухости губы, Виталик снова с благодарностью принял пластиковую бутылку из рук Фатимы и с наслаждением сделал несколько глотков живительной влаги.

Её красивые, ясные, миндально-тёмные глаза наблюдали за каждым медленным движением Виталика.

— Мне нужно на фронт, — сказал он наконец. — Я должен быть там.

— Конечно, — согласно кивнула девушка, — будешь. Ты должен полежать всего несколько дней. Ты ещё очень слаб, но это ничего страшного. Самое тяжёлое миновало, ты идёшь на поправку.

Виталик напряг мышцы и услышал, как хрустнули суставы.

Только теперь он сообразил, что не знает, где находится и как оказался в этом доме.

— Фатима, — позвал он, — ты кто? Почему я здесь?

Присев на край стула, она начала объяснять терпеливо и медленно, поправляя на нём белое одеяло.

— Ты у своих. Понимаешь меня?

Виталик кивнул.

Чёлка выбилась из-под платка на её загорелый лоб, и она мимолётным жестом убрала волосы под покрывающую голову ткань.

Он заставил себя приподняться на локтях на несколько сантиметров и только теперь почувствовал, насколько же он ослаб.

— Ты у своих, — повторила Фатима. — тебя одолела болезнь, и тебя оставили у нас. Всё будет хорошо.

Ей хотелось говорить быстро, но она одёргивала себя, повторялась, иногда вставляла в свою речь английские слова — быть может, ей казалось, что так ему будет легче её понять.

Через десять-пятнадцать минут Виталик уже знал, что она закончила среднюю школу, что отец её на фронте, воюет под Брегой, а дома остались она, мать, двое младших братьев, семи и девяти лет, и двоюродный брат Ибрагим, родители которого погибли под натовскими бомбами, и тётка, мать Фатимы, забрала племянника в свой дом.

— Мне показалось, что я слышал русскую песню, — Виталик медленно подбирал слова, которые ловила его внимательная слушательница. — Это было? Или показалось?

— Нет, — она покачала закутанной в платок головой, и необычная искорка зажглась в её орехово-тёмных глазах, — ты слышал. Была передача по телевизору. Семьдесят лет назад НАТО напало на твою страну ночью, как сейчас на нас, и бомбило ваши города с высоты, враги пришли к вам с запада, они убили много людей и хотели покорить ваш народ, но вы победили. И мы тоже победим. Правда ведь? Так было? Я теперь знаю, — её лицо озарилось лучезарной улыбкой.

— Да, — подтвердил Виталик. — Почти так. Тогда ещё не было НАТО. Оно создано в сорок девятом. Тогда были фашисты. Хотя, какая разница? Это были враги. Они пришли к нам с запада, чтобы нас убить. Чтобы убить меня и тебя и завладеть нашими богатствами. Но мы победили. И вы тоже победите. Мы победим, — поправился он. — Обязательно. Правда?

— Правда, — кивнула Фатима. — А как же иначе? Ты же приехал из России, которая их победила, чтобы нам помочь.

«Из России», — подумал Виталик, — «Знала бы ты, девочка, что такое сегодняшняя Россия».

Но он не стал ей напоминать, что именно Российская Федерация в лице её действующего Президента Дмитрия Анатольевича Медведева воздержалась при голосовании в ООН полтора месяца тому назад.

— Дай мне ещё воды, пожалуйста, — попросил он, — она у тебя очень вкусная.

Девушка с готовностью протянула ему бутылку с голубой маркировкой «GMR» — «Great Man-Made River», если на английском, что переводится как «Великая Рукотворная река».

— Это вода из нашей Великой реки, — поясняла она, пока Виталик пил, — из Великой Рукотворной реки, из подземных озёр Сахары. Мы её строили двадцать лет, чтобы привести подземную воду в наши города. Так решил Брат-Лидер. Чтобы ливийцы никогда не нуждались в воде.

Она заботливо взяла пустую ёмкость из рук Виталика.

— Послушай, — девушка наклонилась к нему, — расскажи мне про войну?

— Про какую войну? — переспросил Виталик. — Ты же видишь, я свалился, не успев доехать…

— Нет. Ты мне не понял. Расскажи, как вы победили НАТО. Семьдесят лет назад. Пожалуйста. Тогда погибло много людей?

— Да, — кивнул он. — много. — Двадцать миллионов. Может быть, даже больше…

— Двадцать миллионов, — медленно и даже чуть недоверчиво повторила Фатима, загибая тонкие смуглые пальцы. — Это же очень много? Это же в три раза больше, чем во всей Ливии живёт? Даже ещё больше… Неужели они могут убить столько людей? Ведь они же тоже люди… Виталик, расскажи мне по вашу войну. Пожалуйста. Мне это важно.

«Легко сказать, расскажи», — Виталик на минуту задумался, но Фатима, неправильно восприняв возникшую паузу как отказ, продолжила его теребить.

— Как я тебе в двух словах расскажу всю историю моего народа? Даже в школе у нас это изучают целый год, сейчас, может, меньше, ну полгода. Хорошо, слушай, если хочешь. В тридцать девятом году моя страна, Советский Союз, заключила договор о дружбе с Германией. Понимаешь? — он тоже начал вставлять английские слова взамен тех, которые не знал на арабском.

— Конечно, — заинтересованно кивнула девушка, — рассказывай.

— Но немцы нас обманули, Фатимочка, — продолжил он, потягиваясь и подкладывая под голову ладони, — Гитлер на нас напал из-за угла, наплевав на договор, двадцать второго июня сорок первого года…

— Прямо как натовцы, — прокомментировала Фатима. — Как Саркози, который ещё два года назад улыбался нашему Лидеру и руку пожимал…

— Они натовцы и есть, — ответил Виталик. — То же самое, только с другой картинкой… Они обрушили бомбы ночью на наши спящие города, которые не ждали удара… Знаешь, у нас тогда была единая страна, — поправился он, — Советский Союз — это была не только Россия, но и Белоруссия, и Украина, и даже Средняя Азия, Казахстан, Узбекистан… — «Где я родился», — чуть было не сорвалось с губ.

— Это я знаю, — серьёзно кивнула девушка, — я знаю, что такое бомбы. Они убили моего дядю и его жену. Я и сейчас боюсь, когда они падают с неба ночью… уже все привыкли, все знают, что на всё воля Аллаха, а я вот не могу… Ты рассказывай дальше.

Виталик попытался согнуть колени и наконец смог ощутить свои ноги.

«Девочка, которая не знает, что случилось двадцать второго июня. Девочка из другой цивилизации. А тем не менее — я расскажу и уйду на войну за неё. Чтобы у неё была будущая жизнь. Чтобы родились дети. Чтобы поганый Запад не оборвал хотя бы одну ниточку…»

— Хорошо, рассказываю, слушай. Они хотели убить всех нас и захватить нашу землю. Чтобы править миром. Ну, как сейчас американцы. Но им не удалось. На границе врага встретила Брестская крепость. Небольшое пограничное укрепление. Они сражались почти месяц, даже больше, понимаешь? Как тебе сказать, ты же не знаешь русского… Почти месяц против силы всей Европы, без поддержки, без всего, когда враг уже ушёл на двести, на триста километров вперёд, — Виталик очень боялся, что не сможет подобрать нужных слов на неродном языке, и девочка с длинными ресницами и упрямо выбивающимися из-под платка чёрными косами не поймёт, а ему очень хотелось, чтобы она поняла его до конца, эта девочка с длиннющими ресницами и пронизывающим и одновременно обжигающим взглядом из-под них. — И немцы шли вперёд, слышишь? Они захватили Белоруссию, почти всю Украину, Киев, Минск, Смоленск, ты знаешь такие города? Если у тебя есть компьютер, я могу показать на карте.

— Ты лежи, — сказала Фатима. — Тебе надо лежать. Я запомню. Киев, Минск, Смоленск, — повторила она с удивительным восточным акцентом, сверкая своими глазками-орешками. — Рассказывай дальше, пожалуйста. Что было дальше? Их же удалось остановить? — Глазки-орешки вглядывались в Виталика так, как будто девочка Фатимочка могла что-то изменить и кого-то спасти вдали от своей Родины в далёком и беспощадном сорок первом году. Или хотя бы в две тысячи одиннадцатом.

«А мы-то отобьёмся?» — сначала беззвучно, потом всё откровеннее спрашивали его тёмные глазки. — «скажи, мы-то — отобьёмся от тех, кто решил нас покорить под вывеской войны за ресурсы? — или нас тоже подчинят власти белых хозяев??»

— Конечно, отобьёмся, сестрёнка — отвечал с трудом шевелившийся боец подававшей ему воду девушке, — куда ж мы с подводной лодки денемся… Мы вас защитим и пройдём парадом по Зелёной площади Триполи… Однозначно. А может, и по Красной… Потому что никому не покорить народ. Отныне и навеки. А сейчас присаживайся, ещё есть время до вечера, пока не прилетели их самолёты, я тебе много чего расскажу. И про Ленинград, и про Сталинград, и про Берлин. Пусть подавится вся европейская сволочь, которая сидит в тепле и направляет бомбардировщики на женщин и детей. Пускай сдохнет.

Ат-Тархуни Фатима бин Абдулла. Семнадцать лет. Образование среднее. Жительница города Таверга.

* * *

Виталик мучительно проклинал каждый день, проведённый лёжа в постели, в доме семьи, под заботой которой его оставили товарищи.

А ещё приходилось признаваться самому себе, что ему страшно.

Что страшно просыпаться в ночи от близких разрывов бомб и ощущать, как трясутся стены, слышать, как женский голос за тонкой фанерной перегородкой начинает заученно шептать молитву и успокаивать младших детей.

В фильмах вслед за появлением бомбардировщиков должен был отзываться грозный голос зенитных орудий.

Но их не было. И те, кто бомбил ночные города, знали, что их не будет.

Те, кто стрелял в упор весной седьмого года на лестничной площадке в Люблино, продолжали безнаказанно убивать.

* * *

Справочная информация (по материалам Интернета). Данный текст был переведён на русский язык в марте 2011 года и распространён столь большим числом электронных и печатных средств массовой информации самых различных политических направлений, что автор, при всём уважении, не сможет сослаться на конкретный первоисточник.

«Социальные условия жизни в Ливийской Джамахирии к началу 2011 года.

— Пособие по безработице — 730 долларов.

— Зарплата медсестры — 1 000 долларов.

— За каждого новорожденного выплачивается 7 000 долларов.

— Новобрачным дарится 64 000 долларов на покупку квартиры.

— На открытие личного бизнеса единовременная материальная помощь — 20 000 долларов.

— Крупные налоги и поборы запрещены.

— Образование и медицина бесплатные.

— Образование и стажировка за рубежом — за счёт государства.

— Сеть магазинов для многодетных семей с символическими ценами на основные продукты питания.

— За продажу продуктов с просроченным сроком годности — большие штрафы и задержание подразделениями спецполиции.

— Часть аптек — с бесплатным отпуском лекарств.

— За подделку лекарств — смертная казнь.

— Квартирная плата — отсутствует.

— Плата за электроэнергию для населения отсутствует.

— Продажа и употребление спиртного запрещены — „сухой закон“.

— Кредиты на покупку автомобиля и квартиры — беспроцентные.

— Риэлторские услуги запрещены.

— Покупку автомобиля до 50 % оплачивает государство, бойцам народного ополчения — 65 %.

— Бензин стоит дешевле воды. 1 литр бензина — 0,14 долларов».

* * *

Когда Виталик, встав на ноги, наконец собрался догонять своих, провожать его вызвался Ибрагим.

Мать Фатимы и тётка Ибрагима, закутанная в полностью закрывающие одежды, в платье до пят, в скрывающем чёрные с проседью волосы неопределённого цвета платке, стояла на крыльце, и в глазах её отражалась та невысказанная тоска, от которой кошки скребли на душе Виталика, и впервые сделалось не по себе… Он сжал зубы и подумал, что через несколько часов встретит Женьку с его шутками-прибаутками, и всё будет хорошо…

И снова мы будем вместе, через дорогу будет враг, рядом друг, и всё снова будет предельно ясно.

Это не был страх — Виталик уже свыкся со страхом, когда падали бомбы, когда — через два дома от квартиры Фатимы на втором этаже, бомба ударила прямым попаданием в жилой дом, погубив две семьи, человек шесть взрослых и десяток детей.

Наверное, после того, как Виталик увидел, как беззвучно рыдали женщины в чёрных платках, он перестал бояться бомб, падавших с высоты.

Старший из родных братьев Фатимы, Исмаил, говорил с Виталиком медленно и заинтересованно, и он совершенно по-детски безразлично относился к качавшим стены домов бомбардировкам.

— Если будет на то воля Аллаха, то они нас убьют, — говорил он Виталику серьёзно, и на возражения, что его же дядя, брат отца, воюет в рядах действующей армии, отвечал, — конечно. А как же иначе?

— Но вы же всё равно защищаете Родину… И тогда что ты скажешь про крыс? — спрашивал его Нецветов.

— Ну да… конечно… — Крысы и есть крысы, — отвечал упрямый девятилетний Исмаил, и его старший двоюродный брат Ибрагим кивал жёсткими чернявыми кудрями.

«А что ты скажешь про своих, отечественных крыс?» — задавал Виталик себе риторический вопрос, не подразумевавший ответа.

Крысы были далеко. За линией фронта. За пару десятков километров. Крысами их назвал Брат-Лидер в своей знаменитой речи двадцать первого февраля одиннадцатого года, и с тех пор все, в том числе пережидавшие в Триполи, называли их крысами.

…Он не ждал, что строгая хозяйка дома выйдет проводить его до порога.

Путаясь в юбках, на крыльцо выбежала Фатима, слегка коснулась пальцами тыльной сторонни его ладони, загар которой выступал из-под манжета камуфляжа, и тут же, словно обжегшись, отдёрнула руку.

Тонко склонившись над перилами, забыв про выбившуюся на лоб чёлку, девушка махала платочком, и, уже спустившись по ступеням, он мог слышать, как негромко, но строго выговаривает ей за что-то мать.

— Храни тебя Аллах, — сказала она на прощание Виталику, смахивая со щеки непрошеную слезу. Ему подумалось о том, как недавно эта женщина провожала своего мужа. Он писал по электронной почте каждый день, Виталик знал это от Фатимы, и даже иногда звонил.

Он тоже старался писать Любе каждый день. Или хотя бы почти каждый. Пусть даже пару строчек смешным транслитом.

…Так было, когда маячившая на крыльце маленькая фигурка Фатимы скрылась из виду за дорожной пылью, и Ибрагим, крепко сжав огрубевшие пальцы Виталика, попросил без ненужных вступлений:

— Отведи меня к вашему командиру. Очень надо.

— Зачем тебе? — спросил Нецветов, и без того понимая бессмысленность этого вопроса, хотя, конечно, догадывался, что бесхитростный подросток не зря отправился его сопровождать.

— Отведи, — повторил мальчик. — Я должен быть там, с вами. Иначе меня тётка никогда не отпустит…

— Сколько тебе лет? — он предупреждал неизбежный вопрос Ахмада Гарьяни.

— Восемнадцать, — пытаясь казаться взрослым, соврал Ибрагим, и вдруг, поймав недоверчивый взгляд Виталика, видевшего, что это неправда, закусывая губу, пояснил, — ты не поймёшь. Мою маму убили натовцы.

Комок подступил к горлу, но он не заплакал. Мужчины не плачут.

— Мою тоже, — кратко ответил Нецветов, ставя в наметившейся дискуссии жирную точку. — Пойдём. Договариваться сам будешь…

…Ат-Тархуни Ибрагим бен Мохаммед. Пятнадцать лет. Житель города Таверга.

…Силуэты Таверги растаяли в дымке позади, за пылью дороги.

Откуда Виталику было знать, что в этот город он ещё вернётся.

А пока…

…У многих на этой войне был свой личный счёт к блоку НАТО.

Но вряд ли многие знали, что таковой же имелся у Виталика Нецветова.

Из товарищей по оружию об этом пока знал только Евгений. И вот теперь ещё подросток Ибрагим.

Остальным он не рассказывал ни о Стивенсе, ни о матери, ни о прочем.

 

Глава тридцать вторая. Линия жизни

Из сообщений информагентств за 17 мая 2011 года, вторник.

«Ливийские повстанцы отрезали Сирт от Триполи.

В ливийской гражданской войне в минувшие выходные наступил решающий момент. Повстанцы при поддержке авиации НАТО полностью очистили от правительственной армии город Мисурату и его окрестности, разделив таким образом войска Муаммара Каддафи на две части.

Мисурата — третий по числу жителей город Ливии, расположенный на средиземноморском побережье, важен и с военной, и с психологической точки зрения.

Мисурата находится всего в двух часах езды от Триполи, поэтому в перспективе может стать отличной базой для подготовки штурма столицы. Кроме того, город является важнейшим транспортным узлом: контроль над ним открывает дорогу в центр и на восток страны.

Бои за Мисурату длились два месяца и стали наиболее ожесточенными во всей ливийской войне. К концу апреля последняя отчаянная атака лоялистов на порт была отбита, жители Мисураты перешли в контрнаступление, окончательно выбив противника из центра города. Успеху повстанцев в значительной степени способствовали удары с воздуха — самолеты НАТО методично выбивали бронетехнику, склады боеприпасов, грузовики с подкреплениями и бензовозы с топливом для войск Муаммара Каддафи. Под конец битвы за город авиация начала наносить удары по отдельным зданиям, в которых укрывались солдаты правительственных войск. Это стало возможным благодаря наладившемуся взаимодействию с повстанцами, которые с земли передавали координаты целей.

Все это в комплексе позволило повстанцам к 15 мая выбить противника за городскую черту и захватить главную базу лоялистов — аэропорт Мисураты, расположенный к югу от города.

Через Мисурату проходит прибрежная автотрасса, соединяющая Триполи с родным городом Каддафи и цитаделью его сторонников — Сиртом. По этому шоссе в случае необходимости правительственные силы быстро перебрасывали войска, боевую технику и топливо с одного фронта на другой. Кроме того, автотрасса служила важнейшим каналом коммуникации между столицей и Сиртом — телефонная и радиосвязь усилиями НАТО была прервана.

Теперь группировка правительственных войск в центре страны оказалась практически отрезанной от Триполитании. Любые грузы и подкрепления в Сирт теперь можно отправить лишь по второстепенным дорогам, протянутым по пустыне в обход Мисураты. Но дело это крайне хлопотное и небезопасное: крюк получается в несколько сот километров, а правительственные силы и без того испытывают жесточайший дефицит топлива. Не говоря уже о том, что ползущей по трассе колонне машин совершенно некуда спрятаться от удара с воздуха.

Фактически это означает, что в блокаде окажется уже не Мисурата, а родной город Каддафи, причем блокада будет не только физической, но и информационной. Каналы государственного ливийского телевидения отключили от общеарабских спутников, а на радиочастотах, используемых правительственной армией, НАТО без перерыва крутит обращение к военным с призывом держаться подальше от боевой техники и вообще прекратить воевать против собственного народа.

Командование НАТО вообще решило полностью лишить силы лоялистов всякой координации. Удары с воздуха все чаще наносятся по командным и коммуникационным центрам, а также узлам связи. Но этого альянсу мало: британцы собираются включить в список целей „инфраструктурные объекты“, что может означать мосты, дорожные развязки и хранилища топлива.

А к этому моменту очень активно готовятся на востоке Ливии — в Бенгази и Адждабии. Никаких боевых действий сейчас в этом районе не ведется, но без дела люди не сидят. Французские, британские и катарские инструкторы в ускоренном режиме лепят из разношерстных отрядов местных повстанцев небольшую, но боеспособную армию.

Возможный штурм Сирта силами повстанцев, конечно, не очень вяжется с концепцией „защиты мирного населения“, прописанной в резолюции ООН. Но документ — это бумага, а международное право в современном мире уже давно трактуется весьма вольно, по принципу „кто сильнее — тот и прав“. Поэтому, можно не сомневаться, повстанцы и натовцы какое-нибудь оправдание для своих действий придумают.

Поводом для начала наступления в направлении Брега — Рас-Лануф — Бин-Джавад — Сирт может стать, например, „нападение головорезов Каддафи на Адждабию“. Тогда происходящее будет выглядеть как контратака, направленная на защиту гражданского населения повстанческого города. Кто же против защиты мирных жителей? Все за.

Если же Сирт падет, положение Каддафи станет действительно сложным. Объединенным силам Бенгази и Мисураты будет уже вполне по зубам взять Триполи. Особенно если с юга к столице подтянутся повстанцы, окопавшиеся в регионе Западные Горы. Для этого надо будет лишь подбросить им еще противотанковых комплексов и тяжелое вооружение. Это тоже противоречило бы решениям ООН, но повстанцы же могут и „захватить“ оружие в бою. Кто будет проверять?

Не исключено, что Муаммар Каддафи придумает, как отбить Мисурату, восстановить связь с Сиртом и подавить восстание на востоке страны. Однако вероятность подобного сценария сегодня исчезающе мала. Разрезав правительственные войска напополам, жители Мисураты, сами того не подозревая, не только спасли свой город, но и совершили перелом в войне. Теперь только осталось ее выиграть».

Бородатый мисуратский снайпер смотрел на позиции каддафистов из укрытия, которое считал надёжным.

Враг сопротивлялся с упорством обречённых.

Бородач не учитывал только одного.

В далёкой северной стране двадцать лет тому назад социализм рухнул без единого выстрела.

И сторонники социализма не были способны на большее, чем выйти на митинг в центре города.

Без единого выстрела они отдали власть демократам.

Так было.

Но новые демократы не учли, что в их стране было кому сражаться.

И у них был Вождь, готовый сражаться против демократов до конца. Муаммар аль-Каддафи. Брат-Лидер.

В отличие от большой страны, которая предала надеявшихся на неё друзей и где уже пятьдесят восемь лет не было достойного вождя, а крайние двадцать лет — правили откровенные предатели.

Блок НАТО. Итого — девятьсот миллионов. Почти миллиард.

Двадцать восемь стран. Из них три — с ядерным оружием.

Ливийцев было шесть с небольшим миллионов. Всего. С гражданским населением, инвалидами, стариками, с детьми, и даже с предателями. По состоянию на семнадцатое февраля.

Но после 17 февраля 2011 года это не имело значения.

Девятьсот миллионов против шести. Сто пятьдесят на одного.

А впрочем, когда ты защищаешь Родину, когда ты защищаешь свою маленькую семью, разве это имеет какое-то значение?

…В марте они уничтожили ПВО и авиацию Ливии. С воздуха. Полностью. В первые дни. И за всю войну не был сбит ни один самолёт НАТО, и в небо не сумел взлететь ни один ливийский самолёт.

Они всё рассчитали, хитрые европейские политические лидеры, зарившиеся на дешёвую нефть, и расчётливые военачальники Североатлантического Альянса. И в апреле, максимум, в мае, маленькая африканская страна должна была пасть под напором безжалостной демократии.

По расчётам — один, два, в самом крайнем случае три месяца.

Они не учли одного — людей, способных драться за свою Родину.

Которые почему-то — по непонятной для Николя Саркози, Сильвио Берлускони и Хиллари Клинтон причине — продолжали сражаться.

Может быть, это мог понять рядовой солдат, ополченец бессмысленного сопротивления, рассказывавший черноглазой девочке про Брест, Смоленск и Сталинград, а возможно, даже про Курск и Десять Сталинских ударов — ведь у них было несколько дней, чтобы поговорить.

Это могла понять черноглазая девочка из ещё не ставшего нарицательным маленького города Таверга.

Это мог понять двадцатипятилетний лейтенант погранслужбы, которому судьбой было предписано возглавить отряд добровольцев, никогда прежде не державших в руках оружия, и он, всю свою сознательную жизнь всего лишь ставивший печать в страницы паспортов, впервые оторвался от пограничной будки и встал в строй.

Это могли понять бойцы ополчения, вчерашние школьники или завсегдатаи кофеен, никогда не задумывавшиеся о необходимости защищать свою маленькую благополучную страну от агрессии извне.

Этого не могли понять западные обыватели. Потому что они оставались обывателями — и не смогли стать Людьми, сумевшими осознать и вдохнуть большую Человеческую Радость.

Радость обречённых.

А что ещё сказать — шесть миллионов против девятисот. В полторы сотни раз.

* * *

Мисуратский снайпер умел достаточно хорошо стрелять. Он не зря тренировался, и западные демократии, присылавшие инструкторов и тратившие на его обучение деньги, тратили их не зря. Он был уверен в себе и знал, что на той стороне прислали новеньких, необстрелянных.

Он умел хорошо стрелять, но не обладал такой выдержкой, как его противники.

Он ошибся.

Когда его соратники выбрались, чтобы «забить косяк», они вылезли из укрытия.

Но он не имел на это права.

Когда он высунулся из своего укрытия, а заодно взглянул в сторону каддафистов и показал в их сторону неприличный жест, оттуда прилетела пуля и вонзилась в него, допустившего ошибку.

И мисуратский мятежник, неуклюже вскинув руками, упал вниз на спину в оптическом прицеле.

Законы физики неизменны на этой планете — пуля летела по параболе, почти как в тире у метро «Текстильщики», только с поправкой на тридцать вторую параллель, и приклад винтовки ударил отдачей в плечо Виталика, только что убившего первого врага, если, конечно, не считать Сергея Маркина.

Учил когда-то неизвестный поэт. Давно, в коридорах какого-то из конкурсов «Песен Сопротивления», он услышал эти стихи. Разумеется, не со сцены — принятый летом 2002 года и позже не раз ужесточавшийся закон об экстремизме уже грозил карами за слова и мысли, и это не было пустым звуком.

Так было.

… Первый для Виталика день на передовой прошёл относительно спокойно.

За светлое время суток на их участке один раз высунулись крысы — их отогнали автоматным огнём, и они вновь попрятались в глубине своих позиций.

А ночью прилетели бомбардировщики и обрушили огонь с небес. И не было от них спасения, и не было оружия, из которого можно было бы их достать.

Только проклятия возносились к небу. Но небеса молчали.

Под утро авиабомба угодила прямиком в заправку на окраине Таверги. От взрыва бензоколонки вздрогнул городок.

Чёрный дым, густой и жирно-масляный, стелился над песками и уходил в ярко-синее небо.

Равнодушное африканское солнце молча взирало на людей с высоты.

* * *

В мае 2011 года Следственное управление по Южному административному округу Москвы Следственного комитета России заочно предъявило Нецветову Виталию Георгиевичу, 1984 года рождения, гражданину РФ, женатому, ранее судимому, обвинение по статье 105 Уголовного кодекса Российской Федерации, части 2, пункту б) — убийство лица или его близких в связи с осуществлением данным лицом служебной деятельности или выполнением общественного долга.

Сергей Маркин был мёртв, и больше не было смысла скрывать, что за общественный долг выполнял он в феврале одиннадцатого года. Тем не менее, по требованию ФСБ Следственный комитет засекретил материалы данного уголовного дела.

На следующий день Нагатинский районный суд Москвы принял заочное решение об избрании обвиняемому Нецветову меры пресечения в виде содержания под стражей.

Формальности были соблюдены. Дело оставалось за малым — чтобы гражданин Нецветов оказался в зоне доступа правоохранительных органов Российской Федерации.

* * *

— Где ты учился стрелять? — с неподдельным интересом спрашивал Ибрагим. — В России? В Москве?

— Да, — кивнул Виталик. — Около метро «Текстильщики».

— Мит-ру-Тикс-тил-ши-ки, — попытался повторить мальчик и вдруг словно загорелся, — послушай, когда мы победим, я поеду с тобой в Москву? Правда?

— Поедешь, — подтвердил Виталик.

— И ты со мной поедешь в Россию? Да?

— Да, конечно, — ответил он, на мгновение запнувшись. — Поедем.

Кто знает, когда он теперь окажется дома, в России или хотя бы на Украине?

Ведь даже там он уже объявлен в розыск… Об этом Женьке написали друзья по электронной почте.

Значит, и на Украину, частицу его большой Родины, путь заказан.

Когда он теперь увидит Любу и своего будущего ребёнка…

Жена аккуратно писала каждый день и даже присылала вложенным файлом медицинские документы, чтобы он мог видеть, как растёт и развивается его сын — Виталик был уверен, что это будет мальчик, и даже в мыслях называл его Димкой, в честь настоящего, лучшего в жизни друга, отдавшего свою жизнь, чтобы он, Виталик, мог жить дальше и вдыхать горячий воздух песков.

«Здравствуй, Виталик. Вчера опять приходили менты и интересовались, где ты находишься. Ползали по квартире, как тараканы. Мне уже всё равно. При их появлении просто выключаю любые эмоции. Впрочем, не хочу, чтобы ты о нас беспокоился — у нас всё в порядке. Только переживаю за тебя. Знаю, что нельзя нервничать, а переживаю. Смотрю репортажи по телевизору, они все сплошь за крыс, смотрю и плююсь, знаю, что врут, а всё равно беспокоюсь. Береги себя, хороший мой, и знай, что в тылу тебя ждут и всё равно дождутся. Люблю, целую, обнимаю. Всегда твоя, Люба».

Двоеточие, тире, закрывающая скобка — смайлик, передающий улыбку в глазах через моря и континенты.

«Zdravstviy, dorogaya moya Luba! Ochen starayus pisat kazhdiy den — no ne vsegda poluchaetsa. Kak skladyvaetsa boevaya obstanovka. V celom vse normalno, my nemnogo otoshli s boyami ot Misuraty k Zlitenu, no kontratakuem i dumayu, skoro k Misurate vernemsya. Ogryzaemsya tak, chto krysy ochen dazhe pischat. Vostochniy front zastyl pod Bregoy, i dalshe Bregi bolshe krys ne propustyat. Grazhdanskoe naselenie nastroeno ochen dobrozhelatelno, kormyat, poyat, dayut viyti v Internet, 100 % za nas, ne ver TV, ne ver sluham. Ya tak dumau, chto sobirayutsa sily dlya reshayuschego udara. Esli vse poluchitsa, my budem pervoy stranoy, otbivsheysia ot agressii NATO v XXI veke. Eto bylo by zdorovo! Beregi sebya i malenkogo, ne obraschay vnimania na mentov. Zdes-to oni menia ne dostanut. Tseluyu, Vitalik».

Тоска по Родине… Короткие слова, а как много значат. И только лёжа у чердачного окна, нажимая спуск, будь то снайперской винтовки или родного автомата Калашникова, он мог заставить себя не думать о Москве и обо всех, кто остался там.

…Как ни странно — стоило Виталику покинуть Россию, убийца его матери перестал являться ему во снах.

За эти несколько месяцев он ни разу не вспомнил и об Артюхине с его коронной фразой об эпохе плоских мониторов с собственным продолжением Виталика об эпохе плоских людей.

Снилась теперь всё чаще Родина. Люба и Москва. Но не Стивенс. Он словно исчез из снов и подсознания, может быть, от обилия новых впечатлений.

Виталик сильно удивился бы, узнав, что в эти дни расстояние между ним и его врагом было ненамного больше, чем в памятный день седьмого ноября две тысячи пятого на московской мостовой.

Но как и тогда — то была случайность, принять которую во внимание не мог даже аналитический ум Моррисона.

* * *

«Другая проблема — с кем там разговаривать», — сказал Медведев, подчеркнув, что «для многих западных стран руководитель Ливии является нерукопожатным лицом».

Д.А.Медведев, 21 марта 2011 года.

«Если бы вы посмотрели декларацию (по итогам саммита G8), то там написано, что режим Каддафи потерял легитимность, он должен уйти. Это принято единогласно», — цитирует Медведева РИА Новости.

Д.А.Медведев, 27 мая 2011 года.

— «Я согласился на посредничество, режим Каддафи должен уйти, — сказал Медведев.

Президент России мотивировал свое решение стремлением к скорейшему решению ливийского вопроса.

— Мы всегда выступали за мирное урегулирование этой проблемы, — пояснил Дмитрий Медведев. — Есть контакты и с оппозицией, и с со сторонниками Каддафи. Приезжали и представители новых сил из Бенгази, и силы из Триполи. Мы пытаемся соединять подходы. Чем быстрее завершится военная операция, тем будет лучше для всех. Мы заинтересованы в свободной и стабильной Ливии, в государстве, где обеспечены интересы всех граждан этой страны».

— «Четыре месяца, — четыре месяца! — вы бомбите нашу страну, и все боятся даже сказать слова осуждения. Будь ещё в мире Россия, настоящая Россия, единая и великая Россия, защищавшая слабых, вы не посмели бы. Но её нет, её нет, и вы торжествуете».

Муаммар аль-Каддафи, 23 июня 2011 года.

— «Тоталитарные режимы угнетают свободных людей».

Известный своей рукопожатностью демократический блоггер Лев Натанович Щаранский, в любой день и по любому поводу.

 

Глава тридцать третья. На острие

Враги выбивались из графика.

Это нервировало мировое сообщество и в первую очередь журналистов.

По всем политическим подсчётам и прогнозам серьёзных аналитиков, Ливийская Джамахирия должна была быть уничтожена самое позднее к середине мая.

Но уже перевалил за половину июнь, а перелом так и не наступал.

На восточном фронте ситуация окончательно стабилизировалась, самозванные «революционеры» даже при поддержке войск НАТО намертво завязли под Марса-эль-Брегой, их заявления о взятии Бреги и наступлении на Рас-Лануф на поверку оказывались обычным враньём, и части регулярной армии Джамахирии, в рядах которой воевал добровольцем тридцатисемилетний Абдулла Тархуни, отец Фатимы и двоих сыновей, вполне успешно отражали атаки предателей, которых поддерживали хозяева с воздуха.

На фронте Мисураты, куда волей судьбы и командования оказались заброшены герои данного повествования, продолжались бои. Врагам удалось оттеснить армейские части и добровольцев от городских кварталов в сторону Злитена и Таверги, однако и здесь до решающего успеха было, как до Китая, если следовать поговоркам далёкой северной страны.

Не лучше для «повстанцев», а проще говоря, мятежников, складывалась обстановка и на самом западном направлении, в горах Нафуса, между Зинтаном и аз-Завией.

Ливийская Джамахирия, воевавшая на три фронта, держала удар и обладала достаточными силами, чтобы остановить врага. Что явно не входило в планы тех, кто стоял за возникновением этой войны.

Для НАТО наступал черёд переходить к решительным действиям — более решительным, чем бомбардировки мирных городов с воздуха.

Иначе они рисковали не добиться целей, что было чревато.

Автор не знает и, скорее всего, никогда не узнает подробностей совещаний, случившихся летом 2011 года за закрытыми дверями Брюсселя.

По мнению автора, Уильям Моррисон, задолго до описываемых событий покинувший благословенную столицу Бельгии, был, тем не менее, более осведомлён о планах Североатлантического Альянса, чем любой другой из героев данного повествования.

* * *

Пятнадцатого июля проходил Зелёный марш в Злитене, на который Ахмад отпустил нескольких бойцов.

То была серия огромных манифестаций, прокатившихся в течение месяца по всей стране — конечно, по остававшимся свободными городам. Первого июля, с утра до темноты, демонстрация численностью в миллион семьсот тысяч прошла по полуторамиллионному Триполи.

Здесь не было ни контроля на входе, ни рамок-металлоискателей, к которым Виталик привык на московских митингах, и Женька только усмехнулся, когда рука его инстинктивно дёрнулась, чтобы выложить из кармана монеты — в то время, как на плече у него висел автомат на кожаном ремне, на который местные дети успели повязать зелёную ленточку.

— Ты не потеряйся, — походя бросил Женька Виталику.

— Можно подумать, я никогда не бывал на митингах, — хмыкнул в ответ Нецветов.

Но это был не вполне обычный митинг, к каким он привык какие он неоднократно посещал в начале и в конце двухтысячных годов, по своей напряжённости мероприятие скорее напоминало девяносто восьмой или даже славное начало девяностых, которое ему не удалось застать по возрасту — искренняя энергия тысяч людей была устремлена вперёд и вверх, более того, была направлена к нему, к Виталику, который держал в руках автомат и от которого зависело спасти этот город и его жителей или не спасти…

Так размышлял Виталик, а перед ним колыхалось бескрайнее зелёное море — толпа, людей, поднимавших над собою флаги, ленты, портреты Муаммара Каддафи…

Ребёнок лет пяти подбежал к Виталику, не боясь оружия, дёрнул его за ленточку, и Виталик подхватил мальчика на руки. Так вдвоём они и попали кому-то в кадр цифрового фотоаппарата.

«Что же будет дальше» — вдруг подумалось Виталику на фоне всеобщего воодушевления. — «Что же будет дальше?»

* * *

Августовским вечером, когда Виталик зашёл к обосновавшемуся в одном из кабинетов бывшей школы Ахмаду, чтобы написать Любе с командирского ноутбука, он застал там Ибрагима.

Мальчик сидел почти неподвижно, устремив взгляд в экран, и Виталику показалось, что его пальцы, перебиравшие мышкой электронные письма, слегка подрагивали.

— У вас что-то случилось? — спросил Виталик.

— Крысы взяли Тавергу, — глядя вниз, коротко ответил Ахмад вместо мальчика.

Виталик опустил взгляд, краем глаза успев непроизвольно заметить — новых писем в почте Ибрагима не было.

Ахмад молчал. Но думал всё о том же. С юго-запада враг подходил к Гарьяну, родному городу его семьи, где оставались многочисленные родственники, дальние и не очень, и он до боли сжимал зубы, просматривая сводки в Интернете, даже несмотря на то, что его собственные родители находились в Триполи — уж Триполи-то крысы точно не возьмут, в этом Ахмад был полностью уверен.

А в Таверге оставалась Фатима.

…Несколько недель назад у них вышел разговор о том, что будет после победы.

— Что ты ответишь, если я посватаюсь к своей сестре? — полушутя-полусерьёзно спросил он тогда.

— У неё отец есть, — пожал плечами Ибрагим, которому подобный вопрос задавали впервые, — дядя Абдулла. У него и спрашивай.

Женька Черных слегка толкнул плечом молчавшего Виталика.

— Ты-то что думаешь делать после войны? — спросил он и тут же прикусил язык, потому что к ним повернулись заинтересованные лица товарищей.

— Пока не знаю, — неопределённо отозвался Виталик. — Там видно будет.

«Пока? Можно подумать, ты будешь знать, что делать дальше, когда мы отобьёмся…»

…И вот они сидели рядом, командир и совсем юный боец, у раскрытого экрана с молчащей электронной почтой, с одной бедой на двоих, с одной на всех, и каждый, независимо от другого, думал о том, зачем их держат на этом направлении, когда под Тавергой они были бы нужнее.

* * *

— Виталик!!! — кричал запыхавшийся Женька, и цемент ступеней осыпался у него под ногами, мешаясь с песком. — Нецветов, черти тебя подери! Уезжаем! Давай резко в машину!

Из-под чердака двухэтажного строения с лёгким удивлением возникла закопчённая физиономия. В глазах его застыло лёгкое непонимание — что, собственно, произошло? Он, как и многие, успел привыкнуть к неподвижной в целом линии фронта…

— Идиот, — шипел Черных, — резко в машину. Срываемся с места. Сейчас. Через двадцать, максимум тридцать минут здесь будут крысы…

Рукавом камуфляжной куртки Виталик вытирал пот с лица.

— Ты дурак, — шептал Женька уже в автомобиле, — надо было срываться сразу, как услышал тревогу…

Да, он, конечно, слышал сигнал, но очень уж не хотелось оставлять удобный наблюдательный пункт на школьном чердаке. И голос командира издалека было желание принять за учебную тревогу — но в жизни, к сожалению, было иначе.

Женька вращал ручку, закрывая окно машины изнутри, чтобы не слышать, как голосит на улице Фарида, немолодая уже женщина, каждое утро приносившая им фрукты.

«На кого же вы нас бросаете?…» — послышалось Виталику в её плаче, в плаче матери, проводившей на эту войну четверых сыновей, двое из которых уже погибли где-то под Брегой.

— Крысы прорвались к Триполи, — срывался на хрип Женькин голос, — всё указывает на то, что случилось что-то очень серьёзное, такие дела…

Автомобили, в которых даже намётанный глаз с трудом мог бы угадать единую колонну, неслись в ночи по шоссе к столице Ливии, до которой при всём желании было не более двух часов езды, и Виталик терялся в догадках, что могло случиться настолько страшного в Триполи, что их сорвали с передовой, даже не позаботившись о том, кто будет прикрывать дорогу на Злитен.

Зарницы далёких разрывов то и дело зловеще вспыхивали в ночном небе над пустой дорогой, по которой, рассредоточившись, двигались машины на запад.

* * *

Михаил Овсянников приехал в Москву на двадцатилетие государственного переворота августа 1991 года.

Демократы отмечали эту дату двояко. С одной стороны, пройти мимо подобного юбилея было невозможно. С другой — слишком много неудобных вопросов возникало для рядовых граждан, невольно сравнивавших сложившуюся к 2011 году жизнь с жизнью «до».

Но демократам и их средствам массовой информации было, по большому счёту, мимо круглой годовщины деваться некуда.

В то же время патриотам, да и просто гражданам России, вряд ли было что в эти дни отмечать.

Проведя несколько дней у матери в Подмосковье, Миша собирался в воскресенье поехать в Москву на митинг, поскольку уж двадцатое и двадцать первое числа выпадали на выходные, а там встретиться с Любой Нецветовой, поговорить с ней о жизни, а заодно расспросить о том, как делишки у Женьки и Виталика.

Пятнадцатого августа исполнилось уже полгода с момента возбуждения уголовного дела об убийстве Сергея Маркина, однако сроки следствия были продлены руководителем Главного Следственного управления по Москве. Преступник, по оперативным данным, мог находиться за пределами Российской Федерации.

Впрочем, Люба не вникала в юридические тонкости, да и не имела такой возможности.

В те же дни, а именно четырнадцатого августа, исполнялось полгода со дня возбуждения дела, которое хотели, но так и не собрались объединить с первым — дела по обвинению Андрея Кузнецова в подготовке террористического акта в сговоре с неустановленным лицом, а также незаконном хранении взрывного устройства. Следствие по этому делу было завершено, единственный обвиняемый полностью признал свою вину и сотрудничал со следствием в надежде на более мягкий приговор, а потому тринадцатого числа дело было передано в суд, который и должен был в ближайшие месяцы определить судьбу Андрея.

…Михаил позвонил Любе в конце рабочей недели и договорился о встрече на митинге двадцать первого числа. Девушка ответила согласием.

Однако на митинг в воскресенье всегда обязательная Люба, к Мишиному удивлению, не пришла и на мобильный телефон не отвечала.

Не отвечал её телефон и в понедельник, и во вторник, и только в среду он услышал после восьмого гудка убитым голосом сказанное «Алло».

— Люба? — спросил он, — ты…

— Я, — ответила она.

— Всё понял, сейчас приеду к тебе. Ты в Люблино или на «Первомайской»? — Михаил вдруг разозлился на себя. Как он мог не сообразить? Ведь смотрел же новости, и знал же, что её Виталик, которого он ни разу не видел, тоже там…

— На «Первомайской», — ответил потухший голос на том конце линии.

Через полтора часа он позвонил в дверь квартиры Измайловых. Открыла ему Люба, в халате и тапочках на босу ногу, раздавшаяся вширь, заплаканная и невыспавшаяся, с красными опухшими глазами. За её спиной работал телевизор и светился экран компьютера.

— Четыре дня, — произнесла она вместо приветствия, — четыре дня Виталик не пишет. Женя тоже не пишет. Новости ты сам видел… Это всё…

— Спокойно, Люба, — ответил Михаил с жёсткими нотками в голосе, проходя в квартиру. — Ещё не всё. Жди. Они обязательно объявятся.

— Ты так думаешь? — с надеждой спросила девушка.

— Конечно. Никуда не денутся. Ты своего мужа рано хоронишь. Я его не знаю, но знаю Женьку — не тот он человек, чтобы вот так взять и пропасть. Не верь СМИ, верь себе. И верь своим. Жди, и дождёшься. И не плачь. Слышишь? Не плачь, тебе нельзя нервничать. Думай о ребёнке. Вытри слёзы.

* * *

Резолюция 1973, санкционировавшая военное вмешательство в Ливии, была принята 17 марта 1991 года, ровно в двадцатую годовщину референдума о существовании СССР.

Штурм Триполи начался 20 августа того же года, ровно в двадцатую годовщину неудачной попытки ГКЧП спасти Союз.

Автор данного текста не верит в случайные совпадения или магию цифр и тем более далёк от того, чтобы приписывать мистические мотивы силам, уничтожившим СССР и Ливию, а потому оставляет объяснение изложенных фактов на усмотрение читателя.

…Из сообщений информагентств за 21 августа 2011 года, воскресенье:

«Мощные взрывы и оружейные выстрелы с позднего вечера 20 августа слышны в Триполи. Об этом сообщает Associated Press. Как заявили представители ливийских повстанцев, это является началом операции по захвату контроля над столицей».

Из сообщений информагентств за 22 августа 2011 года, понедельник:

«Широкомасштабное наступление ливийских повстанцев, начавшееся у границы с Тунисом еще на прошлой неделе, неожиданно для всех обернулось взятием большинства районов Триполи».

«Во время штурма Триполи убиты 1300 человек и ранены пять тысяч. С таким заявлением, как передает Agence France-Presse, выступил представитель ливийского правительства Муса Ибрагим. Повстанцы продолжают движение вглубь ливийской столицы».

Из сообщений информагентств за 23 августа 2011 года, вторник:

«Ливийские повстанцы захватили резиденцию Муаммара Каддафи в Триполи, сообщает во вторник, 23 августа, Agence France-Presse.

По данным агентства Reuters, силы оппозиции прорвались на территорию комплекса резиденции ливийского лидера и стреляют в воздух, празднуя победу. В течение дня сторонники Каддафи пытались оказывать сопротивление силам повстанцев, однако потом уступили.

В штурме резиденции, который начался 23 августа, приняли участие ВВС НАТО — в результате точечного авиаудара была разрушена одна из стен комплекса резиденции».

«Повстанцы начали активное наступление на ливийскую столицу в субботу, 20 августа. Через два дня им удалось занять большую часть Триполи, в том числе телецентр. В своем обращении к жителям Ливии представители повстанцев пообещали окончательно выдавить силы сторонников Каддафи из столицы в течение двух дней».

Из сообщений информагентств за 24 августа 2011 года, среду:

«Сотни повстанцев устроили погром в резиденции ливийского лидера Муаммара Каддафи, которую они захватили несколькими часами ранее. Кадры, на которых запечатлены действия мятежников, распространил 23 августа телеканал Sky News».

Из сообщений информагентств за 25 августа 2011 года, четверг:

«Ливийские правительственные войска провели успешную операцию против повстанцев, направлявшихся к городу Сирт, сообщает Associated Press.

По данным агентства, в районе населенного пункта Бин-Джавад лоялисты устроили засаду, в которую угодила колонна оппозиционеров».

Из сообщений информагентств за 26 августа 2011 года, пятницу:

«Как выяснилось, в последние недели участники международной коалиции уже не ограничивались бомбежками — СМИ узнали о том, что наряду с западными „военными советниками“, которые присутствуют в Ливии официально, по крайней мере, из их отправки не делали секрета, в боевых действиях на стороне повстанцев принимают участие солдаты армейских спецподразделений как минимум четырех стран коалиции, две из которых являются членами НАТО».

«Одной из первых об этом открытии написала британская The Guardian. В заметке от 23 августа утверждалось, что наряду с ветеранами Особой воздушной службы (SAS), которые после увольнения поступили на работу в частные охранные предприятия, в боевых действиях в Ливии участвуют и британские спецназовцы, находящиеся на действительной военной службе. Однако, по данным издания, солдатам поручается лишь целеуказание и другие задачи по координации коалиционных авиаударов».

«Гораздо более сенсационно выглядело сообщение в The Daily Telegraph. 24 августа газета со ссылкой на собственные источники написала, что бойцы 22-го полка (SAS), направленные в Ливию несколько недель назад для содействия бомбардировкам, помогали повстанцам спланировать и осуществить штурм Триполи. После того, как большая часть столицы оказалась в руках мятежников, премьер-министр Дэвид Кэмерон лично приказал солдатам сосредоточить свои усилия на обнаружении и поимке Муаммара Каддафи. Теперь британские военные, которых переодели в арабскую одежду и снабдили повстанческим оружием, выполняют полученный приказ».

«Из сообщений информагентств за 29 августа 2011 года, понедельник:

Руководители ливийских повстанцев выдвинули ультиматум сторонникам Муаммара Каддафи, находящимся в его родном городе — Сирте. Как сообщает CNN, лоялистам предложили прекратить сопротивление и сдаться до 30 августа.

Как пояснил представитель командования повстанцев, в противном случае город будет „освобожден“ силой».

Законы информационной войны неумолимы. Обильно цитируемая нами Лента. ру не упомянула, что бои за район Абу-Салим шли ещё до 27 августа, и только двадцать шестого числа мельком проговорилась сквозь зубы об участии британского спецназа — тогда, когда стало ясно, что шила в мешке не утаишь. Однако подлинные масштабы операции стали ясны гораздо позже…

Двадцать второго августа все телеканалы показали кадры «народного ликования» якобы на Зелёной площади — кадры, отснятые заранее совсем в другой стране, ради чего не поленились даже построить макет площади в натуральную величину.

Двадцать второго же числа замолчало ливийское телевидение — повстанцам удалось захватить телецентр, из студии которого до последнего выходила в эфир с пистолетом в руке ведущая Хала Мисрати. Информационное пространство оказалось под полным контролем демократов всех мастей, вещавших о победоносном завершении войны.

Вестей от Виталика и Женьки не было.

* * *

Двадцать девятого августа Люба получила СМС-сообщение с незнакомого номера, начинавшегося с ливийского кода — плюс двести восемнадцать:

«Vybralis is Tripoli. Ya zhivoy. Zhenya, skoree vsego, pogib. Napishu pozzhe. Vitalik».

* * *

Это была катастрофа.

Повстанцы наступали на столицу с запада, от Аз-Завии, с востока, от Злитена, и с юга, со стороны Гарьяна.

Но не они решили исход сражения.

У Джамахирии было ещё достаточно сил, чтобы защитить столицу.

Но в часы, когда, знаменуя начало операции «Рассвет русалки», с моря в Триполи высаживался натовский десант, из подполья вышла пятая колонна.

Командующий обороной столицы на западном направлении генерал Мохаммед Эшкал был подкуплен врагами заранее и позволил им беспрепятственно войти в город, о чём в открытую, не стесняясь, сообщали газеты уже в последних числах августа.

Удар в спину оказался смертельным для истекающей кровью страны.

Но, вопреки победным реляциям западных СМИ, Триполи всё же сражался.

Сжав зубы и огрызаясь огнём, теряя бойцов, армейские части и формирования добровольцев медленно, квартал за кварталом, отступали из центра к южным и юго-восточным кварталам, оставляя в центре очаги сопротивления.

…Потери были страшными.

К двадцать седьмому августа у Ахмада не осталось ни одной машины.

На окраине Абу-Салима ему удалось собрать двадцать два человека из числа своих подчинённых.

Связи с командованием не было. Молчал мобильный телефон. Молчала рация.

Около полутора суток тому назад, когда Ахмад в очередной раз пытался выйти на связь, по рации ответил чужой голос, который в нецензурной форме высказал всё, что думает об Ахмаде, его подчинённых и командирах.

Ахмад ответил неизвестному повстанцу в такой же манере и выключил рацию — в ней больше не было необходимости.

Решения оставалось принимать самому.

Это был его район, он знал здесь все улицы, переулки и дворы, и наверное, это до сих пор спасало Ахмада Гарьяни.

Но неизбежное близилось — из города нужно было уходить. Это был единственный шанс для оставшихся в живых. Повстанцы наступали на пятки, и времени на принятие решения не оставалось.

На совет он позвал старших по возрасту — Хасана Зарруки и Евгения Черных, но так, чтобы и остальные могли их слышать.

От улицы, где ещё слышались беспорядочные выстрелы, а возможно, это палили в воздух победители, их отделяла стена разрушенного здания. Несколько минут назад над ними пролетел вертолёт.

 

Глава тридцать четвёртая. Камни и пепел

— Из города надо уходить, — сказал Ахмад.

Его слушатели понуро молчали.

— Сейчас нам отсюда не выйти, — продолжил он.

— А ночью? — спросил Хасан.

Ахмад покачал головой.

— До ночи нас обнаружат. Даже если разделимся на мелкие группы — у нас нет связи между собой… Но есть один вариант. Здесь неподалёку вход в старый коллектор. Он не используется. В одну сторону он ведёт к морю, а в другую — за городскую черту… Я лазил там в детстве. Это, правда, было давно. Если проход не затоплен и если нас не обнаружат крысы — мы сможем выбраться из города.

— А дальше? — спросил чей-то голос.

— Дальше будет видно, — хмуро ответил Ахмад. — Пока ставится задача выбраться из западни.

Нужный люк возле стены он нашёл практически сразу. Коллектор был затоплен примерно по колено, по крайней мере, здесь. Никто не знал, что ждало их в темноте подземелья, но наверху, под ярким августовским солнцем, их не ждало ничего, кроме смерти.

Она появилась из-за угла, с той стороны, откуда её не ждали, когда большая часть отряда уже спустилась вниз по металлической лестнице.

Замыкавший спуск Женька Черных, упав на землю, выстрелил в их сторону длинной автоматной очередью, и они скрылись за углом, но через несколько секунд появились снова…

— Все вниз, быстро! — крикнул Черных. — Все вниз, я прикрываю…

— Жень, как… — это был голос Виталика, он отзывался по-русски, уже из люка, за ним следом спускались ещё два человека.

— Вниз, чёрт вас побери! — хрипло кричал Женька с поверхности, и снова по-русски. — Виталик! Увидишь, брат, Любу, передай… А впрочем, ничего не передавай…

«Я слышу тебя», — хотел ответить Виталик, но крышка люка с грохотом захлопнулась снаружи, а впереди плясали неровные лучи карманных фонарей, и звучали резкие, торопящие команды Ахмада.

Люди бежали вперёд, хлюпая ногами по мутной жиже, не считая, сколько прошло минут, прежде чем позади легла полоса дневного света, обозначая, что люк открыли снаружи.

Бежавшие рухнули в воду. Но упавшая в люк граната разорвалась, подняв брызги, уже далеко позади них, метров за четыреста-пятьсот. Вскочив на ноги, они продолжили путь. Но их почему-то не преследовали и гранат больше не бросали.

Часа через три-четыре уставшие и мокрые бойцы выбрались на поверхность.

Над пустыней горело багровое закатное солнце, и вечернее тепло сушило промокший камуфляж.

— Снимаем все знаки отличия, — тихо сказал Ахмад. — Если повезёт, доберёмся до Тархуны и узнаем, куда ушли наши. Должны же они были куда-то уйти…

* * *

Захлопнув крышку, Женька укрылся за выступом стены и ещё некоторое время стрелял из-за него по повстанцам, не давая им приблизиться к люку.

Пули цокали по стене, осыпая вниз кирпичную крошку.

Где-то на другом конце Абу-Салима ещё перекликались выстрелы. Район продолжал сопротивление, хотя по сообщениям СМИ столица была уже дня три как полностью очищена от каддафистов.

— Ну давай, сука, давай, подходи, — шептал он по-русски.

Протянув время, он надеялся, что ему удастся укрыться в развалинах и дождаться ночи, чтобы с наступлением темноты попытаться уйти через тот же люк. Как в далёком девяносто третьем, отчаянно верил казак Женька в свою счастливую звезду, которая и теперь не даст ему пропасть.

Но крысы обошли дом с другой стороны. И даже увидев собственную кровь, Черных не почувствовал страха, а лишь удивился — как же так, неужели на этот раз ему, столько лет сражавшемуся за правду, изменила её величество фортуна?

Падая на землю, он удержал в руках автомат, не целясь, встретил ещё одной короткой очередью приближающиеся фигуры, и ещё услышал выстрелы с их стороны.

— Красавица Одесса под вражеским огнём, — выдохнул Женька и рухнул на спину, устремив неподвижный взгляд в ярко-синее, пахнущее морской солью небо Триполи.

К нему подошли враги, наклонились над ним, вырвали оружие из безжизненных пальцев и начали быстро говорить, перебивая друг друга, с любопытством разглядывая славянские черты лица.

Один из повстанцев расстегнул нагрудный карман убитого, достал и повертел в руках, рассматривая с разных сторон и даже под разным углом потрёпанную тёмно-синюю книжечку с трезубцем. Второй заглянул ему через плечо.

— Это русские, — сказал первый, указывая на рисунок. — Я знаю, это русские. Они всегда доставляют много неприятностей. Хотел бы я знать, куда ушли остальные…

Цветной глянцевый снимок выпал из паспорта и упал на землю изображением вверх.

С фотографии, тайком распечатанной из Интернета без ведома хозяйки, загадочно улыбалась уже мёртвому Женьке Люба Нецветова.

* * *

До городка Тархуна они добрались через двое суток.

Хотя, если бы Виталика в тот момент спросили, сколько времени занял путь от Триполи, он бы затруднился с ответом.

По шоссе в обе стороны проносились в одиночку и группами машины с потушенными фарами, и вряд ли кто-то рискнул бы выяснять их принадлежность.

Он смутно припоминал, как был обнаружен в кювете перевёрнутый грузовик с выбитыми стёклами и опустошённым кузовом, где остались только обрывки коробок из-под какого-то груза. Общими усилиями машину подняли, умелец Хасан смог её завести, и бензина в баке хватило на то, чтобы проехать ещё полсотни километров — около половины расстояния до Тархуны.

Тархуна манила голодных и усталых бойцов путеводной звездой, но никто, включая Ахмада, не мог ответить, не встретит ли она их огнём натовских стволов и остались ли ещё на территории Ливии свободные города.

Лёжа на песке за корпусом замершей машины, Ахмад пытался выйти в Интернет с чудом уцелевшего ноутбука, но сеть поймать не удавалось.

Вторая ночь пути клонилась к утру, когда силуэты города возникли в синих предрассветных сумерках.

Издалека Ахмад видел, как на одном из зданий колыхалось знамя.

Он даже не мог разглядеть его зелёный цвет — но флаг был однотонным, и этого хватало, чтобы зайти и попросить помощи.

Союзница ночь медленно таяла, уступая место беспощадному свету дня.

Рассвет Ахмад и его подчинённые встретили, укрывшись в доме местного жителя, предоставившего в их распоряжение второй этаж.

Командир долго о чём-то беседовал со стариком-бедуином, прежде чем подал знак, позволивший лежавшим ничком с оружием наготове людям подняться и пройти в дом.

Повстанцев в Тархуне не было.

— Они грабят Триполи, — сказал хозяин дома, — и будут грабить ещё три-четыре дня.

От старика он узнал, что крайние машины правительственных войск около полутора суток ушли в сторону Сирта, и там концентрировались лоялисты, планировавшие продолжать борьбу.

Услышав это сообщение, Ахмад был озадачен. До Сирта было четыреста километров на восток по пустыне, а у них не было ни автотранспорта, ни даже верблюдов…

Он приказал всем бойцам отдыхать до ночи, а Хасан отправился куда-то с хозяином дома.

Виталик лежал на полу, подложив руки под голову, когда его окликнул Ибрагим.

— Ты спишь?

— Нет, — ответил он, — а что?

— Расскажи мне про Россию, — впервые за месяцы их знакомства попросил Ибрагим.

— Как я могу тебе рассказать про целую страну? — удивился Виталик. — Подумай сам, что бы ответил ты, если бы я тебя спросил — расскажи мне про Ливию? Про твою страну, а?

Ибрагим ненадолго задумался.

— Ливия очень красивая, — ответил он медленно, — море и песок… Особенно песок. Если отойти от дороги и посмотреть на барханы… На пустыню… Как переливается жёлтый песок под колёсами… А честно, — обернулся он к Виталику, — я тебе рассказываю про ту страну, которая была. И много мог бы рассказать. Только её больше нет. Расскажи мне про Россию. Россия всегда помогала всем, кому нужна была помощь. Так говорил Брат-Лидер про Россию, настоящую Россию…

— Моей страны тоже больше нет, — тяжело ответил Виталик. — Она называлась Союз Советских Социалистических Республик. Она действительно помогала всем в мире, кто нуждался в помощи… Но если ты хочешь, я расскажу. У нас нет песка, у нас есть лес и поле. Широкое поле — до горизонта. Вдоль железной дороги… И даже море — только на юге. А зимой с неба падает снег, как белая крупа, только холодный…

— Как интересно… — шёпотом отозвался Ибрагим. — Говорят, у нас был один раз снег. Только очень давно, я ещё не родился… У вас сейчас снег, да? В Москве?

— Сейчас нет, — ответил Виталик, — сейчас у нас только начнётся осень. Снег будет зимой, в ноябре, в декабре. А сейчас осень, и листья падают с деревьев… Жёлтые листья…

Их разговор прервал поднявшийся по лестнице Хасан. Ему удалось достать заправленный микроавтобус, и с наступлением темноты Ахмад принял решение выдвигаться на восток.

Его решение выглядело безумным, но других вариантов не наблюдалось.

Значит, командир всё-таки надеялся добраться до Сирта и встретить своих.

Но ещё оставалось время выспаться.

В ночной тиши Ахмад спустился в сад.

В одиночестве, сняв берцы и опустившись на колени, он читал молитву, прося своего бога лишь о единственном — дать ему сил достойно встретить предначертанное.

Остановившись у лестницы, его боец молчал, не смея помешать.

…Ахмад окликнул Виталика негромко, в надежде, что тот не спит, и Нецветов поднялся с готовностью, гулко ступая берцами по узкой лестнице.

На площадке первого этажа они были вдвоём.

— Мы уходим в никуда, — обрисовал обстановку Ахмад. — Мы не знаем, что там дальше, — повторил он, глядя на Виталика, как будто в поисках ответа. — Мы не знаем, куда и зачем мы идём.

— Я знаю, — кивнул Виталик. — Я всё понял. Ты мог не говорить.

— Ты не понял, — замешкался Ахмад, опустив взгляд, словно стесняясь сказать правду товарищу, прошедшему с ним несколько месяцев войны и ад захваченной оккупантами столицы. — Твой друг погиб. Отсюда ты ещё можешь переодеться и вернуться в Триполи. Там есть ваше посольство, оно помогло бы тебе выбраться в Россию… Дальше такой возможности может не быть…

Теперь пришёл черёд Виталика опускать очи долу.

— Ахмад, послушай, — попытался он ответить, — я должен остаться с вами. — И продолжил уверенно, приняв как должное неясную паузу. — Я с вами, Ахмад. Я должен воевать за правду. Если хочешь, ради Евгения.

Ахмад не знал, что ответить.

— Слушай, — эмоционально отвечал Виталик, — Натовцы убили мою мать. Ты не слыхал об этом, да? Это неважно. Ты не думал, почему я здесь? Натовцы убили моего друга, Евгения Черных. И ты хочешь, чтобы я ушёл? Мне некуда уходить… У меня нет пути в Россию… Я с вами, теперь, навсегда, за правду… Или не веришь?

— Прости, — Ахмад остановил его, — Верю, конечно, верю. Прости, прошу тебя… Прости, Виталик.

Нецветов крепко обнял его.

— Прости и ты меня, Ахмад. Некуда мне идти. Потом расскажу как-нибудь. Нет мне дороги в Россию…

…В конце концов, какое было дело Ахмаду до прошлого его бойца, решившего разделить общую судьбу? Да и было ли прошлое и будущее у самого Ахмада? По крайней мере, прошлое его осталось позади, на восемьдесят километров севернее, в захваченном врагом городе, и на данный момент у Ахмада Гарьяни оставалось только настоящее. Ни прошлого, ни будущего…

…Командир беззвучно позвал Нецветова через несколько часов.

Он лежал на полу за ноутбуком и выполнял свою последнюю горькую обязанность — писал электронные письма родным бойцов, не вышедших из битвы за Триполи.

Как будто с лёгкостью, бежали по клавиатуре пальцы Ахмада, и, настроив адреса, он переключил раскладку на латиницу и тихо пригласил Виталика:

— Пиши… Прошу тебя… Напиши, если можешь, на своём языке…

В поле «Кому» мелькал адрес Женькиного двоюродного брата-гастарбайтера — никого ближе у Женьки не было — и, облизав сухие губы, склонился над клавиатурой Виталик…

Что писать? Убит, не убит?…

Что, чёрт возьми, писать? Ты же не видел его мёртвым, Нецветов, не видел…

«Zdravstvuyte, Sergey Konstantinovich! S gorechyu soobschayu, chto Vash brat, Evgeniy Chernykh, propal bez vesti, spasaya svoikh tovarischey pri geroicheskoy oborone stolitsy Liviyskoy Dzhamakhirii goroda Tripoli ot natovskikh zakhvatchikov 27 avgusta 2011 goda. Leytenant Akhmad Garyani».

«Не писал я никогда похоронок, пусть будет от чужого имени, что ли…»

А разве ж есть другие варианты?…

…Наутро, когда перед рассветом выходили бойцы осторожно за порог, хозяин дома остановил Виталика, опознав его зорким взглядом:

— Ты откуда сам? — спросил он, как будто недоверчиво.

— Из России. — ответил Виталик.

— Русия… — задумчиво повторил старик, разглаживая седые усы, и вдруг странная искра мелькнула в его тёмных глазах. — Неужели русские наконец пришли к нам на помощь? Я помню восемьдесят шестой год, когда нас спасли русские… — он разжал ладонь, и Виталик увидет блестящий металлический значок, красно-зелёный, перед глазами мелькнули русские буквы, что-то о дружбе Ливии и СССР, — Ответь…

— Прости, отец, — опустил глаза Виталик, — той страны больше нет. Нас было двое русских. Я и мой друг. Он остался в Триполи… Моя страна предала вас, прости…

* * *

Взяв курс на Сирт, Ахмад, не особенно доверявший навигатору, решил не отклоняться слишком далеко от шоссе, чтобы не потерять ориентировку, и в этом была его ошибка.

Тяжёлое солнце заходило у них за спиной, на западе, опускаясь за горизонт.

На долготе Мисураты их всё-таки обстреляли.

Они ответили огнём, и неизвестные бандиты, видимо, ожидавшие встретить гражданских беженцев или по иной причине рассчитывавшие на лёгкую добычу, поспешили ретироваться, не выясняя, откуда взялись неизвестные вооружённые люди без знаков различия. Крысы оказались умными зверьками и с первых очередей угрозу для жизни оценили верно. Автоматы Калашникова были для них достаточным аргументом, чтобы не углубляться в проблему.

Однако у микроавтобуса были прострелены оба колеса с левой стороны, и ремонту в полевых условиях, как ни печально, он не подлежал.

Вытащив из машины всё ценное, включая канистры с топливом и навигатор, Ахмад скрепя сердце приказал поджечь машину.

Полыхнул костёр в ночи и погас, разметав искры.

До Сирта оставалось ещё больше ста километров.

«А если и там уже крысы?» — этот вопрос, пожалуй, только командир пока позволял себе формулировать донельзя откровенно.

Закат догорал над пустыней. Маршрут уже сильно отклонился от приморского шоссе, и Ахмад решил остановиться на отдых в песках, неподалёку от дороги Мисурата — Таверга.

Под утро на запад на большой высоте пролетели самолёты, явно натовские бомбардировщики, и это вызвало удивление — кого они могли бомбить, если все сопротивляющиеся силы сосредоточились у Сирта? Неужели и на западе Ливии ещё что-то осталось?…

…Идти в разведку в Тавергу Хасан вызвался сам, и командир только подтвердил его решение.

— Бери одного человека, — сказал ему Ахмад.

Хасан взял бы больше людей, но не стал оспаривать авторитет командира.

— Я беру Виталика Нецветова, — ответил он.

Названный им боец молча поднялся с земли.

Виталика слегка передёрнуло — всё же идти в захваченный врагом город ему предстояло впервые — но он не подал виду.

Ахмад не стал возражать. По его расчётам, на горизонте уже должны были быть видны огни Таверги, но впереди была темнота, и он грешил на то, что подводит некачественный китайский навигатор.

Он сидел на песке под яркими ливийскими звёздами, смотрел на две удаляющиеся фигурки, и мысли наворачивались помимо его воли, ждёт ли ещё что впереди или только смерть… Ведь сам он пошёл добровольно защищать свою страну, ведь должен был понимать соотношение сил и безнадёжность… Зажигая сигарету, Ахмад гнал прочь любые мысли о будущем. Ты принёс присягу, делай что должно, и будь что будет.

…Хасан и Виталик шли вперёд уже длительное время, но огней всё не было, не было даже отблесков на небе.

— Может, в городе нет электричества? — подумал вслух Хасан. Виталик пожал плечами.

Но слишком пустынным было шоссе, и слишком зловещей тишина, и жуткое недоумение овладевало разведчиками.

Они дошли до знака, отмечавшего границу города Таверга. Поверх пропечатанного стандартным шрифтом текста указателя были написаны баллончиком оскорбления в адрес жителей города и указания на то, что авторы надписей относятся к городу Мисурата, а на земле возле знака, держась за него рукой, лежал труп.

— Пойдём, — тихо сказал Хасан, которому стало, пожалуй, слегка не по себе от того, что повстанцы, многие из которых декларировали себя верными последователями Ислама, не захоронили мертвеца до захода солнца. — Может, ещё встретится кто по дороге, — добавил он так же тихо.

По дороге, уже у крайних домов Таверги им встретился всего один человек.

Мёртвый.

Труп был изъеден зверями настолько, что нельзя было сказать, мужчина это или женщина.

Чем ближе они подходили к городу, тем сильнее убеждались в страшной догадке, почему не светились окна домов.

Город был необитаем.

Ветер завывал в окнах и стенах пустых подъездов и иногда трепал мусор, валявшийся посреди безлюдных домов и каркасов сгоревших машин.

Апокалиптическая картина предстала в ночи глазам разведчиков.

Страшный, тошнотворный запах смерти стоял над тем, что ещё месяц назад было городом Тавергой.

— Может, их отравили газом? — предположил Виталик, скорее, чтобы сказать хоть что-нибудь, чтобы только не молчать…

— Вряд ли, — возразил Хасан, — трупов было бы больше, — он пытался казаться циничным, чтобы товарищ не видел, насколько его трясёт от увиденного зрелища.

Впрочем, ноги сами несли Виталика вперёд, к дому, где он провёл несколько недель…

Поперёк входа в подъезд лежал ещё один труп, через который нужно было перешагнуть.

Поднявшись на второй этаж, Виталик наступил на что-то мягкое.

Это было полуоторванное ухо обгоревшего плюшевого зайца.

Дверь в пустую квартиру была незаперта.

— Фатима, — негромко произнёс Виталик, как будто кто-то мог откликнуться на его зов, — Фатимочка…

Но только эхо отозвалось, повторив его голос в безжизненных каменных стенах. Фатимы не было, ни живой, ни мёртвой, да и не могло быть. Шаги Виталика спугнули четвероногих крыс в квартире.

— Это не люди, — еле слышно сказал Виталик, оборачиваясь к товарищу. — Это не люди, Хасан…

— Тихо, — шёпотом ответил тот.

Оба застыли возле окна у стены разграбленной квартиры.

В тишине мёртвого города возник посторонний шум.

Но это не был крик ночной птицы или другой природный звук.

Это было ровное пение автомобильного мотора.

 

Глава тридцать пятая. Эпоха плоских

Гул автомобиля нарастал, приближался, и двое замерли в ожидании, словно сросшись с бетонной стеной комнаты.

Вскоре они увидели блики фар, а ещё через минуту размалёванный джип остановился прямо напротив подъезда, где когда-то в минувшую эпоху жила приютившая Виталика семья.

Их было трое — водитель и два пассажира, они были вооружены и беспечны, громко разговаривали и смеялись, не заботясь о своей безопасности — ведь здесь, в их глубоком тылу, неоткуда было взяться лоялистам.

Водитель остался возле машины, а двое его товарищей со смехом зашли в подъезд ближайшего дома. Они явно не катались по зачищенному городу в поисках случайной добычи, а шли наверняка — видимо, уже бывали тут, но почему-то не смогли увезти сразу всё, и им пришлось вернуться.

Двое бандитов появились из подъезда минуты через три-четыре. Они тащили тяжёлый широкоэкранный плазменный телевизор и поставили его на землю возле автомобиля, чтобы перекинуться парой слов с водителем джипа.

Он беззаботно рассмеялся, и в этот момент все трое оказались рядом друг с другом, на одной линии.

Срывая с плеча автомат, Виталик сделал шаг к оконной раме, и треск длинной очереди прорезал тишину мёртвого города.

Два бандита упокоились на асфальте, так и не успев сообразить, что случилось, и только третий продолжал дёргаться и истошно кричать, схватившись за живот.

Хасан бросился по лестнице вниз вслед за Виталиком. Толкая дверь подъезда, он услышал ещё одну короткую очередь, и звуки стихли.

— Это не люди, Хасан, — повторил Виталик, оборачиваясь к товарищу, как будто оправдываясь. Хотя разве в этом была необходимость?

— Собери с них оружие, — сухо ответил Хасан, отодвинув в сторону мешавшего ему мертвеца и садясь за руль. — И поехали отсюда. Они могут быть не одни.

— Мы бы услышали вторую машину, — возразил Виталик.

…Ещё один несгоревший автомобиль они нашли случайно.

Он стоял возле одного из четырёхэтажных домов, в лобовом стекле трещинами расходились несколько пулевых отверстий, а на водительском сиденье, уронив голову на руль, сидел человек в надвинутом на глаза форменном мисуратском кепи с крысиным триколором.

Хасан щёлкнул предохранителем, но это было излишним.

Водитель был мёртв.

Они приблизились к машине, открыли незапертую дверцу. Труп выпал к ногам Хасана, он был довольно свежим, с момента смерти прошло не больше суток, ещё не успел разложиться под жарким африканским солнцем.

Он резко выдавил стекло внутрь залитого засохшей кровью салона, где кружились мухи, и мелкие осколки со звоном посыпались на передние сиденья.

— Сюда бы матрас или что-то в этом роде, — вздохнул Хасан в ответ на недоумённый взгляд Виталика, — хоть что-нибудь подстелить, и было бы совсем пригодно… А так нельзя было оставлять. По дороге обрушилось бы стекло на людей.

Ещё какое-то время он возился, закрепляя трос, чтобы везти второй автомобиль на буксире за первым.

— Ты думаешь, здесь были наши? — поинтересовался Виталик.

— Вряд ли, — хмуро ответил Хасан. Он посветил на мертвеца фонарём. На загорелых кистях его рук чётко проступали белые следы от часов и перстней на пальцах, а у ремня болтался выпотрошенный чехол от мобильного телефона. Приборная панель машины была разворочена, из неё была вырвана магнитола.

— Не было здесь наших, — резюмировал Хасан. — Свои его убили. Барахло они делили. Вот и вся их демократия. Садись, поехали. Наши ждут. И вот ещё, — добавил он, когда они выехали за городскую черту, и пустой город без стёкол, ставший явью детский кошмар Виталика, остался за спиной. — Ибрагиму ничего не говори. Ладно? Ни к чему. Скажем ему, что не дошли до города, нарвались на мисуратских, вступили в бой. Достаточно. Понял? Командира я сам предупрежу.

— Конечно, — кивнул Виталик.

— А у меня семья осталась ТАМ, — минуту помолчав, тихо сказал Хасан. — В Триполи.

…Он остановил машину за несколько сот метров до того места, где их ждали товарищи — кто знал, как бы они встретили джип, раскрашенный под красно-чёрно-зелёный повстанческий флаг… Усмехнувшись самой такой мысли, Хасан сделал знак Виталику, и дальше они шли пешком.

…Ахмад отозвал разведчиков в сторону и слушал, не перебивая. Говорил, в основном, Хасан, а Виталик уточнял детали.

Сжимая челюсти, командир смотрел на носки своих ботинок и до боли кусал губы.

— Ахмад, — обратился вдруг Виталик, — два дня назад ты хотел знать, почему я не могу вернуться домой. Теперь я скажу. Думайте, что хотите, но я должен сказать правду. В России меня ищет полиция, — он сделал глубокий вдох, но Ахмад и Хасан слушали его внимательно, не говоря ни слова. — Там, в России, я убил человека.

Командир бросил на Виталика короткий взгляд, слегка непонимающий, как будто ждал пояснений — кого он собирался удивить этой фразой в последних числах августа одиннадцатого года после Таверги?…

— Я убил человека, — повторил Виталик, уточняя. — Безоружного. Предателя. И возвращаться мне некуда.

— Ты точно знаешь, что он был предателем? — спросил Ахмад.

— Да.

— Ты всё правильно сделал, — почти не колеблясь, ответил командир.

— Ты так думаешь?

— Да, — уверенно подтвердил Ахмад. — Ты же видел Тавергу? Ты же не хочешь увидеть такими же ваши города? Вот и всё. Предателей надо убивать. Иначе не получится…

Сборы были недолги. Зато в багажнике мисуратской машины, которую разведчики не догадались обыскать, обнаружился ящик французских консервов и несколько двадцатилитровых бутылей воды. Запас пришёлся очень даже кстати. Воду из колодцев Таверги Хасан брать не решился — она с большой вероятностью могла быть отравлена, чтобы успевшие убежать от наступавших повстанцев жители не могли вернуться к своим очагам.

…Усиленно выжимая соки из мисуратского джипа, совершенно не приспособленного к тому, чтобы везти восемь человек в салоне, троих на крыше и так же нагруженный второй автомобиль на буксире — Хасан взял курс на юг, чтобы проехать по пескам, где не было сплошной линии фронта.

…В ночь на тридцать первое августа они достигли южных предместий Сирта.

Здесь были свои.

Ласковый ветер полоскал изумрудно-зелёные флаги над крышами, казавшиеся невероятными бойцам после долгого пути в никуда.

Здесь были вода, еда, бензин, электричество и Интернет.

Никого не удивило появление отставшего отряда — уже несколько дней сюда подтягивались остатки разбитой армии, мелкие группы или даже одиночные бойцы. Они были не первыми, а возможно, даже не последними, кто шёл с запада на восток и вливался в ряды защитников города.

В походной палатке регистрацию вновь прибывших вела усталая девушка в совершенно гражданском традиционном платье, небрежно повязанном зелёном платке и наброшенном поверх камуфляжном кителе с погонами второго лейтенанта, явно с чужого плеча.

Тут они встретили первое сентября, главный национальный праздник Ливийской Джамахирии — сорок вторую годовщину бескровной революции Аль-Фатех.

Тут же они узнали, что защитники Сирта и Бени-Валида отвергли ультиматум о сдаче.

Сопротивление продолжалось.

* * *

Из сообщений информагентств за 1 сентября 2011 года, четверг:

«Национальный переходный совет (НПС) Ливии продлил на неделю срок действия ультиматума защитникам родного города Муаммара Каддафи — Сирта. Как сообщает BBC News, соответствующее заявление сделал один из руководителей нового ливийского правительства».

Из сообщений информагентств за 2 сентября 2011 года, пятницу:

«Полковник Муаммар Каддафи вечером 1 сентября выступил с очередным аудиообращением к жителям Ливии. Его речь в прямом эфире транслировали сразу несколько телеканалов, включая BBC News, Sky News и „Аль-Джазиру“.

В своем выступлении Каддафи призвал сторонников „погрузить Ливию в пучину огня и начать долгую войну“. По его словам, вооруженные племена должны уничтожать „предателей и колониалистов“ везде, где только встретят. „Устраивайте засады, ищите их от долины к долине, от горы к горе и от деревни к деревне“, — посоветовал полковник.

Каддафи пояснил, что Бани-Валид, Сирт и другие города под контролем лоялистов — это крепости, жаждущие воевать дальше, а у его оппонентов воли к продолжению борьбы не осталось.

При этом он учел и неблагоприятный для себя исход войны: „Даже если вы не будете слышать моего голоса, все равно бейтесь до последнего“».

Из сообщений информагентств за 5 сентября 2011 года, понедельник:

«Переговоры о капитуляции оплота Каддафи провалились.

Ливийские повстанцы не смогли договориться со сторонниками Муаммара Каддафи о капитуляции города Бани-Валид, где, предположительно, скрывается свергнутый лидер. Об этом сообщает 4 сентября Associated Press со ссылкой на представителя мятежников Абдуллу Каншиля.

Ранее в воскресенье, 4 сентября, повстанцы предъявили защитникам Бани-Валида ультиматум: либо они сдаются, либо город будет взят штурмом».

Из сообщений информагентств за 6 сентября 2011 года, вторник:

«Противники лидера Ливийской Джамахирии Муаммара Каддафи, осаждающие город Бани-Валид, где, по одной из версии, может скрываться сам полковник, договорились о бескровной сдаче населенного пункта. Об этом со ссылкой на телеканал „Аль-Джазира“ сообщает Reuters».

Как и многие другие, данное сообщение оказалось лживым.

* * *

Несмотря на обстановку на фронте, уже не просто критическую, а откровенно безнадёжную, первого сентября на Зелёной площади ещё не уничтоженного западными бомбардировщиками Сирта состоялась массовая праздничная демонстрация. Полотнища флагов струились над толпой, как будто ничего не случилось, звучала музыка из динамиков. Следы разрушений были ещё не столь значительными, вот только многие жители встречали праздник, не выпуская из рук оружия, да изменились глаза людей. Они стали другими. Но в них не было обречённой тоски или страха смерти — лишь спокойное, немногословное мужество и твёрдая уверенность в своей правоте.

«Аллах, Аллах акбар», — грянул гимн из динамиков, как только было объявлено начало митинга.

И только Виталик не знал, как смотреть людям в глаза. В отличие от них, он успел с утра просмотреть русскоязычные новости в Интернете и уже знал, что сегодня, в день главного государственного праздника, Россия, его страна, объявила о признании засевших в Триполи крыс «единственным законным правительством»…

…Тонкой змейкой вилось шоссе Сирт — Хун.

Над ним скользил в синеве беспилотник.

Его датчики буравили местность в поисках скоплений людей. Но на этот раз — не для того, чтобы нести им смерть с небес.

На этот раз с неба посыпались цветные глянцевые листовки.

«Сдавайтесь! Вы окружены! Сопротивление бесполезно!» — каркали красиво пропечатанные арабские буквы с неизменной подписью www.nato.int , - «Воины великой Ливии! Складывайте оружие и возвращайтесь домой, к семьям, которые вас ждут, навстречу мирной жизни в новой демократической Ливии, свободной от тирании…»

Бросив листок в грязь, Ахмад выругался и зло наступил на него ногой.

«Ждут, как же. В Таверге особенно. Тьфу».

Если бы он знал заранее, что Бени-Валид тоже держится, то повёл бы своих бойцов туда. Во-первых, расстояние от Триполи и Тархуны было в несколько раз ближе, чем до Сирта. И во-вторых — у них была бы ещё дорога на юг, в пустыню в случае, если город не удастся удержать.

В отличие от бени-валидцев, защитникам Сирта отступать было больше некуда. За их спиной оставалась узкая полоска земли шириной в несколько километров. Дальше — море.

В любом случае, выбор был сделан, и Ахмад запретил себе даже думать о том, что могло бы сложиться иначе.

* * *

Из сообщений информагентств за 9 сентября 2011 года, пятницу:

«Войска свергнутого ливийского лидера Муаммара Каддафи открыли по позициям сторонников Национального переходного совета массированный огонь из ракетных установок типа „Град“. Об этом сообщает Reuters.

После этого к северу от города Бани-Валид и к востоку от Сирта завязались ожесточенные бои между повстанцами и сторонниками Каддафи. На обстрел своих позиций бойцы НПС ответили артиллерийским и ракетным огнем».

Из сообщений информагентств за 10 сентября 2011 года, субботу:

«Сторонники Национального переходного совета вечером в пятницу, 9 сентября, начали штурм города Бани-Валид, считающегося одним из главных оплотов Муаммара Каддафи, сообщает BBC News».

Из сообщений информагентств за 15 сентября 2011 года, четверг:

«Муаммар Каддафи обратился к Совету безопасности ООН с просьбой защитить контролируемый верными ему войсками город Сирт от НАТО. Об этом сообщает Reuters».

«В письме, распространенном сирийским телеканалом „Арраи“, Каддафи заявил, что НАТО несет ответственность за „неописуемый терроризм и разрушения“ в Сирте и его окрестностях. Он призвал мировое сообщество не оставлять жителей города и помочь „прекратить эти преступления“».

«Войска Национального переходного совета Ливии вечером 15 сентября с боями вошли в родной город Муаммара Каддафи — Сирт, сообщает телеканал „Аль-Джазира“».

«Как уточняет корреспондент РИА Новости, находящийся на месте событий, подразделения НПС из города Мисурата пробились в населенный пункт с запада и уже ведут уличные бои.

„Думаю, что в ближайшее время Сирт будет освобожден“, — сказал представитель военного командования НПС Висам Альхамиди. Информацию о боях в городе со ссылкой на собственные источники подтверждает и телеканал „Аль-Арабия“».

* * *

И это сообщение соответствовало действительности лишь частично. Крысы действительно предприняли в тот день с запада первый штурм Сирта после недели интенсивных бомбардировок, но он был отбит защитниками города.

На третий день после провала первого штурма обозлённые повстанцы предприняли второй, также закончившийся неудачей. С удивительным для врага упорством защитники продолжали держаться за превращающиеся в развалины кварталы.

В то же время к востоку от Сирта бои ещё шли в пятидесяти-шестидесяти километрах от городской черты.

В самые напряжённые дни середины сентября с Виталиком особенно тесно сдружился Ибрагим, который в редкие минуты передышек приставал к нему с расспросами о России. Особенно его интересовал снег, который падает с неба, и поезда метро, которые ходят по железным рельсам под землёй. Виталик отвечал медленно, вдумчиво, подбирая слова, но мальчик торопил его, задавая всё новые и новые вопросы…

— Как же они ездят? — спрашивал он, и чёрные глаза светились любопытством на покрытом гарью и бетонной пылью лице. — Как они прокладывают путь под землёй?

— Там же тоннели прокопаны, коридоры, — отвечал Виталик, — вроде того, по которому мы уходили из Триполи, только шире…

— Посмотреть бы на всё это, — мечтательно вздыхал Ибрагим.

— Я тебе в Интернете покажу. Потом, — обещал Виталик.

— Потом, — кивнул мальчик, — когда придёт помощь с юга.

Помощь с юга… Похоже, Ибрагим оставался одним из последних, кто верил, что она действительно когда-нибудь придёт.

Электричество подавали на два-три часа в сутки, и доступ в Интернет был ограничен возможностью зарядки ноутбука.

Россия…

«Как ты там? У нас передают по новостям, что Сирт почти полностью захвачен. Напиши, что у вас происходит!!!!»

«Luba, rodnaya moya, ty tolko ne volnuysya. Ne dozhdutsa oni. My tut voyuem potihonechku, i sdavatsa nikto ne sobiraetsa. Izvini, ya dolgo pisat ne mogu. Tseluyu».

Битое стекло похрустывало под ногами в проёмах этажей между уцелевшими стенами разрушенных зданий.

…Двадцать четвёртого сентября враги предприняли третий штурм, за которым вновь последовала успешная контратака лоялистов.

Четвёртую неделю, не давая ни дня отдыха, маленький город у моря безнаказанно бомбили самолёты НАТО.

Дымы пожаров стелились над Сиртом.

* * *

Из сообщений информагентств за 16 сентября 2011 года, пятницу:

«Как передает канал Sky News со ссылкой на противников Каддафи, НПС основательно подготовился к штурму оплота бывшего ливийского лидера. 15 сентября с запада, со стороны Мисураты, к Сирту подошли тысячи бойцов армии переходного правительства и около 900 единиц техники.

Точное количество защитников Сирта на настоящий момент пока неизвестно, однако Муаммар Каддафи неоднократно заявлял о намерении любой ценой отстоять родной город. По неподтвержденным данным, которые передает AFP, в 50 километрах от Сирта ВВС НАТО уничтожили группу вооруженных сторонников полковника, которые двигались на помощь бывшему ливийскому лидеру.

В настоящее время войска НПС также стянуты к городам Бани-Валид и Сабха, которые по-прежнему находятся под контролем отрядов лоялистов».

Из сообщений информагентств за 17 сентября 2011 года, субботу:

«Вооруженные силы Национального переходного совета (НПС) Ливии вечером в пятницу, 16 сентября, беспорядочно отступили из города Бани-Валид. Как сообщает Reuters со ссылкой на очевидцев событий, сторонники Муаммара Каддафи продолжают обстреливать их позиции».

«В этот же день повстанцы начали новую атаку на родной город Каддафи Сирт, однако сообщений о его взятии не поступало».

«Генеральная ассамблея ООН 16 сентября проголосовала за принятие в ряды организации Национального переходного совета (НПС) Ливии, сообщает Agence France-Presse. За то, чтобы Ливию в ООН представлял переходный совет, высказались 114 государств, 17 проголосовали против. Еще 15 стран воздержались».

Из сообщений информагентств за 21 сентября 2011 года, среду:

«Город Сабха, один из трех последних бастионов лидера Ливийской Джамахирии Муаммара Каддафи, в среду, 21 сентября почти полностью оказался под контролем сил временного правительства. Об этом сообщает Reuters со ссылкой на военного представителя Национального переходного совета (НПС). Накануне противники Каддафи захватили укрепленный форт и аэропорт Сабхи.

По словам источника Reuters, в руках сторонников Каддафи остается лишь один из округов, Аль-Маншийя, но его сопротивление предполагается сломить в течение ближайшего времени».

Из сообщений информагентств за 27 сентября 2011 года, вторник:

«Войска Национального переходного совета (НПС) Ливии взяли под контроль порт Сирта, родного города Муаммара Каддафи, сообщает Agence France-Presse.

Ранее войскам переходного совета удалось установить контроль над восточной частью Сирта — силы НПС вошли вглубь города примерно на два километра».

Из сообщений информагентств за 29 сентября 2011 года, четверг:

«Американский сенатор Джон Маккейн назвал ливийскую революцию примером и источником вдохновения для народов Сирии, Ирана, Китая и России, сообщает Agence France-Presse. С таким заявлением он выступил на пресс-конференции в Триполи, куда он и еще три сенатора-республиканца прибыли 29 сентября».

 

Глава предкрайняя. Солнце поднимается в зенит

Так заканчивался сентябрь. Первого октября южнее Сирта соединились западный и восточный фронты повстанцев, наступавшие от Мисураты и от Бенгази. Кольцо блокады вокруг последней крепости Джамахирии замкнулось.

Последующие дни не принесли ни успеха нападавшим, ни облегчения обороняющимся.

К началу октября в строю под началом Ахмада Гарьяни оставалось пятнадцать измученных бойцов.

Беспилотники кружились в небе на такой высоте, где их нельзя было достать, и щупальца тепловизоров методично сканировали развалины в поисках, не укрылось ли где-то что-нибудь живое.

Есть множество способов замаскироваться на местности, но ни одно теплокровное живое существо, будь то человек, зверь или птица, не в состоянии скрыть или изменить температуру своего тела.

И где-то на другом берегу Средиземного моря улыбчивый молодой человек, может быть, даже симпатичный голубоглазый блондин, сосредоточенно следил за линией, которую чертил самописец на экране. Может быть, этим же вечером, после конца смены, его будет ждать романтическое свидание с девушкой у подножия Эйфелевой башни, а пока он внимательно следит за линией самописца и отмечает точку на карте, куда через несколько часов обрушится море огня и металла…

Такая работа. Ничего личного.

Ещё один день обороны Сирта клонился к вечеру.

Бойцы занимали верхние этажи оставленного жителями жилого дома. Точнее того, что было жилым домом пару месяцев назад. Но перекрытия сохранились и позволяли перемещаться внутри здания.

Прошло двое суток с тех пор, как натовцы уничтожили электростанцию, и заряда у батареи ноутбука оставалось на час автономной работы, когда Ахмад принял решение поделить этот час поровну на всех.

По четыре минуты на человека.

«Окажись в сети, пожалуйста», — мысленно попросил Любу Виталик, и она оказалась в сети.

«Luba, u nas konchaetsa zaryadka. Est neskolko minut pogovorit», — побежали по клавиатуре пальцы.

«Я очень люблю тебя, Виталик».

«Ya hochu skazat tebe spasibo za to, chto ty est v moey zhizni. Esli ya ne smogu tebe napisat — ne bespokoysya, znachit, u menya prosto net Interneta».

«Можно тебя спросить…»

«Da, konechno».

«В августе, когда… когда с тобой не было связи, я откопала диски с диссертацией. Они целы, я их скопировала на флешку и спрятала в том же месте, а флешку в другом. Что с ней делать?»

«Hrani ee. Prosto hrani do teh vremen, kogda ona mozhet prigoditsa nashim».

«Хорошо».

Ещё целых две минуты… Надо о чём-то говорить, не молчать, пока сердце отсчитывает секунды.

«Kak v Moskve? Holodno?»

«Нет. Чуть прохладно и даже не сыро. Парк весь в листьях. Очень красиво…»

Парк в листьях… Самая середина осени…

«Благодаря тебе, Виталик, я поняла главное — если два сильных человека твёрдо решили быть вместе — никто и ничто им не помешает. Никогда. Так и знай».

«Spasibo. Tak i est, ya znau. I esche — veroyatno, u nas v blizhaishie dni uzhe ne budet Interneta. No dazhe esli ya ne viydu na sviaz — znay, chto ya lublu tolko tebia, chto po-nastoyaschemu v etoy zhizhi lubil tolko tebia i poslednyaa moya mysl budet o tebe. Znay eto, pozhaluysta».

Ахмад бережно коснулся рукой плеча Виталика. Это означало — время подошло к концу.

«Do svyazi, lubimaya», — он передал ноутбук на колени следующему бойцу.

Люба ждала, что, может быть, Виталик ещё выйдет в сеть. Но он не вышел. Слишком многим нужно было успеть в этот вечер сказать своим близким самые главные в этой жизни слова до того, как погаснет экран ноутбука и оборвётся последняя связь со сверкающим огнями реклам равнодушным внешним миром.

Связь с Родиной.

Связь с Любой.

Раньше Виталик считал, что нить, связывающая его с Россией, оборвалась после гибели Женьки. Но в полной мере осознал это только теперь, когда Ахмад сложил бесполезный компьютер и аккуратно упаковал его в полиэтилен, как будто действительно верил в то, что он ещё может понадобиться. Затем он вытащил из кармана блокнот с карандашом и пустил его по рядам — чтобы каждый записал на бумагу адрес электронной почты вместо оставшихся на диске компьютера. Адреса писали молча, торопясь передать блокнот следующему по очереди.

Подошёл Хасан, негромко перекинулся с командиром парой слов, кивнул и отошёл. Его позицией вместе с Виталиком и Ибрагимом был угловой подъезд дома на случай, если крысы рискнут атаковать ночью.

Вечерняя заря догорала над городом, и багровое солнце опускалось в тёплую зеленоватую воду западного края залива Сидра, неспешно, лениво, казалось, медленнее, чем обычно, как будто не торопилось скрыть за кромкой горизонта свои прощальные лучи, словно давая людям сполна налюбоваться закатом.

— Ты отдохни, пока крысы не лезут, — сказал Хасан Ибрагиму, увидев, что тот еле держится на ногах. Тот не заставил себя долго упрашивать и через мгновение уснул в углу, прислонившись к стене и обняв руками автомат. Виталик занял наблюдательный пост, и кивнув ему, Хасан, ставший в последние дни негласным заместителем командира, пошёл проведать остальных бойцов.

— Что там? — сквозь сон спросил мальчик.

— Ничего, — отозвался Виталик. — Всё тихо. Ты спи, спи. Я подежурю. Спи. И пускай тебе приснится далёкий мирный город, где падают листья, жёлтые и красные, и это очень красиво, а под землёй ходят голубые поезда по железным рельсам, а пройдёт ещё месяц, и с неба будет падать снег, белый и холодный. И вся земля будет под снегом… Ты спи. Мы с тобой обязательно до этого доживём…

Огонёк подрагивал на конце сигареты. Двое бойцов курили и переговаривались вполголоса, когда Хасан приблизился к ним.

— Всё в порядке? — спросил он.

— У нас да, — ответил один, — посмотри, что в соседнем подъезде. Они там что-то выясняли на повышенных тонах.

С той стороны, куда он указал, действительно доносились раздражённые голоса, сначала громко, потом приглушённее, но, едва Хасан направился туда, звуки спора переросли в шум борьбы, и он прибавил шагу.

На площадке сцепились между собой двое лоялистов. Заслышав шаги, один из них вывернулся и бросился к лестнице, срывая с себя повязку. Второй кинулся за ним, когда за спиной раздался суровый окрик Хасана.

— Что здесь происходит?

— Крыса, — выдохнул стоявший ближе ополченец, вытирая кровь с разбитого лица.

— Сам ты крыса, — крикнул бежавший уже с лестничного пролёта. — Вы тут сдохнете все, как собаки! Война всё равно проиграна. Хотите подыхать — подыхайте, а я буду жить!.. Повстанцы — они такие же…

Перебежчик метнулся на мостовую, но больше нескольких шагов пробежать не успел, как не успел и закончить фразу. Короткая очередь настигла дезертира из окна лестничной площадки.

С вражеской стороны вяло ответили несколькими выстрелами в никуда.

— Листовок крысиных начитался, — пояснил Хасану бывший товарищ убитого. — Хотел к крысам сбежать, и меня с собой звал.

— Что у вас тут? — спросил появившийся сзади на звуки выстрелов Ахмад. Ему коротко объяснили.

— Вот как, значит, — мрачно протянул командир. — Был я вчера у соседей. У них произошёл такой случай неделю назад. Ушёл человек к крысам, — он замолчал.

— И что? — спросил напарник убитого.

— Вернулся, — не сразу ответил Ахмад. — Подбросили труп к их позициям через сутки. Опознали. Тот самый…

Он обернулся на лёгкие шаги. В проёме показался разбуженный выстрелами Ибрагим.

— Вы говорите, — сказал мальчик, услышавший лишь обрывки разговора. — Не надо от меня ничего скрывать. Вы думаете, я не знаю, что… что Таверги больше нет? — его голос дрогнул, но лишь на секунду. — Я тоже был в Интернете…

Хасан отвёл от него взгляд.

— Пойду, подменю Виталика, — сказал он, поправляя на плече автомат.

…Полулёжа на циновке наедине с собой, Виталик смотрел на звёзды сквозь пустую оконную и вспоминал Димку Серёгина. Вспоминал, как лежали они на траве возле трассы и говорили о том, как долго идёт свет от ближайшей звезды и о том, что они его увидят осенью одиннадцатого года. И вот она, осень одиннадцатого, когда Димки нет уже на свете, и не позвонит ему Виталик, а самому Виталику никто не позвонит, потому что он, как ни странно, ещё живой, но нет связи с осаждённым городом, о существовании которого он год назад ещё даже не слышал, и только вечные звёзды светят ему из две тысячи седьмого года, а то и из далёких доисторических времён… Казалось, совсем недавно это было, а в то же время и безумно давно, если припомнить, как тянулось время в неволе, а ведь ещё год назад вот эти крепкие руки, что сжимают сейчас автомат Калашникова, пилили доски на промзоне… Виталик усмехнулся. Да, год назад было тринадцать дней до освобождения… Мысли понесли Виталика ещё дальше в прошлое, в две тысячи пятый год, к его спорам с Любой о сути оранжевых революций, когда он — смешно подумать — защищал возможность сотрудничества с демократами… Кто бы ему тогда сказал, что пройдёт несколько лет, и судьба повернётся так, что он будет с оружием в руках защищать от демократов последний свободный город страны, о которой ничего толком не знал…

Ночь-то какая красивая, ясная… И звёзды крупные, южные, у нас таких не бывает, правда, Димка?.. Трое настоящих друзей было за всю жизнь у Виталика — Юрий Барышников, Дмитрий Серёгин и Евгений Черных. И всех троих нету. Четвёртым, может быть, станет Хасан Зарруки. Если мы, конечно, выживем…

Люба… Он, конечно, виноват перед ней, ей есть в чём его упрекнуть. Всю молодость она его ждала, то из тюрьмы, то с войны, а он вот только сегодня и признался ей в любви по-настоящему. Придётся ли ещё увидеться или хотя бы списаться в сети?… Или только послать ей мысленный привет за пять тысяч километров?

«И всё же я ни о чём не жалею», — сказал себе Виталик, — «Ни о чём. Всё правильно. Главное, всё честно. Лучше умереть за правое дело, чем всю оставшуюся жизнь гнить на Харпе».

Посёлок Харп. Ямало-Ненецкий автономный округ, Приуральский район. Колония для осуждённых к пожизненному лишению свободы у Северного Полярного круга.

…Шаги Хасана прервали эту молчаливую исповедь перед самим собой.

— Отдыхай пока, — сказал Хасан, присаживаясь на матрас.

* * *

Из сообщений информагентств за 9 октября 2011 года, воскресенье:

«Войска Национального переходного совета (НПС) Ливии в воскресенье, 9 октября, захватили аэропорт города Бани-Валид — одного из последних оплотов Муаммара Каддафи. Об этом сообщает Agence France-Presse со ссылкой на командующего силами НПС Юнеса Мусу.

Бани-Валид находится в пустыне к юго-востоку от Триполи. В отличие от Сирта (родного города Каддафи), он не имеет большого стратегического значения, однако бои за город идут уже несколько недель».

«Ранее 9 октября войска НПС объявили о захвате стратегического пункта в Сирте — местного университета. Позже под их контролем оказался конференц-центр, где также были сильны позиции сторонников Каддафи. Лидеры НПС заявили, что в ближайшие часы город полностью перейдет в их руки».

Из сообщений информагентств за 10 октября 2011 года, понедельник:

«Войска Национального переходного совета (НПС) Ливии практически без боя заняли штаб полиции в центре Сирта — родного города Муаммара Каддафи. Об этом сообщает Agence France-Presse.

Легкое продвижение сил НПС в центр Сирта стало неожиданностью после того, как в понедельник, 10 октября, в городе шли ожесточенные бои с использованием артиллерии и ракет. Утром 11 октября „Аль-Джазира“ процитировала заявление повстанцев о том, что они загнали сторонников Каддафи в угол, заблокировав их в двух кварталах в центре Сирта. После захвата полицейского штаба, бойцы НПС продолжают зачищать Сирт от вооруженных сторонников Каддафи. Активных уличных боев в городе в данный момент нет, но командование войск НПС опасается снайперов, которые могут находиться на крышах домов».

* * *

Сидя у большого сияющего зеркала в тяжёлой резной раме над тумбочкой, Анна Нецветова уже почти час укладывала вокруг головы густые тёмно-русые косы. Заглядывая то справа, то слева, она вновь оставалась недовольна причёской, а потом ей казалось, что волосок упал на вечернее платье, и она начинала внимательно осматривать его рукава и расправлять манжеты…

Виталик по-доброму посмеивался над этой девичьей суетой. Конечно, день был сегодня важный — сестра закончила институт и с пяти утра собиралась на выпускной.

Аня встала раньше всех, даже раньше отца, и уже возилась со своим нарядом, когда профессор Георгий Иванович Нецветов, поднявшись, по обыкновению, рано, несмотря на выходной, заваривал себе утренний кофе в комнате, служившей ему рабочим кабинетом, когда у него не было дел в университете и он предпочитал работать дома. Эта комната, обставленная книжными шкафами, не говоря уж о письменном столе отца и его компьютере, с детства обладала для Виталика и Ани необычайной притягательностью, там даже запах был особенный, там пахло старинными мудрыми книгами, несмотря на то, что большинство их было издано в последние десятилетия. Когда Виталику исполнилось семь лет, отец разрешил ему листать научные журналы и терпеливо отвечал на вопросы, стараясь по-простому разъяснять незнакомые слова… Хотя в дальнейшем он и не увлёкся техникой, а поступил в Институт Иностранных языков.

Мать, Лариса Викторовна, встала позже отца. Виталик, любивший допоздна посидеть за компьютером, ещё спал, когда она уже хлопотала на кухне. Она не хотела будить сына, у него, вернувшегося из командировки, сегодня заслуженный выходной. Почему бы ему не поспать ещё часок, а потом она постучится к нему в комнату и напомнит, что сегодня у Ани выпускной вечер, и надо всем быть в сборе…

Но друзья собрались раньше, Лариса Викторовна выглянула, услышав весёлый гомон под окном, и жестом позвала в квартиру всех троих — Юрку, Димку и Женьку. Она открыла дверь квартиры, приложив палец к губам — спит ещё Виталик, проходите пока на кухню, я вас чаем угощу, подождёте здесь… Аня выглянула и снова скрылась у себя в комнате, важничает, сегодня её день… Ладно, говорит Димка, тётя Лариса, будите Виталика, все собрались…

— Просыпайся, — с улыбкой говорит сыну Лариса Викторовна, а ему так не хочется разлеплять веки и вылезать из-под тёплого одеяла…

— Просыпайся!!! — кричит она почему-то по-арабски голосом Хасана Зарруки.

Виталик вскочил на ноги, хватаясь за автомат прежде, чем успел по-настоящему проснуться. Сновидение улетучилось. Только мать ещё целое мгновение улыбалась Виталику из параллельного светлого мира, где существовал Советский Союз, и все были живы.

* * *

Повстанцам не удалось застать защитников четырёхэтажного дома врасплох. Встреченные стрекотанием автоматных очередей, они вновь укрылись за строениями. Через несколько минут, издав звук, средний между шипением и скрипом, заработал громкоговоритель, и шепелявый голос из динамика начал оглашать пространство призывами к сдаче в плен.

Лоялисты ответили несколькими одиночными выстрелами, целью которой было не нанести ущерб укрытой от них звукоустановке, а только выразить отношение к звучавшим призывам…

Взрыв расколол пространство за спиной, оглушив и швырнув на пол Виталика, едва успевшего прикрыть руками голову. Перекрытия под ним тряхануло, что-то крошащееся посыпалось сверху, но секция подъезда, где находились они с Ибрагимом, устояла, и, слабо различая бегущие тени от поднявшейся в воздух бетонной взвеси, Виталик, слыша сбоку от себя автомат Ибрагима, стрелял по ним из окна почти наугад, пока они не попятились назад в проясняющемся воздухе за спасительные углы.

Он обернулся назад и только теперь увидел, что между ними и основными силами отряда обрушилась целая секция дома, и несколько лестничных пролётов рухнули вниз.

Виталик не понял в этот момент, откуда появился Хасан. Из верхней части его ноги хлестала кровь, но он самостоятельно, видимо, в состоянии болевого шока, сделал несколько шагов навстречу Виталику и только потом упал на пол.

— Сейчас, — Нецветов разрезал на нём штанину ножом, открыл непослушными руками пузырёк перекиси из аптечки… Он накладывал повязку, но бинт мгновенно намокал в крови, и остановить её не удавалось, — Ибрагим, помоги мне…

Вдвоём они уложили Хасана на матрас, перетянув ему ногу всеми остававшимися бинтами. После этого Виталик смог взглянуть на место взрыва. Лестницы больше не было. Будь Виталик один и налегке, у него получилось бы спуститься и без лестницы и перебраться к своим… Но транспортировать раненого с четвёртого этажа не было совершенно никакой возможности.

— Отходите к нам, — крикнули с той стороны, заметив фигуру Виталика в проёме стены.

— Хасан тяжело ранен, — ответил Виталик, — нужны носилки и верёвки.

— Мы поняли, — отозвался ополченец, — держитесь пока, попробуем вам помочь!

…Может быть, в эти самые минуты, когда, воспользовавшись короткой передышкой, Виталик перевязывал раненого товарища, по другую сторону Атлантического океана, на сервере в Соединённых Штатах Америки был зарегистрирован домен belayalenta.com, сайт движения, вызванного к жизни, по утверждению создателей «Белой ленты», стихийным возмущением граждан фальсификациями на выборах в Государственную Думу Российской Федерации, которые состоялись 4 декабря 2011 года.

До этих выборов, а соответственно, и до фальсификаций, оставалось ещё почти два месяца. Однако домен «Белой ленты» был создан уже 9 октября 2011 года.

Живой журнал «Белой ленты» был создан 20 октября 2011 года.

И может быть, в эти же часы в Москве, в уютном кабинете с полированными поверхностями столов и чёрной кожаной обивкой дивана и кресел подполковник Артюхин неторопливо стучал по клавиатуре ноутбука…

«Уважаемый Уильям,

В связи с тем, что 4 декабря в России состоятся выборы, а также в связи с намечающимися после них событиями, я с нетерпением ожидаю как нашей встречи, так и в целом Вашего появления в этой стране наступающей зимой. Буду рад быть Вам полезен.

Примите уверения в моём глубоком к Вам уважении,

Владимир.

P.S. Если Вас ещё интересует эта тема, могу Вам сообщить, что, по имеющимся данным, копия диссертации Георгия Нецветова существует, и её местонахождение известно его сыну Виталию Нецветову, находящемуся в федеральном розыске по обвинению в убийстве…»

 

Глава крайняя. Солнце в зените

Позвав на помощь Ибрагима, Виталик открывал двери комнат и уцелевших шкафов в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы оказаться полезным, но пока не находил.

В коридоре стоял комод, закрытый на маленький аккуратный замок, который поддался со второго удара прикладом, и он рывком распахнул дверь.

На Виталика взглянуло страшное осунувшееся загорелое лицо, покрытое многодневной щетиной, и рефлекс сработал быстрее разума — Нецветов ударил прикладом прежде, чем успел сообразить, и мелкие осколки посыпались к его ногам.

— Ты разбил зеркало, — то ли вопросительно, то ли утвердительно прокомментировал Ибрагим.

На полках были аккуратно сложены детские вещи.

«А ведь жили люди», — мелькнула мысль, — «И наверное, надеялись вернуться…»

— Режь на перевязки, — бросил он, подавая Ибрагиму бельё.

— Пелёнки? — переспросил тот.

Виталик не знал, как переводится это слово, и жестом показал мальчику, что нужно делать.

…Хасан уже пришёл в сознание и лежал на матрасе, куда его положил Виталик, кусая губы, чтобы не стонать от боли. Он поднял глаза на вошедшего в комнату Нецветова.

— Виталик…

— Да? — он присел на одно колено.

— Виталик, — слабо повторил Хасан, — если будешь уходить, оставь мне один автомат, ладно?

— Ты о чём! — возмутился Нецветов. — Никуда я не уйду, слышишь?

«Русские на войне своих не бросают». Так говорилось в фильме, который он видел когда-то в прошлой жизни, ещё в колонии, вечером… Хотя вряд ли ливиец Хасан Зарруки мог смотреть современные российские боевики.

— Русские на войне своих не бросают, Хасан. Есть у нас такая пословица — сам погибай, а товарища выручай. Понимаешь? — Виталик произнёс поговорку по-русски и задумался над тем, как её перевести на арабский.

— Я всё понял, — товарищ сжал его руку. Его тряс озноб от потери крови, и Виталик снял с себя камуфлированную куртку и укрыл его, оставшись в истрепавшейся футболке с буквами «СССР».

— Так тебе будет теплее.

— А ты? — спросил Хасан.

— Я не замёрзну, — улыбнулся ему Виталик. — Я же из России, в конце концов. В России бывает холодно…

«А сейчас ещё не холодно. И даже не сыро. Только листья…»

— Пить… — прошептал Хасан, и Виталик приложил к его губам флягу с водой.

— Ты выживешь, слышишь? Мы обязательно выживем. Дождёмся наших…

«А что будет, когда дождёмся? Даже если удастся спустить носилки вниз — последнюю больницу в тылу, в районе номер два, сравняли с землёй позавчера… Я знаю, полевой госпиталь развернули прямо на улице, но едва ли на весь Сирт осталась хоть одна машина с красным полумесяцем…»

Воды осталась крайняя двадцатилитровая бутыль, подумал Виталик, завинчивая полупустую флягу. Ладно, воды он, в конце концов, ещё достанет. С обезболивающими намного хуже…

— Если выживешь, ты напиши моей Зохре… Ты знаешь электронную почту… Пусть… — Хасану было уже трудно говорить. — Она молодая, она ещё выйдет замуж. Но пусть знает и пусть расскажет сыну…

— Хорошо. Ни о чём не волнуйся, Хасан.

— Виталик, ты не жалеешь, что приехал в Ливию?

— Нет. Не жалею.

«Лучше умереть за правое дело, чем всю оставшуюся жизнь гнить на Харпе»…

— Ты говорил, что мстишь за мать… Прости, если прошу рассказать…

Виталик не успел ответить.

Снаружи раздались выстрелы, и они с Ибрагимом бросились к окнам, чтобы отбивать которую уж за этот день атаку крыс.

Из торчащего огрызка жилого дома, где засели лоялисты, строчили два автомата.

Над крышей гордо развевался в седом от дыма небе ярко-зелёный флаг — их подняли накануне защитники города над каждым зданием, независимо от степени его сохранности.

…В горячке боя Виталик не сразу услышал, как умолк второй автомат, и только когда крыс удалось отбить, заглянул за межкомнатную перегородку.

— Ибрагим, ты не ранен?

Мальчик не ответил.

Пуля попала ему прямо в висок, и крови было совсем мало, она ещё не успела запечься на чёрных кудрях, упавших из-под зелёной повязки на смуглое лицо, и стекала тонкой струйкой на пыльный пол. Ибрагим сидел, прислонившись к стене у подоконника, почти как живой.

Виталик закрыл ему глаза и положил его у стены так, как было бы удобно лежать живому.

— Вот и остались мы вдвоём с тобой, Хасан…

Взрыв гранаты ударил где-то совсем рядом, но, к его везению, крысы промахнулись, и, ещё не открыв глаза, он это понял, мысли продолжали барабанить в висок, а с потолка на него снова сыпалась побелка — сколько же её там…

Стряхнув с лица штукатурку, Виталик распахнул глаза и на миг увидел перед собою Мировое Зло, восставшее из тьмы веков и надвигающееся на покинутую хозяевами маленькую угловую квартиру, где им с Хасаном выпало счастье ещё несколько часов прожить свободными людьми.

Зло шипело и змеилось, изрыгая огонь. Зло было разноцветным и разнообразным. На Виталика наступали псы-рыцари в стальных доспехах на приземистых конях, узкоглазые воины в лисьих малахаях, ордынцы с копьями и поляки с ружьями… Из-за конного строя выползал, скрипя гусеницами, чёрно-белый танк со свастикой, а замыкал шествие тоже танк, но советского образца, а на танке, подняв руку, словно восковой, высился Ельцин, и за широкой спиной бывшего секретаря Свердловского обкома КПСС колыхался трёхцветный флаг, но не бело-сине-красный из девяносто первого года, а красно-чёрно-зелёный, с лунным серпом и пятиконечной звездой белого цвета посреди чёрной полосы, с каким шли на обломок жилого дома в центре Сирта озверевшие ливийские повстанцы посреди октября две тысячи одиннадцатого.

— Хасан! Патроны!.. — выдохнул Виталик по-русски, но друг понял его и, приподнявшись на локтях, протянул ему готовый рожок.

— За Ибрагима, за Женьку, за ребят, получите, суки! — очередь ударила из пустой глазницы окна скелета жилого дома, и Виталик уже не заботился о том, чтобы его понимали враги. — За Россию, за СССР, за Ливию, получите! — русский Нецветов и русский Калашников встретили с перпендикулярного направления тех из них, кто понадеялся, что в этом подъезде с каддафистами уже покончено. — За Тавергу, чтобы вы сдохли! За Фатимочку! За Злитен, за Триполи, за Сирт, чёрт вас побери! За Ташкент, за Москву! За мать мою, за отца, за сестрёнку, за Юрку, за Димку!.. За прошлое, за будущее, за всё… За Родину, за Сталина, ура! Аллах, Муаммар, ва Либия, ва бас!..

Крысы окружали. Отсутствие лестницы обернулось спасением, но ненадолго — наиболее осмелевшие из врагов подставили приставную и попытались подняться по ней на этаж. Метнувшись к окну от стены, Виталик оттолкнул лестницу ногой, она упала, и он услышал крики рухнувших на асфальт с высоты второго-третьего этажа врагов. Но они уже ползли с другой стороны, их было много, и неминуемо повернувшись к ним неприкрытой спиной, Виталик рванулся к противоположному окну, чтобы отогнать огнём крыс с левой стороны. Не подумав о том, что враги могут подобраться и со стороны провала тоже, он стрелял из окна, но вновь отвлёкся на шум откуда-то с другой стороны, услышал из соседней комнаты вскрик Хасана и успел сделать ещё прыжок в его сторону, когда сзади на затылок обрушился страшный удар, и падая назад, уголком меркнущего сознания, последними нейронами отключающегося мозга Виталик успел увидеть, или скорее почувствовать, Москву, Измайловский парк, и кружились в воздухе листья, отделяясь от ветвей и бесшумно ложась на аллеи, и шла Люба в светлом плаще по гравиевой тропинке по самой середине осени, а под землёй катились по рельсам составы метро, и миллионы москвичей… Мысль оборвалась.

* * *

Песчинки сыпались из-под вращающихся колёс, и шины почти не вязли в песке.

Али, личный водитель Моррисона, уверенно вёл автомобиль, крепко сжимая пальцами руль. Уроженец Мисураты, он уже больше года верой и правдой служил своему господину, прошёл с ним рядом всю близившуюся к концу войну.

Он вёл автомобиль к южным предместьям Сирта.

За эти месяцы Али научился понимать белого хозяина с полуслова или даже с полужеста.

Уильям небрежно расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и знаком велел водителю перевести кондиционер в более интенсивный режим. Он был не в духе. Начальство нервничало из-за невозможности доложить об успешном завершении затянувшейся до неприличия кампании, а у него самого сегодня даже не хватило времени проверить электронную почту…

Лёгкий ветер дул с севера, с моря, от города, но нёс не избавление от гнетущей жары и долгожданную прохладу, как водится в это время года, а тошнотворный запах гари.

Там, на последних квадратных километрах диктатуры, по-прежнему рвались в небо зелёные флаги её сторонников, не желавших прихода в их страну демократии и всеобщего счастья, там по-прежнему шли бои за здания, подъезды и этажи, и оттуда ветер нёс пепел вперемешку с песком.

Щёлкнув пальцами, Моррисон приказал Али остановиться.

У обочины дороги он увидел четверых пленных каддафистов в окружении конвоиров.

Торопливо обежав вокруг капота, Али распахнул господину дверь.

На Уильяма молча смотрели четыре пары ненавидящих глаз — трое обжигающе чёрных и одни по-северному светлые, а из-под спутанных от засохшей крови, выгоревших под жарким африканским солнцем, но и без того не по-здешнему русых волос проступали удивительно знакомые славянские черты лица…

— Нецветов!.. — не скрывая удивления, ахнул Моррисон, приближаясь и продолжая речь на языке, которого не понимали ни сопровождающие, ни соратники Виталика, стоявшие рядом с ним босиком на песке. — Какими судьбами? Ты-то что здесь делаешь?

Слегка вздрогнул Виталик, услышав русскую речь, но тут же взял себя в руки.

— Сюрприз, мистер Стивенс, — хрипло ответил он, усмехаясь.

Моррисон остановился, разглядывая пленного, словно не зная, что сказать.

— Покурить бы предложили, что ли, — так же насмешливо продолжил Нецветов.

Уильям сделал знак, и на запястьях пленника разомкнули пластиковые европейские наручники. Он протянул ему раскрытую пачку «Парламента», Виталик взял сигарету и жадно затянулся.

— Крыса, — вполголоса сказал стоявший по правую руку от Виталика пленный.

Нецветова передёрнуло, как от электрического удара, и он то ли уронил, то ли бросил недокуренную сигарету на песок.

— Подними, — сказал Моррисон.

Виталик не шевельнулся, но их глаза встретились, и сцена в отделе внутренних дел «Люблино» возникла в памяти Уильяма так ясно, как будто это случилось вчера.

— Всё-таки по-прежнему правду ищешь, Нецветов, — сказал он, словно возвращая к жизни недосказанный спор шестилетней давности.

— Ищу, — кивнул Виталик.

— И как, нашёл?

— Кажется, да… Да, нашёл.

Только этот ответ отличался от данного тогда.

Моррисон стряхнул пепел со своей сигареты. Бычок Виталика так и дотлевал на песке.

— Много вас там? — он кивнул в сторону сопротивляющихся кварталов.

— Много, — подтвердил Виталик.

— Ты не понял. Русских там много?

— Очень. Считайте, что вся Россия.

— Нам есть о чём с тобой поговорить, не так ли? — усмехнулся Моррисон. — Садись в машину, Нецветов. Считай, что вытащил счастливый билет. Поедем в Мисурату, поговорим. Если договоримся — доброшу тебя до тунисской границы, и на все четыре стороны…

Но падает, падает снег две тысячи пятого года, и горит, горит зелёный картон… Ещё бы хоть разок, хоть одним глазком увидеть, как падает снег… Но жгут кожу взгляды товарищей, не понимающих их диалога…

— Да пошёл ты… Мне с тобой говорить не о чем, — Виталик дёрнулся, попытавшись сделать шаг вперёд, и в этот момент увидел Уильям Моррисон, как разверзлись над ним небеса, и возник над ним из ниоткуда чёрный сверкающий вертолёт, он снижался, сияя отполированными боками, на которых горело четырьмя разрывающими сознание буквами имя страны, которой вот уже двадцать лет как не было на карте, но уже видно было, что в кабине за рычагами машины сидел молодой, как на фотографии с комсомольского билета, Георгий Нецветов, и рвался он, живой и советский, сквозь десятки лет и тысячи километров на голос сына в самое пекло две тысячи одиннадцатого года…

Уильям попятился, сделал шаг назад. Потом ещё шаг, выхватывая пистолет из кобуры, выстрелил в грудь то ли Георгию, то ли Виталию, всаживая по пуле прямо в каждую из четырёх ненавистных букв, то ли на борту невиданной машины Нецветова, то ли на выпачканной чужой кровью футболке Нецветова, ещё раз и ещё, и продолжал жать на курок, даже расстреляв всю обойму…

Пуля летела по параболе. Она стремилась вперёд под действием сообщённой ей кинетической энергии, а планета тянула её к себе силой гравитации, с ускорением свободного падения, с поправкой на тридцать вторую параллель.

Пуля летела по параболе, влекомая законами физики, и никакая сила в мире не могла ни повернуть её обратно, ни заставить отклониться от заданной траектории.

И только пустые щелчки курка немного привели его в чувство.

— Где?… — выдохнул он, пронзая бешеным взглядом удивлённых повстанцев.

— Что где, мистер Конрад? — испуганно спросил Али, вжимая голову в плечи. Стоявший поблизости повстанец шарахнулся в сторону.

— Ничего! — зло рявкнул Моррисон и отступил к машине под напряжёнными взглядами бойцов Переходного национального совета. — Дай мне все его документы, — кивнув на мёртвого Виталика, обратился он к старшему группы повстанцев. Тот осторожно протянул европейцу пакет с загранпаспортом Виталика, справкой об освобождении из мордовской колонии, фотографией Любы и ещё несколькими бумагами на арабском.

Уильям резко схватил пакет из его руки.

— Поехали! — крикнул он Али, и тот начал послушно заводить машину. — Разворачивайся!

— Мистер Конрад, — робко поинтересовался Али, когда они отъехали на пару километров, — почему Вы убили этого каддафиста?

— Заткнись! — прикрикнул на водителя Моррисон. — Не лезь не в своё дело!

Али предупредительно извинился. Но Уильям, закуривая, ещё долго не мог прийти в себя. «Совсем обнаглели туземцы», — думал он про себя, пытаясь погасить ярость в душе. — «Ещё немного — и они всерьёз, без пропаганды, решат, что это и взаправду их собственная революция, затеянная для улучшения их жизни…»

* * *

Двенадцатого-тринадцатого октября, после прорыва повстанцев к центру Сирта, войска лоялистов нанесли ответный контрудар.

По сообщениям, которые, скрипя зубами, передавали различные источники, им удалось отодвинуть линию фронта на два километра.

Чтобы представлять себе значение этой операции, стоит упомянуть, что весь город занимал площадь три на четыре километра. В результате последней контратаки повстанцы были оттеснены на самые окраины Сирта.

В этом контрнаступлении участвовали добровольцы Ахмада Гарьяни, и погибшие накануне Ибрагим Тархуни, Хасан Зарруки и Виталик Нецветов стали одними из последних, кого похоронили свои.

И ещё целую неделю, к изумлению врагов, они удерживали Сирт, точнее то, что от него осталось.

Ахмад помнил, что жену Виталика звали Luba, он помнил записанный в блокноте адрес электронной почты, но у него уже не было Интернета, чтобы написать ей последнее письмо по-английски.

А потом не осталось никого, кто бы помнил адрес с непривычным окончанием mail.ru.

И так что никто не узнает, когда и какую смерть принял за свою страну лейтенант Ахмад Гарьяни.

И только ветер заплачет в развалинах.

А ты лети, ветер, вдаль, на северо-восток, и пролейся дождём туда, где полыхает пожар листвы, где переливаются всеми красками осени аллеи Измайловского парка, и упади без сил свинцовыми каплями на московский подоконник…

* * *

В середине октября был вынесен приговор по делу Андрея Кузнецова.

В зале на зрительских местах присутствовали только родители подсудимого и Люба Нецветова.

Выйдя из совещательной комнаты в мантии до пола, судья скороговоркой зачитала решение — признать виновным в подготовке террористического акта и незаконном хранении взрывных устройств… и назначить наказание в виде лишения свободы сроком на двенадцать лет с отбыванием в колонии строгого режима…

— Как же так? — в отчаянии глядя вслед уходящей обратно судье, Андрей схватился за прутья клетки.

Но ключ повернулся в замке.

— Выходи давай, — бросил повидавший всякие истерики старший конвоир Андрею, только что подтвердившему своим примером известную поговорку о том, что чистосердечное признание смягчает вину, но увеличивает срок.

* * *

Из сообщений информагентств за 20 октября 2011 года, четверг:

«Войска Национального переходного совета Ливии к полудню 20 октября ликвидировали последние очаги сопротивления лоялистов в Сирте — родном городе Муаммара Каддафи, сообщает Reuters.

„Сирт освобожден. Верных Каддафи подразделений в нем больше не осталось“, — объявил полковник Юнус аль-Абдали, командующий войсками НПС на восточном фронте наступления. „Сейчас мы отыскиваем, догоняем и добиваем тех, кто пытается спастись бегством“, — добавил он».

«Бывший ливийский лидер Муаммар Каддафи скончался от ранений, полученных при его поимке. Об этом сообщает Reuters, ссылаясь на высокопоставленного представителя Национального переходного совета Ливии.

Источники телеканала „Аль-Джазира“, в свою очередь, также подтвердили, что Каддафи был убит во время боя у его родного города — Сирта, а его тело доставлено в Мисурату. Один из офицеров правительственной армии также рассказал, что полковника, раненого в обе ноги, нашли в подземном укрытии.

По еще одной версии, Каддафи погиб, когда колонна автомобилей, в одном из которых он пытался уехать из Сирта, была атакована авиацией НАТО».

Из сообщений информагентств за 21 октября 2011 года, пятницу:

«20 октября при штурме Сирта был убит Муаммар Каддафи. Смерть диктатора завершила первый этап ливийской революции, начавшейся в феврале 2011 года. В ближайшие дни повстанцы обещают полностью освободить Ливию от сторонников Каддафи, а НАТО — закончить военную операцию, которая сильно поспособствовала победе мятежников.

Официально о гибели Муаммара Каддафи, единолично руководившего Ливией на протяжении последних 42 лет, было объявлено вечером в четверг. Премьер-министр Национального переходного совета Махмуд Джибриль собрал по этому случаю специальную пресс-конференцию, в ходе которой заявил: „Муаммар Каддафи убит. Этого момента мы ждали долго“».

На самом деле о том, что лидер Джамахирии был арестован, ранен и убит 20 октября в ходе боев за его родной город Сирт, было известно задолго до официального подтверждения. Не было ясно только, в какой последовательности произошли с Каддафи эти злоключения, однако пролить свет на обстоятельства его гибели представители повстанческого правительства все равно не смогли.

Очевидно, что конец Муаммар Каддафи встретил страшный. За несколько часов до пресс-конференции в Триполи в интернете появились фотографии и сделанные на мобильный телефон видеоролики, в полной мере продемонстрировавшие всю суровость народного гнева. Повстанцы, добивавшиеся свержения диктатора с февраля, толпились вокруг только что захваченного полковника с телефонами, свистя, улюлюкая и размахивая оружием, и на фоне этих грозных кадров предлагаемая в качестве официальной версия гибели Каддафи представляется довольно нелепой.

Первым делом в НПС поспешили заверить, что арестовали Муаммара Каддафи еще живым. По официальной версии, повстанцы вытащили диктатора из подземного коллектора, где он попытался укрыться после ранения. При задержании он не оказал сопротивления, хотя и был вооружен сразу двумя золотыми пистолетами. Кадры любительской съемки, где раненого Каддафи то пытаются усадить на капот автомобиля, то тащат по каким-то улицам, это заявление вроде как подтверждают.

 

Постскриптум. У края зимы

Москва, 10 декабря 2011 года.

Станция «Новокузнецкая» молчала.

Молчали массивные колонны из белого мрамора. Молчали над ними в тусклом латунном блеске барельефы русских полководцев. С мозаик сводчатого потолка безмолвно взирали сталинские соколы и строители нового мира.

Наверх по эскалаторам «Новокузнецкой», «Третьяковской», «Полянки» поднимались Чужие.

Их было много. Очень много. Прожив всю жизнь в этом городе, она и не представляла, что их столько в её Москве. Хотя должна бы понимать — родители ей рассказывали о девяносто первом годе, который она не застала в сознательном возрасте.

Прямо на девушку шёл человек без лица. Под мышкой он нёс свёрнутый плакат с надписью на английском языке, а на груди у него была приколота лента белого цвета, издавна означавшего капитуляцию перед врагом.

Девушка непроизвольно прикрыла на мгновение лицо ладонями, но тут же сделала вид, что поправляет воротник куртки.

Человек без лица прошёл, но за ним шёл следующий, ещё и ещё… Метро работало слаженно, как часы, каждые две-три минуты на Станцию приходил поезд, и новые единицы пополняли массу, огромный сгусток отрицательной энергии, катившийся из метро на поверхность.

На платформе появился Плотников. Не заметь он её, она бы его и не узнала — ведь он был без лица. Тот самый Флюгер, травивший её в студенческие годы — она впервые видела его без значка «Единой России», зато на отвороте пальто, как огромный склизкий глист, болталась белая лента.

— Любочка, и Вы здесь! — расплылся Плотников в своей омерзительной улыбке. — Рад, очень рад видеть. Будучи Вашим, так сказать, в некоторой степени, политическим оппонентом, не могу не отметить с радостью, что весь народ собрался против партии жуликов и воров…

Он говорил что-то ещё, но Люба этого не слышала за спасительным шумом поездов. И Плотников пошёл дальше, смешиваясь с серым потоком.

Герои мозаик молча смотрели на движущуюся массу сверху, из своего сорок третьего года, грозного года рождения «Новокузнецкой». Нарисованные, они были живее, чем те, кто шевелился, перемещался к выходу из метро и формально выполнял все физиологические функции организма.

Но Станция «Новокузнецкая» молчала.

…Сделав усилие над собой, Люба ступила на эскалатор, и его безотказный механизм понёс её вверх по наклонной.

Она вышла из стеклянных дверей, за которыми осталось тепло Станции и её защита.

Кругом были Чужие. Их было очень много, ещё больше, чем в метро. Они заполнили собой Пятницкую улицу и берег Водоотводного канала.

В окружении Чужих Люба дошла до поворота. К счастью, люди без лиц не обращали на неё внимания. Но там их было ещё больше.

Тогда она начала мысленно говорить с Виталиком. Это помогало, когда становилось совсем плохо. Позавчера исполнилось два месяца с того дня, как он в последний раз выходил на связь.

«Но ты же живой, я же знаю, что ты живой. У тебя просто нет Интернета. Ты обязательно напишешь мне, когда он появится».

Она закрыла лицо руками. Ей захотелось бежать отсюда, бежать в метро, домой, схватить на руки ребёнка и бежать с ним куда-нибудь из Москвы, в которую пришли люди без лиц. Она больше не могла видеть их белых лент, их белых шариков…

«Отпустите меня!» — захотелось ей закричать, но её никто не держал. Натыкаясь на людей, она побежала навстречу толпе демократов, назад, туда, где Станция примет её в своё доброе тепло. Ей не хватало воздуха, она хватала его ртом. В метро, скорее в метро, домой, к компьютеру, и написать Виталику, что в его город пришли Чужие. Ведь у него появится доступ к Интернету, и он прочитает…

* * *

Уильяма Моррисона отзывали из Ливии.

Его миссия была окончена. По традиции, он собирался провести Рождество с семьёй в Британии, а после Нового года его ждала новая работа.

О том, что она будет связана с Россией, он знал уже давно. Десятого декабря состоялось первое выступление белоленточников на Болотной площади в Москве. Численность митинга превзошла все самые смелые прогнозы и приблизилась к ста тысячам — такого Москва не видела с девяностых годов.

Оранжевая революция не может останавливаться. Она обязана идти только по нарастающей. И уже на двадцать четвёртое декабря было запланировано новое массовое выступление на проспекте Академика Сахарова, или, как его называли в народе, Цукерманштрассе.

Не меньше, чем встрече со своими старыми знакомыми, Уильям был рад тому, что работать ему придётся совместно с Майклом Энтони Макфолом, которого уже утвердили в качестве посла США в Российской Федерации и который должен был прибыть в Москву, как и Уильям, вскоре после Нового года. Макфола Моррисон высоко ценил как специалиста по демократиям, антидиктаторским движениям и цветным революциям, отдавая дань его профессиональным качествам, и считал такое сотрудничество честью для себя.

Уильяма предупреждали, что дорога в аэропорт может быть небезопасна, и предлагали ему отложить вылет. Но он решил лететь. Ему не хотелось второй раз пропустить Рождество. Да и события в России заставляли торопиться. До митинга на Сахарова оставалось меньше суток…

Водитель Али щеголял в камуфляжной куртке с клеймом Ивановской текстильной фабрики. Когда Моррисон бывал в хорошем настроении, он отзывался на просьбы водителя прочитать ему, как читаются пометки на русском, и удивлялся странному языку.

Али уже знал о грядущем расставании. Последним его заданием было отвезти Моррисона в аэропорт, и на прощание господин щедро вознаградил его за службу хрустящими долларами.

Он ждал в машине у входа в отель.

Завершая последние сборы, он выезжал из отеля в Триполи и позвонил горничной, чтобы она зашла в номер. Через минуту она пришла, чтобы забрать полотенце и постельное бельё.

— Вот и уезжаю я, Фатима, — сказал он девушке. — Возьми на прощание, — порывшись в кармане, он протянул ей смятую купюру в десять динаров.

— Благодарю Вас, мистер, — она склонила голову ещё ниже, чем обычно, пряча деньги в передник, — да вознаградит Вас Аллах за Вашу милость к сиротам…

В отличие от сверстниц, которые часто носили светлые открытые платки, Фатима всегда появлялась в чёрном исламском одеянии, оставлявшем открытыми лишь овал лица и кисти рук, без косметики, тихо, словно тень, никогда не улыбалась и никогда не смотрела в глаза, чётко и тщательно, так же, как соблюдала религиозные предписания, выполняла свои обязанности по уборке номера и так же незаметно исчезала, не смея мешать мистеру Конраду.

О горничной Моррисон наводил справки. Круглая сирота, она снимала где-то угол с младшим братом, который был ещё слишком юн, чтобы играть традиционную роль мужчины в семье.

…Это была правда. Они жили вдвоём, единственные уцелевшие из некогда большой и дружной семьи.

…Фатима бесшумно спустилась вниз по чёрной лестнице, зашла в комнату для персонала. Там никого не было. Она заперла дверь изнутри, включила компьютер и ослабила узлы хиджаба.

«Введите Ваш логин».

«FATIMOCHKA».

Так её называл только один человек. Русский. Ради него она даже научилась выговаривать звук «ч», который не давался ей в английском.

«Введите Ваш пароль».

«KIEVMINSKSMOLENSK».

Человек, который был ей нужен, ждал её в сети.

«Он выезжает сейчас».

«Спасибо, я понял. У тебя есть что-то ещё?»

«Нет».

«Ладно. Возможно, моим друзьям удастся найти выход на тюрьму в Мисурате. Напиши имя твоего брата, чтобы они навели справки».

«Ибрагим Тархуни. И ещё…»

«Что?»

«Вы можете навести справки ещё об одном человеке».

«Да. Пиши имя».

«Его зовут Виталик Нецветов. Он русский».

«Кто он тебе?»

«Никто. Он друг моего брата. У него никого нет».

«Повтори фамилию».

«Ан-Не-цве-тов».

«Хорошо. Мы уточним про обоих. Конец связи».

«Спасибо. Конец связи».

…И всё-таки это было безумием — ехать без охраны по дороге в аэропорт. Но Моррисон надеялся проскочить, в конце концов, это был его последний день в этой проклятой стране.

Когда машина тронулась с места, он поставил диск с русскими песнями — в последние дни он почему-то особенно увлёкся творчеством Аллы Пугачёвой.

…Но они всё-таки нарвались на засаду. Али, при всём его мастерстве, не удалось вывести машину из-под обстрела, и он отстреливался от них из автомата.

Уильям не видел, сколько было нападавших. Увидел он только одного из них, когда тот встал в рост и поднял руки, сдаваясь.

Выстрелы стихли. Али крикнул сдающемуся, чтобы подошёл ближе, и тот начал медленно, осторожно подходить. Это был совсем молодой парень, лет шестнадцати-семнадцати.

Яркое ливийское солнце слепило глаза, играло бликами, словно помогая своим, и слишком поздно заметили Моррисон и Али, что в одной из его поднятых рук зажата граната…

Но это не было последним, что видел в своей жизни Уильям Моррисон. Последним был животный ужас в глазах Али, пытавшегося спрятаться за спину хозяина, ибо ему, предавшему свой народ, умирать было даже страшнее, чем пришедшему незваным гостем на чужую землю Уильяму.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Сегодня.

* * *

«Spasibo. Tak i est, ya znau. I esche — veroyatno, u nas v blizhaishie dni uzhe ne budet Interneta. No dazhe esli ya ne viydu na sviaz — znay, chto ya lublu tolko tebia, chto po-nastoyaschemu v etoy zhizhi lubil tolko tebia i poslednyaa moya mysl budet o tebe. Znay eto, pozhaluysta. Do svyazi, lubimaya».

«Вы ответили на это письмо 173 раза».

«Здравствуй, Виталик. Пишу, чтобы поздравить тебя с Новым годом. Хотя у нас он уже пять минут как наступил, а у вас только через два часа наступит. Хочу тебе сказать, что люблю тебя больше всех на свете, и что бы ни случилось, жду твоего письма, как только у тебя появится связь…»

В кроватке заплакал маленький Дима, и Люба встала из-за компьютера, чтобы взять сына на руки.

Из колонок компьютера лилась негромкая мелодия. Её сын всегда хорошо засыпал под эту проникновенную и трагичную песню Николая Прилепского.

На новостных сайтах подводили итоги года, главным событием в России в один голос называли начавшиеся протесты «за честные выборы», и на экране мельтешили люди без лиц с Болотной и Цукерманштрассе.

Люба хотела написать Виталику о них, о Чужих, но решила этого не делать. Она ему уже писала, что они появились здесь. Пускай сегодняшним числом он прочитает её новогоднее поздравление.

Укачав сына, она заглянула в электронную почту — не ответил ли Виталик.

Но там была тишина. Третий месяц тишина.

Люба села на стул, уронив голову на руки, и стала думать, написать ли всё-таки Виталику сегодня о Чужих и в каких словах это лучше сделать.

«Но ты же живой, я же знаю, что ты живой…»

Но будет ли в России оранжевая революция — этого Люба Нецветова в первую ночь две тысячи двенадцатого года знать не может.

Будущее не предопределено.

Конец

Декабрь 2011 — февраль 2013