Еще три дня пробирался Володя через тайгу, а потом тайга вдруг кончилась, пошли низкорослые елки, низенькие кусты, мягкий мох и кочки. Вдали Володя услышал неясный гул и сразу узнал его: это был морской прибой!

Крайне сбитый с толку он теперь почти побежал, прыгая с кочки на кочку, ему хотелось скорее убедиться, что он ошибся. Но нет, это действительно было море. И вот Володя издали увидел его — сизую полосу прибрежных бурунов, и ясно различил его рев.

Свежий ветер с шумом пролетел навстречу, и на губах юноша ощутил холодные соленые капли. А может, это лишь показалось, может, никаких капель не было, но море, настоящее море гудело вдали и с каждым шагом приближалось.

Володя теперь уже бежал, задыхаясь, ветер наполнял его легкие. Но он все еще не верил своим глазам.

Остановился лишь в нескольких шагах от моря. Высокие волны с ревом разбивались о камень, стена соленых брызг поднималась вверх, рассыпалась, а на их месте уже вырастала новая стена, новые буруны расшибались о камень, пена клубилась и шипела. Иногда волны перекатывались через каменные валуны и заливали низкий берег.

Как же могло случиться, что юноша вместо границы вышел к морю?

Это вышло вполне случайно, это была ошибка. Размышляя над этим, Володя понял, что сам во всем виноват. Он сбился с правильного пути. После встречи с аинцем он был убежден, что до границы рукой подать. Это, в самом деле, было так, но Володя перестал проверять правильность выбранного направления. Он просто шел вперед и вперед, не замечая, что, вместо севера, давно уже идет на восток.

Володя молча стоял на берегу. Перед ним бурлило неприветливое море, а вокруг простиралась пустынная равнина, покрытая вечерней мглой. Ничто на этих суровых уединенных берегах не указывало на присутствие человеческого жилья. Ни огонька, ни звука. Только море ревело, и еще, как казалось Володе, иногда где-то кричала неизвестная птица. Может, то была сова, может, чайка скулила спросонок на приморской скале.

Тоска медленно сжала сердце. На этом берегу можно было по-настоящему понять, что такое одиночество.

Ветер крепчал. Удары бурунов так часто следовали один за другим, что звук их ударов сливался в один протяжный звук.

И вот где-то далеко в море, может, за тысячу мыль, неожиданно выплыл из тьмы огонь. Он был оранжевый и холодный. Прошло несколько минут, пока Володя понял, что это восходит месяц. Огромный медно-красный жернов выкатился из морской бездны. Дрожащая оранжево-золотая дорога осветила неистовые пенистые буруны, но по бокам этой широкой месячной полосы море теперь казалось еще более черным.

Звук человеческого голоса прозвучал бы в этой пустыне, как музыка. Но такой голос мог принадлежать также и врагу, и Володя подумал, что пусть лучше будут тоска и одиночество, чем снова оказаться в плену.

Мелькнула мысль, что берег дает значительно больше шансов на скорое возвращение на родину, чем тайга. Ведь в море может появиться пароход, и этот пароход может быть советским, и он заметит сигналы с берега, подающие одиноким юношей…

С новой силой вспыхнуло страстное желание скорое ступить на родную землю. Но вместе с тем Володя понимал, что все это только мечты, так как здесь, на японском берегу, его скорое может заметить японский пограничник, чем советский пароход, который пройдет далеко в море, и над горизонтом только обозначится дым с его труб.

Выбрав сухое место, изнуренный юноша заснул, ему приснилась Инга.

Милая Инга! Володя держал ее загорелую руку и смотрел девушке в глаза. Она сказала, это так ясно слышал Володя:

— Я все думаю о тебе и жду тебя, хороший мой.

Именно так и сказала. И уже уходя, издали крикнула:

— Мы с тобой будем играть снова, как когда-то. Помнишь?

Ну, конечно же — он все помнит, все до мельчайших подробностей. В особенности один день… Жаркий солнечный день… они вдвоем сидели за пианино и играли в четыре руки «Танец Анитры» и «В пещере гномов» Грига. Они сидели у раскрытого окна, и ароматный ветерок шевелил занавеску. Пальцы Инги — тонкие и длинные музыкальные пальцы — легко и быстро бегали по клавишам, как босые ноги Анитры.

Потом Инга заиграла «Блестящее рондо» Вебера. Володя видел, как дрожали золотые волосинки у ее уха. Он наклонялся все ближе, ближе к ее щеке. Вдруг Инга перестала играть и кинула взгляд на Володю. Ее зрачки, круглые, большие, казалось, застыли. Они молча смотрели друг другу в глаза. И вдруг Инга неожиданно поцеловала его в лоб, порывисто отвернулась и снова ударила по клавишам.

— Ей-хо-о!

Володя вздрогнул и проснулся. К нему приближался осадистый толстый японец. Было уже утро.

— Ей-хо-о!

Совсем недалеко, на берегу, стояли люди. Ладонями они заслонялись от солнца и пристально смотрели на Володю.

А толстый японец был уже в пяти шагах.

— Ей-хо! — снова воскликнул он. — Пора вставать!

Володя не знал, что ему делать. Убегать поздно. Да и надо ли убегать? В трех десятках шагов у берега качалась большая шхуна. Ослепляюще блестело стекло на капитанской рубке.

И вмиг юноша представил себе такую картину. Шхуна зашла далеко в море по рыбу. Мимо проходит советский пароход. Володи ясно видит палубе, матросов, веселые лица пассажиров. «Спасите! — кричит Володя. — Я сын геолога Дорошука!» Капитан приказывает спустить шлюпку. Шлюпка прыгает по волнам, и вот она уже совсем подошла к шхуне. Володя бросается в воду и плывет, его подхватывают руки советских моряков…

Юноша закрыл глаза, но когда снова глянул на мир, увидел перед собой того же толстого японца в трусах и в оранжевой майке с белыми полосами.

— Что делаешь? — спрашивает он и щупает Володины мышцы на груди и на руках.

— Ищу работу, — хрипит Володя. — Я иду с лесоразработок…

Японец еще раз больно щупает его мышцы и делает знак следовать за ним.

От шхуны и от рыбаков в трусах и в майках с иероглифами рыболовецкой фирмы на спинах, разит тяжело и неприятно. «Запах сырой рыбы, — догадывается Володя, — и водорослей, гнилых водорослей».

Толстый японец подвел Володю к стройному худому мужчине с биноклем на груди.

— Он ищет работу, капитан.

Капитан вынул записную книжку и долго что-то записывал. Толстый японец ждал.

— Он ищет работу, — сказал вдруг капитан, пряча книжку в нагрудный карман легкого френча. — Если он пригодный, возьмите его, Торадзо.

Толстый японец повел Володю на корму. Деревянная палуба была скользкой от рыбьей чешуи.

— Меня зовут Торадзо, — сказал японец, — а теперь возьми этот канат и завяжи на этом крюке.

Володя быстро и правильно завязал требуемый узел. Наука рулевого Хотти с «Сибиряка» не прошла даром. Торадзо удовлетворенно кивнул головой, когда Володя умело завязал также и шкотный узел, и канатный «крендель», что у моряков называется «штык с шлагом». Можно было думать, что после этого испытания Торадзо назначит Володю боцманом или по крайней мере матросом. Но толстый японец сказал:

— Будешь чистить рыбу.

Торадзо позвал рыбака и велел нему показать Володе его обязанности.

Юноша развернулся, чтобы уйти. Но в этот миг тяжелый удар по голове свалил его с ног. Володя покатился по палубе, чувствуя, как глаза застилает тьма. Через несколько минут он очнулся и встал на ноги. Дрожали колена, губы пересохли. Торадзо встретил его смехом. Володя понял, что японец по-предательски ударил его сзади.

— Сволочь! — вскричал юноша и бросился на Торадзо. Тот выставил вперед левую ногу, чуть нагнулся и, как тараном, ударил Володю головой в живот. С глухим стоном юноша снова упал на палубу.

Рыбак вылил на Володю чашку воды и помог встать.

— Это для первого знакомства, — показал зубы Торадзо. — Будешь послушным — не будешь битым. Запомни это, молокосос.

Рыбак, желтый, как лимон, отвел Володю в помещение для матросов и рабочих-рыбаков. Это были миниатюрные каморки, похожие на клетки. В каждой каморке жило по два рыбака. Страшный смрад наполнял эти помещения. Сквозь небольшой иллюминатор света в каморку попадало очень мало, здесь всегда стоял полумрак. В этих клетках, в этом невыносимом смраде жили, спали, ели и отдыхали рыбаки, работающие на шхуне.

Как оказалось, это был восточный берег Карафуто на неприветливом Охотском море. Шхуна называлась «Никка-мару». На ее борту находилось трое матросов и двадцать рыбаков. Далеко в море «Никка-мару» глушила мотор, и тогда в воду ложились тысячи метров сети. Шхуна медленно маневрировала, и сеть метр за метром исчезала в морской пучине.

Утром доставали добычу. Тогда на палубе шевелилась плоская глубоководная камбала, горбуша — масу, кета — сяке. Иногда попадали на косяки селедок. Тогда наблюдатель на носу шхуны кричал:

— Нисин! Нисин!

Звонил колокол, привязанный к столбу на палубе, и все матросы и рыбаки, как один, выскакивали на этот сигнал со своих клеток-нор. Селедкам преграждали путь, окружали весь косяк, и сети трещали от многих тонн серебристой рыбы.

Вынутую из моря горбушу или кету разрезали вдоль живота и убирали внутренности. Они шли на удобрение, на туковые заводы, поэтому их собирали отдельно в большие чаны.

Разрезал рыбу и Володя. Эта скучная работа удручала своим тупым однообразием. Если были большие уловы, работать приходилось по шестнадцать часов в сутки. Рабочие работали, как автоматы. Раз за разом билась в их руках огромная рыба, потом сверкало острое лезвие ножа, слышался звук вспоротого живота, рыба летела в корзину, а ее внутренности — в чан. И так методично, минута за минутой.

Иногда эту работу перерывал удар и стон. Это незаметно подходил Торадзо и кулаком валил на палубу кого-нибудь из рабочих, который, по его мнению, работал медленнее остальных.

Володя сначала очень удивлялся, что у него не спросило, кто он и откуда. Но потом он понял, что на шхуну «Никка-мару» шли только те, кого нищета довела до отчаяния. Первый год рабочему на «Никка-мару» не платили ни единой иены и требовали подписать контракт на два года беспрерывной работы тут.

Рыбаки на «Никка-мару» были людьми, которые всю жизнь терпели голод и беспросветную нужду и за свою каторжную работу получали горсть третьесортного риса. Эти люди, казалось, уже ничего хорошего не ждали от судьбы, но в их глазах Володя часто замечал зеленые огоньки злой ненависти, если разговор заходил о капитане и Торадзо или о даннасана — хозяине рыболовецкой фирмы, которая владела десятками и сотнями рыболовных шхун и кавасаки.

Капитана мало интересовало, кто работает на его шхуне, ему надо было иметь дешевые, почти дармовые руки. Он с готовностью принимал даже чахоточных и вообще больных, которых нигде не брали на работу и которые от отчаяния выполняли первую попавшуюся работу за миску горячего риса.

На шхуне работали японцы, корейцы и двое русских. Русские — бывшие колчаковские офицеры — дошли до последней стадии человеческого падения. Это были алкоголики, готовые продать отца и мать за рюмку спирта. Случалось, что они напивались и не работали. Их жестоко бил Торадзо, но со шхуны их не прогонял — это были дармовые рабочие.

Поэтому никто не интересовался тем, кто такой Володя. Разве мало есть их — потомков русской белогвардейщины, которые нашли приют на многочисленных островах японской империи!

Володя делил каморку на «Никка-Мару» с молодым японцем, по имени Катакура. Он носил фамилию японского короля шелка-сырца, но был рыбаком, и все его имущество состояло из корзины, в которой лежали гетта и пропитанные рыбьей кровью трусы. Катакура учил Володю, как надо быстро и ловко вычищать рыбье нутро, и в скором времени они подружились.

Ночами Катакура очень кашлял. Володя видел в темноте, как вздрагивало от кашля все его худое, изможденное тело. И становилось понятно, почему Катакура пошел на «Никка-мару». Больной туберкулезом, он нигде не мог получить работу. Кому нужны были его тонкие, похожие на веревки руки, все его чахлое тело? Ведь не находили себе работы даже те, кто имел сильные мышцы и крепкую спину.

Как-то ночью Володя проснулся от сладковатого густого дыма, забивающего горло. Рядом он услышал непонятные звуки. Было похожее на то, что в темноте каморки урчит большой кот.

Володя быстро засветил свечку, и ее мигающий огонек выхватил из тьмы вытянутую фигуру Катакури. Парень лежал на дырявом матрасе и курил трубку, его глаза были широко открыты, большие круглые зрачки застыли, как стеклянные. Блики свечки отразились в них, и глаза вдруг заблестели холодным антрацитовым блеском. Катакура, захлебываясь, что-то быстро заговорил, потом глубоко, со стоном затянулся дымом из трубки.

— Катакура! Катакура! — позвал Володя, тормоша его за плечо.

Парень мигнул веками, из раскрытых губ выпала трубка и упала на пол. Володя поднял ее и погасил. Он уже догадался, какое зелье курил Катакура.

Парень был одурманен. В полузабытьи он тихо грезил. Володя брызнул на его лицо водой. Незаметно развеивался хмелящий дым. Катакура приходил в сознание. Неожиданно удушливый кашель перехватил ему дыхание. Он кашлял долго, содрогаясь всем телом и посинев, как мертвец. Володя встревожился.

— Что с тобой, друг? Выпей воды, выпей. Я сейчас позову врача…

Приступ кашля миновал. Катакура улыбнулся:

— Теперь мне… легче. Ты говорил «врача»? Ты… шутил? Что здесь… врач? Может, ты имел в виду Торадзо? Но он же лечит только кулаками…

Володя с задором начал доказывать, как вредно для здоровья курить опиум.

— Дай мне честный слово, что ты большее никогда-никогда не будешь употреблять этот яд! — требовал он от Катакури.

Парень снова улыбнулся легко, только уголками уст и пожал плечами — он удивлялся наивности своего товарища.

— Опиум? — переспросил он. — Конечно, даю слово. Никогда не буду употреблять, так как никогда большее не получу. Он дорогой, опиум. Неужели ты думаешь, что я имею его полные карманы?

— Твое здоровье…

— Здоровье? У меня в груди сидит смерть. Я курил опиум, и мне было сладко. Я грезил и забыл обо всем. Я видел отца, и мать, и сестру Сузуки…

В свободное от работы время Володя часами простаивал на носу шхуны, напряженно всматриваясь в горизонт. Но море было чистым — ни дымка, ни парохода, только маячили шхуны рыбаков и иногда проплывала большая лодка, защищенная от солнца рыжими циновками на высоких жердях.

Володя надеялся, что шхуна обязательно встретит советский пароход, и тогда — воля!

Иногда возникал страх, что жандармы не оставили поиски и настанет день, когда они появятся на «Никка-мару». В такие минуты Володя пылко желал, чтобы советский пароход встретился раньше, чем нога жандарма ступит на палубу шхуны.

Часто «Никка-мару» заплывала далеко в открытое море.

Время стояло ясное, погожее, и шхуна возвращалась в бухту с полным трюмом рыбы. На пристани их уже ждали приемщики, громыхали моторы грузовиков, гудели сирены.

…Сутки шхуна стояла в бухте, но матросам и рыбакам отдыха не было. Они ремонтировали снасти, скребли и мыли палубу, трапы, перечищали мотор. В трюм спустили несколько бочек пресной воды и бочонок саке. Утром, перед выходом шхуны в море, работу мотора приходил проверять опытный механик, вызванный капитаном. По всему было видно, что «Нкка-мару» готовится к продолжительному путешествию.