Кончался великий пост, а с ним зима. Пробуждались животворные силы земли. Особенно буйно покрыл долины и берега озер зеленый спорыш. Вода после весеннего паводка еще не совсем сошла, кое-где огороды еще были затоплены. Рыба словно ошалев после зимней духоты подо льдом, бешено хватала наживку. С утра до вечера по улице спешила детвора с удочками, с нанизанными на куканы верховодками.

На крыше поповского голубятника грелись на весеннем солнце породистые турманы и дутыши вместе со своими родичами — сизяками. В эти дни отец Сидор, страстный любитель голубей, не обращал никакого внимания на своих любимцев. Ему некогда было, он правил службу за службой. Перед пасхой люди говели, отец Сидор исповедовал, отпускал грехи, прислушиваясь, с каким сладким звоном ударялись о днище железной тарелки медные и серебряные монеты. За время великого поста он собирал больше денег, чем за весь год. Случались и неприятности. Иногда поп находил между монетами пуговички: кое-кто старался получить отпущение грехов даром, бросая попу в тарелку вместо пятака или гривенника обычную пуговку. Отец Сидор озирался по сторонам, не подслушивают ли его, и ругался не хуже Каленика — первейшего пьяницы на селе.

Много было таких, которые бросали попу копейку или две. Отец Сидор держал совет с попадьей. Лукавы, хитры прихожане, но он должен быть хитрее их. Надо придумать что-нибудь такое, что заставило бы людей платить за исповедь полным рублем.

— Понимаешь, Надя, — он быстро ходил по комнате, — как это можно обманывать своего отца духовного? Бросать мне в тарелку пуговку или копейку? Я пастырь, Надя. Я отвечаю за грехи своих прихожан...

Статный и чернявый, еще молодой, но с черной цыганской бородой, с белым лицом и пухлыми руками, придерживая полы рясы, он шагал из угла в угол, возмущаясь скупостью и лукавством людей.

Попадья засмеялась и перебила его длинную тираду:

— Брось, Сидорик, браниться. Ей-богу. При чем тут грехи? Нашелся верующий! Пускай грешат, но на исповедь извольте класть двадцать копеек. А кто на хочет больше дать — пожалуйста, за это наказывать не будем.

— Что же ты по этому поводу думаешь? — быстро повернулся на каблуках отец Сидор, обрадованный тем, что так быстро нашел общий язык с женой. — Что же ты предлагаешь, Надя? В самом деле — копейку кладут. Точно я попрошайка какой-нибудь. Обидно ведь! Хорошо тебе говорить — двадцать копеек. Нет, ты найди средство, как эти двадцать...

Отец Сидор не договорил. Его лицо вдруг засияло странным, небесным светом, словно на него снизошел святой дух. Он шлепнул себя ладонью по лбу, поднял полы рясы выше колен, точно собирался отплясать гопака.

— Есть! —крикнул он восторженно. — Есть! Нашел! Ты понимаешь — все необычайно просто. Надо потребовать, чтобы каждый покупал у старосты свечку за двадцать копеек...

— Детям дешевле! — внесла поправку попадья.

— Не перебивай. Дети за гривенник... Вместо денег мне кладут на тарелку эти свечки. Я их, целехонькие, возвращаю старосте и... получаю у него деньги. Староста может продавать свечки во второй раз, в третий раз... Вот и все.

Придумано было действительно хитро, и отец Сидор на радостях пустился на одной ноге выделывать выкрутасы. Ряса его развевалась по комнате, как крылья. Он чувствовал себя, как министр или полководец, который выиграл крупное сражение. Это и вправду была победа над лукавыми прихожанами.

В приливе бурной радости отец Сидор сбросил с себя рясу, швырнул ее на стул и присел к фисгармонии. Поднял крышку, нажал на клавиши. Он играл какой-то воинственный марш. Он упивался бравурными звуками.

— Шалишь! — выкрикивал он в такт музыке. — Шалишь, брат!

Это, видимо, было адресовано скупым прихожанам. Попадья заткнула уши, завизжала:

— Сидор, ты с ума спятил? Фисгармонию поломаешь!..