Стояли жаркие дни, рожь дружно созревала, она даже уже начала звенеть и осыпаться. Старушка Федора с Лукией работали на полях Носюры. Но дальше допускать, чтобы своя рожь стояла, уже нельзя было — окончательно осыплется. Ночью прошел дождь. На заре Лукия отправилась на ниву. Поле было маленькое — косою негде размахнуться. Хорошо еще, что дождик прошел, зерно не будет так осыпаться.

Девушка ловко орудовала серпом — научилась, и все думала о Лаврине. Вот уже скоро два года, как забрали его на войну. А войне той, кажется, никогда конца не будет. И, наверно, стряслась какая-то беда — давно уже нет от Лаврина никаких вестей...

Перед глазами вставали письма Лаврина с тщательно зачеркнутыми строчками. Эти чернильные пятна казались зловещими, как сама смерть.

Солнце начало пригревать спину, на межах верещали полевые кузнечики, сладко благоухала спелая рожь. Ржаные колосья щекотали руки, по всему телу разлилась приятная истома. Завалиться бы на спину в шелестящие высокие стебли, слушать, как букашки ползут по былинкам, как поют кузнечики, погрузиться глазами в бездонное голубое жаркое небо, лениво следить за полетом узкокрылых ласточек в вышине... Размахнуться и подальше забросить серп — не надо ничего: ни работы, ни дум...

Лукия распрямила спину, вытерла рукавом сорочки вспотевший лоб. Ой, нет, не уйти от беспокойных дум. Словно черное воронье под непогоду, кружат они в голове — безрассудные, тревожные... Чует сердце Лукии — нет уже Лаврина на свете.

Серп в правой руке, левой Лукия подперла щеку и то ли задумалась, то ли забылась. И вдруг девушке послышалось, будто Лаврин ее тихонько позвал: «Лукия!». Да так позвал, будто ей не показалось, не померещилось, а действительно окликнул из знойного жита. Вот опять.

— Лукия! Лукия!..

Встрепенулась Лукия, и серп выпал из рук. Задрожала, похолодела, побледнела, как мертвец... А из ржи, пригнувшись, вышел человек в солдатской одежде, обросший, оборванный. Человек осмотрелся, увидел на дороге людей и присел. А затем снова:

— Лукия, это я! Я, Лукия!..

Весь свет закачался в глазах девушки, кругами пошли желтые хлеба, небо, земля... Солнце упало в хлеба и вспыхнуло лучезарным ослепительным сиянием. И в этом сиянии качалось страшно похудевшее, но родное и любимое лицо Лаврина...

Сильные руки поддержали Лукию, бережно усадили на межу. Шелестящей стеной стояла вокруг желтая рожь. Лукия исступленно целовала серые глаза, щекочущее, как колосья, заросшее лицо. Она боялась, что лишится рассудка, — до того неожиданно свалилось на нее счастье. На миг показалось ей, что это только сон. Лукия застонала и ущипнула себя. Но нет, это не сон, это сама действительность — Лаврин, любимый Лаврин обнимает ее и шепчет ей ласковые, нежные слова...

Вдруг он как бы опомнился и начал боязливо озираться.

— Лукия, посмотри-ка, что вокруг делается, — никто не идет сюда?..

По дороге ехали и шли люди, но никто не мог увидеть Лаврина в высокой ржи.

— Лукия, я ведь сбежал, —прошептал он. — Я — дезертир. Даже домой побоялся наведаться, все может случиться — засада или еще чего. Два дня скрывался в камышах, а затем перешел в хлеба... Все высматривал, рожь ведь уже переспела. Нивку нашу нашел. Если бы не увидел тебя сегодня, ночью постучал бы в окошко, не удержался бы...

Он жадно расспрашивал про мать, о новостях. Лукия не успевала отвечать.

— Скоро конец войне, — сказал он вдруг резко и злобно.

— Побьют врагов? — наивно спросила девушка..

Он хрипло засмеялся.

— Здесь есть кого бить...

Лукия не поняла.

— Графов, царей... Вот кого...

Девушка ужаснулась. Что он сказал? Царей? Это же только враги пошли на царя войной...

— Бить до основания, мрачно продолжал Лаврин. — И царя, и царевичей. Послали народ на погибель, ироды проклятые!..

— Лавринушка, — прошептала Лукия, — как же это?.. Отец Сидор сказал, за веру и царя воюет русское воинство...

— За веру? — снова горько засмеялся Лаврин, — Их, этих попов, на фронте тоже было много. Махали крестами за нашими спинами, когда мы в атаку шли. Вера наша такая: напомнить бы царю девятьсот пятый год. Говорят, весело было, когда помещичьи усадьбы пылали!

Испуганно слушала Лукия страшные слова Лаврина. Смутно догадывалась — какая-то большая перемена произошла с Лаврином за эти два года. Окопы дают себя знать. Но девушка видела — ее не забыл, любит, как и раньше...

Шла уборка, в хлебах скрываться было невозможно. Лаврин перешел на озера, в камыши. Той же ночью Лукия повела к нему мать на свидание. Прийти дезертиру домой было опасно. Казаки или стражники часто наезжали по ночам из волости, неожиданно Производили обыски.

Обливаясь слезами, старушка Федора несла сыну белую сорочку, а Лукия горшок с горячим борщом, сало и хлеб. Большая Медведица светила холодными яркими звездами. Промозглая сырость вползала в рукава, пронизывая старушку Федору насквозь. Над озером, над безмолвным камышом седой пеленой повис туман.

В условленном месте старушка Федора встретилась с сыном. Луна светила Лаврину прямо в глаза, и его лицо казалось белым, как мел. Он обнял мать, утешал ее. Но не так легко это было делать в неприветливом окутанном влажным туманом камыше.

— Как волк, прячешься от людей, родной ты мой, — потихоньку причитала на груди у сына мать. — Ни тебе подушечки под головушку, ни белого полотенчика — личико вытирать...

Проснулся от этих причитаний, от шепота болотный птах в камышах и взмахнул чутким крылом.