1

– Почему ты все время притягиваешь разное дерьмо? – вдобавок ко всему Брат—Которого—У—Меня—Нет еще и занялся моим воспитанием. – С самого детства. Помнишь, в семнадцать я устал от общения с проповедниками из американской новой церкви и собрал своих друзей на день рождения? А ты устроил драку с курсантами ракетного училища. Безобразную драку. А в Питере? Когда я к тебе ездил в Питер, ты хоть раз был без синяков под глазами, ответь мне, хоть раз был?

Грустно. По большому счету, мой преуспевающий кузен был прав. Я закончил драться, только когда на улицах появилось оружие. Видимо, с началом военных действий в каких—нибудь горах им стали активно торговать. Помню, как в один прекрасный момент в Озерках на нас наставили пушку, и пришлось стоять и смотреть, как долго и медленно избивают нашего друга. Ломают ему нос, руки, ребра. И ничего не сделать. Спортивный азарт ушел тогда из уличных потасовок навсегда, сильнее стал тот, у кого ствол.

– Ты даже умудрился подраться на Невском проспекте после десяти минут разговора с кришнаитом – продавцом Бхавагад—книги… или как там ее называют…

Не буду оправдываться. Это, конечно, не дело. Я шел с томиком Михаила Чехова в руках. Он протянул мне свою книгу, я ему в обмен свою. Он первый не оказал должного почтения моей книге. Хотя, конечно, это я был не прав.

Что, интересно, мне еще припомнят?

– Это же ненормально… Не стал бы нормальный человек жить в Москве у Дубины—Иржичеха, приехав заниматься театром. Понятно любому идиоту, чем это может закончиться. Ты притягиваешь говно всю жизнь. Поэтому я и не общался с тобой пять лет. И не верил в твою театральную тягомотину.

Я притягиваю говно. Наверное, в этом он прав на все сто. Но с другой стороны, пару раз в год попадать в какие—нибудь переделки – так ли это часто с точки зрения статистики на душу населения в наше криминальное время? Надо ему что—то возразить.

– Брат, у нас сейчас криминальное время…

– Брат, я тебя оставил на острове! Все криминальные времена проходят, остаются только люди, притягивающие дерьмо, и люди, его не притягивающие.

Ну, хорошо. Допустим.

А как же быть с Джульеттой? Она – исключение из правил или еще одно подтверждение этого правила?

Брат словно прочитал мои мысли.

– Эта твоя история с Ромео и Джульеттой на весь Питер… Слушая твое нытье, мне и захотелось тебе помочь. Я видел, что ты словно неживой, и думал, эта поездка тебя изменит. Думаю, я ошибался. Скажи мне, я ошибался?

– Нет. Она изменила меня, эта история, Брат.

– Только не пизди мне, Брат. Прошу тебя, не надо. Запомни то, что сейчас сказал. Я стараюсь, что—то делаю для нашей семьи. У меня строится трехкомнатная квартира в Шанхае, а я оставил себе эту дачу на острове. Чтобы ты на ней торчал… Пиши свою нудятину, что—то решай в своей жизни, но только не притягивая дерьмо, ладно?

Остров Лантау, где Брат снимал дом, двухэтажный, раскрашенный им же самим в яркие желто—синие цвета, с возможностью восседать на крыше под развевающимся российским флагом – сам остров был уникальным. В части, где жил Брат, было домов десять и серф—станция. Если в выходные тут появлялся какой—то народ, в половине массы своей европейского, кстати, содержания, то в будни местность была абсолютно пустая и нежилая.

Незаселенность объяснялась, наверное, тем, что в восточной части острова был расположен самый крупный в мире аэропорт с несолидным китайским названием, похожим на венерическое заболевание, – Чек Лап Кок, а в северозападной – диснейленд, куда возили из Гонконга детишек преуспевающие китайцы. Все это отделялось от прибрежной жилой зоны уверенным горным хребтом.

О, моя мечта! Спасибо, Господи, что услышал мое обращение к президенту! Прости, что я обращался не к тебе, Господи, – ведь это, Господи, твой подарок: остров с заасфальтированной велосипедной дорожкой, проложенной в горах. Видимо, не став раскрученным загородным спортивным центром, эта часть материка в центре Китая, в которой было редкостью повстречать китайца, благополучно была оставлена для пользования знающей и малочисленной аудитории. Покататься на серфе, проехав через горы по дорожке (часа полтора езды от диснейленда, вспотеешь по—любому!), – решались в выходные человек пятьдесят.

Мне дали немного денег на стоматолога. Но в Гонконге протезирование стоило безумных денег. Даже Брат их испугался и стал чистить зубы не только по утрам, но и на ночь.

Мне хватило только на первую стадию работ. Обломки передних зубов сточили до комического размера и в эти мини—зубы загнали штифты.

– На протезы надо накопить, – сказал Брат. – Дешевле нам слетать в Ярославль бизнес—классом и сделать все там. Или договориться с феей и взять у нее напрокат волшебную палочку.

К размеру своих зубов я быстро привык. Знакомясь с людьми на острове, я представлялся просто: Номадик, то есть кочевник. Живущий неподалеку от дома Брата датчанин добавлял, показывая на мой рот: Номадик—шарк.

– Что значит «шарк», какое—то знакомое слово…

– Они называют тебя «Акула—кочевник». По—моему, очень мило. Такой романтический и грустный образ… Обязательно напиши в дневнике свое новое имя.

 

2

– Как у тебя это получилось…

Я застал Брата в комнате, валяющегося на полу и схватившегося руками за батарею.

Я знал, что он читает мой дневник. Я для этого его и писал. У меня есть один читатель. Весьма немаловажный в жизни субъект.

Брат корчился в невероятном акробатическом этюде и был похож на обдолбавшуюся не по—детски большую черепаху.

– Ты занял неправильную сексуальную позицию. Я был не на пузе, а пристегнут руками к батарее боком, то есть мог при желании оказаться как вниз, так и вверх лицом.

Жопой кверху я немного бы навоевал, уважаемый читатель.

А вечером меня ждала замечательная, с точки зрения брата, вечеринка. Весь день он ходил довольный, с видом человека, проникшегося невероятной идеей, и бормотал себе под нос:

«Нас не трахнули в жопу, нас не трахнули в жопу. В этом мы с тобой равны. Нас обоих не трахнули в жопу…»

Он куда—то отлучался днем два раза на своем джипе, пожертвовав даже вечерним послеобеденным виндсерфингом. Так и есть: когда я возвратился в районе восьми с горной велопрогулки, на пляже возле дома на раскинутом покрывале в виде российского флага валялись две китаянки в лифчиках, но без трусов. Наверное, из южноафриканского открытого кафе «STOUP». Лежали, что примечательно, словно участницы соревнований по синхронному плаванию на краю бассейна: в напряженном ожидании, о чем—то шепотом перемурлыкиваясь. Я встал, оторопело уставившись на их стриженые мышки. Каждый раз легкая оторопь брала меня, когда я видел чужие и не родные сердцу причиндалы.

– Иди сюда, – крикнул мне Брат, надув губы, готовый расхихикаться своими гаденькими смешками во время веселой кульминации маленького семейного шоу. Оказывается, любовь к театральным постановкам была у нас в крови. – Отсюда лучше смотреть.

Я сел, укладывая пропотевшую футболку на заранее спущенные с крыши пластиковые стулья.

– Камон, герлз. Ду ю ремембэ вордз?

– Ес—ес, – видавшие виды обезьянки даже засмущались сценической задаче.

– О’кей, камон.

– На—си не трахаси в жо—си, – задекламировали они, перекатываясь со спины на стойку на плечах и взмывая вверх загорелыми задами. – На—си не трахаси в жо—си, – на словах «жо—си» они аплодировали, хлопая себя по ягодицам, довольно звонко.

Я лихорадочно соображал, какие же эмоции, по задумке Брата, должна была вызвать у меня эта искусно отрепетированная интермедия. Не хотелось его обижать.

Наверное, чувство нескрываемого восторга, ребячьей радости и жуткого непреодолимого желания поаплодировать яйцами по выкупленным на сутки ягодицам.

Однако выражать ничего не пришлось – Брат в восторге катался на столе, режиссерская работа пришлась ему по вкусу.

– Будем репетировать? – спрашивал он. – Нормальные жо—си?

– Только пойду в море сначала, – полез я в воду с намерением купаться подольше.

– Присоединяйся – мы в спальне.

Смывать пот в море – вот наслаждение. Я вспоминал вопрос: «А ю хэппи?» – и не торопился возвращаться. Не торопился отвечать на него.

Судя по звукам, доносящимся из окна «рабочего» кабинета Брата: удивленному писку голосов, которых чем—либо удивить было трудно, – выученная русская фраза для них теряла актуальность, временами мне слышалось – словно рвется плотная материя.

Брат поставил мой диск с «Ленинградом».

 

3

Надо сказать, у Брательника был талант воплощать в жизнь вскользь оброненные фразы и задумки. Был он человеком действия. И разговор с ним почти всегда заканчивался самыми неожиданными последствиями. Вот, например, как мы разговаривали о море. Сидя вечерком и потягивая холодное пивко.

– Хорошо у моря, да, Алехандро? Я всегда мечтал жить у моря и вот видишь – живу.

– Хорошо.

– Я увидел море в пять лет. Ты когда?

– Поздно… но как сказать… В детстве ведь совершенно не обязательно называть морем именно море. Я же родился в Петроградском районе на углу Барочной и Большой Зелениной. Там с утра до вечера злобно дребезжал во всех окнах трамвай. Но, несмотря на это, я был уверен, что мне совсем недалеко до моря. До Финского залива. Минут сорок топать школьными шагами. В детстве залив, поверь, особо не отличается от моря… Только разве что для купания холодновато… Но когда ты не видел моря, ты и не знаешь, что оно гораздо теплее. Кидаться пустыми пивными бутылками в чаек… Два раза в день – утром и вечером. Это, конечно, не катание на яхтах по Персидскому заливу, но что—то морское в этом занятии все—таки есть.

Через пять дней он привез на остров огромный спортивный лук, и в пять утра, раскрашенные, как в детстве, под индейцев, мы выходили охотиться на чаек. За два дня эта затея нам порядком надоела, и лук, дорогущий, как паровоз, остался висеть на стене в качестве украшения.

Я вспоминал свои деревенские бои с собаками. Как плохо вооружен был я тогда. Вернуться бы в те времена с этим луком!

 

4

Китай меня восхищал многим. Но больше всего поражала мелодичность речи. Я даже не пытался различать эти слова. В этом языке один слог мог значить абсолютно разные вещи, все зависело от высоты произносимого звука или чего—то там еще. Абсолютно музыкальная задача.

Самым родным мне сразу показался слог «КХУЙ». Какая—то возвратная частица. В повседневной речи использовалось достаточно часто. В сочетании с «НА» обозначает действие – что—то вроде «забрать назад». Сидишь в ресторане и глядишь с подозрением на какое—нибудь блюдо, размышляя, какие животные могли пойти на его приготовление. Подходит молодая официантка и весело спрашивает: «На кхуй?» – то есть: «Унести, уже наелись?» Ты согласно киваешь головой: «На кхуй! На кхуй!» Взаимопонимание между нашим и китайским народами зашкаливает в такие моменты, почти как у Винни с Пятачком в знаменитой сцене «Ой, кажется, дождь начинается…»

А как долго и славно я обламывался с простым английским глаголом «смоук». Свято веруя, что спрашиваю, курит ли моя очаровательная соседка по барной стойке. Брат живо уговаривал: «Спроси еще вон у той и у этой, ну иди—иди, спроси – я пока за выпивку заплачу…»

Оказывается, на языке молодежи родины Конфуция глагол «смоук» уже давно означал «делать оральный секс». Испытанный жаргонизм, известный любому ребенку. А я—то удивлялся реакции. Этим кокетливо опускающимся глазам и ответу: «Самтайм».

Брат сразу мне объяснил, что в Азии главное – «не терять лицо». Не волноваться, не показывать негативных эмоций, и с тобой ничего не случится. На улице пару раз я видел большую пешеходную пробку. Огромная толпа смотрела, как два человека стоят друг напротив друга и что—то кричат. Просто кто—то ругался на улице. Но для китайцев это событие. Два человека «потеряли свое лицо». Пока ругань не замолкала, никто не уходил. Вся толпа поворачивала голову от одного спорщика к другому, как завороженная. Пройти было невозможно.

Секрет Брата заключался в том, что остров Лантау, на котором мы расположились, как и весь Гонконг, был долгое время не совсем китайским. Он был сдан в аренду и сколько—то лет назад еще принадлежал Великобритании. Поэтому законы там работали как положено, порядок и чистота соблюдались, китайцев практически не было.

Этот остров стал моим земным раем. Меня кормили, в доме постоянно появлялись проститутки всех возможных этнических коктейлей и иногда даже в превосходящем все санитарные нормы количестве. Дважды по два—три часа в день я уезжал на велосипеде в горы, дважды плавал в море – далеко и надолго, по тридцать—сорок минут смывая пот велосипедных усилий, – остальное время писал дневник и думал, что мне делать дальше.

Постепенно я снял с себя значительную часть висевших на мне атрибутов наших с ней отношений, ибо они слишком брякали при езде и мешали плавать.

Я отжимался двадцать раз по восемьдесят. И хоть я по—прежнему не смотрелся в зеркало, через три месяца ловя на себе взгляды воскресных туристов, чувствовал, что выгляжу достойно. Достойно, чтобы предстать перед ее взором и выполнить свою миссию.

Мысль, что я слабее дяди Коли, уже давно больше не мучила меня. Я чувствовал, что стал сильнее. Намного сильнее. Я стал столбом, о который можно обломать свои никчемные кулачки.

Какое это счастье – жить месяц за месяцем без носков!

 

5

– Это кошмар. Они еще просят, чтобы их, дальнобойщиков, пускали на дороги Европы. Это будет пострашнее любого нашествия. Жизнь матушки—Европы под угрозой. – Брат приехал из какой—то долгой поездки и, видимо, чуть не попал в аварию. На переговоры ему приходилось ездить с шофером. Это в Китае важный имиджевый момент. Если ты сам сидишь за рулем, то ты получаешься сам себе шофер.

– Грузовики ползут со скоростью тридцать километров и не включают ночью фары. Еще, блядь, обгоняют друг друга. Тот, кто обгоняет, летит на бешеной скорости тридцать пять. Пиздец. Почему все должны в них врезаться?

Брат матерился из душа.

– По правой полосе едут в коричневой форме уборщики и служащие на велосипедах, иногда идут пешеходы. Дороги России по сравнению с Азией сущий праздник… детский лепет… там все ездят по правилам.

Я вспомнил свои тайские поездки со Сниче.

Недавно в Интернете появились фотки голого Денисова. Брат нашел их каким—то образом. Может, Сниче сама отправила ему ссылку… Денисов красовался в нескольких шляпах разной величины и фасона. Кроме шляп, на нем ничего нигде не было. Фотосессия Сниче, видимо, проходила долго и мучительно. На некоторых снимках Денисов совсем с потерянным и безжизненным лицом. Практически без сознания. Скорее всего, сильно пьяный.

Жизнь, которая казалась ему раем в России, таковой не оказалась. Глаза этого человека должны были светиться от счастья. Вместо этого – испуг, тоска и собачья покорность.

Алкоголь, двадцать часов в день эрекции, секс в море, закаты и восходы, бунгало и экзотическая еда. Три месяца – и честному русскому человеку хочется на работу. К заводско—му свистку. К офисному ресепшену. К тупым и злым начальникам, к добрым секретаршам и безудержным мужским пьянкам по восемнадцать человек за одним столом по пятницам. Вечер пятницы – время, которое никто не отнимет у мужика, продержавшегося в офисе неделю. Мужика, который выстоял. Несмотря на все стрессы и унижения.

– Давай позовем Денисова со Сниче в гости, сюда…

– Только не Денисова. Он слишком много пьет и быстро перестает разговаривать. Только сидит с красным лицом. Хватит мне одного молчуна, который целыми днями карябает свои записульки, не уделяя мне в них должного места, почета и уважения. Только о себе, о своих соплях и страданиях. А обо мне – о кормильце, гордости семьи…

– Жалко. Хотелось Денисова увидеть.

– А что жалко, мы скоро туда поедем.

– В Таиланд? Опять? В руки полиции… Только без меня, пожалуйста…

– Да брось ты, там уже наверняка кого—нибудь еще убили… Не менее зверским образом…

– Нет. Нет. Нет. Зачем ты туда все время ездишь?

– Ты такой интересный. Словно святой. А ты на каком основании находишься в этой стране? По визе? А то, что она на три месяца, – не задумывался? Мы с тобой выезжаем в эти походы по Бирме и Вьетнаму, ездим в Таиланд, чтобы продлевать визу. Можно, конечно, плавать в государство Макао. Всего два часа на теплоходе. Купил хорошего португальского портвейна и назад. Еще три месяца живешь спокойно. Я раньше так делал. Но это скучно, и поэтому сейчас хочется в Таиланд, слышишь, убивец интуристов…

– Без меня.

– Черт, вот ведь неудачно пошутил.

– Кто неудачно пошутил?

– Да не важно кто… Ты у нас вообще не шутишь никак. Полетим в Камбоджу, пусть Денисов со Сниче туда приезжают на автобусе – это всего двадцать пять долларов, у меня спиртным отыграют.

 

6

Я часто вспоминаю эту дурацкую историю с проректором Сергеем Геннадьевичем и его другом Андреем Владимировичем, в деталях и во всех подробностях.

Почему она не идет у меня из головы? С одной стороны понятно:

1. Произошло зверское двойное убийство, которое сделало невозможным мое дальнейшее присутствие и продвижение в театральной жизни столицы.

2. Зверское двойное убийство всегда событие яркое в простой повседневной жизни, которой посвящен этот скучный дневник.

3. Даже зверское двойное убийство не вывело тогда меня из состояния апатии. Спустя какое—то время мне по—прежнему было вяло, одиноко и абсолютно безразлично все, кроме навязчивого инстинкта Ромео: желания как следует наказать нагло сбежавшую от меня бабу, предварительно посмотрев этой суке в глаза.

Не могу сейчас, анализируя свое состояние, сказать, что моя жизнь как—то сильно изменилась после этой истории или смертельной битвы с австралийцем. Но оба раза я сильно испугался. Лишь когда ситуация утрясалась и сначала Иржи всех порезал к «ебеням собачьим» и я сделал ноги из Москвы, а затем Брат переправил меня в другую страну, апатия возвращалась, а до этого – в процессе робких попыток самоосвобождения – я чувствовал себя очень даже бодренько. Может, стоит специально искать ситуации смертельной опасности?

Вечером я обратился к Брату с речью о сущности мужского счастья.

– Друзья! Хватит нудеть и жаловаться. Давайте возьмемся за руки и расскажем друг другу, как нам повезло. Ибо, живя здесь, в этой стране, полной зеков, придурков, садистов и проректоров по общим вопросам, нас еще не трахнули в задницу. Ведь мы мужики, а не бляди, и это – так важно для нас. Остальное – зарплата, пиво, футбол – приложится. Это канва, первооснова, платформа, с которой можно начинать бороться с тупым миром «FFF». Нас пока не трахнули в жопу. Это главный критерий мужского счастья.

 

7

– Правда?

Брат творчески отнесся к моей концепции и, сбегав в магазин за мартини, соком и водкой «Абсолют» лимонной, ввел после долгих уговоров дополнительный критерий мужского счастья:

– Если это критерии мужского счастья – это обязательно должно присутствовать. Еще один очень немаловажный критерий: чтобы женщина исправно сосала член. Запиши его тоже!

Ну да, это тоже важно. Хотя я и забыл, как это важно. Мои занятия с Луизой—Ниже—Пояса больше напоминали мне репетиторство по литературе или родео с надувным быком, но никак не полноценный минет.

Для описания этого действа мы решили применить лишь заглавные буквы. УОС – Успешный Оральный Секс.

Мы достали большой лист ватмана и, в итоге изрядно выпив, на скорую руку набросали несколько нехитрых схем (так Брат стал не только героем, но и соавтором моего дневника).

Мужское счастье и несчастье.

1. Ситуация «Тревожно—критическая».

Краткое описание: вас постоянно, везде и всюду хотят трахнуть в задницу (подставить по работе, лишить доли в бизнесе, просто трахнуть в задницу в самом прямом смысле этого слова – как в ситуации со мной, Брюсом Уиллисом и тем добрым безымянным Очкариком) + некому вам делать УОС. УОС без всяких уговоров. УОС по первому требованию. По первому звонку.

Диагноз: вы в реальной беде. Никакие деньги и карьерные достижения не восстановят потом вашу нервную систему. Надо избегать подобных ситуаций. Старайтесь срочно перейти в ситуацию № 2.

2. Ситуация «Повседневная» («Обычная»).

Краткое описание: вам исправно и регулярно делают УОС, но! – вас по—прежнему хотят трахнуть в задницу во всех остальных направлениях. Коллеги по работе, соратники, директора и начальники отделов, уголовники и хулиганы, псевдодрузья и милиционеры… Ну что ж, настало время заняться обороной своей задницы, обрастать связями, должностями, охраной и т. д. (как правило, это период самого мужского расцвета – с двадцати трех до тридцати пяти лет), не забывая, чтоб сосали.

3. Ситуация «Истинного Мужского счастья» (наступает в среднем в тридцать—тридцать пять).

Эту ситуацию мы разбили на два подвида.

– 3 А. «Истинное счастье Первого уровня».

Краткое описание: ваша задница уже давно никого не интересует – вы забили хуй на свою карьеру и внешность, смирились с количеством квадратных метров на душу вашего семейного населения, под вашими ногами даже кто—то ползает, издавая странные звуки, – то ли говорящая собака, то ли один или несколько детей, – но есть баба, которую, к счастью, это искренне не парит. Она всегда с вами, она дела—ет все, что надо, на нее можно ворчать и даже нападать с оружием и без.

– 3 Б. «Истинное счастье Второго уровня».

Краткое описание: ваша задница пугающе неприступна для всех имеющихся врагов – жизнь удалась. С бабами тоже все полный о’кей. И «Челси» тоже чемпион. Редкая, скажем правду, ситуация.

4. Специфический вариант «Призрачное счастье».

Краткое описание: вас никто не собирается оттрахать в задницу + у вас есть баба. Но вот одна небольшая проблема: она не делает каждодневный УОС (делает это чертовски плохо – с прикусом, делает чертовски редко – в ночь на двадцать третье февраля и в день рождения). Из—за какого—то совершенно непонятного нравственного императива, выросшего внутри, вы не решаетесь с ней расстаться. Это призрачное счастье. Гоните ее на хуй, вам долго так не продержаться: вы где—нибудь круто сорветесь.

Брат сказал мне, что будет теперь много и часто думать над этой страницей дневника. Что это теперь его любимая страница. Наверное, это больше его страница, нежели моя. Мои жизненные приоритеты все же оставались несколько другими.

Наверняка, сказал он, здесь еще есть что добавлять и совершенствовать.

 

8

Китай. Пекин.

Площадь Институт кинематографии Китая.

Восемнадцать месяцев после приезда Брата—Которого—Нет

Идея родилась совершенно неожиданно, когда я зашел в книжный магазинчик, находящийся в зоне свободной торговли. Во мне стала просыпаться тяга к чтению.

В прошлый раз в аналогичной лавке мне удалось выискать Уэльбека. Прочитав запоем, дал прочесть Брату—Которого—У—Меня—Нет. Из всей книги его, похоже, больше всего поразило смущение главного героя по поводу отвисших из—за возраста мудей. Брат переволновался не на шутку. Видно, что этот пункт не был включен в программу его жизненного цикла.

Не раз после прочтения Уэльбека я заставал его стоящим перед зеркалом голым и с тревогой теребящим свои муди.

– Это правда, Брат? То, что пишет этот человек, правда? – спрашивал он.

– Это правда, Брат. Французские писатели знают все об этом.

– Когда это начнется, Брат?

– Это уже началось, Брат, неужели ты не видишь?

– Блядь… Вот ведь фигня… А ведь точно, а! Ты погляди…

Я копался на стеллажах. Сначала я подумал, что мне мерещится. Ее лицо среди книг.

Это был роман, по которому был снят сериал. Томик украсили фотками снимавшихся актеров. И на задней стороне фотка Каблукова. Понятно. Вот под эту роль ты и прыгнула к нему в кровать.

Я купил книгу. Не знаю зачем. Все фотографии, все вырезки из журналов, где мы позировали, были сожжены уже давно. Фото, полученное мной в кафе на Моховой в день нашего знакомства, пришло практически в негодность от солнечных лучей и постоянных переездов. Но там она была еще—не—Джульеттой. Теперь у меня появилось изображение уже—не—Джульетты.

«Встретимся на мосту, милая», – подумал я, держа в руках оторванную от книжки обложку. Я хорошо помню твой прощальный монолог.

Пора было действовать.

Других планов у меня нет.

Тупой, буквальный, бессмысленный, идиотский, преждевременный… но это хотя бы был план действия.

Я долго торчал напротив здания с большими белыми колоннами, главной кузницы кинокадров большой страны. Вокруг меня проходили, лепеча, сотни возможных персонажей для моей истории.

История эта сложилась в голове полностью – в ней не хватало только артистов. Талантливых китайцев. Симпатичных и обаятельных. Любящих деньги. Таких много. Как и любых других китайцев, впрочем.

Я держал в руках DVD с китайским сериалом по мотивам повести «А зори здесь тихие». Успешным, с точки зрения проката. Все как надо на китайском языке. Без всякого перевода. Нет—нет, не китаянки воевали с немцами. Историческая достоверность была соблюдена щепетильным китайским народом. Это был проект с русскими актрисами. Малоизвестными в России, но для Китая и не требовалась их большая известность. Когда я увидел этот фильм – все в моей голове буквально перевернулось, а может, и наоборот – встало на свои места.

Я восседал второй день, выбирая жертву и не делая никаких попыток наладить коммуникацию с проходящим мимо меня людским потоком. Но скоро мне улыбнулась удача. Я увидел знакомое лицо. Девушка в танкистском шлеме подъехала к зданию на мотороллере и, выскребя из корзины—багажника кипу бумаг, помчалась вверх по ступенькам.

По татуировке, возвышающейся над торчащими из джинсов ягодицами, я понял, что не ошибся. Эта девушка была у нас в гостях на острове. Мэй. Журналистка. Известная и скандальная местами. Так про нее говорил Брат.

 

9

Мэй была у нас в компании Брата, его подружки Лу и немца Маркуса. Того самого Маркуса, с которым я познакомился еще в Бангкоке и который копил много мыслей в своей голове. Накопления не помогли. Перед Мэй не устоял и он. Она, подключив подружку Брата, станцевала ему такой танец на столе, что глаза Маркуса залило странной пеленой и он молча сполз спиной по стене, бессильно помогая ей расстегивать ширинку на своих брюках и что—то негромко причитая на языке великого Гете.

Надеюсь, Маркус не посчитал, что все его семилетнее путешествие пошло насмарку. По крайней мере, когда она сосала ему в третий раз, он громко распевал «Раммштайн» с бутылкой пива в руке.

Мэй любила заниматься оральным сексом с европейцами, это – по рассказам брата – было ее физиологической необходимостью. Шлем Мэй при этом не снимала ни в какую. Во время купания разве что. Под ним была соответствующая головному убору коротко стриженая голова. В общем, Мэй не расставалась с тремя вещами – мотороллером, шлемом и диктофоном. Хотя нет, с четырьмя вещами – еще с мужским членом.

Говорят, ее репортажи в газетах пользовались большой популярностью. В основном, как нетрудно догадаться, они были посвящены жизни иностранцев в Китае.

Татуировка на ее спине была сделана вверх ногами, точнее – лапами, а если быть совсем точным – вниз головой.

Огромная кошка серого волчьего цвета с хищным блеском в глазах – зрелище довольно завлекающее. Но расположение кошки несколько удивляло: ушами она уходила в ладно скроенные ягодицы, нос демонически продолжался междолевым разрезом.

 

10

Секрет открылся мне при первом же разговоре. Когда обрадованная встречей Мэй затащила меня в пустующий днем неподалеку клуб, приговаривая: «Уай ю дэд, уай ю соу дэд?»

Без этого никакого разговора она, похоже, не мыслила. В унылой дневной атмосфере расписанных под граффити стен она усадила меня на пол. «Йес—йес—йес», – деловито приговаривала она, видимо, торопясь куда—то по делам. Затем стянула с меня штаны, громко била по рукам, когда я пытался уцепиться за ремень своих джинсов, разделась ниже пояса сама – фигура у нее для китаянки была долговязой и безумно красивой – и, бухнувшись передо мной на колени, устроила моему члену такую симфонию, какой мы не слыхали с ним отроду.

Оказывается, в такой позе голова кошки смотрелась очень даже правильно – глаза ее, казалось, жмурились первые пять минут, которые Мэй отвела для вступления.

Затем кошка побежала. Она реально мчалась на меня с грозным видом, явно желая разорвать на куски и в клочья, на кучу тонких тряпочек для пошива новых стрингов своей хозяйки.

Это Мэй включила четвертую скорость – до этого я и не представлял, что такая бывает, – поднимая голову далеко вверх, практически выпуская мой член из губ и резким движением возвращая его в рот. Все это проделывалось с такой поразительной быстротой и агрессией, соответствующей выражению кошачьей морды, что возникало ощущение, что членом завладел дерзкий хищник, и вот теперь он прыжками уносит добычу в свое логово. Сексуальным блаженством этот процесс назвать было нельзя. Удовольствие, которое получают любители мотоциклов от бешеной скорости, наверное, более родственное чувство. При этом по всему тонкому телу Мэй, от шлема до голой восхитительной задницы, шла такая плавная волна движений, что могли позавидовать признанные мастера брейкданса.

Когда летавший где—то возле меня член кончил и я сопроводил это событие диким воплем жертвы, Мэй подняла на меня глаза. Они были большие черные и полные нежности и благодарности. Это была благодарность – за то, что я так кричал. Ее это сильно растрогало.

– Ю гу—уд, – признавалась мне она, – ю соу гуд.

Ее влажный властный язык вновь обвил головку моего члена.

– Ноу—ноу—ноу, – испугался я.

– Йес—йес—йес, – спародировала она меня со скромной улыбкой. – Хау ду ю колл кэтс ин раша? Кири—кири—кири? Ноу?

– Кис—кис—кис.

– Оу! Кис—кис—кис. Кис! – И она показала пальцем на свои губы, изображая ими поцелуй. – Рашнз лайк кэтс. Раша из э гуд кантри. О, май кэт.

«Тач май кэт, плиз. Джаст тач», – она не говорила, а умоляла.

И кошка снова взяла в плен свою добычу. В этот раз она гуляла с ней вальяжно и долго, никуда не спеша, как и полагается королеве пластики.

Не знаю, правильно ли я ее понял, но я стал гладить ее ягодицы и с шепотом «кис—кис—кис» ласкать ее клитор, на удивление близко расположенный к кошачьим ушам.

Кончили мы с ней одновременно. Сначала я удивился звукам, которые она издала, и лишь потом догадался, что это было мяуканье кошки.

Одевалась она стремительно. Сколько прошло времени? Час? Полтора? А может, минут пятнадцать?

Хотя нет – наверное, больше. В отличие от нее, кошка явно никогда никуда не спешила.

– Ай вил хэлп ю! – сказала она, протягивая мне руку. – О’кей? Тумороу ин Дэнис хауз.

Она снова засмущалась, когда я пожал ей руку и заглянул в глаза.

Скромная милая девушка. Она давно смирилась с дикой необузданной кошкой, жившей у нее внутри.

 

11

Брат привел фотографа Майка из Америки. Большого, крупного, по—скандинавски светловолосого.

– Смотри, – Брат тыкал пальцем в ноутбук. – То, что нужно для твоей линии «Russkie idut».

На мониторе в режиме слайд—шоу сменяли друг друга очаровательные женщины с оружием и в военной форме. Девушки были так прекрасны и так органично смотрелись в милитаристском антураже, что я застыл от восхищения.

– Гуд, еа? – орал мне в ухо Майк—америкос. – Твенти таузенд, энд зис фото…

– Сколько? – спросил я Брательника, не отрываясь от монитора. – Двадцать тысяч долларов за одно фото???

– За все… подожди, – Брат тихо шипел с видом заговорщика, – не спешите вперед говновоза. Это сессия в израильской армии. Настоящие солдатки. С настоящими автоматами. Круто, да?

Было действительно круто. На экране тем временем очаровательные молодые еврейки с врожденной печалью в глазах целились из ружей в объектив, в мужских ослепительно белоснежных майках попивали из фляги святую водичку на фоне гор, играя внушающими уважение мускулами, таскали ящики с патронами…

Все это было начисто лишено рекламной камуфляжности. Во всем присутствовала эстетика настоящей войны и красивых, созданных для семьи и родов, но оказавшихся волею судеб с автоматами в руках, благородных женщин.

Действительно – то, что нужно. У Брата поразительное коммерческое чутье.

– Гуд! – кричал мне в ухо Майк.

– Четыре бутылки водки из холодильника.

– Водка – гуд. Раша – гуд.

Ну, понятно – шла обычная обработка клиента перед его капитуляцией. Вот уже Мэй привезла в машине Брата четырех вертлявых мартышек в шортиках и топиках. Даже на острове, где насчитывалось от силы полтора десятка домов, они всегда были где—то под рукой. В «Чайна Бир Бар» заседали, помимо скучных английских семьянинов, подыхающих на солнце в красных стенах с портретами Мао, веселые филиппинские девчонки.

Их имена были недоступны простому европейскому уху, поэтому они называли себя сами. Здесь их фантазии хватало не на многое: Лек (малышка), Линг (обезьянка) и Фон (дождик). Больше моя память не вмещала. Была еще пара, которая называлась более оригинально – «ротик» и «животик», но это было скорее исключение из правил.

Однако на этот раз к нам пожаловали потомки Конфуция. Через полчаса огромный голый зад Майка виднелся на фоне прибрежных скал. Стоя по колено в море, он был облеплен самым многочисленным народом планеты, как медведь Балу рыжими собаками. Одна стояла на коленях и сосала, другая, пристроившись сбоку, щипала его за мошонку, третья почему—то сидела на шее, что—то радостно напевая.

– Гуд! Рашн вумэн гуд! – кричал вконец ебнувшийся американец, стуча кулаком по голове сосущей обезьянки.

Я тоже пошел и занялся делом.

Я смотрел в неторопливые кошачьи глаза. Гладил кошачьи уши. Щекотал между ушей.

Почему мы так боимся заселения нашей страны этим безобидным и трудолюбивым народом? – думал я, глядя, как уханькивают китаянки Майка в воде. Он уже лежал на животе и хрюкал, как большой, не боящийся сковородки свин.

– Мэй сказала, что ты и ее кошка – хорошо чувствуете друг друга. И что она хотела бы какое—то время жить с тобой. Если ты будешь разрешать ее кошке гулять по городу, она тоже будет не против любого твоего поведения. Так она сказала. И еще она не понимает, зачем ты прогоняешь ее в Москву.

– Москва – это город, где ее кошке окажут самое настоящее почтение…

– Скинхеды, что ли? Пусть живет у тебя в комнате, хорошо же с ней. Домашнее животное.

– Тебе за сколько дней это «животное» надоело?

– За десять. Нет, вру, – за восемь. Но я же много езжу, а ты торчишь тут, как отшельник.

Майк подарил нам четыре диска с фотографиями и обещал прислать кубинок.

Через неделю Брату на компьютере натянули на униформу молодых евреек лейбл «RUSSKIE IDUT», и была готова охренительная серия плакатов.

 

12

Спустя два с половиной года дикого одиночества я обзавелся близким существом, домашним животным, к которому был привязан. Кошкой, которая гуляла сама по себе.

Возвращаясь из Пекина или Гонконга, она никогда не ела – только пила.

Я был уверен, что сыта она европейской спермой всех видов и сортов. Есть особенное чувство сытости, исходящее от женщины, раз шесть за вечер проглотившей вашу сперму. Но секрет был и в другом. Этому маленькому гордому животному нравилось, когда ее называют на разных языках разными тембрами – слуховое сопровождение для нее играло в сексе очень большую роль.

С другой стороны – я не скрывал от нее цели своего существования. То, что я Ромео, цепляющийся за жизнь.

Достал из тетрадки написанный от руки пастой разных оттенков синего и черного перечень людей, которых я ненавидел в России.

Список короткий.

Я составлял его всего три месяца, а потом запрятал в дневник, чтобы переписать. Но это было глупо – переписывать этот список. А сейчас было интересно обнаружить его и посмотреть, всех ли я готов простить.

1. Владельцы собак, позволяющие им гнаться за велосипедистом и не приучившие их к тому, что велосипед – это благо для человечества.

2. Кондукторы в транспорте, которые оскорбляют ваше человеческое достоинство только из—за пустякового желания проехать одну—две остановки без билета.

3. Водители, закрывающие двери транспорта перед вашим носом.

4. Люди, лезущие пьяными к чужим детям.

5. Милиционеры, собирающие деньги по формальным обстоятельствам.

6. Люди, совращающие детей. Они же педофилы.

7. Зачинщики драк на стадионе.

8. Чиновники, берущие взятки с благих дел (благотворительных бюджетов, социальных проектов и прочее).

9. Активные сторонники президента.

10. Мужчины, спешащие наперегонки пристроить свой зад в метро и в транспорте в час пик.

11. Активные противники президента.

12. Вандалы на кладбищах.

13. Люди, говорящие с окружающими грубо.

14. Активно толкающиеся в транспорте сограждане с целью отвоевать себе причитающееся им – по ошибочному мнению – пространство.

15. Все люди, считающие, что их образ жизни не нуждается в улучшении и не стоит изменять мир более добрым к нему отношением.

16. Все люди, считающие, что можно изменить окружающий мир, не изменяя себя.

Брат посмотрел мой список и счел его очень поверхностным.

Он сказал, что в основном этот список завязан на отсутствие автомобиля и на необходимость передвигаться в общественном транспорте.

Я возразил тем, что, если передвигаться по нашей стране на автомобиле, вполне возможно, появятся другие мудаки, которых придется занести в этот список.

Брат подумал и согласился со мной.

Редкие минуты семейного согласия и гармонии.

 

13

Как я ни пытался спастись от навязчивой идеи мести, она не покидала мою бедную больную голову. Я и раньше мог целый день играть в волейбол, купаться, ездить на велосипеде, танцевать, но не было ни дня, чтобы кто—нибудь не подошел ко мне с вопросом: «Почему ты такой грустный? Вай а ю соу блю?..»

Мне—то со стороны кажется, что я веселый. Охренительно веселый. По сравнению с тем, что происходит у меня в душе, – я героически весел!

Я вспоминаю роль Олега Даля в фильме «Женя, Женечка и Катюша».

«Я не рассеянный. Я, наоборот, слишком сосредоточен».

Теперь—то я и вовсе постоянно гонял в голове свои незатейливые мыслишки. Представлял нашу с ней новую встречу и мои слова и действия.

Я вспоминаю упражнения по развитию памяти на первом курсе. Все садятся в круг и начинают по очереди вспоминать какой—нибудь период из своей жизни, и так предложение за предложением. С максимальным уровнем подробностей, в том числе подробностей с точки зрения физических ощущений. Например, если речь идет про утро: какой температуры вода текла из—под крана, сразу ли вы сделали ее такой, какой кран повернули вначале, цвет вашей зубной щетки, удобно ли она располагается в ладони и так далее. Вторым уровнем этого упражнения является момент, когда все воспоминания прокручиваются в голове молча, а вслух говорит только человек, чью фамилию назвал мастер. Редкая картина – сосредоточенная группа людей, концентрация актерской мысли через полгода такая, что можно вешать в воздухе топор. Если, конечно, все работают честно.

Вот так мне и развили память. Память о прикосновениях к ее телу. О встрече глаз с ее глазами. О разговорах и о словах, и как эти слова произносили именно ее губы…

Я бегу вдоль залива. И бормочу под ритм бега, как приказ своему сознанию:

«Найти. Трахнуть. И забыть. Найти. Трахнуть. И забыть…»

Когда начинается борьба с дыхалкой, я говорю эти слова в голос. При беге очень полезно читать вслух скороговорки, стишки и пословицы. Особенно такую. Ваш голос становится упругим, низким, сильным, волевым. Для женщин – это необыкновенный эротический шарм.

Когда заканчивается пятый километр, я слышу, что автоматически продолжаю скандировать эти слова. Но одновременно и не совсем эти.

«Найти. Трахнуть. Не забыть. Найти. Трахнуть. Не забыть…» – упрямо повторяет мой голос.

Это ответ подсознания. Ответ сердца члену.

А вы на чьей стороне в этой войне? В этой долбаной свалке?

 

14

Брат лежал в гамаке. Общался по Интернету с клиентами минут двадцать, произносил фразы типа: «Вот еще заказик, еще четыре штучки баксов… разбогатеем, да? яхту купим, когда разбогатеем?» – с радостью начинал кокетничать на сайте знакомств с тайскими студентками, любящими фарангов.

Через полтора часа связывался с производством и с убитым лицом заявлял: «Бля – не четыре, а три… послал же бог партнеров… азиатские хитрые жопы… что тока не придумают, чтобы цены поднять… сдирают, понимаешь, три шкуры с честного коммерсанта…» А потом снова возвращался к виртуальным блядям, забивая стрелки понравившимся по фоткам.

Я оставался ковырять в дневнике авторучкой. Он шел спать.

– Пиши в компьютере – мне читать неудобно, – кричал он, зевая, с кровати, – у нас век информационных технологий.

С дневником надо было что—то делать. Заполнять образовавшиеся пробелы. Так или иначе, когда осуществится мой план, заполнять этот дневник далее не будет смысла. Чем бы все это ни закончилось – это будет точка. Все—таки я старался писать его искренне. И мне не по себе, что ты, Мой Единственный Читатель, так и не задал мне некоторые вопросы относительно некоторых событий. Хотя я и делал некоторые намеки. Пусть несколько ассоциативные, но вполне понятные, даже для твоего мышления.

«Сердце ангела». Я тебе уже третий раз пишу эту подсказку.

Я тогда все время смотрел фильм «Сердце ангела». Ты еще говорил, что я смотрю его так много, что стал похож на Микки Рурка. Но я не мог оторваться от действия, неспешно разгоняемого вентиляционным пропеллером.

Ты был поклонником всякого дерьма. Эдди Мерфи. Цитаты типа «королевский пенис чист» вызывали у тебя бурный хохот. Как будто ради этого в СССР завезли видеомагнитофоны.

А для нас, ребят с богатым творческим потенциалом, тогда был переведен только один голливудский фильм. И на нем мы вырабатывали и оттачивали вкус. Серьезный, мать его, художественный вкус, подгоняемый движением огромного встроенного в стену вентилятора, чье монотонное движение привело—таки меня в большое искусство.

«Сердце ангела»!

Для тех пидоров, кто не смотрел этот великий фильм, я напишу приложение к этому дневнику. Потому что через две—три недели – ну, может быть, через два—три месяца, но он будет закончен. Съемки моего фильма состоятся при любой погоде. Я разошлю пленку с этой сценой по всем продакшенам. Даже на ОРТ отправлю – пусть покажут!

Когда я говорю слово «пидор», я не пытаюсь никого унизить. В жизни не буду осторожничать только из—за того, что какой—то чувачок, видишь ли, может оскорбиться, если я скажу «пидор». У меня есть друзья и среди геев. Мы часто перекидываемся этим словом. Так что, если я захочу сказать «пидор», я, вашу мать, скажу «пидор». А если у кого—то проблемы со словом «пидор», пускай поцелует меня промеж ягодиц.

Интервью исполнителя великих ролей в фильмах «Сердце ангела» и «Пьянь» Микки Рурка журналу «Эсквайр»

 

15

Разговоры с Братом—Которого—Нет

– Странно… Очень странно… Ты предсказал маркетинговую ситуацию на рынке одежды. Товары в милитаристском стиле с надписью «РУССКИЕ ИДУТ» разлетаются с катастрофической быстротой.

Я жил со странным ощущением зависимости от далекой богини по имени российская дистрибуция.

Только и слышалось – Дистрибуция схавала, Дистрибуция недовольна, Дистрибуция в восторге, Дистрибуция увеличивается. Все это касалось теперь меня. Точнее, нашего с Братом успеха, о котором он мне говорил.

– Я зарегистрировал написание. Подобные слова, конечно, не запатентовать.

Я вспоминаю, как мучался, тыкаясь в загадочные кнопки на левой стороне экрана в программе «Иллюстратор», чтобы сдать в мастерскую макет лейбла для пришивки к первой партии – не принятых американской армией тысячи штанов.

Четыре дня борьбы с одной фразой – и запах поражения.

Тогда я вспомнил о своем раненом сердце. Раненном тобой, дорогая Джульетта.

И сделал лейбл на основе своих воспоминаний.

– Как тебе удалось почувствовать запах возрождающегося патриотизма, Брат. Ты же не смотришь новостей, не читаешь газет… кроме «Спорт—экспресса»… «Russkie idut» – это реальная маркетинговая удача. Я запатентовал графическое изображение на нас двоих. Прибыль тоже пополам. Пора тебе накопить свои две—три тысячи долларов. Так что такое, говоришь, патриотизм?

– Патриотизм… я не знаю…. Не знаю, Брат.

– Ну, как—то пришло тебе это в голову, Брат.

– Я вспоминал заполненные стадионы и знал, кто точно будет покупать эту одежду…

– Что—то у тебя весь патриотизм на футболе замешен. Давно рожи фанатов не видел? Твои менеджеры с Чистых прудов – они на футбол тоже ходят.

– Фанаты – это в основном парни с окраин больших городов. Они патриотичны по сути своей.

– В смысле? Поясни свой бред. Или иди лучше все подробно опиши – я вечером с «Туборгом» прочитаю холодненьким.

– Нельзя же вот так нагло признаваться, что ты читаешь чужие дневники человеку, который их пишет. Че те объяснять – почему они патриотичны до последних сперматозоидов? Они испытывали чувство гордости за свою страну, эти парни. Там, на стадионе. Редкое чувство, почти не натуральное. Его испытывали единицы… А все эти мудофилы—патриоты с эфира, они на самом деле страны своей стыдятся. Поэтому ходить надо на стадион, заполнять трибуны до отказа, а не продажные газетенки, блядь, читать.

– Давай съездим в Англию на футбол?

– Да я тебе не про футбол, а про патриотизм. Конечно, съездим.

Но в первую очередь свои стадионы надо заполнять, свои стадионы.

Я стал подпрыгивать и орать, как в фанатском секторе.

– Ожил мой родственник отмороженный…

– Прыгай вместе со мной! Прыгай вместе со мной! Мы – не разрозненные кучки дерьма. Вместе – мы сила. Россия – оле! Россия – оле! Русские – вперед!

Я видел, что Брату стало скучно уже на словах «вместе – мы сила»… Хотя он и попробовал немного попрыгать со мной. Так, для проформы…

Каждый раз, как только я начинал выражать свои эмоции, – я оставался один…

Поговорить на такие темы мне и впрямь было приятно. Только тогда я и очухивался от своей навязчивой идеи.

Оле—оле… Мы болеем, отдыхаем, мы бухаем на футболе.

С. Шнуров

Я почувствовал на губах вкус пива, а в ушах звенел заполненный стадион «Петровский».

 

16

– Это когда болит сердце… долго… не обязательно от тоски по березам – это все туфта. Например, от любви, или от предательства, и происходит все это вдалеке от своей страны. Получается патриотизм.

Russkie idut.

Я все равно написал крупно. И выбрал ткань, похожую на бинт. Перевязанная нога или рука. Только эта повязка пришита крепко—накрепко. И по бинту растеклись и уже высохли пятна крови. Это была одежда людей, вышедших из боя, а не форма для военного парада на Красной площади. Это были кровоточащие раны моего сердца, и рынок, видимо, среагировал на это. Конечно, моему Брату этого не понять.

– Сколько ты живешь на Востоке?

– Уже шесть лет.

– В чем ты видишь главное отличие?

– Мне спокойно здесь. Есть несколько простых правил. Если их не нарушать, здесь можно жить спокойно. Независимость – главное, что мне надо. Все понятно… Нет иллюзий. Как у тебя… Про любовь там, про творческую реализацию. Удобно с бабой – живешь с ней, неудобно – не живешь. Удобно жить с тремя бабами – живешь с тремя. Одна умная, другая похожа на модель, а третья… а третью все время меняешь… хи—хи—хи…

– Вот и поговорили. У тебя в башке как будто какой—то тумблер отключили. Ты о чем ни начнешь разговаривать, всегда заканчиваешь о бабах, Брат.

– Хочешь, могу закончить деньгами. Я много получаю, Брат. И сам себе начисляю зарплату – это очень удобно. А скоро я буду совсем богатый. Куплю себе яхту, возьмем на нее пару бразильских моделей…

– Так, понятно…

 

17

Патриотизм. Мы здесь с Братом так много рассуждаем об этом. То на одном острове, то на другом. Я рассуждаю, а Брат—Которого—У—Меня—Нет слушает с интересом и с радостью, что эти сильные чувства обошли его стороной.

Я написал список вещей, по которым действительно скучаю в Китае.

1. Пустая сцена театра, освещенная одним софитом.

2. Мама, стирающая за мной белье по старинке в ванной.

3. «Спорт—экспресс».

4. Переходы между станциями метро в Питере поздно ночью.

5. Походы в кино и возможность разобрать по косточкам очередную бездарность, сравнив ее с похожим голливудским аналогом.

6. Игра в волейбол с русскоговорящим населением.

7. Игра в преферанс с русскоговорящим населением.

8. Беседы ни о чем с русскоговорящим населением.

9. Легкая озабоченность культурным будущим России и его обсуждение с русскоговорящим населением.

10. Волна по заполненным трибунам стадиона.

11. Волна снизу вверх по фанатскому сектору, когда стадион не заполнен.

Я смотрю на список тех, кого я ненавидел, живя в России. Я простил их всех. Возненавижу ли я их снова, когда вернусь? Наверное, да.

Так ли плохо чувство ненависти? Наверно, оно тоже может быть конструктивно. Отсутствие ненависти превращало меня в расслабленную кучу тряпья.

Я вспомнил лицо Денисова на фотографии в Интернете – лицо затраханного и сдавшегося бесшумному течению азиатской жизни европейца. Надо бороться. Со всем надо бороться. За все надо бороться. Буддийское спокойствие не находило меня и здесь.

– Представь, Брат, себя на моем месте… Представь, что оказался в моем положении.

– Только не заставляй меня делать это. Представлять себя на твоем месте. Я хочу спать спокойно. И не падать в море с доски на десятой секунде. Ладно—ладно, не оправдывайся, – проворчал Брат.

 

18

Мне все равно пришлось бы рассказать все Брату. Блин – тем более он все равно прочитал бы обо всем в дневнике. Да и объяснить Мэй, чего я от нее добиваюсь, своим английским я не мог.

Она поняла, что ее отправляют в Москву, и одну. Дальше включился полный ступор. Понять, зачем, она не могла. Я описал свой план Брату. Первый вопрос был, естественно, еврейский:

– И не жалко тебе денег?

– Не жалко. Пока я этого не сделаю, мне не нужны деньги. Вернее, только для этого они мне и нужны….

– Ну, в принципе, и не так дорого получается. Три месяца попродается твоя… то есть наша одежда на это мероприятие.

Одежда под маркой «RUSSKIE IDUT» к тому времени улетала в любом виде: ремни с надписью, фляги, противогазные сумки, чехлы под телефоны, напоясные кошельки – все, естественно, военной стилистики.

Под конец я уже так истощил свою фантазию на фабрике китайской одежды в провинции, что впервые повторился и пошил еще пять тысяч футболок и пять тысяч маек с лицом Че Гевары и надписью «RUSSKIE IDUT». Эта партия была самой волшебной с точки зрения исчезновения с прилавков. Гораздо волшебнее первой.

– Такое ощущение, что наша родина готовится к войне. А приедешь – опять эти аморфность и апатия.

– Не всем же быть таким активным и жизнерадостным, как ты, Брат.

– Грешно смеяться над убогим, Брат.

– А с кем воевать нашей родине, Брат?

– Крючки с наживкой, развешенные повсюду, Брат. Информационный вампиризм и полное отсутствие внутренней жизни у человека…

– Стоп—стоп—стоп… Я все это уже слышал… Погнали наши городских…

– Тебе не нравится то, что я говорю, Брат?

– Больше всего мне нравится, когда ты говоришь, что наш мир – это сплошная оргия…

– Из которой нужно вынырнуть живым, Брат…

Ладно… Пусть я не понят в очередной раз, зато моя режиссерская постановка не вызвала у него резкого отрицания. А значит, дожмем…

Это ведь единственное, что я умею. Чем могу тебя, Джульетта, удивить. Хороший театральный этюд. С полной верой в предлагаемые обстоятельства.

Пусть весь мир FFF ужаснется безрассудности моего поступка.

– А ты не убьешь хоть ее? – спросил у меня Брат.

Что значит «хоть ее»? Значения слова «хоть» я не понимаю.

 

19

Я ничего не понимал. В четвертьфинале Кубка УЕФА наша команда обыгрывает клуб из Западной Европы со счетом четыре—ноль. Что происходит у меня в стране – революция? Мистика какая—то.

Вначале я вообще был в шоке. Даже не от забиваемых голов. От игры простого русского парня по фамилии Березуцкий. Какой там Франц Беккенбауэр? Какой там Роберто Карлос? Казалось, этот парень был просто вездесущим. Он отбирал сзади все. Только к сороковой минуте я понял, что этих парней двое, и это близнецы. До того я пребывал в пол—ном ауте. Легионеры были всегда, но чтоб так играли? А что это за хмурый ребенок на воротах, отбивающий все мячи?

Я сел в джип и тихонько тронулся к магазину – эту победу надо отметить. Долго выбирал алкогольный напиток, олицетворяющий для меня божественный успех братьев Березуцких, их вездесущий румянец, упрямый и героический одновременно.

Виски – нет, Бэйлис – тем более нет, водка – упаси боже. Вдруг меня осенило. Ну конечно! Кефир! Как я сразу не догадался! Я пошел объяснять продавщицам, что такое кефир, но потерпел в этой сложной игре полное фиаско. Отыскал сам некий аналог в молочном отделе и на всякий случай купил все—таки Бэйлис. Китайский кефир и ирландский ликер в честь фантастики, свидетелем которой я стал благодаря «Евроспорту».

…Что они мне продали вместо кефира? То ли это было грудное молоко китаянок времен Великой Отечественной, то ли в данном напитке вместо молока коровьего было что—то, получаемое из собак? Праздничный ужин в честь поразивших мое воображение братьев не задался. Меня мгновенно вывернуло наизнанку.

Когда приехал Брат и, выпученными глазами глядя на мое распластавшееся в толчке тело, задался вечным вопросом: «Что здесь опять, мать его, происходит? Поиски писательского вдохновения?» – я бормотал только одно:

– Почему мы не такие, как они? Почему у нас все не так, как у них? Почему мы не такие, как они? Они… братья… не то, что мы…

– Кто хоть «они», вымолви. Кого хоть тебе показали по ящику? Группу «Смыш» по МТV? Мы никогда не будем такими красивыми… И не сможем так петь. Это насрано или наблевано? Вот это вот, в углу… О господи, это твоя майка. Пойду в море мочиться из—за тебя, завтра сам все уберешь.

– Они… Березуцкие…

– Братья Березовские? Их разве уже много? Кто? Березуцкие? А кто это?

– Они такие… такие… – Новый спазм сдавил мою грудь. Божественный у меня вышел коктейль.

– Не можешь объяснить, кто это, тогда скажи, какие они такие…

– Надежные…

– Все, надоел… пойду ссать!

 

20

Брату—Которого—У—Меня—Нет быстро надоедало малоколлективное трахание. Одна—две—три женщины, которых он привозил на остров, наскучивали ему уже под утро, и он ворчал, что не понимает, «почему он должен кормить всю эту свору», «трахать, а потом еще и кормить».

Утренняя навязчивость юных распутниц резко контрастировала с их вечерне—ночной покорностью. Утро – это время, когда можно что—то получить, даже в тех случаях, когда ничего не обговаривалось заранее. Но ведь попытка – не пытка. А чтобы получить – нужно просить.

Выдаваемая за деликатность и природную воспитанность осторожность, с которой мой Брат проникал в ментальность проституток Востока, и его искренние страхи, что любая проститутка, особенно тайская, может «заказать» своего клиента камбоджийскому моторикше долларов за сорок, усложняли процесс расставания. «На кхуй» грубо и резко их было не послать. Приходилось, таким образом, осваивать китайский и тайский языки. Захочешь жить – освоишь и не такую хрень.

В какое—то время у него возникло увлечение приезжающими в Китай на учебу уроженками Африки. Учеба в Китае для них была шансом, для их семей – престижным и дорогим делом. Не таким дорогим, как в России и Европе, но все же.

Для того чтобы стать уверенным пользователем африканок, он даже познакомился с простым парнем – студентом из Зимбабве, добродушным и, такое ощущение, всегда слегка обкурившимся. Брат даже брал его в некоторые свои поездки по стране.

Китайцы – терпимые люди. Но в большинстве деревень негров не видели. С большими испуганными глазами они выносили студенту из Зимбабве куски мыла.

Мы с Братом долго спорили. Циничный Брат неожиданно для меня оказался сторонником «искренней» версии, утверждал, что китайцы от всего сердца желали, чтобы тот отмылся. Я же видел в этом тонкий завуалированный стеб, и больше ничего.

– Ты пойми, китайские крестьяне не способны на тонкий завуалированный стеб… – убеждал меня Брат.

– На тонкий завуалированный стеб вообще мало кто способен, даже у Петросяна с этим проблемы… но они вышли на него неосознанно… – возражал я.

– А я говорю – они искренне хотят, чтобы негр отмылся. Я расскажу тебе для примера одну историю, Номадик—шарк. Историю про твоих собратьев—акул в Китае. Так вот. Раньше около нашего острова жили акулы. Лет сорок—пятьдесят назад. Их существованию ничто не угрожало, и, может быть, мы бы сейчас еще с опаской купались в море. Но по Китаю среди мужчин прошла легенда: если вырвать у акулы плавник и повесить его на шею, то у тебя начнет расти член. Причем они убеждали всех вокруг, что и с акулой после этого ничего не случится, – вырывали плавники и милосердно отпускали в море.

– Бедные животные…

– Бедные китайцы: ты представляешь, какое разочарование постигало этих людей. Причем разочарование двой—ное: дохлую акулу выбрасывало на берег, и член не рос. Их комплексы на сексуальной почве не знают никаких границ. Если в баню приходит европеец – все в ужасе закрываются тазиками и так ходят до конца дня. Так и берут по два тазика: один – для мытья, другой – прикрываться от европейца или американца.

– И как быстро закончились в море акулы?

– Очень быстро, Брат, закончились. Очень быстро. Первое время все завистливо смотрели на обладателей их плавников, женщины с восторгом следовали за ними, но PR—поддержка не может длиться вечно: член не вырастал, и неудачливые герои—любовники медленно и верно спивались. Так что мыло для негра – это от всей души, Брат.

 

21

Закалка сердца для Ромео. Это наш вид спорта, без него жаба разочарования неотвратимо превращается в царевну—депрессию, чреватую медицинскими проблемами.

Как—то после плавания в море я отправился на велосипедную трассу, сделав две привычные петли по горному серпантину, а подъезжая к дому, попробовал слезть с седла и сделать небольшую пробежку. Пробежав метров пятьдесят, я буквально свалился на асфальт – ноги отказывались подчиняться, дыхание сперто и к бегу адаптироваться не собиралось.

Вот это да! Вот тебе и полгода тренировок. И я вспомнил, как называется этот вид спорта. Это было то, что нужно. Триатлон для Ромео. Чтобы сердце на миг перестало скулить.

Я бросился к Интернету. Теперь у меня будет промежуточная цель. До той поры, пока не заманю птичку в клетку. Я сдам сам себе норматив по настоящему триатлону.

Такая аэробная сверхнагрузка доступна спортсменам с феноменальной генетической конституцией, уникальным аэробным потенциалом мышц и сердца и высокими спортивными достижениями по крайней мере в двух из трех видов спорта.

– Давай я научу тебя на доске кататься… это гораздо проще.

– На кхуй, – прошептал я.

ТРИАТЛОН (от греч. Tri – три и athlon—состязание, борьба), вид непрерывного спортивного троеборья: плавание (в открытом водоеме), велогонка, легкоатлетический кросс. Различают три вида триатлона: большой (3,8 км, 180 км, 42 км); средний (2,5 км, 80 км, 20 км); короткий (1,5 км, 40 км, 10 км). Зародился в США в 1970–х годах. В международной федерации триатлона ИТФ (ITF; основана в 1987 году) св. 50 стран (1993). Официальные чемпионаты мира (с 1988 года), Европы (с 1985 года). В России культивируется с начала 1980–х годов.

Я откинулся к спинке стула, как ушибленный по голове тяжелой битой. Неужели есть люди, которые проделывают это? Сто восемьдесят километров на велосипеде, а потом еще сорок два бегом. И все это после плавания?

До этого я считал, что каждый, кто пробежал марафонскую дистанцию в сорок два километра, уже герой. Александр Матросов, греческий бог и Брэд Питт из фильма «Троя» в одном лице.

Мои мучения казались мне ничтожными и смешными перед подвигом этих людей. Кто мог проделать такое?

Путь длиною в тысячу ли начинается с первого шага. Ну что ж, завтра начнем с короткого. Перед тем как встреча состоится, я сдам сам себе один норматив. Проверю свое сердце на готовность и решительность.

 

22

Первую неделю я тренировал переход из одного состояния передвижения в другое. Проплывая метров четыреста, затем проезжая четыре километра до горного серпантина, и там совершал бегом петлю в 2,8 км.

Брат крутил пальцем у виска, затем только подтрунивал ехидным голосом:

«Забудь на день триатлон и купи себе гондон».

«Вот это литератор, какая сила ума, какие икроножные мысли…»

«Одно хорошо в твоем беге – ни на кого не набросишься уже с камнями перед сном…»

– Если будет соревнование по бегу среди молодых писателей – сможешь выиграть первый приз.

– Знал бы ты, как хорошо бегает любимый писатель моей Джульетты.

– Кто? Антон Павлович Чехов?

– Ну, не настолько любимый. Харуки Мураками.

– Что, быстро бегает?

– Очень. И может бегать долго.

– И писать может долго?

– Судя по всему – да! Если человек вынослив – то вынослив во всем.

Не раз Брат делал вид, что порывается бежать в этот день со мной.

Он вставал на старт, делал несколько шагов, а потом семенил на месте. Это один из любимых розыгрышей его детства. Уговорить кого—нибудь побежать наперегонки, а самому с хохотом остаться на старте. Но сейчас это выглядело глупо. Тем более когда это проделывалось неоднократно. Я поворачивался и махал ему рукой.

– Ну, побежали со мной! Ты же собирался стать выносливым!

Бегуна и след простыл. Я махал рукой пустому месту.

Бег давался тяжелее всего. Казалось, что на сердце сидела огромная жаба, не позволяющая ему работать на полную мощность и дышать. Пот превращался в мокрое покрывало, опутывавшее все тело. В паху он создавал ощущение муравейника. Под мышками было ощущение, что их разрезали ножом, засыпали по килограмму соли и зашили опять. Вспомнились слова Брата: не бреются только крестьяне.

Вечером сбрил себе все. Заканчивал тем, что росло на голове. Так разошелся, что удалил даже одну бровь. Затем спохватился – ведь брови хоть как—то мешают поту прямиком попадать в глаза во время бега и езды.

Так что зря я это…

Сбритое место заклеил пластырем. Посмотрим, как это будет выглядеть через месяц – одна бровь молодая, другая старая. «Ох, брови мои, брови…»

Теперь во время плавания я чувствовал себя как Чапаев, переплывающий Урал. Не мог прогнать в себе это чувство. Только у него были проблемы с рукой, а у меня – с бровью.

 

23

Ватные ноги – это ерунда.

Теплый шар, который вдруг начинает обволакивать сердце, – это тоже ерунда. Хотя кажется, что ему вредно биться в этом новообразовании организма.

Резь в животе – это вообще фигня.

Гулко раздаются собственные шаги в ушах. Такое ощущение, что их заложило, – пустяки, забудьте.

Самое страшное – когда начинает казаться, будто из зубов выходит жидкость. Или она выходит на самом деле? Все пломбы, которые вам когда—то поставили в зубы, словно превращаются в едкую кислоту и смешиваются со слюной. При этом выплюнуть эту кашу не хватает в первую очередь морально—волевых сил. Я понял, как надо бороться с дистанцией любой длины. Разбить ее на куски. На этапы. И каждому дать свое название.

Первый этап – «вы прислушиваетесь к себе».

По большому счету вам еще по барабану, но интересны новые ощущения, которые возникают при беге.

Второй этап – «самообман контроля».

Тренированный организм справляется с трудностями. Это радостный этап. Вы получаете удовольствие от иллюзии контроля над всем происходящим, от иллюзии, что труднее уже не будет, и вы – просто Рембо.

Третий этап – «что происходит?».

Ваше тело развалилось на куски в считанные мгновения. Стоп! – кричите вы себе. Так дело не пойдет. В этот раз что—то не то. Надо сдаваться. Это нельзя терпеть. Это издевательство над человеком. Здесь, наверное, не тот воздух, температура, пыль и кочки.

Четвертый этап – «паника».

Я сейчас умру. Смерть приходит именно так. Сердце уже остановилось, а в ушах стучит разгоняемая по жилам кровь. Почему я не останавливаюсь, пока живой? Что за долбаная гордость мешает мне спасти самого себя. Какая—то убогая извилина в одном полушарии мозга ставит на карту жизнь остального тела?

Пятый этап – «безразличие».

Кто—то очень похожий на вас прибежал к финишу. Вам интересно время, за которое он это сделал? Нет? Мне тоже. Это Электроник, Элик Громов, сын профессора Громова. А вы, как порядочный Сыроежкин, остались есть грибы на цветочной поляне. Там весело порхали бабочки и жужжали пчелы. Этот маразматик пробежал мимо вас, даже не заме—тив, не поздоровавшись, и еще обдал придорожной пылью. В следующий раз побежишь сразу сам, идиот—человекозаменитель.

Мне кажется, что на подобные этапы можно разложить не только бег, но и фактически любой процесс. Даже трахающийся с азиатками Брат—Которого—У—Меня—Нет наверняка проходит что—то подобное. Если его сексуальные марафоны также разбить на эти этапы, станет понятно, что не так уж он и счастлив. Вы можете себе представить трахающегося Электроника? Разве это хоть чем—то похоже на любовь?

Я понимал, что отомщу своей Джульетте, когда наступит пятый этап. Когда буду уже безразличен. Когда уже фактически прощу.

Это и называется у итальянцев холодной местью? Наверное, да.

Я не дам обмануть самого себя. Пусть прощает Электроник.

Дважды этап «безразличия» становился для меня буквальным. Брат—Которого—У—Меня—Нет подбирал меня на дороге, лежащим без сознания. То ли от перегрева, то ли от переутомления. Ворча под нос свое любимое: «Сдохнешь здесь – у меня будут неприятности», он грузил мое тело в джип.

Спасибо тебе, марафонский бег. Ты даешь мудрость и силу. Плавание и велосипед – сущие удовольствия по сравнению с тобой.

– Ты уверен, что, если у тебя что—то получится с твоей операцией, ты хочешь оставаться Акулой—кочевником?

– Ты о чем?

– Вряд ли она, конечно, проглотит эту наживку и приедет сюда, но если все—таки твои параноидальные мечты осуществятся? Может, ты станешь просто Кочевником? Резко займешься протезом? Это страшно для неподготов—ленной женской психики – то, как ты выглядишь. Или ты хочешь искусать ее, Акула—кочевник?

Да. Надо резко метнуться и заняться протезами. Мои передние зубы были маленькими сточенными обрубками с металлическими штифтами внутри. И я к ним привык. Но что ж – теперь мне не жалко на это денег.

 

24

В ту ночь, которая не стала для Брата—Которого—У—Меня—Нет роковой и поворотной, мы засиделись особенно долго. Мы встречали рассвет на крыше его дома под Гонконгом на острове.

Для моего плана там было отличное место. Ущелье с речушкой. Не слишком живописное, зато вполне безлюдное. Это было в тридцати километрах от одной из самых назойливых цивилизаций в мире.

Именно в тридцати километрах я и выполнил свою миссию, из—за которой меня, наверно, и выдернули из заснеженной родной деревни, где бы я прятался от мести проректоров, ментов или бандитов. Короче, по любому раскладу кто—то за что—то там бы мне мстил. В роли мстителя пора было выступать мне. Слышали? Мстить буду я. Такой расклад.

Сейчас к этому раскладу, правда, очень могли добавиться еще австралийские яхтсмены и, вполне возможно, тайская полиция, что вообще было бы некстати.

Меня спасли от неминуемой расплаты дважды, и я пил виски со льдом, преисполненный благодарности до самой жопы к Брату—Которого—У—Меня—Нет. Поэтому я и сосредоточился на его рассказах вместо того, чтобы, как у нас было положено, сосредотачиваться каждому на своих.

Меня в очередной раз успокаивали.

– Ты пойми, для тайцев нет никакого интереса афишировать смерть иностранцев в своей стране. Им легче все списать на несчастный случай. У них же завязана на этом вся туристическая индустрия. Я жил там два с половиной года и читал очень интересные заметки в хронике «происшествия».

– Это о чем, например?

– Это о том, например, как молодая девушка пришла на занятия по английскому языку к своему пожилому преподавателю в гостиницу и увидела, что он делает гимнастику с ножами в руках, подражая восточным каким—то единоборствам. «Это очень опасно, – говорила ему девушка, – не пора нам лучше приступить к занятиям?» Но пожилой преподаватель не послушался девушку, а зря. Поскользнувшись на полу, он упал, задев ножом шейную артерию. Приехавшая сразу тайская «скорая помощь» с прискорбием констатировала трагический финал престарелого спортсмена. Как теперь продолжать занятия и верить в силу науки бедной тайской девушке, пережившей такую ужасную драматическую картину? Дальше идет подробное описание семьи бедняжки, пожелания родственников ей скорейшего психологического равновесия и успехов. Все хавается на ура. Все тайские газеты читаются между строк. Скорее всего, у старика не встал, и он, разочарованный, решил не платить зря старавшейся проститутке. Та сама, а скорее – с помощью каких—нибудь камбоджийских моторикшей, – произвела расчеты.

Я продолжал переживать – это оправдывало чрезмерное употребление алкоголя за счет Брата.

Но что—то хорошее хотелось совершить. Что еще я мог сделать для человека, у которого, вроде, все есть? Слова благодарности не были приняты в нашей семье с малолетства ни у взрослых, ни у детей.

Чтение моих каракулей стало для него занятием повседневным, как и траханье с незнакомками. Я должен был преобразить его жизнь сказочным образом.

Заразить его любовью к троеборью я уже пытался – слишком напряжное занятие для человека, стоявшего на доске. Придется испробовать метод интервью и философского тыка.

– А что ты полируешь все этих азиатских телок?

– Ты кого именно имеешь в виду, Лу?

– Да нет, все это охуенное количество разом…

– Они так смешно попискивают… – Он сделал мелкие хватательные движения руками, как будто в каждой было зажато по мелкой лягушке.

– Попискивают? Попискивают… – Я кивнул головой в задумчивости. На осязательные аргументы в интеллектуальной беседе тяжело отвечать адекватно. – А Лу, она тоже попискивает?

– Ну, с ней все вообще здорово. Она плачет, когда я уезжаю в командировки. Я фотографирую ее слезы. У меня папка на рабочем столе – там куча ее зареванных фотографий. И потом, с ней выходит все отлично. Девять раз в день. У тебя когда—нибудь бывало такое?

Вот так вот грубо на больную мозоль.

– Бывало двести раз по восемь и четыреста по шесть. По девять ни разу. Хуевая у меня была баба, я ж тебе говорил…

Он отошел к перилам и стал играть на саксофоне какую—то муть из Гэри Мура.

Все вокруг пахло морем. Уже больше года я живу в этом запахе. Ночной ветерок жарким летом. Смогу ли я, интересно, без этого теперь. Долго ли мне вообще осталось испытывать собственное терпение?

Вторая бутылка виски располагала к продолжению философской беседы.

– На хуя ты учишься играть на саксофоне?

Нет ответа.

– Тоже смешно попискивает?

Мутная трель в ответ.

– Ты пойми. Это не ты трахаешь азиатских баб. Это они трахают тебя. Постоянным присутствием на сайтах знакомств, в каждом клубе, в каждом борделе… Где ты познакомился с Лу?

– На автобусной остановке…

– На каждой автобусной остановке… Они тебя окружили и трахают… Как тупого американского дурака… Они начали трахать тебя в двадцать восемь лет. Ты позволишь им трахать себя до шестидесяти? Ты позволишь им трахать себя еще тридцать два года?

– Многие бы хотели оказаться на моем месте…

– Многие бы хотели… Иметь свой бизнес в Азии, свой заводик с послушными китайцами – да. Домик у моря – да. Девятнадцатилетнюю любовницу—китаянку – да. С которой можно сношаться целый день. Возможность трахать других баб тоннами – да, многие. Играть на саксофоне на берегу моря по ночам – да. Но иметь все это вместе в реальности – хрен его знает, Брат, является ли это пределом. Может ли это являться пределом. Хотеть и иметь – штуки разные до омерзения.

Мутная трель в ответ.

– Когда ты купишь яхту?

– Через годик. Можно купить и завтра. Есть по восемь тысяч долларов вполне приличные варианты, но хочется ведь получше. Ты же меня знаешь.

– И ты будешь возить туда трахаться баб на резиновой надувной лодочке? Грести веслом и рассказывать одну и ту же смайл—историю на английском? К чему стремиться, Брат?

– А в чем тогда Сила, Брат?

– В правде, Брат. Хрен ли спрашивать, если смотрел классику?

– В какой правде, Брат?

– В такой правде, Брат. Ты вспомни, как мы росли. В каком говне. Как стояли летом раком в огороде, чтобы есть картофель зимой из долбаных пыльных мешков, лежащих в подвале.

– Зачем мы это делали, Брат, ведь картофель уже тогда продавался в магазинах.

– Нам говорили, что в своем картофеле меньше нитратов, Брат.

– Нас наебывали, Брат, там продавалась такая же хуйня.

– Нас не наебали в главном, Брат. Тогда мы хотели чего—то по—настоящему, Брат. У нас было до хрена настоящих желаний, Брат. Тогда мы не хотели ни крутых тачек и коттеджей, ни кучу азиатских телок. Мы хотели, сидя в этой навозной куче, Маринку из крайнего дома, и еще мы хотели стать звездами. Но Маринку приезжали трахать реальные деревенские парни. У них были мотоциклы, Брат. Которые стоили реальных бабок. И нам оставалось только одно – стать Звездами. Звездами, Брат, а не оттраханными мудаками на яхте.

Вспомни хоть что—нибудь, что ты хотел в детстве. И выкинь эту дудку в жопу. Даже если ты сыграешь «Йестедэй» – это единственная мелодия из твоего сборника, от которой меня не тянет блевать на данный момент, пока ты не научился ее играть. Это всего лишь сделает более приятным допивание этой бутылки. А бабы тебе и так дают, Брат. Выкинь эту дудку в жопу.

Еврейские корни не позволили Брату—Которого—У—Меня—Нет выкинуть саксофон стоимостью четыреста пятьдесят долларов в море. Но с того разговора жизнь его измени—лась. Он явно что—то задумал. Какая—то идея пришла ему в голову после нашей беседы.

Новая девушка Брата серьезно увлекалась дизайном и архитектурой. В перерывах между сексом она торчала за кипой каких—то журналов в гостиной и готовилась к курсовым.

– Нашел ее на серьезном сайте, – кивал мне на читающую и что—то строчащую на ноутбуке китаянку Брат—Которого—У—Меня—Нет.

Была она исключительно милой в общении, даже по утрам, живо интересовалась не столько содержимым бумажника, сколько тем, чем живет тот или иной человек.

Так, меня она долго расспрашивала о европейском театре. К моему стыду, складного рассказа вышло минут на пять. Брат смотрел на меня с укором.

– Ну, вот. Опять опозорил семью. Я тебя представил как серьезного деятеля культуры, а ты обосрался по полной программе.

– А что тут рассказывать – выходи и играй.

Слабое оправдание.

Он спросил, какие фильмы ему нужно обязательно посмотреть, чтобы не ударить лицом в грязь.

Я, как мог, собрался с мыслями и набросал ему свой список.

1. «Ночь на земле».

2. «Мертвец».

3. «Весь этот джаз».

4. «Апокалипсис сегодня».

5. «Крылья над Берлином».

6. «Взвод».

7. «Торжество».

8. «Идиоты».

9. «Прирожденные убийцы».

10. «Догвиль».

Брат посмотрел на список и ухмыльнулся.

– Ну да – примерно это я по форумам и нашел. Там тоже был «Апокалипсис сегодня». Остальные девять другие.

Он что—то долго объяснял по—английски, после чего она громко рассмеялась и сказала:

– Гуд нагс фо райтер, стронг нагс.

Я понял это как похвалу своим ногам, необычайно красивым и сильным для много пишущего человека. Но что она имела в виду на самом деле – неизвестно.

С появлением девушки—дизайнера английский Брата сильно изменился. Он перестал выговаривать половину букв, специально создавая мне трудности. Его влюбленная речь превратилась для меня в нечленораздельное мычание, лишенное поэзии и музыкального очарования. Впервые Брата не тянуло освещать подробности своих сексуальных марафонов, хотя раньше это всегда приносило ему дополнительную радость. Глаза их светились таким неугасаемым теплым огнем домашнего уюта, что меня так и тянуло подарить им торшер или посудомоечную машину.

– Так я скоро буду лишним в этом двухэтажном влюбленном гнездышке, Брат.

– Вот затащи свою на наш остров, укради, и живите в доме шведов, их все равно не бывает десять месяцев в году. Сдадут вам баксов за триста – чисто символически. Я договорюсь. Будем вывешивать таблички результативности. Выйдешь на послеобеденный кофе на балкон и увидишь, что на моем доме висит табличка с цифрой семь. Это значит, что к этому моменту мы занимались любовью семь раз. И ты вывесишь свою табличку с цифрой два. Это значит, что на данный момент ты проигрываешь мне со счетом семь—два. Здорово я придумал?

Похоже, его романтическое настроение постепенно улетучивалось.

Еще через неделю Брат—Которого—У—Меня—Нет снова засобирался в деловую поездку во Вьетнам с одним из своих русских партнеров Александров. Прекрасно понимая, в чем заключаются русские деловые поездки, Ю сильно переживала, и я это видел.

– К моменту приезда твоей крали меня в стране не будет, так что давай здесь поаккуратнее, хотя бы без расчлененки, ладно?

– Все будет хорошо, – отвечал я, а сам думал, глядя на печальную Ю и вдохновленного сборами родственника: какие там три года – три недели максимум. И это – если ну очень сильная любовь, ну прямо роковая. Куда катится чертов мир?

– Что будет хорошо, Брат? Что ты смотришь с таким сожалением на мою подружку? О чем ты думаешь своей загадочной башкой, похожей на большое мусорное ведро?

– Об операции «веревочный мост», Брат. До сих пор не верится, что все получилось…

– Ты ничего не сделаешь плохого. Не будешь пристегивать ее наручниками к батарее, не будешь кидать в нее камнями… не будешь… что там еще может быть… Матерь Божья! Ты не будешь стрелять в нее из лука, когда она пойдет по мосту? Обещай, что не будешь! Ты справишься с этим искушением? Как я забыл про лук! Или мне на всякий случай увезти его на хрен? Что ты молчишь, Брат?

– Я не знаю, Брат…

– Зато я знаю, Брат. Несмотря на то, что еще есть пяток стран и пяток островов, куда бы я мог тебя перевезти, я больше не буду этого делать. И можешь зарубить себе это на носу. Как говаривал наш покойный дедушка Александр Борисович: «Не самовольничай!» Иначе тебя ждет некомфортное существование в азиатской тюрьме. Ду ю андестэнд ми?

– Ес. Ай андестэнд ю! Ай ноу.

 

25

Но главное последствие моя беседа с Братом—Которого—у—меня—нет возымела после. Уже после того, как все закончилось с очередной поездкой и его девушка—дизайнер с восточной мудростью героически все это пережила.

Он из всего делал выводы, неожиданные и самостоятельные, как молния. Он был как граф Монте—Кристо, мой двоюродный подонок.

Брат—Которого—У—Меня—Нет привлек своего замбийского друга, умеющего весьма недурственно, а главное – часами стучать на африканских барабанах, к созданию музыкальной группы. Надо ли говорить, что свои психоделические трели на саксофоне он сделал одной из главных составляющих этой музыкальной какофонии. Еще Брат откопал на задворках Пекина басиста—доходягу и завербовал в танцовщицы классную африканскую телку, истыканную пирсингом, как дуршлаг. Отныне каждые выходные троица собиралась на репетицию. И, смех смехом, а первый концерт уже даже был назначен в одном из ночных заведений Пекина, в клубе, в плане требований к музыке совершенно неприхотливом.

– Надо же с чего—то начинать, приобретать сценический… хе—хе—хе… опыт, – говорил мне Брат, загадочно подмигивая.

В каждой композиции были три куплета, которые начитывались Братом на русском, басистом – на китайском, а зимбабвийцем – на зимбабвийском. Шансы понять, связаны ли эти тексты друг с другом, имели немногие. Если у кого—то появлялось желание высказаться вне очереди и на английском, музыкальной концепцией группы и это не возбранялось.

Процесс создания афиши к этому концерту занял больше времени, чем все репетиции. Я был включен в состав креативной группы.

Наверное, потому, что название группы полностью совпадало с именем, которое мне дали на этом острове. Nomadic.

Первая их композиция называлась «When The Nomadic—Shark Dies», или «Когда сдохнет Акула—кочевник».

На вопрос, можно ли мне стать членом этой перспективной музыкальной группы, Брат ответил категорическим отказом: «Иди, пиши свой дневничок, родственник…»

Так я остался не у дел в этом творческом проекте, слушая, как разглагольствуют на разных языках о моей скорой кончине. Я, конечно, требовал хотя бы перевода непонятных мне фрагментов. То, что пел, а точнее сказать, наговаривал Брат, было лишено всякого смысла.

Как бы акула ни умела плавать, она все равно сдохнет! Даже если она научится здорово бегать – она все равно сдохнет! Пусть даже она сядет на велосипед – это ей не поможет! От судьбы не уехать Акуле… А она ездит по странам и называет себя – Кочевник. Но всех – даже стюардесс в самолетах – интересует не номер места и вес багажа, они ищут в билете только одно – указание точной даты, когда же сдохнет Акула—Кочевник…

Неплохо, да? Сколько братской заботы и любви в этих стихах…Честно сказать, не ожидал от Брата такой творческой глубины. Видимо, какие—то крупицы таланта все—таки разбросаны по нашему убогому роду.

И вот они проросли, эти крупицы. Ведь талант – это потребность, правда, Михалыч?

 

26

Мы встретились с Денисовым и Сниче в столице Камбоджи. На ночь расположились в шикарном номере президентского класса за сорок баксов в сутки.

Денисов выглядел не так плохо, как на эротических фотографиях. Они со Сниче были красивой парой. Они гладили друг друга по руке, прижимались щеками и щебетали что—то на ушко.

– Еще два человека собираются приехать в Таиланд. С моей работы… Представляешь… Уволиться, как я, и приехать… Прикольно…

– Ну, это уже нужно превращать в акцию. Нельзя делать это втихаря.

– В какую акцию?

– Ну, в акцию с элементами публичной агитации. Повесить на дверь кабинета лозунг «Солнце на полгода» и уехать, послужив примером для других. Правильным примером.

– Хорошая идея. Я им передам.

– Лучше повесить на двери лозунг: «Бля на полгода!» – вмешался Брат.

– Да нет – солнце здесь важнее. Надо сразу расставлять верные акценты. Многие люди живут в России всю жизнь, а так к холодам и не привыкают. Когда уедет какая—то часть, бросит работать и примется загорать здесь у моря, оставшихся будут ценить. Им поднимут зарплату, чтобы они никуда не уехали… Им будут платить надбавку за то, что они живут без солнца. Ведь это дикость и варварство…

– Я им расскажу про оба варианта – пусть вешают понравившуюся табличку, – рассудил деликатный Денисов.

– Я бы даже нарисовал эмблему этого проекта.

– Ты рисуешь? – спросил меня Денисов.

– Я имею в виду на компьютере…

– Да, конечно, рисует, – теперь черед реплики Брата. – Нарисовал эмблему уже одну: «Русские идут». Это надо было видеть. Шрифт – одна буква «таймс—нью—романа», другая – «ариэл—блэка», потом снова «таймс—нью—роман»…

«Хорошее название у романа могло бы быть: «Таймс нью роман“ – почти как «время нового романа«… Таймс оф нью роман еще не пришло…»

Вечером все разбрелись по президентским номерам. Я ждал в ресторане внизу, пока Брат расправлялся в нашем номере с молодой камбоджийкой. Скоро он спустился вниз и взял напрокат еще одну смуглую рабыню. Вокруг все восторженно захлопали – бармен, официант, девушки на выданье. Здесь уважали мужскую ненасытность, она давала жителям страны средства к существованию.

 

27

Не могу сказать, что в командировке Мэй в Москву все было продумано до мелочей. Но при желании обмануться можно было. Будет ли у Джульетты желание обманываться – вот в чем вопрос.

В роли директора студии выступил парень с курса Мэй по журналистике, которому авторитетно было сказано, что если он себя хорошо покажет в этих переговорах, то получит место шефа пекинского филиала «Мосфильма».

Нужно было предоставить проект сценария – с этим мне пришлось попариться всерьез.

Все договора были пропечатаны печатью компании Брата – генерального спонсора проекта, крупнейшего производителя спортивной одежды в северо—восточной части Китая.

Гонорар за четырнадцать съемочных дней был баснословным. Мне нужно, чтобы птичка клюнула наживку. Вдруг она любит деньги уже гораздо больше, чем даже мне кажется.

Единственное условие – вояж в Гонконг на пробы с возмещением всех затрат, экскурсионной частью и восьмичасовыми съемками двух сцен, гонорар – три тысячи долларов.

Чтобы все выглядело вполне натурально, переводчицу мы наняли настоящую. Тоненькую миловидную китаянку, учившуюся в Лесотехнической академии Санкт—Петербурга, сносно говорящую по—русски и не боящуюся поездки в далекую Россию. Ведь для многих китайцев поездка в нашу страну – смертельный трюк под куполом цирка.

Девчонку Брат—Которого—У—Меня—Нет оприходовал только перед самым их отъездом в Россию. Видимо, она испугалась, что ее в последний момент обломают с этой работой, и отдалась, отчаянно и нервно, с резким отрывистом писком на полу в гостиной.

 

28

Я по—прежнему боялся Интернета как огня. Боялся ненужной мне информации. Всплывающих окон рекламы. Вы понимаете, о чем я?

Увидеть рекламу фильма с участием Джульетты, где ее целует этот мудозвон. Увидеть рекламу фильма, где ее целует другой мудозвон. Все эти актеры в кавычках. Эти лица, шагающие за бабки по экранам. Как сказал про них Микки Рурк, про этих преуспевающих и обаятельных по всем продюсерским канонам мудозвонов? На самом деле «им не сыграть даже говорящую какашку на детском утреннике».

Зачем разжигать в себе ненависть. Ненависть мне сейчас была не нужна. Я находился на другом этапе. Я решил провернуть все на холодную голову.

Брат действительно нашел ее сайт. Увидев мой животный страх, он быстро перестал дразнить меня своими знаниями. Только спросил:

– В графе любимый писатель стоит «Мураками теперь Рю». Разве его так зовут, «теперь Рю»?

Никакая посторонняя информация не нужна была моей бедной голове. Ведь что прочитаешь в итоге, залезая в паутину сети, не знает никто. Море лишней ненужной информации. Здесь, на острове, мне это было не нужно, в моей жизни это было больше не нужно. Мир этой информации был подлым и лживым. Люди, питающиеся ею, были пустыми и неискренними.

 

29

Как ты, Брат, ни о чем не догадался? А если догадался, то как ты умудряешься делать вид, что ничего не произошло выходящего за рамки общепринятых человеческих норм? Обещанное приложение я должен написать до проведения боевой операции «Китайская звезда». Эти записки должны быть искренними до самого дна. Тем более на этом дне нет места раскаянию и сожалению. Там есть такая злоба, надежно замаскированная под толстой пластиковой пленкой пустоты и апатии.

Ну что ж… Пожалуй, соберусь—ка я с силами и напишу еще кое—что… а там будь что будет…

 

30

Снова деревня. Полтора месяца после приезда Брата—Которого—Нет Вечер настоящего прощания с театром

В тот вечер «прощания с театром» я, конечно, не поехал ни в какой театр. Я купил билет на автобус до Ростова, там остановил машину с одиноким и, что прекрасно, пьяным водителем и доехал до деревни с прекрасным эротичным названием Зудино. До нашей милой деревушки оставалось полтора километра. Не заходя в жилые «массивы», я ринулся через поля, выйдя сразу к саду на задворках дома любимого дяди Коли.

Мне повезло. Там было всего два человека. Хотя почему повезло мне?

Дядя Коля со своим другом из поселка Киргизстан.

Опять горел свет. Опять были клубы дыма и незатейливая трапеза: разложенные на газете огурцы, украденные с грядок соседских старух, полуобгрызенная помидорина, кучка соли, хлеб, который ломали руками, два стакана, пузырь столичной. Знакомый митьковский натюрморт…

Сами трапезничающие были одни, без Вики.

Я вошел в дом через крыльцо, заперев его за собой.

Я зашел в дом и сел на стул рядом с ними.

– Ти—и—и кто? – спросил чурка, сунув руку в карман.

Пафос и актерская самодостаточность, как у Абдуллы в «Белом солнце пустыни», присутствовали. Идеи, о чем говорить с этими аборигенами, отсутствовали напрочь. Почему—то я думал, что, как только появлюсь здесь, само собой завяжется нешуточное сражение, в котором достаточно будет проявить храбрость и несгибаемую волю характера.

Как бы не так. Тягомотная атмосфера вялой и неритмичной агрессии, выраженной в словах и в презрительном сморщивании губ.

– Дед Пехто. Не узнаешь, что ли? Камушками кидаться только горазд?

– Ну, а ты что, не уехал разве? Че приперся, тя вон мой товарищ спрашивает.

Я совершенно не знал, что делать. И как все это начинать. Заниматься физкультурой – это одно, а умение разбрасывать врагов резкими ударами – это другое.

У меня совершенно не было ощущения, что я сильнее этих работяг. Даже каждого по отдельности.

Что ж, я, выходит, – чаю зашел попить. Что—то надо делать.

– А ты знаешь, что я с твоей мамой в один класс в школу ходил? А как я ее ебал после уроков, знаешь? В потоке (высохший овраг) в кустах. Каждый божий день.

Отличная информация. Нет, ребята, чаем вы у меня не отделаетесь.

Это все половое созревание в чуваке колбасит. Хвастается перед товарищем своими несуществующими сексуальными подвигами. В школу вы в одну ходили с Парой и мамой. Но если б была такая тема, ты мне б еще в детстве все уши прожжужал. Спутал, видимо, с подругой ее Галькой, Ляляйкиной мамашей. Жила в деревне такая клубничка. Ее в ростовском районе, точно, имели все кому не лень, включая мужское поголовье рогатого скота. Но тебя, похоже, первые сорок лет жизни женщины не интересовали в принципе. Это ты сейчас Ирку и ее сестер караулишь…

– Положишь ее на ранец и хреначишь… а она визжит: «Мне учебники в библиотеку весной сдавать, не примут, если помнем!»

Ну, как говаривал Квентин Тарантино, «в тех местах, откуда я родом, за такие слова знаешь, что бывает?» А что?

Что бывает? Если я ему сейчас дам в морду, начнется свалка, которая закончится хер знает чем.

Почему они меня не боятся? Я же здоровый двадцатипятилетний парень… Вот что значит интеллигентная рожа! Никогда у нас в стране быдло не будет бояться интеллигенции. Даже если та и займется ежедневной физкультурой.

А я вот вас, ребята, немного опасаюсь. Поэтому не хочу здороваться сразу с обоими. А с чаем неплохо придумано.

– А мине ты с мамой своя познакомишь? – хихикал Абдулла.

– Познакомлю, сперва с бабушкой только справься, – сморозил я, чтобы перехватить инициативу. – Дело есть, штук на двадцать. Вы ведь на стройке работаете?

– На перестройке… Стоит стройка…

Сижу, держу мхатовскую паузу.

– А че за тема? – после долгого молчания спросил старый российский Гекельберри Финн.

Паузу держим.

– Че молчишь… сука… Сказал «а», скажи «бе», – Абдула взорвался.

Надо дать им погазовать вхолостую.

– Бе, – говорю я.

– Тиварь. – Он вскочил с места. То, что не ударит, было понятно. Наверное, киргизы народ горячий, невоздержанный.

 

31

– Ладно, расскажу. Чифир есть?

– Пакетики липтон!

– На хуй мне твой липтон… – Ничего себе, видел бы офисный чай «липтон» этих двоих своих потребителей—гуманоидов из русской сказки. – Я тебя про чифир спраши—ваю. Поставь кастрюлю на плиту, большую. И воды налей, литра три.

Звучало солидно. Я держался уверенно. Совместное житие с Иржичехом и компанией давало о себе знать. Тема явно катила. Таких повадок от меня не ждали.

Дядя Коля не спеша поскребся на кухню, задев бедром стол и развалив прекрасно накрытый ужин по полу.

– Водку, сука, не разлей, да… – подхватил Абдулла падающую бутылку.

Вот кто здесь главный. Ты, видимо, и с Викой все эти игры замутил, извращенец.

Я остался в комнате с Абдуллой.

Взгляд его фокусировался на одной точке с трудом – казалось, каждый глаз шнырял во всех направлениях самостоятельно. Одет он был в телогрейку, видимо, выданную на стройке, и в водолазку ядовито зеленого цвета. Причем в доме духота, а на улице вообще—то лето.

– Чего сразу не сказал, что с людьми серьезными общался? – затараторил Абдулла. – Колюн сказал, что ты пентюх, на учителя учишься…

– На учителя? – Я удивленно посмотрел на Абдуллу, не сводя глаз с его убегающих куда—то все время зрачков.

– Ты сам – откуда тогда приехал, раз не на учителя?

– Сейчас из Москвы…

– Там кого в Москве знаешь?

Хороший вопрос.

– Серегу Овчинникова, Егорку Титова, Витька Гусева, Андрюху Тихонова знаю, Димона Лоськова, Сережку Семака, Лешку Смертина, Элвика Рахимича, Сенникова Диму, Вадика Евсеева, Аленичева Димку… – я вспоминал не спеша, паузы подчеркивали авторитет моих связей. А чего—то я только по Москве? Этот хер, я вижу, не знает вообще никого.

– Сашку Кержа, Андрюху Аршавина, Димку Сыча, Панова Санька, Славу Малофеева…

– Вскипело, сколько заварки—то бросать, я тебе не Макаревич.

Абдулла сидел словно пришибленный.

– Вся Москва знаешь?

– Вся… Отойди, я сам заварю.

Коля поставил огромную кастрюлю на пол.

– Неси заварку.

Вот они уже и шестерили.

– Я тоже в Москве была. Два раза. Перед армией была один раз. Перед тем как сидела – один раз была. Думала залечь там…

Абдулла заговорил о себе в женском роде. Хорошая у них тут компания. Перспективная.

Коля бросил початую пачку чая на стол и бухнулся на место.

– Кидай всю. Тут нет ни хрена…

– Давай о деле, хватит пиздеть.

– Давай о деле. – Я подошел и врубил приемник на полную громкость. Не столько звучала музыка, сколько раздавалось шипение. Я вернулся к столу, нагнулся и, подняв с пола кастрюлю с кипятком, вылил ему на голову. Перед самым переворотом кастрюли он бросил на мои руки резкий подозрительный взгляд. Сколько врожденной смекалки было в этом взгляде. Крик я подавил, выплеснув в открытый было рот остатки кипятка. Как бабка довыплескивает помои на грядку. Коля упал на пол, издавая какой—то бесконечный стон. По моим расчетам, он должен был сдохнуть от шока, но Коля бессвязно скулил, катаясь по полу какими—то перепадами и сбивая немногочисленную мебель.

Я быстро развернулся к Абдулле.

– Что за шутка… такая… – Он в ужасе смотрел на собутыльника широко раскрытыми глазами.

Наконец Абдулла достал из кармана брюк нож—выкидуху, но отчего—то так и держал его в районе бедра. Как—то стеснительно пряча. Пауза, во время которой мы молча и удивленно смотрели друг на друга, была сценически долгой и выразительной. Что—то мешало действовать, парализовывало наши движения. Я первый понял, что – жуткий запах, который издавало лицо дяди Коли.

Я сделал волейбольный бросок в его сторону. Сбил его со стула, схватив одной рукой за кисть, а другой за горло. Мы упали на пол. Теперь тут катались три тела, шипящих и матерящихся. Два тела выступали в парном разряде, а одно – в сольной программе.

Абдулла и не думал о ноже. Он попытался сдернуть мою руку со своей шеи. Необразованное чмо. Даже фильмов не смотрел нормальных. Каждый ребенок знает, что нужно делать в такой ситуации: упереться рукой в подбородок противника и толкать его вверх. А так… Наша победа. Я взял с пола ремень и довершил начатое.

 

32

Дядя Коля трясся в тачке, как в седле. Колесо застревало в колдобинах, путалось в траве, утыкалось в давно засохшие тракторные следы. Если бы вы знали, сколько навоза под бдительным оком деда я перевез в школьные годы на такой вот одноколесной конструкции. Как объяснял мне дед Борис, чтобы земля удобрилась по—настоящему, навоз необходимо возить на огород то ли двадцать, то ли тридцать лет. Не похожий ли навоз везу я и сейчас? Сколько лет его надо вывозить, чтобы как—то изменилась наша жизнь? И кто будет этим неблагодарным трудом заниматься? И будет ли он в будущем хоть как—то оплачиваться? Ведь на голом энтузиазме явно долго не протянешь. У меня появился важный информационный повод для второго письма к президенту.

Вдруг справа раздался шум. Ирка бежала через поле мне наперерез. Рядом, счастливо лая, скакала ее пастушечья собака.

Она, оказывается, не бросила бегать, даже лишившись соперника. Наверное, гормоны не давали покоя.

Я попробовал ускориться, дядя Коля весело запрыгал на ухабах, норовя соскочить с тачки. Убежать от Ирки моему кортежу было несколько нереально. Я и без тачки от нее не всегда мог оторваться.

Как Ирка разглядела нас в сумерках – было непонятно… Сюжет почти по Достоевскому. Раскольников катит старуху на тачке и встречает Лизавету.

– А я думала, кого это дядя Дрюня ночью на тачке катает, – весело сказала она.

То есть ничего неожиданного в том, что я катаю дядю Колю ночью на тачке, нет. Видимо, обратно, по нехитрому деревенскому уговору, должен он меня везти. Помирились, подружились, весело проводим время. Это село, блядь, ничем не удивишь.

Ирка долго всматривается в сидящего на тачке дядю Колю. Ощущение из—за сумерек такое, что дядя Коля тоже долго всматривается в Ирку, и они не узнают друг друга.

Тут дядя Коля свалился с тачки, точнее – медленно сполз, не теряя редкое и доселе невиданное мной достоинство трупа. То, чем он абсолютно не обладал при жизни, с лихвою компенсировал на данной стадии. Теперь он словно лежал на боку. Сморщенное лицо стало обрастать какими—то струпьями.

Какая противная, мерзкая рожа.

– А где лопата? – после долгой паузы спросила Ирка—Лизавета.

Вот ведь практичный взгляд на жизнь.

– Так обойдусь, – с достоинством ответил я—Родион.

На самом деле мысль убивать Ирку как единственную (пока) свидетельницу у меня даже не возникла. Она была абсурдна. Наверное, Федор Михайлович Достоевский в своей жизни никого никогда не убивал. Выдумка про убийство Лизаветы – это полная лажа по всем жизненным раскладам. Если человек не обладает криминальным мышлением, а на дело впервые вышел, причем по убеждениям, – ему в голову не придет убирать свидетелей. Скорее, он с ними растерянно и вежливо поздоровается и прочтет какой—нибудь стишок.

Бродского, например, прочтет. Напрасно, что ли, режиссер «Артефакта» Бак так старательно делал из меня единственного российского актера, знающего более десяти стихотворений Бродского наизусть. Ну, или, может, почти единственного. «Тебе это не раз пригодится», – убеждал меня он.

И я прочитал Ирке:

Ирка слушала внимательно. Но меня не покидало ощущение, что был и более внимательный слушатель. Опытным натренированным в институте чутьем я чувствовал, куда убегает вся моя энергия, вся концентрация в малом круге внимания, которая необходима при чтении стихов.

Труп слышал стихи, определенно… мне было немного не по себе. Его облупившаяся рожа застыла с внимательнейшим выражением, оскалившись в нашу сторону сквозь усиливающуюся темноту.

Я и не знал, что трупы могут слушать стихи. Тем более Бродского. Хоть после смерти у этого ублюдка выработался художественный вкус.

Ирку стих немного успокоил. В ее взгляде появилось исконно русское сочувствие к моему поступку.

– Но ты уж так сильно, дядя Дрюня, не расстраивайся из—за этого мудака. Я, конечно, ни хрена не поняла, но этот мудак сам кому хочешь мог сделать «бобо», так что сильно голову не грей.

Она помолчала еще немного, морщась и разглядывая труп.

– За лопатой—то сбегать, может?

Я отрицательно помотал головой.

Она продолжала вглядываться дяде Коле в лицо.

– Ты его варил, что ли?..

 

33

– Я никому ничего не расскажу при одном условии…

Я молчал.

– Думаешь, буду денег просить? А? Дядя Дрюня от слова дрючить? Денег, да? Да не молчи ты, – мощный удар мне под дых.

Вот так в русской деревне относятся к маньякам, пойманным с трупом.

Никакого уважения.

– Беги, – говорю, – Ирка. Я ж маньяк. Я его есть собрался. Видишь, у меня уже костер приготовлен.

Я кивнул в сторону, где была сложена огромная куча веток. На них брошен деревянный поддон. Под этим добром стояла корзина с керосиновыми тряпками.

– Да брось ты… напугал.

– Ты фильм «Мертвец» смотрела с Джонни Деппом? У вас в деревне не показывали?

– Нет. С Ван Даммом показывали. С классной такой задницей актер…

– Там Игги Поп ел своих врагов. А Ван Дамм ел своих врагов?

– Ладно, дядя Дрюня, зубы заговаривать. Ты у меня не отвертишься.

Она скинула с себя куртку и расстелила на тачку. Затем сняла джинсы, каким—то образом не снимая кроссовок. Осталась в майке с надписью «аngеl», розовых трусах и спортивной обуви.

– Трусы сам с меня снимешь. Как в кино. Только ласково и нежно, понял, блядь?

«Мне тебя легче убить», – подумал я.

– Ты че думал? Я так и буду девственницей бегать с тобой до восемнадцати лет, спортсмен хуев?

Так вот, значит, как… Я не спеша стянул с нее трусы. Через кроссовки. Раз она пожелала в них остаться.

Ее ноги были покрыты гусиной кожей. А между бедер… забытая до слез картина.

Я лег на нее, не снимая с себя ничего, и поцеловал в щеку. Горячую, приятную, молодую. Встретился с ней взглядом и отвернулся. Взгляд был преисполнен ожиданием скорее боли, нежели приятных ощущений.

То, что я увидел, отвернувшись, было не многим лучше. Дядя Коля лежал на боку и бесцеремонно глазел на нас своей красной и вспученной, как прокисший арбуз, рожей. Эротическое сосредоточение не приходило.

Мы полежали минут десять, глядя в противоположные стороны и нежно прижавшись щеками друг к другу. Сколько взаимной симпатии было в этом прикосновении.

– Вставай, дядя Дрюня…

Она не позволила мне натянуть штаны, ударив по руке, и села на тачку, буквально уткнувшись лицом в мой член.

– Эх, дядя Дрюня. Не спортсмен ты оказался. Как это делается—то… так?

Она взяла мою дудку в свой рот, как берут собаки в рот новую детскую игрушку. Азартно и с уважением ко всему новому и неизведанному.

– Так?

– Так.

– Ну, так давай…..и меня в рот. – Тут она сказала это слово, происходящее от старинного русского оборота, от которого даже если бы у меня и появились зачатки эрекции, то исчезли бы в этот момент бесследно.

– Перестань, Ирина.

– Ты знаешь, сколько у нас в Залужье желающих на твоем месте оказаться. Ты что, козел, ерепенишься.

– Я не ерепенюсь – я хорохорюсь.

– Ой, не могу. – Она упала спиной на тачку и залилась звонким смехом. – За что я тебя люблю, дядя Дрюня, за то, что у тебя на каждый случай жизни какой—то смехуечек приготовлен.

– Поверь мне – не на каждый. С одним ответом у меня конкретный облом…

– Хватит трепаться. Убирай своего сморчка. У Пашки с Кубы в пятнадцать лет уже длиннее.

– С Кубы? – ужаснулся я, застегивая штаны.

– С Кубы. Район такой в Ростове. Не знаешь, что ли, деревня? – И мощный подзатыльник, от которого у меня в опустошенной от всего происходящего голове раздался раскатистый звон.

– Пошли в бар в Зудино. Тогда с тебя выпивка. Закапывай свое пугало.

Ирка обняла меня уверенно и по—дружески.

Жизнь моя теперь была в руках этого маленького крепкого создания, вскормленного на деревенском воздухе.

– Пей, давай…

– Да нет, я, конечно, выпью… – Я выпил гадкую чачу и сразу понял, что утром умру. Через пять минут откашлялся и произнес: – Спасибо тебе за солидарность в вопросах товарищеского локтя в борьбе с чувством социальной и гражданской справедливости…

Я знал, что ей нравится, когда я говорю мудрено.

 

34

В конце концов, может быть, одно из предназначений этого дневника не только мне, но и Брату—Которого—У—Меня—Нет, – разобраться, а точнее будет сказать, окончательно укрепиться в своих идеях и жизненных постулатах.

Ромео и Джульетта теперь не просто ты, Сашка, и я. Это теперь герои моих длинных и бестолковых записок. А значит, они должны или быть вместе или не быть вообще.

Если кому—то не нравится Шекспир, то он может отвалить и ждать новых гениальных жизненных постулатов от моего французского «друга» Бегбедера. Каждая московская или питерская курица может найти утешение в этой новой философии. Даже философия теперь должна быть удобоварима в потреблении и удовлетворять целые массы, а не отдельных человеческих единиц—индивидумов, удовлетворять, как куриные кубики магги. Быть удобной и легко применимой в быту.

«У меня нелады с любовью и чувствами, так ее нет на хрен, никакой Любови – есть только трехлетний замут с одним неизбежным разочарованием в конце. Как бы все ни начиналось – там нет перспективы… А я что говорила… Я так и знала, что так будет… Вот видишь, так и получилось…»

Философия мудрых домохозяек.

Для тебя, детка, это не катит. Ты свою роль пять лет играла. Играла так неплохо, что я в нее поверил. Всеми фибрами своей души.

Ты будешь повторять эти строки, старушка, до конца дней своих.

 

35

– Я высокомерна, потому что людей прощаю?

Главная героиня Грэйс – Николь Кидман. («Догвилль»)

– Они заслуживают наказания за свои прегрешения, так же как ты отвечаешь за свои. Разве человек не должен отвечать за свои поступки? А ты не даешь им этого шанса. И это есть высокомерие…

– Эти люди делают все, что в их силах, чтобы остаться людьми… Несмотря на все трудности…

– Как скажешь… но достаточно ли их усилий?

И спустя пару минут.

– Есть город, без которого мир станет лучше. И это Догвилль.

– Всех расстрелять. Город сжечь.

– Эта семья с детьми… Убейте детей на глазах матери. Скажите, если она сдержит слезы – вы остановитесь. Отдам должок. Жаль, но ее слишком просто довести до слез.

Она не сыграла ни грамма агрессии. Гениальная Николь Кидман. Только слеза скатилась с ее глаз. И это была не слеза жалости. Это была слеза разочарования тем, что мир так не совершенен.

– Самой тоже иногда надо что—то делать… – сказала Грэйс, прострелив Тому голову.