1

Я пробовал не отвечать про себя на каждую звучавшую фразу, а составить некий спич, отвечающий на вопросы тоскующих граждан. Получилась речь Ленина на собрании колумбийских наркодилеров перед их вступлением в партию по защите исчезающих коал.

Ответов на большинство вопросов не было. Было лишь словоблудие. Неужели люди не понимают, что некоторые вопросы не подразумевают ответов вообще? А лишь подразумевают страшную наебку. Наебку, на которой и построилась пирамида информационной шизофрении.

Как стать счастливым?

Как стать богатым?

Как выглядеть сексуальной и привлекательной в шестьдесят шесть?

Можно ли простить измену? Отличная тема. Для меня сейчас самое то…

Видимо, здесь три варианта ответа.

1. Конечно, нельзя.

2. Конечно, можно.

3. Можно, но сложно.

Кому легче становится от этой хуепутаницы мозгов? Мне с каждой минутой становилось все хреновее и хреновее.

Мне бы походить по вагонам, глядишь, и встретил бы, может, тихий угол, но нет – так и пролежал на второй боковой, выставив стойкий аромат носков как защиту от смрада пота и вареных яично—колбасных запасов, атакующего меня снизу.

 

2

Проблема, где мне жить в Москве и хватит ли у меня сил зайти на ночлег к Михалычу, лишилась секунд за сорок после прибытия поезда в Москву.

Когда я измученный вышел на перрон, неведомая сила сгребла меня в охапку и подбросила вверх. Это были объятия дубины Иржичеха – моего знакомого по детским дворовым играм.

Иржичехом его прозвали в детстве в честь какого—то убийцы из незапоминающегося фильма, который на вопрос о причинах верности своему хозяину весь фильм бубнил: «Он называл меня Иржичех…»

С ростом под два метра и ненавистью к работе как таковой – судьба Иржичеха была предопределена заранее.

– Никакой он не бандит… Он уголовник… – говорила моя Джульетта. Для нее слово «бандит» подразумевало широкий географический размах и кинематографический флер романтики. Ну, и внешность Бандероса.

А Иржичех не был похож на Бандероса. Иржичех был похож на простого питерского Чикатило.

– Чего? К кому? Куда? – глядя строго в глаза, мычал он.

Это был взгляд, который не обманешь.

Через пять минут он выбил из меня признание, что остановиться мне негде.

– Будем вместе держаться… – мычал Иржичех, поддавая мне кулаком в бок.

– Да, конечно! Мы должны держаться вместе! – кричал я в неописуемом восторге.

Мне было по хрен. У меня не было сил держаться вообще, поэтому мне было все равно, с кем держаться, а точнее, и не держаться вовсе, а лишь имитировать эти робкие попытки. Хоть с разочаровавшимися сатанистами, перешедшими работать в Ботанический сад.

 

3

С перебравшимся в Москву на год раньше нас преподавателем актерского мастерства Михалычем я, конечно же, тоже встретился. Эта встреча произошла буквально на второй день после того, как я разместил свои два пакета пожитков – подумать только, даже рюкзака у меня не нашлось в дорогу – в нехорошей квартире у Иржи.

Встреча с Михалычем проходила у него дома на Соколе, в доме, который он называл писательским. Здесь ему снимал квартиру вуз, в который он приехал преподавать.

Он не выглядел счастливым. Он уезжал в надежде, что будет не только преподавать, но и ставить, однако этим надеждам пока не суждено было сбыться.

– Сейчас ставлю со студентами «Яму», – грустно заявил он. По интонации звучало – угодил вместе со студентами в яму.

– Ты молодец, что приехал… – начал он и сразу перешел к самому главному. Будучи чутким человеком, он не мог не постараться оказать мне поддержку в моей патовой ситуации.

– Ты постарайся в работе спокойствие найти. Эти все переживания, они хороши для актера. Тебе нужно сейчас с головой в работу окунуться, и ты выплывешь гораздо более сильным… вот увидишь…

– Это я понимаю… но я уже окунулся совсем в другую жижу… и тоже, кстати, с головой…

– Есть такой хороший актер, он три года отходил после разлуки с любимой женщиной. С моста прыгал среди белого дня, а сейчас в кино играет роли главные, роли, правда, так себе… но мы—то понимаем, что сейчас в кино ролей хороших не так и много, и понимаем почему, – он подмигнул мне заговорщически огромным черным глазом. – Иначе половину нашего курса уже давно бы снимали в главных ролях. Мы вас учили играть серьезные глубокие роли, а не лицом торговать.

Я почувствовал себя спокойно, словно на первом курсе института. Плавная речь мастера производила на меня терапевтическое воздействие.

– Не лицом торговать. Это точно. – Как и положено, я обозначил, что весь во внимании, хотя больше слушал интонацию, нежели смысл.

– Кино сегодня – это бизнес семейный, и вскочить в него с хорошей актерской миной практически нереально.

– А с красивой актерской жопой реально?

Мастер засмеялся.

– А ты кого имеешь в виду? С красивой актерской жопой всегда более реально, Сашенька. Причем, как в анекдоте – если жопа очень красивая, можно и без актерской… И не только в кино. Так было всегда и во все времена. Ну, не о кино у нас с тобой разговор.

– Про него забыть можно совсем?

– Пока забудь. Не трать время и силы. Пройдет чуть—чуть времени, и ситуация немного поменяется в лучшую сторону. Сейчас режиссеры – это всего лишь люди на бюджетах. Можно на деньги взять оператора, сценариста, актеров и сварганить фильмец. Но не возьмешь режиссерской идеи. Но появятся когда—нибудь и продюсеры, считающие деньги от проката. Одни и те же лица всем надоедят, и начнут привлекать лиц со стороны. В том числе и из нашего города.

– В том числе и с нашего курса.

– Конечно. У нас был один из сильнейших наборов в девяностых годах. Поверь мне, Саша. Сосредоточься на театре. Это поможет тебе забыть и твою личную беду.

До чего чуткий человек. Он так и сказал – беду. Не проблему, не неудачу, а беду. По—режиссерски чертовски верно подмечено.

– Сделай одну хорошую работу – и все наладится. Нужна энергия заблуждения, по—толстовски, понимаешь? Нужно увлечься материалом, уйти с головой, и у тебя получится. Ты – талантливый актер. В институте в силу обстоятельств ты играл одну и ту же роль. Но тебя из нее было не вытащить, поверь мне. А ломать сильно ваш крепкий творческий союз не хотелось. Может, и зря мы этого не сделали… Но ты можешь играть очень разные роли.

– Роли неудачников?

– В театре роли неудачников гораздо интереснее с драматической точки зрения. Вспомни «Вишневый сад», ваши с Васей этюды по Обломову. Ты был очень интересным Захаром. Иди в молодую труппу, не в большой классический сарай. Все получится. Сохрани огонек внутри. Свеча чтобы горела. Помнишь, как у Янковского в сцене с Тарковским…

– Как у Тарковского в сцене с Янковским… – Мы уже порядком выпили к тому времени…

– Да, как шли со свечой Янковский и Тарковский, а зритель наблюдал за этим, затаив дыхание… Чтобы случилась работа, а в конце был свет от этого огонька, понимаешь? Воздух был в конце. Как в вашем спектакле. Когда он заканчивался и зрители видели ваш балкон и слышали звук камушков, которые Ромео кидал в окно. Только уже не было ни Ромео, ни Джульетты, ни камушков, а звуки были слышны, и воздух все равно был. Такой, что зрителю плакать хотелось. Понимаешь? Воздуха сейчас мало в искусстве. Я не о кислороде говорю, а о воздухе…

 

4

Мне и самому нравилась концовка нашего спектакля. Окно, подвешенное под потолком, гаснущий в нем свет и звуки камней. Нас уже не было. Но мы неплохо поработали. Намолили сцену. Нас не было, но сцена пустой не была. Это самое большое удовольствие для актера: чувствовать, что эмоции, боль, страсть – все, что игралось, остается в пространстве зрительного зала, даже когда ты уже ушел со сцены.

Мне вообще нравились концовки спектаклей. Хороший режиссер всегда придумает что—нибудь этакое. И в фильмах я больше всего обожал последние слова главного героя. Не автора, не других персонажей, а именно главного героя. Слова, к которым он шел весь фильм.

Будь у меня технические возможности, нарезал бы из ста своих любимых фильмов эти последние фразы героев. Получился бы отличный учебник.

Брэд Питт беседует в машине с маньяком.

Главный герой – Брэд Питт. Триллер «Семь»

– Я хочу понять кое—что. Помоги мне, ладно? Когда человек сумасшедший, как ты, например. Ты понимаешь, что ты сумасшедший? Вот сидишь ты в собственном дерьме, дрочишь там… вдруг остановился и подумал: «Ух ты! Ну и псих же я…» Бывает такое?

– Тебе приятнее считать меня сумасшедшим?

– Приятнее.

– Не думал я, что ты выберешь такой вариант! Я – не выбирал. Меня выбрали…

И спустя пару минут:

– Не буду отрицать, что хочу повернуть грех против грешников…

– Но ты убиваешь невинных…

– Невинных? Эта шутка такая?.. Только в этом говенном мире можно сказать, что эти люди невинны, и сказать это, не смеясь.

Еще спустя минут десять Брэд Питт пристрелит его. Плача и борясь с собой. Но гнев победит. Убьет его сами знаете за что… Гнев не мог не победить. Было отлично сыграно, как гнев побеждает боль, отчаяние и долг. За две минуты перед выстрелом…

– Скажи мне, что это – ложь…

– Так отомсти, Дэвид! Разозлись!

 

5

Говорили мы с Михалычем долго за полночь. Наверно, хорошо, что я не остановился у него жить. Пришлось бы слушать эти разговоры – день и ночь.

Чаще всего он повторял свою любимую фразу: «Талант – это потребность!»

Но мне запомнилось другое – что неудачники интереснее в драматическом плане. Вы слышите, неудачники всей нашей большой и неудачной страны? В драматическом плане мы с вами интереснее. Только играть нас труднее, нежели преуспевающих моделей и рэп—певцов. Гораздо труднее.

Михалыч взял мой номер телефона и даже сказал, что будет класть в течение первых трех месяцев на него деньги. И мне будут звонить из театров на просмотры его хорошие знакомые.

– Хотя все хорошие знакомые у меня в Питере, – грустно улыбнулся он. А потом добавил: – И оденься, Саш, по—человечески.

 

6

Я не смотрел на себя в зеркало. Я привык там видеть себя, трахающегося с тобой или собирающегося этим заняться. А сейчас там было чужое одинокое лицо. Лицо без определенных занятий и планов на жизнь. Лицо, которому некого было любить и которое никто не любил.

Я не покупал себе одежду. Было дико подумать, что я сделаю это для того, чтобы выглядеть иначе. Не так, как с тобой.

Я так и ходил в тех джинсах, на которых ты выстригла ножницами дырки, и надо признать, что дырки с тех пор заметно увеличились. Все в тех же мини—футбольных найковских кедах из натуральной кожи, тоже изрядно поистаскавшихся с момента нашего экзамена по акробатике на третьем курсе. А сверху у меня была надета… ну… ты бы догадалась, что…

Да, майка. Наша майка. Белая майка, на которой мы кровью чертили свои «апрельские тезисы». Как Анжелина Джоли на свою первую свадьбу. Реальная телка Анжелина. Не такая сука, как ты.

Если ты выкинула свою майку с надписью «Сегодня ночью Антон Палыч проснулся только два раза», я буду тебя убивать медленно. Убивать, конечно, в моральном значении этого слова. Убить тебя морально, тебя – сегодняшнюю, тебя – потенциальную кинозвезду федерального масштаба – гораздо важнее. Когда тебе будет некуда отвести глаза. И всю обратную дорогу и обратную жизнь ты будешь думать о том, что сделала с нашей любовью.

Тебя удивляет, мой дорогой и единственный читатель, он же родственник, как меня вообще в Москву пустили в таком виде?

Как Мессию. Мессию, пришедшего изменить этот мир.

Изменить это хреново мироустройство под названием «Три F». Сделать его наполненным настоящей любовью, не знающей корысти и предательства. Как я еще должен был быть одет для этих целей?

У меня даже не спрашивали регистрации милиционеры в метро. И так было понятно, что я здесь не живу. Не живу на этом свете в принципе. А лишь существую.

Но тем не менее даже в таком состоянии я был достойным пассажиром. Я уступал места старикам и детям. В отличие от всех других мужчин, прилично одетых и взиравших свысока, как качается, стоя на ногах перед ними, какая—нибудь трехлетняя кроха, держась за мамину руку. Я был трижды выше всех этих возвращающихся или спешащих на свою быдлятскую работенку урюков.

Я был свободен. Я любил по—настоящему. И я уступал место пассажирам с детьми, как и просила меня уважаемая дикторша в метрополитене.

 

7

Я имею счастье не знать, сколько денег я заработаю завтра. Точнее, завтра, скорее всего, я не заработаю ничего, но вот в ближайший месяц… не знаю. Блаженно это незнание.

К подобной жизни я привык давно. Халтуры, подработки и даже заработки появляются именно с такой периодичностью, которая позволяет не делать из этого проблему. Наоборот, все проблемы начинаются тогда, когда вырисовывается некое подобие постоянной работы. Незнание завтрашнего дня приносит большее успокоение, чем точное математическое знание его мизерных доходов.

Вчера у тебя не было денег, чтобы зайти в метро, а сегодня ты побрякиваешь целой горстью жетонов в кармане. Ты никогда не умрешь с голоду ни в мегаполисе, ни тем более в деревне. Главное – не ходить каждое утро на работу, на одну и ту же работу, в одно и то же время. В этом случае – в случае ежедневного хождения на работу – ты умрешь скорее, только от тоски и безысходности.

Когда ты не ждешь конкретного заработка, но сохраняешь при этом чувство доброжелательности к окружающему миру – он награждает тебя постоянными возможностями продолжить твое долбаное существование, надо тебе это или нет – уже второй вопрос.

Мне, конечно, пару раз позвонили и назначили пару просмотров в театре. Не могли не позвонить. Оба раза звонили интеллигентные женщины по протекции Геннадия Михайловича.

Мне задавали следующий вопрос:

– Какие отрывки вы будете показывать?

Позвольте. И я хотел спросить у вас почти то же самое.

– Какие отрывки мне вам показывать?

Диалог Ромео со стулом?

Или опять «Петушки»? Кого теперь душить? Самого себя, только самого себя.

А в остальном звали очень мило. Мы о тебе много слышали. Только обязательно приходи. У нас такой сильный творческий коллектив и впереди большие проекты.

Правда, не могли объяснить, где находятся их театры. Называли неизвестные мне ориентиры. Повернете от изда—тельства направо, свернете на Сретенку, встанете спиной к Садовому Кольцу. О чем они говорили?

А уж встать лицом к третьему транспортному кольцу – это было сродни интимному предложению, сделанному в публичном месте.

Интересно, что практически никто из тех, кто передвигается по Москве днем, были не в курсе названий ни соседних улиц, ни той, на которой они находились, ни того, куда они сами в этот момент двигаются. Полное ощущение несущегося в животном порыве стада.

Не с первого раза, но в оба театра я добрался. Смешным был случай, когда я приехал в другой театр, в котором меня в принципе не ждали. Сказал, что на просмотр. Из Питера. Там не удивились.

Собрались и просмотрели. Раздался звонок, и в трубку закричали, что меня ждут уже битый час в другом театре с названием весьма похожим. Зачем меня смотрели эти люди не из того театра? Неужели всерьез хотели взять меня на работу?

Энергии заблуждения мне явно недоставало. Точнее, она сконцентрировалась абсолютно не там, не в тех местах. Во внешнем виде энергия заблуждения была, а вот в силе внутреннего духа ее нет. Энергии не было, и заблуждения тоже. Я предельно точно знал, чего я хочу. И заблуждаться мне было не в чем.

А уж если кому—то не нравится, как я выгляжу…

 

8

Да, я выглядел странно даже для актера.

Этот диск на груди в пластиковой обложке с самодельным вкладышем по мотивам афиши – саундтрек к нашему спектаклю «Ромео и Джульетта». Не могу же я не носить его с собой. Бусы – дешевые и яркие – ее бусы, из этюда по Магритту. На запястьях кожаные фехтовальные браслеты, это уже мое… Но которые она обожала и просила не снимать, а точнее – надевать в самые интимные минуты.

Про остальные предметы я бы не хотел говорить. Они хоть и были выставлены на всеобщее обозрение, касаются уж совсем непубличных сторон наших с ней взаимоотношений.

Иногда я чувствовал буквально осязаемое неприятие и непонимание меня как такового людьми этого города. Мне было тяжело свыкнуться с мыслью, что сразу всем на меня насрать… абсолютно и бесповоротно. Что я никому не симпатичен, не вызываю радости, улыбок, очарования. Но и я не понимал многого…

Я садился в метро на скамейку посредине станции и недоуменно смотрел вокруг. Как будто попал в этот круговорот час назад, а не находился в нем уже достаточно долго. Куда бегут все эти счастливые преуспевающие трактористы и их утомленные дорогами родственники? Не могут же здесь каждый божий день выдавать зарплату, чтобы так воодушевленно за ней бежать, топча детей и стариков. А может, все—таки где—то дают?..

Так и порывало спросить прекрасно одетых и загорелых московских женщин: «Доярочки, милые, куда ж вы спешите?»

Чудо совершилось, и в один театр меня взяли. В тот день просматривали не только молодых актеров, но и одного претендующего на работу в театре режиссера по имени Степан. Ему поручили поставить с нами отрывки на свой выбор.

Степан смотрел на меня пристально и с оттенком сомнения в моей общечеловеческой адекватности.

Я не выдержал такого пристального взгляда и заговорил первым.

– Как я выгляжу?

Он молча продолжал меня изучать.

– Может, я хотя бы похож на Маугли?

Он покачал головой.

– Я похож на пидора?

– И мы будем ставить «Служанок» Жана Жене, ты хочешь сказать. Нет, ты похож на доктора Лектора из «Молчания ягнят». Но ставить мы эту пьесу здесь не будем. Не ешь меня, ладно? Мне нужно получить работу в этом театре и добраться до собственной постановки. Причем очень быстро. Тратить больше, чем три месяца, на все это я не хочу. А для этого почему—то нужно, чтобы ты играл у меня в этюде. Но этюд про доктора Лектора – это было бы слишком смело для нашего общего дебюта… Ты можешь… очнуться… стать вменяемым?.. Как ты получил диплом об актерском образовании, черт тебя возьми?

– Я не могу очнуться… Правда, не могу…

– Понятно… – Он почесал свою еврейскую бороденку. – Есть один подходящий вариант! Будем делать «Реку Потудань». Так и ходи как ебанутый, договорились?

– Договорились.

Он стал гениальным режиссером. Может, и не гениальным, но очень раскрученным и модным. Даже я, редко проходя мимо работающих где—то телевизоров, не раз замечал его сохраненную бородку и крупные коровьи глаза с большими черными зрачками.

Следующие два с половиной месяца я ходил с томиком Платонова в руках. Пока с ним и со мной не случилась беда.

Читать «Реку Потудань» мне надоело быстро. Действия там мало, скорее, постоянное избегание действия как такового. С помощью редкой для окружающего мира сосредоточенности на процессах, происходящих у меня в голове, роль стала получаться сразу. И анализировать что—то при этом – лишний раз, как говаривал Бак, «Мельпомену за яйца дергать».

А вот «Возвращение» меня на миг встряхнуло, пробудило от спячки. Вот его бы сыграть в лучшие годы! Студенче—ские годы. Ничего не успели сыграть из—за этой учебы. Почему нельзя сделать актерские курсы полгода, как в Голливуде?

Ну, год хотя бы. Хотели ведь с Васькой ставить Платонова…

Конечно, прежде всего, мне понравилось название. Возвращение.

Когда возвращаешься, и совсем другой. И она другая. Все уже поменялись настолько, что казалось невозможно ничто прежнее. Неужели у нас было бы все так же?

С томиком Платонова я надолго пропадал где—то в подлестничных закоулках театра, сидел на платформах метро по два—три часа под пристальным взглядом милиционеров. Ибо на репетицию еще рано, а в квартиру Иржичеха ехать бессмысленно.

Выданный в театре актерский билет несколько оправдывал мой внешний вид с точки зрения блюстителей порядка.

– «Дали роль», «ему стали доверять», «наши пошли», «сейчас и в театре закрепимся», – шептали друг другу мои сожители по «блатхате» и, с почтением поглядывая на меня, шли дальше лечиться от триппера.

Интересное событие случилось за неделю до показа новичков. Как таковым показом это уже не являлось, а переросло в нечто большее – скорее в заявки на спектакли, ибо в процессе работы было уже понятно, кто остается, а кто нет. И этих «кто нет» активно меняли на других.

 

9

Там же, в театре, буквально сразу и случилась моя странная любовная история с завлитом – девушкой Лизой, приехавшей в Москву из далекого города Калининграда.

Странная, потому как другой, не странной, учитывая мои душевные терзания, быть и не могла.

Видимо, определенный успех «Потудани» перевел меня из состояния нокаута в легкий нокдаун, в котором возможны и вразумительная речь, и эрекция.

Звали ее в театре Луиза—Ниже—Пояса. Поговорка «а мне ниже пояса» была ее любимой. Ну, ниже так ниже, так и приклеилось.

Ей было двадцать семь лет, и в театре она появилась благодаря серьезному протеже по лесбийской линии. Как и большинство лесбиянок, она до конца не понимала, как она в эту линию попала – то ли под воздействием авторитетных подруг, то ли из—за того, что мужика нормального не нашлось. То есть позывы к некой мультигендерности в душе ее концентрировались давно, и по всем раскладам чувства должны были найти выход к артисту, лучше новенькому, в бессмысленности театрального бардака не разобравшемуся.

Подобно многим лесбиянкам, она писала стихи. Так же, как среди голубых популярно пение. Причем пение не только эстрадное, с целью продвижения по карьерной лестнице к поп—олимпу, но и в тихом домашнем варианте при свечках они затягивают средневековые баллады про каких—то «сэров, пустившихся в поход во славу королю». И в его же славу, видимо, в том походе и «опустившихся». Что—то в этом есть – «опуститься во славу королю».

Поэзия Лизы долго искала потенциального читателя. Не с первого раза открываются тайны, а с тысячного рубля. Нужна была жертва, лишенная защитной ауры цинизма, растерянная и красивая. Да, это был я, мать его так.

Слоняющийся часами по театру, присутствующий на утомительных читках, пробах, этюдах с печально—отрешенным и умным лицом, гоняющий в голове одну—две—три незатейливых мысли, а именно: «Кто я? Зачем я здесь? Неужели мне заплатят за все это?» – я попал под обильный и шумный слив из бензобака ее эротически—поэтических переживаний.

Сначала я находил в своих карманах записки и поэтические вирши. Даже не придавая этому, как и всему со мной происходящему, никакого значения, я скоро обнаружил, что являюсь не только неблагодарным читателем, но и гордым, заносчивым, самовлюбленным, но тем не менее прекрасным и желанным героем всей этой шняги.

Затем я был пойман в гримерке во время подготовки к роли печального пирата в спектакле по Стивенсону, злобного, но смирившегося с неизбежной гибелью судна и скорым повешением всего экипажа.

– Вы не хотите прийти на небольшой праздник, на домашний праздник по случаю… по поводу… – она зарделась, как пунцовая комета, – принятия в печать моей книги стихов…

«Вот пиздеж», – подумал я с тоской…

Лиза была девушкой крупной, но не толстой, даже, в общем—то, и не полной, а с широкой, как говаривал мой дед, костью. Она бороздила театральное пространство с бледно—болезненным, как положено поэтессе, лицом, облаченная всегда в черные одежды, с незатейливым конским хвостом на голове и какой—то повсеместно «несвежей», не очень вымытой и опрятной. Может, на этой почве взаимной «немытости» и «несвежести» и произошел у нее бзик в мою сторону?

Сидеть в театре по четыре—шесть—двенадцать часов, добавить еще пару – какая, в сущности, разница? Мне проще было согласиться на небольшую вечеринку, чем отказать этой поэтической фурии. У меня тогда еще сохранялась слепая надежда, что не мне одному рассовывались поэтические цитаты по карманам. Квартира на Октябрьском поле меня не манила своим уютом, а матрац, на котором я спал, не радовал свежестью и белизной постельного белья.

Я понял, что это подстава, когда вошел в комнату, слабо освещенную свечами, и услышал:

Это четверостишие, Александр, посвящено тебе, как и все те, что ты находил в своих карманах. Они были от меня…

– Спасибо, конечно…

– Хочешь еще?

Вопрос был чисто риторический, и времени вежливо отказаться мне не дали.

Буквально через секунду следующей фразой я словно получил по физиономии:

– Ты презираешь, горький и надменный, мою пропитанную сладкой негой плоть.

– Это вопрос? – спросил я.

– Не перебивай, – быстро шепнула она и резко запрыгнула обратно на облюбованного жеребца сладко—молитвенно—шипящей интонации.

 

10

Все шло к моему психологическому поражению в этой гротескной схватке с природой: мрак, свечи, поэзия… Я и не понял, как у меня появилась эрекция. Я подошел к ней, расстегнул ширинку и приставил член к самым губам.

Глаза ее наполнились одновременно ужасом и диким восторгом, но она продолжала декламировать уже совсем с загробно—молитвенной интонацией:

На гласной «а» я сжал большим и указательным пальцами ее щеки и, открыв ее рот, резко и глубоко вставил.

Она пыталась плеваться набором согласных звуков, но другой рукой я взял ее за затылок, и процесс приобрел нужный ритм и пластику.

К счастью, девственницей она не была – уже через минуту стала причмокивать, пытаться шевелить языком и создавать во рту некое вакуумное разнообразие.

Я взялся обеими руками за ее крепкие, неестественно красные уши и приступил к делу зло и интенсивно.

Завлит бросила свои листки с прыгающими буквами, стянула с меня джинсы и яростно вцепилась ногтями в мои ягодицы.

Минут через пятнадцать, чувствуя, что приближается «хэппи энд», я оторвал одну руку от уха, проникнул под кофту через ворот и сильно сжал ей соски. Судя по стонам, она кончила.

Когда я выстрелил ей в рот, она замахала руками и выбежала в коридор, продолжая стонать, патетично что—то бормоча и с удивлением мотая головой. Словно вопрошая: как я дошла до такой жизни? Можно подумать, в моей голове были другие вопросы.

 

11

Мне хотелось, чтобы произошла хоть какая—то связь с моей настоящей театральной жизнью и той, что была в Питере. Чтобы иллюзия призрачного счастья и приемлемого существования укрепилась и материализовалась хоть в чем—то.

После долгих и мучительных раздумий я понял: песня «Blu Valentine», являвшаяся главным мотивом нашей с Джульеттой жизни и творчества, – вот что мне было необходимо.

Я попробовал договориться со Степаном, чтобы ее вставили в спектакль по Платонову, но быстро понял бесперспек—тивность этого занятия. Тут на удачу подоспела постановка по мотивам «Острова сокровищ» и роль грустного пирата. Роль была придумана специально, чтобы у меня начали капать «игровые деньги». С режиссером этой детской паранойи мне почти удалось договориться. Пару раз в качестве пробы песня прозвучала в сцене тонущего корабля, который покидали матросы, но я первый же признал всю утопичность этой затеи. Актеры не знали, с каким лицом покидать корабль под эту музыку, и роптали… «Blu Valentine» могла звучать только тогда, когда на сцене были мы, и никогда более. Вот если бы дочку капитана корабля, попавшую в плен к пиратам, но не выдавшую тайну золотого ключика, играла моя Джульетта, я уверен, мы бы смотрелись очень органично. Особенно в сцене нахождения сокровищ старого Флинта.

 

12

Нельзя не упомянуть и про популярные в то время в Москве мюзиклы. Полтора часа смотреть на идиотски бодрые улыбки или на педерастично томные гримасы танцоров – этого не оправдает никакая мода.

Легче подучить танцевать и петь (в крайнем случае, вовремя открывать рот) актера драматического. Все—таки сюжет – его сыграть надо.

Мюзиклы имели серьезную коммерческую поддержку, как и все новомодные московские увлечения. Одной из составляющих успеха был внешний вид актеров, в том числе спортивная форма. Поэтому в нашем большом и шумном молодежном коллективе появились пачки абонементов в фитнесы—партнеры и солярии—друзья. Один халявный абонемент перепал и мне.

Так я вошел в мир элиты. Серьезной богемной и коммерческой элиты. Как был – в не стиранных неделями носках и трусах. Если учесть, сколько раз я мылся за последнее время, то какой мне был смысл что—то стирать? Абсолютно никакого…

«Бизнес—элита» шепталась за моей спиной:

– Кто это? Откуда?

– Тише—тише, это из мюзикла, – объясняли на ресепшэне.

– Из того самого?

Я прокатывал мимо ресепшэна, видимо, не только как начинающая звезда музыкальной драмы, но и как возможная жертва террора.

Вполне возможно, что я даже сходил за контуженного… ну, слегка… Собственно говоря, ведь контуженным я и являлся – что греха таить. Моя женщина контузила меня со всей невероятной тяжестью, которая могла только быть, если считать душевную травму.

Пройти ресепшэн нужно было первый раз, потом ты уже становился частью избранного общества. Уже то, что там можно было бесплатно пить воду, сидеть в кресле неподалеку от бассейна и читать, сделало меня постоянным посетителем этого фитнеса.

Постепенно я привык принимать душ, освоил велотренажер, а через неделю стал захаживать в турецкую баню, что явилось жесточайшим испытанием для моего организма. Во—первых, из—за настоящих приступов голода. Раньше мне так есть никогда не хотелось. Во—вторых, я ходил чаще всего днем – когда народу поменьше: свободные в планировании своего времени хозяева фирм, редко – телевизионные ведущие и певцы, но в основном – жены и герлфренды хозяев мира сего.

Загорелые, с накаченными плечами и ягодицами, ухоженные визажистами и стилистами, в одежде, сочетавшей по последнему писку моды спортивное и эротическое направление: прозрачные вставки на штанах, задранные по самые уши и декольтированные одновременно топики. Целая эскадрилья девушек с обложки, самых разнообразных типажей и национальностей.

Именно в турецкой бане на каменных скамейках они возлежали, подобно гибким и пластичным пантерам.

Одеты они были преимущественно в купальники—стринги, кое—кто – видимо, из бывших стриптизерш – только в стрингах. Их оголенные груди, плечи, спины и, главное, ягодицы невиданной красоты проглядывали сквозь пар, делая мое нахождение рядом похожим на мираж…

Как—то раз, когда я выходил из фитнеса, меня остановила милая девушка лет шестнадцати с ресепшэна и, краснея, заговорила:

– Извините, я бы хотела вас попросить… не от имени администрации, а просто чтобы вы знали, что об этом все знают…

– О чем об этом все знают? – в ответ покраснел я…

Несколько мгновений мы стояли молча, смотря друг на друга и пунцовея.

– Мы, конечно, понимаем, что вы будущая звезда и творческая личность… Но вы не могли бы так часто не мастурбировать в туалете рядом с бассейном…

Ох уж эти милые девушки с ресепшэнов. Неужели вы и вправду думаете, что именно я – главный мудак из той череды людей, которые мимо вас проходят в ежедневном потоке? С чего вы решили, что я главнее их? Нельзя так заблуждаться, милашки мои, нельзя.

Еще неделю я проходил мимо ресепшэна, краснея, но затем состоялся разговор, после которого все—таки мне был заказан путь в большой мир богемного оздоровительного спорта.

– На вас поступила жалоба от одной нашей уважаемой клиентки…

– Жалоба? Но, извините, эта ваша клиентка сама вела себя не адекватно…

– Мы вынуждены отказать вам в посещении нашего фитнес—центра.

– Но почему… она первая стала… сама взяла мою руку и положила на свой живот.

– Александр… Вы знаете, чья это подруга? Это же…

Дальше прозвучала фамилия, абсолютно мне ничего не говорящая. Судя по тону, каким это произносилось, – подруга отечественного олигарха. Наверное, из первой двадцатки… Но я и с первой тройкой еще не разобрался. Однако ужасно неудобно. Особенно если узнают в театре.

– Мне очень жаль… – сказал я.

– Если честно, то мне тоже, – неожиданно заявила администратор. – Особенно если все было так, как вы рассказываете. У нас здесь хватает клиенток с самыми различными представлениями о правилах приличия. Хочу вас предупредить: на охране будет ваша фотография. И хорошо еще, если к вам никто не заявится в театр.

Да уж! Особенно если учесть, что в формуляре стоит совершенно другой театр. Тупой музыкальный проект для кошельков, которые и проводят здесь время.

– Ну ты даешь, – сказал мне Степан, режиссер готовящейся премьеры по Платонову. – Мне рассказали, на кого ты напал в спортзале. Пассия Техникельуглерода! Вот это храбрость. Не зря про тебя ходила слава героя—любовника! А все у нас в театре полуебнутым прикидываешься!

 

13

Поток людей в трехкомнатной квартире, которую снимал на Октябрьском поле Иржичех, делал ее абсолютно не приспособленной к жизни. Тем более фигурировали там люди, с понятием «уют» никак не ассоциирующиеся. Мрачные, даже когда громко ржали над какой—нибудь сальностью, иногда хоронившие кого—то или с прискорбием отмечавшие чье—то неоправданно долгое отсутствие, иногда вращавшие глазами, словно готовые загрызть, и уезжавшие с этим настроением в ночь. Я называл их про себя «милые соседи».

Сначала они увели у меня Шекспира.

– Что читаешь? – спрашивает гость в спортивном костюме и с железными передними зубами.

– Шекспира, – говорю.

– Шекспира??? – Такое удивление, словно от меня этого никак ожидать не приходится. – Дай погонять, я давно хотел…

Больше я не видел ни человека, ни Шекспира.

– Иржи, мне, наверное, надо уехать, – начинал я разговор с бригадиром поселения.

– Поживи еще чутка, че те по чужим углам мыкаться.

– Ну, понимаешь, мне тяжело… концентрироваться для роли…

– Тебе что, кто—то мешает репетировать в нашей квартире, скажи, мешает?

Глаза Иржичеха выражали святое недоумение.

Я оставался, но с каждым днем терпеть было все тяжелее и тяжелее. У гостей этой квартиры был странный обычай: пришел, есть двадцать минут – обыщи все вокруг. Как мне удалось спрятать икону святой Дарьи, одной, видимо, святой Дарье и известно. Ремонт они, мои милые сожители, сделали потрясающий. Привели с какого—то рынка таджиков. Долго выбирали цвет для стен. В итоге они получились разноцветными, ярких ядовитых цветов: от фиолетового – так хотел Иржичех – до оранжевого, который назвал я, поскольку все депрессивные оттенки были уже заняты.

Таджиков, просящих денег за работу, вывели во двор и избили.

Все в квартиру Иржичеха приезжали из регионов с какими—либо проектами, заранее обреченными на неудачу, ибо здесь, в Москве, и своих прожектеров хватало.

Как объяснял мне Иржи, «все темы потихоньку переезжают в Москву…», но, насколько я понимал из разговоров, питерская романтика тем, понятий, разборок, тер и правоты—неправоты уступала в Москве технологиям бизнес—переговоров, нахождения точек соприкосновения и умению сделать сотрудничество взаимовыгодным во всех смыслах этого слова.

Иржи на своем начала восьмидесятых годов «мерине» с вычурным кожаным салоном, обивка которого стоила дороже самой машины, смотрелся музейным экспонатом.

Мое присутствие он объяснил очень просто: «Это артист». Дальнейших объяснений эта фраза почему—то ни у кого не требовала – все понимающе кивнули.

«У—у—гум. Понятно…» Сопровождалось это примерно таким же выражением эмоций, как если бы вместо слово «артист» произносилось: «Это смертник. Уже завтра с криком «банзай!“ он подорвет вражеский трактор на картофельном поле…» – «У—у—гум. Понятно…»

Иржи был уверен, что всех в чужом городе подстерегает смертельная опасность. После одного инцидента, который случился со мной на Чистых прудах, он стал частенько подхватывать меня домой на машине. Сначала я думал, что он так удачно постоянно проезжает мимо, но потом понял, что зачастую это были совсем нешуточные крюки, сопровождающиеся стоянием в пробках и часовыми ожиданиями, когда на метро ехать минут двадцать пять. Но метро, как говорил мудрый Иржи, «тема опасная».

 

14

Показ был назначен на субботу. Ни грамма волнения от этой показушной театральной бутафории не проникло сквозь прочный панцирь моей неадекватности. А волноваться было из—за чего. На показ собиралась прийти вся труппа. Это было традицией – весенний отсмотр новичков на перспективу следующего сезона.

Накануне Иржичех подвозил меня на репетицию на джипе. Выгорел какой—то проект. Какие—то трубы остались лежать на месте под Гатчиной, проплаты же на их полную замену ушли из Москвы. Отставший от времени функционер, боящийся «кидка», поручил сопровождать эту сделку Иржичеху и его «топ—менеджерам». Милые соседи гуляли неделю. А я пытался уставиться в книгу и понять суть персонажа, потихоньку все больше и больше удивляясь нашей с ним похожести.

В ванной три дня держали двух проституток, насилуя их по очереди. В первый день из ванной раздавались стоны и крики: «Да—да—да! Я хочу тебя! Какой он у тебя большой!» На второй день плач, истерики и дробные стуки боков, лбов и затылков о кафель и недорогую сантехнику, на третий – бурный хохот и радостные крики: «А я тебя узнаю, Малыш!»

Причем, поскольку санузел был совмещенным, большинство любовных соитий начиналось с того, что кто—то шел в толчок, а уж затем вставлял несчастным пленницам свой полотенцесушитель.

Так вот, Иржичех, пытая меня короткими вопросами, тоном господа на страшном суде, выудил информацию о готовящемся крупном событии в жизни театральной столицы – черновом прогоне нашей работы по Платонову.

Все, кто был на протяжении двух последних месяцев моими «милыми соседями», в назначенный час тоже стали подтягиваться в театр. Видимо, готовились к провалу: все в черных водолазках и брюках, несколько человек в рубашках такого же цвета. Десятка полтора телохранителей Мельпомены.

Собственно говоря, режиссер был абсолютно прав. Мне достаточно было перемещаться по сцене с обычным отре—шенным видом. Актриса, с жаром исполнявшая роль моей жены, разбирала кровать, набрасывалась на меня, придавливая бочкообразными грудями – в ответ я, отстраняясь от объятий, шел мыть пол. Каждый раз, когда я абсолютно естественным для себя образом улепетывал от ее пылких объятий, зал взрывался аплодисментами. Все это было похоже скорее на КВН, чем на театр, и вряд ли понравилось бы Михалычу.

Затем я работал дворником на каком—то рынке. Добрый старичок из Сибири – это был его последний шанс закрепиться в столице – окрикнул меня, и его глаза наполнились слезами, крупными, как блюдца. Я так волновался, что его не возьмут.

«Есть!» – громко шепнул режиссер, и труппа послушно зааплодировала. Взяли и старика, и меня, а девушку с севера отправили на пробы в Краснодар. Как мне позже объяснили, «худрук – идиот, любит плоскодонок. Посмотри – ни одних нормальных сисек в театре. С этими воблами Лопе де Вегу не поставишь. Только расстрел юнкеров играть».

Было решено, что по рассказам Платонова будем ставить полноценный спектакль.

Десять—двенадцать человек в черных водолазках по очереди молча меня обняли, только Иржи спросил, когда можно прийти еще. Кажется, они посчитали, что это был не показ, а настоящая шумная премьера. В театре к этому визиту отнеслись с восторгом и моих гостей окрестили «настоящими питерскими критиками».

– Им понравилось? – спрашивали меня.

– Конечно, понравилось, только это «настоящие питерские гангстеры».

С тех пор все кому не лень носили халявные театральные билеты на всякие незатейливые и заслуженно не пользующиеся никакой популярностью многочисленные постановки для моих «гангстеров». Таким образом те приобщались к чудесному миру искусства… Самое прекрасное в этих культпоходах было то, что ни один сюжет милым соседям не был знаком и, вернувшись, они подолгу выясняли, кто был на чьей стороне в той или иной пьесе. Больше всего одобрений заслужил «реальный развод», который устроил Хлестаков.

– Прогнал такую тему, – восторженно кивали они головами.

– Да! Тема, главное, почти прокатила! Даже с телками!

– Запалился по случаю, конечно!

– Как давно это было?

На удивление, понятие художественного вымысла для этих людей не существовало вовсе. Они были уверены, что все, что ставится на сцене, «в натуре было раньше».

 

15

После случившегося у нее дома Луиза—Ниже—Пояса смотрела на меня по—другому. Безнадежно угасающая во взгляде тридцатилетней девы похоть сменилась дерзким и одновременно неуверенным вызовом.

Поэтесса забрасывала меня своими опусами. С точки зрения урожайности и плодоносности творческого процесса, все происходившее явно шло ей на пользу.

«Только не лавину, а горловину, – подумал я. – Но уже лучше, лучше…» Появлялся вместо сопливой и далекой от жизни романтической вермишели какой—то нерв, фрейдистская тема отца и тема вечного противостояния двух столиц. Я свою литературно—педагогическую миссию выполнил, пора была с этим идиотизмом завязывать.

Как назло этот театр был полон маленьких лестниц, кабинетов, гримерок, в которых на меня и велась теперь настоящая охота.

Стоило зазеваться – два варианта событий.

Или гребнешься с лестницы – я часто задумывался, вынашивая планы своей мести, так, что падал с лестницы, – после чего жалел, что не устроился в театр побольше, с просторными коридорами и вестибюлями.

Или меня ловил наш уважаемый завлит с просьбами что—то починить в ее квартире, почитать с ней новый материал.

С Луизой—Ниже—Пояса дела обстояли все хуже и хуже. В своих мыслях она заходила все дальше и дальше. В те места, откуда не возвращаются. Разговоры шли о ее дворянском роде. И о том, что у них в роду имя Станислав является обязательным. И что пора и ей думать о Стасике. И отцом Стасика должен быть крепкий и творческий человек. Спортсмен с ярко выраженным художественным дарованием.

Словом, мой волейбольный опыт подводил меня под эту статью.

В ее глазах.

После начала разговоров о Стасике надо было бежать. Но бежать было некуда.

А тут еще наступил Новый год. Время заработков. Меня элементарно загнали в ловушку.

Кто—то хитро все спланировал. Сплел паутину цинично и умело.

Нужны ли мне деньги, спрашивали меня. Ответ подразумевался и был очевидным: «Конечно, нет, но я готов их у вас взять. Я должен что—то для этого делать?»

О, ужас: развод был сверхпрофессиональным.

Мне доверили играть на нескольких выездах Деда Мороза, а Луиза—Ниже—Пояса ухитрилась поменяться с актрисой—Снегурочкой. Что—что, а с женщинами она умела договариваться.

– Я покажу тебе Стасика.

«О боже, она его уже родила, что ли?..»

Оказывается, речь шла о фотографиях старших Стасиков – отца и деда.

Ходить с ней по домам и пугать детей перед Новым годом было выше всех моих последних драматических сил.

Я слушал ее болтовню про Стасика, которого нужно зачать, смотрел на ее лицо в съехавшей набекрень голубой шапке Снегурочки и пытался понять, что заставило ее бросить такую необременительную для окружающих мужчин лесбийскую линию поведения. Неужели инстинкт размножения? Наверное, он ломает не одну счастливую пару и оставляет в нетрадиционных рядах уж совсем отъявленных мужеподобных крокодилов, чье размножение не даст миру ничего хорошего. Впрочем, вполне вероятно, что мои догадки были поверхностны, а заговорить с ней на эту тему я не решался. Я по—прежнему был одержим боязнью обидеть людей, относящихся ко мне в целом неплохо.

Вдобавок обнаружилась еще одна проблема. Луиза совершенно не была приспособлена к работе как таковой – в этом еще одно немаловажное наше сходство – и уставала уже на первом поздравительном визите. К десятому она просто заходила в квартиру и к изумлению ожидающих праздника и сказочных подарков дитятей гнала телегу о том, из какой далекой страны Лапландии мы к ним пришли и как тяжел, тернист и труден был наш путь.

Ей хватало наглости увиливать даже от моих, казалось бы, более чем добродушных анонсов:

– А сейчас, несмотря на усталость, внученька—Снегурочка все—таки станцует танец и расскажет нам стихотворение, а мы посмотрим, что нам ответят на это детишки!

Наглая корова, корчась от маленького размера снегурочкиных сапожек, заявляла:

– Ой—ой—ой. Боюсь, Снегурочка уже сегодня ничего никому не расскажет и уж тем более – в пляс не пустится. Снегурочке еще со своим старичком в Химки тащиться. Давай уж сразу, дедушка, посмотрим на ребят – что нам с тобой зря ноги—то топтать?

После этого она бухалась в прихожей на ящик для обуви и оживлялась только тогда, когда особо милосердные родители предлагали дедушке перед тем, как выйти на мороз, хряпнуть коньячку.

– А вот это очень хорошая, просто сказочная новогодняя идея, – ненадолго поднималась духом отмороженная внучка.

Нельзя сказать, что и я был самым веселым Дедом Морозом в столице в те новогодние праздники. Вдобавок в своем несвежем и помятом костюме, с бородой, которой словно целый год вытирали крошки со стола, я походил одновременно и на Деда Мороза, и на Лешего. Дед Мороз из разряда, как говорила моя бабушка Лидия Ивановна, «дымом греюсь, шилом бреюсь».

Немудрено, что уже на второй день многие родители отказывались нам платить, а на третий день наши визиты в предпраздничные московские многоэтажки стали больше походить на походы за подаянием.

Поэтическая трескотня и планы по размножению меня преследовали даже в лифте.

Шанс не дослушивать подобные стихотворения до конца у меня был только один. Вставить ей в рот. Мой член был кляпом для ее поэзии. Она не воспринимала это как эротический посыл – скорее, как муку, ниспосланную поэту свыше.

Постепенно это превратилось в сексуальную игру: она читала стихи и улепетывала от меня, двигаясь, как скрытая истеричка, пластично, с элементами танца и бразильского дриблинга, а я, с оголенным фаллосом, пытался загнать ее в угол и прекратить это литературное безобразие. Все было почти как у Джона Фаулза в романе «Волхв».

Правила игры подразумевали, что, когда темп погони увеличивался, громкость декламации возрастала. Но как только кляп оказывался на уровне ее лица, бегать и читать стихи надо было прекращать. Это она кое—как усвоила.

Однажды в лифте нас с ней застукали в новогодних костюмах при исполнении этого ритуального обряда.

 

16

Я вспомнил, как был избит на Чистых прудах. Тот самый случай, после которого Иржичех стал встречать меня на джипе после репетиций и отвозить домой.

Ох, и отпиздохали меня тогда на славу. И кто! Самое удивительное – кто!

Там всегда по вечерам шлялось такое количество сброда, что, казалось, в одиночку живым не пройти. Агрессия в концентрированном виде окутывала исконно московский ландшафтный памятник.

Я проходил, вылавливая краем глаза опасные для жизни фигуры и избегая встречи с ними. Это происходило почти автоматически и было единственным способом самозащиты, который развился во мне с детства. Но в этот раз система дала сбой.

Фигура в белой рубахе с галстуком не вызвала опасений. Красная лампочка тревоги в голове не зажглась, и я пропу—стил фигуру за спину. Какой—то менеджер в белой рубахе возвращается с работы и испытывает, наверное, на этом маршруте похожие чувства.

Удар сзади был сокрушительной силы и мастерски проведен. По печени. Именно сюда можно ударить сзади идущего человека с наибольшим эффектом.

«Ты… мудак», – прошипело за спиной.

Я вцепился зубами в эту боль, отлетев в подворотню. Я попытался даже объясниться: «Позвольте, вы меня с кем—то спутали, что так ударили…»

Но тут же с двух сторон стали волтузить кулачками еще две фигуры – поджидали заранее. По сравнению с тем, кто нанес первый внезапный удар, они были похожи на подростков, у которых отобрали мяч.

Не чувствовать ударов, собраться, можно даже почти зажмуриться. Главное – не потерять концентрацию и не упасть. На крайняк убежать ты всегда сможешь, если будешь стоять на ногах.

Я качнул резко вправо, потом сразу влево и набравшего встречный курс левого даже сбил, зацепив локтем по скуле. Что это? Мне кажется от боли или на самом деле? Эти двое острых фланговых форвардов тоже одеты в белые рубашки, брючки и галстучки. Долбаная секта какая—то…

Но хуже всего мне стало, когда я разглядел того, кто ударил меня сзади. Это был здоровенный тип. Штангист или борец. Из—под рубашки выпирали груды мышц, брюки, казалось, сейчас лопнут на толстых ногах.

Получаю, бью, получаю – обмен с виснущими на боках неврастениками в белых рубашках, надо же их тоже помять на память, красавчиков. Одного ударил уж как—то совсем неприлично сильно, его голова откинулась назад и осталась впечатанной в кирпичную стену… но сквозь вытекающую из брови кровь вижу – громила совсем близко. Бежать рано – зацепят, уронят, потом точно не встанешь. В подворотне не пофинтишь – тесно. Вот ведь долбаная репетиция. Надо прорываться сквозь Штангиста. Рванул к нему – резко затормозил – и рванул еще сильнее. Футбольный прием на смену ритма. Сработало – он раскрылся и получил затылком в подбородок и нижнюю губу, успев, однако, сгруппироваться и отбросить меня движением рук. Хуже всего, что он не упал, и я отлетел от него назад, как горох.

Лег я, как учили во дворе, чтобы все жизненно важные органы были закрыты. И только перекатывался. Когда тебя лежачего пинают – кататься надо. Правда, долго терпения никакого не хватит. Так можно на все забить и послать к чертям собачьим эту столичную жизнь. Есть у меня подозрение, что карьера в Москве складывается не так гладко, как хотелось бы. Даже если брать не этот отдельно взятый момент. Вроде и живу на халяву недалеко от центра, и в театр попал не самый плохой, и роль вот—вот дадут главную в новом спектакле, а только на душе неприятно. Ощущение, что все вокруг чужое и надо отсюда уезжать.

Однако сил уже никаких. Надо бы орать – что я молча катаюсь? – однако стыдно. Еще чуть—чуть, и лягу, как тюфяк, и тогда – прощайте, все жизненно важные детали механизма.

– …Не три ты его, Земфира, принцем один хрен не станет.

– Пойдем играть в веснушки.

– Ну, посмотри на него, Билл, какие веснушки – он и так красивей всех в любом музее.

Жить подростком в Питере во времена Цоя, Гребня, «Аукцыона» и «Зоопарка» и не знать основных панковских игр было бы с моей стороны верхом кощунства и невежества… Конечно, я понимал, о чем идет речь, но не понимал другого – в каком времени и в каком пространстве я нахожусь. Точнее будет сказать, что именно сейчас я не понимал этого особенно сильно.

Переместился на десять лет назад? Только этого еще не хватало.

«Одно из двух: или пациент мертв, или пациент жив». Однако я был «или жив». Или я был мертв и попал на том свете к панкам? Наверное, не самый худший вариант. Хотя до конца все—таки непонятно – почему. Неужели из—за музыки, которую я слушал? Или все—таки надо было чаще мыться?

Игра в «веснушки» заключалась в следующем: кто—то забирался на стол или иную искусственную возвышенность и какал там. Но это было, как вы понимаете, еще не все. Водящий клал на эту горку кусок фанеры и прыгал с более высокого места – например, с детской горки – на стол. Сидевшие вокруг стола панки должны были ловко увернуться от потенциальных «веснушек» на своем лице.

Но все—таки при всем моем уважении к таинствам загробного мира – мне сейчас было не до подобных развлечений. У меня по—прежнему все болело настолько сильно, что я не мог пошевелиться.

Ту т в голову пришла интересная мысль. Что болит у меня все не просто так. Мои последние воспоминания – как меня избивают какие—то коммивояжеры в галстуках – ведь это было на самом деле со мной только что. Так значит, вокруг собрались мои спасители.

Земфира была, видимо, из нежданных девочек, когда родители хотели мальчика, а потом долго переживали, глядя на нос, – только бы не в отца. В итоге обломались оба раза. И у девушки с детства был синдром Штеффи Граф – большой, даже по мужским меркам, шнобель, который в принципе не мог скрыть выразительных серых глаз с фрагментами питерской тоски и равнодушия к мирному течению бытия на дне зрачков.

Лужица крови вытекла из губы на какую—то бумагу. О! Страница из Платонова. Погадаем… Так и есть – Потудань. Хорошее такое название у речки.

«Книгу жалко. Книга из библиотеки театра…»

– Ну и хуй с ней, с библиотекой театра. У тя ребра—то целы, читатель?

Оказывается, я произнес свои мысли вслух… Впрочем, в таком состоянии ничему удивляться не приходится. Может, я уже и роль выучил?

Как она их испугала, было непонятно. И в то же время оставалось неясным, чего им было вообще бояться, таким пригоже одетым. Могли сказать, что я напал на них с целью ограбления. Есть смысл престижно выглядеть в нашей стране. Можно нападать на тех, что одеты похуже, почти безнаказанно.

– Чего ты с ним возишься, Земфира. Брось его. Испачкаешься.

– У нас в Питере лежачих на улице поднимают. Пьяный, не пьяный – по фиг. Этим наш город тоже от Москвы отличается, ясно? Мне моя бабушка говорила: через человека на улице не перешагивай. Это со времен блокады повелось.

Видимо, всех современных любительниц рок—музыки, что не очень симпатичные, сейчас Земфирами величают. Хотя мне моя спасительница богиней красоты показалась.

 

17

Видимо, у них такой своеобразный бойцовский клуб. Интерпретация знаменитого кинобестселлера Финчера по—русски. Ну, еще бы. Ведь не читать же Паланика и не разрабатывать более продуманных концепций бытия с точки зрения мироощущения и высвобождения духа.

– Давай сегодня вечером втроем кого—нибудь «примем», и будет у нас как бы «Бойцовский клуб».

– Круто!

– А давайте в белых рубашках и галстуках – типа как там, помнишь, он был в рубашке?

– Точно, круто.

Пошли и избили.

Правда, непонятно, зачем исчезла последняя мелочь из карманов. Скомканные десятки и голубая радость пятидесятирублевой бумажки.

Не прописан устав у ребят, не прописан.

Меня посадили на скамейку и даже вручили в руки ополовиненную пластиковую бутылку «Арсенального». То есть мало того, что Земфира, так еще и из Питера? Вот ведь совпадение какое. Вот ведь какая взаимовыручка в Москве у питерских земляков: из говна достанут, на лавку посадят – и еще паек дадут исходя из собственных представлений о питье и здоровой пище.

– А ты откуда из Питера? – спросил я у Земфиры.

– Купчино.

– А я с Просвета, с другой стороны. А вообще на Петроградке родился.

– Петроградка – это клево. Не то что здесь.

Друзьям Земфиры, видимо, уже не раз приходилось слушать подобные вздохи.

– Чем тебе здесь не нравится?

– Да ничем – потому и торчу здесь.

Из вежливости мне пришлось поиграть со своими спасителями в одну из игр. Тем более один из Панков—Спасителей – с красивым именем Ахиллес – уходил смотреть футбол, за что презрительно был обложен Земфирой и Шустом.

– Простите – сказал я, отхаркав всю кровь. – А почему Шуст? Фамилия Шустов? Но ведь не принято от фамилии – это же как—то по—школьному.

– Шуст – в честь Даньки Шуста из «Неуловимых мстителей», – сказал очаровательный немытый брюнет с булавками в бровях. – Понятно?

– Конечно, понятно… – Хотя ничего понятного со мной не происходило. Мстители так мстители. И фильм хороший, и миссия главных героев подходящая.

– А ты хорошо, видимо, от них отмахивался… – ухмыльнулся Шуст. – Там одного паренька оттаскивали в не очень хорошем расположении духа.

Была выбрана, к счастью, простая игра под названием «С добрым утром, страна!», названная так в честь какой—то неизвестной мне телепередачи.

Мы всю ночь пили пиво в детском городке, потом долго ковыляли по Ленинградке, заглядывая во дворы в поисках подходящей помойки.

Смысл игры был прост – идет человек мимо мусорных бачков, а из каждого вылезает голова и говорит: «Доброе утро!»

Поздравлять «с добрым утром» было заведено не более трех счастливых сограждан, пока первые двое не успели вызвать милицию.

Оба шли со стороны длинноволосого друга Земфиры, и я поздравлял уже третьим. Поздравлял, в лица особо не вглядываясь, – все—таки занятие не по статусу начинающей театральной звезды. Последний – третий – клиент шел с моей стороны.

– С добрым утром! – высунулся я из бака, смотря, как учили со сцены, поверх первого ряда, чтобы не встречаться взглядом со зрителями, как бы с эффектом четвертой стены.

– Доброе утро, Сашенька! – ответила мне четвертая стена знакомым голосом.

«Все—таки по башке меня менеджеры здорово шарахнули, не иначе…» – подумалось мне, прежде чем я увидел Михалыча с мусорным ведерком в руках.

Михалыч странно зажестикулировал и запшикал на пожелавших ему «доброго утра» из соседних бачков панков.

– Кыш… кыш… – закричал он на них.

– Валим, – приказала мне Земфира.

– Что они с тобой сделали… Сашенька… – Со стороны Михалыч мог быть похожим в своей суете скорее на маму, чем на любимого учителя.

– Кыш… кыш… а то сейчас вызываю милицию… и «скорую»…

Михалыч на самом деле дотащил меня до своей квартиры и вызвал «скорую». Он был уверен, что я нахожусь в состоянии контузии. Именно поэтому и «залез с ними в бак». Фраза «и залез с ними в бак» еще дважды звучала, когда он объяснял кому—то что—то по телефону.

– Сашу, моего студента из Ленинграда, сильно избили… «и он залез с ними в бак» в состоянии контузии…

Спорить я с ним не стал, потому как и впрямь был слегка контужен.

Хороший человек Михалыч. Большой и добрый.

Полежать неделю в больнице, да еще по ходатайству директора театра – в отдельной палате, было сущим раем.

Я лежал и вспоминал, когда последний раз спал на белых простынях.

Врачи что—то шептали друг другу, выходя из моей палаты, я разобрал «освободить место» и «ведь помутнение рассудка все—таки было».

Я скрыл от них правду о моем помутнении.

Ко мне дважды приходила милиция, и я давал показания как потерпевший. Вдобавок ко всему, как я потом узнал, в двух газетах появились небольшие заметки о том, что избит молодой актер такой—то из театра такого—то.

И ведь могла бы госпожа Корчагина, московская звезда, и прочитать обо мне в прессе и навестить по—дружески в больнице. Интересно, можно контузиться до такой степени, что променять фамилию Корчагина на фамилию Каблукова? Надеюсь все—таки, что нет.

Я рассуждал об этом, поглощая вареные яйца, которые мне пакетами приносила Луиза—Ниже—Пояса.

Это было то единственное блюдо, которое она вполне сносно готовила.

 

18

Постоянные жильцы, непосредственно приехавшие с Иржичехом, не вызывали чувства омерзения. Прежде всего – по причине нелюбопытства к моей внутренней жизни. Но вот поток гостей: земляков, братанов и приятелей…

Зачастую приходили и вовсе отмороженные экземпляры. Никогда не забуду визит только что «откинувшегося с зоны земляка». Который потом оказался из Твери родом и был нам вовсе не земляк. Собственно говоря, это и все, что мне до сих пор о нем известно.

Общаться с гостем было некому. Тот, кто его привез, куда—то умчался по неотложным делам, и гость напивался в одиночестве. Я как раз сидел с книгой на кухне, ибо во второй комнате кто—то активно делился с очередной постоялицей своими самыми заветными венерическими заболеваниями.

Он пил водку и запивал ее водой из—под крана. В паузах пытался общаться со мной. В лучшем случае я годился в роли слушателя. Даже приложив усилия, я не мог понять ахинеи, которую он нес.

Затем он принялся совершать и вовсе странные действия: уносил с кухни во вторую комнату посуду.

Постепенно с кухни исчезло все – тарелки, кастрюли, стаканы. При этом гость был уже в хламину пьян. Каждый раз, беря очередную посудину, он останавливался возле меня и просил рассказать, о чем книга. Вдруг принялся рассказывать, как они на зоне читали Карнеги.

– Вот это замут так замут, – орал он. – Не то что у тебя.

При этом он замахал руками, стараясь выбить книгу Платонова у меня из рук.

По законам гостеприимства я не выказывал ни малейших признаков агрессии – поднимал книжку и ждал, когда гость удалится.

Все мои сожители отправились по каким—то делам, Шепелявый шумно сношался в одной из комнат, комната Иржичеха всегда была заперта на ключ, нашему гостю во второй свободной комнате не сиделось.

С двух до трех ночи он заставлял меня набирать смс—ки на своем телефоне. Смс—ки были следующего содержания: «Безумно тебя люблю. Хочу от тебя малыша».

Собственно говоря, смс—ка была одна, просто она отправлялась сразу по трем телефонам. Потом он приходил и трижды спрашивал, пришел ли хоть от кого—нибудь ответ.

Каждый раз я говорил, что телефон находится у него и отправлялось все с его телефона, а я всего лишь набирал текст.

Тогда он убедил меня, что, видимо, его телефон «немного глючит». Оказалось, что убедить меня довольно просто, если повторить одну и ту же фразу около двух десятков раз, связывая ее обращением: «Ну ты че?»

Он хлопал себя по карману на заднице, совал мне аппарат со словами: «Ну—ка на, глянь! На! На!»

– Все нормально работает – вот, давай я на него позвоню. Мне хотелось ему объяснить, что он просто настолько остопиздел не только мне, но и всем женщинам, которых когда—либо желал, что с малышами у него в ближайшее время будет облом.

– Что ты на меня кричишь, братан? Ты на меня не кричи!

Короче, это была ужасная ночь, которая вполне могла закончиться смертоубийством.

И с трех до четырех мы отправляли смс—ки по трем номерам уже с моего телефона. «Безумно люблю, хочу от тебя малыша». Два из этих номеров уже были новыми. Мне было одинаково жалко и несуществующих малышей, и вполне реальных денег на своем телефоне.

Ответа не приходило. Последними он забрал чайник и вторую бутылку водки. Он перетаскал все – на кухне остались только ножи и вилки.

Когда взбудораженный демографической ситуацией гость наконец—то успокоился и уснул, – почему—то в коридоре, как Тузик, в разбросанной обуви, – я пробрался в комнату взять чайник. Когда я аккуратно проходил мимо него, показалось, что один глаз гостя стремительно открылся, и он не спит, а следит за мной.

Я чуть не сдох от увиденного.

Хорошо еще – сразу разобрался, что к чему, хотя поверить в это было крайне сложно. Почему—то я физически ощутил, что нахожусь очень близко к смерти, буквально танцую с ней танго, прижавшись щекой к щеке.

Вся посуда, которая имелась в доме, была расставлена и разложена по периметру комнаты – на полу, на кровати, на стуле, на подоконнике… Она с поражающей хладнокровностью заполняла пространство, на поразительно одинаковом для глазомера пьяного человека расстоянии располагаясь друг от друга. Но самое главное заключалось в том, что в каждой посудине – в тарелке, в кастрюле, в чашке, в чайниках заварочном и большом – была разлита аккуратными дозами моча. Даже в каждой ложке по капле.

Что значил сей таинственный обряд – до сих пор осталось для меня загадкой. Какое—то время я стоял, оцепенев. Вспомнил про огромный разделочный нож в руках нашего гостя. Спиной чувствовал, что он там сзади с этим ножом. Вполне возможно, я простоял так довольно долго. Или просто секунды показались часами. Я словно ощутил кожей присутствие преисподней где—то рядом. То, на каком дне я находился, приобрело вдруг материальное значение. Я слышал дыхание ада. Я замер и ждал новых ощущений – приближения смерти. Когда, наконец, мне удалось собраться с духом и выйти из комнаты, в коридоре уже никого не было. Наш таинственный посетитель внезапно исчез. Ножа я потом тоже нигде не нашел.

Приехавший Иржичех зло поводил желваками скул, заметно занервничал и для начала наехал на трахавшегося собрата.

– Мы первыми не оказали гостю внимание. Надо было не бабой заниматься и не артиста с ним оставлять.

По волнению Иржи было понятно, что он хотя и смутно, но догадывается о сущности мистического намека и дело здесь вовсе не в неудачной попытке заняться уринотерапией.

Состоялась оперативная планерка. Примерно такая же будет завтра в театре в кабинете главного режиссера при окончательном распределении ролей.

С речью выступил генеральный директор Иржичех.

– Короче, кто—то не прав из нас. Так просто такие вещи не делаются.

Кажется, Иржичех был не на шутку напуган таинственным обрядом нашего гостя и тем, что не знал до конца его глубинного смысла.

Найти виноватого надо было из присутствующих – явление нормальное.

– Не может по понятиям ни с того ни с сего земляк такое сделать на хате земляков, не может. Вспоминайте, кто о чем говорил. Кто чем обидел или задел.

Вот это был «попандос». Я—то ведь с ним в основном и общался. Вдруг именно я и правда чем обидел человека?

– Почему пить с ним не стал? – строго обратился ко мне Иржи.

Чувство вины росло во мне с демонической прогрессией.

– У меня завтра генеральный прогон отрывков и распределение ролей. Не мог я с ним пить, Иржи. Ну, правда, не мог.

– Ты, Шепелявый, к каким репетициям готовился? Почему не пил с гостем?

– Да это ж Ксюха Смирнова, из Питера девчонка приехала. Специально прикатила, Иржи. Ты же ее помнишь…

– Не помню. Мы здесь не на медовом месяце, Шепелявый. Будет косяк в этом деле от Владимира – начнется обратка какая – поедешь ты с ним разговаривать…

И так часа два.

Результаты дебатов были таковы. Я не догадался показать гостю, где туалет, а он сам постеснялся спросить – пятьдесят процентов голосов сошлись на этом.

Двадцать пять процентов голосов в лице Шепелявого высказывали сомнения по поводу социальной адекватности гостя.

Остальные двадцать пять процентов – директорские – склонялись в сторону вины Шепелявого.

Я на этом собрании права голоса не имел.

На том и порешили. Директорское слово дороже любого.

Шепелявый вернулся в комнату злой, и все убирать пришлось старой доброй знакомой практически всей компании Ксюхе. С чем она, надо сказать, справилась сверхпрофессионально.

Мне же после этого одинаково противно было находиться и в комнате, где произошло таинство, и на кухне.

В принципе, Луиза—Ниже—Пояса делала один за другим очень непрозрачные намеки, чтобы я поселился в ее комнате, но это было бы в высшей степени нечестно. И без того наши отношения прозрачными назвать было нелегко.

 

19

После подобного излияния я мог зависнуть на два часа, ища логические ответы на разбросанные по всему тексту вопросы. Что, например, я должен выпить до краев? У кого же из нас заторчит кинжал в сердце? Кто был разгневанной кобылой? Когда и главное куда мне слезать с нее? И главное – на хуя мне все это надо?

Спасало то, что она могла наматывать эти строчки километрами. Только заканчивался один слив, как тут же бачок выдавал новую волну. Времени на анализ услышанного почти не оставалось.

Я насчитал в ее комнате двадцать восемь огромных тетрадей стихов и прозы и, судя по темпераменту поэтессы, три четверти написанного с отчаянием предавалось огню. Особенно в случае разочарования в выбранном герое или героине.

В тот день Лиза не стала искать предлогов для совместного посещения своей комнатки, а потащила меня в ОГИ на презентацию какой—то очередной книжки очередного бисексуала—литератора. Они, эти голубые ребята, стихи лабают, как таджики кладут кирпичи на стройке.

Мы прошли вдоль горячо любимых мною Чистых прудов, и я с интересом высматривал знакомые лица по дороге, потом долго плутали по дворам, трижды выходили с разных сторон к какому—то дому, пока, наконец, я не высказался по этому поводу, хоть и вяло, но достаточно лаконично.

Когда мы все—таки обнаружили потаенную дверь и лестницу, ведущую вниз, оказалось, что презентация в другом месте с похожим названием, а здесь только пиво, и пиво, как и во всех заведениях, превышающее отпускную цену в магазинах.

Я попытался сделать гневное лицо – устал слушать болтовню о творческих перипетиях и интригах творческого коллектива, в котором имел счастье состоять. Каждая новостина начиналась со слов: «Знаешь, на самом деле…»

Информация имела очень разную степень важности – от «на самом деле он голубой» до «на самом деле обувь, в которой выбегает Золушка на сцену в нашем новом детском спектакле, украдена из садомазохистского салона, находящегося по адресу…» Дальше следовало зачем—то подробное описание, как туда пройти от двух различных станций метро, как будто я давно и именно с ней туда собирался.

За полтора часа дороги этого «на самом деле» набралось столько, что захотелось срать и блевать одновременно.

Я вернулся к ней в зал и купил себе пива. Публика мне нравилась определенно. Попадались люди, похожие на меня манерой одеваться и умением отсутствовать в окружающей среде.

…Тему, которую она затронула, лучше было бы ей вообще не затрагивать. Когда бабы, всю жизнь только и мечтающие влюбиться по самые уши, начинают гнать телегу про отсутствие любви как таковой в принципе, да еще с видом Славоя Жижека на собственной лекции… терпеть это невыносимо.

– Думаешь, я не знаю про твою сказку о единственной и неповторимой королеве? Даже в нашем театре, в который эту самодовольную антрепризную падаль Каблукова на пушечный выстрел не подпустили… он ведь свою кандидатуру на роль Сирано изволил нам предлагать… роль киномачо для девственниц, кому за пятьдесят, ему, видите ли, приелась… даже в нашем театре говорили, что этот мудак разбил офигенный молодой питерский дуэт, игравший «Ромео и Джульетту». Я, кстати, не попала на ваш спектакль в Москве. Не хватило мест в зале. Любопытно было взглянуть.

– Каблуков попал.

– Я знаю. Видела его.

Наш театр был на моей стороне в этой истории – это не могло не радовать. Но продолжать разговор на эту тему не хотелось. Тем более что вокруг было и вправду немало интересного – много и с разбором читающая, судя по внешнему виду, молодежь всех мастей, иностранцы, какой—то писатель, постоянно участвующий в политических дебатах.

– Давай о чем—нибудь… – начал я.

– Погоди! Я тебе главного не сказала. Нужно читать современную литературу. Там много мудрых идей. Например: «Любовь живет три года». Как тебе? Это аксиома, которую вывел Бегбедер. С этим не поспоришь. Ты что, не читал Бегбедера?

– Теперь и не буду.

– И не читай. Я тебе уже сказала главное. Больше в нем нет ничего, кроме эгоизма и фальши. Но про любовь сказано верно. Все верно… Три года. Потом обман, измены. Сначала в мыслях, потом на деле.

– Мы только учились пять…

– Значит, последние два года она тебя уже не любила. И ты на самом деле ее тоже. Уже искала она своего Каблукова и играла любовь.

Мне захотелось врезать ей по крупному прямому носу и лучше бы ногой, конечно. Скверная ты баба, Луиза—Ниже—Пояса, скверная. Мы на четвертом и пятом курсах, вообще—то, и играли «Ромео и Джульетту», куда ты не протиснула свою траурную задницу.

– Ну—ну… продолжай.

– Бегбедер – он все равно умник, прочти на самом деле, если захочешь… оторвись от Платонова: надо и современности дань отдавать.

– Послушай, Лиза, а ты не думаешь, что каждый оправдывает свое свинство с той степенью художественности, на которую только способен?

– Ну, какое у Бегбедера свинство. Ведь правда про три года, я по своей жизни помню. Даже смех, до чего точные совпадения. Не то, что потом люди расстаются, в том—то и проблема, что нет, а надо бы. Сила инерции до добра не доводит. Трусят люди себе в этом признаться и начинают обманывать.

– Она последний год, значит, Каблукова искала?

– Выходит так, понимаешь?

– А я?

– Что ты?

– Я кого искал? Тебя, что ли?

В ее глазах появилась растерянность, быстро сменившаяся слезами.

– То, как ты ко мне относишься… я все понимаю… так мужчины к женщине не должны…

Сейчас мне станет ее жалко. Бедная Лиза. Надо бежать. Только этого не хватало.

– Почему ты не можешь начать со мной человеческие отношения? Ты же другой внутри, я это чувствую…

Эх, Луиза—Ниже—Пояса… Каким все—таки местом ты это чувствуешь, разобралась бы сначала. Задала бы себе этот вопрос со всей строгостью и ответила со всей искренностью. Знала бы, какой я внутри. И чего у меня в башке творится. Твой Стасик, как говорится в большом спорте, «отдыхал бы».

– Твоя смс—ка. Вот это был ты: искренний, неожиданный, страстный…

Позвольте—позвольте… Это в какой же смс—ке я соединил столько невиданных доселе качеств?

– Это ты о чем?

– О твоей смс—ке на позапрошлой неделе. Только не притворяйся, что не понимаешь, о чем я…

– Притворяться не буду. О чем это ты?

Она растерянно замигала.

– Ну, как же… – начала она уже неуверенным голосом. – «Я тебя люблю, хочу от тебя малыша»…

Я засмеялся невеселым демоническим смехом. «Вот проклятый уголовник… Натыкал пальцами по клавиатуре…» Однако как—то нужно сворачивать эту очередную странную вечеринку с душещипательным подтекстом.

– Извини. Пока… – Я встал и направился к выходу.

Знал, что она направится за мной, и спрятался в туалете.

Маленьком и аккуратно, литературно так, загаженном.

Так и есть – через пять минут ее в зале не было. В хорошем месте находится ОГИ – там есть где темпераментным поэтессам по дворам за мужиками побегать.

Разговор и спиртное, которое я употреблял крайне редко ввиду отсутствия питания как такового, устроили в моей голове тревожный бардак.

Три года. Зачем же себя так люди парят. Это ведь очень долго. Три дня! Тогда уж говорили бы про три дня! Телефон вечером – клуб на следующий вечер – и неудобное до стеснительности утро в постели с уборкой скучных использованных презервативов из—под кровати на третий день. Была ли при этом брошена небрежно фраза: «Я тебе позвоню», – не так уж и важно.

Три года. Три месяца, на крайний срок. На вечеринке у друга – три ресторана – два кино – один театр – десять свиданий – неделя в большой кровати в Турции и – «кажется, наши отношения зашли в тупик». Знакомила ли она в это время вас со своей мамой, не так уж и важно.

Кто здесь трусит в чем—то признаться, это разговор отдельный и не такой простой, как его пытались мне продать. Но до чего же голова тяжелая.

Я встретил мудрый понимающий мужской взгляд.

Удобное понятие – трусость. Можно жонглировать ею, как хочешь.

 

20

Еще сто граммов водки.

– Бежит солдат с поля боя. Для тех, кто остался, он трус? – Я подсел к мужчине с понимающим взглядом.

– Ну, естественно, – с театральным пафосом и наигранно громко воскликнул он, вдохновленный началом разговора.

– А ежели он считает, что война – глупость, а те, кто остались, просто трусят себе в этом признаться? Так ведь тоже можно извернуть. Они что, получается, трусы?

– Безусловно. – Он и с этим согласен. – Диалектика.

Какой он милый, хоть и глаза горят немигающим похотливым светом. Однако на редкость интеллигентное лицо.

Мне стало грустно и горько. Почему я не ответил ей сразу? Почему все умные ответы приходят ко мне после окончания спора? Какая славная вышла метафора. И главное – про войну.

– Я видел, молодой человек, как вы спрятались от женщины. Это была не трусость – это был полноценный мужской маневр.

– Да уж. Спасибо, я уже пьян.

– Нет—нет—нет. Не отказывайтесь. За полноценные мужские маневры. Сергей Геннадьевич.

– Александр Мельков.

Водка на коньяк. Сколько раз зарекался.

– Так если вы к этому, как к войне, относитесь, терпение нужно проявлять, и всегда есть место для героического подвига. Жить со стареющей женщиной, у которой вместе с увяданием ее красоты портится характер, – это война, вы правы здесь на все сто, милый молодой человек. Тут с вами и спорить никто никогда не станет. Только зачем вот лично вам такая война была бы нужна? Лично вам, например?

Они все вооружились чуждой западной идеологией, что ли? Окружает меня Бегбедер со своей философией. Завербовал уже целую армию.

Но ответил я честно. Война должна вестись по правилам.

– Лично мне – не нужна. Никому не нужна.

– Так сбегайте и вы. Что мешает?

Под прицелом его взгляда я чувствовал себя как бандерлог рядом с питоном Каа.

– Что вам мешает? – повторил он свой вопрос.

В голосе послышались учительские интонации.

– Вы кем работаете, преподавателем?

– Я проректор. Проректор по общим вопросам. Медицинский институт.

Последнюю фразу он словно бы пропел, изображая какую—то песню, кажется, Жанны Агузаровой.

– У вас нет ответа, милый.

Он хлопнул мне на колено руку, проректорскую руку, и не думал ее убирать.

Вот уж позвольте. Что—что, а ответ у нас всегда есть. На любые вопросы.

Вспомнить бы, о чем речь. О сбегании с поля боя, где последний символизирует героическое терпение, которое необходимо, чтобы не убегать от любимой бабы. И, судя по высказываниям международного литературного террориста Бегбедера, терпение это настолько невыносимо, что и баба—то через три года уже не может быть любима в принципе.

Вот ведь хрень господня.

– Память.

Я ответил честно, как мог, ибо вопрос затрагивал сферу моих прямых интимных Ромео—интересов.

– Что, простите?

– Мне мешает память…

– Что, плохая память?

– Наоборот. Слишком хорошая.

Звучало немного похоронно.

Все вокруг чокались и вели примерно такие же философские беседы.

Никакого флирта. Никакого блядства. Отличное место. Почти как в «Цинике». Но только «почти».

А что ж я сделаю, если у меня на самом деле память хорошая. Наверное, так и должно быть у актеров. У них с памятью ничего нормального быть не может. Или все забывает быстро и искренне – это актер темпераментный, герой—любовник без претензий на авангардные роли. Бывает, как у меня, – долгая. Я – парень с претензиями.

Речь идет, как вы понимаете, о памяти особенной – чувственной, которая в то же время обычную не отрицает ни в коем случае, а, наоборот, дополняет глубиной и содержанием.

Вы не задумывались, чем актеры в институтах на первом курсе занимаются на уроках мастерства? Они ж не сразу Шекспира играют. Они вдевают невидимую нитку в невидимую иголку. Моют под невидимым напором струи руки горячей, а потом сразу холодной водой. Попробуйте, протяните руки. Горячая вода пошла. Вспоминаете ощущения? Нужно уметь их извлекать точно и быстро, а главное – настолько сильными они должны быть в памяти, чтобы и зритель заметил, что с вами что—то происходит. Это ПФД называется. Память физических действий. А начнете наигрывать эту горячую воду, изображать, показывать – вот это и ляжет в основу наигрыша и фальши на всю оставшуюся жизнь.

И будет не любовь на сцене, а пердячий пар. В истории театра ведь до маразма доходило: бывало, даже ножкой притоптывали. Люблю тебя так сильно, и ножкой топ по сцене – для разгона внутренней динамики.

Без него, без ПФД – никуда на сцене. Не будет малого круга внимания – будет КВН, а не театр. Правда, бытует мнение, что так скоро и случится.

Вот и я. Как только впервые вдел нитку в свою красавицу, так сразу и понял – запомню этот момент. Ох, запомню… Глаза эти, принявшие меня таким, какой я есть, со всеми заморочками, недостатками и достоинствами. Принявшие без всякой лжи, расчета, похоти и фальши. Так быстро, стремительно и глубоко, так, казалось, надолго, что уже думалось – навсегда. Это были глаза, в которые хотелось смотреть все время, – большинству, избегающему во время секса прямых взглядов, не понять, о чем я. Даже когда я трахал ее сзади, я точно знал, сколько в них ответной любви и искренности. Такой любви – которой два раза не бывает. Ибо дно у души одно. Туда многое—то не набросаешь. Там, в самой глубине, что—то одно храниться будет.

Вот я это и помню. Как рука на бедро ложится, именно на это бедро, на ее, а не на абстрактное. Как на морозе кожа на щеках становится нежной и тонкой. Как волосы заправляются плавным движением за ушки и как разваливаются потом, со временем. Сначала одна прядь, потом другая. Хорошо все помню – поэтапно. И как меняется цвет волос – десятки оттенков черного: при дневном освещении в учебном классе, на сцене под софитами, на улице, вечером в метро, в воде – каждый раз новый цвет.

– Ну, а из художественного контента есть что—то, что можно на чашу весов положить этому вашему новому поэту современности?

– Он не поэт – он прозаик, – меня мутило все сильнее и сильнее.

– Ну, хорошо, прозаику… Вы ведь актер и, судя по всему, актер талантливый, и должны же знать классику хоть немного…

– Ну… не в таком же состоянии… – Я перебирал в голове строчки вертевшихся в голове отрывков.

Вспомнился почему—то Бак. Каждый питерский актер должен знать минимум десять стихотворений Бродского. Иначе никакой он не питерский актер, а так – чмо, им притворяющееся. И рано или поздно этот обман раскроется. Так искренне считал наш студийный предводитель.

В то время как женщины штудировали Ахматову и Цветаеву, он заставлял нас учить Бродского, по одному стиху каждое воскресенье.

– Есть! – вскричал я. – Есть! А вот это: «Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник…» – Я мучительно вспоминал дальше, ловя смутные ощущения, что второе восьмистишие даже более известно, чем первое, но мое подсознание уже лежало на ринге, нанеся противнику, видимо, последний удар, на который оно было способно. Больше интеллектуальных боев оно вести не могло.

– Молодец! – Проректор полез ко мне обниматься. – Молодец, молодой человек! Гениально! И не вспоминайте дальше, не мучайтесь, вы заслужили победу и мое признание.

– Я устал… – пробормотал я.

Вдруг посередине нашей беседы к нам подошел интеллигентный молодой человек с вопросом: «Вы остаетесь на концерт?»

Я давно не был ни на каких концертах, но названная сумма превосходила мои потенциальные финансовые возможности в четыре раза.

Увидев сожаление на моем лице, Сергей Геннадьевич достал внушительную купюру и с благородным видом вручил ее. Правда, при этом он произнес – слишком уж неожиданно, как мне показалось тогда, – фразу:

– Я заплачу. И я надеюсь, вы это оцените. Я вообще—то собирался уходить, но искренне надеюсь – вы это оцените.

На мои «спасибо! спасибо!» он покосился как—то уж очень странно и вычурно. Концерт был что надо. Пел Федоров из «Аукцыона». Пел один, но наворачивал столько драйва, сколько не каждой группе по силам.

 

21

Полтора года я находился под впечатлением этого концерта. Песня про «алые губы и тихую беду» звучала во мне, как грядущая разгадка тайны страданий. Лишь затем, на острове, Брат развеял мою последнюю надежду на святость и таинственную недоступность творчества как такового. В Интернет—кафе из трех стульев и трех мониторов, в бунгало площадью не более десяти квадратных метров, он принялся меня обучать пользованию сетью. «Любые слова, – говорил он, – набираешь в этом окошечке Яндекса…» Хорошо, что я набрал «губы алые тихая беда». А ведь мог запросто набрать ее имя и фамилию.

Я тут же оказался на сайте leonidfedorov.ru, весь текст песни предстал у меня перед глазами. Разочарованию моему не было предела. Слова голо и сиротливо сияли на экране, как и любые другие. Прочитать песню, звучащую у меня в ушах полтора года, просто так, без музыки, как обычное стихотворение, было для меня сродни потере какой—то, пусть и небольшой, но важной части и без того раздробленного на куски сердца.

Брат, видимо, разгадал мои внутренние страхи.

– А ты набери имя и фамилию своей любимой. У нее наверняка есть свой сайт. Сейчас у всех актеров свои сайты.

– Нет, пожалуйста, – крикнул я так, что все два посетителя и корейского вида хозяйка—предпринимательница испуганно оглянулись. – Мне не нужна эта информация, не нужна.

– Ну ладно, ладно, не кричи… Я сам посмотрю…

Я выбежал из бунгало в ужасе. Я сбежал от информации так далеко, а оказывается, она находится на расстоянии всего лишь нажатия одной кнопки на клавиатуре. Нет покоя в этом мире. Интернет напугал меня своим могуществом, как огнестрельное оружие индейцев. С этих пор, когда Брату казалось, что я мешаю ему трудиться, он заявлял:

– Ну, все – открываю ее сайт.

И я пулей вылетал из комнаты.

 

22

– Пойдемте на свежий воздух.

Мы вышли с проректором медицинского института на улицу. Почему—то в обнимку.

– Пойдемте ко мне.

– Нет, мне домой. В какой стороне здесь метро?

– Метро уже полтора часа как закрыто, Саша. А я живу – вон окна на втором этаже… Что называется, в двух шагах. Поразительное место. Такая историческая атмосфера внутри… Ну, пойдемте же.

Как—то слишком навязчиво и недвусмысленно меня буквально волокли за руку в сторону красивого трехэтажного дома.

– Нет… я на метро…

– Метро закрыто, говорят же вам. Что шататься по улицам в таком состоянии. Это опасно.

– Я не сдамся, я бывший волейболист.

– А, ну понятно. Упертость характера. Если не сможете попасть в половину третьего в метро, возвращайтесь и звоните в домофон. Квартира номер восемь.

– До свидания.

– Надеюсь, что до свидания, Саша.

Я поплелся в сторону Китай—города. Он окликнул меня.

– Забыл вам напомнить, кстати:

Я был порядком ошеломлен. Мимо просвистывали по направлению к какому—то бару стайки девушек, и уже через минуту их можно было увидеть отплясывающими на подоконнике.

– Здорово. Спасибо, что напомнили…

– Запомните, Саша. Жизнь гораздо шире, чем театр. И не думайте, что все интеллигентные люди сконцентрировались в театральных кругах. Напротив, у меня есть стойкое ощущение, что их там все меньше и меньше. Квартира номер восемь, запомнили?

– А я с вами целиком согласен, – я был потрясен такой его речью. «Взять хотя бы меня», – хотел добавить я, но не стал. – До свидания.

– До свидания. – Он смотрел мне вслед.

Что—то меня настораживало в его внешности… Дорогой кожаный плащ, белый шейный платок… Да нет… Настораживал этот слишком цепкий взгляд. Я своим театральным нутром чувствовал, что взгляд этот совсем не прост.

Я развернулся и неуверенно пошагал прочь.

Как оказаться дома, находясь в центре Москвы с пустыми карманами? Мог бы и денег на такси предложить, интеллигентный человек. Меня уже разбирала злость на Лизу, на проректора по общим вопросам… и Иржи с его джипом… Когда не надо – тут как тут, а сейчас позвонил и не приехал.

Какая—то машина мигала мне. Когда я стал ее обходить, она остановилась.

– Вспомни черта – он и появится.

Иржичех с необыкновенно серьезным лицом вцепился в меня своими зрачками ротвейлера.

– Это с кем у тебя такие романтические прощания? Директор театра, что ли? Что—то я на спектакле его не помню…

Поразительная зрительная память.

– Его там и не было. А ты что, Иржи, ревнуешь, что ли?

Иржи задышал тяжело, казалось, на всю улицу было слышно его дыхание. С Иржи вообще—то так шутить не надо…

– Кто это?

– Знакомый, точнее не знакомый, просто в баре потрепались – первый раз вижу.

– А куда он тебя за руку тянул?

– К себе… в гости приглашал…

Иржи внимательно смотрел на меня. Какой—то глубокий мыслительный процесс шел в его могучей голове.

– Из этого дома, что ли…

Я обратил внимание, что он уже давно смотрит не на меня, а в сторону трехэтажного особнячка в Сверчковом переулке.

– Из восьмой квартиры…

– Иди…

– Ты о чем?

– Сходи…

– Зачем?

– Ты еще не понял, что за люди в Москве в таких живут?

– Нет, а что за люди?

– Очень некислые люди в плане бабок. Не люди – а тема. Сходи, пробей тему нам с парнями.

– Ну, знаешь, Иржи…

И куда мне теперь идти? Лизу только что пустил в слезах по ложному следу, припрусь – поймет, что прошу прощения. Сочинит какую—нибудь душную оду…

– Пробей тему нам с парнями, – повторил Иржичех. Собственно, его голос и не просил, а приказывал. – Тебе что, лень попить чаю и по сторонам жалом поводить? Позырь, что там в хате…

Иржи взял меня за руку и подтолкнул в сторону дома. Твердая хватка. Минут десять назад в сторону этого дома меня тащил с подозрительной настойчивостью Сергей Геннадьевич, теперь за этим же занятием можно было увидеть могучего Иржичеха.

Только получалось у него это гораздо лучше. В три толчка и два пинка я оказался прижатым носом к домофону.

Что за дом такой, что меня в него все тащат? Меня охватило чувство вызова, эксперимента и настойчивой фатальности всего происходящего. Чувство, с детства не приносившее мне ничего хорошего.

Я нажал восьмерку. Восемь – так восемь.

 

23

Я очнулся, прикованный наручниками к батарее, в довольно нелепой позе. Лежа на животе с вытянутыми вперед руками. Мои самые тревожные ожидания оправдались. Все—таки Сергей Геннадьевич был неправильной сексуальной ориентации. Я уже «угу» или еще нет? Все мои ощущения сконцентрировались в нижнепоясничной области. Ничего нового, необычного с физиологической точки зрения.

Должна же быть, наверное, явно ощущаемая боль. Не самые лучшие минуты, посвященные самопознанию в моей жизни. Знал бы Бердяев, как мало он затронул в этом направлении.

Стал с пристальной параноидальностью прислушиваться ко всему, что происходило во мне. Может, просто тело потеряло чувствительность?

Нет – болят от наручников запястья, чувствую холод паркета животом.

Шум, который казался уличным, оказался шумом в моей голове.

– Ты чувствуешь себя нормально?

«Криминальное чтиво». Брюс с негром после сцены насилия.

– Я сейчас охренительно далек от того состояния,

которое можно назвать нормальным.

Ну, ладно—ладно, успокаивал я себя. Вполне возможно, что все это не то, о чем я думаю.

Хотя другие варианты, заставившие гостеприимного Сергея Геннадьевича пристегнуть меня к батарее наручниками, предварительно подмешав какую—то срань в чай и применив, видимо, вдобавок гипноз со своим тупым тестом, в голову не шли.

Чая я действительно выпил. Зеленого с ароматизированными добавками. Потом вспомнился какой—то тупой тест из занимательной психологии за компьютером. И прижавшегося почти щекой ко мне Сергея Геннадьевича. Помню, что по привычке нажимал все время на фиолетовые прямоугольнички, а вдруг их на экране совсем не оказалось… И эти мерзкие, как у влюбленной лягушки, глаза рядом…

Тьфу ты, гадость. А ведь мне что—то подсыпали в чай…

Ярко всплыл образ негра из «Криминального чтива». Если уж этот толстогубик попал – куда нам. Вспомнились уроки актерского мастерства. Представь себе известного актера, как он бы сыграл в этой ситуации. Так бы и сыграл. Мычал бы себе в нижнюю губу. Чем я от него отличаюсь. Чем я от него отличаюсь.

«Ну дак, ёптыть!» – как говаривал Станиславский.

Подвижностью! Я подвижен. Беги, Сан Саныч Мельков—Ромео, беги. Хотя с пристегнутыми руками далеко не убежишь. Но… Куда выходят эти окна? Вроде на улочку, противоположную проспекту. Это удача.

Почему не идет Иржичех? Видел же, что к насильнику подтянулся друган. Потенциальный насильник и только. Хотя вряд ли он шел по улице в этом наряде. Они что, меня потом отпустят? С какой стати им меня отпускать? Опускать и отпускать… Так меня ж здесь шваркнут. Или это крутые парни, которые не боятся мести такой шушеры. Я огляделся по сторонам. «Хоть бы крутые, хоть бы крутые…» Да, хоть с этим повезло! Любовничек у меня нарисовался что надо! Видно, что мебель антикварная, в углу стоял какой—то клавесин, рядом со мной этажерка с вазой, которая вот—вот свалится на голову. Да! Хитрый Иржичех не зря толкал меня в сторону этой двери, здесь было где разгуляться его не вылезающей из театров банде. Мебели много, но квартирища такая, что все равно комната казалось пустынной и холодной. И чем—то напоминала мне средневековую пыточную.

Дверь открылась. Я притворился спящим.

– Спишь, чучелко? – прошепелявил голос. Гораздо тоньше и пра—а—ативней, чем у моего приятеля. Видимо, мой парень активист, а этот лодырь. Почему—то очень захотелось на него посмотреть.

«Нет, не сплю – душик принимаю, урод недорезанный», – подумал я. Зачем я им сдался в этом любовном треугольнике, для каких извращенных утех?

Как же им испортить вечеринку? Когда—нибудь же Иржичех, дубина, позвонит в дверь! Вопрос, на какой сцене Камасутры мы будем находиться в то время.

 

24

Брезгливое чувство, сковывающее сознание и мешающее действовать. В своем загаженном кинематографом подсознании я откопал отрывок какого—то фильма: в камере изнасиловали доброго очкарика, который тоже почему—то сидел в тюрьме. Зэк с человечинкой в сердце и мефистофелинкой в глазах, подравшись с насильниками, ломился к очкарику в дверь, чтобы успокоить и принести свои соболезнования, но было поздно: тот повесился. Сыграно все было по Станиславскому, натурально. Видимо, это и запало. Ибо все—таки герои Квентина – Брюс и толстогубый негр – все переносили довольно стоически, с философским подтекстом. Правда, это был скорее художественный эпатаж. В жизни даже таким неслабым парням пришлось бы понервничать.

Хорошо, что удалось выйти из ступора. Хорошо, что господа мне дали время из него выйти.

 

25

Квартира проректора по общим вопросам.

Пять месяцев до приезда Брата—Которого—Нет

Аккуратно раскачав антикварную стойку, я уронил вазу, смягчив падение коленями, приняв ее в свои футбольные объятия, словно голову Всемирно Известной Минет—чицы Клеопатры, доставшуюся раз в жизни и на несколько минут.

– Ну что ж, не получится с вазой – будем пинать по стеклу ногами…

Крепко сжал ее ступнями, почувствовав всю тяжесть драгоценного фарфора. Несколько раз аккуратно приподнял ее над полом, проверяя цепкость хватки и вес. Лег попрямее, сделав угол обстрела максимально выигрышным. Мышцы живота сдернуло холодком от нетерпеливости и волнения.

Я пытался сосредоточиться, вспоминая какой—нибудь блестящий футбольный маневр, продемонстрированный в самые важные минуты матча. Но по закону подлости ничего, кроме гола Ковтуна в свои ворота на последних минутах матча с Исландией, в голову не шло. Блестящий прыжок навстречу мячу, причем по направлению от ворот и срезку в девятку. Был еще, конечно, сэйв Филимонова на последних минутах матча с Украиной.

Никакой поддержки от любимого вида спорта в решающий момент. Надо было болеть за дублирующий состав «Манчестера».

– Ну что ж, автогол так автогол… Время, которое мы имеем, это девственность, которую мы оберегаем.

Напряжение, взмах – тяжела штука! – «го—о—о—л!», как говаривал великий русский комментатор с непьющей фамилией Синявский.

– Ну, вы меня понимаете, – как сказал бы гений современных репортажей с грибной фамилией. – Стоило игроку поднапрячься, и у него все получилось. Я в его возрасте и не такие штуки проделывал. Ну, вы понимаете, о чем я…

Услышав дикий звон, разломавший мою звенящую голову на две половины, как спелый арбуз, я прикрылся от этого шума локтями. Крупным осколком садануло по руке, и кровь залила лицо, ручьем стекая на глаза, рот, лоб…

Ворвавшийся меня избивать товарищ проректора сочетал град ударов (приходившийся в основном в нижнюю часть туловища, ибо пачкать в крови домашние тапочки друга ему не хотелось) с фрагментами чрезвычайной задумчивости и озабоченности. Он выглядывал с проректором в окно, не понимая, кто это сделал и каким образом. Если что—то кинули в окно, то – как разбилась ваза в районе подоконника, и если все—таки разбили стекло из комнаты, то…

…словом, сомнения их меня совсем не интересовали. Парням было явно не до секса, и это единственное, что меня радовало. Я находился в каком—то пограничном состоянии между жизнью и смертью – но это было моим привычным состоянием в последний год…

Я тихо шептал про себя: «Иржичех… Давай, сукин сын… Иржи, давай…»

Раздался звонок в дверь. Иржи почему—то спросил вежливым старческим голосом: «Не происходит ли чего—нибудь нехорошего?» – «Нет—нет, – ответил ему проректор, – все нормально, стремянкой разбили стекло». – «Ах, вот как, – залепетал Иржичех, – а я уж хотел вызывать милицию», – и стал удаляться от двери.

– Такую вазу разбить, Андрей Владимирович, как же это, милый, получилось… – жаловался проректор своему другу. – Сосед заходил, кошечник из клуба. Он видел, что ко мне заходил незнакомый человек… какой предусмотрительный…

«Меня предали… Измена…» – Я отрубился на какое—то время. Товарищ проректора был в кожаных трусах, с разводом металлических заклепок на яйцах. При ударах его заклепки мелькали надо мной… Только оказался он гораздо старше, чем показалось мне вначале. Плешивый гомик в возрасте.

Предатели… Где вы?

 

26

Проснулся под оглушительно орущего Шнура. Я подсадил на него всю тусовку на Октябрьском поле, плавно уведя с ненавистного мне «Шансона».

«Я включил свой микрофон. Раз – два – три. Осветители зажгли фонари», – Иржичех затанцевал танец баскетболиста, сломавшего кольцо на последней секунде. Щелкнул раскладухой—ножиком и, танцуя, двинулся в комнату. «Все, пиздец, пора играть, хватит вам охуевать… Будем веселиться».

«Слушайте и охуевайте», – вместе со Шнуром орал он. Я не видел, что происходит в комнате, и не понимал, почему меня не спешили отстегивать от батареи.

– Стой, Иржи, – заорал я. – Стой!

Сомнений не было, хотя не было и никаких криков из—за играющей на всю катушку музыки. Но первобытный ужас, подобно дыму распространявшийся по квартире, говорил о том, что хозяев… Их просто выпотрошили, как куриц… Это стало понятно еще до того, как появился Иржичех, словно вынырнувший из бассейна с красной краской, точнее, осязаемо задолго до этого. В комнате воцарился ужасный запах, от которого мурашки шли по коже – запах свежей крови и внутренностей.

– Нет, только не это… блядь.

«Вот будет лето, поедем на дачу: лопаты в руки, хуячить, хуячить!..»

Стоит случайная выборка песен – почему—то догадался я. Иржичех, очевидно, захватил с собой компакт из машины. Здешние хозяева не были похожи на любителей подобной музыки. Да и, судя по всему, не было уже никаких здешних хозяев. Только куски мяса, разбросанные по дорогому ковру.

Иржичех выглянул довольный и игривый, будто спрятал под елку рождественский шарик. Нет, скорее – нарисовал кораблик и весь перепачкался в красной краске. Какое милое лицо.

Я не помню, как меня отстегивали от батареи и увозили из негостеприимной квартиры. Я потерял сознание. Или последнюю способность соображать. Разница только в том, закрыты или открыты у тебя глаза.

 

27

Квартира Иржичеха. Пять с половиной месяцев до приезда Брата—Которого—Нет

Я лежал неделю, не соображая, где нахожусь. Это странное чувство времени, которое тебе не нужно в таком количестве, знакомо каждому человеку моего поколения… Зачем тебе его столько дали… Ведь кому—то не хватает… И покупать у нас это время никто не хотел… Странно…

Иржи с коллегами по цеху вынес приличное количество добра из квартиры псевдопедагогического деятеля, оставшегося валяться в своей античной спальне с выпущенными наружу кишками. А я решил валить из этого города во что бы то ни стало. В театре меня, наверно, хватятся – недельное исчезновение было для тамошнего репетиционного процесса делом привычным, хотя мое равнодушие к выпивке, куреву, наркотикам и бабам обеспечивало мне ауру более загадочную, чем у Монте—Кристо после долгой и незаслуженной отсидки. Да и вряд ли свяжут побег актера из театра со зверским убийством, пусть и произошедшим в одном городе.

Я вспоминал людей, которые были свидетелями нашего знакомства с безвременно ушедшим из жизни Сергеем Ген—надьевичем. Народу набиралось нормально. Во—первых, вся шумная тусовка в Проекте ОГИ. Во—вторых, толпа в баре, состоявшая в основном из зыркающих по сторонам девиц. Хотя это – вряд ли…

Хорошо еще, я оказался там без шумного театрального сопровождения, по которому можно было нащупать концы.

«Нащупать концы» – отличное влияние окружающей среды. Обозревая свою рожу в синяках – пару раз меня все—таки пнули по лицу – окровавленную повязку, залитую кровью майку, я думал, что моя театральная карьера складывалась не так стремительно, как у Джульетты. Все из—за того, что средства достижения разные. Правы были великие русские литераторы: торгуя жопой, можно и на трон забежать.

Ту т меня осенило – камера в подъезде. Наверняка было наблюдение. Значит, меня накроют в первый же привод в участок. Смогу ли я выглядеть благонадежно, раствориться в толпе? Ради жизни, собственно говоря, с такой задачей можно было справиться, только вот какой жизни? Да и гимор это несусветный.

Валить автостопом до деревни. В Ярославскую область. Четыре часа от Москвы – а дыра дырой. Иржи кинул мне пачку денег очень кстати. Это была, конечно, смешная часть от вынесенного, даже, наверное, не тридцатая, а может, и не сотая – точно я все равно прикинуть не мог. Но для меня праздником было уже то, что со всем этим барахлом вынесли и меня.

Вперед, на Ярославское шоссе. Двигай, Ромео, двигай.

Снова сильно кольнуло в сердце, и лицо загорелось огнем. Я вспомнил фотографирование на афишу по рассказам Платонова. Надеюсь, они в театре догадаются переснять. Хотя кто из великих сыщиков сопоставит фоторобот преступника, вывешенный в отделении милиции, с театральной афишей, висящей на тумбе? Или сопоставят?

Двигай, Ромео. Столица продана враждебным кланам. Энергия «быдла на заработках» губительна для любителя самопожирающей романтической страсти.

Я достал из тайника, который так никто и не обнаружил, святую Дарью, а также прихватил с собой пачку журналов «Эсквайр», взятых почитать у режиссера. Эти журналы были на английском, и все, что касалось интервью с актерами, режиссерами и писателями, было переведено и аккуратными строчками мелкого режиссерского почерка размещено между журнальных абзацев и на полях. Интервью, особенно в рубрике «Правила жизни», были классными. Как мог такой журнал не издаваться у нас? Наверное, он представлял для Степана серьезную ценность. Но отдавать их у меня все равно не было времени. А оставлять у Иржичеха – не было смысла. Какой же я мудак – опять не возвращаю книги…

 

28

Потом я неоднократно приходил смотреть на эту стену. Правильно пишут, что преступника тянет к месту совершенного преступления. Хотя приходил—то смотреть не Иржичех. Я смотрел на эту стену – никаких геометрически—фасадных возможностей забраться на второй этаж этого дома не было.

Видимо, гнев небесный вознес Иржи на высоту.

Тот же самый гнев, который поможет мне справиться с моей проблемой. Нам, маленьким людям, не обласканным внезапными порывами милосердия фортуны, зачастую помогает гнев. Только нужно аккумулировать его в себе, тщательно и бережливо, как тепло зимой. Не выплескивайте его в очередях и трамваях. Он вам нужен.