Оклемался Маринин только к вечеру субботы.

Найдя на кухне, чем подкрепиться и опохмелится, и не найдя Нади, снова пошёл спать, но не уснул, а принялся ждать — хотелось поговорить и просто на неё посмотреть. Всё-таки задремал, и вдруг проснувшись, громко позвал.

— Надя! Надь! Иди сюда!

Она заглянула в комнату.

— Проходи. Не бойся, я не буйный.

Надя села в кресло по диагонали от Маринина, который почти лежал на кровати, облокотившись на подушки и вытянув ноги.

— Что делала?

— Ничего. На лавочке сидела.

— Почему меня не позвала? — обиделся Маринин.

— Вы же спали.

— Спал, да…. Я вообще сова, поздно ложусь.

— И я, — улыбнулась Надя.

— Ну и что мы будем делать? Угукать или мышей ловить?

Надя легко рассмеялась. Она была по-прежнему в сарафане и босая, и сидела немного скручено, уперев локти в правый подлокотник.

— Ты, кстати, мышей боишься?

— Не знаю, нет, наверное.

— Молодец! А кого боишься?

— Пьяных мужиков! — хотелось ответить.

— Собак, пауков, змей…? — допытывался он.

— Всех боюсь.

— А змей?

— А что здесь есть змеи?

— Конечно.

— И Вы их видели?

— И я их, и они меня.

Надя полупала глазами.

— Я их подкармливаю, иногда. Очень любят сладкое, особенно печенье, «Земляничное».

— Ой, Вы меня специально пугаете…, — улыбнувшись, Надя отмахнулась, деловито закинула ногу на ногу. — Типа, я не знаю, что змеи едят мышей, лягушек, воробьёв…

— Откуда ты знаешь?

— В школе учусь.

— А! А кто первый в космос полетел? — он силился «съесть» улыбку, но она пролезала наружу.

— Маринин Матвей Александрович, — спокойно ответила Надя, глядя на него.

— Ответ не верный. Во времена Сталина, тебя бы за такое… Кстати, ты знаешь, кто такой Сталин?

— Дядька с усами и трубкой. Но он умер раньше, чем человек в космос полетел.

— Не получилось тебя запутать! — он вроде как недовольно прицыкнул, и помолчал немного. — А я вот как раз в детстве сов-то и боялся.

— Кого?

— Ну, сов. Совы, вот, как мы с тобой. Совы.

Надя понимающе улыбнулась.

— Короче, был случай, такой, своеобразный, — начал Маринин, и «своеобразно» крутанул пальцами руки. — Короче, — он слегка поправил свою позу, сев ровнее, — мне лет десять было. Иду в баню, открываю дверь, а там сидит нечто, сидит и на меня таращится. Я дверь захлопнул и как дал дёру! — Маринин искренне рассмеялся, и голос, прерываемый сентиментальными всплесками, был заразительно неровен.

История показалась Наде такой жизненной и откровенной, что она даже простила Матвею Александровичу его хмельное состояние.

— Это была сова?

— Сова! — и он выпучил глаза, охотно изображая птицу, словно сдавал вступительные экзамены в театральный институт. — Батя её вытащил, за лапы взял, и вытащил. Они же днём плохо видят, щурятся, — и он прищурился, — но испугался я тогда до одури. Надо мной потом все ржали, придурки, — с давно прощённой, но не забытой обидой, сказал Матвей Александрович, глядя на жёлтую серединку одеяльного цветка.

— Ой, вообще, столько забавного было! Вот, например, у меня отец был, очень строгий…, — начал Матвей Александрович, но вдруг замолчал и, уставившись всё в туже серединку цветка, задумался. Он вдруг подумал, что Наде будет, не совсем интересно, вернее, совсем, не интересно, слушать про его отца.

— Без объяснений мог в лоб зарядить. Но когда он уезжал в командировку или уходил на охоту, недели на две, у нас был настоящий праздник! Мама разрешала делать всё! Буквально всё! Сама садилась в кресло, — и он посмотрел на Надю, — другое было, не это, щёлкала семечки и плевала шкарлупки прямо на пол, и говорила: «Маринин уехал! Маринин уехал!».

— Как же мы его боялись и ненавидели. Я точно, и иногда хотел, чтобы он просто сдох. Ушёл на свою охоту и замёрз, или чтобы его медведь задрал. И откуда во мне столько кровожадности? — и он улыбнулся краешком рта. — Как же он нас лупил! Не трогал только сестёр. А как я удирал, когда он узнал, что я курю! Как раз я только в школу пошёл, и, знал же, что попадёт…, надо было в лес бежать, а я не чердак, идиот! Но я удрал! Бедная мама! — и удивительно отчётливо перед ним возникло побелевшее лицо матери, и он, ещё мальчик, сиганувший с чердака прямо на помидорную грядку, и злое лицо отца, высунувшегося в открытую маленькую дверку.

Всё это время Надя изучала чередование орнамента на паласе и потрескавшуюся местами стену, и терпеливо поглядывала на Матвея Александровича, не решаясь что-то сказать. И он, опомнившись, посмотрел на неё, и вспомнил, как она выпрыгнула из машины.

— Отчаяние. Отсюда и отсутствие страха, — неожиданно для себя и он нашёл между ними сходство.

— Знаешь, нас в детстве заставляли на огороде работать, — оживился Маринин. — Отец нас не спрашивал, хочу, не хочу, пинка и в огород. Меня поначалу не трогали, я младший, а потом, как подрос, понятное дело, тоже запрягли. Мама меня больше всех жалела, и сказала по секрету, что её бабушка, однажды, работая в огороде, потеряла золотое кольцо. А я так любил все такие истории! Поиски сокровищ — это же так… круто! И вот я с тех пор, как бешеный всё копал, полол — с огорода не вылезал. Это я уже потом понял, что никакого кольца не было. Откуда у крестьянки золотое кольцо?! Но легенда что надо! — искренне смеялся Маринин.

— Вас развели! — смеялась и Надя.

— Развели — это точно!

— А братья или сёстры у Вас есть? — невинно интересовалась Надя, прекрасно изучившая состав семьи Матвея Александровича по фотографиям и открыткам, которые хранились в секретере в общей комнате.

— Было два брата, уже умерли, один — умер, а другой пропал без вести, и две сестры, они уехали, и живут далеко.

— А они не приедут? Вдруг так…?

— Нет, им здесь не интересно.

— Почему?

— Потому что им нравится жить в мегаполисе.

— А Вам нет?

— Упаси Боже! Я бы с удовольствием жил здесь. Вот выйду на пенсию, и сразу перееду сюда.

— Это же ещё не скоро…!

— Скоро, Надя, скоро. Я уже старый пень и сыплюсь по-тихонечку.

— Ну, вот Вам сколько? Не шестьдесят же?

— Мне уже сто шестьдесят! Вот ты ещё ни дня не работала, а я уже почти пенсионер — забавно!

— С чего вы взяли, что я не работала? — пробубнила Надя.

— А ты работала? А! На рынке малину продавала! Точно!

— Я и арбузами торговала, и вообще фруктами, и на кладбище работала.

— Где?

— Ну, знаете, перед родительским днём не все хотят убирать, так нам платили, и мы чистили, красили, — пояснила Надя удивлённому Матвею Александровичу.

— Нам — это кому?

— Вы их не знаете.

— Да?!

— Ну, если и знаете, какая разница? Мы же не воровали.

— Да, кто против?! Работайте на здоровье. Вот, умру, будешь ко мне приходить, убирать, красить….

Надя сердито глянула исподлобья.

— Не страшно на кладбище?

— Так, иногда. Зато там есть такие красивые памятники! Вот, умерла девушка, она была стюардесса и разбилась в катастрофе. Представляете?

Маринин кивнул.

— Так у неё был памятник такой большой, она была нарисована в такой шапочке маленькой и с шарфиком, — и Надя завязала на своей длинной шее невидимый платок, — форма у них такая. И в небе облака и птицы летают. Такая красивая! Я тоже себе такой хочу, — мечтательно закончила Надя.

— Надя, что за глупости? Какой памятник? Тебе ещё жить да жить, и не говори мне про свою прядь цветную, — и он заранее отмахнулся, а Надя уже спешила к нему, раздвинув волосы на голове.

— Вот, смотрите, это правда — я умру молодой!

Маринин закрылся от неё руками.

— Ты мне лучше скажи, кто тебе такую чушь втюхал? Вот, кого уж развели, так это тебя!

— Это такая старая примета, — Надя обижено пригладила волосы.

— Ты ещё просто ребёнок, понимаешь, у тебя переходный возраст, ты ещё растёшь, меняешься, и цвет волос тоже, видимо, поменялся. И всё! Старая примета. Вот я старый…, хоть и не старый, — и он, толи нарочно, толи нет, сильно закашлялся, и почти скрючившись, сначала закрыл рот ладонями, а потом, уткнулся лицом в собственное плечо.

Надя набычено молчала, глядя в пол. В отличие от Маринина её совершенно не смущала разница в возрасте, но дико раздражало его отношение к ней, как к ребёнку. Она считала себя ровней ему, не по биологическому возрасту, а, так сказать, по возрасту души, и находила между ними много общего. Например, ей нравилась его машина, его работа, и она хотела бы работать вместе с ним, ей нравился этот дом, и жить в нём, она любила купаться и, в конце концов, она тоже сова!

Наступила пауза. Маринин без особого интереса с минуту пялился в экран.

— Смотреть будешь? — он указал пультом на телевизор, и тут же бросил его на одеяло. — Я на улицу пойду, подышу, — и, сел, свесив ноги. — Ой, что-то помутнело всё, — Маринин потёр глаза запястьями, — старость — не радость! — радостно заключил он, и резво встав с кровати, вышел из комнаты. Он был уверен, что Надя поплетётся следом, и не ошибся.

Они сели на лавочку.

— Дождь будет, — авторитетно заявил на удивление трезвеющий Матвей Александрович, посмотрев в темнеющее небо, и на конце сигареты появился огонёк.

— По радио передавали.

Маринин покивал головой, потом повернулся к Наде, и, улыбнувшись, подмигнул ей.

— Хорошо здесь, да?

Надя умиротворённо агакнула. Он заметил прополотую клумбу. Удивился и поблагодарил.

— А ты что, не куришь? — снова затянулся Маринин.

Надя отрицательно помотала головой.

— Не куришь? Молодец. Или денег нет?

Надя снова помотала головой, а Матвей Александрович одобрительно улыбнулся.

— Правильно, не кури, не надо. Это я уже без пяти минут старик, а ты ещё ребёнок, а детям….

— Я давно не ребёнок! — она вскочила, и если было бы чем ударить, точно бы ударила, а так, просто обиделась и побежала в дом.

Проследив за ней глазами до самых дверей, Маринин снова затянулся.

— Жеребёнок.