Оклемался Маринин только к вечеру субботы.
Найдя на кухне, чем подкрепиться и опохмелится, и не найдя Нади, снова пошёл спать, но не уснул, а принялся ждать — хотелось поговорить и просто на неё посмотреть. Всё-таки задремал, и вдруг проснувшись, громко позвал.
— Надя! Надь! Иди сюда!
Она заглянула в комнату.
— Проходи. Не бойся, я не буйный.
Надя села в кресло по диагонали от Маринина, который почти лежал на кровати, облокотившись на подушки и вытянув ноги.
— Что делала?
— Ничего. На лавочке сидела.
— Почему меня не позвала? — обиделся Маринин.
— Вы же спали.
— Спал, да…. Я вообще сова, поздно ложусь.
— И я, — улыбнулась Надя.
— Ну и что мы будем делать? Угукать или мышей ловить?
Надя легко рассмеялась. Она была по-прежнему в сарафане и босая, и сидела немного скручено, уперев локти в правый подлокотник.
— Ты, кстати, мышей боишься?
— Не знаю, нет, наверное.
— Молодец! А кого боишься?
— Пьяных мужиков! — хотелось ответить.
— Собак, пауков, змей…? — допытывался он.
— Всех боюсь.
— А змей?
— А что здесь есть змеи?
— Конечно.
— И Вы их видели?
— И я их, и они меня.
Надя полупала глазами.
— Я их подкармливаю, иногда. Очень любят сладкое, особенно печенье, «Земляничное».
— Ой, Вы меня специально пугаете…, — улыбнувшись, Надя отмахнулась, деловито закинула ногу на ногу. — Типа, я не знаю, что змеи едят мышей, лягушек, воробьёв…
— Откуда ты знаешь?
— В школе учусь.
— А! А кто первый в космос полетел? — он силился «съесть» улыбку, но она пролезала наружу.
— Маринин Матвей Александрович, — спокойно ответила Надя, глядя на него.
— Ответ не верный. Во времена Сталина, тебя бы за такое… Кстати, ты знаешь, кто такой Сталин?
— Дядька с усами и трубкой. Но он умер раньше, чем человек в космос полетел.
— Не получилось тебя запутать! — он вроде как недовольно прицыкнул, и помолчал немного. — А я вот как раз в детстве сов-то и боялся.
— Кого?
— Ну, сов. Совы, вот, как мы с тобой. Совы.
Надя понимающе улыбнулась.
— Короче, был случай, такой, своеобразный, — начал Маринин, и «своеобразно» крутанул пальцами руки. — Короче, — он слегка поправил свою позу, сев ровнее, — мне лет десять было. Иду в баню, открываю дверь, а там сидит нечто, сидит и на меня таращится. Я дверь захлопнул и как дал дёру! — Маринин искренне рассмеялся, и голос, прерываемый сентиментальными всплесками, был заразительно неровен.
История показалась Наде такой жизненной и откровенной, что она даже простила Матвею Александровичу его хмельное состояние.
— Это была сова?
— Сова! — и он выпучил глаза, охотно изображая птицу, словно сдавал вступительные экзамены в театральный институт. — Батя её вытащил, за лапы взял, и вытащил. Они же днём плохо видят, щурятся, — и он прищурился, — но испугался я тогда до одури. Надо мной потом все ржали, придурки, — с давно прощённой, но не забытой обидой, сказал Матвей Александрович, глядя на жёлтую серединку одеяльного цветка.
— Ой, вообще, столько забавного было! Вот, например, у меня отец был, очень строгий…, — начал Матвей Александрович, но вдруг замолчал и, уставившись всё в туже серединку цветка, задумался. Он вдруг подумал, что Наде будет, не совсем интересно, вернее, совсем, не интересно, слушать про его отца.
— Без объяснений мог в лоб зарядить. Но когда он уезжал в командировку или уходил на охоту, недели на две, у нас был настоящий праздник! Мама разрешала делать всё! Буквально всё! Сама садилась в кресло, — и он посмотрел на Надю, — другое было, не это, щёлкала семечки и плевала шкарлупки прямо на пол, и говорила: «Маринин уехал! Маринин уехал!».
— Как же мы его боялись и ненавидели. Я точно, и иногда хотел, чтобы он просто сдох. Ушёл на свою охоту и замёрз, или чтобы его медведь задрал. И откуда во мне столько кровожадности? — и он улыбнулся краешком рта. — Как же он нас лупил! Не трогал только сестёр. А как я удирал, когда он узнал, что я курю! Как раз я только в школу пошёл, и, знал же, что попадёт…, надо было в лес бежать, а я не чердак, идиот! Но я удрал! Бедная мама! — и удивительно отчётливо перед ним возникло побелевшее лицо матери, и он, ещё мальчик, сиганувший с чердака прямо на помидорную грядку, и злое лицо отца, высунувшегося в открытую маленькую дверку.
Всё это время Надя изучала чередование орнамента на паласе и потрескавшуюся местами стену, и терпеливо поглядывала на Матвея Александровича, не решаясь что-то сказать. И он, опомнившись, посмотрел на неё, и вспомнил, как она выпрыгнула из машины.
— Отчаяние. Отсюда и отсутствие страха, — неожиданно для себя и он нашёл между ними сходство.
— Знаешь, нас в детстве заставляли на огороде работать, — оживился Маринин. — Отец нас не спрашивал, хочу, не хочу, пинка и в огород. Меня поначалу не трогали, я младший, а потом, как подрос, понятное дело, тоже запрягли. Мама меня больше всех жалела, и сказала по секрету, что её бабушка, однажды, работая в огороде, потеряла золотое кольцо. А я так любил все такие истории! Поиски сокровищ — это же так… круто! И вот я с тех пор, как бешеный всё копал, полол — с огорода не вылезал. Это я уже потом понял, что никакого кольца не было. Откуда у крестьянки золотое кольцо?! Но легенда что надо! — искренне смеялся Маринин.
— Вас развели! — смеялась и Надя.
— Развели — это точно!
— А братья или сёстры у Вас есть? — невинно интересовалась Надя, прекрасно изучившая состав семьи Матвея Александровича по фотографиям и открыткам, которые хранились в секретере в общей комнате.
— Было два брата, уже умерли, один — умер, а другой пропал без вести, и две сестры, они уехали, и живут далеко.
— А они не приедут? Вдруг так…?
— Нет, им здесь не интересно.
— Почему?
— Потому что им нравится жить в мегаполисе.
— А Вам нет?
— Упаси Боже! Я бы с удовольствием жил здесь. Вот выйду на пенсию, и сразу перееду сюда.
— Это же ещё не скоро…!
— Скоро, Надя, скоро. Я уже старый пень и сыплюсь по-тихонечку.
— Ну, вот Вам сколько? Не шестьдесят же?
— Мне уже сто шестьдесят! Вот ты ещё ни дня не работала, а я уже почти пенсионер — забавно!
— С чего вы взяли, что я не работала? — пробубнила Надя.
— А ты работала? А! На рынке малину продавала! Точно!
— Я и арбузами торговала, и вообще фруктами, и на кладбище работала.
— Где?
— Ну, знаете, перед родительским днём не все хотят убирать, так нам платили, и мы чистили, красили, — пояснила Надя удивлённому Матвею Александровичу.
— Нам — это кому?
— Вы их не знаете.
— Да?!
— Ну, если и знаете, какая разница? Мы же не воровали.
— Да, кто против?! Работайте на здоровье. Вот, умру, будешь ко мне приходить, убирать, красить….
Надя сердито глянула исподлобья.
— Не страшно на кладбище?
— Так, иногда. Зато там есть такие красивые памятники! Вот, умерла девушка, она была стюардесса и разбилась в катастрофе. Представляете?
Маринин кивнул.
— Так у неё был памятник такой большой, она была нарисована в такой шапочке маленькой и с шарфиком, — и Надя завязала на своей длинной шее невидимый платок, — форма у них такая. И в небе облака и птицы летают. Такая красивая! Я тоже себе такой хочу, — мечтательно закончила Надя.
— Надя, что за глупости? Какой памятник? Тебе ещё жить да жить, и не говори мне про свою прядь цветную, — и он заранее отмахнулся, а Надя уже спешила к нему, раздвинув волосы на голове.
— Вот, смотрите, это правда — я умру молодой!
Маринин закрылся от неё руками.
— Ты мне лучше скажи, кто тебе такую чушь втюхал? Вот, кого уж развели, так это тебя!
— Это такая старая примета, — Надя обижено пригладила волосы.
— Ты ещё просто ребёнок, понимаешь, у тебя переходный возраст, ты ещё растёшь, меняешься, и цвет волос тоже, видимо, поменялся. И всё! Старая примета. Вот я старый…, хоть и не старый, — и он, толи нарочно, толи нет, сильно закашлялся, и почти скрючившись, сначала закрыл рот ладонями, а потом, уткнулся лицом в собственное плечо.
Надя набычено молчала, глядя в пол. В отличие от Маринина её совершенно не смущала разница в возрасте, но дико раздражало его отношение к ней, как к ребёнку. Она считала себя ровней ему, не по биологическому возрасту, а, так сказать, по возрасту души, и находила между ними много общего. Например, ей нравилась его машина, его работа, и она хотела бы работать вместе с ним, ей нравился этот дом, и жить в нём, она любила купаться и, в конце концов, она тоже сова!
Наступила пауза. Маринин без особого интереса с минуту пялился в экран.
— Смотреть будешь? — он указал пультом на телевизор, и тут же бросил его на одеяло. — Я на улицу пойду, подышу, — и, сел, свесив ноги. — Ой, что-то помутнело всё, — Маринин потёр глаза запястьями, — старость — не радость! — радостно заключил он, и резво встав с кровати, вышел из комнаты. Он был уверен, что Надя поплетётся следом, и не ошибся.
Они сели на лавочку.
— Дождь будет, — авторитетно заявил на удивление трезвеющий Матвей Александрович, посмотрев в темнеющее небо, и на конце сигареты появился огонёк.
— По радио передавали.
Маринин покивал головой, потом повернулся к Наде, и, улыбнувшись, подмигнул ей.
— Хорошо здесь, да?
Надя умиротворённо агакнула. Он заметил прополотую клумбу. Удивился и поблагодарил.
— А ты что, не куришь? — снова затянулся Маринин.
Надя отрицательно помотала головой.
— Не куришь? Молодец. Или денег нет?
Надя снова помотала головой, а Матвей Александрович одобрительно улыбнулся.
— Правильно, не кури, не надо. Это я уже без пяти минут старик, а ты ещё ребёнок, а детям….
— Я давно не ребёнок! — она вскочила, и если было бы чем ударить, точно бы ударила, а так, просто обиделась и побежала в дом.
Проследив за ней глазами до самых дверей, Маринин снова затянулся.
— Жеребёнок.