Маринин пытался работать.

Собственно, можно было и не пытаться, потому что все только и говорили о том, что у главного по малолеткам дачу сожгли и кого-то ещё. За эти два дня он так устал от вопросительных, сочувствующих, негодующих и подозревающих взглядов, и что бы ни с кем не встречаться, пришёл на работу на два часа раньше. Это уберегло его от общения с ещё одной сочувствующе негодующей дамой — Катей, которая, как всегда, оказалась права. И всё это случилось, потому, что он её не послушал и не продал дом.

— Да, зря. Надя была бы жива. А если бы и нет, — он вспомнил про её тёмную прядь — признак короткой жизни — то, по крайней мере, не в доме, а где-нибудь…, — но он не мог подобрать подходящего места, где бы могла спокойно и тихо умереть Надя.

Мысль о том, что эта некогда красивая девочка теперь находилась в морге, на какой-нибудь полке или каталке, накрытая простынёй, которой уже накрывали кого-то, и то, что Высочин с патологоанатомом будут считать количество ссадин и ушибов, характер и размер ожогов на её замученном теле, терзала его. И понимая, что надо стараться об этом не думать, упорно, раз за разом, домысливал «как дело было». Когда она его заметила? Что он ей сказал, а она? Долго ли он её мучил? И зачем???

— Плакала, конечно, просила, чтобы не трогал её. Такого ужаса натерпелась, Господи! Зачем я её оставил в доме? Зачем вообще привёз туда? Надо было проехать мимо! Ну, или сказал бы, что дом не мой. Нет, всё выложил!

Он осунулся и пребывал в состоянии, граничащим с безразличием и злобой, болью, обидой, непониманием и желанием просто что-нибудь уничтожить — разбить, сломать, растоптать.

Ему впервые в жизни казалось, что он по-настоящему страдает. Он сотни раз видел, как страдают люди вокруг. И он, то сочувствовал, то ненавидел их, считая, что они сами загнали себя в эти страдания. И особенно невыносимо было то, что нельзя было ни с кем поделиться своей болью, словно, он задерживал дыхание, которое ему было так необходимо. И невыносимая головная боль, но не та, которую он не раз испытывал за свою жизнь, а та, которая возникла именно из страдания и невозможности выдохнуть и вдохнуть снова. Страх овладел им, когда он понял, что эта боль, эта тяжелая голова, теперь навсегда, а голова была настолько тяжела, что если бы он по привычке кивнул, то она бы перевесила, и он со всего маху, уткнулся лбом в стол.

В общем, будь он женщиной, уже бы глаза выплакал, но мужчины не плачут.

Рите кто-то сообщил о случившемся, и она позвонила, чтобы пожалеть. Пожалела и уверила, что скоро выйдет. Почему угодила в больницу, однако, так и не сказала, по-прежнему отказываясь от его проведываний.

— Матвей Александрович, я не знаю, что ещё сделать?! Не знаю! Помогите, Христом Богом прошу! — заплаканная женщина лет сорока тёрла бумажным платком красный нос и глаза. — Он ведь там умрёт, понимаете? Его там убьют! — и она заголосила, прикрывая рот платком.

Чуть успокоившись, она достала из пачки бумажный платок, а мокрый комочек убрала в карман скромного клетчатого жакета. — Я всё понимаю, он гад, скотина, и если бы, не дай Бог, с моей дочерью такое произошло, то я бы сама лично его прибила! Но у него жизнь такая, судьба тяжёлая, Вы, же знаете. Ему так досталось, вот он творит, сам не зная что!

Маринин слушал её и не слышал. Он понимающе кивал, примерно так, как теперь ему самому кивали многочисленные сочувствующие, но помогать племяннику этой женщины он не мог и не хотел.

— Егор виноват, — и он повторил почти слово в слово, что три недели назад сказал в кабинете директора Социально-реабилитационного центра. — Я ни чем не могу Вам помочь.

— Но ведь неизвестно, что произошло на самом деле! Сейчас девки, знаете какие? Сами прыгают. У меня вот соседка….

— Людмила Сергеевна,….

— Да, извините, — тётка вытерла платком нос, немного помолчала. — Просто я хотела сказать, что не всё так однозначно. Егор утверждает одно, а она совершенно другое. Всё ведь со слов этой девочки….

— Эта девочка с семи лет заикается, а с недавних пор не говорит вовсе. Хотите, попробовать её разговорить?

Тётка ошарашено повращала глазами, и повержено опустила голову.

— Обратитесь к Уполномоченному по правам ребёнка, — Маринин протянул визитку.

Женщина смиренно взяла «клочок надежды» и привстала, собираясь уйти, как вдруг в кабинет ворвался Высочин. Его массивный ровный нос, казалось, зло заострился, обезобразив красивое, почти делоновское лицо. Посетительница удивлённо посмотрела на Маринина и снова на Высочина. Майор, заметив это, поостыл, и тихо поздоровавшись с ней, отошёл к окну. Посетительница в ответ кивнула, потом Маринину, отчего казалось, что она раскланивается, и вышла.

Маринин знал причину Высочинского негодования, но ждал, когда он сам об этом скажет, тем более ему это, видимо, было необходимо.

— Зачем из меня дурака лепишь?

Маринин прекрасно понимал, что поступил, мягко говоря, некрасиво, но извиняться не собирался — этого требовала ситуация.

— Ты же знаешь, что дед его не видел, не видел! А видел, и видел ли вообще, какой-то полусумасшедший подросток-переросток! Ему, ты считаешь, можно верить? — Высочин старательно делал вид, что наблюдает за чем-то важным, и для удобства слегка наклонил голову.

— Я верю.

— А я нет! Мне что теперь за этим фантомом гоняться?

— У тебя ведь всё равно ничего нет.

— Нет, но и это как-то жиденько. А ты не думал, что это он её и убил? — Высочин посмотрел на Маринина, выражение лица, которого, было столь же нелепым, как и только что, выдвинутая версия. — Или пацан? Или вместе? — и выпустивший пар майор сел напротив.

— Вадик, ты что?! Да, я его…, — хотел сказать, что знает как себя, но сообразил, что, в данной ситуации, это не аргумент, да и версия Высочина тоже имела право на существование.

— Вот, ты хоть раз в жизни свинью убивал?

— Свиней не убивают, их закалывают и режут, — ответил Маринин, и в голове опять мелькнул Борька.

— Суть понятна. Ты нет, и я нет, а он с пятнадцати лет курей рубил, в шестнадцать уже с батей свиней резал…, — Высочин повторял рассказ дядь Андрея, достоверно передавая его мимику и жестикуляцию.

— Шустрик, однако! Уже выспросил всё, — заметил про себя Маринин.

— Но свиней колоть и… девочку…. Извини, это не одно, и тоже.

— Для него, может быть, и одно и тоже? Сначала куры, потом свиньи, коровы, так и до человеческих детёнышей добрался.

— Ну, ты и циник, — процедил Маринин.

Высочин осознавал, что, действительно, переборщил, и, теоретически мог признать, но на практике ему это давалось с трудом. Вместо этого, он вытащил из кармана брюк телефон, «полистал», повертел в руках и убрал.

— Ладно, фоторобот мы составим, раз уже начали, может, и, пригодится.

Маринин глухо кашлянул, и, не поднимая головы, изучал какие-то документы. Высочин встал и оперся рукой на спинку стула.

— Дела подготовили?

— Я занесу.

— Ладно, — и довольный тем, что кое-что всё-таки прояснилось, сунул правую руку в карман, и, нащупав в нём телефон, направился к двери, вдруг остановился.

— Маргарет наша скоро выйдет?

— Скоро, — скупо ответил Маринин.

— Привет передавай и скажи, что с неё простава, за больничный.

— Скажу.

Высочин вышел из кабинета, прекрасно зная, что Саныч отходчивый, поэтому заморачиваться по этому поводу не было смысла.