Движение гностицизма, которое бурно развивалось в тот самый момент, когда еврейская нация сходила со сцены, внезапно столкнулось с сильной оппозицией со стороны тех, кто продолжал смотреть в сторону Палестины, на библейскую традицию как на историческую связь в великом потоке восточного мистицизма, который затапливал всю территорию империи.
Евсевий Кесарийский, который писал свою «Церковную историю» в первые десятилетия IV в., утверждает, что имел доступ к пяти книгам ныне утраченных «Мемуаров» некоего Егесиппа, обратившегося в христианство иудея, современника главных учителей гносиса. Он часто ссылался, согласно Евсевию, на «Евангелие евреев» и на «Сирийское евангелие» и, кроме того, «извлекал наблюдения и даты из арамейского языка» («Церковная история», IV, 22, 3). Считается, что именно к нему восходит, помимо всего прочего, авторство игры слов с двойным именем Кифа-Петр (которая имеет смысл только на арамейском языке), чтобы наделить апостола обширными юридическими правами, впоследствии санкционированными римским престолом.
Егесипп преследовал две цели. Во-первых, показать, что все уклоны, которые он встречал в лоне известных ему христианских церквей, возникли не в эллинистическом мире, как утверждали первые теологи, но были прямым противовесом ересям, возникавшим в истории иудаизма; и во-вторых, составить точный список «апостолического наследования», гарантирующего преемственность возвещенного мессией учения.
Церковная иерархия, которая утверждается в ходе II в. в образе «монархического» епископа, высшего руководителя и наследника апостолов, складывается отныне не как первозданный институт, а как средство укрепить религиозную структуру, подорванную в своей основе космическим дуализмом гностиков и бесконтрольным пророчеством в рядовых общинах. Тем более, что именно в эти десятилетия концепции христианства как развития и совершенствования библейской традиции был нанесен весьма чувствительный удар.
ЦЕРКОВЬ МАРКИОНА
Когда вновь обращенный Егесипп прибыл, как рассказывает Евсевий, в Рим, он нашел, что большая часть общин подпала под влияние Маркиона, сына одного богатого купца из Си-нопы, на Понтийском (Черном) море, который был епископом этого города.
Изгнанный отцом за свои религиозные идеи, Маркион перебрался к 140 г. в столицу империи, где был принят с распростертыми объятиями собратьями по вере. Богатый по рождению, он завоевал симпатии со стороны малоимущей части общины, сделав жест, который уже тогда был необычным: он отказался от всего имущества и передал его церкви, которая его приютила.
Ересиологи соткали густую сеть противоречивых и двусмысленных толков относительно взглядов Маркиона, вплоть до прямого включения их в учение гностицизма, но здесь мы сталкиваемся с издержками полемики, связанными с опровержениями идей Маркиона со стороны Иренея и особенно Тертуллиана, многократно старавшихся в конце столетия возложить все возможные вины на того, кто считался одним из наиболее опасных врагов общепризнанного направления христианского вероучения. Даже родина Маркиона — Понт, один из самых культурных районов Малой Азии, — стала для Тертуллиана не чем иным, как прибежищем диких и разнузданных людишек, живущих в повозках, питающихся мертвечиной и предающихся кровосмесительной любви, страной, «где солнце никогда не светит и днем всегда черно» («Против Маркиона», I).
Тертуллиан не был просто несведущим в образе жизни современников. За пренебрежением к истинам географии можно уловить в его нападках намек на конфликт между светом и тьмой, представление о котором характерно для всякого дуалистического видения природы и жизни. А это был единственный элемент, позволявший сблизить маркионову идеологию с гностицизмом. Но если гностический дуализм отправлялся от космоса, чтобы прийти к человеку, бессознательной жертве исходящего извне метафизического осуждения, то мысль Маркиона двигалась совсем в ином направлении.
В оригинальном произведении, которое ему приписывается, в «Антитезах», он ограничивается документированием при помощи параллельного цитирования, как видно из самого названия этого труда, указывает на противоречия между Ветхим заветом, идеология которого основана на насилии и соблюдении закона, навязанного человеку почти как наказание, и «экономическим» мышлением Нового завета, основанным на идее солидарности и освобождения от всякого повиновения закону, предназначенному скрыть испорченность и пороки мира. Отсюда ещ «не осмысленное в собственно теологических терминах различение злого бога, автора творения и древнего Моисеева закона, и доброго бога евангелий, который жертвой своего собственного сына обеспечил верующим освобождение от зла и несправедливости.
В документах, на которые опирается церковная традиция, ita истина, согласно Маркиону, затемнена множеством компромиссов. Он отвергает поэтому все евангелия, которые имели хождение в христианских общинах, за исключением Евангелия от Луки, очищенного от всех искажений и дополнений, введенных «иудаизирующими» авторами. Из посланий Павла он признавал только первые десять (исключая три других, послание к евреям в том числе), тоже очищенных от «законосообразных» вставок.
Антиклерикальная литература обвинит по истечении некоторого времени Маркиона, главу диссидентской школы II в., в сокращении павловского эпистолярия до десяти посланий и манипулировании ими без всякого удержу, чтобы скрыть все, что еще отзывается в них иудаистским влиянием.
Это не была попытка подлинной критики библейских текстов. И однако следует признать, что Маркион первый попытался произвести целостный пересмотр текста Нового завета.
Его излюбленным мотивом было требование не вливать молодого вина в мехи ветхие. Это изречение, которое Маркион заимствовал в Евангелии от Луки (5: 37), войдет затем в синоптическую традицию. Иначе говоря, следует отвергнуть все, что связывает нас с библейским богом, с иудаистским законом и с самой человеческой природой Христа, представляющей собой лишь видимость: спаситель сошел на землю с неба уже взрослым, чтобы упразднить законы и пророчества. Суровый моральный ригоризм дополнял эту идею: запрет употреблять в пищу мясо, отказ от бракосочетания, аскетическая жизнь, которая уже контрастировала с включением множества христианских общин в игру экономических и социальных интересов и в соревнование за власть.
Предание гласит, что около 144 г., когда старейшины римской церкви отдали себе отчет в подлинном смысле программы Маркиона, они вернули ему средства, которые он внес, и исключили его из своих рядов. Сторонники Маркиона организовали отдельные общины, положившие начало церкви маркионитов, власть в которой концентрировалась в руках епископов. Однако кое-что из его учения считалось приемлемым. Всего через несколько лет после этого разрыва апологет Юстин воспроизвел один из его центральных мотивов в своем «Диалоге с евреем Трифоном»: христианство отныне есть «единственный и истинный иудаизм», и Моисеев закон не может быть теперь навязан всем верующим.
Создание целой сети общин, преданных Маркиону, которая удерживалась несколько столетий, побуждало руководителей других общин укреплять свою власть и поддерживать идущую от апостолов непрерывную преемственность, на которую указывал Егесипп. Тень, брошенная на часть текстов, происхождение которых возводилось к истокам евангельской проповеди, заставляла острее чувствовать потребность в разработке четкого канона писаний Нового завета. Именно тогда, в ответ на вызов, брошенный маркионитской церковью, число их было определено равным 27, в соответствии с символической цифрой, отвечающей числу писаний Ветхого завета.
НОВОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ МИЛЛЕНАРИЗМА
В своей религиозной программе Маркион и его ученики отвергали идею предназначенного править землею мессии и не оставляли в ней места ни для апокалиптических ожиданий, ни для внезапных и резких преобразований существующего политического и экономического уклада. Если приписанное Маркиону авторство появившегося в тот период небольшого текста на греческом языке, «Письма к Диогнету», в самом деле подлинно (хотя ни один отец церкви ничего о нем не знал: текст этот был опубликован только в 1592 г. Энрико Стефаном), то по нему можно понять, какова была позиция маркионитов по отношению к имперскому обществу. Никаких мятежей, никакого априорного осуждения государства, будь оно «эллинское или варварское», жизнь корректная и примерная, с единственной заботой держаться подобно чужакам, гостям в стране, где они находятся: для христианина «всякая чужая земля — родина, всякая родина — чужестранная земля» (глава V). Верующий обращен к иной действительности, которая все более и более приобретала смысл посмертного воздаяния.
Описание «царства», которым упивалась мессианская литература и которое с наивным чистосердечием воспроизводит Папий из Гиераполя, почти земляк Маркиона, претило последнему. Протестуя против осуждения Мар-кионом традиционной эсхатологии, Юстин и Иреней сочли себя обязанными заявить, что «нельзя быть христианином, если ты не веришь в тысячелетнее царство». А столетием позже хронист Юлий Африкан уточнял, что Христос был рожден в 5500 г., в середине шестого тысячелетия, следовательно, остается менее трехсот лет до начала седьмого тысячелетия, желанного периода счастливой жизни в восстановленном Иерусалиме.
Срок, однако, оказался не столь близким.
В «Пастыре» Гермы, написанном во времена династии Антониной, церковь сравнивается с некоей башней, строительство которой будет продолжаться до конца света. Времени остается только для последнего всеобщего прощения грехов: богачи да воздержатся заниматься своими делами, пока еще не слишком поздно. Всякое примирение с окружающим социальным миром недопустимо.
Похоже, что автором этого небольшого сочинения с пророческими интонациями, написанного по-гречески в Риме, был некий египетский еврей, проданный в рабство после падения Иерусалима в 135 г. Одна столичная матрона купила его и затем освободила. Во всяком случае, ясно, что он говорит от имени рабов, отпущенников и малоимущих слоев, которые составляли тогда большинство христианской общины Рима.
Его монотеизм строго иудаистского толка. Он ни слова не говорит о Христе. Иисус для Гермы — только человек, наделенный исключительными качествами, избранный богом за его заслуги посредником в предвидении нового закона милосердия и сострадания. Догма значит меньше, чем сострадательное участие. Верующие прозваны «святыми», как в некоторых новозаветных посланиях и в Учении апостолов. Многозначительно также обличение управителей общины, диаконов, которые «расхищают добро вдов и сирот и присваивают неправедные блага, придерживая пожертвования, которые должны были распределять» («Парабола» 9, 26).
Книга представляет собой как бы серию из пяти видений, двенадцати правил (или «мандатов») и десяти метафор («парабол»), которые ангел покаяния в образе молодого пастуха сообщил пророку. Это «добрый пастырь» из катакомб; но он встречается и в посвященных Гермесу писаниях как Поимандр и «пастырь людей», где он выступает одним из символов Митры. В этом одна из причин, почему книга быстро стала столь популярной, а во многих местностях составила часть свода священных писаний.
Таково мнение Иренея Лионского, Климента Александрийского и Оригена, а также неведомого компилятора «Мураториева канона». Сочинение Гермы было включено в древнейший манускрипт Нового завета «Синаитский кодекс», составленный в конце IV в. Однако имелось немало противников, выступавших против его включения в число боговдохновенных книг. Тертуллиан, возмущенный снисходительностью Гермы к грешникам, обвинил его в попустительстве и назвал «пастырем чужеложества».
Новые церковные иерархии, которые возникали в лоне христианских общин как на Востоке, так и на Западе, не могли оставаться безразличными к возрождению милле-наристского пророчества.
Из «Мураториева канона»
Говорят, что под именем Павла ходили также иные послания, одно к лаодикянам и другое к александрийцам, но это подделки, возникшие из ереси Маркиона, и всемирная церковь не могла их принять, В самом деле, не следует мешать желчь с медом.
Церковь признала, однако, послания Иуды и два послания Иоанна, а также книгу Премудрости Соломона, написанную друзьями Соломона в его честь. Мы признаем также только Откровения (Апокалипсисы) Иоанна и Петра, хотя некоторые из наших не желают читать их в церквах. Недавно, в наше время, Герма написал «Пастыря» в городе Риме, когда на городской римской кафедре сидел епископом Пий, его брат. Подобает его читать, но нельзя представлять его народу в церкви ни как пророка, поскольку их число отныне определено, ни как апостола, коль скоро их времена уже завершились.
Мы не принимаем совершенно ничего из писаний Арсинея и Валентина или Мильтиада, которые составили также новую книгу Псалмов Маркиона вместе с азиатом Василием, основателем движения катаф-ригийцев.
Христианские общины, организованные как временные структуры в ожидании всеобщей катастрофы, преобразуются в реальные «содружества», иначе говоря, в настоящие церкви с задачами и учреждениями постоянного характера. Духовенство, клир стремятся все более отмежеваться от остальных верующих; греческий термин «кле-рос» — «владение», «земельный надел», — обозначавший первоначально лишь лиц, ведавших финансами общины, теперь начинает применяться в специфически религиозном смысле. Демократическая организация первых времен, основанная на коллегиальном руководстве, уступает место новым формам церковного правления. Из комитета старейшин мало-помалу выделяется главный священнослужитель или епископ. Обе эти ступени еще не вполне различимы, важно, однако, — и это главное в системе правления, — что и старейшины и епископ выводят свою власть уже не снизу, из общины, но из апостольской инвеституры — передачи власти и прав.
Этот процесс совершался первоначально в Малой Азии. Подтверждение тому мы находим в легенде о Поликарпе, который, согласно Иренею, был будто назначен Иоанном и другими пресвитерами, которые знали господа епископом Смирны. То же говорили о Папии, еписко-деГиераполя во Фригии.
О Поликарпе известно также, что под конец жизни он отправился в Рим, чтобы обосновать свою дату празднования пасхи, ибо христиане Малой Азии отмечали ее одновременно с евреями, в четырнадцатый день месяца нисан, который совпадал с датой весеннего равноденствия. Между тем большинство общин склонялось отнести начало празднеств на следующее воскресенье, через неделю по истечении еврейского праздника, в воспоминание о воскресении Иисуса.
Противоречие в то время не было разрешено. Несмотря на давление Поликарпа на его римского коллегу Ани-кета, восточные и западные общины оставались при своем. Празднование совершалось в разное время в различных церквах, отчасти этот разнобой имеет место и по сей день. Один из последователей Аникета, епископ Виктор (189–198), поставленный в затруднительное положение группами выходцев из Азии, которые продолжали соблюдать пасху в иной день, чем другие верующие столицы, попытался навязать всем богослужебное единообразие, но встретил почти единодушное противодействие.
Епископ лионский Иреней, пользовавшийся большим престижем, решительно выступил в защиту самостоятельности отдельных общин против решения высшего представителя римских христиан.
НАСЛЕДИЕ ПРОРОЧЕСТВА: МОНТАНИЗМ
Непродолжительные, но жестокие репрессии со стороны государственных властей в провинциях, обрушившиеся в первую очередь на бедные и непримиримые общины Анатолии, сломили старого Поликарпа. Приведенный в судилище около 160 г. епископ Смирны отказался присягнуть императору и заявил, что его единственный государь — Христос. Проконсул провинции Азии Квадрат осудил его на смертную муку на костре, сложенном на городском стадионе. Верующие уверяли, что видели, как душа Поликарпа вылетела из пламени, точно голубка. Но Лукиан из Самосаты, пародировавший эту сцену в антихристианской сатире «О смерти Перигрина», без всякого благочестия утверждал, что то был ворон, который кружил поблизости, и это самое большее, что могло случиться при сожжении.
Жестокость преследований, добавлявшаяся к хроническому состоянию нищеты рабов и крестьян Фригии, где христианство приобрело многочисленных приверженцев, добудила массы увидеть в этих гонениях знамение неминуемого конца, который, быть может, лучше было бы встретить яростным мятежом, как предрекалось некоторыми древними христианскими писаниями. Епископальные власти, однако, смотрели на положение иначе. Все это толкало массы на возрождение революционного мессианизма первых времен христианства и на переоценку роли пророков, вопреки епископату.
Новое движение, которое получило впоследствии название монтанизма (по имени его основателя Монтана)., победно распространялось по всей Фригии и в течение нескольких лет охватило общины Востока и Запада, вплоть до Рима, далекой Галлии, и особенно Северной Африки, где «новые пророки» в конце века сумели привлечь на свою сторону своего самого прославленного приверженца, апологета Тертуллиана.
События эти совершились в начале второй половины И столетия. Первые центры нового движения возникли в Пепузе и Тимионе, близ Филадельфии в Южной Фригии. В ячейках, составленных из рабов и батраков, было много женщин. Лица, которые вели пропаганду идей монтанизма, именовали себя «новыми пророками» в отличие от пророков Ветхого и Нового заветов.
Единственность бога для них — безусловный факт, миссия Христа на земле лишь вторична, а роль духа всеопределяюща. Нередко в собраниях монтанистов имели место проявления экстаза и харизматического «чудодей-ства». Приписанное Монтану, который, возможно, был до обращения в христианство жрецом одного из мистических культов, изречение звучит так: «Человек подобен лире, и дух соприкасается с ним, как плектрум» (Епифаний, «Панарион», XLVIII, 4). Пророки-монтанисты вдохновлялись идеей утешения, обозначенной в Библии термином «параклит» («утешитель»). Таков один из эпитетов божественного духа, который встречается в Новом завете, в Евангелии от Иоанна.
Акцент на функции «духа» в жизни христианских обшин сам по себе нисколько не удивителен. Но времена уже были не те, что некогда стимулировали обращение к духу…
Явления экстатического возбуждения — «невнятные говорения» («глоссолалии»), как и пророческий энтузиазм, характерны для моментов высшего напряжения, верующих. Нередко в состояние экстаза впадали женщины (как это бывало с легендарными дочерьми Филиппа), что особенно часто случалось в Малой Азии, где веками почитались великие женские божества. В монтанизме тоже скоро прославились две жрицы — Приска, или Присцилла, и Максимилла, близкие к основателю движения. Другие встречались в Лаодикее. Некая женщина стимулировала создание общины монтанистов в Карфагене. Все они предрекали конец света и победное возвращение Христа.
Максимилла изрекала: «После меня не будет ни одной пророчицы и жизнь на земле прилет к концу». Была установлена примерная дата, около 176 г… сошествия с неба нового Иерусалима на равнину, где стоял скромный городок Пепуза. Лихорадочное ожидание этого явления побуждало к более чистой жизни, к соблюдению более суровой коллективной нравственности (прославление безбрачия и девственности, отказ вступать во второй брак, строгие посты) и к безусловному прославлению мученичества вплоть до доноса на самих себя. Подобные настроения не встречали одобрения иерархии. В «Мученичестве Поликарпа» в назидание верующим упоминается случай с неким Квинтом, который по собственному желанию явился к властям, чтобы воспринять смерть, но, охваченный страхом при виде диких зверей в цирке, отрекся от веры и принес жертвы другим богам.
В отношении монтанистов к государственным властям есть элементы ненависти к Риму, характерной для народных масс Малой Азии, места, где столетием ранее был создан Апокалипсис. Разлад с иерархией и антиримские настроения в конце концов слились воедино.
Весьма мало известно о внутренней жизни монтанист-ских общин. Движение пришло к концу после того, как в первые десятилетия III в. сошли со сцены «новые пророки». Но аналогичное ему движение вновь началось в IV в., после победы Константина, в маленьких, носивших странные названия сектах, которые были уничтожены империей — теперь уже христианской — с той же жестокостью, что во времена гонений на язычников.
Однако осуждение монтанизма далось церковным властям нелегко.
Первоначально некоторые высшие руководители церкви терпели движение, а в некоторых случаях и поддерживали его. В Галлии верующие Лиона, которые большей частью происходили из числа иммигрантов из Азии и пережили гонения 177 г., направили в Рим посольство с целью избежать открытого осуждения пророчества епископом Элевтерием (175–189). Их главным представителем был Иреней, стремившийся избежать разрыва. По возвращении он был избран в знак признания главой общины. Но все оказалось напрасным. Пророчество быстро стало ересью: ересью фригийцев, или «катафригией», как говорили, образуя из греческого слова новый варваризм.
Когда первое вдохновение спало, а апокалиптические предвидения не оправдались, общины монтанистов стали подчеркивать свою обособленность в плане вероучения. Они отвергли всякую форму «познания», не связанную с индивидуальным и инстинктивным вдохновением. Мон-танисты не доверяли теологии, которая стремилась придать большее значение функциям «логоса», или божественного глагола, в ущерб «параклиту». Тем самым они пришли парадоксальным образом к пресловутому «ало-госу», или противоположности «логосу», и потому не принимали ни Евангелия от Иоанна, ни самого Откровения Иоанна (Апокалипсиса). В Александрии египетские мон-танисты поддерживали некоторые формы организованного аскетизма, который менее чем через сто лет, по-видимому, способствовал возникновению монашества.
С осуждением последних пророков милленаристская идеология, которая всегда коренилась в широких народных массах как на Востоке, так и на Западе, тоже испытала тяжелый удар, но не исчезла совсем. По сути дела, столь осмеянные ясновидцы из Пепузы не слишком отличались от христиан апостольской эры. Их сближение с такой личностью, как Тертуллиан, нельзя считать случайностью.
Пророки в антихристианской полемике [54]
Посмотрим же, что они говорят особенно опасного на их счет.
Многие из них, утверждает он, появляются крайне просто и при первом же удобном случае, не позволяя себя распознать, в храмах и вне их, бродят по городским улицам, точно нищие, или следуют за толпой и жестикулируют, словно их одолевает дух пророчества. Обычно от них слышишь: «Я бог, или сын бога, или божественный дух. Я явился потому, что мир подошел к концу и вы, о люди, погибнете из-за ваших грехов. Но я хочу спасти вас: увидите меня вновь, когда я вернусь во главе моих небесных легионов. Блажен тот, кто окажет мне честь! На всех других я обрушу вечный огонь, и на них, и на их города и на их страны. А те, кто не понимают, на какие наказания они обречены, каются и вопиют напрасно. Но те, кто поверят в меня, тех я укрою вместе со мной навечно».
И так далее в этом духе. И к угрозам подобного рода они добавляют необычные, возбуждающие и совершенно непонятные слова. Никто, у кого голова на месте, не смог бы разобрать и понять их, так они темны и лишены смысла. Но их-то и пускают в ход первые попавшиеся шуты или мошенники.
При том, что во второй половине II в. догматика еще была крайне зыбкой и варьировала от города к городу, от одной социальной и культурной среды к другой, не имеет никакого смысла считать «еретическим» течение, вдохновлявшееся провидениями пророков и пророчиц Монтана. Феномен экстаза, который характерен для множества других культов и связан с применением возбуждающих трав и напитков, уже сам по себе предрасполагал к воздействию ясновидца на своих приверженцев.
Возникший в сердце Малой Азии, в зоне постоянного общественного неповиновения, монтанизм несомненно превратился в классовый ответ не только на попытки примирения с империей и привилегированными слоями, но также на сложные и противоречивые толкования мифа о спасении. Там, где более твердо боролся гностицизм, как, например, в церквах анатолийского побережья, в южной Галлии и в римской Африке, движение монтанистов позже встретит самую обширную народную поддержку. В лоне римской общины, неоднородной по строению и более близкой к центральным инстанциям политической власти, идеология фригийцев тоже привлекла немало сторонников, так что некоторые из новообращенных, такие, как пресви-
Тер Кай, против которого выступил Ипполит в начале III в., прямо и откровенно отрицали всякое значение Апокалипсиса, первоисточника всех милленаристских надежд. Его автором, согласно Каю, якобы был не кто иной, как враг исконной церкви еретик Керинф.
Пророческо-ригористское направление монтанистских групп выветрилось не сразу.
Некоторые их общины еще были активны, когда после прекращения преследования христиан в церкви возникли новые движения протеста по поводу сложной проблемы возвращения в ее лоно отступников. Речь шла об отпавших от церкви «чистых», совершенных, группировавшихся вокруг Новатиана вначале и африканца Доната — позже. Монтанисты часто сливались с ними, но от их исходного учения что-то должно было оставаться. Оно вновь обретет силу и новое значение в пределах церкви в периоды великих кризисов, в борьбе против примиренцев и иерархии, и так будет вплоть до средневековых ересей катаров, богомилов болгар, альбигойцев, «спиритуалистов» Иоахима Флорского и апостольских братьев — диссидентов из францисканского ордена.
В трактатах крупнейших ересиологов наименование «монтанист» возникает то там, то здесь, и притом невпопад, так что исчезает ясное представление о первоначальном смысле монтанизма.
ХРИСТОС-ЛОГОС И УГНЕТЕННЫЕ
В тот период, когда христианство начинает превращаться в массовую организацию, выходит за пределы ограниченной национальной и социальной среды первых лет и все более воздействует на разнородные слои имперского мира, религии спасения, основанные на языческих культах мистерий, достигают наивысшего развития.
Их глубокое сходство с идеологией и богослужением разных направлений христианства поражало с первого взгляда уже в те времена.
Теологи неизбежно должны были задаться вопросом — в тех терминах, которые тогда были единственно возможными, — откуда происходит подобное сходство, что такое подлинное таинство, или «сакраментум». Эта немаловажная проблема заботит отцов церкви уже во II в. и еще более поглощает внимание представителей крупных школ Александрии, Антиохии, Карфагена и Рима и ведет к изоляции и запрещению всех нехристианских культов государственными властями в конце IV в., стремившимися предотвратить возможные скандальные проявления их родства с христианством.
Вопрос зтот был связан с другим — о происхождении самого язычества: являются ли боги обожествленными образами людей в состоянии блага и зла, как полагал еще Евгемер за несколько столетий до Христа, либо демоническими эманациями, воплощениями великого «врага», как Ханаанские идолы, превращенные в иудаизме в дьяволов?
Для тех, кто смотрел на культы мистерий, исходя из аналогий с христианским мифом, ответ на него мог быть только один. Речь идет о происках лукавых духов, которые стремятся увлечь и увести в сторону жаждущие искупления и очищения массы. Что касается официальной государственной религии, которая была под запретом для рабов, женщин и людей, не имеющих римского гражданства, то ее привлекательность была весьма слабой. Не следует забывать, что только в 212 г. закон Каракал-лы даровал свободным людям, жившим в границах империи, право стать гражданами, благодаря чему, кстати сказать, усиливался процесс образования полуавтономных провинций, что лучше отвечало нуждам местного управления и обороны, откуда и берут начало первые так называемые «варварские» государства.
Но над всеми теологическими фантасмагориями вырисовывается одно несомненное явление: начиная с конца II в. почти все религии мистерий, за исключением, быть может, культа Митры, неизменно уступают место христианским церквам. Что определило эту эволюцию, с которой после Константина и вплоть до радикального преобразования всей обстановки в средиземноморском мире должна была считаться центральная власть?
Социальные слои, среди которых оба эти типа культа развертываются, одни и те же: рабы и отпущенники, мелкие ремесленники и обедневшие торговцы, солдаты, набранные из трудового люда в городе и батраков в деревне, должники, все сбившиеся с пути истинного, военнопленные из сопредельных народов — галлов, иберов, далматинцев, германцев, сарматов, а также азиатские н месо-потамские наемники. Элементы привилегированных слоев, переживавшие амбиции и страхи, характерные для периодов экономических и политических кризисов, находят в этой религии прибежище, когда в поисках ясности духа и нравственного утверждения обнаруживают, что традиционная философия и стоическое и киническое учения не могут более их утешить. В этих культах сказывается влияние женщин, которые рассчитывают на определенные посты в жреческой иерархии. Марсия, одна из фавориток императора Коммода, — христианка. О ней говорят, что она пыталась помочь спасти жизнь осужденным на ссылку в смертоносные сардинские рудники товарищам по вере, среди которых был и будущий епископ Каллист. Суждения многих языческих авторов того времени, встревоженных проникновением христианства в господствующие слои общества, свидетельствуют о быстром росте числа приверженцев новой религии. Неоспоримый престиж некоторых крупнейших теологов, таких, как Ипполит из Рима, приближенный двора Северов, как Климент и Ориген, привлекает учеников и любопытных в первый христианский университет Дидаскалейон в Александрии Египетской.
Обычно утверждают, что постепенное преобладание христианства над религиями мистерий обусловлено двумя факторами — сочетанием мифа о Христе с достаточно точным историческим преданием, каким является библейская традиция, тогда как божества других религий пребывают в неопределенном и необыкновенном мире, и в существенном превосходстве евангельского благовещения, которое призывало к организации такой формы совместной жизни, которую не сковывали магия, астрология и подчас пугающие культовые обряды.
Нет сомнения, это — заслуживающие внимания мотивы. Но их недостаточно для объяснения явления во всей его сложности. Более важны другие причины. Прежде всего, это ориентация верующих на сверхъестественное, поскольку они предчувствовали пришествие «царствия божьего», в котором видели единственную альтернативу «царству Цезарей» и надежду на разрушение древних этнических и государственных барьеров. Несмотря на широкое распространение языческих культов и их успех на всем пространстве империи, Диони. с и Орфей оставались, по существу, эллинскими, Аттис — анатолийским, Адонис — сирийским, Исида и Осирис — египетскими божествами, неизменно связанными с отдельными народами. Христианство же обращалось ко всем без различия, проповедуя равенство в грехе, в искуплении и воздаянии.
Во вторую очередь следует указать на меньшее финансовое бремя культа Христа. Подати, учрежденные для содержания различных религиозных организаций, давили на значительную часть населения, становились нестерпимыми. ТертУллиан отмечает с удовлетворением, что посещение храмов сокращалось из года в год (Апологетика, 23). Это не удивительно в условиях всеобщего экономического оскудения: империя, которая перестала расширяться, сжигала свои ресурсы в войнах против «варваров»; число рабов сокращалось вследствие эпидемий и ранней их смертности, переход от рабского труда к новой системе крепостничества порождал серьезные и непредвиденные трудности.
Наконец, в состоянии напряженности, вызванной ожиданием конца света, моральный ригоризм христианских общин не выражался в столь сложных и отягощенных запретами церемониях, которые разобщали людей, вместо того чтобы объединять их, как это было в соперничавших с христианством культах. Именно в силу преходящего, связанного с этим ожиданием характера Ндравствен-ных установок христианства оно порождало различные формы взаимопомощи и взаимодействия, умерявшие отчаяние наиболее бедных слоев. Конечно, тогда невозможно было предвидеть, что именно эта ситуация будет способствовать также и растущему разобщению клира с остальными верующими. Сам переход к менее требовательной в ритуальном отношении религиозной жизни породит затем протесты и расколы.
«Великое прощение», предложенное в «Пастыре» Гермы, было принято только потому, что люди верили в близкий конец света. Но когда римская и карфагенская общины открыли ворота для грешников, когда рабы увидели, что их положение облегчается (так, например, римский епископ Каллист (217–222) стал рассматривать законными союзы матрон с рабами), часть членов этих об-Щин, как мы увидим позже, отвергла собственного епископа. Но тогда столичная церковь разделилась надвое: Кал-листу противодействовал Ипполит, которого историографы римской курии любят называть, не заботясь об этом анахронизме, первым из «антипап».
В собственно идеологической области вырисовываются некоторые новые явления. Концепция единого бога, формирующаяся в структуре политеистического греко-римского пантеона, особенно заметно проявившаяся в культе солнца, уже ориентирует христиан на формулу веры, которая возобладает только после Константина: один бог на небе, один господин на Земле. Такому эклектику, как Апулей, современнику апологетов, бесчисленные божества тоже могли показаться созданными одной высшей силой, но для массы верующих множественность богов была реальностью, которая обусловливала дробление на тысячи направлений того ритуального единства, в котором они ощущали потребность перед лицом враждебного им общества, вопреки все еще преобладавшему политеизму. Одна глубокая забота, продиктованная установками монотеизма, доминирует над христианской теологией вплоть до средних веков: как примирить единичность бога с обожествлением мессии? Как совместить человеческое страдание Христа с его сверхъестественной природой? И потом, как определить роль духа в этой триаде?
Вопреки абсурдности и искусственности этой проблемы, она существовала в конкретной жизни целых поколений христиан, прежде чем перейти в область догматической абстракции.
Трудно отрицать, что доктрина Христа-логоса возникла в обстановке колебаний и расколов не столько для того, чтобы представить в более доступных официальной культуре терминах мессианскую концепцию Израиля, сколько для того, чтобы ответить на поиски единства в низших слоях народа, который видел в страдании «сына божьего», замещающем их собственные страдания, надежду на освобождение. Это нужно иметь в виду, если есть желание что-либо понять в процессе отчуждения мира, типичном для всякой религиозной идеологии.
В отождествлении евангельского Иисуса со «словом» или «разумом» бога, то есть с «логосом», еще не было ни единства, ни четкости. Для Юстина и Климента Александрийского это скорее философская, нежели теологическая концепция. Не исключено, что вначале Христос представлялся своего рода демиургом, который посредничает в отношениях между творцом и творением, но без выводов гносиса, который видит в них две антагонистические сущности. К тому же предсуществование этого демиурга признавалось не всеми.
Стоическое воспитание некоторых апологетов побуждает их утверждать, что по существу любой человек уже обладает в своем разуме частицей божественного логоса, Который проявился в Иисусе. Тем самым был сделан рещительный шаг: если существует рассеянная в мире рациональная субстанция (Юстин), она должна в потенции существовать уже в отце, как его внутреннее «слово» (Фес-фил Александрийский) или как его внешняя эманация, порождаемая извечно (Афинагор). Чтобы преодолеть обвинение в «дитеизме», то есть удвоении единственного божества, большая часть этих теологов дает понять, что Христос должен быть каким-то образом подчинен отцу. Иреней, который мыслит обе сущности раздельно (впоследствии они станут тремя лицами догмата троичности), считает как сына, так и дух подчиненными отцу, простыми орудиями его деятельности.
В ходе этих постоянных теологических исканий возникали «ереси», случаи отпадения, отделения от общей веры. Но это не самое интересное явление в христианстве той эпохи. Важнее отметить возникновение «монархической» тенденции, в соответствии с которой три божественные ипостаси, как три способа бытия, подчинены единой юрисдикции отца — в этом учении о подчинении сына отцу естественно отражаются характерные отношения в человеческой семье.
Но и иррациональное имеет свою логику, хотя и извращенную.
Если Христос, в котором воплощен логос, есть только человек, его жертва не выглядит достаточно внушительной, чтобы восстановить нарушенное первородным грехом равновесие. Если он бог в абсолютном смысле, сам отец оказывается вовлеченным в его страдания и в скандал крестной муки. Праксея и Савелий исповедовали эту вторую теорию и были сурово осуждены. Им было вменено желание «заставить страдать отца» вместе с сыном (пар-тиципатизм), точно само по себе приобщение отца к страданиям сына не содержится в скрытом виде в христологии любого типа.
ПЕРВЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ШКОЛЫ
Церковная история приписывает происхождение подобной доктрины небольшой школе, возникшей в конце II в. во главе с неким Феодотом из Византии и другим Феодотом, прозванным «банкиром». В действительности это учение отнюдь не было новым, оно лишь встретило особенно благоприятный прием в тот момент, и главным образом в Риме, поскольку переводило в религиозную сферу практику адоптации (принятия, усыновления) преемников императоров, которая стала нормой при Антонинах. Наследственная передача престола оказалась губительной. Правда, и новая система оказалась недолговечной. Во всяком случае, обнаружилась быстро возникшая связь между монархическим строем империи и христианской теологией.
Почти все, кто возглавлял подобные школы в тот период, происходили с Востока или по меньшей мере говорили по-гречески. Правду говоря, преждевременно еще именовать их «школами», за исключением школы Александрии Египетской, где существовал дидаскалейон, основанный около 180 г. Пантеном, которому наследовали Климент Александрийский и Ориген. Школа Малой Азии, одно время процветавшая, быстро растеряла силы и теперь отождествляется лишь с именем Иренея, перебравшегося впоследствии в Южную Галлию. В Антиохии, Риме и Карфагене существовали только отдельные отцы церкви.
Вместе с тем осуществляется своеобразная специализация направлений. В Александрии преобладает методология Платона, в Антиохии — логика Аристотеля, в Риме — экклезиологический (церковно-богослужебный) прагматизм, который обращает особое внимание на вопросы обряда и поведения. Все это скорее ориентации, чем школы в организационном смысле.
Для александрийских теологов центральной темой явились отношения между человеческим и божественным на почве «познания», доступного не всем и не имеющего характера непосредственной интуиции, способной преобразовать жизнь христианина.
Климент, обреченный в 202 г. на изгнание эдиктом Септимия Севера и умерший незадолго до начала 215 г., пытался дать вере более рациональную основу. Он прибегал к аллегорическому истолкованию Библии, чтобы устранить аспекты веры, мало приемлемые для людей, воспитанных на греческой культуре. Его сочинения особенно ценны огромным количеством информации относительно религиозной идеологии античного мира, собранной в «Строматах», или «Коврах», а также благодаря опыту христианской педагогики («Протрептих грекам» и «Педагог»).
Римская империя 30 г. до н. э. — II в. н. э.
Район, где, по библейскому преданию, возникло христианство.
Находки у Мертвого моря. Терраса перед входом в «Пещеру писем», где в 1961 г. были обнаружены документы периода восстания Бар-Кохбы.
Медный свиток, вставленный в аппарат для распиливания.
Воссоединение отдельных рукописных фрагментов.
Римские катакомбы. Внутренний вид комнаты в катакомбах св. Цецилии.
Разрез катакомб. На рисунке видны комнаты различной величины: малые, средние и большие. Первые носят название «кубйкул», вторые — «крипт», третьи — «капелл».
Библейские сцены. Роспись из катакомбы св. Каллиста.
Разные виды креста: 1) древнеегипетский крест с петлей; 2) греческий; 3) латинский; 4) Т-образный; 5) свастика; 6) св. Андрея; 7) папский; 8) якореобразный; 9) виселицеобразный; 10) трилистникообразный; 11) лоренский (русский патриарший); 12) мальтийский.
Христос в виде доброго пастыря.
Внешний вид христианской базилики. Равеннская базилика св. Апполинария Нового.
План латинской базилики:1) Вход, 2) Неф, 3) Место для хора, 4) Вход на хоры, 5) Алтарь, 6) Алтарь под балдахином, 7) Место священника, 8) Абсида
Добрый пастырь. Мозаика в равеннской церкви св. Назария и св. Цельсия, построенной Галлой Плацидой, дочерью императора Феодосия Великого.
Христос отделяет овнов от козлищ. Мозаика. Равенна.
В римских катакомбах найдены следующие символы первых христиан: якорь, голубь, феникс, павлин, петух, агнец, лев, оливковая ветвь, лилия, рыба, лоза виноградная, корзина с хлебом. Греческое слово «рыба» включает в себя начальные буквы слов: Иисус Христос, божий сын, спаситель. Корзина с хлебом напоминает о таинстве причащения.
Рыба и корзина с хлебом.
Павлин — символ бессмертия, так как, по мнению древних, тело его не подвергается разложению.
Поцелуй Иуды. Мозаика в равеннской церкви св. Апполинария Нового.
Изображение Иисуса Христа в церкви св. Апполинария Нового. Мозаика.
Христос перед Пилатом. Мозаика. Равенна.
Распятие. Рельеф на дереве. V в.
Монограмма Христа и сцены страстей. Рельефы саркофага. IV в. Рим.
Изображение евангелиста. Живопись. ПозднийVI в.
Ориген был слишком молод в момент преследований 202 г., он был арестован только при императоре Деции в 250 г. и умер вскоре в Тире, в возрасте 69 лет. Это не был новообращенный христианин, его семья уже была христианской. Оригена в меньшей мере заботили апологетические проблемы, а прошлое способствовало его превращению в крупнейшего представителя гносиса, усвоенного с детства и равносильного для него традиционной теологии. Отцы церкви IV и V вв. в большинстве своем подвергали его нападкам, которые завершились осуждением, провозглашенным Юстинианом в 543 г. и V вселенским собором в 553 г.
Крупнейшие сочинения Оригена — четыре книги «О принципах», дошедшие до нас в латинском переводе Руфина, и полемическое произведение «Против Цель-са» — это ответ на критику со стороны культурного языческого общества. Легенда, впрочем, утверждает, будто Ориген написал более тысячи книг. Он обращается к трем или четырем темам, которые полагал главными: троичность, сотворенная материя, свобода выбора и возвращение добра и зла в состояние первичного совершенства в результате очистительной космической катастрофы, апо-катастасису, о котором говорили еще стоики.
Ад, согласно Оригену, не может быть вечным. Бесконечная длительность зла, как и его осуждения, представляется ему противоречием всемогуществу бога. Очевидно, вместе с изменением форм антагонизма богатых и бедных, подчиняющих и подчиненных, происходила и переоценка метафизического дуализма, вплоть до его изживания. Сходной с Оригеновой оказалась, надо сказать, позиция многих средневековых и современных теологов.
Так называемая Антиохийская школа, которая сыграла столь видную роль в конце III в. в зарождении арианства, отвергла неограниченное использование аллегории в комментариях к Ветхому и Новому заветам и защищала буквальный смысл священного писания. Непроизвольно это направление способствовало формированию более корректного в филологическом отношении текста. В то же время наиболее знающий представитель этой школы Лукиан, погибший во время гонений на христиан при Мак-симине, в 312 г., сближался с адоптационистскими течениями: он обучал самого Ария. Понятия «субстанция», «личность», «сущность» в свете аристотелевской философии звучали в этой школе весьма отличным образом, чем, например, в школе александрийского платонизма.
В сложном процессе формирования теологии противоречие между иерархией и массами простых верующих еще более усилилось. Верующие чувствовали себя чуждыми диспутам между различными течениями, если только в них не участвовали руководители их общин, с которыми они себя отождествляли и богослужебные и обрядовые формулы которых они поддерживали. Впрочем, все эти течения не слишком отличались друг от друга. Культ и общность социальных интересов вновь восстанавливали единство, дававшее трещину на почве вероучения.
Характерно, что схоластические и часто смехотворные рассуждения богословов восточных школ, переведенные на латинский язык, приобретают большую точность.
Не случайно первый систематический трактат, посвященный вопросу о троичности, вышел из латиноязычной среды. Его автор, римский священник Новатиан, писавший в середине III в., был приверженцем нетерпимости в области религиозной жизни. Влияние Новатиана распространялось и на общины Северной Африки. В Риме и Карфагене возникло движение, которое воспротивилось более снисходительному применению церковных законов к отступникам: тот, кто предал общину, отказавшись из страха или по расчету от своей веры, более недостоин к ней принадлежать.
Латинский язык начинает утверждаться как носитель норм жизни, отличавшихся от нестрогих устоев более Сложных по этническому и социальному составу эллинистических общин. Начинает вырисовываться церковь нового типа — бюрократическая, претендующая на исключительное представительство христианского движения: закладываются основы реального главенства в церковной Иерархии, которое позже оформится в централизованную власть римского епископа.
ХРИСТИАНСТВО В РИМСКОЙ АФРИКЕ
Истоки христианских общин в Северной Африке неясны. Возможно, что новая религия завербовала своих первых приверженцев в рядах карфагенской иудаистской колонии, которая поддерживала тесные торговые отношения с морскими центрами Сирии и Египта.
На еврейском кладбище, открытом в Гамарте, недалеко от Карфагена, обнаружены следы памятников несомненно христианского происхождения, на которых видны изображения якоря, символа креста, и голубки, олицетворяющей искупленную крещением душу. Разрыв с иудаист-ским окружением был для христиан болезненнее, нежели разрыв с другими сферами иммиграции, если учесть, что во времена Тертуллиана евреи еще были в числе наиболее ревностных борцов против христиан.
Но в истории римской Африки христианство заявило о себе только в момент репрессий 180 г., которые прокатились по провинциям, считавшимся недостаточно надежными, когда вскоре после смерти Марка Аврелия обстановка стала угрожающей на границах Рейна, Дуная и других. «Деяния мучеников Скилии» (городок в Нумидии. — Прим пер.), где речь шла об осужденных на обезглавливание в Карфагене при проконсуле Вегеллии Сатурнине, стали первым произведением христианской литературы на латинском языке.
Жертвы, однако, были не первыми.
Примечателен факт, что древнейший мученик, о котором сохранилась память, был раб, по имени и происхождению пуниец — Намфан из Мадауры. От других остались лишь имена, неизвестно и время их гибели. Схваченным в 197 г. во время новых антиримских волнений верующим Тертуллиан выразил свою солидарность в сочинении «Мученикам».
Едва был издан в 202 г. эдикт Септимия Севера против христианской проповеди, проконсул Минуций Тими-ниан приказал схватить шестерых верующих, мученическая смерть которых поминается в «Мучениях святых Перпетуи и Фелициты» — документе непримиримом и реалистичном, монтанистского направления. Мученики происходили из небольшого поселения и принадлежали к разным социальным слоям: Перпетуя — 22-летняя дочь язычника-нобиля, Фелицита и Ревокат — рабы, Сатурник, Секонд и Сатур — люди самых низких званий. Суд в Карфагене присудил бросить их диким зверям, а затем прикончить мечами гладиаторов. Яростные репрессии обрушились как на пунические и нумидийские элементы, вечно таившие недовольство римской колонизацией, так и на диссидентов из богатых италийских провинций, которые перевели свое имущество в земли Северной Африки, обеспеченные дешевыми рабочими руками и весьма плодородные. Лишь завоеванная вандалами и порабощенная арабами в раннем средневековье, эта страна, процветавшая еще во времена Августина, в конце концов оскудела.
Христианская проповедь быстро завоевала сочувствие народа и в городских центрах, и в глубинных деревенских районах. В конце II в. Тертуллиан пишет не без некоторого риторического преувеличения: «Мы явились лишь вчера, а уже наполнили землю и все ваши владения, города, пригороды, укрепленные пункты, муниципии, собрания, казармы, кварталы, школы, двор, сенат, форум: за вами остались одни храмы» («Апологетика», XXXVII).
Церковная организация Северной Африки была солиднее и более всепроникающая, чем в Италии или в Галлии. В 198 г. глава карфагенской общины Агриппин смог созвать на собор — первый в истории латинской церкви — 70 епископов из проконсульской Африки и Мавритании. Не приходится удивляться, что в среде стольких новообращенных проявились некоторые формы религиозной экзальтации, которые подготовили почву для распространения монтанизма во всем этом регионе.
Оппозиционное отношение к режиму в нем преобладало повсюду. Отголоски его мы обнаруживаем у Тертул-лиана.
Он сам происходил из обеспеченной среды, был адвокатом и пользовался успехом. Но однажды в знак протеста против общества он вышел на улицу в эксцентрической одежде странствующего философа — «паллии», и затем посвятил этому трактат; другой раз призвал следовать героическому примеру одного христианина-легионера из лагеря Ламбезы, который отказался увенчать голову лавровым венком во время военного парада и за это был умерщвлен; наконец, он предупредил, что одной ночи и нескольких скромных факелов достаточно христианам, если они того захотят, чтобы рассчитаться с окружающими их врагами. И первым шагам к примирению со стороны имперских властей он противопоставил принципиальное условие: «Цезари могли бы обратиться в христианство только в том случае, если они перестанут ими быть или какой-нибудь христианин согласится стать Цезарем» («Апологетика», XXI).
Именно в Северной Африке началась латинизация церкви, а не в Риме, где вплоть до III в. вереде христиан-иммигрантов преобладал народный греческий язык.
В Африке, где Рим внедрил свой язык в среду мелкого люда, была впервые переведена на латинский язык Библия. Этот текст сильно отличается от «Вульгаты» св. Ие-ронима. Его лексика и стиль отличаются от классической латыни, они ближе к запросам простых людей. Элементы, создавшие христианскую терминологию, разнообразны и разнородны; но в этой среде родились такие термины, как «таинство» («сакраменто»), «троица», «воплощение», «исповедь», «священное писание», языческим было и само слово «папа»; со временем они станут типичными для всего христианского Запада.
В истории романской литературы это время авторов африканского происхождения, таких как Флор, Апулей, Фронтон.
Африканская церковь дала богослужению первые священные гимны, почерпнутые из содержания Ветхого и Нового заветов, культ мучеников, погребальные поминки, по образцу похоронных тризн языческого культа, и обычай «четырех времен»: выбор трех суббот в году для особых форм пищевых запретов в соответствии с сезоном — творога (летом), вина (осенью) и масла (зимой) помимо строгого весеннего поста. Апокрифическая литература мало соответствовала новым обычаям. Следовательно, Нужно было разработать новый свод писаний, признанных боговдохновенными. Таким и стал «Мураториев канон», составленный на корявом латинском языке африканцев, и этот текст уцелел для нас. Апокрифы были переведены только тогда, когда их функция была уже практически исчерпана.
В истории африканского христианства того времени доминирует фигура Тертуллиана. Обращенный в новую религию около 190 г., он стал автором двух широко задуманных апологетических трудов и почти сорока проповеднических, доктринальных и полемических текстов. Его личность оттеснила на второй план других писателей того же региона, таких как Минуций Феликс, который оставил нам диалог, бытописание прибрежного района Остии. Впрочем, Тертуллиан не обособлялся от них и в споре, например, христианского писателя Октавия Януария с образованным язычником из Кирта Цецилием Наталем выступил арбитром между ними, призывая Цецилия обратиться в христианство.
Сочиненный по этому поводу Минуцием Феликсом памфлет, названный «Октавий», дышит атмосферой почти цицероновской классики. Жесткому обличению со стороны язычника, которое, возможно, воспроизводит речь, произнесенную ритором Фронтоном против христиан, Октавий противопоставляет суждения, обращенные исключительно к разуму, морали, человечности и чувству справедливости противников, не вступая с ними в принципиальные дискуссии. Текст этот напоминает мозаику взглядов и идей, заимствованных отовсюду — от Цицерона до африкан-ских евреев и самого Тертуллиана. Очевидно, затишье в репрессиях, наступившее через несколько лет после появления Тертуллиановой «Апологетики», сказалось на характере этого произведения карфагенского учителя.
Юридические мотивы незаконности преследований, которые преобладают в «Апологетике», повторяются в еще большей степени в полемике против еретиков — Маркио-на и Праксея и особенно против гностиков.
Древний римский «Закон двенадцати таблиц», введенный с некоторыми исправлениями в провинциях эдиктом Севера и Каракаллы в 199 г., устанавливал, что владе» лец земельного надела, который он занимает хотя бы десять лет, может отвергнуть любое посягательство на него по правилу истечения срока давности. Тертуллиан использует этот закон, чтобы применить ту же норму к церковным порядкам, в сочинении «Право давности лет для еретиков». Его идея такова: подлинное ядро христианского вероучения находится в руках иерархии, поскольку она определенный срок непрерывно управляет церковью. Аргументация явно искусственная, однако не лишенная известной действенности врешении вопроса об инакомыслящих. Пройдет, правда, немного лет — и она будет обращена против самого ее автора, отколовшегося тем временем от «епископальной церкви».
В теологической сфере Тертуллиан был первым, кто применил термин «троица» вместо «триада» (как говорил Феофил Антиохийский). Тертуллиану казалось, что это последнее обозначение оставляет в тени единичность бога; иначе говоря, троица — это «совокупность трех», а не «трое разных». Но в его писаниях известна также тенденция считать сына подчиненным отцу; дух же оказывается только «третьим именем», «третьей степенью божественного величия». Все это узлы, которые, естественно, не могла развязать никакая самая изощренная диалектика. С этой задачей не справились и вселенские соборы IV и V вв., которым Тертуллиан оставил в наследство целый набор противоречивых формул.
Тяжкие обвинения против христианского обряда
Нижеследующие отрывки извлечены из «Октавия» Мину-ция Феликса (глава IX). Обращение к «Киртенцу» позволяет думать о речи ритора Фронтона (родившегося как раз в Кир-те, в Нумидии), которую он якобы произнес в сенате при Марке Аврелии, выступая против христиан.
Речь идет о настоящем обвинительном акте, который обличает противников, повинных в ритуальных убийствах и непристойных проступках с грубыми намеками на обряд причащения.
«То, что рассказывают о посвящении завербованных ими людей, столь же отвратительно, как и общеизвестно. Неофиту приводят мальчонку, целиком вываляв его в муке, чтобы легче ввести неосторожного человека в обман. Малыша зверски убивают ударами, которые наносит вслепую новообращенный, который думает, будто протыкает, без всяких последствий, кучу муки. Затем — ужасно говорить об этом — они с жадностью вылизывают кровь и делят между собой растерзанные члены. Такова жертва посвящения, принесенная по их сговору. И сознание совершенного преступления обеспечивает их взаимное молчание.
Подобная церемония отвратительнее наихудшего святотатства».
«Известно также, что такое их вечеря. Все о ней говорят: о ней сообщается в речи нашего Киртенца. В заранее выбранный день они сходятся на пирушку с детьми, сестрами, матерями, особами любого пола и возраста. Насытившись, собравшиеся начинают разогреваться вином. И когда жар опьянения разжигает самую безудержную похоть, бросают приманку собаке, привязанной к канделябру, заставляя ее прыгать выше, чем ей позволяет цепь. Светильник, свидетель их поступков, оказывается таким способом опрокинутым и погашенным, они же, под покровом темноты, предаются разврату с любым, кто попадется им под руку. И если не на деле, то по крайней мере в намерениях своих все они без различия осквернены кровосмешением, поскольку каждый горит желанием того, что может случиться на деле только с одним из них».
Человеческую вину Тертуллиан рассматривает почти как физиологический акт, что отражает в известной мере вековой опыт рабства и угнетения.
Человек несчастен, потому что он унаследовал от Адама его порочную природу, причину всякого страдания. Подобное решение было тем более приемлемым для Тер-туллиана, что он верил в материальность субстанции души, которая передается при акте порождения. Теория «традукционизма» — «перемещать», «переводить». — Прим. пер. ], «передачи», которая и поныне признана большей частью католических теологов и служит, кстати, мотивом иррационального осуждения любой формы аборта.
Но естественный характер вины требует ее сверхъестественного искупления. Христос должен был обладать телесной реальностью и должен был быть воскрешен, поскольку иначе вера была лишь великой иллюзией, как писал уже Павел, и никто не мог бы прийти к новому существованию, которое составляет «единственную надежду всего мира».
Отсюда тот этический экстремизм Тертуллиана, который побудил его примкнуть к монтанизму, но с некоторыми присущими ему особенностями, которые изолировали его в последние годы жизни вместе с небольшой группой «тертуллианистов».
Тертуллиан предписывал суровые посты, строгую нравственность, особенно для женщин, осуждал вторичное вступление в брак, отвергал всякое участие в театральных спектаклях и цирковых зрелищах, не допускал прощения серьезных проступков, верил в видения и разделял пророческое ожидание тысячелетнего царства. И когда карфагенский епископ Агриппин объявил о своем намерении отпустить грехи виновным в телесных грехах и вновь принять их в лоно церкви, Тертуллиан ответил ему трактатом «О целомудрии», использовав в нем изобретенную им самим в компрометирующих целях терминологию, которая позднее войдет в церковную традицию: карфагенский прелат принимает позу «епископа из епископов», «верховного понтифика», подобного высочайшим религиозным правителям язычников, заслуживая иронического прозвания «блаженнейшего отца», или папы. Этот титул и будет однажды присвоен римским епископам.
Характерно, что аналогичное решение, принятое в тот же период главой римской общины Каллистом, вызвало такую же реакцию теолога Ипполита, воспитанного в духе эллинистической культуры, видевшего в церкви собрание совершенных, ожидающих конца света.
Идея конца света была чрезвычайно распространена в африканском христианстве. Менее чем за полвека до того карфагенский епископ Киприан написал серию полных воодушевления апологетических книжек, чтобы доказать, что эпидемия чумы, которая поразила почти всю территорию империи и пришла из Эфиопии, есть один из бичей, Предвещающих завершение всякой жизни на земле: подлинно верующие должны радоваться ей и не испытывать страха («О смертности» и «К Деметриану»). Толпа приписала ответственность за эпидемию христианам и требовала в 252 г. от императора Галла публичных жертвоприношений, чтобы прекратить бедствие.
Киприан, автор объемистой переписки, не отрицал серьезности наличного зла. Мир стар, упадок природы достиг предела, мщением небес будет истребление ее горделивых поработителей.
Структуры нового христианского общества и в Северной Африке пришли в столкновение с институтами языческой империи и давали идеологическое обоснование для ее ликвидации.