Достойный друг мой! В странствиях соскучась, Вдали от той, кого боготворил, И от тебя, – я сделался уныл И сетую на собственную участь. Но счастлив я, двойной разлукой мучась, Что дальний путь души не охладил, Что не скудеет дружбы славный пыл И страсти изнурительной живучесть. Увы! Хоть я покинул Госпожу И свет полдневный, ею посрамленный, И друга, – отправляясь в край студеный, Любовью я, как паром, исхожу; И все снега и льды в пустыне стылой Я растоплю… Все, кроме сердца милой!

О, странник мой, отплывший в добрый час Под парусами разума и чувства По морю знаний к берегам Искусства, К сокровищам, что скрыты там от глаз! Стремясь вперед вдоль новых побережий, Не позабудь проведать те края, Где бьет из гор кастальская струя: Там запасешься ты водою свежей. Нет, я не тщусь речами притянуть К себе младую душу, как сирены Иль новый ваш схизматик вдохновенный, — Я говорю, чтоб воздух всколыхнуть: Затем, что, искорку в тебе почуя, Раздуть огонь поэзии хочу я.

Святую жажду знаний, милый друг, Ужели впрямь не утолил еще ты И разума не переполнил соты Сладчайшей квинтэссенцией наук? Тебя, как сосунка, отнять бы, право, От Кембриджа, кормилицы твоей: Давно пора тебе в кругу друзей За томом том жевать закон и право! Не то придется – уж не обессудь — Как мне, на склоне дня с натугой браться За дело, что по утренней прохладце Давно бы кончить… Так, сбираясь в путь, Иной все тянет с выездом до ночи, А там в потемках гонит что есть мочи.

Коль с Музой нынче ты живешь в ладу И вы, друг дружку заключив в объятья, Плодитесь, – вас не стану отвлекать я И в грех отца семейства не введу. Моя же Муза развелась со мною, Найдя, что к ней я сильно поостыл; Коль так, не след, а впрочем, нет и сил Второй обзаводиться мне женою. Вот почему не сыщешь, как ни жаль, Материи ты в рифмах этих квелых: Без матери на свет я произвел их. Плодами вдохновенья их едва ль Сочтут, – вот разве ты их не прогонишь, Но примешь и как должно узаконишь.

Блажен тот край, где скрылось божество, Где ныне Солнце сердца моего; За ним вослед и Лето скрылось прочь, В двухмесячную погрузив нас ночь, — И лишь неволей возвратясь домой, Пылает, злится и грозит чумой. Твой Север Югом стал, с тех пор как там Она гостит, а наш – не Юг, а срам. Тоскует сердце и скулит, как пес, Чтоб в жертву Солнцу ты его принес. Вот, шлю его тебе: ты там в Раю, Спаси же друга и любовь мою. Да будет тучен злак в твоих лугах, Скотина пусть растет, как на дрожжах; Да будет рощ твоих зеленый лист Кудряв, – а если нужно, золотист; Да принесут тебе по двойне в срок Овечки; да обскачет твой конек Соседских; да вовек не станет твой Сын пасынком или жена – вдовой; И да хранит тебя Небес броня; Лишь молви ей словечко за меня.

Ты, первый из оставшихся друзей, Что вписаны в реестр души моей И шлют приветы – из родного ль края Иль с берегов Секваны и Дуная, — Ты, словно Лету, переплыл свой Трент И всех нас позабыл в один момент. Нет! Мало, из супружеских объятий С утра восстав, предаться без изъятий Всем сельским радостям: есть, пить, скакать, Блюсти хлеба, стада, во всё вникать — И вновь на брачное вернуться ложе. Ведь надо ж и друзьям, и Музе тоже Час уделить: ужель, тебя даря Любовью и стихом, мы с ней старались зря?

Привет тебе, певец, душа живая! Давно мне люб твой негасимый жар, А пуще – быстрый ум и щедрый дар, Которым я дивлюсь не преставая. Иных поэтов речь перед твоей — Хрип старческий иль жалкий писк детей. Как с ясным полднем сумеркам унылым, Тягаться им с тобою не по силам. Коль вправду людям слаще и милей Чужая зависть, а не состраданье — Я твой завистник; ты ж, сие посланье Прочтя, меня, напротив, пожалей: Я безобразен волею Природы, Фортуною записан в нищеброды, Теперь же, пред ученостью твоей — Я, ко всему, бездарный дуралей. Как жаль, что скромность, модную отраву, До дна впитали праздные сердца И обретет лишь славу гордеца Муж, сам себя восславивший по праву. Ведь есть один – иного не сыскать — Предмет, что твоему перу под стать: Ты сам! И лишь твое перо на свете Достойно рассказать о сем предмете. Мои же рифмы грубы, – ну так что ж? Не вышел бог – перемалюем в черта (Сказал маляр); стихи худого сорта Ты доброй прозой, может быть, сочтешь. А я твое ответное посланье, Как верный шут, возьму для подражанья И, ставши обезьяною твоей, Средь прочих прослыву царем зверей.

Отсюда врозь брести стихам и мне; Им – к другу, мне – к древесной тишине, Я к Няньке Муз, к питомцу Муз – оне. Как Дом стоит, хоть Зодчий в гроб сошел, Как безопасно может врать Посол, Когда в стране смятенье и раскол, — Так, пусть я гибну, скорбью обуян, Стихи, моих невзгод подробный План, Дождутся встречи с тем, кто мне желан. Не страшно, коли мне удачи нет; Всё счастье – им. Прими же как Портрет Иль неприкрашенной любви Обет Горсть этих строк – и к чести их простой Меня любви взаимной удостой.

Ступай, мой стих хромой, к кому – сам знаешь; В дороге, верно, ты не заплутаешь. Я дал тебе, мой верный вестовщик, Подобье стоп и разум, и язык. Будь за меня предстатель и молитель, Я твой один Творец, ты мой Спаситель. Скажи ему, что долгий, мудрый спор, В чем ад и где, окончен с этих пор; Доказано, что ад есть разлученье С друзьями – и безвестности мученье — Здесь, где зараза входит в каждый дом И поджидает за любым углом. С тобой моя любовь: иди, не мешкай, Моей ты будешь проходною пешкой, Коль избегу ужасного конца; А нет – так завещаньем мертвеца.

Тревожась, будто баба на сносях, Надежду я носил в себе и страх: Когда ж ты мне напишешь, вертопрах? Я вести о тебе у всех подряд Выклянчивал, любой подачке рад, Гадая по глазам, кто чем богат. Но вот письмо пришло, и я воскрес, Голь перекатная, я ныне Крез, Голодный, я обрел деликатес. Душа моя, поднявшись от стола, Поет: хозяйской милости хвала! Все, что твоя любовь моей дала, Обжорствуя, я смел в один присест; Кого кто любит, тот того и ест.

Как все кривое жаждет распрямиться, Так стих мой, копошась в грязи, стремится Из низменности нашей скорбной ввысь На гордый твой Парнас перенестись. Оттуда ты весь Лондон зришь, как птица; Я принужден внизу, как червь, ютиться. В столице нынче развлечений ноль, В театрах – запустение и голь. Таверны, рынки будто опростались, Как женщины, – и плоскими остались. Насытить нечем мне глаза свои: Все казни да медвежие бои. Пора бежать в деревню, право слово, Чтоб там беглянку-радость встретить снова. Держись и ты укромного угла; Но не жирей, как жадная пчела, А как купец, торгующий с Москвою, Что летом возит грузы, а зимою Их продает, – преобрази свой Сад В полезный Улей и словесный Склад.

В стихах твоих звучит отрадный лад Всех четырех стихий, как в нашей плоти: В них есть земля, не более щепоти, Но дивно щедр на ней взращенный сад! В них есть огонь: его благая сила Сумела осушить мою печаль; В них влага есть, как видно: не она ль Пожар моей сатиры погасила? Как легкий воздух движется шумней Среди руин, по каменным прорехам, Так песнь твоя, мне грудь наполнив эхом, Звук породила от немых камней. О, я был мертв! – признаюсь с опозданьем, Но вот воссоздан вновь твоим созданьем.

Любезный друг, твоей души расстройство Мою ввергает также в беспокойство: Мной разделяема, твоя тоска Два сердца гложет враз и тем крепка. Чуть даст нам передышку червь жестокий — Как вновь мы для него же копим соки. Ну что ж! Где чахнет и душа, и плоть, Там дух поможет немощь побороть: Так муза для поэта – дух иль Гений, Душа души, целитель сокрушений. Спой мне в ответ – и пусть сей дивный звук Во мне излечит общий наш недуг.

От нашей Музы вам троим – привет! Она осведомилась на предмет Всей троицы, от коих ты союза Произошел: се – Тело, Ум и Муза. Чума ль тебя в деревню прогнала? Любовь или хандра тебя взяла? Иль круг друзей покинул ты так скоро, Чтобы укрыться от мирского вздора? А может быть, вдали от суеты Слагаешь гимны набожные ты? Все ж нашим музам вместе быть угодно: Ведь без твоей моя теперь бесплодна.

Как женщина, что, трижды овдовев, Себе вменяет целомудрье Дев, Так я, к стихописанью охладев, Теперь монашествую; много сил На сорняки сонетов я сгубил, В репьи сатир немало пыла вбил. Хоть из Искусств благих я ни с одним Не обручен – и, значит, не грешим Мы с Музою, когда вдвоем шалим, Но голос Бога строг, и в глубине Души я знаю о своей вине: Есть упущенья грех, и он на мне. Тщеславие с пороком заодно: То грязь и то; но можно смыть пятно; На это нам раскаянье дано. Вся добродетель в Вере, только лишь В ней – мудрость и отвага; но барыш Она не даст, и с ней не поюлишь. Ищи себя в себе; чтоб солнце жгло Сильней, берут особое стекло, Дабы собрать лучи оно могло: Так собери свой дух в пучок, сиречь В одно желанье, жаркое, как печь, Дабы солому совести поджечь. Алхимики, когда хотят в состав Ввести простой металл, то, их смешав И прокалив, вдвигают в теплый шкаф — Таков для нас уединенья труд; А те, что вечно бродят там и тут, В свободе лишь изгнанье обретут. Нам жизнь дана в аренду. Кто из нас Хранит и умножает свой запас, Расплатится сполна в урочный час. Так удобряй и ободряй себя, О призраках удачи не скорбя, — Но вспоминай о любящих тебя.

Коль жизнью ты, как я, живешь дремотной, При чтеньи этих строк, как сон бесплотный, Я пред тобой явлюсь: вовек Морфей Правдоподобней не творил теней. Ведь я вложил в мое посланье разом Всего себя: глаз, руку, душу, разум, — И сим тебе персону я свою По завещанью в дар передаю. Завидно мне твое уединенье, И к мудрой меланхолии под сень я Бежал бы сам, но рад уж и тому, Что дух мой у тебя гостит в дому, Пересланный в письме – не знаю, кстати ль — Как свой портрет шлет милой воздыхатель. Все новости ты знаешь без меня: В порты спешат суда на склоне дня, Как ангелы, неся на крыльях вести. Гвиана уплыла: сказать по чести, Судьба нам посулила этот рай, Как иудеям их заветный край Был явлен, дабы стать запретным краем. Увы! Медлительностью мы страдаем. Лишь завершив поход испанский свой, Что, как Земля меж Солнцем и Луной, Гвиану нам затмил и страхи множит, — Мы вновь надежду обретем, быть может, А коли злато Индий – прах и дым, К богатствам духа путь свой устремим. Всяк человек есть мир, и хоть частица Сокровищ мировых в него вместится. А в душах, праведный избравших путь, К добру стремленье составляет суть.

Тебе – почти себе, зане с тобою Мы сходственны (хоть я тебя не стою), Шлю несколько набросков путевых. Ты знаешь, Хильярда единый штрих Дороже, чем саженные полотна; Не обдели хвалою доброхотной И эти строки. Для того и друг, Чтоб другом восхищаться сверх заслуг. Британия, скорбя о блудном сыне, Которого, быть может, на чужбине Погибель ждет (кто знает наперед, Куда Фортуна руль свой повернет?), За вздохом вздох бессильный исторгала, Пока наш флот томился у причала, Как бедолага в яме долговой. Но ожил бриз, и флаг над головой Затрепетал под ветерком прохладным — Таким желанным и таким отрадным, Как окорока сочного кусок Для слипшихся от голода кишок. Подобно Сарре мы торжествовали, Следя, как наши паруса вспухали. Но как приятель, верный до поры, Склонив на риск, выходит из игры, Так этот ветерок убрался вскоре, Оставив нас одних в открытом море. И вот, как два могучих короля, Владений меж собой не поделя, Идут с огромным войском друг на друга, Сошлись два ветра – с севера и с юга; И волны вспучили морскую гладь Быстрей, чем это можно описать. Как выстрел, хлопнул под напором шквала Наш грот; и то, что я считал сначала Болтанкой скверной, стало в полчаса Свирепым штормом, рвущим паруса. О бедный, злополучный мой Иона! Я проклинаю их, – бесцеремонно Нарушивших твой краткий сон, когда Хлестала в снасти черная вода! Сон – лучшее спасение от бедствий: И смерть, и воскрешенье в этом средстве. Проснувшись, я узрел, что мир незрим, День от полуночи неотличим, Ни севера, ни юга нет в помине, Кругом Потоп, и мы – в его пучине! Свист, рев и грохот окружали нас, Но в этом шуме только грома глас Был внятен; ливень лил с такою силой, Как будто дамбу в небесах размыло. Иные, в койки повалясь ничком, Судьбу молили только об одном: Чтоб смерть скорей их муки прекратила; Иль, как несчастный грешник, из могилы Трубою призванный на Божий суд, Дрожа, высовывались из кают. Иные, точно обомлев от страха, Следили тупо в ожиданье краха За судном; и казалось впрямь оно Смертельной немощью поражено: Трясло в ознобе мачты, разливалась По палубе и в трюме бултыхалась Водянка мерзостная; такелаж Стонал от напряженья; парус наш Был ветром-вороном изодран в клочья, Как труп повешенного прошлой ночью. Возня с насосом измотала всех, Весь день качаем, а каков успех? Из моря в море льем, – а в этом деле Сизиф рассудит, сколько преуспели. Гул беспрерывный уши заложил. Да что нам слух, коль говорить нет сил? Перед подобным штормом, без сомненья, Ад – легкомысленное заведенье, Смерть – просто эля крепкого глоток, А уж Бермуды – райский уголок. Мрак заявляет право первородства На мир – и закрепляет превосходство, Свет в небеса изгнав. И с этих пор Быть хаосом – вселенной приговор. Покуда Бог не изречет другого, Ни звезд, ни солнца не видать нам снова. Прощай! От этой качки так мутит, Что и к стихам теряешь аппетит. Улегся гнев стихий, и вот мы снова В плену у Штиля – увальня тупого. Мы думали, что Аист – наш тиран, А вышло, хуже Аиста Чурбан! Шторм отшумит и стихнет, обессиля, Но где, скажите, угомон для штиля? Мы рвемся в путь, а наши корабли Архипелагом к месту приросли; И нет на море ни единой складки: Как зеркальце девичье, волны гладки. От зноя нестерпимого течет Из просмоленных досок черный пот. Где белых парусов великолепье? На мачтах развеваются отрепья И такелаж изодранный висит: Так опустевшей сцены жалок вид — Иль чердака, где свалены за дверью Сегодня и вчера, труха и перья. Земля все ветры держит взаперти, И мы не можем ни друзей найти Отставших, ни врагов на глади этой; Болтаемся бессмысленной кометой В безбрежной синеве; что за напасть! Отсюда выход – только в рыбью пасть Для прыгающих за борт ошалело; Команда истомилась до предела. Кто, в жертву сам себя предав жаре, На крышке люка, как на алтаре, Простерся навзничь; кто, того похлеще, Гуляет, аки отрок в жаркой пещи, По палубе. А если б кто рискнул, Не убоясь прожорливых акул, Купаньем освежиться в океане, — Он оказался бы в горячей ванне. Как Баязет, что скифом был пленен, Иль наголо остриженный Самсон, Бессильны мы – и далеки от цели! Как муравьи, что в Риме змейку съели, Так стая тихоходных черепах — Галер, где стонут узники в цепях, — Могла бы штурмом взять, подплыв на веслах, Наш град плавучий мачт высокорослых. Что бы меня ни подтолкнуло в путь — Любовь – или надежда утонуть — Прогнивший век – досада – пресыщенье — Иль попросту мираж обогащенья, Уже не важно. Будь ты здесь храбрец Иль жалкий трус – тебе один конец; Меж гончей и оленем нет различий, Когда Судьба их сделает добычей. Ну кто бы этого подвоха ждал? Мечтать на море, чтобы дунул шквал, Не то же ль самое, что домогаться В аду жары, на полюсе – прохладцы? Как человек, однако, измельчал! Он был ничем в начале всех начал, Но в нем дремали замыслы природны; А мы – ничто и ни на что не годны. В душе ни сил, ни чувств… Но что я лгу? Бессилье же я чувствовать могу!