Виргиния, 30 апреля 1607 года

Земля была теплой от весеннего солнца. Она любила ее прикосновение к обнаженной спине. Даже больше беличьих и лисьих шкур на своей постели. Привычное покалывание веточек и камешков, пуховая мягкость мха, щекотание травы заставляли ее чувствовать себя единым целым с землей и с богом земли. Она часами лежала на спине, глядя поверх высоких сосен в небо, на облака. Братья дразнили ее, называя мечтательницей, но как еще можно узнать, какие послания приготовили боги, думала она, если не справиться об этом у бога неба и бога облаков?

Покахонтас повернулась на живот, и ее сшитая из оленьей, кожи юбка с бахромой прилипла к земле. Накануне ночью прошел дождь, и земля была расцвечена лужицами чистой воды. Покахонтас склонилась над одной из них, чтобы поглядеть на свое отражение. То, что она увидела, понравилось ей. Она повернула голову в сторону, потом в другую, чтобы разглядеть себя получше. Красивая линия скул, решительный подбородок. Нос, возможно, чуть длинноват, но зато прямой. Широко посаженные большие карие глаза искрятся озорством. Эти глаза часто зажигались от очередной выдумки, за что ей и дали имя Покахонтас, что значило «Маленькая озорница» или «Маленькая резвушка». Она, однако, не была маленькой, а руки и ноги у нее были длинные, красивые. Ее тугая, гладкая кожа была цвета песка на речном дне. Покахонтас знала, по что своим видом доставляет им удовольствие, и это давало ей ощущение власти. Многие говорили, что она похожа на свою мать, но Покахонтас никогда ее не видела. Как только она родилась, мать отдали одному из военных вождей ее отца на реке Раппаханнок. Он всегда так поступал. Только ее отец мог иметь столько жен, сколько хотел.

Он оставил подле себя несколько любимых детей. Они воспитывались в поселке, у добрых женщин. Только у Покахонтас была собственная кормилица. Вовока оберегала Покахонтас так, как дикая кошка охраняет своих котят. А смотреть за будущей вероанскво — главой племени — было совсем не легкой задачей. Вовока постоянно сражалась с Покахонтас, стремясь превратить ее в воспитанную должным образом девушку-паухэтанку. Благодаря своей смышлености и сильному духу она была любимой дочерью великого вождя. Со временем она должна была вступить в подобающий союз с сыном вождя соседнего племени.

Покахонтас снова повернулась на спину и устремила свой взор в небо. Оно постепенно синело, и день обещал стать жарким, когда солнце поднимется повыше. Она заговорила с богом неба. Из всех богов он был у нее самым любимым и давал наибольшее утешение. Он дарил ей гармонию.

А в это утро она нуждалась в гармонии. Покахонтас чувствовала, что ее голова готова лопнуть от любопытства и волнений из-за новостей, подслушанных ночью. Если бы только удалось послушать подольше, но охранник отца поймал ее, сильно ударил по плечу и отправил своей дорогой. Научится ли она когда-нибудь подслушивать так, чтобы отец об этом не знал? — подумала она.

Через узкую щель в стене подсматривать было трудно, но она много раз бывала в доме, где собирался совет, так что с легкостью представляла его изнутри: тусклый свет, еще больше затуманенный клубами табачного дыма, поднимающегося под потолок, стены из древесной коры, на них развешаны сплетенные из тростника циновки и разноцветные птичьи перья, ярко раскрашенные циновки лежат на утоптанном земляном полу. Она услышала знакомый низкий голос своего дяди Вовинчо. Что он здесь делает? Его деревня на расстоянии дня пути отсюда. Он, должно быть, приехал тайно. Обычно из его поселка прибегали гонцы и объявляли о прибытии вождя, и Паухэтан посылал своих людей ему навстречу. Удивление и любопытство и привели ее прямиком к трещине в стене. Ее отец, великий вождь, сидел на небольшом возвышении, покрытом мехами. Если бы он был там один со своими женами, она вошла бы пожелать им спокойной ночи, но в тот вечер вокруг ее отца сидели его старшие военные вожди и оживленно беседовали. Волны напряжения докатывались до нее сквозь кору стен. И не было жрецов, раскрашенных черной краской. Напрягшись, она смогла расслышать обрывки слов дяди.

«Злые духи, издающие странные звуки... снова эти грязные воины... волосатые... огромные каноэ!»

Покахонтас была озадачена. О чем это они говорят? «Воины» и «злые духи», сказал Вовинчо. Какое-то племя собирается воевать с ними?

Покахонтас разглядела лицо отца, мрачное и угрожающее. Он, казалось, был раздражен рассказом Вовинчо, но озабоченности в нем она не почувствовала. Правда, она никогда и не видела, чтобы отец был охвачен страхом. Он был полновластным правителем своих земель, а кое-кто говорил, что и таким же могущественным, как сами боги. Слово Паухэтана являлось абсолютным и непререкаемым. Покахонтас привыкла видеть, как трепещут в присутствии ее отца и даже лишаются чувств поклоняющиеся ему, но одновременно страшащиеся его гнева подданные.

И сейчас она ощущала не страх. Тот разговор был слишком странным, не похожим ни на что, когда-либо слышанное ею.

Облако, легкое, как паутинка, застлало солнце, и Покахонтас вздрогнула. Ей придется дожидаться, пока они вознамерятся говорить об этом. Она знала, что это окажется нелегким делом. И так уж полночи она провела без сна, пытаясь удовлетворить свое любопытство. В свои двенадцать лет Покахонтас уже знала, что ожидание очень тяжелое дело.

Возможно, ей следует принести жертву — птицу, белку или, может, кролика. Это умилостивит богов и отведет наказание, которое грозит ей от отца за подслушивание.

Некоторое время Покахонтас лежала на теплой земле, обдумывая свои действия. Она приложила ухо к земле. Для нее это было так же естественно, как дышать. Важно знать, что может двигаться поблизости. Она не была так искусна в распознавании звуков, как некоторые старшие мужчины, но знала уже многое не хуже, а может быть и лучше, чем ее сверстники. Но услышала ли она слабый, глухой звук? Она не была уверена. Иногда оказывалось, что она придумывает звуки. Она пробежала пальцами по острому лезвию висевшего у нее на поясе кремневого ножа — последнего подарка отца. Затем снова приложила ухо к земле. Она ничего не услышала, не почувствовала движения животных. Подтянув ноги, она поднялась одним грациозным движением. Мгновенье постояла, глядя на лес, — прямая, стройная фигурка, глаза прищурены из-за яркого солнечного света, длинные черные волосы свисают между лопаток. Она направилась к лесу, в том направлении, куда садится солнце.

Лес начинался сразу за лугом и простирался так далеко, что еще ни один воин из поселка не доходил до его края. Была пора цветения, и кизил стоял весь покрытый цветами, а лес был расцвечен белым и бледно-розовым. С некоторых деревьев свисали огромные кисти глициний, они перемежались азалиями, сверкавшими ярко-розовым и красным. Есть где укрыться, и погода ясная. Великолепный день для охоты.

Когда Покахонтас дошла до первых деревьев, она опять прислушалась. И, пройдя несколько шагов вглубь, снова. Теперь она ощутила это — едва уловимый запах, принесенный ветерком, намек на стук копыт, переданный землей. Это было слабым и трудно различимым, но она знала, что это там, в лесу, вдали от поселка, в той стороне, где заходит солнце.

Она стала продвигаться вперед, скользя от дерева к дереву, босые ноги двигались легко, перед каждым шагом проверяя землю, чтобы не хрустнула ни одна веточка. Мысли ее работали четко, все чувства были обострены. Она охотилась так часто, что сейчас действовала инстинктивно — короткие остановки, чтобы проверить направление ветра, неглубокие вдохи, приносившие с собой запах сосны, цветов кизила, оленя. Оленя...

Запах был явственный. Она притаилась за толстым стволом старой сосны и замерла. Вот она — самка оленя, молоденькая, светлая, на расстоянии выстрела из лука, но ее оружием был нож, а не стрела. Ну почему ей не разрешают носить лук! Это была их с отцом давняя междоусобица.

«Я не могу сейчас думать об этом, — пронеслось у нее в голове. — Я просто должна добыть ее с помощью ножа».

Она знала, что ей предстоит самая трудная схватка из всех, в которые она вступала. Она знала, что никто из мужчин даже и не станет пытаться обмануть оленя, не надев традиционную накидку из шкуры оленя и оленьи рога. Ей придется дождаться, пока олениха подойдет ближе, еще ближе, а потом внезапно напасть. Пожалуй, лучше всего прыгнуть с дерева. Она найдет ветку пониже и заберется на нее.

Не поворачивая головы, она взглядом обежала соседние деревья. В пяти-шести шагах от нее рос клен с низко склоненной веткой, которая, возможно, выдержит ее. Она огляделась и начала осторожно двигаться, переводя глаза с оленихи на землю и на дерево. Животное отвернулось, и Покахонтас использовала этот момент, чтобы пробежать последние два шага, уцепиться за ветку и подтянуться вверх.

Ее движения были уверенными и ловкими, но несмотря на это она все же произвела легкий шум. Покахонтас затаила дыхание. Теперь она не видела олениху и не могла слышать ее, а пока дыханье не успокоится, не почувствует даже ее запаха. Но это было хорошо, потому что если бы она встревожила животное, то услышала бы треск и шум его отступления.

Она как следует выждала. Левая нога неловко подогнулась, но она не смела шевельнуть ею. Усилием воли она прогнала пронзительную боль в бедре. Каким блаженством было бы устроиться поудобнее.

Ее чувства сосредоточились на оленихе. Она все время передвигалась, но ни разу не прошла под веткой. Как она сможет поймать ее, если та упорно не желает подойти к ее дереву? Покахонтас начала думать, что переоценила свои возможности. И даже если она поймает олениху, разве сможет одна дотащить ее, такую тяжелую, в поселок?

Покахонтас уже почти решила оставить свою затею, как вдруг кожу словно закололо иголочками. Звук, движение, а может, просто ощущение сказало ей, что поблизости находится еще одно живое существо помимо оленихи.

Та тоже его почувствовала. Раздался треск, потом стук оленьих копыт. Животное, теперь уже по-настоящему встревоженное, побежало прочь от пришельца и прямо к Покахонтас и ее дереву.

У Покахонтас была секунда на раздумье. Шорох внизу — и в то же мгновенье она прыгнула. Она содрогнулась, когда приземлилась на спину оленихи, но быстро собралась и схватила животное за шею. Неудобно сидя верхом — одна нога волочилась по земле, — она с трудом достала нож и дотянулась до горла оленихи. Нашла нужное место, всадила нож и вытащила его. Олениха упала сразу же, и вместе с ней Покахонтас. Судорога, и животное неподвижно вытянулось у ее ног.

Покахонтас выпустила дыхание медленным, глубоким выдохом. Первое тихое чувство торжества шевельнулось внутри нее. Однако мозг ее был настороже. Инстинкт заставил ее прыгнуть на олениху, инстинкт, выработанный поколениями охотников. Но он также подсказывал, что она не одна в лесу. Поблизости был человек. Другое животное не напугало бы так оленя. Она повернула голову и прислушалась.

Перекрывая все шумы леса, прозвучала резкая, четкая трель виргинской куропатки, дополненная одним лишним звуком. По этому сигналу ее братья и сестры узнавали друг друга. Вздох облегчения вырвался у нее. Она ответила таким же свистом.

Он подходил медленно, потому что это было у них в крови — передвигаться по лесу в молчании и как можно дольше скрытно. Но из-за его высокого роста она увидела его, когда он был шагах в двадцати. Это был Памоуик.

Брат и сестра стояли над оленихой и радостно улыбались друг другу. Хотя леса изобиловали дичью, но ритуал добычи зверя имел особое значение. Он уходил корнями в глубь веков. Ее разум и навыки сразились с хитрым миром животных и победили.

— То что надо для сегодняшнего праздника, — сказал Памоуик.

Для праздника? Но она выследила олениху, чтобы принести жертву богу неба и тем самым загладить свою вину — она подслушивала! Покахонтас усиленно размышляла, прислонившись к стволу дерева, пока Памоуик связывал олениху.

Опасно признаваться брату, что ей нужна такая большая жертва. Тогда придется рассказать и о подслушивании.

Памоуику она сказала:

— Да, олениха будет кстати.

Столько усилий — и остаться ни с чем!

Вдвоем они вытащили свою ношу из леса, пронесли через луг, мимо лоскутков аккуратных полей с зелеными всходами кукурузы, длинных табачных плантаций, делянок с ростками и первыми листочками. Здесь к осени вырастут тыква, помидоры, земляные орехи и кабачки. Пара старых воинов, утративших физическую силу, но не силу духа, ревностно охраняли поля от вторжения мелких животных, птиц, а особенно детей, время от времени с воинственными кличами потрясая копьями. Но сейчас вокруг было пустынно. Почти все находились в поселке, готовясь к празднику.

С внутреннего поля была видна река, широкая синяя гладь, такая широка, что никто не мог добросить камень до противоположного берега. На ее берегу и располагался поселок Веровокомоко, откуда великий Паухэтан управлял своими владениями.

Это было большое поселение, обнесенное деревянной оградой. По обе стороны широкой пыльной улицы тянулись опрятные дома. Они были длинные, от двадцати до шестидесяти футов в длину, и серые. Своей формой напоминали буханки хлеба, скругленные крыши были сделаны из коры и тростника. На многих домах крыши были сдвинуты, чтобы впустить свежий весенний воздух и приветствовать бога солнца.

Войдя в ограду, брат и сестра расстались. Памоуик занялся оленихой, а Покахонтас медленно направилась к дому отца, самому большому в поселке. Она хотела по возможности избежать встречи с Вовокой, по крайней мере пока не переоденет грязную юбку, иначе придется выслушать длинную речь о том, что она пропала в праздничный день, как раз в разгар дел. Вовока неодобрительно относилась к охоте, даже в обычные дни. Она считала, что это занятие недостойно дочери великого вождя Паухэтана.

В настоящее время Покахонтас под неусыпным оком Вовоки постигала искусство сбора дани. Поскольку, замечала Вовока, если, став женщиной, она не выйдет замуж в первые же несколько месяцев, отец вышлет ее за пределы своих владений. Покахонтас ничуть не огорчалась. Она будет путешествовать в сопровождении свиты, представляя могущество отца, и в других поселках в ее честь станут устраивать праздники и танцы. Торжество будет следовать за торжеством. На земле ее отца таким образом отмечали рождения, смерти, свадьбы, жертвоприношения и пытки, приход весны, лета, зимы и осени, а кроме того военные победы и проводы на войну. О поражениях Покахонтас никогда не слышала.

Когда она добралась до помещения для сна, которое в доме отца делила со своими незамужними сестрами, она застала там не только двух своих сестер, но и последнюю молодую жену отца по имени Сача. Женщины были заняты весьма серьезным делом — они одевались для праздника. Сача была миловидная веселая девушка. Сейчас она готовила перья, чтобы украсить церемониальный наряд. «Интересно, сколько она пробудет у Паухэтана?» — подумала Покахонтас. Она не склонна была заводить дружбу с женами отца — они потом уезжали и никогда больше не возвращались. Это случалось часто. Но не любить Сачу было невозможно. И Покахонтас надеялась, что ей удастся уговорить отца оставить ее в поселке. С некоторыми из его жен уже так случалось, и они выходили замуж за избранных воинов. Бывшая жена великого вождя ценилась очень высоко.

Сача перебирала перья и бусины и смеялась. Двум сестрам — Мехте и Квимке — стоило больших усилий заставить ее стоять спокойно, пока они пальцами и заостренными перышками наносили на ее тело полный праздничный узор. У каждой линии было свое место и значение. Зеленая, чтобы отметить приход весны. Красные линии вдоль рук говорили о том, что Сача — одна из жен Паухэтана. Черные завитки и кружочки передавали ее имя, а синие подчеркивали ее высокое положение.

Покахонтас смотрела на них и думала: «К следующей весне я тоже буду женщиной, и на мое тело нанесут узор. Я буду прекрасна, возможно, прекраснее всех. Мое тайное имя — Белоснежное Перышко. Я нарисую перья на руках и на груди, нежные завитки листьев папоротника обнимут меня, танцуя на моем теле. Я попрошу Памоуика, чтобы он принес мне перьев белой цапли для ожерелья и для украшения волос».

— Покахонтас, ты не слушаешь. Я уже дважды позвала тебя. Ты что, не слышишь?

Мехта повернула возбужденное лицо к сестре. Она была полная, рыхлая и не очень умная, но послушная и веселая.

— Вчера вечером у реки наши воины взяли в плен монакана. С ним был большой отряд, но остальные скрылись.

Взят в плен. Любой воин предпочтет умереть в бою, чем сдаться в плен. Монакана, должно быть, захватили врасплох. Покахонтас села на чистый тростник, который днем разбрасывали в комнате. Значит во время праздника прихода весны будет жертвоприношение. За свою недолгую жизнь она много раз видела этот ритуал. Он служил наказанием воину, позволившему взять себя в плен живым. А для него это была возможность показать свое мужество и умереть с честью. Жертвоприношение было интересно, потому что раскрывало истинный характер индейского воина. Покахонтас не могла припомнить, чтобы видела у столба женщину.

День был прекрасный для весеннего празднества, теплый, сухой. Место, отведенное для праздников, было совсем недалеко от поселка. Это была большая площадка, где собирались воины и приносились жертвы. Вдоль одного края площадки Покахонтас увидела ровно горящие костры, над которыми на вертелах жарились олень, опоссум и бобр. Дикие индейки и другая птица готовились на особом костре, сооруженном в яме. Запахи пищи противостояли сладкому острому запаху жимолости и затмили его, когда она подошла поближе.

Здесь были кучи копченых крабов с мягким панцирем, огромные плетеные корзины, полные устриц из залива, горы кукурузного хлеба, ряды нанизанных на небольшой вертел маленьких серебристых рыбешек, дожидавшихся своей очереди над костром. Тут же лежали лук, зелень, кабачки и самые разные ягоды. Листья табака прошлогоднего урожая, высушенные на солнце, ждали, когда их раскурят в глиняных трубках.

На другой стороне площадки стояли воины в яркой праздничной раскраске, их натертые маслом тела блестели на солнце. Ягодицы были раскрашены красным, синим и зеленым, а длинные косы, свисавшие с невыбритой части головы, терялись среди нагрудных украшений из меха и перьев. За спиной у них висели луки, у пояса — колчаны, полные оперенных стрел. Покахонтас увидела Памоуика, такого высокого, что он выделялся из толпы, а рядом с ним Секотина, другого брата.

Несколько мальчиков, которые когда-то охотились вместе с Покахонтас, тоже были здесь. Теперь они уже прошли обряд посвящения и присоединились к мужчинам. Они ей очень нравились, но она знала, что никогда не сможет выйти за кого-то из них замуж. Ее замужество возможно лишь с сыном другого вождя. Паухэтан выберет для нее воина, который станет ему сильным союзником и с которым она согласится разделить ложе. Она испытывала возбуждение, глядя на быстрых, крепких и сильных воинов и думая о том, как приятно было бы коснуться или лечь в постель с некоторыми из них. Ее тело наполнилось теплом желания, но она знала, что это невозможно.

На другом конце площадки сиденье для Паухэтана ожидало прибытия великого вождя. На длинной широкой скамье громоздились горы подушек из крашеной оленьей кожи и кучи мягких шкурок серой белки, золотисто-коричневой выдры, серебристой, черно-бурой и рыжей лис, куницы, норки, енота — с полосатыми хвостами — и мерцающий черный мех крота. За сиденьем великого вождя, на фоне белых и розовых гроздьев цветущего кизила, Покахонтас различила темные очертания его трофеев — ряд за рядом чернели скальпы. Некоторые из жен Паухэтана уже сидели на скамье — молодые, с которыми он спал, но которые еще не родили ему детей. Узоры на коже и украшения из перьев, цветов, ракушек и камешков у каждой женщины были свои. Их гибкие, округлые тела, расписанные всеми оттенками цветов — от бледно-золотого до темно-красного — были в сущности спрятаны под дикой причудливой раскраской. Они двигались с кошачьей грацией и украдкой посматривали на воинов.

Около трона вождя было место, специально оставленное для Покахонтас. Она всегда сидела к нему ближе всех, как она понимала, чтобы учиться у него. Когда она была маленькой, обряд жертвоприношения казался ей непонятным и утомительным. Теперь же к этому зрелищу она относилась с интересом. И не было времени, чтобы заскучать — ее отец был куда великодушнее других вождей. Некоторые любили растянуть церемонию на несколько дней, но Паухэтан предпочитал покончить с ней побыстрее. Для него время было драгоценным — так много неотложных дел возникало во всех его далеко разбросанных землях.

Покахонтас пересекла площадку и села на свою циновку. И несколько секунд спустя пронесшийся ропот возвестил о появлении Паухэтана. Все глаза следили за ее отцом, с достоинством шествовавшим к месту великого вождя. Она наслаждалась этим зрелищем. Он выглядел великолепно: широкие, прямые плечи, лицо, самое суровое из когда-либо виденных ею, острый и в то же время надменный взгляд. Высоко вздымался его головной убор из оленьих рогов, на шее висели нити жемчуга и отшлифованных камешков. С плеч ниспадала накидка из мягчайшей белой шкуры оленя, расшитая крупным и мелким жемчугом, украшенная перьями и камнями. Ее край волочился за ним по земле. Узор на теле изображал все его земли: Веровокомоко и еще пять, которые он унаследовал, восемнадцать земель, им покоренных, а также пять рек, называвшиеся — Аппоматокс, Чикахомини, Памманки, Маттапони и Раппаханнок. Узор сообщал его имя государя и его тайное имя. Все узоры были вытатуированы.

Паухэтан величественно приблизился к своему месту, а сопровождавшие его воины и знахари рассеялись. Великий вождь поднял руку, показывая, что собирается говорить.

— Мой народ, — провозгласил он низким, властным голосом, — сегодня мы празднуем приход весны. Мы воздаем почести богам весны и богам войны. Сегодня мы приносим в их честь особую жертву.

Он указал на край площадки ближе к лесу. Там стояла группа воинов. Восемь из них были с ног до головы покрыты черной краской, кроме щек, горевших ярко-красными полосами. Двое держали большой узел. Затянув песню церемонии жертвоприношения, они двинулись вперед. В полном молчании, наполненном особым спокойствием ожидания, все смотрели на пересекавших пустое пространство мужчин. Они остановились в нескольких шагах от великого вождя и бросили узел на землю. Потом они подошли к Паухэтану и упали перед ним на колени.

Один из воинов поднялся и принес толстый церемониальный столб, немного длиннее человеческого роста, разрисованный зубчатыми полосами зеленого, красного и черного цвета и увенчанный оскалившейся резной головой. Он воткнул его в углубление перед сиденьем Паухэтана. Раздалась глухая дробь барабанов, и люди Веровокомоко поднялись на ноги.

— Идем, — позвала Мехта, потянув Покахонтас за руку. — Сначала мы должны танцевать.

Покахонтас, поглощенная своими мыслями, покачала головой:

— Сегодня я не буду танцевать.

Вступил еще один барабан, потом другой. Звуки были глубокими и отдавались эхом, ритм учащался. Жители поселка, извиваясь в танце вокруг столба, подхватывали ритм и отбивали его ногами, удары эти отдавались в теле Покахонтас.

Жертву! — требовали барабаны. Затрещали погремушки, инструменты сияли на солнце. Флейтисты вступили и превратили ритмичную дробь в пронзительную, повторяющуюся мелодию. Жертву!

Музыка становилась все громче и громче. Похоже, танцевали все, кроме Покахонтас и Паухэтана, бесстрастно сидевшего рядом с ней. Земля содрогалась и стонала. Настойчивый бой барабанов тронул струнку глубоко внутри Покахонтас, и ее тело отозвалось на что-то извечное, на ритм, тысячелетиями переходивший в ее народе от поколения к поколению.

Внезапно последовал знак — великий вождь резко кивнул. Музыка оборвалась на середине, мгновением позже остановились танцевавшие. Все упали на колени и простерли вперед руки. Негромкий звук тяжелого дыхания заполнил воздух. Великий вождь махнул рукой, и все мужчины, женщины и дети бесшумно вернулись туда, где стояли раньше, — на край площадки для празднеств.

С мрачной торжественностью воины-индейцы подтащили узел почти к ногам Паухэтана. Теперь Покахонтас различала очертания под черно-красным одеялом. Она смотрела, как верховный жрец подходит, берет за край одеяло и срывает его.

Мужчина под одеялом сначала не двинулся, даже не заслонил глаза от солнечного света. Жрец ударил его в бок. Он вздрогнул, вытянулся и встал на ноги одним странным текучим движением. Он стоял перед великим вождем, выпрямившись, как стрела. Он был высок, и в его осанке чувствовалась гордость. Нагота делала его уязвимым по сравнению с празднично раскрашенной и богато украшенной толпой. На боку у него была длинная царапина с запекшейся кровью, никаких других отметин на его стройном теле не было.

Кто-то вздохнул. Покахонтас оглянулась. Это она вздохнула или Мехта? Или все они разом откликнулись на красоту и стать молодого монакана? Что-то в уверенном развороте его плеч, поднятом подбородке, твердой линии губ обещало, что умрет он достойно.

Он не смотрел ни на Паухэтана, ни на воинов, принесших его в одеяле. Его глаза были, казалось, устремлены в какую-то далекую точку за горизонтом. Он молится, подумала Покахонтас, и ее глаза расширились. Он, как и я, молится богу неба.

Паухэтан приподнял руку. Подошли две женщины и взяли монакана за предплечья. На секунду его взгляд дрогнул и оторвался от горизонта. Глаза скользнули вокруг, избегая безразличного взора Паухэтана и задержавшись на поднятом кверху лице Покахонтас. Их взгляды встретились. Всего лишь секунда, миг полного, совершенного узнавания. Но Покахонтас он показался вечностью. Она узнала его, она распознала в нем нечто сущее. И он узнал ее.

Связующая их нить оборвалась. Монакана подвели к столбу с перекладиной на краю площадки. Покахонтас, не отрываясь, смотрела на него, пока женщины привязывали его за руки к перекладине, но он больше не взглянул на нее.

Они снова запели — покрытые черной краской воины, жрецы, жители поселка соединились в молитве богу войны. Великий вождь, казалось, скучал. Он столько раз уже видел это и был раздражен, что не удается заключить мир с монаканами.

Но для Покахонтас эта церемония вдруг перестала быть просто очередным жертвоприношением. Ей стало небезразлично, что произойдет с этим монаканом. Ее пронзила внезапная боль, настолько все это было прекрасно: линии тела монакана, распятого на кресте, медный отсвет его кожи в послеполуденном свете, яркие пятна праздничной раскраски вокруг него — красные, зеленые, желтые. Она могла вообразить, что он видит: бога неба, такого голубого в этот день, — но бог бесчувствен к человеческим событиям, буйную зеленую растительность, окаймляющую площадку, и сотни лиц вокруг, раскрашенные во враждебные ему цвета, полные неприязни взгляды.

Он сохранит эту красоту, подумала она. Он удержит ее в себе чистой и строгой. Великолепие весеннего дня поможет ему продержаться, пока его не поглотит мрак.

Один из воинов отделился от группы и подошел к пленнику. Он несколько раз ударил монакана в грудь. Пение продолжалось тихо и неотступно. Воин вернулся назад, уступая место жрецу, который с силой провел по телу монакана своим магическим жезлом.

Воин снова подошел, неся орудия — веревку из перекрученных полос кожи, прикрепленную к медной игле, и острую раковину. Раковиной он рассек кожу на груди пленника и всадил иглу. Затем потянул за веревку, чтоб убедиться, что она сидит прочно. Держа оба конца, воин повернулся к монакану спиной и пошел вперед размеренным обрядовым шагом, пока веревка не натянулась. Пение, нарастая, сопровождало его путь, и достигло предела, когда покрытый черной краской воин напрягся всем телом и совершил высокий прыжок вверх и вперед.

Теперь свою иглу втыкал второй воин, делал он это медленно, потому что стекавшая по груди пленника кровь мешала ему. Пение перешло в тихую погребальную песнь, монотонную и настойчивую. Лицо монакана было бесстрастно. Ни единый звук не слетел с его губ.

Воин повернулся, отошел, совершил прыжок. Судорога вырываемой плоти и кожи, казалось пронзила тело Покахонтас. Думай о голубизне, говорила она, ты должен думать о голубизне. Ты должен видеть небо. Она поняла, что рядом с ней едва держатся на ногах Мехта и Квимка.

Еще один воин, потом еще. Все это были специально отобранные мужчины, самые быстрые и сильные в племени. Монакан держался прямо и молчал. Его голова была поднята к небу. Его грудь была теперь одной огромной красной раной. Кровь ручьем текла по ногам, собираясь в лужу в пыли у его ног.

Песнь зазвучала громко, заполняя пространство. Воины снова и снова выступали вперед, ища в кровавом месиве место для своих игл.

Толпа отвечала им. Барабаны забили чаще, а люди запели еще громче, поддаваясь жесткому и неумолимому ритму жертвы и смерти.

Теперь вперед выступил верховный жрец, и последний воин удалился. Пение и барабаны стихли до негромкого дыхания. Рука жреца двигалась в такт ритму, высоко взлетал нож. Отсечены пальцы одной, потом другой руки. Каждый раз, когда он поднимал трофеи, толпа откликалась ревом. Отсечена рука — последовал громкий вопль. Чтобы отсечь ногу потребовалось много ударов. Последний крик ликования, потом тишина. За спиной Покахонтас поднял руку Паухэтан.

Кровь, казалось, прилила к голове Покахонтас. Крики, удары барабанов все еще отдавались в ней. То, что было прикреплено к кресту, больше уже не было человеком. Туда уже начали садиться мухи.

— Хорошая смерть, — прошептала ей на ухо Мехта.

Покахонтас кивнула, ее глаза остекленели.

— Идем, на этот раз ты должна танцевать, — сказала сестра.

Это был праздничный танец. Танец принесенной и принятой жертвы. Засвистели флейты, отозвались погремушки, барабаны выбивали другой, волнообразный ритм. Все были на ногах. Покахонтас последовала за Мехтой. Поначалу ноги, вялые и тяжелые, не слушались ее, но внезапно знакомый перелив мелодии пронзил ее напряженное тело, и Покахонтас с облегчением бросилась в неистовство танца. Отец увидел ее и улыбнулся.

Наконец она устала и ускользнула в сгущавшуюся темноту, подальше от ищущих глаз мужчин и юношей. Оживленные пары, чья страсть воспламенилась от мрачного представления, разбредались по лесу. Ей же хотелось побыть одной. Быстро нашла она свое любимое местечко у реки и опустилась на прохладный песок. Она погрузила ноги в умиротворяющую воду, окунула туда ладони и прижала их к вискам. Ей вдруг стало больно дышать. По лицу заструились слезы. Из воды выпрыгнула рыба — серебряная дуга в сумеречном свете — и тут же исчезла. Покахонтас не скоро вернулась на праздник.

Напряжение дня спало; все успокоились. Женщины сидели над оставшейся едой и сплетничали. В одном углу праздничной площадки группа молодых воинов танцевала военные танцы, образовав небольшой круг, а другие играли в мяч. Вдоль улиц поселка носились вместе со своими собаками дети, играя и распевая военные песни. Паухэтан уединился в дом для советов. Но прошел слух, что великий вождь еще будет говорить с ними этим вечером. У него были важные новости.

Покахонтас вернулась на свое место рядом с отцовским до того, как собрались остальные жители деревни, отдохнувшие после забравшего много сил обряда жертвоприношения. Она сидела одна и вспоминала прошедший день. Состоялся праздник, почти такой же, как другие, но она чувствовала, что произошло что-то, от чего она стала больше женщиной, чем была в начале этого дня. Она добыла оленя. Она выдержала обряд жертвоприношения и не показала отцу, что расстроена. Она уверена, что бог неба наградит ее за это. Но не это заставляло ее испытывать новые ощущения. Это было связано с жертвоприношением, с той секундой всепоглощающего единения, когда ее глаза встретились с глазами другого человека. И она поняла, что детство навсегда осталось позади.

Она смотрела, как приближается со своей свитой отец. Она ничего не могла прочесть по его лицу — он весьма искусно умел скрывать свои чувства. Все жители деревни собрались и терпеливо ждали. Наконец Паухэтан повернулся к толпе и заговорил.

— Мой народ, — начал он, — народ Пяти Рек! Мы уже давно слышим о новой, неизвестной угрозе нашим берегам, об огромных каноэ, приносящих в эти земли людей, которых мы называем тассентассы — грязные люди.

Покахонтас села прямо, навострив уши, чтобы не проронить ни слова.

— Тассентассы приходили раньше, и мы принесли жертвы нашим богам, и боги услышали нас. Грязные люди умерли, все до единого. Но мой брат Вовинчо прибыл вчера с вестями, принесенными его воинами. Два дня назад тассентассы снова приплыли к нашим берегам.

Над площадкой для празднеств пронесся вздох, и голос Паухэтана зазвучал громче.

— Мы уже однажды наказали пришельцев. Мы призвали бога зла Океуса и с его помощью поразили их. Мы снова поразим их. Мы должны быть готовы к битве, к долгой войне, если понадобится. Мы должны быть готовы приносить нашим богам жертвы. Мы должны избавиться от этих людей. Они несут болезни. Они говорят на непонятном языке. У них отвратительные обычаи. Они отнимают наши земли.

Покахонтас слушала, потрясенная. Она помнила какие-то рассказы о чужих людях у их берегов. Ей казалось, что то были легенды или сны. Но сейчас они были на самом деле, они были здесь. Любопытство переполняло ее. Ей хотелось увидеть этих чужих. Эта мысль вытеснила все остальные. Она каким-то образом должна помочь отцу в его борьбе.

По окончании речи Паухэтана вперед выступили жрецы — от их раскрашенных черным тел исходило ощущение надменности и силы. Верховный жрец встал у подножия трона Паухэтана и посовещался со своим правителем. Толпа заволновалась в ожидании, люди возбужденно перешептывались.

Паухэтан поднял руку, и толпа смолкла.

— Мои жрецы сказали мне, что бог зла Океус должен быть ублажен, тогда мы одолеем тассентассов. У нас есть несколько лун, чтобы изгнать их. Но если мы не сделаем этого быстро, то должны будем принести особую жертву — наших сыновей.

Толпа застонала, и несколько женщин заплакали. Это самое худшее, что может случиться, подумала Покахонтас. Особую жертву приносят по требованию жрецов. Обычная ежегодная жертва и без того была невероятно болезненной. Все знали, что необходимо охранить народ от изнурительных болезней, потери урожая и опустошительных ураганов. Но отдать еще несколько мальчиков — это почти невыносимо.

Могли забрать любого ребенка из любой деревни. Никто — от деревенского вождя до простого земледельца — не был свободен от страха, что его сын окажется среди них. Жертвы выбирались жрецами: цели их были скрыты, и предугадать выбор было невозможно.

Это не должно случиться, подумала Покахонтас. Она найдет способ помочь отцу и заставить тассентассов уйти, прежде чем жрецы назначат время жертвоприношения.

Ее отец покидал площадку, толпа расходилась. Вся радость весеннего праздника исчезла. Сердце Покахонтас подернулось чернотой, подобно ночному небу. Утро было таким многообещающим, но сейчас она чувствовала, что прибытие тассентассов изменит ее жизнь, изменит всю их жизнь.