~ ~ ~

Анри работал уже над пятой или шестой версией своей книги о Юлисесе.

Но, черт подери, говорил он себе, чего ради я так мучаюсь вот уже столько лет, изображая проповедника истины и глубинного самопознания? К чему приведет это постоянное стремление добираться до оголенных нервов?

Он резко встал из-за стола, обуреваемый безумным желанием бросить свою автобиографию и вместе с ней — весь этот изнурительный самоанализ. Затем принялся с самого начала править написанное, всюду заменяя первое лицо единственного числа на третье.

Для такого писателя, как Анри, это был настоящий переворот. Его рассказы, всегда предельно автобиографичные, принесли ему репутацию врага романа — репутацию, с которой он, в конце концов, сжился, хотя и продолжал писать романы — по-прежнему от первого лица, чтобы замести следы вымысла. Поскольку Анри все же не отвергал услуги воображения, если оно подсказывало удачные ходы, хотя не слишком доверял ему. В конечном счете, он попробовал всего понемногу, но в основном публика воспринимала его именно тем возмутителем спокойствия, каким он представал в автобиографических произведениях.

Настоящим вызовом для него было — писать от третьего лица. Говорить о себе как о персонаже, который был все же не совсем он, Анри еще никогда не осмеливался. Однако теперь он довольно скоро почувствовал огромное облегчение. Порыв литературного вдохновения подхватил его и вовлек в писание — к его собственному изумлению. С огромной радостью он обнаружил, что его текст, изначально написанный от первого лица, вследствие изменений ничего не потерял — напротив, местоимение «он» не вытеснило «я», а лишь стало для него изящным обрамлением, узаконив особенно долгие и изощренные отступления от основной темы и даже позволив совершать более глубокие и искусные погружения внутрь собственной натуры. Вот так вот.

Только название романа — «Это мое дело» — Анри не стал менять. Его он оставил как есть, потому что считал удачным.

В названии «Это его дело» нет никакого смысла, сказал он себе. Так или иначе, роман еще не завершен. Главное — довести до конца эту версию, седьмую и последнюю.

«Это мое дело». Он повторил свою ироничную формулировку, одновременно служившую стимулом и символизировавшую завершение усилий по разрыву с автобиографическим жанром, и в этот момент у него на столе зазвонил телефон.

— Привет, это Симон. Скажи, как тебе идея написать сценарий о Людовике XVII?

— О Людовике XVII?

— Сейчас объясню, в чем дело: моя дочь снимает фильм о Людовике XVII.

— Я не знал, что твоя дочь — режиссер.

Анри не сказал, что не знает к тому же, кто такой Людовик XVII.

В лицее он интересовался лишь массовыми движениями, войнами, революциями. В четырнадцать лет он бросил лицей, чтобы устроить революцию. Но из этого ничего не вышло, он остался один, на улице, и теперь ему ее недоставало.

Пока Симон Лешенар продолжал говорить, Анри взял Малый роберовский словарь имен собственных и начал перелистывать страницы в поисках Людовика XVII.

Анри встречался с Симоном три раза в жизни, и каждый раз старик рассказывал ему о Кокто, с которым был знаком, о Превере, который был его другом, о графине де Ноайль, в гостях у которой разбил фарфоровую чашку. Симон знал еще совсем молодого Джонни Холлидея, он дважды номинировался на Гонкуровскую премию в шестидесятые годы. И каждый раз Анри выходил от него с одной и той же маленькой книжонкой, украшенной его автографом. Из любопытства и вежливости Анри пытался ее прочитать, но ничего не получалось, и он удивлялся, как этот человек, такой занимательный в разговоре, может составлять на бумаге такие серьезные фразы. Анри не любил серьезности, особенно в литературе.

Пятьдесят лет назад Симон Лешенар женился на очень богатой молодой женщине, которая по прошествии нескольких месяцев после свадьбы погибла при крушении вертолета, оставив на его руках крошечную дочь Сильвию, ныне которая кинорежиссер. В обязанности Симона входило распоряжаться ее деньгами. Привыкший за долгие годы к роскоши и светской жизни, он чуть было не промотал все семейное состояние. Теперь, в семьдесят лет, изгнанный из всех административных советов, он жил за счет своей дочери.

— Она одна из самых богатых женщин Европы, — сказал он Анри.

В самом деде, Сильвия вышла замуж за месье Деламара, который привел дела в порядок. После этого, собрав около сорока миллиардов в акциях, размещенных здесь и там, она оставила финансовые верхи и вспомнила, что унаследовала от матери киностудии в Париже, Лондоне и Берлине; киностудиями она никогда не занималась, и те вот уже много лет не приносили ей ни единого су дохода. И вот в один прекрасный день, в начале июня, сидя у своего косметолога на авеню Иена, она наткнулась на статью в рубрике «Точка зрения» газеты «Мировые образы», где шла речь о Людовике XVII. Прослезившись даже под своей питательной маской над судьбой несчастного ребенка, она загорелась идеей снять о нем фильм.

— Это будет первый фильм, когда-либо снятый о Людовике XVII, — сказал Симон в трубку.

— Людовик XVII, — повторил Анри, который только что нашел в словаре статью о сыне Людовика XVI и Марии-Антуанетты. — «Ребенок из Тампля», так его называли, да? О котором было точно не известно, действительно ли он умер в заключении.

— Но теперь известно. Так или иначе, всегда можно что-то домыслить. Сильвия не хочет выстраивать сюжет заранее. Она собиралась попросить Ребекку Брандт написать сценарий. Ребекка Брандт и Людовик XVII, представляешь? Но я убедил ее, что ты единственный, кто способен написать такой сценарий. И она меня попросила тебе позвонить. Вот я и звоню. Тебе это интересно?

 

~ ~ ~

Анри сделал глубокий вдох перед тем, как войти в здание кинокомпании, принадлежащей Сильвии Деламар, на авеню Иена.

Сколько раз его просили взяться за написание сценария! Сколько раз он очертя голову бросался в эти авантюры и работал как проклятый, чтобы несколько недель спустя оказаться ни с чем, поскольку выяснялось, что фильм снимать не собираются, или же собираются, но не по его сценарию, — одним словом, сколько раз он тратил свое время и силы даром!

За исключением фильмов, которые Анри снимал сам, на собственные деньги, ручной камерой, все кинопроекты, в которых он так или иначе принимал участие, проваливались. Он уже готов был поверить, что на нем лежит какое-то проклятие, касающееся всего, связанного с кино. Или, наоборот, благословение: ангел-хранитель берег его от плохих фильмов, которые он мог бы создать. До сих пор он не написал подходящего сценария и больше на это не надеялся. Однако после звонка Лешенара Анри сказал себе: хорошо, я попытаюсь еще раз, но на этот раз не буду тратить времени даром — я начну работу только тогда, когда на руках у меня будет подписанный контракт. Ни строчки без чека. Он просмотрел свою будущую книгу о Юлисесе: Мексика, безумные ночи, предательство… но душа уже не лежала к этому роману, и казалось невозможным пересказывать одну и ту же историю в седьмой раз. Все воспоминания как будто выветрились — даже написанные от третьего лица. На самом деле с тех пор, как ему позвонил Лешенар, Анри не переставал думать о Людовике XVII. Этот ребенок, умерший в тюрьме Тампль в возрасте десяти лет, — что с ним случилось? Как снимать о нем фильм?

Анри вошел в здание кинокомпании, чувствуя, как его буквально переполняет энтузиазм.

Наружная решетчатая ограда, садик, тяжелая дверь, внутренний дворик, который пришлось довольно долго пересекать, третья дверь, кодовый замок и, наконец, более широкий двор в тени деревьев: всюду сдержанная роскошь.

Он вошел в кабинет заседаний, строго обставленный, середину которого занимал длинный стол. Здесь, кроме Сильвии, был Симон Лешенар и еще два типа, скорее всего сопродюсеры. Сильвия Деламар оказалась высокой женщиной властного вида с манерами классной наставницы. На столе среди кофейных чашек, служивших также пепельницами, полными раздавленных окурков, были разложены деловые бумаги. Симон потребовал возмещения своих расходов — двести шестьдесят восемь евро, что он особо подчеркнул, — а кроме того, ежемесячный чек от дочери на сумму три тысячи двести евро. Анри был слегка смущен тем, что присутствует при обсуждении семейных финансовых дел. Представители компании с легким презрением смотрели на отца своей патронессы, получающего ежемесячную жалкую подачку.

Уладив этот вопрос, Сильвия Деламар обратилась к Анри:

— Кажется, никто еще не снимал фильм о Людовике XVII?

Они все дымили, как паровозы. Это не слишком нравилось Анри, который окончательно бросил курить после ухода Юлисеса. Ему бы следовало им сказать: извините, я не выношу табачного дыма. Так между ним и этими людьми из сферы кинобизнеса сразу установились бы другие отношения. Но Анри робел в присутствии этой женщины, обладающей специфической красотой и к тому же, судя по всему, не уступающей ему в интеллекте, — или же так казалось из-за ее огромного состояния.

Вместо этого он сказал, что идея написать сценарий о Людовике XVII кажется ему очень интересной.

Польщенная Сильвия, в свою очередь, похвалила романы Анри, особенно те, где речь шла о детях, — их она даже давала читать своим собственным отпрыскам. Людовик XVII тоже был ребенком, так что все совпадало — казалось, уже никакие препятствия не способны остановить кинопроект.

Симон смотрел, как его дочь и Анри беседуют о Людовике XVII и о Французской революции, и явно гордился тем, что ему удалось объединить две столь примечательные личности: одну с большими деньгами, другую — с большим талантом. Все и в самом деле шло как по маслу. Они договорились о плате за «приблизительный сценарий», которую Анри определил заранее: шесть тысяч евро, выплачиваемые в три приема, и все обменялись рукопожатиями, довольные друг другом.

 

~ ~ ~

Стоя на тротуаре авеню Йена, Анри чувствовал себя буквально оглушенным недавними событиями. Происшедшее казалось чудом, и в то же время все свершилось так легко, что он с трудом мог в это поверить — в сам этот мир, где с помощью денег творят кино. Такое могло существовать лишь в мечтах, говорил он себе, и в глубине души, несмотря на все свое воодушевление, чувствовал, что этот фильм о Людовике XVII никогда не будет снят. Ему бы стоило перезвонить Симону Лешенару и сказать: к сожалению, вынужден отказаться, найдите кого-нибудь другого, и вообще, это конечно же была шутка, в которую я ни на минуту не поверил. Но ему очень хотелось, чтобы все сработало, хотя бы на этот раз. Поэтому, вопреки предчувствиям, говорящим о том, что ничего из этой затеи не выйдет, ему все же было любопытно посмотреть, как пойдет дело, пусть даже обреченное на неудачу.

В конце концов, говорил он себе, спускаясь к набережной Сены, никогда не знаешь заранее, как все обернется. Почему бы и не попробовать?

Он напишет этот сценарий в своей манере, так, как он всегда считал нужным писать сценарии, с той дерзостью, с какой были написаны все его книги. В жанре тотальной свободы, сказал он себе.

Анри написал Сильвии Деламар:

«Дорогая мадам Деламар, еще никогда ни один сценарист не заходил так далеко, как собираюсь завести вас я с вашей идеей фильма о Людовике XVII. В фильмах уже показывали мучения детей и оплакивали этих несчастных, но это не то. Одного лишь оплакивания недостаточно. Это было свойственно людям во все эпохи. Но если вы в точности исполните все, что я вам скажу, история Французской революции после нашего фильма уже никогда не будет прежней.

Если мы покажем историю этого ребенка такой, какой она была на самом деле, фильм вызовет всеобщее отвращение к Французской революции. Отношение к детям также может сильно измениться. И сам кинематограф, возможно, возродится на новом уровне.

Я не думаю, что подобный фильм когда-нибудь покажут по телевидению, он также может быть запрещен и для кинопроката. Я надеюсь, что вашей основной целью не было получить от него максимальную прибыль. Этот фильм не должен быть кассовым — он должен быть сокрушающим. У вас есть для этого все средства, вам нужно лишь набраться мужества».

Ставя подпись, он чувствовал, что подписывает себе приговор как сценарист, и был невероятно удивлен, когда по прошествии нескольких дней получил контракт от «Сильвия Деламар продакшн» на написание синопсиса, с возможностью сделать из него сценарий в случае принципиального согласия сторон.

Анри подписал оба экземпляра контракта и еще через три дня получил первый чек на две тысячи евро. Впервые в жизни он получал аванс за сценарий, для которого не написал еще ни строчки.

Он тут же полностью забросил свою книгу о Юлисесе, словно бы литература потеряла для него всякое значение и всякую пользу — по сравнению с огромным механизмом производства кинокартин, в который он по-прежнему надеялся проникнуть.

В тот же самый день, когда пришел чек, Анри отправился в Библиотеку Франсуа Миттерана. Он обновил читательский билет в зал на первом этаже, выходивший окнами в сад и зарезервированный для профессиональных историков, и начал изучать литературу о Людовике XVII.

Он заказал более пятисот исследований. В большинстве из них говорилось о том, что ребенок не умер в тюрьме Тампль в 1795 году — ему устроили побег и впоследствии переправили в Германию (в Голландию, Буэнос-Айрес, на Карибы). Согласно другим, столь же разнообразным, сколь и экстравагантным версиям, он вначале скрывался, а затем вновь появился под именем Нандорфа или Ричмонда. Были и сотни самозванцев — некоторые из них не имели представления ни о возрасте, ни о национальности, ни даже о цвете кожи сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты.

Анри не любил загадок Истории, сказок и легенд, научной фантастики. Ему нужны были факты, а не домыслы. Его последняя книга была скорее памфлетом, встреченным суровыми нападками тех, кто не уловил в ней юмора. Вообще, так часто происходило с его книгами.

— Мы должны рассказать подлинную историю этого ребенка, — сказал он Сильвии. — Историю, которая известна и которую до сих пор скрывают. Этот фальшивый Людовик XVII, якобы спасшийся во время революции, все эти вымыслы, они заслоняют от нас самую суть дела, его историческую и моральную сторону.

— Вы полагаете?

— За всеми фантазиями выживших свидетелей, республиканцев и роялистов, видится их некий молчаливый сговор — они якобы ничего не видели, ничего не знают. Безусловно, причина этого в том, что и те и другие хотят выставить себя невиновными: одни в том, что убили ребенка, другие в том, что ничего не сделали для его спасения. Все они были сообщниками преступления и остаются ими, хотя этот факт оплетен их нелепыми вымыслами. Выдумав себе одного, двух, десять, сто спасенных королей, скитающихся по всему свету в поисках своей короны, французский народ, объединенный ложью и лицемерием, создал себе некий коллективный фантом раскаяния. Когда Леон Блуа пишет книгу «Сын Людовика XVI», он не говорит ни о каком Людовике XVII. Ребенок его не интересует.

— Я и не знала, что Леон Блуа написал книгу о Людовике XVII.

— О нем написано в общей сложности около пятисот книг.

— И нет ни единого фильма!

— Однако все известные историки в своих исследованиях посвятили «ребенку из Тампля» в лучшем случае несколько строк или небольшой абзац. Порой они проливают слезу над его участью, но, насколько я знаю, ни один из великих историков революции, а это Мишле, Жорес, Жорж Лефевр…

— Я даже не знала…

— …Бланки и, ближе всех к нашему времени, Собуль… не говоря уже о современных историках Фуре, Озуфе, — никто из них не говорит напрямую о преступлении, о его поистине огромном резонансе — и они даже как будто сами толком не знают, как к этому относиться. Во Французской революции их всегда интересовало другое — возможность анализировать события, искать смысл. Они ее не пересказывают, они ее обдумывают. А смерть Людовика XVII с их точки зрения не стоит раздумий, поскольку в ней как раз нет никакого смысла. А зачем историку подробно останавливаться на бессмысленных вещах?

— Да, в самом деле…

— Жорес, со своим огромным исследованием в шести томах, в котором, однако, иногда звучат сентиментальные нотки, думаете, он много уделил внимания «ребенку из Тампля»? Он даже не упоминает о его смерти. Еще хуже Мишле — поскольку он убежденный коммунист. Он пишет, что ребенку давали игрушки, и спрашивает: «Это называется плохим обращением?» Он даже забывает упомянуть, что ребенок находился в тюрьме, настолько сам захвачен огромным значением революции в целом. По сути, участь этого ребенка до сих пор считается скорее побочным недоразумением, а не апофеозом Террора. Официальная история до сих пор просто проходила мимо Людовика XVII.

— Но ведь мы не пройдем, Анри? Мы расскажем его историю?

— Конечно, Сильвия.

 

~ ~ ~

«Я — предводитель революции», — сказал себе Анри, выходя из Библиотеки Франсуа Миттерана. Он шел, борясь с ветром, постоянно свирепствующим на эспланаде этого злополучного строения. Сегодняшний день, как и все остальные дни в течение нескольких недель, Анри провел за чтением книг о Людовике XVII.

«Я — предводитель революции» — так называлась его книга для детей, которую он писал у развалин Баальбека. Все то время, что солнце поднималось над храмами Юпитера и Меркурия, потом садилось и снова поднималось над их классическими колоннами, наполовину разрушенными, он чувствовал потребность рассказывать все новые эпизоды из своей жизни юного революционера. Над такими юнцами можно смеяться, но когда оружие выпадает из их рук — смеяться уже не хочется.

Анри восторгался Революцией, как другие — космическими достижениями или футбольными победами. До тринадцати-четырнадцати лет он мечтал только об одном — стать вождем революции, вести ее обрывистыми тропами марксизма, ленинизма и большевизма, чей дух выражался для него в революционных песнях. Ибо это был один из наиболее трогательных и гротескных аспектов его собственного революционного прошлого: он знал наизусть «Юного часового», «Дело пойдет» и «Карманьолу».

Своей книгой для детей, написанной на веранде старинного отеля напротив руин Баальбека, Анри пытался поставить точку, окончательно избавиться от призрака того ребенка — солдата революции, который все еще жил в нем. Вытравить всю горечь былого разочарования.

Рассказать историю ребенка-короля — это казалось самым надежным способом похоронить прошлое. Анри словно нашел новый источник вдохновения.

Потому что не революцию я любил, думал Анри, словно осторожно оглядываясь назад. Теперь, узнавая больше о Людовике XVII, я наконец понял, что всегда любил мучеников революции. Вся моя жизнь, если хорошо разобраться, была связана с этой темой. Мой дед был, прежде всего, мучеником.

Одна из книг Анри была посвящена деду, участнику Сопротивления, умершему во время депортации. Безумная отвага, с которой этот человек бросался прямо волку в пасть, не давала покоя Анри. Долгое время он не знал про деда ничего, только видел его фотографию, стоявшую на пианино, молчаливую фотографию, не вызывавшую ни малейшего отклика, но тем не менее запоминающуюся — она врезалась в память мальчика, играющего арпеджио, и в конце концов сыграла решающую роль, побудив его написать историю этого героя, которого одни называли фарфоровым, а другие стальным. Из-за судьбы, постигшей книгу, вначале запрещенную к печати, затем подвергшуюся цензуре и, наконец, после выхода смешанную с грязью, всей этой нездоровой шумихи вокруг нее у Анри сложилось твердое убеждение, что на самом деле вся история человечества — это история мучеников, великих и малых, которые, конечно, однажды предъявят обвинения трусам и лжецам — но лишь в конце времен.

Это было проклятие, частью которого некогда стал его дед, а сейчас был он сам, Анри, воспевший хвалу мученичеству.

За исключением злосчастной книги о герое Сопротивления, сильно омрачившей его литературную репутацию, Анри писал только книги для детей и очерки о путешествиях, более или менее увлекательные. Он был и в России, снял фильм о разрушенных церквах и симпатичных молодых людях, прогуливавшихся вокруг них. Также он ездил в Никарагуа, Амстердам, Мексику — причем всегда, говорил он себе, спускаясь в метро на станции «Гран Библиотек», в поисках заброшенных детей, готовых рассказать мне о своих несчастьях. Я любил не их самих, хотя мне и казалось, что я влюбляюсь в них с первого взгляда, — нет, я любил их драмы. Я не просто знакомился с ними — я выводил их из тюрьмы бедности, проституции, наркомании, чтобы утешить, выслушать, исцелить, спасти, хотели они того или нет. Так оно и было, говорил себе Анри, так оно всегда и было. С Юлисесом, как и со всеми остальными, подумал он, ощутив, как невольно сжалось сердце.

Кем я был для них? Добрым самаритянином, простофилей, типом, которого они могли заставить заплатить за все свои несчастья? Но с этим покончено, сказал он себе, я изменился.

Да, изменился, повторил он, словно для того, чтобы надежнее убедить себя в этом и удостовериться в подлинности чувств, которые питал к той женщине, которую недавно встретил вновь. С ней он познакомился не в борделе, не подобрал ее в канаве, не спас от наркотиков — нет, ничего подобного, они познакомились на вечеринке, как приличные люди. Она не имела ничего общего с нищетой, была далека от бедствий этого мира, трудностей, препятствий, асоциальности; она была хорошенькой и веселой, вероятно, богатой, довольно известной, часто появлялась на телеэкране, жила полной жизнью, везде была желанной гостьей — и, прежде всего, взрослым состоявшимся человеком, но в то же время очень нежной, думал Анри, вспоминая ее манеры, ее грудь, полускрытую декольте… Она очаровывала и возбуждала одновременно.

Кажется, я влюбился, сказал он себе, глядя на часы.

Он боялся опоздать и в то же время испытывал страх, что она окажется не такой красивой, как прежде.

Рассказать ли ей о Людовике XVII? Соблазнить ее, изображая знаменитого писателя? Он никогда еще никого не соблазнял, играя на своем таланте, поскольку все написанное по большей части не удовлетворяло его самого. Его любовные отношения с женщинами всегда развивались стремительно и бурно, он знакомился с представительницами слабого пола на улицах, в кафе, на пляжах — но не на вечеринках и тем более не в барах роскошных отелей.

Моя жизнь перевернулась, подумал он, пересекая мост у министерства финансов. К тому же я больше не рассказываю о ней — ни от первого, ни от третьего лица, я полностью забросил литературу, посвятив себя кино и этой женщине. Это новая жизнь, гораздо более легкая, добавил он про себя, направляясь в сторону Лионского вокзала.

 

~ ~ ~

Анри вошел в бистро «Голубой поезд» на десять минут раньше назначенного времени. Он заказал белого вина, которое ему принесли вместе с вазочкой земляных орешков. Но к ним Анри не притронулся — он был наслышан об этих вазочках с орешками, что подавались в маленьких парижских ресторанах: поскольку типы, не моющие рук после посещения туалета, без всякого стеснения загребали орешки из вазочек, остальные клиенты в избытке глотали чужую мочу, сами не подозревая об этом.

Появление Доры Айшер тут же заставило его забыть об этих нелепых мыслях. Женщина была слегка накрашена, на ней было пальто, из-под которого виднелась юбка, в руке она держала сумочку. Сняв пальто, она повесила его на спинку стула.

По идее, это было деловое свидание. Им предстояло поговорить о проекте культурной телепрограммы — или литературной, он толком не помнил. Ему было на это наплевать. Ей тоже. Она трудилась над разработкой новой концепции, размышляла, встречалась с писателями, деятелями культуры, но свидания с Анри — это было нечто другое, она не знала, что именно, или притворялась, что не знает, — это было восхитительно.

Взглянув на бокал Анри, она тоже заказала белого вина, чтобы подчеркнуть, что следует его примеру, хотя предпочитала красное. Она уже собиралась зачерпнуть горсть орешков, но Анри остановил ее руку и рассказал, что на самом деле содержится в этих вазочках.

Дора, ужаснувшись при мысли о том, сколько земляных орешков она съела в барах за всю свою жизнь, сделала сразу несколько глотков из своего бокала, словно ради запоздалой дезинфекции. Выпив полбокала вина, она почувствовала себя лучше — точнее, просто замечательно.

— Может быть, стоит заказать оливок?

Чтобы испытать силу своих чувств к этой женщине, Анри начал думать о Юлисесе. Юлисес и смерть. Юлисес и предательство. Юлисес и все несчастья этого мира. Но все эти мысли не смогли умерить наслаждение от присутствия Доры. Какое сладостное опьянение.

Эта так называемая деловая встреча — всего лишь предлог, совершенно никчемный, подумал он, глядя, как Дора слегка смачивает губы в бокале белого вина. Он вспомнил вечеринку, где впервые увидел ее и сразу, в ту же секунду захотел на ней жениться. Дора показалась ему невероятно красивой, и ее взгляд, устремленный на него, невероятно его взволновал — еще ни одна женщина на него так не смотрела, в этом Анри был уверен. Он подумал о женитьбе еще раньше, чем их представили друг другу. По прошествии нескольких минут, когда они сидели рядом с бокалом шампанского в руке, она задала ему уже, очевидно, привычный для нее вопрос: не хочет ли он принять участие в культурной телепрограмме — как писатель, он для этого подойдет. Анри шутливо ответил:

— Я хотел бы не просто подойти, но и остаться.

— О! — произнесла Дора, слегка смутившись.

Анри подумал о передаче, во время которой просидел бы в студии всю ночь, говоря исключительно о своих книгах, больше ни о чем, до тех пор пока не насытился бы сполна своей славой, своей значительностью, пока ему самому бы это не надоело, а потом, часов около четырех утра, встал бы и сказал: «Как вы меня все затрахали!» Хороший был бы скандал. Он бы гордо прошествовал к выходу под объективами кинокамер, и на этом передача была бы окончена — раз и навсегда.

Разговор о концепции программы уже набирал обороты, но тут Доре позвонил какой-то тип и сказал, что ждет ее уже час.

По сути, она давно опоздала на эту встречу, решив дождаться прихода Анри, который должен был появиться с минуты на минуту. Она хотела познакомиться с ним, поговорить о его книгах, о будущей телепередаче. Когда она узнала, что он будет на этой вечеринке и что он совсем недавно вернулся из Мексики, то решила его подождать. Она ела чипсы и пила белое вино. В половине одиннадцатого вечера она сказала себе: все, он уже не придет, я полная идиотка — и собралась уходить. Она уже была в холле и застегивала пальто, когда Анри позвонил в дверь.

Она почувствовала замешательство, когда он ее не узнал — она каждую неделю появлялась на телеэкране, в единственной литературной передаче, достойной такого названия. Это потому, что он не любит женщин, сказала она себе, но потом, глядя, как он здоровается с другими знаменитостями, поняла, что тех он тоже едва знает, лишь притворяется. Он не физиономист, подумала она. Хотя, перехватив его взгляд, устремленный на официанта-араба, она поняла, что Анри, по крайней мере, способен уловить разницу между красивым парнем и тунцом, которого тот несет на подносе. И принимать комплименты, как выяснилось, он тоже умел. Он был восхитителен, когда умел преодолеть собственную застенчивость, удивление и почтительность при виде звезд — это она тоже отметила.

Совершив свой круг почета, Анри сел на диван в гостиной рядом с ней и больше его не покидал.

Дора была ошеломлена тем, с каким напором он заговорил с ней о ее проекте, Анри смотрел на нее, не отрываясь, так пристально, что она почувствовала — ее проект и впрямь может осуществиться.

Она взяла еще бокал шампанского, открыв некоторые тайны своего тела, ослепившие Анри, коснулась его руки.

— А чем вы сейчас занимаетесь? Работаете над новой книгой?

— Да. Очень печальной и очень короткой.

— Печальной? Почему?

Из его книг она читала только юмористические — даже слишком забавные, чтобы принимать их всерьез. С чего бы ему вздумалось написать печальную книгу?

— Потому что это ведь печально — быть покинутым, нет?

— Ах, вот как.

— Да, представьте себе, это очень печально.

— Снова автобиографическая история?

— Почему снова? Нет, я как раз решил сменить жанр.

Думая о печали этого покинутого человека, Дора почувствовала себя странно счастливой — но именно в этот момент зазвонил ее мобильный телефон. Она заколебалась. Тем не менее она ответила человеку, который ждал ее целый час. Ему уже надоело ждать: завтра утром он должен был идти на работу в свое министерство.

— Он что, министр?

— Почти. Заместитель.

Однако она все же почувствовала, что должна поехать на свидание, чем огорчила Анри.

— Созвонимся.

Десять дней спустя она действительно позвонила. И в тот же вечер они встретились в бистро «Голубой поезд».

Она быстро расправилась с оливками, и Анри заказал новую порцию.

— Как ваш роман, печальный и короткий? Вы к нему уже приступили?

— А почему вы решили, что это роман?

— Если речь идет о смене жанра, то вряд ли это короткий рассказ…

Вопреки ожиданиям, она прочитала его книгу, хотя одного названия было бы ей достаточно. Журналисты обычно не утруждают себя чтением книг. Однако если они их все же читают, то только и делают, что выискивают в них темы для своих статей и передач, одновременно спрашивая себя, с какой бы еще книжонкой этого несчастного писателишки можно ассоциировать его собственную жизнь. Они не столько читают, сколько охотятся за сенсациями.

— Представьте себе, со времени нашей встречи произошло множество событий, и я все бросил. Я больше не пишу книг, ни автобиографических, ни от третьего лица. Я перешел к киношникам. Меня попросили написать сценарий о Людовике XVII.

Анри заметил, что Дора слегка покраснела, и спросил себя, из-за чего. Может быть, она ожидала, что он предложит ей роль Марии-Антуанетты?

Или, возможно, она покраснела от досады, из ревности, потому что думала о своей телепередаче, по поводу которой у него даже не нашлось времени ей написать.

— Сценарий о Людовике XVII? Замечательно… Но… это ведь тоже имеет отношение к писательству.

— Это как раз нечто совершенно противоположное. Слова в кино обречены на то, чтобы исчезнуть в действии, написанное подчиняется изображению и звуку. А писательство, по сути, это именно то, что сопротивляется образности, воображению. Поэтому я всегда терпеть не мог сценарии, потому что нужно было воображать. Все свои фильмы я снимал без всякого сценария.

— Значит, вы сами снимали фильмы…

— Я писал об этом в своих книгах.

— Я помню, но мне казалось, что это вымысел.

— Так или иначе, на этот раз я с головой ушел в работу. Целыми днями просиживаю в Библиотеке Франсуа Миттерана. Вначале я это делал из некоторого снобизма, потом понял, что там действительно лучше работается. Дорога к библиотеке — это просто кошмар: лестницы, продуваемые всеми ветрами, а в грозу так и вовсе непроходимые. «Деклинаторы» бездействуют, эскалаторы остановлены и покрыты противоскользящими дорожками, которые становятся все грязнее и грязнее… Нечего сказать, достойный путь в одну из крупнейших библиотек мира! Когда я поднимаю глаза к этим четырем башням, этим монстрам из стекла и бетона, уродливым по форме и цвету, которые по идее должны изображать раскрытые книги, но на самом деле совершенно на них не похожи, я говорю себе: «Вот уж поистине архитектурная катастрофа!» Я думаю о самых крупных политических скандалах республики, о самолетах-разведчиках, которые так никогда ничего и не разведали, о бойнях в Ла Виллетт, где никого не убили, и сравниваю это с «делом об ожерелье», потому что Мария-Антуанетта никогда ожерелье не носила.

— И отсюда вы делаете вывод?..

— Никакого. На самом деле я не знаю, какой отсюда можно сделать вывод. Когда я был моложе, я ходил в Национальную библиотеку на улице Ришелье. Чудесное место: залы, обшитые деревянными панелями, матовые лампы, потрепанные карточки, каллиграфически выписанные шифры — и этот приглушенный гул, с легким оттенком тщеславия, поднимавшийся от пюпитров… Когда я впервые туда попал, мне тогда показалось, что я по-настоящему приобщился к знаниям — там, в мозговом центре всего мира, в окружении мудрецов. И вот теперь я восхищаюсь Библиотекой Миттерана по тем же самым причинам. Когда я оказался внутри, то сейчас же забыл об архитектурном кошмаре снаружи. Нигде нет таких вежливых сотрудников, как Библиотеке Миттерана. Нигде не работают так хорошо и быстро. Мне приносят самые настоящие сокровища — только за то, что у меня есть читательский билет. Я не могу удержаться от мысли, что мог бы украсть их. Такие мысли всегда невольно возникают, когда держишь в руках сокровище. В музеях, в больших библиотеках… не знаю, как вы, Дора, но я думаю об этом все время. И когда я обнаруживаю, что какая-то страница вырвана, я испытываю шок и тут же сообщаю об этом варварстве — как будто мне было нанесено персональное оскорбление.

Анри отчетливо представлял, что вот так и закончит свои дни: переходя от одной книги к другой, без определенной цели, забросив все планы собственных книг, которых он никогда не напишет, — смиренный старец, укрощенный массой чужих сочинений, наконец воспользовавшийся всем тем, что они хотели ему сказать.

Дора и Анри перешли с кресел на банкетку, продолжая пить белое вино и есть зеленые и черные оливки. Они чувствовали, что этот вечер, ритмизированный потреблением вина в бокалах, которые они поднимали одновременно, и упругих оливок, станет незабываемым для обоих.

Все, что, как Доре казалось, она знает о жизни Анри из его книг, теперь, по его рассказам, выглядело совсем другим. Рядом с ней был другой Анри Нордан, оставивший свой имидж писателя, менее привлекательный, но более необычный, — это было разоблачение, разочарование, но вместе с тем и большое облегчение. После нескольких бокалов вина ей было уже окончательно наплевать на его книги — в конце концов, писателей она перевидала в своей программе больше чем достаточно. Ей хотелось побыть в компании обычного мужчины. Когда Дора сказала Анри: «Вы мой любимый писатель», — она даже не подозревала о последствиях, прекрасно сознавая в глубине души, что очень скоро другой «любимый писатель» займет его место. Но вот Анри, судя по всему, решил, что никаких других «любимых писателей» больше не будет. Она сама поставила его на пьедестал, и он дал ей понять, что там и останется. Это по-настоящему очаровывало ее, ибо она была очарована. Анри это знал и именно к этому стремился: не соблазнить ее, а очаровать своей историей о Людовике XVII, своим сценарием, а не своими книгами и еще меньше — своими фразами, ибо фразы, говорил он, это лишь слепки с живых образов, нужны не фразы, а состояния, вибрации, плоть. Дора то и дело касалась его пальцев, его руки, предплечья, она постоянно его трогала; да, говорила она, и у меня то же самое, мне тоже нужны живые прикосновения. Ее завораживало зрелище того, как он буквально погружается в свою историю — он не рассказывал ее, а словно смаковал, пожирал с жадностью огра, — и дух трагического, ревущего сострадания и отмщения, и эффект живого присутствия, физического присвоения, немного театральный, подогреваемый бокалами белого вина, и перевоплощение в страдающего ребенка из Тампля, принятие на себя его мучений.

— Мы покажем события так, как они происходили на самом деле — например, когда двадцать первого января Людовик XVI взошел на эшафот и сам расстегнул воротник рубашки. Он не хотел, чтобы ему связывали руки за спиной, он обратился к толпе, но барабаны Сантерра заглушили его голос, и тогда он воскликнул: «Я невиновен!» Его пытались заставить замолчать, его связали, он кричал и отбивался, это было невыносимое зрелище. Священник произнес, указывая ему на крест: «Сын Святого Людовика, поднимайтесь на небо!» И вот он на плахе, толпа подбодряет палача Самсона, голову отрубают, она падает в корзину, Самсон поднимает ее за волосы и показывает ликующей толпе, которая лезет на эшафот, и каждый стремится первым намочить свой платок в крови короля.

«Да здравствует Нация! Да здравствует Республика!»

Считалось, что королевская кровь приносит счастье, и люди умывались ею, дрались из-за клочьев королевской рубашки. Они хотели праздника, собирались устроить торжественное шествие по улицам, но не получилось — было холодно, улицы окутал густой туман, и они опустели; что-то гнетущее, серое, как туман, поселилось в душах; парижане запирали лавки, захлопывали ставни и съеживались за ними.

Фурии с площади Революции внезапно оказались в одиночестве, их глотки охрипли, ликующие выкрики не пробивались сквозь тишину. Толпой санкюлотов завладело отвращение. Слишком много было вина и крови, они опьянели и устали. Они двинулись к Пале-Рояль, размахивая своими окровавленными платками, они хотели отпраздновать окончательную победу над монархией вместе со всем народом — но на площади тоже было пусто. Чтобы стряхнуть гнетущее оцепенение, нужно было устроить что-то крайне жестокое. Тогда кому-то пришла мысль отправиться в Тампль, где были заточены королева с детьми. И они пошли: у них снова была цель, Революция вновь обрела смысл.

Понадобился бы целый день, чтобы показать на экране этих бравых молодцов, чьи лица были запятнаны королевской кровью. Они шли к Тамплю, на ходу танцуя «Карманьолу». Потом они столпились под окнами тюрьмы и начали вопить, обращаясь к сыну того, кого совсем недавно гильотинировали: «Эй ты, поросенок! Вот кровь твоего отца! Посмотри-ка!»

И размахивали окровавленными платками.

— Нам понадобится трое детей-актеров на роль Людовика XVII, потому что это три разных персонажа: герцог Нормандский в Версале, дофин в Тюильри и король в Тампле. Ему не было и восьми лет, когда санкюлоты пришли размахивать своими платками под окнами его камеры, но он уже видел столько ужасного. Когда королевская семья уезжала из Версаля в Париж, 5 октября 89-го года, он видел в окно кареты головы двух стражников, Дешютта и Варикура, насаженные на пики. Восставшие настаивали на том, чтобы дофин это увидел. Два года спустя, когда он возвращался из Варенна, на его глазах обезглавили священника. Потом резня в сентябре 92-го. Тогда под окнами Тампля размахивали кишками принцессы Ламбаль… Ребенок хорошо знал мадам Ламбаль, она была его гувернанткой и фавориткой королевы. «Сентябрьцы», как их потом назвали, вначале отрезали ей груди, — продолжал Анри, краем глаза посматривая на Дору. — Легенда гласит, что один из них, по прозвищу Режь-отрезай, отрезал ей половые губы и налепил себе на лицо, вместо усов. Думаю, немногие из французских режиссеров способны такое снять. Санкюлоты во весь голос хохотали над этой шуткой и отплясывали «Карманьолу» вокруг тюрьмы. Мальчику оставалось лишь увидеть кровь своего отца на руках и лицах этих исчадий ада. Мать оттащила его подальше от окна, но было уже поздно — он успел увидеть.

Королева плакала — в тот момент или до того, уже нельзя понять, у нее давно взгляд, словно у помешанной, и он напрасно ищет в ее лице остатки былой красоты, а в жестах — прежнее благородство: несчастья стерли всё без следа. Прическа ее растрепана, волосы поседели, из всех чувств остался только гнев, который помогает ей выжить, но делает ее отталкивающей. И вот она резко хватает сына и увлекает за собой вглубь комнаты, а в следующее мгновение опускается перед ним на колени.

Прежде ребенок никогда не видел, чтобы она так делала. К ритуалам и церемониям Мария-Антуанетта всегда относилась небрежно и исполняла кое-как. Молитвы другое дело, их она любила, она чувствовала себя прекрасной в глазах Христа и его Церкви, которая тоже смотрела на нее, — но этикет ненавидела и, с тех пор как они покинули Версаль, совершенно не утруждала себя соблюдением правил придворного поведения, лишь беря на себя труд быть вежливой. Но сейчас, нарочито церемонно, с величавым выражением лица, Мария-Антуанетта исполняет древний ритуал династии Капетингов, словно преклоняя колени перед всеми прошлыми столетиями. Она смотрит на своего сына. Вопреки всему — доносящимся снаружи воплям, камням, которые швыряют в окна эти дикари, эти трусы, эти французы, вопреки Папе и всем тем, кто ее оставил, — она склоняется перед сыном и шепчет: «Да здравствует король Франции!»

Когда королева поднимает глаза, Нормандец, как она прежде называла сына, уже не наследный принц, а король.

И с этого момента его играет другой актер — фильм должен отразить происшедшую в нем перемену.

Заказав энный по счету бокал белого вина («И, пожалуйста, еще одну порцию зеленых оливок»), Дора попросила Анри провести ногтями по тыльной стороне ее ладони. Он сделал это, осторожно, стараясь не оцарапать кожу, понимая, что это не прелюдия, а закладка основы отношений с этой женщиной. Он провел ногтями сначала вдоль кисти, потом вдоль всей ее руки.

Очередной бокал полностью закрепил установившееся между ними доверие, и, сбросив туфли, Дора протянула Анри одну ногу за другой, чтобы тот провел ногтями и по ним. «Начиная от пальцев, нет, не здесь, — она взяла его руку в свою, чтобы положить ее, куда хотела. — Да, вот тут».

 

~ ~ ~

— А кто бы, по-вашему, мог сыграть роль Марии-Антуанетты?

— Было бы неплохо позвать Натали Аабри, — ответил один из сопродюсеров.

— А как насчет Натали Оссер?

— Ах да, можно и Натали Оссер.

Однако идея с Натали Аабри явно всем больше нравилась.

Они во второй раз собрались в офисе кинокомпании на авеню Иена и уже обсуждали кандидатуры актеров.

— Я ничего не имею против Натали Аабри, но у нее, кажется, за последние пятнадцать лет не прибавилось ни единой морщинки. У нее лицо куклы, почти маска. Это было бы хорошо для первых сцен в Версале, но ведь потом героиня стареет — в Тюильри, Варенне, Тампле… На эшафот поднимается старая, изможденная женщина. Согласится ли Натали Аабри предстать в таком виде?

Они колебались между двумя Натали — Аабри и Оссер.

Анри рассказал о своей идее позвать трех детей-актеров для разных возрастов Людовика XVII.

— Ребенок, наследный принц и король.

Воцарилась молчание. Сильвия Деламар повернулась к обоим сопродюсерам. Они с трудом переваривали идею. И эти люди еще рассуждают о кино, как будто что-то в этом понимают!

— Нужно уделить больше внимания повествовательной структуре…

— Способы воздействия на уровне образа отличаются от тех, что существуют на уровне слова.

— И потом, разве так важно, что происходит раньше, в Версале и в Тюильри? Не лучше ли начать историю с момента прибытия в Тампль?

— Я думаю, нужно выбрать ребенка определенного возраста — скажем, лет семи-восьми…

— Потому что трое разных детей…

— В самом деле…

— Это не лучшая идея, Анри.

— Я понимаю, что такая перемена произведет эффект, но что хорошо в романе, для кино…

— …будет проблемой.

— Но можно ведь попробовать, чтобы выяснить.

— И еще, речь не идет о том, чтобы показать всю жизнь Людовика XVII.

— Это не урок истории. Это фильм.

— Художественный фильм. Вымысел.

— У кино своя собственная логика повествования.

— Трое детей, — хмыкнула Сильвия. — Одного бы найти…

Оба ее помощника рассмеялись, словно она произнесла лучшую шутку века. Они явно не догадывались, что Анри сильно задет. Он понял, что они совершенно не верят в него и никогда не согласятся признать его полноправным автором сценария — лишь в лучшем случае исполнителем своих идей. Он начинал их потихоньку ненавидеть.

Один из помощников поднял новую проблему.

— Как сделать захватывающей историю, конец которой уже известен?

— Что вы хотите сказать?

— Ну, мы же знаем, что в конце Людовик XVII умирает.

Анри вспомнил «Жанну д’Арк» Дрейера и известный анекдот, рассказанный Кокто и, возможно, им самим же и выдуманный: как одна из зрительниц, вся в слезах, воскликнула, когда Жанна д’Арк поднималась на костер: «Нет, они ее все-таки не сожгут!»

— Нельзя ли показать события не глазами самого короля, а глазами его старшей сестры? — предложил другой сопродюсер. — Это более приемлемо, если учесть, что она более взрослая и лучше понимает происходящее.

— И потом, она единственная выжила, так что вполне естественно было бы вести повествование от ее лица.

— К тому же до сих пор неизвестно, видела ли она смерть брата своими глазами, так что у нее могли остаться сомнения. Это добавит интриги.

— Нужна действительно сильная интрига, вот что я хочу сказать. В фильме, предназначенном для широкой публики, необходимо создать напряжение.

— Тайну.

— Тайну смерти, самую завораживающую из всех. Нельзя приземлять тайну, окутывающую Людовика XVII.

Анри взглянул на Сильвию и понял, что та идет на поводу дуэта своих помощников. Он почувствовал, что если не будет сопротивляться, то проиграет партию.

— Нет никакой тайны Людовика XVII, — резко произнес он. — Ребенок умер в Тампле 8 июня 1795 года. Это всем известно, и результаты ДНК-экспертизы лишь подтвердили установленный факт, который оспаривают только потому, что стыдятся его! Поскольку эта смерть — государственное преступление, совершенное с попустительства, если не при прямом сообщничестве, всего французского народа. Потому что история Людовика XVII — это история жертвоприношения, а события такого рода всегда становятся темами легенд. Особенно если есть сомнения в гибели жертвы. А когда таких сомнений нет, их создают. Начиная с Эдипа, переходя далее к Иисусу, везде мы наблюдаем один и тот же механизм скрытия преступления под покровом легенды. Все французы приговорили этого ребенка — вот в чем суть его истории. В фильме предполагается, что герой умрет в конце. И не воскреснет. Не должно остаться никаких сомнений в его смерти. Никакой тайны. Речь идет о том, чтобы показать, что этого ребенка убили, и почему его убили, и…

Внезапно, в самый разгар этого потока красноречия, Анри пришла на ум еще одна идея, которую он уже собирался высказать, но удержался и прервался на полуслове. Идея была слишком хорошей. Не стоило делиться ею раньше времени.

— Мы ведь хотим сделать фильм о настоящем Людовике XVII, а не о самозванцах, так?

— Конечно, — ответила Сильвия и, обращаясь к помощникам, добавила: — Мы не должны ограничивать Анри своими пожеланиями.

— Разумеется, — подтвердил один из помощников. — Я считаю, идет нормальный рабочий процесс.

— Анри должен написать сценарий, исходя из своей концепции. А там посмотрим.

— Да, вы правы, мы должны сначала увидеть полный сценарий.

— А на нынешней стадии, я думаю, подобные совещания не принесут особой пользы. Мы обменялись мнениями, это хорошо, но теперь нужно, чтобы Анри закончил полновесный синопсис, как это называется. Вы получили чек, Анри?

— Да, спасибо.

Сильвия улыбнулась Анри материнской улыбкой, или, хуже того, улыбкой крестной феи, взмахивающей волшебной палочкой.

 

~ ~ ~

Анри ушел с совещания, чувствуя тошноту от густого сигаретного дыма. Ему нужно было принять душ и переодеться — он чувствовал, что не может встретиться с Дорой в таком виде, не только из-за табачного запаха, но также из-за запаха собственного пота.

У них была назначена встреча в «Беркли» в семь вечера. Уже слишком поздно ехать домой и приводить себя в порядок. Он спросил себя, что же делать, и одновременно с этим вспомнил о своей невысказанной идее. Идея великолепная, удовлетворенно подумал он, идя вдоль авеню Иена, одной из самых спокойных парижских улиц, с ее огромными деревьями, плавно спускавшимися к мосту Альма. Анри был доволен тем, что схитрил и не раскрыл карты раньше времени. Он непроизвольно сделал несколько резких жестов руками в воздухе, словно чертя схему своего замысла. Итак: никаких тайн и загадок. Речь идет о том, чтобы показать, как убили этого ребенка, почему его убили и — он невольно вздрогнул — кто его убил.

Ни один из биографов Людовика XVII, насколько Анри знал, не ставил вопрос прямо: кто убил этого ребенка? И хотя все признавали, что его болезнь была лишь следствием его заточения, изоляции, скудного питания, морального и физического истощения, однако никто никогда не пытался узнать, кто подписал ему смертный приговор, тот приказ, согласно которому он был брошен в тюрьму в свои восемь с половиной лет.

Можно ли снять такой фильм о Людовике XVII, который не был бы одновременно фильмом о его убийце? Кто был этот убийца?

Конечно, у Анри был ответ. Он знал имя убийцы. Это был знаменитый деятель Революции Эбер, но никто не осмеливался перейти запретную черту и напрямую обвинить его в убийстве. В убийстве ребенка. Предумышленном. Рассчитанном. Никто еще до этого не доходил.

Молчание, окружавшее имя убийцы, размышлял Анри, пересекая площадь Альма, это краеугольный камень заговора, возникшего после его смерти. Для выживших тогда и для последующих поколений казалось более приемлемым обвинять в преступлении не человека — тем более не конкретного человека, а климат, ход исторических событий и прочие обстоятельства. Знаменитые обстоятельства эпохи. В качестве последней инстанции всегда указывали на Революцию, чтобы не указывать на виновного, одного-единственного, не выдавать его и, в особенности, умолчать о том, как и почему все произошло, — потому что в противном случае едва ли не все человечество рисковало оказаться в соучастниках этого преступления. Поэтому версия о туберкулезе устраивала всех — болезнь могла быть Божьей карой или делом рук дьявола, но, так или иначе, она оправдывала людей.

Ну а я, думал Анри, едва не угодив под машину на улице Монтань, покажу, что за этим преступлением стоял человек, а за этим человеком — история с ее логикой, требующей насилия и озверевших толп, действующих во имя Нации.

Анри торжествовал. Он нашел убийцу Людовика XVII. Это открытие должно было принести ему столько денег, что сейчас он, не колеблясь, вошел в бутик «Прада» и перемерил множество костюмов, Не забыв тщательно стереть миазмы своего недавнего гнева роскошными тканями этой дорогой марки. Наконец он выбрал пиджак и рубашку, вещи, общая стоимость которых почти равнялась сумме, присланной недавно по чеку Сильвией Деламар.

Затем Анри попросил чернокожего продавца сохранить его старые вещи до завтрашнего дня.

Любезность молодого человека была столь велика, будто нарочно располагала клиента к агрессии. Анри отметил про себя, что такого практически не бывает в подобных магазинах, где каждая вещь с ее заоблачной ценой — воплощение покупательского безумия. Но у меня же есть деньги, напомнил он себе, оплачивая пиджак и рубашку.

Степень его пренебрежения к деньгам оказалась прямо пропорциональна тому, насколько он помолодел. Как выяснилось еще раньше, почти полное опустошение банковского счета по результатам приравнивается к омолаживающим процедурам. Именно по этой причине Анри всегда транжирил деньги — вплоть до того момента, пока не падал, финансово истощенный, под бременем своей пирровой победы.

Глядя на себя в зеркало, он подумал о том, сможет ли Дора остаться равнодушной к силуэту столь дорогостоящему.

У меня вид взрослого мужчины, сказал он себе с некоторым изумлением.

Никогда он не чувствовал себя таковым с другими парнями, даже с Юлисесом. Сам себе он казался недостаточно зрелым. Впрочем, еще меньше он ощущал себя молодым человеком. Он оставался мальчишкой, постепенно стареющим. И если белая рубашка за пятьсот евро и пиджак за полторы тысячи придавали Анри вид мужчины, они же молодили его, а для мужчины важно выглядеть молодым. Оставаться же вечно молодым ужасно, поскольку невозможно. Что требовалось — это регулярно, между двумя ударами старости, не забывать молодеть. Само собой, для этого нужно немало денег, подумал Анри, доставая кредитку.

— Вам очень идет, — заметил чернокожий продавец, слегка оправляя на Анри пиджак, чтобы сидел еще лучше.

Но в этом не было необходимости — пиджак и без того сидел безупречно.

Анри вышел из бутика, сияя как новый медный грош, и легкой походкой направился к «Беркли».

 

~ ~ ~

В «Беркли» было множество женщин, судя по виду, очень богатых. Те, что расположились на террасе, выглядели на тридцать лет или около того; что касается сидевших внутри, их возраст затруднительно было бы определить — они были более шумными и ярче накрашенными. Аромат их духов был гуще и тяжелее.

Анри занял столик на террасе, мысленно спрашивая себя, отчего Дора выбрала именно это место. Она настолько богата?

Через дорогу виднелись деревья и скамейки площади Мариньи, где он некогда купил чудовищную серию почтовых открыток из Ханоя 1904 года, на которых были последовательно изображены этапы казни, финалом которой было обезглавливание. Перед казнью преступника били палками, потом надевали на него железный ошейник и тащили через весь город к площади, где выполнялась экзекуция. Мужчинам вначале отрубали руки, а женщинам отрезали груди, и только потом отсекали голову.

Разглядывая открытки, Анри каждый раз думал о том, нанесены ли хлещущие потоки крови из рассеченных шей с помощью ретуши, или же фотографу действительно удалось поймать этот момент, нереальный и завораживающий. Он брал самую первую открытку, на которой преступник был запечатлен еще живым, еще хранил память о своем преступлении, лицо его еще было лицом убийцы, клал ее рядом с той открыткой, на которой тело человека уже выглядело лишь истерзанным в клочья кровавым обрубком, и думал о том, что хотели этим доказать те, кто приговорил преступника к казни. В огромной толпе зрителей, насчитывающей несколько сотен человек — мужчин, женщин и детей — не наблюдалось никакой радости — так зачем же они собрались? Или их заставили присутствовать при экзекуции? Они выглядели такими спокойными.

Несомненно, было что-то мистическое в этом превращении тел преступников в куски кровавой плоти, лишенные всякого сходства с человеческим существом — а следовательно, лишенные и греха. Зрелище, которое представляли собой эти покинутые жизнью тела, было, очевидно, столь же заурядным для зрителей, сколь назидательным — с точки зрения устроителей. Палачи, казнимые и зрители — все находились словно в каком-то стойком трансе, в который были введены казнью. Не пытались ли они все вместе найти какое-то новое определение тому, что такое человек? Анри был близок к тому, чтобы в это поверить.

Но самой странной вещью были фразы, написанные на обратной стороне каждой открытки. Это были письма французского инженера, занятого на строительстве моста через какую-то реку. Обычные письма, никак не связанные с изображениями на открытках и не содержавшие даже упоминания их. Инженер рассказывал, как продвигается строительство, которое принесет большую пользу экономическому развитию региона, и посылал открытки семье во Францию. Сувениры из колонии.

Каждый раз, проходя мимо площади Мариньи, Анри вспоминал об этой галерее дальневосточного изуверства. И сейчас, ожидая Дору, он подумал, что пришло время пересмотреть открытки — из-за принцессы Ламбаль.

 

~ ~ ~

Дора появилась, прерывисто дыша, с двухминутным опозданием.

Анри, по правде говоря, практически не надеялся, что она придет. Целый день он думал об этой встрече и в то же время постоянно ждал телефонного звонка с уведомлением, что все отменяется. Выйдя из «Прада», он взглянул на дисплей мобильного телефона — никаких сообщений. Впрочем, подумал Анри, вряд ли Дора возьмет на себя труд позвонить.

Он очень удивился, увидев Дору, и еще больше — когда понял, что та почти не опоздала. В такой пунктуальности было нечто королевское. Он смотрел, как она приближается, машинально отмечая ее стройность и изящество, а также то, что у нее пошатывались стопы из-за того, что каблуки были слишком высокими. Они громко цокали по асфальту, словно герольды, возвещающие об ее приближении.

Анри поднялся навстречу Доре. Моя будущая жена, сказал он себе почти недоверчиво. Хотя всякий, видя взгляд и улыбку Доры, заключил бы, что она влюблена — или, по крайней мере, увлечена, — все же Анри отогнал эту мысль. Может быть, влюблена, а может и нет, подумал он.

Доре тоже не хотелось думать ни о чем подобном — она лишь хотела чувствовать себя счастливой, очень счастливой оттого, что вновь увидела этого человека, этого писателя, с которым ей, возможно, доведется работать.

Таким образом, только сами Дора и Анри не отдавали себе отчета в том, что между ними происходит.

Целуя Анри сначала в правую щеку, затем в левую, Дора заметила мини-колонию арабок, сидевших на террасе. И с чего вдруг ей вздумалось назначать свидание именно здесь? Она мысленно упрекнула себя, слегка касаясь пиджака Анри, пахнущего новизной и шиком; она отметила и безукоризненно свежий воротник белой рубашки. Он заслуживал большего, чем оказаться в этом месте, полном напыщенных богачек. Я не дотягиваю до его уровня, подумала она. Хотя как можно быть уверенной, дотягиваешь ли до уровня человека, которого едва знаешь?

— Красный портвейн, — сказала Дора.

И все опять было как раньше: улыбки, оливки.

— Вы даже не представляете, как я их люблю.

Она сразу рассердилась на себя за то, что произнесла эту фразу, боясь, что Анри тут же проведет параллель между оливками и этими арабскими женщинами, стрекотавшими неподалеку от них, а потом — между арабским языком и ливанской войной… Дора старалась не поглощать оливки слишком быстро и вести беседу с осторожностью, словно пересекала минное поле.

— Вы думали о нашей передаче?

— Только о ней и думал.

Дора вынула из сумочки тетрадку необычной формы — узкую, вытянутую по вертикали, мало пригодную для того, чтобы делать записи, и открыла страницу, на которой карандашом был набросан какой-то план — казалось, почти детской рукой.

— Вы делаете заметки?

Нельзя было допустить, чтобы она хоть на минуту заподозрила, что он смеется над ней. И Анри с ходу начал импровизировать.

— Съемку нужно провести в церкви. Точнее, в романской часовне. Отыскать такую где-нибудь в Бургундии, в Оверни… Мы будем стоять перед алтарем, или перед крестильней, исповедальней, в глубине крипты, и говорить о любви, о сексе, о грехе, а потом выйдем наружу и пройдем по кладбищу среди обветшалых могил. И тогда вы заговорите со мной о смерти, моей собственной или моего отца…

— Превосходно! Да, именно так и сделаем!

На самом деле, даже если бы она предложила ему провести съемку на кухне, Анри уже не собирался отступаться от своей идеи: в церкви. Потому что с самого вечера их знакомства он думал лишь о том, как стоять рядом с этой женщиной у алтаря — перед священником.

 

~ ~ ~

Клиентура «Беркли» еще больше пожелтела — стайка японок с непроницаемыми лицами пришла на смену арабкам и недоуменно защебетала — очевидно, в тщетных поисках какого-либо туристического интереса в этом месте. Дора вновь принялась за оливки — зеленые и черные, — одновременно слушая рассказы Анри о Людовике XVI. Официанты, посмеиваясь, каждые четверть часа приносили новую порцию оливок. К восьми вечера Дора была уже сыта, и вопрос об ужине не возник. Она предложила Анри пойти взглянуть на Нильса Арестрапа в театр «Афина».

— Я не слишком люблю театр, — признался Анри. — Эти пыльные кресла, эта духота… К тому же я туговат на одно ухо и не разбираю половину слов, которые произносят актеры. А когда они начинают кричать, это меня еще больше раздражает.

— Наверно, вам доставались плохие места.

— Место за тридцать пять евро не может быть плохим. Но я предпочитаю проводить вечера за бокалом мерсо. Мои друзья-театралы — самые ужасные друзья, какие только могут быть у человека: даже враги не испортили мне столько вечеров своими приглашениями! Но, очевидно, Нильс Арестрап заслуживает того, чтобы увидеть его?

— Я заказала два билета на сегодня — на тот случай, если у вас не окажется других планов.

У Анри действительно не было других планов — кроме как прыгать от счастья и обнимать Дору. Но пока приходилось ограничиваться театром.

Доре захотелось пройтись пешком, чтобы немного освежиться. К тому же по пути она могла слушать продолжение рассказов Анри о несчастьях герцога Беррийского.

Она настояла, что оплатит счет.

— Тем более что платит моя контора.

Ну что ж, на сей раз — пусть.

Переходя улицу Мариньи в неположенном месте, Дора взяла Анри под руку. Это можно было бы счесть за приглашение к действиям, если бы речь не шла о Доре — Анри видел, что так же она ведет себя со всеми остальными. Тем не менее такой жест был приятным и новым, хотя сам по себе и устаревшим. Театральным, сказал Анри себе. Он от души наслаждался. В конце концов, история Франции тоже была театральна.

— Французы придумали постановку, где Людовик XVI изображался в виде огромного борова, которому в конце отрубали голову. Если бы вы знали, насколько не стоит доверять историкам!

Дора была согласна. Согласна идти под руку с мужчиной, который изображал из себя знатока французской истории и ни на секунду не выпускал ее руки из своей.

Пройдя вдоль садовой решетки на Елисейских Полях, они вышли на площадь Согласия.

— Историки решили, что нужно изучать старый режим, для того чтобы понять революцию. На первый взгляд это логично, но на самом деле они вовсе не изучают старый режим, а лишь ищут в нем доказательства тому, что жизнь тогда была невыносима, а бунт неизбежен. А кто говорит «бунт», тот подразумевает «революция». Согласно историкам, Французская революция произошла потому, что люди были бедны, что кругом творились одни несправедливости и царило неравенство. О, ужасное неравенство! Это все равно что поместить рядом портрет Марии-Антуанетты кисти Виже-Лебрена, на котором прическа королевы достигает полуметра в высоту, а обрамлением ей служит дворцовая роскошь, буйство красок, и черно-белые гравюры, изображающие тяжелый крестьянский труд, убогие домишки и крошечные огороды и прочее в том же духе. Так нас и приучили видеть реальность еще со школьных времен — черно-белое против многокрасочного, аристократическая роскошь против крестьянского убожества. Как тут не захотеть революции? Остается лишь объяснить, зачем ради этого надо было отрубать голову королю.

Анри почувствовал, как Дора вздрогнула — должно быть, при мысли о гильотине.

— Революция не имеет причин, — сказал он. — По крайней мере, не стоит искать их в невзгодах французского крестьянства. Революция — это насилие, а насилию не нужны причины. Насилие ниоткуда не происходит — оно изначально здесь. Ничто его не порождает, и оно не созидает ничего.

Интуитивно Дора была согласна со всем, что Анри говорит. Она была согласна также разделить пополам сэндвич с ветчиной, наскоро изготовленный и поджаренный в первом попавшемся бистро. Оливки — это чудесно, но перед тем, как весь вечер смотреть на Нильса Арестрапа, нужно было подкрепиться чем-то более серьезным.

Она мгновенно уничтожила свою половину сэндвича. Анри отметил, что Дора очень изящно орудует вилкой. Сам он никогда не мог этим похвастаться.

Оставив на стойке несколько евро, он снова взял Дору под руку, и они вышли.

 

~ ~ ~

Войти в театр и пересечь вестибюль под руку с хорошенькой и вдобавок знаменитой женщиной, после того как он вывел в свет столько молодых людей, это было для Анри совершенно новым испытанием на практике, не сравнимым с прежним опытом. Новые переживания отличались от старых ощущений, как день от ночи.

У подножия лестницы Дора выпустила его руку и направилась к окошку, где выдавались контрамарки для прессы. Она улыбалась одним, обнималась с другими — и Анри уже начал чувствовать себя немного глупо, стоя в одиночестве посреди вестибюля, когда вдруг увидел молодого человека, направлявшегося к нему с протянутой для рукопожатия рукой.

Мартен Кальмира. Совершенно неожиданно было его видеть по прошествии стольких лет. Последовали обычные «Как дела?» и «Что здесь делаешь?».

— Я репетирую в малом зале, — сказал Мартен.

— О, так ты теперь в театре!

После того как обмен любезностями был закончен, Анри спросил Мартена, есть ли у того новости от Ноэми.

— Нет, никаких. Она из тех девушек, что исчезают внезапно и бесследно. Была — и нет!

Появилась Дора, держа в руке два билета, словно веер.

Анри представил Дору и Мартена друг другу. При этом счел нужным положить руку Доре на плечо, чтобы Мартен не питал лишних иллюзий.

Раздался звонок. Спектакль вот-вот должен был начаться. Анри с Мартеном обменялись номерами телефонов и договорились созвониться и встретиться. Слегка поколебавшись, они все же обнялись на прощание. Затем Мартен обнял Дору и что-то шепнул ей на ухо, прежде чем удалиться. Анри подумал, что этот человек, невысокий и суховатый, с твердой походкой, был бы идеальным вариантом на роль одного из персонажей его сценария. Это же вылитый Эбер!

— Вы, оказывается, знакомы с театральными звездами, — проговорила Дора почти ревниво, вновь беря Анри под руку. — Мне очень нравится этот актер!

— Но вы не в его вкусе.

— Откуда вы знаете?

— Я был знаком с его прежней… подружкой.

— Ах, вот как!

— Я снимал ее в одном своем фильме примерно пятнадцать лет назад.

— Да, я все время забываю, что вы снимали фильмы.

— Может, потому, что они были убогими?

— Нет, печальными. Вам самому не было грустно, когда вы их снимали?

Анри всегда гордился своими малобюджетными фильмами, но внезапно понял, отчего они получались столь меланхоличными: именно от недостатка средств.

Ему никогда не хватало храбрости занять денег, чтобы вложить их в рискованный проект, и красноречия, чтобы убедить своих кредиторов, что их средства пойдут на реализацию высококультурного замысла и что даже в случае финансового неуспеха у них появится множество меценатов. Почему ему никогда не удавалось добиться от продюсеров того, чего он с легкостью добивался от издателей?

Загадка.

Свет в зале погас. Поднялся занавес.

Нильс Арестрап хромал — это был единственный интересный момент во всем спектакле. Он хромал великолепно, расхаживая по сцене с тростью вдоль и поперек — тук-тук, тук-тук, из стороны в сторону. На этом держался весь его актерский гений.

Проводив Дору до стоянки такси на площади Оперы, Анри позвонил Мартену и без долгих прелюдий заявил:

— Я пишу сценарий, и у меня есть роль как раз для тебя.

 

~ ~ ~

Анри взял напрокат «мерседес» в «Авиз» и заехал за Мартеном — тот ждал его у подъезда своего дома на улице Лепик.

— Мы едем в Алансон, — объявил Анри, как только Мартен пристегнул ремень безопасности. — Ты там был?

— Нет.

— Очень милый городок, вот увидишь. Замечательные кондитерские и пара красивых церквей. И отличный ресторан — там готовят эскалопы в сливочном соусе. Ты любишь эскалопы в сливочном соусе?

— Звучит заманчиво.

— Их еще поливают зажженным кальвадосом. Потом сходим в Музей кружева.

— Так что там с фильмом?

— Фильм о Людовике XVII, «ребенке из Тампля».

— А какая роль для меня?

— Тебе что-нибудь говорит имя Жака-Рене Эбера? Ну, эбертисты, газета «Папаша Дюшен»…

— Не слишком много.

— Так вот, представь себе, Жак-Рене Эбер родился в Алансоне. В 1757 году. В двадцать лет он приехал в Париж, а десять лет спустя, в разгар революции, стал редактором газеты «Папаша Дюшен», издания вроде регулярного сборника памфлетов, которое вскоре стало голосом всех санкюлотов, официальным печатным органом Коммуны. В некотором смысле это предтеча «Утки за уткой», «Харакири», «Миномета». Все эти газеты — потомки «Папаши Дюшена».

— А при чем тут Людовик XVII?

— При том, что папаша Дюшен, то есть Эбер, тот человек, который приказал убить Людовика XVII.

Мартен сразу же осознал всю важность своей будущей роди. Убийца ребенка. Это становилось интересным. Ему уже доставались несколько ролей негодяев, но на сей раз, очевидно, это будет нечто совсем иное. И в то же время Мартен очень хотел задать один вопрос, который не имел никакого отношения к сценарию, но вертелся у него на языке с тех пор, как он встретил Анри в театре с Дорой. Он не решился заговорить об этом по телефону, но если и согласился принять предложение о двухдневной поездке, никак не укладывавшейся в его планы, то только по одной-единственной причине.

— Та женщина, с которой ты был в театре…

— Дора Айшер.

— Вы вместе?

Хотя Анри предвидел этот вопрос и постоянно ожидал его, он был не способен на него ответить. Он не знал, «вместе» ли они. Анри так глубоко вздохнул, что автомобиль слегка занесло.

— Понимаю, — сказал Мартен.

Воцарилось молчание. Они проехали несколько дорожных знаков, указывавших направление в сторону Версаля.

— В детстве я однажды был в Алансоне на каникулах. Но больше не ездил — там слишком холодно. Даже летом, вот посмотришь. Одно время я думал, что совсем забыл этот город, а потом однажды со мной случилась одна вещь в «Друо», на аукционе почтовых открыток. Я собирался купить для своей коллекции серию, изображающую публичные казни в Тонкине. Но серия оказалась слишком дорогой. Тогда я пошел в соседний зал. Там продавалось старинное белье. Я долго бродил по залу, рассматривая все эти ночные сорочки, чепцы, нижние юбки, панталоны, платьица умерших детей, четырехметровые скатерти, к которым прилагалось по двадцать четыре салфетки, простыни, послужившие саванами для множества тел, вышитые платочки, осушившие столько слез… В конце концов я тоже ввязался в торги. Я совершенно не разбирался в ценах, скорее, мне просто хотелось подразнить стариков-антикваров, буквально облепивших выставочный стол и желавших все загрести себе. Иногда лоты продавались на вес — десять килограммов белья в плетеной корзинке, — и старичье начинало рыться в нем. Мне тоже захотелось все пересмотреть и перетрогать. Я подошел ближе и с серьезным видом начал перебирать эти старые тряпки, пахнущие нафталином, приговаривая: «Позвольте-ка, позвольте-ка!» И в конце концов положил глаз на одну корзину, которую никто не хотел брать: она была набита всевозможными лоскутами, правда, старинными — шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков, — но эксперт, мадам Даниэль, я запомнил ее имя, никак не могла их продать. Она стояла на помосте с микрофоном и смотрела прямо на меня, словно подбадривала: «Ну же, покупайте!»

Я еще раз погрузил руки в кружева — некоторые были из ателье мадам Ла Перрьер в Алансоне. Очень необычные узоры, музейная ценность, по словам мадам Даниэль. Ты не представляешь, как я собой гордился, когда притащил домой ворох этих чертовых кружев, наполовину сгнивших! Да и остальные были совсем ветхие, не толще паутины. Но мысль о том, что я обладаю «музейной ценностью», меня воодушевляла. Я разложил кружева на листах бумаги, собрал листы в стопку, убрал в коробку из-под обуви и поставил рядом с моей коллекцией открыток. Время от времени я вынимаю кружева из коробки, разглядываю, трогаю и думаю, что бы с ними сделать. Но с ними уже ничего не сделаешь. Можно подумать, мои предки занимались плетением кружев, и во мне проснулась глубинная память.

«Мерседес» развил скорость до 160 километров в час, но Анри этого даже не заметил.

 

~ ~ ~

Поездка по Алансону в одиннадцать утра в мощном бесшумном автомобиле, таком широком, что иногда он с трудом проезжал сквозь узкие улочки исторического центра, вызывала странные ощущения. Город был почти пуст.

— Посмотри-ка, — говорил Анри, — на эти окна в свинцовых переплетах, на эти фахверковые стены, старинные портики — все отреставрировано, реконструировано, законсервировано во времени. Но о каком времени идет речь? Какая эпоха возродилась в этих мостовых, этих фонарях, этих кованых решетках? Вот в Италии все иначе. Там никто не испытывает чувства вины перед обветшалыми памятниками. А во Франции забота об их сохранении фактически уничтожает все то, что не смогла уничтожить Революция. Алансон был опустошен Революцией, как десятки других французских городов, но об этом уже не помнят. Предпочли забыть. Отреставрировать.

Мартен слушал, не перебивая. Одновременно он думал о том, стоит ли поймать подходящий момент и снова заговорить о Доре или лучше не возвращаться к этой теме. Действительно ли ему хочется подразнить Анри, чтобы отплатить ему той же монетой за события пятнадцатилетней давности, когда тот вышучивал его роман с Ноэми?

 

~ ~ ~

Анри остановил «мерседес» на парковке Музея кружева и ремесел.

— Что удивительно, этот музей решили устроить в бывшем иезуитском колледже. Жак-Рене Эбер проучился в этом колледже больше пяти лет.

Анри купил два билета. Кассирша была очень удивлена, увидев двух парижских визитеров рано утром, в будний день.

Поскольку Анри уже был здесь раньше, он подвел Мартена прямиком к витрине с наиболее старинными образчиками кружев, которые можно было рассматривать сквозь лупу.

— Настоящее алансонское кружево, семнадцатого века, если тебе посчастливится найти его и подержать в руках, это что-то потрясающее! Ты смотришь, смотришь в упор, и все же тебе нужна лупа, чтобы проследить весь ход нити. Невозможно представить, сколько нужно сделать движений пальцами, сколько стежков, прямых, обратных и повторных, чтобы появилась лишь малая часть узора — какой-нибудь лепесток или шип розы! Это впечатляет сильнее, чем голландская живопись и камерная музыка, это из эпохи чистых душ, растительного существования, а не работы. Это не труд, а состояние души, эпоха домотканого полотна, беременностей, старения, вдовства — это превыше всякой рыночной ценности. Когда трогаешь это кружево кончиками пальцев, рассматриваешь сквозь лупу, тебя почти раздражает терпение девочек-мастериц, еле слышный шорох, сопровождающий их работу иголками, похожий на шепот, их детская любовь к своим принцессам, к своей королеве.

То, что ты здесь видишь, это полное противоречие россказням историков о рабстве и эксплуатации человека человеком, о страданиях французского крестьянства при старом режиме. Да что они знают об этом крестьянстве, о сельских ремесленниках?! Они хоть раз держали в руках вот такое кружево?

Оно — словно осязаемая история. Оно рассказывает о нежности человеческих существ, о страстной любви сельских девочек к платьям городских и придворных дам. Кружева — это гордость, вплетенная в ткань их крошечными пальчиками, это сияние в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса…

Мне понадобилось изучить историю жизни Людовика XVII, чтобы понять: когда смотришь на это кружево, словно видишь социальную ткань Франции, где тонкая, почти невидимая нить мистически связывает крестьянку из Алансона с королевой Франции.

Чтобы устроить революцию, достаточно взять кружевную ленту, пощупать ее, понюхать, понять, что она собой представляет, — а потом зубами разорвать ее. Разрыв социальной ткани это и есть революция.

Вот эта гравюра изображает мастерскую мадам Да Перрьер. У нее работали десятки кружевниц в возрасте от четырех до двенадцати лет. Их изделия пользовались успехом, но по-настоящему еще не вошли в моду — видимо, считались грубоватыми, а узоры — наивными, или, напротив, недостаточно «народными», кто знает. Но так или иначе, королевский двор принципиально не одевался во Франции — в Италии, в Голландии, но только не во Франции. А кружева, конечно же, допускались только венецианские. Венецианские или никакие. Ты был в Венеции?

— Да.

— Случайно не заходил в магазин кружев, тот, который у входа на площадь Святого Марка, под аркадами? «Джезурум»? Безобразный магазин, очень туристический. Кружево машинное, разумеется. Такое можно штамповать километрами за короткий срок и потом продавать на каждом углу. А кружево должно быть редким. И не слишком заметным на одежде — хорошо, если кружевная оторочка наполовину скрыта оборками по всей длине юбки.

Венеция столетиями царила безраздельно на рынке кружев. Вплоть до того момента, как Людовик XIV назначил Кольбера сюринтендантом французского королевства. Кольбер был сыном суконщика, как святой Франциск Ассизский. Его взгляд на экономику был прост: Франция должна была выйти из кризиса, потребляя и экспортируя французские товары. Итак, он установил новые налоги на ввоз, дабы сократить импорт, что было глупостью, но также открыл ряд государственных мануфактур, что оказалось замечательной идеей. Теперь все стали производить во Франции: мебель, ковры, фарфор. Что касается кружева, то, поскольку венецианское было по-прежнему в моде, Кольбер приказал захватить в плен четыре сотни венецианских кружевниц и перевезти их в Бове, Валансьен и Алансон.

Правительство Венеции едва не объявило Франции войну, но, как всегда случалось со Светлейшей (и богатейшей) Республикой, щедрая плата золотом решила дело. Итак, венецианские кружевницы теперь занимались своим ремеслом в разных концах Франции. В Алансоне они встретились с кружевницами мадам Ла Перрьер, и в результате стали появляться воистину шедевры кружевного искусства. Вначале алансонское кружево представляло собой плетение из широких шестиугольников с расходившимися из каждого угла тонкими лучами; к концу XVII века эти шестиугольники стали у же, потом превратились в круги, а прямые лучи сменились завитками. Вот тогда алансонские кружева сделались неподражаемыми. После смерти мадам Ла Перрьер ее мастерские продолжали работать, кружевницы придумывали все новые и новые узоры: звезды, ромбовидные лепестки, зигзаги, «обманки» — это требовало все большего умения, тонкости, виртуозности. Слава об алансонских кружевницах распространилась по всей Европе, и каждый сантиметр их работы стоил баснословных денег. Экономическое чудо преобразило город — он разросся, разбогател и теперь привлекал и других ремесленников, особенно тех, что изготавливали модные товары: портных, шляпников, обувщиков, но больше всего — ювелиров. Именно в это время Жак Эбер, владелец ювелирной мастерской в Гренобле, решил уехать из родного города и обосноваться в Алансоне, превратившемся в Мекку французской роскоши.

Жак Эбер был дедом Жака-Рене. В 1685 году он открыл в Алансоне мастерскую, смежную с небольшой лавкой. Дела у него пошли так хорошо, что вскоре он открыл вторую лавку — уже на самой шикарной улице города. После его смерти в 1725 году его старший сын, которого тоже звали Жак, должен был бы унаследовать дело отца — но ювелирное искусство его не интересовало. Чего он хотел, так это власти. Свою политическую карьеру он начал как помощник мэра, эшевен, как тогда называлась эта должность. По прошествии тридцати лет он стал главным судьей торгового суда — как мы сейчас сказали бы, председателем коммерческой палаты. Иначе говоря, первым среди отцов города, богатейшего во всем регионе. Все богачи и знатные люди Нормандии стекались в его дом: торговцы, королевские чиновники; даже сам епископ Каенский нанес ему визит, и Жак Эбер был назначен на должность казначея Сан-Леонар, главного церковного прихода в Алансоне.

На дворе — эпоха Людовика XV, которого Жак Эбер ненавидит. Он ставит королю в вину потерю колоний, упадок армии и почти полное исчезновение флота. По сути, он упрекает его в неумении править, в сползании в пучину порока. 5 января 1757 года он узнает, что некто Дамьен ранил короля кинжалом. Казалось, что смерть монарха вопрос нескольких часов, в крайнем случае, дней. Время тянулось медленно, но король был все еще жив. Жак Эбер от всей души надеялся, что с восшествием на престол Людовика Фердинанда Франция возродится и все былые бедствия — расточительство, взяточничество, войны — сами собой закончатся. Эта блестящая перспектива вновь вызвала у шестидесятичетырехлетнего Жака Эбера желание иметь детей, и теперь каждый вечер, сразу после ужина, он уводил жену в спальню и прилагал все старания к тому, чтобы она забеременела. Первая жена не смогла подарить ему наследника, вторая родила девочку, умершую вскоре после рождения. Он не желал верить в дурную судьбу — он хотел сына. Так появился на свет Жак-Рене Эбер; один из главных головорезов Французской революции был обязан своим рождением убийце короля. Но Людовик XV не умер — рана оказалась не опаснее булавочного укола, как сказал Вольтер, и порочный монарх лишь воспользовался ею, чтобы сокрушить своих врагов.

Он вызвал исповедника и попросил соборования, что и было проделано в пять или шесть приемов. Затем потребовал к себе дофина и велел ему председательствовать в суде над преступником. Парижский парламент приговорил Дамьена к публичному покаянию перед главным входом в Парижский собор, куда его привезли на двухколесной телеге, в одной рубашке, с зажженной двухфунтовой свечой в руках. Стоя на коленях, он объявил, что совершил отвратительное и гнусное деяние, сходное с отцеубийством, ранив короля в правый бок, за что он просит прощения у Бога, Короля и Правосудия. Потом на той же самой телеге он был отвезен на Гревскую площадь, где уже воздвигли эшафот. Правую руку Дамьена, сжимавшую нож, которым преступник нанес удар, сожгли на медленном огне. Раскаленным железом ему истерзали грудь, руки и ноги и в раны залили расплавленный свинец, кипящее масло, смолу, воск и серу. Затем его тело было разорвано на части четырьмя лошадьми. Останки казненного Дамьена сожгли, и пепел был развеян по ветру.

Эта жестокая казнь дискредитировала короля. Людовик Возлюбленный превратился в Людовика-Тирана.

С тех пор каждый год 28 марта семья Эберов поминала казненного Дамьена. Все собирались за столом, и, когда приносили жаркое, старый Эбер говорил, занося над блюдом нож: «Эх, Дамьен, тебе бы ударить посильней! Или взять нож подлиннее!» И, подкрепляя слова жестом, вонзал нож в мясо, словно в сердце ненавистного монарха, — на глазах жены, двух дочерей и сына.

— От твоего рассказа у меня проснулся аппетит, — заметил Мартен.

— Тогда пойдем обедать.

 

~ ~ ~

Они оказались единственными посетителями славящегося своей кухней ресторана. Внутри заведения стоял ледяной холод. В фальшивом камине был включен электрообогреватель, с потолка свисали грубые люстры в форме коромысел. Анри отмечал все признаки запустения с безжалостностью истинного парижанина.

Они заказали знаменитые эскалопы в сливочном соусе, попросив полить их зажженным кальвадосом — втайне рассчитывая, что это поможет немного согреться.

Карта вин свидетельствовала о блистательном прошлом заведения, но из-за сырости в погребе надписи на бутылочных этикетках совсем расплылись. Невозможно было понять, какое вино они собираются пить, так что пришлось поверить хозяину на слово.

— В этой дегустации вслепую есть что-то захватывающее, — заметил Анри. — Но, как бы то ни было, это бургундское — вино королей. Так, на чем мы остановились?

— На том, что старый Эбер ненавидел Людовика XV.

— Да. Наихудшим преступлением короля он считал изгнание из Франции иезуитов. Жак Эбер обучался в иезуитском колледже в Алансоне, так же как его отец — в подобном колледже в Гренобле, и очень хотел, чтобы и его собственный сын Жак-Рене получил такую же выучку. Иезуиты привили Жаку Эберу вкус к труду и почтение к иерархии, но также дух противоречия и чувство юмора. Они сделали его образованным, как он говорил, и при этом не грешил против истины: Франция иезуитов была настоящим садом, где процветали знания. Иезуиты вытащили страну из неграмотности и воспитали нацию интеллектуалов. Даже английские путешественники это отмечали: «Дети, женщины и старики, кучера, рабочие за обедом, маркиз на прогулке, все французы держат под мышкой книгу или газету». Не помню, кто из англичан это написал, но с уверенностью могу сказать одно: после изгнания иезуитов все рухнуло. По сути, это открыло путь Революции.

— Кажется, ты говорил, что корни всех революций уходят в насилие.

— Но изгнание иезуитов и было насилием в чистом виде! В 1766 году, в разгар гонений, Талейрану было двенадцать лет, Сийесу — восемнадцать, Эберу — девять и столько же Робеспьеру и Барнаву. Иезуитов прогнали из всех колледжей, из всех университетов. Они уезжали в Англию и Голландию, оставляя образование в руках Руссо и Ланжюине, этих неудавшихся семинаристов… Ты наверняка не знаешь, кто такой Ланжюине. Никто не знает о его первой книге, называвшейся «Совершенный монарх». Сейчас ее не найти даже в подвалах Национальной библиотеки… Без лишнего хвастовства скажу, что я один из немногих, кто ее прочел. Правда, я не знаю, какие именно отрывки фигурировали в материалах судебного процесса. Эта книга, напечатанная в Лозанне в 1774 году, была самым настоящим призывом к гражданской войне. Если вкратце, она объясняла, что нужно истребить всех тиранов, это долг народа — ужасный, кровавый, но открывающий путь к свободе. За двадцать пять лет до Революции это уже было достаточно хорошо принято. Но я думаю, не он первый писал такие вещи. В этой области не было первооткрывателей, не было предвестников.

Ланжюине был осужден, его книга публично сожжена на площади, издательство закрыто, но это не могло ничему помешать — зло уже свершилось. Если уж писатель, такой как Ланжюине, который был в то время директором колледжа, заговорил о необходимости гражданской войны и убийства монархов, что тут можно было сделать?

Уезжая, иезуиты оставили образование в руках тех безумцев, которые сформировали поколение адвокатов, журналистов и депутатов, впоследствии возглавивших Революцию. Есть много общего между изгнанием иезуитов в 1760 году и введением закона о светском образовании в 1880-м: сторонники Республики проповедовали патриотизм и германофобию, готовя таким образом почву для Первой мировой войны… Тридцати лет оказалось достаточно, чтобы сформировать нацию вояк, рвущихся в бой.

Как почти всегда и бывает, идеологи резни благополучно этой резни избежали. Ланжюине не стал исключением. В период Революции он был депутатом Конвента. Любопытно, что он, с такой легкостью рубивший головы тиранам на бумаге, заколебался относительно смертного приговора Людовику XVI. Типичный случай. Ланжюине удалось избежать робеспьеровских чисток, позже, при Наполеоне, он получил орден Почетного легиона, а при Людовике XVIII стал пэром Франции. Так что Талейран был не единственным политиком, виртуозно сумевшим удержаться при всех режимах… Впрочем, оставим, наш фильм не о Ланжюине, это просто к слову… Вернемся к Жаку Эберу. Он хотел, чтобы его сын стал адвокатом. Сначала адвокатом, потом судьей, а может статься, в случае удачной женитьбы, и председателем судебной палаты. Это вполне совпадало с желаниями самого Жака-Рене. Он мечтал об этом с восьми лет. Он наряжался в отцовскую горностаевую мантию и, стоя в одиночестве посреди комнаты, произносил речи, тексты которых лежали у отца на столе: о политической ситуации, Людовике XV, англичанах. В девять лет он уже думал о том дне, когда выйдет из университета с дипломом, о том, с каким одобрением посмотрит на него отец. А отцом он восхищался превыше всего, буквально его боготворил; отец в его иерархии занимал место сразу после Бога и служил образцом состоявшегося человека, воплощением благополучия и силы. Жак-Рене чувствовал, что отец грозен с другими, а с ним — ласков, и проводил рядом с этим огромным, таким надежным человеком все вечера — до тех пор пока в один из этих вечеров, за ужином, гигант внезапно не рухнул на пол и почти сразу же умер.

Я не знаю, какие у тебя отношения с отцом; мои были отвратительными и в конце концов прекратились. Помнишь Нильса Арестрапа? Вот он как раз напомнил мне отца, такого, каким он виделся мне в детстве и каким был мне омерзителен — из-за своей чрезмерной требовательности, жестокости, занудства. Он был настоящим гением муштры, стремящимся подчинить всех окружающих. Но когда я снова увидел его, несколько лет спустя, он оказался маленьким, толстым, далеко не умным, далеко не богатым… Нет более жалкого зрелища, чем террорист на пенсии. Ему перевалило за пятьдесят, он больше ворчал, чем протестовал, к тому же обрюзг, расплылся, и холестерин у него явно зашкаливал… О нем прошлом напоминал лишь крепкий запах сигарет «Житан» и злость, глубокая, нутряная, словно въевшаяся в его образ мыслей, как никотин — во все поры его тела… Ты сейчас поймешь, зачем я тебе все это рассказываю. Во время разговора речь зашла о моей последней книге, и я очень быстро почувствовал, что в отце нарастает желание меня убить — не из-за содержания книги, а из-за самого ее существования. Он едва мог смириться с тем, что я моложе, стройнее, красивее его — но чего он вовсе уж не мог проглотить, так это того, что я писатель. Я не помню, сколько у меня на тот момент вышло книг, но статей было уже много, в разных изданиях, и фотографии иногда мелькали то тут, то там; иными словами, я воплощал собой тот идеал, которого он всю жизнь тщетно пытался достичь, — знаменитость из Сен-Жермен-де-Пре. Он стольким пожертвовал ради этого, даже купил квартиру на рю де Бюси — это он-то, коммунист, пролетарий! — и ничего не получил взамен, издатели продолжали возвращать его рукописи. «У вас нет ни малейшего проблеска таланта», — говорили они ему. Вся его литературная карьера ограничилась изданным лет двадцать назад в карманном формате практическим пособием по информатике. С тех пор пособие много раз переиздавалось в исправленном и дополненном виде, так что его можно считать своего рода бестселлером.

— Кажется, ты все-таки любишь своего папашу.

— Единственная сохранившаяся до нынешних времен проблема, связанная с ним, это письмо, которое я получил от него по прошествии нескольких дней после той встречи. Это письмо я сохранил, в отличие от всех остальных, которые приходили позже; те я сразу выбрасывал в корзину, полагая, что будет много чести для автора, если я буду их читать, но то письмо до сих пор у меня. Оно содержит в себе угрожающую фразу: «Даже не думай общаться с Мартеном, это чистой воды сталинист». Я сохранил его, чтобы при случае показать младшему брату.

— Твоего младшего брата зовут Мартен?

— Да. И каждый раз, когда я знакомлюсь с каким-нибудь Мартеном, мне это кажется странным. Такое ощущение, что я имею много чего ему рассказать.

— Когда мы впервые встретились на съемках твоего фильма, мне показалось, что ты сразу остановил на мне внимание.

— В общем, так и было. Идем дальше. Жаку-Рене Эберу было девять лет, когда его отец умер. Это была катастрофа. Прежде всего потому, что он обожал отца, а теперь оказался один среди женщин — матери и двух сестер. Но еще и потому, что старый Эбер не оставил семье фактически ни гроша. Он потратил состояние собственного отца на свою политическую деятельность, предпочтя добрую репутацию прибылям, а моральный авторитет — власти денег. Это, конечно, было похвально, но вдова с детьми остались ни с чем. Всеобщее уважение, которым она пользовалась и после смерти мужа, не приносило никаких доходов. Ей пришлось продать ювелирную мастерскую и оба магазина. Она также сдала в аренду сад и поселилась во втором этаже дома, который я тебе показывал сегодня утром, — через три улицы от того, где я жил, когда приезжал сюда на каникулы.

Отныне все свои надежды вдова Эбер возлагала на сына, которому предстояло в будущем поступать в университет. Это был единственный шанс когда-нибудь вернуть себе все утраченное. Крушение было слишком тяжелым испытанием для этой женщины, вышедшей из мелкого провинциального дворянства и привыкшей к почестям и безбедной жизни.

Но она не знала, что делать с образованием после кончины мужа. Иезуитов больше не было, их колледж перешел к каким-то безвестным выскочкам. Если бы старик Эбер прожил еще три-четыре года, они отправили бы сына в Голландию или Швейцарию, куда в большинстве своем и перебрались иезуиты. Кстати, они очень быстро пришли в себя, организовались заново и, одержимые ненавистью к Бурбонам, начали строить планы мщения. Они издавали сборники памфлетов, где высмеивали королевскую семью и министров. Забавно, что если бы старый Эбер отправил сына учиться в Голландию или Швейцарию и того воспитали бы озлобленные иезуиты, клеветники наихудшего сорта, то его карьера памфлетиста почти не отличалась бы от той, какой она в конце концов стала: так или иначе, он стал бы редактором «Папаши Дюшена».

Итак, в одиннадцать лет Жак-Рене отправился в алансонский колледж. Его приняли там без особого почтения, как любого другого, чем он был немало оскорблен. Но новые преподаватели не знали имени его отца — они были не местные, да и вообще говоря, они мало что знали. Для них не существовало авторитетов помимо авторитета учебной программы. Они представляли собой тип «учителей-новаторов» — такие были всегда и всегда будут. Реформаторы с большими амбициями и большим самомнением. Они были адептами свободы и новизны и питали отвращение к дисциплине. Даже соблюдение гигиены казалось им устаревшим предрассудком. Так что в смысле «современности» алансонский колледж побивал все рекорды — он превратился в средоточие самодовольных невежественных подростков, которые читали только Дидро и Руссо — новых апостолов. Не нужно слишком глубоко копать, чтобы обнаружить корни морали Эбера: они уходят в сиротское детство, когда он оказался меж двух огней — между семейным крахом и небрежением наставников.

— Почему ты не ешь?

— Все уже остыло.

— Еще бы не остыть.

Тарелка Мартена была пустой и абсолютно чистой — ему очень понравился сливочный соус с шампиньонами, смешанный с кальвадосом, в то время как эскалоп Анри так и оставался нетронутым. Сейчас он напоминал одну из тех фотографий, что помещают в меню китайских ресторанов.

Анри и Мартен прикончили бутылку вина, не заметив этого.

— Я закажу десерт, — сказал Анри. — Что еще интересно, но об этом мы поговорим в другой раз, Жак-Рене Эбер был почти ровесником Людовика XVI, и они оба осиротели почти одновременно, с разницей в два месяца. Кроме того, что эти две смерти отчасти между собой связаны, они еще и последовали одна за другой. Это очень важно — тот факт, что Людовик XVI стал сиротой в восемь лет.

— Но подожди, ведь Людовик XV…

— Людовик XV не отец, а дед Людовика XVI. На этот счет все постоянно ошибаются, даже Виктор Гюго.

Анри был весьма горд тем, что сумел найти ошибку у Виктора Гюго, в «Отверженных».

— Расскажи немного о себе, — попросил он Мартена. — Как ты жил все эти годы?

После нескольких режиссерских попыток Мартен стал актером, специализирующимся в автобиографическом кино.

— Если какой-нибудь тип хочет снять фильм, имея целью насолить своей бывшей любовнице, он зовет меня, чтобы я сыграл его самого. Я месье Трансфер французского кино. Кстати, и ты тоже, как я понимаю, позвал меня на роль Эбера потому, что он — это немного ты сам?

 

~ ~ ~

На роль Людовика XVI Анри решил пригласить Бастиана Вербека — актера, в основном снимавшегося в комедийных фильмах чисто коммерческого толка. В телефонном разговоре он объяснил:

— Людовика XVI нынешние историки воспринимают очень серьезно. Некоторые из них, всячески старающиеся его реабилитировать, протестуют против тех фильмов, где он показан растерянным, смешным, слабым, жалким человеком. Они утверждают, что монарх, напротив, был очень умным и образованным, и требуют, чтобы таким он и был показан в кино. Но это невозможно, поскольку уже установилось стойкое отношение к нему как к комическому персонажу.

— И вы вспомнили обо мне.

— В первую очередь.

— Сценарий уже готов?

— Пока в работе. Но мне уже нужно думать об актерах, говорить с ними. Я побеседовал с Мартеном Кальмира. И с Натали Оссер. Что касается вашего персонажа, здесь придется начинать издалека: если ничего не знать о детстве Людовика XVI, очень нелегком, даже травматическом, то не получится разобраться и в участи его сына.

Анри знал, что родители Бастиана Вербека развелись, когда тому было пять лет, и отец умер два года спустя. Он прочитал об этом в Интернете. Детство этого смешливого актера никак нельзя было назвать радужным. Анри втайне надеялся, что одним из побудительных мотивов к исполнению роли Людовика XVI для Вербека станут рассказы о несчастном детстве короля.

— Вы обычно играли неунывающих середнячков, которым зритель всегда симпатизирует. Ваш основной прием, как я понял, это постепенное раскрытие в персонажах человечности, не заметной под внешней вульгарностью. Но эта роль потребует от вас прямо противоположного: человек очень добрый, мягкий, воспитанный, застенчивый, поневоле становится тираном, ввергающим страну в хаос. Людовик XVI боялся крови, но обожал охоту. Он отказался дать приказ стрелять по толпе, но на нем лежит ответственность за одну из самых кровавых боен, какие только знала Европа.

— Это все будет в фильме?

— Это должно быть у вас в голове.

— А кто снимает?

— Майкл Адамс.

— Это он снял фильм, где одному типу размозжили физиономию огнетушителем?

— Да, среди прочих.

— Мне нравится его чувство юмора.

— Я думаю, он постарается, чтобы ваша казнь выглядела как можно более натурально. — Анри нарочно заговорил о деталях, словно бы не сомневаясь, что Бастиан Вербек уже согласился на роль. — Палач Самсон поднимет вашу голову за волосы, и все увидят ваше лицо крупным планом — на нем не будет улыбки, но выражение его покажется таким умиротворенным, как будто этого момента король ждал всю жизнь.

На другом конце провода некоторое время царило молчание. Анри гадал, слушает ли его собеседник.

— Что ж, посмотрим, — наконец проговорил Вербек.

 

~ ~ ~

— Герцог Беррийский, будущий Людовик XVI, появился на свет в августе 1574 года, два года спустя после рождения своего старшего брата, герцога Бургундского. Бургундец и Берриец, как их называли в семье, были старшими сыновьями Людовика Фердинанда, старшего сына Людовика XV и наследника престола. Поскольку Людовик XVI — не сын, а внук Людовика XV…

— Да, — сказал Бастиан Вербек, — я знаю.

— …Людовик Фердинанд, отец Людовика XVI, был человеком незаурядных способностей. Он был немного тучен, но это был единственный его недостаток, и от него ждали многого — особенно с тех пор, как он стал едва ли не открыто выказывать презрение Людовику XV, своему отцу. Все верили, что Людовик Фердинанд возродит Францию, станет новым Людовиком XIV. И так же восхищались его старшим сыном, Бургундцем, который и впрямь был умным, красивым, изящным ребенком — настоящим маленьким гением. К несчастью, однажды он упал со своей деревянной лошадки и сломал ногу. Перелом оказался открытым, и даже по прошествии трех месяцев после операции ребенок все еще не мог ходить.

Скорее всего, у Бургундца развилось нечто вроде костного туберкулеза, и именно эта болезнь приковала его к постели. Он потребовал, чтобы младший брат проводил все время рядом с ним — в его присутствии он находил развлечение, иногда позволявшее забыть о боли. Бургундец заявил, что сам займется образованием младшего брата, но на самом деле лишь постоянно пенял ему, какой тот ничтожный, неспособный и уродливый. Каждый урок математики становился поводом для того, чтобы издеваться над младшим наследником и бить его. Взрослые этому не препятствовали — они больше жалели того, кому предстояло умереть, чем того, кто должен был остаться в живых. Смерть всегда любят больше, так уж повелось… Впрочем, и сам Берриец, кажется, находил это справедливым — он обожал старшего брата. А тот этим пользовался и вымещал на нем всю свою досаду, всю злость из-за того, что сам вынужден все время лежать в четырех стенах, и заставлял его расплачиваться за все свои страдания. Приступы лихорадки вызывали слабость и страх смерти; ребенок начинал рыдать и в полубреду требовал, чтобы младший брат умер вместо него. Он обещал ему за это место в раю и много денег. Когда лихорадка спадала, и Бургундец понимал, что это невозможно, он стонал на руках отца: «Да что же это такое! Быть герцогом Бургундским ничего не значит!»

Берриец испытывал огромную жалость, видя, как состояние его старшего брата ухудшается день ото дня. Его рвало по три раза в день, его приходилось силой заставлять есть, — это были ужасные сцены, которых Берриец никогда не забыл. У его обожаемого брата начали выпадать зубы, все его тело покрылось нарывами. В периоды улучшения, становившиеся все более короткими, Бургундец продолжал мучить младшего брата, который принимал все мучения охотно и с удовольствием, как заслуженное наказание. Если бы он только мог спасти этим своего брата, избавить от болезни — или умереть вместо него! Но болезнь не хотела забирать его. Все это время Берриец пребывал в безнадежно добром здравии.

В шесть лет Людовик XVI впервые начал задумываться над тем, не дьявол ли он, если столь успешно сопротивляется заражению. Он всю жизнь задавал себе этот вопрос: не вселился ли в него дьявол?

В марте 1760-го Бургундец дошел до полного истощения. Он чувствовал, что смерть близка, последние силы его покинули, но рассудок все еще оставался ясным, и он подсчитал, что умрет, скорее всего, на Пасху. Он хотел дотянуть до этого дня. Он садился в кровати и звал младшего брата.

«Посмотри-ка на меня, Берриец! Может быть, я говорю с тобой в последний раз. Я словно агнец, которого скоро принесут в жертву Богу».

Берриец разражался рыданиями: «О Боже, позволь мне умереть вместо него!»

Он оставался рядом с умирающим братом до самого конца, вдыхая мерзкое зловоние, исходившее от его тела, покрытого язвами и струпьями. Два дня он беспрерывно молился, стоя на коленях. Он мог смириться с неизбежностью этой смерти, лишь соединившись с ней, посредством мук стыда и виновности. Он мог выжить лишь ценой глубочайшего и неизбывного презрения к себе. Об этом нужно помнить, когда заходит речь о том, почему он заставил себя остановиться во время событий в Варенне. Заставил себя отправиться в Тампль. И наконец — подняться на эшафот.

На следующий день после смерти брата Берриец заболел. Никто толком не мог определить, что это за болезнь, но ее сочли несерьезной, и ребенком почти не занимались. Отныне центром внимания стали его младшие братья Артуа и Провансалец, будущие Людовик XVIII и Карл X. Эти двое мальчиков пяти и четырех лет соответственно были веселы и здоровы — им не пришлось страдать вместе с умирающим старшим братом. Они никогда не были ничьими рабами. Они были избалованными, живыми, подвижными — вечно играли друг с другом, бегали и дрались, как маленькие львята. Любой, глядя на них, не мог удержаться от мысли, что каждый из мальчиков был бы лучше на месте наследного принца, чем их старший брат. Пожалуй, многие втайне надеялись, что Берриец тоже умрет от болезни. Но Провидение решило иначе: мальчик начал поправляться. Пролежав в постели восемь дней, в течение которых он беспрерывно рыдал об умершем брате, Берриец выздоровел.

Конечно, никто не собирался его топить, как топят лишних котят. Людовик Фердинанд был высокоморальным человеком и христианином. Он честно пытался заниматься воспитанием сына, но мальчик его разочаровывал: будучи набожным и почтительным, Берриец оставался весьма заурядным ребенком в плане физическом, умственном и светском. Он был до того рассеян, что иногда это выглядело как слабоумие. Печальнее всего было видеть, что его младшие братья уже превосходят его в смысле здоровья, сообразительности и активности. Теперь, после долгих издевательств старшего брата, Беррийцу пришлось терпеть насмешки и непочтительность младших братьев.

Кроме того, мальчик был очень некрасивым и таким худым, что это внушало страх. Даже во дворце он старался быть незамеченным, скользя вдоль стен, словно надеясь укрыться от чужих взглядов.

Отец давал ему уроки хороших манер, но безуспешно: ребенок оставался нескладным и неловким и продолжал ходить нелепой валкой походкой. Если говорить начистоту, Берриец и впрямь выглядел комично — и младшие братья уже без всякого стеснения потешались над ним. Везде и со всеми он чувствовал себя не в своей тарелке. Он не мог вынести чьего-либо общества дольше нескольких минут, и даже лесть и почтительность других вызывали у него отвращение. Он предпочитал верховую езду. Верхом на лошади он казался себе более представительным. Лошади и были его единственными друзьями. Он мечтал поехать на охоту, но отец ему не разрешал. Приходилось довольствоваться упражнениями в стрельбе из лука и ружья и чтением книг об охоте.

Однажды во время праздника, на котором собрались все дети королевской семьи, была устроена лотерея подарков. Но поскольку подарками, доставшимися случайно, дети остались недовольны, им предложили отдать свой подарок тому или той, кого они больше всех любят. Берриец отказался отдать свой подарок кому бы то ни было и заявил: «Я знаю, что никто меня не любит, и я тоже никого не люблю. Поэтому, думаю, я никому не обязан делать подарки».

Берриец был настоящим позором семьи — ее версальской ветви. Он это знал и сам издевался над собой — или смирялся, когда над ним издевались другие, что почти одно и то же. У него было два основных занятия: молиться и проклинать себя.

Довольно скоро у него появился новый повод для того и другого, поскольку его отец, в свою очередь, заболел. Возможно, он заразился туберкулезом от умирающего сына. Людовик Фердинанд начал худеть и вскоре совсем высох. От прежнего дофина остался лишь призрак. Он почти не вставал с постели и не покидал своей спальни. Берриец вновь оказался у изголовья умирающего и вновь мучился вопросом: почему же не умирает он сам, полное ничтожество, нуль, которого никто не любит?

Состояние больного становилось все более пугающим. Мальчик плакал не переставая, и отец обнимал его утешая. Однажды он сказал: «Ну же, Берриец, перестань, ты должен радоваться: когда я умру, уже никто не запретит тебе ездить на охоту».

Людовик Фердинанд умер вечером того же дня, оставив сына раскаиваться из-за одного-единственного желания, которое тот когда-либо высказывал. Итак, меньше чем за три года Берриец перешел из своего рабского статуса в статус дофина, наследника французского престола.

Людовик XV никак не мог смириться с мыслью, что ему наследует дофин незначительного ума. Короля буквально тошнило каждый раз, когда он видел своего внука, его валкую походку, зубы, растущие вкривь и вкось, весь его нелепый облик.

В довершение всего, еще через год Берриец потерял мать. Все это время он видел, как она постепенно угасает, облаченная в траур. Он похоронил ее вслед за братом и отцом. Три года он только и делал, что хоронил. Он уже не мог больше испытывать скорбь, и она сменилась отвращением. Берриец погрузился в глубокую меланхолию и больше не выходил из этого состояния. Днем он старался быть спокойным и вежливым, но втайне лелеял мысль о смерти — это стало для него чем-то вроде анестетика. По ночам он мучился бессонницей и изливал всю свою тоску в слезах.

К этой метафизической скорби добавлялось постоянное напряжение — из-за усилий скрыть такое состояние от других.

Депрессия вызвала булимию и астению, а поскольку медикам того времени эти заболевания были неизвестны, они убедили дофина в том, что его состояние — результат угрызений совести и чувства вины. Он смирился с тем, что этот груз ему придется нести до конца своих дней.

Берриец постоянно пребывал в оцепенении и избегал появляться на публике. У него не было друзей, все его презирали, и рядом не было никого, кто мог бы его выслушать и утешить.

Он буквально спотыкался на ходу, как будто ему тяжело было волочить все свои несчастья — они сковывали его походку, словно ядра, прикованные к ногам каторжников. Он ел все больше и больше — с такой жадностью, словно заедал угрызения совести. Однажды вечером он пришел в свою спальню и буквально рухнул на кровать — Сизиф, раздавленный тяжестью камня. Единственным моментом бунта против своей участи в жизни Людовика XVI был тот, когда он, стоя на эшафоте, закричал: «Я невиновен!» Но почти тут же он вновь смирился, добавив: «Пусть моя кровь послужит Нации».

Казалось, вместе с кровью он хочет излить из себя черную тоску, отравлявшую всю его жизнь. Смерть стала для него равнозначна очищению души. Поэтому, когда священник воскликнул, обращаясь к нему: «Потомок Людовика Святого, отправляйтесь на небо!» — он наконец почувствовал себя счастливым. Он опустил голову на гильотину, и — клац!

— Что-то я до сих пор не увидел в этом персонаже ничего особенно комического, — заметил Бастиан Вербек.

— Не существует комического без трагического.

— Да, согласен. И наоборот.

— Людовик XVI обладал чувством юмора. Правда, слегка мрачноватого. Особенно это проявилось после его женитьбы и позже, когда он стал королем. Он сам чувствовал, насколько неуместен в роли наместника Бога на земле, и относился к этому иронически-самоуничижительно.

— Один вопрос. По сценарию мне придется спать с Натали Оссер… то есть с королевой?

— Если честно, пока не знаю.

— Был бы рад, если да.

— Понимаю.

— Само собой, я не ставлю такое непременное условие. Но мне кажется, это нужно показать — чтобы отмести все исторические домыслы на этот счет.

— Он пытался, во всяком случае.

— Да. Но насколько же будет лучше выглядеть, если его попытки увенчаются успехом!

— Это один из вариантов.

— Хорошо, пусть один из вариантов. Но вы не отвергайте его с ходу, а все же имейте в виду. Я думаю, Натали согласится. Вы ей говорили обо мне?

— А уже можно?

— Да, конечно.

— Что касается юмористической стороны дела… я понимаю ваши сомнения, Бастиан, но посудите сами. Юмор был единственным оружием Людовика XVI, однако порой оно обращалось против него же. Недостаток влечения, испытываемого им к королеве, объясняется тем, что он относился к себе слишком критически, тем самым запрещая себе сильные чувства, которые могли бы сделать его смешным. И наедине с супругой он казался себе еще смешнее, чем на публике. Скрытность неотделима от любой власти, и она же источник всякого рода кривотолков, порой издевательских. Вот такой примерно расклад…

— Я ни на чем не настаиваю, Анри. В конце концов, я не собираюсь любой ценой выглядеть смешным.

— Я знаю.

— Но как по-вашему, королева испытывала к королю хоть какие-нибудь добрые чувства?

— Он мог ее развеселить. Он был благороден. Несомненно, она была ему за это признательна. Но что касается любви и физического влечения, нет, здесь было только равнодушие. Если не прямое отвращение.

 

~ ~ ~

Натали Оссер пересекла холл «Лютеции». Она была в темных очках, и Анри не сразу ее узнал: невысокая и худенькая, она казалась совсем заурядной. Она опоздала на полчаса.

— Я только недавно уложила детей, — объяснила она Анри, который ни о чем не спрашивал.

Тут же появился официант. Она заказала липовый чай, Анри — бокал белого вина. Он попросил актрису пересесть, чтобы оказаться ближе к ее хорошенькому ушку. Вежливость требовала, чтобы Анри пересел сам, но ему не хотелось изображать почтительность или что-то в этом роде. Он знал эту женщину очень давно.

Интересно, а она его помнит?

Оказалось, что помнит: когда она сняла очки, он увидел слезы на ее глазах.

Они обменялись улыбками, полными ностальгии.

Ее нынешние черты ничем не напоминали то лицо, какое у нее было в прошлом, разве что осталась прежняя россыпь веснушек. У Марии-Антуанетты тоже были веснушки. Но прежняя округлость щек, лукавые ямочки возле уголков губ, блеск в газах — все это исчезло. Лицо Натали Оссер было бледно, на нем читались беспокойство и растерянность. Морщин стало заметно больше. Можно было подумать, что она уже играет Марию-Антуанетту — но лишенную всего и думающую только о спасении своей жизни. Однако в случае Натали Оссер речь шла о сохранении актерской репутации — ей хотелось сохранить молодость, былую славу и красоту, которой, по сути, никогда не было. Красота Натали Оссер была иллюзией, которую она искусно создавала на протяжении многих лет. Этому способствовал ее профессиональный успех и лесть критиков с ограниченным словарным запасом, называвших ее красивой. Она никогда не была красивой женщиной, сказал себе Анри, но всегда была сильной актрисой. Это выделяло ее даже в фильмах Шаброля. И сейчас, когда она сидела рядом с Анри, и они еще не заговорили о работе, чувствовалось, что она уже готовится к очередному перевоплощению.

Анри еще не знал, собирается ли он сделать из Марии-Антуанетты шлюху или святую. На протяжении веков живописцы, скульпторы, писатели, режиссеры делали из нее идеал женской красоты — но у Анри такого идеала не было, и он принципиально отказывался его создавать. Он хотел сделать королеву похожей на Натали Оссер, но не для того, чтобы доставить удовольствие последней, а просто потому, что считал невозможным для себя требовать от актера или актрисы, чтобы они воплощали навязанный им персонаж. Анри казалось, что это было бы ошибкой.

— Мария-Антуанетта — женщина с двойной жизнью. У нее всегда был немного отсутствующий вид, а в выражении лица проскальзывало пренебрежение, смешанное с недоверием.

Натали чуть прикрыла глаза, словно испытывала недомогание — или, напротив, удовольствие.

— Ей приходилось быть недоверчивой. И в то же время она была весьма доступной в сексуальном смысле. Она приехала во Францию в четырнадцать лет. «Это был незабываемый день для всех, кто его пережил. Празднества, радостные крики людей, опьяненных вином и красотой своей будущей повелительницы… У нее было удлиненное лицо с правильными чертами, слегка вздернутый нос, высокий лоб, живые голубые глаза. Ее рот, очень маленький, уже тогда казался слегка презрительным — из-за выпяченной нижней губы, фамильной черты императорского габсбургского дома, которая была у нее выражена даже сильнее, чем у других членов семьи. Никакие сравнения не могли передать прелестного цвета ее лица, в котором смешались розы и лилии. Ее белокуро-пепельные волосы были лишь слегка напудрены. Горделивая посадка головы, величественная осанка, элегантность и изящество всего ее облика уже тогда были такими же, как и сейчас. Все в ней свидетельствовало о породе, а также о мягкости и душевном благородстве. Она была создана для того, чтобы покорять сердца».

Слушая эту цитату из воспоминаний барона Оберкирха, Натали выпрямилась, слегка вытянула шею, чуть покусала нижнюю губу и, искоса поглядывая в карманное зеркальце, словно сличала свой облик с описанием внешности королевы.

— Продолжайте, — кивнула она, когда Анри замолчал.

— Ее брак с французским дофином был заочно заключен в Германии, после чего кортеж принцессы направился к французской границе. Мария навсегда покидала свою страну, чтобы стать женой человека, которого почти не знала, и она подозревала, что его портрет, который ей прислали, сильно приукрашен. Все это не слишком воодушевляло. На самом деле, она опасалась наихудшего, но у нее не было выбора.

— То есть это был классический брак по расчету.

— Вам не нравятся браки по расчету?

— Если честно, нет.

— Но междинастические браки призваны были обеспечивать спокойствие в Европе. И не только в Европе, но и в Африке, в Индии, в Иране, повсюду. Личное счастье молодых людей из королевских фамилий приносилось в жертву счастью династий, кланов и наций. Мария-Антуанетта пожертвовала своей свободой, своей любовной жизнью ради государства. Ее брак должен был стать залогом мира в Европе. Когда республиканцы обезглавили Марию-Антуанетту и ее мужа, война разрушила все границы, что привело к полутора векам взаимного истребления народов.

— Вам это видится так?

— Это так и есть. Пришлось ждать, чтобы благодаря пакту, заключенному между де Голлем и Аденауэром, по сути, типичному династическому браку, без малейшей любви между Францией и Германией, установился нынешний мировой порядок, который мы с некоторой натяжкой все же можем считать стабильным.

— Ну что ж, пусть так.

— Мария-Антуанетта встретилась с дофином на опушке Компьенского леса 14 мая 1770 года. До этого дофин видел множество портретов своей будущей жены, и парадных, и миниатюрных, но когда он увидел ее саму, у него перехватило дыхание. Он был восхищен молодостью принцессы Марии, белизной ее кожи и ее изящной гибкой шеей, казавшейся нескончаемой.

— Он нашел ее красивой?

— Достаточно красивой для того, чтобы вспомнить, что сам он уродлив. Он говорил себе, что принцесса конечно же заслуживает лучшей партии.

— Бастиан Вербек уже согласился на роль?

— Он вам не нравится?

— Не то чтобы…

— Вы не находите его трогательным?

— Как раз наоборот, он очень трогательный.

— Но вы должны сами его растрогать.

— Вот в этом-то и проблема.

— На момент встречи с Марией-Антуанеттой у дофина уже сложилось определенное мнение по поводу женщин: они слабые, болтливые, сентиментальные, руководствуются скорее инстинктом, чем разумом, легко дают обещания, которые не выполняют, не умеют хранить тайну, не слишком умны, но если обладают умом, то становятся опасными интриганками. Он усвоил все это от деда, Людовика XV, который учил его, что мужчины по определению высшие существа, но в то же время не торопился близко знакомить внука с женщинами. Та, на которой ему предстояло жениться, была очаровательной и разговорчивой, а он, стоя рядом с ней, молчаливый, неловкий в своем парадном костюме, мечтал лишь убежать, отказаться разом от трона и от женитьбы. Когда он поцеловал принцессу в напудренную щеку, к нему разом вернулись все детские комплексы, которые, как ему казалось, он уже давно похоронил под бременем книг и молитв. Он не осмеливался даже поднять глаза на Марию-Антуанетту, которая не могла понять причин такого поведения, но в то же время чувствовала, что этот молодой человек, «дикий и застенчивый», никогда не причинит ей никакого зла.

Она гораздо сильнее волновалась, когда три года спустя в одиночестве въезжала в Париж, а потом оказалась перед глазами Людовика XV и двумя сотнями наиболее важных персон королевства.

Эти люди, мгновенно ставшие ее поклонниками, заставляли ее вздрагивать от страха и удовольствия — благодаря им она наконец поняла, какой видится со стороны.

Все началось с портрета, написанного Дюкро вскоре после ее приезда и тут же разошедшегося в тысячах копий. Этот портрет увидели во всем королевстве, в том числе и в Алансоне, где он вызвал особое воодушевление, когда жители города узнали алансонские кружева на воротнике принцессы.

Эберу было двенадцать лет, когда Мария-Антуанетта прибыла во Францию. Он был потрясен, увидев гравюру с портрета Дюкро. Он толком не знал, считать ли открытое декольте непристойностью или чудом. Он гладил лицо, волосы, лебединую шею принцессы. Тогда же по Франции разошлись не слишком пристойные стишки, посвященные этому портрету:

Мария-Антуанетта стала первым секс-символом Франции, на полтора века опередив другую австрийскую принцессу, Роми Шнайдер.

Тем временем Людовик XV велел устроить пышные празднества в садах Версаля, чтобы отпраздновать свадьбу своего неблагодарного внука. Почти одновременно с этим в Париже, на улице Ройяль, пятьсот человек было задавлено насмерть во время королевских торжеств.

«Я узнал об этом несчастье, свершившемся из-за меня, — писал дофин. — Оно меня потрясло». Он отдал все свои деньги в помощь семьям погибших. Он был раздавлен этим новым подтверждением того, что на нем лежит проклятие, что самим Небесам не угоден его брак. На две недели он вновь облачился в траур и погрузился в покаянные молитвы.

Но напрасно дофин молился и терзался угрызениями совести — прибытие Марии-Антуанетты стало для него новым потрясением. Вначале он надеялся обрести с ней все радости подчинения — ту сладость унижений, которую прежде его заставлял испытывать старший брат, — но она обманула его ожидания.

Мария-Антуанетта быстро обнаружила тот злополучный груз неврозов, который скрывался за очевидной холодностью и безразличием Беррийца по отношению к ней. Она поняла, что имеет дело с болезненно застенчивым человеком, одичавшим, как брошенный домашний кот. Она была терпелива. Пыталась вызвать его на разговор. Он что-то отвечал, но все его ответы были невыносимо нудными. Когда Мария-Антуанетта попыталась взять дофина за руку, он отдернул руку, когда прошептала ему на ухо что-то шутливое, пытаясь рассмешить, он не понял ее шутки. Он стал еще печальнее при виде дворца, уже слегка обветшалого, где, казалось, каждый камень был пропитан скорбью и скукой.

Последние десять лет королевский двор избегал Версаля, его мрачных коридоров и запущенных садов. Высший свет предпочитал Пале-Ройяль и Старый Лувр. Все известные театры, кафе, салоны сосредоточились в Париже — именно там кипела настоящая жизнь. Но прибытие Марии-Антуанетты все изменило. Ее молодость, красота, врожденная привычка повелевать преобразили старый замок, так что его частым гостем сделался Людовик XV, которого забавляла ревность парижского двора к двору версальскому.

Мария-Антуанетта показала себя той, кем она и была: первой дамой королевства. Людовик XV гордился и восхищался ею, оказывал ей отеческое покровительство. В свои пятьдесят пять лет, уже доедаемый сифилисом и одновременно одержимый проблемой наследников, он смотрел на принцессу с восторгом и ради нее все прощал ее увальню-супругу. «Вам нужны дети!» — постоянно напоминал он.

Но ничего не получалось. Шли годы, а детей у дофина и его жены все не было. Поговаривали о фимозе и о медицинском вмешательстве, которое некоторым образом походило бы на вмешательство Святого Духа, но потом от этой идеи отказались. Одни сплетники утверждали, что у принца слишком большой половой орган, другие — что, напротив, слишком маленький и к тому же искривленный. Памфлетисты наперебой изощрялись, выдумывая всевозможные гипотезы, — предположений было столько, что какое-нибудь из них вполне могло оказаться правдивым.

Но что точно было подлинным, это письмо брата Марии-Антуанетты Иосифа, написанное в июне 1777 года, три года спустя после смерти Людовика XV. Иосиф навестил сестру, чтобы лично выяснить причину проблемы с деторождением. Расспросив ее, он написал своему брату Леопольду:

«У Людовика XVI все в порядке с эрекцией; он вводит член и остается так без всякого движения пару минут, не изливая семя, потом вынимает его, таким же напряженным, и желает супруге спокойной ночи. Не очень понятно, отчего так происходит: у него нет проблем с семяизвержением, о чем свидетельствуют ночные поллюции, но семя никогда не отправляется по назначению. Однако он довольствуется вышеописанным, честно признаваясь, что делает это лишь из чувства долга, не испытывая никакого удовольствия… Его бы надо один раз выпороть, чтобы он изверг семя от злости, как это бывает с ослами»…

— Это есть в сценарии? — перебила Натали Оссер.

— Там еще ничего нет. Я хотел сначала с вами встретиться.

— Такой у вас метод?

— Скорее, принцип.

— Какая разница?

Из прошлого опыта ей были знакомы различные способы создания фильмов — по сценарию, без сценария. С «принципами» ей тоже приходилось сталкиваться — кажется, у Годара. Работа с ним была не самым приятным воспоминанием.

Актриса налила себе еще липового чая, который стал совсем зеленым. Анри ждал ответа на незаданный вопрос: согласится ли она играть роль в создании сценария, прежде чем приступить к этой роли в фильме?

Но ответ не приходил, что было, в общем, логично.

— Нужно было любой ценой обеспечить Франции наследника престола, — снова заговорил Анри. — Поэтому Мария-Антуанетта перестала предохраняться со своими любовниками. Артуа, Прованс, Диллон, Лозен, Безанваль, Водрейль, Куаньи, — среди любителей исторических сплетен до сих пор нет единого мнения о точном составе списка. Возможно, когда-нибудь это выяснится. Но в ту эпоху никто не сомневался в том, что

Не знаю, как вы, Натали, но я нахожу этот стишок весьма возбуждающим. Мне стало интересно, откуда памфлетисты тех времен черпали вдохновение. Судя по письмам, которые писал австрийский шпион Мерси императрице Марии-Терезии, матери Марии-Антуанетты, источником вдохновения была сама реальность. Когда Мария-Антуанетта прибыла во Францию, памфлетистская традиция была уже вполне устоявшейся. Памфлеты становились известными даже быстрее, чем государственные указы. Мария-Антуанетта, конечно же, их читала — граф Прованский, ее деверь, привозил их ей из Парижа каждое утро, словно горячие круассаны. Чтение памфлетов о Дюбарри, фаворитке покойного короля, было одним из развлечений этих двух подростков — возможно, предваряющим более интересные развлечения.

Мерси, великий доносчик, сообщал об этом австрийской императрице, которая в письмах к дочери выражала недовольство: «Не читайте подобных вещей!» Мария-Антуанетта беззаботно отвечала: «О, дорогая матушка, спасибо за ваши добрые советы!»

Встает вопрос о Ферзене. Был ли граф де Ферзен ее любовником и отцом ее сына, будущего Людовика XVII?

— А вы что об этом думаете? — спросила в свою очередь Натали, которая начала расслабляться, как будто липовый чай оказал на нее опьяняющее действие или подробности сексуальной жизни королевы слегка возбудили ее.

— Сохранилось несколько писем, — продолжал Анри, — но никто не поручится, что не было других. Разумеется, были. А те, что нам остались, подверглись цензуре, кто знает, кем и почему? Можно предположить, что зачеркивания и ножницы послужили тому, чтобы сохранить в тайне нечто важное. А что может быть важнее, чем вопрос о наследнике престола? В интересах абсолютно всех нужно было, чтобы королева родила наследника и чтобы отцом ребенка был Людовик XVI, иначе настал бы конец света. А конца света еще никто не хотел. Вот почему все подробности дела были скрыты, все следы уничтожены. Те документы, которые мы можем увидеть сегодня в архивах, это всего лишь верхушка айсберга. Возможно, они специально оставлены нам теми, кто творил историю в кулуарах, — чтобы ввести нас в заблуждение.

— Хорошо, но я спрашивала о вашем мнении.

— До тех пор пока я не увижу доказательств обратного, я имею в виду научные доказательства, с применением ДНК-экспертизы, которая уже доказала, что Людовик XVII был сыном Марии-Антуанетты, я буду считать, что он был сыном Ферзена. Однако это не помешало Людовику XVI быть для него отцом. Очень любящим отцом.

— Значит, Бастиан Вербек?..

— Да.

Натали задумчиво потягивала свой чай, слишком сладкий, постепенно остывающий. Ей не впервые предлагали играть королеву. Сценарии, в которых фигурировала Мария-Антуанетта, ей присылали как минимум дважды в год. До сих пор она отвергала все эти предложения — даже когда речь шла о телефильме, который снимала ее собственная сестра. Но ей совершенно не хотелось работать с сестрой. Мысль о Бастиане Вербеке тоже была не слишком приятна.

— А кто будет играть Ферзена?

— У Марии-Антуанетты была слабость к жокеям. Она восхищалась ими, как куклами, такими маленькими, безбородыми, стройными и в то же время мускулистыми, всегда в отличной форме. «Ни одного лишнего грамма» — таков был их девиз и особый шик. Они были отважными наездниками, как казаки, и по-рыцарски обходительными. Королева часто посещала скачки, это было одно из любимых ее развлечений. Однако ей пришлось ждать смерти Людовика XV, чтобы полностью отдаться этой страсти, поскольку тот терпеть не мог скачки, но не из-за моральных принципов, а из-за того, что эта мода пришла из Англии, а все связанное с Англией было ему ненавистно. Мария-Антуанетта заключала пари, кричала на трибуне, подбадривая своего фаворита, а потом горячо поздравляла владельца победителя — почти всегда это был герцог Лозен — и утешала тех, чьим лошадям повезло меньше. Жокея-победителя по ее приказу сажали в королевскую карету и доставляли в Малый Трианон или в ее личные апартаменты в Тюильри. Там она сама одевала его, как маркиза или фарфорового пастушка. А потом раздевала.

— Это правда?

— Да, водился за ней такой милый грешок. Так она развлекалась до тех пор, пока однажды на балу не встретилась с Ферзеном. Он обладал всем тем, что ей нравилось в мужчинах: придворной утонченностью манер и очаровательной внешностью английского кукленка-жокея. Его телосложение было миниатюрным и в то же время безукоризненно пропорциональным. Ко всем этим достоинствам прилагалась репутация искусного соблазнителя.

Анри подозвал гарсона, который не отрывал глаз от их столика и поэтому очутился рядом через полсекунды.

— Что-нибудь выпьете, Натали?

— Скотч, пожалуйста.

Кажется, ее заинтересовал этот фильм, сказал себе Анри.

 

~ ~ ~

Анри встретил Дору у спуска с Елисейских Полей, как обычно. И, как обычно, она послушно шла рядом с ним, держа его под руку. Это было приятно. И в то же время ему уже начал надоедать этот распорядок, всегда одинаковый: сначала сопровождать ее в театр, потом в ресторан, потом, после десерта, массировать ей ступни и, наконец, провожать до стоянки такси. Он так больше не мог. Анри чувствовал запах духов Доры, слушал ее воркование и каждый раз, когда они всходили на тротуар, перейдя мостовую, ощущал, как ее пальцы сильнее сжимают его руку. Ее голос возбуждал его все больше и больше. Он вздрагивал и вынужден был срочно переключать мысли на что-то другое, прежде чем дело примет нежелательный оборот.

В этот раз он поцеловал ее.

Дора была миниатюрной женщиной. По сравнению с юношами, которых ему доводилось целовать, ее фигурка и лицо казались детскими.

Она отстранила его. Не сразу, через пару секунд. Но выражение ее лица было слегка удивленным, словно она спрашивала: это еще что?

Анри, машинально обнимая пустоту, подумал, что женщины все-таки ужасные жеманницы.

Они шли по направлению к «Миру Кардена», не касаясь друг друга. Дора не могла понять, что с ней происходит, какой неожиданный оборот приняло развитие событий, которое было для нее желанным и невозможным одновременно; она запрещала себе желать, чтобы не страдать потом, и за эти внутренние колебания сама себе казалась ломакой; она не могла разобраться в себе, лишь знала, что до сих пор все было так хорошо, и вдруг этот поцелуй — зачем? и зачем ее отказ? Я не хочу влюбляться, думала она и понимала, что уже влюбилась. Но это невозможно, тут же возражала себе Дора, я все это выдумала, мне это не нужно, повторяла она вслед за своим психоаналитиком, который ее в этом убеждал, я еще не могу позволить себе снова быть несчастной, совсем недавно выкарабкавшись из несчастья. Да и зачем все это нужно снова? Опять постоянно чувствовать себя задерганной, как раньше на работе, в отношениях с матерью, с любовниками, особенно с Жаном — было бы жестоко обманывать Жана с другим человеком, в которого она влюбилась по-настоящему, даже если она, по сути, и не была любовницей Жана. И теперь Дора думала, невольно запахивая плотнее пальто и ускоряя шаг: а если Жан действительно скоро умрет? но все умирают, и он умрет, если не в этом году, то в следующем, и тогда я останусь одна, и это будет настоящий ужас — остаться одной в этом городе, без Жана, на грани бедности… как тяжело жить в городе, в котором больше нет ни одного утешения, ни одного убежища для вас. В Бейруте, в начале войны, для нее были убежища повсюду. Для девочки, все свое детство проскитавшейся по бомбоубежищам, было так странно оказаться в мирном городе, на улицах, где горят светофоры, где нет ни бомб, ни снайперов, среди людей, уверенных в завтрашнем дне, в будущем; даже у Жана, несмотря на опухоль мозга, была надежда, и она не могла предать эту надежду, сойдясь с человеком, который рассказывал ей байки времен Французской революции…

Анри думал о том, что лучше бы сейчас было уйти, оставить Дору одну, с ее чертовым театром, а самому пойти в кино и вообще забыть эту женщину, и ее передачу, и ее церковь, и ее веселость, за которой явно скрывалось что-то другое…

Они молча шли рядом, минуя часовых у Елисейского дворца.

В фойе театра стояли столики, там можно было выпить и перекусить. И поговорить. Выяснилось, что Дора прибыла в Париж без единого су, в поисках работы на телевидении. Потом познакомилась с Жаном, одним из наиболее влиятельных телевизионных магнатов. Он без всяких проволочек взял ее на работу — потому что счел ее хорошенькой и потому что вот-вот должна была начаться война в Персидском заливе, а среди бездельников в редакции не было ни одного, кто мог бы переводить заявления Саддама Хусейна.

В этом месте своего рассказа Дора не выдержала и тихо расплакалась.

Всего за несколько недель Жан стал для нее… нет, не любовником, потому что считал ее слишком юной, или, точнее, потому что она находила его слишком старым, — но, так или иначе, они стали любящими друзьями и несколько лет работали вместе, часто встречались, обедали, болтали, он массировал ей ступни, в ресторане или у нее дома, сидя рядом с ней на ее двуспальном диване.

— А теперь, — говорила она, продолжая плакать, — у него опухоль мозга, которая растет с каждым днем. У него начинаются проблемы с памятью, он не узнает даже президента — тот часто звонит ему на мобильный, чтобы справиться о здоровье. И я каждый раз говорю ему: «Это президент, Жан. Президент республики».

Она говорила, не прекращая плакать, — для этого, отстранение подумал Анри, требуется особое искусство. Он испытывал невольное любопытство, слушая эту историю: опухоль мозга, президент республики… Интересно, не была ли Дора любовницей президента? Тон, которым она произносила его имя, свидетельствовал о том, что она ему симпатизирует. Анри уже хотел прямо спросить ее об этом, но тут объявили о начале спектакля, и они направились в зрительный зал.

Это была пьеса какого-то современного автора, довольно скабрезная, о любви женатых мужчин и замужних женщин, сдобренной многолетними запутанными интригами, в которых Анри так и не смог разобраться, а Дора даже не пыталась. Они были слишком заняты друг другом: обнимались и перешептывались, сидя в середине третьего ряда, и Анри в конце концов решил, что пьеса вовсе не плоха — давно у него не было таких приятных переживаний в театре. Ему хотелось поцеловать Дору в губы, но она все время отклонялась, и ему удавалось лишь коснуться губами ее щеки или шеи.

Потом они поужинали в ресторане, плохо освещенном и очень шумном. Анри произнес целую обличительную речь против диктатуры современной музыки, всепроникающей, назойливой и пошлой. Он желал слышать только настоящую музыку и только в сакральных местах.

Они замолчали, лишь выйдя на улицу.

На площади Колетт не было слышно ни музыки, ни машин. Здание театра «Комеди Франсез» окружал нимб света. Сакральное место, сакральная тишина… Здесь можно было целоваться в свое удовольствие, что они и сделали.

Дора то ли не очень любила, то ли не слишком хорошо освоила поцелуи в губы — так или иначе, вместо того чтобы дышать носом, она задерживала дыхание, словно от страха, и поэтому слишком быстро отстранялась, чтобы сделать новый глоток воздуха.

Все же странно, думал Анри, как женщине могут не нравиться поцелуи в губы? Ведь не война в Ливане тому причиной?..

Он проводил Дору к стоянке такси, распахнул перед ней дверцу машины, потом захлопнул. Затем, в последний раз посмотрев ей вслед, пешком направился к площади Бастилии.

Когда нужно подумать, собраться с мыслями, лучше ходить пешком.

Внезапно он обнаружил, что потерял бумажник. Со всеми документами.

Стало быть, я утратил самоидентификацию, подумал он, улыбаясь. Ладно, самое главное — не слишком беспокоиться. Раз так случилось, значит, это для чего-то нужно. Вместо того чтобы исправлять ситуацию, лучше ею воспользоваться.

Анри не сомневался, что все так или иначе уладится. Рано или поздно они окажутся в одной постели — у нее дома, у него дома, в гостиничном номере. А потом посмотрим, говорил он себе. Сейчас лучше не задавать лишних вопросов.

Однако он продолжал задавать себе вопросы. Всю дорогу. И Дора тоже, сидя в такси, то и дело задавала себе вопросы.

Перед тем как лечь спать, она некоторое время смотрела на свою постель, представляя в ней себя вдвоем с Анри. Хотела ли она этого? Стоило ли этого хотеть? Порядочно ли с ее стороны было этого хотеть?

Но, в конце концов, она тоже предпочла отложить все вопросы на будущее. Подождать продолжения. Но ждать — это и значит задавать вопросы…

 

~ ~ ~

Мартен уехал сниматься в фильме Спилберга. В течение двух месяцев Анри мог общаться с ним лишь по электронной почте.

«Надеюсь, все у тебя будет хорошо, и твоя американская карьера не ограничится вторыми ролями, — писал он. — Не превращайся в Марселя Далио современного кино, будь добр.

Во всяком случае, твоя великая роль ждет тебя здесь. Этот мерзавец Эбер в самом деле был гений. Не спрашивай меня, как могут совмещаться гений и злодейство. Например, художника Давида, чей талант не подвергается сомнению, никто не упрекает в том, что во времена Террора он был членом Комитета общественного спасения и отправил на гильотину немалое количество своих коллег. Об этом можно было бы сказать, но почему-то никогда не говорится. Зато Эбера либо игнорируют, либо осуждают. Именно поэтому мне он все больше нравится. Это не тот человек, которого легко защитить. Даже Гонкурам это не удалось.

Что касается Марии-Антуанетты, сообщаю: с Натали все уладилось, но окончательное решение по поводу фильма еще не принято. Хотя я надеюсь на благоприятный исход.

Дора тоже на это надеется.

Если же ничего не получится, что ж, я превращусь в библиотечную крысу, буду сидеть один среди книг, и это будет волшебно. Я обожаю библиотеки. Насколько мне не нравятся эти громады снаружи, настолько же восхищают изнутри. Я чувствую себя королем во дворце.

Меньше чем через полчаса мне приносят все то, что я просил. Именно здесь я узнал все про Эбера. Как я тебе уже рассказывал, некоторое время он мастурбировал, глядя на Марию-Антуанетту с гравюры Дюкро. Но вот в один прекрасный день месье Коффен, местный аптекарь, вернулся из Парижа вместе с мадемуазель Розой, бывшей актрисой театра, на которой он женился, и поставил ее за прилавок в своей аптеке. Наплыв посетителей тут же резко увеличился.

Жаку-Рене было тогда четырнадцать, и он немедленно загорелся — как и все остальные юнцы и взрослые мужчины; все только о ней и говорили. По прошествии нескольких месяцев новоиспеченная мадам Коффен спала с половиной города.

У Жака-Рене было две страсти — Мария-Антуанетта и мадам Коффен. Он разделял их со своим кузеном Этьеном, сыном его тетки с материнской стороны. Этьен был его ровесником, но выше стоял на социальной лестнице — он был наследником мессира Луи-Ублюдка, шталмейстера, владетеля земель в Партажере и Айе, хозяина Буасси-ан-ла-Паллу, собственника обширного поместья с замком, охотничьими угодьями и водоемами в нескольких километрах от Анжера.

На мой взгляд, само существование этого кузена многое объясняет. Его отец умер в том же году, что и отец Жака-Рене. Таким образом, их матери, которые обе вышли замуж в молодости за богатых стариков, почти одновременно оказались вдовами, а их сыновья — сиротами.

Разница заключалась в том, что мадам Эбер, раньше принадлежавшая к городским верхам, теперь оказалась на грани нищеты, а ее сестра, до того ощущавшая себя словно в ссылке в деревенской глуши, теперь оказалась обладательницей состояния, приносившего ей больше двухсот ливров ренты в год, и титула „благородной дамы“, что тоже немало.

Несмотря на эту разницу или, напротив, благодаря ей, два кузена в то время отлично ладили между собой. Они часто писали друг другу письма. Когда была возможность, Жак-Рене навещал Эстена в Буасси. Он привозил ему свежие новости из города. Они жили в замке, но чаще предпочитали ферму, где проще было поддерживать порядок.

Легко можно представить себе, какое наслаждение доставляла обоим юнцам такая беззаботная жизнь. Однако можно и догадаться, что мало-помалу разница их положений начинала ощущаться все сильнее. С каждым приездом Жак-Рене все откровеннее демонстрировал свое умственное превосходство над кузеном. К тому же история с мадам Коффен набирала обороты, Жак-Рене сочинял, фантазировал, привирал, хвастался — короче говоря, в конце концов стал невыносим. Однажды Этьен не выдержал и воскликнул:

— Да ты, пожалуй, даже не поцеловал ее ни разу! Предъяви хоть одно доказательство!

Вернувшись в Алансон, Жак-Рене решил сразу взять быка за рога. Он направился прямиком в аптеку, подошел к прилавку и сказал мадам Коффен:

— Мадам, вы стоите передо мной как видение. Вы словно сошли со странниц книги. Вы восхитительны.

— Надо же, маленький Жак, какой ты, оказывается, любезный! Твоя матушка здорова?

— Она в беспокойстве. Думает о будущем своего сына.

— Но она, по крайней мере, счастлива, что он у нее есть.

— Он может умереть.

— Да что ты такое говоришь!

— Если я не напишу вам письмо, я умру. Вы позволите вам написать?

— Интересно, что такое ты хочешь написать мне, о чем нельзя просто сказать?

— Стихотворение.

— Но это же прекрасно! Я люблю поэзию.

— Это любовное стихотворение. Я его еще никому не показывал. Оно все скажет лучше меня. Вы согласитесь его прочитать?

— Боюсь, я неважный знаток…

— А мне и не нужен знаток, мадам. Мне лишь хотелось бы, чтобы ваши глаза остановились на этих строчках. Они мне дорого стоили — я, можно сказать, резал сам себя по живому. Вы видите, я весь горю. Я болен. Но мне известно лекарство, и вам тоже.

— Какая дерзость!

— Вы смеетесь? Ну, и отлично! Значит, решено? Вы прочтете?

— Ты очарователен.

Жак-Рене покраснел, положил на прилавок сложенный листок бумаги и, неловко поклонившись, вышел.

Мадам Коффен знала маленького Эбера много лет, как и всех остальных по соседству, но сейчас впервые увидела в его глазах нечто волнующее, благодаря чему он вдруг показался ей красивым, несмотря на небольшой рост. Она развернула листок и прочитала:

Мадам Коффен сложила листок и спрятала его за корсаж. Еще множество раз, в перерывах между визитами клиентов, она вынимала его, разворачивала и перечитывала, едва удерживаясь от смеха; и даже обслуживая покупателей, то и дело, словно по рассеянности, она слегка дотрагивалась кончиками пальцев до скрытого за корсажем сложенного вчетверо листка. Она чувствовала себя глупой, такой же глупой, как и это стихотворение, но в то же время оно напоминало ей о Париже, где разные господа сочиняли для нее роли, в обмен на поцелуи или что-то более серьезное.

Все это время Жак-Рене пробыл в своей комнате, ожидая благоприятного знака, но его не было.

На следующий день он не выдержал и снова пошел в аптеку. Мадам Коффен была там — вместе с мужем.

Месье Коффен гордился тем, что был самым знаменитым — и самым счастливым — рогоносцем в округе, поскольку благодаря его легкомысленной жене аптека процветала. Впрочем, Месье Коффен и сам не упускал своего, при этом у него даже было преимущество — он точно знал всех своих соперников, и его забавляли их страхи, угрызения совести и фальшивые предлоги, с которыми они постоянно заходили в аптеку. Увидев очередного смущенного подростка, с чьим отцом некогда был знаком, он сжалился и ушел в подсобку якобы за сиропом от кашля.

Жак-Рене еще сильнее смутился, догадавшись о причине такого великодушия. Но аптекарша улыбнулась ему, делая знак приблизиться. Потом открыла шкафчик и достала из него то, чего Жак-Рене так ждал, — ответное письмо. Мадам Коффен быстро протянула ему сложенный листок и погладила его по руке. Несколько секунд они стояли рядом, в молчании глядя друг на друга и соприкасаясь лишь кончиками пальцев.

Потом Жак-Рене опрометью помчался домой, заперся у себя в комнате и развернул листок.

„Дорогой юный господин.

Роза“.

Ваше стихотворение — одно из самых живых поэтических произведений, которые мне доводилось читать. Тот факт, что оно посвящено мне, добавил приятных ощущений. Но мне было бы гораздо приятнее услышать его из ваших уст. Для того чтобы прояснить некоторые не вполне понятные намеки, нет ничего лучше интонации. Я люблю поэзию. Я много читаю. Я буду завтра в Парке Вязов, в восемь вечера, с книгой в руке. Если вы решите прийти, не забудьте свое лекарство.

Юный господин едва не задохнулся от восторга. Со дня смерти отца он не был так взволнован. Все становилось возможным, все внушало уверенность.

Он нашел мадам Коффен неподалеку от паркового фонтана, возле небольшого сарайчика, где садовник хранил свои инструменты. Аптекарша знала все потайные уголки города, как свои пять пальцев. Она была падшей женщиной, Эбер это сознавал, но его это не остановило.

Мадам Коффен вошла в сарайчик и, даже не давая себе труда закрыть дверь, подняла юбки.

Эбер стянул панталоны; ей нравилось смотреть на ноги мужчин, и ножки „юного господина“ привели ее в восторг. Ее губы полуоткрылись, голова запрокинулась; она крепко обняла его, словно искала спасения, и вовлекла в любовную схватку.

Он был на ней, в ней; и, двигаясь вперед-назад под шорох бесчисленных оборок, страстные вздохи и бряцание садовых инструментов, думал о своей победе — над ней, над своим кузеном, над всем Алансоном, который считал его мелюзгой и безотцовщиной.

Она моя, говорил он себе, ей нравится со мной заниматься любовью, потому что я мужчина и поэт, а она любит поэтов. Она развратница, она волшебница, я не смогу без нее жить, надо увезти ее как можно дальше отсюда — в Париж, в Америку. Я буду писать ей стихи, она будет их читать. И у нас будут дети, о да, дети!

Тремя днями позже Эбер отправился в Буасси с запиской мадам Коффен — требуемым доказательством.

Этьен был уничтожен. Он нашел лишь одно утешение для себя — обозвать кузена отвратительным типом. Тот разозлился.

— Ты можешь спать хоть с маркизой в своем заплесневелом замке, но ты сам — всего лишь крестьянин!

— Да ты просто лопаешься от зависти к нашему замку! Ты продал бы родную мать ради того, чтобы оказаться на моем месте!

— Это ты мне завидуешь, девственник! Да если б я не научил тебя онанировать, ты бы до сих пор терся о деревья!

— Ты будешь гореть в аду, Эбер!

— Лучше ад, чем твой рабский рай.

— Нашел чем гордиться, тем, что переспал с потаскухой, знаменитой на весь Алансон!

Ударом кулака Жак-Рене разбил кузену нос, из которого мгновенно хлынула кровь, — это было захватывающее зрелище.

Несколько дней спустя они формально помирились, но по сути с тех пор уже не были друзьями. Эбер окончательно убедился, что не может быть ничего общего между городом и деревней, между богатыми и бедными, между свободой и религией. Ланжюине оказался прав: между Богом и народом может быть только одно — война.

С того момента как Эбер вернулся в Алансон, мадам Коффен не ответила ни на одно из писем со стихами, которые „юный господин“ продолжал ей посылать. Он весь извелся от ожидания, у него началась бессонница, он исписал стихами две тетради и начал третью.

Однажды вечером Эбер почувствовал, что не может больше удовлетворяться одними стихами, ему нужно было увидеть аптекаршу, прикоснуться к ней. Он оделся в лучший свой костюм, надушился и отправился в аптеку. Та оказалась закрыта, но в жилых комнатах на втором этаже горел свет. Эбер заметил мелькающие на фоне окна тени мадам Коффен и каких-то других людей. Внезапно он услышал крики. Она в опасности, может быть, воры проникли в дом!.. Эбер вскарабкался по садовой решетке, пролез в окно над черным ходом и сразу направился в комнаты, даже не подумав взять на кухне нож или скалку.

Из-под одной двери пробивался свет. Эбер толкнул дверь и оказался в спальне мадам Коффен.

Он тут же узнал маркиза де Клуэ и доктора Массара — бывшего кюре, ставшего медиком. Оба были известные распутники, и сейчас, кажется, они собирались оспаривать друг у друга прелести аптекарши. Последняя, судя по всему, находила это весьма забавным. Она была полуодета, волосы ее растрепались, щеки пылали.

— О, это мой юный ухажер! Я его очень люблю! Он замечательный поэт!

— И чего он хочет?

— Да того же, что и вы, господа.

Эбер бросился к мадам Коффен, по всей видимости, чтобы увести ее или упасть к ее ногам, но это точно не известно; однако его жест был таким резким и внезапным, что маркиз почувствовал угрозу. Между тремя ловеласами началась беспорядочная стычка. Стулья с грохотом опрокинулись на пол, разбилась ваза.

— Ах! Вы друг друга поубиваете, чего доброго!

Маркиз и бывший кюре довольно быстро одержали победу над своим юным соперником, но тот продолжал отбиваться, осыпая мужчин ругательствами. Маркиз предложил стащить с юнца штаны и устроить порку. Аптекарша сначала посмеялась над этой идеей — ей хотелось бы увидеть ягодицы своего обожателя в столь пикантной ситуации, — но в конце концов воспротивилась, поскольку дело и без того уже приняло слишком скандальный оборот.

— Хватит! Убирайтесь отсюда все!

Это действительно было наилучшим выходом из положения, и оба старших гостя ретировались, волоча младшего под руки. Тот все еще брыкался и кричал, как одержимый. Его парадный костюм превратился в лохмотья. Маркиз и кюре пообещали аптекарше не убивать Эбера, и они лишь связали его, вставили ему кляп в рот и отвешивали ему оплеухи до тех пор, пока он не перестал дергаться. Затем они его развязали, однако забрали его туфли и спустили панталоны, чтобы он, запутавшись в них, не сразу бросился в погоню. После чего оба приятеля вместе уехали в карете маркиза.

Кое-как Эбер добрался до дома, заперся в своей комнате и провел там три дня, отказываясь принимать пищу и разговаривать. Он лежал на кровати, глядя в потолок и строя планы мести.

Через три дня он встал, пошатываясь от голода, вырвал из тетради несколько листков и написал следующее:

„Это — призыв к отмщению за все те низости и пороки, до каких только может опуститься человек! Это — публичный протест и жалоба невинно угнетенного! Жиль де Клуэ (как говорят, маркиз) и Ролан Массар, расстрига, лишенный сана, в придачу к своей общеизвестной репутации развратников заполучили и репутацию убийц. По этой причине, а также в целях общественной безопасности, вышеназванные Клуэ и Массар объявляются недостойными любого человеческого общества, и им запрещается доступ во все те места, где можно найти честь, разум и человечность. Виновным приказывается соблюдать этот запрет под угрозой быть сосланными к диким зверям, чей нрав сходен с их собственным характером. Кроме того, им предписывается навсегда покинуть этот город и его окрестности, где их злодеяния отныне известны всем“.

Эбер переписал это воззвание во множестве экземпляров и везде пририсовал наверху эмблему из скрещенных окровавленных ножей.

Дождавшись ночи, он вышел из дома и развесил листки повсюду — прежде всего на дверях церкви и мэрии, а также на рыночной площади.

Он даже не позаботился о том, чтобы изменить почерк, настолько был горд своей выдумкой. Конечно, он не рассчитывал, что жители Алансона, прочтя его обвинения в адрес маркиза и попа-расстриги, повесят тех на виселице, но надеялся, что горожане по крайней мере над ними посмеются, и он будет отомщен. Он уже догадывался, что насмешка может быть действеннее, чем любые законы.

Но получилось совсем не так.

На следующее утро к мадам Эбер явился комиссар полиции с одним из листков в руках и объявил, что маркиз де Клуэ требует три тысячи ливров в виде компенсации за моральный ущерб и к тому же хочет, чтобы приговор виновному был напечатан в количестве одной тысячи экземпляров и распространен по всему городу. В случае отказа ответчика платить истец требовал для него телесного наказания. Жак-Рене отрицал свое авторство, но мадам Эбер, узнав почерк сына, побледнела.

Комиссар потребовал возмещения ущерба. Виновность подростка не оставляла сомнений: почерк на листках сличили с тем, которым были написаны его письма мадам Коффен. Развратница-аптекарша его выдала.

Мадам Эбер, вдова председателя коммерческой палаты, не выдержала такого позора — у нее случился обморок или припадок, что-то в этом роде.

Она хотела отвезти сына в Сен-Флоран и омыть его в священном источнике, как раньше, когда Эбер был маленьким. Она надеялась, что произойдет чудо. Но он отказался.

— Ты ничего не понимаешь, — заявил он матери.

Однако мадам Эбер не оставляла попыток спасти сына.

Она отправилась к судье, а потом — к месье Коффену, аптекарю, которого просила повлиять на жену, чтобы та, в свою очередь, упросила маркиза забрать из суда свою жалобу.

— С чего я должен это делать? — удивился месье Коффен.

— Сделайте это хотя бы в память о моем муже.

— Вы уверены, что ваш сын его достоин?

Мадам Эбер ходила в церковь и говорила с кюре, а заодно с местными святошами из прихожан, но те лишь сильнее злобствовали. Все ее старания вызвали в итоге настоящий шквал возмущения в отношении ее сына. Наивысшей точки негодование достигло, когда стало известно, что Эбер продолжает строить куры аптекарше и пишет ей стихи и серенады, причем в еще больших количествах, чем прежде. Это было слишком.

В конце концов, Эберу был присужден штраф в одну тысячу ливров, вместо первоначальных трех, а также он должен был оплатить напечатание и распространение тысячи экземпляров собственного приговора. Учитывая все обстоятельства дела, решение суда можно было счесть милосердным. Однако семья Эбера подала апелляцию. Дело отправилось в Кайен, где его должны были пересмотреть по прошествии года.

А Эбер тем временем полностью отдался сочинению стихов, но теперь уже бунтарских. Он захотел добиться известности во что бы то ни стало и вовсю паясничал в алансонском кабачке.

Это может стать началом фильма: Эбер кривляется на крошечном помосте кабачка в женском платье и парике, изображая беременную Марию-Антуанетту, с огромным колышущимся животом. Зрители умирают от смеха.

Прочитав этот отрывок из известной всем эпиграммы, он продолжает уже стихами своего сочинения:

Вслед за этим фальшивая королева стаскивает парик, и все узнают Эбера. Он раскланивается под всеобщий хохот и крики „Ура!“. Затем делает несколько непристойных телодвижений — и кукла-марионетка, спрятанная под платьем, падает на пол. Он поднимает ее, подбрасывает в воздух, дергает, теребит. По сути, он уже мучает ребенка королевы — будущего Людовика XVII.

После повторного рассмотрения дела Эберу объявили еще более суровый приговор, чем в первый раз. Он должен был заплатить штраф без всяких отсрочек, немедленно. Его матери пришлось продать за смехотворную цену несколько участков земли, оставшихся после смерти мужа. Вслед за бесчестьем пришла бедность. Если раньше мадам Эбер могла рассчитывать на адвокатскую карьеру сына, которая обеспечила бы семье надежное будущее, то теперь эти надежды пошли прахом.

Но самым печальным для нее было видеть, что Жак-Рене гордится случившимся. Казалось, он не испытывает ни малейших угрызений совести — напротив, самую искреннюю радость. Это стало для мадам Эбер настоящим потрясением. Жак-Рене не хотел навещать могилу отца, а о том, чтобы заставить сына пойти в церковь, не могло быть и речи. Он говорил, что Бога нет, что его выдумали тираны, чтобы держать народ в повиновении. Мадам Эбер в страхе думала, что Жак-Рене близок к помешательству.

Однажды утром она увидела его стоящим у порога с чемоданом в руке.

— Я вернусь, когда разбогатею.

— Конечно.

Он повернулся к двери. Мать смотрела сыну в спину, испытывая почти облегчение. Затем сделала последнюю попытку воззвать к человеческим чувствам отступника.

— Жак! Ты меня даже не обнял на прощание!

Он не обернулся.

— Я тебе все возмещу, — проговорил он, выходя.

Когда дверь за ним закрылась, мадам Эбер ощутила внезапную дурноту. Ее стошнило.

Она умерла через несколько лет, смерть от горя пришла не сразу. Все эти годы она вздрагивала от малейшего скрипа двери и то и дело принималась плакать без всякой причины. Но однажды она почувствовала, что скорби больше нет. Когда она поняла, что эта скорбь была единственным, что еще поддерживало в ней жизнь, она умерла.

Здесь заканчивается юность Эбера. Как только напишу продолжение, отошлю его тебе. Надеюсь, твои съемки проходят хорошо, и месье Спилберг тобой доволен».

Анри надеялся, что, подробно объяснив Мартену, кто такой был Эбер, он и сам лучше это поймет. Невозможно раскрыть истинный облик исторического персонажа без посредства живого человека, актера, говорил он себе. Для этого греки и придумали театр.

 

~ ~ ~

Дора жила на четвертом этаже старинного дома без лифта, в квартире с очень высокими потолками. Жилище площадью пятьдесят квадратных метров казалась большим, настолько умело оно было обустроено. Яркая живопись на стенах словно прибавляла света, а сами стены и большая часть предметов обстановки были белыми, за исключением громоздкой ливанской мебели, стоившей, должно быть, целое состояние.

Чтобы попасть в гостиную, нужно было пройти через спальню — вот так, без всяких церемоний. Единственным недостатком интерьера оказался двухместный диван-канапе с обивкой из грубого небеленого полотна. Анри сразу его невзлюбил.

Он принес с собой бутылку вина, хорошего, но не слишком изысканного. «Жерве-шамбертен-птишапель» — таково было его полное название.

Дора попросила Анри открыть бутылку и принесла хрустальные бокалы. Отпив глоток, она сказала: «М-мм, приятное вино!» Но тут же, потянувшись за фисташками, опрокинула свой бокал прямо на канапе. Анри ощутил легкий укол в сердце — ему было жаль вина.

Они оба встали, чтобы навести порядок.

Это оказалось нелегкой задачей: пришлось снимать чехол с диванной подушки и посыпать винное пятно солью, как обычно принято делать, даже если знаешь наперед, что это не поможет.

Наконец Дора поняла, что пятно уже не отмыть никакими средствами, и решила: пусть в таком случае оно навсегда останется напоминанием об этом вечере.

После этого Анри даже порадовался, что вечер начался с такого глупого эпизода.

Словно для того, чтобы окончательно усугубить ситуацию, Дора объявила, что на ужин у нее ничего нет, потому что она ничего не смыслит в готовке — впрочем, так же, как и в любви. И спросила Анри, знает ли тот, что такое любовь.

Они сидели рядом на канапе, которое теперь, лишившись чехла на одной из подушек, стало еще более нелепым и неудобным. Дора уже начинала потихоньку ненавидеть это канапе, хотя три года назад, увидев его в магазине «Ваш дом», пришла в восторг.

Итак, знает ли Анри, что такое любовь? По правде говоря, нет, но он охотно согласился бы это выяснить — вместе с ней. Действительно, что такое, в сущности, любовь?

Когда вино было почти выпито, а из съедобного не осталось ничего, даже фисташек и оливок, Анри подумал: а не стоит ли перейти от слов к делу? Послать к чертям все вопросы, встать с этого идиотского канапе и отнести Дору прямиком в спальню?

Но инстинкт советовал ему этого не делать, и, как выяснилось из того, что Дора сказала позднее, совет оказался верным. Она еще не была готова. Прежде она хотела узнать, что такое любовь.

— А может быть, я вообще никогда этого не узнаю, — тихо проговорила она.

То есть вообще-то она знала, что такое любовь, точнее, раньше думала, что знает, но по зрелом размышлении выяснилось, что это не так. И не было никаких причин для того, чтобы это знание пришло именно теперь.

— Ведь правда же?

Дора уже сбросила туфли, чтобы Анри, как всегда, помассировал ей ноги. Затем, окончательно придя к трагическому заключению, что никогда ей не узнать, что такое любовь, она встала и отправилась на кухню готовить ужин.

— Ладно, все это пустяки, — вздохнула она.

Через десять минут Дора вернулась и объявила, что скоро все будет готово.

— Не знаю, правда, понравится ли вам угощение. Это ливанское блюдо.

Анри отпил еще глоток жевре-шамбертен. Содержимое опрокинутого бокала он считал очень досадной потерей — вино оказалось даже лучше, чем можно было ожидать.

Он потягивал вино, в одиночестве сидя на двухместном канапе, напротив шеренги книжных шкафов. У Доры было множество книг, по большей части современных, — видимо, их авторы были героями ее передач. Книги Анри Нордана стояли на видном месте, их было две — самые последние. Да и все остальные выглядели совсем новыми, за исключением арабских, очевидно, привезенных Дорой из охваченного войной Ливана. Анри спросил себя, оттого ли это, что хозяйка обращалась с ними очень аккуратно, или же оттого, что она никогда не снимала их с полок? Очень уж ровно книги были выстроены, буквально по линейке — видно было, что они составляют гордость хозяйки. На них было приятно смотреть, но издалека, поскольку, приблизившись, можно было разглядеть на корешках имена тех литературных знаменитостей, то и дело мелькавших на телеэкране, из чьих шедевров Анри не прочел ни строчки.

Что ж, видимо, Дора хорошо знает французскую литературу, сказал себе Анри, и даже, судя по всему, не только французскую, но и написанную на французском языке.

Потом он заметил едва ли не полное собрание сочинений одного греческого писателя, считавшегося, впрочем, интернациональным. Не является ли это признаком каких-то особых отношений грека с Дорой, подумал Анри, ощутив укол ревности. Может быть, она спала с ним? И со всеми теми, чьих книг у нее осталось больше четырех-пяти? Но, во всяком случае, ни одному из писателей не удалось объяснить ей, что такое любовь. Они надеялись этого достичь, даря ей свои книжонки, но напрасно. Никто из них в этом не преуспел. Мне повезло.

Анри снял с полки книгу на арабском языке — массивную, тяжелую, в кожаном переплете — и принялся листать ее. Листы были разными, то более плотными, то более тонкими. А шрифт был и вовсе загадочным.

И вдруг, продолжая настойчиво вглядываться в эти буквы, такие непонятные и красивые, напоминавшие узор, — словно в тайной надежде на то, что вот сейчас, каким-то чудом, арабский язык вдруг станет ему понятен и все написанное обретет смысл, — Анри ощутил другое чудо. Это был невероятно вкусный запах, исходивший не от книги, как ему в первый момент показалось, а со стороны кухни: аромат копченой баранины, поджариваемой на сковороде. Постепенно он распространился по всей квартире, окутав и книги, и канапе, пропитав весь этот незнакомый мир, о котором Анри ничего не знал; и внезапно доводы в пользу того, чтобы оставаться у Доры, капитальным образом изменились: он понял, что чертовски голоден. Анри отправился на кухню, где Дора уже раскладывала по тарелкам ломтики мяса с гарниром из яичницы и турецкого гороха. Но Анри почти не замечал лица хозяйки, ее улыбки; он сосредоточился лишь на содержимом своей тарелки, таком аппетитном и по запаху, и по виду. Все, что он смог произнести во время еды, свелось к нескольким «М-мм-м!».

— Это еда пастухов, — объяснила Дора. — Они берут ее с собой в горы. Обычно пастухи остаются там на всю зиму.

— Как это кушанье называется?

— Каварма. Каждый раз, когда я приезжаю в Ливан, моя тетя готовит котелок или два. Это совсем несложно сделать.

— О! Вот прекрасное определение для любви! — с воодушевлением произнес Анри, кладя на стол салфетку. — Это именно то, что совсем несложно сделать!

Анри и Дора провели четыре дня в квартире с высокими потолками, никуда не выходя. В разговорах часто возникала одна и та же тема: что они скажут другим? И скажут ли что-нибудь?

Наутро пятого дня Дора встала и оделась.

— Мне нужно ехать на работу.

Некоторая неловкость возникла между ними в тот момент, когда она попросила Анри уйти до того, как она вернется.

Но Дора также попросила, чтобы перед этим он еще раз доставил ей удовольствие, и он повиновался с четкостью настоящей секс-машины, в которую превратился за эти дни.

 

~ ~ ~

Сильвия Деламар и оба ее помощника сидели на своих обычных местах за длинным столом в прокуренном кабинете для совещаний.

— Нужно будет обратить особое внимание на костюмы, — говорил Анри. — До Революции вещи порой служили владельцам всю жизнь, во всяком случае, гораздо дольше, чем сейчас. Их чинили, подновляли. Какой-нибудь плащ или накидка могли прослужить целый век, если не два. Богатые люди отдавали вышедшую из моды одежду своим слугам, а те, по прошествии еще нескольких лет, передавали ее мелким торговцам или ремесленникам, жившим по соседству. Ну а те еще лет через двадцать отдавали ее беднякам. Поэтому в городах, особенно в Париже и Версале, можно было наблюдать круговорот моды последних двух веков, от эпохи Людовика XIV до Регентства, в котором мелькали английские, турецкие, испанские одежды. Причудливее всего были одеты дети — у них всегда был такой вид, будто они собрались на карнавал. Но весь этот маскарад прекратила Революция, точнее, экономический кризис, который ее сопровождал: богатым людям больше нечего было отдавать, а тем, что были беднее, пришлось самим шить себе одежду из самых дешевых тканей. Один и тот же материал, один и тот же фасон, одинаковая расцветка, чаще всего в полоску, словно у каторжников, — и вот то, что вначале было суровой необходимостью, к 1791 году превратилось в принцип, стало знаком принадлежности к «правильному» классу. К революционному снобизму добавились политические требования; одежда получила название революционной песни — карманьола превратилась в эмблему санкюлотов. Изобретение единого для всех костюма нивелировало классы до полной неразличимости. И вот на основе этого своеобразного кокетства выстроили наиболее губительную политическую концепцию — учение о «пролетариате». Путь к социальной войне был открыт.

— Вы, я смотрю, очень хорошо подкованы, Анри!

— Я также много думал о статистах. Статисты — это главная болезнь французского кино! Единственное лекарство, на мой взгляд, — снимать в обычной современной обстановке. Поставить гильотину на площади Согласия, не меняя ничего вокруг, и прямо так и снимать, среди автомобилей.

— Ну, это уж слишком!

— Да, именно так! Устроить сад для юного дофина прямо на террасе Тюильри. И сцены в Тампле тоже снимать прямо в сквере Тампля, какой он сейчас, напротив мэрии. Актеры будут в костюмах XVIII века, а вместо статистов будут обычные прохожие, зеваки, туристы — пусть щелкают своими фотоаппаратами из-за ограды…

— Не скрою, меня немного пугает эта идея.

— Меня тоже. Но что вызывает у меня глубокое отвращение, так это идея обычного исторического «костюмного» фильма, с картонными декорациями, вылизанными улицами и толпой статистов — которых вечно не хватает, — чтобы кричать фальцетом: «Смерть королю!» Вместо этого лучше уж снять студенческую демонстрацию протеста. Студенты, по крайней мере, умеют кричать как следует, к тому же протестуют искренне — им действительно хочется сокрушить нынешний режим. Они возмущаются не за деньги. Достаточно будет провезти королевскую карету мимо одной из таких демонстраций — и вот увидите, молодежь будет танцевать «Карманьолу»! Представьте себе Людовика XVI перед пирамидой Лувра, и с ним — юного дофина, такого хорошенького: они идут впереди свиты, похожей на армию в миниатюре, и останавливаются, чтобы пропустить автобус девяносто пятого маршрута. Потом ребенок возлагает цветы к подножию мемориала на площади Карусель. Зеваки с умилением наблюдают за ним, они не знают, что за фильм снимается. Но когда им говорят, что это Людовик XVII, когда им объясняют, что невинная кровь этого ребенка напитала корни наших побед, они меняются в лице.

— Но что вы этим хотите показать?

— Что народ это всегда народ. Что во все времена это все та же толпа, готовая линчевать своих недавних кумиров, ниспровергать своих богов. Туристы в нынешнем Версале ничем не отличаются от тех, что приезжали туда в 1785 году, чтобы навестить призраков королевской семьи. Кровать короля, кровать королевы. Самые энергичные добираются до Малого Трианона — посмотреть на огромную кровать Марии-Антуанетты, настоящий «траходром». Привилегированные гости, искренние поклонники дворца, испытывают священный трепет в маленьком театре; но в основном всюду правит толпа, бесцеремонно вторгающаяся в покои монархов. Представьте себе толпу зевак, собравшихся вокруг съемочной площадки: они готовы торчать там часами, восторгаясь даже тогда, когда ничего не происходит. Народ в Версале был точно таким же.

— Но, тем не менее, эта идея — устроить съемки в современных декорациях, на виду у туристов и всех прочих — меня не слишком вдохновляет. Мне не кажется, что это будет… кинематографично.

— От вас ждут другого.

— Нужна история.

— Разве это исторический уровень?

— Это история о писателе, который убил короля.

— Остроумный довод, Анри, и заслуживающий всяческого восхищения, но вы понимаете, история — это немного другое.

— Что именно?

— О! — Один из сопродюсеров вскинул руки. — Но если вы даже не знаете, что такое история…

— Позвольте мне договорить, Жером.

Сильвия бросила мимолетный взгляд на часы. Ей не нравился оборот, который принимал разговор. Зачем Анри притворяется, что не понимает, о чем речь? Он прекрасно знает, что такое история: начало, конец, интрига в середине. Ребекка Брандт, по крайней мере, это знала…

Анри видел, что работа готова от него ускользнуть. Он все еще не получил вторую треть аванса — очередные две тысячи, как было решено предварительно. А ведь за эту мизерную сумму он уже проделал такой титанический труд: библиотечные раскопки, встречи с людьми… Если так будет продолжаться, он вообще останется без гроша. Но, так или иначе, работодатели не имеют права говорить с ним подобным тоном. Конечно, Сильвия Деламар деловая женщина, во всех смыслах этого определения, включающего и некоторую жесткость, но что себе позволяют эти Жеромы? (Оба помощника Сильвии носили одинаковые имена.) Анри уже понимал, что долго их не вытерпит.

В то же время что-то удерживало его от привычного в подобных обстоятельствах образа действий — а ведь сколько раз он хлопал дверью после разговоров с книгоиздателями, редакторами газет, телепродюсерами.

— То есть, по сути, вам нужен обычный сценарий с последовательной сменой кадров, — проговорил он. — Зритель не должен утруждать себя размышлениями. Ну что ж. История, только история и ничего, кроме истории.

— Именно! История в фактах и диалогах.

— У меня есть кое-что получше, — заявил Анри.

Удивленное молчание быстро сменилось скептическими восклицаниями. Что может быть лучше истории? Нет, это невозможно! Оба Жерома, казалось, уже готовы его растерзать.

— Я знаю, из-за чего и как умер Людовик XVII. Я единственный, кто это знает. Я это выяснил всего несколько дней назад, сидя в библиотеке.

Сильвия зажгла новую сигарету, из чего Анри заключил, что еще как минимум пять минут госпожа Деламар здесь пробудет. Возможно, он успеет реабилитироваться.

— Итак, мы наконец всем расскажем, отчего умер Людовик XVII.

— По вашей теории, его убил Эбер?

— Не так все просто.

— Он умер от туберкулеза?

— Главная причина не в этом.

— Ну так скажите нам, от чего?

— Только одно уточнение. В истории Людовика XVII гораздо больше интересна не его смерть, не революция, а сама окружающая его современность. Представьте его себе как ребенка именно той эпохи. Толпы восхищаются им, потому что он такой хорошенький и к тому же особенный — во всем королевстве мальчику нет равных. Он как божество, которое покровительствует людям и в то же время для них недосягаемо. Он священен и в то же время реален, он присутствует на земле, может действовать, влиять на события, осыпать щедротами.

— И что же?

— Чтобы понять то заискивающее восхищение, которое взрослые перед ним испытывали, нужно вспомнить Моцарта. Начиная с Моцарта, взрослые начали воспринимать детей как личностей, способных на невероятные достижения. Разумеется, до Моцарта были и другие талантливые дети, но он первый стал легендой. Его провезли по всем королевским дворам Европы. Он был самой настоящей звездой.

— Кстати, если в фильме будет звучать музыка Моцарта, то, думаю, это будет хорошо. Жаль было бы упускать такую возможность.

— Да, нужно будет послушать диски и что-нибудь выбрать.

— Моцарт родился всего на год позже Марии-Антуанетты и Эбера. По прошествии нескольких лет о нем говорили во всей Европе — в том числе в Париже и даже в Алансоне. Представьте, какое воздействие могли оказать эти разговоры на такого мальчишку, как Эбер, лишенного какого-либо дара и при этом раздувающегося от амбиций. Раз уж существует этот Моцарт, значит, и любой другой ребенок может прославиться. То есть любой ребенок может соперничать славой с наследником престола.

— Ну и что из этого?

— И как передать это в кино?

— Прежде зададим себе вопрос: как юный Эбер мог бы отреагировать на рассказы о Моцарте? Он сравнивал себя с ним, как и с герцогом Беррийским. Моцарт пробудил в нем сознание ущемленности положения — и своего собственного, и всего буржуазного сословия.

— Не забывайте, Анри, что наш фильм не про Эбера!

— Но разве можно рассказать историю Людовика XVII, забыв о его убийце?

 

~ ~ ~

«Дорогой Мартен!

Вчера мы все едва не переругались. Но я привязываюсь к этому фильму все больше и больше. Я вижу тебя в Эбере, но — ты был прав — себя я в нем тоже узнаю.

Итак, Эбер прибыл в Париж в январе 1781 года, с небольшим чемоданчиком. Он провел в пути два дня и был весь покрыт дорожной пылью. Он вошел в дом номер пять по улице Кордельеров — это не соответствует исторической правде, но мы снимаем художественный фильм, а не документальный. На самом деле он сменил около десяти адресов. Но остальная компания: Дантон, Марат, Лежандр, семья Демулен — все они жили именно на улице Кордельеров.

Дом стоял в глубине мощенного булыжником двора, усыпанного конскими яблоками, которые местный уборщик-дегенерат сгребал своей лопатой. В доме сдавались дешевые меблированные комнаты. Приезжие сновали в разные стороны, под их ногами чавкали сырые опилки, все галдели, толкались, переругивались.

Эбер слегка растерялся.

— Чего тебе надо? — окликнула его Мари-Жанна, консьержка.

— Комнату.

Мари-Жанна смерила его взглядом и сделала знак следовать за собой. По темной шаткой лестнице они поднялись на последний этаж.

Эбер осмотрел комнату, которую ему предлагали: кровать, стол, стул и деревянный жбан в качестве уборной. Все было ужасающе старым и грязным. На мгновение Эбер застыл на пороге со своим чемоданом в руке. Наконец шагнул вперед, словно в преисподнюю.

— Ливр в неделю, — заявила консьержка, она же квартирная хозяйка. — Плата вперед. И не советую тебе ее задерживать даже на день, иначе сюда явится парочка громил и выкинет твое барахло прямо на улицу. Вот так.

— Годится.

— Я тоже так думаю. Ты вряд ли нашел бы что-то лучшее.

Эбер дал Мари-Жанне один ливр, и та ушла, закрыв за собой дверь.

Эбер обошел все тридцать квадратных метров своего нового жилища и остановился у окна. Стекла покрывал толстый слой пыли, которую он стер комком бумаги, подобранной с пола.

Он в восхищении смотрел на крыши Парижа, на башни Нотр-Дам.

Четыре года спустя он стоит возле этого же окна с чашкой горячего кофе в руке. Комната полностью изменилась. Повсюду книги и газеты, на стенах — гравюры, чаще всего сатирического содержания. Здесь же — большой письменный стол, заваленный бумагами, добротное кресло, на которое накинуто расшитое покрывало, и большая кровать, в которой спит какая-то девица.

Эбер смотрит на часы: пора идти. Подходит к зеркалу, чтобы в последний раз убедиться в безупречности своего наряда. Эбер тоже изменился. Теперь он сама элегантность. Он пудрится, надевает парик, набрасывает на плечи плащ. Приподнимается на цыпочки, чтобы казаться выше. В следующий раз он попросит башмачника Симона сделать каблуки еще выше. Выбирает из трех своих тростей самую легкую трость. Девица в постели приоткрывает один глаз, потом поворачивается к стене и снова засыпает. Эбер выходит.

Лиса выбралась из норы в поисках пропитания и оказалась на ферме королевы. Разумеется, эта ферма была скорее игрушечной, чем настоящей. Лиса растерянно огляделась. Все было красиво и ухоженно, как на картинке: ровно подстриженная трава, маргаритки на соломенных крышах, маленькая речка, вращающая мельничное колесо, куры, утки, овечки, украшенные ленточками… Лиса не верила своим глазам.

Она осторожно двинулась вперед, но тут одна фермерша заметила ее и подняла крик. Фермер оставил свою работу на винограднике и поспешил на помощь. Лиса бросилась бежать.

Чета фермеров вбежала следом за ней в небольшую увитую цветами беседку, где располагался маленький театр королевы.

Мария-Антуанетта была на сцене. Шла репетиция „Женитьбы Фигаро“, королева играла Сюзанну.

— Что такое?

— Лиса, ваше величество!

Королева небрежно отмахнулась.

— Продолжаем!

Ферзен играл Керубино, и в этот момент спорил с Сюзанной из-за ленты.

В первом ряду зрителей сидели дети королевы — шестилетняя Мария-Тереза и трехлетний дофин (его держала на коленях мадам де Полиньяк). Если Мария-Тереза была в восторге, буквально влюбленная в свою мать-королеву, то ее младший брат был настроен куда более скептично — он ничего не понимал в происходящем, ему не нравился театр, и он считал, что так кривляться недостойно королевы.

Последняя как раз в этот момент выхватила ленту из рук Керубино. Мария-Тереза вскрикнула от восторга и зааплодировала. Дофин спросил у мадам де Полиньяк, скоро ли все кончится. Ему не нравился Бомарше.

Эберу тоже не нравился Бомарше. Он смотрел „Женитьбу Фигаро“ в Итальянском театре, сидя в ложе рядом с дамой почтенного возраста, баронессой де Бушардон, умиравшей от смеха, как и все остальные зрители. Наконец Эбер почувствовал, что больше не может выносить этой вульгарности, встал и направился к выходу.

— Куда это вы? — воскликнула баронесса. — Я заплатила десять ливров за эту ложу не для того, чтобы сидеть в ней в одиночестве!

— Мне нужно идти.

— Ах, вот как! Решили заставить меня страдать?

Эбер вышел, пересек фойе и направился в кабинет директора. Он распахнул дверь, не постучав, и прямо с порога выкрикнул:

— Как вы можете ставить такое дерьмо?

— Садитесь.

— Нет уж.

— Успокойтесь, мальчик мой. Люди смеются, они счастливы — значит, придут снова. Вот такая несложная штука театр.

— Но кто смеется? Все эти надутые индюки с фальшивыми приставками „де“, эти маркизы де Карабасы!

— Все, кто может заплатить за билет.

— Ну да, рентабельный, выгодный смех.

— Просто смех, вот и все.

— Никакой дерзости, никаких сюрпризов, ничего, что вызвало бы отвращение!

— Ну, не все пишут как вы, Эбер. Я прочел вашу пьесу…

— И?..

— Там не ощущается истории. Там не хватает интриги. Там слишком много болтают. Вы хотите все объяснить. Почему бы вам не предложить эту пьесу месье Гайяру, в Театр варьете?

— Варьете?!

— Да, там более утонченная публика. А здесь у нас просто театр, какой нравится всем.

Эбер не в силах был слушать дальше. Он вышел, разъяренный, снова прошел через фойе и вернулся в ложу баронессы.

— Вы пропустили самое смешное! Бомарше просто гений! Куда вы ходили?

— На встречу с судьбой.

— Вот как? Я-то думала, что это я ваша судьба.

— Меня представили месье Буалилю.

— Это книгопечатник?

— Книгоиздатель, мадам. Очень солидный книгоиздатель! Он недавно прочел мою пьесу и пришел в восторг!

— Значит, он ее издаст?

— Именно так.

— Но это же настоящая удача!

— Да. Точнее, я в двух шагах от нее.

— И чего вам недостает, чтобы сделать эти два шага?

— Наличности.

— То есть денег?

— Да, вот такое стечение обстоятельств.

— Вы можете обойтись без всей этой тарабарщины?

— Он просит пятьсот ливров.

— Всего-то.

— Зато он абсолютно уверен!

— В чем?

— В успехе моей пьесы. Он даже не сказал „пьеса“, а…

— Что?

— Он употребил другое слово…

— Какое?

— Моя скромность не позволяет, чтобы я его повторил.

— „Шедевр“? Он сказал „шедевр“?

— Да, что-то в этом роде.

— Такой молодой автор, и уже сочиняете шедевры!

— И такая малость: всего-то пятьсот ливров!

— Ну, их ведь не так сложно найти. Пятьсот ливров за шедевр — это совсем немного.

— Поэтому я и заговорил об этом с вами.

— А, так вы рассчитывали на меня?

— Напрасно?

— Ну, все-таки пятьсот ливров…

— Они принесут вам десятикратную прибыль! Или даже стократную! Взгляните на этот полный зал. За один сегодняшний вечер он уже принес театру больше пятисот ливров!

— Но ваша пьеса будет запрещена? Ведь в этом состоит главный ключ к успеху! Вы же знаете, как получилось с Бомарше. Автор, который не проведет несколько дней в Бастилии, как он, никогда не станет любимцем публики!

— Да в моей пьесе найдется сотня предлогов, чтобы ее запретили!

— Какое трогательное воодушевление! Ах, молодость!.. Хорошо, вы выиграли, я дам вам пятьсот ливров. Садитесь поближе ко мне.

— Ах, если бы вы сейчас видели свою улыбку, баронесса! Ваша щедрость вас украшает и молодит!

— Вы написали комедию?

— О нет, уверяю вас!

— Но вы же не хотите сказать, что сочинили драму?

— Отнюдь. На самом деле это, конечно, скорее комедия.

— И о чем она?

— Ну… она примерно как у Бомарше, но еще увлекательнее.

— А я смогу узнать себя в ней?

— О!..

— Мне уже не терпится ее прочитать! Когда вы мне ее покажете?

— Я принесу вам самый первый отпечатанный экземпляр, клянусь! Я уже думаю о посвящении: „Госпоже баронессе Бушардон, которая…“

— Нет, не говорите ничего! Скажите только название.

— „Мадам Полишинель, или Загадка вечера“.

— Это я мадам Полишинель?

— Нет, мадам, вы — загадка вечера…

Вернемся в театр королевы. Мария-Антуанетта сходит со сцены и, пройдя под сводом из живых цветов, направляется в Малый Трианон. Ее сопровождает Ферзен.

С тех пор как он вернулся из своего путешествия по Америке, она не отпускает его от себя ни на шаг. Они говорят по-немецки, ее восхищает и его легкий шведский акцент, и его застенчивость в сочетании с галантностью. Он хрупок, изнежен, у него взгляд лани, заметившей ружье охотника.

Вот уже около года Ферзен любовник королевы. Людовик XVI спокойно принял эту связь и даже, со своей стороны, ее легализовал, назначив Ферзена командиром Шведского полка. Это позволило Ферзену проводить все время в Версале и вообще вести себя как шведский посланник — коим он, по сути, и был.

Ферзен оказал королю добрую услугу: теперь королева и слышать не хотела о графе д’Артуа.

Артуа слишком многое себе позволял с королевой: дважды ее обрюхатил, да еще и во всеуслышание хвалился этим.

И, как будто этого было недостаточно, он платил бульварным писакам, чтобы те сочиняли оскорбительные памфлеты об его брате-короле. Коварство Артуа, благодаря которому он некогда стал любовником королевы, в конце концов его сгубило: он превратился в грязного типа. Напрасно он расхаживал по дворцу, гордый как павлин, — теперь королева его ненавидела и не позволяла ему приближаться к своим детям, чье расположение он всеми силами пытался завоевать.

Артуа умирал от ревности, ему хотелось уничтожить Ферзена. Но Людовик XVI был начеку и не позволял ему это сделать. Он наслаждался унижением младшего брата, открыв для себя неизведанную ранее сладость мести.

В глубине души он был растроган, наблюдая за счастливой парой. Ферзен был красив, и Людовик XVI как бы проецировал себя на него. Король хотел сделать его своим другом, самым лучшим, какой только мог у него быть, и самым верным: Ферзен не мог предать его без того, чтобы не погибнуть самому.

Все вместе они составляли все более сплоченное трио заговорщиков. Позже, в Тюильри, они вместе организуют бегство в Варенн. Но до этого еще далеко. В данный момент королева счастлива. Ферзен обнимает ее, целует, раздевает… Да, все это будет в фильме.

Эбер нашел работу в Театре варьете. Он писал пьесы, которые никто не ставил и не публиковал, и помогал известным авторам в работе над их пьесами: исправлял, дописывал, переделывал.

Жизнь была прекрасна, и даже если Эбер хотел большего, это не мешало ему развлекаться вовсю. От одной дамы-меценатки он устремлялся к другой. Пятьсот ливров баронессы де Бушарден перешли в руки шлюх. Эбер тратил за день все, что зарабатывал за месяц, а в оставшееся время занимал у друзей и торговал своим телом и своим пером с одинаковой легкостью.

По сравнению с его компаньонами, Дантоном, Маратом, Демуленом, он был самым элегантным. Он каждый месяц покупал новый парик, у него было множество шляп и целая коллекция тростей. Эбер прогуливался по Пале-Рояль, всегда готовый завлечь какую-нибудь актрису, очаровать пожилую герцогиню и вытрясти из нее денег или даже взять в оборот сразу двоих, мать и дочь, — любое приключение его возбуждало. Он часто бывал и в Лувре, который мы сейчас называем Старым Лувром. Квадратный двор представлял собой площадь, где толпились художники вместе с потомками старинных семейств, разорившимися или промотавшими свои состояния, — они собирались здесь уже больше ста лет. Все вокруг было потрепанным и обветшалым, и это вызывало восхищение: здесь царил Гюбер Робер, гений разрушения, автор многочисленных картин, изображавших руины. Эберу они тоже безумно нравились, и наверняка он хотел стать тем же на писательском поприще, кем Робер был в живописи: хроникером, коему суждено описать крушение старого мира.

В литературных салонах тех времен Эбер бывал редко — он презирал их, предпочитая кафе „Корацца“ в Пале-Рояль. Он проводил там целые часы: пил, курил, болтал о Моцарте, о событиях в Америке, об „этих мерзавцах-англичанах“.

Однажды, оставшись в очередной раз без денег, он написал матери, что уже почти дошел до ручки и что, если так будет продолжаться, ему придется уехать в Китай.

Мадам Эбер пришла в ужас и послала сыну денег, на которые можно было бы прожить месяц.

Эберу хватило их на два часа: ровно столько времени ему потребовалось, чтобы дойти до „Великого могола“, посмотреть на шейные платки и вдоволь подышать ароматами тканей и продавщиц. Там же он услышал очередные новости о королеве: она, кажется, решила разорить всю кружевную отрасль своими обманчиво простыми вкусами. Говорили, что в Алансоне сотни мастериц вернулись в деревни, чтобы обрабатывать поля. Эбер никогда не уходил из этого магазина без покупки; вот и сейчас он купил шелковый шейный платок модного цвета „кака-дофин“, с белой вышивкой.

Эбер был в Версале много раз, даже присутствовал однажды при королевском отходе ко сну. Он видел вблизи этого вялого толстяка с рассеянной улыбкой и скучающим взглядом. Королеву он тоже мог бы увидеть — ему не составляло труда получить входной жетончик в Малый Трианон, — но отчего-то не решался. Как будто ему было стыдно за свое шутовство в алансонском кабачке, когда он изображал Марию-Антуанетту, засунув под платье куклу-марионетку. Эбер даже не поехал в Версаль, чтобы приветствовать рождение дофина».

 

~ ~ ~

Отослав Мартену письмо по электронной почте, Анри вернулся к Доре. Она спала. Ее тело было горячим.

Анри хотел ребенка от Доры. Мальчика, например. Он еще успеет сыграть Людовика XVII в фильме, съемки которого наверняка затянутся на десять лет. Да, их сын как раз подойдет на роль десятилетнего дофина. Пусть только в конце он не умирает. Пусть сбежит из тюрьмы, спрятавшись в бельевой корзине или еще как-нибудь. «И продолжение его истории превратится в длинный сериал, длиной во всю нашу жизнь», — прошептал Анри, склонившись к Доре.

— Когда Мария-Антуанетта произвела на свет Луи-Шарля, в комнате было не больше тридцати человек, — заговорил он в полный голос. — При рождении Марии-Терезы собралось около двух сотен, и королева едва не умерла от удушья.

Людовик XVI ее спас — он единственный догадался открыть все окна.

На этот раз королева даже не потеряла сознание. Женщины, помогавшие при родах, принялись мыть новорожденного, и Мария-Антуанетта повернулась к королю: она улыбалась, но лишь уголками губ и немного беспокойно. Потом она заметила Ферзена, и они переглянулись. Этот обмен взглядами не ускользнул от короля и слегка уязвил его, но в этот момент ему поднесли младенца. Король взял его на руки и стал рассматривать. Он мог бы свернуть шею этому бастарду, но вместо этого поцеловал его. Людовик XVI восхищался младенцем, осыпал его поцелуями, чувствуя, как становится сентиментальным. Он не узнавал себя. Можно было подумать, что этот ребенок в один миг все изменил. Король решил, что это будет его ребенок. Мария-Тереза пусть остается королеве, а мальчик будет его.

Людовик XVI решил воспитать ребенка по своему образу и подобию — это он-то, которому собственный образ казался ненавистным! Но так всегда происходило с Людовиком XVI: его щедрость вызывала бедствия и разрушения, его доброта приносила лишь несчастья, его изобретательность приводила к тому, что любое дело стопорилось.

Лучше всего ему сейчас было бы отправиться в Шербур, сесть на военный корабль и отправиться на войну с Америкой, но он всегда ненавидел войну, а сейчас только одно для него имело смысл — этот новорожденный младенец. Он решил провозгласить дофина герцогом Нормандским — дать ему титул, которого никто из французских принцев не носил вот уже три столетия.

Итак, держа младенца на руках, Людовик XVI вышел к толпе, собравшийся перед дворцом. По правде сказать, толпа была небольшой, поскольку о беременности королевы официально не оповещали. Послышались крики: «Да здравствует герцог Нормандский! Да здравствует король!» Но они звучали не слишком громко, без всякого воодушевления, и никого не могли обмануть — даже короля, который прекрасно знал, какие слухи ходят о нем и о его детях. Он читал пасквили, содержащие колкие истины. Но все эти писаки на самом деле ничего не знали, потому что жизнь — штука с двойным дном, а внутри всегда секрет; есть лишь король, который властвует над всеми, и второй человек в королевстве — герцог Нормандский. Людовик XVI никогда не отправлялся на охоту, не убедившись предварительно, что с Нормандцем все в порядке, а когда возвращался, то сразу же, еще не сняв охотничьих сапог, спрашивал, как у того дела. Он присутствовал при кормлениях. Он сам лично выбирал кормилиц. Он не мог слышать, как ребенок плачет. Когда тот мочил пеленки, король требовал, чтобы немедленно принесли сухие, а если это затягивалось надолго, брал малыша на руки и носил по комнате, сам его мыл, вытирал, играл с ним и щекотал его. Ребенок начинал смеяться, и это было настоящим чудом: он, Людовик XVI, оказывается, мог кого-то рассмешить. Это вызывало у него слезы — впервые за много лет. Слезы падали на животик малыша, и король их слизывал, отчего ребенок смеялся еще громче. Тогда король начинал нарочно облизывать его со всех сторон, словно ванильное мороженое, и никак не мог остановиться.

— Это моя любимая сцена, — сказал Анри, массируя пальцы на ногах Доры. — Все родители делают это со своими детьми, но никто об этом не говорит. И в кино это никогда не показывают. Но ведь это прекрасно — и так естественно! Если у меня будет ребенок, я буду это делать обязательно. Я не смогу от этого удержаться.

Генрих IV никогда особо не стеснялся со своими детьми — он укладывал их голыми с собой в постель. Эроар, личный врач будущего Людовика XIII, писал в дневнике: «Они болтают, возятся, целуются и доставляют большое удовольствие королю», а также отмечал по поводу своего подопечного, что ребенок «хохочет во все горло, когда кто-то из сестер теребит его воробушка».

Этого «воробушка» сейчас даже не во всяком словаре отыщешь. Кажется, это слово вообще больше никто не использует.

«В четверг 26 сентября 1602 года, проснувшись в восемь с половиной утра, дофин был весел и оживлен и играл со своим воробушком».

А в записи за следующий понедельник говорится, что в двенадцать с половиной утра прибыл барон де Прюнэ в сопровождении «маленькой дамуазель», которой дофин тут же с гордостью продемонстрировал своего воробушка, «и даже опрокинулся на спину, чтобы та могла лучше его увидеть».

Не проходило и недели, чтобы будущий король не впадал в приступы ярости: он кричал, что приказывает посадить всех воров в «тюйму», повесить всех врагов королевства, высечь тех или этих, и успокаивался, лишь когда отец осыпал поцелуями его лицо, руки, даже «воробушка».

Когда дофин пукал, то говорил: «Мой зад тоже высказался». Однажды в воскресенье, проснувшись в восемь утра, он позвал мадам Бетузэ: «Зезе! Посмотри-ка, мой воробушек, как подъемный мост, то поднимается, то опускается!»

Все могут представить эту картину: Генрих IV в парадном костюме стоит на четвереньках, а дети ползают вокруг отца или забираются ему на спину. Но на самом деле такие сцены происходили в кровати, и все участники были голыми. Историки, авторы современных учебников, это знают — они читали дневник Эроара, изданный в карманном формате в 1868 году Фирменом Дидо, но они бесстыдно лгут нам, и легко догадаться почему. Будут ли упрекать кинорежиссеров за некоторые исторические вольности, в частности, по отношению к Людовику XVI? Серьезные историки говорят, что нельзя судить историю с точки зрения современной морали. Но для чего служит мораль, как не для того, чтобы судить — и осуждать — те преступления, что остаются безнаказанными: войны, массовые уничтожения, любые несправедливости? Мораль постоянно меняется, и мы вынуждены беспрестанно переделывать историю. Переписывать ее. Историки прошлого века сочли, что поведение Генриха IV со своими детьми аморально, они не стали писать об этом в своих учебниках. И нынешние историки, увидев, как Людовик XVI лижет пухлые ягодицы своего сына, словно шарики ванильного мороженого, от ужаса вскарабкались бы на деревья.

Очевидно, самая большая сложность — найти младенца, родители которого согласились бы, чтобы актер, играющий Людовика XVI, лизал его ягодицы. Что касается сцены в Сан-Бартелеми, тут проблем не будет — наоборот, очень интересно смотреть, как твоего мальчишку выбрасывают из окна горящего дома. Но о том, чтобы показать на экране «воробушка», не может быть и речи. Поэтому нам надо поторопиться, чтобы сделать собственного ребенка, — заключил Анри, не переставая массировать Доре ноги.

Он продолжал эту беспорядочную болтовню, и вдруг ему пришла в голову идея смены кадров: Мария-Антуанетта и Ферзен в одной постели с ребенком, все трое играют, возятся под простынями — очаровательные волнообразные движения ткани, как в фильмах Антониони — мягкий свет, плавные жесты — и незаметный переход: вроде бы те же самые простыни, но оказывается, что это погребальный саван мадам Эбер.

Жак-Рене прибыл слишком поздно: его мать умерла ночью. Он стоял перед ее телом, окруженным свечами. Ее руки были скрещены на груди. Он не мог поверить, что ее больше нет.

Затем вернулся к сестрам, Одиллии и Алисе, сидевшим в гостиной в компании кузена Этьена. Они пили портвейн маленькими глотками из маленьких стаканов.

Эбер сел. Одиллия налила ему вина, и он за один раз осушил стакан. Она налила еще.

Алиса протянула брату кошелек, в котором было пятьсот ливров.

Они продают дом. Это мать так решила.

Одиллия выходит замуж, подумать только, за Этьена! Они будут жить в замке Буасси и заполнят его детьми, если Бог того захочет — а Он конечно же захочет. Алиса поедет с ними.

(Очевидно, Бог не захотел, чтобы Алиса тоже вышла замуж.)

Эбера все это очень удивило, как будто он не знал, что, после того как он запятнал доброе имя семьи, жизнь обеих сестер была сломана. С тех пор как его осудили, больше никто во всем Алансоне с ними не заговаривал. Они прожили париями все эти десять лет.

— Вот отчего мама умерла, если хочешь знать, — тяжело вздохнула Одиллия.

— Ты меня обвиняешь в том, что это я убил ее? Очень мило, но по какому праву?

— Тебе лучше уехать, — подал голос Этьен.

— Вот как? Ты меня выгоняешь из моего же дома?

— Это уже давно не твой дом.

— Неужели?

— Ты слишком долго заставлял сестер страдать.

— Страдать? Да от чего же они страдали? От того, что больше не могли сидеть в первом ряду на мессе в церкви? От этого, что ли? Да что они знают о страдании, эти две ханжи? Они никогда не видели настоящих страданий. Они никогда не видели бедняков — только слышали о них. Им нужно приехать в Париж, и я отведу их в Сальпетриер, туда, где собраны прокаженные и сумасшедшие, а потом, если у них еще хватит сил, в тюрьму Сен-Аазар. По вечерам они смогут увидеть детей, которые выбираются из своих трущоб — тех, кому не во что одеться, кто смотрит на проезжающие мимо кареты и ждет милостыни, которую никогда не подают. Детей, которые каждую ночь замерзают насмерть, а по утрам их подбирают и свозят в общие могилы.

Одиллия расплакалась, Алиса погрузилась в молитву. Часы пробили час дня. Эбер налил себе еще стакан портвейна, выпил вино одним глотком и встал.

— Ты не останешься на похороны? — спросила Одиллия сквозь слезы.

Эбер не ответил. На улице, где стоял привычный для Нормандии промозглый холод, он пересчитал свое наследство.

По прошествии двух дней он снова был в Париже. Он шел по улице — сирота с полными карманами денег. Он решил потратить их на потаскух и модные магазины.

На углу улицы Люксембург, прямо за «Одеоном», начиналось представление театра марионеток, собравшее небольшую толпу детей, их нянек, ремесленников, у которых был обеденный перерыв, стариков и всякого рода зевак. Эбер тоже приблизился.

— Это превосходно, это великолепно, дамы и господа! Заходите, заходите! Через минуту мы начнем! Зал уже почти полон. Ручаюсь, никогда в жизни вы не видели столь редкого и любопытного зрелища! Заходите, заходите, дамы и господа! Это обойдется вам всего в два су!

Спектакль начался. Все сразу узнали цветущего толстяка-короля, королеву в австрийской шляпе с перьями, Лафайета в светло-русом парике и папашу Дюшена, тащившего на спине печную трубу.

— Так вас всех растак! Разозлили вы папашу Дюшена!

Папаша Дюшен был не таким известным персонажем кукольного театра, как Полишинель или Гиньоль, но его популярность росла, поскольку он был ужасным сквернословом и плевать хотел на опрятность: «огромные усы, трубка в виде печной трубы, широкий рот, непрерывно извергающий клубы дыма, густые брови, сердито сверкающие глаза». Этот городской огр, торговец и одновременно мастер-печник, имел множество двойников во всех уличных марионеточных театрах Парижа, что кочевали по всему городу, соперничая друг с другом в грубости и непристойности.

На этот раз папаша Дюшен принялся осыпать бранью судью, оказавшегося среди публики, и трясти у него перед носом своей трубой. Судья запротестовал — он заплатил не за то, чтобы над ним смеялись! Но это только сильнее развеселило публику. Судья окончательно вышел из себя и принялся угрожать хозяину театра. Но последний, видя поддержку остальных зрителей, послал за королевскими стражниками, и те вывели смутьяна на улицу.

Эбер раньше никогда не обращал особенного внимания на марионеток. Но сейчас он заметил, как тщательно сделаны куклы, как продуманны их костюмы, реплики, голоса, — все было превосходно. В ходе следующей мини-пьесы появился граф д’Артуа верхом на королеве, размахивая во все стороны жокейским хлыстиком. Он принялся хлестать своего неповоротливого братца-короля, который, задыхаясь и потея, с трудом вскарабкался на лошадь, чтобы удрать. Это выглядело и в самом деле уморительно. Потом король взял огромное охотничье ружье и начал целиться в оленя, который то появлялся из-за занавеса, то снова скрывался. Дети радостно кричали: «Да вон он! Вон он!» Они завопили еще громче, когда изо рта графа Артуа высунулся невероятно длинный, чудовищный язык и начал облизывать королеву-австриячку.

— Давай, лижи меня хорошенько! — стонала она, вздрагивая от удовольствия. — Еще, еще!

Король выстрелил в оленя. Дети зааплодировали, увидев легкий дымок, поднимающийся из дула ружья. Королева бросилась мужу на шею, чтобы его поздравить. Все это было разыграно блестяще. Эбер был покорен. Когда представление закончилось, он подошел к хозяину театра и сказал ему:

— Вам не хватает только текстов посмешней, чтобы удвоить выручку.

— Вот как?

— Ручаюсь, что если вы будете показывать по-настоящему смешные истории, основанные на дворцовых новостях, которые я узнаю из первых рук, то ваши доходы удвоятся!

Сделка состоялась. Эбер начал поставлять в театр марионеток сценки своего сочинения, забавные и злободневные. «Дело об ожерелье» только началось, публика жаждала пикантных подробностей.

Эбер многие годы работал в Париже, как одержимый, пытаясь стать актером, драматургом, писателем. Но ничего не получалось. Однако сейчас, глядя на папашу Дюшена и прочих марионеток, он чувствовал настоящее вдохновение, как десять лет назад, когда изображал Марию-Антуанетту в алансонских кабачках. Он снова обрел творческий стимул. Он отправил своего папашу Дюшена туда, куда до сих пор никто не осмеливался его отправлять: прямиком в Версаль.

«От одной решетки к другой, от одной любезности к другой, и вот наконец я добрался до королевских покоев, где чуть не подрался со слугами. Но тут королева сама вышла мне навстречу. Я вошел следом за ней в зал, где все стены были сплошь в зеркалах. Королевская семья сидела за столом и, кажись, лопала зеленую фасоль, потому что был пост. Только я отвернулся — а чертенок-дофин уже роется в моих инструментах. Ну, я не стал терять времени даром, схватил мастерок да как дам ему по рукам!

— Это вы правильно сделали, папаша Дюшен, — сказала королева, — он у нас такой непослушный, хватает все подряд; может быть, теперь он исправится.

— Папаша Дюшен, — предложил король, — может, выпьете стаканчик?

— Да я и два выпью, черт меня раздери!

Король позвал сына:

— Месье дофин, сходите-ка в погреб за бутылкой.

Постреленок быстро справился с поручением, но только он шагнул на предпоследнюю ступеньку, как вдруг — бац! Встал и стоит: в одной руке подсвечник, в другой — горлышко бутылки, а сама бутылка разбилась. Король страшно разозлился.

— Дофин, ступайте снова в погреб!

Хорошенький он у них, этот малец!

Со второй бутылкой все обошлось благополучно, и я с удовольствием выпил ее за здоровье наследного принца, которого очень полюбил и чьей доброты вовек не забуду».

Папаша Дюшен равно не забывал прохаживаться по адресу знати, духовенства, политиков: «Сто тысяч бездельников живут как принцы!» Он разоблачал судебные несправедливости и требовал законодательных реформ. Что до финансовой сферы, его мнение было простым: «Пусть богатые платят!» Однако никакого серьезного пафоса в его речах не было — пустые разглагольствования да грубые шуточки. Несмотря на это, некоторые революционные теоретики считали его демагогическую болтовню подлинным гласом народа и даже умудрялись разглядеть в ней зачатки классового сознания. Эберу было на это наплевать — ему нужна была публика, и он ее нашел. Это отличало его от Марата, Демулена, Ривароля: под маской папаши Дюшена Эбер мог заходить гораздо дальше, чем другие. Устами этой марионетки он, словно чревовещатель, мог произносить неслыханные дерзости, оставаясь неуязвимым и безнаказанным.

 

~ ~ ~

— Моя дочь без ума от радости! — воскликнул Симон по телефону. — Она сейчас сама тебе позвонит, но я хочу объявить новость раньше. Слушай, она в восторге от твоего сценария!

— Но я ей прислал только начало.

— Она ухватила суть. К тому же она считает, что диалоги написаны блестяще.

Что касается сопродюсеров, дела обстояли не так гладко: если один из Жеромов был на сто процентов солидарен с мнением патронессы, то другой находил сценарий слишком литературным. Вообще, начиная с того дня, как обоих Жеромов наняли на работу, и до сих пор они были единодушны лишь в одном: в своем презрении к Симону Лешенару, этому старому паразиту.

Сценарий Анри стал для всех этих людей настоящим полем битвы. Пока непонятно было, кто восторжествует: Анри до сих пор не получил второго чека. Он решил сказать об этом Симону, который очень удивился:

— Как, ты еще не все получил?

— Да. Не все.

— Я этим займусь, не беспокойся. Главное — не прекращай работу.

 

~ ~ ~

— Нужно будет устроить под самой крышей Версальского замка что-то вроде фаустовской лаборатории. Волшебное место, заполненное глобусами, секстантами, буссолями и барометрами. Представьте себе стены, сплошь закрытые книжными шкафами, столы, заваленные географическими картами, архитектурными чертежами, гипсовыми слепками, деревянными макетами… И на единственной свободной стене — картина, вызывающая дрожь: рембрандтовский «Урок анатомии доктора Тульпа».

Людовик XVI — в глубине комнаты, один, скрытый за ширмой, с подзорной трубой в руках. Ее прислали ему из Голландии для наблюдения за звездами, но он использует ее в других целях — разглядывает людей, гуляющих по парку. Министры и маркизы, епископы и офицеры — король наблюдает все, что похоже на беседы заговорщиков или флирт. Поскольку он научился читать по губам, то узнает многие вещи, которые делают его еще более несчастным. Большую часть дня он проводит, сидя на табурете у окна и глядя в свою подзорную трубу.

Стражник объявляет о приходе королевы.

Появляется Мария-Антуанетта с Нормандцем на руках. Он выглядит настоящим ангелочком: весь в кружевах, с белокурыми, слегка рыжеватыми локонами.

Изобретатели из Королевской академии отрываются от своих микроскопов и перегонных кубов, лихорадочно вскакивают, вытирая руки о фартуки, и склоняются перед королевой.

Король откладывает в сторону свою подзорную трубу и тоже встает с табурета.

Королева опускает ребенка на пол, осторожно поддерживая его, чтобы не упал.

«Ну-ка, давай, Нормандец, покажи папе, что ты умеешь делать!..»

Ребенок словно раздумывает, стоит ему захныкать или сесть на пол. Но тут он видит своего отца, который, опустившись на колени, протягивает к нему руки и зовет его. Тогда он тут же выпускает руку матери и топает вперед.

«Он ходит!»

Королева пришла просить у супруга позволения родить еще одного ребенка. Король сразу понимает, что она снова беременна, и невольно представляет ее себе обнаженной в объятиях Ферзена. Это мгновенное, словно вспышка, видение возникает перед внутренним взором Людовика XVI уже не в первый раз — оно врезалось в его память с того вечера в Трианоне, когда король шпионил за ними с помощью подзорной трубы. Почти нереальное зрелище — без слов, без стонов и вздохов, даже без запахов. Король, полностью изолированный от этой пантомимы, не испытывал ни отвращения, ни удовольствия, — он исследовал некое загадочное явление, вот и все; он думал, что этим все и ограничится. Однако это видение часто преследовало его, оно возникало, как картина, — семейная сцена, унесенная, украденная двумя ангелами… Чтобы скрыть волнение, он прижался лицом к кудрям своего сына и вдохнул невероятно нежный запах — аромат белокурых детей. Картина исчезла, ангелы улетели, Людовик XVI снова был спокоен.

Король доволен. Для короля нет большей радости, чем его дети. Он очень благодарен королеве за то, что она подарит ему еще одного ребенка.

«Мальчик или девочка? Королева уже заключила пари?»

«Ваше величество прекрасно знает, что я больше не играю в азартные игры. Королева сделалась рассудительной и бережливой, как старая дева».

«Но почему? Королева должна тратить деньги, тратить без счету!»

«От меня требуют быть экономной».

«Да нет же! Все деньги, которые королева тратит, обогащают королевство! Такова природа вещей. Возьмите непрерывный круговорот воды на планете: испарение — образование осадков — выпадение осадков — и все сначала. Чем больше испаряется воды, тем больше выпадает осадков. Так вот, с богатством нашего королевства происходит то же самое: оно растет пропорционально быстроте трат, которые приводят к росту производства. Это чистая математика: если мы тратим быстрее, чем производим, мы должны занимать, чтобы платить. Но это не приводит к накоплению долгов, потому что темп наших займов, наших трат и роста производства позволяет нам брать новые кредиты на покрытие этих долгов. То есть, некоторым образом, наши долги позволяют нам богатеть».

— Вы заставляете его молоть полную чепуху! — прервала Сильвия Деламар рассказ Анри.

— Вовсе нет. Именно это король узнал от Неккера и других тогдашних теоретиков банковского капитализма. Впрочем, признаюсь вам, что королевская чета, оба этих персонажа мне все более и более симпатичны: он со своей невероятной смесью цинизма и благородства, она со своей расточительностью влюбленной женщины и страстью к азартным играм. В фильмах часто можно видеть, как она играет в кости, в карты, спускает неслыханные суммы в рулетку за одну ночь, а наутро уже заключает пари на ипподроме с герцогом Лозеном — и проигрывает все, а еще через два забега сполна отыгрывается… Это нужно показать. И еще — смерть маленькой Софии 18 июня 1787 года. Дочь Марии-Антуанетты прожила всего несколько месяцев. Из всех церквей доносился погребальный звон. Герцога Нормандского одели в траурный костюм, сшитый за одну ночь.

Его привели в версальскую часовню, где царила полная тишина, если не считать вздохов и шороха тканей. Он подошел к гробику младшей сестры.

Королева выглядела совершенно потерянной. Иногда она смотрела по сторонам с таким видом, словно ничего не понимала в происходящем и ждала, когда кто-нибудь ей подскажет, что нужно делать: плакать, кричать, терять сознание… Она смотрела на мужа, детей, мертвую младшую дочь, цветные витражи, собственные сложенные руки. Она не узнавала своих рук.

В нескольких метрах от нее, за оградой поперечного нефа, стоял Ферзен, который присутствовал на мессе инкогнито. Поскольку он еще раньше препоручил все отцовские права королю, теперь он даже не мог сам похоронить собственную дочь. Здесь, в обители траура, король не имел соперников.

И среди всеобщей печали сияла красота Нормандца. Ему недавно исполнилось два года. Он очень хорошо держался в своем «взрослом» костюме, так что казался почти ровесником старшего брата, дофина, которому было семь, но тот как раз держался плохо: вертелся, часто моргал, иногда начинал кашлять и задыхаться — он был уже болен. Крушение всей королевской семьи началось именно в этот день, с этих похорон.

Когда Мария-Антуанетта была еще только дофиной, женой наследного принца, она часто развлекалась, читая памфлеты, которые ей доставлял граф д’Артуа. Даже когда в них стали появляться оскорбления в адрес графини де Полиньяк и ее самой, она продолжала их читать — из вызова, из желания показать, что она не боится ничьих угроз и ее ничуть не задевают все эти потоки грязи. Она с Полиньяк даже иногда разыгрывала сценки по мотивам этих памфлетов в домашнем театре:

— Положитесь на меня, я знаю толк в е…е.

Мадам, вы будете удовлетворены сполна.

Клянусь, что в жизни не буду ни е…я, ни онанировать,

как бы сильно мне этого ни хотелось,

если даже самый маленький из тех членов, что я вам доставлю,

не заставит вас испытать сладостный обморок двадцать раз подряд.

— Звучит заманчиво!

— У этих молодцов члены что надо: даже самый короткий — не меньше пятнадцати дюймов в длину.

— О, это мне в самый раз! А в диаметре?

— Если на глаз — восемь дюймов как минимум.

— Пятнадцать дюймов в длину и восемь в диаметре!

О, я возбуждаюсь уже при одной мысли об этом!

Ну, так пусть уже они приходят, пусть возьмут меня!

У меня между ног уже огонь горит, ни о чем больше не могу думать!

Пусть приходят, и я на…сь в свое удовольствие,

Вдоволь наставлю супругу рогов.

Погребальная месса закончилась. После похорон маленькой Софии Ферзен поднялся к себе в мансарду на последнем этаже замка и долгое время неподвижно лежал на кровати, полностью опустошенный.

Из этой мансарды мы переносимся в другое чердачное жилое помещение — Эбера, чтобы стать свидетелями разговора (на повышенных тонах) жильца с Мари-Жанной, консьержкой, только что вернувшейся из церкви Сен-Жермен с панихиды по умершей принцессе. Звуки органа, пение хора — все это было так прекрасно, что вызвало у Мари-Жанны восторг и дрожь одновременно. Она плакала, рассказывая об этом. Но Эбер пришел в ярость.

«Да вы хоть знаете, сколько детей умерло прошлой ночью в Париже?!»

«Нет, а сколько?»

«Двадцать, если не тридцать! Умерли на улице! От голода и холода».

«Боже мой!»

«И сколько панихид по ним состоялось?»

«Думаю, ни одной. Это ужасно».

«И где их похоронили?»

«В общей могиле, я думаю».

«Именно. То есть их бросили в обычную яму. А в то время, когда толстый рогоносец хныкал, Калонн приказал поднять цены на хлеб. Надо признать, это было умно придумано».

«Что вы такое говорите, месье Эбер? Они не могли этого придумать нарочно. Королю сейчас не до того, он думает совсем о другом».

«Думаете, они не могли бы придумать такую штуку, Мари-Жанна?»

«Ну, от австриячки можно всего ожидать. Это проклятая порода».

«Вот что значит рано выйти замуж».

Эбер намекал на близящуюся свадьбу Мари-Жанны и башмачника Симона. Собственно, он их и познакомил. Они оба были для него интересны — служили одновременно и прототипами для сочинений, и публикой.

Остерегайтесь писателей, Сильвия, особенно когда они начинают интересоваться вашей жизнью, — это означает, что скоро ваш литературный двойник появится в одном из их вымыслов.

Несколько дней спустя после похорон маленькой Софии Мария-Антуанетта написала своему брату Иосифу:

«Мой старший сын меня сильно беспокоит. Хотя он всегда был хрупким и слабым, я все же не ожидала такого серьезного приступа болезни, который он испытывает сейчас. У него сильно нарушилась осанка, как из-за того, что одна его нога короче другой, так и по причине того, что позвонки у него слегка смещены и к тому же выпирают. С некоторых пор он лежит в лихорадке, сильно похудел и ослаб… Король тоже был в детстве болезненным ребенком, но воздух Медона подействовал на него благотворно. Мы собираемся отправить туда и моего сына. Что касается младшего, он, напротив, отличается силой и здоровьем, чего так не хватает его брату. Это настоящий крестьянский ребенок — высокий, румяный, крепкий».

Через год больного дофина действительно перевезли в Медон, поскольку версальский климат был поистине отвратителен — замок был построен на болотах. Это случилось на Рождество, и вся королевская семья собралась на праздник в комнате больного мальчика.

Он страшно исхудал, волосы у него были, как у старика, его с трудом можно было узнать. Он казался неловким, закутанный в толстые шерстяные вещи. В его лихорадочном взгляде читались отчаяние и ненависть. Ненависть к роскошному рождественскому сантону из розового дерева, инкрустированного жемчугом, к Нормандцу, сидевшему на корточках возле роскошных игрушечных яслей с вышитым покровом, окруженных маленькими свечками в стеклянных шарах, — все это было так красиво, что хотелось повторно пройти обряд крещения. Младенец Иисус был увенчан золотой короной.

Крошечный песик Муфле сидел, не шевелясь, на кровати, в ногах у больного дофина.

Этот песик — очень важная деталь.

Так же как и книга на ночном столике у изголовья — «Краткий сборник историй о славных деяниях монсеньора герцога Бургундского». Эту книгу Людовик XVI унаследовал от своего старшего брата — зловредный Бургундец заставлял его учить ее наизусть, и сейчас, двадцать лет спустя, став королем, Людовик XVI подарил ее дофину. Позже эта книга перейдет к Нормандцу — она будет с ним и в Тампле. Но сейчас книга лежала у изголовья больного, и Людовик XVI предложил почитать из нее какой-нибудь отрывок.

«Нет, не нужно. Я очень расстроен. Мама не хочет, чтобы я появился на парадном приеме, который вы устраиваете для послов султана».

«Я подумала, что это будет для вас слишком утомительно», — объяснила королева.

«Да нет же, я знаю, что вовсе не поэтому. Она не хочет, чтобы меня видели. Она меня стыдится».

«Это безумие! Разум принца помутился от болезни! Скажите ему, ваше величество, как сильно я его люблю, как я плачу над его страданиями! Скажите ему об этом!»

«Вы слышите, мальчик мой, королева вас любит!»

«Тогда пусть разрешит мне быть на приеме! Я хочу увидеть слонов, перед тем как умру…»

«Ну, не говорите глупостей…»

«Я спрячусь в закрытых носилках. Пусть меня туда принесут прямо на кровати».

«Но врачи этого не разрешают!» — воскликнула королева.

«Почему они должны обо всем судить? Пусть король им скажет, чтобы разрешили».

«А если эта поездка вас убьет?»

«Да я и так умру!»

Дофин резко приподнялся на кровати, еще сильнее задыхаясь от ярости.

«Она меня не любит! Она любит только своего ублюдка!»

Мария-Антуанетта встала и направилась к дверям, уводя с собой Нормандца.

«Да, вот именно! Пусть убираются оба! Я больше не хочу их видеть!»

Король бросился к сыну и крепко обнял его, пытаясь заставить замолчать.

«Бог да простит вас, мальчик мой, Бог да простит вас!»

«Бога нет! Я это знаю! Я прикажу вынести все кресты, все распятия из этого дома!»

«Но если вы так хотите изгнать Его из дома, — тихо произнес король, стирая пот со лба ребенка, — это значит, что Он существует».

Резким взмахом руки принц смахнул на пол все, что было на ночном столике: стакан с водой, свечу и книгу о деяниях герцога Бургундского. Король с сокрушенным видом подобрал все это, в то время как песик Муфле забился под диван.

«Вы не верите в Его милосердие. Но Он вас не оставит».

«Да уж конечно!»

«Это так!»

«Тогда почему я болею? Разве я не дофин?»

«Господь хочет показать нам нечто».

«Что же? Я — Его дитя на этой земле. И вот, видите, я умираю. Что я сделал? Скажите мне, что я такого сделал?!»

«Мой сын! Мальчик мой!»

«Не трогайте меня! Почему вы все еще здесь, со мной: Я же монстр! Посмотрите! Мои руки уже не похожи на человеческие конечности! Они скрючены! Я весь скрючен!»

Дофин отбросил простыни, и король увидел жесткий корсет, сжимавший тело его сына, бесполезный пыточный инструмент.

«Молитесь, мальчик мой… Молитесь со мной».

«Я не хочу умирать!»

«Отче наш, сущий на небесах!..»

«Спасите меня!»

«Да святится имя Твое…»

Мальчик упал на колени, целуя руку отца и заливаясь слезами.

«Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»

4 июня 1789 года ребенок, который не хотел умирать, умер. Его высохшее тельце и искаженное лицо теперь расслабились, успокоились. В колеблющемся свете свечей, окутанный ароматами благовоний, которые курились всю ночь, он вновь стал красивым. Отец гладил его холодные, уже окоченевшие руки, прижимал губы к его ледяным губам. Он делал это без страха и отвращения, поскольку желал только одного: чтобы его самого наконец забрала смерть, на протяжении стольких лет губившая его родных. Затем король осторожно попытался разжать мертвые пальчики, сжимавшие книгу о герцоге Бургундском. Послышался сухой хруст сломавшегося сустава — это был ужасный звук.

Королева не приехала в Медон проститься с умершим сыном — правила этикета это запрещали. Единственный раз в жизни этикет принес ей облегчение.

Нормандец возился в своем маленьком садике, за которым сам ухаживал. Сейчас он занимался розами, которые предназначались в подарок для матери. Вокруг стояли примерно двадцать придворных. Светило солнце, щебетали птицы. Ребенок окапывал розовые кусты. Какой-то мужчина сказал, обращаясь к нему:

«Вы славно трудитесь, месье, но чего ради? Садовник в два счета сделает то же самое».

Человек, осмелившийся заговорить в такой манере с принцем, судя по всему, не был дворянином. Он был одним из тех людей, которые в течение нескольких последних недель свободно гуляли по парку, и никто во дворце толком не знал, кто они такие. Они болтали друг с другом во время прогулок, потом возвращались в Зал для игры в мяч, но не для того, чтобы играть. Порой оттуда доносились резкие выкрики и перебранка, но никто не понимал, из-за чего они ссорятся. Нормандец их не любил — они были плохо одеты, и от них скверно пахло, но хуже всего было то, что они, казалось, смеялись над ним. Этот, который сказал о садовнике, вообще уже перешел все границы приличий!

«Мой папа мне подарил этот сад, чтобы я сам за ним ухаживал. Но вообще-то я просто работник. А цветы и все остальное — для мамы».

Нормандец не был ни чересчур развитым для своих лет, ни сверходаренным — он был совершенным. Все в нем дышало изяществом, умом и добротой. Это был идеальный ребенок. Его ответ привел всех в восторг.

«Это заслуживает бисквита!» — воскликнула герцогиня де Полиньяк.

Кругом засмеялись и зааплодировали. Другие дети тоже бросились за бисквитами. Нормандец, воодушевленный своим успехом, попросил устроить игру в жмурки — это была его любимая игра. Он обожал бегать с завязанными глазами, хлопая всех подряд, и весь так и лучился счастьем, несмотря на повязку. Из-за нее он не заметил, как приблизился месье Вилльдей, домашний секретарь короля, с песиком Муфле на руках.

Воцарилась тишина.

Песик узнал Нормандца, резко дернулся, освободился из рук секретаря и бросился к принцу, который сразу понял, что означает его появление. Он снял повязку. Месье Вилльдей объявил ему, что дофин, его брат, умер.

«Папа, наверно, очень огорчен», — сказал принц, слегка удивленный тем, что сам он вовсе не огорчен, даже напротив — почти счастлив.

Ему хотелось смеяться от радости. Разве это не здорово — стать наследным принцем?

«Приказ, данный мне его величеством, обязывает меня сообщить монсеньору герцогу Нормандскому, что 4 июня 1789 года король объявил его наследным принцем Франции».

Все склонились перед ребенком в поклонах и реверансах.

«Да здравствует монсеньор дофин! Да здравствует монсеньор дофин!»

Герцогиня Полиньяк, по своему обыкновению, упала в обморок, а остальные, как всегда, принялись хлопотать вокруг нее: растирать ей виски, обмахивать лицо веерами, подносить к ее носу флакончик с нюхательной солью… Она ужасно раздражала Нормандца своими притворными недомоганиями — ей обязательно нужно было быть в центре внимания!

«Унесите ее, да и всё», — велел ребенок.

Герцогиню унесли. Нормандец не смог сдержать довольной улыбки, видя, как быстро теперь все ему повинуются. Затем подал руку Полине, дочери мадам де Турзель, своей подруге с самого раннего детства, и церемонным шагом направился к дворцу. Дофин, повторял он про себя, в такт размеренным церемонным шагам.

Теперь Полина всегда будет рядом, куда бы он ни отправился.

«Дофин умер, потому что был злой, — пояснил он ей. — За это Бог его наказал».

Нормандец влюбился в Полину де Турзель неожиданно, во время полдника. Девочка была на шесть лет старше, но когда он ее увидел, то сразу решил, что она станет его женой.

Полина так никогда и не стала королевой Франции — впрочем, они оба и тогда знали, что этого не будет, но иногда казалось, что они в это верят. А может быть, втайне они иногда и впрямь в это верили.

 

~ ~ ~

— Совсем как у нас, — заметила Дора, — иногда можно в это поверить.

Анри весь день работал над сценарием, а вечером, встретившись с Дорой, в очередной раз заставил ее прослезиться, рассказывая о несчастьях юного принца. Доре больше не хотелось никуда выбираться. Для них обоих настала прекрасная жизнь. Она сменила театры на кабельное телевидение, и в основном смотрела канал «Эгидия», посвященный скачкам. Анри тоже смотрел скачки и иногда делал ставки по телефону, — в это тоже трудно было поверить, но это зрелище возбуждало его так же, как и в былые времена. Если бы он мог ничем больше не заниматься, кроме одного — играть на скачках! Но у Анри никогда не было достаточно денег для этого — той стартовой суммы, начиная с которой он смог бы играть серьезно, профессионально и заработать достаточно для того, чтобы купить собственную лошадь, а потом конный завод с табуном племенных кобылиц. Когда у него больше не будет ни желания писать, ни азарта снимать фильмы, он все равно будет ходить на скачки. Даже если я не буду играть, подумал Анри, я все равно буду просто смотреть на лошадей. Финальный забег близится к концу, шансы на выигрыш уменьшаются с каждой секундой, но мечта не умирает, надежда приобрести конный завод по-прежнему остается, и когда я думаю о трехстах тысячах евро, которые получу за сценарий, то уже вижу воочию жеребят, резвящихся за веревочным ограждением на пастбище.

А почему, кстати, триста тысяч евро, спросил себя Анри. Почему бы фильму не разойтись тиражом в шесть-семь миллионов копий? Что может помешать этому «Людовику XVII» стать хитом года и принести сто миллионов прибыли?

Юный адвокат Авторского сообщества, Арман Как-его-там, которому Анри показал копию своего контракта с «Сильвия Деламар продакшн», не сказал ему, зависят ли авторские проценты от числа копий. Точнее, Анри забыл его об этом спросить.

Наверняка что-то такое предусмотрено, сказал он себе. Но ему все же хотелось узнать точно, чтобы больше об этом не думать, на какой доход он может рассчитывать.

Может быть, от этого возникнут какие-то новые идеи, подумал Анри, пробегая глазами контракт в поисках соответствующих пунктов.

Некоторые места понадобилось перечитать несколько раз, например те, где речь шла о правах на использование копий, о размерах чистого дохода продюсера и о «spin-off», — но все равно он мало что понял. Согласно договору, он должен был получить 0,9 процента от общей прибыли — и ему казалось, что это очень мало. Даже если фильм разойдется во Франции миллионами копий, это не превратит сценариста в богача.

Анри уже собирался отложить контракт, когда его внимание привлекло имя на первой странице, где была изложена предварительная идея сценария и стояли подписи, — имя Эбера. Он-то откуда здесь взялся?

Анри внимательно перечитал абзац.

«Оригинальная идея Сильвии Деламар — создать фильм о жизни и трагической участи Людовика XVII, показав, какую роль в его судьбе сыграли тайные манипуляции революционного писателя и журналиста Жака-Рене Эбера, „тюремщика“ королевской семьи, деятельность которого, в конечном счете, ускорила гибель юного дофина».

«Оригинальная идея Сильвии Деламар», — медленно повторил про себя Анри, пытаясь найти антидот против яда, проникающего в его кровь, расходящегося по всему телу, вызывающего удушье. Вот тебе и «Это мое дело»!

Я ей позвоню, сказал он себе, вот прямо сейчас, сию минуту. Я ей покажу, мать ее, «оригинальную идею»!

И, подкрепляя эти мысленные угрозы действиями, Анри встал и пошел за своим телефоном в соседнюю комнату. Дора лежала на кровати. Она размышляла обо всем, что произошло с того момента, как она встретила Анри. С какого момента он обосновался у нее? И когда это начало казаться ей бесповоротным — до или после того, как она по-настоящему научилась его выносить? С марта, с апреля?

Анри встроился в обстановку этих двух небольших комнат с высокими потолками, постепенно перевезя сюда свои книги и компьютер. Теперь он часто сидел за столом, вытянув ноги и завернувшись в один из ее пледов, а другой плед положив на колени; рядом лежали его очки и записные книжки. И у Доры было такое ощущение, что он живет здесь уже десять или даже двадцать лет. Она лежала на кровати, наслаждаясь самим его присутствием, рабочим, созидающим, о котором свидетельствовал шорох страниц, легкое пощелкивание компьютерных клавиш, скрип стула, — все эти звуки словно тончайшими иголочками покалывали ее кожу. Он здесь, говорила она себе, ощущая приятную, непринужденную расслабленность, он у меня, он пишет, он писатель, и я играю роль в его жизни. И вдруг Анри неожиданно вошел в комнату и начал лихорадочно искать свой мобильный телефон — будто только что прочитал в «Парижском ипподроме» о лошади, ставки на которую принимаются двадцать к одному, и хочет срочно сделать ставку; но тут оказалось, что в руке у него не газета.

— Оригинальная идея Сильвии Деламар! — в ярости произнес он. — Я ей сейчас позвоню, и пусть только попробует не выслушать! Я ей покажу оригинальные идеи!

Анри почти задыхался.

— Сильвия? Это Анри Нордан… Нет, как раз не в порядке… Потому что я только что прочитал на первой странице контракта, что вы меня обокрали. Как что это значит? Вы не понимаете? Что значит «оригинальная идея Сильвии Деламар»? Я этого никогда не подпишу!

После коротких, но бурных переговоров Анри в изнеможении сел на край кровати.

Дора поднялась и ушла на кухню, чтобы сделать для него «белый кофе», напиток по ливанскому рецепту, состоявший из горячей воды и капельки экстракта флердоранжа.

— Невозможно работать с этими людьми!

 

~ ~ ~

Анри зашел в магазин Петросяна, чтобы купить семги. До прихода Доры он успел приготовить ужин и накрыть на стол, а когда она появилась на пороге, открыл водку.

— Чин-чин!

Анри смотрел на нее в мягком свете свечей. Дора уже пригубила алкоголь и принялась за семгу с укропом. Все в этой женщине казалось ему восхитительным — ее слегка рассеянная улыбка, ее декольте, ее манера обрызгивать семгу лимонным соком…

Волосы она подобрала, так что он мог вдоволь любоваться ее шеей.

— Что меня интересует, — говорил Анри, — так это влияние Людовика XVII на Революцию. Ибо в этой Революции нет ничего социального, ничего политического. Это просто выплеск насилия, который достиг кульминации в момент предумышленного убийства этого ребенка. К тому же после его смерти все успокоилось. Обессиленная Франция оказалась способна лишь на спорадические, заведомо обреченные бунты, армии превратились в беспорядочные толпы, и последние военачальники, избежавшие гильотины, покончили жизнь самоубийством. Бонапарт пришел к власти по руинам, и те войны, которые он развязал, были попытками восстановления, очень примитивными: он строил свои армии из последнего оставшегося годным материала — людей.

Дора провела все свое детство под бомбами, и теперь, когда она слышала, как Анри говорит о войне, ее сердце начинало биться быстрее: она чувствовала, что эта тема его завораживает.

— Историки Революции всегда проявляют снисходительность к ее жестокостям. Можно подумать, они считают насилие неизбежным, необходимым. Насилие, говорят они, нужно для того, чтобы покончить с другим насилием. Революционная жестокость представляется им вершительницей истории, а некоторым — даже сущностью истории. Впрочем, сами историки революций зачастую являются фрустрированными революционерами. А революционеры — фрустрированными историками, которые вершат революции лишь для того, чтобы войти в историю. Истории Революции и революции Истории строятся вокруг этой двусторонней фрустрации.

Дора подумала, что это вполне подходящий сценарий для ее литературной программы: писатель, произносящий вдохновенные речи, обещающий публике раскрыть самую суть вещей — и по ходу дела теряющий почти всех своих слушателей, которые постепенно расходятся, до тех пор пока в студии и у экранов не остается лишь горстка самых заинтересованных; но вот уходят и они, и она остается со своим мужчиной наедине.

 

~ ~ ~

— Невозможно даже представить себе ту скорбь, которая воцарилась во Франции 8 июня 1795 года, — продолжил Анри. — Скорбь тем более мучительную, что само ее существование замалчивалось всеми режимами: Директорией, Империей, — никто не хотел о ней слышать. Официальный траур был разрешен лишь с воцарением Людовика XVIII, но и тогда выжившие в годы Революции сеяли смуту: точно ли ребенок умер? существует ли полная уверенность?..

Первое стихотворение семнадцатилетнего Виктора Гюго, которому предстояло стать одним из величайших поэтов Франции, было посвящено Людовику XVII.

Сорок пять лет спустя, в одной из первых глав «Отверженных» — «Епископ перед неведомым светом», — мучения ребенка из Тампля названы им главным преступлением эпохи Террора. Эта тема возникает и в «Созерцаниях», где Гюго пишет о своем роялистском детстве:

Гюго не отвечает на этот вопрос прямо, но очевидно, что он, будучи взращенным в атмосфере культа ребенка из Тампля, хочет от него избавиться. Но разве не благодаря этому ребенку он принимает участие в судьбах других детей? Виктор Гюго — певец детей, певец детства. Они участвуют во всех его произведениях, оказываясь в гуще всех драм, в центре сплетений всех интриг. Это благодаря им он становится писателем века. И в то же время на протяжении всех своих романов, населенных детьми, Гюго пытается развеять ужас, внушенный ему убийством Людовика XVII, — из-за этого не исчезающего ужаса он считает себя «глупцом навеки».

«Он восстает во всей своей небесной славе и просит у вас лишь одного: могилы». Шатобриан не пишет оды во славу Людовика XVII, прося для него лишь одного — достойного погребения. Но Гюго в рыданиях создает оду, и это настоящая революция в литературе: ребенок, который раньше мог упоминаться в лишь в связи с детскими праздниками, сластями и подарками, становится жертвой — отверженным, сиротой. Следом за Гюго явились Эжен Сю, Гектор Мало, Жорж Санд, Жюль Вале, графиня де Сегюр, Альфонс Доде, Жюль Ренар, они создали целый ряд образов заброшенных детей, армию обвиняющих призраков, сделав несчастье единственной славой детей своего столетия.

Муки ребенка-короля стали муками всех детей, и если Гюго выдумал Козетту и Гавроша, то ради того, чтобы ввести в тему Людовика XVII республиканскую ноту. Двое детей — символов французского девятнадцатого века — это республиканский ответ на смерть ребенка-короля. Проза в ответ на стихи. Жестокость четы Тенардье как параллель с жестокостью семьи Симон. Тенардье — это те же Симон, но действующие на законном основании.

Миссия была выполнена: столетие спустя после появления «Отверженных» все маленькие французы мечтали умереть на парижских баррикадах и при этом не знали ничего об участи Людовика XVII.

«Отверженные» стали в период Республики тем ластиком, который стер память об убийстве ребенка-короля. В то же время этот роман восстановил престиж французской литературы. Ибо слово — то, что было неприемлемым в революционном монархоубийстве, — стало мощным оружием. Писатель-убийца — для сторонников прогресса это что-то немыслимое. Ирония судьбы в том, что вымышленные персонажи романа, Козетта и Гаврош, в историческом смысле стали реальными, тогда как реальный Людовик XVII исчез практически из всех учебников истории.

Неужели авторы этих учебников не отдают себе отчет в той скорби по умершему ребенку, в которую погрузилась Франция после Революции? Но ведь именно посредством культа этой жертвы французы могли бы понять друг друга, независимо от классов, конфессий и литературных пристрастий.

Для историков словно бы оказалось невозможным открыто признать всю жестокость, проявленную по отношению к ребенку, — они никогда не считали Людовика XVII ни выдающейся исторической фигурой, ни, тем более, главной жертвой Революции. Облекаться в траур историки предоставили писателям.

При этом, не замечая ребенка из Тампля, историки не видят и Эбера. Может быть, их это устраивает? Очевидно, да, поскольку, раскрой глаза, они увидели бы нечто невыносимое: убийцей ребенка был писатель. То есть, по сути, один из них.

 

~ ~ ~

Вопреки тому, что Анри сообщил Симону Лешенару, фильмы о Людовике XVII существовали. Симон недавно нашел информацию о них в Интернете. Это были немые фильмы. Самым первым был «Ребенок из Тампля», снятый в 1910 году и, очевидно, навсегда утраченный. Но были «Ребенок-король» Жана Кемма, 1923 года, с Антоненом Арто и Жюльен Батай в эпизодах, снятый по роману Пьера Жиля. За романом Анри поспешил в библиотеку. Это была история похищения ребенка-короля Ферзеном. Ничего интересного, пришел к выводу Анри, в который раз о самом ребенке почти не говорилось. Сколько бы они все ни снимали фильмов и ни писали книг — всякий раз, словно под воздействием какого-то колдовства, у них получалась история побега.

 

~ ~ ~

По прошествии нескольких дней после смерти старшего сына король вызвал к себе аббата д’Аво, чтобы поручить ему заботу об образовании Нормандца, нового дофина, которому тогда было четыре года.

«Вам надлежит сформировать сердце, ум и тело этого ребенка, — писал ему король. — Следуя стезей Фенелона, научите его, что миролюбивые государи — единственные, кто остается в религиозной памяти народов. Как можно чаще рассказывайте ему о славных деяниях его предков, но не упускайте случая упоминать и о тех правителях, которые покровительствовали торговле и ремеслам, а также о тех монархах, которые желанны народам, — а не только о тех, которых Истории угодно было над ними поставить. В то время как ваш юный ученик будет постигать искусство правления, позаботьтесь о том, чтобы все его помыслы отражались в зеркале истины, призванном напоминать ему, что он поставлен над другими людьми лишь с одной целью — сделать их счастливыми».

Вот так изобличает Людовик XVI все десять столетий правления Капетингов.

С появлением Генеральных штатов, учрежденных Национальным собранием, с победой третьего сословия, фактически осуществившего государственный переворот, король понял, что теперь он монарх лишь до поры до времени. В конце концов, пятнадцать лет правления — совсем немало для человека, который совершенно не стремился к власти. Но теперь он хотел передать страну хорошему, честному монарху, любимому своим народом. Он представлял себе Нормандца в десять, потом в пятнадцать лет, пышущего здоровьем и полного рассудительности — воплощенную надежду европейской славы. И американской — почему бы и нет? С войнами покончено; если правитель богат и могуществен — войны ему не нужны. Когда этот красивый и умный принц женится на европейской принцессе, разве не настанет тогда вселенский мир?

Людовик-трус, Людовик-слабак, предавший свою честь и свое королевство, Людовик-рогоносец готовил будущий истинный триумф династии Бурбонов. Без единой капли пролитой крови.

Слезы скорби по умершему сыну сменялись вдохновенными размышлениями об этом невиданном проекте. И осуществиться он был должен единственно в силу доброты и самоотречения короля и таланта аббата д’Аво. Король чувствовал, как в нем загорается фанатизм, стремление к мученичеству. Он молился о том, чтобы его мир, который эти Генеральные штаты вот-вот готовы были на него обрушить, стал для его сына грудой живописных руин, пригодных лишь для того, чтобы в свое удовольствие карабкаться по ним.

В конце июля 1789 года, когда он уже знал, что обречен, его по-прежнему воодушевляла мысль о том, чтобы сделать будущего Людовика XVII величайшим из всех королей династии.

 

~ ~ ~

Толпа, прибывшая из Парижа, не стала сжигать дворец — как это делалось в те дни почти по всей Франции, — но парк не пощадила. Игрушечная деревушка Марии-Антуанетты была разрушена.

На следующее утро Нормандец, выйдя на прогулку, увидел разоренный парк. Он не заплакал, потому что все на него смотрели, лишь потребовал, чтобы нашли хоть пару яиц для омлета на завтрак его матери-королеве. Еще две недели назад это сочли бы детским капризом, но теперь, когда он стал дофином, все тут же принялись за поиски. Люди всегда чувствуют себя увереннее, когда есть кому повиноваться, — даже если речь идет о четырехлетнем ребенке. Особенно если речь идет о четырехлетнем ребенке. С высоты своего новообретенного величия Нормандец взирал на лихорадочную суету служанок и пажей.

Нашлись яйца, молоко, малина. Потом Нормандец попросил Полину помочь ему привести в порядок его сад, вытоптанный этими злодеями. Герцогиня де Турзель напомнила дофину, что ему нужно идти на урок.

— А если я не хочу?

— Тогда мне придется взять вас за руку, месье, и силой отвести в кабинет для занятий.

— А я буду кричать! Меня услышат на террасе. И что скажет мама?

— Скажет, что вы нехороший ребенок. И отправит вас спать раньше положенного.

Нормандец принялся хныкать — вначале не всерьез, но понемногу увлекся собственным притворством и наконец расплакался от души. Собравшиеся взрослые застыли в молчании. Полина в глубине души была возмущена жестокостью своей матери. Но мадам де Турзель держалась как ни в чем не бывало.

Появилась королева. Ребенок устремился к ней.

— Мама! Знаете ли вы, кого дали мне в гувернантки? Саму мадам Суровость! Я ее не хочу!

И, повернувшись к аббату д’Аво, добавил:

— Я готов идти на урок.

На следующий день королева составила письменную рекомендацию для мадам де Турзель, которую недавно назначила гувернанткой дофина вместо герцогини де Полиньяк, уехавшей за границу.

«Моему сыну четыре года и четыре месяца без двух дней. Он такой же, как все крепкие и здоровые дети: непоседливый, взбалмошный, вспыльчивый; но вместе с тем он добрый ребенок, нежный и даже ласковый, если не позволять, чтобы гнев завладевал им. Он обладает чрезмерным самолюбием, но, если направлять это свойство в правильное русло, оно сможет пойти ему на пользу. Он всегда выполняет то, что пообещал. Но он очень несдержан и болтлив, легко повторяет все, что услышит, и часто выдумывает небылицы, при этом без всякого умысла солгать. Пожалуй, это его самый большой недостаток, который, конечно же, нужно исправить.

Аббат д’Аво, возможно, хороший учитель чистописания, но в остальном он оставляет желать лучшего… неделю назад до меня дошли слова этого недостойного аббата, свидетельствующие об его неблагодарности — что не прибавило мне симпатий к нему».

Передавая это письмо герцогине де Турзель, Мария-Антуанетта добавила: «Отдаю на хранение добродетели то, что доверила дружбе». Прекрасная фраза, упомянутая во многих исторических свидетельствах, за исключением мемуаров самой герцогини де Турзель, которая, казалось бы, должна была запомнить ее лучше остальных.

Знакомясь с воспоминаниями той эпохи, написанными людьми одного круга, жившими одновременно в Версале, то и дело наталкиваешься на противоречия, неточности, преувеличения. Невозможно воссоздать истинную картину событий. Приходится домысливать, воображать ту среду. По стилю письма можно судить о действующих лицах. «Отдаю на хранение добродетели то, что доверила дружбе». Кто сейчас так говорит?

Что точно известно — версальский дворец в те дни обезлюдел. Уехал даже граф Артуа. Когда парижские толпы устремились в Версаль, граф Прованский хотел отдать приказ, чтобы по ним стреляли из пушек. Он был в этом не одинок. Никто во дворце не мог понять, почему король позволил увезти себя в Париж, как он мог подчиниться этой крикливой злобной черни. Аристократы покинули Версаль не потому, что боялись Революции, а потому, что не верили, что Людовик XVI сможет их защитить. Впрочем, король не удерживал дворян.

С их отъездом жизнь во дворце почти замерла. Те, кто остался — больше по необходимости, чем по убеждению, — чувствовали себя приговоренными. Они были узниками, задыхающимися от жары, парализованными ожиданием. Было жарко, влажно, душно.

Мария-Антуанетта узнавала дворец таким, каким он был сразу после ее прибытия, девятнадцать лет назад: перешептывания в коридорах, слежка и боязнь чужой слежки. Последней же модой стала переписка с использованием симпатических чернил: длинные письма тем, кто уехал, и дневниковые записи — для себя, чтобы лучше разобраться в том, что происходит. Эти записи были для нее все равно что щипки, помогающие убедиться, что происходящее не сон. Даже два века спустя эти свидетельства времени не могут оставить никого равнодушным.

«Истина и ложь стремятся к одной и той же цели», — утверждал Поль Валери.

Когда Эбер обнародовал свой «Визит папаши Дюшена в Версаль» — это была ложь, выдумка, гротеск, но при этом он стремился к той же цели, что и Моррис Гувернер или Шатобриан: постичь реальность.

Все лето 89-го года Эбер продолжал печь свои тексты для театра марионеток, но еще не начал издавать газету. Персонажи, похожие на папашу Дюшена, были повсюду. Для Эбера это было не самое приятное время.

 

~ ~ ~

Анри с трудом жевал свой бифштекс: жесткое, как подошва, мясо, насквозь пропитанное уксусом. Он попросил не добавлять кетчуп, но не мог предвидеть, что уксуса, словно ради компенсации, будет с избытком.

Ресторан «Альма» славился очень хорошей кухней в 1980-е годы, и даже в 1990-е, как помнил Анри, здесь кормили еще прилично, но сейчас ему приходило на ум лишь слово «тошниловка», — и он действительно испытывал тошноту. Несколько раз его приглашали сюда пообедать кино- и телепродюсеры, но все предлагаемые ими проекты заканчивались ничем. Анри помнил об этом, он не забыл ни одной из этих бесплодных авантюр, ради которых задаром вкалывал. Но, по крайней мере, хоть обеды были что надо. Или ему тогда так казалось? Может быть, ему кружила голову обстановка и клиентура этого заведения, а заодно сам факт, что каждый раз он оказывался в лестной ситуации писателя, которого любят, и сценариста, которому доверяют.

Во всяком случае, каждый раз проект срывался, а скорее всего, приглашавшие его продюсеры даже и не думали снимать фильм. Просто им не нравилось обедать в одиночестве, и они хотели, чтобы им составил компанию писатель, имеющий репутацию бунтаря, много путешествующий, который разделил бы их мечтания о новом проекте. Поскольку этим творческим людям полезно мечтать, точнее даже, это их постоянная болезненная потребность. Так думал Анри, невнимательно слушая Сильвию Деламар, которая недавно появилась, по-хозяйски стуча мощными каблуками.

— Вам не нравится бифштекс, Анри? Нужно сказать, чтобы его унесли.

— Нет-нет, все в порядке… Продолжайте: что вы говорили о начале?

— То, что интересует нас больше всего — это события, происходящие в Тампле.

— Я еще не написал эту часть.

— Вот именно. Когда я читала первую часть, то подумала, что для зрителя более увлекательной должна быть вторая, которая разворачивается в Тампле.

— Единство времени и места, — вставил Симон.

— Но какое же в Тампле единство времени?..

— Нет, разумеется! Папа, что ты несешь? И потом, Анри, если честно, я не в восторге от присутствия в сценарии Эбера.

— Как? Это же ваша оригинальная идея!

— Не будем об этом.

— Но на Эбере держится весь фильм!

— В том-то и дело. А фильм — о Людовике XVII.

— Но в сценарии всегда должен быть злодей! Это важная фигура.

— Хм, я об этом не думала… Вы правы. Возможно, его стоит сохранить… ну, посмотрим. Но согласитесь, фильм должен начинаться со сцены в Тампле. Где Людовик XVII один, запертый в камере…

— Вы хотите, чтобы весь фильм снимался в этой камере?

— Да, в закрытом помещении. Почему бы нет? Но не беспокойтесь, вам помогут. Мы пригласим второго сценариста. Кого-то, кто уже писал сценарии для фильмов, где все действие происходит в одном месте.

— Ребекку Брандт?

— Так или иначе, нужен взгляд со стороны, — снова вмешался Симон. — Но я не думаю, что работа, которую ты уже сделал, пропадет даром.

— Напротив, — подхватила Сильвия. — Это будет основой. Но повторяю еще раз: в первую очередь это фильм о Людовике XVII.

— Кстати, можно так и назвать фильм: «Ребенок из Тампля», — оживленно добавил Симон. — Что ты об этом думаешь, Анри?

— Простите, но бифштекс — действительно редкостная гадость, — морщась, сказал Анри. — Мне нужно его вытошнить.

Он направился в сторону туалетов, но, не дойдя, повернул направо, к выходу. Этот ресторан всегда приносил ему несчастье.

Написать книгу, подумал Анри. Я напишу книгу о Людовике XVII и завяжу с писательством. По улице Монтань он направился к своей «ламборджини», припаркованной у «Афина-Плаза».

Настанет день, когда мне больше не придется общаться с этими людьми.

Проходя мимо бутика «Прада», Анри подумал, что надо бы сделать одну вещь. Он с трудом удержался от желания позвонить Доре и выплеснуть на нее свою обиду и гнев. Вместо этого он набрал номер своего издателя и попросил его о встрече.

 

~ ~ ~

— Вас интересует книга о Людовике XVII?

— Хотелось бы узнать об этом подробнее.

После нескольких месяцев изысканий и обобщений Анри чувствовал за собой некоторое преимущество в данном вопросе. Он говорил увлеченно, не запинаясь. На столе издателя он заметил фотографию двоих детей и мельком подумал, что это сочетание — дети в окружении огромного количества книг — производит несколько тревожащее впечатление. Дети, осажденные книгами, подумал Анри, не переставая рассказывать об Эбере. Книги, пожирающие детей. Может быть, я нахожусь в берлоге огра? Может быть, все издательства — это фаланстеры, растящие в своих недрах пожирателей детей?

Анри не мог оторвать глаз от фотографии.

Издатель это заметил и спросил себя, что с ней не так. Он повернул голову, чтобы убедиться, что фотография на месте, целая и невредимая — словно Анри мог одним своим взглядом нанести ей ущерб. Но нет, конечно же фотография была в порядке. Анри не был медиумом — иначе он бы это знал; о таких вещах писатели говорят своим издателям в первую очередь.

Конечно, издатель все еще слегка опасался Анри, но с того момента, как он стал главой этого издательства, он опасался всех писателей, которых публиковал.

— Вы уже подписали какие-либо документы с той кинокомпанией?

— Нет.

— Точно?

— Ничего не подписывал.

— То есть все это время вы работали без контракта?

— Да. А теперь я хочу превратить сценарий в книгу.

— В роман?

— Еще не знаю.

— Роман — это лучше. Но только настоящий роман, а не такой, внутрь которого напихано множество других романов… если вы понимаете, что я имею в виду. Просто роман.

— Я хочу показать, до какой степени мы все еще подвержены влиянию той лжи, которую воспроизводят одно поколение историков за другим, — пояснил Анри.

Он в очередной раз перевел взгляд с фотографии детей на лицо издателя, который был историком по образованию. Анри это знал. Этот человек буквально купался в истории, которая к тому же была для него семейной традицией: его отец писал книги о Революции, так же как и его дядя, который даже стал издателем исторических книг; они создавали направления, течения, школы. Но почему бы не произвести революцию в самой истории революций? Династия историков, один представитель которой серьезнее другого, подумал Анри, представляя своего издателя ребенком — например, в мае 1968 года, — который роется в книгах своих предков в поисках объяснений нынешнего непредвиденного бунта, — в то время как он сам, Анри, с прижатым ко рту клетчатым платком сооружает из остатков своего «Cirsuit-24» баррикаду на улице Суффло.

— Ибо Революция, — продолжил он, — это триумф чокнутых. Только историки способны рассматривать ее как серьезное событие. Речи папаши Дюшена не имели никакой определенной стратегии. Эбер был прежде всего писателем. Сам процесс писательства опережал размышления. Впрочем, там и не было размышлений, одни насмешки. Он просто развлекался. Проект «Папаша Дюшен» держался на шутках и каламбурах, а в результате получилось, как в игре в «гусек», когда фишка двигается тем дальше, чем больше точек на кубике: чем удачнее были шутки, тем больше они приближали убийства.

Издатель спросил себя, сколько Анри потребует денег и какую прибыль может принести произведение, которое, по сути, и не роман в традиционном понимании этого слова. Практически никакой прибыли не будет. Он получит еще одну книгу Анри, похожую на все остальные его книги — один из тех романов, где прошлое и настоящее, большая и малая история, кинематографический и театральный язык, вымысел и реальность, правда и ложь стремятся к одной и той же цели.

— Полагаю, вам нужны деньги, — сказал он вслух.

— Не начинайте с этого, дорогой друг. Не мне нужны деньги, а вы, как сумасшедший издатель, хотите издать такую книгу. И, во имя всех моих книг, которые вы уже опубликовали — в убыток себе, о чем я сожалею, — скажем, из чувства признательности, я собираюсь предложить вам замечательную вещь: заключить со мной контракт, делающий вас счастливым обладателем прав на мой новый роман, который вас уже восхищает, несмотря на то, что вы его еще не прочли. Контракт — и в придачу, как всегда, чек.

— Сколько вы хотите?

 

~ ~ ~

В ночь на 4 августа 1789 года собрание представителей трех сословий упразднило привилегии и декретировало равноправие всего французского народа. Это был самый известный праздник всеобщего равенства за всю мировую историю, на котором было провозглашено, что все люди рождаются равными и свободными. Герцоги и епископы, крестьяне и ученые отныне становились просто гражданами — то есть, дословно, «жителями города». Однако загвоздка состояла в том, что этого города не существовало, у него не было ни структуры, ни законов, ничего реального. И вот, в ожидании, пока он будет построен, Франция, которая была уже не королевством и еще не республикой, а неким примитивным сообществом дикарей, купалась в счастье всеобщего равенства.

Третье сословие, которому было всего шесть месяцев от роду, не обладало ни сплоченностью, ни историческим опытом. Его легитимность держалась лишь на беспорядочной груде нелепых формулировок, притязаний и жалоб, собранных со всех концов страны, утопических проектов, составленных людьми, одержимыми восторгом от того, что они вообще умеют писать, поскольку совсем недавно выбрались к свету из тьмы неграмотности. Видя все это, дворяне и церковнослужители разнежились, размягчились — они были очарованы, они тоже хотели ощутить эйфорию свободы, хотели стать частью целого, хотели второй молодости. Графы и аббаты обнимались с простым людом и заражались его одержимостью.

В эту безумную ночь, когда всем было не до сна, появилась Декларация прав человека и гражданина. Имелся в виду Человек с заглавной буквы, Человек, стоящий превыше всего, не боящийся ни Бога, ни кесаря. Утверждались новые принципы, стирающие Десять заповедей, ибо если на первый взгляд эти принципы соответствовали заповедям, то на деле глубоко противоречили им. Десять заповедей включали в себя, по сути, девять запретов, утверждая мораль с помощью препятствий, барьеров, воздвигнутых, чтобы ограничить власть инстинктов; это были преграды, защищающие человека от него самого. Права человека, напротив, многое позволяли, давали преимущества, утверждали то примитивное буйство, которое на современном языке называется революцией. Но ничто не является менее современным, чем хаос.

Декларация прав человека и гражданина стала официальным объявлением войны религии, потому что в ней провозглашалось общество, прежде невозможное: общество равенства, преисподняя, в которой люди рождаются равными в правах, — но не было и речи об обязанностях, а тем более о запретах. Вот почему все конституции, составляемые революционерами последующих эпох, стремились уничтожить разрушительный эффект этой Декларации. Законы Учредительного собрания, Конвента и Директории неустанно стремились ввести хоть немного неравенства — иными словами, хоть немного жизни — в этот бездушный железный свод прав человека. Аббат Сийес, ныне покоящийся в Пантеоне, отец этой ужасной Декларации, писал спустя две недели после той ночи на 4 августа: «Благосостояние есть цель человека». Сийес-отступник, Сийес-антихрист — иезуиты его иначе и не называли, — который своей проповедью благосостояния стремился сделать людей злыми, завистливыми, агрессивными и разрушающими? Нет. Просто Сийес исключил Бога из своего проекта Конституции — этим его декларация отличается от американской, — и это забвение Бога стало причиной множества несчастий. Вычеркнутый из основ человеческого управления, Бог уже не был универсальной ценностью — а следовательно, Он стал ничем, и все Его наместники тоже стали ничем, они должны были исчезнуть, и даже лучше было бы, не дожидаясь этого, их уничтожить — священников, королей, вплоть до самого слабого, самого невинного из всех — короля-ребенка.

 

~ ~ ~

В свои четыре с половиной года Нормандец знал наизусть басни Лафонтена. Сейчас они с Полиной разыгрывали «Волка и ягненка». Нормандец изображал волка.

— «Так это был твой брат».

— «Нет братьев у меня».

— «Так это кум иль сват, и словом, кто-нибудь из вашего же роду. Вы сами, ваши псы и ваши пастухи, вы все мне зла хотите, и если можете, то мне всегда вредите; но я с тобой за их разведаюсь грехи». — Для большей убедительности Нормандец зарычал и бросился на Полину: — «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Сказал, и в темный лес ягненка поволок.

Именно в этот момент двое стражников, охранявших дверь в спальню королевы, были убиты. Кровь была повсюду. Это произошло 5 октября 1789 года.

Когда Нормандец обхватил Полину, делая вид, что собирается ее съесть, его «воробушек» воспрял, и дофин с гордостью показал его подружке.

— Потрогайте его, это приносит счастье. Когда я вырасту, он будет еще больше — как у коня.

Полина покраснела. Она любила своего принца все больше и больше.

— А когда вы станете моей женой, то ваша «милашка» раскроется, как грот, и мой конь туда въедет.

Он уже намеревался «есть» Полину дальше, когда в комнату вбежала мадам де Турзель, растрепанная, словно обезумевшая, с пятнами крови на лице. Она увидела Нормандца, выпустившего «воробушка» на белый свет, и раскрасневшуюся дочь, но сейчас не время было читать мораль. Надо было убегать как можно быстрей.

Мадам де Турзель и ее дочь наскоро одели дофина, который пока еще оставался безмятежным.

Королева, полуодетая, успела убежать из спальни по тайному коридору всего за несколько мгновений до того, как бунтовщики взломали дверь и устремились к ее кровати, которую стали кромсать своими пиками и ножами. Обнаружив, что королевы нигде нет, они распороли в клочья матрас и подушки. Целые облака перьев летали в разгромленной комнате.

Король вошел в комнату дофина через тайный коридор в сопровождении месье д’Убервилля, который был ранен, поскольку ему пришлось прикрывать бегство короля. Лоб д’Убервилля был в крови. Полина закричала от ужаса, увидев его. Дофин бросился к отцу. Месье д’Убервилль упал, потом поднялся.

Нельзя было терять времени, требовалось отыскать королеву.

Все устремились обратно в коридор. Король нес сына на руках. Он приказал мадам де Турзель остаться в комнате вместе с Полиной, чтобы удержать нападавших, если они ворвутся.

— Вам они ничего не сделают.

Мадам де Турзель в это не верила, но подчинилась, ожидая, что ей и ее дочери вот-вот перережут горло.

Король шел по коридору. Д’Убервилль следовал за ним, опираясь на шпагу, как на трость. Снаружи доносились крики, выстрелы, цокот копыт. Однако Нормандец не боялся — он был на руках у отца и крепко обнимал его за шею.

Наконец они достигли королевских апартаментов. Мария-Антуанетта была там. Она тут же бросилась к сыну. Сестра Нормандца Элизабет, мадам Руайяль, графиня Прованская — все обнимали и целовали его. Месье д’Убервилль снова упал.

— Он умер? — простодушно спросил дофин.

Мария-Антуанетта протянула бедняге свой платок, расшитый королевскими гербами, чтобы вытереть кровь, и д’Убервилль драматическим жестом прижал его ко лбу, прежде чем окончательно потерять сознание.

Снаружи доносились выкрики: «Хлеба!»

— Мама, я тоже хочу есть!

Никто не осмелился улыбнуться, кроме короля, который тяжело рухнул в кресло.

— А в самом деле, не найдется ли чем подкрепиться? Нам бы это не помешало.

Ничего не нашлось.

Появился генерал Лафайет и объявил:

— Я смог взять ситуацию под контроль, ваше величество.

— Лжец! — воскликнула графиня Прованская. — Ничего вы не смогли! Вы негодяй и ничтожество!

— Мадам, я не думаю, что они атакуют этой ночью.

— Я готова выцарапать вам глаза! — вскричала графиня, сделав шаг вперед.

Но ей помешали наброситься на Лафайета.

Наконец она замерла в объятиях мужа и простонала:

— Почему мы не уехали в июле, когда еще было время? Почему?

Граф Прованский в ответ лишь крепче обнял жену, чтобы успокоить, но поскольку она продолжала выкрикивать свои «Почему?», ей ответила Мария-Антуанетта:

— Вы прекрасно знаете почему, мадам. Вы и ваш супруг ждали, что король отречется от престола, чтобы занять его место.

Король покачал головой.

— Неужели во всем Париже нет хлеба?

— Эта нехватка нарочно устроена, сир. Это заговор…

Камень, брошенный снаружи, выбил один из квадратов оконного переплета. Нормандец закричал — теперь и он испугался. Он спросил, где Полина.

Вбежал один из офицеров королевской гвардии и, не тратя времени на поклоны, обратился к королю:

— Одно ваше слово, сир, и я усмирю этот сброд!

Все замерли в ожидании этого слова, которое могло бы навести порядок. Нормандец тоже смотрел на отца, не понимая, что это за слово и почему отец его не произносит.

— Убейте сегодня две тысячи — а завтра их будет десять, — подал голос Лафайет. — И тогда я ни за что не ручаюсь.

По сути, он произнес вслух то, что король мысленно обещал самому себе: никакого кровопролития. Откуда у него, заядлого охотника, было такое предубеждение против крови?

Все дело в его трусости, говорили одни. Все дело в его здравомыслии, утверждали другие, считавшие такое поведение короля тактически верным: он понял, что уже поздно что-либо предпринимать.

«Не подгоняйте время», — сказал Неккер, выступая в Учредительном собрании. Перед этим ускорившимся временем Людовик XVI коснел в неподвижности, не в силах устремиться в бурный поток людей и идей. Или же он слишком хорошо понимал суть ускоряющихся событий, и она его ужасала. Всем своим весом, всей инерцией — своего тела, своей монархии, своего старого режима — он пытался хоть немного замедлить ход вещей.

За внешней нелепостью короля скрывалась мудрость, определяющая его цель на возможно более долгий период: уберечь время от жадности этих безумцев. Держаться, держаться как можно дольше. Поэтому он медленно поднялся и так же медленно вышел на балкон.

Людовик XVI оказался лицом к лицу с толпой, требовавшей, чтобы он заговорил.

— Сегодня…

— Громче!

— Сегодня…

— Раскрывай рот пошире, жирный боров!

Толпа захохотала. Король ощутил неожиданную боль от этого оскорбления, потому что оно адресовалось не только ему лично, а ему как королю. Эти слова, которые прежде стоили бы произнесшему их человеку порки, колесования или четвертования, заставили страдать короля — и всех остальных королей, чьим наследником он был. Людовик XVI в одиночку противостоял авангарду сил хаоса — армии, вооруженной пиками, вилами и горящими факелами, воодушевляемой собственными воплями, — и две тысячи свиней называли его боровом.

Вот они, свобода, равенство и братство свиней, сказал он себе. Вот он, революционный проект: сделать всех людей равными — равными в правах, равными в свинстве. Равенство, которое они возвещают, вздымая свои пики, которое есть отказ от индивидуальности, оно освободит их не только от их угнетателей, но и от их мертвых, и от их ближних, и от памяти, и от обязательств. Это современный каприз, возникший здесь и сейчас. Человек, равный остальным, это всеобщий брат, товарищ, он зовет своего отца только по имени и больше не боится за это быть наказанным. Потому что больше нет иерархий, незачем стремиться к большему, никто ни от кого ничего не требует. Потоп не только после меня, думал Людовик XVI, он был и до меня, и сейчас — вокруг меня.

Можно обвинять Людовика XVI в просчетах, слабости физической и политической, но в главном он был непоколебим. Он противостоял наступлению равенства, ибо оно было оскорблением Бога, и он изо всех сил старался замедлить его продвижение.

Король смотрел на толпу и не узнавал своего народа. Это сборище пьянчуг, что это? Кто эти люди? Он сильнее перегнулся через перила, чтобы лучше слышать оскорбления, хохот, хрюканье свиней. Поскольку он был близорук, то не различал их взглядов. Он видел только шумную массу, вздымающую факелы и пики.

— Сегодня же, — слабо выкрикнул он, — я возвращаюсь в Париж со всей моей семьей.

Но толпе уже было наплевать на его слова, как и на все остальное, толпа вообще толком не понимала, для чего сюда явилась. Все эти люди не спали со вчерашнего утра, они уже вволю напились и накричались, устроили небольшую резню… а кстати, почему бы заодно не прирезать короля? А лучше всего — королеву. Где она?

— Мы хотим видеть королеву!

Король отступил от перил, почти физически ощущая ненависть, исходившую от толпы. Народ превратился в огнедышащего дракона. Людовик XVI вернулся в гостиную и встретил взгляд брата — это была еще одна опасность, поскольку Провансалец тоже желал его смерти, чтобы стать регентом и спасти свою шкуру.

Толпа снаружи продолжала требовать королеву. Мария-Антуанетта взяла сына на руки, позвала дочь и вышла на балкон с обоими детьми.

Личико дофина в ореоле белокурых локонов, побледневшее от тревоги, казалось ангельским. Толпа дрогнула и замолчала, словно и впрямь решила, что перед ней существо, спустившееся с небес.

— Одну королеву! Без детей!

Тогда Мария-Антуанетта вернулась в комнату, передала сына мадам де Ламбаль и снова направилась к балкону, одна, словно приговоренная к казни. Никто из членов королевской семьи не пытался ее удержать. Если толпе нужно убить ее, чтобы успокоиться, пусть так и будет.

Одна лишь графиня Прованская, жена брата короля, которая так долго ненавидела королеву и желала ее смерти, крикнула:

— Нет! Не ходите туда, мадам!

Мария-Антуанетта, обернувшись, улыбнулась ей.

— Лафайет! Сделайте что-нибудь! Они ее убьют!

Но королева этого и хотела: дать себя убить. Она чувствовала себя полностью опустошенной. Скрестив руки на груди — после долгих лет увлечения театром она знала, как принято изображать жертву в античных трагедиях, — королева предстала перед толпой, и та замолчала, глядя на нее. Некоторое время стояла тишина, потом кто-то закричал:

— Да здравствует королева!

Некоторые считали, что Мария-Антуанетта плохая комедиантка, некоторые утверждали обратное. Но, возможно, талант Бомарше не достигал того уровня, на котором ей предстояло играть сейчас.

6 октября 1789 года Мария-Антуанетта начала карьеру трагической актрисы, и все окружающие поняли, что она создана для этого. Кстати, она прихрамывала на ту же ногу, что и Сара Бернар. Сейчас, когда она вернулась в комнату, это было заметно.

Нормандец бросился к ней. Она подхватила его на руки и, приблизившись к королю, сказала:

— Ради этого ребенка вы должны пообещать мне, что ничего подобного больше не повторится. Я жду от вас клятвы, что вы используете первую же возможность покинуть эту страну…

Король пообещал. Нормандец не узнал его голоса.

Королева оставила детей на попечение гувернантки и, прихрамывая, поднялась на два этажа вверх, в апартаменты Ферзена.

 

~ ~ ~

Представление о Старом Режиме как о наглухо заблокированном обществе, где установлены раз и навсегда социальные рамки, не оставляющем никакой надежды ремесленнику сделаться министром, а крестьянину — генералом армии, вся эта теория каст и привилегий насквозь фальшива, подумал Анри. Это миф, придуманный, чтобы оправдать Революцию, показать ее как благую силу, чудесным образом сметающую барьеры. На самом деле период, который сейчас называют Старым Режимом, явил Миру общество новое и пассионарное, щедрое на изобретения и стремящееся к прогрессу. Неравное, несправедливое, но вовсе не заблокированное — во всяком случае, в гораздо меньшей степени, чем общество революционное, парализованное абсурдностью собственных принципов и неспособное установить работающие законы.

Старый Режим предлагал все возможные пути к элите и к славе: на церковном поприще, или с помощью богатства, или посредством знаний. Социальные лифты были исправны — просто они работали по аристократическим правилам: ремесленник не мог стать министром, не мог и его сын, но вот правнук — мог вполне, если все предки хорошо себя зарекомендовали, постепенно поднимаясь со ступеньки на ступеньку — вежливо, почтительно, призвав на помощь все силы изобретательности, веры и самоотречения. Впрочем, при дворе очень ценили эти истории медленного, упорного социального восхождения — они служили для вящей силы и славы режима. И до сих пор ничего не изменилось, сказал себе Анри, вспоминая свою бретонскую семью: прадеда-моряка, жившего в небольшом домишке в Бресте, деда, учителя начальной школы, владельца небольшого особняка в Бурла-Рен, и отца, чья квартира была уже в Париже, в Латинском квартале. Потребовалось три поколения амбициозных людей, чтобы я смог оказаться здесь, в этой библиотеке, со своими бумагами, со своим писательским статусом и репутацией бунтаря — но по сути я вовсе не бунтарь, я не отрекаюсь от моих предков и их амбиций, которыми они руководствовались в том числе и ради меня.

Я — обладатель статуса, одного из самых высоких, если не самого престижного, с точки зрения всех моих предков — учителей, которые всю жизнь читали книги других писателей своим ученикам и от этого теряли голос, здоровье, разум.

Анри подумал о прахе своих предков, развеянном над морской пучиной; они верили в море, эти язычники, приверженные религии моряков, как другие верят в рай. Теперь он сожалел, что не отпраздновал, как подобало, выход своей первой книги, когда еще была возможность. Он не сделал этого из-за слова «успех». «Это замечательный успех», — сказала мама. «Ну, теперь ты преуспел», — сказал дед. Анри в ужасе отталкивал от себя это слово — из снобизма, из суеверия, из смущения перед близкими.

В те времена ему казалось, что он проявил немалое мужество, написав книгу, по сути, направленную против своей семьи. Тогда как настоящее мужество состояло в том, чтобы смягчить или, по крайней мере, рассчитать тот удар, который эта книга наносила его предкам, а на это его не хватило.

Анри написал книгу против близких и не смог смириться с тем, что они ее, некоторым образом, присвоили, «прибрали», как он говорил. К счастью, он не смог им в этом помешать. Его дед отдал эту книгу — злую, хотя иногда и нежную, но все же ядовитую — в переплет, а потом положил ее на видном месте в гостиной. Переплет был кожаный, с корешком из светлой замши, слегка потертой. Это было в Сабль-д’Олонн, в особнячке на морском берегу, который дед купил для своей семьи после выхода на пенсию. В переплете книга казалась огромной. И когда Анри увидел, как бабушка ставит ее на книжную полку, на самое почетное место, рядом с томами Мишле и Арагона, эту книгу, в которой говорилось столько плохого о них и которая была одновременно признанием в любви их чудачествам, их запахам, их маниям, их добронравию, когда он увидел, как она осторожно поглаживает переплет кончиками пальцев, он почувствовал себя слабым, побежденным, поняв, что они нашли дорогу, по которой поднялись на недостижимую для любых оскорблений высоту.

 

~ ~ ~

На бульваре Малерб отыскалось бистро «Людовик XVII». Здесь каждые полтора месяца собирались члены одноименной ассоциации, к которым Анри однажды ради любопытства присоединился в надежде узнать о предмете своих исследований что-либо новое. Сначала они пообедали, затем спустились в полуподвальную комнату, словно первые христиане — в катакомбы. У председательницы был колокольчик для установления тишины и фамилия с приставкой «де», которая тоже способствовала этой цели.

Разумеется, было что-то инфантильное в том, чтобы вот так собираться и храбро спорить с очевидной истиной, согласно которой Людовик XVII умер в Тампле: членами ассоциации утверждалось, что он был похищен или подменен, и подробно излагалось — когда, кем и как. Но больше всего Анри поразило другое: лица этих людей — молодые и старые, мужские и женские — были одинаково торжественны и сияли воодушевлением, словно собравшиеся чувствовали себя некими избранниками, призванными возвестить истину. Для стороннего наблюдателя это выглядело почти карикатурно. Франция Домье была здесь. Мои посиделки у роялистов, подумал Анри.

Председательница зачитала письмо, которое она собиралась отправить в Министерство культуры: речь в нем шла об официальном захоронении сердца Людовика XVII. Точно неизвестно, говорилось в письме, действительно ли это его сердце, возможно, его старшего брата, Людовика-Жозефа, умершего в Медоне.

Вот ведь что самое странное, подумал Анри, когда французской нации наконец предоставляется возможность погрести останки Людовика XVII в официальном захоронении, спустя сто пятьдесят лет после того, как это предлагал сделать Шатобриан, то противятся этому самые горячие приверженцы памяти короля — роялисты. Из-за крошечного сомнения они мешают отдать королю этот последний долг признательности. Словно бы самое ценное в истории Людовика XVII — именно его тайна. Но, возможно, благодаря этому сама история приобретает явный христианский оттенок: сомнение закладывает фундамент мифа. И ничто, даже научные доказательства, появившиеся в результате ДНК-экспертизы, не сможет поколебать того, что является вопросом веры. Приверженцы Людовика XVII по-прежнему будут подбрасывать дрова в костер своих сомнений. Они, собственно, уже забыли самого ребенка-дофина: его беды, его слабости, его реальную жизнь. На это им почти наплевать. Если бы они действительно хотели разгадать загадку его смерти, они попытались бы выяснить, кто его убил.

 

~ ~ ~

Анри заметил седой волосок на виске Доры. Она сидела на кровати с ноутбуком на коленях, делая заметки для завтрашней передачи.

Он не знал, как сказать ей об этом, стоит ли об этом говорить, считать это концом света или просто с этим смириться. Я хорошо сделал, что побрился наголо, сказал он себе.

Рассказывают, что волосы Марии-Антуанетты поседели за одну ночь, но постоянно спорят, в какую именно: после бегства в Варенн, после 10 августа или в Консьержери, накануне казни. Стефан Цвейг считает, что это произошло в ночь с 5 на 6 октября, тогда как Шанталь Тома предполагает, что после смерти первого сына. «Этот эпизод хорошо известен», — замечает она. «Что же это за ночи, — ужасаются братья Гонкуры, — в одну из которых волосы королевы сделались белыми, словно у семидесятилетней женщины!»

О какой же ночи идет речь? Скорее всего, ни о какой конкретно. Волосы не седеют за одну ночь, что бы в эту ночь ни происходило.

То, что увидел Ферзен в ночь с 5 на 6 октября 1789 года, глядя на раздевающуюся Марию-Антуанетту, было не мутацией, а просто отказом от кокетства: живя в постоянном страхе, королева перестала красить волосы. Ей уже не хотелось нравиться, она желала только одного — выжить. Комедия была окончена.

— Что это за мир, — обратилась она к Ферзену, — в котором люди, называющие себя дипломатами, теряют целые континенты, экономисты устраивают банкротства, а шпионы не могут предсказать революции?

Ферзен не знал, что это за мир. Он ответил вопросом на вопрос:

— Что вы собираетесь делать?

— То же, что делает любой загнанный зверь, — сражаться.

— Я буду рядом. Моя любовь к вам абсолютна и неизменна.

— Мне понадобится не только ваша любовь — мне нужны деньги и связи. Я назову имена агентов, которые помогут вам связаться с моим братом. Те, кто уже эмигрировал, должны встретиться с ним. Мы должны дать понять моим родичам, что вся Европа находится под угрозой.

— Они помогут нам.

— Да услышит вас Бог.

— Ничто не потеряно, пока дофин здесь, с вами, в добром здравии.

— Если они разлучат меня с ним, я погибла.

— Людовик XVI не допустит такого предательства.

— Но есть еще его сестра, его братья и столько других… Вы готовы сражаться за меня?

— Я готов умереть за вас!

— Мне не нужна ваша жертва, мне нужна ваша помощь! Без надежды на возвращение, на признательность, на награду…

— У меня есть моя любовь…

— Перестаньте! Сейчас нужна сила. Нужна армия! Армия, достойная этого названия, готовая расправиться со всей этой кровавой чернью!

Былая покровительница искусств, изящной словесности и моды, окружавшая себя утонченной роскошью, Мария-Антуанетта покидала Версаль в облике разъяренной седой Валькирии.

— Я отомщу за все оскорбления, что нанесли мне эти чудовища! Я верну себе права на это королевство и после буду безжалостна. Непоколебима.

Она хотела войны, в которой французы были бы разбиты, унижены и уничтожены. Она хотела крови. Бросившись в объятия любовника, Мария-Антуанетта выдохнула:

— Я даже не знала, что можно испытывать такую ненависть!

Четыре года спустя она со связанными за спиной руками сидела в повозке, направлявшейся к площади Революции: перед тем как отрубить королеве голову, ее два часа возили по парижским улицам. И глядя на этих людей, видя их налитые кровью глаза, она чувствовала, что отомщена, — ибо Франция была сломленной страной, а французы — рабами, одетыми в лохмотья.

Мария-Антуанетта и Ферзен провели в Версале последнюю ночь. На следующий день, когда они уехали, начался повальный грабеж, и вскоре во дворце не осталось ни мебели, ни ковров, ни каминов. Сады превратились в огромные поля, засаженные картошкой — «чтобы накормить народ». Однако это можно было счесть наименьшим из возможных зол, — вот уже несколько месяцев во всех французских провинциях не только грабили, но жгли и разрушали замки, не оставляя камня на камне.

 

~ ~ ~

Когда королевская карета выехала на дорогу, ведущую в Париж, двое верзил пробились сквозь толпу, размахивая пиками, на которые были насажены головы стражников, недавно убитых перед спальней королевы. Судя по всему, это казалось собравшимся невероятно забавным. Они постучали в окно кареты, чтобы сидевшие в ней тоже увидели их трофеи.

Король тут же сделал непроизвольное движение, заслоняя собой сына, но было поздно — ребенок успел увидеть изуродованные окровавленные головы.

— Зачем же от него это скрывать? — ровным голосом проговорила королева. — Это Франция, это его народ…

— Они не понимают, что творят.

— Ну да, конечно.

Пока родители пререкались, дофин не отрываясь смотрел в окно. Он заметил в чьих-то руках огромную афишу: «Везем в Париж булочника, его жену и подмастерье».

— Я никакой не подмастерье булочника! — возмущенно произнес он.

Все сидевшие в карете оцепенели от изумления: оказывается, месье дофин умеет читать!

За королевской каретой следовала вереница из трех тысяч карет, повозок и носилок, а за ними тянулись лакеи, конюхи, повара, горничные, дети и старики, верхом и пешком. Кажется, половина обитателей Версаля тронулась в путь.

В девять вечера королевская семья прибыла в замок Тюильри и расположилась в апартаментах графини де Ламарк, любезно уступившей их.

Нормандец некоторое время изучал темные, обветшалые и пыльные комнаты, поблекшие картины на стенах, оконные переплеты, где недоставало половины стеклянных квадратиков, скрипучие двери и полы.

— Я не хочу здесь жить, — заявил он. — Тут холодно, некрасиво и плохо пахнет.

— А вот Людовик XIV здесь жил и был доволен.

— Я так не думаю, потому что он переехал в Версаль.

Всю ночь двигали мебель и развешивали по стенам ковры и картины, чтобы закрыть трещины. Посреди этого бивуака устроили кухню. Слуги суетились, гувернантки плакали. Мария-Антуанетта уединилась в небольшой комнате, где в былые времена устраивала свои ночные свидания. Обстановка была прежней, но поблекла и стала ветхой — это запустение выглядело словно саван, наброшенный на воспоминания о прошлом, о молодости. Да, ее сын говорил правду: здесь было мрачно, как в могиле.

Двадцать тысяч человек, покинувших Версаль за этот и следующий день, должны были найти себе жилье в Париже.

Королевская семья поселилась в Тюильри, придворные — в Старом Лувре и в Пале-Рояль. Для остальных тоже нашлось пристанище, поскольку с июля из столицы уехали около ста тысяч человек: большинство аристократов — в Австрию, ученые — в Англию, банкиры — в Голландию, а священники разъехались повсюду.

Сливки французского общества покинули страну, но не оставляли надежды вернуться. Тем временем королеве нужно было все организовать, предстояло столько дел, что она забыла свою скорбь и свое унижение. Кто сейчас может тратить время на бесплодные вопросы, кто еще думает о том, чтобы жаловаться?

По прошествии нескольких дней после этого капитального переезда жизнь вошла в привычную колею. Ноев ковчег закончил плавание.

 

~ ~ ~

Анри отыскал ранние памфлеты Эбера — во всей красе их первого и единственного издания. Страницы были хрупкими, и Анри переписал их от руки, как в старину монахи, не осмелившись сделать ксерокопии.

Анри обожал Эбера. Он проник в сознание этого автора глубже, чем в любое другое — например, Селина или Томаса Бернхарда. Даже при чтении Эрве Гибера или Дэниса Купера у него не было настолько полного ощущения тождественности с авторами, как сейчас с Эбером. Левой рукой он придерживал потрепанную тетрадку развернутой, кончиками пальцев ощущая скверную бумагу. От нее шел чуть затхлый запах, казавшийся ему восхитительным. Анри словно переносился на два века назад — возможно, в подпольную типографию на улице Жи-ле-Кер, чувствуя возбуждение, как при совершении запретного поступка.

Ему тоже захотелось издавать собственную газету, левого или правого толка, добродетельную или непристойную, не важно, — желание писать готово было реализоваться на любом направлении. Он бы наслаждался этим от души. Он даже не задавался вопросом, отчего в эпоху Революции столько журналистов и неудавшихся писателей бросились издавать все эти газеты: «Дьявольскую газету», «Невероятно!», «Бессмысленную трагикомическую исповедь», «Все, что в голову взбрело», «Мне плевать»… Причина была очевидной, к тому же очень хорошо сформулированной в редакторской колонке первого номера газеты «Французский бродяга», вышедшего 22 ноября 1789 года: «Не то чтобы я чувствовал крайнюю необходимость издавать новую газету, однако взялся за это — именно потому, что мне доставляет удовольствие без всякой причины заниматься тем, что само по себе не хорошо и не плохо».

По причине июльских событий 1789 года разрушился привычный уклад существования Эбера: за шесть месяцев, прошедших со дня взятия Бастилии, театры пришли в запустение, а баронессы-меценатки уехали за границу, в Кобленц. Эбер продолжал сочинять пьески для театра марионеток, но что это могло дать? У зрителей не было ни гроша. Читатели исчезли. Как можно было стать писателем среди этого всеобщего разорения?

Оставалась журналистика, и он окунулся в эту работу, не столько по собственному желанию, сколько по воле обстоятельств — за нее, по крайней мере, хоть что-то платили. Ему заказали продолжение «Жизни Марии-Антуанетты», «Маленький гарем аббата Мори» и прочее в том же духе. Он публиковал памфлеты под разными именами, для дешевых изданий, владельцы которых и сами были на грани краха.

Однажды, решив создать памфлет в духе философского спора, Эбер написал и опубликовал за свой счет «Разговор пса и кота», иными словами, разговор правого и левого депутатов Учредительного собрания. Результат — гарантированная скука для всех, поражение на всех фронтах, новые долги. Но это его не остановило, напротив: писательство перестало быть источником дохода и превратилось в потребность. Журналистика порождает у писателей нечто вроде постоянного зуда, который мешает им делать еще что-либо, кроме одного: постоянно скрести пером по бумаге.

Чтобы быть в курсе всех дел, Эбер часто захаживал в клубы и кафе, однажды провел ночь в Собрании, чтобы услышать речи Мирабо, над которыми смеялся на следующее утро в кафе, куда наведался за свежими новостями, — и так далее в том же духе. Ирония была во всем, она заразила и королевскую семью, и министров, и депутатов, и рабочих, и крестьян. Все было смешно в этой игре планомерного взаимного истребления, где любой революционный комиссар не сегодня завтра мог оказаться мишенью для нападок и обвинений другого, и все это совершенно безнаказанно, ибо каждый человек свободен, каждый имеет право высказаться. Бриссо считал это железным условием свободы прессы. «Право на существование прессы основано на ее свободе. Вышла статья против вас — ответьте напрямую своему обвинителю. Это гораздо лучше, чем долгий и нудный судебный процесс». Бриссо столкнулся с более свободным противником, чем он сам, — от имени папаши Дюшена Эбер потребовал его голову и получил ее.

В 1789 году появилось больше двухсот новых газет. Их авторы были полны энергии и радикальных идей, они обладали чутьем на события, которое позволяло им написать десять статей за два часа, — но кому это было интересно уже на следующий день? Почти никто газет и не покупал. Поскольку не все, что было написано, можно было продать. А если не продавать три тысячи экземпляров хотя бы по одному су — нельзя было рассчитывать, что газета выживет. Прессы выходило больше чем достаточно, но большинство газет были обычными печатными листками, предназначавшимися для депутатов; в них возвещались решения, принятые от имени народа, который их не читал.

В сентябре 1789 года Марат начал издавать газету «Друг народа». Несмотря на большой успех и известную репутацию, безумный доктор поддерживал продажи лишь ценой путаных обличительных разглагольствований, которые приносили ему больше хлопот, чем денег. В конце концов ему пришлось уехать и скрыться в Лондоне. «Друг народа» перестал выходить.

Эберу нравился Марат. «Он причинил мне много зла, но я все ему простил». Восхищался ли он этими бурлящими речами, этим горячечным бредом, лишенным всякого юмора? Нет. Он испытывал жалость, только и всего.

Через два месяца после Марата поэт-заика Камилл Демулен тоже начал издавать свою газету — «Революции во Франции и Брабанте». Зубодробительно занудным был этот тип, который все порывался снова штурмовать Бастилию. Эбер даже не завидовал его популярности, поскольку был уверен, что долго она не продлится. Так и вышло.

Эбер видел, как все эти газеты, в том числе и те, для которых он писал, терпят крах одна за другой, и спрашивал, что же, в конце концов, может понравиться читателям. Ибо его основной идеей было нравиться. В отличие от других, которые стремились убеждать, Эбер не обладал политическим сознанием — и так и не обрел его в дальнейшем. В глубине души он презирал Революцию и считал, что участвовать в ней бессмысленно, если только не сделаться ее вождем и певцом. У него были для этого талант и энергия; он готов был приложить все силы, — но у него не было финансовых средств.

Поиски денег делали его все более азартным и плодовитым. Его стол ломился под грузом статей, которые не удавалось нигде опубликовать. Тогда он стал читать их на уличных собраниях. Слушатели мало что понимали, но толпы обычно не вникают в смысл — они больше обращают внимание на голос и манеры того, кто говорит. Пока Марат бубнил свои умные теории перед депутатами, столь же искушенными, как он сам, Эбер зубоскалил с рабочими и торговками рыбой. Именно в клубах и на уличных сборищах Эбер научился писать как Эбер.

В марте 1790 года он начал издавать за свой счет газету «Мне плевать». Она содержала в основном сумбурные размышления о текущих событиях и после трех номеров перестала выходить.

Несмотря на этот уже неизвестно какой по счету провал, Эбер снова отыскал деньги — на издание первого номера «Папаши Дюшена». Анри не был уверен, что держит в руках тот самый экземпляр, который принадлежал Эберу. Но это было неважно — хорошая идея ничего не стоит без того, кто поможет ей восторжествовать.

Эберу пришлось выдержать конкуренцию с полудюжиной авторов, оспаривающих единоличное право на использование имени папаши Дюшена. Он уничтожил соперников одного за другим — кого угрозами, кого насмешкой, кого измором. Измором во всех смыслах этого слова: когда речь идет о деньгах, упорство возрастает многократно.

Образ действий, который избрал Эбер и благодаря которому он в течение нескольких лет стал журналистом номер один во французской прессе, принес потрясающие плоды. Газета, как ребенок, росла с каждым номером, это была уже почти книга; но если любую книгу в конце концов ставят на полку рядом с другими, то газета приносит своему редактору невероятное ощущение всемогущества, которое, впрочем, вполне соответствует его реальной власти. Патроны прессы, которые, по сути, не кто иные как маленькие Эберы, дети папаши Дюшена, — это люди, способные упечь в тюрьму кого угодно и кого угодно из нее освободить. Они могут и спасать людей, и доводить их до самоубийства — и все это лишь ради очередного подтверждения собственной власти: «потому, что мне доставляет удовольствие без всякой причины заниматься тем, что само по себе не хорошо и не плохо».

В сентябре 1790 года Эбер наконец нашел издателя, месье Трамбле. Эберу удалось убедить своего мецената, что «Папаша Дюшен» должен быть не газетой и не сборником памфлетов, а тем и другим сразу: памфлетической газетой. Регулярной скандальной хроникой, которую читатель нетерпеливо ждет каждую неделю. Папаша Дюшен — это Рокамболь Революции. Разоблачитель заговорщиков и коррупционеров, он дважды в неделю будоражит народ, не давая ему забыть об опасностях, постоянно угрожающих нации. Ведь прессу изобрели не для того, чтобы она писала о важных событиях, а для того, чтобы именно она определяла, какие события по-настоящему важны, и каждый день давала читателям новые темы для обсуждения. Эбер понимал, что любой скандальный факт можно сделать событием — если он будет преподнесен соответствующим образом. А если о нем сообщает скандальный персонаж, то полдела, считай, уже сделано.

Устами папаши Дюшена Эбер не просто комментировал ситуацию, он безжалостно ее громил. Папаша Дюшен, торговец печными трубами, не был «другом народа» — это был сам народ. Он не рассказывал о всяких там «революциях во Франции и Брабанте», но сам по себе, со своим зубоскальством и со своими постоянными ругательствами, был голосом и душой Революции. И он собирался всем показать, как вывести на верный путь и довести до победного конца «эту вашу гребаную революцию».

Первый номер вышел с подзаголовком «Папаша Дюшен в Сен-Клу, или Встреча с королем и королевой».

«— Эвона как! — королева говорит. — Стало быть, это тот самый папаша Дюшен, про которого только и разговору?

— Он самый и есть, мадам, — король ей в ответ.

— Эй ты, чего молчишь? Язык проглотил?

А я рта не разеваю, боюсь, сорвется „черт“, или „мать вашу“, или еще чего не для ихних ушей. Однако ж весь целиком сдержаться не смог и выдал из-под низу хороший залп, от чего королева захохотала, а король призадумался.

Это, если кто не понял, я воздух испортил хорошенько. А королю, может, какая угроза в этом померещилась».

Но самое интересное в этом памфлете то, как папаша Дюшен определяет будущую участь Людовика XVII.

«Я сказал, что хотел бы повидать мальчонку-прынца, и меня к нему отвели. Хороший у них малец, е…ть мои башмаки! И меня по-хорошему встретил. Показал мне столько всяких забав, что обхохочешься! Когда-нибудь он вырастет, этот славный маленький засранец; и отец его мне заранее пообещал, что воспитает его по всей строгости. Будет знать, мать его, как заботиться о стране, а не пить из нее соки и притеснять народ!»

 

~ ~ ~

6 мая 1795 года Людовик XVII, запертый в своей камере уже целый год, одолеваемый скукой, стыдом, голодом и паразитами, заболел. Ему недавно исполнилось десять лет — в этом возрасте его старший брат умер в Медоне. Нормандцу не было нужды лишний раз напоминать себе об этом, чтобы понять, что его ждет.

Доктор Дезо из приюта «Человечность», в прошлом богадельни «Божье пристанище», пришел осмотреть дофина. После визита Робеспьера в прошлом году мальчик больше ни с кем не разговаривал. Голубка, которая была его единственным развлечением, умерла. Он даже не заплакал, когда у него забрали птичий трупик, который он перед этим три дня прижимал к груди. И вот теперь Людовик XVII лежал на убогом деревянном топчане и дрожал.

Врач прослушал его и задал несколько обычных вопросов: с каких пор он себя плохо чувствует? как это началось?

— Не давайте мне конфет, — в полубреду пробормотал ребенок, — я их выброшу. И не говорите мне комплименты, я не буду отвечать… Я ничего у вас не возьму, даже игрушек, и я не хочу, чтобы вы меня учили своим песням, — я заткну уши… Я не хочу, чтобы вы со мной любезничали. Вы только притворяетесь, а на самом деле смеетесь надо мной. Я сказал, что не хочу… Моя мама, королева, меня толкнула. Толкнула меня в спину и сказала: «Идите, месье». Она не хотела, чтобы я сопротивлялся. А они гладили меня по голове, им нравились мои кудри, они сказали, что хотят остричь их на память.

Его голос, прерывистый и хриплый, свидетельствовал о начавшейся лихорадке. Он ненадолго замолчал, чтобы перевести дыхание, потом взял доктора за руку.

— Это вы, аббат? Вы пришли?

— Я — врач…

— Я был один, мне было грустно без вас…

— Я не аббат. Посмотрите на меня.

Мальчик поднял гноящиеся, лихорадочно блестевшие глаза. Казалось, он ничего не видит. Потом он улыбнулся — от радости, что снова встретился с аббатом. Его голос стал громче, слова — отчетливее.

— Однажды, когда мы были на прогулке, мы увидели делегацию депутатов. Их предводитель обратился к маме, он даже поклонился… я как будто и сейчас это вижу… Он засмеялся… они любили смеяться над нами или пугать меня. Тогда я задрожал и спрятался. Они попросили маму взять меня на руки. Но я не хотел, я убежал, далеко… А мадам де Турзель меня догнала и отвела к маме. Она сказала, что я должен слушаться этих господ… Иногда у нее бывает такой злой голос… я чуть не заплакал. Мама взяла меня на руки, и они закричали: «Да здравствует королева! Да здравствует король! Да здравствует дофин!» А моя сестра ревновала — вы же помните, аббат, она всегда была ревнивой. Завидовала, что у меня свита пышнее, чем у нее. Но я ее прощаю, я давно ее простил… И она тоже меня простит… Революционеры хлопали в ладоши, дарили мне подарки. А сестре, Терезе, никогда не хлопали, ни разу в жизни, даже когда она родилась, потому что она девочка… Парижане мной восхищались, они хотели, чтобы я стал королем вместо папы. Папа больше не ходил на прогулки, потому что, как только он появлялся, его начинали обзывать рогоносцем и свистели ему вслед, а мне хлопали. Давали мне все, что я хотел. А когда в газетах про меня писали, мне давали их читать. Я ведь умею читать — спасибо, что научили меня, аббат.

 

~ ~ ~

В Тюильри у дофина был свой садик на берегу реки. Каждое утро мальчик шел туда собирать цветы для матери. Это были красные розы. Вечером их втыкали в землю, а утром он их собирал.

 

~ ~ ~

Эбер познакомился с Франсуазой Гупиль в ходе патриотического рейда в монастырь Непорочного Зачатия, занимавший уродливое здание недалеко от сада Тюильри.

Он вошел туда в сопровождении десятка муниципальных гвардейцев — расхристанных, грязных, зато с трехцветными кокардами, вручную изготовленными дома. Сам Эбер был хорошо одет, не имел при себе оружия и держался особняком. Настоящий политический комиссар.

Благодаря успеху своей газеты Эбер стал одной из заметных фигур Революции. Между написанием статей и веселыми вечеринками в кафе «Корраза», где вино лилось рекой, он порой разыгрывал примерного гражданина. Его избрали президентом одной из секций Трибунала, под ироническим названием «Благая весть», отвечающей за борьбу с духовенством. Шла повальная дехристианизация — уже вовсю грабили церкви, расплавляли золотые дароносицы, теперь нужно было освободить монахинь из монастырей. Эбер решил отправиться с остальными, чтобы собрать материал для очередного памфлета: «Папаша Дюшен навещает монашек в монастыре Непорочного Зачатия».

Он обратился к монахиням, испуганно жавшимся друг к другу во внутреннем дворике:

— От имени коммуны Парижа и по воле народа я объявляю вас свободными!

Монахини в замешательстве переглядывались.

— Ну так что, — не выдержал один из гвардейцев, — слышали: гражданин Эбер вам объяснил, что вы больше не подчиняетесь своему папе… Да они и впрямь ничего не понимают, эти шлюхи! Вы свободны! Вы — гражданки! Все имущество Церкви отныне принадлежит Нации. Учредительное собрание, исполнитель воли правящего народа…

— Оставь их в покое, они просто растерялись.

— Мы решили жить и умереть в святой вере.

— От чьего имени вы говорите?

— Я — мать-настоятельница.

— Со всем этим покончено: больше нет господ, нет наставников. Сейчас мы спросим каждую по отдельности…

— Я знаю своих сестер.

— А вот посмотрим.

Эбер отправил гвардейцев грабить монастырь, а сам начал расспрашивать монахинь. Тогда он и заметил сестру Марию, стоявшую чуть поодаль от «этих злобных старых куриц, воняющих страхом». Мария не боялась, напротив, она смотрела на него с любопытством. Он привлек ее внимание, потому что так сильно отличался от других — элегантностью, невысоким ростом, хорошо поставленным голосом, манерами.

Сестра Мария в миру звалась Франсуазой Гупиль, ей было тридцать пять лет, она родилась в Париже. В монастырь она поступила в октябре прошлого года, после того как ее покровитель-аристократ виконт де Карруж уехал в Кобленц. Это была женщина примерно того же типа, что и мадам Коффен, привезенная алансонским аптекарем из Парижа: и танцовщица, и шлюха. Эбер узнал о ней достаточно, чтобы отправить ее на виселицу. Или чтобы предложить ей собственное покровительство, от которого она, конечно, не откажется.

Пока гвардейцы стаскивали во двор золотые кресты, чаши и другие предметы церковной утвари, предназначенные в расплав, Эбер забрал Франсуазу, единственное настоящее сокровище этого монастыря и величайшее счастье всей своей жизни.

Выйдя за ворота, они пересекли вал Фельянов и оказались в саду Тюильри. По удачному совпадению именно в это время дофин копался в своем садике в окружении свиты. Собралась целая толпа. Впервые в жизни Франсуаза увидела дофина. Кругом были конные стражники, музыканты, десятки детей со своими гувернантками, аристократы, светские и полусветские дамы… Франсуаза была совершенно потрясена, неожиданно оказавшись посреди такого стечения людей — революционного, патриотического, экуменического. Столько красоты и счастья излучала эта нация! Франция была воистину великой страной!

Эбер то и дело обменивался приветствиями с друзьями — депутатами, идущими с очередного заседания, журналистами, актерами — и всем представлял Франсуазу: «Гражданка Гупиль!» Она краснела от удовольствия.

В двух сотнях метров от сада король наблюдал за происходящим в подзорную трубу из окна своего кабинета. Он снова отыскал этот голландский инструмент и вернулся к старым привычкам. Триумф Нормандца мог бы вызвать у него горечь и ревность, но этих чувств Людовик XVI не испытывал уже очень давно. Стоя лицом к лицу с причиняющей ему боль реальностью, он лишь невозмутимо фиксировал ее. Сегодня он пытался вычислить все, что отличало его от сына, который на самом деле не был его сыном: Нормандец был настолько же подвижным, насколько он сам — медлительным, настолько же изящным и непринужденным, насколько он — неповоротливым и застенчивым. Людовик XVI был этим доволен: популярность дофина вселяла в него уверенность, служила ему защитой от толпы. Кстати, завтра нужно будет прогуляться вместе с ним в предместье Сен-Антуан, на встречу с трудящимся народом. Нормандец будет сопровождать его на все собрания, служа ангелом-хранителем в сердце хаоса. Они вместе будут посещать праздники — хотя полеты воздушных шаров, которые устраивает месье Монгольфье, уже давно не забавляют принца.

В будущем так и произойдет: например, 14 июля 1790 года, на большом празднике Объединения, депутаты от провинции Дофинэ придут воздать честь наследному принцу. Все увидят, как эти революционеры склоняются перед ним. Удивительное зрелище.

Франсуаза Гупиль и Жак-Рене Эбер тоже будут на том празднике, но никогда больше они не увидят дофина так близко, как сегодня — на расстоянии вытянутой руки.

 

~ ~ ~

— Я был красивым… Вы же помните, каким я был красивым… и вот теперь я умираю — уродливый, весь скорченный, как мой брат… но я не буду таким злобным, как он, потому что я отбросил всю злость, вы знаете… я прогнал ее от себя… О, мой дорогой аббат, я знаю, куда я пойду после смерти… нужно, чтобы я был чист… Когда мы с мамой ходили в Лувр посмотреть на картины и на художников в их мастерских, то все они хотели меня нарисовать, потому что я был красивым. Месье Робер, который рисовал руины, вместе со своими сыновьями… вся семья рисовала руины, представляете? Так вот, когда они меня видели, они бросали свои руины и хотели рисовать меня. И месье Давид тоже просил позволения меня нарисовать. И поэты сочиняли стихи и песни, в которых восхваляли мою красоту. Мне сейчас кажется, что ничего этого никогда не было, что это происходило с кем-то другим…

Несмотря на тщательное простукивание и прослушивание, доктор Дезо так и не смог понять причин лихорадки. Вначале он предположил костный туберкулез, но внешние проявления не соответствовали началу этой болезни. Тут было что-то другое.

Он прописал жидкость для растирания и микстуры, которые маленький узник отказался пить, после чего пообещал снова прийти завтра.

 

~ ~ ~

Дора купила свадебное платье в винтажном бутике на Сен-Жермен-де-Пре и спрятала его в чехол, чтобы Анри не увидел покупку раньше времени. Этот гигантский кокон висел за дверью ее спальни до самого дня свадьбы, когда ее брат Карим приехал за ней на машине.

Карим никогда раньше не видел свою сестру такой красивой, даже по телевизору. Плечи Доры оставались открытыми. Некогда Мартина Кароль едва не купила это платье для съемок в фильме, но в последний момент решила, что оно ей не подходит, и, извинившись перед хозяином бутика, вернула его. В результате это сокровище полвека провело в ожидании, пока его наденет другая новобрачная.

Прическа Доры, украшенная орхидеями, казалась экзотическим натюрмортом.

Спускаясь к машине, она чуть не заплакала от волнения, но резкий порыв холодного ветра подействовал на нее словно удар кнута.

Просторный автомобиль Карима объехал площадь Оперы и выехал на бульвар Осман. Дора не знала, куда он ее везет, но дорога была ей знакома до тех пор, пока они не въехали в Сен-Августин и свернули налево. Машина остановилась перед магазином искусственных цветов. Дора все же слегка всплакнула, но Карим подал ей платок и сказал суровым тоном:

— Сейчас не время.

Дора пересекла площадь Людовика XVI на двенадцатисантиметровых каблуках. Потом ей пришлось подниматься вверх по двенадцати ступенькам, и, миновав несколько дверей, она вошла во внутренний дворик и увидела Анри, ожидавшего ее на вершине еще одной лестницы, ведущей к часовне. Он был один. На нем был костюм кремового цвета. Анри, как и брат Доры, никогда прежде не видел ее такой красивой. Он подумал даже, что больше не хочет видеть ее такой в будущем — пусть это будет один-единственный раз. Дора неловко приблизилась, опираясь на руку брата. Ее улыбка была немного искусственной — скорее, это была преграда, помогавшая сдерживать слезы.

Со времен Великой революции во Франции нельзя было венчаться в церкви, не побывав предварительно в мэрии; или, может быть, такой порядок был установлен в 1905 году. Как бы там ни было, этот запрет существовал. Однако Анри хотел проведения религиозной церемонии, не имевшей отношения ни к Церкви, ни к Республике. Он специально отыскал эту часовню, которая была не совсем обычной часовней.

Внутри этого храма, построенного в неоклассическом стиле, было холодно. Приглашенных набралось примерно пятьдесят человек, большинство из которых Дора не знала. При ее появлении они поднялись с мест и провожали ее взглядами все то время, пока она шла по проходу между рядами скамей.

По взглядам присутствующих Анри понял, что они тоже находят ее красивой. Потом они снова сели: родственники, друзья, любовники. Здесь не было отца Анри, а также Юлисеса, — если бы те появились, он бы первым делом подумал, какого черта они здесь делают. Разумеется, ноги их не должно было быть в этой часовне, о самом существовании которой они, впрочем, вряд ли подозревали.

Эта часовня Искупления — так она называлась — была возведена на месте общей могилы, где в эпоху Революции захоронили тех, кто был гильотинирован, и где в числе прочих покоились останки Людовика XVI и Марии-Антуанетты. По окончании Террора это мрачное место купил один добрый человек и разбил на нем сад в память о казненных аристократах и королевской семье. В период Реставрации Людовик XVIII распорядился построить здесь часовню для искупления национальной вины.

Справа от входа была расположена монументальная скульптура работы Бозио, изображавшая Людовика XVI, рядом с которым стоял ангел, указывая королю на небо. На цоколе были выгравированы слова из его завещания, вероятно, составленного членами тайного общества с бульвара Малерб: «Я рекомендую своему сыну, если когда-нибудь ему выпадет несчастье сделаться королем, думать лишь о благе своих сограждан, забыть всякую ненависть и все горькие воспоминания, особенно все, связанное с теми бедствиями и скорбями, которые я сейчас испытываю…»

Слева находилась другая скульптурная группа, работы Корто: «Мария-Антуанетта, поддерживаемая Религией». Здесь тоже на цоколе была длинная надпись: «Я знаю, сколько хлопот принесло вам это дитя; простите его, дорогая сестра; подумайте о том, сколько ему лет и как легко внушить ребенку все, что хочешь, даже если он не все понимает».

Анри заранее поставил перед хорами два стула для Доры и себя, на три четверти развернутые к гостям церемонии. В качестве инструмента для звукового сопровождения была выбрана виолончель, уже стоявшая в апсиде.

Дора дрожала от холода. Когда собрались все приглашенные, Анри обратился к ним с речью, которую незадолго до того нацарапал на листке бумаги, сидя в кафе «Людовик XVI», расположенном поблизости, окна которого выходили на сквер.

В горле у него пересохло, и деланная беззаботная улыбка, конечно, не могла никого обмануть.

— Мне нравится это слово — «искупление». Оно весомое, органичное, кажется, что оно воздействует на наши грехи физическим, даже хирургическим способом. Если прощение не знает, что еще сделать с грехами, кроме как их отпустить, то искупление словно изгоняет их из тела. Перед тем как принять Дору в свою семью, как единокровную, так и дружескую, я счел необходимым искупить все наши грехи: все проявления гордыни, гнева, зависти, жестокости, лжи. Это не помешает нам снова грешить — так уж устроена жизнь.

Бросая в лицо каждому обвинение в грехах и слабостях, Анри вдруг подумал о том, что помимо родственников и друзей, приглашенных на сегодняшнее торжество, в часовне незримо присутствуют и его книги. Словно каждый из его близких носил на лбу клеймо какого-то свойственного только ему порока, которому Анри противостоял в одной из своих книг. Они тоже были здесь, в одеяниях кающихся грешников, — ради своей вящей славы, подумал Анри.

— Это место показалось мне самым подходящим, поскольку этот храм воздвигнут во искупление самых отвратительных преступлений Истории — убийства отца и матери и заключения ребенка в тюрьму. И если так было сделано, чтобы мы все несли груз этой памяти, то я принимаю на себя свою часть этого груза и этой вины. Я собираюсь написать книгу о Людовике XVII, и я собираюсь жениться. Я не разделяю свою жизнь и свои книги и надеюсь, что это продолжится в дальнейшем. В наше время каждый выбирает свой способ искупления. Некоторые проходят на коленях путь в Сантьяго-де-Компостелло, стирая их в кровь. Я же просто предлагаю вам послушать самую прекрасную в мире музыку на протяжении нескольких минут. Такое искупление приятно, но от этого не менее глубоко. Лично я надеюсь искупить свой грех гордыни, из-за которого стал на своей свадьбе не только мужем, но и распорядителем. Но самое важное сегодня — конечно же представить вам Дору, эту чистую душу.

Анри сам не заметил, как уже приблизился к финалу своей речи. Теперь он почти сожалел, что она оказалась такой короткой, надо было сделать ее длиннее.

Он сделал знак виолончелисту, а сам вернулся к Доре, которая по-прежнему улыбалась. Она не все расслышала в речи Анри, но поняла или угадала, что он хотел сказать. У нее стучали зубы. Анри заметил это в тот момент, когда виолончелист начал исполнять сонату Баха. Тогда он снял пиджак и накинул его на плечи Доры, сознавая, что этот жест не остался незамеченным.

Гости слушали искупительную музыку около получаса, а потом все отправились в мэрию.

Речь женщины-мэра была чертовски республиканской.

Не буду вскакивать и устраивать скандал, подумал Анри. Все, с этим покончено. Я уже большой мальчик.

По завершении речи, когда все собравшиеся зааплодировали, он поднялся и чуть слышно прошептал жене на ухо:

— Да здравствует король!

 

~ ~ ~

Революция была непрерывной, все усиливающейся экзальтацией. В то время как в провинциях напропалую убивали и грабили, в Париже каждый день устраивались народные празднества. Освобожденные слова создавали новый мир. Больше не было ни денег, ни больниц, ни школ, больные и старики остались без поддержки, тысячи сирот скитались по улицам, предоставленные сами себе; но «на уровне классового сознания» царило полное торжество идей Просвещения, главной из которых было установление общественного договора. Именно тогда построили Пантеон, чтобы перенести туда прах великого Жан-Жака.

Эбер снова жил полной жизнью. Растущая популярность папаши Дюшена, его разнузданные скабрезные комментарии оказывали все больше влияния на политическую современность. Санкюлоты считали его своим герольдом.

«Стоит мне на улицу выйти, как отовсюду слышу: „Смотри, смотри, видал папашу Дюшена?“ Проходу мне не дают. „Ах, так это вы тот самый папаша Дюшен?“ — говорит один; другой меня дергает за куртку; третий смотрит так, словно я, мать его, зверь какой в клетке, и лыбится; еще один вываливает на меня целый ворох премудрых слов, из которых я ни черта не понимаю. Уж сколько раз их посылал к едрене фене, и никакого толку. Аж голова кругом! Вот же хрень какая — прославился!»

Однако у этой славы были и положительные стороны: она открывала папаше Дюшену все двери, позволяла совершать любые дерзости. Вот он у королевы, которая принимает его за утренним туалетом в павильоне Флоры. Папаша Дюшен робеет в такой обстановке, но после хвалится: «Мы проговорили полчаса, и я ни разу не сказал „ёптыть!“ — вы бы знали, чего мне это стоило!» Вместе с тем он упрекает Марию-Антуанетту в том, что она подстрекает своего брата к войне, шпионит в пользу Австрии, собирается сбежать и забрать с собой дофина как заложника.

«Я ей присоветовал, чтоб малость оживить торговлю, выкинуть все свои гребаные тряпки, которые из Италии и прочих заграниц, а вместо того чтоб покупать это барахло, наладить кружевное и мануфактурное дело у нас, во Франции, и подать всем вертихвосткам пример настоящей роскоши. И самой радость, и государству польза. Она мне пообещала, что постарается, на благо всех французов».

Папаша Дюшен извиняется за свой стиль в разговоре с королем (теперь их беседы почти дружеские):

«Вы уж простите Бога ради, что я грубияню, это для того, чтоб лучше расслышали мои жалобы. А привычка такая у меня появилась, когда я служил во флоте вашего величества, участвовал в боях и проливал кровь за вас. Эти ругательства облегчали морякам жизнь и помогали защищать родину.

Проклиная все на свете — и службу, и море, и врагов, — они все ж таки обеспечивали вам мир, покой и процветание. Вот и нынче, небось, солдаты побеждают на фронтах с помощью того же самого».

Так Эбер записывал все, что слышал на улицах, практически без изменений. Достаточно было лишь нескольких грубых выражений, чтобы народ его признал. Он никогда не изымал их из своей санкюлотской риторики. Это был рефрен, фабричная марка, характеризовавшая его как человека из народа и оберегавшая его газету от излишней зауми. Никакой благопристойности! — таков был его девиз. Век спустя братья Гонкуры призывали читателей «Писем»:

«Не обманывайтесь всеми этими непристойностями — они здесь играют примерно ту же роль, что и обычные знаки препинания; превозмогите отвращение — и вы разглядите за ними умелую тактику, ловкую манипуляцию, способствующую созданию популярности и делающую доступными народу правительственные тезисы и абстрактные политические материи. Вы увидите напористый, яркий, сочный, раблезианский язык, использующий комические и непристойные элементы, но от этого лишь обретающий чистоту и звучность колокола, четкость и рельефность, полемическую силу, грубый и надежный плебейский здравый смысл. <…> Настанет день, когда, оценивая художественные произведения, мы не будем вспоминать о том, чьи руки сжимали перья, и тогда сможем оценить силу духа, оригинальность, даже красноречие — возможно, единственное красноречие Революции — папаши Дюшена и его создателя — Эбера».

В этом признании писательских заслуг Эбера Анри видел и признание всей «литературы висельников», от Франсуа Вийона до Селина, включая де Сада, Жарри, Леона Блуа. Это даже не литературное течение — это цепь, тяжелая, грохочущая, причиняющая мучительную боль. Измеряли ли Гонкуры всю преступную силу слов папаши Дюшена? А если да, то сохранилось ли у них стремление возносить литературу превыше всего? Но это не проходит даром:

«Нас едва не побили камнями за признание того, что Эбер, автор „Папаши Дюшена“, которого никто не читал, обладал талантом».

Но даже Гонкуры не знали обо всех гранях таланта Эбера, ибо тот выдумал нечто сильнее папаши Дюшена — мамашу Дюшен. Это осталось для них тайной, подумал Анри, дрожа от холода в ледяном зале подсобного фонда Национальной библиотеки.

 

~ ~ ~

7 мая 1795 года доктор Дезо во второй раз навестил Людовика XVII.

Мальчик сделал порывистое движение, словно собираясь приподняться, но это потребовало от него слишком много усилий, и он снова откинулся на подушку, протянув руку к доктору, который мягко упрекнул его в том, что он не выпил лекарство. Затем врач принялся растирать опухоли на локтях и коленях ребенка. Тот не сопротивлялся.

— Мама сказала, что все спокойно, и что мы могли бы убежать через парк. Я бы хотел убежать… Но теперь я знаю, что это невозможно, папа был прав, мы здесь заперты навсегда. В парке Сен-Клу повсюду были цветы… однажды утром я собирал букет для мамы, а ноготки рвать не стал и сказал: не надо, у мамы их и без того хватает… Вы засмеялись, аббат… и Полина тоже, все смеялись, кроме Марии-Терезы, которая ничего не поняла. Вы меня учили, как называются цветы, я помню, что подсолнечник по-латыни solsequia, «тот, кто следит за солнцем»… а те, у кого заботы, следят за солнцем?.. Мама-королева часто смотрела в небо, она хотела уйти в парк, чтобы убежать… Однажды — уже не помню, во сне это было или наяву, — я был в парке, вместе с Полиной, и чтобы вам показать, что я не боюсь, полез в кусты ежевики. Вы закричали: «Осторожнее, месье, осторожнее!» — и остановили меня… Это было на самом деле?

— Да, возможно.

— И что я тогда сказал?

— Не знаю, дитя мое…

— Ну как же так! Ведь у вас такая хорошая память! «Тернистые пути ведут к славе!» Каждый раз, когда вы хотели меня разбранить, я отвечал вам словами из какой-нибудь басни месье Лафонтена, и вы меня прощали. Вы были очень хорошим другом, аббат. Моим единственным другом. Маме вы не очень нравились, но я всегда вас любил. Мама узнала про то, что я лазил в ежевичные кусты. Ей рассказала эта ябеда, Мария-Тереза… Я сказал маме, что собрался на войну за наше освобождение… «Довольствуйтесь тем, что вам можно бегать и играть», — сказала она. И тогда вы мне сказали, чтобы я попросил у мамы прощения. Вы это помните, аббат?

— Да, конечно.

— Я никогда в жизни ни у кого не просил прощения. Никогда. Я предпочитал, чтобы меня наказали, лишили всего. А сказать «Простите» я не мог. Но вы настаивали. Мама сказала: «У вас не получится его заставить». Тогда вы сказали: «Ну, смелее, месье!» Мама улыбнулась. Мне не понравилась эта улыбка, я не хотел, чтобы она так улыбалась, и тогда я попросил у нее прощения. Так и сказал: «Прости меня, мама». После этого она меня разлюбила. И я тоже ее разлюбил. Я больше не хотел, чтобы она меня целовала и носила на руках. Когда нас отправили в Тампль, она снова стала меня любить, как прежде, в Версале. В Версале она меня любила больше, чем моего брата и сестру. А в Тюильри стала ревновать — мной все восхищались, а ей доставались одни оскорбления.

 

~ ~ ~

После полусотни номеров «Папаши Дюшена» Эберу все еще приходилось бороться с конкурентами, но он оказался самым сильным из всех. Он выпускал два номера в неделю, привлекал сотрудников, зарабатывал деньги, одевался с иголочки, покупал новую мебель и обдумывал новые проекты. Одновременно с ним тетки короля тоже лелеяли свой проект, один-единственный: сбежать за границу. По крайней мере, в Париже прошел такой слух. Эбер моментально отреагировал, вложив в уста папаши Дюшена угрожающее высказывание: «Никуда вы не уедете, мать вашу!» Но они все равно уехали. Так что же, речи папаши Дюшена ничего не значат?! И вот он снова впадает в ярость, мысленно уже идя во главе парижских отрядов, собирающихся помешать бегству королевского семейства.

26 февраля 1791 года он адресует королеве «свои соображения насчет тех говнюков, что советуют ей уехать за границу и увезти с собой дофина: „Раскройте ваши уши, огромные, как ворота, и слушайте хорошенько. Они уже готовят, — слышите меня? — готовят другого ребенка, такого же мелкого засранца, смазливого и как две капли воды похожего на дофина, чтоб посадить его на дофинское место!“».

Не стали ли эти слова источником всех вымыслов о таинственной подмене, которые вплетались в историю Людовика XVII, словно сорняки, на протяжении двух веков?

«Вы хотите, как говорят, похитить маленького дофина, возлюбленное дитя всей нации, и оставить нам другого ребенка вместо него, в точности на него похожего. Но чему послужит эта хитрость? Мы будем ценить того, кто останется с отцом, мы будем защищать его до последней капли крови, и мы также будем иметь полное право заявить, что вы увезли с собой какого-то мелкого ублюдка, чтобы легче перенести отсутствие вашего настоящего сына возле себя, — а настоящий остался с нами. И хороши же вы тогда будете с вашим ублюдком! <… >

Но кто вам сказал, что Учредительное собрание не разрешает разводов? Что мы не сможем найти нашему славному толстяку-королю порядочную жену вместо вас, которая будет думать так же, как и он, которая станет настоящей королевой свободного народа?»

Между тем как Учредительное собрание обсуждало участь королевских теток, задержанных в Арне-ле-Дюк, в предместье Сен-Антуан вспыхнуло восстание. Революция возвращалась, санкюлоты снова собирались на штурм Бастилии, которую некогда не успели взять. Увидев любую преграду, они тотчас же бросались ее разрушать.

В Тюильри собрались примерно четыреста аристократов, чтобы защитить короля и его семью. Но единственным их оружием были кинжалы — Лафайет, окончательно предавший свой лагерь, приказал разоружить дворян. В конце этой бурной, заполненной событиями недели стиль Эбера завершил свою метаморфозу: из смешного он стал угрожающим. Впервые папаша Дюшен потребовал смерти: он захотел, чтобы повесили принца Конде, предводителя эмигрантов. Он захотел увидеть принца «босым, с непокрытой головой, в одной рубашке, с веревкой на шее, идущим к могиле, чтобы закончить свою гнусную жизнь так же, как покойный фавр».

Всего за три месяца газетный щелкопер превратился в политика. Опьяненный могуществом своих слов, он становился все более кровожадным:

«Все те сволочи, которые его сопровождали, мечтающие устроить себе праздник по возвращении: жечь наши дома, насиловать наших жен и дочерей и убивать всех порядочных граждан, — все эти висельники, этот подлый сброд в синих, красных и зеленых лентах, эти королевские прихвостни и их шлюхи подвергнутся той же участи; Бурбон, его сын, и герцог Энгиенский, его внук, будут при этом присутствовать. Это зрелище послужит им великим и страшным уроком и навсегда излечит их от желания строить заговоры против своей страны».

 

~ ~ ~

Мы видели, как Эбер забрал Франсуазу Гупиль из монастыря, где она провела полгода. Эта замечательная женщина принесла ему в приданое наследство своих родителей, а также все, что оставил ей бывший покровитель-аристократ. Кроме того, она получила из кассы Национального достояния ренту в семьсот ливров — как освобожденная от церковного гнета монахиня. Если безбожная нация была жестока к священникам, то заблудшие души она вознаграждала со всей щедростью.

Миновав сверкающий зенит своей славы, Революция разрушила все возможности прогресса на десятки лет вперед. Речи о свободе стали основным производством и последним национальным богатством. На вершине этого невиданного прежде общественного устройства обосновалась новая элита, состоявшая из председателей секций, депутатов и журналистов, которые творили и восхваляли Революцию, главный двигатель социального лифта, вознесшего их наверх. Некоторые из них, самые амбициозные, создавали легенды своего восхождения к власти, которые печатались в газетах. Среди этих персонажей Эбер был еще не самым заметным.

Франсуаза верила в него, как в доброго Боженьку в детстве. Революция представлялась ей чем-то вроде библейских страстей в современной обстановке. Она записалась в женский клуб, благодаря чему стала поставщиком ценной информации для Эбера: она приносила новые анекдоты и слухи, которые становились основой для гневных или шутливых речей папаши Дюшена.

Памфлетисты Революции, от Ривароля до Марата, были далеки от мира женщин, не имели ни малейшего влияния на них и не пытались его приобрести, поскольку не понимали слабый пол и даже отказывали ему в праве голоса. Женщины годились только на то, чтобы собираться на улицах и молоть языком, а однажды они даже отправились со своими разговорами к королю в Версаль, — ну и отлично, а серьезные дела не для них.

Выдумав нового персонажа, на сей раз женщину по имени Жаклин, Эбер, по сути, создал первую и единственную в революционной памфлетистике супружескую пару, чем окончательно победил всех своих конкурентов. Вначале он не стал делать Жаклин слишком заметной, но от номера к номеру она все чаще появлялась рядом с папашей Дюшеном, и ее образ вырисовывался все четче. Вдохновляясь совместной жизнью этих двух персонажей, Эбер исподволь создавал, словно фон для политических выступлений, единственный семейный роман Революции.

Когда он понял, что происходит внутри его собственного творения, ему пришла в голову еще одна идея: создать газету для женщин, которую вела бы женщина. Так появилась «Мамаша Дюшен», газета для женщин с подзаголовком «Жить свободной или умереть».

Если творчество Эбера знают в основном по «Папаше Дюшену», которого часто цитируют, хотя переиздали всего один раз, небольшим тиражом, то «Мамашу Дюшен» никто не вспоминает. Она выдержала только восемь номеров.

Едва лишь узнав о существовании этой газеты, Анри попросил разрешения посмотреть номера. На втором этаже подсобного фонда, в страшно холодном зале, ему принесли их в кожаной папке, вместе с матерчатыми перчатками и специальными трубками, наполненными песком, которыми можно было разворачивать страницы без риска их повредить.

Хотя в первый день Анри как следует не утеплился и чуть не умер от холода, он продержался долго — настолько интересно было то, что он обнаружил, и настолько удачно согласовывалось найденное с его идеей.

Ни один журналист до Эбера, сказал Анри себе, не осмеливался писать о своей жене. Пусть не совсем своей жене и к тому же вымышленной — но это ничуть не умаляло произведенного эффекта. Эбер первым нарушил это табу. И сделал это с искренностью и непринужденностью, которые обеспечили ему главенство в тогдашней парижской прессе и сломали барьеры между литературой и журналистикой.

Это был настоящий подвиг в глазах Анри, который сотни раз клялся своим друзьям и любовникам никогда не выводить их в своих книгах, но в какой-то момент неизбежно испытывал потребность написать о них. И писатель всегда одерживал верх над обычным человеком. Оказавшись перед творением Эбера, его бредовыми вымыслами, Анри спросил себя, может ли он рассчитывать на Дору как на наилучший и наихудший прототип для своих собственных сочинений. Сможет ли он когда-нибудь написать «Приключения мамаши Доры»?

Задаваясь этим вопросом, Анри уже знал ответ: рано или поздно он не сможет справиться с таким соблазном. Писатель, как всегда, одержит верх.

Подвал Национальной библиотеки был настоящим ледником, но Анри и на следующий день пришел туда, несмотря на заложенный нос, чтобы дочитать продолжение.

Первый номер «Мамаши Дюшен» вышел в конце марта 1791 года. Тот же формат, та же бумага, что и у «Папаши Дюшена». Примерно тот же стиль. Хотя предметы разговора все же другие.

«Послушай-ка, муженек, месье гражданин Дюшен. Вот уж сколько дней ты спишь отдельно от меня — видать, потому, что я как те кобылы, которые уже не приносят жеребят, или куры, которые не несут яиц. Но это бы еще ладно, а вот какого черта ты целыми днями дерешь глотку на улицах и несешь не пойми чего?»

Восемь страниц первого номера содержали резкую и умную критику Эбером собственных сочинений и их влияния на читателей. Ни один из его конкурентов и политических противников, а впоследствии — никто из публичных обвинителей, отправивших его на гильотину, не сумел наговорить о нем столько плохого, сколько он сам о себе сказал в первом номере «Мамаши Дюшен».

Жаклин Дюшен была рыбной торговкой, вместе с тремя сотнями своих товарок явившаяся в октябре 89-го года в Версаль на встречу с королем. Как следует разбранив его за пирушки и любовниц, она переходит к своему супругу: «Как будто сам дьявол, прости меня Господь и Пресвятая Дева, вселился в моего мужа! И этому-то паршивцу я отдала все, включая свою честь, которой цены нет! И когда же он прекратит орать целыми днями как одержимый?»

В то время среди санкюлотов шли активные споры о применении жестоких мер к врагам Революции. Да, уверял папаша Дюшен, только жестокостью можно добиться победы!

В то же время Эбер показывает его глазами супруги, мамаши Дюшен, которая называет его «одержимым» и говорит, что он «несет не пойми чего». Она рассказывает о собрании в женском клубе:

«— Раз уж мы собрались в клуб, хочу объявить, что я протестую, — говорит мадемуазель Манон.

И делает пару глотков, как и перед началом своей речи.

— Браво, браво! — все кричат. — Свобода, свобода! Никаких больше запретов!

— Так вот, я протестую, — повторяет мадемуазель Манон.

— Вы уж протестуйте как следует, а то вдруг вам не поверят, — говорит мадам Фрико, — это нынче такое обычное дело, что и не поймешь, взаправду человек протестует или врет.

— Все равно я протестую!

— Но против кого же, мадемуазель Манон? Против императора, короля, министра, генерала, мэра, департамента, ведомства, муниципалитета, клуба, попа или аристократа? Скажите наконец, нам не терпится узнать!

— Я протестую, — говорит мадемуазель Манон, — протестую…

Все аж замерли, навострили уши, тишина такая, что муха пролетит — услышишь; ждут нового протеста, посильнее, чем были вчера, о тех уж все забыли.

— Я протестую… против всех аристократов, мужчин и женщин, сколько их есть на этом свете!»

Делая свою жену образцом революционной мудрости и добродетели, Эбер демонстрирует, что прекрасно сознает, на кого направлены ее проклятия: «Ты — жестокий безумец!» — заставляет он сказать мамашу Дюшен своему супругу. Но это вовсе не предвестие угрызений совести — ему наплевать на то, что он не прав, что он аморален, ему лишь хочется полностью отдаться написанию своих памфлетов, это наркотик, заглушающий все доводы мудрости.

В четвертом номере «Мамаши Дюшен» он вновь переходит к самой интересной для себя теме — дофину.

«— Обнимите-ка меня, друг мой! Я только что из комитета по образованию; и вот представьте себе, мамашу Дюшен назначили гувернанткой маленького дофина!

— Правда, что ли, мать твою?

— Честное слово, так и есть, грубиянчик ты мой.

— Да уж, жена, хреновенькая тебе досталась работенка.

— Ну, с твоей помощью я справлюсь, ведь так?

— Перво-наперво не спускай с мелкого засранца глаз и ходи за ним как тень — ежели ты за ним не уследишь, он выскользнет у тебя из рук, как иголка.

— Хорошо, буду смотреть в оба.

— Не позволяй никому к нему приближаться, кроме его толстяка-папаши, блондинки-мамаши и зануды-сестрицы. А за остальными следи во все глаза, просматривай насквозь, сверху донизу — в особенности долгополых. Они вечно вокруг него так и вьются! Скажи королю, что попам незачем совать свои чертовы носы в образование дофина! Это раньше так было, а теперь не то. Попы своими наставлениями калечат мозги. Сыну короля нужен один-единственный катехизис — кодекс гражданина. Человек равен человеку, но семилетний мальчишка еще не человек. И голубая лента через плечо ему ничего не прибавляет. Слышишь, хозяйка? Передавай это мелкому Капету от меня почаще и лупи его линейкой по рукам, ежели он вдруг начнет из себя воображать. А коли засранец будет грозиться, что пожалуется мамаше, всыпь ему хорошенько по заднице. Королевские дети должны воспитываться строже, чем все остальные. Так что не спускай ему ни одной провинности.

— Черт возьми, и правда, муженек, хлопотная это работа — воспитывать королевского сынка!

— Не робей, жена! Я тебе буду помогать время от времени».

Итак, Эбер представлял себе разные варианты будущей участи дофина: от республиканского воспитания до «подмены». Его предосторожности стали результатом его собственных вымыслов. Напомним, что, приехав в Париж в 1780 году и обосновавшись на улице Кордельеров, он завел знакомство с консьержкой Мари-Жанной, а потом поженил ее и башмачника Антуана Симона. Эта парочка служила ему постоянным источником вдохновения для написания памфлетов. В сентябре 1793 года, замыкая круг выдуманного им самим два года назад антикоролевского сценария, Эбер настоял на том, чтобы Людовик XVII был отдан на воспитание чете Симон.

Все, что было написано об этом ребенке, произошло буквально, слово в слово.

«— Впрочем, главное — как следует присматривать за мелким паршивцем, чтобы его не уволокли у нас из-под носа! Надо охранять всех наших Капетов, словно святые реликвии для изгнания бесов! Так что, жена, будь как курица на яйцах! Не позволяй никому приблизиться к цыпленку, а то он уже хлопает крыльями. Приучить его к нашим обычаям — это будет хороший удар для тех аристократишек, что уже тянут руки к дофину, собираясь его украсть.

— Пусть только попробуют! Я им глаза выцарапаю!

— Лучше выдрать им когти и залить в глотку свинец. Вот ведь сволочи! Это из-за них нам придется спрятать чертову королевскую семейку подальше — в Венсанскую башню, к примеру. Чтобы не приходилось держать ушки на макушке днем и ночью, может, и правда стоит отправить папашу, мамашу и молокососа под охрану стражников из предместья Сен-Антуан? Пусть они там живут, едят и пьют в свое удовольствие, но выходить — ни-ни!»

Однако Эбер и его санкюлоты придумали кое-что даже серьезнее Венсанской башни — тюрьму Тампль. Можно лишь изумляться тому, как смог Эбер предсказать двумя годами раньше все, что затем воплотилось в жизнь вплоть до мельчайших подробностей, — разлучение дофина с матерью и передачу его на воспитание чете Симон, с наказом промывать ему мозги идеями всеобщего равенства.

Как же Эберу это удалось?

Ответ прост: он всего лишь сформулировал в памфлете свое собственное желание, и этот сценарий показался ему таким удачным, что он решил его реализовать, забросив сочинительство ради действия. Теперь ему хотелось быть не герольдом санкюлотов, а их вождем. Говорят, слово «собака» не кусается; однако если сочинения Эбера не делают из него убийцу, они тем не менее разоблачают его как автора преступления.

Анри вернулся на свое место в огромном читальном зале, немного постояв в последних лучах солнца, проникавших сквозь широкие окна, уже потускневшие, в тщетной надежде согреться. Зал был пуст: недавно началась трансляция футбольного матча.

Писателей никогда не слушают, подумал Анри. Никогда не верят тому, что они говорят. Никто не думает, что Селин на самом деле был так зол на евреев, а маркиз де Сад так издевался над Жюстиной. А зря. Писатели на самом деле совершают все те мерзости, о которых пишут.

 

~ ~ ~

В начале 1791 года Эбер захотел стать регентом при маленьком дофине. Чтобы осуществить этот замысел, нужно было всего ничего: избавиться от короля и королевы. Однако на тот момент народ любил короля, и, следовательно, папаша Дюшен тоже его любил. В марте 1791 года он глубоко расстроился, узнав о болезни Людовика XVI:

«Черт, ничего-то мне теперь не в радость: вино кажется горьким, от табака меня тошнит. Мой король, мой славный король заболел!»

Однако все обошлось, и очередное заседание Учредительного собрания открыли чтением бюллетеня о здоровье короля: «Наступило улучшение, кашель стал реже, хрипы уменьшились, вернулся аппетит. Отправления желудка восстановились, моча обильная и лучшего качества».

Но месяцем позже, 17 апреля, папаша Дюшен сменил тон:

«Ну, месье Капет, теперь я тебя исключаю из гражданских списков, мать твою! Нет, ну надо же, как этот сукин сын нас одурачил! А я-то его любил, прощал все его недостатки!.. Сваливал всю вину на проходимцев, которые его окружали, — а в особенности на его женушку, которая, как всем известно, не стоит четырех собачьих подков!.. Все знают, что мы были добрыми приятелями! Но, черт тебя дери, теперь я не желаю иметь с тобой никаких дел! Только попроси меня теперь очистить трубы от ржавчины или дать совет — хрен тебе! Все, конец! Мое терпение лопнуло!»

Выражал ли Эбер уже существующие настроения или формировал их? Это как посмотреть. Во всяком случае, на следующий день после выхода этого грубого памфлета с обвинениями в адрес Людовика XVI королевскую карету, ехавшую в парк Сен-Клу, не выпустили за ограду Тюильри. Королевской семье запретили выходить за пределы дворца. Больше никаких прогулок на свежем воздухе. Короля подозревали в том, что он хотел сбежать за границу и возглавить войска австрийцев и французских аристократов-эмигрантов.

От этого Мария-Антуанетта заболела. Гнев душил ее. Людовик XVI, который прежде отказывался признавать себя узником, теперь тоже думал лишь об одном: о побеге.

Сожжение портрета папы римского посреди Пале-Рояль стало последней каплей. Людовик XVI принял план, который Ферзен предлагал ему вот уже несколько месяцев. Он выбрал именно этот план из десятков других, поскольку любовь Ферзена к Марии-Антуанетте служила прочной гарантией того, что на него можно положиться.

 

~ ~ ~

20 мая 1795 года состояние ребенка не улучшилось, и доктор Дезо распорядился перенести его на вершину башни, чтобы он смог подышать свежим воздухом. Мальчик не сопротивлялся. Он ни на минуту не выпускал руку доктора из своей руки. Его усадили в кресло и укутали пледами. Дезо попытался убедить дофина выпить микстуру, но тот снова отказался.

— В конце огромной книги по истории Франции вы опишете мою жизнь… заполните чистые страницы после моего отца… вы расскажете обо мне, и все будет кончено: у меня не будет детей, и когда я умру, после меня никого не останется.

— Вы не умрете, месье!

— Вы опишете всю мою жизнь в этой книге. Именно вы, мой аббат: вы знаете меня как никто другой, знаете все мои секреты.

Ребенок замолчал — его внимание привлекла стайка воробьев, прилетевших пить дождевую воду из небольшой лужицы. Он слабо улыбнулся.

— В тот вечер, после которого я вас больше не видел… накануне той ночи, когда мы уехали… Где вы были?.. Мне вас недоставало… Я плакал, думая о том, что с вами случилось что-то плохое… но теперь вы здесь, слава Богу… Когда вас нет, всегда все плохо… В ночь нашего отъезда, где вы были? Когда мама-королева пришла меня будить, я спросил о вас. Она сказала: «Мы отправляемся на войну, вы будете командовать батальоном». Я ей поверил и тут же вскочил. Я сказал: «Пусть мне принесут сапоги и шпагу». И начал прыгать на кровати, а мама сказала, чтобы я не шумел… Но разве на войну собираются в тишине? И вот, вместо того чтобы принести мне оружие, меня одели девчонкой. Я не хотел надевать платье, я хотел шпагу и Муфле. И еще хотел, чтобы вы были рядом. Я спросил, где вы, аббат, и где моя собачка. А мама сказала: «Никакого аббата и никакой собачки». Она была такой суровой. Она меня не любила… И мы побежали тайными коридорами, через множество дверей. Тереза отставала, потому что не умела как следует бегать. «Не толкайте меня!» — жаловалась она. А мама говорила: «Тише!» Потом мы вышли на улицу и вдоль стены дошли до фиакра. Граф Ферзен сидел на козлах, одетый кучером. Тетя Элизабет тоже была в каких-то чужих одежках… Она сказала, что это игра, но я знал, что никакая это не игра… Я подумал, что они хотят меня увезти, а вместо меня оставить какого-то другого мальчика. Но папаша Дюшен солгал: они просто хотели убежать вместе со мной. Фиакр тронулся… я забился вглубь, потому что не хотел, чтобы меня видели в девчачьем платье… У заставы Сен-Мартен все вышли из фиакра и пересели в большую дорожную карету. Я увидел, как мама обнимает графа Ферзена… Она много плакала… «Ну что ж, — сказал папа, — теперь можете больше не беспокоиться». Он вошел в карету, и мы поехали… Месье Ферзен ехал рядом с нами на красивой серой лошади. Он помахал мне рукой, потом еще и еще, чтобы я ему ответил… В конце концов я ему тоже помахал, и он исчез. Нужно сказать месье Ферзену, что я его прощаю, аббат! И всем остальным тоже, правда? Я должен быть великодушным… я прощаю, я всех прощаю. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Где вы, аббат?..

— Я здесь, дитя мое. Вот моя рука.

— Я вас больше не вижу… Папа задернул занавес и сказал, что все прошло удачно… Он был счастлив, и я тоже, я его обнял, он посадил меня на колени… Я сказал: «Папа-король!» А он велел: «Не называй меня так, я месье Дюран. А мама — мадам Роше. А тебя зовут Аглая». Я сказал: «Нет, я не хочу, чтобы меня звали как девочку!» «Я надеюсь, что все наши страдания не окажутся напрасными», — сказала мама. «Вот увидите, — сказал папа, — как только я снова усядусь на коня, все будет совсем по-другому». Потом засмеялся и добавил: «Представляю, какая будет физиономия у Лафайета, когда он узнает!» Тогда мы все стали смеяться и гримасничать, изображая месье Лафайета… Я сказал папе, что хочу пойти на войну вместе с ним, когда мы прибудем в Монмеди. Но он сказал, что никакой войны не будет и что восторжествует разум. «Спите, — сказал он мне, — когда вы проснетесь, История снова войдет в свое русло». И крепко прижал меня к себе.

 

~ ~ ~

— Я хотел, чтобы папа приказал месье Шуазелю стрелять в тех людей в Варенне, которые помешали нам уехать в Монмеди. Я хотел, чтобы их убили, Боже меня прости… Но папа не отдавал никаких приказов, он был таким же, как раньше — усталым… Ему нужно было сказать всего одно слово, чтобы убили этих людей, но он ничего не сказал… Я тогда подумал: пусть бы он умер, тогда я бы стал королем и сказал вместо него: «Стреляйте! Стреляйте! Убейте их всех!» Но папа ничего не сказал, и нам пришлось возвращаться. И в каждом городе, повсюду, люди хотели нас убить, а тех, кто нас любил, кто просто хотел нас поприветствовать и побежал за каретой с криками «Ваши величества! Ваши величества!», стражники схватили и отрубили им головы, а потом показали головы нам… Мама плакала, и я тоже… А потом папа уснул, так крепко, что я подумал, что он умер. Я испугался и наклонился к его лицу; он дышал… Я положил голову ему на колени, пока мама говорила — она все время о чем-то говорила с революционерами, которые сели с нами в карету. Потом, кажется, я уснул, потому что мне показалось, что вокруг волки. Они просовывали головы в окна кареты и норовили своими зубами вцепиться маме в платье, но никто этого не замечал, — наверно, это был сон, и я закричал, чтобы проснуться. Мама была здесь, она разговаривала с революционерами, чтобы они нас не убили, а они смеялись, как голодные волки. Мама сказала, что это был просто плохой сон. «Это мы-то волки? — смеялись они, — что же этот малец нас так обижает?» Мама сказала, что хочет указать им путь разума, именно так и сказала: «Я хочу указать вам путь разума». А они сказали, что она будет висеть на фонаре, потому что захотела удрать. Папа сказал, что мы не хотели удрать, а потом снова появились волки, и мне приходилось все время широко раскрывать глаза, чтобы волки исчезли. Они все время щелкали зубами и хотели укусить маму, они ей не верили, но не убили ее потому, что она все еще оставалась королевой, или потому, что я там был. А потом они посадили меня на колени к месье Петиону, от него воняло, мне захотелось его убить, но я не мог, потому что мне не дали мою шпагу… Он гладил меня по голове, нюхал мои волосы и смеялся. Говорил, что я вкусно пахну.

 

~ ~ ~

Вернувшись в свои апартаменты в замке Тюильри, Людовик XVI написал в дневнике полный отчет о злополучной поездке:

«21, вторник — отправление из Парижа в полночь, прибытие в Варенн и остановка в одиннадцать часов вечера. 22 — отправление из Варенна в пять или шесть часов утра, завтрак в Сен-Менехольд, прибытие в Шалон в десять вечера, ужин и ночлег в старинном здании Интендантства. 23 — в одиннадцать с половиной утра прервали мессу, чтобы ускорить отъезд, завтрак в Шалоне, обед в Эпернейе, прибытие комиссаров Учредительного собрания в порт Венсон, в одиннадцать вечера заснул в кресле. 24 — отправление из Дормана в семь с половиной утра, обед в Ферре-су-Жуарр, в одиннадцать вечера — прибытие в Мо, ужин и ночлег в резиденции епископа.

Суббота, 25 — отправление из Мо в шесть с половиной утра, прибытие в Париж в восемь утра, без остановок по пути. Воскресенье, 26 — ничего примечательного. Месса в галерее. Сегодня понедельник, 28. Выпил молочную сыворотку».

Дневник Людовика XVI так никогда и не стал собранием охотничьих историй, как того хотелось бы королю.

Запись от 6 июня 1789 года: «Месса в девять вечера; молитва с явлением святых даров; погребение сына. Ни с кем не виделся».

Такое умолчание о серьезных вещах имеет нечто общее с поэзией, и выражение «ничего особенного» в дневнике короля наутро после 14 июля отнюдь не похоже на притворно-сдержанную охотничью похвальбу. «Ничего» Людовика XVI очень многозначительно, а фраза «ничего примечательного» после возвращения из Варенна лучше всяких излияний свидетельствует о полном крахе любых надежд.

Ничего примечательного. Месса. Молочная сыворотка. Такова жизнь этого человека, боявшегося людей и вещей и одновременно боявшегося об этом сказать. Этот король против собственной воли не преуспел ни в любви, ни в политике, и его дневник — это собрание всех его неудач. Склонившись над столом, занеся руку с пером над очередной страницей, он колеблется, формулируя мысли и вопросы, пытается определить по другим записям, что принесет очередной безнадежный день, и возвращается к чистым страницам, которые заполняет очередными фразами «ничего примечательного», характеризующими то, из чего состоит его жизнь.

26 июня 1791 года, когда Людовик XVI прикладывает лист промокательной бумаги к новой записи ни о чем и закрывает дневник, Эбер открывает свежий номер своей газеты следующим известием:

«Папаша Дюшен отныне становится регентом королевства — из-за глупости Жиля Капета, бывшего французского короля».

По прошествии трех месяцев после того, как он назначил мамашу Дюшен гувернанткой дофина, «бегство в Варенн» дало новую пищу его вдохновению.

«— И что же ты будешь делать, когда станешь регентом? — спрашивает мамаша Дюшен.

— Велю свернуть шеи всем этим бунтовщикам. Пусть народ сам вершит правосудие над подстрекателями и теми, кто за ними стоял, — пусть работает „трибунал фонаря“! Скоро не останется ни одного нарушителя закона, вернется изобилие и народ будет счастлив. Однако Жиль Капет закончит свою позорную жизнь у себя в норе, а его паскуда-жена сдохнет в Сальпетриере! Их сын будет воспитываться в труде и нужде, и ему придется полностью забыть о своем происхождении. Надеюсь, он вырастет достойным человеком и гражданином. Тогда сможет распоряжаться собой как захочет, я и слова поперек не скажу; но, чтоб он не натворил ошибок, придется-таки присматривать за ним — и тут уж лучше папаши Дюшена никого не найти! Вот так я собираюсь управлять государством; коли будут делать, как я скажу, будет нам всем счастье, а коли нет — то все пропадем к едрене-фене!»

Итак, у Эбера окончательно сформировалось убеждение в том, что король больше не нужен. Впрочем, вся Франция разделяла это убеждение — даже королева, которая писала Ферзену: «Будьте спокойны за нас — мы выжили» — как будто ничто кроме этого уже не имело значения. Но, по сути, Мария-Антуанетта была еще менее живой, чем носящая ее имя марионетка в кукольном театре папаши Дюшена.

— Как, вы все еще здесь! Что же, я никогда не смогу утолить жажду вашей кровью? Никогда не увижу ваши дворцы обращенными в руины? Никогда не пройду по вашим трупам? Никогда не проплыву в лодке из Парижа в Сен-Клу по реке из вашей крови?

Мария-Марионетта мотала головой и трясла своими украшениями, словно безумец — погремушками.

Появился король.

— Ах, папаша Дюшен, мой добрый друг!..

— Друг?! Какой я тебе друг, мудило ты гороховое? После такого удара в спину? Проклятый лицемер!

— Не забывай, что ты говоришь со своим королем!

— Это ты-то король? Ни хрена! Ты трус и дезертир. Со всех концов Франции слышны крики протеста — против тебя, против твоей гребаной Мессалины и всего твоего проклятого семейства! «Долой Капета!» — вот что кричат все добрые граждане.

При этих словах королева не выдержала и набросилась на папашу Дюшена:

— Мы не дадим вам времени исполнить ваши угрозы, проклятые канальи! Мы еще разобьем свой лагерь на ваших тупых башках, обещаю вам! На этот раз нас ждет удача! Я позову на подмогу моего брата Леопольда и королевского брата д’Артуа, и они вымостят мне дорогу в Париж вашими трупами! Я буду плясать на развалинах ваших домов! Да, клянусь, я не оставлю здесь камня на камне! Пусть я буду править пустыней, мне плевать! Лишь бы я увидела последнего француза при последнем издыхании, лишь бы уцелел мой драгоценный Трианон, моя малышка Полиньяк и еще парочка-другая шлюшек и евнухов, чтобы ублажали меня, когда мне вздумается!

Король пытался заставить королеву замолчать, но та не унималась и отталкивала его. Однако в конце концов он ее все же усмирил. Публика была в восторге. Занавес. Бурные аплодисменты.

На долю Эбера доставалось самое большое количество аплодисментов во всем Париже. Его газета побивала все рекорды продаж. Дети распевали на улице куплеты, прославляющие торговца печными трубами, который требовал того, чего все ждали — низложения короля, этого беглеца и предателя. Эбер хотел стать регентом — он уже и сам готов был поверить в собственную выдумку, как те современные комики, которые, вознесшись на вершину успеха, уже вполне серьезно считают себя равными президенту Франции — ибо правят умами всех веселящихся французов.

17 июля 1791 года толпа санкюлотов собралась на Марсовом поле, чтобы подписать петицию с требованием о низложении короля. Эбер тоже был среди них — возможно, он приложил руку и к составлению петиции.

Дантон, Демулены и Робеспьер были более осторожны. Они оказались правы, ибо все закончилось плохо: войска начали стрелять по толпе из ружей и пушек. Впоследствии так и не выяснилось, кто отдал такой приказ, был ли вообще отдан приказ и сколько было убитых — пятнадцать, пятьдесят или двести. Но как минимум один человек, слыша выстрелы, был доволен — Нормандец, юный дофин. Он прыгал на кровати и кричал: «Это война! Это война!» Он хотел возглавить батальон и вести его в бой против этих злодеев из Коммуны. Вооружившись своей шпагой, он поставит революцию на колени, укротит всех волков и прочих страшных зверей, которые преследовали его во снах, заставит их просить прощения, а потом всех простит, одного за другим, прежде чем отрубить им головы. Он был счастлив: наконец-то папа отдал приказ, он настоящий король, воин! Однако на самом деле бойня на Марсовом поле удивила и потрясла всех, начиная с самого Людовика XVI, который оплакивал бунтовщиков, требовавших его низвержения. В то же время эти события заставили короля волей-неволей встряхнуться. Людовик XVI чувствовал себя как ребенок, который наконец-то понял, как работает его заводная игрушка: он наконец правил, используя всю мощь своей власти — политической и полицейской. Историки называют этот недолгий период реакции «маленьким буржуазным террором». Пошла волна арестов, тюремных заключений, смертных приговоров. Клуб Кордельеров был разогнан, Дантон обратился в бегство, Марат как в воду канул, Робеспьер тоже укрылся от греха подальше. Об Эбере не было ни слуху ни духу — возможно, он был арестован вместе с другими газетчиками. «Папаша Дюшен» перестал издаваться, марионетки оставались запертыми в своем сундуке. Тишина воцарилась на улицах Парижа, и эта тишина была подлинным гимном контрреволюции.

Людовик XVI, взбодрившись, снова расхаживал вперевалку по коридорам дворца из одного кабинета в другой, отдавая приказы. Когда с этим было покончено, он возвращался к своей любимой слесарной работе. Он вновь обрел доверие своей семьи. Жена и сестра короля целыми днями говорили о его силе и мужестве, сын не отходил от него ни на шаг. В то утро, когда к королю явился с визитом доктор Гильотен, Нормандец тоже был рядом.

— С вашей машиной проблемы, доктор. Как нам сообщили, она не работает.

— Ваше величество, напоминаю вам, что основная цель этой машины, одобренной Учредительным собранием, — сделать страдание одинаковым для всех, чтобы воздать уважение правам человека, узаконенным Конституцией.

— Мы отменили казнь через повешение, чтобы избежать этих сцен, когда осужденный корчится в петле порой до десяти минут, прежде чем испускает дух. Это нас шокировало, поэтому мы одобрили вашу машину. Но раз она не действует…

— Ваше величество, она действует превосходно!

— Но все жалуются!

— Только палачи, ваше величество. Это палачи находят ее неудобной.

— Они говорят, что от нее слишком много крови, она разбрызгивается повсюду…

— Да, признаю. Это из-за ножа: он прямоугольный, и ломает шею, вместо того чтобы ее рассекать. Сила удара такова, что голова порой не падает в корзину, а летит прямо в толпу, что вызывает всеобщее смятение, как вы знаете.

— Нам также говорили, что все происходит слишком быстро. Это важный момент. Если зрители не успевают как следует все рассмотреть, назидательный эффект казни пропадает.

— Ваше величество, позвольте мне несколько слов в оправдание. Назидательный эффект остается, поскольку ничто не мешает палачу взять отрубленную голову за волосы и показать толпе или же насадить ее на острие пики и пронести по улицам.

— Но что вы предлагаете, в конце концов?

— Я принес новые образцы. Если вашему величеству будет угодно взглянуть…

Доктор развернул принесенный сверток и положил на верстак перед королем два больших сверкающих остро отточенных лезвия.

— Вот два варианта, которые мне хотелось бы предложить вашему величеству: полукруглый и треугольный.

— Я должен выбрать?

— Если будет угодно вашему величеству.

Людовик XVI взял оба лезвия, взвесил их, коснулся острия каждого подушечкой большого пальца и показал сыну, который их тоже потрогал.

— Нам кажется, что треугольное лезвие больше подходит.

— В самом деле, оно рассечет шею, а не сломает. Ученость вашего величества соперничает с точностью и справедливостью ваших суждений.

Месье Гильотен поклонился и снова упаковал свои инструменты.

— Я подпишу декрет, который мне представят по этому вопросу.

Теперь король собирался дать сыну урок грамматики.

 

~ ~ ~

Людовик XVI навел порядок, Дантон пустился в бега. Революция была при смерти, но Эбер решил ее оживить.

«— Да, черт возьми, — воскликнул папаша Дюшен после двух недель отсутствия, — я вернулся, чтобы стереть в порошок всех врагов нации; слишком долго я молчал!»

Остается лишь удивляться: откуда этот человек брал силы и как ему удалось просочиться сквозь ячейки сети «маленького террора»? Как он ухитрился в это время издать новый номер газеты?

Конечно, этому способствовало известие о беременности Франсуазы. Эбер шел по улице, улыбаясь всем встречным, и чувствовал себя неуязвимым. Счастье любого негодяя стремится к тем же целям, что и счастье порядочного человека.

Что примечательно в беременности Франсуазы Гупиль — это дата зачатия. Она забеременела именно в те дни, когда Людовик XVI со своей семьей обратился в бегство. Если мы вспомним, что Жак-Рене Эбер и сам был зачат в дни народного ликования, когда вся Франция радовалась агонии Людовика XV, то увидим здесь руку судьбы.

Но на самом деле это всего лишь забавное совпадение, анекдот. Что известно точно и объясняет многое, так это заключение сделки между Эбером и Людовиком XVI, вероятно, при посредничестве Барнава, по прошествии нескольких дней после возвращения короля из Варенна. Доказательства подкупа Эбера мы находим в письме Ферзена шведскому королю от 29 февраля 1792 года:

«Я подумал, что должен предоставить Людовику XVI возможность, которая приведет его в Севенн и руками бунтовщиков поставит во главе армии недовольных. Я посоветовал ему замаскировать этот план, попросив верных людей распространить памфлет, имеющий целью отвратить читателей от демагогических речей и инвектив, направленных против него и особенно против королевы, и содержащий предложение отправить королевскую чету в Севенн, чтобы предотвратить якобы существующий у аристократов замысел: увезти их из Парижа, чтобы поставить во главе иностранных армий. Король со мной согласился и добавил, что некоторые демократические брошюры уже послужили этой цели, но если понадобится, он использует и то средство, которое ему предложил я».

Анри очень понравилось выражение «демократические брошюры», он так и представил себе стопки этих брошюр, обрушенных на головы короля и королевы. Но дело было не в них. Самое важное заключалось в том, что Людовик XVI заказывал и оплачивал памфлеты, чтобы расстроить направленные против него заговоры. У Анри не было никаких сомнений в том, что с этой целью король обратился к самому большому специалисту эпохи, самому известному и талантливому памфлетисту — Жаку-Рене Эберу.

Итак, 17 июля Эбер выпустил очередной номер «Папаши Дюшена» — и этот номер был издан на деньги Людовика-рогоносца.

Однако требовалось как-то объяснить предшествующее молчание, а в особенности — внезапное возвращение папаши Дюшена в самый разгар контрреволюционных репрессий. Объяснение звучало так: «Сил больше не было смотреть на эту компанию гребаных засранцев, что украла мое доброе имя и подписывала им всякую хрень! В конце концов я испугался, что и меня к ним причислят, и поклялся, что не скажу больше ни слова, покуда все они не заткнутся!»

Одним из этих «гребаных засранцев», скорее всего, был Шарль Фуйу, который издавал своего «Папашу Дюшена», конкурировавшего с эберовским. Фуйу был не единственной жертвой Эбера: «Я знаю немало одержимых, которые шлялись повсюду и проповедовали убийства и грабежи, мать их за ногу! Надеюсь, никогда этих мудаков не перепутают с папашей Дюшеном! Все, кто последние пару лет читал мою газетенку, знают, что я всегда требовал уважать закон!»

Ну и жулик, сказал себе Анри, невольно широко улыбаясь. Он чувствовал внутреннюю связь с этим человеком, так же как и с его жертвой, связь, благодаря которой его сознание одновременно могло вместить восхищение как жестокостью революционера, так и мученичеством ребенка. У Анри захватывало дух от этой двойственности, которая знакома каждому писателю и служит ему источником наивысшего блаженства.

 

~ ~ ~

После бегства в Варенн Ферзен нашел убежище в Бельгии. Обмениваясь с королевой пылкими письмами, он спрашивал ее, правда ли она, как это утверждают, решила встать на сторону революции, и считает ли она, что другого выхода нет. Ферзен просил Марию-Антуанетту дать ему знать, есть ли у нее план, и если есть, то в чем он состоит.

«У нас имеется проект, отчасти похожий на тот, что мы составляли в июне, но он еще не разработан окончательно, — писала ему королева. — Если он осуществится, это будет примерно 15–20 ноября; но если мы не сможем уехать в это время, то зимой не будем ничего предпринимать… Сейчас все довольно спокойно, но это спокойствие держится на волоске, и народ, как всегда, готов на любые зверства. Говорят, что он за нас, но я в это не верю — во всяком случае, он не за меня».

Мария-Антуанетта пишет, что ни на минуту не принадлежит сама себе, отдавая все свое время аудиенциям, письмам и детям, и замечает: «…но что касается последнего, это мое единственное счастье…» — а дальше все зачеркнуто, скорее всего, потомками Ферзена. За этим легендарным вымарыванием можно вообразить признания самые откровенные в своей интимности или, напротив, самые нежные и добродетельные — искушение апокрифиста велико, — но в конечном счете самое скандальное — именно эти долгие и тщательные зачеркивания, которые оставляют слова навеки укрытыми тайной. Они как те усы, подрисовываемые шаловливыми детьми торговцев картинами на полотнах великих мастеров, что становятся частью шедевра и попадают во все каталоги живописи. Стереть их — значит обеднить историю искусства.

Читая письма Марии-Антуанетты, можно заметить, как ею овладевает все большее отчаяние: «Французы жестоки — и на одной, и на другой стороне». Имеется в виду «по обе стороны границы». Она меряет и революционеров, и эмигрантов одной и той же меркой. Как выбрать лучшее между чумой и холерой, как устраивать будущее в случае возвращения братьев короля или окончательной победы республиканцев?

«Понимаете ли вы мое положение и ту роль, которую я вынуждена играть изо дня в день? Иногда я не узнаю собственный голос и некоторое время не могу понять: действительно ли это я говорю?»

Она тоже рассчитывает выиграть время, чтобы получить реванш:

«Какое будет счастье, если в один прекрасный день я окажусь достаточно сильной, чтобы показать всем этим нищебродам, что я им не какая-нибудь пустышка!»

Тем временем готовится война. Война против Германии, поскольку революционеры считают, что у этой страны нет сил, чтобы защищаться.

«Глупцы!»

В какой-то момент королева начинает паниковать, уже ничего не понимая в происходящем: «К чему эта внезапная декларация императора? Отчего обо мне больше не вспоминают ни в Вене, ни даже в Брюсселе? Я теряюсь… Нужно, чтобы император встал во главе других могущественных сил, являя собой самую надежную из них, и тогда, уверяю вас, здесь все затрепещут!»

Ферзен решил ехать в Париж. Он пересек границу с риском для жизни — поскольку был в розыске как организатор «похищения» короля.

14 февраля 1792 года ему удалось тайно проникнуть во дворец.

Увидев его, Нормандец тут же подумал о новом побеге и бросился ему на шею.

— Вы приехали меня забрать?

— Месье… я привез вам игру. Она шведская, но вы в ней быстро разберетесь.

— Это очень мило с вашей стороны, месье, но я больше не играю в игрушки. Я отдам игру Марии-Терезе… Аббат мне говорил, что в Швеции еще холоднее, чем здесь!

— Это правда.

— Там сейчас снег?

— Да.

— У нас тоже был снег, но быстро растаял. Мы слепили снеговика и надели на него шляпу, а потом отрубили ему голову.

— Королева мне писала, как она гордится вами, месье, вашими успехами и вашим небывалым мужеством.

— Почему же вам не удалось нас спасти?

— Это главная печаль всей моей жизни…

— Папины братья приедут нас освободить?

— Да.

— Они обещали…

— …и вы будете свободны. Вы будете править величайшим из всех королевств. Вы восстановите мир в Европе. Будете всюду путешествовать…

— И по Швеции тоже?

— Да, мы проедем по ее снежным равнинам, до самых ледников.

— А там есть волки?

— Да, они великолепны. Белые, серые…

— Лучше уж поехать в Рим. Это город Ромула и Рема. Волки там добрые, они кормят сирот, да?

— Рим в самом деле очень красивый город.

— И там живет Папа.

— Да.

— Месье… скажите, вы мой отец?

— Что?

— Вы мой отец?

— От кого вы услышали эту клевету?

— Так написано в газете папаши Дюшена.

— Не верьте этим гнусностям. Их пишут только для того, чтобы опорочить вашу матушку. Это ложь, вы меня слышите?

— Я рад, что вы вернулись, Ферзен. Я вас очень люблю, но папу я люблю больше.

— Это лучший человек на свете!

— Он сейчас грустный, из-за волков…

Появилась Мария-Антуанетта. Ферзен поклонился, и королева протянула к нему дрожащие руки. Он поцеловал их. Нормандец наблюдал за этой сценой.

— Вам нужно спать, — заметила королева сыну.

— Вот всегда вы так говорите…

— Потушите лампу. И спрячьтесь под одеяло, чтобы волки вас не нашли.

— Да нет, пока вы здесь, они не придут!

Нормандец завозился в кровати, укутываясь в одеяло. Королева и Ферзен по-прежнему держались за руки. Они говорили шепотом. Нормандец заснул или, скорее, притворился спящим, слушая, что они говорят о нем, об его уме, его эрудиции, слегка избыточной для его возраста, по мнению Марии-Антуанетты.

— Король полагает, что несчастье обострило его умственные способности. Это верно, он всегда рядом с нами и многое узнает… Когда он не со своим наставником-аббатом, то с королем или со мной. Он не играет в детские игры, ему не позволяют видеться с детьми его возраста. Что он вам сказал?

— Наговорил любезностей… но таким тоном, как бы выразиться… скорее светским.

— Он знает, что все держится на нем… Те, кто за нами надзирают, открыто говорят ему об этом. То, чему учит его аббат, не слишком влияет на такое положение дел. Меня лишь утешает, что он полностью здоров. Да, так что там по поводу войны?

— Она будет обязательно, это вопрос нескольких недель. Уже твердо решено начать наступление.

— Надеюсь, будет еще не слишком поздно. Потому что здесь тоже готовятся к войне и собирают войска. К счастью, с Лафайетом во главе мы наверняка проиграем… то есть наоборот, мы-то как раз победим! Видите, в каком абсурде нам приходится жить: мы стремимся к войне в надежде проиграть! Я отравлена ненавистью. Видите, я здесь, рядом с вами — и спрашиваю вас о политических новостях, вместо того чтобы сжимать вас в объятиях и целовать… Но я разучилась чувствовать что-то иное, кроме ненависти. Вы не можете себе представить, до чего я ненавижу этот народ! Кажется, заодно я возненавидела и всех мужчин… Я как мертвая, внутри у меня все высохло… Не знаю, сможет ли удачная месть вернуть меня к жизни, но не могу думать ни о чем, кроме одного: пусть французы наконец отправятся воевать! Это наш шанс, не так ли? Пусть они пойдут на войну и пусть все будут уничтожены!

— Нужно обязательно вывести вас из того состояния, в котором вы находитесь! Это можно сделать только жестокими средствами.

— Наконец-то вы это поняли.

Всю ночь они строили планы побега. На следующий день Ферзен встретился с Людовиком XVI, после чего об итогах беседы написал шведскому королю в уже упоминавшемся письме от 29 февраля 1792 года. Именно в ходе этой встречи Людовик XVI попросил его организовать издание памфлетов, разоблачающих заговор монархистов.

 

~ ~ ~

3 марта 1792 года Эбер объявил войну королеве.

«Папаша Дюшен страшно зол на мадам Вето, которая предложила ему пенсию, чтобы усыпить народ и обмануть его, а потом вернуть аристократию и восстановить старый режим!

— Я поклялся, что ноги моей больше не будет у месье Вето, а уж с его женой я больше ни словом не перемолвлюсь; но не всегда выходит так, как хочешь, и вот довелось мне снова их навестить. Мадам Вето сидит со своим постреленком на коленях, а ее воображала-дочка стоит рядом. Мадам Вето сделала знак мальцу, и он тут же подбежал ко мне и кричит: „Здрасьте, месье Дюшен!“

— Видите, — говорит эта притворщица, — какие у меня воспитанные дети! Я советую моему сыну ладить с народом и водить дружбу со славными людьми вроде вас. Ах, папаша Дюшен, зря вы пишете для этих нищебродов — они такие неблагодарные и даже не могут оценить по достоинству ваших талантов. А вот я бы платила вам такое вознаграждение, какого вы заслуживаете! Я знаю, что все с удовольствием читают ваши речи, и шуточные, и гневные. Так вот, папаша Дюшен, не могли бы вы повлиять на народ, чтобы он согласился снова поставить над собой короля и разрешить благородным господам вернуться?

— Да как вы посмели, мать вашу, предложить эдакое папаше Дюшену? Черта с два я соглашусь! Катитесь к едрене фене вместе со своими благородными мерзавцами! Папаша Дюшен никогда не продаст народ!»

Барнав и Ферзен остались в дураках, старые методы больше не работали, Эбер не поддавался манипуляциям, нужно было от него избавиться. Если он не был подвержен моральному разложению, то вполне мог быть подвергнут физическому: его необходимо было отправить в тюрьму в компанию к остальным «папашам Дюшенам». Определив раз и навсегда участь самого неуступчивого из них, можно было на некоторое время утихомирить парижских санкюлотов.

Вести дело Эбера поручили судье Бюобу. Вначале он вызвал к себе Трамбле, издателя «Папаши Дюшена», и объявил ему, что собирается посадить Эбера в тюрьму и запретить его газету — за подстрекательство к общественным беспорядкам. Полумертвый от страха, Трамбле пообещал никогда больше не издавать эту газету.

Тогда Бюоб распорядился арестовать Эбера, что и было проделано на квартире последнего, воскресным утром.

«Стало быть, она, эта стерва, злобу на меня затаила, а теперь решила отмстить!»

Франсуаза вместе с мужем отправилась к судье — она хотела, чтобы ее допросили и тоже отправили в тюрьму. Раз уж она делила с Эбером славу, то теперь разделит и его злоключения, и никому не удастся заставить ее замолчать! Но судья захлопнул дверь у нее перед носом. Это была его первая ошибка.

Позже Эбер подробно рассказал о своем аресте на страницах «Папаши Дюшена». Переделав имя судьи на манер имени одного из персонажей «Свадьбы Фигаро», он назвал Бюоба Бридуазоном и в придачу к заиканию, которым страдал персонаж Бомарше, наградил его эльзасским акцентом:

«— Ты пунтовшик, старый перешник! Я тепя отпрафлю на фиселицу!

— Я — за справедливые законы, а на тебя мне начхать сто раз, — отвечает папаша Дюшен.

— Ты мятешник! Не слушаешься фластей! Ушо путет тепе накасание…

— Я — голос народа!»

Судья не захотел ничего слушать и отправил Эбера в Исправительный трибунал, который должен был вынести ему приговор. Если бы все пошло так, как рассчитывали сторонники короля, Эбер был бы приговорен к гильотинированию и в тот же день казнен. Поскольку теперь изобретение доктора Гильотена работало без сбоев, благодаря усовершенствованию в виде треугольного лезвия.

Однако от партии монархистов ускользнула одна важная деталь — настроение парижских жителей. А Эбер о нем знал. Он не боялся судей из народного трибунала — это все были славные патриоты и к тому же его читатели. Он расположил их к себе в два счета.

Надо сказать, судьи были немало удивлены, увидев Эбера: они никак не могли представить себе папашу Дюшена вот таким — невысоким, изящным, хорошо одетым, напудренным. Они ожидали увидеть гигантские усы, кожаный фартук, повидавшую виды трубку и мощные телеса, насквозь пропитанные дешевым вином, — так был описан этот персонаж в подзаголовке газеты. Не говоря уже о том, что в речи обвиняемого не прозвучало ни одного из площадных словечек — он говорил как адвокат.

— Я — не папаша Дюшен, — подтвердил он, — я всего лишь автор одноименной газеты. Вы же понимаете, что это разные вещи. Если писателю будут ставить в вину то, о чем говорят его персонажи, тогда придется посмертно осудить Мольера, да и вообще сжечь все книги, начиная с гомеровских. То, что говорит папаша Дюшен, — это то, что говорит народ, когда хочет повеселиться. Вам ведь тоже иногда хочется повеселиться, не так ли?.. Ну, вот! Но судья Бридуазон, на мое несчастье, оказался лишен чувства юмора. Ах, если бы папаша Дюшен существовал на самом деле, облаченный в плоть и кровь, он бы надрал этому судье уши и заставил читать классиков. Но, увы, папаши Дюшена не существует. Не старайтесь его поймать, это вымысел. В тот день, когда вымышленных персонажей начнут приговаривать к гильотине, мне придется бросить писать.

Тем временем Франсуаза Эбер обежала клубы и секции, растормошила своих подруг и подняла на ноги санкюлотов. Все, кто считал себя патриотами, должны были защитить своего кумира и добиться его освобождения — иначе Революции наступит конец.

Впрочем, никаких демонстраций и вооруженных стычек даже не понадобилось: через сутки Эбер был освобожден Исправительным трибуналом и вскоре под руку с супругой уже триумфально входил в клуб Кордельеров.

«Вот уж радость так радость для папаши Дюшена — посадить в лужу мадам Вето!»

В ходе стихийно начавшегося заседания Эбер был избран председателем клуба. Многие гадали: откажется он теперь от папаши Дюшена или, напротив, из-за недавних перипетий еще больше начнет себя с ним отождествлять; так, например, он рассказывал, что королева, спрятав лицо под широкой белой вуалью, приходила к нему, чтобы просить прощения, и он посоветовал ей никогда больше не вмешиваться в дела нации.

Должно быть, Мария-Антуанетта приняла этот совет всерьез. Слава — это адский поезд, куда главный пассажир хочет затащить весь свет: Симона и его жену, короля и королеву, дофина и множество других — на вторые роли. Всех их нужно держать на почтительном расстоянии, не забывая расправляться с предателями, — через полгода Эбер получит голову судьи Бюоба, но в ближайшее время он решил заняться своим бывшим издателем, этим иудой Трамбле, которого готовился сокрушить со дня на день.

«Господа разносчики, вы сослужили мне хорошую службу: аристократы бледнеют от страха, слыша из ваших уст мои шуточки и ругательства; так знайте теперь, что я сменил лавочку».

Эбер открыл собственную типографию на деньги жены, которая упоминает об этом в письме к невестке, поясняя: «До этого мы имели несчастье связаться с самым прожженным мошенником во всем Париже. Он обманывал нас, где только мог».

Эбер, в свою очередь, добавляет: «Я порвал с моим издателем и, объединившись с другим литератором, приобрел половину типографии, очень хорошо оборудованной; теперь собираюсь печатать там „Папашу Дюшена“. Надеюсь, скоро я сколочу небольшое состояние, потому что с начала Революции на мне разбогатели уже четыре издателя. Я получил множество писем от моего кузена (Этьена), который имел глупость эмигрировать. Он оставил своих друзей, родных и отечество, чтобы присоединиться к тем подлым рабам, для которых скоро не будет убежища больше нигде в целом свете. Признаюсь, меня это раздосадовало… я не думал, что он настолько привязан к аристократии, чтобы пойти на такую крайность. Я узнал, что в Алансоне существует Общество друзей конституции, но мне хотелось бы, чтобы там появились и братские объединения вроде парижских, состоящие из рабочих и бедных граждан, которым нужны инструкции к действию. По воскресеньям и праздникам там могли бы читать газеты и проводить публичные мероприятия. Поделитесь этой идеей с каким-нибудь патриотом и свяжитесь с теми обществами, что уже существуют в вашем городе — как с отделением Якобинского клуба, так и с Обществом друзей конституции. Поскольку я член чуть ли не всех парижских обществ, я мог бы наладить связи, полезные для тех, кто пытается делать столь нужное дело на благо свободы! Твой брат и слуга Эбер».

В тот же день, тем же пером, обмакнутым в те же чернила, он заставляет папашу Дюшена возопить: «К оружию, храбрые санкюлоты! Наточите острия своих пик поострее, чтобы втыкать их в аристократов, если те только посмеют зашебуршиться! Пусть этот славный денек станет последним днем их власти! Долго мы спали; но теперь не будет нам ни отдыха, ни покоя, пока голова последнего аристократа не слетит с плеч!»

С обоими врагами — тем, что стоял у внешних границ, и аристократией, которая подтачивала нацию изнутри, — нужно было покончить. «Хватайте пики — только они смогут научить наших врагов уму-разуму! Я заказал недавно сто тысяч новейшего образца!»

Очевидно, с точки зрения Эбера было что-то подозрительное в этом затишье, в этом отсутствии сражений: «Со всех сторон только и слышу: что делает наша армия? Ни хрена она не делает! Этого ли мы добивались, когда собрали под ружье столько солдат, что их хватило бы для завоевания всего мира? И каково теперь смотреть, как они вместо этого валяют дурака? Они уже давно должны играть в кегли скипетрами всех королей, императоров, монархов!..»

Здесь из папаши Дюшена уже проглядывает Бонапарт. Несколько недель он произносил свои призывы — и вот уже вся нация требует войны. Есть такие периоды в истории, когда нации не могут удержаться от самоистребления. Мария-Антуанетта не остается в стороне. «Министры и якобинцы принуждают короля объявить войну Австрийскому королевскому дому, — пишет она Ферзену. — Богу угодно, чтобы это случилось, тогда мы смогли наконец отомстить за весь тот ущерб, который нам причинила эта страна!»

Пока папаша Дюшен надрывает глотку на улицах Парижа, крича: «Война! Война, мать вашу, если вы хотите мира!» — Ферзен посылает Марии-Антуанетте хорошие новости с фронта: «Вчера я получил известие о том, что объявлена война, и оно меня несказанно обрадовало… Король Прусский на это решился, и вы можете на него рассчитывать. Императрица посылает нам 6 тысяч человек…»

Война, начавшаяся в разгар Революции, была воспринята всеми почти с облегчением. Нечто похожее ощущалось позже, в период якобинского террора, хотя террор был более серьезным нарушением привычного хода вещей.

Рубя головы сотнями и тысячами, топя в крови вандейский мятеж, предоставляя Робеспьеру осуществлять свои бредовые мечты о высшей революционной чистоте, Революция, казалось, все быстрее соскальзывает в примитивную жестокость, в неконтролируемое дикарское буйство. Некоторые считают, что Террор нарушил динамику Революции, ввергнув страну в анархию, но на самом деле произошло как раз обратное: Революция и Террор были первыми ростками организованной деятельности, направлявшей революционную жестокость в определенное русло, и первыми шагами к усмирению народа, впавшего в безумие.

Какая мука — думать о смерти Людовика XVI, его жены и сестры как о способе умиротворения нации. Однако именно такое видение событий возникало у Анри по мере того, как он углублялся во все детали этой истории.

 

~ ~ ~

20 апреля 1792 года Франция объявила войну Венгрии и Богемии. Папаша Дюшен ликовал: «Ну, теперь уж назад пути нет! Итак, друзья мои, бравые санкюлоты, следуйте за мной, да вооружитесь пиками — пусть их будет столько же, сколько колосьев в поле! Я пойду впереди!»

Разумеется, Эбер писал все это, сидя в кресле и не собираясь его покидать. Это был очередной вымысел, помогающий отправлять на войну других. 28 апреля, когда французские войска вторглись на территорию Бельгии, патриотизм Эбера перерос в интернационализм: «Мы сражаемся за весь мир, и жители всех стран должны с нами объединиться!»

Но противник не слышал этих речей и хотел сражаться. Он ничего не понял, и Эберу пришлось объяснять: «Когда мы вместе осушим кубки, бутылки, кувшины, бочки, они повернут оружие против своих тиранов и уничтожат их! Итальянцы, испанцы, голландцы, русские, турки, китайцы, прогоните ваших королей и станьте с нами единой семьей!»

Если ничего этого не удалось достигнуть, виной тому были, конечно, предатели, вероломные генералы, перешедшие на сторону врага. Невероятная гнусность! Но все равно нельзя было сдаваться. Нужно было продолжать войну, но уже не под началом тех командиров, в чьих жилах течет рыбья кровь, а с мужественными людьми и настоящими патриотами, такими как папаша Дюшен. Хотя, почему бы и не позвать самого папашу Дюшена? «Ну вот, теперь я на своем месте! Папаша Дюшен назначен генералом, кругом пушки, выстрелы, взрывы! Черт возьми, наконец-то он в родной стихии! Если я буду захватывать города, то не для того, чтобы устраивать грабежи и насиловать женщин, как делали все герои Старого Режима, наоборот, я накажу своим солдатам смотреть на побежденных как на братьев, есть и пить вместе с добрыми немцами; но пусть берегутся те, кого я найду в каком-нибудь гнезде аристократов! Я не оставлю камня на камне от королевских дворцов и от жилищ благородных господ!»

Но никакие речи и выдумки, все более нелепые, не помогали: голос папаши Дюшена, так хорошо разносившийся по парижским кварталам к вящей славе Эбера, не мог ни обеспечить побед французским войскам, ни остановить повальное дезертирство — на сторону врага переходили целые полки.

В отместку Учредительное собрание обрушилось на духовенство и издало указ о высылке всех священников-рефрактеров. Оно также взялось за биржевых игроков и аристократов, принялось менять министров, назначать новых генералов, которые, в свою очередь, становились предателями.

В Париже возникла нехватка продовольствия, начались эпидемии. В провинциях вот-вот готовы были вспыхнуть новые очаги гражданской войны. А что в это время делает король?

«Либо вы станете палачом французов, либо их отцом».

Иначе?..

Иначе Эбер наставит его на путь истинный, объединившись с Мануэлем, Дантоном и остальными и организовав новый вооруженный мятеж.

 

~ ~ ~

30 мая 1795 года доктор Дезо констатировал, что состояние ребенка стабилизировалось.

В Париже прошел слух, что маленький узник стал королем Польши: вандейцы выторговали для него трон в обмен на мир. Говорили также, что испанская армия вторглась во Францию, чтобы его освободить.

Ребенок молча перебирал четки, но когда доктор поднялся, чтобы уходить, остановил его, удержав за полу куртки.

— Вы знаете, аббат… если бы у меня было ружье, пусть даже Богу это не понравилось бы, я бы убил их всех! Или пушка… Они ворвались во дворец, перебравшись через парковую решетку. Почему никто с ними не сражался? Они выломали дверь… хотели нас убить. «Надо их прирезать!» — так они кричали… Но Бог нас защитил… Они захотели, чтобы папа надел красный колпак — это было отвратительно… Мне было стыдно на него смотреть, с этой штукой на голове… «Чего вы хотите? — спрашивал он у них. — Скажите мне, чего вы хотите?» Какой-то пьяный закричал: «Хотим перерезать тебе глотку!» Он выхватил нож и бросился на папу, но один верзила схватил его за руку, согнул и поставил перед папой на колени. Заставил его кричать «Да здравствует король!» Он закричал: «Да здравствует король!» — но те, что были внизу, во дворе, они по-прежнему хотели, чтобы папе отрезали голову и показали им ее в окно. Одни смеялись, другим, кажется, было стыдно. Папа все пытался узнать, чего они хотят. Они говорили: «Декрет! И под зад коленом всех священников-рефрактеров!» Папа не хотел подписывать декрет, потому что попал бы в ад, если бы его подписал. Его заставили выпить вина за здоровье нации. Мама и Тереза прижались друг к другу, а я не хотел быть с ними, я хотел защищать папу, хотел помешать ему выпить вино, потому что там мог быть яд… но папа выпил вино и не умер. Он выпил за здоровье нации, как хотели санкюлоты. Он все сделал так, как те хотели, ему ничего другого не оставалось… Я хотел сражаться, но они меня поймали и поставили на стол, чтобы надеть и на меня красный колпак. Он вонял и кололся, я его стащил, сказал, что мне в нем жарко. Они меня заставили прочитать наизусть права человека и спросили дату Варфоломеевской ночи, а после заставили петь «Марсельезу». Я спел, и они ушли… Я ее пою и тогда, когда вы уходите, потому что мне не хочется, чтобы вы уходили… а когда я пою, мне не так грустно.

И Людовик XVII запел «Марсельезу», вначале едва слышно, но когда доктор Дезо вышел из комнаты, пение ребенка стало громче. Высокий чистый ангельский голос эхом отдавался под сводами Тампля.

— Продолжайте лечение, ничего не меняя, — распорядился доктор.

— Он обречен, не так ли?

— Нет ли таких людей, которые на это надеются?

Произнеся эту двусмысленную фразу, Дезо вернулся к себе и лег в постель. Никогда еще он не испытывал такой тоски, навещая больных. Он задыхался. Все тело онемело и казалось чужим.

 

~ ~ ~

«Какое такое злодейство учинил народ? — спрашивал папаша Дюшен на следующее утро после неудавшегося мятежа 20 июня 1792 года. — Надел на голову короля красный колпак? Да итить вашу мать! Колпак Свободы в сто раз ценнее, чем все короны всех месье Вето в мире! Вломился в открытые двери, расколошматил биде мадемуазель Вето? Нечего сказать, было ради чего устраивать заваруху и разворачивать красное знамя!»

На самом деле Эбер прекрасно знал, какое злодейство учинил народ в тот день и какое еще собирается учинить, поскольку был одним из тех, кто его организовал. Случившееся 20 июня было генеральной репетицией тех событий, что произошли 10 августа. Накануне большого торжества всегда бывает генеральная репетиция — это один из народных обычаев.

Когда санкюлоты ворвались в Тюильри с оружием в руках, Мария-Антуанетта решила, что настал ее последний час. Но мятеж стих, и к ней вновь вернулось мужество. Что-то в глубине души говорило ей, что скоро она будет спасена и счастлива, и она цеплялась за эту надежду, потому что другой у нее не было. Она переписывалась с Ферзеном, который проехал через всю Европу, чтобы убедить герцога Брунсвикского выступить против Франции. Достаточно пригрозить ей посильнее, думали они. Если продемонстрировать французам силу, те присмиреют. Ферзен говорил о необходимости манифеста, где говорилось бы об этом, в некотором роде ультиматума. Он подсчитывал численность войск: 15 тысяч с одной стороны, 8 тысяч — с другой. Немного не хватало денег, но когда они будут, все пойдет как по маслу!

Именно этого и ждал папаша Дюшен: «Знайте, что наше терпение уже на исходе! — заявляет он королеве в ходе своего „невгребенно патриотического“ визита к ней, о котором рассказывает в газете от 14 июля. — В последний раз, от имени нации, которая вас ненавидит за то, что вы причинили ей столько зла, объявляю вам, что пробил ваш последний час; что гильотина будет справедливой наградой за все ваши преступления, если вы не перестанете строить козни против бравых санкюлотов, которые уже устали вас прощать!»

Исход был близок, это ощущалось всеми. В Париже на каждом углу, а особенно в Якобинском клубе, требовали казни короля. «Мы ждем лишь сигнала».

Все это время Нормандец был один. Никто больше не приходил в его садик, лужайку не подстригали, трава пожелтела и высохла, розы никто не срезал уже много дней. В парке больше не было гуляющих, лишь небольшой отряд стражи.

Мария-Антуанетта добилась позволения, чтобы ее сын мог поиграть с детьми маркизы де Лед, в ее доме в предместье. Последний раз в жизни Людовик XVII виделся с детьми своего возраста. Накануне королева гуляла с ним в саду Тюильри, федераты их заметили и принялись оскорблять. Еще немного, и их бы растерзали. Но четыре офицера пробились сквозь толпу и окружили королеву и дофина. Затем гренадеры расчистили проход и проводили их до королевских апартаментов. Королева поблагодарила солдат и офицеров. Но федераты вернулись с грузом камней и принялись швырять их в окна. Пришлось закрыть ставнями все окна, выходящие во двор. Во дворце стало мрачно, как никогда.

Дофин боялся темноты, ему мерещились призраки. Он проводил все время с аббатом д’Аво, который чересчур усердствовал, вкладывая в его голову познания. Однажды вечером, когда мальчик был уже в постели, к нему зашел месье де Флорио, чтобы рассказать о своих морских путешествиях и сражениях. Дофин очень любил эти рассказы. Слушая Флорио, он и уснул. Потом пришла королева и осталась с сыном на всю ночь: она дремала в кресле, укрывшись пледом. Песик Муфле устроился возле ног Марии-Антуанетты, и она надеялась, что в случае опасности он залает и разбудит ее.

Утром Нормандец забрался на колени матери, стал обнимать ее и целовать. Ее присутствие его ободряло. Некоторое время они сидели, прижавшись друг к другу, прежде чем отправиться навстречу опасностям нового дня, который обещал быть еще тревожнее, чем предыдущий, и еще насыщеннее тайными хлопотами: Мария-Антуанетта принимала деятельное участие в заговорах, она писала Ферзену, Мерси, Барнаву, всей Европе. По сути, это был отчаянный крик: «На помощь! На помощь!» Ей приходилось также расшифровывать письма, которые она получала. Это была изматывающая работа, но в результате ее эпистолярный стиль все больше совершенствовался. Мария-Антуанетта превращалась в настоящую писательницу.

Инспирированный королевой и ее любовником ультиматум Брунсвика дошел до Парижа. Но вместо того чтобы запугать французов, он лишь усугубил их настроение. Почувствовав себя униженными, они захотели отомстить и рвались в бой. Эбер был одним из главных подстрекателей к войне.

Лишь Провидение спасло в те дни королевскую семью. Для ее членов изготовили особые кирасы, «с двенадцатислойной подкладкой из тафты, непробиваемые для пуль и штыков», и кинжалы, чтобы защищаться. Нормандец надел свою кирасу и попросил Терезу нанести ему удар кинжалом, чтобы испытать доспех на прочность. Но сестра не умела обращаться с кинжалом, ее пугало оружие, и тогда он попросил отца. Тот согласился и нанес ему удар, потом другой. «И смотрите-ка, ничего мне не сделалось, давайте еще! Я неуязвим! — восклицал дофин. — Где мой конь?» В момент этой последней, неожиданной радости им сообщили, что прусская армия под командованием Брунсвика вошла в Треве и будет в Париже 14 или 15 августа, стянув к нему все свои силы. Они дрожали и молились. Петион, избранный мэром Парижа, трактовал будущее на свой лад: «Вижу, скоро регентство перейдет ко мне; ну, что ж, я не буду отказываться!»

Сорок восемь парижских секций действительно требовали низложения короля, но секция Французского театра, возглавляемая Дантоном, пошла еще дальше и выдвинула другую программу: она объявляла о подготовке восстания и сообщала, что если 9 августа акт о низложении короля не будет обнародован, то восстание начнется, и народ, услышав звуки набата, устремится во дворец.

Эбер был членом этого «Мятежного комитета». Сантерр, организатор генеральной репетиции, на этот раз должен был довести дело до конца. Но какова была конечная цель? Никто этого не знал. Свергнуть короля, низложить его, упразднить монархию, объявить республику — очень хорошо, но все это были только слова. Как перевести их на язык действий? Повесить короля? А кто это сделает? Кто осмелится зайти так далеко? На эти вопросы не было ответов. Руки мятежного народа все еще дрожали. Королевская семья могла воспользоваться этим, чтобы сбежать. Но Людовик XVI упустил такой случай — в очередной и последний раз.

«Нужно судить его, — твердил папаша Дюшен, — объявить его лишенным королевского титула как предателя нации, как предводителя шайки разбойников, которая хочет нас истребить… Что до королевы, пусть мочится от страха в свое биде и сколько угодно трет душистым мылом свою физиономию и рожу своего толстяка-супруга — напрасный труд, мадам и месье Вето навсегда останутся для нас страшнее черта!»

Эбер, в каждой бочке затычка, спешил из одного кабинета в другой, выступал в клубах, в «Мятежном комитете», в Учредительном собрании. Он сделал для революции больше, чем любой другой, и ощущение собственного могущества дополнялось удовольствием обо всем рассказывать в своих памфлетах: «Я вижу, как вокруг меня гибнет цвет французских граждан, но скоро, под шквалом пуль и ядер, мы ворвемся во дворец и искромсаем на куски всю эту сволочь!..»

В разгар резни, когда нападавшие ненадолго заколебались, королевская семья смогла покинуть дворец: депутат Редерер предложил отвезти их в Учредительное собрание — последнее возможное убежище. Но нужно было пройти через парк.

— Отвечаете ли вы за жизнь короля? — спросила Мария-Антуанетта. — Отвечаете ли вы за жизнь моего сына?

— Мадам, мы умрем за вас, это все, что мы можем вам гарантировать.

Они вышли из дворца. Мария-Антуанетта снова несла сына на руках. Сколько раз Нормандец служил ей щитом? Она плакала, он вытирал ей слезы и подбадривал ее. Ребенок смотрел в лицо опасности твердо, как солдат — он привык к постоянным бегствам, а к этому последнему бегству готовился уже несколько недель, глаза его были широко открыты, он был начеку и не плакал, что особенно впечатлило Марию-Антуанетту. «Мой сын больше не боится волков», — думала она. Но внезапно он показался ей очень тяжелым. У нее больше не было сил, все было кончено. Тогда один из гренадеров подхватил принца и усадил себе на плечо, на манер святого Христофора.

— Не бойтесь, месье. Они не причинят вам вреда.

— Я знаю, месье. Но я не хочу, чтобы они убили папу.

Три года назад в Версаль явилась делегация представителей третьего сословия, недавно самопровозглашенных депутатами, и потребовала встречи с королем. Последний был раздавлен недавней смертью сына и в сердцах воскликнул: «Неужели среди депутатов третьего сословия нет отцов?»

10 августа 1792 года, когда Людовик XVI вместе со своей семьей вошел в Национальное собрание, ставшее Учредительным, здесь больше не было ни отцов, ни сыновей: все стали братьями. И по-братски ссорились, дрались, отправляли друг друга на гильотину. Да, это были марионетки истории, но истории развоплощенной, без предков и потомков, а стало быть, без какого-либо реального, осязаемого проекта; любые комбинации для этих кукол были одинаково приемлемы. Но вот в Собрании, заполненном усталыми, потными, разгоряченными людьми, появился ребенок, сидящий на плече гренадера. Ребенок семи лет, с ясным взглядом и белокурыми кудрями. Он морщил носик, вдыхая тяжелый воздух. В прежние времена здесь держали лошадей, и все было пропитано густым запахом навоза; но если раньше благородные господа обучались здесь верховой езде, то теперь кругом были расхристанные, уродливые люди, ветхие скамьи, грязные знамена, пыльные кокарды.

Не все революционеры 92-го года были жестокими, и не все жестокие революционеры всегда были таковыми. Но когда Учредительное собрание, народ, Комитет общественного спасения должны были принять решение, то каждый раз оно оказывалось самым худшим, самым жестоким. Новые идеи, которые создавали революции хорошую репутацию, по сути, были попытками сопротивляться жестокости — всякий раз неудачными.

Расчеты экспертов показывают, что депутаты Учредительного собрания большую часть времени тратили на разработку принципов деятельности этого самого собрания. «Сначала нужно написать Конституцию, а потом ее применять». Но государственный долг — главное бедствие, с которым Собрание пыталось бороться, — все рос, и никто не знал, что с этим делать. Когда наконец решили вплотную заняться финансами и образованием, оказалось, что никто не обладает достаточной компетенцией в этих вопросах — ни депутаты, ни их зрители, а меньше всех Талейран, чьи предложения, однако, принимались охотнее других, поскольку они были, прежде всего, простыми и доступными для понимания и больше всего отвечали духу ненависти, царившему повсеместно: так, закон о конфискации имущества духовенства был принят под единодушные аплодисменты.

 

~ ~ ~

Королевскую семью втиснули в крошечную ложу переписчиков, расположенную как раз за трибуной Собрания. Так было сделано для того, чтобы тиран и его семейство могли следить за ходом дебатов по поводу собственной участи. Дебаты продолжались целый день и часть ночи.

Дофин узнал имена всех депутатов. Он познакомился со всеми новыми идеями, открыл истинную жизнь революции — этой ярмарки тщеславия, с ее карманниками и балаганными актерами.

Если бы не постоянное тревожное ощущение, он бы давно заснул под шум речей, убаюканный нереальностью происходящего. Но откуда все время доносятся выстрелы? Значит, во дворце идет сражение, и швейцарские гвардейцы, которые хотели их защитить, убиты? Королевские апартаменты разграблены, окна выбиты… Затем в Собрании появились и первые мятежники, покрытые пылью и кровью: они складывали на стол перед председателем награбленное, и дофин узнавал золотые кубки, шелковые покрывала, драгоценности матери… Один из инсургентов протянул покрытую кровью руку к ложе и заявил, что предлагает нации свою собственную руку, чтобы умертвить тирана. Он был так близко, что брызги его слюны попали на Нормандца, и того стошнило. Пришлось просить воды и тряпок, чтобы умыть ребенка привести в порядок его одежду.

Потом дебаты возобновились — нужно было наконец решить, что делать с королем и куда поместить его семью.

Кто-то предложил: в Люксембургский дворец. Споры затянулись до бесконечности. Кондорсе был назначен гувернером принца, который в конце концов заснул на коленях у матери.

Проснувшись на следующее утро все там же, перед этим Собранием, которое продолжало кричать, протестовать, требовать низложения, тюремного заключения, смерти, Нормандец произнес ту знаменитую фразу, которая полностью характеризовала и его, и все происходящее (хотя, возможно, он произнес ее и раньше, утром 6 октября в Версале, или в Варенне — или вообще никогда не произносил): «Мама, вчерашний день еще не кончился?»

Именно этот вопрос стоял перед Революцией: долго ли еще продлится вчерашний день? Ребенок, который задал его, навсегда остался узником вчерашнего дня, королем без будущего.

 

~ ~ ~

«Ввиду того, что из Люксембургского дворца можно скрыться через подземный ход, королевская семья будет отвезена в здание Министерства юстиции, что на Вандомской площади».

Однако в последний момент решение снова изменили: на сей раз выбрали аббатство Сен-Антуан. Между Учредительным собранием и Коммуной вновь разгорелся спор. Коммуна одержала верх.

Коммуной называлось объединение санкюлотов, состоявшее из 48 секций, включавших в себя делегатов всех парижских округов. Неизвестно точно, с помощью каких манипуляций Эберу удалось достичь своих целей, но в итоге было решено, что королевскую семью заточат в тюрьму Тампль.

— Тампль! — в ужасе воскликнула Мария-Антуанетта, услышав этот приговор.

Поздно вечером следующего дня королевская семья наконец смогла покинуть ложу переписчиков. Все члены семьи были измучены, грязны и голодны. Их посадили в карету, вместе с мадам де Турзель и ее дочерью Полиной, которым удалось избежать недавней резни в Тюильри, и графиней де Ламбаль, которой не удалось избежать следующей расправы.

Карета замедлила ход и остановилась на Вандомской площади, освещенной факелами: там снимали с постамента статую Людовика XV. Карета несколько минут стояла на месте, чтобы король смог разглядеть этот республиканский спектакль во всех подробностях и представить, что ждет его самого.

— Если бы они воевали только со статуями, — вздохнул Людовик XVI.

Этот добряк-рогоносец был неисправим.

Карета въехала во внутренний двор Тампля. Силуэт башни четко вырисовывался на фоне залитого лунным светом неба. Нормандец вспомнил гравюры из своих учебников истории. Он знал, что в тюрьме должны быть застенки и «каменные мешки».

— Сколько раз я просила графа д’Артуа, чтобы он приказал разрушить эту башню! Она всегда внушала мне ужас!

Обустраиваться пришлось долго. Все вокруг было влажным. Тем временем свежий номер «Папаши Дюшена», отпечатанный уже в собственной типографии Эбера, дышал ликованием:

«Вот уж праздник — чисто Рождество! Мы так долго пели „Дело пойдет!“, что оно наконец пошло!»

Теперь, когда королевская семья в Тампле, что с ней делать?

«Успокойся, толстый боров, французы не будут пачкать руки кровью труса! Они оставят тебе жизнь», — обещает папаша Дюшен.

Но какими же новостями станет питаться газета Эбера, если король так и будет спокойно сидеть в заключении? Чтобы развлечь читателей, папаша Дюшен меняет мнение:

«Никакой жалости к этому монстру; никакого прощения величайшему мерзавцу всего человечества! Да, нужно, чтобы предатель Капет был осужден; нужно, чтобы свободный народ раздавил это насекомое, которое вообразило себя выше законов, выше нации!»

Что ж, эта семейка становилась весьма рентабельной — благодаря занесенному над ней дамоклову мечу.

«— Два дня назад я был в Тампле, — рассказывает папаша Дюшен, — и увидел там всех своих старых знакомых из Тюильри. Они ходили туда-сюда, перешептывались, хихикали; мадам Вето и ее лесбиянки как будто насмехались над нами! Но вот пришел приказ из муниципалитета — забрать оттуда мадам Ламбаль, мадам Турзель и других потаскух из компании мадам Вето.

Что тут началось: переполох, рев, обмороки! Потом все стали обниматься на прощанье.

Стройте теперь свои заговоры с летучими мышами — они будут вашим единственным обществом! Папаша Дюшен станет вашим сторожем; отвечаю, что отныне и кошка сюда не проскочит!»

Несколькими днями позже папаша Дюшен хитроумно рассуждает: «Можно ли гильотинировать короля? Мать вашу, а почему бы и нет? Разве мы не свободные люди? Разве король, в сущности, не такой же гражданин, как и все остальные?»

В стенах Тампля началась новая жизнь. Вызывает удивление невероятная способность к адаптации этих людей, у ног которых некогда лежал целый мир и которые теперь оказались в нищете, бездействии, бессилии и унижении. Это поражает и восхищает одновременно — поскольку они продолжали оставаться властителями. Что-то в их глазах, в их осанке было вызовом всеобщему равенству, братству торжествующих толп.

Людовик XVI легко получил доступ в библиотеку тамплиеров — истинную сокровищницу редчайших книжных шедевров, лучших трудов греческих и латинских классиков. Это позволило ему, кстати, продолжать образование сына.

Давая Нормандцу первые уроки счета и письма, Людовик XVI убеждался в превосходной работе аббата д’Аво, прежде занимавшегося с мальчиком. Дофин писал упражнения на отдельных листках или в тетрадках, которые потом у него забирали, чтобы продать, сначала из-под полы, а двести лет спустя — в отеле «Друо» под стук молотка аукциониста.

 

~ ~ ~

12 августа 1792 года, отдав приказ о заключении королевской семьи в Тампль, Учредительное собрание вернулось к текущим делам. Не в силах поднять из руин экономику страны, оно принимало законы, которые окончательно ее разрушали, начиная с законов, направленных против духовенства: после упразднения конгрегаций семинаристов и госпитальеров в стране не осталось ни школ, ни больниц. В Париже гильотинировали первого роялиста за то, что он осмелился защищать короля после 10 августа.

Но если никто больше не осмеливался открыто выступать в защиту Людовика XVI, еще оставались люди, которые ему сочувствовали. И вот, чтобы морально поддержать короля и его семью, они придумали одну вещь: попросили разносчиков газет громко выкрикивать поблизости от Тампля новости с фронтов. Эти новости были обнадеживающими для короля: революционные войска терпели поражения, Лонгви был в руках австрийцев. 2 сентября прусские войска вошли в Верден. Скоро они должны были оказаться в Париже. Здесь уже били тревогу. Народ обезумел, повсюду искали предателей, чтобы их повесить; главные из них были заточены в крепость Форс или в Аббатство: аристократы, священники-рефрактеры — все, кого удалось задержать 10 августа. Нужно было покончить с этими контрреволюционерами. За три дня активисты из парижских санкюлотов уничтожили тысячу шестьсот заключенных, в их числе стариков и шестьдесят шесть детей; женщин предварительно насиловали и мучили. И на все это равнодушно, если не сочувственно, взирали парижане, ведь революционеры избавлялись от последних приспешников короля и церкви. «Третье сословие — это всё», — некогда написал аббат Сийес, и в ходе сентябрьской резни этот тезис был воплощен буквально. «Кто был ничем, тот станет всем», — как поется в известной революционной песне. А раз ничто стало всем, то остальные должны были стать ничем — попросту говоря, их надо было умертвить. И ни один писатель, ни один журналист, ни один депутат даже не попытались помешать творившимся ужасам. Художник Давид расположился у дверей тюрьмы, чтобы рисовать мертвые тела, которые оттуда выносили. Какой мастер!

Степень ответственности Эбера за сентябрьские убийства так никогда и не была установлена. Он вполне мог быть членом трибунала, в несколько минут приговорившего мадам Ламбаль и наблюдавшего за тем, как ее изрезали на куски. Но если Эбер и не участвовал в этом лично, дух его витал над разъяренной толпой: «Еще недостаточно свершить суд над теми разбойниками, которыми полны тюрьмы; мы окружены негодяями, которые ничуть не лучше тех, кого уже уничтожили!»

Убийство мадам Ламбаль, наиболее символическое из всех, стало чем-то вроде послания, напрямую обращенного к королеве, чьей фавориткой она была.

Отрезанную голову мадам Ламбаль насадили на острие пики, но потом поняли, что лицо принцессы стало уже неузнаваемым под слоем крови, грязи и плевков. Нужно было это исправить. И вот, пока тело кромсали ножами, а знаменитый Режь-отрезай прилепил себе на физиономию усы из отрезанных половых губ мертвой аристократки, за дело взялся куафер: он вымыл отрезанную голову, расчесал и уложил на ней волосы. Говорят, он ее даже накрасил. После этого голову снова насадили на пику и отправились в Тампль, потому что толпе пришла в голову удачная идея: показать королеве останки ее фаворитки. Включая внутренности и «усы».

Охваченная революционным экстазом толпа хотела, чтобы Мария-Антуанетта поцеловала мертвые ледяные губы своей бывшей любовницы.

 

~ ~ ~

— Голова мадам Ламбаль смотрела на нас. Мама ужасно закричала… Она проклинала этих людей, плевала на стражников и выкрикивала такие слова, которых я не должен вам повторять, аббат…

— Я не аббат, ваше величество, я художник. Художник Беланже.

Доктор Дезо не смог прийти, прикованный к постели жесточайшей лихорадкой. Присматривать за Людовиком Капетом поручили гражданину Беланже, который ждал этого дня долгие месяцы.

— Ваше величество, я принес вам свои рисунки. Не хотите ли на них взглянуть?

— Потом она заплакала… «Это несправедливо, — повторяла она, — это несправедливо…» Она не хотела больше жить… Она взяла меня на руки, и все ее слезы проливались на меня… Потом она заснула, и я тоже. Мы должны были умереть, но остались в живых, поэтому мы молились. Вы будете молиться за меня, аббат?.. Нужно еще помолиться за маму, она умерла, и за мою сестру… Я очень хотел бы увидеться с сестрой, если она меня простила… сделайте это для меня, аббат: скажите ей, чтобы она меня простила. Она ведь это сделает, правда?

— Я не аббат, ваше величество. Я художник. Вот посмотрите, это я нарисовал. Вам нравится? Я бы хотел нарисовать ваш портрет…

Наконец Беланже понял, что дофин его не слышит.

— Они кричали что-то против короля… им позволяли кричать и бросать камни, а потом они пришли к папе и сказали ему, что он больше не король. Они отменили королевскую власть. Больше нет короля, говорили они, но папа был, он сидел и читал книгу, и он был королем. Потом пришел папаша Дюшен, он приблизился к папе, взглянул на него в упор и сказал, что никакого королевства больше нет, но папа продолжал читать свою книгу, «Летопись» Тацита. Тогда папаша Дюшен занервничал, ушел и вернулся с другими господами из Коммуны. Никто из них не снял шляпы, они сказали, что папа должен ехать с ними, потому что они собираются его судить, а потом казнить на гильотине.

 

~ ~ ~

Был ли Эбер в толпе, которая несла отрубленную голову графини де Ламбаль? Вошел ли он в Тампль, ожидая увидеть тот поцелуй королевы, которого на самом деле, конечно, не было и не могло быть? Если да, то он никак не обнаружил своего присутствия — никто его не заметил. Но вероятнее, что нет, потому что Эберу не было нужды сливаться с толпой, чтобы управлять ею. Его информаторы и разносчики газет играли роль вожжей и направляющих окриков.

Чувствовал ли он, что события, вдохновителем которых он был, вышли из-под контроля? Во всяком случае, Франсуаза Гупиль сочла нужным написать своей невестке в Алансон: «Его руки остались чистыми, как и его душа, они не запятнаны кровью, лившейся в тюрьмах». Не слышится ли в этой фразе невольное признание в том, что он умыл руки?

Эбер готовил и оправдывал сентябрьскую резню во имя революционной необходимости, и если парижане оставались безучастными к тому, что творилось у самых дверей их домов, то это было оттого, что грубый хохот папаши Дюшена заглушал любые сомнения и угрызения совести.

Сентябрьские убийства стали отводным каналом для паники, охватившей революционеров при известии о победах прусской армии на востоке страны. После падения Вердена войска антифранцузской коалиции собирались идти на Париж. Дантон, назначенный министром юстиции, разослал по всем провинциям следующий приказ: «Хватайте заговорщиков и убивайте их, ради спасения отечества». Участники массовых убийств получали по шесть франков в день. К тысяче шестистам убитых в Париже добавились жертвы со всей страны, пять тысяч, или, может быть, десять — никто их не считал.

Что по-настоящему бесило палачей, так это то, что их жертвы, аристократы и священники, даже лишенные всего имущества, статуса и привилегий, даже глубоко униженные, продолжали оставаться аристократами и священниками. Точно так же, как 10 августа Людовик XVI даже во фригийском колпаке продолжал оставаться королем.

То же самое безумно раздражало Эбера: мальчишка без королевства и без будущего сохранял свой ранг.

«Этот малец строит из себя короля!» — возмущается папаша Дюшен.

Отсюда и возникла идея «лишить его даже воспоминаний о его происхождении», отправив его к башмачнику Симону. Но одного только грубого обращения и одурманивания алкоголем было бы недостаточно для перевоспитания — это все равно не сделало бы дофина равным другим детям, например тому, которого носит сейчас Франсуаза. Для того чтобы узнать, в чем разница между королевским сыном и детьми санкюлотов, и уничтожить эту разницу, дофина требовалось отправить в самую глубокую дыру и постепенно извести — непросто убить, но прежде сделать из него подопытного кролика для уравнительного эксперимента. Он должен был выдать свою тайну глашатаю народа.

Когда санкюлоты годом позже ворвались в усыпальницу Сен-Дени, чтобы разорить захоронения французских королей, они были одержимы той же идеей — покончить с проклятой расой Капета. Вскрыв гробницы, вандалы извлекли оттуда останки Генриха IV, Франциска I, Людовика XIV и других французских королей и сожгли их. Они разбили статуи владык и стерли их имена, но не смогли изгнать их оттуда, где те оставались недосягаемыми — из собственной памяти. Для этого нужно было выжечь собственный мозг или дать отрубить себе голову на гильотине.

Но прежде чем дать отрубить себе голову, Дантон хотел отстоять свое право считаться вдохновителем сентябрьских убийств. Он заботился о своем престиже, о звании великого стратега Террора.

Робеспьер, который не сильно улучшил положение дел, также стремился быть признанным как превосходный организатор. Но он, как и другие, попал во власть той скрытой силы, которая превосходила их всех, которую они признавали злом, но все равно заключили с ней договор, призванный обеспечить им вечную молодость и вечную славу. Охваченные экзальтацией, они уносились за пределы морали и здравого смысла. Дни и ночи без сна превращали их в пророков.

Сегодня статуя Дантона стоит на перекрестке Одеон, в самом сердце Латинского квартала, в двух шагах от Медицинской школы, Академии изящных искусств, Национального театра, Лицея Фенелона — в сосредоточии цивилизации и культуры. У подножия этой статуи студенты назначают свидания, обнимаются и целуются. Настолько забывчива история.

Если нет никаких доказательств того, что Эбер был председателем трибунала, приговорившего графиню Ламбаль к растерзанию, то о его новом назначении известно точно: по прошествии недели после сентябрьской резни он стал заместителем прокурора Коммуны Парижа, — как если бы после трехдневной стажировки этот начинающий палач вошел во вкус. Вскоре состоялась казнь судьи Бюоба во дворе Аббатства. Хотя в данном случае также нет прямых доказательств, но косвенно все указывает на то, что обвиняемый получил взятку за арест Эбера полугодичной давности.

И наконец, самое главное — комментарии папаши Дюшена по поводу резни: «Еще недостаточно свершить суд над теми разбойниками, которыми полны тюрьмы; мы окружены негодяями, которые ничуть не лучше тех, кого уже уничтожили! Нечего с ними церемониться! Нужно убить дьявола прежде, чем он убьет нас!..»

Это совершенно четкое требование, и тем не менее через два номера Эбер без зазрения совести отказывается от него и обвиняет членов Клуба Фельянов в том, что это они организовали убийство аристократов и священников, чтобы те не помешали им скрыть их собственное участие в контрреволюционных заговорах.

Эбер не останавливается ни перед какими, даже самыми невероятными вымыслами. Впрочем, и его собственные дела принимают самый невероятный оборот: недавний журналист-разоблачитель становится заместителем прокурора.

Перед нами возникает образ Фуке-Тенвиля, но на самом деле прокурор лишь озвучивал решения, принимаемые заместителем. Ни Марат, который также был журналистом, ни Дантон, ни Демулен, ни Робеспьер никогда не входили в революционный трибунал. Эбер был единственным, кто смог совмещать журналистскую деятельность с судебными заседаниями. Тщетно было бы искать в истории аналогичный пример политического деятеля, который бы воздействовал на соотечественников с помощью газеты и в то же время организовывал процессы, в результате которых их отправляли на гильотину. Если при Старом Режиме существовал королевский указ об изгнании и заточении без суда и следствия, то юная французская нация, осененная знаменем прав человека, передала одному человеку все права.

Этот «невысокий господин с тонким изящным лицом, всегда одетый с иголочки, надушенный, благоухающий, напомаженный» оказался во главе судебно-репрессивного органа, сделавшего его одним из наиболее могущественных персонажей Революции.

С параноидальными разглагольствованиями папаши Дюшена было покончено: его старые шуточки и угрозы, все время одни и те же, нагнетали скуку. Теперь у Эбера больше не было времени писать — он должен был участвовать в дебатах в Клубе Кордельеров, Учредительном собрании и трибунале, не считая бесконечных споров в кофейнях, устраиваемых якобинцами. Общественная деятельность полностью вытеснила литературную.

Тем не менее в период наиболее важных событий, например во время процессов над Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой, Эбер вновь брался за перо, достигая в том и другом случае вершин своего писательского мастерства.

Тем временем случилось так, что сентябрьские убийства спасли республику от австрийцев — те неожиданно оказались лицом к лицу с противником, который уже отведал вкуса крови и хотел еще. Солдаты Первого года Свободы бились насмерть и оттеснили врага.

Новости, которые выкрикивали разносчики газет под окнами Тампля, становились все хуже и хуже для его обитателей. Монархистам пришлось отказаться от своей идеи.

Однако идея сама по себе была хороша, и Эбер решил, что ею грех не воспользоваться: он заставил кричать возле Тампля папашу Дюшена. Ему недостаточно было стать кумиром участников резни, он хотел стать известным и своим будущим жертвам, вторгнуться в их затворническую жизнь, прежде чем отнять ее у них.

Он снова начинает писать для театра марионеток и устраивает представления у ворот Тампля. Вокруг толпятся зеваки и рабочие, сооружающие новые укрепления вокруг тюрьмы.

«Я еще существую», — вздыхает Мария-Антуанетта. Теперь ей запрещена переписка, она живет в полной изоляции, не получая никаких новостей из внешнего мира, разве что слышит голос папаши Дюшена — стражники с особым удовольствием читают вслух в ее присутствии одноименную газету: «Пришел и мой черед, потому как я состою в муниципалитете, наведаться с проверкой в Тампль. Ну, доложу я вам, чисто зоопарк! Сперва передо мной дикий зверь носорог: яростью так и пышет, аж пена из пасти, из-за того, что посадили его на цепь и не дают напиться вволю крови, как он привык. Потом присмотрелся — да это ж Капет-предатель! По ночам храпит, как боров в навозе, днем только и знает, что недовольно хрюкать, и радуется, только когда ему приносят жратву, — курицу сжирает целиком в один присест, и глазом моргнуть не успеешь! Австриячка — уже не та злобная тигрица, купающаяся в крови, что рекой лилась в день святого Лаврентия. Теперь она притворяется кошечкой: нежно мурлычет да подбирает под себя бархатные лапки, выжидая момент, чтоб половчей прыгнуть на свою жертву и вонзить в нее когти. Маленькие обезьянки, порождения этой парочки, прыгают и скачут, забавляя зрителей».

Людовик XVI нашел в библиотеке книгу по географии для обучения сына. Королева преподавала ему историю и разучивала с ним стихи. Элизабет учила его считать.

У короля отобрали шпагу, в его комнате часто устраивали обыски, распевали перед ним «Карманьолу» и изобретали всевозможные оскорбления и издевательства, которые он выносил спокойно и даже снисходительно, что особенно раздражало его стражников.

Утром все собирались в комнате короля на завтрак, потом спускались к королеве, которая занималась вышиванием. После обеда Нормандец прогуливался в саду для укрепления здоровья. Сначала вместе с ним выходил и король, но когда строители его замечали, то бросали работу и принимались оскорблять его, так что ему пришлось отказаться от прогулок. В день святого Людовика, в семь утра, у подножия башни собралась толпа, распевавшая «Карманьолу».

С королевой обращались не лучше: однажды один из рабочих чуть не разбил ей голову мастерком. Петион приказал его арестовать.

Зная, что королева не переносит табачного дыма, гвардеец Роше специально раскуривал трубку и выпускал клубы дыма, оказываясь поблизости от нее. Мария-Антуанетта выносила все с достоинством, к которому, как она по-прежнему считала, обязывал ее ранг.

К дофину, напротив, относились с симпатией. Ему разрешали бегать в саду, играть в мяч, метать диск и заниматься другими упражнениями, которым обучал его новый наставник, месье Клери. Аббат д’Аво исчез. Арестованный 10 августа, он, вероятно, был убит «сентябрезчиками».

Муниципальные гвардейцы, в чью обязанность входило поочередно надзирать за королевской семьей, назначались Коммуной. Кого именно выберут, заранее не было известно. Большинство из них были убежденными революционерами, но нескольким роялистам удалось, выдав себя за патриотов, получить шанс приблизиться к своему бывшему монарху. Были среди них и деятели искусства, охочие до сенсаций. Но и те, и другие, и третьи были заворожены удивительным спектаклем, который представляла собой жизнь королевской семьи в заточении, — в каком-то смысле это было возвращение к версальским обычаям, когда множество людей присутствовало при обедах, отходах ко сну, даже естественных отправлениях короля. Свергнув монархию, революционеры, по иронии судьбы, продолжали соблюдать ее ритуалы.

После суточного дежурства надзиратели выходили из Тампля героями. Вокруг них тут же собиралась толпа, жаждущая узнать все подробности жалкой жизни Капета. О ней сочинялись анекдоты, становившиеся все более нелепыми и искаженными по мере пересказа. По Европе распространялись легенды, заключение королевской семьи постоянно будоражило умы. Оно словно было фирменным знаком, точнее, позорным клеймом Франции. Историкам вряд ли удастся измерить ту степень отвращения, которую многие европейцы и сейчас испытывают к французам.

В четыре часа пополудни королевская семья поднималась в башню, где Клери сервировал обед. Дофин читал наизусть басню Лафонтена. В свои семь с половиной лет он читал Вергилия на латыни, краснел над дерзостями Монтескье, но Лафонтен оставался его любимым автором. Мальчик размышлял, путешествовал и взрослел с каждой новой басней. Не сочинял ли великий моралист свои истории именно для него, а через него надеялся передать всем будущим дофинам Франции?

Рассказывают, что однажды за обедом, увидев на тарелке бриошь, дофин впился в нее глазами и воскликнул:

— Мама, какая замечательная бриошь! Я знаю, в какой шкафчик ее надо положить на сохранение! Булочка будет там в полной безопасности — уверяю вас, никто не сможет ее оттуда взять!

Все начали оглядываться в поисках шкафчика, но его не было. Незадолго до того Ролан, министр внутренних дел, обнаружил в Тюильри пресловутый «железный шкаф», наполненный секретными документами, явившимися неоспоримым доказательством измены короля. Услышав, что ребенок говорит о каком-то «шкафчике», гвардейцы насторожились, уже предвкушая новый обыск.

— Сын мой, — Людовик XVI развел руки, — я не вижу шкафчика, о котором вы говорите.

Нормандец сказал, указывая на свой рот:

— Вот дверца.

Все рассмеялись, и ребенок нравоучительно произнес:

— «Мы слушаемся лишь своих предчувствий, не веря в зло, покуда не придет».

Каким превосходным монархом он мог бы стать! Верится, что из него получился бы правитель хитроумный и могущественный, способный объединить и господ и слуг, сделав их своими подданными.

 

~ ~ ~

Эбер, как помощник прокурора, один раз в неделю бывал с инспекцией в Тампле. Предполагалось, что он осматривает строящиеся укрепления и проверяет их надежность. Каждый раз он составлял отчет, который муниципальные гвардейцы, согласно своим обязанностям, передавали в бюро Генерального совета Коммуны.

Понемногу его начало раздражать то, что к ребенку Капета все окружающие относились с явной симпатией. Он подумал о Франсуазе, которая была на седьмом месяце беременности. Каким будет место его ребенка в жизни, что будет значить его титул гражданина, о каком равенстве его с ребенком короля может идти речь, если последний продолжает вызывать едва ли не преклонение? Отцовское чувство, переполнявшее сердце Эбера, еще сильнее подхлестывало его нетерпеливое желание избавиться от всех пережитков монархии: он поклялся, что его ребенок родится в стране без короля и станет представителем очищенной нации. Так чего еще ждать, для того чтобы осудить Людовика XVI?

«Есть в Конвенте горстка засранцев, которые хотят, чтоб мы пятились как раки, хотят помешать нам свершить правосудие над гнусным боровом из Тампля!» — снова негодует папаша Дюшен.

Помнят ли еще о войне? Заботит ли кого-нибудь участь солдат Свободы, каждый день гибнущих на фронте?

Папаша Дюшен радуется взятию Монса и Турне, он доволен тем, что скоро увидит возвращение наших бравых санкюлотов, увенчанных лаврами, — но будет еще больше рад, если «истребят, наконец, всех господ, какие еще остались в стране». Он обнаружил «свору аристократов, которые хотят посадить на трон мелкого ублюдка, этого бывшего дофина, тряпичную куклу в руках мамаши, которая не знала его отца!»

Папаша Дюшен переодевается медиком, чтобы пощупать пульс австриячки. Его диагноз гласит, что никто в этой семейке по-настоящему не болен: «все они — проклятые притворщики!»

В другой раз он переодевается графиней Полиньяк, и королева бросается ему на шею. Думая, что снова обрела свою «милашку», она осыпает его «гнусными поцелуями», и он уверяет, что «чуть не выблевал ей в физиономию все красное вино, какое залил себе в глотку в этот день». Он передает и очередное свидетельство гнусности королевы — фразу «Да когда ж они все сдохнут, проклятые якобинцы?»

 

~ ~ ~

11 декабря 1792 года в Париже поднялся великий переполох. Во всех кварталах били общий сбор и объявляли последнюю новость: за королем явился отряд всадников, чтобы отвезти его в Конвент и предать суду.

Людовик XVI хотел увидеть сына и попрощаться с семьей перед отъездом, но ему в этом отказали. Тогда он молча сел в карету и за всю дорогу не произнес больше ни слова.

В Конвенте, в присутствии депутатов и допущенных на процесс наблюдателей, королю пришлось отвечать на обвинения в предательстве и коррупции. Он почти не защищался, потому что все было очевидно: он и в самом деле платил газетам, чтобы извратить общественное мнение; он, в определенном смысле, и правда действовал в пользу иностранных армий; он привел страну к разрухе. И, прежде всего, он действительно пытался бежать. Груда доказательств все росла, и напрасно Людовик XVI пытался их отрицать или представлять факты в ином свете — никого это не убеждало. А впрочем, у него и не было такой цели: он знал, что уже приговорен, ему лишь хотелось как можно быстрее со всем этим покончить, даже если инстинкт самосохранения порой брал верх, — и тогда он заявлял о своей невиновности и требовал амнистии, право на которую давала ему Конституция. Обвинители отвергали эти доводы, пожимая плечами. Ни одно из прав человека не распространялось на бывшего монарха.

«Какого черта столько церемоний, чтобы отправить на гильотину самого гнусного из всех негодяев?»

Папаша Дюшен был убежден, что и одного дня хватило бы, чтобы допросить обвиняемого, устроить ему очные ставки со свидетелями и отправить на казнь. Но, к его величайшей досаде, процесс продолжался шесть недель. «Черт подери, да неужто так трудно отрубить голову этому рогоносцу?»

На Рождество, испытывая отчаяние из-за того, что ему не дают увидеться с детьми, Людовик XVI пишет завещание: «Я рекомендую моему сыну, если когда-нибудь ему выпадет несчастье сделаться королем, забыть всю горечь и ненависть».

Несчастье сделаться королем…

На следующее утро Людовика XVI снова повезли в Конвент на очередное судебное заседание. По пути у него завязался разговор с сопровождавшими его Шометтом и Куломбо о литературе и достоинствах Тацита и Тита Ливия в сравнении, в то время как толпа снаружи бушевала: «Смерть королю! Да здравствует Республика!»

Людовик XVI в последний раз хотел предстать перед публикой мудрым правителем, но вместо этого выглядел фанатичным мучеником, чье лицо выражало запредельное спокойствие. Он словно был уже не от мира сего, и смерть его не ужасала.

После целого дня нескончаемых вопросов, которые соскальзывали с него, как с гуся вода, он вернулся в свою комнату в Тампле и снова взялся за книгу.

Людовик XVI получил в защитники Малерба. Они вместе обсуждали ход процесса, в котором намечались легкие сдвиги в пользу короля. Смертная казнь уже не казалась неизбежной. Существовали и другие варианты приговора: изгнание, пожизненное заключение… Участь короля должна была решиться голосованием. Но Людовику XVI было уже все равно — точнее, он готов был подчиниться любому решению Судьбы беспрекословно. Он не испытывал никакого сожаления. Пусть будет что будет.

15 января 1793 года декрет Конвента объявил Людовика Капета виновным в заговорах против свободы нации. Голосование не было общенародным — словно бы решение народа являлось очевидным.

«— Сил моих нет больше терпеть! — восклицал папаша Дюшен. — Я уж готов откреститься от Конвента при виде этакой его глупости! Пусть наконец голова тампльского рогоносца запрыгает на ступеньках эшафота!»

Эбер так спешит, что даже не предоставляет своему двойнику возможности объявить королю приговор. Свое свидетельство он излагает Коммуне от собственного имени: «Я был одним из тех, кто присутствовал при чтении смертельного приговора Людовику Капету. Он выслушал этот приговор с небывалым хладнокровием. Когда чтение было закончено, он попросил разрешения увидеться с семьей, исповедником и другими, кто мог бы принести ему немного утешения в этот последний час. В его манерах было столько мягкости, достоинства и благородства, что я не выдержал — слезы сами собой навернулись у меня на глаза. В его взгляде и манерах было нечто сверхъестественное, превосходящее природу человека. Я удалился, пытаясь сдержать слезы, которые текли против моей воли, и твердо решил отказаться от своей должности».

Мы видим, что Эбер на самом деле не такой злодей, каким можно его представить, слушая папашу Дюшена: у него не хватило ни цинизма, ни выдержки, чтобы присутствовать при последнем свидании короля с семьей. Оно произошло в тот же вечер в одной из комнат Тампля, служившей столовой. Стражники позволили Людовику XVI остаться с домашними наедине, но расположились за витражной дверью таким образом, чтобы наблюдать за происходящим.

Король сел и привлек к себе Нормандца, поставив его между колен. Ребенок поднял правую руку, словно готовясь принести клятву. Что именно за клятва это была, неизвестно, но королева вдруг начала так кричать, что ее было слышно далеко за пределами Тампля. Сами стражники оледенели от ужаса.

Элизабет подошла к невестке, пытаясь ее утешить. Эти две женщины, некогда так ненавидевшие друг друга, теперь обнялись, как сестры. Элизабет не могла сдержать слез. Мария-Тереза тоже расплакалась. Нормандец, в ужасе смотревший на все это, в конце концов закрыл глаза и заткнул уши. Он сжался в комочек у ног отца, но не из любви или послушания: он дал клятву без всякого намерения ее сдержать — напротив, он бы убил их всех… он весь съежился, потому что его душил гнев, и ребенок пытался не дать ему выхода. Этот гнев был так силен, что заглушал даже скорбь. Но вот время истекло, и стражники вошли, чтобы увести короля. Ребенок вцепился в него и закричал: «Нет, только не папу! Не убивайте моего папу!» Нормандца пришлось силой отрывать от отца, которого он в этот момент ненавидел, за которого хотел отомстить, которого хотел наказать, с которым хотел вместе взойти на эшафот… Наконец мальчика оттащили — у того больше не было сил.

Итак, король ушел, дав своей семье последнее обещание, которое не сдержал:

— Я зайду к вам завтра, в восемь часов утра, перед тем как уехать.

— Вы обещаете?

— Да, я обещаю.

— Почему не в семь часов? — спросила королева.

— Хорошо, в семь. Прощайте.

Все вышли на лестничную площадку, глядя, как король спускается по витой лестнице вниз. Мария-Антуанетта в последний раз выкрикнула, заставив содрогнуться стены башни, одно-единственное слово: «Палачи!»

На следующее утро, услышав грохот барабанов, она поняла, что король уже на пути к месту казни, и она с детьми никогда его больше не увидят. Мария-Антуанетта не стала будить детей.

Голова Людовика XVI упала в корзину, и самый юный из помощников палача — ему было всего семнадцать лет — поднял ее за волосы и обошел по периметру весь эшафот, демонстрируя ее толпе. Кровь короля забрызгала первые ряды зрителей. «Да здравствует нация! — слышались крики. — Да здравствует Республика!» Подросток окунул руку в кровь казненного монарха и обрызгал ею толпу, словно священник, благословляющий паству. Тогда собравшиеся — мужчины, женщины и дети — со всех сторон ринулись на эшафот, чтобы намочить носовые платки в крови короля. Некоторые мазали кровью лицо. Рубашку короля разорвали в клочья, и счастливчики бережно уносили доставшиеся им лоскуты.

 

~ ~ ~

У сына Людовика XVI появилась странная привычка то и дело смотреть на свои руки — он словно искал их и не мог найти. Может быть, он хотел проверить, нет ли на руках крови, — ведь он трогал ими лезвие гильотины? Нет, причиной была боль, острая и резкая, внезапно, как порыв зимнего ветра, пронзающая все его тело.

— Вы видели моего отца на эшафоте?

Рука художника дрогнула, и он отложил кисть. Так или иначе, он был не слишком доволен портретом. Впрочем, это неважно: ребенок вряд ли когда-нибудь сможет его оценить.

— Да, я видел вашего отца. Он держался на эшафоте необычайно мужественно.

— Он не плакал?

— Он был самым стойким и самым достойным из всех монархов. Он сказал: «Я всех прощаю, пусть моя кровь не падет на французов».

— Как это трудно — прощать. Вы знаете, я каждый день, с утра до ночи, только и делаю, что прощаю. Я от этого устал. Им показали его голову?

— Дитя мое…

— Папаша Дюшен говорил, что показали.

— Папаша Дюшен умер как последний трус. Он вопил, умолял, его рвало от страха. Я там был, все там были. Весь Париж собрался посмотреть, как казнят маленького Эбера. На улицах было полно народу, все танцевали. А в то утро, когда казнили короля, никто не танцевал. Может быть, из-за того, что было холодно. Да, конечно, кое-кто веселился, но это были какие-то одержимые. Не народ, нет. Народ любил своего короля. Вас он тоже любит.

— Они и сюда пришли… Мы их видели. Симон мне их показал. Он сказал: «Посмотри на этих счастливых мужчин и женщин, посмотри на платки, которыми они размахивают, — они в крови твоего отца-тирана. Смотри хорошенько, чтоб навсегда запомнить». Они растащили клочья его рубашки и пряди волос. Я смотрел на них и думал, что стал королем. Мама обняла меня и хотела увести от окна. Симон смеялся — он слишком много выпил с досады, что не смог отлучиться посмотреть на казнь. «А все из-за этого чертова ублюдка!» — говорил он. Вечером мама сказала, что я теперь король, и опустилась передо мной на колени. И Мария-Тереза тоже, и тетя Элизабет — они все встали на колени, склонили головы и сказали: «Ваше величество».

 

~ ~ ~

В тот момент, когда королю отрубили голову, Эбер был в мэрии вместе с Петионом, Пашем и Шометтом — они пировали на золоте, ошеломленные событиями, которые сами спровоцировали и которые вышли из-под их контроля. Они слышали гул толпы и рокот барабанов, но от реки поднимался густой туман, и ничего нельзя было разглядеть. Что-то заставляло их испытывать страх. Они пытались справиться с ним, подбадривая себя напоминаниями о собственной значимости, но тщетно; Эбер — тот вообще был на грани слез.

— Что с тобой случилось, гражданин?

— Тирану очень понравилась моя собака, он ее все время гладил. Сейчас я об этом вспомнил.

Мы забыли одну деталь: Эбер нанес королю визит в компании своей собаки.

Однако этот порыв нежности не помешал ему позднее написать: «Уж не хотите ли вы пробудить у народа жалость к казненному тирану?» Вернувшись в редакцию газеты, Эбер вновь надевает личину папаши Дюшена:

«Наконец-то Капет мертв. Я не думаю, как некоторые простофили, что об этом больше не надо говорить. Наоборот, будем говорить об этом, чтобы все время напоминать о его преступлениях и навсегда внушить людям ужас перед королями!»

Однако он признает, что Людовик XVI «держался стойко до последней минуты. Умирая, он заявил, что когда-нибудь его сын станет королем и отомстит за него, учинив все то зло, которое он не смог сделать сам».

И в заключение папаша Дюшен не забывает упомянуть: «…его жена и ихний паршивец-сынок еще живы; не будет вам покоя до тех пор, пока не отправите их за ним следом!»

 

~ ~ ~

По прошествии двух недель после смерти Людовика XVI Франсуаза Эбер произвела на свет дочь. Для Эбера это стало разочарованием, впрочем, не помешавшим ему дать новорожденной пышное двойное имя Виржиния-Сципион.

Однако он утешался: «Когда короли женились или когда в их семействе рождались, порой в результате супружеских измен, новые волчата — каждый раз начинался адский переполох. В этот день его величество соизволял появиться перед народом, которому швырял колбасу, сардельки и немного жалких грошей. Несчастные санкюлоты дрались и таскали друг друга за волосы, чтобы урвать свою часть добычи. На перекрестках разливали дрянное вино, и пьяницы спешили туда, толкались, падали, калечились. На этих разгульных празднествах каждый раз гибло множество людей, но сети святого Клода были отменены, и официально упоминались только те, кого Байи и Лафайет зарезали на Марсовом поле…»

Подразумевалось, что если все былые привилегии упразднены, восхищение народа, прежде направленное на короля и его наследника, теперь должно перейти на Эбера и его потомство.

Увы, появление на свет маленькой Виржинии-Сципион было встречено гробовым молчанием народа. Некогда Эбер дал клятву, что его первенец родится в стране без короля. Но не ожидала ли втайне вся Франция восстановления монархии? Не оставался ли по-прежнему в Тампле волчонок, требующий называть себя Людовиком XVII?

Еще не вся работа была завершена.

Эбер и его жена отправили новорожденную с кормилицей в деревню. Теперь руки у них были свободны, и они могли заняться другим ребенком — тем, который был все еще жив и однажды мог стать королем Франции.

Людовик XVII, как некоторые его уже называли, превратился в объект всеобщих притязаний. Папаша Дюшен замечает «разных подозрительных типов, которые шляются вокруг Тампля, изучая внутренние строения и окрестности; ясно, что не просто так». Помимо барона Батца и графа Ферзена, наиболее серьезную опасность в глазах Эбера представляют… сами революционеры, которых он подозревает в том, что те стремятся выкрасть юного короля и стать его опекунами. «Государственные деятели объявят вам, что королевская власть — единственное лекарство; они собираются выпустить на свободу маленького ублюдка из Тампля, и с ним — тысячи мерзавцев, которые заполонят весь Париж с криками „Да здравствует Людовик XVII!“; лучшие патриоты будут уничтожены, а негодяи, устроившие контрреволюцию, войдут во власть и будут править от имени волчонка». Эбер сознает это тем лучше, что и сам строит подобные планы. Когда он обвиняет жирондистов в том, что они хотят похитить маленького короля, то невольно разоблачает тем самым собственный умысел; когда обвиняет своих былых друзей в попытке реставрации монархии — наказывает себя за то, что сам не попытался сделать это раньше них. Словом, он впадает в безумие.

Одна из наиболее сложных вещей для историков — четко обозначить действия того или иного персонажа как следствие безумия. Историк, который объявляет короля или какого-либо политического деятеля безумным, всегда подозревается в том, что выбирает самое легкое объяснение, поскольку ему недостает более серьезных аргументов. Исторический материализм вообще не оставляет места для безумия — эту тему историки вынуждены передавать драматургам. Но и те справляются немногим лучше: Макбет, Калигула, Убу, Артуро Уи — все это карикатуры, представляющиеся не столько историческими персонажами, сколько результатом безумия самих драматургов. Тем не менее Эбер поистине безумен: он одновременно хочет уничтожить «волчонка» и держать его при себе в качестве заложника, покончить с монархией и стать регентом при короле.

Он отдает распоряжение усилить охрану в Тампле, которая теперь насчитывает триста солдат и столько же пушек. В своей газете он постоянно обличает заговорщиков и предателей, которые скоро предстанут перед трибуналом во главе с Шометтом, 12 декабря назначенным прокурором революционной Коммуны.

Эбер был заместителем Шометта, и это иерархическое несоответствие вводит многих в заблуждение, поскольку есть еще одно обстоятельство, которое историкам-материалистам трудно оценить объективно: Шометт был влюблен в Эбера. Неизвестно, перешли ли они от чувств к действиям, скорее всего, нет. Шометт также влюблен в Робеспьера, и это обстоятельство способствует усилению соперничества двух вождей Революции. Оно усложняет и одновременно объясняет многие аспекты Террора.

Шометт познакомился с Эбером, прибыв в Париж в сентябре 1790 года. Он рано начал бунтовать — из колледжа его исключили в тринадцать лет «за недостойное поведение». Он нанялся на судно матросом и бороздил моря до двадцати одного года. Затем он стал ассистентом одного английского медика. Их любовь продлилась шесть лет, и за это время он успел повидать мир. Но в конце концов Шометт решил обосноваться в городе, который представлялся ему центром мироздания — в Париже, где недавно произошла революция. Он хотел увидеть ее и помочь воплощать ее в жизнь. Прибыв в Париж, он искал ее повсюду, но вскоре понял, что «делать революцию» прежде всего означает «много говорить» — в кафе, в клубах. Шометт начал там бывать, выдавая себя за писателя-медика, но его не очень-то слушали. Тогда он отправился в редакцию газеты «Парижские революции», главным редактором которой был Прудом, известный памфлетист. Шометт предложил ему сотрудничество и там же, в редакции, познакомился с Эбером, который покорил его своим изяществом, утонченностью и изысканностью речей. Эбер резко выделялся на фоне большинства расхристанных и дурно пахнущих революционеров. Шометт, грубый морской волк, преисполнился нежности и восхищения при виде этого денди, которого он мог бы сбить с ног одним пальцем. Чуть позже он прочитал несколько номеров «Папаши Дюшена», которые вызвали у него хохот и еще большее восхищение автором. Он решил предложить Эберу свои услуги в качестве телохранителя и вскоре стал для него защитником, универсальным пропуском, новой марионеткой его театра.

Эберу не удалось стать депутатом, но это его не особенно расстроило — благодаря своей «Газете без комментариев» он знал обо всем, что происходит в Учредительном собрании. Ему отказали в посте министра внутренних дел, и тогда он изобрел Министерство пропаганды — в результате все те, кто ему препятствовал, жестоко за это поплатились.

Ему не удалось также занять должность прокурора Коммуны, и тогда он позаботился о назначении Шометта, который сделал его своим заместителем, наряду с Фуке-Тенвилем, человеком Робеспьера. Теплая компания.

«Я был счастливее, чем ты за все годы своего правления», — небрежно сказал Шометт Людовику XVI во время одного из своих визитов в Тампль.

Могущественные и счастливые, они были зачарованы собственной властью, которая заставляла их с энтузиазмом рубить головы ради осуществления революционных идей. Они знали, какому риску себя подвергают, но и сам этот риск их привлекал и забавлял. Вопреки всякой логике им удавалось избегать всех капканов и ловушек, их безумие всегда приводило их туда, где их не ждали. Их непредсказуемость заставляла многих считать их дальновидными стратегами, тогда как на самом деле они были лишь марионетками, одурманенными кофеином.

 

~ ~ ~

2 июня 1795 года в Тампле забеспокоились из-за отсутствия доктора Дезо. К нему домой послали одного из стражников.

— Доктор умер, — объявил тот, вернувшись.

Вокруг этой неожиданной кончины тут же возникло множество слухов. На протяжении веков они будут питать легенды, возникающие вокруг Людовика XVII. Появятся различные версии смерти доктора Дезо — от отравления до самоубийства; он поочередно будет становиться жертвой, убийцей, разоблаченным роялистским агентом, сторонником Революции, настигнутым Божьей карой. Сегодня уже известно, отчего умер Дезо, врач и невольный духовник Людовика XVII, а также Шоппар и Дубле, профессора медицины, прибывшие к смертному одру коллеги, и его ассистент Дюбю, и хирург Ферран: все эти смерти, свершившиеся на протяжении нескольких дней, несомненно, были связаны со смертью Людовика XVII.

5 июня 1795 года доктор Пеллетан, главный хирург больницы Юманите, заменил Дезо у изголовья дофина. Осмотрев ребенка, он гневно проговорил:

— Если вы не позволяете убрать все эти засовы и ставни, то, по крайней мере, позвольте мне перенести больного в другую комнату — ведь, если не ошибаюсь, меня позвали сюда его лечить?

В окне своего нового жилища Людовик XVII впервые за долгое время увидел луч солнца.

— Теперь я король? Я наконец стал королем?

 

~ ~ ~

Франция была уже не той, что раньше, в этом не оставалось никаких сомнений. Но стала ли эта бывшая монархия республикой, или пока речь шла только об осознании себя как нации?

Этот вопрос постоянно обсуждался в Учредительном собрании в ходе написания конституции — поскольку остальные вопросы были неразрешимы. Продовольствия не хватало, его стали распределять по карточкам, вскоре начался голод. В предместьях появились банды грабителей, с каждой ночью их становилось все больше. Все боялись быть арестованными по ошибке, поскольку репрессивная машина оставалась единственным механизмом, который функционировал безупречно, с помощью прессы. Где же обещанный праздник? Что осталось от хороших предзнаменований, написанных на носовых платках кровью тирана?

Откуда это оцепенение? Откуда угрызения совести, беспокойство, сомнения?

Никто больше не хотел слышать ничего плохого о покойном короле и его семье. Предпочитали вообще не знать, что происходит сейчас с королевой и детьми. В то же время никто не думал и пальцем пошевелить, чтобы их спасти. Все словно чего-то ждали.

Однажды Симон, явившись в Коммуну, напрямую спросил:

— Что я должен сделать с мальцом? Отравить его? Увезти?

— Нет, нет.

— Тогда что?

— Избавиться от него.

Но как? Что они вообще имеют в виду? Он ничего не понимал. Оставалось только ждать — хотя тоже неясно было, чего именно. Все смутно догадывались, что вскоре произойдет страшное крушение, сходное с падением неба на землю. Оно и к лучшему, мрачно думал Симон, никто уже не любит ни санкюлотов, ни аристократов-эмигрантов, ни буржуа, никого и ничего, повсюду мерзость запустения. Вся Франция, от Нанта до Марселя, от Лиона до Парижа, представляла собой картину Иеронима Босха, на которую Европа взирала в безмолвии, охваченная изумлением и ужасом.

Сам Эбер был ошеломлен тем, что натворил. Его папаша Дюшен был теперь не больше, чем надоевшей старой песней, чередой одних и тех же ругательств, ничего не значащей. В статьях за февраль, март, апрель 1793 года тщетно было бы искать прежнего веселого безумия сочиненных Эбером пророчеств, которые он подписывал именем мамаши Дюшен. Он не регент, не правитель страны, чтобы в любой момент наносить визиты «тампльскому волчонку» — ему остается лишь разоблачение заговоров и дежурный патриотический вздор. У Эбера больше нет идей. Отправив короля на казнь, он исчерпал все свое вдохновение и потерял охоту к новым проектам. Он не знает, что еще делать с этой семьей, кроме как надзирать за ней и разоблачать выдуманные им самим заговоры. Что же касается других, вполне реальных заговоров, они безнадежны: «Это мечта, не более того», — пишет Мария-Антуанетта шевалье Жарже, который предлагает ей очередной план побега.

В зашифрованном послании она добавляет: «Однако я дорого ценю это очередное доказательство вашей всецелой преданности мне». Доказательства преданности и любви — это все, чего она теперь может ждать от других. Мария-Антуанетта ждет этого и от сына, однако напрасно. Она еще пытается давать ему уроки, но он ничего не запоминает. К чему учить то, что никогда не пригодится?

Это обоюдное ослабление позиций может исправить лишь война. О ней говорят как о единственном спасении: «Никогда еще родина не была в такой опасности. Все объято пламенем. Наши армии разбиты, шайки грабителей опустошают республику изнутри, тогда как правящие в Европе мерзавцы собираются атаковать нас со всех сторон… Аристократы приободрились, они радуются нашим бедствиям и льстят себя надеждой скоро искупаться в крови патриотов. Я вижу миллионы пушек, и кровь во мне закипает, волосы становятся дыбом, я задыхаюсь от ярости при виде этих ужасов… многие уже осмеливаются произносить вслух подлое имя короля… Если бы вдруг — да не допустит этого Бог! — над нами поставили сына Капета… Но нет! Бравые санкюлоты предпочтут умереть, нежели терпеть короля!»

Однако в Вандее имя Людовика XVII уже вышивают на знаменах, ради него убивают и умирают. Он становится главным козырем этой революции, которая постепенно вырождается; это началось раньше, но сейчас является для всех очевидным, и напрасно депутаты сочиняют конституцию своего нового мира — им предстоит вначале выиграть войну в Вандее. А для этого маленький Капет должен оставаться в живых — это последняя преграда ярости монархистов. Таким образом, судьба Франции зависит от восьмилетнего короля. Каким удачным было решение заключить его в тюрьму, какой это был гениальный ход! И именно Эберу все за него обязаны: если бы не он, ребенок уже давно бы умер, а на его место явились бы его дядюшки из-за границы.

«Да здравствует король!» — снова кричит папаша Дюшен, поскольку принцип монархии по-прежнему существует и вновь заявляет о себе; следовательно, надо воспользоваться им, чтобы стать хозяином положения. Да, Эбер всегда это говорил: путь к спасению Революции лежит через установление регентства. Да и потом, разве это не чудо для маленького алансонца — сделаться регентом? А если это будет не он, а Робеспьер? Но с какой стати, чем его права законнее?

А кто успешнее боролся с жирондистами? Эберу удалось то, чего не смог сделать Робеспьер — разделаться с предателем Бриссо. Он начал с того, что разоблачил «заговор, организованный сторонниками Бриссо и жирондистами, собиравшимися поджечь Париж с четырех концов и во время смуты перерезать всех патриотов Горы, мэра Парижа, всех бравых санкюлотов Коммуны и якобинцев, чтобы дать свободу волчице Капет и принцу-марионетке, которого они хотят торжественно отвезти в Тюильри и короновать».

Этот призыв к бунту одновременно означал передачу всей власти санкюлотам Коммуны. Если это сработает, Робеспьер примкнет к нему; если нет — по крайней мере, сама эта попытка будет свидетельствовать в пользу Эбера.

Это не сработало. Никто даже не шелохнулся. Эбер сидел в своем кабинете заместителя прокурора в Отель-де-Билль, ожидая уличных шествий и ударов набата — но их не было. Ни черта не вышло, думал он. И что же теперь делать? Но тут появился отряд национальной гвардии и объявил, что арестовывает его именем Учредительного собрания и Комитета Двенадцати.

Эбер поднялся и пошел с ними, даже не пытаясь сопротивляться. Он улыбался — улыбка эта была адресована Провидению, подававшему ему знак. В вестибюле мэрии Эбер гневно воскликнул:

— Меня отрывают от моих служебных обязанностей!

Вокруг него собралась толпа с криками протеста. Его уже хотели освобождать силой.

— Не нужно лишнего кровопролития, — сказал Эбер. — Я повинуюсь закону.

Он обнял Шометта. Тот отправился собирать народ в клуб Кордельеров и в парижские секции, а также велел предупредить разносчиков газет. Франсуаза побежала по женским клубам.

Когда стражники доставили задержанного в Конвент, у входа в здание уже собралась порядочная толпа.

— Это же папаша Дюшен! Арестовали папашу Дюшена! Освободим папашу Дюшена!

Началось слушание дела. Председатель комиссии по расследованию потряс в воздухе несколькими экземплярами эберовской газеты:

— С какой целью вы печатали эти гнусные воззвания?

— Чтобы просвещать народ.

— Но вы призываете к убийствам: вы говорите, что если казнить триста негодяев, то Франция будет спасена.

— Как видите, господа инквизиторы, у меня весьма умеренные требования. Кто-нибудь другой, возможно, сказал бы вам, что для спасения Франции нужно не триста, а триста тысяч казней. Разве свободы прессы больше не существует? Разве только у вас есть право изрекать всевозможные глупости и изрыгать хулу и клевету на патриотов?

Допрос продолжался семь часов. Затем Эбера препроводили в тюрьму Аббатства. В Париже было собрано множество петиций в его защиту. Образовались делегации, готовые на все, лишь бы освободить вождя санкюлотов.

«Им не пришло в голову, — говорил позже папаша Дюшен, — что народ знает своих истинных друзей, что если он иногда и кажется заснувшим, он проснется, когда будет нужно. Они не ожидали, что весь Париж будет носить на руках продавца печных труб!»

И это не было пустой похвальбой — Париж оказался на грани очередного восстания. Между якобинцами и жирондистами началась настоящая война. Эберу удалось сконцентрировать вокруг собственной персоны тот конфликт, который подспудно длился между обоими лагерями уже несколько месяцев. Эбер оказался в центре нового мятежа — теперь он был не просто предводителем санкюлотов, как прежде на это рассчитывал, но и настоящим кумиром толпы. Это было восхитительно. Он вошел во вкус.

«Друзья мои санкюлоты, это ради защиты ваших прав, ради того, чтобы сорвать все маски с интриганов, я оказался в кандалах… но если они думали запугать меня, бросив в тюрьму, то здорово просчитались. Никогда в жизни я не был так доволен: это такое счастье — пострадать за своих сторонников! Это они еще не видели, как Жаклин сидит рядом со мной, обнимает меня и утешает, не видели тех толп, которые с утра до вечера приходят меня проведать и пьют со мной за спасение Республики, за свободу, равенство и здоровье всех санкюлотов! Они не были свидетелями того, как я проливал слезы радости, когда все парижские кумушки, все мои добрые друзья обнимали меня и развязывали передо мной свои мешки с провизией, которой едва хватает им самим!»

Благодаря сочувствию тюремщиков, этот текст был отправлен в типографию и уже по прошествии нескольких часов разошелся по всему Парижу. Робеспьер и Марат вынуждены были сами призвать к восстанию ради освобождения Эбера.

Делегация из представителей двадцати восьми секций Коммуны предстала перед Учредительным собранием, требуя освободить Эбера: все, хватит, мы слишком долго упрашивали, отдавайте нам папашу Дюшена, иначе мы сами его заберем.

Учредительное собрание отдало приказ об освобождении Эбера, и он торжественно отправился в Генеральный совет Коммуны. Шометт встретил его с распростертыми объятиями. Эбер уже хотел произнести заранее заготовленную речь, но толпа хлынула в зал и разразилась приветственными криками. На него надели красный колпак. Шометт попросил всех успокоиться, чтобы Эбер наконец смог произнести речь.

— Не спите, граждане, — изрек тот, — вы на вершине вулкана, который вот-вот начнет извергаться…

Всеобщие аплодисменты. Хроникерам той эпохи вряд ли удалось в полной мере описать энтузиазм, охвативший собравшихся. Редактор ежегодника наиболее важных событий, происходивших во Французской республике, рассказывает, что некая гражданка поднялась на трибуну с лавровым венком в руках, чтобы возложить его на «мученика свободы». Но Эбер отклонил такую честь — взяв венок, он возложил его на голову статуи Жан-Жака Руссо.

Было решено, что этот день будет отныне отмечаться в календаре Коммуны как День дружбы.

На следующий день Эбер решил в полной мере воспользоваться своими преимуществами и, выступая с трибуны Якобинского клуба, потребовал голову председателя Комитета Двенадцати, который отправил его в тюрьму:

— Закон говорит нам о том, как подобает наказывать диктаторов… Я смотрю на Брута и знаю, что я должен делать.

Партия жирондистов смогла уцелеть, лишь принеся в жертву двадцать девять своих депутатов. Ролан, министр внутренних дел, в последний момент успел скрыться, но его жене, знаменитой мадам Ролан, это не удалось. «Беззубая шлюха», как называл ее папаша Дюшен, еще успела написать мемуары, прежде чем ее отправили на гильотину 10 ноября 1793 года.

Смерть сама по себе не была целью Эбера — он боялся ее и никогда не ходил смотреть на казни. Это и в самом деле было отвратительное зрелище: приходилось, в буквальном смысле, ступать чуть ли не по колено в крови. Наконец Шометт не выдержал:

«После публичных казней осужденных преступников кровь казненных потоками льется на площадь. Прибегают собаки и лакают ее; толпа не отрывает глаз от этого зрелища, ожесточающего души. Люди с более чувствительной натурой, но слабым зрением, жалуются, что порой, сами того не желая, ступают по человеческой крови. Прошу нанять уборщиков, с тем чтобы сразу после экзекуции не оставалось никаких следов кровопролития».

Если Шометт заботится о революционной чистоте, то Эбер нуждается в предателях; их разоблачение — его любимое занятие еще с детских лет. «Австрийская тигрица… самая презренная из шлюх Франции… мать всех этих ублюдков, хромых, горбатых, гниющих заживо, что выползли из ее дряблой разбухшей утробы…» — так начинается газетная кампания папаши Дюшена, посвященная судебному процессу королевы, и никто не сомневается в его исходе.

 

~ ~ ~

После смерти Людовика XVI Эбер настоял, чтобы Симона оставили в Тампле на постоянной службе — сначала в качестве обычного стражника, но предполагалось, что он скоро получит повышение. Случай представился 30 июня 1793 года, благодаря найденной во дворе записке, вызвавшей подозрения в адрес начальника охраны: «Мишони предаст вас сегодня ночью, будьте бдительны!» Вначале расследование ничего не дало, но Робеспьер взялся за дело всерьез, очевидно, в надежде уличить Эбера, и заявил Комитету по неотложным мерам, что «юный Людовик, сын Капета, должен быть разлучен с матерью и помещен в отдельную комнату, самое надежное место во всем Тампле».

По рекомендации Шометта Комитет решил, что башмачник Симон отныне будет присматривать за сыном Капета и воспитывать его на республиканский манер. Ему определили хорошее жалованье и жилье в стенах Тампля. После таких щедрот судьбы Симон мог уверенно смотреть в будущее.

Новый наставник герцога Нормандского, расположившийся в Тампле вместе с женой, был человеком недалеким, неграмотным, грязным — словом, истинным санкюлотом вполне в духе папаши Дюшена, для которого башмачник, скорее всего, и послужил прототипом.

«Если б я хотел обучать мальца по-господски, то смог бы это сделать не хуже кого другого. Я тоже знаю латынь, но мой родной язык — это язык санкюлотов; я предпочту, чтоб меня читали честные труженики, я лучше смогу научить их правильным вещам, чем эти хлыщи-журналисты, — те, в угоду барышням и так называемым порядочным людям, не осмеливаются называть вещи своими именами. Положиться можно лишь на тех, кто бранится».

3 июля 1793 года в десять часов вечера, когда ребенок уже заснул, а женщины читали какие-то душеспасительные сочинения, в комнату вошли шестеро стражников.

— Мы пришли забрать Капета-младшего. Приказ Комитета.

 

~ ~ ~

Власть людей, разлучающая ребенка с матерью, и крики, слезы, мольбы — от начала времен всегда один и тот же аккомпанемент, сопровождающий эту разлуку… Иногда родители делят ребенка между собой, но в случае Людовика XVII все обстояло иначе: его разлучили сначала с отцом, затем с матерью, а потом и с четой Симон. Что всегда удивляло Анри в судебных решениях, официально закрепляющих разлучение — еще с тех пор, как развелись его собственные родители (ему было тогда девять лет), — так это предлог «с», который, по идее, должен служить объединяющим, но в данном случае («развод такого-то с такой-то») означает расставание.

 

~ ~ ~

«Капет-младший» был не обычным ребенком, а Людовиком XVII. Он сознавал это и не позволял об этом забывать:

— Я хочу знать, по какому праву вы разлучили меня с матерью и отправили в тюрьму.

— Нет, видали, каков засранец?

— Покажите мне закон, который это разрешает, я хочу его увидеть!

— Замолчи, Капет! Больно ты разговорчивый!

— Я хочу увидеть этот закон! Покажите мне его!

Маленький король так сильно возмущался и топал ногами, что башмачник Симон своей огромной узловатой ручищей отвесил ему оплеуху, такую сильную, что сбил его с ног.

— Вот тебе твой закон! Теперь ты его увидел? Иди спать, и чтоб я тебя больше не слышал!

Наполовину оглушенный, ребенок с трудом добрался до постели, которую жена Симона ему приготовила — кто бы там чего ни думал, она искренне заботилась о нем. Нормандец лег, не раздеваясь, и дрожал до тех пор, пока не заснул.

На следующее утро он не произнес ни слова, просто молча сидел на кровати.

— Ну, так что? Не хочешь разговаривать?

— Если я скажу все, что думаю, вы примете меня за сумасшедшего.

— Это уж точно, чем выдавать фразочки вроде этой, лучше уж заткни пасть.

— Я помолчу, потому что у меня есть слишком много что сказать.

— Слышала, Мари-Жанна? У Капета, оказывается, есть слишком много что сказать! Нет, мне нравится этот засранец: у него остался синяк от моей вчерашней оплеухи, а он еще открывает рот, чтобы оскорблять нас! Надо научить его, как разговаривать с гражданами! Понадобилось два дня, чтобы заставить ребенка съесть миску супа. Но если Антуан злился, Мари-Жанна была ласковой. Она ждала, что ребенок будет плакать и звать маму, и в любой момент была готова обнять его и утешить. Но этого не случилось, несмотря на колотушки Симона. В конце концов она отругала мужа: не так надо обращаться с этим мальцом, заявила она. Она гладила его по голове и тайком подсовывала хлебные горбушки — теперь это было можно: после прежнего голода у них было сколько угодно хлеба и жареной картошки с салом.

— Вот видишь, еды вдоволь, — говорила Мари-Жанна. — Ну и чего ты дуешься? Разве так принято между друзьями? Мы с тобой в одной лодке, разве нет? Поэтому должны держаться друг дружки. Ты такой хорошенький! Этот остолоп, мой муж, он на вид злой как черт, но я-то его знаю, он неплохой человек, просто не привык обращаться с детьми, вот и все. Надо тебе его умаслить. Когда он вернется домой, спой ему песенку, ему это понравится.

— Не буду я ничего петь.

— Ну и ладно. Давай налью тебе еще супа…

— Мне нужно делать уроки.

— Не нужно, с этим теперь покончено.

— Почему мне не дают тетради?

— Да зачем тебе? Считай, что у тебя каникулы… давай во что-нибудь поиграем. Умеешь играть в шашки?

— Конечно, умею!

— Это хорошо. Симон у нас в этом деле мастер.

— Я его обыграю! Я даже папу обыгрывал!

— Папу, говоришь? Ха! Ты очаровашка!

— Перестаньте! Я знаю, кто я!

— Ты больше никто, маленький мой, придется тебе с этим смириться. Жалко, что поделаешь. Но чья в этом вина?

— Вашей революции.

— Думаешь, очень весело нам было делать эту революцию? Это твой папаша нас к ней подтолкнул, толстый боров!

— Замолчите!

— Да, твой рогоносец-папаша! Который на самом деле не настоящий твой папаша, ты ведь об этом знаешь? А знаешь почему? Потому что мать твоя была шлюха, вот почему! Ты-то просто маленький мальчишка, с тебя какой спрос? Да, я согласна, это несправедливо, что ты родился в такой семье. Но теперь все уладится.

Так на протяжении долгих недель супруги Симон воспитывали принца: башмачник его поколачивал, а жена утешала — словами и водкой, которую подливала ему в суп. Они развлекали его партиями в шашки, закармливали пирожками — и постепенно он привык к этой жизни и даже стал находить в ней некоторое удовольствие. Однако он был скрытен, чтобы можно было понять, искренне он смирился со своим положением или только притворяется, и какая из сторон на самом деле одержала верх.

 

~ ~ ~

— А «Карманьолу»? Он знает «Карманьолу»?

— Ну, давай, Капет, спой им «Карманьолу»!

Пожалуй, лишь притворщик мог бы сказать, что ребенок неискренен, когда поет, стоя на столе, полупьяный, среди стражников, которые топают ногами и хлопают в ладоши в качестве аккомпанемента. Он знал ее наизусть, эту песню.

— Настоящий патриот! — воскликнул Антуан, крепко обнимая ребенка и целуя его в обе щеки.

Папаша Симон был и вправду взволнован — он выполнил свою миссию. Теперь нет никаких причин убивать этого мальца, потому что он стал революционером — и это он, Симон, его спас. Если Нормандец специально старался расположить к себе чету Симон, ему это удалось.

Мари-Жанна не могла не похвастаться мадам Сежан, бывшей хозяйке дома на улице Кордельеров, в котором сама она некогда была консьержкой:

— Малыш такой славный и послушный! Он чистит и натирает воском мои башмаки и приносит мне грелку в постель!

— Экая вы негодяйка, Мари-Жанна! Заставляете королевского сына прислуживать вам!

— Это я-то негодяйка? Да вы знаете, что за такие слова я могу отправить вас на гильотину? Тут недавно одной дуре-кухарке взбрело в голову закричать: «Да здравствует король!» На следующий день ее укоротили ровно на голову.

Чета Симон и их воспитанник представляли собой образцовую патриотическую семью. Каждый раз, когда вражеские войска одерживали победу, Нормандец получал пару оплеух. Но и у французской армии были победы, их становилось все больше и больше, и тогда в семье Симон устраивали праздник. Нормандец предпочитал победы революционной армии — в тот день, когда «армия Людовика XVII» захватила Дюнкерк, он дважды получил ремнем по лицу.

Он забыл все уроки арифметики и чистописания. Он читал вслух газету Эбера, и Симон в восторге хлопал себя по ляжкам. Потом они садились играть в шашки, и ни разу башмачник не мог выиграть. Они смеялись, потом начинали петь — не только революционные песни, Симон знал и другие, которые казались принцу более забавными. Странно и смешно было слышать из уст сына Марии-Антуанетты неприличные словечки: произнесенные его чистым детским голоском, они звучали почти трогательно. Народ толпился во дворе, мечтая попасть на ужин семьи Симон, но этой чести удостаивался лишь самый цвет санкюлотов. В этот вечер Симон пытался навести своего подопечного на разговор о Марии-Антуанетте:

— Ну, как там написано, какая утроба у австрийской шлюхи?

— Дряблая и разбухшая.

— Нет, вы посмотрите-ка! Ну и память! Достаточно ему одни раз что-то прочитать, и — хоп! — он это уже запомнил. Он знает все, что говорит папаша Дюшен.

 

~ ~ ~

1 августа 1793 года, словно в отместку за убийство Марата, случившееся две недели назад, Марию-Антуанетту забрали из тюрьмы и повезли в Конвент, где начался судебный процесс.

Папаша Дюшен случайно раскрыл еще один контрреволюционный заговор: на сей раз планировалось начать в Париже смуту и грабежи, чтобы без помех выкрасть маленького ублюдка из Тампля.

После первого допроса на заседании особого трибунала бывшую королеву перевезли в тюрьму Консьержери.

«Я был там, когда ее привезли, бледную и дрожащую. Когда она осталась в камере одна, я приложил ухо к дверному окошку, чтобы услышать, как она воет. Надо сказать, что она завывала как волчица, у которой отняли добычу. Ее вопли были ужасны… Если мы ее не осудим и не укоротим на голову в ближайшие сутки, мы больше не будем свободны, и вообще не достойны будем существовать…»

Чтобы отпраздновать начало судебного процесса по делу королевы, к которому он столько раз призывал, Эбер подарил «тампльскому ублюдку» несколько игрушек, среди которых оказалась крошечная гильотина, одна из тех, которыми уличные актеры развлекали народ, отрубая головы птицам. Парижанам это нравилось, но вскоре такое развлечение отменили из-за нарушения общественного порядка, а мини-гильотины конфисковали.

 

~ ~ ~

Нормандцу не удавалось сосредоточиться на партии в шашки, и он уже был близок к проигрышу, потому что на этот раз с ним играл не Симон, а Дожон — отличный игрок, которого башмачник позвал в гости. Нормандец никогда не сталкивался с таким сильным противником. Нужно было быть очень внимательным, но этажом выше стоял страшный грохот: женщины то ли передвигали стулья, то ли танцевали — непонятно, чему они так радовались, — и наконец Нормандец вышел из себя:

— Да что они там делают, эти шлюхи? Как же их еще не гильотинировали?

Дожону, судя по выражению лица, это не понравилось. Симон давно подозревал, что тот не отличается большим патриотизмом. Нужно будет сообщить об этом в Комитет.

Нормандец выиграл партию. Мари-Жанна заставила его выпить кружку горячего молока. Мальчик лег. Когда перед сном к нему приходили воспоминания из прошлого — Полина, Муфле, — он отгонял их. Ему не хотелось видеть эти лживые картинки, этот Версаль, где все было ненастоящим… Он больше не был ни дофином, ни королем — пришел конец королевствам и дворцам. Все это сожгли — он слышал об этом во время вечерних разговоров, засыпая на коленях у Симона. Разговоры порой продолжались всю ночь, потому что любимым занятием революционеров было обсуждать и спорить, спорить и обсуждать. С Анри происходило то же самое — он вспоминал собрания парторганизации, когда ребенком засыпал на коленях у отца и чувствовал, как отцовский живот сотрясается от праведного коммунистического гнева. В памяти остались слова «партия», «рабочий класс», «Маркс» — некоторые слова рокотали сильнее, чем все остальные. Революция была его сказкой на ночь, любимым детским сном.

 

~ ~ ~

«Незачем тянуть кота за хвост, чтобы осудить австрийскую тигрицу! Чего ради устраивать спектакли в суде, чтобы ее приговорить? Ее давно пора изрубить в мелкий фарш за всю ту кровь, что пролилась по ее вине. <…>

Я уже пообещал, что Антуанетта будет казнена! Я готов и сам отрубить ей голову, если вы будете медлить. Я пообещал ее голову санкюлотам от вашего имени».

Тем временем санкюлотам пришлось довольствоваться могилами французских королей в склепе часовни Сен-Дени. Затем они принялись за богатую одежду казненных аристократов — они сжигали ее на Гревской площади.

— Все раззолоченные тряпки твоего папаши побросали в костер одну за другой, — рассказывал Симон своему воспитаннику.

Людовик XVII выслушал его с безучастным видом, потом потребовал свою порцию водки.

Эбер завел привычку навещать эту революционную семью. Он подолгу наблюдал за ребенком, который играл сам с собой в карты или в шарики. На днях маленький гений починил игрушечную гильотину, сломанную Симоном, который пытался резать ею колбасу.

Лишь самые знаменитые вожди Революции, тщательно отобранные, могли попасть в Тампль и увидеть, как сын «укороченного» Людовика XVI ковыряется в носу. Он был очарователен — настоящий падший ангелок, волчонок, разлученный с матерью и воспитываемый свиньями. Эти господа не задерживались надолго и обычно больше не приходили. Никто из них не произвел на ребенка более сильного впечатления, чем Эбер, которого он называл «папаша Дюшен» и который подолгу молча наблюдал за ним, непочтительно оставаясь в шляпе. Иногда на его губах появлялась улыбка, которой Людовик XVII не мог вынести и отводил глаза.

В конце своего визита, длившегося обычно около часа, Эбер вставал, последний раз окидывал ребенка пристальным взглядом и произносил лишь «До встречи», перед тем как выйти.

 

~ ~ ~

«Я умоляю вас, дайте знать об опасности, выразите мои самые живые страхи, для которых — увы! — есть все основания. Нужно, чтобы в Вене осознали, насколько будет ужасно и, осмелюсь сказать, недостойно, если история засвидетельствует, что лишь в сорока лье от австрийских армий, блестящих и победоносных, августейшая дочь императрицы Марии-Терезии погибла на эшафоте, и не было предпринято ни одной попытки ее спасти».

Но блестящие и победоносные австрийские армии не сдвинулись с места, и процесс Марии-Антуанетты начался. Помимо того, что для Эбера это было завершением всех трудов, это была еще и возможность ограничить влияние Робеспьера.

Предводитель санкюлотов еще ни разу не осмеливался открыто противостоять вождю якобинцев, который, в свою очередь, воздерживался от критики «папаши Дюшена», поскольку хотел нанести заведомо точный удар: Робеспьер понимал, что если не отправит противника на гильотину в течение двух дней от начала конфликта, тот отправит его туда сам. Хотя сфера соперничества между Эбером и Робеспьером пока не определилась окончательно, ни один из двух революционеров, во всяком случае, еще не избавился от желания восстановить монархию к своей вящей выгоде. Судебный процесс королевы ускорил развитие конфликта. Эбер настаивал на том, чтобы ведение процесса было предоставлено ему, поскольку он вот уже два года готовил для него почву — а по сути, начал эту подготовку еще в алансонских кабачках в 1780 году — и теперь хотел нанести решающий удар и заодно извлечь из процесса все политические выгоды.

Робеспьер и Эбер были похожи на двух котов, собирающихся драться из-за полумертвой птички.

Робеспьер назначил Эрмана председателем трибунала. Он надавил на Шометта и добился того, чтобы Фуке-Тенвиль стал публичным обвинителем. Эбер, таким образом, вынужден был довольствовался лишь скромной ролью свидетеля, ответственного за происходящее в стенах Тампля.

Но теперь Эбер был уже привычным к унижениям такого рода и научился использовать даже самые мизерные шансы для достижения своих целей.

Фуке-Тенвиль обвинил королеву в тайном сговоре с врагами Франции, и этого обвинения никто не смог бы отрицать: она действительно призывала иностранные армии к захвату французских территорий под предлогом «навести в стране порядок»; то, что под этим подразумевалось, конечно, не соответствовало желанию большинства французов. Да, французы обезумели, но по какому праву кто-то собирается вмешиваться в их дела и призывать их одуматься?

Фуке-Тенвиль вел процесс в полном соответствии с юридическими нормами той эпохи. Он настойчиво требовал для обвиняемой смертной казни — общепринятой высшей меры наказания. Государство, находящееся в состоянии войны, судило предательницу, это был обычный судебный процесс обычной предательницы, как того и хотел Робеспьер. И вот именно эту банальность происходящего Эбер собирался нарушить.

Папаша Дюшен привил своим возлюбленным санкюлотам страсть ко всему грандиозному и ужасному: подлая шлюха должна быть не просто наказана как обычная преступница, она должна заплатить настоящую цену за все преступления, совершенные в течение последних двадцати лет. Ибо на самом деле процесс начался не 12 сентября 1793 года, а 8 июня 1773 года, когда Мария-Антуанетта предстала перед парижанами на следующий день после своей свадьбы с принцем Людовиком. И финал этого процесса должен был соответствовать всему, что она успела за эти двадцать лет натворить.

Эбер перечитал «Царя Эдипа», чтобы подтвердить свою догадку о том, что больше всего воодушевляет города, опустошаемые мором.

Он предъявил Марии-Антуанетте обвинение, которое некогда возводили на Иокасту, ибо толпу больше всего возмущает нарушение фундаментальных запретов: инцест, педофилия. Именно таким образом Эбер придал процессу королевы новый масштаб — обвинив ее в святотатстве.

 

~ ~ ~

— Ах ты, мелкий поганец! Совсем стыд потерял?

— Кто тебя этому научил?

— Чему?

— Сейчас ты у меня узнаешь, чему!

— Оставь его в покое, Антуан, не надо его бить! Он сейчас скажет… ну-ка, маленький мой, скажи, кто тебя этому научил?

— Это твоя мать? Или старая мартышка Элизабет?

— Перестань, Антуан!

— Или обе?

— Ну, скажи ему!

— Что ты киваешь? Это означает да? Обе?

— Ну, ответь же!

— Обе?

— Вот шлюхи!

— Они тебя укладывали с собой в постель?

— Ответь, если да.

— Да.

— Что да?

— В постель.

— Что в постель? Они были голые в постели? И там они тебя научили теребить твои причиндалы? Так?

— Ну, скажи ему, малыш! Тебя не накажут, потому что это их вина.

— Ты понимаешь, про что тебя спрашивают? Ну, говори! Они его брали в рот?

— Симон!

— А что? Надо точно знать. Думаешь, мне так нравится все это выпытывать?

Мари-Жанна обняла ребенка, прижала к себе и зашептала на ухо: не надо бояться, это все для его же пользы, нужно все честно рассказать, и с этим будет покончено. Нужно это сделать ради нее, ради мамаши Симон, которую он любит. Он ведь ее любит, правда?

— Да.

Осталось лишь написать Эберу:

«Приходи побыстрее, мой друг, мне есть что тебе рассказать, и к тому же я буду очень рад тебя видеть».

Медленно водя пальцем по строчкам, Симон перечитал записку, написанную под его диктовку одним из стражников. Да, все так. Как здорово видеть слова, которые ты только что произнес, написанными на бумаге. При виде такого чуда башмачник не смог устоять перед литературным соблазном и решил дописать несколько слов собственной рукой:

«Пиридавай превед от миня и жыны сваей дарагой супруги, дочке и систре. Прашу низабыть маей прозьбы и притти миня навистить паскарей. Навечно твой друх Симон».

Эбер прибыл в Тампль лишь на следующий день. Без сомнения, ему понадобилось время, чтобы расшифровать послание Симона.

— Ну, так что, Капет, это правда, то, что ты сказал вчера своим родителям?

— Моим родителям?

— Антуан и Мари-Жанна — твои родители. Гражданские родители. Ты ведь им не лжешь?

— Нет.

— Значит, это правда?

— Да.

— Насчет обеих?

— Да.

— Ты это случайно не выдумал, просто чтобы вызвать интерес?

— Нет, это правда.

— Чистая революционная правда?

— Да. Чистая революционная правда. Клянусь в этом!

— Да нет, я тебе верю, мальчик мой, можешь не клясться… Бедное дитя! Ну и воспитание ты получил!

С этими словами Эбер впервые погладил Людовика XVII по голове, и тот не воспротивился — он улыбнулся заместителю прокурора, как приговоренный к смерти улыбается палачу, помогающему ему взойти на эшафот.

— Гражданин Симон, поздравляю тебя. Тебе удалось приручить волчонка.

— Это ты еще не слышал, как он поет! Он знает всю «Марсельезу» наизусть!

— Настоящий санкюлот! Ну что ж, теперь тебе нужно уговорить его повторить все сказанное еще раз — для прокурора.

Шометт прибыл в Тампль неделю спустя, во главе делегации, в составе которой были министр военных дел, три комиссара и два секретаря суда. Эбер, который подкинул Шометту идею этого допроса, позаботился о том, чтобы явиться позже.

Нормандец рассказал о нескольких попытках к бегству, предпринятых королевой и ее невесткой, о доброте стражников, о маленьких тайниках, антиреспубликанских разговорах и тайно передаваемых во внешний мир посланиях. Затем он сознался, что «много раз был застигнут Симоном и его женой за недостойным занятием, вредным для здоровья, и рассказал им, что эту отвратительную привычку он приобрел благодаря матери и тетке — много раз они забавлялись, глядя, как он совершает свой порочный ритуал, а также часто клали его с собой в постель, где заставляли проделывать то же самое. <…>

Из того, что ребенок смог объяснить, следует, что однажды мать принудила его к совокуплению, в результате которого у него возникла опухоль яичка, о которой известно гражданке Симон, и до сих пор он вынужден носить повязку… Мать советовала ему никому об этом не рассказывать. С тех пор она совершала с ним аналогичные действия множество раз. <…>

Гражданин и гражданка Симон нам сообщили, что об этих фактах они узнали от самого ребенка, который много раз об этом говорил и побуждал их доставить его к нам, чтобы сделать об этом заявление».

Показания были подписаны рукой Людовика Капета. Также на бумаге стояли подписи Шометта, Паша, Эбера, трех комиссаров и Симона.

На следующий день новая делегация явилась допрашивать Марию-Терезу. Эбер при этом не присутствовал — его заменил художник Давид. Но вел допрос по-прежнему Шометт. На протяжении допроса Людовик XVII часто прерывал сестру, чтобы объявить, что она лжет, что все было не так или не тогда. Ребенок знал по именам всех стражников и точно помнил, с которыми из них его мать и тетка вели «антиреспубликанские разговоры».

Мария-Тереза признала, что ее брат «более наблюдателен и обладает лучшей памятью».

Нормандец и раньше поправлял Марию-Терезу, когда та делала грамматические ошибки, и теперь был рад, что наконец-то может посрамить эту дурочку и лгунью перед взрослыми.

Затем перешли к более серьезным вещам.

Мария-Тереза рассказывает в своих мемуарах, как Шометт расспрашивал ее о «гнусностях», в которых обвиняли ее мать и тетку. «Я была так поражена и возмущена одновременно, что, несмотря на весь свой страх, не смогла сдержаться и заявила, что это низкая клевета. Несмотря на мои слезы, они продолжали меня допрашивать».

Но Мария-Тереза умолчала, что всякий раз, когда она отрицала обвинения, Шометт поворачивался к ребенку, чтобы спросить его, и всякий раз Людовик XVII повторял свои прежние показания, глядя сестре прямо в глаза.

Когда ей задали тот же самый вопрос во второй, потом в третий раз, Мария-Тереза наконец сказала, что, возможно, ее брат и впрямь видел нечто, чего она сама не видела, будучи занята какими-то своими делами в другом месте.

Этого было вполне достаточно. Перешли к очередной свидетельнице — Элизабет. Ее заставили выслушать показания племянника об инцестуальной связи, в которую вовлекала его мать.

— Это обвинение — настолько запредельная гнусность, что я отказываюсь на него отвечать. Привычка к этому «недостойному занятию» у Нормандца была очень давно, и он наверняка помнит, что его мать и я как раз очень часто его за это ругали.

Ребенка попросили повторить, на этот раз в присутствии тетки, рассказ о том, как именно она и его мать вовлекали его в «порочные занятия».

— Кто из них это начал?

— Они обе, вместе.

— Это происходило ночью или днем?

— Не помню. Кажется, по утрам.

Он начал рассказывать детали, повторяя вымысел, сочиненный Симоном.

— Чудовище! — воскликнула Элизабет, вся в слезах. Нормандец лишь смеялся над поражением своей тетки.

Наконец-то он наслаждался могуществом и безнаказанностью — он был королем. Конечно, сказалось воздействие водки, регулярно подливаемой в суп, но главную роль сыграли разочарование и память о прошлых обидах, копившихся годами и наконец получивших возможность выхода.

 

~ ~ ~

В ходе судебного процесса Эрман допрашивал королеву, тщательно стараясь не упоминать что-либо из того, что вызывало наибольший всеобщий интерес.

Жадной до сенсаций публике пришлось терпеть до того момента, пока не начался допрос свидетеля Эбера. Вот тогда она была шокирована по-настоящему. До этого речь шла лишь о предательстве, о заговоре против нации, о потрясении основ — словом, о тех преступлениях, в которых никто не сомневался и на которые всем было давно плевать.

Но вот, наконец, в суд вызвали Эбера. Он должен был рассказать, что происходило в Тампле во время пребывания там королевы.

Автор «Папаши Дюшена» начал свой рассказ вполне нейтрально — с напоминания о попытках к бегству, которые удалось разоблачить. Но потом перешел к самому главному.

— Юный Капет, чье физическое состояние ухудшалось с каждым днем, был застигнут Симоном во время занятий онанизмом, постыдных и изнуряющих, принимая во внимание необузданный темперамент мальчика. Будучи спрошен о том, кто научил его этому непристойному развлечению, он отвечал, что это были его мать и тетка. Из заявления, которое сделал Капет в ходе допроса, следует, что обе женщины часто укладывали его с собой в постель и там проделывали с ним вещи крайне непристойные. Не остается сомнений в том, что речь идет об инцестуальных половых актах между матерью и сыном.

В зале поднялся шум, послышались смешки. Эбер выдержал паузу, потом продолжал:

— Эти две женщины обращались с юным Капетом со всей почтительностью, словно тот был королем. Когда семья садилась обедать, он всегда сидел во главе стола, и ему прислуживали в первую очередь.

— Вы это видели? — вмешалась Мария-Антуанетта.

— Я не видел, но все стражники могут это засвидетельствовать.

Председатель начал допрашивать обвиняемую по поводу заговора, но тут вмешался присяжный-санкюлот и попросил слова.

— Гражданин председатель, попрошу отметить тот факт, что обвиняемая ничего не ответила на свидетельство гражданина Эбера о том, что происходило между ней и ее сыном.

Фуке-Тенвиль стиснул зубы и взглянул на председателя суда, который в конце концов решился заговорить с обвиняемой на эту тему.

— Если я ничего не отвечу, — заявила Мария-Антуанетта, — то лишь потому, что все мое естество восстает против такого обвинения, предъявленного мне как матери.

По залу пронесся взволнованный шепот, все затаили дыхание. Мария-Антуанетта собрала все силы, все последние аргументы и повернулась к присутствующим женщинам. Они все были здесь: и торговки рыбой, что некогда заявились к ней в Версаль, и вязальщицы, окунавшие свои носовые платки в кровь ее казненного мужа, — все, что завтра будут танцевать и вокруг повозки, везущей ее к месту казни.

— Я обращаюсь за поддержкой ко всем матерям, которые здесь присутствуют.

И в то время как собрание разразилось возмущенными воплями, Мария-Антуанетта склонилась к своему защитнику и спросила:

— Я хорошо ответила?

Большинство комментаторов полагают, что она ответила великолепно; эта фраза вернула ей утраченное королевское достоинство. Но я не вижу тут ничего особенного, подумал Анри. Сколько ни ищи, в этом ответе не найдешь никакого величия. Что такого особенно благородного содержал в себе этот призыв ко всем матерям?

«Я хорошо ответила?»

Так вот: нет. Не лучше, чем покойный супруг. Марии-Антуанетте не удалось повернуть процесс против своих обвинителей и отправить Революцию на скамью подсудимых. Королевская чета могла бы вызвать к себе сочувствие, если бы у нее хватило храбрости оправдывать свои действия тем, что они были совершены на благо народа и ради спасения нации, отстаивать честь королевства, разрушенную четырьмя годами хаоса, двумя годами войны и всем, что за этим последовало. Вместо этого король и королева оставались покорными, испуганными, умоляющими.

Мария-Антуанетта не воспользовалась даже атакой Эбера, чтобы разоблачить его манипуляции и подтасовки фактов. Она лишь сказала:

— Очень легко заставить восьмилетнего ребенка говорить что угодно.

Это были единственные слова, произнесенные в ответ на обвинения сына. Она не защищалась, не выдвигала ответных обвинений. Где же эта «тигрица», описанная Эбером? Кажется, она существовала только в его воображении подростка, расчетах журналиста — но не в действительности.

Когда Робеспьеру сообщили о выступлении Эбера и ответах королевы, этот хладнокровный диктатор, по свидетельству очевидцев, пришел в бешенство и обрушил на соперника всю силу своего гнева. Однако он упрекал Эбера не в том, что тот предоставил королеве возможность триумфа — поскольку этот триумф существовал лишь в головах роялистов. Но чего Неподкупный не мог простить, так это публичных обвинений королевы в инцестуальных связях. Огласив эти обвинения, Эбер, по сути, послал королеву на гильотину. Из всего, что прозвучало на суде, народ запомнит только это: мать-кровосмесительницу. А Эбер конечно же станет героем-разоблачителем. Последний отлично это сознавал, заявляя от имени папаши Дюшена:

«Когда ей пришлось пожинать плоды содеянного, признав, что со своим маленьким ублюдком она обходилась так же, как старый греховодник Лот со своими дочерьми, — тут-то эта шлюха и почуяла, как земля уходит из-под ног».

Робеспьеру не удалось выправить положение, несмотря даже на то, что он настоял на удалении обвинений в инцесте из заключительного судебного вердикта. «Все остальные детали меркнут перед этим величайшим предательством», — заявил под его воздействием Эрман. Однако эти «остальные детали» приобрели немалый вес в глазах народного суда — не только суда присяжных, которому они были известны уже давно, но и суда всего народа, который ждал приговора на улице и потом сопровождал королеву к месту казни, плюя ей вслед и называя шлюхой, Мессалиной, Иокастой.

«Мне нужно сказать вам и еще об одном печальном обстоятельстве, что гложет мое сердце. Я знаю, сколько горя причинил вам этот ребенок; простите его, дорогая сестра; подумайте о том, сколько ему лет, и о том, как легко заставить ребенка в этом возрасте говорить все что угодно — даже то, чего он сам не понимает. Надеюсь, что настанет день, когда он в полной мере оценит всю вашу доброту и нежность к нему и его сестре».

Мария-Антуанетта смогла, преодолев неблагодарность сына, подняться к его незапятнанному сердцу.

Ее казнили 16 октября 1793 года. Папаша Дюшен достиг вершины своего триумфа.

«Я видел, как голова мадам Вето упала в корзину. Вряд ли я смогу описать всеобщее ликование санкюлотов, когда злобную тигрицу везли через весь Париж в экипаже с тридцатью шестью дверцами, запряженном не как раньше — прекрасными белыми лошадьми, разряженными и украшенными султанами из перьев, а двумя клячами из конюшен мэтра Самсона, которые, казалось, так хотят избавиться от этого бремени всей Республики, что едва удерживаются от того, чтобы пуститься вскачь и быстрее достигнуть места казни. Шлюха, как ни странно, держалась нагло и дерзко до самого конца. Однако ноги у нее все же подкашивались, когда пришлось взойти на эшафот, чтобы поиграть в „горячие ладошки“, — очевидно, из страха подвергнуться после смерти еще худшему наказанию, чем нынешнее. Наконец ее проклятая голова отделилась от журавлиной шеи, и воздух огласился криками „Да здравствует Республика!“»

Казнь первой партии жирондистов состоялась 31 октября 1793 года. За ней последовала казнь герцога Орлеанского — 7 ноября. На следующий день на эшафоте оказалась мадам Ролан, которая воскликнула, подняв голову к небу:

— О, Свобода, сколько же преступлений совершено ради тебя!

Прокатилась новая волна казней в Марселе и Лионе.

В Тулоне маленький корсиканец начал вершить собственное правосудие. Некогда папаша Дюшен предсказал появление Наполеона: «Снова случится то, что всегда случалось: один из военачальников, более проворный, чем все остальные, двуличный тип, начнет льстить армии и народу и постепенно ввергнет их в самое постыдное рабство, а они даже ничего не заподозрят. Именно так действовали многие правители».

Вандейцы отступили к Гранвиллю, снова пошли в наступление, снова отступили. Франция была охвачена войной со всех сторон. В речах папаши Дюшена теперь звучал некий отголосок сомнений, овладевших санкюлотами, относительно стратегии изо всех сил свирепствующего Террора:

«„Ты говоришь только о том, чтобы душить, убивать, казнить, резать, — упрекают меня газетчики, — ты чересчур кровожаден, презренный торговец печными трубами! Разве мало уже пролилось крови?“

Нет, даже слишком много — но по чьей вине? По вашей вине, проклятые сони, — это вы остановили карающую руку народа, когда он уже готовился нанести удар».

В разгар этой бойни все же нашлось время переименовать Нотр-Дам в храм Богини Разума. Все остальные парижские храмы были закрыты. Из Пантеона вынесли прах Мирабо и выбросили его в сточную канаву.

Тем временем чета Симон продолжала свою работу по «перевоспитанию» Людовика XVII. Теперь Эбер хотел, чтобы ребенок обвинил свою тетку Элизабет. Он работал над этим обвинением, тщательно собирая доказательства; он заставил дофина подписать новые разоблачительные показания: якобы Элизабет фабриковала вместе с королевой фальшивые ассигнации в период заключения в Тампле. Этот бред не заслуживал бы того, чтобы о нем упоминать, если бы не был подписан дрожащей рукой Людовика Капета: мало того, что одна буква в имени была пропущена, а другая нацарапана кое-как, но и все остальные разъезжались в разные стороны. Неужели ребенок забыл все уроки чистописания всего за три месяца? Или он был пьян? Может быть, он уже наполовину ослеп?

Во всяком случае, Симон больше не мог сидеть в Тампле, сложа руки и лишь пассивно наблюдая за тем, как медленно угасает его воспитанник. Башмачника уже ничего не развлекало — ни карты, ни шашки. Он даже больше не возмущался. Все его педагогические меры заключались лишь в том, что изредка он поколачивал принца, чтобы привить тому «республиканские манеры». Тогда Симон еще чувствовал себя полезным. Но его подопечный уже ничему не сопротивлялся. Последнее проявление неповиновения состояло лишь в том, что среди ночи он вставал, чтобы молиться. Кроме этого, он часто мочился в постель. Но, в сущности, он уже никого не занимал. Мамаша Симон чувствовала смутные угрызения совести и сознавала, что не понимает, к чему все это приведет. Она спрашивала Эбера, как же быть с чаянием папаши Дюшена: «Пусть маленького змееныша и его сестру отвезут куда-нибудь в пустыню. Я не знаю другого приемлемого способа от них избавиться; однако нужно это сделать любой ценой. К тому же, что может значить один ребенок, если речь идет о спасении Республики?» Но если так, чего же мы ждем? Кончилось тем, что мамаша Симон, жена тюремщика, терзаемая угрызениями совести, впала в безумие, и ее пришлось отвезти в Бисетр.

8 января 1794 года Симон по настоянию Эбера был освобожден от обязанностей надзирателя за сыном Капета. Спустя десять дней чета Симон покинула Тампль.

— Маленький мой Капет, уж и не знаю, когда мы снова с тобой свидимся, — всхлипывала Мари-Жанна, в последний раз прижимая ребенка к груди.

— Не беспокойся, — осклабился Симон, который слегка пошатывался, поскольку был пьян, — жабеныш еще не раздавлен, но уж точно никуда из своего болота не выберется!

И он в последний раз неверным жестом, в котором смешались отвращение, привязанность, патриотизм, волнение, послушание и просто глупость, отвесил бывшему воспитаннику легкий подзатыльник.

Людовик XVII растерянно смотрел, как уходят его последние родители, и чувствовал себя опечаленным, сам не зная почему.

Комитет решил, что преемника у Симона не будет. В Тампле удвоили охрану, а ребенка перевели в другую комнату, совсем маленькую, на верху башни, откуда не разрешили выходить. На двери поставили замки и засовы, на окна — ставни, тоже запиравшиеся на замок, чтобы никто не смог увидеть дофина. Его держали изолированным от всех, ожидая приказа убить его, возвести на трон или выдать в обмен на то, чего потребуют вандейцы, испанцы или австрийцы. Толком революционеры не знали, что с ним делать, но этого и не нужно было знать. Ничего также не было известно о его состоянии здоровья.

Людовик XVII был в эпицентре урагана, где царила полная тишина.

4 марта 1794 года Эбер поднялся на трибуну клуба кордельеров, чтобы произнести обвинительную речь против Фабра д’Эглантина и Амара, двух своих бывших друзей. Заодно он снова потребовал расправы над шестьюдесятью уцелевшими жирондистами.

— Вот уже два месяца я сдерживаюсь, следуя закону, который велит действовать осмотрительно, но мое сердце больше не может с этим мириться…

— Папаша Дюшен, говори и ничего не бойся: мы все здесь — твои соратники, и мы готовы нанести удар!..

— Я адресую тебе тот же упрек, Эбер, который ты адресуешь самому себе: вот уже два месяца ты боишься сказать правду. Говори, мы тебя поддержим!

— У меня в кармане номер «Папаши Дюшена» четырехмесячной давности; если сравнить его тогдашние речи с сегодняшними, то можно подумать, что он при смерти!

— Братья и друзья, — заговорил Эбер, — меня справедливо упрекают в осторожности, которой я вынужден был придерживаться в последние месяцы…

Он говорил и говорил, но единственной вещью, которой от него ждали, был призыв к очередному восстанию. Кордельеры требовали этого, так что Эбер и его друзья оказались буквально приперты к стене: «Нельзя больше отступать; нужно, чтобы революция завершилась». Они хотели поднять последнее восстание, которое наконец привело бы смелого человека к власти, сделало бы его королем, диктатором, президентом — кем бы то ни было, но они ничего не предусмотрели заранее, не выстроили никаких планов, не организовали заговор. По сути, Эбер со своими сторонниками был все равно, что на сцене театра: он оказался пленником слов, слова создавали иллюзию могущества, которое, однако, теперь ускользало от него, как мираж. Сторонники Эбера поднимались на трибуны, говорили, писали; но в жизни каждого революционера наступает момент, когда нужно прекратить требовать революции, прекратить призывать к восстанию, а вместо этого молчать и действовать, с помощью верных людей с длинными ножами.

Уже в двух шагах от власти писатель смотрит на свое перо, удивленный тем, что оно не превращается в скипетр или в пушку, — и именно тогда его начинает затягивать в машину, сконструированную его соперником Максимилианом.

Представ перед судом 13 марта 1794 года, Эбер должен был отвечать на обвинение в реставрации монархии. Мрачный парадокс: король, все это время остававшийся в заключении, потерял в его лице не только палача, но и последний шанс на спасение.

Эбер был приговорен к смерти 23 марта. Судебный процесс был таким, какие всегда нравились самому обвиняемому: быстрым и пристрастным.

В отличие от многих своих жертв, которые перед казнью вели себя мужественно или, по крайней мере, не выказывали признаков страха, Эбер не мог поверить в то, что происходит: в камере он вопил, требовал отмены приговора, умолял, его рвало. Он рыдал и отбивался, когда его выводили. Почти без сознания он сел в повозку. По дороге к месту казни триста тысяч человек плевали ему вслед. «Ну что, папаша Дюшен, пришла и твоя очередь? Выгляни в окошечко!» Ему припомнили все метафоры, которыми он прежде наделял гильотину. Когда он увидел ее, возвышающуюся посреди площади Революции, то, собрав последние силы, попытался освободиться. Его пришлось связать и заткнуть ему рот кляпом. Глаза его вылезали из орбит. Это был конец. Лезвие скользнуло вниз. Потоком хлынула кровь. По общему мнению, это была одна из самых захватывающих сцен эпохи Террора.

Умерев раньше своей жертвы, Эбер, по сути, совершил идеальное преступление. Он все организовал: ребенок по-прежнему в тюрьме, откуда вряд ли сможет выйти, — и в то же время кто обвинит Эбера в его убийстве, если сам он был казнен годом раньше по обвинению в попытке реставрации монархии?

Воистину гениальный ход, подумал Анри.

 

~ ~ ~

Элизабет была казнена 10 мая 1794 года. На следующий день Робеспьер впервые посетил Тампль. Он вступил во владения своего бывшего соперника, словно победитель, стремящийся захватить его добро — и его главное сокровище.

«Муниципальные гвардейцы оказали ему многочисленные почести, — вспоминает Мария-Тереза в своих мемуарах. — Его визит был тайной для большинства охранников, которые не знали, кто он такой, или не хотели мне об этом сказать. Робеспьер некоторое время беззастенчиво разглядывал меня, потом бросил взгляд на мои книги и, вместе со стражниками бегло осмотрев комнату, вышел».

Затем он приказал открыть комнату сына Людовика XVI. Понадобилось некоторое время, чтобы глаза Робеспьера привыкли к темноте, а сознание смирилось с тем, что вот это существо, покрытое грязью и паразитами, и есть Людовик Нормандский, наследный принц из дворца Тюильри, а ныне король Франции. Робеспьер закрыл лицо носовым платком, чтобы защититься от ужасного запаха. Он так и не осмелился зайти вглубь комнаты и наконец отступил, захлопнув за собой дверь.

Спустя двенадцать дней, в ночь с 23 на 24 мая, Робеспьер вернулся в Тампль. В этот раз у него уже был план, и он действовал решительно.

— Вставайте, ваше величество.

С тех пор как Нормандца разлучили с матерью, никто его так не называл. Движения его были вялыми и медленными — это могло показаться следствием слабости или проявлением королевского достоинства, а возможно, было и тем и другим. Дофин был высоким, худым и сильно сутулился, отчего руки казались слишком длинными. Но, несмотря ни на что, его глаза горделиво блеснули, когда он услышал это обращение, «ваше величество».

Его укутали бархатным плащом. Плащ был теплым и мягким, от него приятно пахло. Манеры стражников, вошедших вслед за гостем, на сей раз отличались крайней почтительностью. От неожиданности дофин вздрогнул и молча, без всякого сопротивления, позволил себя увести.

Пришлось долго идти — сначала по коридору, потом вниз по лестнице. Это слегка оживило его движения и мысли. Он понял, что происходящее — ему во благо.

Нормандец знал, насколько безнадежны любые попытки к бегству. Но мечты о побеге ему хотелось удержать, как сладкие сны при наступлении дня.

Дофин узнал дверь, ведущую в комнаты, где раньше он жил вместе с матерью, теткой и сестрой. Где его сестра? Почему ее не забирают отсюда вместе с ним?

Все в этом неожиданном бегстве казалось таким зыбким и загадочным. Но он не осмеливался задавать вопросов.

Внизу ждал экипаж. Свежий ночной воздух еще сильнее взбодрил и обрадовал Нормандца, так же как и запах лошадей.

Стражники хотели помочь ему подняться по ступенькам, но он смог сделать это сам: так подействовал на него вид красных бархатных сидений, подушек, медных ручек, полированного дерева — всех этих давно забытых вещей. Несколько секунд он стоял в проеме двери, с трудом сдерживая улыбку. Его щеки пылали от радости. Он слышал голоса вокруг фиакра, но даже не пытался разобрать слов. Он ждал. Он стоял на пороге своей мечты и боялся поверить в ее осуществление.

Робеспьер вошел в карету следом за дофином и сел напротив. Некоторое время он изучал своего пленника, потом ударил тростью в потолок кареты, и она тронулась с места так резко, что ребенка швырнуло вперед, и он чуть не упал на колени своего спутника. Это позабавило обоих.

— Я Максимилиан Робеспьер, член Комитета общественного спасения.

— Я вас узнал, месье.

— Вот как?

— Вы выступали с трибуны в Учредительном собрании и требовали, чтобы мой отец был осужден. Потом, когда вы спустились, вы посмотрели на меня. Вы прошли совсем близко от нашей ложи.

— Какая хорошая память.

— Запах камфары не из тех, что забываются.

Робеспьер сидел напротив короля, он, который всю жизнь думал о короле, как и все французы — с самого детства, каждый день они вспоминали о том, что у Франции есть король, а они — его подданные, и что это правильно устроено. Неожиданно для себя он почувствовал, что взволнован.

Ребенком завладела усталость, какой он не чувствовал уже несколько месяцев: нежная и в то же время необоримая. Убаюканный мерным покачиванием этой раздушенной кареты, он вытянулся на сиденье во весь рост и заснул.

Робеспьер смотрел на спящего короля-ребенка. Потом он сделал то, чего не делал раньше ни для кого, ни для одной женщины: он поправил укрывающий дофина бархатный плащ, немного сползший с плеча. Он сделал это, не коснувшись самого ребенка — оттого, что был поражен его худобой, и оттого, что внезапно осознал все безумие и всю эфемерность своего предприятия.

Завтра он представит сына Капета Учредительному собранию. Оно проголосует за восстановление монархии. Людовик XVII будет объявлен королем, а Робеспьер станет регентом. Так должно произойти, потому что именно в этом направлении движется История, и ничто не сможет ее остановить. Что французы вообще поняли в Революции? Они считают его диктатором, но он выше этого. Он найдет другое слово, простое и величественное. Как он сам.

Сон ребенка создавал умиротворяющую атмосферу. Монархия и республика, король Франции и я, прошлое и будущее — вот она, чистота вершин…

Карета прибыла в Медон. Робеспьер разбудил Людовика XVII, который тотчас же узнал место, где умер его брат.

Подбежали три женщины и помогли мальчику выйти. Они отвели его в просторный зал с несколькими бассейнами, над которыми поднимался пар, смешиваясь с дымом благовоний. Они раздели ребенка, тело которого было невероятно худым, а движения — вялыми, из-за того что он еще не полностью стряхнул остатки сна. Его кожа была грязной и покрытой язвами возле суставов. От этого зрелища женщины едва не расплакались, но все же сдержались, поскольку Робеспьер оставался здесь и наблюдал за ними, сидя в тени. Но и он был поражен видом этого ребенка, этого монарха, которому пришлось подвергаться побоям и унижениям и которого сейчас женщины с заботливой осторожностью мыли в ванне.

Мальчик кашлял, фыркал, смеялся. Потом заплакал — может быть, и от радости.

Ужаснее всего выглядели его волосы, слипшиеся от грязи и крови — он расчесывал голову из-за паразитов. Какая жалость, что же с ними делать? Ребенок хотел, чтобы их отрезали, а голову обрили — этот сплошной колтун на голове уже давно был для него пыткой. Однако после горячей воды волосы стали выглядеть гораздо лучше, а ополаскивание разведенным уксусом должно было уничтожить еще оставшихся в живых паразитов. Женщины осторожно распутали и как следует вычесали ребенку волосы. Наконец они стали похожи на те, какими были раньше — шелковистыми, чуть вьющимися, памятного рыжевато-белокурого оттенка.

Потом женщины перенесли в другую ванну это худое тело, послушное, словно марионетка. Это больше напоминало не омовение, а снятие с креста. Они снова мыли и терли его, и хотя кожа ребенка горела, он не сопротивлялся. Он так расслабился, что написал в ванну, отчего женщины, наконец, рассмеялись.

— Заканчивайте, — проворчал наблюдатель из своего угла.

Женщины ополоснули Нормандца, вынули его из ванной и укутали в нагретые полотенца. Это был верх блаженства, настоящий экстаз. Его мужская плоть напряглась, и женщины изумленно вскрикнули. Они были горды собой — они окончательно вернули к жизни мальчика! Они надели на него панталоны, рубашку, шелковый жилет. Теперь он выглядел как подобает, их маленький король. Как же они были счастливы! Женщины перевязали ему волосы широкой голубой лентой. Это был завершающий штрих созданного ими произведения искусства. Но теперь они не знали, что делать дальше, как себя вести. Ими овладела робость. «Король, король», — повторяли они.

Робеспьер поднялся, взял ребенка за руку и, следуя чуть позади, довел его до голубой гостиной.

На столе были фрукты, бриошь, молоко.

— Угощайтесь, ваше величество.

Ребенок начал жадно есть. На салфетке, которую протянул ему Робеспьер, он увидел вышитые инициалы своего брата Людовика-Жозефа.

— Завтра вы будете возведены на трон под именем Людовика XVII.

— Я хотел бы знать, где моя сестра.

— Вы слышали, что я вам сказал? Завтра мы отправимся в Учредительное собрание, и вы будете провозглашены королем Франции.

— Ее казнили?

— Как вы могли подумать? Разве мы монстры, чтобы отправлять детей на гильотину? Дети не отвечают за то, что сделали их родители. Разве вас этому не учили?.. Что с вами?

Дофина внезапно затрясла лихорадка, на лбу выступил пот. Он начал задыхаться, пошатнулся. Робеспьер успел подхватить его прежде, чем он упал.

Робеспьер был вне себя. Почему его планы всегда терпят крах?

Поиски врача в Медоне посреди ночи заняли около часа. Наконец врач прибыл. Поскольку это оказался опытный медик, ему не понадобилось долгого осмотра, чтобы поставить диагноз, который он сообщил Робеспьеру: скрофулез, в просторечии золотуха. Врач прописал больному ребенку молочную сыворотку, бульон из лягушачьих лапок, овощные соки и растительные компрессы. Он также рекомендовал отдых, хорошее питание, свежий воздух и спокойствие.

Нужно было, чтобы ребенок продержался еще хотя бы год — за это время Робеспьер упрочил бы свое положение регента и, женившись на Марии-Терезе, сделал бы ей собственного ребенка, который стал бы королем после смерти Людовика XVII.

— Если его правильно лечить, он обязательно выздоровеет, — заверил врач.

Нормандец пришел в себя, и его отнесли в большую кровать, застланную свежими простынями. Ему снова было хорошо. Простыни были приятными на ощупь и хорошо пахли. Он уснул.

 

~ ~ ~

— Сегодня наш великий день, ваше величество!

Робеспьер открыл окно, из которого открывался вид на Медонский лес. Оттуда веяло ароматами весны, доносилось пение птиц. Для торжественной церемонии ребенку был уже приготовлен наряд с кружевным жабо и рукавами, отороченными горностаем, который носил в его возрасте будущий Людовик XV. Нормандец узнал костюм: картина с изображением коронации висела в комнате его тетки Элизабет.

— Сейчас придут женщины и оденут вас. Мы уезжаем через два часа.

— Я останусь здесь, месье, потому что чувствую себя слабым.

— Когда вы позавтракаете, то почувствуете себя лучше.

— Нет, не думаю. Я болен. Поездка в Париж меня убьет.

— В этой поездке нет ничего утомительного. Слава — могущественное лекарство, вы сами в этом убедитесь. К полудню мы уже будем в Учредительном собрании. Вам ничего не придется говорить. Вы даже можете не вставать с места. Вы не почувствуете никакой усталости, обещаю вам.

— У меня нет для этого ни сил, ни желания, месье.

— Что с вами случилось?

— Я думаю о моих печалях.

— Они уже закончились.

— Месье, я знаю, что некоторые из них закончились, но иные длятся всю жизнь.

— Что ж, значит, ваше здоровье улучшилось. Когда вас увидят в Собрании, это будет невероятный сюрприз! А наши депутаты любят сюрпризы и сцены, как в театре.

— Не могли бы вы не повышать голос так сильно?

— Ну и ну! Вы собираетесь разыгрывать передо мной короля, мальчик мой?

— Я никакой не ваш мальчик.

— Вы никто! Вы тот, кем я позволю вам быть. Вы оказались здесь лишь потому, что я этого захотел!

— Я вас прошу говорить со мной без крика.

Робеспьер, пытаясь успокоиться, стал расхаживать по комнате. Но спокойствие не приходило. Он вышел, выпил воды, немного поразмышлял, снова вернулся. Маленький монарх даже не шелохнулся.

— Хорошо, ваше величество, я буду говорить тихо и обращаться с вами вежливо. Однако я нахожу, что вы несправедливы. В конце концов, это я возвратил вам титул, корону, свободу…

— Это вещи, с которыми мне нечего делать.

— С вами обращались сурово и несправедливо. Мне отвратительна дикость этого народа, она заставляет меня стыдиться своей принадлежности к нему. Я не отвечаю за нее, но тем не менее вы обращаете ко мне свои упреки. Ко мне, вашему другу!

— Вы видели, как голова моего отца упала в корзину? Симон говорил мне, что палач поднял ее за волосы и показал народу… А с моей матерью тоже так было? Точнее, с ее головой?

— Бросьте свои кривлянья! Это не я изобрел гильотину! Зато я вытащил вас из тюрьмы, спас вам жизнь! А вы обращаетесь со мной как с убийцей!

— А вы разве не убийца?

Этот ребенок был воплощенным оскорблением. Робеспьер считал свой план удачным, но только теперь понял одну простую вещь: чтобы восстановить монархию, нужен король. А этот полумертвый заморыш осмеливается приказывать ему — ему, Робеспьеру, создателю культа Верховного Существа! Проклятая порода!

— Перестаньте так на меня смотреть!

— Отвезите меня обратно в Тампль.

— Вы этого хотите? В самом деле?

— Да, верните меня туда.

— Очень хорошо. Вы мне больше не нужны. Все равно вы скоро умрете.

— Вы убили меня уже сто раз.

С большими предосторожностями Людовик XVII был в тот же вечер отвезен обратно в свою темницу. Он больше никогда не выйдет оттуда, а Робеспьер похоронит там свой разум: все, что еще оставалось от его политического мышления, исчезло вместе с надеждой, которую он возлагал на этого ребенка, вновь заточенного в каменных стенах.

Все планы рухнули — не получилось никакой эффектной сцены в Учредительном собрании, президентом которого был избран человек, уже сломленный. Лишь тень бывшего диктатора присутствовала на празднике в честь Верховного Существа. Одним казалось, что они видят в его пустом взгляде божественную отрешенность, другим — что это признаки надвигающегося безумия. Анри не видел между двумя этими состояниями особой разницы.

Диктатура приобрела невиданный доселе кровавый размах: в день выносилось по сорок — пятьдесят смертных приговоров. Робеспьер постоянно носил в кармане сложенный листок бумаги: он и сам не знал, чье имя впишет сегодня в список осужденных, кого из друзей или близких. Кажется, там уже не хватало только трех имен: его брата, Сен-Жюста и его самого.

 

~ ~ ~

Нормандец узнал о смерти Робеспьера во время визита Барраса, который, свергнув диктатора, сменил его на посту главы государства. При виде маленького узника Баррас пришел в ужас и распорядился смягчить тюремный режим сына Капета. Но распоряжение не принесло никаких заметных результатов; впрочем, это было уже и неважно, потому что ребенок ждал смерти, готовился к ней, впитывал ее по капле, словно яд, помогающий уничтожить собственные угрызения совести. Его время проходило в молитвах и строительстве непрочных карточных домиков. Нормандец почти не мог есть — от похлебки его рвало, черствый хлеб он оставлял крысам. Он жестоко страдал от вшей и клопов. Его охрана постоянно менялась, грубые стражники сменялись добрыми и наоборот. К нему приходили все новые медики, но состояние его не улучшалось, а вся Европа — от Вандеи до Испании — казалось, забыла о нем. Все было каким-то нереальным, абсурдным, ничто его больше не касалось, он, по сути, был уже не здесь. Его можно было отпустить, заменить кем-то другим — это уже ничего бы не изменило. Множество легенд уже окружали реальное мученичество ребенка, который постепенно исчезал, растворяясь в молитвах, в тишине и немоте. В конце концов он перестал даже молиться. Вера нужна живым, а у него теперь не было в ней необходимости — он уже приближался к Господу, дорога покаяния привела его к райским вратам, хотя была долгой и казалась нескончаемой; страдание заполонило все его существо и отрешило от мира — до того момента как в один прекрасный день, в субботу 7 марта 1795 года, добрый Дебьерн принес ему в подарок «игрушку» — горлицу.

Нормандец, который любил птиц так же сильно, как цветы, осторожно взял горлицу и прижал ее к щеке. Нежное прикосновение перьев было так приятно. Он отпускал горлицу летать по комнате и тратил целые часы на то, чтобы ее приручить. По вечерам, боясь, что она снова улетит, он засыпал, не выпуская птицу из рук.

Гомен, хотя и ничуть не смягчился по отношению к маленькому узнику, все же сделал для него птичью клетку, чтобы мальчик мог брать птицу с собой, когда ему ненадолго позволяли выйти на свежий воздух. Такое послабление режима контрастировало с суровой замкнутостью ребенка, который с некоторых пор не говорил ни слова. Видимо, у него начал развиваться аутизм, а с появлением птицы он еще больше отстранился от внешнего мира.

На улице он иногда открывал клетку с горлицей, и туда залетали воробьи. Видимо, именно таким образом, предполагал Анри, ребенок заразился какой-то опасной инфекцией. Эта последняя болезнь была словно посланием от смерти, уведомлением о том, что скоро она заберет узника.

Горлица вернулась в клетку и умерла на следующее утро. Ребенок целый день просидел, не выпуская птицу из рук, прижавшись лицом к ее перьям. Очевидно, именно тогда к нему перешел вирус инфекционной болезни, которую он передал доктору Дезо, пытавшемуся его спасти, прежде чем умер 8 июня 1795 года.

 

~ ~ ~

На следующее утро в Тампль был вызван доктор Пеллетан, который констатировал смерть и провел вскрытие тела Людовика XVII. Сердце короля он унес с собой, поскольку после осквернения усыпальницы Сен-Дени больше не было места, где можно было бы погрести останки французских королей.

Пеллетан просто обернул сердце куском ткани и положил в карман плаща, после чего беспрепятственно вышел из Тампля.

На протяжении восьми лет, изо дня в день, он орошал сердце короля винным спиртом. Наконец, убедившись, что драгоценной реликвии больше не грозит разложение, он высушил ее и запер в шкаф, откуда она была украдена его ассистентом.

Несколько лет спустя вор умер. Однако перед смертью он заставил свою жену пообещать ему, что та возвратит священный предмет доктору Пеллетану. Последний, окончательно убедившись в том, что судьба наделила его особой миссией, взял хрустальную вазу, распорядился вырезать на ней семнадцать звезд и цветок лилии, после чего поместил в сосуд сердце короля.

Пеллетан неустанно пытался каким-либо образом передать эту реликвию членам французской королевской семьи. Он познакомился с Виктором Гюго, который обещал ему тайное посредничество, но из этого ничего не вышло. И Людовик XVIII, и Карл X отказывались признать подлинность реликвии — можно было подумать, что они просто не хотят ничего слышать о том, кого бросили в тюрьме и чей трон унаследовали.

Совсем отчаявшись и уже чувствуя приближение собственной смерти, Пеллетан доверил сердце Людовика XVII архиепископу Парижскому, который поместил его в свою библиотеку. Оно по-прежнему оставалось там, когда начались уличные беспорядки 1830 года, в ходе которых резиденция архиепископа была разорена. Новые варвары жгли мебель, книги, священные реликвии, но один из них, охваченный внезапным порывом великодушия, схватил хрустальную вазу с узором из звезд и унес ее втайне от товарищей. Протискиваясь сквозь толпу собравшихся во дворе мятежников, он споткнулся и выронил вазу, которая разбилась. Опасаясь разоблачения, человек в панике бросился бежать. Сердце Людовика XVII так и осталось среди осколков стекла во дворе, где повсюду лежали мертвые тела.

К счастью, известие об этом дошло до сына доктора Пеллетана, который тут же прибыл в архиепископскую резиденцию. И там случилось нечто невероятное: он нашел сердце короля. Он заказал вазу, похожую на первую, чтобы поместить его туда.

Эта реликвия пересекла всю Европу от Мадрида до Венеции, задержавшись на некоторое время в замке Фросдорф. Ее путешествие длилось почти сто лет, пролегая через войны и революции. Уже в самом конце XIX века сердце попало к дону Карлосу, старшему из испанских Бурбонов. Но разве после стольких лет еще можно было верить в то, что это сердце Людовика XVII?

Никто в это и не верил — по крайней мере, не больше, чем в святую плащаницу или в непорочное зачатие, — до тех пор пока не вмешалась наука. В 2000 году по предложению Филиппа Делорма Лувенская лаборатория провела ДНК-экспертизу небольшого образчика ткани, взятого от предполагаемого сердца Людовика XVII, чтобы сравнить ее результаты с теми, что были получены в результате ДНК-исследования локона волос Марии-Антуанетты и останков королевской семьи Габсбургов.

Результаты экспертизы стали настоящей сенсацией: это действительно оказалось сердце сына Марии-Антуанетты. Но некоторые скептики продолжали сомневаться и требовать новых доказательств. Тогда были предприняты попытки разыскать останки первого дофина, старшего брата Людовика XVII, умершего в 1789 году, но его сердце так и не было найдено. В сущности, подобные истории никогда не заканчиваются, подумал Анри, и всегда находятся упрямцы, которые не хотят смириться с очевидной истиной. Но что невероятно впечатляет и трогает, так это непоколебимая вера хранителей реликвии, которые на протяжении двух веков, чудом избегая краж, обманов, небрежения, передавали ее из поколения в поколение, как если бы ни на минуту не сомневались: настанет день, когда появится возможность удостовериться в подлинности их сокровища. Воистину прекрасно, когда наука и вера объединяются, чтобы совершить чудо. И чудо вот оно, здесь, думал Анри, наблюдая за прибытием герцога Анжуйского, внука Франко и прямого потомка Людовика XIV, в церковь Сен-Жермен-Оксерруа 7 июня 2004 года.

— Да здравствует король! — воскликнули несколько роялистов при его появлении.

Церковь была заполнена странного вида людьми — в основном калеками и увечными. Выражения лиц у присутствующих были так похожи, что все они казались родственниками. Возможно, некоторых из них в самом деле связывало кровное родство, но еще сильнее — нечто другое: общие моральные пытки, увечность сознаний. Всечеловеческая идентичность в чистом виде.

Церемония была проведена необыкновенно ревностно. Анри часто доводилось бывать на митингах, манифестациях, торжественных собраниях, он также присутствовал на нескольких пышных похоронах, но здесь было иное. Эмоции были искренними и чистыми, принц Людовик — высоким и красивым, с ясным взглядом, волевым подбородком, гладкой матовой кожей, и к тому же совсем юным — ему только недавно исполнилось двадцать лет, — что еще сильнее связывало его с умершим в детстве родственником, мучеником из Тампля, которому он сегодня воздавал честь — в церкви, где Нормандец некогда был крещен, где Иисус принял его в сердце Свое.

На следующий день, 8 июня 2004 года, Анри вместе с Дорой отправился в базилику Сен-Дени, чтобы присутствовать на церемонии захоронения сердца Людовика XVII в усыпальнице французских королей, рядом с гробницами его предков. Сын Людовика XVII и Марии-Антуанетты наконец воссоединился со своей семьей.

Сегодня Анри с женой предстоял обед со знаменитостями. В усыпальницу выстроилась очередь. Придется долго стоять, а потом еще изображать светского человека… Дора уже давно ушла, когда Анри в конце концов смог спуститься в склеп, чтобы увидеть реликвию вблизи — первый раз в жизни. Он пытался сосредоточиться, хотя до конца не сознавал, что значит это паломничество для него — некрещеного атеиста, охваченного внезапной любовью к Богу.

Анри миновал одну за другой гробницы Людовика XII, Людовика XIII… словно листая словарь имен, пока, наконец, не остановился возле маленького хрустального сосуда с вырезанными на его стенках звездами и королевской лилией. Сердце Людовика XVII было здесь. Анри все еще не знал, что делать: преклонить колени, запечатлеть на святыне поцелуй? Некоторые посетители уже оставили здесь свои ex-voto. И вот, неожиданно для самого себя, он впервые в жизни, неловким жестом, удивившим его самого, перекрестился.