— Нужно будет устроить под самой крышей Версальского замка что-то вроде фаустовской лаборатории. Волшебное место, заполненное глобусами, секстантами, буссолями и барометрами. Представьте себе стены, сплошь закрытые книжными шкафами, столы, заваленные географическими картами, архитектурными чертежами, гипсовыми слепками, деревянными макетами… И на единственной свободной стене — картина, вызывающая дрожь: рембрандтовский «Урок анатомии доктора Тульпа».
Людовик XVI — в глубине комнаты, один, скрытый за ширмой, с подзорной трубой в руках. Ее прислали ему из Голландии для наблюдения за звездами, но он использует ее в других целях — разглядывает людей, гуляющих по парку. Министры и маркизы, епископы и офицеры — король наблюдает все, что похоже на беседы заговорщиков или флирт. Поскольку он научился читать по губам, то узнает многие вещи, которые делают его еще более несчастным. Большую часть дня он проводит, сидя на табурете у окна и глядя в свою подзорную трубу.
Стражник объявляет о приходе королевы.
Появляется Мария-Антуанетта с Нормандцем на руках. Он выглядит настоящим ангелочком: весь в кружевах, с белокурыми, слегка рыжеватыми локонами.
Изобретатели из Королевской академии отрываются от своих микроскопов и перегонных кубов, лихорадочно вскакивают, вытирая руки о фартуки, и склоняются перед королевой.
Король откладывает в сторону свою подзорную трубу и тоже встает с табурета.
Королева опускает ребенка на пол, осторожно поддерживая его, чтобы не упал.
«Ну-ка, давай, Нормандец, покажи папе, что ты умеешь делать!..»
Ребенок словно раздумывает, стоит ему захныкать или сесть на пол. Но тут он видит своего отца, который, опустившись на колени, протягивает к нему руки и зовет его. Тогда он тут же выпускает руку матери и топает вперед.
«Он ходит!»
Королева пришла просить у супруга позволения родить еще одного ребенка. Король сразу понимает, что она снова беременна, и невольно представляет ее себе обнаженной в объятиях Ферзена. Это мгновенное, словно вспышка, видение возникает перед внутренним взором Людовика XVI уже не в первый раз — оно врезалось в его память с того вечера в Трианоне, когда король шпионил за ними с помощью подзорной трубы. Почти нереальное зрелище — без слов, без стонов и вздохов, даже без запахов. Король, полностью изолированный от этой пантомимы, не испытывал ни отвращения, ни удовольствия, — он исследовал некое загадочное явление, вот и все; он думал, что этим все и ограничится. Однако это видение часто преследовало его, оно возникало, как картина, — семейная сцена, унесенная, украденная двумя ангелами… Чтобы скрыть волнение, он прижался лицом к кудрям своего сына и вдохнул невероятно нежный запах — аромат белокурых детей. Картина исчезла, ангелы улетели, Людовик XVI снова был спокоен.
Король доволен. Для короля нет большей радости, чем его дети. Он очень благодарен королеве за то, что она подарит ему еще одного ребенка.
«Мальчик или девочка? Королева уже заключила пари?»
«Ваше величество прекрасно знает, что я больше не играю в азартные игры. Королева сделалась рассудительной и бережливой, как старая дева».
«Но почему? Королева должна тратить деньги, тратить без счету!»
«От меня требуют быть экономной».
«Да нет же! Все деньги, которые королева тратит, обогащают королевство! Такова природа вещей. Возьмите непрерывный круговорот воды на планете: испарение — образование осадков — выпадение осадков — и все сначала. Чем больше испаряется воды, тем больше выпадает осадков. Так вот, с богатством нашего королевства происходит то же самое: оно растет пропорционально быстроте трат, которые приводят к росту производства. Это чистая математика: если мы тратим быстрее, чем производим, мы должны занимать, чтобы платить. Но это не приводит к накоплению долгов, потому что темп наших займов, наших трат и роста производства позволяет нам брать новые кредиты на покрытие этих долгов. То есть, некоторым образом, наши долги позволяют нам богатеть».
— Вы заставляете его молоть полную чепуху! — прервала Сильвия Деламар рассказ Анри.
— Вовсе нет. Именно это король узнал от Неккера и других тогдашних теоретиков банковского капитализма. Впрочем, признаюсь вам, что королевская чета, оба этих персонажа мне все более и более симпатичны: он со своей невероятной смесью цинизма и благородства, она со своей расточительностью влюбленной женщины и страстью к азартным играм. В фильмах часто можно видеть, как она играет в кости, в карты, спускает неслыханные суммы в рулетку за одну ночь, а наутро уже заключает пари на ипподроме с герцогом Лозеном — и проигрывает все, а еще через два забега сполна отыгрывается… Это нужно показать. И еще — смерть маленькой Софии 18 июня 1787 года. Дочь Марии-Антуанетты прожила всего несколько месяцев. Из всех церквей доносился погребальный звон. Герцога Нормандского одели в траурный костюм, сшитый за одну ночь.
Его привели в версальскую часовню, где царила полная тишина, если не считать вздохов и шороха тканей. Он подошел к гробику младшей сестры.
Королева выглядела совершенно потерянной. Иногда она смотрела по сторонам с таким видом, словно ничего не понимала в происходящем и ждала, когда кто-нибудь ей подскажет, что нужно делать: плакать, кричать, терять сознание… Она смотрела на мужа, детей, мертвую младшую дочь, цветные витражи, собственные сложенные руки. Она не узнавала своих рук.
В нескольких метрах от нее, за оградой поперечного нефа, стоял Ферзен, который присутствовал на мессе инкогнито. Поскольку он еще раньше препоручил все отцовские права королю, теперь он даже не мог сам похоронить собственную дочь. Здесь, в обители траура, король не имел соперников.
И среди всеобщей печали сияла красота Нормандца. Ему недавно исполнилось два года. Он очень хорошо держался в своем «взрослом» костюме, так что казался почти ровесником старшего брата, дофина, которому было семь, но тот как раз держался плохо: вертелся, часто моргал, иногда начинал кашлять и задыхаться — он был уже болен. Крушение всей королевской семьи началось именно в этот день, с этих похорон.
Когда Мария-Антуанетта была еще только дофиной, женой наследного принца, она часто развлекалась, читая памфлеты, которые ей доставлял граф д’Артуа. Даже когда в них стали появляться оскорбления в адрес графини де Полиньяк и ее самой, она продолжала их читать — из вызова, из желания показать, что она не боится ничьих угроз и ее ничуть не задевают все эти потоки грязи. Она с Полиньяк даже иногда разыгрывала сценки по мотивам этих памфлетов в домашнем театре:
— Положитесь на меня, я знаю толк в е…е.
Мадам, вы будете удовлетворены сполна.
Клянусь, что в жизни не буду ни е…я, ни онанировать,
как бы сильно мне этого ни хотелось,
если даже самый маленький из тех членов, что я вам доставлю,
не заставит вас испытать сладостный обморок двадцать раз подряд.
— Звучит заманчиво!
— У этих молодцов члены что надо: даже самый короткий — не меньше пятнадцати дюймов в длину.
— О, это мне в самый раз! А в диаметре?
— Если на глаз — восемь дюймов как минимум.
— Пятнадцать дюймов в длину и восемь в диаметре!
О, я возбуждаюсь уже при одной мысли об этом!
Ну, так пусть уже они приходят, пусть возьмут меня!
У меня между ног уже огонь горит, ни о чем больше не могу думать!
Пусть приходят, и я на…сь в свое удовольствие,
Вдоволь наставлю супругу рогов.
Погребальная месса закончилась. После похорон маленькой Софии Ферзен поднялся к себе в мансарду на последнем этаже замка и долгое время неподвижно лежал на кровати, полностью опустошенный.
Из этой мансарды мы переносимся в другое чердачное жилое помещение — Эбера, чтобы стать свидетелями разговора (на повышенных тонах) жильца с Мари-Жанной, консьержкой, только что вернувшейся из церкви Сен-Жермен с панихиды по умершей принцессе. Звуки органа, пение хора — все это было так прекрасно, что вызвало у Мари-Жанны восторг и дрожь одновременно. Она плакала, рассказывая об этом. Но Эбер пришел в ярость.
«Да вы хоть знаете, сколько детей умерло прошлой ночью в Париже?!»
«Нет, а сколько?»
«Двадцать, если не тридцать! Умерли на улице! От голода и холода».
«Боже мой!»
«И сколько панихид по ним состоялось?»
«Думаю, ни одной. Это ужасно».
«И где их похоронили?»
«В общей могиле, я думаю».
«Именно. То есть их бросили в обычную яму. А в то время, когда толстый рогоносец хныкал, Калонн приказал поднять цены на хлеб. Надо признать, это было умно придумано».
«Что вы такое говорите, месье Эбер? Они не могли этого придумать нарочно. Королю сейчас не до того, он думает совсем о другом».
«Думаете, они не могли бы придумать такую штуку, Мари-Жанна?»
«Ну, от австриячки можно всего ожидать. Это проклятая порода».
«Вот что значит рано выйти замуж».
Эбер намекал на близящуюся свадьбу Мари-Жанны и башмачника Симона. Собственно, он их и познакомил. Они оба были для него интересны — служили одновременно и прототипами для сочинений, и публикой.
Остерегайтесь писателей, Сильвия, особенно когда они начинают интересоваться вашей жизнью, — это означает, что скоро ваш литературный двойник появится в одном из их вымыслов.
Несколько дней спустя после похорон маленькой Софии Мария-Антуанетта написала своему брату Иосифу:
«Мой старший сын меня сильно беспокоит. Хотя он всегда был хрупким и слабым, я все же не ожидала такого серьезного приступа болезни, который он испытывает сейчас. У него сильно нарушилась осанка, как из-за того, что одна его нога короче другой, так и по причине того, что позвонки у него слегка смещены и к тому же выпирают. С некоторых пор он лежит в лихорадке, сильно похудел и ослаб… Король тоже был в детстве болезненным ребенком, но воздух Медона подействовал на него благотворно. Мы собираемся отправить туда и моего сына. Что касается младшего, он, напротив, отличается силой и здоровьем, чего так не хватает его брату. Это настоящий крестьянский ребенок — высокий, румяный, крепкий».
Через год больного дофина действительно перевезли в Медон, поскольку версальский климат был поистине отвратителен — замок был построен на болотах. Это случилось на Рождество, и вся королевская семья собралась на праздник в комнате больного мальчика.
Он страшно исхудал, волосы у него были, как у старика, его с трудом можно было узнать. Он казался неловким, закутанный в толстые шерстяные вещи. В его лихорадочном взгляде читались отчаяние и ненависть. Ненависть к роскошному рождественскому сантону из розового дерева, инкрустированного жемчугом, к Нормандцу, сидевшему на корточках возле роскошных игрушечных яслей с вышитым покровом, окруженных маленькими свечками в стеклянных шарах, — все это было так красиво, что хотелось повторно пройти обряд крещения. Младенец Иисус был увенчан золотой короной.
Крошечный песик Муфле сидел, не шевелясь, на кровати, в ногах у больного дофина.
Этот песик — очень важная деталь.
Так же как и книга на ночном столике у изголовья — «Краткий сборник историй о славных деяниях монсеньора герцога Бургундского». Эту книгу Людовик XVI унаследовал от своего старшего брата — зловредный Бургундец заставлял его учить ее наизусть, и сейчас, двадцать лет спустя, став королем, Людовик XVI подарил ее дофину. Позже эта книга перейдет к Нормандцу — она будет с ним и в Тампле. Но сейчас книга лежала у изголовья больного, и Людовик XVI предложил почитать из нее какой-нибудь отрывок.
«Нет, не нужно. Я очень расстроен. Мама не хочет, чтобы я появился на парадном приеме, который вы устраиваете для послов султана».
«Я подумала, что это будет для вас слишком утомительно», — объяснила королева.
«Да нет же, я знаю, что вовсе не поэтому. Она не хочет, чтобы меня видели. Она меня стыдится».
«Это безумие! Разум принца помутился от болезни! Скажите ему, ваше величество, как сильно я его люблю, как я плачу над его страданиями! Скажите ему об этом!»
«Вы слышите, мальчик мой, королева вас любит!»
«Тогда пусть разрешит мне быть на приеме! Я хочу увидеть слонов, перед тем как умру…»
«Ну, не говорите глупостей…»
«Я спрячусь в закрытых носилках. Пусть меня туда принесут прямо на кровати».
«Но врачи этого не разрешают!» — воскликнула королева.
«Почему они должны обо всем судить? Пусть король им скажет, чтобы разрешили».
«А если эта поездка вас убьет?»
«Да я и так умру!»
Дофин резко приподнялся на кровати, еще сильнее задыхаясь от ярости.
«Она меня не любит! Она любит только своего ублюдка!»
Мария-Антуанетта встала и направилась к дверям, уводя с собой Нормандца.
«Да, вот именно! Пусть убираются оба! Я больше не хочу их видеть!»
Король бросился к сыну и крепко обнял его, пытаясь заставить замолчать.
«Бог да простит вас, мальчик мой, Бог да простит вас!»
«Бога нет! Я это знаю! Я прикажу вынести все кресты, все распятия из этого дома!»
«Но если вы так хотите изгнать Его из дома, — тихо произнес король, стирая пот со лба ребенка, — это значит, что Он существует».
Резким взмахом руки принц смахнул на пол все, что было на ночном столике: стакан с водой, свечу и книгу о деяниях герцога Бургундского. Король с сокрушенным видом подобрал все это, в то время как песик Муфле забился под диван.
«Вы не верите в Его милосердие. Но Он вас не оставит».
«Да уж конечно!»
«Это так!»
«Тогда почему я болею? Разве я не дофин?»
«Господь хочет показать нам нечто».
«Что же? Я — Его дитя на этой земле. И вот, видите, я умираю. Что я сделал? Скажите мне, что я такого сделал?!»
«Мой сын! Мальчик мой!»
«Не трогайте меня! Почему вы все еще здесь, со мной: Я же монстр! Посмотрите! Мои руки уже не похожи на человеческие конечности! Они скрючены! Я весь скрючен!»
Дофин отбросил простыни, и король увидел жесткий корсет, сжимавший тело его сына, бесполезный пыточный инструмент.
«Молитесь, мальчик мой… Молитесь со мной».
«Я не хочу умирать!»
«Отче наш, сущий на небесах!..»
«Спасите меня!»
«Да святится имя Твое…»
Мальчик упал на колени, целуя руку отца и заливаясь слезами.
«Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»
4 июня 1789 года ребенок, который не хотел умирать, умер. Его высохшее тельце и искаженное лицо теперь расслабились, успокоились. В колеблющемся свете свечей, окутанный ароматами благовоний, которые курились всю ночь, он вновь стал красивым. Отец гладил его холодные, уже окоченевшие руки, прижимал губы к его ледяным губам. Он делал это без страха и отвращения, поскольку желал только одного: чтобы его самого наконец забрала смерть, на протяжении стольких лет губившая его родных. Затем король осторожно попытался разжать мертвые пальчики, сжимавшие книгу о герцоге Бургундском. Послышался сухой хруст сломавшегося сустава — это был ужасный звук.
Королева не приехала в Медон проститься с умершим сыном — правила этикета это запрещали. Единственный раз в жизни этикет принес ей облегчение.
Нормандец возился в своем маленьком садике, за которым сам ухаживал. Сейчас он занимался розами, которые предназначались в подарок для матери. Вокруг стояли примерно двадцать придворных. Светило солнце, щебетали птицы. Ребенок окапывал розовые кусты. Какой-то мужчина сказал, обращаясь к нему:
«Вы славно трудитесь, месье, но чего ради? Садовник в два счета сделает то же самое».
Человек, осмелившийся заговорить в такой манере с принцем, судя по всему, не был дворянином. Он был одним из тех людей, которые в течение нескольких последних недель свободно гуляли по парку, и никто во дворце толком не знал, кто они такие. Они болтали друг с другом во время прогулок, потом возвращались в Зал для игры в мяч, но не для того, чтобы играть. Порой оттуда доносились резкие выкрики и перебранка, но никто не понимал, из-за чего они ссорятся. Нормандец их не любил — они были плохо одеты, и от них скверно пахло, но хуже всего было то, что они, казалось, смеялись над ним. Этот, который сказал о садовнике, вообще уже перешел все границы приличий!
«Мой папа мне подарил этот сад, чтобы я сам за ним ухаживал. Но вообще-то я просто работник. А цветы и все остальное — для мамы».
Нормандец не был ни чересчур развитым для своих лет, ни сверходаренным — он был совершенным. Все в нем дышало изяществом, умом и добротой. Это был идеальный ребенок. Его ответ привел всех в восторг.
«Это заслуживает бисквита!» — воскликнула герцогиня де Полиньяк.
Кругом засмеялись и зааплодировали. Другие дети тоже бросились за бисквитами. Нормандец, воодушевленный своим успехом, попросил устроить игру в жмурки — это была его любимая игра. Он обожал бегать с завязанными глазами, хлопая всех подряд, и весь так и лучился счастьем, несмотря на повязку. Из-за нее он не заметил, как приблизился месье Вилльдей, домашний секретарь короля, с песиком Муфле на руках.
Воцарилась тишина.
Песик узнал Нормандца, резко дернулся, освободился из рук секретаря и бросился к принцу, который сразу понял, что означает его появление. Он снял повязку. Месье Вилльдей объявил ему, что дофин, его брат, умер.
«Папа, наверно, очень огорчен», — сказал принц, слегка удивленный тем, что сам он вовсе не огорчен, даже напротив — почти счастлив.
Ему хотелось смеяться от радости. Разве это не здорово — стать наследным принцем?
«Приказ, данный мне его величеством, обязывает меня сообщить монсеньору герцогу Нормандскому, что 4 июня 1789 года король объявил его наследным принцем Франции».
Все склонились перед ребенком в поклонах и реверансах.
«Да здравствует монсеньор дофин! Да здравствует монсеньор дофин!»
Герцогиня Полиньяк, по своему обыкновению, упала в обморок, а остальные, как всегда, принялись хлопотать вокруг нее: растирать ей виски, обмахивать лицо веерами, подносить к ее носу флакончик с нюхательной солью… Она ужасно раздражала Нормандца своими притворными недомоганиями — ей обязательно нужно было быть в центре внимания!
«Унесите ее, да и всё», — велел ребенок.
Герцогиню унесли. Нормандец не смог сдержать довольной улыбки, видя, как быстро теперь все ему повинуются. Затем подал руку Полине, дочери мадам де Турзель, своей подруге с самого раннего детства, и церемонным шагом направился к дворцу. Дофин, повторял он про себя, в такт размеренным церемонным шагам.
Теперь Полина всегда будет рядом, куда бы он ни отправился.
«Дофин умер, потому что был злой, — пояснил он ей. — За это Бог его наказал».
Нормандец влюбился в Полину де Турзель неожиданно, во время полдника. Девочка была на шесть лет старше, но когда он ее увидел, то сразу решил, что она станет его женой.
Полина так никогда и не стала королевой Франции — впрочем, они оба и тогда знали, что этого не будет, но иногда казалось, что они в это верят. А может быть, втайне они иногда и впрямь в это верили.