12 августа 1792 года, отдав приказ о заключении королевской семьи в Тампль, Учредительное собрание вернулось к текущим делам. Не в силах поднять из руин экономику страны, оно принимало законы, которые окончательно ее разрушали, начиная с законов, направленных против духовенства: после упразднения конгрегаций семинаристов и госпитальеров в стране не осталось ни школ, ни больниц. В Париже гильотинировали первого роялиста за то, что он осмелился защищать короля после 10 августа.
Но если никто больше не осмеливался открыто выступать в защиту Людовика XVI, еще оставались люди, которые ему сочувствовали. И вот, чтобы морально поддержать короля и его семью, они придумали одну вещь: попросили разносчиков газет громко выкрикивать поблизости от Тампля новости с фронтов. Эти новости были обнадеживающими для короля: революционные войска терпели поражения, Лонгви был в руках австрийцев. 2 сентября прусские войска вошли в Верден. Скоро они должны были оказаться в Париже. Здесь уже били тревогу. Народ обезумел, повсюду искали предателей, чтобы их повесить; главные из них были заточены в крепость Форс или в Аббатство: аристократы, священники-рефрактеры — все, кого удалось задержать 10 августа. Нужно было покончить с этими контрреволюционерами. За три дня активисты из парижских санкюлотов уничтожили тысячу шестьсот заключенных, в их числе стариков и шестьдесят шесть детей; женщин предварительно насиловали и мучили. И на все это равнодушно, если не сочувственно, взирали парижане, ведь революционеры избавлялись от последних приспешников короля и церкви. «Третье сословие — это всё», — некогда написал аббат Сийес, и в ходе сентябрьской резни этот тезис был воплощен буквально. «Кто был ничем, тот станет всем», — как поется в известной революционной песне. А раз ничто стало всем, то остальные должны были стать ничем — попросту говоря, их надо было умертвить. И ни один писатель, ни один журналист, ни один депутат даже не попытались помешать творившимся ужасам. Художник Давид расположился у дверей тюрьмы, чтобы рисовать мертвые тела, которые оттуда выносили. Какой мастер!
Степень ответственности Эбера за сентябрьские убийства так никогда и не была установлена. Он вполне мог быть членом трибунала, в несколько минут приговорившего мадам Ламбаль и наблюдавшего за тем, как ее изрезали на куски. Но если Эбер и не участвовал в этом лично, дух его витал над разъяренной толпой: «Еще недостаточно свершить суд над теми разбойниками, которыми полны тюрьмы; мы окружены негодяями, которые ничуть не лучше тех, кого уже уничтожили!»
Убийство мадам Ламбаль, наиболее символическое из всех, стало чем-то вроде послания, напрямую обращенного к королеве, чьей фавориткой она была.
Отрезанную голову мадам Ламбаль насадили на острие пики, но потом поняли, что лицо принцессы стало уже неузнаваемым под слоем крови, грязи и плевков. Нужно было это исправить. И вот, пока тело кромсали ножами, а знаменитый Режь-отрезай прилепил себе на физиономию усы из отрезанных половых губ мертвой аристократки, за дело взялся куафер: он вымыл отрезанную голову, расчесал и уложил на ней волосы. Говорят, он ее даже накрасил. После этого голову снова насадили на пику и отправились в Тампль, потому что толпе пришла в голову удачная идея: показать королеве останки ее фаворитки. Включая внутренности и «усы».
Охваченная революционным экстазом толпа хотела, чтобы Мария-Антуанетта поцеловала мертвые ледяные губы своей бывшей любовницы.