Был ли Эбер в толпе, которая несла отрубленную голову графини де Ламбаль? Вошел ли он в Тампль, ожидая увидеть тот поцелуй королевы, которого на самом деле, конечно, не было и не могло быть? Если да, то он никак не обнаружил своего присутствия — никто его не заметил. Но вероятнее, что нет, потому что Эберу не было нужды сливаться с толпой, чтобы управлять ею. Его информаторы и разносчики газет играли роль вожжей и направляющих окриков.

Чувствовал ли он, что события, вдохновителем которых он был, вышли из-под контроля? Во всяком случае, Франсуаза Гупиль сочла нужным написать своей невестке в Алансон: «Его руки остались чистыми, как и его душа, они не запятнаны кровью, лившейся в тюрьмах». Не слышится ли в этой фразе невольное признание в том, что он умыл руки?

Эбер готовил и оправдывал сентябрьскую резню во имя революционной необходимости, и если парижане оставались безучастными к тому, что творилось у самых дверей их домов, то это было оттого, что грубый хохот папаши Дюшена заглушал любые сомнения и угрызения совести.

Сентябрьские убийства стали отводным каналом для паники, охватившей революционеров при известии о победах прусской армии на востоке страны. После падения Вердена войска антифранцузской коалиции собирались идти на Париж. Дантон, назначенный министром юстиции, разослал по всем провинциям следующий приказ: «Хватайте заговорщиков и убивайте их, ради спасения отечества». Участники массовых убийств получали по шесть франков в день. К тысяче шестистам убитых в Париже добавились жертвы со всей страны, пять тысяч, или, может быть, десять — никто их не считал.

Что по-настоящему бесило палачей, так это то, что их жертвы, аристократы и священники, даже лишенные всего имущества, статуса и привилегий, даже глубоко униженные, продолжали оставаться аристократами и священниками. Точно так же, как 10 августа Людовик XVI даже во фригийском колпаке продолжал оставаться королем.

То же самое безумно раздражало Эбера: мальчишка без королевства и без будущего сохранял свой ранг.

«Этот малец строит из себя короля!» — возмущается папаша Дюшен.

Отсюда и возникла идея «лишить его даже воспоминаний о его происхождении», отправив его к башмачнику Симону. Но одного только грубого обращения и одурманивания алкоголем было бы недостаточно для перевоспитания — это все равно не сделало бы дофина равным другим детям, например тому, которого носит сейчас Франсуаза. Для того чтобы узнать, в чем разница между королевским сыном и детьми санкюлотов, и уничтожить эту разницу, дофина требовалось отправить в самую глубокую дыру и постепенно извести — непросто убить, но прежде сделать из него подопытного кролика для уравнительного эксперимента. Он должен был выдать свою тайну глашатаю народа.

Когда санкюлоты годом позже ворвались в усыпальницу Сен-Дени, чтобы разорить захоронения французских королей, они были одержимы той же идеей — покончить с проклятой расой Капета. Вскрыв гробницы, вандалы извлекли оттуда останки Генриха IV, Франциска I, Людовика XIV и других французских королей и сожгли их. Они разбили статуи владык и стерли их имена, но не смогли изгнать их оттуда, где те оставались недосягаемыми — из собственной памяти. Для этого нужно было выжечь собственный мозг или дать отрубить себе голову на гильотине.

Но прежде чем дать отрубить себе голову, Дантон хотел отстоять свое право считаться вдохновителем сентябрьских убийств. Он заботился о своем престиже, о звании великого стратега Террора.

Робеспьер, который не сильно улучшил положение дел, также стремился быть признанным как превосходный организатор. Но он, как и другие, попал во власть той скрытой силы, которая превосходила их всех, которую они признавали злом, но все равно заключили с ней договор, призванный обеспечить им вечную молодость и вечную славу. Охваченные экзальтацией, они уносились за пределы морали и здравого смысла. Дни и ночи без сна превращали их в пророков.

Сегодня статуя Дантона стоит на перекрестке Одеон, в самом сердце Латинского квартала, в двух шагах от Медицинской школы, Академии изящных искусств, Национального театра, Лицея Фенелона — в сосредоточии цивилизации и культуры. У подножия этой статуи студенты назначают свидания, обнимаются и целуются. Настолько забывчива история.

Если нет никаких доказательств того, что Эбер был председателем трибунала, приговорившего графиню Ламбаль к растерзанию, то о его новом назначении известно точно: по прошествии недели после сентябрьской резни он стал заместителем прокурора Коммуны Парижа, — как если бы после трехдневной стажировки этот начинающий палач вошел во вкус. Вскоре состоялась казнь судьи Бюоба во дворе Аббатства. Хотя в данном случае также нет прямых доказательств, но косвенно все указывает на то, что обвиняемый получил взятку за арест Эбера полугодичной давности.

И наконец, самое главное — комментарии папаши Дюшена по поводу резни: «Еще недостаточно свершить суд над теми разбойниками, которыми полны тюрьмы; мы окружены негодяями, которые ничуть не лучше тех, кого уже уничтожили! Нечего с ними церемониться! Нужно убить дьявола прежде, чем он убьет нас!..»

Это совершенно четкое требование, и тем не менее через два номера Эбер без зазрения совести отказывается от него и обвиняет членов Клуба Фельянов в том, что это они организовали убийство аристократов и священников, чтобы те не помешали им скрыть их собственное участие в контрреволюционных заговорах.

Эбер не останавливается ни перед какими, даже самыми невероятными вымыслами. Впрочем, и его собственные дела принимают самый невероятный оборот: недавний журналист-разоблачитель становится заместителем прокурора.

Перед нами возникает образ Фуке-Тенвиля, но на самом деле прокурор лишь озвучивал решения, принимаемые заместителем. Ни Марат, который также был журналистом, ни Дантон, ни Демулен, ни Робеспьер никогда не входили в революционный трибунал. Эбер был единственным, кто смог совмещать журналистскую деятельность с судебными заседаниями. Тщетно было бы искать в истории аналогичный пример политического деятеля, который бы воздействовал на соотечественников с помощью газеты и в то же время организовывал процессы, в результате которых их отправляли на гильотину. Если при Старом Режиме существовал королевский указ об изгнании и заточении без суда и следствия, то юная французская нация, осененная знаменем прав человека, передала одному человеку все права.

Этот «невысокий господин с тонким изящным лицом, всегда одетый с иголочки, надушенный, благоухающий, напомаженный» оказался во главе судебно-репрессивного органа, сделавшего его одним из наиболее могущественных персонажей Революции.

С параноидальными разглагольствованиями папаши Дюшена было покончено: его старые шуточки и угрозы, все время одни и те же, нагнетали скуку. Теперь у Эбера больше не было времени писать — он должен был участвовать в дебатах в Клубе Кордельеров, Учредительном собрании и трибунале, не считая бесконечных споров в кофейнях, устраиваемых якобинцами. Общественная деятельность полностью вытеснила литературную.

Тем не менее в период наиболее важных событий, например во время процессов над Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой, Эбер вновь брался за перо, достигая в том и другом случае вершин своего писательского мастерства.

Тем временем случилось так, что сентябрьские убийства спасли республику от австрийцев — те неожиданно оказались лицом к лицу с противником, который уже отведал вкуса крови и хотел еще. Солдаты Первого года Свободы бились насмерть и оттеснили врага.

Новости, которые выкрикивали разносчики газет под окнами Тампля, становились все хуже и хуже для его обитателей. Монархистам пришлось отказаться от своей идеи.

Однако идея сама по себе была хороша, и Эбер решил, что ею грех не воспользоваться: он заставил кричать возле Тампля папашу Дюшена. Ему недостаточно было стать кумиром участников резни, он хотел стать известным и своим будущим жертвам, вторгнуться в их затворническую жизнь, прежде чем отнять ее у них.

Он снова начинает писать для театра марионеток и устраивает представления у ворот Тампля. Вокруг толпятся зеваки и рабочие, сооружающие новые укрепления вокруг тюрьмы.

«Я еще существую», — вздыхает Мария-Антуанетта. Теперь ей запрещена переписка, она живет в полной изоляции, не получая никаких новостей из внешнего мира, разве что слышит голос папаши Дюшена — стражники с особым удовольствием читают вслух в ее присутствии одноименную газету: «Пришел и мой черед, потому как я состою в муниципалитете, наведаться с проверкой в Тампль. Ну, доложу я вам, чисто зоопарк! Сперва передо мной дикий зверь носорог: яростью так и пышет, аж пена из пасти, из-за того, что посадили его на цепь и не дают напиться вволю крови, как он привык. Потом присмотрелся — да это ж Капет-предатель! По ночам храпит, как боров в навозе, днем только и знает, что недовольно хрюкать, и радуется, только когда ему приносят жратву, — курицу сжирает целиком в один присест, и глазом моргнуть не успеешь! Австриячка — уже не та злобная тигрица, купающаяся в крови, что рекой лилась в день святого Лаврентия. Теперь она притворяется кошечкой: нежно мурлычет да подбирает под себя бархатные лапки, выжидая момент, чтоб половчей прыгнуть на свою жертву и вонзить в нее когти. Маленькие обезьянки, порождения этой парочки, прыгают и скачут, забавляя зрителей».

Людовик XVI нашел в библиотеке книгу по географии для обучения сына. Королева преподавала ему историю и разучивала с ним стихи. Элизабет учила его считать.

У короля отобрали шпагу, в его комнате часто устраивали обыски, распевали перед ним «Карманьолу» и изобретали всевозможные оскорбления и издевательства, которые он выносил спокойно и даже снисходительно, что особенно раздражало его стражников.

Утром все собирались в комнате короля на завтрак, потом спускались к королеве, которая занималась вышиванием. После обеда Нормандец прогуливался в саду для укрепления здоровья. Сначала вместе с ним выходил и король, но когда строители его замечали, то бросали работу и принимались оскорблять его, так что ему пришлось отказаться от прогулок. В день святого Людовика, в семь утра, у подножия башни собралась толпа, распевавшая «Карманьолу».

С королевой обращались не лучше: однажды один из рабочих чуть не разбил ей голову мастерком. Петион приказал его арестовать.

Зная, что королева не переносит табачного дыма, гвардеец Роше специально раскуривал трубку и выпускал клубы дыма, оказываясь поблизости от нее. Мария-Антуанетта выносила все с достоинством, к которому, как она по-прежнему считала, обязывал ее ранг.

К дофину, напротив, относились с симпатией. Ему разрешали бегать в саду, играть в мяч, метать диск и заниматься другими упражнениями, которым обучал его новый наставник, месье Клери. Аббат д’Аво исчез. Арестованный 10 августа, он, вероятно, был убит «сентябрезчиками».

Муниципальные гвардейцы, в чью обязанность входило поочередно надзирать за королевской семьей, назначались Коммуной. Кого именно выберут, заранее не было известно. Большинство из них были убежденными революционерами, но нескольким роялистам удалось, выдав себя за патриотов, получить шанс приблизиться к своему бывшему монарху. Были среди них и деятели искусства, охочие до сенсаций. Но и те, и другие, и третьи были заворожены удивительным спектаклем, который представляла собой жизнь королевской семьи в заточении, — в каком-то смысле это было возвращение к версальским обычаям, когда множество людей присутствовало при обедах, отходах ко сну, даже естественных отправлениях короля. Свергнув монархию, революционеры, по иронии судьбы, продолжали соблюдать ее ритуалы.

После суточного дежурства надзиратели выходили из Тампля героями. Вокруг них тут же собиралась толпа, жаждущая узнать все подробности жалкой жизни Капета. О ней сочинялись анекдоты, становившиеся все более нелепыми и искаженными по мере пересказа. По Европе распространялись легенды, заключение королевской семьи постоянно будоражило умы. Оно словно было фирменным знаком, точнее, позорным клеймом Франции. Историкам вряд ли удастся измерить ту степень отвращения, которую многие европейцы и сейчас испытывают к французам.

В четыре часа пополудни королевская семья поднималась в башню, где Клери сервировал обед. Дофин читал наизусть басню Лафонтена. В свои семь с половиной лет он читал Вергилия на латыни, краснел над дерзостями Монтескье, но Лафонтен оставался его любимым автором. Мальчик размышлял, путешествовал и взрослел с каждой новой басней. Не сочинял ли великий моралист свои истории именно для него, а через него надеялся передать всем будущим дофинам Франции?

Рассказывают, что однажды за обедом, увидев на тарелке бриошь, дофин впился в нее глазами и воскликнул:

— Мама, какая замечательная бриошь! Я знаю, в какой шкафчик ее надо положить на сохранение! Булочка будет там в полной безопасности — уверяю вас, никто не сможет ее оттуда взять!

Все начали оглядываться в поисках шкафчика, но его не было. Незадолго до того Ролан, министр внутренних дел, обнаружил в Тюильри пресловутый «железный шкаф», наполненный секретными документами, явившимися неоспоримым доказательством измены короля. Услышав, что ребенок говорит о каком-то «шкафчике», гвардейцы насторожились, уже предвкушая новый обыск.

— Сын мой, — Людовик XVI развел руки, — я не вижу шкафчика, о котором вы говорите.

Нормандец сказал, указывая на свой рот:

— Вот дверца.

Все рассмеялись, и ребенок нравоучительно произнес:

— «Мы слушаемся лишь своих предчувствий, не веря в зло, покуда не придет».

Каким превосходным монархом он мог бы стать! Верится, что из него получился бы правитель хитроумный и могущественный, способный объединить и господ и слуг, сделав их своими подданными.