«Капет-младший» был не обычным ребенком, а Людовиком XVII. Он сознавал это и не позволял об этом забывать:
— Я хочу знать, по какому праву вы разлучили меня с матерью и отправили в тюрьму.
— Нет, видали, каков засранец?
— Покажите мне закон, который это разрешает, я хочу его увидеть!
— Замолчи, Капет! Больно ты разговорчивый!
— Я хочу увидеть этот закон! Покажите мне его!
Маленький король так сильно возмущался и топал ногами, что башмачник Симон своей огромной узловатой ручищей отвесил ему оплеуху, такую сильную, что сбил его с ног.
— Вот тебе твой закон! Теперь ты его увидел? Иди спать, и чтоб я тебя больше не слышал!
Наполовину оглушенный, ребенок с трудом добрался до постели, которую жена Симона ему приготовила — кто бы там чего ни думал, она искренне заботилась о нем. Нормандец лег, не раздеваясь, и дрожал до тех пор, пока не заснул.
На следующее утро он не произнес ни слова, просто молча сидел на кровати.
— Ну, так что? Не хочешь разговаривать?
— Если я скажу все, что думаю, вы примете меня за сумасшедшего.
— Это уж точно, чем выдавать фразочки вроде этой, лучше уж заткни пасть.
— Я помолчу, потому что у меня есть слишком много что сказать.
— Слышала, Мари-Жанна? У Капета, оказывается, есть слишком много что сказать! Нет, мне нравится этот засранец: у него остался синяк от моей вчерашней оплеухи, а он еще открывает рот, чтобы оскорблять нас! Надо научить его, как разговаривать с гражданами! Понадобилось два дня, чтобы заставить ребенка съесть миску супа. Но если Антуан злился, Мари-Жанна была ласковой. Она ждала, что ребенок будет плакать и звать маму, и в любой момент была готова обнять его и утешить. Но этого не случилось, несмотря на колотушки Симона. В конце концов она отругала мужа: не так надо обращаться с этим мальцом, заявила она. Она гладила его по голове и тайком подсовывала хлебные горбушки — теперь это было можно: после прежнего голода у них было сколько угодно хлеба и жареной картошки с салом.
— Вот видишь, еды вдоволь, — говорила Мари-Жанна. — Ну и чего ты дуешься? Разве так принято между друзьями? Мы с тобой в одной лодке, разве нет? Поэтому должны держаться друг дружки. Ты такой хорошенький! Этот остолоп, мой муж, он на вид злой как черт, но я-то его знаю, он неплохой человек, просто не привык обращаться с детьми, вот и все. Надо тебе его умаслить. Когда он вернется домой, спой ему песенку, ему это понравится.
— Не буду я ничего петь.
— Ну и ладно. Давай налью тебе еще супа…
— Мне нужно делать уроки.
— Не нужно, с этим теперь покончено.
— Почему мне не дают тетради?
— Да зачем тебе? Считай, что у тебя каникулы… давай во что-нибудь поиграем. Умеешь играть в шашки?
— Конечно, умею!
— Это хорошо. Симон у нас в этом деле мастер.
— Я его обыграю! Я даже папу обыгрывал!
— Папу, говоришь? Ха! Ты очаровашка!
— Перестаньте! Я знаю, кто я!
— Ты больше никто, маленький мой, придется тебе с этим смириться. Жалко, что поделаешь. Но чья в этом вина?
— Вашей революции.
— Думаешь, очень весело нам было делать эту революцию? Это твой папаша нас к ней подтолкнул, толстый боров!
— Замолчите!
— Да, твой рогоносец-папаша! Который на самом деле не настоящий твой папаша, ты ведь об этом знаешь? А знаешь почему? Потому что мать твоя была шлюха, вот почему! Ты-то просто маленький мальчишка, с тебя какой спрос? Да, я согласна, это несправедливо, что ты родился в такой семье. Но теперь все уладится.
Так на протяжении долгих недель супруги Симон воспитывали принца: башмачник его поколачивал, а жена утешала — словами и водкой, которую подливала ему в суп. Они развлекали его партиями в шашки, закармливали пирожками — и постепенно он привык к этой жизни и даже стал находить в ней некоторое удовольствие. Однако он был скрытен, чтобы можно было понять, искренне он смирился со своим положением или только притворяется, и какая из сторон на самом деле одержала верх.