Глава 1

Афанасий, опершись на локоть, лежал в тени своего заглушенного трактора и напряжённо смотрел в текучую знойную даль. Сердце парня – не здесь. Где-то далеко большие дороги и города, там другая и конечно же необыкновенная жизнь. А вокруг – непаханное поле, оно буйным июльским дикотравьем и непролазными кустарниками бугрилось за ухоженными огородами Переяславки, изломами спадало к обрывистому берегу Ангары, съединяясь с её молочково-зеленцеватыми водами. Шёл второй послевоенный год; страна мало-помалу поднималась к новой жизни, распахивая заброшенные земли, отстраиваясь, мечтая о лучшей доле.

Приметил дрожащую точку; она стремительно наплывала от окраинных домов и превращалась в каплю росы. А немного погодя он разглядел голубенькое платье, разброс трепещущих на ветру волос. Улыбнулся блаженно: «Бежит-таки моя Катя-Катенька-Катюша. Понимает, зазнобушка: голоден я, как волк зимой».

Вот и Екатерина – запыхалась, разгорелась. Парень любуется своей девушкой: тоненькая, напруженная, вся как струнка натянутая, тронь её – зазвучит певучей мелодией. А какие у неё глаза – чёрный пламень, однако кажется, будто светлы. Они у неё лучистые, сияющие, таких больше нет на земле.

Присела на корточки перед Афанасием, подала ему котомку. Он, очарованный, улыбчиво заглядывал в её глаза, вслепую развязывая своими крупными, уже вполне мужичьими пальцами узелок, однако тот настырно не давался ему. Нетерпеливо распялил застрёху, жадно съел вареник, ещё один, булькающе запил молоком из бутылки. Не забыл позабавить Екатерину: целиком запихнул в рот довольно крупную картофелину и вдруг выкатил глаза, замычал, словно бы подавился. Но тут же хлопнул себя по маковке, открыл рот – пусто.

– Смотри, и взаправду подавишься, едало! – посмеивалась Екатерина.

– Р-р-р, я и тебя проглочу!

Она пискнула, выворачиваясь из его тяжёлых, но чутких, ласковых рук.

– Скажу председателю: зачем даёте Афанасию трактор – он сам может запросто тянуть плуг. И стегать его не надо: известно, самый сознательный в нашем селе.

– А ну его, трактор, и это поле, и деревню! – отмахнул Афанасий рукой. Но прибавил значительно, даже с некоторой важностью: – В область, Катюша, на днях отчаливаю. С матушкой и батей уже обговорили. Десятилетка позади, учиться мне надо дальше. Вот такой расклад! Понимаешь?

Екатерина уткнулась лицом в подол.

– Чего закручинилась? – приобнял её Афанасий. – Обустроюсь, осмотрюсь в Иркутске и – тебя за собой.

– Чую, бросишь ты меня. Найдёшь другую. Их вон сколько всяких разных по городам шлындает.

– Прекрати! – рывком поднялся он с земли. – Сказал, возьму, так тому и быть. Ясно?

Но не устояло гневливое сердце Афанасия – тихонько, чуть не шепотком примолвил:

– Люблю я тебя одну и никому не отдам. Никому, никогда. Так и знай.

Помолчав с прикушенной верхней губой, тронутой чёреньким пушком усиков, снова заговорил солидно, старался зачем-то гуще баритонить:

– А кто попробует крутить с тобой – тому можешь сразу передать: щелчком Афанасий Ветров укокошит, кулака марать не будет. Ты меня знаешь: сказал – сделаю! Пока же – заканчивай десятилетку, знай себе учись. Потом прикатишь в Иркутск – глядишь, поступишь в институт. В библиотекарши метишь? Молодец! Оба будем образованными. Спецами!

Екатерина несмело подняла глаза на Афанасия – стоял он над ней рослый, могучий, лобастый и конечно же – родной, любимый, единственный. Но он смотрел в противоположную сторону, снова в ту же, где большие дороги и города, где неведомая другая жизнь.

– Афанасий, родненький, какая может быть десятилетка для меня? Я – брюхатая.

Последние слова произнесла на полвздохе, будто задыхалась.

– Знаю! – упёрся он взглядом в землю. – Уже ведь говорено об этом, и не раз.

– Что мы с тобой натворили!

Закуривал, разламывая спичку за спичкой. Отбросил так и не задымившую папиросу, зачем-то тщательно втёр её носком сапога в дёрн и даже притопнул.

– Боже, что натворили, что натворили!

– Не нудила бы ты, Катенька! – снова разгневилось нестойкое, прихотливое сердце парня. – И Бога зачем приплела? Нет ни богов, ни чертей!

– Не нужно тебе дитя?

Афанасий сжал зубы. Молчал.

– Говори: нужно или нет?

– Катя!

– Говори!

– Учиться я должен, учиться! Понимаешь? И тебе нужно учиться. Потом нарожаем детей, и всё такое в этом роде будет.

– Понятно: не нужно.

– Катерина!

– Что нам делать?

Он молчал.

– Что делать?

Молчал, стискивая зубы. Косточки скул выпирали, подрагивали.

– Что? – уже шепнула, обратившись, по-видимому, только лишь к самой себе.

Нет ответа, а взглядом – вдаль, поверх.

Она приподнялась с земли, но отчего-то не смогла сразу выпрямиться, полусогнуто стояла, как старушка. Сказала, не взглянув на Афанасия:

– Вечером наведаюсь к бабке Пелагее. В-вытравлю, – через силу, почти не размыкая губ, выговорила она.

Он, не взглянув на Екатерину, с неловко повёрнутой от неё головой, чрезмерно широко шагнул к трактору:

– Пахать пора. Председатель мне так наказал: кровь из носу, а чтобы до своего отъезда я залежь поднял. Ты хорошо знаешь, Екатерина: если я слово дал – в лепёшку расшибусь, а выполню. Так-то!

Приобнял Екатерину за худенькие плечи, поцеловал в маковку, как ребёнка. Подтолкнул к селу, так и не взглянув в её глаза:

– Ну, ступай, ступай домой.

– Суровый ты со мной, Афанасий. Пахота для тебя важнее.

– Пойми, Катенька, слово я дал!

Но вдруг подхватил её на руки:

– А садись-ка, зазноба, в кабину: прокачу пару борозд. Напоследок! Увидишь, какой я пахарь.

– Что, стóящий разве?

– Небось слыхала, как хвалят меня в деревне.

– Ой, и хвастун же ты!

– Сейчас увидишь: залежь буду раздирать на куски, кромсать. Глянь-ка, какая тут землища – зверюга! – топнул он сапогами по твёрдой, скованной дёрном земле.

Усадил Екатерину в кабину, рванул рычаги – взревел дизель, впились стальные ножи в почву. Они рвали заматеревшую землю в клочья, вываливая чёрные, литые шматки. Добрый урожай принести этой земле в следующем году, скопившей за лихолетия недюжинных сил, но пока что она дикая, бесполезная, существует сама по себе, и Афанасию нужно подчинить её надобностям человека, великим целям и устремлениям долгожданной мирной жизни, государства. Скрежетала кабина, лязгали гусеницы, вырывался из трубы чадный дым – трактор хищно напирал на целину. Охваченный задором и удальством, Афанасий улыбался Екатерине, рукой смахивая поминутно натекающий на брови и ресницы пот, даже насвистывал и щеголял умелым вождением трактора, играючи переталкивая рычаги. А то и – проказливо газанёт – Екатерину, как пушинку ветром, откидывало назад. «Ну, каков я? – казалось, хотел он спросить у девушки своими выходками. – То-то же! Знай наших!»

Екатерина была восхищена своим озорным парнем, цеплялась за его твёрдое плечо.

Перекрикнул грохотание:

– Выучусь – и вот так же, Катенька, попру по жизни!

Екатерина не поняла неожиданных слов своего возлюбленного, которые, казалось, нечаянно и некстати оторвались от его потаённых мыслей:

– Попрёшь? Не понимаю, о чём ты, Афанасий?

– Выучусь, говорю, и всей мощью попру по жизни! Ты знаешь, я силач. Ничто меня не застопорит. Пахать буду жизнь, чтобы урожай получался обильным. А если заартачится, – по газáм, по газáм! – налегал он на педаль газа. Екатерину снова отбрасывало. – Пахотные ножи буду остро точить. Лучшим зерном засею поле нашей с тобой жизни. Вот так хочу жить! Только б, милая моя, выучиться, образование получить, в инженерá, в люди выбиться – и сам чёрт мне не страшен!

Она крикнула в его красное, будто раскалённое, ухо:

– А если людей зацепишь невзначай плугом!

– А-а, что люди! Они – точно этот дёрн: лежит себе, полёживает, непонятно зачем. А пришёл сильный человек, раскурочил его, разбил комки и – вот тебе: благодать для всех. Сей зерно, потом собирай урожай! Эх, много, Катюша, в жизни всякого разного дёрна, хочу разрывать его, культивировать!

Девушка поглядывает на парня, любуется им, гордится им: умный, красивый, сильный он у неё. Что там – богатырь, красавец, семи пядей во лбу. Лучший ученик школы, единственный со всего района по направлению в институт поступает, а ещё какой труженик, активист, комсомолец. Он перехватывает её взгляд – не без самодовольства, но ласково улыбается. Она напрягается лицом для ответной улыбки, однако губы перекашиваются, лёгкое, игривое настроение сминается. Тяжелы, видать, её мысли, уже, по всей вероятности, не девичьи они, совсем не девичьи. Он, чтобы приободрить, притискивает её к своему боку, чмокает в маковку.

Внезапно – тряхнуло, лязгнули ножи плуга, и трактор будто бы поплыл, оставлял позади нетронутой почву, лишь траву просекал. Афанасий шибанул педаль тормоза, рывками заглушил двигатель, выскочил из кабины. Смятой в кулаке кепкой – оземь, выругался, плюнул: станина плуга лопнула на сварном шве, зацепившись за брошенную в поле стальную раму сенокосилки; она скрыто и бог весть сколько лет пролежала здесь, отчасти засыпанная перекатным песком и суглинком, плотно перевитая сухотравьем. Можно подумать, замаскировалась и поджидала своего часа. И вот, получается, – дождалась-таки.

В порыве ожесточённого отчаяния Афанасий подбежал к плугу, взмахнул кулаком, – не садануть ли по нему хотел? Однако только лишь глубоко и горестно вздохнул, поник плечами. Побрёл степью, забыв о Екатерине, в сторону села.

 

Глава 2

Вечером в зимовьюшке за огородами, тайком от всего света, над Екатериной колдовала древняя бабка Пелагея, знахарка, травница, повитуха, давнишняя доверительная помощница местных баб и девок, пошедших на вытравливание, выскребание плода своей незрелой, несвоевременной любви. Екатерина стонала, кусала подушку, а седовласая, сгорбленная женщина, навидавшаяся на своём веку, лишь приговаривала, хладнокровно орудуя вязальной спицей:

– Ничё, девонька, ничё. Бог терпел и нам велел. Дитё убиваешь, посему и мучения тебе не по возрасту твоему малому, а по греху великому.

– Убиваю?

– Убиваешь, убиваешь, – бесцветно и нехотя поддакивала старуха.

Ночью через окно забрался к Екатерине в дом Афанасий, и она пересохшими, судорожными губами обожгла его и напугала:

– Хотел – убила. А забудешь меня, убью и тебя.

Целовал, стоя на коленях, потрясённый Афанасий её омертвело скрюченные, но пылающие руки:

– Люблю, люблю, Катюша, одну тебя люблю! Дай поступлю, учиться начну, а закончишь десятилетку – тебя вызову в город. Потом – всю жизнь вместе, любить буду до смерти единственно тебя, на руках буду носить. Любимая, прекрасная!

А она в бреду и жару, уже не разумея его, шептала:

– Убила. По греху великому. Убила…

Ушёл, покачиваясь и запинаясь, будто захмелел, обессилел. Выбрел, подальше от села и людей, на берег Ангары, уткнулся лицом в росную жёсткость травы, завыл без слёз. «Хотел. Убила. Хотел. Убила…» – занозами вонзались в его сердце жуткие слова.

Как жить теперь? Недавно, днём, так мечталось, так пелось во всём его существе, так ясно виделась даль жизни и судьбы. Теперь же – мрак, жуть, путаница. А что вынесла его бедная Катюша, если сказала – «убила»! И беспрерывно втыкаются в его сердце беспощадные слова: «Хотел. Убила. Хотел. Убила…» И не спрятаться, не увернуться от них, и никак не обмануть себя, не успокоить. Кажется, сама тьма ополчилась и изрекает, наказывая, карая, затягивая в какую-то пропасть, как в могилу.

Чёрный окоём, наконец, стронулся замутью робкого утра. Переяславка мало-помалу выявляется избами и огородами из дремучих потёмок. Вспыхивают огоньки в окнах, коровы призывно мычат, овцы гомонятся, плещутся о воду вёсла бакенщика, птицы хлопают крыльями по густому, знобкому воздуху – отовсюду привычные приметы жизни родного села и поангарской округи. Так неужели рассвету, а потом и дню наступить? Неужели жизни быть прежней? Но понимает Афанасий – не бывать, не бывать ей прежней, не вернуться в беспечную, вольную юность свою. Пойдёт он сейчас по улице, встретит односельчан, дома увидит мать, отца и брата Кузьму, – но сможет ли он открыто смотреть в их глаза, привычно общаться? Как жить теперь, как жить?

А утро напирает, берёт своё, засевая дали земли и неба светом и сиянием. Просторы открываются шире, ярче, раздвигая пределы для неминучего нового дня, для продолжения жизни. По Ангаре и волглым пойменным лугам раскатился блеск – солнце выплеснулось из-за хребта правобережья первыми лучами. Далеко-далеко стало видно: земля – беспредельна, небо – неохватно, и Афанасию хочется смотреть только в даль, единственно в даль. Там – другая жизнь, там – город, там столько возможностей, чтобы учиться, а потом продвигаться по жизни, там, несомненно, легче будет забыть ужас нынешней ночи и, может быть, удастся начать какую-то новую жизнь.

«Новая жизнь, новые люди, большие дела, бескрайние дели», – шепчет, как молитву, Афанасий.

Но одновременно его сердце тяжелеет грустью: Катенька, его бедная Катя-Катенька-Катюша! Он уедет из Переяславки, не может не уехать, потому что ему надо учиться, он оставит любимую и – что же она? Ему сейчас тяжко, а каково Катеньке, какие мучения она выдержала. А потом как ей будет житься без него? Зажигаются в памяти её удивительные, лучащиеся чарующим свечением глаза – не насмотреться в них. И не налюбоваться её кроткой, но гордой красой с роскошными волосами, с косой её знатной, не наслушаться её тихого, но строгого голоса – вся она пригожая, необыкновенная, желанная, единственная.

Чуть расслабилось сердце парня, потянуло губы к улыбке, да снова, будто карая или зловредничая, вторгаются в сознание страшные, ломающие волю слова: «Хотел. Убила. Хотел. Убила…»

Воздух густой, влажный, холодный, – Афанасий глубоким, зловатым захватом вбирает его в грудь, как студёную воду в жару, казалось, силясь вытеснить из неё гнетущие, угольями жгущие чувства и воспоминания.

Ангара перед ним как широкая, выстеленная зеленцеватым бархатом дорога; долга она, широка, ясна, дивна – иди и радуйся. Да, иди и радуйся. А какие просторы и дали вокруг! В груди ширится какое-то сильное, могучее чувство. Конечно же иди и радуйся, молодой, сильный, целеустремлённый. И смело, гордо иди.

Тайга по левобережью – нет ей пределов, великим лесным океаном захватила она землю, вздымается к небу валами сопок и гор. Промышляя с младшим братом Кузьмой, порядком исходил Афанасий левобережные дремучие леса за годы войны. Подкармливалось тайгой всё село, а Афанасий, фартовый, смекалистый охотник, к тому же неимоверно выносливый, упористый, набивал дичи столько, что раздавал старухам и бабам с малыми детьми. Они величали его – «наш кормилец».

Правобережье – обширное полустепье с полями, луговинами и подпушками перелесков, но немало и богатых, корабельных сосновых рощ. Охваченная полями Переяславка дородным своим туловом жмётся к Ангаре, будто корова, выбредшая с выгона, чтобы напиться воды. А вон кладбище – сереньким облачком прильнуло к склону холма; а рядышком с погостом – оборудованная под склады облупившаяся церковка без креста. Дорога-большак, вырвавшись из плутания по оврагам и буеракам, на Бельской седловине вонзается в Московский тракт и устремляется к городам – к Усолью-Сибирскому, а там дальше – и к самому, величаво говорили старые переясловцы, «граду нашему стольному» Иркутску. По этим дорогам он, Афанасий Ветров, пойдёт и поедет в большую, новую жизнь и столько всего ему предстоит совершить для людей и себя! Впереди, несомненно, интересная, прекрасная, захватывающая жизнь.

А позади неизбывное, горестное – война. Позади гибель в Сталинграде старшего брата Николая, полуголодное существование семьи с отцом-инвалидом, которому в Гражданскую осколком снаряда отсекло левую руку по плечо, и уже немолоденькой, хворой матерью. Позади и затаённый стыд, что, как не рвался, не буянил в сельсовете и военкомате, не попал на фронт, такой здоровый парнина, уже лет с четырнадцати – мужик мужиком статью, норовом, да и умом не младенец. Зато в колхозе трудился за десятерых: и в конюховке подсоблял, и на скотник, если направляли, – шёл и ворочал навоз, и в трактор сел уже в тринадцать и был сноровист за рычагами как мало кто в окрýге, и в кузне был желанен – молотом омахивал будь здоров. Но успевал Афанасий и учиться, благо школу не закрыли, хотя собирались, потому что учеников из старшеклассников набиралось к каждому сентябрю не более семи-восьми человек, и ближайшая школа оказалась бы за двадцать вёрст. Не находишься туда каждый день, пришлось бы оставить учение, удовольствовавшись семилеткой. Можно сказать, судьба поспособствовала, чтобы Афанасий закончил десятилетку, и теперь мечта его необоримая и лучезарная – высшее инженерное образование.

Начинается другая, совсем другая жизнь. Она непременно будет счастливой для всех. Афанасий верит: легче, веселее заживут люди и – сытнее, наконец-то, сытнее. Будут наедаться вволю. За войну многие семьи и лебедой пробавлялись, и крапивой, и жмыхом – кормом для скота. Что производил колхоз – подчистую фронту, госпиталям, заводам; даже молоко и картошку нечасто видел селянин на своём столе. И не придут отныне в Переяславку похоронки, – а их нагрянуло, переворотив души и судьбы, немало. Не слышать надрывного вдовьего воя, хотя плакать и скорбеть, конечно, ещё долго. Очень долго. Очень.

Стоит Афанасий перед Ангарой и тайгой, перед великими просторами земли и неба и ощущает себя – богатырём. Хочется ему героически, непременно как-нибудь ярко, с размахом, «как Стаханов», трудиться. Но в деревне он не хочет оставаться, ему здесь негде развернуться, вроде как мала она для него. Страна поднимается, отстраивается, и он хочет участвовать в великих стройках и делах.

Широка, дивна земля, на которой Афанасий родился и живёт, и он чует, что и жизнь его должна быть под стать его родной земле.

Уже светло – надо идти домой. Поспать, вздремнуть, конечно, не получится; позавтракает наскоро, что мать выставит на стол, и – в поле, вспахивать целину. С мехдвора уже слышны чихания и рокот тракторов.

Пошёл, зачем-то крепко, но и машисто ступая по тропе, да взглядом случайно скользнул в сторону пастушечьей зимовьюшки. Тотчас подсёкся шаг, будто запнулся Афанасий: снова вспомнилась Екатерина, его бедная, страдающая Катенька. Недалече от огородов перед развалом выпасных лугов сутулится зимовьюшка, схороненная от белого света черёмуховым чащобником. В этом пустующем зимами и ранними вёснами домике вечерами и любились, пьянея нежностью и восторгом, с нынешнего марта Афанасий и Екатерина. Истопят, бывало, печурку, расстелит Афанасий на топчане свою широкополую богатую медвежью шубу – медведя сам завалил, – прильнут друг к дружке – и нет всего белого света для них.

Опять всколыхнулось, будто шипами проскребло по сердцу: «Хотел. Убила. Хотел. Убила…»

– Да что же, всю жизнь мне терзаться?!

У кого спросил, в отчаянии поматывая головой, упираясь глазами в дорогу? Никого не было рядом, только его родная земля, стряхнувшая ночь, только распахнутое во все пределы небо, горящее зарёй нового дня.

 

Глава 3

Через неделю с небольшим, починив плуг и вспахав-таки задичавшее поле, Афанасий попрощался с селом и отбыл в город для сдачи вступительных экзаменов в политехнический институт.

Накануне вечером прокрался к Екатерине в дом. Лежала она на кровати тусклая, утянутая. Он не смог открыто посмотреть в её глаза, стоял на коленях перед её кроватью, тыкался губами в её ладони, как младенец. А она шептала, пытаясь погладить его по голове, но рука не слушалась, сваливалась:

– Любимый, любимый! Что бы не случилось, я навсегда твоя.

– Катенька, я виноват перед тобой. Виноват. Виноват…

– Глупенький, я – женщина, мне и положено маяться по нашим бабьим делам. – Помолчала, прикусывая корочку губы. – Ты меня не забудешь, не бросишь?

– Я тебя могу забыть, бросить?! Да ты что, Катенька, Катюша!

Она через силу улыбнулась голосом:

– Смо-о-о-три-и-и мне!

И следом проговорила очень тихо, чтобы, казалось, никто-никто не услышал, даже Афанасий, а может быть, и самой себе боялась признаться в этом:

– Я люблю крепко, до того крепко, что жутко больно бывает в сердце. – Помолчав, пришепнула: – Моя любовь не разорвала бы его.

Он, наконец, взглянул в её глаза, надеясь увидеть в них улыбку, ласку, прежнее, ещё совсем детское, милое ему простодушие. Но в её глазах зияли глубины, из которых сверкали и били острые лучи, а не как обычно – струился тихий, приветный девчоночий свет. Она разительно в день-два повзрослела, она стала другой – непонятной, непостижимой, какой-то не от мира сего, подумал Афанасий, потупляясь, очевидно, боясь её глаз.

Вымученная болями и бессонницей, Екатерина затихла, задремала. Растерянный, потрясённый, Афанасий, как заворожённый, смотрел на её строгое прекрасное любимое, но тусклое, измождённое лицо, напомнившее ему лики с икон, которые мать прятала на чердаке. Потихоньку, оборачиваясь, ушёл, ссутуленный, казалось, не имея сил распрямить плечи, вздохнуть в полную грудь.

Дома не смог уснуть, как не пытался. Её глаза, её слова, её страдания жили в нём, озадачивая, тяготя, мучая. «Что ж ты, любовь наша сладкая, загорчила, полынью запахла? А-а, вон оно чего: “хотел – убила”! – с преувеличенной язвительностью усмехнулся он во тьму, словно бы там мог кто-то скрываться и подслушивать его мысли. – Убила! Убила! Хотел! Хотел! Повинен, понимаю. Но жить-то надо! Чего же теперь изводиться? Забыть! Забыть!..» – отбивал он кулаком по спинке кровати.

Спозаранку в туманных сырых потёмках Афанасий уехал, точнее ушёл на большак, наспех попрощавшись со своими домашними; вроде как убежал. Остановил попутку, забился в угол кузова и видел только небо и смотрел, вглядывался в него, казалось, чего-то отыскивая в облаках и высях.

Поначалу небо было глухим, дремучим, мертвенно-синим – и оно раздражало и даже злило Афанасия. Однако чем дальше от родного села – тем светлее, приветнее выявлял себя мир сей, и Афанасий утешался: вот как должно быть в жизни: светло, просторно и – оптимистично. Оптимистично! Хватит мрака! Войну выстояли, голодуху и – горевать? Ну, нет! В душе понемножку отпускало, но уже прежней юношеской беспечности и лёгкости, понял он, в ней не поселиться никогда.

Поступил успешно, по баллам опередив всех. Вскоре, как было принято, его с одногруппниками направили на народнохозяйственные работы; с октября – учёба, библиотечные залы, общественные, комсомольские дела, непременная вечерняя сутолока общежития. Новая жизнь порывом подхватила его душу и разум. Мало-помалу изглаживалась в памяти жуть той ночи и того мучительного прощания. А ненароком ярко и резко вспомнится – содрогнётся сердцем, поспешит к людям, чтобы в их кругу скомкались и приглохли нежеланные чувства и переживания.

Но Екатерину он не мог забыть – только и единственно она была его любовью, только и единственно о ней он думал с нежностью и печалью. Ни с кем не водился, ни одну девушку, даже самую раскрасавицу и умницу, не подпустил к себе, как не увивались они возле столь видного парня, мужика-богатыря.

 

Глава 4

Что же Екатерина? Она долго и тяжко болела. Мать скрывала её от врачей, от глаз селян – держала дома взаперти, в сентябре не пустила в школу в девятый класс, потому что время было такое: за тайный, недозволенный властями аборт могла воспоследовать кара – тюрьма, лагерь, позор. Лечила как могла – мазями, примочками, отварами. По великому знакомству и за немалые, за ради Христа выклянченные у родственников и соседей, деньги обследовали Екатерину в больнице райцентра, и вердикт врача был ужасен.

Этот врач, седенький, с прищипленным чуть не на кончике носа потресканным пенсне, смешновато суетливый и очевидно смешливый старичок, сказал раскрасневшейся, стыдливо понурой Екатерине, которая впервые в своей жизни перенесла генекологический осмотр со стороны мужчины:

– Мало того, барышня, что спицей… или чем там из тебя изгоняли несчастного зародыша?.. занесли инфекцию, так ещё, твои эскулапы лапотники, травмировали матку. Но умереть, любезная, ты не умрёшь, воспаление спадает, раны зарубцевались. Как на собаке, сами собой, – хохотнул он. – Молодой, здоровый организм берёт своё. Лечение я тебе пропишу и в стационаре полежишь немного, но-о-о! Гх, гх, видишь ли…

Старичок неожиданно осёкся: бодренькая насмешливость, по всей видимости, была привычной для него в общении с пациентками, уже въелась в его натуру, потому он и заговорил по инерции заматерелого профессионала в своём излюбленном назидательно-язвительном тоне и с Екатериной, однако, похоже, то, что он должен и обязан был сообщить ей, всё же заставило его опамятоваться, всерьёз задуматься. Он помолчал, прикусывая губу и отчего-то даже поёживаясь. Зачем-то встал, зачем-то прошёлся по кабинету и встал полуоборотом к окну, сцепив пальцы за спиной. Наконец, произнёс, не повернувшись к пациентке:

– Детей иметь вы не будете, – отчего-то обратился он на «вы» и снова замолчал.

Екатерину, как прибоем, качнуло.

– Что? – тоненько спросила она, норовя заглянуть снизу вверх в глаза старика, но он не давался, и она выхватила взглядом только лишь потресканное стеколко его пенсне, через которое остро и колко пробивался свет солнца.

– Н-да-с, неласково судьбинушка обошлась с вами, – не отозвался он на её вопрос, но задал свой, по-прежнему не желая смотреть в глаза: – Как же вы теперь будете жить? Впрочем, – снова спохватился он, вспомнив о своих профессиональных обязанностях, – вот направление в стационар и – ступайте, ступайте! С богом, – примолвил он тихо, в ладонь.

И, низко склонившись над столом, притворился, что занят бумагами: стал беспорядочно ворошить их, подносить близко к глазам, бормотать.

Екатерина, едва передвигая ногами, вышла из кабинета.

– Чего врач сказал, Катюша? – спросила мать, под руку выведя её на крыльцо подальше от людей, которыми был набит коридор.

Екатерина хотела ответить, но лишь просипела: нёбо и язык словно бы прикипели друг к другу.

– Бледнющая какая, аж сзелена! Ну, чего сказали-то?

Екатерина, показалось, выкашлянула:

– Жить, сказали, буду.

– А ещё чего?

Екатерина молчала. Без цели смотрела на первое попавшееся её глазам – на выцветший, потрёпанный непогодами плакат, который висел на заборе напротив: красноармеец пронзал штыком фашиста. Шепнула, разрывая слипшиеся губы:

– И я убила младенца. Как врага.

– Что, что, доченька? Какого врага? Ну чего ты?

Сглотнула и громко, вернее, отчётливо, явственно, приговором произнесла:

– Пустопорожняя я теперь, мама.

– Ай! Ай! – вздрогнула мать как после неожиданного, вероломного хлестка. – Батюшки! Да тише ты: люди не услыхали бы. Смотри, никому ни полсловечка. Ужас-то какой. Господи, за что?

Но как не скрытничали, как не утаивали свою скорбь – деревня прознала. Мать Афанасия на улице подошла как-то к матери Екатерины и сказала суховато, едва раздвигая замертвевшие в суровости губы:

– Ты, Любовь Фёдоровна, вот чего: Катьке своей строго-настрого накажи, пущай боле не липнет к Афанасию. Ему здоровая девка надобна, чтоб дитятки были, чтоб по-человечьи всюё жизнь жилось. А так чего же соделается? Несуразица одна. Твоя теперь вроде как не парень, не девка, не рыба, не мясо, не то, не сё, как говорится, – без пощады колола женщина. – Уж не гневись на меня, а сыну добра хочу, и костьми лягу, ежели чего.

– Да мне пошто гневиться, Полина Лукинична? – заробела сухонькая Любовь Фёдоровна перед хотя и недужной, присогнутой – спиной та маялась, сорвав её ещё в молодости на перекатке брёвен, – но величавой сложением и голосом матерью Афанасия. Зачастила не без подобострастия: – Ясный расклад: семья без деток – не семья, баловство на годик-другой. Поживут вместе маненько, да разбегутся кто куды. В Бога-то нонче веры нету. Обнюхались впотьмах, опосля в сельсовете закорючки поставили в бумажках и давай жить-поживать в срамоте и грехе.

– Стало быть, уговорились, – удовлетворённо и важно подытожила, немилостиво обрывая разговор, Полина Лукинична и степенно попрощалась.

* * *

И стала мать нашёптывать Екатерине, чтобы забыла она Афанасия, чтобы и думать не думала о нём. Поначалу не понимала её молоденькая дочь, почему следует забыть любимого. Хотя и сама сказала, что пустопорожняя, да как же можно забыть своего «богатыря Афанасьюшку», ведь сердцу, известно, не прикажешь. Мать, видя забродившие в дочери недоверчивость и сомнение, – «додумкать, дурочка неоперившаяся, ещё не может!» – напирала, и призывая, и втолковывая, и подчас срываясь на угрозы:

– Отступись от Афанасия, забудь его. Напрочь изотри из памяти. Он парень ладный, славный. Он должен быть счастливым. А не отступишься – под замком буду держать, не дозволю тебе даже издали видеть его. Доченька, уразумей: дитё ты ему не родишь, не одаришь его отцовским счастьем! Смирись! Афанасий утихомирится, если ты не будешь манить его, мельтешить перед его глазами. И оно всем из того выйдет польза.

Скажет так или немного иначе и – плакать, причитать, сетовать.

«Не рожу дитя? – исподволь холодно-влажной змеёй вползал в разум юной Екатерины зловещий ужас её и Афанасия участи, её и Афанасия судьбы. – Он со мной будет несчастным? Смириться? Забыть? И он забудет меня? Поверить маме или своему сердцу?..»

Подумает и тоже – плакать, поскуливать. Но – украдкой, в бессонных ночах, гордо хороня и от матери и от всего света белого печаль свою безмерную. Но мать слышала, понимая сердце дочери, и потому бдительно и неусыпно подстораживала: не наложила бы девка руки на себя.

Не наложила, однако тиха стала, пасмурна, молчалива. До того часом задумается, что и громкого голоса, обращённого к ней, не услышит, не поймёт. Раньше с удовольствием тетешкалась со своей десятилетней сестрёнкой Машей, а теперь Маша подойдёт к ней, потянет за рукав – мол, поиграем, Катя, или – помоги с уроками. Но Екатерина приподнимет глаза на девочку, и та невольно потупится, отстанет: темь пустоты в них, ни искорки, ни лучика ласки и привета. Парень какой подступит к Екатерине на улице, заговорит с игривостью – молчком отодвинется от него, и полвзглядом не поощрив.

Зимой, мало-мало оправившись, пройдя стационарное лечение, на ферму к матери устроилась дояркой, но людей сторонилась, ни с кем из женщин и даже со своими одногодками не сдружилась. Молчком работала, молчком и дома просиживала вечера, только много читать стала, к книгам как никогда раньше потянулась.

В январе определилась в вечернюю школу, блестяще выполнив контрольные работы за две первые, пропущенные, четверти. Она тоже, как и её любимый, хотела учиться, развиваться, её тоже влекла новина жизни, другие земли, города, она тоже верила в величие своей страны, которую и ей, комсомолке, поднимать, отстраивать, славить со всем народом. Афанасий мечтает о великих стройках, о великих делах – Екатерина хочет быть рядом с ним, а потому разве может она остаться какой-нибудь полуграмотной, «неучью», «деревенщиной»? Как горячо он рассказывал ей о своих помыслах и устремлениях! Заразил её, влюбив в свои мечты и планы. Она разгадала сердцем – учение становится для неё единственной тропочкой к своему любимому, по которой возможно будет когда-нибудь прийти к нему и остаться с ним навсегда.

Самые блаженные, самые яркие, самые желанные её мысли – об Афанасии. Как раздумается о возлюбленном своём – разнежится девичье сердце, затянется в нём тоненький ласковый напев, а губы сами собой к улыбке потянутся. И – улыбается, блаженствуя, забывая, где она, что с ней. Однако – «Забудь его, напрочь изотри из памяти», – очнётся, обжигая в груди, задремавшая было горечь. Не выдержит – застонет, даже если люди поблизости. Спросят у неё:

– Ты чего, Катюша? То улыбаешься, то скулишь. Болит чего?

Не ответит, но чтобы не подумали чего-нибудь – улыбнётся, заспешит прочь от чужих глаз.

Мать, примечая безотрадные перемены в Екатерине и изболевшись душой, как-то раз сказала ей, уже не в силах унять досаду:

– Рожала бы тогда, ли чё ли. Зачем вытравила, со мной не посоветовалась, дурёха ты этакая? Старуха Пелагея сказывала мне, – мужичок народился бы.

Всхлипнула – муж вспомнился:

– Николай наш, родненький, царствие ему небесное, сгиб на этой проклятущей войне – вот ему продолжение было бы знатное. Мужиков-то ноне нехватка огромадная. А так видишь чего спроворилось – Бог наказал нас, и тебя, и меня, и весь наш род Пасковых. Да уж и не впервой: в ту войну, в Первую мировую, его, Николаева, двуюродная сестрица Агрипинка тоже ведь вытравила плод, говорили, мальчонка был. Так потом ни один мужик в пасковском роду не народился на свет Божий. Вот этот должон был стать первеньким. От тебя. Нашей кровинушкой. Для всего рода искуплением и надёжой. Ах, как мы все наказаны, как покараны на веки вечные! Вон, победища какая приспела, народ по сей дён хмелен от радости и счастья. А нам, что же, печаль, тоска извечная? Боже праведный, помилосердствуй! Уж за Машкой буду смотреть, а ежели чего не по-людски сотворит, так сама прибью её, а потом уж и себя порешу!

Но как только сорвалось «и себя порешу», так сердце обдало жаром страха. Глянула украдкой на Екатерину: не взволновалась ли она, не народилась ли в её головушке шальная мысль?

Погладила Екатерину повдоль её роскошной, тугой косы:

– Не томись, доченька. Содеянного не поправишь. Без войны-то теперь всем счастье и фарт. Живи, как Господь уставил.

Екатерина спросила:

– Но как, мама, жить?

– Как все. – Подумав, повторила: – Как все.

И тихонько примолвила:

– Молись, авось Господь смилуется и… и даст тебе дитя.

– Смилуется?

– Известно испокон веку: всё в руках Божьих.

– Комсомолка я, как же мне молиться? И некрещёная к тому же.

Любовь Фёдоровна зачем-то обзирнулась, шугнула из комнаты только что пришедшую с прогулки Машу, чтобы девчонка потом не проболталась где-нибудь на улице среди детворы, тихонько-тихонько сказала в самое ухо Екатерины:

– Тайком в Тельминской церкви окрестила я тебя малюсенькой. Николай, царствие ему небесное, не хотел, упирался точно бык: в Бога не верил, коммунистом был по самую маковку. Шибко страшился, что прознают. А я с тобой тишком смоталась на подвернувшейся подводе, когда его в соседний район на уборочную отрядили.

– Но как же Бог даст мне ребёнка?

– А ты молись, молись, доченька. Господь всемилостивый.

– Всеми-и-и-лостивый, – певуче повторила Екатерина, очевидно вслушиваясь в редкое для себя, забываемое окружающими её людьми слово.

И частенько потом также пела про себя, если горечью начинало жечь сердце: «Господь всеми-и-и-лостивый». Но молиться пока не умела и в церкви ни разу не побывала. Может, и завернула бы, будь она где-нибудь рядом, в родном селе. Но в Переяславке церковь ещё в конце двадцатых частично разрушили, кирпичи использовали на постройку школы, частью растащили по дворам, в том, что уцелело, – то склады, то ещё что-нибудь по хозяйству. А ближайшая церковь – далеко, за десятки километров, в Тельме.

 

Глава 5

Однажды к Пасковым пришла старуха Пелагея.

Екатерина в сумерках стылого, завывающего февральского вечера возвращалась домой с фермы и в потёмках по-за поленницей приметила ворохнувшуюся в её сторону горбатую тень. Девушка испугалась, отпрянула, но, зоркая, разглядела сразу – это скрюченная летами и хворями, запорошенная позёмкой старуха Пелагея приподнялась с чурки, на которой, похоже, уже долго сидела. Застыла до того, что едва губы раздвинула. Закашлялась, ржавью засипела:

– Наконец-то, дева, дождалася тебя. Чую смертыньку свою, а потому приковыляла к тебе, – повиниться должно мне, удавку на душе моей ослобонить хотя бы на крошечку. Ещё по осени прослышала о твоей беде, да чаяла – лекаря ошиблись, авось, надеялась и Бога молила, обойдётся. А сёдни в сельпо бабы взъелись на меня: погубила-де ты, ведьма такая-растакая, девку. Едва не побили меня, кто-то в спину шпынул, кто-то плюнул вдогон. А лучше б было, отдубась они этакую тварь. Да чего там: убить меня мало, собаками затравить, четвертовать! Каюсь, дева: повинна и грешна я, что вытравила плод, непоправимый урон тебе причинила. Отговорить мне надо было тебя, такусенькую несмышлёнку, соплячку ведь ещё, прости уж. А то и к матушке твоей сходить: покалякали бы с Любонькой по душам, я ведь её сызмала помню, с родительницей ейной товарками мы были не разлей вода. Знаю, и все о том говорят, славная ты девка: и умница, и красавица, и труженица, и рукодельница, и норовом мягка и кротка, и косу не обрезала как другие шлынды, – дева ты, одно слово! Де-е-е-ва! Эх, счастья бы тебе выстелилось на цельную жизнь с Афанасием твоим. Хлопец он знатный, работящий, башковитый. В войну за дарма снабжал меня дичью, рыбки подбрасывал, лисьей шкурой однажды одарил. Всем селом боготворим его. Гордимся, что в городах он во всяких там академиях обучается. Чую, большим ему человеком быть. Но как же, родненькие, теперь-то вы? Матушка Афанасьева, слыхала я, взбеленилась супротив тебя: не нужна, мол, мне пустопорожняя невестка. Ай, ай, ай! Что же будет, как же вам пособить, деточки вы мои, какими словами и подношениями умилостивить судьбину! Прощения не прошу, потому как непростима вина моя перед тобой и людями, а вот так оно, додумкалась я, оно вернее будет, по-божескому.

И она повалилась перед Екатериной на колени, губами – по ступням её тыкаться, обутым в валенки.

– Что вы, бабушка, что вы! Встаньте, пожалуйста, не унижайтесь, – уже задыхалась слезами Екатерина, сражённая откровениями и скорбью старухи.

Попыталась поднять её, но силы оставили девушку, и она тоже свалилась на колени. Обняла старушку, и они вместе плакали, рыдали, и утешая друг друга, и поднимая глаза к небу, беспроглядному, задавленному тучами и мраком.

– Нет и не может быть вашей вины, бабушка, потому что сами мы решились. Не было бы вас – пошла бы я к другой. Не стойте на коленях, прошу.

– Я не только, дева, перед тобой преклонилась, а – перед всем Божьим светом, перед всеми людями, перед Переяславкой родимой, перед мужиками нашими, сгибшими на войне и покалеченными, перед всеми младенцами, коих я сгубила за свою долгую, но, разумею ныне, беспутную жизнь. Не утешай и не подымай меня, дева: дай помереть мне на сем месте, на коленях.

– Господь всемилостив, бабушка, – шепнула Екатерина, инстинктивно, как и мать её подчас, когда поминала имя Божье, оглянувшись: нет ли кого-нибудь поблизости, не слышат ли?

– Ай, как ты хорошо сказала. Не забыл бы Спаситель наш о тебе, дева, об Афанасии твоём, и пока жива я – молиться буду.

– Он и о вас не забудет, бабушка. Он же всемилостивый. Понимаете: всемилостивый!

– Конечно, конечно, дочка, всемилостивый. Но я-то уже отпетый человек, пропащая душа. Не надо обо мне помнить ни Богу, ни людям. Вычеркните меня из списка живших.

– Бабушка, бабушка! Какие страшные слова вы произносите!

Так разговаривали, приобнявшись, две женщины, младая, как распустившийся цветок под солнцем, и древняя, как обглоданное непогодами одинокое деревцо на пустыре, стоя на коленях друг перед другом во тьме и холоде, на промёрзшей земле, под ветром, невидимые никем из людей, но верящие, что Господь зрит их, внимает слова их и помыслы.

На непрестанный брех собак выглянула из сеней Любовь Фёдоровна – охнула, всполошилась. Раздетая, простоволосая, кинулась во двор. Вдвоём мать и дочь подняли в упорствовании зацепившуюся за слежалый, наледистый снег старуху, завели, уговаривая, всячески обласкивая, в дом. Поили чаем, потчевали припасами, все вместе всплакнули, попричитали, повздыхали, будто в комнате лежал покойник. Уже заполночь под руки увели стихшую, истомлённую Пелагею в хибарку её. Уложили в кровать, а предварительно затопили печь: в единственной комнатушке господствовала стынь. Разило нежилью; кроме сложенной из досок кровати, пары расшатанных стулье и стола ничего не было. С незапямятных времён обреталась старушка одна в этом полуразвалившемся, обнищалом домике на самой окраине села, на опушке таёжного чащобника, почти что в лесу, и жильё её величали домиком на курьих ножках, а саму обитательницу его – ведьмовкой, каргой. Судьба Пелагеи поистине была безрадостной, изломной: двоих сыновей и мужа не дождалась она ещё с Гражданской, а иного счастья не захотела, ещё будучи тогда довольно молодой и к тому же красивой женщиной; нового семейного гнезда не свила, хотя могла. Говорили, что любила она своего мужа столь страстно и верно, что не смирилась с приговором судьбы, отнявшей у неё и мужа и детей. Так и жила одна, одиноко, закрыто, даже отстранённо от людей и их дел; ни в колхоз не вступила, ни разу в общих новых праздниках не участвовала. Только и знали о ней, что бабам была мастерицей пособить, в знахарстве дюжа.

Через несколько дней соседи обнаружили Пелагею мёртвой в её жилище. Печь была нетоплена, холод – страшный, съестного – ни крошки. Одни говорили, что, мол, уморила себя голодом, другие – выпила какой-то травоядный отвар; судачил и даже злословил переяславский народец, не понимая старуху. Как жила, так и ушла от людей, – загадочно, тёмно, в одиночестве полном. Быть может, единственный человек, кто хотя бы немножко понял её и был готов к сочувствию и состраданию, была Екатерина: она догадалась, что душа у старушки была открытой, чтобы принять свет. И на похоронах Екатерина оказалась одной-единственной, кто плакал, впервые в своей юной жизни прикоснувшись к обжигающе ледяной тайне бытия, извечно замешанной на смерти. Почему старушка так жила и почему так умерла – кто теперь ответит, кто поможет понять? На поминках Екатерина услышала перешёпоты подвыпивших женщин: что, мол, когда-то судьбина жестоко обделила Пелагею, отняв у неё родных людей, и Пелагея в свою очередь сполна отыгралась за свои невзгоды и напасти, всю жизнь вытравливая зародышей, а может, и травя людей; даже случаи припомнили. «Глупые», – подумала о них Екатерина, вставая из-за стола и не желая слушать дальше и сидеть со всеми.

А ночью в постели затосковала, раздумалась и заплакала, давя дыхание, чтобы не заскулить: «Но если и я озлоблюсь на жизнь и судьбу? Бросит меня, пустопорожнюю, Афанасий, – и справлюсь ли я с ужасом одиночества? Ведь другого я никогда не смогу и не захочу полюбить!»

– Афана-а-а-сий, – на подвздохе шепоточком позвала она. Позвала в надежде на чудо, как случается с маленькими детьми.

Но чудо жило и билось только в её сердце.

 

Глава 6

Своим извечным чередом наступила весна. Уже с середины марта земля, хотя и дубела и потрескивала, поледенённая на знобких зорях, днём млела и сочилась в пригревках. Весна зачиналась ранней, обещающей. И хотя утрами снова владычествовал мороз с позвоном и потреском льдинок под ногами, к обеду – неизменно великолепие весны с отогретым, духовитым – желанно для крестьянина пахло навозом и землёй – воздухом, с радужно искрящимися сугробами, с ласковым свечением высокого чистого неба. Над полями и лугами курчавились, тая, дымки. Ангаре ещё долго, до припёков апреля и начала мая, быть стеснённой льдом, однако вся она уже загоралась проталинами, поминутно взблёскивала вдруг рождавшимися ручьями и лужицами среди жирных, но уже изноздрённых солнцем навалов обледенелого снега. Переяславка к концу марта вся вычернилась крышами построек, улицами и огородами. А к началу апреля снег уже полностью сошёл, ухватившись за землю лишь только в тайге, в посеверных тенётах. И хотя село стало выглядеть как-то печально наго, даже неприглядно, однако эти печальность и неприглядность тешили душу селянина после нынешней суровой, снежной зимы, обещая скорое долгое тепло апреля, мая и целого, целого лета впереди.

Зимой Екатерина сдерживалась, но чуть приголубило землю весеннее солнце – затомилась вся, каждой жилочкой своей захотела любви и привета. Не забыть ей Афанасия, не вытолкнуть его из сердца своего. Ждала любимого, как он и обещался перед отъездом, в январе после сессии, однако он не появился в Переяславке. Но не знала Екатерина – он слал ей письмо за письмом, рассказывая, как живёт, как любит её. Однако ни одно письмо не дошло до Екатерины, потому что на почте работала двуюродная сестра Любови Фёдоровны Шура – ей по уговору и передавала их. Любовь Фёдоровна тишком да скоренько прочитает, всплакнёт, но одновременно и порадуется ласковым словам парня, обращённым к её дочери, и – в печь бумагу, в полымя, предварительно зачем-то тщательно, на мельчайшие кусочки изорвав, словно бы боялась, что и огню не одолеть слов любви. Екатерине – ни слова, ни намёчка. Если же приметит, что дочь снова затосковала, сникла, начнёт честить весь мужичий род: что и нечестны они, что кобеля они окаянные через одного, да про соблазны в городах размалюёт, про отчаянных бабёнок не забудет добавить, вешающихся на кого попадя. Екатерина не прерывала мать, не возражала, но на почту несколько раз забегала:

– Тёть Шура, нет ли мне письма?

Полненькая, совестливо пунцовеющая тётя Шура, уставившись взглядом в пол, косноязыко бормотала:

– Да, подишь, нетути, Катюша.

И – бочком, в ползгиба от племянницы. С притворным усердием принималась перебирать ворохи бумаг и отправлений.

– Если будет – дайте знать. Прилечу пулей!

– Угу, – хоронила тётя Шура уже горящее лицо под стойку, и Екатерина видела только её широкую пухлую спину с повязанным на пояснице – «ушками кверху», посмеивалась про себя племянница – козьим платком.

Ни одного письма не попало в руки Екатерины. Но наведывались в январе в Переяславку бывшие одноклассники Афанасия, они тоже учились в Иркутске. От них узнала – жив-здоров её возлюбленный, что ещё в ноябре пошёл работать на завод драг: в стране не хватало рабочих рук, повсеместно требовались слесаря, плотники, кузнецы, – и вот он откликнулся на призыв обкома партии и записался в комсомольско-молодёжную бригаду. Днём – учёба, аудитории, зачёты и экзамены, а вечерами в будние дни и в дневную смену по выходным – в кузнечном цеху у горна, с молотом в руках.

«Какой же он у меня молодчага!» – гордилась Екатерина.

Терпела она, ждала, терпела, ждала. Да сколько же можно! Да что с ним, в конце-то концов, такое? Почему не пишет, как сулился? Надо во что бы то ни стало увидеть его: если бросил – пусть скажет в глаза. Не надо щадить, унижать ложью: перемелется – мука, говорят, будет.

В конце апреля не выдержала, как не может устоять перед напором высокого весеннего солнца снег: стужа, сугробы – но вот и ручьи, водополье по земле. Сорвалась: на выходные да с двумя заработанными по воскресеньям отгулами тайком отбыла в Иркутск. А матери сказала – на дальнюю ферму, на подмогу посылают.

Добиралась на перекладных, попутками, а то кое-где и пешком привелось. Изрядно протрясло её в кузове полуторки: дорога, хотя и прозывается Московским трактом, – сплошь в этих притаёжных районах ухабами и рытвинами. К тому же шофёру было по пути лишь до Усолья-Сибирского. На станции, увидела Екатерина издали, пыхтел, блистая красной звездой, паровоз пассажирского поезда, и можно было купить билет, но, досада, денег маловато: в платочке на груди пригрелись завязанные серебрушки-медяшки. В семье никогда не водилось лишней копейки, да и когда в колхозе последний раз оплатили трудодни «живыми» деньгами – не вспомнить, чаще – крупами, картошкой, изредка и понемножку убоиной. Снова ловила попутку, но остановилась лишь только подвода – телега с ворохом соломы, в которую впряжена исхудалая лошадка. Что ж, подвода так подвода. Лишь бы не задерживаться, а ехать, лететь, плыть, ползти к любимому, коли решилась.

Доскрипела телега до Биллектуя, придорожной деревеньки.

– Я, – буркнул возница, – дома.

А до Иркутска ещё километров под семьдесят. Пошла Екатерина по шоссе. Первая, вторая, третья машины не остановились: то людьми забиты, то грузами. Четвёртая притормозила; но место только в кузове.

– Живее! – гаркнул шофёр, выплёвывая изжёванный «бычок».

Забираясь по высокому щербатому борту, поцарапалась, занозилась, зашибла колено, но в душе – восторг, песня: скоро, скоро увидит любимого, скоро, скоро пристально посмотрит в его глаза и поймёт – нужна ли, не забыл ли, любима ли?

В дороге машина, чихая и сипя изношенным мотором, поминутно глохла, шофёр, матюгаясь и чиркая спичку за спичкой, чинил. А уже надвинулся серой гущиной вечер, из распадков и болотистых луговин потаёжья разбойником набрасывался зловатый ветер – знобило, лихорадило. Нигде не скрыться. Наверное, напрасно не оделась по-зимнему, теплее. На плечах – приталенная, кокетливо беленькая дошка на рыбьем меху, на ногах – трикотажные, в модную полоску чулочки да ботики на высоком каблуке. Не пуховой, хотя и громоздкой, но такой любимой шалью повязана голова – мяконьким тонкорунным гарусным платочком с игривыми серебристыми нитями. Напрасно, не напрасно столь легкомысленно обрядилась, но охота перед любимым показаться во всей красе, поразить его, очаровать, взволновать, наконец-то. Всю зиму прикупала в сельпо и выменивала на картошку у наезжих цыган одежонку, лелея в мечтах красивую и, несомненно, поворотную встречу с любимым.

К утру в знобких туманных сумерках добралась до «стольного града Иркутска». Высадили её где-то в Глазково. Глядит, озираясь, – безбрежная деревня перед ней, а не город. Из печных труб валит дым, собачий брёх несётся из подворотен. А ещё ржут и храпят лошади и даже слышно мычание коров и блеяние овец. Впереди, сзади, слева, справа – мгла, безлюдье, чужина. Куда идти, что делать? И только здесь осознала – ведать не ведает, где разыскивать Афанасия. Даже не знает, как правильно институт его называется. И в Иркутске, в большом городе, в такой несусветной дали от дома, от родной Переяславки – впервые.

У дородной бабки, обвешанной бокастыми корзинами с картошкой, спросила, где учат на инженеров? Та, поторапливаясь, видимо, на рынок и тяжко отдышиваясь, мотнула головой:

– Ступай, девонька, туды: тама, кажись, анжанерный иститут.

Екатерина долго шла по петляющим гористым улицам и заулкам, вчитываясь в надписи на домах, выискивая какие-нибудь хотя бы мало-мальские приметы учебного заведения. Однако где оказалась – неведомо: в каком-то тупике с навалами брёвен и чурбаков; по-видимому, забрела на дровяной склад. У другого прохожего, щуплого старомодного дядечки в расколотых очках, с вдруг явившимся в голосе раздражением спросила, будто потребовала:

– Да где тут у вас, наконец-то, учат на инженеров?

Ей солидно и авторитетно указали в совершенно противоположную, далёкую да к тому же схороненную смогом сторону:

– Во-о-н там, сударыня, на правом берегу Ангары.

«Господи, помоги!» – в отчаянии на срыве взмолилась Екатерина, однако решительно направилась по указанному направлению. И, можно было подумать, на небесах услышали её возглас: вспомнилось взблёской заветное слово – «драга». «Завод драг!» – даже застопорилась она: на инженеров могут учить и в десяти местах, а вот завод драг уж точно один-единственный в городе. Метнулась к первому встречному, не на шутку испугав его:

– Скажите, пожалуйста, где делают драги?

Суховато, но обстоятельно ей объяснили, указав туда же, на правый берег Ангары. И она, словно бы крылья у неё вымахнули за спиной, побежала-полетела. Там обязательно знают её Афанасия, не могут не знать такого большого, бойкого, умного. Может быть, Афанасий и по воскресеньям работает? Вполне, потому что он стахановец, он семижильный.

Успевала и озираться: кругом – город, кругом – другая жизнь. И сколько всюду людей и машин, – впервые столько видит. Машины рычат, как собаки, только что не накидываются на людей и друг на друга. Никто из прохожих и не взглянет на встречного, никто никого не поприветствует, у всех свои дела, свои заботы, каждый сам по себе, особняком. Не как в деревне: если на улице встретишь кого-нибудь, обязательно постоишь, поговоришь, хотя бы просто о здоровье справишься, а прощаясь – нередко и раскланяешься.

Вышла к железнодорожному вокзалу, одолев бессчётные, сплошь взъёмные холмы и замысловатые улочки, ещё раза два уткнувшись в тупик, в высокие заборы из горбыля. «У нас в деревне таких не встретишь. От кого запрятываются?» Площадь перед вокзалом заполонена народом. Трубят, пыхают паровозы, скрежещут, громыхают сцепляемые вагоны. Поминутно свистит постовой милиционер, чеканно отмахивая полосатым жезлом. Из репродукторов – громогласное хрипение объявлений. Выбилась из толчеи, побежала по очень длинному мосту через Ангару. Той стороны тревожно не видно – кварталы в замесе тумана и дыма. Спешит Екатерина, обгоняя прохожих: любимый где-то близко. Однако по-прежнему зорко примечает черты и чёрточки этой новой для себя жизни: река ещё во льду, лёд же – сер, чёрен, прокопчён дыханием города с его кочегарками, неисчислимыми трубами печей, выхлопными газами автомобилей, дымом и паром локомотивов. Дома Ангара другая: в любое время года сияет, светится, маня к себе, нежа глаз и сердце. Что же здесь? – жалкая она, сиротливая, может быть, и ненужная людям, какая-то обременительная. Никто на неё и полвзглядом не глянет, все торопятся, глазами – в дымную даль или же под свои ноги.

За мостом Иркутск хотя и стал на город походить, но всё одно удручил и опечалил Екатерину. «Небоскрёбы» – она впервые увидела четырёх- и пятиэтажки – шеренгами заслоняли и без того сегодня низкое, наморщенное небо, угадываемые таёжные просторы. Солнца не видно. Трамваи громыхают по стыкам рельс; густо автомобилей и людей. Отовсюду шум, треск, гвалт. Запахи неприятные, чуждые; пыльно, дымно. Вот он какой город: неуютный, равнодушный, суматошный, всяк собою занят. И думает Екатерина: пожил её Афанасий здесь и – каким же стал? Ему тайга нужна, раздолье полей, «наша» Ангара, а городе он захилеет, точно большой зверь в тесной клетке.

У хлебных, продовольственных магазинов – давка, ругань, рядом костры дотлевают: видимо, народ с ночи толчётся в очередях. Ещё голодно живётся, хлеба мало. Но Екатерина зимой слышала на комсомольском собрании, что уже в нынешнем году продуктов будет вдосталь и продовольственные карточки, наконец, отменят, – так сказал по радио товарищ Сталин, так напечатали в «Правде». А уж если что сказал товарищ Сталин, а уж если о чём пропечатали в «Правде», знает и верит Екатерина, – тому иначе никак не бывать. Сказал в начале войны товарищ Сталин, что победим врага, и – победили. Вот какое его слово! Его слово, слышала Екатерина, – «самая стальная на свете сталь». Ей хочется подойти к очереди и сказать: «Люди, дорогие, пожалуйста, потерпите ещё немножечко: скоро жизнь станет лучше и легче. Мы все любим товарища Сталина и верим ему».

А вон на площади и портрет самого товарища Сталина: очень большой, под стеклом чёрного полированного «ящика» – назвала в себе Екатерина громоздкую, толстую раму, – окаймлён пышными искусственными розами. Под ним чреда «портретиков» – члены политбюро, соратники. Торжественная, величавая, «как иконостас», невольно сравнила Екатерина, композиция из портретов. Подумала, что точно покойника в гробу украсили товарища Сталина этими мишурными бумажками. «Ой!» – испугалась своих мыслей и осмотрелась, словно бы кто-то мог услышать её внутренний голос, разгадать чувства. Но услышать её могли единственно только воробьи и голуби. Они слетались в примыкающий к площади сквер, чтобы полакомиться зерном и семечками, которые раскидывали отдыхающие граждане.

Идёт, торопится, но с неослабевающей пытливостью вглядывается в приметы городской жизни. Чем таким неприятным пахнуло? Видит: рабочие лопатами укладывают на дорогу какую-то чёрную жирную кашу, уплотняют её тяжёлым ручным катком.

– Что это? – полюбопытствовала Екатерина, приостановившись.

– Чёрная икра! – загоготал маленький мужичок в заношенной, клочковатой армейской телогрейке, под ней – выцветшая гимнастёрка без подворотничка. Левая щека у мужичка срублена – торчит страшный стянутый шрам, и уха нет. Фронтовик, – поняла Екатерина и почтительно опустила перед ним глаза.

Вся бригада покатилась хрипатым прокуренным хохотом, очевидно радуясь поводу, чтобы немножко передохнуть. На многих военное заношенное, без погон и других отличительных знаков обмундирование. Екатерине ясно, что и они фронтовики.

– Хошь, красавица, спробовать? – не унимался маленький мужичок без уха. – На-кась мою боевую подружку, – вынул он из-за голенища стоптанного солдатского кирзача ложку.

Екатерина, преодолевая замешательство и зажигаясь общим весельем, бойко отозвалась:

– Эй, ты, умник: бери больше – кидай дальше, а пока летит – отдыхай!

Таким манером в колхозе на ферме грозная и рослая «бригадириха» Галка Кудашкина подгоняет мужиков, которые, нередко с ленцой и поминутными перекурами, загружают в телегу навоз.

– Во отрезала! Молодцом, деваха! – Довольны рабочие; уважительно поглядывают на Екатерину.

Однако ей самой уже совестно за свою выходку, и она тихонько прибавляет – как обычно говорят у неё в деревне:

– Бог в помощь.

Но её не расслышали – мужичок без уха, скручивая козью ножку, принялся балагурить:

– Помню, у нас в медсанбате, братва, была такая же шустрячая девчонка – медсестрёнка. Ей, случалось, попервости какой-нибудь новичок – словцо, ласковое да приветное, а то с любовностями всякими разными. А она ему тоже эдак ласковенько: подь-ка сюды, котик. Зайдёт за ней в процедурную, уже и млеет весь, она ж его, простака, хвать за шкирку: получи укол!

– В язык, что ли? – уточняет кто-то, потряхиваясь в хохоте.

– Не-е, пониже.

– Пониже от брюха?

Все гогочут, мужичок развесело и азартно отзывается, но Екатерина уже далеко. Скорее к любимому!

Пробегая мимо церкви со сломленным, скособоченным, но так и не сбитым, не сорванным, словно мощными корнями вросшим, крестом, услышала – изнутри храп и цокот лошадиных копыт. А во дворе солдаты с голыми торсами под команды бравого усатого старшины усердно выполняют гимнастические упражнения. Несомненно – здесь расквартированы кавалеристы нашей доблестной Советской армии, самой могучей в мире, самой справедливой, одолевшей фашистов и японских милитаристов, – понимает Екатерина. Но она смущена и озадачена: как же можно было превратить храм в конюшню?

На жутко ошарпанном здании поликлиники приметила женскую скульптуру без головы. На яростно алом плакате с призывом «Товарищ, равняйся на Стаханова!» кто-то исправил в фамилии букву «х» на «к» и получилось – «на Стаканова». Видит: красивые дома, ухоженные, с изысканной лепниной, однако рядом с ними – сущая скудость: гнилые, провалившиеся по самые окна в землю бревенчатые развалюхи. И снова всюду – заборы, изгороди, сплошь дырявые, облезлые, скособоченные. На улицах грязь, мусор, помойки. Снуют стаи бездомных собак. Екатерина морщилась, сердилась. Невольно оглянулась в сторону площади, Дома Советов, словно бы в надежде, что товарищ Сталин, даже будучи портретом, всё видит, всё знает, всё понимает и кого надо заставит навести порядок, накажет, если понадобится. Таковой была вера её сердца.

Возле строящегося высотного дома увидела необычных людей: они были облечены в одинаковое пятнисто-песочного окраса воинское обмундирование, на головах – непривычного покроя, тоже пятнисто-песочные шапки с клапанами на ушах, на ногах – с коротким голенищем ботинки, а не привычные для служивого человека сапоги. Поняла – японские военнопленные. Она впервые увидела иностранцев. И впервые наяву перед ней враги. Призадержалась возле разношёрстной кучки зевак, пытливо всматривалась: какие они – иностранцы, какие они – враги? Их человек сорок-пятьдесят; а часовых всего двое. Работают монотонно, ритмично, без каких-либо лишних движений; можно подумать – заводные. Но Екатерине ясно: не ленятся, не отлынивают, действуют с пониманием и даже усердием. Никто не подгоняет их, не командует ими.

Так вот такие они и есть – враги? – силилась Екатерина разглядеть что-нибудь особенное в японцах, возможно, – зверское, ужасное, омерзительное, то, что часто видела на плакатах и в кино. Но перед ней были просто люди, мальчиковато малорослые, поджаристые, очень похожие на местных бурят и эвенков; выходит, что всего-то одеждой – не наши.

Какая-то женщина сказала, прицокнув:

– Гляньте-ка: порядок так порядок у этой неруси! Говорят: чуть чего закочевряжутся – им сразу палками по спине.

– Неужели наши солдаты бьют? – спросила Екатерина, вздрогнув сердцем и невольно нажав на «наши». Наши, победители, герои, комсомольцы, а то и коммунисты, не могут истязать, – была она тверда во мнении.

– Зачем же, девушка, наши – ихнее офицерьё и нахлобыстывает.

«Да, они не такие, как мы», – спешит юная Екатерина с выводом.

Слышит другую женщину:

– Нонешним декабрём на улице Русиновской, там, где дорога круто в гору забирает, машина с японцами опрокинулась. На ночлег везли их. Время уже было позднее, потёмки стояли. Должно, не достало мощи двигателю, – сама я видела: машина застопорилась посерёд горы и давай юлозить вниз. Секунда-другая – и все японцы с машиной вместе рухнули в кювет. Кузовом повалило трансформаторный столб. Ой, батюшки: заискрило, аж светло сделалось, а следом полыхнуло – страсть! Крики, рёв, суматоха. Сбежался народ. Какой-то мужик, наш, русский, потом сказали нам, что фронтовик, кинулся в полымя, точно в воду. Хвать одного японца – швырь его в сугроб, хвать другого – швырь туда же. Третьего только сграбастал, да как бабахнет, – бензобак разорвало. Мужик наш и сгинул вместе с японцами в огне и чаду. Никто не спасся, кроме тех двоих, которых выволок. Примчались пожарки, скорая помощь, а уж спасать-то и некого. Сгибло душ тридцать. Страсть!

– И стоило нашему дурню погибать из-за этих гадов, – сплюнул какой-то видный мужчина в импозантной шляпе и с изящно-тонкой тростью.

Женщина помолчала и прибавила тихонечко, на подвздохе:

– Так ить все люди.

– Верно, верно, все люди, – услышала Екатерина за спиной более уверенный и крепкий голос. – Всех жалко. И своих, и врагов. Чего уж: по-человечьи надо.

– Царствие им небесное, – вплёлся старушечий голос.

Мужчина в шляпе и с тростью сплюнул под ноги, громко, смачно, и, зачем-то натуженно супясь гладким лицом, пошёл своей дорогой.

Все люди, всех жалко, – безотчётной, необъяснимой радостью разлилось в сердце Екатерины, когда, выспросив, где завод, поспешила в желанную сторону, к любимому.

Какая радость: солнце, наконец-то, пробилось и заплескалось в окнах высокого, длинного здания в начале улицы Карла Маркса. Несомненно: завод, завод драг, тот самый, Афанасьев! Но в груди засвербил голосок испуга.

 

Глава 7

За металлическим решётчатым ограждением проходной бродил хмурый дядька в шинели, с кобурой на боку, – понятно, охранник или вахтёр, и, разумеется, без пропуска хода нет. В деревне куда хочешь заходи – на ферму, в сельсовет или же на любое подворье, а в городе запутанная, со всякими подвохами и несуразицами жизнь.

Раскрываясь, угрюмо заскрежетали высокие металлические ворота, показалась широкая морда грузовика с длинным прицепом, на котором громоздко возлежало нечто колоссальное – какая-то металлическая деталь, часть механизма или конструкции, – не могла понять Екатерина. На заводе вершится нечто великое, возможно, эпохальное, нужное для всей страны, для народа, а, стало быть, вероятность, что её Афанасий трудится именно здесь, чрезвычайно высока: ведь он так любит размах по жизни, значимость, грандиозность в помыслах и делах!

Видит: люди на проходной показывают охраннику серые книжицы – пропуска. Тот важно и сердито в каждый вглядывается. Эх, была не была! – и Екатерина нырнула между медленно выкатывавшимся прицепом и растворённой воротиной. Вихрем ворвалась на территорию завода. И надо бы теперь пойти спокойно, таить от окружающих своё бурлящее волнение, однако Екатерина не совладала – припустила что было духу.

За спиной заверещал свисток. Охранник – прыжками за нарушительницей. Сцапал её за косу, смял в кулаке волосы с гарусным платком:

– К-куда? Стоять! Стрелять буду!

Заволок в служебное помещение; там ещё двое охранников, и все с кобурами, и все хмуры. Насмерть перепуганная, ошеломлённая, Екатерина заскулила, как ребёнок:

– Дя-а-а-деньки, отпустите, пожалуйста!

– Вызову чекистов, они тебя, шпионку, и отпустят… годков через двадцать, – злобной весельцой занялись глаза охранника, словившего преступницу. – Погниёшь в магаданских лагерях, похлебаешь поросячью баланду.

Стужей ужаса окатило Екатерину: поняла – пропала! С раннего детства запомнились ей сосланные взбунтовавшиеся донские кулаки – мужики, бабы, детишки, старики. Пригнали их от железной дороги предзимьем; уже лежали снега и утрами трескуче примораживало. Окриками и уськаньем собак остановили колонну едва бредущих, голодных, оборванных людей в поле неподалёку от Переяславки. С машин были сгружены мотки колючей проволоки, доски, брёвна, инструменты. Офицер сказал иззябшим, измождённым людям коротко: хотите выжить – стройтесь. И люди без промедления взялись строиться. Но первым делом было велено вкопать столбы и натянуть колючую проволоку, и люди без ропота за двое-трое суток беспрерывной работы создали для себя зону, острог. Потом, на зорях, когда солнце чуть осветит землю, развиднеется, в лагерной стороне клацали выстрелы. Переясловцы шептались: солдаты больных-де пристреливают, потому как за колючкой свирепствует какая-то зараза. К лету лагеря не стало; солдаты скрутили в мотки проволоку, разобрали наспех сколоченные лачуги, вывезли всё до последней досточки. Куда подевались заключённые – переясловцы не знали. Однако в лесу, по оврагам, в болотистом урочище то там, то тут натыкались на свежевскопанную, местами сорванную динамитом землю. Неужели всех перестреляли и закопали, как собак? – единственно глазами и отваживались селяне спросить друг у друга.

Теперь и Екатерине попасть за колючку, сгинуть на Колыме! Только что сердце жило любовью, ожиданием, только что она чуяла всем своим существом цвет, вкус и запах счастья, только что летела душой над всей дольней жизнью, однако мгновение, другое – и она сражена и смята твердокаменными законами человеческого общежития, людской косностью, узколобостью, ожесточением, злобным азартом. Не увидеть ей более ни матери, ни сестрёнки, ни Афанасия, ни родного села, ни родимой Ангары. Убьют и её, как за околицей Переяславки тишком поубивали, а то и заморили голодом, тех несчастных мужиков, баб, детей и стариков! Господи! – чуть не вскрикнула она.

Но – что такое? Один из охранников, рыхло-щекастый, красноносый, словно Дед Мороз, дядька, улыбнулся. Не усмехнулся, не ощерился, глумясь, злорадствуя, а просто улыбнулся, как и может, видимо, улыбаться хороший человек.

– Да будя тебе стращать девчонку. Глянь на неё: ни жива ни мертва. – Обратился к Екатерине, присев перед ней на корточки: – Ты чего, дурёха, хотела на заводе?

Она недоверчиво, скорее опасливо заглянула в его глаза, увидела в них голубовато искрившиеся рябинки, которые «зайчиками» помигали ей. Поняла: обманывать нельзя.

– Дяденька, к любимому я приехала, – сказала она по-детски наивно и жалостно.

– Кто ж твой парень, красавица?

– Афанасий. Афанасий Ветров.

– Такой огромадный детинушка?

– Ага!

И все охранники, вспомнив приметного Афанасия, улыбнулись.

– На проходной, красавица, другой раз заставляем твоего богатыря скинуть тулуп и даже шапку: в дверной проём не может втиснуться ни по бокам, ни в высоту. А косяк и без того расшатан – штукатурка сыплется.

На аппарате покрутив диск, соединились с цехом, вызвали, с умыслом не объясняя причины и хитровато перемигиваясь друг с другом, Ветрова.

Екатерина действительно стала ни жива ни мертва: а вдруг он холодно встретит её, а вдруг у него уже другая, если столь долго не писал?

 

Глава 8

Вздрогнув, увидела его в окошко – шёл он от цеха своим машистым крепким шагом. Широко распахнул дверь, шоркнул стежонкой и туго натянутым на голову танкистским шлемофоном по дверному косяку, так что посыпалась штукатурка. Не заметил поджавшуюся на топчане Екатерину, строго и с едва сдерживаемым раздражением спросил у охранников:

– Кому я тут нужен? Работы невпроворот. Ну, чего вызывали?

Они, посмеиваясь, молчком вывалили на улицу. Красноносый в спину подтолкнул Афанасия к Екатерине:

– Глаза-то разуй… танкист. Да не раздави своими гусеницами птаху!

– Катя!

– Афанасий!

Оба, обомлев, остановились друг перед другом. Слóва больше сказать не могут и не знают, что ещё надо сделать, как поступить.

После долгой разлуки каждый увидел в другом – вспышкой ли, озарением ли – что-то такое новое, удивительное, прелестное, в мгновение ока разглядел в любимом ранее отчего-то незамечаемые, но такие, оказывается, важные чёрточка. Разлука, замечено, обостряет зрение души. Екатерина приметила у Афанасия на его массивном скуловатом подбородке крохотную ямочку, припорошенную пушком. Казалось бы, ямочка да ямочка, у кого её нет, пушок да пушок, у всех подростков и парней он когда-то пробивается, со временем превращаясь в щетину. Афанасий – мужиковатый, с пытливыми строгими глазами, внешне уже совершенно взрослый человек, однако эта притаившаяся под пушком ямочка неожиданно сказала Екатерине, что он ещё – мальчик, мальчишка, незащищённый, доверчивый. Что душа у него, как и эта ямочка, прикрыта от людей всего-то пушком, пушком его деревенского простосердечия, распахнутости. И шлемофон танкиста – явно малой ему – натянул на голову для того, чтобы, можно подумать, поиграть в войнушку.

Что же Афанасий открыл особенного в Екатерине? Стоит она перед ним всё такая же низенькая, худенькая, «точно тростинка», в «глупенькой одежонке, как девчурка», однако ему представляется – она гораздо взрослее его, бывалее, что ли. Но что же в ней изменилось? Глаза. Они, глаза её, чудесные, незабываемые. Они прекрасные, чарующие. И в них по-прежнему сияет этот диковинный, невозможный чёрный, но одновременно и светлый огонь. Но что же такое с ними? Афанасию почудилось, что глаза его возлюбленной намного дальше от него, чем само лицо её. Невероятно: так не может быть! Она как бы смотрит на него из каких-то далей или же – что кажется Афанасию точнее, но вместе с тем и смущает своей противоречивостью, – из глубин.

Она страдала, – понял Афанасий.

– Ну, вот и свиделись, – вымолвил он, не в силах оторвать взгляда от Екатерины.

– Ага, свиделись, – дохнула она, и вся, как надломленная, ослабевшая, покачнулась к нему.

Он легонько принаклонил её голову к своей груди.

– Что ж ты не отвечала на мои письма?

– А ты разве писал?

– Писал. Часто писал. А выехать, прости, никак не мог: и учусь, и работаю, как видишь, и по комсомольской линии под завязку в поручениях.

«Неужели тётя Шура, чертовка такая-сякая, перехватывала на почте письма и маме тишком передавала?» – подумала, прикусив губу, Екатерина, но Афанасию не сказала о своей догадке.

В окошко стали заглядывать охранники – лыбились, подмаргивали, весело между собой переговаривались, пыхая беломоринами.

– До окончания смены, Катюша, ещё часа три. Знаешь что? Айда-ка в цех: увидишь, как я там тружусь. Я уже чуть не бригадирю!

Она усмехнулась: её любимый всё такой же хвастунишка.

Как девочку, потянул её за руку.

– Ой, а меня не арестуют вохровцы?

– Пускай только рыпнутся… дармоеды!

И он хозяйской широкой поступью повёл её к чадящему трубами цеху. Она едва не вприскочку поспевала за ним. Оглянулась – не бегут ли охранники, не целятся ли из пистолета? Те молчаливо и загадочно поглядывали им вслед.

В цехе – грохот, лязг, – просто ужас. Дымно и копотно. Екатерине в первые мгновения показалось, что она угодила на пожарище. Цех длинный, бескрайний, чёрный. Перед глазами мелькали, выныривая из смога, чумазые потные рабочие. В Екатерину внезапно пыхнуло огнём из растворённых створок какой-то гигантской печи, в которую подбрасывали уголь. Испугалась, отпрянула, но Афанасий озорно подмигнул ей и потянул дальше. Печь осталась позади, однако по-прежнему страшила Екатерину: пламя утробно, зверовато урчало вдогон. Искрами рассыпáлся разрезаемый газовыми горелками металл. Скрежетал и трезвонил где-то вверху кран, катясь с грузом по монорельсам. «Боже, Боже…» – только и могла Екатерина произносить в себе, озираясь. А Афанасий – спокоен, твёрд, оживлён. Он поминутно останавливается возле рабочих, что-то торопливо и на непонятном для Екатерины техническом языке говорит им. Ему почтительно отвечают. Он, понимает Екатерина, здесь свой, до зарезу нужный человек.

В каком-то сумрачном, но жарком закутке с двумя полыхающими горнами – в ответвлении от основного цеха – наконец-то остановились:

– А вот и наша кузня! Мы тут, Катя, непыльной работёнкой занимаемся. Ювелирной, можно сказать.

– Ювелирной? Украшения изготавливаете, что ли?

– Украшения! – засмеялся Афанасий. – Драга женского рода? Женского. Ну, вот мы и украшаем её серьгами и кольцами, – всякими, знаешь ли, женскими побрякушками. Пудика, правда, некоторые в два-три.

Екатерина видит: усатый, пропотелый и прокопчёный рабочий в залоснённой спецухе, ощериваясь в натугах, вынимает из горна зажатое в щипцах раскалённое железо, приставляет его к наковальне. Другой рабочий, кряжистый, чёрный старикан в колом стоящей робе, символически поплевав на ладони, замахивается увесистым молотом. Афанасий спешно заводит, чуть ли не заталкивает, Екатерину в бригадную бытовку с окошечками в цех, а сам – прыжками к кузнецам. Подхватывает молот, не без щегольства перекидывает его из руки в руку, успевая подмигнуть Екатерине, и на пару с первым молотобойцем попеременно бьёт по раскалённой заготовке. Раз по пятьдесят ударили. Потом поочерёдно рабочими, дежурящими у горнов, подсунут второй кусок рдяно горящего железа, следом – третий, четвёртый, пятый; вскоре Екатерина в счёте спуталась.

Кузнецы слаженно, хмуро плющат, сминают, ваяя, металл. Екатерина очарована и восхищена их работой. А как красив, как прекрасен её возлюбленный! Он – силач, богатырь, искусник.

Выкованное железо, «загогулины», смешливо определила в себе Екатерина – то ли «хомуты» выходили, то ли «коромысла», то ли «подковы для громадных коней», и ещё что-то такое, не совсем понятное, – отбрасывали в тележку. Её откатывали к токарным и сверлильным станкам и возвращали порожней уже другие люди; они же обрабатывали, отшлифовывали «загогулины». От этих рабочих сквозило чем-то особенным, какие-то они были не совсем понятные, и Екатерина невольно стала приглядываться к ним. Их было пятеро-шестеро и внешне они отличались от остальных тружеников цеха своей чистой, даже, похоже, отглаженной спецодеждой, которую неуместно было бы назвать спецухой или робой. Ещё они рознились неторопливыми, лишёнными суетливости движениями, предельной деловитостью, скрупулёзностью. Вроде бы мешкотные с виду, однако детали обрабатывали скоро. И контролёр, прищуристый, юркий дедок, он поминутно выныривал из дымного мрака цеха и чего-то вымерял в «загогулинах», ни одной не забраковал, а, напротив, с помощью других рабочих все до единой куда-то уволакивал на тележке, украдкой, как показалось Екатерине, подмигивая одному из мастеров, от которого принимал очередную деталь.

Выдался перекур. Афанасий и его товарищи ввалились в бытовку. Екатерина почти физически почуяла, как от них дохнуло жаром – до того они горели лицами и полуголыми торсами. В нетерпеливой очерёдности залпом выхлебали по кружке, а кто и по две, воды, машисто, с росплесками зачерпывали её из жбана. Кто-то закурил в бытовке, но его тишком пхнули в бок, указав глазами на юную нежданную гостью. Наконец, двусмысленно перемигнувшись, оставили Екатерину и Афанасия одних, присели на корточки у бытовки и блаженно задымили папиросами и самокрутками.

Екатерина спросила у Афанасия, кто те люди в опрятной спецовке, притулившиеся передохнуть в уголке, в сторонке, а не со всеми, и, похоже, с опаской озираются.

– Немцы. – И зачем-то поправился: – Немчура. Из Архангельска сосланные. Эвакуированные, сволочи, драпают по домам, в свои тёпленькие края. Сибирь им, видишь ли, не мила, а у нас теперь работать некому: вон сколько поднялось кругом строек, ширятся леспромхозы. Что там: поговаривают, Катюша, о гидростанциях на Ангаре! А наш завод так завален заказами по самую маковку. Бают, на три пятилетки вперёд. Стране, как воздух, нужно золото, а без наших драг сколько его добудешь, к примеру, в бодайбинской тайге? С гулькин нос! Ну, вот, партия и правительство пособляют нам всякими сосланными.

– Зачем ты так – «немчура», «всякими»? Оторвали людей от родной земли, пригнали невесть куда, разместили, поди, в казармах или сараях. Здесь им всё чужое. Да и Сибирь – мачеха для них, считай, каторга. Мы-то, сибиряки, ко всему привычные, двужильные. Знаешь, Афанасий, жа-а-алко людей.

– Нечего, Катя, жалеть: они – враги народа, – перебил Афанасий, даже взмахнул кулаком, как нередко делают, подумала Екатерина, выступающие с трибуны. – Немчура, одним словом. А точнее – фашисты. – И неожиданно выкрикнул, высунув голову в форточку: – Эй, Гитлер капут! Хэндэ хох, зольдатен!

Рабочие, курившие возле бытовки, захохотали, а немцы сдержанно улыбнулись, не разжимая губ и зубов. Екатерина поняла – робеют, а то и боятся. Она, туго принагнув голову, молча и прямо смотрела на любимого. Стоит он над ней – могучий, лобастый, но – в этом никчемном, нахлобученном словно бы для войнушки, шлемофоне, с усиком сажи под носом, с разорванной на колене гачей. Господи, да он просто ещё пацан! Детинушка! Надо бы засмеяться, однако налипло на сердце тягучее чувство.

– Ну, вот те раз: надулась! – осторожно, будто опасался чего, приобнял он Екатерину. – Пойми, всех этих гадов поубивать мало.

Она порывом отвернулась от него. Не знала, как возразить, чем урезонить. Что ведала её юная страстная душа, тому ещё не вызрело слов.

Он смутился, забормотал:

– Чего уж, работяги они что надо. И аккуратисты ещё те. Нам, ясное дело, поучиться бы у них.

Екатерина, поплевав на платочек, с немилостивым тщанием обтёрла у него под носом, подтолкнула в спину к выходу – кузнецы снова взялись за молоты и щипцы, а немцы встали к станкам.

– Иди работой. Агитатор-провокатор.

Громыхали уже до самого конца смены. А о её завершении возвестил протяжный, осиплый, как брёх старой, но преданной собаки, гудок.

 

Глава 9

На улице Екатерина зажмурилась – свету, красок сколько! Солнце хотя и приникло уже к кровлям, но ещё грело и блистало. Денёк разыгрался по-летнему тёплым, духовитым. Природа млеет и, возможно, дожидается повеления: расцветай, распускайся, красавица, зеленью! Но в Сибири растительность, наверное, выучена как нигде: могут ещё и заморозки пожаловать, жгучие северные ветры сорваться, а то и снегу понаметёт, поутру же лёд захрустит под ногами – наверняка погибнуть росткам и бутонам. Подождать надо природе немножко, две-три недели, а потом она наверстает, распускаясь, расцветая, подтягиваясь стеблями к небу. Но половички травы с робкими ростками одуванчиков уже поразбросались на газонах, по дворам, под заборами – везде, где была земля открыта и напитывалась солнечными ливнями. Почки пухлы и пахучи. Крохотными, но ярко зажигающимися серьгами тянется по стволам оттаявшая смолка. Птицы хлопочут, чирикая, перепархивая, вроде как забавляются. Мушки суматошатся и звенят. Небо чисто и ясно.

Взявшись за руки, пошли от заводской проходной по улице Карла Маркса – центральной, главной улице города, когда-то называвшейся Большой. Она в редкостной теперь брусчатке, застроена солидными дореволюционными домами с лепниной, флюгерами, парадными подъездами. Афанасий почти торжественно объявил:

– Улица-музей.

Не говорит, куда идут. А Екатерина не спрашивает. Идут себе. Широким шагом идут, хотя спешить, кажется, не надо. И почему широко ступают? – неведомо обоим. Если умели бы летать – летели бы, а не шли бы по земле. Прямо идут, какова и улица. Вместе, рядышком идут. Нет ведомого, как и бывает, если шагами правят чувства. Говорят друг другу что на ум найдёт: как там в Переяславке родичи, приятели, как вообще деревня поживает, готова ли к пахотной? О чём поговорить – не счесть. Перепархивают с одного на другое, как и пчела с цветка на цветок, собирая нектар.

Оба колоритно интересные, задорно юные. На них заглядываются прохожие. Екатерина со своей роскошной длинной косой, с чёрно полыхающими глазами, напружиненно тоненькая, бодрая, – королева улицы. Да в беленькой кокетливой дошке, да в модную полоску чулочках, да каблучками ботиков отстукивает – цок-цок, цок-цок. «Ишь дамочка», – думает о ней Афанасий, ощущая сладость на своих губах. Какой мужчина, тем более молодой, примечательный чем-нибудь, засмотрится на неё, – нахмуривается, глядит на человека в упор, сламывает его взгляд. И на себе примечает чужое внимание. Понимает, богатырь, как не залюбоваться этаким молодцем. И одет необычно, хотя, понимает, но не страдает, бедновато. На нём выцветший, изрядно поношенный пехотный офицерский китель без погон, но с форменными пуговицами, поверх накинут чёрный матросский бушлат, – фронтовики, вернувшиеся на родной завод, оделили полюбившегося им парня умельца. На ногах кирзачи, однако надраены щёткой до невозможного состояния. Горят, и может показаться, что они яловые, дорогостоящие. «Аж пускают зайчиков и слепят, – хочется подначить Екатерине. – Весь нараспашку, весь герой. Ну прямо фон-барон!» Однако промолчала, потому что душа тиха и торжественна, потому что – любимый он, единственный её. Она приберегла для него другие слова, те, что одинокими, нескончаемыми ночами шептала, воображая, будто рядом он.

Если бы улице не было конца и края, так, наверное, и шли бы, и шли бы, не обременяясь мыслями, куда и зачем. Они наконец-то вместе, и весь свет белый – на двоих. Солнце на двоих, небо на двоих, город на двоих, лучшая его улица на двоих и жизнь, целая, целая жизнь, позади и впереди которая, и нынешняя тоже, несомненно, на двоих.

Афанасий, случалось, приостановится, укажет кивком на какой-нибудь примечательный дом:

– Гляди-кась, какая красотища.

Если Екатерина не тотчас посмотрит, обворожённая жизнью и своей любовью, так чуть не повелительно скажет:

– Смотри, Катюша, смотри!

Она понимает – люб ему город, рад он поделиться своими сокровенными наблюдениями и открытиями. Дивится девушка: и вправду тороват Иркутск на красоты всяческие; когда же бежала к любимому – ничего-то такого не примечала. Особенно нравится Афанасию указать на деревянные, деревенского пошиба дома, которых полно в примыкающих к главной улицах. Они, бревенчатые крепыши, в узорчатых наличниках, в изысканной резьбе, словно бы приготовлены к празднику, к такому празднику, которому скончания не бывать долго. Скажет Афанасий задумчиво:

– Как у нас в Переяславке, правда, Катя?

– Ага, – охотно отзовётся она.

Заглянули в продуктовый магазин. Афанасий пояснил:

– Буду, Катюша, откармливать тебя: больно уж тощáя ты.

Люди с талонами толкутся и давятся в нескольких очередях – за крупами, за колбасами, за консервами, за хлебом, ещё за чем-то. Полки и витрины – серые, полупустые, однообразные, как солдатские шеренги. Екатерина видит: унылы люди, уныло убранство торговых залов. Только красный плакат с кремлёвскими звёздами, с кумачами и размашистой надписью «10-го февраля 1946 года выборы в Верховный Совет СССР!» вроде как радостен. Правда, обильно засижен мухами, выцвел, покоробился: второй год висит, заброшенный.

Катерина потянула Афанасия на улицу:

– Пойдём отсюда, – шепнула.

Но он, озорно подмигивая, взмахом головы указал ей на расположенный в отдельном зальчике кооперативный отдел. Там витрины и полки ярки, цветасты, обильны, и чего только нет, – всё есть! А народу – ни полдуши, кроме продавщицы в высоком, как боярская шапка, накрахмаленном и с блестками колпаке. Она, дородная, видная, одиноко-величаво, точно памятник самой себе, стоит за прилавком, искоса и строго поглядывает издали на мельтешащий люд. Над ней иконой сияет изумительной прорисовки и красочности новенький глянцевый плакат со Сталиным и пухленькими смеющимися детьми «Спасибо родному Сталину за счастливое детство!». Афанасий за руку затянул Екатерину в закуток этого неземного изобилия. Взглянула она на плакат с детьми – внезапно что-то такое колючее шевельнулось у неё в глубинах груди. Но машинально опустила глаза на ценники, и первое чувство тотчас перебилось новым, даже охнула: за всё – червонцами, ничего нет, чтобы копейками стоило. Булка хлеба четырнадцать рублей сорок копеек?! И снова потянула Афанасия вон из магазина, но он крепко встал у прилавка. Набычившись, тыкал:

– Дай-кась, красавица, вон то. То. То…

Вскоре образовалась приличная горка из невиданных диковинок – шоколада, конфет, сгущёнки, тушёнки, копчёных колбас, чая индийского.

Кто-то из хвоста ближайшей очереди прошипел:

– Ишь, блатота вшивая отоваривается.

Афанасий расслышал, ответил:

– Не бурчи, честной народ: скоро талоны отменят, цены урежут – всего будет навалом. Верно говорю вам! Эх, развесёлая жизнь наступит! – И, словно бы для наглядности, отбил по мраморному полу каблуками с набойками чечёточку.

Сказал хотя и с хохотцой, но ёмко, прямя свой ещё юношеский говорок на басовитость. Люди стихли, насторожились, с недоверием поглядывали на парня в матросском бушлате и в кирзачах. А он уже снова распоряжается:

– Вон то ещё подайка-ка, хозяйка медной горы.

Екатерина дёргает Афанасия за бушлат:

– Да полноте! Ты что, сдурел?

А сама думает: «Какой он у меня! Ай, ка-а-ако-о-ой!»

Но не унимается Афанасий, велит:

– Ещё во-о-он ту штуковину подай-кась, добрая волшебница.

– А деньги у тебя имеются, моряк с печки бряк? – упёрлась в Афанасия тугим взглядом продавщица.

В горсти вынул из штанов мятые червонцы, вытрусил их на прилавок:

– Сколько тебе? Отсчитывай!

«Ой, сумасшедший, ой, хвастунишка, ой, щёголь городской! – бессильно восклицала Екатерина, а у самой сердце только что не отплясывало под дошкой. – Ай, ка-а-ако-о-ой! Передо мной выставляется: мол, глянь, каков я! Ой, сумасшедший!»

Продавщица вмиг переменилась: посмотрела на отчаянно тороватого покупателя почтительно, сказала, с приятностью растягивая от природы горделиво неподатливые губы:

– Балычок свежайший. Сёдни утречком завезли. Рекомендую.

– Что ж, давай и балычок.

Она несказанно довольна, что покупатель много берёт. Завмаг, случается, рычит: «Не выполнишь план в этом месяце – пойдёшь в уборщицы». А за весь день обычно пять-шесть покупателей, потому как народ за войну страшно обнищал. Да возьмут по мелочи, на зубок едва хватит.

– Чёрной икорки не прикупишь, морячок? – раззадорилась продавщица. Говорок уже елейный. – Она один из дешёвых у меня товаров. Но – вкуснятина, пальчики оближешь!

– Ты что, любезнейшая, хочешь, чтобы я почернел и сдох? – отшучивается Афанасий, небрежно набивая свою деревенскую дерюжную авоську продуктами. Смилостивился: взял и икры.

А напоследок ещё и мороженого купил – диковинку из диковинок послевоенной поры в Сибири. Серебристую пачку на палочке протянул, как цветок, Екатерине. Она взяла, а что делать с ней – не знает: впервые вживе видит. Афанасий притворился знатоком: показал, с немалой бережностью, как развернуть и откусить. Выйдя на улицу, стали есть попеременке, по-братски делясь, точно дети.

Возле монумента первопроходцам, постамента памятника Александру Третьему, а теперь без него – «какой жалкий и кургузый», подумала Екатерина, – вышли к Ангаре. Ласково пахнýло зеленцеватой синью и сверканием льда. Но не сегодня завтра стронется великая вода и устремится к Енисею, а потом, слившись с ним, – к великому океану и конечно же к новой жизни. Стоят перед Ангарой – родной своей рекой; с детства они с ней и она с ними. Выходит, втроём они сейчас, родные. Да ещё небо с ними, просторное, ясное, пригревающее.

– Подчас после смены прибреду сюда, гляжу на реку и думаю: как там наша Переяславка? По течению, чисто дурачок, вглядываюсь вдаль, аж щурюсь: не увижу ли родных берегов?

– И я в Переяславке подолгу смотрю на Ангару. В иркутскую сторону.

– Меня хочешь разглядеть?

– Угу.

На противоположном берегу на станции голосисто затрубил и густо пыхнул дымом паровоз, устремляясь с вереницей вагонов к Байкалу, на Кругобайкалку. Зачем-то смотрели вслед, пока не истаял состав вдалеке. Афанасий откуда-то из своего высока шепнул в темечко Екатерины:

– Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет.

– Есенин? – шепнула и она.

– И он, и сердце моё.

– Любишь?

– А то!

– Скучал?

– Маялся, как медведь в клетке.

– Ишь ты! Чего же не бросил всё, не примчался в Переяславку?

– Говорил уже: учусь, прирабатываю, к тому же общественник, – понимать должна. – Помолчав, нерешительно примолвил: – Письма-то мои, слышь, Катюша, не на почте ли в Переяславке кто перехватывал? Скажи, – я им устрою расчихвостку.

Екатерина отозвалась по-особенному твёрдо:

– Не выдумывай.

Снова пошли. И стронулись одновременно, не сговариваясь. Не сговаривались и о направлении и о цели. Как будто одной душой и одной головой жили. И Екатерина снова не спрашивает, куда. А Афанасий не объясняет, однако идёт уверенно, широким шагом, минутами не соразмеряясь со своей хотя и скорой, но путающейся в подоле спутницей. Петляли какими-то заулками, двориками, порой протискивались через застрёхи в заборах, по всей видимости, значительно скорачивая путь. Свободной рукой, когда нужно было – в сущности, лёгкое – джентльменское содействие, Афанасий не без дерзновенности нащупывал под дошкой рёбрышки любимой, притискивал её к себе. Ей было щекотно, её, как девочку, тянуло засмеяться, но засмеяться или отстраниться она не позволила себе, потому что любила, потому что наконец-то с ним, с единственным, потому что верила в долгую-долгую и счастливую жизнь вместе.

 

Глава 10

Пришли к студенческому общежитию – мрачной, прокоптевшего кирпича трёхэтажке, обветшалой постройке прошлого века. Екатерина неожиданно остановилась перед входом: ей не хотелось входить внутрь, ей хотелось остаться под этим тёплым голубым безбрежным небом, которое сегодня на двоих, – а что может ждать их обоих в общежитии? Известно: там нет неба и там, несомненно, людская теснота. Она подняла глаза к небу.

– Пойдём, пойдём, – нетерпеливо потянул её Афанасий, жадно заглянув в чёрно, но светло вспыхнувшие глаза. – Чего ты испугалась?

– Что ж, пойдём, – шепнула она. Неохотно отклонила взгляд от неба.

Внутри у громоздкой двери в тусклости, под громадным бюстом Сталина и кумачовым стендом «Ты, Сталин, солнце наших дней! Ты всех дороже и родней! Тебе несём тепло сердец, мудрейший наш отец» – вахтёр. Хотя и сухонькая старушонка, но глазки зловатые, липучие, «как у Бабы-Яги», – мгновенно оценила Екатерина.

– Докýмент! – шепеляво, но властно потребовала она у Екатерины. Бесцеремонно прибавила: – Чёй-то не припомню тебя, деваха.

Екатерина схмурилась на «деваху» и едва сдержалась, чтобы не осечь старуху. По сумеречным коридорам просквозило девичьим смехом, за ним как бы протопал басовитый говорок парней. Где-то здорово хлопнули дверью, где-то загремели тазом. Екатерина потянула Афанасия за рукав бушлата – к выходу. Но он притворился, что не понял. Вынул из авоськи банку с чёрной икрой:

– На тебе, бабка Агафья, докýмент! Да гляди, помногу не уписывай: почернеешь, чего доброго.

Утянул Екатерину в полумрак холодного, отдающего плесенью и квашеной капустой коридора.

В комнате, куда он её завёл, – четыре железные кровати, грубой работы стол, табуретки, шкап и – толчея шумного молодого люда, и парней, и девушек. Кто-то заходит, кто-то выходит, кто-то просто заглянет и скроется. Смеются, поют, бренчат на гитаре. Екатерина смущена, растеряна; она впервые в большой компании, не знает, как себя вести. С досадою понимает – комната Афанасия гостеприимная и весёлая всегда. И – девушки здесь бывают, похоже, не выводятся. На красивую, с богатой косой, в трикотажных модных чулочках, в ботиках на высоком каблуке, в тонкорунном гарусном платочке незнакомку смотрят, вглядываются, двусмысленно подмигивают Афанасию. А какая-то, почувствовала Екатерина, нескромно высокая и нескромно яркая рыженой, с накрашенными губами девушка улыбается ей в лицо, и улыбается с выпячивающей приятностью, которая – почти враждебность, почти коварство. Не хочет ли девушка сказать: «А, прикатила, деревенщина? Разоделась, как Клюня Ивановна, а сейчас-то в моде вот что! Посмотри-ка, с какими складочками моя юбка – просто плиссе аля франсе. А как тебе мой ленинградский жакет с переходной спинкой? А мои польские туфельки с розовым бантиком? Наматывай на ус, колхозница! Приехала к своему суженому-ряженому? Что ж, смотри, как мы тут вовсю веселимся с ним!»? И Екатерина с оторопью понимает – девушка может быть влюблена в Афанасия: она под него высока, она под него раскованна, хороша несомненно и, кажется, не глупа к тому же.

И ещё крутятся и смеются среди парней всякие. А некоторые что-то там такое говорят Афанасию. А то и нашёптывают на ухо, очевидно кокетничают с ним.

Екатерина немеет душой. В груди – комок раскалённого льда. Осознала: там, на входе, она, как зверь, почуяла в этом людском неприглядном муравейнике угрозу – угрозу своей любви, своему счастью. И потому хотела остаться с Афанасием под небом, просто под небом, под чистым просторным небом, вдвоём, только вдвоём, а все люди вокруг – они всего-то прохожие, они пусть сами по себе. Как она ждала этой встречи! А теперь какие-то люди встряли между ней и Афанасием и будут мучить её, утягивая за собой Афанасия. А он, посмотрите на него, важничает, красуется!

– Что, оглоеды, уже сбежались? – риторически осведомился смеющийся глазами Афанасий. И, довольный и недовольный, что столько народу набилось в его комнату, отмахнул рукой: – Ладно уж, будем гулять! Знакомьтесь: Катя. Присаживайся к столу, будь как дома. Тут всё мои друзья-товарищи, однокашнечки. Чтоб им пусто было.

Молодёжь смеётся. Ни капельки обиды.

Афанасий небрежно вытряхнул содержимое авоськи на стол:

– Угощаю.

– У-у!

– Зна-а-атно!

– Люблю повеселиться, особенно пожрать!..

Кто-то вынул из-под кровати бутылку самогонки, ладонью шибанул по донышку – самодельная пробка вон. Зазвенели выставляемые на стол гранёные стаканы, в них весело забулькало. Выпили, закусили. Афанасий – царь стола: угощает, наливает, тостами сыплет, подтрунивает над кем заблагорассудится ему. Но Екатерине видно: его любят, уважают, принимают за старшего. Гордится, но и злится она. Злится, что скончания застолью не видно: ещё появились бутылки, ещё народу привалило, пуще смех, пуще гвалт. Табачного дыма – точно бы в туман угодили. И – люди, люди, всюду люди. А Екатерине хочется смотреть в глаза любимого, хочется слышать слова любви. Ей хочется всего Афанасия, она не хочет разделять его с кем бы то ни было. И хотя она улыбается, потому что улыбаются все, но понимает – её улыбка скорее всего неприятна или даже гадка: губы отвердели, непослушливы.

Принесли патефон – с заезженной пластинки мелодично и вкрадчиво захрипел обожаемый всеми Утёсов. Танцевали парами, вприжимочку. Афанасий не любил и не умел танцевать, Екатерину не пригласил, но она ничуть не обиделась, а была даже рада, потому что сидела рядом с ним, и он под скатёркой держал её за руку, похоже, боялся, что она убежит. Они оказались за столом в одиночестве вдвоём. Какой-то залётный паренёк, только что заглянувший на огонёк, расшаркался перед Екатериной и протянул ей руку, – Афанасий крякнул в кулак. Бедный ухажёр немедля исчез.

– А я, может быть, хочу танцевать, – едва сдерживая смех, шепнула Екатерина с ласковой укоризной.

– А я, может быть, хочу тебя съесть, – с театральной свирепостью взглянул на неё Афанасий.

Она примечает: на неё с Афанасием украдкой смотрят, и смотрят по-особенному: и любование, и зависть взблёскивают в глазах. Она подумала, немножко ослабляясь душой, что они сидят сейчас как жених и невеста, а все собравшиеся – гости на их нечаянной свадьбе.

Снова выпили, закусили, поставили Русланову – принялись плясать, да так, что игла подпрыгивала. Теперь Екатерина уже рада, что все веселы и не спешат расходиться. Она и Афанасий чинно сидят плечом к плечу, глазами – на пляшущих, но видят ли их? Наверное, видят, но сердцем – только друг друга. Афанасий под скатёркой истово, наступательно тискает – секундами до боли – руку Екатерины. Шепнул:

– Всё, Катенька, хорош: разгоняю компашку.

– Пусть веселятся. Тебе жалко, что ли?

– Жалко! И тебя и себя жалко: маемся. Разве не прав?

– Только о себе и думаешь. Несчастный эгоист.

– Да, эгоист. Но ты приехала ко мне, а не к ним. Выходит, праздник у меня, а не у них.

Она поправляет его, загадочно улыбнувшись:

– У нас праздник.

– Правильно, правильно! А потому к чертям незваных гостей!

Подозвал одного, второго дружка, что-то шепнул им на ухо. Те, пританцовывая, с шуточками-прибауточками утянули заартачившихся барышень из комнаты. Упиравшаяся обеими руками и ногами рыженькая в дверях подморгнула Екатерине и – показала язык. Екатерина едва не крикнула вслед – «дура».

 

Глава 11

Наконец – одни, за столом с объедками и пустыми бутылками. Доигравшая пластинка – скрип, скрип. Смолкла и она. Тишина, только за дверью утробный коридорный гул. Молчат, оба вроде как растерялись, что вдруг оказались наедине. Столько жили в разлуке, любили друг друга издалёка, а сейчас сердце сердце задело – может быть, и не больно сделалось, но оба почувствовали себя неприютно.

За окном в фиолетовых глубинах позднего вечера зябнут редкие огоньки города. Екатерина затревожилась: огоньки – как какое-то неизъяснимое обещание и чаяние – могут сгинуть, проглоченные этой бездушной вселенской теменью. Невольно поёжилась, плотнее запахнулась платком.

Афанасий, долго приноравливая свою медвежью, грабастую руку, несмело и неловко – защемил и наддёрнул локон – приобнял Екатерину, казалось, намеревался согреть её. Но она строго спросила, слегка отстранившись плечом:

– Ты влюблён в эту… длинноногую? – мотнула она головой в сторону, где недавно сидела высокая рыжая девушка.

– Да ты чего? – с перекосом губ засмеялся обезоруженный Афанасий.

– Смотришь же на неё. Признайся: смотришь?

– Я и на стены смотрю. – Стремительно, но крепко и властно поцеловал её в сжатые, вредные губы. – А вижу единственно тебя. Катя, Катенька, Катюша!

Подхватил на руки, да не рассчитал силушку – пёрышком подлетела. Поймал, всю прижал, будто скомкал, к груди. Виском и ухом, чуть присев, шоркнул по выключателю. Во тьме безрассудным броском шагнул, точно бы в пропасть, к кровати.

– Зайдут? – придушенная, вымолвила.

– Не зайдут.

– Сумасшедший.

– Ты и свела с ума.

Забыли свет и тьму, небо и землю, жизнь и смерть. Ничего нет, ни прошлого, ни настоящего, ничего и не надо, и о будущем надо ли помнить и переживать. Она и он – больше нет ничего и больше ничего не надо ждать. Оба – в огне, в полыме, в неведомых пространствах то ли ада, то ли рая. Уже не выбраться, не спастись. Что ж, пропадать, так вместе, едиными душой и телом.

Затихли, опалённые, вымотанные.

Мир житейской жизни мало-помалу возвращается в сознание, и первое, что слышат и чуют, – кипящее сердце друг друга.

Первое слово – Екатеринино. Оно тихонькое, зыбкое, с хрипотцой, оно точно бы проверка, что способна говорить, обыденно жить, чувствовать. Ещё слово, ещё. Голос укрепляется. Слова сливаются, как ручейки, в речку слов. О чём говорит? О том, о чём уже никак нельзя не сказать любимому. А может, не надо было говорить? Поздно, девонька! Слово – не воробей. А всё ли сообщила? Кажется, всё. Лишь про свою и его мать промолчала: что сказали и чего пожелали матери – то свято, то неподсудно. Нельзя впутывать ни ту, ни другую. Самим надо разобраться – не маленькие!

– Не будет, говоришь, детей? – пересохшим до шершавости ртом переспросил Афанасий, во всё время рассказа Екатерины как бы всматриваясь в те два чудовищных слова, когда-то вбитых, будто бы гвозди, в его душу, может быть, во всю его суть: «Хотел. Убила. Хотел. Убила…»

Екатерина покачнула головой. Казалось, роняла её.

Помолчали. За окном – непроглядье, ни огонька, ни крошки жизни. И звуки мира затаились.

Сказал, срывая в горле сипоту:

– Ну и ладно!

Помолчав и крупно сглотнув, ещё веселее и непринуждённее прибавил, но уже чистым, своим – наступательным ветровским – голосом:

– После сессии на денёк-другой нагряну в Переяславку. Жди со сватами.

– Ой ли?! – аж вскрикнула.

– Жди. Сказал, жди, значит, жди. Ты меня знаешь.

Вот и ясность. Вот и зазвучала в сердце самая нежная струнка. Вот и сладилось, может быть, как и надо. Слава богу. Чуть было не произнесла вслух «слава богу». Возможно, заругался бы, взъершился бы Афанасий, непримиримый атеист, богохульник.

Перебивая друг друга, долго, запоем говорили. Вспоминали детство, Переяславку, рассказывали, как жили в разлуке. И мечтали, мечтали. Но не наговориться, не наслушаться голоса любимого, не насмотреться досыта в глаза. Не заметили, как уснули, сморенные безмерным счастьем любви и дружбы. Но вздремнуть осталось всего часок-два. Рано поутру одному – в дорогу дальнюю домой, другому – на учёбу в институт на другой край города. Снова разлука, снова ожидания и тревоги. Хорошо, что всего-то до лета. А потом? А потом только счастье. Только счастье.

Засыпая, Екатерина успела увидеть – за окном зарябило, замутилось: это стронулся в сумерках рассвет нового дня. И, блаженная, полегчавшая, полетела к неведомой, но приманчивой жизни на своих цветастых и широких, как платы, девичьих снах.

Очнулась первой, испуганно посмотрела в уже индигово набухшие потёмки. Оказывается, сорвался ветер, по окнам хлёстко саданул дождь. Афанасий не слышал – не проснулся, не шелохнулся даже, спал здоровым богатырским сном. «Умаялся за день, бедненький. Помаши-ка молотом», – опершись о локоть, вглядывалась в любимое лицо Екатерина.

Уснуть уже не смогла. Переживала: сегодня во вторую смену на ферму, и надо успеть добраться до Переяславки, чтобы никто не прознал, где была. Послушав дождь, первый дождь этой весны, тихонько оделась, склонилась над Афанасием и – неожиданно для себя перекрестила его, но быстренько, воровато, даже привычно потянуло оглядеться: не видел ли кто. Будить не стала. Дверь за собой закрывала медленно, напоследок всматриваясь в Афанасия. Улыбнулась ему.

«Глупая».

Общежитие ещё спало; за дверями – храп, сонное бормотание. На цыпочках прошла возле злой бабки вахтёра. Та, склонившись маленькой усохшей головкой на столешницу, сладко дремала под чёрным бюстом навечно бдительного Сталина. Затаивая дыхание, сбросила с ушка на двери туго поддающийся крюк, выскользнула на улицу. И только сейчас, охмелённая счастьем и трезвея под ветром и дождём, подумала: а как же будет добираться домой?

 

Глава 12

Добралась. Сначала рейсовым автобусом до Московского тракта. С полчаса пришлось голосовать под пронизывающим ветром и моросящем дождём. Машин было наперечёт и все неслись гружёные, к тому же с пассажирами в кабинах. Наконец, один дядька с двумя втиснувшимися в кабину мужчиной и женщиной сжалился – позволил Екатерине забраться в уголок заваленного домашним скарбом кузова своей полуторки, забросил ей армейскую плащ-палатку. Закуталась в брезент с головой, согрелась быстро, разомлела и вскоре, счастливая, задремала. Видела сны, и они были прекрасны.

Подфартило ей невероятно: довезли, следуя на Половину, до самого сворота на Переяславку. Шофёр с подножки растолкал. Неохотно высунулась из своего гнёздышка – бело, до жгучей кипени бело. Можно было подумать, молочными реками и озёрами залито и без того славное переяславское местечко. Прижмурилась и не сразу сообразила – снег. Видно, недавно прекратился здесь мокрый обвальный снегопад, – ни одного следа к селу, ни одной стёжки в улицах. Навалило изрядно, как обычно бывает в ноябре перед зимой. Иркутск можно считать южным городом, здесь же почти северные земли, лесостепные, – климат, что говорить, посуровее, привередливее, и в мае и даже в июне случаются снегопады, заморозки. Однако почва уже тёплая, прогрета довольно глубоко, в прозеленях, а потому не сегодня завтра снегу сойти, обернувшись ручьями и лужами.

Спрыгнула с борта – утонула в сугробе выше щиколотки. Помахала вслед удаляющейся машине.

– Прибыла блудная дева! – вздохнула полной грудью, потягиваясь и усмехаясь на неожиданно пришедшие слова о деве.

Повернулась лицом – помнила, как однажды так же поступили мать и отец, вернувшись издалёка – к селу и реке, принаклонилась:

– Здравствуй, Переяславка, здравствуй, Ангара!

Но ни реки, она ещё во льду, ни села не отличишь от полей и лугов: округа – монолитные белые волны, лихо взлётывающие по правому, мелкосопочному, берегу. Всюду чисто, белоснежно, ясно. Земля и небо прибраны точно к празднику. И сны сегодня прекрасны, и явь изумительна – надо же! Одно только плохо – тяжело идти к дому: ноги вязнут и в снегу, и в спрятавшейся под ним грязи. Чуть горочка или ложбинка – заскользит ботиками, забалансирует руками. «Не растянуться бы, как корове на льду. Уехала чистенькой, вернулась чумазой – хорошенькое дело».

Дома, порадовалась, никого не было: мать на работе, сестрёнка ещё из школы не пришла, видимо, как обычно, заигралась после уроков с подружками. Переоделась стремительно и – бегом на ферму: надо успеть к началу вечерней дойки. Успела, слава богу. Доярки уже шебаршились в стойлах, гремя подойниками, уластивая коров. Со всеми поздоровалась, но притворилась мрачной, чтобы не заподозрили чего-нибудь, потому что счастье, как водится, нужно оберегать от завидущего глаза. Верила, с малолетства слыша от взрослых: сглазят окаянные бабы!

До поездки к Афанасию ферма тяготила, сюда порой не хотелось идти, потому что здесь вечно потёмочно, сыро, смрадно, всюду натыкаешься на свежие навозные кучи, сопрелую сенную труху. Народ тут работает матерный, грубоватый, а от мужиков и некоторых доярок разит табаком и хмельным. А сейчас показалось, что светло внутри, хотя ни одного светильника нет, что люди сплошь добры и приветливы. А запахи какие – не то что в городе! Здесь запахи лета, сенокоса, лугов, парного молока, – хорошие, естественные запахи здоровой деревенской жизни. Тепло, уютно. Работалось споро. Молоко весело прыскало в ведро.

Около полуночи вернулась домой. Маша и Любовь Фёдоровна, дожидаясь, сидели при керосиновой лампе за рукодельем. Скороговоркой поздоровалась и прошмыгнула в свою комнатку, чтобы и матери не открыться, чтобы та не поняла, где её дочь была, чтó привезла в своём сердце.

– Вся, Кать, светишься гнилушкой на болоте, – сказала мать. Помолчав, спросила с неестественной строгостью: – Уж не у него ли была?

Екатерина промолчала: ни соврать, ни правды не могла сказать.

Но мать знала свою дочь.

– Ай, бедовая ж ты головушка, Катюха моя горюха.

Сестрёнка, хихикнув, проголосила:

– Жених и невеста, поехали по тесто.

Мать лёгкой затрещинкой остановила:

– Спать живо, певунья! Опять сегодня двойку отхватила. Учителя жалуются: егозишь, коза, на уроках, только что не безобразничаешь, как пацан. Каким-то сорванцом растёшь, а не девочкой. Смотри мне, Машка, отцовский ремень вон висит на гвозде. А ты, Кать, позанималась бы с сестрой математикой и русским.

– Хорошо, – отозвалась Екатерина.

Мать зашла к старшей дочери, приобняла её, погладила по распущенным волосам:

– Я ж сразу догадалась, дурёха, куда ты тогда намылилась. Хотела было остановить, да вижу – бесинка в глазах твоих беспроглядных. Так и скачет там, так и мечется, окаянная. Ладно, думаю, пускай доча спробует судьбину. Как хоть съездила-то?

– В жёны хочет взять, – слабо и отрешённо, будто где-то не здесь была, улыбнулась Екатерина. – Сватов, говорит, жди в конце июня после сессии.

– Ой! Что будет, что будет!

– А что будет? – бледно спросила Екатерина, сердцем всё пребывая далеко отсюда.

– Матка-то его, Лукинична, поперёк не стала бы. Ух, несговорчивая да ершистая она баба. – Примолвила тихонечко: – Отговори его.

Екатерина едва заметно помотнула головой:

– Будь что будет, мама. – Устремила взгляд поверх занавески чёрного окна, в самое непроглядье сырой и холодной ночи.

– Ой, Катюха горюха, ой, отчаянная головушка.

Теперь уже Екатерина гладила мать, её натруженные, шероховатые, но такие родные ладони. Что сказать маме? Какими словами выразить сердце?

 

Глава 13

В конце мая Полина Лукинична получила от сына письмо. «Батюшки, стряслось чего, ли чё ли!» – всколыхнулось в груди, когда у калитки приняла из рук почтальона конверт. Ни разу за время отлучки Афанасий не писал, потому как не принято у деревенских по пустякам писать, как говорится, изводить бумагу, баловаться всякими писульками. Письма – удел городских да интеллигенции: у них, верно, времени побольше, чем у крестьянина. Денег, правда, два раза отправил, но не почтой, а с подвернувшимися нарочными – студентами земляками, они приезжали в Переяславку на побывку. Молодец, радовалась мать, у кого ещё такой сын? Ни у кого нету, единственный он такой. И учится, и работает, и себя обеспечивает, и недужных своих родителей с младшим братишкой не забывает. В свою очередь и мать, с оказией на колхозной машине, отправляла ему пару кулей с картошкой, туес квашеной капусты, связку вяленой дичи, ещё по малости напихала в корзину разного съестного, взрощенного на огороде или добытого в тайге или реке. Последнее и, кажется, единственное за всю жизнь письмо, полученное Ветровыми, – похоронка с фронта на старшего сына, незабвенного Коляшку, первенца, с потерей которого мать не может смириться по сей день. И вот теперь второе письмо. Что в нём скрыто? «Господи, не приведи», – твердеющими губами шепчет мать.

Не заходя в избу, а даже зачем-то задвинувшись в тень за поленницу, нетерпеливо вскрыла конверт. Слепокуро вчитывалась в крепкого нажима сыновние строчки.

«Здравствуйте, мои родные, матушка, батя и брательник Кузьма, – читала она, малограмотная, по слогам, опасливым шепотком. – В первых строках своего письма сообщаю, что жив, здоров, чего и вам, мои дорогие, искренно желаю…»

«Слава Те, Господи», – вскинула глаза к небу.

«Я живу хорошо – учусь, тружусь, даже некогда, как другим, вырваться в Переяславку…»

«Ну и ладненько. Ну и учись, сыночек. Уж мы как-нибудь потерпим, дожидаючи тебя, родненького».

«А пишу я вам вот по какой причине: в конце июня после сессии на недельку загляну в Переяславку, потом укачу по комсомольской путёвке на северную стройку, на которой пробуду до середины сентября, после, сами понимаете, снова учёба, завод. А до моего отбытия на севера со сватами сходим к Пасковым. Екатерину я беру в жёны. Теми же днями сыграем свадьбу. Деньги имеются. Дело решённое, хотя, как доброму вашему сыну, сначала мне следует просить у вас, так сказать, благословения. Но теперь, сами понимаете, не царские времена, всякие там разные замшелые церемонии ни к чему. Я знаю, что делаю. Если можете, поймите и простите. До свидания. Ваш сын и брат Афанасий».

Дочитывала Полина Лукинична, а сердце уже скололось, дыхание сбивалось – то затихнет, то сдёрнется, будто завязало. Она, нравственно придавленная, сокрушённая, по-старушечьи сгорбленно опустилась на чурку и замерла, казалось, ожидая смерти или большей напасти. «Чаяла, забудет её, завертится в городской сутолоке. А оно вона куды заворотило, а оно вона куды понесло. Ай-ай-ай! Сгубит, несмышлёныш, всюё свою жизнь. Когда хватится – поздно уж будет. Нам с Ильёй ни внуков не видать, ни спокойной старости. Один сын на фронте погиб, другому несчастная доля может выпасть, Кузьма не натворил бы чего», – смолой потянулись нелёгкие, застращивающие мысли.

Илья Иванович, рослый, крупноголовый, моложавый, низко склонясь в дверном проёме, вышел из избы во двор. Пообедал и теперь направился в колхозную конюховку, где извечно служил старшим конюхом. Единственной, правой, рукой, ловко орудуя внешне негибко-грубыми, натруженными пальцами, свернул козью ножку, прикурил, чиркнув спичку о голенище кирзача, блаженно затянулся. Пошагал было, да заметил жену:

– Поля, ты чего за поленницу забралась? Вся с лица спала, что ли.

Полина Лукинична поспешной украдкой скомкала злополучное письмо, запихнула его между поленьев – мужу показывать не надо. Никому не надо показывать! Но что делать, что же делать, что же, люди добрые, делать? Как оберечь неоперившегося и неискушённого своего сына от шага неразумного, рокового?

– В пояснице, Илюша, стрельнуло. Вот, перевожу дух. Настудилась в нонешнюю непогодицу, ли чё ли.

Поднялась. С излишним усердием припадая то на одну, то на другую ногу, направилась в избу.

– Почтальонша-то чего подходила?

– Почтальонша? – снова обмерла Полина Лукинична. – Какая такая почтальонша? А-а-а, Зойка-то! Да та-а-ак. Мимо шла. Покалякала с ней о том о сём.

Илья Иванович хитроватым весёлым прищурцем посмотрел на жену, в седой, но ещё браво подкрученный ус усмехнулся чему-то, вышел за калитку, неторопко направился к конюховке на другой край села. «Чёй-то заподозрил, никак», – полвзглядом уловила Полина Лукинична усмешку мужа.

Облокотилась на изгородь, глядела ему вслед – до чего же Афанасий похож на отца! Та же редкостная богатырская стать, та же крепкая развалкая поступь, та же не без горделивости поставленная большая умная голова – чисто список с отца. А норовом, а разумением, а хозяйственной хваткой просто до тютельки схожи.

За долгую и непростую жизнь Илья Иванович несколько пообтесался, поутих, посговорчивее стал, а по молодости упрям, нравен, ершист бывал. Если чего-нибудь надумал да пожелал – будет так, и никак иначе. Горестно вспомнилось Полине Лукиничне, как в Гражданскую дерзкой своеволкой ушёл из родительского дома её будущий супруг в партизанский отряд сосланного политического преступника – грузина Нестора Каландаришвили. А там чуть было жизни не лишился, изувечился – руку потерял, спасибо, что не голову.

Переяславка, как и многие приангарские веси и заимки тех жутких, переломных лет, хотела жить наособицу, как говорили, старинщиной. Не пожелала знаться деревня ни с белыми, ни с красными, ни с генералом Каппелем или адмиралом Колчаком, ни с «бандюгой» Каландаришвили или пока что малопонятными Советами.

– Никому не верим! – упрямствовал до самого выдворения белочехов и падения армий Колчака осторожный, в большинстве своём зажиточный сибирский крестьянин, таёжник промысловик.

А молоденький Илья Ветров – как немало и другого люда, преимущественно рабочего, городского, – своевольно, наперекор родительской воле ещё до революции устроился на железную дорогу и сошёлся там с социалистами. Напоился иным духом – духом противления и нетерпения: нынешнюю – царскую, «кровавую» – власть невзлюбил, от церкви отшатнулся. Когда вместе с идейными товарищами уходил в тайгу, чтобы влиться в партизанский отряд, отец, Иван Кузьмич, размахивая кулаком, отчаянно прокричал ему вдогон:

– Проклинаю тебя, иудово племя!

Сын не обернулся, не устрашился.

Однако судьбу его развернуло и перетрясло так, что едва живым остался. Через несколько недель Илью, охваченного жаром, перебинтованного и, похоже, умирающего, приволокли, измаявшись с этой неимоверно тяжёлой ношей, в дом отца на носилках: осколками шального каппелевского снаряда парню отхватило левую руку по плечо, к тому же посекло рёбра, но внутренних органов и лица, на диво, не затронуло. Отец хотя и попыжился, поугрюмился, даже раскричался на незваных гостей, «слуг Антихриста», однако супротивного сына всё же не отверг. Семья выходила его.

Вскоре советская власть одолела и внешних и внутренних своих врагов, утвердилась на немеряных сибирских привольях. Начиналась какая-то новая, необыкновенная, манящая жизнь. Илье Ветрову хотелось влиться в неё, вершить большие дела, однако без руки человек, понял он, – как птица без крыла: душа хотела полёта, но взлететь по жизни как следует он не мог, только что и оставалось хлопать попусту о землю в безнадежной попытке взмыть к выси. Он долго и мучительно не смирялся со своей однорукой участью, угрюмился, чуждался односельчан. Инвалид он и есть инвалид, калека – ещё беспощаднее подворачивалось слово – он и есть калека, – открывал молоденький, самолюбивый Илья для себя суровую, беспощадную правду человеческого общежития. Дюжему, неуёмному, любившему жизнь, жить и работать, однако, приходилось в полсилы, вечно быть у кого-нибудь на подхвате, ходить вроде как в немощных, если не сказать, сирых. С людьми ему, гордому, умному, порывистому, бывало порой невыносимо неуютно, тяжело; злился, и нередко несправедливо, по пустяку.

Но замечал с возрастом и опытом: годы, оказывается, могут лечить – душу лечить. С появлением колхоза, потихоньку пристал к лошадям – животное не обидит, не посмотрит снисходительно, с жалостью. Наловчился запрягать одной рукой. Даже подковывал, озадачивая и дивя людей. Задать овса или подбросить соломы и сена – и вовсе просто было. Поднаторел и в починке упряжи. Веселее становился, общительнее. Выбился в начальники. Но главное, жена ему хорошая досталась, Поля Ванина, крепкая – под него – статью, природно строгая с людьми, но ласковая и учтивая с супругом. Она тянула дом, немаленькое хозяйство со скотиной. Порядок во всём был. Родила ему троих сыновей. «Ай, молодчинка, Поля-то Ветрова!» – говаривали селяне. Даже сама раскалывала чурки, хотя Илья и тут набил, как говорится, руку. В этих своих каждодневных трудах Поля и сорвала спину, надсадилась, и теперь мучилась, порой не имея возможности и ведро с водой поднять. Лечилась, однако не помогало как надо бы. Хорошо, сыновья подросли, рано сделались помощниками. Илья поругивал жену, если она ухищрялась опередить его в какой-нибудь тяжёлой мужичьей работе. Поля стала действовать тайком, украдкой, пока он в отлучке на конюшне или ещё где-нибудь. Он замечал и понимал: жалеет. Но если заподозрил бы, что жалеет, как другие люди, то есть как калеку, немощного, мог бы, вспылив, и нагрубить. И в первые годы их супружества так и случилось несколько раз. Но скоро понял – её жалость, если таковая вообще была, тонула в её беспредельной любви к нему.

Однажды сказал жене:

– Ты, Поленька, моё второе крыло.

Она, стыдливая к похвалам и сыздетства скуповатая на открытое проявление своих чувств, притворилась, что не поняла:

– Куриное, ли чё ли?

А у самой, поспешно отвернувшейся лицом, колко вздрогнуло в глазах, будто внезапным ветром набросило снежинки.

 

Глава 14

«Ах, Афанасий, ах, Афанасий! – мысленно обращалась Полина Лукинична к сыну, вспоминая у калитки скорби и отрады былого. – Так же, как твой отец когда-то, натворишь делов, а потом попробуй-ка полететь с переломанными крыльями. Пошто тебе, родненький, пустопорожнее счастье? Найди другую девушку, здоровую да родящую, ведь любая бросится к тебе. Катюшка, чего уж мне наговаривать напраслину, конечно же красавица, умница, но дитя, даже самого замухрышненького, от неё, сынок, не дождёшься. Что сделаешь, коли так судьбинушка распорядилась. Смирись! Богу одному ведомо, почему содеялось, что содеялось. Он ведёт нас по жизни, наказывает и жалеет, отнимает и дарует. Скажу напрямки: оба вы повинные, оба наворотили уже сполна, но я денно и нощно буду замаливать твой грех, а Любаше, ейной матери, ясное дело, молиться за дочку свою. Авось обойдётся, авось судьбина твоя выправится. Авось и Катюшку Господь не оставит своими милостями: глядишь, найдёт себе паренька, со временем возьмут они сиротку на воспитание. Прóпасть, сколько ныне обездоленных детишек. Али как-нибудь ещё дела их образуются и уладятся. Господь, известно, всемилостив».

Проводив взглядом, как давнишне повелось у неё, супруга до самого сворота в проулок, вошла в дом, постояла на порожце у двери, пробрела на серёдку комнаты, остановилась. Похоже, не знала, за что приняться, хотя никогда днём, и до самого поздна, не сидела без дела. А сейчас потерянная стояла посреди комнаты. Подросток Кузьма недавно пришёл из школы и сидел у окна за уроками. Что-то бормотал, решая задачку. Нос в чернилах, волосы взъерошенные, выхуданный. Что говорить, старательный мальчонка, хотя, поглядывая в окно, наверное думает: эх! скорей бы на улицу, к пацанам. Любил сразу после школы выполнить уроки, чтобы потом подольше побегать. Задачка, однако, явно не даётся. Но он умный, упрямый. Они все, Ветровы, умные, упрямые. Отрадно матери: славный сынок растёт. Они все трое её сыновей славные. «Ах, Николашенька», – пронизало неизбывной памятью.

Кузьма привык: когда мать в доме – она лишь вечерами уходила мыть полы в клубе и правлении колхоза, – то всегда шебуршится, двигается – скребёт, метёт, моет, варит, на дореволюционном зингере строчит. А сейчас что такое – мать, кажется, вошла в избу, однако тишина за его спиной. Оторвался от задачки, взглянул на мать – стоит посреди комнаты, оцепенелая, с закушенной губой.

– Маманя, ты чего?

Вздрогнула. Порывисто подошла к Кузьме, крепко обняла его за голову, и вдруг заплакала, зарыдала.

– Мама-а-а-ня?

Когда Кузьма видел её плачущей? Не припомнит. Не любит мать плакать. Сильный она человек, не как другие женщины. «Кремнёвая баба, Полька-то Ветрова», – услышал он однажды от взрослых. Но нет: вспомнились Кузьме слёзы матери – на Николашину похоронку с фронта. Словно бы ссеченная, упала она тогда у калитки на землю с извещением в руке. А плакала как – боязно и вспомнить: казалось, при каждом вздохе хотела войти в землю, зарыться в неё. Трясло её, било. Кузьма мельком тогда увидел её лицо – и поразило: слёз не было, а глаза вроде как горящие, в огне. Такого страшного плача Кузьма больше ни у кого не видел, даже у пацана Сашки Роговцева, которому прошлым летом косой нечаянно отхватили полступни. «Кремень маманька-то у меня», – не без горделивости думал Кузьма.

С трудом вывернулся из рук матери, заглянул в её глаза. Снова – нет как нет слёз, и, сдавалось, не влаге излиться из её глаз, а огнём пыхнуть: красные они, как накалённые.

Сипло вымолвил:

– Да ты чего, маманя?

– Ай, так!

И отошла, стала хлопотать у печи, чрезмерно стуча чугунками. Видит Кузьма – вслепую тычется мать, бестолково, уронит то заслонку, то лучину с тесаком.

Молчала весь день. И вечером была немногословна и задумчива, когда пришла с конторских помывок.

Всю ночь не спала, ворочалась. Илья Иванович тоже не мог уснуть, покряхтывал, вставал, курил, в задумчивой хмури пуская дым в приоткрытую дверку печи. Наконец, спросил, хрипато прокашливая занемевший голос:

– Поль, а письмо-то не от Афанасия ли было? Не стряслось ли чего с ним? Чую, таишься и маешься, а?

– Охо-хо, – глубинно и тяжко вздохнула она, но по привычке с плотно сомкнутыми губами.

Но губы всё же разомкнула, заговорила, – тягуче, неверным голосом. И о письме поведала, и о своих переживаниях и опасках.

– Не отдам ей сына, не отдам, – прерываясь, повторила многажды, казалось, уже на срыве дыхания, каким-то тяжёлым, наждачным шепотком.

Уснуть не смогли оба. До ухода Ильи Ивановича на конный двор – куда он обычно приспевал самым первым – проговорили, смолкая, вздыхая. Зачем-то всматривались в мутные и качкие сумерки за окном.

– Слыш, Поль: не поломать бы жизнь обоим, – осторожно заметил Илья Иванович у калитки.

– Куды уж, Ильюша, дальше ломать: переломана и без того, – отозвалась, но не сразу, Полина Лукинична. – Да жить-то дальше надо: молодые ведь. Девок вон скока повсюду. А для неё паренёшка какой-нить, ли чё ли, не найдётся? – Помолчав, прибавила с неестественной, совершенно не приличиствующей бодростью: – Ежели встречу её – расчихвостю. Чертям будет тошно. Ишь ухватилась за нашего Афанасия, точно кощёнка коготками за дармовую рыбу.

– Не надо бы этак о Катюшке, – насупился Илья Иванович и отвернулся от жены. – Девка она славная, чего уж ты.

– Не надо, не надо! А как надо? А как надо? В улыбочках перед ней расползтися, а сыну жизнь сгубить за понюшку табака?

– Может, не будем встревать: пущай сами разбираются, – угрюмо и глухо, будто из-за стенки, вымолвил муж. – Им, пойми, жить-то. А?

Полина Лукинична внешне сникла, промолчала. Уставленно смотрела себе под ноги. Муж в потёмках разглядел её крепко-накрепко сомкнувшиеся губы, туго сморщенный подбородок. Тоже промолчал. Пошёл неторопко, пожёвывая погасшую скрутку. У сворота в проулок, однако, приостановился, будто что-то позабыл, слегка повернул голову к своему дому. Не вернулся и ничего более не сказал, пошёл дальше.

«Чего останавливался? – напрягаясь и зачем-то даже поднимаясь на цыпочки, всматривалась ему вслед жена. – Сомнения, видать, гложут, ещё поуговаривать хочется. Не уговори-и-ит! Не да-а-амся! Уж рубить, так рубить. С плеча. Чтоб разом, чтоб обратков не было ни ей, ни ему и чтоб нам всем – перехворали и – из сердца вон».

Серыми холодцеватыми буграми тумана накатывалось на Переяславку утро. Не сегодня завтра – лето, но природа, как в предзимье, тяжела, неуклюжа, затаённа. Кто знает, может и снег нагрянуть. А вот заморозкам непременно случиться: всегда они в самом начале лета хозяйничают на утренних зорях, подмораживая нежные побеги. В сердце у Полины Лукиничны стало ныть, что-то, как жилы, тянуть, тянуть, вроде даже вымогать наружу, чтобы, казалось, если уж обнажать, так обнажать до мяса, до костей. В груди сгущалась тягость – и вот-вот, сдавалось, ноги подломятся. Как для избавления, вглядывалась женщина в туман, чтобы увидеть Ангару, свою красавицу реку, свою любимицу. Может, от неё придёт какой-нибудь спасительный зов, намёк, отсветом ли, всплеском ли. Но не видно реки. Ни реки, ни неба, ни окрестностей переяславских родных и дивных – ничего отчётливо и явственно не видно, кроме изгибистой, изрубленной ухабами дороги до сворота в потёмки проулка да ближайших, исчернённых ненастьями и временем заплотов из горбыля. «Ох, грехи наши, грехи непосильные», – поплелась Полина Лукинична в избу, держась за мучительницу свою вечную – поясницу. Кузьму скоро уже пора будить: в школу мальчонку собирать, кормить, расчёсывать гребнем его непокорливые кудлы, растущие – посмеивались повсюду – «растопыркой», а потому и дразнили его Кузей Растопыркиным. Начинаются нескончаемые домашние хлопоты, в которых забыться бы, а то и спутать бы своё сердце. Ах! спутать бы, не натворить делов.

 

Глава 15

И весь день подступали, подкрадывались к Полине Лукиничне сомнения, всевозможные неспокойные мысли. Они хотя и мягчили сердце, но хватко и жёстко, на разрыв пытали его.

Однако крепкий и упористый её норов мало-помалу осилил-таки колебания: не стала она дожидаться мужних увещеваний в нелёгких разговорах, боясь вовсе расслабнуть, а потом конечно же отступить, столковавшись со своей совестью и разумом. Порешила: махом ныне же, лучше сегодняшним вечером, порубить окаянные узлы судьбы. Примет грех на душу, но и тем самым освободит для сына дорогу в счастливую, благополучную жизнь. Он умный – он поймёт свою мать, непременно поймёт, родненький, и поступит благоразумно.

После помывок часа два до самого поздна Полина Лукинична простояла у заплота вечерней школы, подстораживая Екатерину Паскову.

– Ты чего же, гадюка, моему сыну жизнь увечишь? – обрушилась с ходу, из потёмок хищно надвинувшись на оторопевшую девушку. – Не допуш-шу! Убью себя, а не допуш-шу, чтоб ты его женой стала! Како тако счастье ему принесёшь, пустопорожняя-то? Смерти моей хочешь, гадина? Получишь! А как опосле жить будешь, людям в глаза зыркать, с моим сыном миловаться?

Снова рядом с Екатериной дохнуло мраком ямы – «Убью себя», «Смерти моей хочешь». Воздух, почудилось ей, вокруг загустел, сплотнился, как, возможно, земля в засыпаемой могиле. Даже дышать стало трудно, а перед глазами – черно. Сорваться, убежать бы. Ничего не слышать и не видеть. Как жестоки люди, как жестоки! Но плотен воздух, а в лёгкие уже точно бы земли набилось – невозможно стронуться с места, невидимый, но чуемый гнёт одолел и душу и тело.

– Полина… Лукинична… Полина… Лукинична… – едва выговорила она онемевшими губами и вдруг пошатнулась, поосела враз. Успела ухватиться за доску забора, но всё равно не смогла удержаться на ногах – привалилась коленями к земле.

Она не потеряла сознание, ей не стало дурно как барышням в старых романах, но она действительно не смогла устоять на ногах. Не словами ударяли её, а чем попадя, и били так, чтобы наверняка повергнуть, а то и – убить. Хочет подняться, однако уже и руки подламываются, пальцы слабеют. Всю тянет книзу, и упавшая на землю коса – вроде верёвка с грузом.

Не стала Екатерина сопротивляться – притиснулась к забору: что ж, унижение так унижение, смерть так смерть.

– Ты чего, ты чего, дева? – принаклонилась к ней Полина Лукинична. – Эй, жива ли?

– Ага.

– Пала, точно обухом по голове тебе вдарили.

Морщась от ломи в спине, помогла Екатерине подняться, под локоть довела до лавки. Присели с краешку, молчат. Со стороны можно подумать, что обе – старушки: поджались, присгорбились, глазами зацепляются за землю под ногами. Мимо – парни и девушки, шумно и весело расходятся с занятий. По-ребячьи толкаются, минуя узкую калитку, хохочут. Где-то растянули залихватски гармонь, и девичье многоголосье задорно и кокетливо стало вить венок из слов:

Праздник жизни теряется и гаснет в сумерках улиц, Екатерина и Полина Лукинична остаются совсем одни, на них отовсюду наступают потёмки, коконом тьмы облекают, отъединяя ото всего села, а то и ото всего белого света.

– Любишь Афанасия? – проталкивая голос и крадущейся косинкой взглянув на Екатерину, спросила Полина Лукинична.

– Люблю, – вздрогнув точно бы в испуге, покачнула головой Екатерина.

– И я люблю. Только вот материнская-то любовь, Катюша, куды как крепше. У-у, кре-е-е-пше! Крепше стали. Крепше даже смерти. Да, да, вона оно по-каковски баю! Разумеешь ли меня?

Екатерина покорливо мотнулась всем туловищем, – похоже, поклонилась. Но разговор не развился, снова нагущалось молчание. В окнах повсюду зажигались огни, вытесняя мутную полумглу. Однако небо и дали уже устойчиво черны, и ночь в этот час конечно же необорима, не отступит и вскоре всецело затопит собою переяславские просторы. От Ангары и безлюдных сопок правобережья наволакивало угрюмой мшастой сыростью, чёрной изморосной дымкой. Становилось знобко. Полина Лукинична широкими резкими движениями плотнее закуталась шалью, решительно поднялась, – казалось, бодрила себя, настропаляла. Чрезмерно громко кашлянула, хотела что-то сказать, однако слова отчего-то не пошли, заколодились в груди. Перемялась с ноги на ногу, зачем-то норовя ухватить взглядом низко склонённое лицо Екатерины.

– Слышь, пора уж по домам нам разбегаться, ли чё ли, – сказала, наконец, так и не разглядев лица девушки, – да главного-то не сказано. Ты вот чего, дева.

Екатерина поужалась, ещё больше сгорбилась: поняла – пощады не ждать, женщина собирает силы, чтобы сказать как задумано и, видать, на том точке в разговоре и быть.

Полина Лукинична снова хотела было что-то произнести, да снова осеклась, снова замолчала. Но Екатерина знает: Ветровы – они решительные, они умные, они знают, как поступить, что сказать, и Афанасий хотя и похож на отца статью и лицом, однако норовом и разумением – слепок с матери.

– Эх, чего уж! – по-мужски кулакасто отмахнула рукой Полина Лукинична.

Одолевали женщину сомнение, мутила кровь нерешительность. Однако довольно терзаться, надо говорить, заканчивать эту пытку.

– Вот чего тебе, Катюша, хочу сказать напоследки: отвадь от себя Афанасия, ради Христа, отвадь. Отвадь его, окаянного, умоляю! Он приедет, только шагнёт к тебе, а ты ему – другого, мол, люблю, прости, прощевай. А? Скажешь? Или чё-нить другое брякни. Поразмыслить есть времечко. Отвадь, огорошь парня! Ладом? Уговор?

Екатерина, утянутая, вконец раздавленная, молчит. Не видит ни чёрного, ни белого света, и не сразу поняла, что зажмурилась.

– Ну же, дева? Пойми: добра хочу и тебе и ему.

Приоткрыла веки – тьма. Может быть, уже в могиле? Хорошо бы.

– Отвадить, говорите?

Казалось, произнесла потому только, чтобы проверить – жива ли ещё, может ли говорить, видеть, понимать.

– Отвадь, родненькая, отвадь! Ну, чего ты вся закостенела? Замёрзла, ли чё ли? На-кось мою шаль. Дай повяжу на тебе. Ой, батюшки: да ты горишь полымем, лбом своим ажно обожгла мне ладошку.

Но тотчас, как в беспамятстве, ринулась напролом, уже не давая передыху ни себе, ни Екатерине:

– Поклянись, что отвадишь? Поклянись. Покляни-и-сь, родненькая! Умоляю! Клятвой святой и нерушимой скрепи наш уговор. Клятва – она силища, она поборит и твои и мои сомнения. Клянись. Клянись, доченька!

Екатерина насилу разжала губы, но и сама не поняла, сказалось ли что.

– Ну, чего ты, чего? Не слышу, Катюша. Повтори, родненькая!

Екатерина снова шевельнула губами, и какое-то слово, точно бы напуганное мраком и холодом, вздрогнуло в воздухе. Она не чуяла, не слышала себя; она горела, и не хруст ли и треск огня во всём её существе оглушил её, палом не омертвило ли сердце?

– Вот и молодчинка, вот и ладненько, вот и уговорились. Смотри, помни – поклялась! Клятва – ого-го что такое! Мой свояк Гошка Пеньковский как-то раз поклялся прилюдно, что пить бросит. И – бросил ведь, а мягкоте-е-елым был! Бросить-то, вишь, бросил, да сердце не выдержало крутенькой перемены: помер мужик через месяц. Ой, об чём, полоумная, калякаю! Вот чего давно уж хотела сказать: люблю тебя, Катюша, всем сердцем, славная ты девушка, ан сынок дороже мне жизни моей. Умру за него, так и знай.

Но неожиданно голос её смялся, растёкся – и рыдания стали увечить корчами черты её солидного, «ветровского» лица, пригибать к земле стан:

– Ой, чиво натворила, чиво натворила, окаянная баба я! Господи, помилуй меня, грешную! – мелко и спешно перекрестилась. Приобняла Екатерину, погладила, как ребёнка, по голове: – А как тебя Афанасий-то кличет? Знамо на всю деревню: Катя, Катенька, Катюша. Не имя – песня. Ах, Катя, Катенька, Катюша, – песня ты наша прекрасная. Прекрасная, да – скорбная, ой, ско-о-орбная. Бедовая ты головушка. Прости, родненькая, бабу дуру, прости, ежели можешь, – причитала, как над покойницей.

Но, помолчав, преодолела эту вырвавшуюся из оков её по-мужичьи дюжего, семижильного характера слабину – распрямилась, пересиливая боль в спине, кулаком смахнула с глаз и щёк слёзы.

– Довольно, Екатерина, разговоров, пора расходиться. Вона уж темень-то какая. Тебя, слышь, до дому довести? Айда вместе, ли чё ли!

Екатерина отозвалась очень тихо, и было понятно, что сказала столь негромко вполне осознанно, – только для одной себя:

– Я сама. Теперь всегда сама.

– Что, Катюша?

– Я сама. Сама.

– А-а.

Полина Лукинична вздохнула, спешно перекрестила неподвижно сидящую Екатерину, шепнула поверх головы, минуя взглядом её сровнянные с сумраком глаза:

– Положись, дочка, на волю Божию. Ну, бывай. Христос с тобой.

И, несоразмерно широко шагнув, тотчас пропала в ночи, будто в яму сорвалась. Или же не было никого.

 

Глава 16

Долго ли Екатерина просидела на лавке – не знала. Поднялась, пошла, не чуя пути, в направлении, как ей казалось, дома, по-старушечьи неверно переставляя ноги. Однако вскоре поняла, что направление ошибочное – шла в обратную сторону, к Ангаре, в самый тёмный и непроглядный край Переяславки, подпертый с правобережья глыбами взгорий, тайгой. Мрак, безмолвие, жуть. «Топиться иду, что ли?» – подумала безразлично и буднично.

Постояла на яру. Внизу, в реке, щедро рассыпанные небом, плавали звёзды, не тонули, а, напротив, поминутно и искристо вспыхивали в волнах. Дали плотные, чёрные, но там, где недавно село солнце, Екатерина разглядела – небо морщилось бледной кожицей, будто напряжённо и мрачно думало. На далеко отстоящей от Переяславки железке густо и властно прогудел несущийся к Иркутску паровоз. Екатерина, как по оклику, полуобернулась – увидела мощно пыхнувшие из трубы искры. И тотчас неожиданно и отчётливо расслышала в себе, казалось, разбуженное этим повелительным трубным гласом и огнём из глубин ночи: «Иди – живи».

«Жить?»

«Надо ли?»

«Для кого?»

«Зачем?» – стало наперебой перекликаться в сердце.

Но её сильная, живая, рано повзрослевшая натура жила своей жизнью молодости и любви. Молодость и любовь были истинными, как извечно истинными пребывали под её ногами земля, а над её головой – небо. Она не могла, или ещё не умела, победить в себе природу жизни, потому что сердцем и рассудком сама была частью всеобщей природы: частью этой прекрасной реки, частью этих немерянных таёжных лесов, частью своего родного села, частью всего сущего под этим грандиозным небом звёзд и облаков. Нужно было жить. Конечно, нужно было и хотелось жить, но – жить надеясь и веря. Но на что надеяться, во что верить? Что должно было стать для неё жизнью – судьбой, смыслом, направлением, опорой?

Она отвела взгляд от реки, пошла прочь от яра. «Ещё, наверное, успею утопиться», – заставила себя усмехнуться, но поняла, что только лишь сморщилась. Шла убыстряясь, но нет-нет да обернётся, но нет-нет да смедлит шаг. Не ждала ли – что-то или кто-то позовёт, подскажет: вот так поступи, вот так живи, Катя, Катенька, Катюша? А кто или что окликнет и подскажет – река, небо, холмы, поля или же люди?

«Сама, теперь сама», – повторяла, вроде как крепко-накрепко заучивая, отодвигая другие мысли и настроения.

В дом пробралась тихонько, на цыпочках, шмыгнула в свой закуток у печи. Никого ей сейчас не надо, утихла бы душа, угасли, замертвели бы чувства. Мельком увидела – мать тяжело приподняла голову с подушки, спросила сонно:

– Пришла, доча? Слава богу. – И сразу задремала, вымотанная за день.

«Сама, теперь сама», – являлись слова, но уже без усилий, каким-то торжествующим нудным самотёком, как случается во сне, и ты не можешь противостоять и что-либо изменить.

«Слышишь, мама: теперь я сама», – приподнявшись на локте, мысленно и неожиданно обратилась она к матери, но спотыкнулась, напряглась вся, не зная, как пояснить даже самой себе: а что, собственно, сама?

– Мама, мама, – тихонечко проскулила, упрятывая лицо в подушку.

Не думать, не копаться, не растравлять душу! Нужно бы уснуть, отдохнуть, наконец, забыться. Однако сон зловредно обходил стороной. Грудь горела, кровь, казалось, обжигала жилы. Нет, не уснуть, не спрятаться от маеты и тоски!

Чредой, наталкиваясь друг на друга и тесня друг друга – вроде как боролись за первенство, – подступали воспоминания – образы, виды, слова. То пригрезится мать Афанасия, страстно и страшно требующая: «Поклянись, поклянись!» То явятся перепутьями-переплетениями улицы, мосты, площади пугающе незнакомого для неё Иркутска, по которым она отчаянными перебежками спешит. Запинается, падает, вскакивает, однако не может никуда прибыть, и в итоге запутывается, заверчивается так, что вот-вот заплачет, запричитает, взывая о помощи. То вдруг предстанет Афанасий, такой весь весёлый, могучий, устремлённый. Он видеть не видит Екатерину и вышагивает своей деловой машистой поступью своей дорогой. Она рвётся из перепутий, из многолюдья улиц, чтобы подойти к нему и сказать: «Здравствуй, любимый, не ждал, а я вот взяла и приехала к тебе!» Однако Афанасий – взором вперёд, поверх голов. И идёт, идёт в ведомом только, очевидно, ему одному направлении. Екатерина отчаянно вскрикивает: «Афанасий! Вот же я!» И его шаг, кажется, замедляется, а голова – похоже, что неохотно – поворачивается. Однако снова, будто подстораживало, врывается, рубя с ходу, наотмаш: «Поклянись, поклянись!» И – нет как нет Афанасия: его образ смят, рассыпан, искромсан. Опять Екатерина оказывается в сплетениях иркутских улиц, среди чужих людей, в толкотне. Заплутала как в тайге. Ищет глазами любимого. Не находит, мечется.

«Поклянись, поклянись!» – настигает всюду, куда не кинься.

Жуть. Не спрячешься. И то ли сон, то ли явь – уже не поймёт Екатерина.

«Мне нужно забыть его, и тогда всем нам будет хорошо. Всем!»

«Ещё минуточку, ещё секундочку, и я одолею мои надежды. Я изменюсь и стану жить, как надо, а не как душа моя требует».

Но ни сомнений, ни воспоминаний она пока что не способна была побороть, отодвинуть от себя. Жуть напирала, сбивая и смешивая мысли, сумраком кутая и забивая душу. Вспоминалось: до чего же тяжело добиралась в Иркутск, – стало быть, не судьба была встретиться. Ещё тогда надо было крепко задуматься, остановиться, повернуть назад, смирившись с судьбой. Неужели непонятно, что и судьба, и люди, и пути-дороги были против той встречи, как в сговоре? Письма его не доходили – поразмыслить бы хорошенько: неспроста, наверное. Вымерзла в своей кокетливой беленькой дошке на рыбьем меху, в трикотажных модных чулочках – вот, и сама природа была против, хотя перед поездкой долго нежили Переяславку чудесные ростепельные деньки. Простыла страшно, мать пользовала настоями и мазями, но и по сейчас ещё нападает кашель и подскакивает температура. Как только не умерла! В дороге, вспоминается, что-то поминутно стопорило, не пускало к любимому, одна загвоздка возникала за другой, как по чьёму-то недоброму замыслу, по чьей-то неумолимой воле. И попутные машины не останавливались, пришлось, маясь, тащиться в повозке. Наконец-то, попутка подобрала, да очередная незадача – в дороге поломалась, и казалось – никакими усилиями не стронуться с места. Потом по горкам и рвам Глазковского предместья с лихвой поплутала. На проходной завода свирепый туповатый вохровец сцапал, казалось бы, единственно её и поджидал, и причудилось – всё, навеки пропала, не вырваться из хватких лап злодейки судьбы, дальше – неволя, лагеря, рудники. Страху натерпелась, чуть ли не с жизнью прощалась.

Однако – было же и другое, случились и благоволения судьбы: «Катя!», «Афанасий!» – потрясённые, обрадованные, одновременно вскрикнули. Неотрывно друг другу в глаза смотрели. Да что там смотрели! – будто пили, захлёбываясь, нектар жизни. Пришли в цех, там сумрачно, грохот, скрежет, бедлам, а – радостно, светло в душе. Он, захлихватски орудуя молотом, выказывал перед ней свою удаль и силушку. Она и сейчас готова воскликнуть, заявить на весь белый свет: как прекрасен её возлюбленный! Смотрите: богатырь, искусник! Потом рука в руку шли по бескрайней, изумительно красивой улице, и душа к душе льнула, и весь город заглядывался на них, любуясь их молодостью, красотой, статью. В магазин заглянули: «Буду, Катюша, откармливать тебя: больно уж тощáя ты». И брал, брал то, другое, третье, высыпая на прилавок шальные деньжищи. Екатерина раньше и помыслить не могла, что такие вкусности на земле водятся. Вышли к Ангаре и стояли перед ней, перед своей родной рекой, а над ними – ясное небо, впереди – распахнутые речные дали. Грезилось, жизни быть радостью, праздником, любовью вечной.

В общежитии сидели за одним столом, рядышком, плечом к плечу, женихом с невестой. И здесь на них заглядывались, любовались ими. Только и плохо было – та нескромно высокая и нескромно яркая рыженой, к тому же накрашенная девица путалась, сердила Екатерину. Теперь понятно, что понапрасну сердилась, потому что мысли и душа Афанасия были лишь только с ней, со своей Катей, Катенькой, Катюшей. Помнит и тешится: «Всё, Катенька, хорош: разгоняю компашку». «Пусть веселятся. Тебе жалко, что ли?» Понятно, лукавила тогда, немножко привередничала, счастливая, везучая. «Жалко! И тебя и себя жалко: маемся. Разве не прав?» – «Только о себе и думаешь. Несчастный эгоист». Как же было не поворчать, когда счастье уже твоё, и никуда ему не деться. «Да, эгоист. Но ты приехала ко мне, а не к ним. Выходит, праздник у меня, а не у них». – «У нас праздник». – «Правильно, правильно! А потому к чертям незваных гостей!»

И, как по волшебству, – вдвоём остались. Да и как же не волшебство случилось, если вмиг такая ватага молодёжи хоп – и улетучилась.

Но и другие слова, уже зарубинками лежащие на сердце, припомнились: «Не будет, говоришь, детей? Ну и ладно! После сессии на денёк-другой нагряну в Переяславку. Жди со сватами».

Улыбнулась Екатерина, разнеженная воспоминаниями, однако снова, чтобы, видимо, пресечь её радость, отнять надежду и мечту, – «Поклянись, поклянись!». И – нет Афанасия. Возможно, и он услышал голос матери и не посмел ослушаться, поступить вопреки родительской власти.

 

Глава 17

«Он должен быть счастливым».

«А – я?»

«А – что – я?»

– А ты полетишь к солнышку, доченька! – неожиданно услышала она хотя и хриповатый, но ласкающий шелест чьих-то слов, тихих-тихих, но явственных. Поняла – из далёкой-далёкой дали прилетели они, уже, может быть, и не голосом человеческим, а мелодией и отзвуком иных сфер.

Но кто же мог так сказать? Чей этот хриповатый голос? Голос мужской, и что-то в нём тотчас распозналось родное, но забываемое и такое летучее, как дым, – не удержать ни в себе, ни рядом.

Догадалась, вспомнила, шепнула:

– Папа.

– Папа, ты где? Ты не погиб на войне? Ты здесь? Отзовись. Помоги своей неразумной дочери.

Привиделось ярко и зримо: ещё очень маленькую, её подкидывал на руках отец и приговаривал, посмеивался:

– Хочешь к солнышку? Лети-и-и!

И – подкидывает. И – снова:

– Хочешь к солнышку? Лети-и-и!

И – выше, ещё выше подкидывает щупленькое тельце дочери.

А она:

– Я не к солнышку хочу, к тебе и к маме!

Он прижимал её к своей груди, тыкался усами в её губы:

– Ай ты вкусненькая моя доченька, ай ты розовенький мой цветочек!

«Да, папа, я полечу к солнышку. И мы когда-нибудь с тобой встретимся на небесных путях».

– Ах! – вскрикнула, потому что снова взлетела. Взлетела высоко-высоко, возможно, чтобы и в самом деле полететь и не вернуться в руки отца.

Но уже непонятно ей: та, маленькая, лёгонькая телом и душой, или нынешняя, взрослая, уже отягчённая жизнью и судьбой, взлетела к небу, к солнышку? Если взрослая – неужели папа смог подбросить её да ещё столь высоко?

Но где он сам?

Его нет. Его нет.

И снова наскочил зверем страх: если вверх взлетела – придётся ведь, коли не имеет крыльев, вниз падать, так? И действительно: она летит вниз, летит, несётся стремительно, с оглушающим воем ветра в ушах. О, ужас: рук, подкинувших и следом принимающих на земле рук, ни отцовских, ни чьих бы то ни было других, – нет. Над собой ещё чует пригревающее голову и спину солнце, а перед глазами – яма, пропасть, бездна. В грудь и в лицо дохнуло холодом и сыростью. Закричала:

– Папа!

– Мама!

Вздрогнула – проснулась. Жива, лежит в кровати, но в груди – клокот, стон, в ушах всё ещё гул. Страхом и отчаянием свинцово налито тело – не шелохнуться, будто пригвождена. Но в окно заглядывает добрым соседом солнце, на кухне мать с шумом передвигает по печной плите чугунок, пахнет сваренной в мундирах картошкой, простоквашей. Сестрёнка всунула свою мордочку в застрёху занавески:

– Ты чего, Кать? Зовёшь кого?

– Что, я кричала?

– Кричать не кричала, но мычала, – насмешливо сказала мать, тоже просовываясь лицом в закуток к дочери. – Снилось чего, что ли?

Екатерина смотрит на солнце, на мать, на сестрёнку, верит и не верит, что явь светла, что сама она жива и здорова, что дорогие её люди рядышком, а она с ними, что впереди – жизнь, а не могильный холод.

– Хороший был сон – папу видела.

Мать вмиг сникла, отошла к печке и клюкой без очевидной надобности стала тщательно шурудить в топке раскалённые уголья. Маленькая Мария присела на корточки возле матери, прижалась щекой к её спине.

– Чего хоть он делал-то, расскажи? – попросила мать, когда Екатерина оделась и вышла из своего закутка.

– К солнцу меня подкидывал, высоко-высоко, аж дыхание перехватывало. А я вопила, что не хочу к солнцу, а к нему и к тебе.

– О-хо-хо. Переживает и он за тебя, – значительно пояснила мать. Тяжело помолчала, прибавила: – Что ж, а нам жить-ковылять дальше. Давайте-ка, девки-припевки, позавтракаем да кто куда разбежимся. Нам, Катюша-горюша, с тобой на ферму топотать, а тебе Машка-букашка – в школу. Живё-о-ом! – протянула она бодренько, но неожиданно всхлипнула, ткнулась лицом в ладони.

Дочери повлажнели глазами, прильнули к матери. Гладили её в молчании, а она с силой притискивала их к себе, будто они могли тотчас покинуть её, бросить.

– Айда жить, девки, что ли. Горя нашего не выплачешь, не выгорюешь, как не плачь и не горюй, а жить-то надо. Надо, девки, ой, как надо!

«Надо жить, надо жить…» – отзвуками вторилось в душе Екатерины, когда она шла с матерью на ферму. Повсюду в этом раннем дымноватом предлетнем утре роилась жизнь – жизнь людей, жизнь животных, жизнь насекомых, жизнь растений, жизнь неба с землёй. Люди поторапливались по своим делам, хлопотали во дворах и на огородах, коровы и овцы сбивались в общее стадо, и оно брело из улицы в улицу на луговины и елани под правлением лихо свистевшего бичом пастуха. Уже трудились пчёлы, метались в розысках пока ещё малочисленных цветов, дымились прозеленями листиков и ростков деревья, по небу широко, ярко, в богатстве колеров и оттенков разливалась заря. День обещался быть тёплым и продолжительным. Смешанно, но духовито пахло разнообразной весенней смолью – листиков, хвои, «слёзок» стволов сосен – и навозом, который выносили переяславцы на огороды и поля. Ангара, призастеленная туманцем, пробивалась к людям всполохами бликов, возможно, говорила: «Смотрите, как я хороша!»

«Надо жить, надо жить…» – вглядывалась Екатерина в закраешек излуки Ангары, ловя глазами её лучистые приветы. И в душе понемножку отпускало, легчало, мало-помалу прояснивалось. Может быть, выходила из неё мгла дурмана, ночь.

На ферме в стойлах переминались заждавшиеся коровы, они с неудовольствием мычали. Бабы суетливо готовились к дойке, гремели подойниками. Мужики, пыхая дымком папирос и самокруток, с лопатами и вилами в хмурой неохотце брались за работу. Отовсюду – пересмешки, подначки, матюгальные словечки. Началась извечная, но привычная и будничная жизнь.

«Жить. Жить…» – послышалось Екатерине в струйках молока, которые ударились о дно сосуда, когда она принялась за дойку.

 

Глава 18

Вечером – школа, любимые предметы и учителя.

На истории внимала утянутому в мундир отставного пожарного, мальчиковато низенькому старичку Степану Илларионовичу, который, зачем-то приподнимаясь на цыпочки, говорил неспокойно шевелившемуся классу:

– Наш великий вождь и учитель товарищ Сталин, отбывая ссылку в глухой сибирской тайге, самозабвенно мечтал об Октябрьской социалистической революции, разрабатывал планы по её претворению в жизнь. Вокруг – звери, тайга, лихой народец. Морозы трещали, за перегородкой бормотала молитвы старуха-староверка, у которой наш великий вождь и учитель снимал угол. Ну, как можно было думать обо всём человечестве? А ведь думал!..

Некоторые ученики, насилу сдерживая и сбивая смех, кашляли, кхыкали, зажимали рот ладонью. А Екатерине сочувственно и сердобольно казалось, что этот махонький, ничтожный, вечно пьяненький и, похоже, выживающий из ума учитель подрастает и трезвеет на глазах – настолько, видимо, может человек изменяться, если во что-то поверит всем сердцем. Екатерине тоже хочется, вместе со Степаном Илларионовичем, всем сердцем верить, что великий вождь и учитель товарищ Сталин в суровой сибирской тайге, в окружении зверей и недобрых людей мечтал о революции, о счастье всего человечества. Он мечтал о счастье всего-всего человечества – как это прекрасно! А она, себялюбка, что? Она думает только о себе, о своём обывательском счастьице. Понимать надо: должно быть стыдно! А ещё комсомолка!

На литературе недавняя горожанка Мария Семёновна, молодая вдова с двумя малолетними детишками на руках, потерявшая на фронте мужа и вынужденная, чтобы как-то прокормиться, переселиться в деревню к родне, задыхаясь своим собственным восторгом, читала вслух из «Душечки».

«…Она останавливается и смотрит ему вслед не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как она его любит! Из её прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда ещё раньше её душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней всё более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щёках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает – почему?..»

Ученики видят – в глазах учительницы скапливаются, искрясь, слёзы, и они уже ползут по одной щеке, по другой. И только Екатерина ничего не видит, не различает, потому что у неё у самой глаза уже потоплены слезами.

Учительница пытается дочитать, осталось всего ничего, но всё – не может. Замолчала и до звонка простояла у окна, отвернувшись лицом от замершего класса.

Дома Екатерина с жадностью хватается за «Душечку», о которой сегодня впервые узнала: «Что же она, как же она, бедненькая?»

Читает с ненасытностью: «Вдруг сильный стук в калитку…»

Невольно вздрагивает: ей кажется, что наяву стучат, пришли за Сашей сюда, в Переяславку, к дому Пасковых.

Читает дальше, покусывая губу: «Оленька просыпается и не дышит от страха; сердце у неё сильно бьётся. Проходит полминуты, и опять стук. “Это телеграмма из Харькова, – думает она, начиная дрожать всем телом. – Мать требует Сашу к себе в Харьков… О Господи!”».

«О Господи!» – думает и Екатерина и тоже начинает дрожать.

«Она в отчаянии; у неё холодеют голова, ноги, руки, и кажется, что несчастнее её нет человека во всём свете. Но проходит ещё минута, слышатся голоса: это ветеринар вернулся домой из клуба. «Ну, слава богу», – думает она».

И Екатерина – «Ну, славу богу». Дочитывает-пробегает последние строчки, закрывает книгой лицо и тихонько-тихонько, чтобы не слышали мать и сестрёнка, плачет у себя за шторкой.

Но это не слёзы горя, отчаяния, тоскливости. Это какие-то другие слёзы, прежде неведомые ей. Она не может объяснить, что с ней. Но она понимает и чувствует – душа её светла, душа её легка, и если печальна, то печальна по-особенному, совсем уж по-особенному, – радостно, догадывается она.

Через неделю – каникулы. Впереди ещё год учёбы, выпускные экзамены. А потом? А потом – хочется, чтобы всю жизнь с нею были книги, прекрасные герои, прекрасные мысли. Так и будет, так и дóлжно быть! Она сильная, она, кто знает, сможет поправить судьбу, но – по-другому, как-то по-другому, потому что теперь уже – не с ним, не вместе. А с ней будут хорошие, добрые, мудрые книги, в которых она найдёт ответы и поддержку. Так и пойдёт с книгами по жизни. Хорошо бы поступить в институт культуры, на библиотечного работника: и книги, понятно, можно будет читать не только дома, но и на работе. Как это прекрасно и приманчиво! – мечтается по-детски и дышится легко. Может быть, не совсем легко, но конечно же легче, свободнее.

Таким руслом-мечтой потекли мысли и дела её молодой, малоопытной жизни. Дома – родные люди и тихий уголок-закуток с книгами, с грёзами. А выйди на улицу – встретит небо тебя, открытые дали полей и тайги. Чуть отойдёшь от ворот – изумрудно-синими переливами распахнётся, будто улыбнётся, подруга Ангара. За ней и вдоль русла и берегов – какие-то другие дали. Екатерина прищуривалась, чтобы разглядеть. Однако – что разглядеть, что такое особенное увидеть? Дали далей? Возможно ли, нужно ли?

Дали у окоёма смешивались, съединялись с небом, а небо оно и над тобой тоже самое небо: необозримое, огромное, переменчивое. Захочет – солнцем одарит, синевой, захочет – дождём вымочет, а то и градом побьёт, захочет – снегом запорошит, засыплет. Оно и поможет человеку в его делах и помыслах, но оно и беду, горесть принесёт. Запомнилось накрепко: пять лет назад такими дождями разразилось, что казалось – Переяславку в Ангару смоет. Тогда почитай весь урожай погиб, сгнил на корню, сенов мало накосили, плодородные слои полей и огородов изрядно повымывало. А потом два года и снегу было вдоволь, чтобы по весне земля была достаточно влажной, и дождей, особенно в июне, в самый раз, – урожайность год от году стала подниматься, и люди посытнее зажили.

Сменялись в жизни Екатерины день ночью, ночь днём, дни днями, ночи ночами, хорошая погода плохой погодой, – своя непреложная и вечная очерёдность и последовательность во всём. Видела, присматриваясь, как отцветали черёмухи и яблони и следом набухали завязи плодов, зеленились молодыми побегами поля и огороды, птицы ещё в мае свили гнёзда и уже скоро зачирикать и опробовать крылышки птенцам. В деревне опочило с начала года семеро стариков, одна молодая женщина умерла от рака и удавился, неизвестно почему, угрюмый бобыль конюх Селиванов, но зато родилось аж одиннадцать младенцев, и все, говорят, здоровенькие, – пять девочек и шестеро мальчиков. Особенно радовало селян, что «мальчат», «мужичков» побольше. В предвкушении богатого урожая решением правления колхоза затеялась постройка нового зернохранилища; стадо добро пополнилось молодняком, а потому замыслили пристрой-тепляк к коровнику. Сколько лет ничего не строили, только лишь, как могли, выживали, или, как говорила мать, «выцарапывались».

И Екатерина понимала, но не столько пока, по причине молодости, разумом, а – душой и сердцем, что что бы не происходило с ней, а власть жизни несокрушима. Жизнь всюду, и всюду она единоличная, но радетельная властительница, как бы не возносились над ней, хитря, а то и свирепствуя, некоторые особи рода человеческого.

Жизнь всегда победит смерть.

Разве не так?

 

Глава 19

Афанасий приехал в Переяславку в конце июня, успешно сдав экзамены за первый курс, с прикопленными деньгами – прибыток от повышенной степендии и серьёзных заработков. Там, в городе, не тратился на пустяки, хотя слыл за компанейского, распахнутого человека, по природе своей, однако, был прижимист, как и вообще заведено у крестьянина. Знал и помнил там – к свадьбе сгодятся накопления, к тому же родителям надо подсобить, брату Кузьме одежонку справить, кровлю на доме перекрыть новым тёсом.

Лихим наездником – будто с коня – спрыгнул с бортика попутки, щедро расчёлся с шофёром, хотя тот, похоже, и не ждал никаких подношений, пристально и зорко глянул с горки на деревню и Ангару, подмигнул им. Своим привычным широким шагом направился вниз к околице. Поминутно заныривал рукой в карман брюк – похрустывал купюрами, которые по большей части были червонцами, невольно посмеивался: знай наших.

Знай наших, – заявляло и его бравое городское обличье: на породистой крупной голове щеголевасто примостилась «лондонка»-«восьмиуголочка» – кепка с маленьким блестящим козырьком и с пуговкой на макушке. На плечах – новый коверкотовый приталенный массивный двубортный пиджак, который отяжелён, тоже массивными, подкладными, на вате, плечами. Афанасий догадывался, что пиджак делает его ещё шире, объёмистее, точнее – толще, может быть, даже тучнее, а потому ворчал в себе: «Чего доброго, на бабу смахиваю». Однако пиджака не снимал, потому что – знай наших. Брюки – наимоднейшего, весьма широкого, покроя. На ногах блещут надраенные яловые сапоги с задиристо и щеголевато подъятым носочком. И кирзой ещё небогаты люди, а у него – яловые, чуть не хромовые; ясно – знай наших. В одной руке – куртка на «молнии», прозывавшаяся «москвичкой» или «хулиганкой», в другой – громадный фанерный чемодан, до отказу набитый подарками и – учебниками. И учебники эти уже за второй курс. «Учиться, учиться и учиться», – любил он слова Ленина, и нынешним летом тоже будет, по возможности (через неделю уже нужно отчалить на северную стройку), учиться, чтобы зимнюю сессию сдать только на отлично. К тому же – знай наших – неплохо было бы попасть в сталинские стипендиаты.

Пиджаков и вообще модной одежды Афанасий хотя и не любил, но понимал – а как иначе к свадьбе нужно приодеться? Здесь, в деревне, в «задрипанном» магазинчике сельпо с вечно полупустыми, запылившимися полками, что купишь? Автолавка – будет, не будет. И, наконец-то, не в армейском же кителе и танкистском шлемофоне жениться, порядок и пристойность в таких делах надо блюсти. Правда, в чемодане аккуратно сложенным лежал сшитый на заказ шевиотовый френч, такой, как у товарища Сталина, но Афанасий пока и побаивался, и совестился надевать эту желанную его сердцу обновку, потому что такие френчи обычно носили партийные и советские руководители, инженеры, преподаватели, вообще солидные люди, а Афанасий пока что кто? Студент, просто парень. Но всё равно хочется сбросить пиджак с «бабьими» ватными плечами, который ему насоветовали купить однокурсники, и пройтись по родной деревне во френче. Потом показаться в нём Екатерине.

Только вступил в первую улицу – здоровается с ним народ наперебой.

– Наше почтение, Афанасий! – говорят пожилые переяславцы, приподнимая над головой выше, чем обычно, кепки или шляпы, а бабки даже раскланиваются.

Подбегают с протянутой рукой молодые мужики, однолетки или мальчишки, ручкуются с задорным замахом, а то и обниматься лезут. Для всех памятен Афанасий, для всех он желанен и даже люб.

Мать на огороде в малиннике хлопотала, обрезая отмершие ветки, когда нечаянно заметила сына на подходе к дому. Сорвалась навстречу, да ноги подсекло, поясницу прошило болью. Приосела у забора. Афанасий подхватил её. Повисла на нём, зарыдала.

– Сыночка, родненький.

– Да ты чего, мама, чего? Как по покойнику? Живой я!

Говорил бодро, но у самого в груди жалостливо и смятенно сщемилось: мать за месяцы, почти год, разлуки сдала заметно, даже одряхлела. Недуги, видать, наступают, подкашивая и точа, и погибшего под Сталинградом сыночка Николашу конечно же забыть не может.

Только от матери Афанасий слышал это изумительное по ласковости и сокровенности слово «сыночка». Не «сынóчек», как правильно бы, наверное, а – «сыночка», и в слове этом слышалось ему и «он» и «она», как в слове «дитятко» – и девочка, и мальчик, и ещё что-то, нечто неведомое стороннему глазу и слуху, съединено. Понимает, для матери все они трое её сыновей – дитятки, дитяти её навечно. И никакими силами, никакими болезнями и испытаниями, посылаемыми жизнью и судьбой, не вытянуть из сердца матери нежности к ним, даже уже ушедшим в мир иной.

– Ну что ты, мама? – И сам чуть не заплакал.

Смотрит сверху на её выбившиеся из-под косынки седые волосы, на зыбь морщинок, в которых плутают катящиеся вниз слёзки, и, кажется, утешает:

– Я тебе, мама, оренбургский пуховый платок привёз. Вот такущий! – несоразмерно размашисто, как, бывало, «мальчишкой-хвастунишкой» (так его поддразнивала мать), раздвигает он руки.

– Сам жив-здоров – вот настоящий подарок мне, сыночка.

И как-то по-особенному – и пытливо, и сурово, но и с лаской одновременно – заглянула в его глаза:

– Головой будешь жить – так ещё больше надарится мне и отцу всяческих радостев к старости нашей. А уж она, злодейка, не за горами. Подкрадывается.

Не понял Афанасий – о чём мать? Разве он не головой, не умом живёт, учась, работая, скапливая копейку? Сколько всюду непутёвых людей – пьяниц, лодырей, всяких шалопаев, а он разве такой. Да к тому же не пьёт, не курит. В чём можно укорить его? Почему напомнила – головой надо жить? Почему про сердце не сказала, про душу?

Но не спросить, не обдумать – Кузьма с разбегу запрыгнул на спину брательника-богатыря, следом отец чинной торопкой подошёл, приобнял, потрепал сына за представительный, коротко, по моде, подстриженный, чуб, который раньше, в недавнем отрочестве, лохматиной нечёсаной болтался на лбу, свисал на глаза. Отступил Илья Иванович на пару шагов назад и обозрел сына хитроватой смешливой прищуркой:

– Ишь ты, глянь, мать: расфранти-и-и-илси. Ваты напихал, верно, с пуд. Своих-то плеч мало, что ли?

– Теперь, батя, в городе все так носят, – загоревшись щёками и досадуя на этот «чёртовый» пиджак, вроде как оправдывался Афанасий.

Вскоре был накрыт стол. Родственников, соседей подбрело в избу.

Афанасий, наконец, решился сбросить ненавистный «бабий» наряд, надел френч, усмехнулся, украдкой глянув в зеркало: знай наших. Понял: вот оно то! И солидность, и форс, и душе отрада.

Все любуются Афанасием, нахваливают его, ощупывают диковинную для деревни одежду. А мужикам непременно надо помять кожу яловых сапог: какова? Прицокивают: кажется, хороша.

– Почитай что монголка, – заключают деревенские мастаки.

Афанасию не сидится за столом, поминутно тянет шею к окну, на дверь поглядывает. Хотя и никого не поджидает, но – надо бежать, надо бежать. Катенька, уж верно, прознала, что приехал, ждёт, изводится, костерит наверняка, что долго не идёт её суженый-ряженый.

Но только, в который уже раз, хотел вставать Афанасий – мать, сегодня натянутая, непривычно бдительная, вскидывается, хватает за рукав:

– Посиди, сыночка, с людями, уваж родителей и односельчан.

Да и люди не отстают:

– Расскажи-ка-поведай-ка, Афанасий батькович, как там в городах живётся-можется народу? Чему обучился в иситуте, али как оно там прозывается? Про денежную реформу чего слыхать? Продовольственные карточки отменят когда? Зерно за трудодни будут ли выдавать? Точно ли, что маршала Победы Жукова исключили из кандидатов в члены ЦК?

Сыпятся разномастного калибра вопросы, как картошка из прохудившегося мешка, когда мужик вскинет его на плечи.

Афанасий умеет говорить, ему нравится выступать, на комсомольских собраниях в институте он уже поднаторел в ораторском искусстве, да и в школе не был молчуном. Видит – слушают земляки, чует – уважают. Тешится его душа, млеет. Рассказывает обстоятельно, важно, объясняет заботливо, учтиво: вот как надо понимать, уважаемые товарищи колхозники, вот где собака зарыта, дорогие селяне. О попечении партии и правительства о нуждах народа растолковал, как и самому ему растолковывали на лекциях и политзанятиях в институте и на заводе. Хотя и разруха в стране, но отстраиваемся, мол, помаленьку.

О февральском и нынешнем, июньском, пленумах партии так сказал:

– Жукова действительно выдворили из ЦК. Партия и товарищ Сталин никогда не ошибаются. Ну, что из того, что Жуков – маршал Победы? Не один он победу ковал. Набедокурил чего – что ж, отвечай, голубчик. Хоть ты колхозник, хоть ты маршал – все равны перед судом партии и народа. Правильно?

Мужики закряхтели, засопели, заёрзали на табуретках, но никто не отозвался.

Афанасий крякнул в кулак, продолжил:

– Спрашиваете про нынешний указ «О мерах по обеспечению сохранности хлеба, недопущении его разбазаривания, хищения и порчи»? Отвечаю: и зерно, и любой овощ с колхозного поля являются собственностью государства и распоряжаться ими не имеют права ни колхозники, ни председатели. За утайку же хлеба и выдачу его за трудодни до полного расчета по госпоставкам колхозное руководство, как вы знаете, привлекалось по всей нашей необъятной стране, а теперь ещё строже будет привлекаться к уголовной ответственности как за разбазаривание государственного имущества. Ясно?

– Куды уж яснее, – хмуро и коротко отозвались мужики.

– Да вы чего, тёмные люди, скуксились? – добродушно засмеялся Афанасий. – Всё это временные меры, скоро заживём легче и веселее: всего будет вдоволь. Партия и товарищ Сталин знают, чего делают.

– Оно конешно, оно конечно, – бормотали и почёсывались мужики.

– Ай, Афанаська Ильич, ходить тебе в начальниках! – вскрикнул и полез обниматься с Афанасием перебравший дед Щучкин, двоюродный брат Ильи Ивановича. – Наливай, хозяин! За здравье нашего Афанаськи Ильича жалаю дербалызнуть!

– Да присядь ты, дедуся! – зашикали на него и в несколько рук едва-едва усадили. – Дай послушать человека. Агитаторы наезживают – брешут, мямлют, слухать тошно. А тут свой человек балакает, разжёвывает, старается изо всех сил. К тому же учёный – поди, не соврёт. То-то же!

И снова – распрос-допрос. Афанасий рассказывает, втолковывает, где надо, увещевает. А за окном уже темно. Что же его Катя, Катенька, Катюша подумает?

 

Глава 20

Наконец, улучил миг, когда чокнулись, выпили, принялись закусывать, – вырвался за дверь. Мать – следом, нагнала у калитки. Ухватилась за рукав, не пускает, но молчит, только тяжело дышит.

– Ты чего, мама?

– Сердце скололось в духоте – вышла дыхнуть свежего воздуху.

– Ну, пойду я. Не со стариками же мне киснуть. Вон, кажется, возле клуба, надрывается гармонь.

– Оно конешно: дело твоё молодое.

Но пальцы матери, чувствует, закостенели на его рукаве, не разжимаются.

– Ма-а-ама, ну, чего ты? Дай пойду. Отпусти.

– Ты, сыночка, не поспешал бы. По жизни-то. Гляжу, запальчив ты больно, хóдок. Душа-то, можа, и требует чего, ан с разумением легше жить.

– Да говорила уже! Мама, отпусти, пожалуйста.

Разжались пальцы, туго затянутыми тисками раздвинулись. Крестит сына, молитву шепчет, всхлипывает.

– Вот только этих всяких поповских штучек не надо бы! Потопал я. Не плачь! Мама, прошу.

– Не буду, не буду, сыночка. Что ж, ступай. Всё однова – жизнь и смерть наши в руках Божьих, как бы мы чего не намыслили для себя.

Чинным неторопливым шагом прошёл Афанасий до проулка, и только завернул в него – мальчишкой сорвался бежать. Сердце, возможно, выбилось из груди – где-то уже впереди летит. Догоняй его! Дороги-пути не различить – потёмки казались жуткими: привык глаз к городским освещённым улицам. Не напороться бы на забор или дерево; или не сбить бы кого-нибудь с ног, – этак и покалечить можно. Деревня жила без электрического света, в окнах сиротливо жмутся тусклые огоньки керосинок и свеч, но Афанасию чудится, что он отчётливо видит и окрестность, и под ногами. Не глаза видели, а сердце. Оно же, очевидно, чуяло и колдобины, и заборы, и столбы – любые препятствия, сплошь возникающие из тьмы. Ни единого раза даже не запнулся – пролетел через добрую половину Переяславки.

И вот он уже перед домом Екатерины. Наконец-то! Сейчас он увидит её, прижмёт к своей груди, окунётся взглядом в её милые светлые чёрные глаза. Столько у него заготовлено ласковых слов, столько слов и любви скопилось!

Различил сквозь занавеску огонёк в её закутке. Не ложится спать, поджидает! – ликовал, оправляя френч, приглаживая ладонью чуб. Ещё какие-то секунды – и он увидит Екатерину, свою Катю, Катеньку, Катюшу. Непременно что-нибудь такое особенное начнётся, не может не начаться. Другая, не другая жизнь завяжется, когда он увидит Екатерину, но чему-нибудь особенному случиться.

Но только, как раньше поступал, хотел перемахнуть в палисадник и легонечко постучать в окошко, как вдруг от ворот отъединилась тень.

Афанасий, чуточку испуганный, даже вскрикнул:

– Катя!

– Это я, Афанасий. Поджидаю тебя на скамейке. Ведь не мог ты не заглянуть к нам – правильно?

– Тётя Люба?

– Ну, я это, я.

– Здравствуйте. А где Катя?

– Здравствуй, Афанасий, здравствуй, родной, – приветствовала женщина вздыхая.

Помолчала, возможно, собираясь с духом.

– Разговор к тебе имеется. Не буду плутать в словесах, наводить тень на плетень, а напрямки говорю: не судьба тебе моя Катька. Не судьба. Ты парень видный, умный, мастеровитый, в анжанерá выбьешься – найдёшь себе девушку ровню, полегоньку обустроишь свою судьбу. Ступай с миром. Ступай. Вот весь тебе мой сказ.

Афанасий застыл, но чует – весь охвачен огнём, и изнутри, и снаружи. И начинает что-то говорить – сипота пресекает речь, комкаются слова.

Наконец, произнёс, выбивал из себя почти что по слогам:

– Любовь Фёдоровна, что же вы такое говорите? Не надо мне других девушек. Мне ваша Катя нужна.

– Я ить, сынок, не по своей воле говорю, а по её великой просьбе. Не хочет она с тобой дружбу водить. Отдельную от тебя намерена торить судьбу. А ты – отступи. Не мешай ей, Афанасий. Уходи. – Помолчав, прибавила на полушепоточке: – Ступай с богом.

Афанасий задохнулся закипевшим в груди огнём:

– Она… не хочет… тётя Люба… да вы что… да как… зачем, зачем вы так… – горлом выдирались спекавшиеся в сгустки слова.

Любовь Фёдоровна всхлипнула, легонечко погладила Афанасия по рукаву френча:

– Ну, чего уж ты, родненький? Ну, вот так оно вышло. Смирись, отступи, Афанасий, и начни жизнь наново. Ты молоденький, ты чего только ещё не добьёшься в жизни, с кем только ещё не повстречаешься.

Афанасий зачем-то весь вытянулся, зачем-то оправил френч, зачем-то пригладил ладонью чуб.

– Позовите, пожалуйста, Катю, – сказал чеканно.

Однако голоса своего и сам не признал: чужой он, будто кто-то другой, из-за спины, исподтишка, произнёс. Не голос – металл, тонкий сталистый металл, но дребезжит, когда его пробуют на изгиб.

– Знаю, что шибко упористый ты. Не отступаете вы, Ветровы, по-простому-то. Что ж, погоди чуток – перетолкую с ней. Выйдет – так выйдет, не выйдет – так не выйдет. Её решение и судьба будут.

И, неопределённо потоптавшись ещё, повздыхав, неестественно припадающей походкой скрылась за калиткой.

Долго никто не появлялся. В доме, слышал обмерший, наструненный каждой жилкой Афанасий, встрепенулись и оборвались голоса, пометался и погас в закутке Екатерины огонёк. Однако снова зажёгся, снова забился: возможно, боролись за него, не давая загасить.

Неужели не выйдет? За что она с ним так? За что? Хотелось крикнуть. Гнев и обида ломали разум.

И, может быть, крикнул бы, да вдруг вскрипнуло. Калитка приоткрылась – Афанасия пошатнуло, словно бы ударило внезапно вихрем. Как в тумане – не сразу понял, что глаза обложило влагой, – увидел Екатерину. И вот только что и вокруг, и в нём самом была тьма, жуткая непроглядность, а вышла любимая – увидел её ясной и светлой. Вся она сияет, свет от неё исходит. И дали, почудилось, разъяснились, и небо засветилось – не в приветствии ли. От души отхлынула тьма, губы тронуло улыбкой.

Как прекрасна его любимая, как он ждал этой минуты!

Сколько передумано там, в Иркутске, с какой ясной душой приехал он на родину, чтобы навсегда соединиться с любимой. Вот она! Подойди к ней, возьми её за руку, скажи припасённые для неё самые ласковые, самые сокровенные слова.

– Катя! – в полшага шагнул он навстречу. – Катенька!..

Но нечто невероятное произошло: она стремительно и строго взглянула на Афанасия. Он, застопорившись в полуметре, наткнулся взглядом на чёрный свет её невероятных прекрасных глаз. Оробел, совсем потерялся, оборвался на особенно любимом им, милуемом в мыслях слове «Катюша».

– Я тебя не люблю, – произнесла она без чувств, ровно, холодно.

– Меня… не любишь?..

– Да, не люблю.

– Ты чего, Катя, чего ты? Зачем же ты меня кувалдой по голове?

Но она, казалось, не слышала, не понимала его слов. Была неумолима, страшно чужа:

– Парень у меня есть. Полюбила его. Прощай.

Он придержал её за локоток. Она не далась – отхлынула мягкой, но сильной волной.

– Неправда! – выкрикнул.

– Правда, – ответила тихо и ровно.

– Кто он?!

– Уходи.

– Катя!

Но её уже нет. Нет как нет.

Не убежала – растворилась, погасла в пространстве земли и неба.

Может быть, её не было и вовсе?

Ни любви, ничего не было?

И нет света. Пропал он, рассыпался во тьме, завяз в ней.

И нет её прекрасных, невозможных, единственных на весь белый свет глаз, в которых огонь и темнота неделимы и едины, как неделимо и едино небо ночи со своими звёздами и планетами. Тишина. Куда ни посмотри – ночь.

И в груди Афанасия ночь, непроглядность. Отполыхало, прогорело и остались одни чёрные угли и сажа. Не видит он ни неба, ни далей, ни даже дома Екатерины, перед которым стоит. Стоит, возможно, как на распутье герой сказки, остановившийся перед камнем, на котором судьбоуказующе начертано: «Направо пойдёшь…» Но герою сказки, видимо, всё же полегче – ему определено поступить по писаному. А что делать Афанасию? Кто для него напишет подсказку, укажет направление? Недавно рассказывал землякам, как надо жить, как следует понимать деятельность партии и правительства, товарища Сталина; говорил о том, чтó вычитал в газетах и услышал на лекциях. А самому как теперь жить? Куда идти, что делать, даже – что думать?

Может быть, Афанасию снится ужасный сон? Может быть, нужно встряхнуться, чтобы проснуться? Проснуться и ожидать, сладко томясь сердцем, встречу.

В доме свет не появился.

Тишина и ночь.

Нет, не сон. Но и на явь не похоже.

 

Глава 21

Побрёл Афанасий неведомо куда и зачем.

Видит – клуб, света в нём много, наверное, две-три керосинки запалили. Зашёл, тягучим шагом взобравшись по ступенькам высокого крыльца. Мрачно обозрел – народ в зале толчётся, тени сшибаются и коробятся на стенах. Патефон скрипит истасканным трофейным фокстротом. Пары ногами шуршат по плахам пола среди окурков и ошметьев глины и назёма. Со стен невозмутимо смотрят на людей Ленин, Сталин, Маркс и Энгельс. Посерёдке зала, видимо, для украшения, торчит разросшийся до самого потолка фикус в бочке, толсто-жирными листьями сыто, самодовольно лоснится.

Только вошёл Афанасий – весь зал так и воткнулся в него глазами, так и принагнулся в его сторону. Перебирают взгляды френч его, яловые сапоги – диво, ничего не скажешь. Девушки подобрались, платья, причёски оправляют, сверкают очами: видный парень пожаловал, городской да модник и один – диво дивное и невидальщина. Некоторые парни напыжились, но зловато насторожены, бдительны. Афанасий понимает: если были бы у этих парней хвосты – подприжали бы.

Смотрит на любопытствующий народ и чувствует – яростная неприязнь в нём скапливается, чуть что – может наружу выплеснуться. Диковатые желания пробуждаются: хочется этот кичливый фикус выдрать из бочки, саму же бочку взмахнуть над головой и – об пол. Потом ахнуть кулаком по патефону, а то и кому-нибудь по физиономии дать.

– Чего выпучились! – закипала в нём кровь.

Школьный приятель, худосочный, но задиристый Федя Замаратский, подпрыгнул. Распахнув борт куртки, украдкой показал бутылку с самогоном:

– Тяпнем, Афанасий, за встречу?

– Айда.

На крыльце прямо из горлышка хлебнул Афанасий. Содрогнулось нутро – ненавидел хмельное, мерзостью считал; а если, случалось, и выпивал в общежитии или на заводе, так то – за компанию, помолодечествовать тянуло, чтобы считали мужиком. Хотя и противно, однако ещё хватил. Передохнул, – ещё разок, и ещё. Занюхал рукавом френча.

– Хар-р-ра-а-шо!

Постояли, покурили, о том о сём потолковали – полегче стало. Однако в голове – раскачка мыслей, предвещающая не бурю ли.

Бутылка опорожнена, заброшена в кусты. Афанасий не глядя сунул Феде горсть денег:

– У бабки Зурабихи брал? Дуй к ней. Да закусить чего-нибудь прихвати.

– Сей миг! – прищёлкнул каблуками Федя.

Снова пили, благо, закуска была – не так противно шло; в какой-то момент осознал – пьётся как вода. В голове уже вихрь, сумятица, но на ногах удерживался. И – помнил, всё помнил. «Пьяный? Хар-р-ра-а-шо!» Слабосильного Федю раскачивало, но рядом с Афанасием он чувствовал себя героем – задирался на прохожих, девушек цеплял, щупал их.

– А скажи-ка, Федя, кто к моей клеился? – наконец спросил Афанасий. Слова выговаривал старательно, потому что застревали они, вроде как выталкивать их надо было.

– Да всякие ошивались хахали.

– Говори! Ну! – внезапно сгрёб за шиворот и встряхнул, точно пустопорожний куль, Федю.

Паренёк не на шутку испугался. Понял, что лишнее сболтнул. Но поздно уже было.

– Самоличностно, Афоня, как-то раз узырил: Колян Усов увивался возле твоей Катьки. Катька-то у тебя, конечно, строгая девчина. Да кто их знает, баб.

– Заткнись!

– Да я чё? Я ничё. Моё дело маленькое. Ну, ещё тяпнем? – Но Афанасий промолчал, стоял недвижимый, как камень. – Ну, тады я один. Здоровьица, Афанасий Ильич, ли чё ли.

Афанасий видел Николая Усова в зале – танцевал тот с толстушкой Машей Весениной. Маша, тридцатилетняя вдова с двумя детьми, муж её погиб ещё в сорок первом под Москвой, льнула к парню, млела. Скотником Усов работал; рвался в армию – не взяли: ходил скособочкой по причине больного позвоночника, искривлённого с голодного и обильного на надсадные труды детства. Но собой был приятен и даже виден: поджарый, кучерявый, улыбчивый.

«Неужели променяла меня на него?» – сжимал Афанасий зубы, так что скулы ломило и дышалось трудно.

Выхватил из руки Феди бутылку, из горлышка крупными глотками допил отстатки, не закусил, а сказал, едва раздвинув челюсть:

– Кликни-ка его сюда.

– Кого?

– Кого, кого! Усова, кого ещё.

– Бить будешь, чё ли?

– Зови!

– Ага, сей миг, – попятился к парадному входу Федя.

Развалкой походкой вышел Усов. За ним вывалило в дверной проём ещё несколько парней, – видимо, предвкушали стычку и мордобой.

– Ну, чего надо? – спросил Усов, сплюнув под ноги.

Афанасий молчком рванул его за грудки, в упор глянул в глаза: правда или враньё? Хотя и увечным был Усов, но жилистым и сноровистым, – исподнизу уловчился кулаком раскровянить Афанасию губу. Афанасий, сатанея, кулаком хватил его несколько раз. Ещё замахнулся и наверняка зашиб бы до смерти, изувечил бы, да больше не дали: нахлынули, нацеплялись на руки, даже на спину запрыгнули. Повалили через перила на землю. Афанасий вскочил, одного сшиб, другого, но с разудалой, молодецкой оравой не справиться. Снова опрокинули, пинали, колотили чем попадя. Хорошо, ножом только для отваги и форсу размахивали.

На шум повыскакивали на крыльцо люди, сбегались от ближайших домов. Охи, ахи, писк, галдёж, брань несусветная. Собаки поднялись по всей деревне, скот загомонился в стойлах, даже петухи, сбитые с толку, прокукарекали зарю.

– Ма-а-а-мочки мои, убива-а-а-а-ют! – беспомощно вскидывала ручками какая-то пухленькая молодайка возле своего дома.

Но кое-кто вворачивал, подзуживая, распаляя нападающих:

– А ну-кась, ребяты, всыпьте этому гладенькому барчуку! Мы в колхозе хрип гнём день и ночь, в навозе по уши вожжаемся со скотиной, впроголодку перемогаемся, а он тама, в городе своём, книжки почитывает на государственный кошт. Гляньте, мясами оброс точно бык-производитель, френч партейный напялил!

Шнырявшему в темноте разоблачителю вторили, с азартом и весельцой, отовсюду:

– Получай, анжанерчик, получай, вшивая антялягенция!

– Ишь расфуфырилась, гнидюга городская!

– Чё там, ясно дело: мы быдло для него! Вжарьте ему, парни, чтоб помнил подольше про нас, забубённых варнаков!

– Эх, мать-перемать!

– По сопатке ему: пущай кровушкой умоется! А то ить под френчем и портками-то синяков не увидишь опосле!

– Дайте пырну!

– Ну, ну, полегше, паря!..

Уже и не понятно стало, за что били, почему лютовали. Похоже, вымещали на Афанасии обиды за все свои беды, за несладкую жизнь колхозную.

– Да вы пошто же нашего Афанасия колошматите, изверги рода человеческого? Самого Афанасия Ветрова! А ну кыш! – налетел из темнота какой-то рослый старичина с костылём, которым и принялся охаживать парней. Кого по спине, а кого и по голове приголубил. – Эй, кто-нить, скачкáми дуйте за оперуполномоченным!

Услышали парни – отхлынули, стали расходиться, разбредаться в потёмки, в кусты, за заборы. Однако посмеивались, гоготали. Наверное, довольны были, ублажены сполна: всё весело провели вечер, будет о чём посудачить потом. Но за что от души да яро лупцевали Афанасия – вспомянется ли?

Старик с костылём и ещё две бабушки, притащившиеся от своих дворов с керосиновыми лампами, помогли Афанасию подняться, отряхнули его, огладили ладонями. Кости, рёбра, кажется, не поломаны, глаза целы, хотя подзаплыли синяками. И голова не пробита, только что лицо изрядно умыто кровушкой. Потоптался – тут побаливает, там саднит. Сплюнул густо-кроваво, отмахнул пренебрежительно кистью руки:

– Ладно, жить можно.

– Целёхонек? Вот и ладненько, – беспрерывно оглаживали и отряхивали пожилые люди, любившие Афанасия, помнившие его добро, бескорыстие, трудолюбие. – Уделали тебя, но до свадьбы, чай, заживёт. А на парней, дураков деревенских, слышь, не шибко злись: завидушшие они, вот и отдубасили тебя. Жисть-то у нас тута, сам знашь, не жисть, а сущая каторга. А ты вона каким соколом нагрянул в родные края, сытый да гладкий. Прости уж имя, а?

– Да я ничего! Бывает. Спасибо большое, люди добрые, что помогли. Поковылял я.

– С богом, Афанасьюшка, с богом, родимый.

Френч располосован, без единой пуговицы. Сорвал его с себя, утёр лицо и руки и забросил в кусты.

«Эх, Катя, Катенька, Катюша», – сдавленно вздохнул, не смогши разжать зубов.

Что ещё сказать, чем явить свою великую досаду и печаль – не знает. Лишь поматывается, как оглоушенный. Понимает: судьбу какой-то грубой, беспощадной и пока что ещё ему неведомой силой развернуло, перекособочило её рельсы. На каком таком паровозе ехать дальше? Окольными, а не магистральными путями отныне продвигаться? Но если и продвигаться, то – куда? Куда и зачем? Куда и зачем – без неё! Жить, мечтать, дышать, радоваться, горевать – многое, многое из того, что называется жизнью, без неё?

«Катя, Катенька…»

А – вслух:

– Уы-уы-уы-уы… – И уже не слова выпадают сквозь накрепко сдавленные зубы, а что-то утробно безобразное, страшное.

Однако кроме судьбы, понимает, есть ещё воля, его, Афанасия Ветрова, воля. Но – зачем, зачем ему воля без неё?

– Уы-уы-уы-уы…

Цепные псы незлобиво отзываются. Видимо, узнают какие-то родные отзвучья, докатившиеся из потёмок улицы.

 

Глава 22

В доме уже спали, только мать поджидала, при свечном огарке сидя с вязанием у окошка, в которое поминутно заглядывала.

Увидела вошедшего в горницу Афанасия – вскочила с табуретки, всплеснула руками, роняя клубок шерсти и спицы. Чуть не вскрикнула.

– Тсс, мама!

– Господи Боже мой, да кто же, сыночек, посмел?

– Пустяки. Поцапался с парнями. Бывает.

– Изнахратили, жиганы! Страшней германской войны учинили тебе бойню. Под суд мало отдать их! Говори, кто они такие? Я им живо кудлы повыдеру! – И, притопнув, даже рванулась к двери. – Говори!

– Тсс! Ишь развоевалась, – за руку перехватил её Афанасий. – Сам я виноват, мама: сдуру полез в драку. Вот и схлопотал. Так мне и надо

Жадно напился воды из ковша, сполоснул лицо и шею под рукомойником, выпрямился, сказал хотя и тихо, но чётко:

– Поехал я.

Мать так и подсекло – повалилась на табуретку.

– Пое-е-е-хал? Ещё не легшей! Сынок… сыночка…

– Да, мама, уезжаю. На стройку, на севера наши. Буду прокладывать дорогу, посёлок строить, а с октября – снова за учёбу. Комсомольская путёвка уже при мне. Запрыгну в товарняк и – ту-ту. Нечего мне теперь делать в Переяславке. Вот такой расклад! – Пошарив в кармане, протянул в горсти: – На деньжат: почините кровлю без меня, ещё чего по мелочам сработайте, а я… а я поехал. По-другому, кажись, нельзя.

Помолчав с прикушенной губой, повторил кратко и чеканно:

– Нельзя.

Мать всхлипнула, однако отговаривать не стала. Догадалась: Екатерина поступила правильно, как надо было. Видно, свадьбе не состояться. Что-то она ему такое важное сказала. «Слава Тебе, Господи, отвадила, – плакала и ликовала женщина. – Клятву сдержала. Прости, Катенька, прости, родненькая! Господь не обойдёт тебя, сиротинушку, милостями. Буду молиться за тебя. Чем смогу, помогу».

Афанасий натянул куртку-«хулиганку», напялил на голову восьмиуголочку, несоразмерным рывком взялся за свой огромный фанерный чемодан.

– Да ты чего, сыночка? Неужто прямо вот сейчас и отъедешь?

– И прямо, мама, отъеду, и не прямо, – усмехнулся, вздохнув, Афанасий и нежно приобнял мать свободной рукой. – Пора, пора. Пока темно – укачу, чтобы своей рожей не напугать честной переяславский народ.

Мать спешно набила холщёвую котомку провизией, какая попалась под руку. Вышли из дому. У калитки сын в привычном, стародавне заведённом ритуале покорливо склонил голову – мать на прощание поцеловала его в лоб и перекрестила.

Сказала, отчего-то не посмев посмотреть сыну в глаза:

– Не крушись о былом, сыночка. Иди по жизни без оглядок: что было, то минуло безвозвратно, а чему бывать – того не миновать. Ты дюжий, ты сможешь.

Но он не дослушал – сорвался, прервал. Но прервал ни словом, ни жестом, а каким-то невнятным звучанием – то ли стоном, то ли рыком, то ли всхрипом.

– Афанасьюшка, сыночка, что с тобой?!

Он мутно посмотрел на мать.

– Пустяк. Скула побаливает. Пойду я.

Мать глубоко вобрала воздуху, чтобы не разрыдаться.

Сын уходил быстро, не оборачиваясь, а мать вослед меленькой украдчивой щепоткой осеняла его путь.

За спиной зашуршала трава – муж подходил.

– Уехал?

– Уе-е-ехал.

– Слышал ваш разговор, да не стал встревать. А то, что уехал, может, оно и к лучшему. Перемелется – мука, глядишь, будет.

– Дай бог. – Помолчав, прибавила очень тихо, казалось, не желая, чтобы муж услышал и понял: – Дай Бог, чтоб мука, а не мýка… на всюё жизнь.

Илья Иванович пристально посмотрел на жену. Что-то хотел сказать, но промолчал. Мужику, известно, негоже много говорить. Стал скручивать табак в газетный обрывок, да никак не получалось одной рукой, пальцы отчего-то не держали. Так и не прикурил; запихал кисет и газету в карман.

Мало-помалу светало. На мерклом востоке задрожала серенькая, с мертвечинкой лиловости зорька. Афанасий остановился на седловине Бельского всхолмия, перед самым Московским трактом, по-современному – шоссе, полуобернулся – посмотрел сверху на Переяславку и Ангару. Славный родной переяславский мирок был многослойно оплетён и перепутан жилами тумана и дыма. Дым натаскивало с того берега, в дальнем потаёжье которого уже третью неделю хозяйничали на старых вырубках низовые пожары, то разгораясь, то пригасая. Неясно было видно даже ближайшие дворы и огороды. Однако Афанасий разглядел, скорее угадал, вспоминая сердцем, в черёмушнике возле Ангары пастушью избушку, в которой когда-то миловался с Екатериной. Поворотился спиной к селу, по-бычьи туго склонил голову и стремительно пошёл.

Однако почуял, да и краем своего охотничьего, пристрелянного глаза ухватил, – что-то произошло за спиной. Обернулся – и замер: это роскошным зеленцевато-голубым переливом вспыхнула река, по которой, пробившись через дали, дымы и туманы, юными бегунками промелькнули первые лучи нового дня. Сияние, однако, погасло. Но секунда-другая – оно вновь занялось, ещё роскошнее, ещё ярче, ещё искристей. И так несколько раз: погаснет – вспыхнет, погаснет – вспыхнет. Свет настойчиво пробивался к жизни. Река словно бы манила, торовато обещая свои красоты и просторы.

Афанасий нахмурился, но обмануть себя не смог – улыбнулся.

Ни машин, ни подвод на шоссе в столь ранний час, и Афанасий не стал поджидать фарта. Перелесками и полями спрямляя и скорачивая путь, за час с небольшим своими широченными шагами добрался до Тайтурки – ближайшей железнодорожной станции; здесь локомотивы с товарными вагонами частенько замедляли ход. Запрыгнул на тормозную площадку приостановившегося состава с пустыми, предназначенными для черемховского угля вагонами. До Черемхова добраться, а дальше как получится; можно до северов и на перекладных катить, – задором и отвагой молодости вспыхивало сердце.

Вскоре состав, оглушительно грохоча и скрежеща, летел по лесостепным немереным землям. Вихри свистали, в клочья рвало паровозный дым. День разгорался, раздвигая небо, ширя просторы. Афанасий всматривался в шаткие туманистые дали: через время и расстояния – какая она там, жизнь?

 

Глава 23

Говорят: время лечит. Боли ослабнут, а то и вовсе выветрятся. Но что же с ранами сердца? На живущем в полную силу, неуёмно пульсирующем – затянутся? А если и затянутся – не с надрывом ли работать ему всю последующую жизнь?

Афанасий своим неуклонным чередом и блестяще, как мечталось, закончил институт. Уже инженером работал на заводе, на том же – заводе драг, где его ещё студентом запомнили и полюбили как трудягу и умельца. Он оказался толковым, «башковитым» итээровцем, хотя вспыльчивым и упористым, однако люди склонны простить тому, кто горячится, настырничает по делу, для общественных, так сказать, надобностей, а не корысти ради. Он и теперь частенько брал в руки кувалду, гаечный ключ или бензорез, вливаясь в общее бригадное, цеховое дело, маракуя вместе с рабочими над каким-нибудь мудрёным узлом или агрегатом. Въедчиво прочитывал чертежи, по нескольку раз перелистывал технические документационные талмуды, прежде чем дать добро на монтажные работы. Порой за столом, уткнувшись лбом в ворох чертежей и папок, и засыпал в своём кабинете; утречком уборщицы позвоном вёдер и шуршанием швабр будили его. Уже через год вымахнул в мастера участка, и к нему даже старые рабочие, заводские зубры, и фронтовики стали обращаться «Афанасий Ильич» или даже «Ильич». Чуть ли не следом он был возведён в начальники хотя и не самого главного, но цеха. Получил комнату в коммуналке, но и полугода в ней не прожил – переселился, по благорасположенному ходатайству вышестоящего начальства перед завкомом, в однокомнатную квартиру. Подметили его и по партийной линии: выдвинули в комитет комсомола завода, а потом – городского района. Раз там выступил с трибуны, два – и народ кулуарно заговорил, что этот лобастый парнина готовенький-де секретарь райкома комсомола.

Может быть, вскоре и ходить бы Афанасию в секретарях, да однажды вспылил он в нечаянном – в перерыве пленарного заседания – споре с одним важным комсомольским функционером, который, театрально попыхивая трубкой, походя и небрежно назвал колхозников бездельниками и выпивохами. Сказал, пустил завитки дыма и – о чём-то другом заговорил. Однако Афанасий, побледневший, по-борцовски принагнувшийся, прервал его:

– Давим деревню налогами, по шестисот и более рубликов сдираем со двора. Требуем покупать облигации на последние копейки, а к чёрту они надобны колхознику – не спрашиваем. Тут не только запьёшь – волком завоешь. Как крепостной он, наш колхозничек, даже паспорта не имеет. Трудодни стали той же повинностью, что и при царях. А насчёт бездельников – врёшь, братишка!

– Чего, чего-о-о? Знай, с кем говоришь, молокосос! Я в Сталинграде кровушкой умылся.

– Свою холёную рожу, что ли, умыл? Чего ты нам несёшь про Сталинград? Знаем, по тылам отсиживался, в интендантиках ряху наедал.

– Да у меня медали, орден, два ранения! Ты на кого прёшь, падла?

Слово за слово – за грудки сграбастали друг друга. Оба крепкие, но молодой, рослый Афанасий наверняка одолел бы, да вмешались, нависли на руках и спине. Еле-еле разняли, растащили, совестили обоих. Особенно перепало Афанасию: на фронтовика, хотя бы и интенданта, с кулаками полез – святотатство.

Дня через два повесткой Афанасия вызвали в органы. Ясно: донесли. Досадовал, минутами сердился до ярости, ночь глаз не сомкнул – казнился и каялся: поступил глупо, опрометчиво, как пацан. Но мог ли тогда совладать с собой? – спрашивал себя, когда утром брёл к дознавателю. Наверное, нет. Что тогда произошло с ним? Всколыхнулась в груди обида за родное село, за земляков, за мать с отцом. В голове забурлило, отчаянная храбрость в мгновение опьянила и вспенила кровь – бросился, как в бою, защищать то, что было дорогим и сокровенным.

Молодцеватый, пощёлкивающий мясистыми рыжеволосыми пальцами дознаватель подбрасывал каверзные вопросы, казалось, тешился и насмешничал:

– Значит, гражданин Ветров, советские колхозники всё одно что крепостные, повинность отбывают? А кто же, позвольте полюбопытствовать, барин у них? Ась? Барин-то, спрашиваю, кто?

И скосил колко смеющиеся глаза – очевидно не без злокозненности подсказывая – на портрет Сталина.

– Кто?

Афанасий, сомкнув зубы, молчал. Он испугался: намотают срок или – расстреляют. Могут вменить антисоветскую пропаганду. Могут и шпионом объявить. Слыхивал от людей сведущих, хлебнувших лиха: меньше скажешь, а лучше, ничего не подпишешь и ничего не скажешь, авось поменьше дадут, не расстреляют. А потому – молчать.

– Говорить, собачий сын! Кто барин?

Понял: если примутся бить, то в ответ саданёт так, что мало не покажется. В голове снова забурлило, кровь в жилах вспенивалась, но ещё мог оценить: пропадаю!

Однако бить не стали. Ещё подбросили два-три вопроса, покричали с постуками кулаком по столу. Молчком настрочили протокол, подпихнули для подписи.

Афанасию противно, что страх неотступен. Выходит, трусом оказался, размазнёй. И, возможно, чтобы самому себе доказать, что не малодушный, не трус, расписался в протоколе не читая. Был уверен, немедленно арестуют. Наручники, конвоиры, камера, баланда, параша, произвол уголовников – наслышан. Начнётся у него совсем другая жизнь – тюрьмы, этапы, лагеря. Позор, ужас, крест на всей жизни.

Но снова случилось нечто невероятное – не арестовали. Выписали разовый пропуск, насмешливо заглядывая в глаза, отпустили восвояси. Полюбопытствовали напоследок:

– В штанах-то сухо, вояка?

На внеочередном, спешно созванном заседании районного комитета комсомола снова стыдили, но не за крамольные слова, о них почему-то и не вспомнили, – за драку. Потом дали слово. Вышел к трибуне, сказал, обратившись к обиженному интенданту, «извините», и – более ни слова, ни жеста, ни взгляда. Сел на своё место и окаменел. Боялся только одного – чтобы из комсомола не выгнали. И опять случилось нечто невероятное, можно сказать, чудо – не выгнали.

Думал, что с завода-то непременно выставят. Однако по работе и вовсе никак не тронули. Может быть, потому, гадал, что итээровцев нехватка великая.

Неделю, другую жил мрачно, молчаливо, ежеминутно ожидая: вызовут, арестуют, а то и прямо в цех нагрянут, скрутят руки, согнут в три погибели, под конвоем уволокут. Поистине позор выйдет. Что потом будут думать люди? Позлословят, наверное: ишь, скажут, прикрывался простачком враг народа, не иначе как завод хотел взорвать, советскую власть погубить.

Ничего такого, однако, не случилось – не нагрянули, не скрутили, не увели под конвоем. Но вызвали в партком завода, к секретарю Смагину Ивану Николаевичу.

– Говори, сорванец, спасибо: спас я тебя, – хмуро-радостно встретил Смагин Афанасия в своём кабинете. – Брательник мой двоюродный, Сева Шелгунов, в органах служит, – вмешался, шепнул, кому следует. Особисты припугнули тебя для начала, так, чтоб прочистить мозги, но если чего ещё учудишь – пропадёшь, дурило. Ой, пропадёшь! На Колыме тоже нужны инженеры. – Помолчав, сказал с ласковой укоризной и переходя на привычное в их общении имя-отчество: – Со мной-то, Афанасий Ильич, не мог поговорить по этому чёртовому крестьянскому вопросу? Поговорили, поспорили бы, – глядишь, душой ослабнул бы, и не накидывался бы на людей, тем более на фронтовиков.

Понятно Афанасию – чудес не было: хороший влиятельный человек вовремя вступился, выручил.

– Правильно, правильно, Иван Николаевич: дурило я, – удручённо раскачивал головой Афанасий, согнувшись на стуле. – Обидно стало – сорвался, не совладал с собою. Но говорю вам: не знает и не любит этот надушенный интендантик деревню! Эх, да чего уж теперь толковать! Спасибо, Иван Николаевич, спасибо. По гроб жизни, как говорится…

– Ну, ну, полегче! Высокие слова прибереги для митингов и собраний, – добродушно посмеивался Смагин. – Смена закончилась, а посему давай-ка, правдоруб ты наш дорогой, лучше чайком побалуемся да о том о сём покалякаем.

Со Смагиным Афанасий был, можно сказать, в приятельских отношениях, хотя Смагин годился тому в отцы. Они и внешне различествовали: Афанасий – богатырь, розовощёкий детинушка, Смагин же – приземистый и сутулый до горбунства, сер и высосан лицом сурового, аскетичного монаха. Афанасий – общительный, боевитый, Смагин – малоречивый, насторожённый. За глаза его величали Ваня Ёж. Ежеватость его обличью придавали и его замечательные, чрезвычайно приметные усы – этакий комок длинных, почти прямых иголок, которые, однако, по какой-то прихоти не желали расти в каком-нибудь одном направлении, а дыбились, как для защиты или нападения, в разные стороны: мол, и отсюда, и оттуда меня не возьмёте.

Что же могло связывать и притягивать друг к другу столь разных людей? Они оба были страстными спорщиками, большими любителями подискутировать, «о том о сём покалякать». На этом интересе, можно сказать, даже пристрастии, начиная ещё со студенческих лет Афанасия, младой и старой незаметно и породнились душами. И в своих бессчётных, порой страстно непримиримых спорах-разговорах бывали друг перед другом настолько откровенными, распахнутыми, что никого третьего нельзя было и предположить рядом с ними. Оба равно понимали: только ему я и могу довериться.

О чём говорили, о чём спорили? О том, что на ум приходило. То Смагин в конце рабочего дня заглянет в кабинет своего молодого друга, то Афанасий, тоже в конце смены, зайдёт к Смагину. На стол неизменно – чай и нехитрые припасы, и чаёвничанье затягивалось подчас до ночи, а то и до зари, до заводского гудка. Нередко заночёвывали в своих кабинетах. Афанасий – понятно: холостой, и хотя есть куда спешить, да – не к кому.

Про Смагина судачили, что жена, законная жена, у него была, однако он с ней уже лет десять не жил. Сам он про себя, про свою личную жизнь никогда и никому, даже Афанасию, ничего не рассказывал, но народ поговаривал, что прогнал он жену, изменницу, выставив чемодан с её вещами на лестничную площадку. Слышали соседи, как ревела, причитала она, умоляя о пощаде, винясь, и, кажется, даже опустилась перед ним на колени. Однако Смагин холодно, но в хрипатой придушенности голоса приговаривал:

– Суке сучья жизнь.

Выгнать выгнал, но не развёлся с ней; возможно, потому, что по партийной линии не похвалили бы. Детей, двух дочерей, они поделили: с ним осталась старшая, Людмила, а младшую, Веру, забрала жена. Поговаривали и о том, что с женой он и раньше обходился не очень-то ласково и милостиво, не баловал подарками, а приучал к скромной, воздержанной жизни, неотступчиво и твёрдо напоминал ей:

– Построим, жёнушка, коммунизм – после уж пошикуем.

Но женщине, видимо, хотелось теперь «пошиковать», пожить всласть, пользуясь немалым положением мужа. В отчаянии – злословили – и кинулась она в объятия своего коллеги. Но что в этой истории правда, а что вымысел и напраслина, – могли, наверное, сказать только сами супруги Смагины. Однако она с дочерью вскоре уехала к родственникам в соседнюю область и где-то там затерялась; Смагин её судьбой не интересовался, и хотя переписывался с Верой, но о матери не справлялся.

Смагин бывал предельно и нещадно крутым в своих решениях. Его считали максималистом. Сам он никому и ничего о своих не простых личных обстоятельствах не говорил, не пояснял. Его же молодой друг хотя и был наслышан о многом и всяческом, в душу, однако, не лез, к тому же «покалякать» они любили совсем о иных материях – о больших вопросах жизни.

 

Глава 24

Людмила иногда приходила на завод к отцу, припозднившемуся за беседой с Афанасием, и ласково упрекала его:

– Папа! Как так можно: сидишь без ужина, пробавляешься чайком и пряничками. Наверное, и пообедать забыл? Живёшь монах монахом, впроголодь. Исхудал – страсть! Постишься, что ли?

– Сытый коммунизм строить не будет, – снисходительно усмехался Смагин ёжиком своих замечательных усов.

– Но и голодный немного совершит, а то и не дотянет до финиша, – мягко увещевала дочь.

– У коммунизма не может быть финиша: он на все времена, – наставительно произносил Смагин.

– Конечно, конечно, папа, – охотно соглашалась дочь.

Вынимала из авоськи кульки и кастрюльки с провизией – принималась потчевать отца.

Робко приглашала к столу Афанасия. Встречаясь с ним глазами – сбивалась, пунцовела. Афанасий тоже отчего-то волновался в её присутствии, становился каким-то молчаливым, неловким, даже несмелым.

Иван Николаевич с неестественно хмурой улыбкой поглядывал на обоих, но ничего не говорил, потому что сказать-то, по-видимому, следовало было вот что: да не влюбились ли вы друг в друга, друзья мои ситцевые? Отец боготворил дочь и какой более лучшей партии для неё, засидевшейся в невестах, он мог бы пожелать, кроме как Афанасия, – «умняги мóлодца», хвалил он его где доводилось, «геркулеса», «да к тому же трезвенника», «да уже кандидата в члены партии»?

Но нравилась ли Афанасию Людмила?

С некоторых пор он стал присматриваться к ней.

Выстораживал взглядом её серенькие с жидкой голубинкой добрые глаза. Но – ни на миг не забывались ни рассудком, ни сердцем другие глаза – её глаза, невозможные, чародейные: светлые, лучащиеся чёрным глубинным огнём, который то вспыхнет, то пригаснет.

Украдкой оглядывал мягкую, женственно полноватую и, казалось ему, без единой косточки, без единого острого угла-выступа фигуру Людмилы. Но – тревожил и манил лишь её стан: с осиной талией, с нервной изгибистой спиной, с повитью тонких подвижных косточек, выпирающих под одеждой. Вся вроде бы и лёгкая, вот-вот, нередко представлялось Афанасию, вспархнёт, взовьётся к выси, однако руки его помнили её тело – неуступчивое, если что не по ней, сильное, работящее. Видел: Екатерина и дрова колола, и доски ворочала, и огород лопатой вскапывала, и вёдрами воду носила, да и кому ещё, если семья – три женщины.

Вслушивался в голос Людмилы, который в своём врождённом пришипетывании сладкозвучно журчал, вливая в душу собеседника успокоение, даже порождая какое-то состояние неги, умиротворения. Но – в Афанасии жил, явственно и полно звуча в памяти, её голос – редко не напряжённый, какой-то неявный, неопределяемый, едва затрагивал воздух – и пропадал.

Смотрел на кудряшки белокуреньких, неизменно ухоженных волос Людмилы; в её причёсках – изящество, но и скромность, мера, вкус. Однако – тотчас являла память тугой змеёй – как, возможно, для броска – свисающую с плеча косу, её косу, толше, величавее которой он ещё не встречал. Видел, какая вокруг господствовала мода: обкорнайся, завейся на бигуди, а потом изображай из себя перед мужчинами наивную овечку.

«Что они все понимают в моде, в красоте! Несчастные мещанки».

«Людмила, Людмила!.. Какая она, эта Людмила?»

Но хотя и спрашивал себя, ответ, однако, для него был очевидным: она понятная, она простая, она правильная. И, наверное, на годы и годы вперёд – и понятная, и простая, и правильная. Возможно, так и должно быть, чтобы чувствовать себя совершенно счастливым. Хотя кто ответит, что такое счастье, что такое совершенство?

А – какая она? Какая? С детства знает её, но всё одно спрашивает себя: какая она? Не находилось верных слов, вместительных определений: то они представлялись слабыми, незначительными, недотягивающими до его чувств и догадок, то низкими, грубоватыми, а значит, и вовсе ошибочными, даже ложными. Так – какая же она?

Людмила, перебирал и итожил он в себе, несомненно, хороша собой, всевозможно положительная девушка – умная, образованная, скромная, доброжелательная. И профессия у неё приличная, что там – прекрасная, романтичная профессия: преподаватель игры на пианино в областном музыкальном училище. Разумом понятно Афанасию: нужно определяться в личной жизни, в кого-нибудь – в Людмилу, разумеется, – наконец-то, влюбиться, а потом вить вместе с нею какое-нибудь гнездецо тихого совместного счастья. Однако что же сотворить такое со своим сердцем: оно, упрямое, несговорчивое, живёт и мучится ею? Как ублажить, а может быть, и обмануть его?

 

Глава 25

Ещё учась в институте, Афанасий наезживал в Переяславку и высматривал, а то и выслеживал Екатерину. Она заочно училась в Иркутске на библиотечного работника, с фермы перебралась в поселковую библиотеку, и он на улице или в библиотеке заговаривал с нею. Она же, склоняясь глазами, отмахиваясь, молчком старалась быстрее скрыться, кликала на подмогу напарницу по библиотеке, а то и бежала от Афанасия, если встретиться выдавалось на улице, на безлюдье.

Иногда выкрикивал вслед:

– Не хочешь – не надо! Подумаешь!

А как-то раз, у изрядно выпившего, сорвалось камнем:

– Дура-баба! – И кулаком хватил по подвернувшейся изгороди, – хрустнуло и надломилось прясло.

На танцах в клубе подпаивал парней и с мрачным высокомерием выведывал у них: как она живёт, с кем встречается? Отвечали настороженно, памятуя о горячечном норове земляка: ни с кем не замечена, сидит за книжками. И путь-дорожка у неё, похоже, неизменная: дом – библиотека, библиотека – дом. Иногда, правда, ездит в ближайшую действующую, тельминскую, церковь, но тишком: комсомолка, надо понимать. Он сумрачно всматривался в глаза парней: врут, не врут, трусят сказать как есть на самом деле? По всей видимости, и не врали, и не так чтобы трусили.

В Иркутске несколько раз подкараулил её во время обязательных для заочников летней и зимней сессии, когда студенты на неделю-другую съезжались в институт для прослушивания лекций и сдачи зачётов и экзаменов. Заговорит с нею, но она не слушает – отвернётся, а то и отпрянет, оттолкнёт его, если рукам волю давал. Случалось, и побежит прочь. По городу не гнался за ней: что подумают люди? Да и настигнешь если – что получишь?

Но как-то раз нагнал:

– Катя, Катенька, Катюша, любимая, давай поговорим! Чего ты дичишься да сигаешь от меня, точно заяц от волка?

А она, обернувшись стремительно, вспыхнула молнией:

– Уйди, окаянный!

Накрепко запомнились, будто въелись в мозг, её глаза – клокочущая чёрная смола. И не светились, как раньше в юности, – лишь только жгли и карали жаром.

После вёл долгие и тягучие разговоры со своим сердцем:

«Окаянным назвала?»

«Значит, ненавидит?»

«У-у, и я ненавижу её! Ненавижу, ненавижу!»

«Всю жизнь мою порушила! Дура, дура!»

Однако остынет мало-мало, другие мысли подхлынут и повлекут:

«Она ли одна порушила? А я что же?»

«Конечно, хорош гусь. Но не век же маяться да каяться?! Жить надо! А, люди?»

«Нет: забыть, забыть её! И жить по-новому. Притвориться: не знал её раньше и нет у нас одной родины – Переяславки!»

«Забы-ы-ть?»

«Дурило! Разве только что взять мне да вырвать из груди моё сердце. Да нового-то ни у кого не займёшь и не вошьёшь потом».

«Эх, но что же, братцы, делать, как жить, куда девать мою тоску-маету?» – не затихало с годами его сердце.

И жизнь, творившаяся вокруг, вклинивалась в его судьбу своими негласными, но неумолимыми законами и установлениями. Тривиальное, но неотвратимое, – ему, молодому, здоровому, случалось тяжко без женщины. Да и куда ни глянь – женщины, женщины. Молоденькие хорошенькие женщины, несущие в себе всяческие соблазны. Так и зыркают на него, так и ластятся взорами, так и втравливают, ввязывают в свои извечные игрища! И он конечно же не выдерживал, как ни крепка была его любовь к Екатерине, как ни чисто было его сердце: мимоходом, полушутейно приласкает какую, потом залучит к себе на ночьку, на другую, ещё на одну. И она, бывало, уже примется обвыкаться рядом с ним, прилепляться с того, с другого боку. Он две, три, четыре встречи выдержит, потом подступит понимание – воротит его душу: не то, не та. А выдавалось, что и чувство брезгливости бралось одолевать, точа совесть, – и он прогонял ни в чём не повинную женщину, если она сама не понимала, что пора, уже пора, уйти самой из его жизни.

«На Людмиле жениться, что ли?» – однажды подумал в отчаянии и озлоблении, отвадив очередную, как он называл их в себе, «липучку».

«Опрятная, чистая, умная девушка – чем не жёнка будет? Тихо заживём, ладом. Семьёй».

«Не надо будет рыскать мне, как кобелю, который сорвался с цепи».

«Эх, жизнь! Тоска и беспроглядье».

Во время одного привычно запозднившегося почаёвничанья в кабинете Смагина, воспользовавшись минуткой, когда, впервые, остались вдвоём, во внезапном тет-а-тет, с вероломно навалившейся сипотой в горле Афанасий невнятно проговорил:

– Может… в кино… Людмила Ивановна… сходим? А то всё чаи да чаи.

Она вся вспыхнула, зарделась, но посмотрела в его глаза открыто, даже пытливо и сказала хотя и природно тихо, но отчётливо:

– В «Ударнике», Афанасий Ильич, показывают, слышала, «Садко».

– Это про того былинного Садко, который искал в дальних землях птицу счастья? Что ж, пойдёмте и мы чего-нибудь поищем. Вместе с ним, – вымученно улыбнулся он стянувшейся щекой, пребывая в прежнем состоянии нетвёрдости и напряжения. – Завтра жду вас у кинотеатра на последний сеанс.

Вошёл в кабинет Смагин, искромётным полвзглядом посмотрел на дочь, полыхающую, уткнувшую глаза в пол, – догадался, что произошло между молодыми людьми. Грубовато кашлянул в кулак, волосато-игольчато схмурился и бровями и усами, очевидно упрятывая и, возможно, оберегая свою радость.

После кино Афанасий проводил свою тихую, затаённую даму до дома, перед дверью подъезда попридержал за локоток. Она низово и робко, но с откровенным поджиданием заглянула в его глаза. И он хотел было уже привлечь её к себе, поцеловать и даже сказать как-нибудь так: «А неплохо было бы, Людмила Ивановна, если бы мы с вами поженились». И фразу эту, легковесную, игривую, услышанную им в каком-то кино, уже давно обдумал, обточил в голове и даже перед зеркалом вроде как декламировал. Но – промолчал. Отпустил локоток. И не поцеловал.

Несколько дней во всём его существе беспрестанно отстукивало, как в громоздких с гирями часах, а в голове – одно по-одному, и так и этак перевёртываясь, блуждая:

– Ещё разок попытать судьбу? Сходить к ней? А вдруг… а вдруг…

 

Глава 26

Знал, что, закончив институт, Екатерина перебралась в Иркутск, приткнулась в комнатке общежития городского отдела культуры; работала в библиотеке. Догадывался: в Переяславке не осталась, потому что в деревне невозможно спрятаться от людей, сокрыть свою тяжкую неизбывную печаль; одинокая там, тем более молодая, – всё равно что шалая, юродивая. А в городе – растворяешься среди многих и многих и становишься незаметен, невиден, таким, как все, и горем ты живёшь здесь или радостью – кому интересно, кто спросит, кто поймёт так, как надо бы? Пока разберутся, кто да что ты, – глядишь, и жизнь пройдёт. Конечно, лучше матери никому не понять, но ведь и ей каждый день терзаться, видя свою неутешную, не такую как все дочь.

«А может, уехала, чтобы поближе ко мне быть?» – всполохнёт в Афанасии. Но надежда не разгорится, и мечты пригаснут.

Пришёл к ней в непроглядных потёмках октябрьского предночного вечера. Столь поздно явиться единственно и мог: цеховой начальник раньше восьми вырваться не мог с завода, а ещё – общественные обязанности, всевозможные комиссии, комитеты, советы, завкомы, горкомы; домой прибредал нередко заполночь. А то и вовсе не шёл в свою одинокую, пустынную квартиру: до утра притулится в кабинете на диванчике или же со Смагиным прокоротает время в спорах-разговорах.

Вымок под сырым липким снегом с мозглым ветром. С пальто и шляпы текло, когда стоял перед Екатериной, приоткрывшей на его перебивчатый, скорее, скребущий стук в дверь.

Она, не вступая в разговор, хотела было захлопнуть её, но он попросил:

– Давай поговорим, Катенька. В последний раз.

– В последний раз? – с пристальной – зачем-то – прищуркой посмотрела она, но не в его глаза и лицо – мимо, во тьму пещерно гулкого, с выкрученными лампочками общежитиевского коридора. – Что ж, зайди.

Вполшага вошёл, отчего-то низко пригнувшись в довольно высоком дверном проёме, плотно-туго, но тихо закрыл дверь и сразу сказал, сторожа глазами её нелюдимо замкнутый для него взгляд:

– Выходи за меня замуж. Замаялся я без тебя. Не могу так дальше.

Она с ходу ответила, всё не даваясь ему глазами:

– Нет, не будем мы с тобой вместе. Никогда. На том и разговор закончим. – Распахнула дверь: – Ступай. С богом.

– Хм, «с богом». «Ступай». Каким-то непонятным языком говоришь. Несоветским, что ли, – вкось, горделивый, усмехнулся он, стремительно, однако, тяжелея душой, что даже ноги, показалось ему, перестали крепко держать. Опустился на первую попавшуюся табуретку, стянул с головы шляпу, жестоко скомкал её в кулаках.

– Как живу, так и говорю. Иди, иди, Афанасий.

– Да погоди ты гнать меня. А ещё землячка!

Слова его грубили, но голос молил.

Она, вроде как участливо, полуобернулась к нему лицом, и он наконец полно увидел её глаза. Глаза, которые он любил и боялся одновременно.

Тогда, юношей, после жути у повитухи Пелагеи, в глазах страдающей Екатерины он с оторопью разглядел зияющие глубины, из которых тяжело, вязко выбивались холодные заострённые лучи, и он догадался: перед ним уже не прежняя его Катя, Катенька, Катюша, девочка, молоденькая девушка с ласковым и родным светом глаз, а какой-то другой человек – взрослый, поживший и, возможно, уже посторонний.

Но надежда в нём ещё не была тогда поражена: ему показалось – обошлось. А если обошлось, то авось уладится, утрясётся, и жизнь потом снова будет одарять его приятным общением с его возлюбленной.

И какое-то время так и было.

Однако сейчас, на очевидном и неумолимом изломе судьбы, он прочитал в её газах чудовищно несправедливую, как приговор, правду их пересечённых судеб: мы не будем вместе. Никогда. И этот приговор может оказаться пожизненным. Нет, её взгляд не был суровым, беспощадным, он не был злым, он не был взором судьи, но он был – далёким, далёким. Бесконечно, бесконечно далёким.

Афанасию даже показалось, что не в глаза он смотрит, а каким-то чудодейственным образом заглядывает в иные пространства или даже миры, но тёмные, беспросветные, совершенно непонятные ему. И душу его стало прихватывать, как морозом, томительное чувство.

«Напьюсь. И кому-нибудь в морду дам».

Он не выдержал её взгляда, хотя смотрели они друг другу в глаза какие-то мгновения. Потупился, удручённый, ошеломлённый, если не убитый. В окоченевших кулаках – ужасно скомканная, только что не растерзанная шляпа, которой, похоже, уже никогда не быть головным убором.

– Смогу ли я без тебя, – спросил, не спросил он вздрогнувшим, но омертвелым голосом.

Она промолчала. Может быть, и не расслышала. Или же не хотела слышать и слушать. Молчала, отвернувшись, плотно укутавшись шалью.

Возможно, чтобы что-то сказать – сказал:

– В какой, Катя, странной комнате ты живёшь. Как в келье. Что, в монахини надумала?

В крохотной, тускло освещённой комнатке приземистый, вычерненный временем и переездами шифоньер, аккуратно, преимущественно белым застеленная металлическая кровать, две некрашенные табуретки и столик, то и другое довольно грубой работы. А в углу – маленькая иконка с мерцающей лампадкой. На прикроватной табуретке стопкой лежало несколько книг. Ветров взял одну, верхнюю. Библия.

– Катюша, ты что же, в эту… чепуху… веришь?

– В чепуху? – бесцветно, без малейшего вызова отозвалась она, однако взяла у него Библию и стала что-то на её страницах искать.

Тончайшая, папиросная, бумага хотя и тихо, но как-то многоголосо, какой-то разнообразной звуковой гаммой шелестела в маленьких ловких пальцах, словно бы, опережая событие, что-то уже говорила, сообщала.

Нашла – заволновалась, взглядом быстрым, но кротким притянула внимание мрачного, как туча, Афанасия.

– Что ты там, Катя, зачем? Можешь не читать мне. Глупости. Опиум! На том стоял и буду стоять. А ты от безнадёги рванула в религию: я, бедовая голова, виноват. Но я искуплю свой грех… у-у-у!.. как по-другому сказать?.. проступок. Я помогу тебе. Жизнь наша устроится. Поверь. – Помолчал. – Мне поверь. – И следом выкрикнул: – Мне, мне поверь!

– Не шуми. Люди уже спят.

Стала читать вслух:

– «И отвечал Иов Господу и сказал: знаю, что Ты всё можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, омрачающий Провидение, ничего не разумея? – Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал. Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне. Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

Замолчала. Царила тишина, даже гулы коридора, и ночью не замолкающие, хорошо знал Афанасий, вдруг затихли, притаились.

И, может быть, весь свет прислушивался к этой комнатке.

Тихо, но отчётливо спросила:

– Ты понимаешь меня?

– Нет, – сдавленно ответил он и, повалившись с табуретки на колени и проползя на них, за талию привлёк к себе Екатерину: – Стань моей женой. Я умоляю тебя! Мне нужна только лишь ты. Мне всегда нужна была только ты. Не мучай ты меня! Да, я виноват перед тобой. Да, да, да! Но ведь людям свойственно прощать. Ну, скажи доброе слово. Доброе, а не это дурацкое поповское!

Екатерина легонько, с какой-то предупредительной деликатностью, но достаточно твёрдо освободилась из его сильных, упрямых рук и стала про себя читать Библию, живо просматривая и, похоже, не находя, что искала.

– Что, заново будешь читать мне христовенькие бредни?

Афанасий по-стариковски медленно, сутуло поднялся с пола, однако тут же навис горой над Екатериной, почти что угрожая ей.

– Хватит дразнить судьбу, надо жить, Катя, вместе жить, строить и укреплять семью.

 

Глава 27

Намеревался что-то ещё сказать, призывая с высоты своего роста, однако Екатерина нашла в Библии, что искала:

– «Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь, когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли – Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе. Еще нет слова на языке моем, – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно. Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на меня руку Твою. Дивно для меня ведение Твое, – высоко, не могу постигнуть его! Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты. Возьму ли крылья зари и перенесусь на край моря, – и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя… Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это… В Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было. Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их!.. О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня, кровожадные! Они говорят против Тебя нечестиво; суетное замышляют враги Твои. Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восставшими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне. Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои; И зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный».

Екатерина замолчала, но листала Библию, напряжённо и бдительно. Афанасий, снова усевшись на табуретку и словно бы ища себе занятие, упёрся взглядом в крашенный, но изрядно исцарапанный пол, казалось, что-то вычитывая в этих грубых, но замысловатых и причудливых росчерках когда-то, по всей видимости, непростой жизни этой комнаты. Мрачно-тяжело отвёл глаза от пола, коротко, но пристально взглянул на Екатерину, всё листавшую Библию, – вздохнул вполгруди, сложил руки вдоль колен, уставил взгляд в стену и, как сфинкс, стал неподвижен.

Нашла наконец и ровно, без особого выражения и даже тише гораздо, чем недавно, прочитала, очевидно полагаясь лишь на силу слов:

– «Если Господь не созиждет дóма, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит гóрода, напрасно бодрствует страж. Напрасно вы рано встаёте, поздно просиживаете, едите хлеб печали, тогда как возлюбленному Своему Он даёт сон. Вот наследие от Господа: дети; награда от Него – плод чрева. Что стрелы в руке сильного, то сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой! Не останутся они в стыде, когда будут говорить с врагами в воротах».

Стремительно пролистала десятка два страниц:

– «Расстроивающий дом свой получит в удел ветер…»

– Хватит!

– Я прочитала всё, что хотела.

– Ты эгоистичная! Жестокая! С каким наслаждением ты прочитала последние слова! Как приговор! Ты хочешь наказать меня за то, что я погубил твою молодость, за то, что у тебя нет и не будет детей, за то, что ты без мужа, без семьи, одинока и несчастна! Да?! Да-а-а! Можешь считать, что ты меня наказала, казнила, уничтожила и растёрла! Радуйся! Аллилуйя!

– Мы сами себя наказали.

– Да, да, да: я сам себя наказал! И теперь мне, Ветрову, как ты великодушно сообщила только что, достался в удел ветер. Вот и буду летать, вот и буду себя губить. Тебе – легче – станет? Ты – воз-ра-ду-ешь-ся?

– Тебе, Афанасий, пора домой. Уже поздно.

Она медленно, как, наверное, случается в сомнениях и неуверенности, но довольно широко отворила дверь.

– Выпроваживаешь, точно бы мусор выметаешь. Что ж, прощай! Будем жить каждый сам по себе.

Вышел порывом, весь в пылу, в огне. Она тихонько закрыла за ним дверь, может статься, побаивалась, что любой посторонний звук или жест могут что-то такое чрезвычайно важное для неё нарушить – и в ней самой, и вокруг, и, возможно, в Афанасии, таком взрывном, безудержном.

Слышал, как опустила – и догадался, что с осторожной медленностью, – крючок.

Крепко-крепко зажмурился. Зубы слились, спаялись во что-то цельное.

Стоял возле двери, спиной к ней, не сдвигался. Только что объятый пылом, огнём возмущения, мятежа, быть может, мести, – за какие-то мгновения выхолодился, омертвел. Стоял и не знал: домой ли, на завод ли идти-брести? Или – куда-нибудь ещё? Но – куда, зачем? Где найдёт он утешение или забвение? Может быть, напиться? Напиться страшно и подраться с кем-нибудь. Да так подраться, чтоб избили скопом, отдубасили до потери сознания и чувств, а может – и убили бы. Да где же в столь поздний – а может быть, уже и ранний, не понимал он времени, – час отыскать водку или каких-нибудь кутил и забияк? И в общежитии не слышно гуляющих компашек – спит трудовой народ, почивает благоверно.

Вдруг стал различать в тяжко погудывающей тиши коридора:

– …но не прошу, Господи, для себя: и так Твоя милость ко мне безмерна. Но прошу за него: направь путь его к истине, наполни дом его радостью и детьми. Укрой его от замыслов коварных. Избавь его от врагов его, Боже мой. Дай ему дом, а я буду радоваться его радостям. Не оставь его, Господи!..

«У-у, дуры бабы! – выругался про себя и потрясённый, и растроганный, и возмущённый Афанасий. – Стоит, наверное, перед иконой на коленях, молится, как выжившая из ума старуха. Эх, по глупости губит и себя и меня!»

Выбрел потёмками коридора на улицу. И – куда, куда же шагать? Стоял на крыльце. Но зачем стоял – не понимал, и сколько простоял – тоже не понимал. Не понимал хорошенько, забыв как что-то такое незначащее, и того, что город всё ещё объят непогодой: ветер нахлёстывается из сумерек в лицо сырым, липучим снегом, дождём, стынью – всякой мерзостью тьмы. Не понимал, что шляпа в руке, и смята она в комок такой, что только и отстаётся – выбросить её.

Наконец, разжал кулак – упала шляпа. Так, но что ещё, что ещё он может, что ещё он в силах сделать, совершить?

Однако не вечно же стоять: надо, в конце концов, действительно что-то делать, куда-то идти. Что ж, идти так идти, – это, кажется, самое простое, самое доступное и понятное. Можно, наверное, прямо пошагать, куда глаза глядят.

Пошёл, прямо пошёл, хорошо, препятствий не оказалось на пути. Не сразу осознал – шёл на завод. Да и куда ещё ему пойти было? Не в квартиру же свою, в её постылую пустоту и одинокость.

Шёл, шёл, но дорогу не понимал, хотя и видел её: лужа – так в лужу ступал, проваливаясь по щиколотку, а то и выше, навал мусора или щебня – напрямки через них, низко свисающие ветви встречались – сквозь продирался, не сгибаясь, не уворачиваясь, оцарапывая лицо и голову. В ботинках хлюпало, широкие, насквозь намокшие гачи брюк облепила грязь. Голова, глаза забиты снегом. Порой вслепую, чутьём шёл, как зверь или охотник.

– Стой, кто идёт! Чиво прёшь танком? Стой, тебе говорят! Стрелять буду!

Дуло винтовки упёрлось в грудь.

«Вот и смертынька», – подумал азартно.

– Тьфу, бес попутал! Вы, ли чё ли, Афанась Илич? Снегом облеплены, в грязюке весь – прошу прощеньица: не признал, – вытянулся перед ним вахтёр, вывший фронтовик, лупоглазо всматриваясь в высокое начальство.

Афанасий не сразу сообразил, куда попал. Кажется, проходная завода, – вот и добро. Плохо, что не стрельнул, а так бы – пропади она, жизнь, пропадом.

– А-а, здорово, Николаич, – пробормотал Афанасий, досадливо вспоминая своё высокое положение и осознавая, что вид у него и в самом деле неподобающий.

Как и всем всегда, протянул вахтёру руку.

– Здравия жалаю, Афанась Илич! – гаркнул вахтёр, прищёлкнув каблуками сапог, и с чуть ли не прямоугольным наклоном своего долговязого тулова пожал руку большого начальника. – Чиво-та ранёхонько вы, Афанась Илич.

– Ранёхонько, позднёхонько, Николаич, – всё теперь едино.

– Ась? – угодливо принаставился ухом старый, минным осколком раненный в голову служака.

Афанасий отмахнулся, однако радовался этой хотя и внезапной, но встряхивающей перемене событий и ощущений. Стремительным шагом – к цеху: чтоб окунуться в его металлические грохоты и электро- и газосварочные вспышки с брызгами искр, в людские гомоны и беготню, и чтоб там – забыть, забыть её быстрее, а то и – навсегда, навечно, коли ничего уже нельзя выправить.

Заходя в цех, полуобернулся назад, как будто на чей-то зов. Заметил через плечо – на востоке вздрогнул блёклый огонёк зари. «Скоро день, скоро день…» – подумалось многократным эхом. Возможно, сам себя убеждал, что дню, свету, солнцу непременно бывать. Если же дню бывать – случиться и переменам. А если перемен не минуть – не может не посетить твоего сердца и надежда.

«Скоро день… день… день…» – ещё какое-то время колокольно прокатывалось в его голове. Но потёк в кабинет народ, зашуршали расстилаемые чертежи, задымили беломорины и самокрутки, и мысль-эхо сбилась, сгасла в нарастающей сутолоке нового дня. Душа скинула удавку, вздохнула и распрямилась.

«Будем жить, а чего остаётся?»

И слова матери соломинкой подплывали: «Не крушись о былом, сыночка. Иди по жизни без оглядок: что было, то минуло безвозвратно, а чему бывать – того не миновать».

«Что ж, мама, будем жить. Будем жить».

 

Глава 28

Людмиле он, как и замысливал, сказал через несколько дней после очередного сеанса в кинотеатре, становившимися уже какими-то дежурными, обязательными в их скучных, полумолчаливых встречах:

– А неплохо было бы, Людмила Ивановна, если бы мы с вами поженились.

«Вот и буду губить себя», – подумалось зло и радостно.

Она затаилась, поджалась вся. Молчала. То ли испугалась, то ли опасалась, что долго жданное счастье любви и замужества не состоится, растворится в этом тусклом ноябрьском вечере. Он за плечи притянул её к своей груди, всю такую мягкую, скругленную. Казалось, что она совсем без косточек, без выступов. Заглянул в её глаза – детские, голубенькие. Но что хотел в них увидеть – не понимал, только отметил про себя: «Круглые и красные. Как у кролика, что ли». Можно и нужно было поцеловать её, однако не поцеловал, лишь погладил, как ребёнка, по выбившимся из-под шапочки белокуреньким кудряшкам. «Чего творю? – не выдержало и возмутилось сердце. Оно раздвинулось где-то там далеко под пиджаком и пальто, причиняя боль. – Захотелось погубить себя, но как же эта бедная девочка? Эх, жисть-жестянка!»

Разжались его пальцы на её плечах, и он что-то хотел сказать, но она сама, в какой-то неловкой торопливости привстав на цыпочки, даже припрыгнув – он чуть усмехнулся, – притянулась к его губам. Он невольно поприжал её к себе.

Так и решилась судьба.

 

Глава 29

Вскоре вместе с невестой и Иваном Николаевичем наведался Афанасий в родное село. Но всего на денёк, на какие-то часы, потому что завод утопал в неумолимо срочных заказах: золотопромышленность оживающей страны требовала больше и больше драг, и Афанасий уже который месяц не вылезал из цеха по два-три дня сряду, имел выходные изредка, урезно. Но не тужил от тягот и забот, потому как, чуял и радовался, работа, сбивая и спутывая, спасала душу, вытесняла горестные мысли.

На семейном совете за празднично накрытым столом он настаивал, чтобы свадьбу сыграть в городе: подальше отсюда! – скребла мысль. Ссылался на свою занятость, даже нахваливал удобства и красоты общественной столовой.

– Можно с комфортом, – увещевал он необычным для деревни словом, – в нашей заводской столовке посидеть или в ресторане.

И какие-то ещё, с жаром, в непривычном для себя волнении, выкладывал, точно козырные карты, резоны. Иван Николаевич, разомлев от ласки и хлебосольства хозяев и выпитой изумительной кедровой наливки, с наколовшейся на усины капустой поддакивал будущему зятю. Илья Иванович тоже не возражал, украдкой любуясь заметно возмужавшим сыном и кроткой прелестницей невесткой, полыхающей щёчками. Однако мать, успевая приятственно улыбаться своей новой родне и подставлять и подкладывать новых и новых закусок, была – непреклонна: дома, в Переяславке быть свадьбе! Только – в доме родовом, только – в Переяславке родимой.

– Радость-то какая – сына женим, и – чиво же, люди добрые? Утáимся в вашем кромешном городе от народу? Ну уж, сыночка, нет! Тама, в вашем городе, кто с кем знаком-то? Известно всему свету: сычами друг на дружку глядите, чужим отрадам не радуетесь, на стороннюю горесть не откликаетесь. Чтоб Людмилочку да не показать людям нашенским переяславским, такую красавицу, умницу, фортепьянницу, в фате, в уборе белоснежном да вышитом? Да чтоб мне и отцам вашим не постоять, не посидеть рядышком с вами, с голубками нашими, при людях наших? Да чтоб всё село не сбежалось к нашему дому да не зыркало изо всех дверей и щелей на вас, ангелочков наших? Ну уж не-е-ет! Сыграем хотя и в бедненьких… без конно… фортов, конечно. – Заметила, как сын снисходительно улыбнулся, смутилась: – Тьфу, как эти всякие удобства у вас тама величают?

– Комфортами, сватьюшка, – улыбаясь, подсказал Иван Николаевич, уже и не знающий, от чего больше хмельной – от настойки или радушия свата и сватьи.

– Конфорками, говоришь, сват?

Все засмеялись.

– Ай, ну вас, городских! – притворно обиделась Полина Лукинична, счастливая счастьем своего разрастающегося родового круга. После гибели сына Николая её сердце, кажется, впервые, раскрепостилось и запело самыми лёгкими и сладкими голосами. – Навыдумываете всяких словечек заковыристых, – ласково ворчала она. – А моё слово твёрдое и ясное: сыграем хотя и в бедненьких, ан в родимых стенах, сыночка, при всей нашей родименькой да честнóй Переяславке. При народе! Нам нечего совеститься, прятаться по столовкам да ресторантам всяким. В городе своём можете расписаться и – сюды прямым ходочком. В Тайтурке сойдёте с поезда – встретим вас, усадим в бричку с запряжкой тройки и-и – эх! – галопами да рысями на Переяславку! Верно я мыслю, мужики? – покровительственно похлопала она по плечам уже заметно пьяненьких мужа и Ивана Николаевича.

– Верно, верно, – охотно поддакнул, обычно спорящий с женой, Илья Иванович, подливая Ивану Николаевичу настойки. – Обещаю: коней колхоз выделит. Сам возьму вожжи – прок-к-качу! Ну, сват, давай ещё по одной, что ли.

– Ваше здоровьице, сват и сватья!

– Что ж, нет так нет, – промолвил, поведя, казалось, сведённой челюстью, Афанасий и встал из-за стола. – Чего там, батя, надо по хозяйству поладить – показывай, пока я добрый, – усмехнулся Афанасий. Но тут же поправился, очевидно осознав, что несправедливо резок: – Ночным поездом отчаливаем в Иркутск: дел на заводе невпроворот, Людмилу… – он полсекундно замялся и зачем-то прибавил: – Ивановну ждут ученики. Одним словом, как снарядитесь тут с гулянкой – телефонируйте нам на завод. Прикатим немедля. Что ж, гулять так гулять, в Переяславке так в Переяславке. Да ещё с тройкой лошадей. И нам будет приятно, и людям – забава, – намного тише, тщетно давя в себе досаду и разочарование, прибавил он о «забаве».

– То-то же! – ликовала мать. – Эх, пронесёмся по Переяславке! Ты, Илюша, тех трёх вороных в работу особо не отдавай: пущай нагуляют силов да лоску.

– На дальний стан, аж в Буретскую падь, тишком угоню их: чтоб подальше от глаз начальства, – с заговорщицкими подмигами будущему свату сообщил Илья Иванович, ещё подливая себе и ему.

– Ну, айда, батя и Кузьма, во двор: показывайте, где там у вас какие нелады по хозяйству, – угрюмо промолвил Афанасий и скорым шагом вышел из горницы.

Ему было горько. Все веселы, все довольны, все счастливы, но он понимал, что ни веселья, ни довольства, ни счастья не должно быть сегодня.

Неладов в усадьбе, увидел, скопилось немало. Однорукому Илье Ивановичу сын Кузьма, уже парень, десятиклассник, похоже, был не скорый сподручник. Кое-где заплот накренился, калитку перекосило, одна из воротин безобразно просела. Дров в сарае почему-то не густо было, а всегда раньше – поленница ломилась под самую кровлю. Снег со двора почему-то не убран, да и перед воротами – огромный сугроб, к калитке – воровато крадущаяся стёжка. Никогда такого не бывало, – печально и сумрачно озирался Афанасий, находя новые и новые приметы хлипкого хозяйствования, а со стороны Кузьмы, возможно, и нерадивости. Но всего не переделаешь за остатние часы, взялись за самое неотложное: на стайке – теплушке для скота – тёс сильно подсгнил, искоробился, кровля прохудилась, и сейчас, зимой, тепло резво уходило, образуя дырявые шапки куржака и наледей; а летом конечно же помещение заливало дождём – скот пребывал в сырости, в неуюте.

Кузьма и Афанасий отдирали старые доски, прибивали взамен новые. Работалось споро, потому что оба были умельцами, хотя Кузьма, косился на брата Афанасий, кажется, всё же не без ленцы. Он был сильным, сбитым парниной, однако помельче брата. Из-под лихо задвинутой на затылок ушанки выбивались нечёсанные мальчишечьи кудряшки. Разговорчивый, общительный, он с охоткой и без умолку рассказывал о своих задумках, дотошливо допытывал о городской, студенческой жизни. Мыслил братовыми путями пойти – летом в институт поступить, но не на инженера – на технолога пищевой промышленности, не без важности сообщил он.

Рассуждал серьёзно, по-взрослому.

– Всегда, братка, буду сыт и при капиталах, – форсисто произнёс он ныне подзабытое «при капиталах». – Наш сосед, Гошка Пчелинцев, на мясокомбинате в Усолье пристроился – так лопает во время смены до отрыжки, ряху наел – не узнаешь. По уговору с мастером, говорит, браку мало-мало нагоним, он как-то там спишет продукцию, жулик-де, ещё тот, втихаря поделим и – растащим по домам. Излишки, хвастается, продам – всегда в кармане живая деньга, семья благоденствует. А Машку Извекову помнишь? Доходягой была, их у тёти Клавы восьмеро, двое, сам знаешь, помёрли от голодухи, а муж, дядя Петя, с войны не пришёл. Так эта самая Машка за тайтурского мужика выскочила, в лесозаводскую столовку там устроилась, вёдрами помои домой таскает со своим муженьком, по десятку, говорят, поросят держат. Летом понаведалась сюда, глядим: что мужик еёный, что она сама – чисто два поросёнка вышагиваю по улице, только что пятачков и хвостиков нету.

Афанасий хмурится, сопит, слушая словоохотливого брата. Ему не нравится, что у Кузьмы, увлечённого рассказом, на его толстые губы натекла слюна, ему не нравится, что маленькие живые глазки брата азартно сверкают, ему не нравится, что он старается поскорее закончить работу и, наверное, убежать на улицу, по которой расхаживают его сверстники, парни и девчата, и призывно машут и свистят ему.

Афанасий прерывает внезапно:

– Что, тоже хочешь ряху наесть?

– Ну, ряху, не ряху, брательник, а жить-то охота по-человечьи, – не растерявшись, солидно отвечает Кузьма. – Наголодовались за войну и опосле – сам знаешь. Да и мать говорит, что пищеводческое дело – оно верное. Мечтает: будешь-де стариков своих, меня да отца, подкармливать и баловать колбасами да окороками.

Афанасий снова оборвал:

– Комсомолец?

– Ну.

– Ну – гну.

И с широкого плечевого размаха молотком, как обычно кувалдой, по – гвоздю. Но нет: по гвоздю не получилось, промазал, – по доске громыхнуло. Древесина затрещала, ощепилась, а старенькая стайка опасно содрогнулась. Поросята в загородке ворохнулись и завизжали, бурёнка, метнувшись, опрокинула бадью с водой, коза и козёл, прохаживаясь за пряслами на воздухе и щипля сено из стожка, вкупе заблеяли.

Больше ничего не сказал.

– Ты чего, братка? – участливо спросил Кузьма.

– Гвоздь дай. Вон ту доску подтяни. Чего рот раззявил? Слюни-то смахни. Тоже мне, жених. Шевелись, что ли!

Кузьма хотел было осадить: жених-то ты, а не я, но промолчал, приметив дрожащие под щёками брата косточки. Молчком работали, как чужие.

На собраниях, у себя на заводе или в райкоме комсомола, Афанасий, атакующий, секущий наотмашь словами, идейные, правильные речи умеет произносить, горячо честит идеологически и морально шатких, а также недобросовестных, ленивых, но как о том же поговорить с братом – не знал. Растерялся. Думал, распиливая и прибивая доски: «Ведь не скажешь ему: партия, Ленин, товарищ Сталин и всё такое в этом духе. Да и чего я на пацана накинулся? Мечтает стать колбасником – ну и бес с ним. Родине и колбасники и колбаса нужны. Досаду срываю, злюсь? Так на себя надо злиться… женишок!»

– Ножовку подай-ка, братка, – глухо, но мягко попросил он у Кузьмы.

Минутами Афанасий прервётся – вытянувшись туловищем, пристально смотрит в одну сторонку. Там за снегами и заплотами – двор Пасковых. То Любовь Фёдоровну увидит – выходила она подоить корову, в соседнюю избу крынку с молоком уносила на продажу, то – Марию, Екатеринину сестрёнку. Мария уже девкой стала – длиннонога, складна, очевидно, что модница, франтиха. Екатерину напоминает. Очень похожи, очень. Только волосы по нынешней моде – короткие, стриженные, к тому же с лихим косым пробором – под Мэрилин Монро; и коротки настолько, чтобы шею, тонкую изящную её шею, было видно всю. Волосы завиты на бигуди из крупно свёрнутой газеты, чтобы, понимает Афанасий, завитки получились объёмными, броскими. «Хм, пижонка, однако, – подумал. – Красотой своей только что не торгует. Так, глядишь, и выкрикнет, как на базаре: эй, кто больше даст! А Катя? А Катя – друга-а-а-я», – невольно пропел он в мыслях и даже призакрыл веки.

К воротам Пасковых чредой подходят парни, свистят, тарабанят в калитку. Сегодня в клубе, кажется, танцы, вот молодёжь и сбивается в гурты. Мария выскочит на крыльцо в полузастёгнутой кофточке и распахнутом сарафане – смеётся, дразнит парней голыми коленками, открытой грудью, подмазанными бровями. Выглянет в дверь мать, прицыкнет на свою отчаянную дочь – та неохотно вернётся в тепло.

Смотрел, смотрел Афанасий, а чего хотел высмотреть – и сам хорошенько не понимал. Может быть, надеялся на чудо: выйдет и она.

– Да Катька тута не бывает, – наконец, не выдержал Кузьма и с дерзкой насмешливостью взглянул в глаза брата. – Вы ж где-то там, в городе, – усмехнулся он.

Резнуло и возмутило – «Катька», «вы ж». Что-то хотел ответить, но промолчал. Едва проглотил солоновато горчащий ком.

Стал поглядывать в другую сторону – на зеленцеватую, в голубеньком, как косынка, туманце Ангару, ещё не скованную повсюду льдом, на великое правобережное потаёжье. Давно приметил за собой – в Иркутске к Ангаре не присматривается, не любуется ею, редко выходит к её берегам. Там она не такая – не своя, какая-то чужая. Но там сладко и блаженно вспоминал свою, родную, – реку детства и юности, реку любви и печали своей.

 

Глава 30

Свадьбу сыграли через несколько недель, погожим и солнечным, но студёным и снежным декабрём. С завода отпустили жениха всего на два дня, но и в эти скоролётные часы он умаялся душой до того, что только и думал, чинно сидя с невестой за праздничным столом, – скорей бы на завод, чтобы окунуться в его грохочущую жизнь и – забыться.

На тайтурском вокзале, как и обещано было матерью, молодожёнов, уже расписавшихся в городе, как положено, по месту жительства, встретили тройкой вороных с колокольцами в дугах, украшенных атласными лентами и бумажными цветами. Раскормленные, молодые кони были впряжены в новенькие широкие розвальни, в которых золотилась свежая солома, а поверх – раскинут большой, пёстрый, в замысловатых восточных узорах, но изрядно потёртый, «персидский» – были уверены и отчего-то гордились селяне, рассказывая о нём в других краях, – ковёр. Один на всю деревню, оставшийся в ней с каких-то царских времён, даже во всём районе не видывали переяславцы ничего сходного. Слышали, правда, что в кабинете какого-то черемховского партийного начальника висит тоже порядочных габаритов ковёр, но без таких вот роскошных узоров, хотя и с ликом самого Сталина, при параде с золотыми погонами. Афанасий сразу вспомнил эту необычную и диковинную для деревни утварь: она, не находя применения и никому в сущности ненужная, пылилась на стене в реквизитном чуланчике клуба и только лишь однажды была использована – в самодеятельной постановке о красноносом кулаке-кровососе, которого Афанасий, заядлый театрал, и играл. «Кровосос», грузный и хмельной, возлежал на этом ковре, покрикивая на измождённых батраков, работавших из последних сил мотыгами.

«Хм, что тут за балаган устроили!» – поморщился Афанасий.

И хотел было сказать матери, когда она обнимала и расцеловывала его и Людмилу, сошедших с поезда: «Ну, мама, даёшь! Режиссёр ты наш великий, Пырьев тебе и в подмётки не годится!» Но сдержался, а напротив – почтительно склонил лоб, смахнув с головы каракулевую шапку, для исконного в ветровской семье материнского лобызания. Сыну понятно – матери хочется справить свадьбу по старинным обычаям, да и размашисто чтобы было, с пышностью. Мол, знай наших. Однако почувствовал себя актёром, скоморохом, который обязан развлекать толпу зевак. Хмурился, глазами давил землю. Потом мешком повалился в розвальни в своих отглаженных, широких, с манжетами брюках, в пальто из бобрика, пошитое на заказ у недосягаемого для простого человека модного портного-еврея, которые в войну расселились по всему Союзу с западных территорий, оккупированных немцами. Понял, что изомнётся, пока докатят до неблизкой Переяславки, а неаккуратность, неопрятность в одежде он уже не любил: всегда на виду, на людях – нужно соответствовать.

«Эх, мама, мама!» – вздохнул, уже не зная, как выразить своё наседающее на душу неудовольствие.

Люди, толпясь возле розвальней, любовались женихом и невестой.

– Чё говореть, Настасья: знатна пара!

– Тож и я тебе толкую, Тимофевна.

– А обряжены-то оба с иголочки. Гляньте, на невесте всё китайчатое – шик, ай, шик! Хоть в церкву под венец веди. Королевна!

– Жених-то, балакают, шишка в городе, деньжищами ворочает.

– Любо посмотреть: оба красивые и статные, – перешёптывались люди, поедая глазами новобрачных.

Людмила прилегла рядышком с Афанасием, восхищённая и очарованная. И вправду она облачена с шиком: на ней элегантное, приталенное пальто с меховыми манжетами и богатым лисьим воротником, ботики с собольей опушкой на высоком каблуке, в руках очень модная миниатюрная с вышитыми цветами китайская сумочка, на шею повязан тонкорунный шарфик, алеющий весёлым огоньком, тоже китайский. Хлынувшие теми годами в страну китайские вещи – нечто высшее, изящнейшее, даже вожделенное.

– Какая прелесть! И розвальни, и лошади – всё-всё прелесть! – шептала она на ухо Афанасия. – А слышишь, что люди про нас говорят? Оба, говорят, красивые да статные. Пара, говорят. Ты слышал, слышал?!

– Угу.

– Вот тебе и угу! – несколько жеманно засмеялась Людмила, очевидно желая быть приятной для всех, и приподняла голову, чтобы удобнее прислониться к плечу любимого, уже – но, кажется, не совсем ещё верилось минутами – мужа, уже мужа. Конечно же мужа, её мужа.

Афанасий угадал её намерение и неожиданно, возможно, не совсем хорошенько осознавая, что и зачем делает, – слегка выставил навстречу локоть.

Она наткнулась на это внезапное препятствие. Он чутко уловил недоумение и растерянность в её поморщившейся, по-детски припухлой щёчке, – приобнял, погладил даже. «Пацан! Придурок!» – выругался в себе.

По бокам к ним привалились потрясённые столь необычным повстречанием парень и девушка – свидетели из Иркутска, люди сугубо городские. В ногах приткнулся Пётр Свайкин – знатный местный гармонист. А на передке, присев на одно колено, – бравый, в ярко-синих плисовых шароварах, которые достались ему лет тридцать назад от отца и надевавшиеся только по особым торжествам, с грудью нараспашку, с шапкой набекрень, возничий Илья Иванович.

«Ну, ты-то, батя, здравомыслящий ведь человек, чего вырядился, как опереточный артист?» – хотел было спросить сын, да отец наддал вожжами и вскрикнул удало:

– А-а-а ну, роди-и-и-мые! – И красавцы лошади, всхрапывая и шибая по припорошенным камням подковами, мощно взяли хода.

Секунда – и сани уже летели, полосуя раздольные лесостепные снега. И вдали, и назади – нагущенно белó и яркó. Глаза нещадно слепило и резало. Мороз, как и следует по утрам, на восходе, подкрепчал, аж, думалось, захрустел воздух. И мнилось Афанасию, что земля и небо нечто цельное и слитóе, а то и смороженное, на веки вечные, что не бывать ни оттепелям мартовским, ни цветению лесов и полей. Так и пройти жизни целой – одноцветно, безлико, в зноби потаённой нелюбови. Но – останется работа, понимает Афанасий, жизнь завода, райкомовские дела. Нечего хныкать: стране нужны бодрые, сильные люди!

А тройка неслась, летела. Чудилось, что стремилась обогнать даже само время, само движение жизни, чтобы разглядели сопопутчики свою судьбу в этих немерянных просторах поангарья. Но, куда не повернись, виделись только белые, белые дали, за которыми – белое промороженное непроглядье.

Хорошо шла тройка, не качко, не тряско, говаривали: лётом. Илья Иванович конечно же старался изо всех сил: сына, невестку везёт. Он в плечах был обёрнут вожжами, а потому мог править и туловищем: склонялся при поворотах направо-налево или же, когда притормаживал или останавливал коней, откидывался назад. Даже умудрялся размахивать бичом. Хотя и с одной рукой, однако правил лихо, умело, твёрдо. То и дело оборачивался к своим дорогим пассажирам, порой склонялся к их лицам и озорно подмигивал: мол, не изволите ли приказать, чтоб шибче поехать?

«Радуется батя. Точно ребятёнок», – с мрачной ироничностью отмечал Афанасий, однако чувствовал, что душа от минуты к минуте легчает, распрямляется и даже веселеет. Возможно, этот свистящий, жгучий вихрь сдувает с неё накипь горечи и разочарования.

За тройкой вьюжило снегом ещё несколько саней с ворохом гомонливого, развесёлого, изрядно хватившего люда. Наяривали гармони, хотя пальцы гармонистов зябли и коченели, бабы, укутанные цветистыми шалями, залепленные куржаком и полыхающие щёками, разливались песнями, частушками. Кучеры явно лихачили: наезжали, вроде как соперничая, к бокам или даже наперёд тройки, благо, ехали не шоссе, а окольными путями, через поля и елани по пока ещё неглубоким снегам.

– Какая прелесть, какая прелесть, – всё шептала обворожённая невеста.

Афанасий приметил бусинку слёзки-росинки, подмёрзшую на нижнем веке её глаза. «Все радуются и волнуются. Один я заледенённый».

– Эх, вжарь-ка, Петро! – неожиданно попросил он гармониста и несоразмерно громко и неестественно басовито подтянул песню, услыша её с соседних возка и розвальней:

Оборвал песню. Смотрел недвижно, не мигая, осознанно мучая глаза, в кипенно-жгучие глубины далей.

Илья Иванович, тоже молодечествуя, здорово наддал вожжами и бичом ожёг коренника – тройка унеслась далеко вперёд, и песня вовсе затерялась в снегах и стуже.

– Афанасий, что с тобой? – робко спросила Людмила.

Он не ответил – обнял её крепко-крепко, но голову прижал к своей груди: возможно, чтобы она не смогла заглянуть в его глаза.

– Ой, мне больно.

Приослабил хватку, но в глаза свои не допустил.

Наконец-то, и родная Переяславка. С крутоярого взгорья опрометью помчались к селу, встретившего поезжанье тугими, но гибкими хвостами печных дымов. Просинями воды приветно помигала ещё не одолённая вконец льдами Ангара.

Мчат, горланят, визжат – встречай, деревня! Встряхнуло на кочке – гармонь взвилась и нырнула краснопёрым окунем в сугроб, с кого-то валенок слетел. А свидетель, с непривычки, да к тому же по пути опоили его, так и вовсе не удержался – бултыхнулся в кусты. Нос, бедняга, ободрал, а так ничего, обошлось. С хохотом обмыли ему лицо самогоном, поливая из бутыли и стараясь попасть струёй в его рот. За руки за ноги забросили очумелого паренька в розвальни. Обули разутого, отыскали и всучили гармонисту гармонь, заставили играть, посоловелого от хмеля. Понеслись.

Афанасий озирается – вдыхает глазами и грудью. Вот погребённое под снегом кладбище, правее – обезглавленная церковь-склад. Потянулись заплоты и огороды, поскотины. «Здравствуйте, – мысленно кивал он головой всем сторонам родного света, как чему-то живому. – Как живёте-можете?»

Возле ворот дома – куча народу. Встретили молодожёнов с хлебом-солью, с посыпанием пшеном и мелкой монетой, с шутками-прибаутками, с песнями-плясками. Афанасий прощупал взглядом толпу – Пасковы, Машка и Любовь Фёдоровна – лишь встретила поезжанье, а в дом не вошла, хотя её приглашали, – тоже оказались здесь. Потянул невесту скорее в дом.

Чуть было не сорвался, когда мать в сенях, где не было народу, перед самым входом молодожёнов в горницу, из-под платка вдруг вынула икону старинного медово-тусклого письма, ещё от давно умершей бабушки, знал Афанасий с детства, перешедшую к Полине Лукиничне и оберегаемую в ветровском роду. Подсунула её к губам сначала Афанасия, а следом – Людмилы. Афанасий притворился, что не заметил, не понял – заворотил голову набок. Однако мать всё равно тыкнула ему в губы – раз, два, а на третий – получилось в лоб.

Людмила же, твёрдо остановившись в сенях, наложила на себя крестное знамение, принаклонилась и троекратно, без спешки поцеловала краешек иконы Спасителя.

– Да вы что, одурели обе? – прошипел Афанасий, но толпа поддавила со двора, вмяла в горницу.

 

Глава 31

Все ввалились в жар, щедро исходивший от развалкой, наново пробеленной русской печи, и в духовитость изобильно убранного стола, а точнее, четырёх столов, протянутых с лавками в единый по двум горницам, кухни и даже закути.

Ещё один стол был накрыт в летней избушке во дворе – для всех тех, с гостеприимной задумкой, кто не вместится в дом. И дом был наводнён народом, и избушка не пустовала; туда скучковалась «зелень» – друзья и подружки Кузьмы. «Долгонько», беседовали селяне, в Переяславке не игралось свадеб: молодых мужиков повыбила война. И вот теперь «молодняк», удовлетворённо отмечали пожилые переяславцы, подрастает, входит в пору и мало-помалу обзаводится семьями.

А сегодня к тому же случилась «непростая» свадьба: свадьба «аж самого» Афанасия Ветрова – «анжанера», «начальника», да невеста, гляньте, городская, красавица, к тому же говорят, что «фортепьянщица» («А чиво это такое? Пьянщица? Чуднó!»), – отчего же не поглазеть, не поучаствовать.

Потихоньку, с приглядками, со взаимными услужливыми уступками, переминанием, покряхтыванием, наконец, поуселись за столы и затеялось неторопливое, поначалу степенное застолье.

Афанасий как сел на своё жениховское место на лавке, быстренько застеленной всё тем же «персидским» ковром, сел прямо, широкоплече, так и просидел, малоподвижно и малоразговорчиво, до поздна, пока гости не стали мало-помалу расходиться, горланя песни, кидаясь на неверных ногах в плясовую, поддерживая друг друга.

Требовали люди: «Горько!» – выполнял Афанасий исправно. Втягивали в разговоры – отвечал солидно, обстоятельно, но предельно кратко. Затевали потешные игры и пляски – и играл, и даже плясал, но с тем же неулыбчивым, как на собраниях, лицом.

Старый и сморщенный до состояния сушёного гриба, но гомонливый и большой охотник на утеху людям пошутковать и поёрничать Щучкин, окосев после третьей рюмки, с «сурьёзными вопросами» полез:

– А скажи-кась, Афонька ты наш Ильич, когда нам коммунизму ждать? Уж песок сыплется из меня – доживу ли?

– Доживёшь, дядя Вася, доживёшь, – чинно отозвался Афанасий, не принимая «подковыристую» ухватку старика насмешника.

– Эх, братцы, а как жалательно, чтоб всё обчим заделалось! Захожу я, к примеру, в наше растутыкое сельпо – и беру, и беру. Ну, чего душа жалает. И денег, усеките, не плачу. Ни копейки! Во жизня будет, мил народ!

– Смотри, Матвеич, чтобы тебе дурнотно не стало в первый же день коммунизма – объешься да обопьёшься, животом будешь маяться!

– Заворот кишок, чего доброго, приключится! Коммунизм – а тебе, бедолаге, помирать! – посмеивались над стариком.

– Да сядь ты, помело! – Это Матрёна, его старуха, рослая, хмурая, встала, кулаком по спине приласкала своего суженого.

Но старик уже разохотился, его, понял народ, понесло:

– А скажи-ка, невестушка, фортепьян скока градусов будет? Не прихватила, случаем, с собой бутылочку? Я бы отведал с превеликим удовольствием.

– Чем, Матвеич, зубами, что ли, отведал бы? – осклабляясь и для всех подмигивая, полюбопытствовал Илья Иванович.

– А что, разве фортепьян не пьют? Жуют, ли чё ли?

– Тьфу ты, дурило! – нешуточно рассерчала на родича Полина Лукинична. Её материнское сердце уже закипало: да кто смеет скоморошничать и кривляться на свадьбе её сына! – Фортепьяна-то, неуч ты разнесчастный, знашь ли, чё такое?

– Так я мозгую, Полюшка: дербалызнул али пожевал, как ягод из бражки, и – заусило, вот чего!

Хохот заплясал по столам, только что посуду с закусками не сбрасывало на пол. Старик доволен: рассмешил народ, распотешил на славу.

– Илья, – жарко, но придушенно шепнула Полина Лукинична мужу, – да в шею вытолкай ты в конце-то концов этого зубоскала. Поганит, мерзавец, святое наше торжество.

Но Илья Иванович, посмеиваясь, отмахивается; подливает водки свату Ивану Николаевичу. Чокаются, выпивают, приобнимаются – они довольны и веселы.

Невеста, смущённая, огнисто заполыхавшая щёчками и чуточку обескураженная, своим тонким голоском пробивается:

– Фортепьяно, дедушка, это музыкальный инструмент. Очень большой и красивый.

Афанасий краем глаза подмечает этот её румянец: «А что, хорошенькая», – и в груди его тонкими струйками растекается холодноватое тепло, будто стала таять льдинка.

– Ай, дурная моя башка! – исступлённо казнится добровольный лицедей, обхватив голову ладонями. – Инстрýмент, говоришь? Красивый? А я думал, какое-нибудь заморское питие. А музыку он красивую выдаёт?

– Очень!

– А научи-ка меня, невестушка, на фортепьяне своей играть: шибко я люблю красивую музыку. И старуха моя, Матрёна Васильевна, тоже имеет склонности ко всяческим прелестностям и тонкостям. Слышь, Матрёна, обучусь фортепьянскому рукомеслу – буду тебя ублажать музыками.

– Ты, помело чёртово, лучше бы отремонтировал заплот на огородине. Вчерась кот Тишка загнал курицу на верхотуру, я полезла за ей, а доски ка-а-ак затрешшат, я ка-а-ак ухнусь вместе с имя. Грудину зашибла, чтоб тебе неладно было!

– Ну, твоей гренадерской статью можно и плотину Днепрогэса повалить! – ввёртывает старик, озорно подмигивая соседям по столу.

Хохот – громыхнул. Кажется, изба затрепетала. Матрёна – с кулаками на мужа, наддала ему в бока. Он, щуплый, мальчиковатый перед своей сдобной супругой, ловко увильнул, хотел что-то ещё сказать-выкликнуть, однако она всё же сграбастала его, прижала к месту, кулак к носу подставила. Малость присмирел старый проказник. Чарку за чаркой, как плату за доставленное публике удовольствие, принял. И после шестой или седьмой его вовсе раскачало: стопку хватит, минутку посидит вроде как в задумчивости да как вскинется:

– Горько!

После очередной, не долго потерпев, снова:

– Горько!

– Матвеич, пожалкуй жениха с невестой: уж губы, глянь, фашист ты этакий, у них вздулись! – смеются люди.

– А кто меня, битого-перебитого жёнкой родной, пожалкует? Не-е! Мстить буду! А ну – горько! Кому сказано!

Полина Лукинична, насилуя своё хлебосольство, наконец, вытолкала, ухватив за шиворот, Щучкина на мороз, чтоб «головушку свою отчаянную остудил».

Когда поутих смех, слово взял, предупредительно кашлянув в кулак, председатель колхоза Древоколодов Сидор Иванович. Поправил свою фронтовую, перечиненную и пропотелую гимнастёрку с медалями и орденом, какую-то вчетверо сложенную бумажку вынул из нагрудного кармана, потеребил её в мозолистых, медвежковатых лапах.

– Гх, гх, товарищи. Как говорится, нашим молодым всяческого блага. Любовь да совет вам, новобрачные! А чтоб помягше вам жилося – правление жалует вот этот ковёр. Персидский! – широким жестом указал он на ковёр, на котором сидели молодожёны. – О чём и сообщает настоящий докýмент. Чтоб органы, как говорится, претензиев ни к нам, ни к вам не имели.

И, всучив Афанасию изрядно помятую бумагу и крепко потрепав его пятерню, по давнишней старшинской привычке гаркнул, будто подал команду:

– Горько!

– Го-о-о-орько-о-о-о!

Опечаленный и раздосадованный Афанасий машинально коснулся мяконьких и ароматных губ невесты. Но неожиданно приметил синенькие ниточки-жилки по её бледному, полупрозрачному виску.

Ему жалко её – какая-то она вся беззащитная, мечтательная девочка, с малопонятной для окружающих, вызывающей смех профессией «фортепьянщица». Влюбилась без памяти, поверила, что тоже любима и желанна. А – он?

– Ежели жалеет, значится, любит, – не раз раньше слышал Афанасий от стариков.

Они, старики, никогда не говорят «любить», они говорят – «жалеть», «жалковать». Вот и он жалеет её. Она ведь теперь не посторонняя ему, она жена его, супруга.

«Супруга», «подпруга» – как у лошадей; в толковом словаре так и написано: «супруги – парная упряжка». Получается, что судьба в одну упряжь и впрягла его и Людмилу. Теперь вместе тянуть воз жизни, друг другу помогая. Так? Конечно, так. И не надо вопросов, – говорило сердце Афанасия.

– Горько!

– Подсластить!

– Ой, горька водка, не можу!

Склоняется, целует невесту. Маленькая она перед ним, робковатая, какая-то скованная, несвойская для окружающих, будто заплутала по дорогам жизни и забрела не туда. Жалко, жалко её. В груди – тёплый холодок: казалось, таяло в ней что-то.

«Будем жить, – подумал. – Насмеёмся, наплачемся и – будем жить. Жить-поживать, добра наживать. Теперь всё у меня с ней как у людей».

И какое-то тонкое, трепетное чувство стало распускаться, расти в нём.

Услышал красивое, глубокого голоса пение. Все обернулись к сеням, от дверей которых пыхнуло паром с улицы. Оказалось, молодёжь из дворовой избушки толпой завалила в горницу, чтобы поздравить молодых. Гармошку растянул Свайкин, а запела – Мария, Мария Паскова, сестра её. Другие девчата подтягивали, в такт помахивая носовыми платочками.

Афанасий в обхватившем его волнении вслушивался. И в Марию всматривался: хороша девка, ничего не скажешь. Но далека от Екатерины, очень далека. Ни косы у неё, а выпячивается кургузая стрижка. Ни того изумительного, сияюще чёрного, огня в глазах. Ни скромности и кротости в повадке. Другой Мария человек. Поёт – жеманится, охотится голубенькими глазёнками за мужичьим племенем, хотя певунья конечно же молодцовская: голос и бархатистый – «ласкучий», шептались за столом селяне, – и сильный; такой в иркутской опере Афанасий слыхал.

– Какое удивительное пение, – шепнула Людмила, отчего-то румянясь. – Какой роскошный голос. Кто эта девушка? Её бы в город на вокальный конкурс.

Афанасию отчего-то показалось, что Людмилы не было с ним рядом, но – неожиданно откуда-то взялась. Его душа пребывала не здесь: она снова улетала за пределы жизни подлинной, что-то отыскивая в неведомых далях.

– Что с тобой, Афанасий? – спросила жена тихо и робко, как, похоже, не имеющая права заглядывать в душу этому человеку.

Он слабо, но силясь выглядеть повинным, улыбнулся в ответ:

– Так, выпил лишка. В голове замутилось.

– Но мы не пили. Нам ведь нельзя – обычай.

– Да? А жаль. Я бы не прочь. – Помолчав, проговорил чрезмерно простодушно: – А что, Людочка, давай напьёмся!

– Тебе горько? – натянуто и жалко улыбнулась она.

– Так, вспомнилась юность. Её ведь не вернёшь. – И он погладил под столом руку жены.

Пропели девушки – народ доволен. Стребовали ещё. Опять разливались песнями, но уже с плясками, взвизгами, постуками каблучков, кружением подолов, с лихими посвистами парней. Некоторые застольцы не вытерпели: с мест – в пляс. Благодаря, наливают Марии – пьёт, легко пьёт, с подкряком, и с губ рукавом смахивает.

Афанасий думает о Марии, что шельма она, а не девка, что Любови Фёдоровне одной, наверное, непросто с ней.

 

Глава 32

Потом несколько раз зачем-то выходил на крыльцо, где в морозных, куржачных сумерках курили и беседовали мужики. Понял: хотелось ещё разок посмотреть на Марию, выискивая и распознавая в ней знакомые, родные чёрточки. Слышал, прислушиваясь, её голос в избушке: хохотала девка, а парни ржали. Спросил у дружка юности мальчиковатого Феди Замаратского про Марию: наверное, отчаянная девка? Федя был краток: не девка, кобыла недоенная.

Подходил кривобокий скотник Николай Усов, когда-то возле клуба подрался с ним Афанасий. Сейчас дружески поздоровались, приобнялись: когда-то, в войну, пацанами вместе охотились и рыбачили, чтобы выжить самим и подкормить родных и немощных стариков селян.

– Чё, Афоня, как хомуток? – спросил Усов, запанибратски подмигивая. – Не шибко трёт и давит?

– Ничего, Колян, обносится.

– Ну-ну.

В избушке – возня, гам, писк. Мария Паскова, простоволосой, в раздёрганной кофточке, выскочила на мороз, отбиваясь от парней. Подскочила к крыльцу со смолящим гуртом мужиков, задиристыми шуточками осыпала их, поинтересовалась, подбочениваясь:

– Чё, жеребцы, кобыл высматриваете? – И – ещё, да с крепким словцом.

– Ну, девка, ну, жиган! – гогочут хмельные мужики, пытаясь ухватить за что попадя отчаянно дерзкую девушку, но она, вёрткая, ускользает от их рук.

Афанасий стоял в сторонке от мужиков вместе с лопатобородым, кряжистым, густо пыхающим едким дымом самосада дедом Новодворским, ветровским соседом, учтиво внимал его протяжным стариковским повествованиям о житье-бытье. Но старик, увидев и услышав Марию, оборвался, плюнул под ноги, даже притопнул.

– Тьфу ты, паскудница! – задохнулся он, бывалый курильщик, дымом. В кашле проколачивал слова: – Да раньше-то, знашь, Афанась, молодняк, хоть парень, хоть девка, чуть завидит старшака какого-никакого издаля – сразу в струночку, и душой, знашь, и телом. В благообразии пройдёт мимо, распоклонится, распоздоровкается напервым. А нонче чиво энто покуролесило нас? Разумею, знашь, Афанась: безотцовщина повсюду. Где же батьки нету в семье, тама и догляд дырявый, вроде изъеденный мышами мешок. Эх, покосилася жизня наша русская! А всё она, война, виновата, мать её! – И, раздосадованный, убрёл в дом, приволакивая ногу, раздробленную ещё в Гражданскую лошадиным копытом.

Мария подошла к Афанасию, здороваясь, вымерила его насмешливым, задиристым взглядом.

– Сестра-то бывает дома? – спросил он, тая за грубоватой высокомерностью волнение. И боялся, и ожидал, что Мария скажет: «Да она тут! Позвать?»

– Катюха, что ли?

– Ну! – Его сердце обмерло: а вдруг и в самом деле здесь она.

Видимо, разгадала, что переживает он, а потому томила с ответом, бесстыжими глазами посматривала на него.

– А что ей, городской, в дерёвню, переться? – ответила развязно, но улыбнулась кокетливо.

– Эх, ты, дерёвня!

Повернулся к ней спиной, хотел было уйти в дом.

– А ты ничё кобелина, – полушепотком заявила она. – Катюху когда-то огулял, теперь городских сучек, вижу, обихаживаешь. Можа, и я сгожусь.

– Пошла отсюда! Кнут, вижу, для тебе как раз сгодился бы.

– Не тебе гнатья: тётя Поля меня зазвала. Да ладно уж: шуткую я. Тоже мне фон-барон. Больно нужён ты: у меня ухажёров полдеревни с привеском. Катюху обидел, а теперь корчишь из себя праведника? Молоток!

Афанасий не отозвался, сражённый и посрамлённный. Приметил ухмылки парней и мужиков, затаённой молчанкой куривших на крыльце. Ринулся в дом, в потёмках сеней запнулся о порог, сбил головой висевший на стене таз, с грохотом влетел в горницу. К Людмиле подсел, торопливо обнял её. Застольцам, уже немногочисленным и отягощённым хмелем, подмигнул:

– Ну и где ваше «горько»? Выдохлись, а?

– Го-о-о-рькья! – заблеял старичок Щучкин.

Он, залихватски опрокинул стопку, но получилось мимо рта, и уткнулся лицом в блюдо с жирными налимьими объедками. Матрёна Васильевна – под мышки его и поволокла домой.

Гости потихоньку расходились, с песнями, с приплясками, лезли целоваться-обниматься к жениху и невесте, к хозяевам дома. Пиршество закончилось. Наконец-то! Афанасий через силу улыбался, провожая гостей.

Людмилу, сморённую и утомлённую, Полина Лукинична уложила спать. Илья Иванович, сражённый хмелем, похрапывал на лавке на «персидском» ковре. Сама Полина Лукинична взялась было убирать со столов, но присела на сундук и – задремала, привалившись к стене. Все жутко устали: свадьба – нелёгкий труд для жениха с невестой и для родственников.

За столом в одиночестве остались Афанасий и Иван Николаевич. Поговорили о любимых обоими заводских делах, о недавнем партийном пленуме. Сегодня вечером уже надо отбыть в Иркутск, чтобы утром – с головой в работу, в её желанную круговерть.

Иван Николаевич, трезвенник по природе, но изрядно, под бдительным напором переяславских мужиков, выпивший, неожиданно всхлипнул:

– Ты, Афанасий, вот чего… береги Людмилочку. Береги и цени, прошу. Одна она у меня, одна, кровинка.

Афанасий знал Смагина как человека сурового, наступательного, но бдительно таящего свою душу. И вот она, душа его, как птенец из скорлупы, пробилась. Явилась, скрывавшаяся от всего света за коркой-скорлупой хмури и деловитости. Явилась беззащитной, какой-то наивно детской или же, напротив, старческой, но тоже наивной.

Ничего не сказал Афанасий, лишь покачал головой и потрепал приятеля, а теперь и тестя, за костистое, выпирающее, «как у лося», плечо. Может, и уладится, утрясётся жизнь, – всматривался он через проталинки наледенившегося от людского дыхания окна в плотные потёмки дикого правобережья.

Смагин трудно сглотнул, вымолвил:

– Извини, Афанасий, перебрал я сегодня. Понимаешь ли, разнюнился нервной дамочкой.

Присклонился лбом к столешнице и вскоре уснул.

Один Афанасий в доме не спал. Долго, до зоревых просиней в окнах и пробуждения матери не вставал из-за стола. Скорей бы на завод.

 

Глава 33

Что же Екатерина?

Она годы подряд живёт одна, одиноко, внешне одноцветно, даже «сиро», – как сама порой думала о своей жизни, не без иронии усмехаясь. Однако была богатой и разнообразной жизнь её сердца. Оно жило, казалось, по иным законам, которые, возможно, не связаны с законами внешнего бытия округ. И хотя не сторонилась людей, не была молчуньей, тихушницей, но ни с кем не сходилась близко и душевно. Она несла в себе свою неизбывную печаль, хороня её, возможно, даже от самой себя. Она не была унылой, но и весёлой, если спросили бы, никто не припомнил бы её.

Её первейшими сопутниками и собеседниками стали, как и мечталось в юности, книги. И профессия была связана с ними же, с книгами, любимыми и разными. Она, закончив институт культуры, работала заведующей отделом в большой районной библиотеке Глазковского предместья, того самого деревенского, своей многоулочностью перезапутанного для новичка уголка Иркутска, по которому когда-то плутала, отыскивая Афанасия и его завод. Теперь здесь она нашла для себя, оставив шумное, с назойливостью мужчин и сварливостью женщин малосемейное общежитие, две уютные комнатки в бревенчатом, совершенно деревенском домике с резными наличниками, с маленьким огородом, с двориком. Стоял он на крутояре, почти что на берегу Иркута, неподалёку от слияния его с Ангарой. А ещё ближе два моста через Иркут – приземистый бревенчатый, а над ним величаво высилась геометрическая стальная поветь железнодорожного. И день и ночь газуют автомобили, трубят паровозы, скрежещут вагоны, отстукивают на стыках колёсные пары. Но близкота великой транссибирской магистрали не утомляет и не сердит Екатерину, потому что она понимает – это трудится страна, это народ поднимается к новой жизни, избавляясь мало-помалу от горечи великих потерь. И она верит, что жизнь через годы – да, может быть, уже в следующей пятилетке – будет только лучше. Только лучше, потому что страна великая и народ великий.

Снимала она эти комнатки, по направлению райотдела культуры, у затаённой старушки Евдокии Павловны, бывшей учительницы начальных классов. Та приняла её неласково – молчаливо-мрачно, колкой приглядкой заплутавших в морщинах мерклых глаз. Но глаза, догадывалась чуткая Екатерина, не были отражением недоброй души, скверного характера; в них сукровичной коросточкой наросла какая-то застарелая печаль. Видела – старушка совершенно одинока: никого из родных и близких рядом с ней не было, никто её не навещал, даже соседи вроде как чурались. Месяц, второй, третий прожила у неё – никаких разговоров, расспросов, хотя бы внешней душевности, а общение – в обрывочках фраз. И, нередко бывало, насторожена старушка вся до последней жилки, будто опасалась чего-то чрезвычайно, жила ожиданием неприятностей.

За собой она оставила одну комнату, скорее, чуланчик, и, заложившись на щеколду, часами пребывает там тихонько, лишь изредка доносятся оттуда какие-то шепотки, бормотания, но распознавалось – молится. Во всём доме – мёртво, хотя вполне чисто, очень даже пристойно. Евдокия Павловна при всей своей замкнутости и нелюдимости – услужлива, предупредительна, преисполнена какой-то тонкой внутренней культурой. Если в комнатах становится прохладно, незамедлительно протапливается печь, за небольшую доплату Екатерина столуется у неё, и еда всегда вкусна и свежа, в разнообразии припасов со своего огорода. Из обстановки хотя и стародавняя, что называется, дореволюционная, но приличная, в утончённой резьбе мебель – комоды, шифоньеры, буфет, стол, стулья, и Екатерина поняла, что они ручной работы и сделаны, как говорится, для себя – мастеровито, любовно. В кадках растут немолоденькими дородными деревами фикусы и пальмы; на окнах – понедельно сменяемые чистейшие белые занавески, на полу – простиранные и, тоже понедельно, протрясаемые домотканые половики. Повсюду уют, благообразие, обстоятельность. Но отчего же столь странна, угрюма, недоверчива и, похоже, глубоко несчастна хозяйка? Почему она совсем одна, ведь её прекрасный дом-усадьба – чаша полная, для большой семьи? И судя по кроватям и комодам, здесь живало по нескольку человек. Почему же теперь дом пустой, омертвелый? Да и сама хозяйка хочет быть в нём только одна: Екатерину к ней, официально бессемейной, имеющей лишнюю жилплощадь, подселили почти что принудительно, решением комиссии райсовета.

Екатерина уже подумывала, не съехать ли, коли чем-то неугодна, неприятна. И стала подыскивать другое место, да однажды произошёл случай, задержавший её в этом доме на долгие, долгие годы.

* * *

Вечером в тихое, патриархальное Глазковское предместье ворвался ветер с дождём и снегом, а к ночи непогода уже буйствовала, завывая в трубах, ломая ветви, креня заборы. Ни днём, ни ночью, ни в будни, ни в праздники к старушке никто не приходил, а тут вдруг – стук. Ладно бы разок-другой постучались – колотят наступательно, властно, Екатерине кажется – дверь расшибут. А за окном ужасное промозглое октябрьское предночье, темь жуткая, рокот урагана; к тому же света нет, видимо, провода перехлестнуло или столб повалило.

Екатерине страшно: стучат, тарабанят. Что и думать: недобрые люди или с кем-то беда, за помощью прибежали? Зажгла керосинку, в ночнушке стоит в коридорчике перед дверью в сени, не знает, что делать. Надо бабушку разбудить.

Но тут и она сама: ковыляя на больных, опухающих, ногах, выбрела в коридорчик. В её руках плотно набитая котомка.

– Нетрудно догадаться: за мной пожаловали. Мужа, сыночков моих извели, а про меня забыли? Непорядок! Что ж, казните, режьте на куски, – я готова. Пожила – хватит. Пора к моим родненьким. К чему мне в этой жизни одной прозябать?

– Евдокия Павловна, что с вами? Кто за вами пришёл?

Старушка спешно надела боты, натянула на плечи дошку, повязалась пуховым платком, взяла котомку:

– Прощай, жилица, – обратилась она к Екатерине. – Если не прогонят тебя отсюда – живи, пользуйся всем, что есть. Нам не дали жить и радоваться, так, может, тебя судьба обласкает. – И направилась к сеням.

Но Екатерина за локоток придержала её:

– Погодите! – Приоткрыла дверь: – Эй, кто там? – Густая тишина ответом, но по двери по-прежнему отбивают. – Вы чего стучитесь и пугаете людей? У нас ружьё: выйду – пальну! Убирайтесь прочь!

Очередной наскок ветра – дощатые сени сотрясло, стекло в оконце звякнуло, а двери затрещали, будто хватили по ним кувалдой. Но Екатерина решительно вошла в сени, сбросила с петли наружной двери крючок, распахнула её и тотчас поняла с благословением и отрадой – ветром сорвало деревянный жёлоб водослива и тот тряпицей мотается на проволоке, шибает по двери. Сдёрнула его и отбросила в кусты. Заложив дверь, заскочила в коридор.

– За мной? – отрешённо и тускло осведомилась старушка.

– Успокойтесь, Евдокия Павловна. Никого нет. Жёлоб швыряло. Если бы люди вошли в наш двор, Байкалка изошёлся бы в лае, а так, слышите, молчит, затаился в будке. И как мы с вами сразу не догадались?

– Снова не пришли за мной, – тяжко вздохнула старушка. – А я уж обрадовалась: заберут и убьют, чтоб не изводиться мне.

Екатерина помогла старушке снять дошку, став на колени, стянула с неё боты, под локоть завела в каморку, усадила на топчан, служивший кроватью. Первое что – увидела в углу осиянный киот с горящей лампадкой, следом, в нарушаемой светом керосинки затеми, – портреты на стене над топчаном: вихрастого, озорновато прищуренного паренька и солидного молодого человека со значком спортивного разрядника на лацкане пиджака. Ещё один портрет выхватила из потёмок: молодая Евдокия Павловна и статный мужчина с квадратами на гимнастёрке – офицер Красной армии, плечом к плечу сидят, смотрят пристально, как в даль; и оба очень хороши этими своими выхуданными, загорелыми, но свежими лицами единой на двоих устремлённости.

– Ты, я вижу, пригожая девушка, да и красавица редкостная. Но почему всегда одна?

– Одна? – не ожидала вопроса Екатерина, однако ответила спокойно, словно бы заученно: – Я ещё молодая. Не к чему мне спешить. Но почему вы одна? На портретах ваши дети? А на том вы с мужем?

– Мы. Мы все. А теперь я одна. Только одна. – Помолчала, вобрала воздуха, выдохнула в придушенном шепотке: – Как я хочу к ним!

– Куда, Евдокия Павловна?

– Куда, спрашиваешь? Туда, – мотнула она головой к небу.

Екатерина хотела было спросить: «Они умерли?» – но не посмела. Помогла старушке прилечь, накрыла её одеялом, направилась к выходу, пожелав спокойной ночи.

– Ты хотела спросить, живы ли они? Живы, живы… в моём сердце. А на земле их уже нет.

– Простите, Евдокия Павловна.

– Присядь рядышком, Катюша. Сердце разбередилось – поговорить охота с живым человеком. Давно уж я ни с кем не общалась. Как узнала, что Сашу, старшего сына, арестовали и убили, так и стали для меня обрываться мои ниточки к людям. Что ни человек, то злыднем мне кажется, наушником, иудой. Все мне стали плохи, что там – противны. Озлилась я на жизнь и судьбу, даже молитвы не всегда ослабляют и смиряют моего сердца. И даже тебя, такую славную девушку, приняла поначалу за их посланницу. Должно, потихоньку, но верно схожу с ума: думала, подослали тебя, чтобы ты вызнала, чем дышит старуха, которая взрастила врага народа, а мужем её был японский шпион. Раньше-то ко мне на постой не направляли, сама же я никого не хотела видеть, а проситься приходили. Даже от соседей отъединилась. Но тут – ты. Славная, славная ты девушка. Уж прости меня, старую, что сразу не признала в тебе душу. Вон какая ты красавица. А коса твоя – богатство истое. Береги её. А глаза твои хотя и черны, как дёготь, но сияют ангельским светом любви и привета, лучатся. Но больше всего душу свою сберегай: она поможет тебе выстоять самой, а потом и людям помогать. Минут нынешние лихолетья, очнётся народ, а кто ж подойдёт к человеку с человечьим, а то и с Божьим словом? Такие, как ты, – чистые сутью своей, ясные и бесхитростные помыслами и делами.

Помолчав, сказала строже, с выговором каждого слова:

– Я, Екатерина, не долго протяну: не столько стара я, сколько, как видишь, безвременно немощна и вымотана. И сердце – не сердце уже, а окаменелость какая-то. Чтó кровь всё ещё проталкивает по жилам – непонятно. Да, скоро помру.

– Что вы, Евдокия Павловна!

– Молчи, слушай! Не хочу, чтоб дом… наш дом… достался каким-нибудь злыдням. На тебя перепишу.

– Что вы, Евдокия Павловна!

– Молчи, сказала! Ты сначала послушай, какие здесь люди жили, а потом отказывайся. Нельзя, чтоб сюда кто случайный въехал. А ты останешься, – совьёшь гнездо. Мы же с неба будем смотреть на тебя и на твоих деток с благоверным твоим, как живёте-можете вы в этом нашем всеобщем и, несмотря ни на что, Божьем, да, да, Божьем мире. И будем радоваться, тешиться.

Волнение перебило дыхание старушки, и она замолчала, полежала с призакрытыми глазами.

Екатерина склонила голову. Ей хотелось заплакать, зарыдать, излившись до глубин душою. Сказать, вот я какая, вот что со мной, Евдокия Павловна дорогая, но – не посмела перед женщиной, потерявшей всех своих детей и мужа.

– Наш мир разве Божий? – невольным шепоточком спросила она, словно бы у тишины этой комнаты с фотографиями и иконами.

– Верь: мир наш Божий, и все человеки Земли Боговы, – сурово, но и ласково одновременно посмотрела на неё старая женщина. – Говорю тебе потому так, что я несломленная, а убитая. А кому, как не мертвецам, знать больше правды, чем вам, живым?

– Что вы такое говорите!

– Я знаю, чтó говорю. Я пока ещё здесь… телом своим бренным и больным. Но душа моя уже давно не здесь, а там, высоко-высоко, далеко-далеко.

Обе долго, но легко помолчали.

Наконец, старая женщина заговорила, и голос её звучал хотя и тихо, с трещинками, но ясно и чисто:

 

Глава 34

– Слушай, дочка, и запоминай крепко: когда-нибудь кому-нибудь, может быть, расскажешь или только сердце твоё будет знать и помнить.

Жили-были здесь мы – простая русская семья Елистратовых: муж мой, офицер, батальонный командир из Красных казарм, Платон Андреевич Елистратов, в прошлом георгиевский кавалер, участник Японской и Первой мировой войн, я, учительница, хотя и крестьянского происхождения, но выпускница Девичьего института Восточной Сибири имени императора Николая Первого, или ещё его называли институтом благородных девиц. А потому, поясню тебе, я туда попала, что батюшка мой, Павел Саввич Конюхов, был зажиточным, как говорили и писали в официальных бумагах – многомочным. И наши детки с нами жили – доченька Марьюшка, двух лет от роду умерла от кори, да два сыночка – Сашенька, Александр, старший, студентом был Ленинградского технологического института, на инженера учился, мечтал строить гидростанции, и Пашенька, младший, наш поздненький, заскрёбыш, в сорок третьем на фронт ушёл и – не вернулся. Вот они все надо мной. На тебя смотрят. Смо-о-отрят, ро-о-одненькие. Видать, приглядываются: кто ты такая, чем дышишь, доброй ли будешь здесь хозяйкой.

Слушай ты, Катя, – и они с нами послушают. А начну, как говаривали у нас в деревне, издаля-издалéча: мой батюшка мученически погиб в Гражданскую от рук чехословаков, а матушка следом с горя слегла и померла. Ещё одна родная душа – единственный братка мой Федя не вернулся с германской, остался навеки лежать в Галиции после знаменитого Брусиловского броска. С Платоном Андреевичем мы встретились в революционную пору, оба были к тому времени уже не очень молоды, намыкались по жизни, а потому, уставшие и одинокие, потерявшие всех своих близких, потянулись друг к дружке и мало-помалу зажили душа в душу. У меня до него, к слову, был муж Николай, но прожили мы с ним вместе совсем маленечко, так как ушёл он в четырнадцатом по мобилизации, и с той поры я его уже ни разу не видала, только десяток писем получила с фронтов, то есть женой-то по-настоящему и не побыла с ним, семейного счастья не изведала. Сгинул он в переломном двадцатом где-то в донских степях. Но, возможно, и жив остался: уплыл с остатками Добровольческой армии за море, в неведомые зарубежья. Так я стала, почитай, круглой сиротой, совсем одинокой. Дитя с Николаем мы хотя и успели прижить, да умерла наша девочка, потому как квёлой родилась, не спасла я её. К фельдшеру прибежала с ней в другое село, а она уже мёртвая.

Батюшка мой числился в нашей притрактовой Кудимовке кулаком, и сельчане недолюбливали его, завидовали, но побаивались, потому как строг он был, взыскующего норова. А чего завидовать-то было? Трудился денно и нощно, любил землю, любил строить и построил на своём не шибко длинном веку много чего, в том числе срубил новую церковь взамен сгоревшей. С людьми делился, чем мог: зерном, веялками, упряжью, – всем-всем, жадности ни крошки в нём не было. А потому со всякими докуками люди шли к нему, и он мало кому отказывал. Строгим же и взыскующим бывал только лишь тогда, когда сталкивался с чьей-нибудь недобросовестностью да ленью. И меня с Федей держал в строгости, и выросли мы в трудах, всему обученные. Жить бы да жить и ему и матушке, ведь совсем молодыми ушли в мир иной – слегка за пятьдесят перевалило обоим. Ох, чего уж теперь об этом, Катенька!

В нашу деревню однажды вошёл отряд чехословаков: они гонялись за партизанами, а те накануне отбили у них обозы с боеприпасами и провиантом. Вошли они в село и-и-и – давай рыскать, злобствовать самыми растреклятыми злыднями. Пристрелили нескольких мужиков, те заартачились, забуянили. Потом согнали всех жителей на площадь перед церковью, выставили пулемёты и стволы винтовок и говорят:

– Всех перестреляем и перевешаем, если не скажете, где скрываются партизаны. Ну, говорите!

Мы – молчим, хотя известно было, наверное, каждому про партизан: по Хоринских балкам они кроются. Молчим, крепко молчим. Бах выстрелы. Первыми в переднем рядке двух баб и мужика скосило замертво.

– Ну! – говорят эти злыдни. – Молчать будете? Дóбро! Получайте ещё!

Падают люди, корчатся. Ужас. Дети, бабы заголосили, кто-то кинулся наутёк – срубили пулемётной очередью.

Не могу не сказать Катя: вот тебе и культурная Европа, вот тебе и братья-славяне! А чуть позже эта же Европа породила Гитлера. Да что хаять Европу: здесь у нас, в нашей матушке-России, чтó мы породили и набедокурили?

Стоим мы перед чехословаками этаким овечьим гуртом. И Пресвятая Богородица: что же делать, что же делать? Но тут вижу: мой батюшка выдвинулся из-за спин, к чехословакам пошёл, а их командир уж руку поднял для отмашки, ну, чтоб гвоздили по нам.

– Я скажу! – слышим мы.

– Будь ты проклят! – зашипели наши кудимовцы.

– В отряде мой братка.

– И муж мой тама.

– Супостат! Кулачье отродье… – сыпали страшными словами.

И во мне ворохнулась неприязнь к отцу. Но если бы мы тогда знали, если бы знали!..

О чём-то поговорил он с чехословаками, и отряд тронулся в путь. Отец – впереди. Мне показалось – он махнул мне рукой, понимаю теперь – прощался, и таким меленьким торопливым знамением осенил и меня, и село родное с его лесами, полями и небом.

Народ разбредается и всё шипит, клокочет:

– Отродье! Иуда…

А мальчишки шпыняют и щипают меня, как гадкого утёнка.

Но не прошло и полсуток – и тот самый партизанский отряд вошёл в нашу деревню, а командир, Савва Кривоносов, наш кудимовский мужик, рассказал, как погиб мой батюшка.

Вывел он чехословаков к большим, распахнутым во все пределы еланям перед самыми Хоринскими балками, хотя мог провести, как бывалый охотник и грибник, утайными тропами через леса наши дремучие, чтобы подкрасться к отряду и с холмов и скальников перестрелять, точно рябчиков, весь отряд. А батюшка – видишь, как оно задумано им было! – вывел на самое открытое-разоткрытое место и наверное знал, что в дозорах круглосуточно сидят мужики. Дозорные живёхонько скумекали: посыльных – за отрядом. И партизаны с трёх краёв вмиг навалились, обхватили чехословаков и давай понужать их из винтовок и гранатами. Враз положили с половину, говорил Савва. Остатние чехословаки кинулись в дебри, побросали и лошадей, и повозки, и пулемёты с лентами. Но батюшку, злыдни, уволокли за собой. Говорили потом, он уже ранен был, наверное, наши угодили. Партизаны – в погоню, но в наших глухоманях не шибко-то развоюешься. Однако всех изничтожили. А дальше вот что… извини, слёзы давят, горечь жжёт грудь. Батюшку обнаружили распятым на листвене: руки-ноги штыками пригвождены. И весь, весь исколот. Выходит, долго не умирал. Он был, как говорили у нас в деревне, живущой, настоящим силачом, за десятерых работал, если надобность случалась. Что принял, что принял!..

Похоронили мы с мамой отца. Всё село собралось на вынос, плакало навзрыд, и друзья и недруги его едино стояли у гроба. А следом, недельки через три, я схоронила и маму: сердечко её не совладало с потрясениями: и сына и мужа потерять. Так я стала круглой сиротой, хотя уже была взрослым человеком.

Вскоре по Сибири прошла 5-я армия, наводила всюду порядок. И с тем людским потоком, возвращаясь в родной ему Иркутск, заворотил на передых с тракта в нашу Кудимовку со своим стрелковым взводом Платон свет мой Андреевич, и осветил мою заскорузлую жизнь. Но тогда конечно же он ещё не был моим. Как сейчас вижу его: низкоросл хотя, но бравый, видный мужчина. Усы пышнющие, с этакими подкруточками. Шенелишка, сапожки, картуз – хотя и не новёхонькие, с дорог да с боёв, но в содержании безупречном. И такие же солдатики у него: никакой расхлябанности, разнузданности, в отличие от многих всяких других, – тоже завёртывали в наше село.

Встретились мы с ним невзначай на улице – я по воду на Ангару с коромыслом шла, а он на завалинке покуривал свою самокруточку – козью ножку. Будь они неладны, эти самокруточки из газетной осьмушки! Пристрастился он к ним на фронтах, потому как удобно: кисет с махоркой, газетный клочок, а не пачка папирос или сигарет, которую и сомнёшь, и изломаешь. Портсигары же как-то не прижились в простонародье. Ведь эти растреклятые завёрточки и сгубили его в тридцать седьмом, лютом году. Но о том, Катя, ещё скажу. И поплачу. А может, и ты со мной… Так вот словила его взгляд на себе, но, как и положено нам, бабам-чертовкам, притворяюсь, что не примечаю. Однако ж сердце моё уже – вверх-вниз, вверх-вниз. То есть с первого полвзглядочка и попалась вся. Назад иду с тяжестью вёдер, а не чую их. Словно бы скольжу по земле. Боюсь: ушёл, поди? И правда, что ж он будет поджидать меня, обычную деревенскую бабу, к тому же не молодую да и не красавицу. Ан нет! Увидал меня, оправился, крякнул в кулак, подошёл с улыбкой.

Ах, какой же он был херувим и мóлодец! Я, Катенька, тогда подумала: генерал.

Он чего-то с этаким любезным наклонцем спросил, а я и полсловечка не могу вымолвить в ответ: Клюня Клюней, дерёвня дерёвней стою перед ним, почтительным, с саблей на боку, с этими богатыми усами, а глаза, глаза-то – голубыми искорками рассыпáлись передо мной. Ну, сущий генерал Скобелев с лубочных картинок! Наконец, распознала в его голосе:

– Позвольте помочь, барышня.

И без согласия берёт коромысло. Спросил о постое: можно ли? Я снова дура дурой. Повторил вопрос. Докумекала, в конце концов. Но в горле пересохло у меня, лишь хрипнуть смогла:

– Милости просим, – и вспыхнула огнём от стыда и досады.

Крепко, Катенька, мы друг дружку полюбили и безо всяких свадеб – да и каким тогда отмечинам быть, коли мыкались впроголодь да под пулями, – стали жить-поживать вместе. Он, к слову сказать, был сиротой сыздетства: родители его со старшим сыном сгинули на бодайбинских приисках, и обе сестры тоже направились искать фарт на стороне, да тоже потом весть чёрным вороном прилетела: на каторге сахалинской померли. Платон Андреевич грустно говорил мне, что все они сгинули потому, что бросили родную землю и дом, а ведь всё было у семьи, – живи, трудись, радуйся. Он верил: фартовым и гожим будешь там, где ты родился и вырос. И вот он, мальчонкой, подранком, остался один-одинёшенек. Правда, была у него бабка по отцу. Жил он с ней в скудости великой, по ярмаркам да весям побирались они. Бабка однажды настыла и вскорости опочила. Благо у Платона Андреевича призывной возраст подоспел, и он с лёгким сердцем ушёл на свою первую, но не последнюю войну, а дальше и вовсе остался в войсках. Потихонечку дослужился до младшего офицерского чина, а следом, после революции, и выше вскарабкался. Голова! Без образования, но статью – дворянинского – ей-богу! – образу. И этакого молодчагу да умнягу конечно же не могли оставить в каких-нибудь там фельдфебелях, унтер-офицерах. И красавец, и умница, повторюсь, ан, знаешь, простая-простецкая русская душа. Кто попросит чего – нá, кто нагадит ему чем – подуется, подуется, конечно, да извинит. Но по службе строгонек был, а устав армейский его библией стал. Однако солдаты никогда не обижались на него: правду и душу за ним чуяли, человечность нашу русскую. А человечность-то, Катя, не просто к человеку приходит да и не к каждому. Но человечного люда, слава богу, много на Руси.

Революция грянула – он с народом. В партию большевиков вступил ещё на германском фронте. Знаешь, был шибко идейным, хотел всем беднякам и немощным всяческих благ и послаблений, потому что сам хлебнул горечи с лихвой, помытарствовал с малолетства. В Гражданскую в плену побывал у Колчака. В концлагере под Омском чуть не помер от голодухи. Бежал, изловили. Пытали. А узнала, что пытали, не от него самого, а ненароком – от его боевого товарища Севы Весовичного, с которым они в плен угадали и бежали. На расстрел повели обоих, а он, Платон-то мой Андреевич, изловчился и конвойных лоб об лоб столкнул – они и грохнусь наземь без чувств. Вот такой силищи был он человек, хотя измождённым к тому времени. Но главное, духу, великого духу был мужчина! Утекли оба в тайгу, а дело-то приключилось поздней осенью, уже снегу намело поколено, они же чуть не голяком, без шинелей, хорошо, что обутые. Сева-то, признался мне, раскис, замерзать стал, а Платон Андреевич ему:

– Не сидеть! Бежать, бежать!

И – выбрели-таки к деревушке, приютили их промысловики из староверов. Вот оно что такое дух человечий! Про эти героические дела мне тоже Сева рассказал, а Платон Андреевич у меня был человеком скромным, малоречивым.

Ну, значит, стали мы жить-поживать вместе, семьёй. В Кудимовке я, конечно, уже оставаться не могла: мужа определили взводным в Красные казармы. Через год-другой, к слову, произвели в ротные. С кудимовским хозяйством жаль было расставаться: отцом-матерью, дедушкой-бабушкой скопленное, взлелеянное добро. Землица наша пахотная была наилучшей в волости, а луга безбрежные – тучные, потому как ежегодно сдабривались по бурятскому обычаю навозом, утугами они такие-то прозывались. Что продали за бесценок: народ наш сибирский хотя и работящий, бережливый, да страсть как пообнищал после воин и революций. А что так раздали, раздарили, – всё людям нашим чтобы легче жилось.

Стали обустраиваться в Иркутске. Сначала по людям мыкались, по казармам. Я в начальной школе учительствовала – люблю, знаешь, возиться с ребятишками. Платон Андреевич в полку служил. Всё чинно, ладно, радуемся жизни, хотя и бедненькой, да мирной и мало-мало устойной к той поре. До тридцать седьмого нежились своей радостью. И за себя радовались, и за новую власть радовались. Мы простые люди – нам много-то не надо. Чтоб войны не было да чтоб народ вокруг сытно и порядком жил-был, – а чего ещё надо, если понимаешь, что мир сущий – Божий? А мы с Платоном Андреевичем крепко это понимали, хотя он и был коммунистом-атеистом. Но знаешь что: хотя русский человек и отталкивает Бога сознанием и головой, да всё равно душа нам всем милована Богом и к Нему, хозяину сего добра неразменного, потом возвращается.

 

Глава 35

Обживались мы, Катенька, стало быть, мало-помалу. Дом этот наш – чтоб ты знала – построил Платон Андреевич сам. Да-а, самолично! Кругляка напилил в местных лесах за Поливанихой: там произрастает наилучшая корабельная, да к тому же неподсоченная, сосна. Спасибо, красноармейцы его взвода подсобили: скопом за неделю с хвостиком сруб подняли, потолок, полы настилили, стропила с матицей сработали, кровельное железо пришили, а уж потом мы потихоньку сами «копотошились», – как у меня любила приговаривать мама. Досочку к досочке, стёклышко к стёклышку – и домок, глядим, народился наш, заиграл на солнце. Сама видишь, наверное: славный вышел. Бывало, подходишь к нему под вечер со школьных занятий – любу-у-у-ешься, шаг ускоряешь, как бы не измоталась за день. Оконца мигают, посвёркивают, крыша – точно бы наполненный ветрами парус, труба пробеленная – флажком, заборчик палисадника тоже пробеленный, с черёмуховым кустом под окном, а недалече под укосом голубо горит родимый наш Иркут, чуть же далее и правее – чудо наш мост иркутный, с царских времён трудится на нас всех, выдерживает и паровоз, и состав вагонов, – силище-мост! Сама видишь, чего только по нему не провозят. Мы зачастую по вечерам с Платоном Андреевичем посиживали на лавочке у калитки и смотрели на проходящие составы. И радовались, ликовали за страну, как дети радуются за своих родителей, когда они молоды, сильны, работящи и ласковы.

Зажили мы в доме ладком. Вскоре, как и должно тому быть, детки пошли. Первой девочка родилась, да прожила всего четыре дня. Потом у меня выкидыш случился. Я ведь к тому времени уже немолоденькой была, испугалась: не рожу вовсе – бросит меня, старую клячу, Платон мой Андреевич. Не бросил – жалел. И вскоре радость долгожданная: Сашенька родился. Здоровенький, прекрасный ребёнок. Потом – Мария, Марьюшка наша принцесса. Но, уже говорила тебе, в два года от кори опочила. Последним родился Пашенька.

Обустроились мы, живём-поживаем, детки подрастают – всё как у людей, не лучше, но и не хуже. Страна живёт, по мосту нашему – локомотивы, грузы, Иркут бежит к Ангаре, Ангара – к Енисею-батюшке, а Енисей – в окияны-моря. Казалось, ну, что может сдвинуть жизнь и пустить её под откос?

Уже говорила тебе: любил до страсти Платон мой Андреевич самокрутки. Осьмушку заранее сложенной газеты, бывало, оторвёт, желобок в ней пальцем продавит, накруглит, щепотку табака из кисета натрусит, скрутит всё это добро, этак ловконько промахнёт языком по краешку, – готово: склеилось. Вот тебе мужичья забава – козья ножка. Чиркай спичкой, закуривай. А курил Платон Андреевич с наслаждением великим, в задумчивости философической, как пишется в старых книгах. Казалось, табак мысли и чувства какие-то важные пробуждал в нём. Не куренка, знаешь, была – це-ре-мо-ни-ал.

В тот злыдень-год он так же, у себя на службе в Красных казармах в кругу офицеров после рапортов в штабе, свернул козью ножку, прикурил, затянулся, пыхнул дымком и привычно задумался. А когда сворачивал осьмушку да насыпáл табаку, не обратил внимание на своего взводного, Новикова, – о подробностях мне уже после рассказали товарищи Платона Андреевича. Так вот этот самый Новиков, говорят, томился на своей маленькой должности и шибко хотел продвижения по службе. Не любил его Платон Андреевич, слизняком однажды в разговоре со мной назвал. Покуривает, подымливает, значит, Платон Андреевич, поглядывает в дали наши таёжные, офицеры вокруг тоже курят, разговаривают о своих армейских делах, а слизняк этот Новиков – хоп, и пропал куда-то. Да никто и не обратил внимание: ну, ушёл да ушёл человек по своим надобностям.

Однако через минуту-другую подходят к Платону Андреевичу трое офицеров из спецотдела штаба – а этот слизняк Новиков, замечено было, маячил, как стервятник перед поживой, невдалеке – и говорят моему мужу:

– Покажи-ка, командир, козью ножку.

И – хвать её изо рта его. Она уже наполовину выгорела, однако текст читается: Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) да портрет – аж самого.

– Сдать оружие!

– Вы чего, братцы?

Платон-то мой свет Андреевич, говорили, почернел вмиг, а был ведь не робкого десятка, стреляным и ломаным. Вырвали у него из кобуры наган и с подтыками в спину повели в карцер. Следующим днём, к слову, слизняка назначили на место моего мужа ротным. Да ещё, забегая вперёд, скажу: через год, через полтора ли слизняка тоже арестовали, и на Колыме, случаем узнала я, он и сгинул. Но я не радуюсь, не подумай чего, Катюша. Мне и его, слизняка-то этого, жалко, потому как на веки веков загубил он свою душу и потерян для Бога и Божьего мира нашего. Хотя – Богу судить, а не нам, грешным.

Японо-немецко-троцкистским агентом – вот кем объявили моего мужа. Попробуй выговорить. А прикуренные осьмушки газетные со статьями и портретами больших людей были, растолковали, условными знаками для бешеных собак – троцкистов и шпионов: мол, конспирация у них, врагов народа, такая. Ведь если не вдумываться – смех, и только. А если вдуматься? Эх, да чего уж тут вдумываться! Нет Платона моего Андреевича и сыновей наших нет. Вот и думка вся. И одна я чего-то мыкаюсь. Уж скорей бы, скорей…

Старушка помолчала, призакрыв глаза землистым комочком век. За стеной дома выла и билась пурга, в прощелях ставен – тьма всё та же, хотя по времени уже зажечься рассвету надо бы. Екатерине кажется, что покою и свету белому никогда не наступить, что теперь господствовать в мире только ночи и ненастью. Душе её, скованной и жалостью, и страхом, было невыносимо тяжело дышать.

– О чём я, Катя, говорила? Да, да, помню! А лучше бы обеспамятеть, разом уйти в землю. Но коли начала рассказывать, надо доканчивать. Так вот, началось следствие. Недолгое. Да что там! – коротенькое, как ехидный смешок за спиной исподтишка. Три-четыре дня, что ли, длилось оно. Платона Андреевича перевели в главную нашу тюрьму в Знаменском предместье. И я наверняка так ничего и не узнала бы о его судьбе страшной, как миллионы других родственников остались в неведении, да мой дальний сродственник, Гоша Дубовицкий, служил там в следственном отделе делопроизводителем. Я – к нему домой.

– Скажи, Гоша: что, как?

– В списках, – шепнул. И понурился, спрятался от меня глазами.

– В каких таких списках? – пытаю.

Молчит. Молчит и сопит.

– Господи, да говори же, идол!

Процедил, кажется, даже губ не разжал:

– В расстрельных.

– Что, что?!

Я слов не нахожу и задыхаюсь. Как, Платона моего свет Андреевича, красного командира, большевика, героя гражданской, бежавшего из-под расстрела от самого Колчака, – и такого человека могут расстрелять, что он по глупости или простоте своей природной покуривал козьи ножки?!

– Знаешь, сколько их там! – наконец, говорит Гоша. И скрежещет зубами. – Камеры набиты битком. Стеллажами народ в них. Духота, вонь, блохи, клопы. Кормёжка – баланда из картофельных очисток и протухшая селёдка. С допросов людей заволакивают охранники покалеченными, в кровищи, а кого уже и не возвращают. Ещё страшнее, шепнул мне один человек, в подвалах УНКВД. Там стены обшили металлом, на пол насыпают опилки и всю ночь во дворе тарахтит трактор. А зачем? Чтоб криков жертв и выстрелов не было слышно. Кровища стекает на опилки, – их вынесли, ещё посыпали. Так, помню, у нас дома борова осенями кололи – опилки насыпали. Следующая ночь – снова расстрелы. Трупы забрасывают в ЗИСы под тент, в два-три часа ночи, в волчье время, везут в спецзону НКВД под Пивовариху, там у них полигон, что-то вроде кладбища. Закапывают в траншеи, говорят, они пятиметровой глубины, а длиной – десятками метров. Сбросили очередную партию – немного землицей присыпали, да не сами чикисты, а живых арестантов с собой привозят. Живяками их называют. Те закопают трупы – и их тут же убивают, в ту же яму сбрасывают. Рядом со спецзоной – поля местного совхоза. Так вот один механизатор во время уборочной видел не из шибкой дали, как землица над теми траншеями дышала утром, то есть и живьём закапывают людей, недобивают, патронов, видать, жаль, – не знаю. Я, когда бываю по служебным делам в УНКВД, встречаю в коридорах этих убийц. С виду, знаешь, обычные люди: две руки, две ноги, голова. Но что, что творят! Нет, от других всё же отличаются: у всех у них сытые лощённые рожи – ведь отовариваются, не как мы, простые смертные, в обычных магазинах, где доброго товару не встретишь, но в самом торгсине, где всё самое наилучшее и по сходной цене. И одеты с оголочки: щеголяют бекешами, фетровыми бурками, носят регланы, чего другим не позволяют. А сапоги какие – нежнейшая монголка, а влитые гимнастёрки – из наиплотнейшего коверкота, а на рукавах – горит чекистский герб, кажется, из золота он. Постреляют людей, увезут в Пивовариху, сбросят в ямы, а потом до утра гулеванят на Даче лунного короля.

Гоша замолчал, у него захрип и срезался голос. Обхватил голову руками и раскачивался, как пьяный.

Слушала я его и – не верила. Не верила! Да как же так: ведь мы – советские люди. Самые гуманные, человеколюбивые на земле люди. Строим самое справедливое общество всех времён и народов. А Сталин! Сталин – гениальный вождь наш, отец всех народов. Как же? Что же? Почему же?

Через день-два Гоша пришёл в наш дом, утайкой самой утаистой, впотьмах, и передаёт мне скомканную пропотелую бумажку. Записка от мужа моего родненького Платона Андреевича! Читаю карандашные закорючки, захлёбываюсь словами:

«Евдокиюшка, береги наших сынов. Вытяни их к свету и правде. Тяжело тебе будет, но не сдавайся. А что бы кто не говорил обо мне, знай: я чист. Прощай. Твой супруг Платон Андреевич Елистратов».

Вцепилась я в Гошину тужурку, трясу его, а не могу слова вымолвить – каменюка в горле. Гоша зубы стиснул и телепается, как тряпичная кукла. Он крепковатый мужик, нашенский деревенский, но тут обмяк весь.

– Устрой встречу со следователем, – прошу в отчаянии.

– Ты что, безумная? – шипит он. – Какие там теперь следователи! Я же тебе рассказывал: там нелюдь суд вершит. Никому там нет дела до следствия и правосудия.

– А его, его увидать хотя бы краешком глазочка?

– Тоже невозможно.

На колени опустилась перед ним, заглядываю, как собака, в глаза его:

– Христом Богом прошу: помоги, Гоша.

Он помолчал и сказал тщательно, будто отслеживал каждое своё слово:

– Сегодня после полуночи повезут их на полигон под эту живодёрню Пивовариху. Вот и вся моя помощь, не обессудь. Что ещё тебе сказать?

Слышала я слово «полигон» и раньше до Гоши. От мужа, когда рассказывал он про свою службу, про стрельбище Красных казарм, которое находится возле Пивоварихи. А раньше, к слову, мы её называли Теребеевкой, потому что в тех местах проходит дорога на Байкал в Большое Голоустное и на дороге той разбойнички грабили, то есть теребили, а зачастую и убивали купцов-промысловиков. Страшные места, столько историй о них. А коли под Пивовариху везут, я, наивная душа, потому и спрашиваю у Гоши. А почему, Катя, так спрашиваю-то? Потому что верить не хочу и не могу, и всё ты тут! Спрашиваю:

– Что, на учения? На стрельбы?

– Эх, дура ты баба! – выругался Гоша, а у самого глаза слезами забиты, губы холодцом дрожат.

Выдавил ядом:

– Убивать. Уж сколько народу туда отписано и чекистами, и моим ведомством… мать моя расхристанная!

Замолчал, заозирался зверьком, похоже, испугался: понятно, что в сердцах сорвалось с языка лишнее. Наверное, не надо было такое-то убитой горем бабе сообщать.

Я крикнула:

– Не верю! Не может быть! Сталин! Как же Сталин?

И – завыла, завы-ы-ла, Катенька. Распласталась по полу. Понимаю, хрястнуться бы об плаху головой, вышибить мозги, да сил нету: как срубило меня поперёк туловища шашкой-невидимкой под названием судьбина, не чую тела своего – ни рук, ни ног, ни головы, даже сердце онемело, захолонуло.

Гоша повздыхал надо мной, сказал на придушенном полушёпоте:

– Теперь хоть знать будешь день смерти мужа и где могила его, хотя и братская. Другие так и этого не знают.

Правильно сказал, по-человечески. Потихоньку ушёл, и – тишина гробовая. Могло показаться, что и не было никого, а я не слышала о страшной участи моего мужа.

Лежу, умираю. Ничего не знаю, ничего не понимаю хорошенько. Внутри и горит, и смерзается разом, сердце то замрёт, то дёрнется – не для прыжка ли? Что делать, что делать? Сегодня убьют моего мужа. Куда бежать, кому в ноги кинуться? А кинусь к какому начальнику в ноги – не посадят, не убьют ли и меня следом? С кем останутся наши сыновья, какая судьба ждёт их?

Слышала и видела воочую – семьи врагов народа разоряют: малолетних детей в детские дома отдают, жён и других взрослых родственников в лучшем случае взашей прогоняют из жилища их родного, хоть на улице под забором живи да помирай, а то – лагеря, неволя каторжная. Саша в тот год ещё учился в Ленинграде, и – цепляюсь за обрывочки разума: как узнают про отца его – арестуют, убьют. Может, про отца не узнают – ведь далеко-далёко Ленинград от Сибири. А вот если я кинусь куда с просьбами да мольбами, хотя – куда, ночью-то! – зацепятся, и пропал мой Сашенька. А потому – сидеть, сидеть тихонько, мышкой в норке, – вот чего я стала продумкивать да соображать мало-помалу.

Уже хотела было встать, подойти к Паше, посмотреть на него, спавшего в соседней комнате, потом – к иконе Богородицы: заступу испросить, вышнюю милость, да вдруг – кто-то подтолкнул меня в плечо.

– Мама, мама, вставай. Пойдём, – слышу, будто из тумана и далека, из какого-то уже другого для меня мира.

Пашенька, сыночек надо мной стоит. Через силу поднимаюсь на колени, вцепляюсь в него. Жму, притискиваю к себе ватными руками. Мальчонка он ещё, только тринадцать исполнилось, а смекалистый, решительный, бойкий такой рос у нас. Хорошо учился, барабанщиком был в пионерском отряде, юный, а уже со значком ворошиловского стрелка, в лыжники-разрядники пробился ещё десятилетним. Радовались мы на него с Платоном Андреевичем. Мечтали, в военные пойдёт, академию окончит, в генералы, глядишь, выйдет.

– Куда, сынок, пойдём? – спрашиваю.

С трудом поднялась на ноги полностью. А покачивает меня, точно пьяную.

– Одевайся, в Пивовариху пойдём. Папу спасём. Я слышал твой разговор с дядей Гошей. А про полигон тот мне известно: нынешним летом, когда я с папой и его ротой ездил на стрельбища, то лесной дорогой проезжали мы мимо одного дома, папа шепнул мне: «Смотри, вон за черёмухами большой бревенчатый дом, это Дача лунного короля. Тут спецзона и полигон НКВД. Страсть, что брешут про эти места!» «А что брешут?» – спросил я. Но папа промолчал, козью ножку стал свёртывать. Километрах в пяти от Дачи – стрельбище Красных казарм. Ну же, вставай, мама! Одевайся. Часа за три доберёмся. Спасём папу. Там кругом леса – легко пробраться к полигону. Забора я не заметил, только колючка болтается от дерева к дереву, от столба к столбу. Патруль, правда, ходит, но собак с ними я не видел. Айда же, мама! Спасём, обязательно спасём!

«Но как спасём, сынок, если под стражей он теперь?» – машинально думаю я, но не спрашиваю у него, потому что помню и верю: устами младенца глаголет истина. Не хочу и не могу поколебать его веру и желание. Торопит, подталкивает меня, и всё одно по одному: пойдём да пойдём, скорее да скорее, надо торопиться. Наконец, оделись мы, вышли на улицу.

 

Глава 36

Что ж, идём. Но то идём, то бежим. А куда, что? – минутами не пойму, не соображаю. И ведь вдуматься бы тогда: сумасшествие, сумасбродство, погибель наша. Ночь, пустынно, ни огонька, город вымерший и тихий – кладбище кладбищем. Только раз, другой пронеслась машина. Мы поняли: воронок. Жуть. Кого-нибудь ещё арестовали и везут на бойню. Собаки, заслыша наши шаги, просыпаются – брешут, рвутся с цепи, подлые. Страшно: не дай бог, кто заметит, – скрутят, вызовут воронок и – пропали мы. Я-то – ладно, уж пожила, порадовалась свету Божьему, а вот Пашу, мальчонку, загубят почём зря.

Морозно, зазимки инея и ледка под ногами шуршат и хрустят – ведь уже октябрь. Но жарко, вся горю, вся в огне. Как прошли улицами и заулками Иркутска, даже как минули этот наш огромный мост через Ангару, а потом за Знаменским монастырём двинулись тропами и прогалинами по берегу Ушаковки, – не вполне помню. Сдавалось, не сама я шла, а какая-то неведомая сила меня несла на крыльях. В пути припомнились мне давнишние разговоры про Дачу лунного короля. Народ уже наслышан был о Даче, о спецзоне, но как-то верилось, не верилось, что людей там убивают, ни за что ни про что убивают, казнят. А прозвание, к слову, она такое получила ещё до революции: в тех краях после якутской каторги обосновался, кажется, в семидесятых годах прошлого века, ссыльный поляк-революционер, знатный дворянин, по фамилии, если помять не изменяет, Огрызко. Дом основательный построил и долгие годы прожил в нём. Потом, говорят, на родину в Польшу всё-таки уехал. Какое-то у него было сложное заболевание глаз: на дневном свету ему совсем нельзя было находиться, и он лишь потемну выходил на свежий воздух, прогуливался. Полноценно жил, можно сказать, по ночам. И вот теперь снова здесь началась ночная, но уже чёрная, безобразная жизнь. По словам Гоши, скотобойню открыли: привозят – убивают, привозят – убивают. И трупами привозят, в подвалах убив, и живыми везут, но путь всем один – в землю, в братскую могилу. Да, только наличием могил люди и отличались от скота. Уму непостижимо, деточка моя Катя.

Голос старушки ссекло, она замолчала. Однако Екатерине показалось, что голос всё же звучит, своевольно продолжая страшный рассказ. Но Екатерина догадывается: это её сердце слышит сердце несчастной женщины – матери и жены.

– Опять я замолчала. Но надо досказать, обязательно надо. Ты – молодая, тебе жить дальше и – помнить. Обязательно помнить. Идём мы, идём. Темень, незнакомая округа, то лесá чащобников, то распахи еланей, каких-то вырубок, торфяных ям. Уж начинало казаться: и здесь были, и там были. Думала, заблудились, кружим и никакой Дачи лунного короля не отыщем.

Ан нет! Сынок мой вдруг останавливается, всматривается, указывает рукой и шепчет:

– Вон Дача лунного короля!

Я обмерла, хотя самого дома разглядеть не могу: кусты и мрак утаивают его, только горбину кровли угадываю. «Так вот они где гулеванят», – думаю.

Стоим, долго стоим, перетаптываемся. Куда идти-брести – неведомо, что делать, как поступить – не знаем. Но вдруг: чуем – в отдалении голоса. Кто-то вышел из Дачи лунного короля и – немного позже я поняла – направился туда. На сам, как значится в их государственных бумагах, полигон. Слово-то какое подобрали хитромудрое, криводушное, а ведь попросту, по-русски – бойня. Приседаем на корточки за куст, затаиваемся.

– Опять эту ночь не поспим, – говорит кто-то и зевает. – Хорошо, сегодня скот забитым привезут, а не живяком. С этими вертлявыми живяками намучаешься, пока угомонишь их. Навечно, – хохотнул голос.

А кто-то другой с позевотами отзывается:

– Да, вошкотни, кажись, не много будет: свалим в траншею, живяки присыплют землёй, потом забьём и их. И – эх! – дёру дрыхнуть.

– Скорей бы уж доставили, что ли.

«Скот», «забьём», «живяк», «угомонить», – понимаю и не понимаю. А если понимать как надо – кáк жить в ту минуту надо было бы?

– Пашенька, Пашенька, сыночек, – шепчу одеревеневшими от страха и ужаса губами. Но чтó хочу сказать и чтó нужно сказать – не понимаю. Не понимаю ни на грамм. Уже немеют мозги, стынет кровь, сердце мертвеет – можно было подумать, что сама оказалась в могиле, а надо мной земля – и она дышит.

Голоса и шаги отдалились, вовсе сгасли. Легко догадаться: то был патруль, обслуга полигона. Скотозабойщики.

Сидим на корточках за кустом. Что делать, куда бежать-идти или ползти – не знаем. «Скот», «забьём», «живяк». Страх меня одолевает, но страх другого рода: страх того, понял ли Паша? Нельзя, чтоб понял. Нельзя, никак нельзя. Маленький он ещё, душа его детская неокрепшая – погибель ей, если даже выживет физически. Что делать?

Чувства, Катенька, жгут меня сейчас так же, как и тогда.

Ещё постояли бы мы минуту-другую – и я потянула бы сына назад, домой. Бегом, скорее бы от этого ужасного места! Я поняла: мужа, любезного супруга моего Платона Андреевича не спасти никакими силами и, возможно, он уже мёртв, убит, но мы-то ещё можем выжить. И мне, как никогда, нужно выжить и жить, потому что завещал же он мне: береги наших детей, вытяни их к свету и правде, тяжело тебе будет, но не сдавайся.

Однако ни минуты, ни другой минуты нам не оставалось про запас, потому что внезапно по тьме от земли полоснуло, как грозовыми молниями, огнями. Неподалёку затарахтели машины. Понятно было: со стороны большеголоустненского тракта, от Теребеевки-дороги, не доезжая Пивоварихи и чуть левее Дачи лунного короля, въехали на просёлочную дорогу машины, явно целая колонна. Мы тогда не знали, но догадались: это – та колонна и в одной из машин – он, живой или мёртвый. В своё волчье время они и приехали.

– Идём туда! – скомандовал, но шепотком, Паша.

Он был решительным, он был смелым, он был прекрасным моим сыном. И – пошёл. Без меня. Видимо, почувствовал, что я хочу отступить, вернуться, сдаться. Он понял, что где-то рядом отец, и не мог, да и, понимаю теперь, не смог бы отступить.

Догнала. Потянула назад, повисла на его плече. Он вырвался. И мне остаётся только лишь просить его, шепотком:

– Таись, таись!

Наткнулись на колючую проволоку, она от ствола к стволу протянута в четыре-пять струн. Паша в мгновение ока поднырнул в жухлую траву, изогнулся и – там уже. Говорит:

– Мама, вернись. Я – сам, один.

И – нырк во тьму, как в омут. Я обезумела. Ни мыслей, ни чувств. Навалилась всем телом, будто каким посторонним предметом, на колючку, нажимом промяла её и рывком, перехватившись с противоположной стороны за нижнюю проволоку, перекувырнулась. А почему я таким манером поступила, Катя? Да потому что под проволокой я не пролезла бы, а Паша, ясно, не помог бы. Побежала во весь дух, и потом уж поняла – разорвала, искорябала себе лицо, изранила грудь и ладони, но боли и крови не чуяла. Лишь много позже обнаружила на себе напитанное кровью бельё, а про лицо думала, когда заливало глаза, что это пот. Смахивала ладонью. Сына догнала какими-то невероятными прыжками.

– Мы – вместе, – говорю ему. – Тише, сынок, тише. Умерь шаг. Не услышали бы: вдруг здесь посты и засады.

Но его было не остановить, не укротить. И я бесповоротно смирилась. С судьбой смирилась.

Наверное, с километр прошагали мы, держались света фар и рокота двигателей.

За облаком молодых сосен увидели три-четыре крытых брезентом ЗИСа. Они стояли на довольно просторной поляне, разномастно, по-всякому были повёрнуты, и две машины освещали всю поляну. Видим – строй НКВД. Фуражки ярко горят красными околышами и синим верхом. Бежевые бекеши. Сапоги начищенные, сверкают. Ружья, пистолеты на изготовке. Как на параде. Пригибаю сына, валю его наземь.

– Тише, тише!

– Папа! – осиплым шёпотом вдруг вскрикнул он.

Я вдавила в его губы ладонь, повалила на землю, шепчу, а может быть, уже и рычала, как самка зверя:

– Тише, тише.

Он сильный у меня, не по возрасту развитой, однако не может в моих руках даже ворохнуться, поднять голову. Неизвестно, отчего во мне в те секунды между жизнью и смертью мощь силы невероятно возросла, стала необоримой.

– Тише, тише, – всё шепчу. – Я отпущу тебя, но ты не двигайся, лежи, головы не поднимай. Хорошо?

Он смаргивает мне: мол, согласен, отпусти. И я пытаюсь разжать руки, раздвинуться плечами, туловищем, ан не могу: я вся окостенела.

Через силу и на чуток приподнимаю голову из-за кочки с сухотравьем и вижу с неожиданной для себя холодной отчётливостью: да, воистину Платон мой свет Андреевич, муж мой любезный и отец наших детей. Вместе с другими арестантами – а все они полусогнутые, в кровоподтёках, ковыляющие доходяги – таскает за руки за ноги из кузова трупы и сбрасывает их в яму.

Вдруг – чудо: слышу от кузова, но едва различимо, его голос родной:

– Товарищи, тут живой человек, ещё дышит.

– Тащи, сбрасывай, – с этакой хамоватой небрежностью отвечают ему.

– Да как же, братовья: живого-то – в яму?

И я вроде как радуюсь: узнаю живую душу родненького Платона свет моего Андреевича: где несправедливость, неправда, там он горяч бывал, непримирим.

– Сбрасывай, падла! – гавкают.

И – прикладом винтовки по спине Платону моему Андреевичу. А вдогон – пинками, пинками, а ещё прикладами, прикладами. Двое, трое вояк орудовали. Упал мой родненький, стал кровью харкать.

– Живее, падлы! – И арестантов, что замешкались невольно, приостановились, тоже – буцкать сапогами, прикладами куда попадя.

Приподнялся мой, кой-как выпрямился, сплюнул кровь, стал снова таскать.

А я одно накрепко понимаю: не надо выпускать Пашу. Держать его из последних сил, не дать взглянуть на смертоубийство, на изуверство недочеловечье. Если выпущу – потеряю навеки. Он бурчит, я конечно же понимаю: отпусти, мол, или, наверное, поослабь хватку, дышать тяжело.

– Потерпи, Пашенька, потерпи, – шепчу ему в самое ухо.

Он понимает, соглашается, и минутами замирает вовсе: шуметь нельзя, потому как смертынька рядом бродит.

Всё: перетаскали, сбросили. Всучили им лопаты:

– Закапывайте!

Но взмахнули они лопатами с десяток раз каждый – команда:

– Стоп!

Да, как и говорил Гоша: в несколько пластов набрасывали трупы, чуть присыпáли землёй. И следующую партию «забитого скота» – сверху.

Арестантов, наверное, человек двенадцать, так вот где-то так восьмерым из них связали руки за спиной, поставили на колени, а остатним велели взять лопаты. Стоят те, связанные, понуро. И все они вместе, и связанные и несвязанные, ещё, думаю, не знали, чему дальше случиться, хотя могли и догадываться. Но таков любой человек: до последнего вздоха верит и уповает. А дальше вот что началось:

– Построиться в шеренгу! – распоряжается командир тем, несвязанным. – Живее, падлы!

Сам командир-то этот, видно, что молоденький, и юркий, бегучий такой, а лицо гаденькое – маленькое, недоразвитое, скомканное в морщины, как у старичка. Зверёк, одним словом. Старичок-то – то человек. Тем, что несвязанные, а среди них оказался и Платон Андреевич, велят взять лопаты:

– По команде «Коли!» наносите этим врагам народа удар по шейному позвонку или черепку. Прикончите их – останетесь жить сами. Коли! Ну!

Те, что связанные, закричали, и закричали-то как страшно, ка-а-ак страшно: и по-детски жалостливо, и – безобразно так. Оборачиваться стали, кто-то рванулся было бежать, но им молниеносно – по голове, в шею, в горло, в лицо, куда попадáло. Слышала, слышала жуть эту жуткую: кости, черепа трещали. А сама до того сжала Пашу, что он стал задыхаться.

Вижу: мой-то Платон Андреевич лопаты не поднял, не ударил жертву. Командир этот мерзкий к нему подбежал, ударом кулака повалил наземь, пинал, топтал. В троих поочерёдно ткнул пальцем:

– Коли, коли, коли!

И те… и те… радые: ведь жизнь им обещана.

Я не смогла смотреть, уткнулась в Пашу. Но ни рыдать, ни дышать невозможно было. Он понял, что отца уже нет, – затих, но не размяк – в нечеловечьей натуге отвердел каждым мускулом, стал, казалось мне, больше, даже могучим, словно бы в секунды превратился во взрослого мужика. Ведь мог бы, думаю, лишь шевельнуться – и сбросил бы меня, как куклу, освободился бы. Но – лежал. А держала ли я его в те минуты – не знаю. Наверное, уже не было во мне сил. Ни физических, ни духа.

А что же эта нелюдь тем временем? Велели арестантам самым доброхотным тоном побросать трупы в яму, присыпать землёй. Сказали им:

– Сейчас на машинах вернёмся в управу и вас с ходу освободят по амнистии. К врагам народа вы беспощадны, доказали свою преданность советскому народу. Молодцы! К бабам своим вернётесь, к детям – эх, заживёте! Но руки в дорогу вам надо связать: так положено по инструкции, товарищи. Вы ведь всё ещё арестованные, – похохатывает этот зверёк.

Те, наивные души, и дались им, да ещё лопотали:

– Вот, вот она, справедливость. Спасибо, спасибо, товарищи!

И только связали их – налетела эта нелюдь с лопатами и молотками. Хрусть-хрусть, хрусть-хрусть, – ей-богу, я слышала, как хрипел и скрежетал даже сам воздух.

Всех забили. Как скот. Хотя со скотом на живодёрне помилосерднее обходятся. Сбросили в яму, чуть присыпали землёй.

– Эй, Луценко! – говорит этот мозглявый, этот зверёк.

Господи, да зачем я сравниваю его со зверьком? Зверёк-то, оно и звучит ласково. Но с чем сравнить, чтоб уяснить всю жуткоту этих злодеяний?

Снимает фуражку, рукавом гимнастёрки вытирает пот со лба. Говорит запыхавшимся голосом:

– Бойцам по пачке махорки выдать: как-никак патронов двадцать – двадцать пять сегодня сберегли.

– Слушаюсь! Прошлый-то раз, товарищ лейтенант, вас не было, так скот брыкаться начал, трое драпанули в кусты, пришлось потратиться на патроны. Шуму понаделали, страсть. От начальства нагоняй схлопотали. А нонче ловко мы их с вами. Ай, ловко и хитро! Может, внеочередной отпуск дадут, как думаете, товарищ лейтенант? – И угодливо похихикивает.

– Дадут, потом поддадут, – пошучивает это мозглявое создание. – Будя, Луценко, чесать языком, дуй-кась на Дачу: пущай столы накрывают. Да водку чтоб остудили: в прошлый раз мочу подали. Ну, живо!

– Слушаюсь, товарищ лейтенант!

– Эй, Хаврошин, лопаты схоронить под кустом, не надо их на Дачу тащить: завтра работёнки ещё поболе будет, четырьмя автоколоннами голов под пятьдесят пригонят.

Наконец, машины тронулись. Некоторые из этого нелюдья запрыгнули в кабины и под тенты, а другие тропой направились лесом в сторону Дачи. Посмеивались, подначивали друг друга, словно бы с танцев да с гулянок шли.

Минута-другая и – тишина. Тишина, ночь, октябрьский морозец, занявшаяся над лесом луна и – жуть. Жуть несусветная, жуть обыденности этого мира, когда миру сему уже, быть может, нельзя существовать. Но он… но он и по сей день существует, перемогши самую кровавую на свете войну.

 

Глава 37

Я не заметила, как и когда мои руки разжались. Перевалилась на спину, но с великим трудом, потому что чувствовала себя окоченевшим трупом, бревном. Лежу, слушаю, а что слушаю, зачем слушаю и зачем понимаю – непостижимо было. Да и лежу зачем, и дышу зачем, и живу зачем – неведомо. Никчемностью представилась сама жизнь, наши человечьи радости и горести, наши умные и глупые слова. Тьма кромешная, хотя луна светит, всё ярче разгорается. Нет ни земли, ни неба, ни лесов вокруг. Но тьма конечно же, Катя, установилась внутри меня. И мне не надо было ни земли, ни неба, ни солнца с луной – ничего, ничего не надо было. Только одно чувствовала и как-то осознавала: мне не надо жить. Вот прямо сейчас и прервать жизнь, остановить работу рассудка! Наверное, я потеряла сознание, но на какое-то, кажется, очень короткое время. Провалилась в глубокую яму своего горя и только что пережитого страха.

– Мир Божий? – тихонько спросила Екатерина.

Старушка, не медля ничуть, ответила:

– Мир Божий. Бог и нелюдей посылает на нас, чтобы мы ужаснулись грехам своим и чужим, а потом притиснились по отдельности или общинами или даже целыми народами к Богу и святым отцам нашим. Где памятуют о Боге всечасно, там и человек как человек, там и народ как народ: духовно опрятны, чинны. Но без испытаний и памяти горестной об этих испытаниях человеком не стать, в народ не сложиться, а быть стадом быдлячим, да у пастуха какого-нибудь залётного да каверзного.

Старушка строго, но коротко помолчала.

Екатерина шепнула:

– Простите.

А Евдокия Павловна продолжила рассказ, казалось, и не прерывалась, не говорила высоким слогом:

– Очнулась я – батюшки: нет рядом Паши! Кровь страха во мне закипела, ринулась по жилам, ожгла душу. И она, родимая, ожила. Я вскочила, устремилась в ночь, не разбирала дороги. Крикнула в отчаянии:

– Сынок!

И вдруг то, что я впотьмах приняла поначалу за бугор, поворачивается ко мне. И я вижу освещённое луной лицо. Лицо незнакомое мне, лицо, можно было подумать, высеченное из камня.

Я не сразу поняла: он, сыночек мой. Сидел Паша над траншеей, по самому по-на краю. Знаешь, Катя, – как глыба памятная на могиле.

– Мама, мы его здесь не оставим, – шершаво и лязгающе, так, будто внутри каменья перетряхивались, сказал он. – Они его как собаку. – Он помолчал и вдруг произнёс, и цедил даже не столько слова, а буквы, звуки, подвздохи: – Если я вырасту… я… им…

И он замолчал.

И молчал, думаю, потому, что не мог разжать зубы.

И больше – ни слова, ни вздоха. Он весь стал камнем. И внешне, и внутри.

Да, он превратился в другого человека. В те летучие десятки минут до и после казни отца он и изменился столь разительно: можно сказать, что вырос, возмужал, но одновременно и постарел. Ссутулило, даже сгорбило его, как старца. Потом, уже дома, я обнаружила, что он ещё и поседел. А если бы он увидел вживе саму казнь!

Я спрыгнула в траншею. Металась: разгребала руками землю и тут, и там. В какое-то мгновение поняла ладонями: это его лицо, родное, единственное, в пышноте его роскошных усов. Оно было ещё мягким и, почудилось мне, тёплым, а потому я в каком-то порыве позвала:

– Платоша, слышишь, Платоша, светик мой лазоревый?

Паша вскрикнул, как бывало, когда он, после томительного поджидания, встречал отца со службы, бежал к нему, повисал на шее: «Папа, папа!»

Вот так вот по-детски, вроде как радостно, позвал он отца и спрыгнул в яму.

Я в какое-то мгновение поверила: живой Платон мой Андреевич, живой мой родненький супруг. С Пашей, как безумные, тормошили его. Но уже через секунды поняли воочую – никогда, никогдашеньки-то его не будет с нами.

– Полезай наверх, – велела я Паше. – Я приподниму его и буду подталкивать, а ты перехватывай, упирайся ногами и тяни вовсю.

Еле-еле вырвали из ямы. Он же у нас был крепышом, тяжелёхоньким. Лежит перед нами, изрубленный, но по-прежнему могучий, мощью своей живой, не убитый, не сломленный. Мы же на коленях склонились над ним, а что дальше делать – не подумали ведь. Где же захоронить его? Ни до какого кладбища не донесём, не дотянем, попутку или подводу остановить на голоустненском тракте? – что подумают люди, не заявят ли на нас. Да и скоро уже светать будет: узрят нас эти изверги рода человеческого – беда, погибель.

– Потянули, – сказал Паша.

– Куда? – спрашиваю.

– Хоть куда. Давай – туда, – мотнул он головой.

Что ж, потянули туда. Проволока-колючка на пути. Тут уж Паша помог мне поднырнуть под неё: придержал нижнюю струну. Вытянули, вытолкали. Вот так попал он, наш родненький, на свободу, в руки семьи своей.

– Прихвати пару лопат, – говорю Паше. – Мало-помалу утянем в тот лесок: всё человечья могилка ему будет. После потихоньку в темноте приходить можно, а если когда-нибудь наступить на Руси нашей святой добрым временам – так честь честью поступим: перезахороним на погосте, отпоём.

Евдокия Павловна помолчала, приопустив вычерненную плёночку век.

– Но когда им наступить, Катенька, когда? – тихонько вздохнула, покачнувши сухонькой головой.

Ответа не стала дожидаться:

– Долго, тяжко волокли мы: час, два, – не понять было, время и чувства в голове перепутались. Горько-солёным потом исходили, аж глаза жгло, ладони и колени кололо и резало камнями, наростами льда по мерзловатой земле, в рытвины с льдистой водой проваливались, густую жёсткую траву или кустарники одолевали. Измаялись вусмерть, порой отчаивались. Но след не забывали тотчас заметать руками, охапками листву да быльё насыпáли.

Когда же, наконец, принялись копать могилку в укрытом кустами местечке, зорька брызнула. Орудую я лопатой и взглядываю нá небо: не выдай, Господи! Ведь патрули злыдневские могут шариться где-нибудь поблизости. Спешили что было сил. А сил физических уже, кажется, и не было вовсе. Но дух держал нас на ногах и черенку лопаты не давал вывалиться из рук.

Поглядываю на Пашу: штык лопаты врубает в грунт, а сам лицом – камень, зубы давит, молчит сосредоточенно, будто задумал чего. До самого его ухода на фронт в сорок третьем я ни разу не увидела, Катенька, улыбки на его лице.

Земелька наша таёжная тяжела, норовиста, сама знаешь. Благо, что ещё немёрзлой была. Глубиной в пол моего роста всё же выкопали мы кое-как. Постояли перед дорогим нашим человеком на коленях – нет сил ни на что: ни на слёзы, ни на слова. Да и что говорить было!

– Хороним, а омыть бы надо, хотя бы лицо, – сказала я.

Так сказала, не подумавши: воды-то где взять? Лужи – лёд, а подо льдом – полосочка грязной водицы. Да и не водица то, а взвесь, жижа. Паша встал с колен, легонько раздробил лопатой ближайшую лужу, набрал в горсть льда, над лицом отца попытался в ладонях натаять. Не получилось, потому как руки у нас застыли, сами ледышками стали. Расстегнул он свою рубашку, приложил лёд к груди – влагой, каплями омыл отца.

Я осенила родное лицо крестным знамением, поцеловала в лоб. Кое-как опустили-скатили. Да старались, чтоб не упал он, а прилично, благообразно лёг. Закопали, махонький холмик нагребли, листвы, травы натрусили сверху: пойми, что могила. Лопаты сбросили в какой-то ров, закидали ветками и листвой и – бегом к городу, но уже другой дорогой, не той окаянной, кровавой, на которой нас могли заметить и сцапать.

Уже по дневному свету вошли в первую улицу Иркутска. Умылись, обчистились мало-мало у первой встреченной колонки, побрели, родимые, домой. Не помню хорошенько, как дошли, потому как свет белый и людей видеть тяжело было.

Через сутки, через полтора ли являются к нам два милиционера. Один хамоватый, развязный такой, а второй – серёзный и строгий, но вежливый, одним словом, приличный человек.

– Выселяйтесь, – заявляет этот хамоватый, – потому как вы родственники врага народа.

– Куда же, – спрашиваю, – выселяться?

– Да хоть куда. На, читай постановление, расписывайся и выметайся.

А сам зенками рыщет: уже, верно, приглядывает, чего ему перепадёт при дележе. Они, эти злыдни, богатели в те годы на таких, как мы, горемычных, оболганных, и жилища, и имущество наши присваивали себе.

– У меня малое детё. Куда же мы по холоду? – спрашиваю внешне хладнокровно, а сама – и в огне, и в холоде, не понять было ощущений.

– Будка собачья во дворе – можешь утащить с собой, – хохотнул, подлец.

– Мой отец мученически погиб за советскую власть от рук белочехов. Не имеешь права выселять дочь героя Гражданской войны!

Заговорила-то я, Катенька, смело, а поджилочки дрожали. Вижу, смутился этот злыдень. И я – давай наступать:

– Пойду в райком партии – всыпят тебе, а то и во враги народа сам угодишь! Ишь чего удумал: дочь и внука героя Гражданской войны выселять да вышвыривать на улицу! – указываю я на Пашу.

Сын сутуло стоит особняком в сторонке, зубы стиснул, лицом тёмен, как старый мужик.

– И супруг мой, – всё наступаю я, – никакой не враг народа: пришла весточка из следственных органов, что завтра или послезавтра освободят его из-под ареста. Ошибка вышла! Партия разобралась!

Вот такую вот, Катя, закорючину я выдала со страху. Выдумывала – страсть! Что откуда бралось? Вижу, заюлил злыдень, малёшко даже растерялся, помалкивает и сопит. А этот, серьёзный, спрашивает:

– Бумага имеется, что он герой?

– На руках нет, но мне её выпишут в Кудимовке, где он погиб. Сейчас же помчусь туда.

– Ладно. Завтра со справкой зайдите в райотдел НКВД. – И назвал мне кабинет и своё имя.

Ушли. Этот, хамоватый, фыркал и ощеривался озлённым псом. В окно подсмотрела: во дворе и на улице размахивал руками – должно, что-то доказывал напарнику. Но тот не отвечал, шёл твёрдо и стремительно, может статься, хотел побыстрее отвести от нашего дома этого злыдня.

Я шапку в охапку и бегом на большую дорогу – ловить попутку. К утру на десяти перекладных, наконец, добралась до родной моей таёжной Кудимовки, в сельсовете заскакиваю к Савве Кривоносову, бывшему нашему партизанскому командиру, а теперь председателю сельсовета.

– Так и так, – говорю, – Савва Петрович, муж мой пострадал, а меня с семьёй хотят выселить из дому. Выпиши, добрая душа, справку с гербовой печатью, что мой отец героически погиб за советскую власть.

– Погиб-то он погиб, конечно, но ведь кулаком был, – поразмыслив и порасспросив меня поподробнее о муже и всех обстоятельствах – я и ему врала, всей правды не говорила, – оттветствовал мне Савва.

– Если бы не мой отец, сидел бы ты сейчас здесь живёхоньким и здоровёхоньким?

– Оно, конечно, Евдокия, так, ежли по совести. Да времена-то нонче какие – сама видишь. Выпишу тебе бумагу, а начнут органы ковыряться, – и меня следом сгребут: мол, кулака превозносишь, падла.

– А ещё партизан, командир наш! Трус ты, вот кто ты! – не щажу я его, злю, можно сказать.

Но он мужик, Катя, простодушный, честный, совестливый. Вижу: неловко ему жутко, аж заёрзал на лавке. И чую: вот-вот душой откроется, а потому наступаю, тереблю:

– Повсюду с храмов кресты посбивали, устроили внутри склады да жилища, а в нашей Кудимовке хотя и закрыта церковка, да с крестом красуется. Значит, есть в тебе, Савва, что-то святое.

– Да не дави ты на совесть, не вывёртывай мою душу! Будет тебе справка, но знай: и вокруг меня уже вороньё вьётся, не сегодня, так завтра нагрянут.

Нацарапал он бумагу, хотя и полуграмотно, но искренно, по-человечьи сказал в ней о моём отце, что «и жись и именье своё отдал рабоче-крестьянской власти нашей родной». Печатью шлёпнул по бумаге, всунул её мне:

– Иди выручай своего благоверного. Может, и обо мне кто-нибудь похлопочет, ежли чего…

Не досказал, отмахнулся рукой, притворился хмурым да занятым.

Я поясно поклонилась ему, сказала:

– Христос тебя спаси, Саввушка.

– Да нужны ли мы Богу… такие-то? – спросил он.

– Нужны, – ответила я. – Потому как все мы Его дети.

– Все?

– Все.

– Гм, – отмахнул мне рукой: мол, уходи скорее.

Через полгода, раньше ли узнала я, что и Савву сграбастала лютующая нечисть. Жив ли он – неизвестно. Может быть, недалече от Платона моего Андреевича лежит.

Ну так вот, взяла я эту заветную бумагу и полетела назад. Воистину: не шла, не бежала, не ехала, а, наверное, летела на каких-то волшебных крыльях, потому что как оказалась в Иркутске, в нашем родном Глазковском предместье да в нужном кабинете райотдела – не помню, хоть убей. Передала бумагу тому отзывчивому милиционеру, а сама, ждучи ответа, вся горю палящим огнём. Прочитал он въедчиво, с прищуркой, сказал:

– Про то, что вашего мужа оправдали, вы нам соврали.

– Да, соврала, – сказала я. – Но что же мне оставалось делать? У меня на руках ребёнок.

– А вы знаете, чтó с ним? – после долгого молчания спросил он и неожиданно, как мальчик, отвёл глаза, не смог смотреть в мои.

Да, он конечно же уже знал, выяснил, чтó с Платоном Андреевичем.

– Мой муж скоро выйдет на свободу, – ответила я.

Он пристально, но коротко посмотрел на меня:

– Ладно, пусть будет так. Добьюсь, чтобы постановление о выселении отменили. Тем более что отзывы с места вашей работы, из школы, очень даже положительные. Что ж, идите. – И уже когда я вышла из кабинета, но ещё не закрыла дверь, он произнёс вполголоса: – Берегите обоих сыновей. Впереди большая чудесная жизнь и нам непременно надо до неё дожить. Мы построим коммунизм и в нём всем нам славно будет житься.

Знаешь, Катя, как-то так по-особенному сказал он «чудесная». Я оглянулась и увидела в его глазах блеск. Нет, конечно, он не плакал. Но что-то было, Катенька, в его глазах, что-то было такое, понимаешь, по-особенному трогательное: и по-детски наивное и светлое и одновременно по-стариковски печальное и тёмное. Мне его стало жалко. Как сына. Наверное, молодого человека ждала непростая судьба.

Старушка помолчала, неопределённо покачивая головой.

– Как бы нас не мучили и не казнили, а людей хороших всё одно не убывает на русской земле. Верь, Катенька, в людей, как бы тяжко тебе ни было.

Екатерина в бледной напряжённой улыбке сморгнула, не найдя ни одного настоящего слова, а произносить что-либо случайное не хотела или даже не смела.

– Но, как говорят, пришла беда – отворяй ворота. Пробегают, Катенька, дни, недели, минул уж месяц, а вестей от Саши, от старшего сына, нет. Раньше в неделю, в две письмецо получали, бывали и звонки из Ленинграда – отцу в Красные казармы, а тут – молчание полное. Затревожилась я. Не пострадал ли за отца? Ведь злыдни могли направить бумагу в Ленинград: проверьте-ка сынка врага народа. Те своей бесовской прытью проверили, арестовали, выбили какие-нибудь абсурдные показания и-и-и…

Женщина оборвалась, её лицо повело, но она, одолевая тяготу чувств, продолжила рассказ:

– Что делать? Звоню в институт, в приёмную ректора. Спрашиваю:

– Могу ли я узнать, что с моим сыном Александром Платоновичем Елистратовым? Письма исправно писал, звонил, а теперь почему-то тишина.

Слышу, там пошуршали бумагами, полистали чего-то, пошептались. Неожиданно – гудки. Боже, что такое?! Чует моё сердце: беда стряслась. Но понимаю с горечью и отчаянием: начну настырничать, выяснять – ведь куда следует сообщат, и снова возьмутся за нас, ещё живых.

День, два, неделю терпела. Но как же сердцу матери выдержать? Снова позвонила. Ответили скороговоркой и чуть не шёпотом:

– Прекратите звонить. Это в ваших интересах.

И снова – обрыв. А гудки сиплыми вздохами из глубокой ямы. Я осознала неумолимый ужас случившегося: Саши, моего сыночка, моей кровиночки, больше нет в живых. И его замучили и убили. Можно было, конечно, предположить, что осудили и отправили в лагеря. Но я-то видела, куда и как отправляют. И теперь уже столько лет прошло – ни весточки о нём. После войны я направляла запрос в официальные органы – молчание.

Но я, Катя, скоро со всеми моими родными встречусь, наперекор всем злыдням и преградам. Знаешь, обнимемся, поговорим, поплачем и, может быть, посмеёмся и – навсегда, навечно будем вместе. Скорей бы.

 

Глава 38

Екатерина взяла её руку и поцеловала.

Обе молчали и слушали вьюгу, упорно бившуюся в стены дома и ставни. Но сила остервенения ветра уже ослабла, непогода очевидно угасала, смирялась. В щёлку ставни стал просачиваться свет раннего утра, пока ещё тусклый и неверный. Екатерина остро и желанно почувствовала: ночи конец, впереди день и никакая ночь и непогода не могут быть вечными. Конечно же хотелось узнать, что случилось с Павлом, но она не смела расспрашивать. Ей показалось, что Евдокия Павловна, лежавшая с закрытыми глазами, задремала, и хотела было встать и уйти к себе, тем более через час-полтора нужно будет собираться на работу. Однако услышала:

– Я не сплю, Катя, я немножко передохнула. Мне уже не нужны силы по жизни, но они мне нужны сейчас, чтобы тебе досказать. Я должна досказать: чтобы ты знала и помнила. И если кому-нибудь когда-нибудь расскажешь – чтобы и они знали и помнили. Ты же хочешь узнать, что стряслось с Пашей? Слушай… пока я могу и хочу говорить.

Горевала я страшно: Саши нет! Нет. Саши не будет с нами, он не построит гидростанции и заводы, как мечтал в юности, потому и пошёл на инженера, не создаст семьи, не родит для меня внуков. Бывало, во время урока я неожиданно замолкала, опускалась на стул, но потом не помнила, что со мной было. А детишки после перебивали друг дружку и рассказывали мне: сидела, мол, как статуя, и глядела в одну точку.

– Стра-а-а-ш-ш-шно было! – говорили они.

Очнусь – вижу, не вижу, слышу, не слышу. Не осознаю, кто и что передо мной. Знаешь, Катя, если бы не Паша, я ушла бы из жизни легко и просто, не задумываясь: так было горько, до того невыносимо стало осознавать, что я всё ещё живу, а он – нет.

Приходила домой – Паша, родненький мой сыночек, дожидается меня. Значит, я должна шевелиться, жить. Ещё жить. Всё же жить.

И ему несладко жилось: в школе его дразнили «вражиной», «ублюдком шпионским». Он дрался с мальчишками. Насмерть дрался. Именно насмерть, а не чтобы победить, что-то доказать. Он был сильный, решительный, и расправлялся с обидчиками довольно легко, но в каком-то угаре, вроде как в состоянии бессознательности, безумия. Я видела: он ожесточался, становился беспощадным, неистовым. Иногда мог сказать мне:

– Все вокруг сволочи.

А любимым его словом стало – «ненавижу». Однажды спросил меня, а до-о-олго, знаешь, не осмеливался:

– Они и Сашу забили?

Он не сказал – «как скот», но я поняла. Не ответила, промолчала, погладила его по голове, поцеловала в темечко. И он больше не спрашивал.

Я чаще и чаще замечала за ним привычку, а она там зародилась, в расстрельной зоне: он, можно было подумать, без видимых причин вдруг сжимал зубы, аж челюсть дрожала, а кадык выпирало колом. И так со сжатыми подолгу молчал, не отзывался, если я обращалась к нему. Понимала: недетские мысли и чувства угнетали его. Привлекала к себе, гладила, но чувствовала, что он по-особенному, непривычно неподатлив становился – весь какой-то тугой, стянутый, точно бы пружина. Да, он рано повзрослел, годам к четырнадцати уже не был ребёнком, и внешне – мужичок, хмуристый.

После очередной стычки или драки меня вызывал директор школы, Иван Семёнович Недогайло, к слову, добрейший, интеллигентнейший человек. Корил своим тоненьким, вкрадчивым голоском старенького дьячка, да он, поговаривали, и был церковнослужителем до революции:

– Ну, что же, ей-богу, растёт он у вас, Евдокия Павловна, жестокосердным и нелюдимым? Чуть что – вспыхивает, лютует. Его уже никто не трогает, не обзывает – мы, педагоги, проводим надлежащую работу! – а он, чуть что ему не понравится, набрасывается и набрасывается на детей с кулаками. Да и нам, взрослым, дерзит напропалую. Настоятельно рекомендую, осмотритесь и сыну объясните: жить-то стало хорошо, жить-то стало веселее! Скоро, слава богу, в коммунизме окажемся, Евдокия Павловна. И как же вашему сыну с его пещерными наклонностями жить в светлом будущем человечества? Уж, пожалуйста, примите меры, милейшая Евдокия Павловна.

И так – из раза в раз. И говорил убеждённо, очевидно, верил своим словам.

Ну, что, Катенька, я могла ответить этому божьему человеку с его святой верой в светлое будущее, с его вечно сверкающей, как ёлочная игрушка, лысиной? Стояла перед ним, хлопала глазами, поддакивала.

– Смирись, Паша. Смиренному и Бог и люди пособляют, – с глазу на глаз увещевала я сына.

Он не отзывался, но я знала: понимает, чтó значит смириться, стать смиренным. Я никогда с ним не говорила о вере нашей православной, о вероучении отцов Церкви, он, к слову, ни разу не был и в храме и даже, кажется, не доводилось ему видеть священника. В наши дни, сама знаешь, они редки на улицах, тем более в священническом убранстве. Но моё смирись, уверена, он понимал правильно. Но понимал умом, а не сердцем.

Сердце же Пашино не способно уже было смириться, потому что жизнь своими клещами изранила его, такое ещё детское, неискушённое. Да что там! – изувечила, превратила в болючий комок, который мучит и гнетёт каждую секунду.

Как нередко бывает с очень сильными, норовистыми людьми? Они уж лучше совершат какое-нибудь чудовищное безрассудство, а то и примут безвременную смерть, но не встанут на колени. Ни перед людьми, ни перед Богом. Думаю, таким и был мой сын, Катенька. Горжусь им, но и – скорблю. Скорблю о его душе, виной погибели которой не он сам. Молиться буду о спасении его души до тех пор, пока дышу. Мне повезло: у меня есть дом – моя катакомба с иконами и келейной тишиной. Здесь и умру с молитвой. Христианкой умру.

Евдокия Павловна помолчала. Екатерина невольно, по какому-то безотчётному желанию повторила про себя: «Христианкой». Необыкновенно ново и необыкновенно загадочно прозвучало в ней это редко звучащее в окружающей жизни слово.

– Хотя и тяжело было душевно сыну, – продолжила Евдокия Павловна, – учился он всё же хорошо. Ходил в отличниках, был прекрасным гимнастом, ворошиловским стрелком, шахматистом разрядником, – знаешь, всюду поспевал, был жаден до жизни. Ум и силы природные, если они дарованы человеку, никак не утаишь от людей, согласись. Однако из пионеров Павла исключили, ещё в том, в окаянном 37-м. Позже в комсомол, как он не рвался, сколько заявлений – ох, до чего же он был настырен! – не писал в школьную ячейку и даже в райком комсомола, не приняли. А ему, юному, деятельному, такому, о ком говорят, что семи пядей во лбу он, хотелось участвовать в ребячьих делах, в общей жизни школы и страны, как бы к нему не относились. И если бы, Катенька, его не отталкивали, не обижали, он столько мог бы сделать для людей. Сейчас, когда, наконец, мира и блага вволю пришло на нашу землю, сколько он делал бы для всех нас, сколько, родненькая моя, делал бы, – страсть!

После школы поступил в техникум, и до войны успел поработать мастером на заводе и даже стал победителем в соцсоревновании ремонтных участков. Хвалили, грамоту вручили. Сам начальник цеха звонил мне в школу, благодарил за сына. В сорок третьем его могли бы и не призвать: возраст-то хотя и подошёл, да у него была бронь, потому что на оборонном заводе работал. Но он сказал мне:

– Отец – не сможет, я за него пойду на войну.

Я отговаривала: ведь единственный он у меня остался. Но он добился-таки в военкомате, чтоб призвали.

Война в том году, как старуха, уже привалилась на уклон, захромала, закашляла, и страна почуяла её скорую смерть. Наши колотили врага по всем фронтам, а потому надеялась я: Паша вернётся живым, тем более что его сначала направили на офицерские курсы. Верила: жизнь и судьба его потихоньку выправятся, вольётся он в так желаемые им общие дела, – и его оценят, как надо. Но… но…

Получила похоронку: погиб в бою за какую-то Старогеоргиевку. Скупые были на бумаге слова. Я видывала другие похоронки – писали матерям или жёнам, что, мол, выполняя боевое задание, верный воинской присяге, проявляя стойкость и мужество, погиб, примите искреннее соболезнование и сочувствие. Или так отписывали: проявил геройство и мужество, похоронен с отданием воинских почестей. И неизменно добавляли, сама, наверное, Катя, знаешь, что настоящее уведомление является документом для возбуждения ходатайства о пенсии. Вот так оно, по-человечески-то. А про Пашу – погиб да погиб, никакого сострадания и почтения. Ну да что теперь!

В сорок седьмом после демобилизации вернулся в Иркутск и зашёл ко мне его однополчанин, однокашник и друг детства Миша Золотоверхов, и узнала я от него вот какую историю. Оказывается, Паша незадолго до своей гибели попал в штрафную роту; а мне в письмах – ни слова. После офицерских курсов направлялись они со своим полком на фронт. Ехали на открытых платформах с пушками, тягачами и всяким снаряжением. Знаешь, Катя, с молодыми людьми, когда они собираются вместе, всякое ведь может случиться. И тут случилось: некий майор, батальонный командир Анисимов, стал приставать к связистке, совсем ещё девчонке. Зажимал её где в сторонке, и всё одного от неё донимался, подлец. Та как могла отбивалась, придушенная, попискивала, а солдаты и младшие офицеры посматривали издали со смешочками да шуточками. Миша признался: между собой, конечно, осуждали майора, да что же скажешь старшему по званию?

Однажды из брезентового шалаша связистки услышали истошный крик:

– Уйдите, товарищ майор, оставьте меня! Какой вы негодяй! Выброшусь!

Миша рассказывал: Паша вмиг померк лицом и кинулся к шалашу. За шиворот выволок наружу майора, рывком взметнул его над собой и – швырнул с платформы. Склонился к лазу в шалаш, но полог не раздвинул, сказал девушке:

– Вас, Валя, больше никто не тронет.

Ясное дело, тотчас подняли тревогу, эшелон остановили, отыскали майора. Слава богу, оказался жив, угодил в кусты, только сломал ногу, вывихнул руку да морду расцарапало. Пашу взяли под стражу и вскоре судили трибуналом. Направили в штрафное подразделение. О дальнейшей его судьбе Миша не знал, и вот, зашёл ко мне спросить. Сказала: погиб. Покачал головой:

– Я так и думал, Евдокия Павловна. Штрафников всегда бросали в пекло, мало кто из них выжил. Паша, если бы остался в полку, мог бы выжить, если бы не этот негодяй майор.

Я не стала переубеждать Мишу, мог бы выжить мой сын или нет, если бы в его жизнь не встрял этот майор и связистка, потому что я знала, Катя: мой сын не мог поступить иначе. Потому что… потому что он не смирился. И не мог смириться.

Помолчав, прошелестела губами едва слышно, возможно, только для себя:

– Не мог.

 

Глава 39

Она замолчала. Её веки опустились, и Екатерине показалось, что на месте глаз образовались провалы, – так темна была кожица. Дышала женщина напряжённо и как-то укороченно: воздух вбирала в себя вполвдоха, словно бы с неохотой. «Да, она не хочет жить», – подумала Екатерина. Она только сейчас заметила, что огонёк в лампадке погас, однако не стало темно. Напротив, посветлело, потому что сквозь щели в ставне по комнате разливался свет утра, свет нового дня.

Надо собираться на работу.

Когда вышла из сеней во двор – невольно зажмурилась: ярко горели снега. Округа разительно переменилась: серая, сырая, унылая вечером и празднично убранная, преображённая до неузнаваемости сейчас. Буран уже отбушевал, небо было прочищено до звонкой синевы, и хотя солнце ещё лежало за изгородями и домами – было светло и ясно как днём. Земля, щедро застеленная коврами снегов, в своём сверкании, сиянии, лучистости была восхитительно прекрасна. С вечера дождём накидывало, и если бы не снег – быть бы жуткой слякоти, сплошному неуюту. Но, похоже, новое время года – зима одолело-таки нынешнюю затяжную в своей промозглости и хмури осень с неизменно низким, изодранным небом. Надо ждать не сегодня завтра заморозка, а то и настоящего, уже зимнего мороза. «Зима. Мороз. Снеговик. Ёлка. Новый год. Дед Мороз», – кружатся в голове Екатерины слова и образы, а душа наполняется каким-то свежим и лёгким чувством. Но ей неловко, ей совестно: за стенами этого дома неизбывная печаль и скорбь. Однако изменить свои чувствования девушка не в силах, как конечно же не в силах остановить восход солнца, наступление этого нового дня жизни.

Захваченная своим новым, столь неожиданным состоянием, она не сразу замечает, что возле её ног вьётся, виляя пушистым хвостом, ощериваясь очевидной улыбкой, клочковато-лохматый дворовой пёс Байкалка.

– Наверное, натерпелся за ночь, бедолага ты наш? – обращается к нему Екатерина.

Она гладит его, треплет за шерсть, богато наполнившуюся в последние недели подшёрстком, шелковистой мяготью. Сбегала в сени с его миской, половником щедро наклала в неё с вечера приготовленного варева.

– Уплетай, наш доблестный охранник! – поставила перед ним миску. Но ему, очевидно проголодавшемуся, оказывается, не еда нужнее – порезвиться, поласкаться бы.

– Ешь же, ешь, Байкалка! – призывает Екатерина, но пёс подпрыгивает, тянется к ней лапами, тычется в лицо мокрым носом – явным признаком отменного собачьего здоровья и бодрости.

По щиколотку, а то и на весь голень проваливаясь в сугробы, Екатерина пробралась за калитку. Надо спешить на работу, не опоздать бы, – волнуется, понимая, что идти по заваленным снегом и размокшим после затяжных осенних дождей немощенным глазковским улицам будет непросто. Однако – снова остановилась. Отсюда, с крутояра над Иркутом, обзор неохватно широк, дали беспредельно глубоки. Екатерина очарована: и небо беспредельно, и земля беспредельна. Озирается, как в незнакомом месте, всматривается в белые равнинные просторы.

По деревянному, приземистому мосту через Иркут едут автомобили и гужевые повозки. Неподалёку, почти что обок – другой мост, железнодорожный; он высок, громаден, ажурен. По нему промчалась передача – паровоз с весёлыми красными ободьями колёс, тянущий за собой четыре вагона. В них, по-видимому, рабочие и инженеры авиазавода и депо Иркутска-Сортировочного, направляются на смену. Только умчалась передача, следом вкатился на мост гулкий длинный состав вагонов; урчливо протрубил, возможно, пожурил за что-то округу и всё живое в ней, бокастый, со звездой «во лбу» локомотив «Иосиф Сталин».

«Все спешат на работу, все трудятся», – удовлетворённо думает Екатерина.

За Иркутом дымит печными трубами деревня Селиваниха, подле неё курится паром петляющая речка Сарафановка. «Проснулся народ». Екатерина старается взглядом проникнуть дальше, глубже. Угадывается застланное дымкой Монастырское озеро, а невдалеке от него – Иннокентьевская роща и Спасо-Иннокентьевский храм. Екатерине кажется, что слышны колокольные звоны. «Наверное, утреня закончилась. Люди молились, обращались к Богу». Распознаются развалины Михайло-Архангельского скита, разрушенного после революции. «Там земля намоленная», – вспомнились Екатерине слышанные в детстве слова матери, но о какой-то другой намоленной земле. Но ни храма, ни рощи, ни озера, ни тем более развалин скита она не видит явственно или даже вовсе не видит их в этом сплошном снежном водополье, однако почему-то уверена, что и видит, и слышит, и даже что-то такое неуловимое, но желанное осязается всем её существом. Ей хочется смотреть в эти дали, за которыми ещё и ещё дали, и что-нибудь ещё разглядеть, распознать в них или угадать.

«Увидеть бы Москву», – неожиданно и как-то по-детски думается ей. Улыбнулась.

Но тут же вспоминается в тревоге: надо спешить на работу. Да сдвинуться с места не может. Какая-то неведомая сила не пускает её, словно бы что-то ещё надо увидеть и понять. Душа полна сладким, но одновременно подгарчивающим чувством. Кажется, что прежняя жизнь или чувствование, осознание этой жизни и самой себя в ней для неё уже невозможны. Она догадывается, что нынешняя ночь и утро переворотили её душу.

Но – какая возможна жизнь? Какая – кто скажет? – возможна жизнь прямо с сегодняшнего дня, с этих минут и потом – на долгие годы? Какие пути в этих пугающе-грандиозных, монотонно-белых далях земли и жизни могут открыться для неё и куда, к кому и для чего в итоге привести?

«Дали, дали. Снега, снега», – звучит перезвонами и эхами в её душе. И новые, но разнородные и даже противоречивые ощущения беспокоят её, смущают, настораживают. «Божий мир», – вспомнилось, и она понимает, что не могло не вспомниться.

– Божий мир, – шепнула она, словно бы для того, чтобы кто-нибудь услышал её, хотя бы – воздух и снег.

Ещё раз, но уже полным голосом произнесла:

– Божий мир.

Но зачем произнесла, для кого – не понимала. Стояла у калитки перед ещё нетронутой ничьим следом дорогой и приглядывалась и прислушивалась к жизни округи с этими её мостами-тружениками, с этими её безмерными, но затаёнными далями. Догадывалась: ожидала какого-то слова или знака. Но – откуда, от кого, наконец, зачем?

– Божий мир.

Не поняла: вновь сама сказала или – кто-то.

 

Глава 40

Евдокия Павловна и года не прожила. Она хотела смерти – и смерть пришла. Успела переписать дом на Екатерину. Перед кончиной шепнула ей:

– Ещё минутка, ещё чуть-чуть, и я увижу их.

И уже с последним вздохом, едва различимое – «Здравствуйте». Затихла, отошла. Екатерина принакрыла ладонью её глаза. Веки не сразу, возможно, неохотно, с противлением, сомкнулись, застыли. Они чрезвычайно тонки были, как паутина, и Екатерине показалось, что покойница – видит, смотрит. Долго сидела одна, ничуть не боясь, слушая потреск горящей свечки, всматриваясь в сумеречные лики Христа и Богородицы. И не хотелось вставать и кого бы то ни было приглашать сюда, тем самым нарушая какое-то завораживающее таинство жизни и смерти. Сидела с Евдокией Павловной как с живой, так, как обычно они сиживали вдвоём, сойдясь душевно, сроднившись.

Ещё чего хотела и успела Евдокия Павловна – сходила с Екатериной к «Платону свет моему Андреевичу». Без малого с полсуток – с частыми остановками-передышками, в беседах, любованиях предосенним увяданием природы и костерка заката – пробирались окольными подтаёжными тропами. Большей частью идти пришлось уже в полумраке, в ночи, хотя и при полной луне, под которую и подгадали свой скорбный поход. У могилки – и без того отлогом, а за годы слизанном ветрами и дождями бугорке, – было сказано Екатерине:

– Вот, Катенька, тебе передаю на попечение.

– Когда-нибудь, Евдокия Павловна, мы с вами обязательно перезахороним останки на кладбище. Ведь лучшие времена настанут, правда?

– Правда, Катюша. Потому что мир – Божий. А перезахоранивать придётся тебе без меня.

– Ну зачем вы так!

– Молчи. Я знаю: мой час близок.

И обе заплакали, прижались друг к другу. Потихоньку пошли назад. Евдокия Павловна поминутно приостанавливалась и, оборотившись, смотрела, вглядывалась в его сторону. Она, безвременно одряхлевшая, уже безнадежно больная, понимала – больше ей здесь не бывать.

Только на рассвете добрались до первой улицы примыкающей к городу рабочей слободы. Уставшие, с горящими, пропылёнными ногами, присели на первую попавшуюся скамейку у бревенчатого дома с развесистым старым тополем. Утро было чудесным, а сам день кануна августа и лета обещался быть тёплым, хотя по траве уже не первой зарёю рассеивается седая пыльца осенней изморози, а то и заморозка. Влажно и сочно блистали ещё зелёные трава и листва; лишь культурные цветы на клумбах, уже изрядно побитые стужей, стояли поникло и съёженно. Их время закончилось. А вот вездесущие одуванчики распускались новыми бутонами, захватывали всё больше земли, тем самым, несомненно, украшая её и, возможно, утверждая свой одуванчиковый род. Они порой цветут в Сибири даже в октябре; а то и в начале ноября вдруг из земли брызнет желтковой жизнью.

Евдокия Павловна и Екатерина сидели молча, привалившись к забору. Не хотелось шевелиться; тело гудело. Екатерина чувствовала, что обе они едино ощущают радость от этого утра. Оно бархатистой прохладной касалось их пылающих после ходьбы лиц, приветно заглядывало в глаза высоким синим небом. Побуживались люди и домашняя живность. Во дворе этого старинного, видимо, купеческого, бревенчатого дома обливался холодной водой и игогокал мужчина, прыскал на ребёнка, кажется, на мальчика – и тот верещал, но говорил:

– Ой, давай ещё, папа! Я не боюсь… я не боюсь…

За забором надрывался петух и вроде как старался перекричать другого, дальнего. Где-то чихал и взрыкивал заводимый двигатель машины. Безмятежно и тихо жила слобода, и Екатерине подумалось и хотелось верить, что так мир устроен всюду. Но память о могиле, об ужасах смерти, о жестокостях нечеловеческих людей перебивала эти мысли и чувства.

– Ты, Катенька, вижу, всегда одна да одна, – заговорила Евдокия Павловна, отводя взгляд от неба и стараясь заглянуть в глаза Екатерины. – То, что я одна и отгорожена от большой жизни, – понятно: старуха. А старуха, она и есть старуха. Но почему ты одна? Ты молодая, такая изысканная красавица, твои чёрные глаза – диковинка изумительная. А ещё – коса! Ах, какая коса! А фигурка – точёная. Я замечаю, тебя до ворот, случается, провожают парни, да такие, скажу тебе, завидные хлопцы, бравые все. Знают, видимо, что тебя достойны, а потому добиваются твоего расположения. Но ты – всё равно остаёшься одна. Никого к себе не приблизила, ни с кем, похоже, не сошлась сердцем. Почему, Катенька? Чую, что-то тяготит твою грудь. Откройся, сбрось железá: должно полегчать. Передо мной, старухой, можно распахнуться: скоро уж в могилу. Да и кому я, отрезанная от людей и жизни, чего расскажу? Если только потом уже, там, пред Божьим престолом. – И она снова подняла глаза к небу; осенила себя открытым и мягким крестным знамением.

Екатерина, слушая Евдокию Павловну, поначалу потупилась: не ожидала, что хотя и простодушно и ласково, но прямо спросят о сокровенной её печали, об упрятанной от людей боли. Молчала, набиралась духу. Евдокия Павловна не торопила.

Екатерине всегда казалось: если когда-нибудь посторонние люди спросят её о её печали и она начнёт о ней рассказ, то слова зазвучат как-нибудь надрывно, с какими-нибудь щемящими подзвучиями, как, возможно, выпрашивание у людей жалости, сочувствия, а то и милостыни. Однако и сейчас и раньше она спрашивала себя: чтó потеряла Евдокия Павловна и что потеряла она? Сопоставимы ли утраты? И ответ уже вызревал в сердце Екатерины.

Она стала рассказывать историю своего горя, своей потери, своего расставания и с человеком, и с мечтами. Рассказывала и радовалась: в груди – ровный постук, а голос, слова – будничны и вроде бы даже степенны, как, наверное, свойственно может быть человеку искушённому, мудрому. И начала простыми словами, и продолжала простыми, не срываясь ничуть. Удивлялась: легко рассказывалось. Словно пелось.

Закончила.

Минутку-другую посидели молча. Слушали шелест старого тополя, богатую кущу которого обеспокоил ветер-верховик, слушали звуки жизни вокруг, которых становилось от минуты к минуте всё больше. Тарахтели двигатели автомобилей, всхрапывали запряжённые в телеги лошади, люди торопились по своим делам, скот хозяева выгоняли за ограду, а где-то в проулке пастух пощёлкивал в воздухе бичом – отовсюду многоголосие повседневной деревенско-городской жизни Иркутска, его рабочей, а до революции ремесленной и торгово-купеческой, слободы.

– Ну, как, стало полегче? – наконец, спросила Евдокия Павловна.

Екатерина качнула головой.

– Твой Афанасий навсегда останется твоим. У него, говоришь, уже семья? Я думаю, он не бросит ни жену, ни детей. Но сердце… Сердце, Катенька! Сердцу, известно, не прикажешь. Ты же понимаешь, что Афанасий тебя любит. Понимаешь ведь?

Снова качнула головой, однако скуповато, кажется, без охоты.

И обе не выдержали – заплакали разом. Обнялись. Евдокия Павловна склонила голову Екатерины к себе на грудь и целовала в темечко.

Отплакавшись, смотрели в светлые дали разгоравшегося дня исхода лета.

– Главное, вы живы и любите друг друга. И жить вам, таким сильным, здоровым, умным, долго-долго. Вот увидишь! Потом ещё вспомнишь старуху и не раз. Ах, чего только не будет в жизни! Но что же, моя родненькая, мне посоветовать тебе? Коли уж выманила я из тебя тайну твою великую да самую что ни на есть заповедную, надо и присоветовать чего-нибудь. Правильно старуха думает?

Екатерина чуть улыбнулась бледными, но отвердевшими губами. Однако ни качком головы, ни словом не отозвалась.

– Вот чего я тебе, Катенька, скажу: поезжай-ка к честным и целеболосным мощам святого Иннокентия Кульчицкого, первого нашего епископа Иркутского и Нерчинского. Ты же слышала об Иннокентии?

Екатерина с досадой призналась, что хотя и слышала о святом, от случайных старушек, но очень мало и неясно.

– В семье у нас, Евдокия Павловна, веры мало, о святых отцах церкви никогда не говорили. Хотя иконки мама держит и молится. Правда, тайком, как и многие у нас в Переяславке. Меня и Марию никогда не учила вере, ничего о ней не рассказывала: считала, что всюду другая теперь жизнь – значит, и другим песням звучать. В школе, сами знаете, кто же нам расскажет о святом угоднике. Но Библию я читаю, в храм хожу, молюсь.

– Молодчинка! Да-а-а, вытравили из народа память. Но мы-то, старичьё, ух, какие помнючие вредины! – неожиданно озорно усмехнулась Евдокия Павловна и даже подтолкнула слегка Екатерину плечом. – Слушай меня, родная, внимательно слушай. В 1764 году при ремонте церкви, здесь у нас, в Иркутске, было обнаружено тело епископа Иннокентия. Люди увидели его и охнули: и тело, и одеяние, и сам гроб святителя оказались нетленными, хотя пролежали в земле к тому времени уже более тридцати годком. Рассказывали очевидцы, и из поколения в поколение после передавалось: ликом, мол, светел был наш святитель и дух от гроба исходил приятный, вроде как даже цветочный. И тотчас же от его мощей стали происходить чудотворения разные. Какой-то отставной солдат, хромой калека, говорили, пошёл от гроба без хромоты, даже костыль отшвырнул. А у какой-то женщины, уже немолодой, сын единственный утонул много лет назад и жили они с мужем бездетными, и страшно горевали. Тут же у гроба она приложилась к мощам, благостно испросила ребёнка. И что ж ты думаешь! – через девять месяцев родила, хотя по возрасту и хворям уже не должна была. Когда же подрос младенец – один в один стал походить на утопшего брата своего. И много чего ещё происходило. К мощам началось паломничество – слух в месяц-другой облетел всё государство наше российское, от краю до краю, уж не говоря про Сибирь и нашу губернию. Ехали, шли в Иркутск со всей Руси великой. Исцелял Иннокентий, помогал, знамениями направлял.

В семье моих родителей хранилась бумага с высочайшим соизволением Святейшего Синода от первого декабря 1804 года. Сыздетства помню написанное в ней: «Тело первого епископа Иркутского Иннокентия огласить за совершенно святые мощи и с подобающим благоговением Иркутскому епископу Вениамину с прочим духовенством поставить в церкви Иркутского Вознесенского монастыря наверху, либо в другом достойном месте, с установлением празднования ему 26 ноября, на день памяти преставления сего святителя». Знаешь, Катя, аж сам император Александр Первый прислал в дар Вознесенскому монастырю парчовое покрывало с золотой бахромой. Торжественно возложено было покрывало на мощи святителя нашего. А иркутский купец, кажется, Мельников его фамилия, заказал в столице богатую-пребогатую раку. С внешней стороны она была украшена литыми позолоченными гирляндами и медальонами с херувимами. Стоила рака страшно сказать сколько – аж четырнадцать тысяч рублей, и была весом более пяти пудов. В раку помещали кипарисовый гроб – изящно-узорчатый такой, благолепный. Красоты необыкновенной, – сама видела. А вкруг раки было разложено драгоценностей всяких на многие и многие тысячи рублей. Над всем этим роскошным сооружением высились позолоченные колонны, ещё был балдахин с лампадами. И одну из лампад, к слову, пожертвовал цесаревич Николай Романов, будущий наш самодержец российский Николай Второй. Вот какой у нас заступник! Все его знали – и цари, и простолюдины. И всем-всем он помогал. И при жизни своей земной был людям разных сословий и состояний помощником великим и чутким. Бывало, в лесу чащобником пройдёт и – образуется извечная тропка. Никогда она не зарастала травой или кустарником. О чём сие говорит? О том, Катя, что Господь являл людям: вот-де перед вами человек, который указывает вам тропы жизни истинные. Ходите по ним – и будете праведными и чистыми и сердцами покойными и миролюбивыми. А какой тропарь святителю по церквам звучал раньше! Поэзия небесная! Послушай-ка: «Святильниче церкве пресветлый, озаривый лучами доброт твоих страну сию, и исцеленьми многими притекающих к раце твоей с верою Бога прославимый, молим тя, святителю отче Иннокентие, ограждай молитвами твоими град сей от всех бед и печалей». А кондак! Просто глас небесный! Вот частичка: «Непорочности соименнаго пастыря, проповедника веры в языцех монгольских, славу и украшение иркутския паствы, любовию восхвалим вси вернии: той бо есть хранитель страны сея и молитвенник о душах наших». Да, да, молитвенник о душах, Катенька! Я тебе передам тетрадку с поучениями святителя – почитай, полюбуйся его мыслями и душой. И мама моя записывала в эту тетрадку, и я после неё. Перечитываешь часом – и будто разговариваешь с самим благочинным. И – с мамой тоже. Когда же любовию восхвалим хранителя нашего?

Евдокия Павловна, помолчав, сказала с улыбкой неожиданно, как подумала Екатерина, «хитренькой»:

– А послушай-ка, Катя! Приложись к мощам угодника Божьего, испроси подмоги. Как-нибудь так по-простому, по-бабьи возьми да попроси ребёночка. А? Что посмеиваешься? Он, пойми, наш святой, понимаешь – наш! А потому был и остаётся всем нам отцом и заступником. Я тебе черкну один адресок и записку к верному человеку, и он тебе тайком поможет приложиться к мощам. Правда, мощи увезены из Иркутска и теперь хранятся в музее истории атеизма в центральной России. Но это отвратительное злоумышление нынешних земных властей не припятствует многим верующим из наших краёв ездить к Иннокентию, правда, только с великой тайной, и испрашивать милостей у него. И ты съезди. Всенепременно съезди. Я тебе письмецо черкну для верного человека из того музея – он сам сибиряк и нам, своим землякам, шибко помогает, чтобы приложиться к мощам. С великим страхом, но помогает. Из Иркутска уж сколько людей съездило туда. И все они благодатью святого были одарены. Поезжай и ты, поезжай! Дай слово, родненькая. Как я хочу, чтобы ты была счастливой! Уж если не тебе должно быть даровано счастье, так кому же ещё?

Екатерина действительно усмехалась. Но она не насмехалась над старушкой, напротив, – умилялась каким-то детским простодушием человека, простотой веры его, однако, по молодости, несколько совестилась своего умиления, а потому и прикрылась, вольно и невольно, усмешкой.

Утвердительно качнула головой, но ни слова не произнесла: что-то в глубинах её всё же противилось, недовызрелось в ясность и крепость.

– Вот и славненько. Теперь и помирать мне будет легче.

Тополь зашелестел: ветер-верховик прошёл своими высотными путями. Обе посмотрели в его крону и на небо. Евдокия Павловна шепнула:

– Сам слушает нас, даёт знак.

«Где сказка, где жизнь?» – ласково подумала Екатерина, и ей показалось, что крона растёт из неба.

Скрипнула калитка дома, возле которого они сидели, на улицу вышли люди, видимо, хозяева, – молодой мужчина в ладно пригнанной военной форме офицера, женщина в белой, туго повязанной косынке, а между ними, шаловливо повисая на их руках, маленький, детсадовского возраста, мальчик. Они внимательно, но не взыскующе посмотрели на Евдокию Павловну и Екатерину, поздоровались почти что враз и, чуть ли не одновременным – строевым – шагом, пошли своей дорогой. Евдокия Павловна и Екатерина смотрели им вслед. Не хотелось вставать и уходить отсюда. И этот случайный дом, и этот случайный тополь, очевидно очень старый, но ни единой сутоты в нём не заметно было, отметила Екатерина, и эти случайные люди, вышедшие из калитки по своим неведомым делам, и эти случайные облака и верховик, зачем-то тревоживший ещё сонную листву старого тополя, да и эти разросшиеся на всю округу сочные, жизнелюбивые одуванчики, тоже случайные, – всё, всё, казалось бы, случайное, нечаянное, ускользающее в пространстве и времени, но всё это то и такое – ярко и нежно почувствовала Екатерина, – без чего не может быть полноты жизни, её смысла, её чарующих загадок.

– Пойдём, что ли, – с хрипинкой неохоты произнесла Евдокия Павловна.

Но не спешила встать. И Екатерина пока сидела.

 

Глава 41

Вечером Екатерина прочитывала замусленные, выжелтенные временем и чтениями рукописные странички дореволюционной ученической тетрадки с российским орлистым гербом и с какой-то типографской надписью, из которой считалось только одно слово – «благо». И минутами Екатерине начинало чудиться, что некий голос, хотя и тихий, но сильный, приходил до её слуха со стороны:

– Послушайте, возлюбленнии, се Христос Господь и Мария, Мати Его, свята сущи, изволиста со грешники вчинитися. Также и нам, братие, учитися, еже очищати души святым покаянием и ходити на молитву в дом Божий и приносити потребная. Приносите кто свещи, а кто просфоры, а кто сего не имеет, тот приходи в церковь на молитву с сокрушенною жертвою сердца, со слезами покаяния. Прежде всего бойся Бога, люби Его всею душею и сердцем и помышлением, а Пречистую Богоматерь и всех святых почитайте. А в церковь Божию безленостно приходите к вечерне, и заутрене, и обедни к началу, и слушайте Божественнаго пения со вниманием в молчании, а из церкве до отпуска не выходите. Аще далече от церкви, то ты можешь дома правило своё исправить, пение и поклоны по силе, а не ленись, да не безплоден будеши, аки древо сухое.

«Бойся Бога, люби Его всею душею и сердцем и помышлением, – перешёптывалось душой и губами Екатерины. – Да не безплоден будеши, аки древо сухое».

– Кротко живите и во Христе любовь нелицемерну имейте ко всякому христианину. Почитайте священников, яко Божии слуги, и всем церковникам честь воздавайте. И неприятеля своя люби, и Бога за них моли.

«Кротко живите, – уже многократным эхом звучало в душе. – И неприятеля своя люби, и Бога за них моли».

– А наипаче всего буди смирен, не высокоумен, не празднослови, скверных бесед бегай, друга не укори, не досади, в церкви Божией стой на молитве со страхом, не говори ни с кем и не помышляй зло в сердце своём, но точно глаголи: Господи, помилуй мя.

«Господи, помилуй мя! Господи, помилуй мя! Господи, помилуй мя!» – сама собой молилась душа.

– Како слепцы, тако и мы душевныма очима ослепленнии прелестию мира сего, не видим истиннаго пути, како прийти к истинному Солнцу – Свету Христу, понеже бо мир сей прельщает, много нам живота обещает. Обещает нам злато, но отымает от нас небесное благо.

«Како слепцы… Прийти к истинному Солнцу – Свету Христу…» – невольно прерывалась в чтении и задумывалась.

– По словеси Давидову: «Аз есмь червь, а не человек». Еще же и древа существо пременяется тлением: гнилое дерево, а видится в темном месте светло быта: аще рассмотриши и узриши точию тление и землю. Таковым образом и миряне, прилежащии земным вещем: аще приложит человек мысль на пищи и питии, что ему воздаст чрево, точию мотылие и прах. Аще же приложит человек тщание на купли и в торге мира сего, что себе приобрящет купец? Ничтоже, точию суету. А от сокровища и богатства своего ничтоже возмем, точию срачицу и саван. И аще человек оженится и дети приживет, сына оженит и дщери замуж выдаст и проживёт сто лет и больше, потом что? Смерть. А по смерти приобрящет тление.

«Смерть… смерть… тление… – просквозило холодком. – Аз есмь червь, а не человек», – страшила мысль древности человеческой.

– Как человеку на одной ноге нельзя идти, а тем более летать с одним крылом, так и человеку при одной вере без добрых дел не получить спасения. Блаженны помогающие нищему и убогому, в день страшный избавит их Господь. Деревья испускают масло, вино и миро, а ты, человек, ничего доброго не даешь. Травы испускают из себя благоуханные запахи, а деревья дают благовонные сладости. А ты, человек, даешь от себя смрад и мерзость, и другие нечистоты. О человек! Если не хочешь быть нечистым и мерзостным, а хочешь быть чистым, то очисти тело своё постом, укрась чистотой, омой тело своё слезами, испускай благоухание молитвой и тогда ко святым причтешься и Царство Небесное получишь.

«О человек! – высоко и грустно пела душа. Но минутами врывалось в сознание: – Аз есмь червь, а не человек».

 

Глава 42

Последнее, что передала Евдокия Павловна Екатерине, были иконы. Три иконы, скорее, иконки: скромно небольшие, составлявшие божницу в уголку комнаты старушки.

– Они все наши родовые, – сказала она, в тайном пытливом чаянии заглядывая в глаза Екатерины. – Но некому теперь хранить их, кроме тебя, Катя. Ты – продолжательница. Храни, молись. За всех нас. За всех людей. За Россию нашу матушку.

Две иконы – в почернёной временем дымке серебряных окладов, печально-тусклые стариной, но привычные для глаза Екатерины: встречала она такие и в церквях, и у переяславцев в домах. А вот третья икона была необычной: без убора риз, и хотя очевидно нового, насыщенного свежестью письма, но сурова всем своим обличьем, прежде всего красным и чёрным тоновым доминированием, словно бы символизируя и пожар и уголья от него. На ней – Богоматерь, восседающая на троне с Богомладенцем; над ними в блистающем облаке – Бог Саваоф, осеняющий крестным знамением Матерь и Сына. Екатерину смутило необыкновенное сочетание – лик Богоматери строг и мягок одновременно: она и мать, природой и всем своим существом призванная быть ласковой со своим ребёнком, нести мир и утешение людям, но она и – владычица. Она на аспидно-чёрном фоне, в красной – до рдяных отблесков – порфире, в её руках символы власти – изящно тонкий и длинный, как копьё, скипетр и массивная круглая, как шар земной, держава с крестом, но не наверху, как принято, а – широкой перекрестной опояской по всему шару. Голова увенчана короной. Корона, объёмистая, украшенная драгоценными камнями, – несомненно, российских самодержцев. А потому Богоматерь – царица, управительница миллионов людей, под её началом и войска, и хозяйство огромной страны.

Так подумала, определила, почувствовала Екатерина.

– «Державная». Моя любимица, – пояснила Евдокия Павловна, крестясь и прикладываясь губами к уголку иконы. – Она списана со знаменитой и шибко как чтимой иконы, явленной России в день отречения государя – 2 марта 1917 года.

Но как и когда она появилась на Руси – неведомо. Лишь известно по записям в книгах Вознесенского женского монастыря в Москве, что икона принадлежала этому монастырю, однако в 1812 году перед самым нашествием супостата по имени Наполеон была передана на хранение в Вознесенскую церковь села Коломенского. Врага изгнали, а икона куда-то пропадает, больше чем на век.

Однако в феврале 1917 года одной богомольной женщине дважды были чудесные сны. В первом сне она услышала глас: «Есть-де в селе Коломенском большая чёрная икона. Её нужно взять, сделать красной, и пусть молятся». Вот такие слова, Катя.

Благочестивая та женщина стала усердно молиться и испрашивать у Господа ясности. И во втором сне, неделю или две ли спустя, ей грезится белая церковь. В церкви восседает пред Царскими вратами какая-то женщина – величественная, строгая, но и ласковоокая. Понятно стало: то – Царица Небесная. На коленях у неё младенец. Ясно – Христос.

Женщина – в Коломенское. И, знаешь, тотчас признала увиденную во сне церковь – Вознесенскую. Она и по сей день стоит, изуверы не решились на слом, хотя поговаривали.

Женщина поспешила к настоятелю в дом, в волнении поведала ему о своих сновидениях дивных. Оба тотчас направились в церковь, всю её осмотрели, но иконы чёрной, большой не нашли. Кто-то из прихожан посоветовал всё-всё осмотреть да тщательнее – чуланы, колокольню, подвал, всюду-всюду. И надо же, Катя, – нашли! Нашли!

В подвале. Среди всякой рухляди и досок, всю в вековой пыли, что ничего и не разобрать было спервоначалу. Отмыли, отскребли и – засияла наша Матушка. Люди – охать, молиться, на колени повалились. Чудо, чудо явилось на землю русскую!

Весть разлетелась всеми ветрами и подветриями по Руси нашей великой. Говорили: «Господь Сам установил для нас Самодержицу российскую. Получена небесная подмога». Так и величать стали икону – «Державная». Отовсюду богомольцы, страждущие потянулись в Коломенское. Списки с благодатной иконы расходились с чудесной стремительностью. Один из них где-то укупила и моя мама. Велела мне, если что, беречь икону как зеницу ока.

Вот, Катя, с того страшного дня, со 2 марта 17-го, Матерь Божья взяла Россию под своё земное и небесное управление, а доселе всего только под покровительством мы, неразумные дитяти, были у Неё. Теперь же – Она и только Она наша самодержная Управительница, можно сказать, Императрица. И, сказывают в народе, до тех пор будет таковой, покамест не придёт на нашу землю истинный правитель – помазанник Божий. Может быть, тебе, Катенька, ещё посчастливится лицезреть его. Кто знает, кто ведает.

– Вы думаете, монархия может вернуться? – голосом слабым и неверным, невольно соскользнувшим к шепотку, спросила Екатерина.

– Если народ верит крепко-накрепко – чтó только не случится, моя хорошая, – полнозвучно ответила Евдокия Павловна. – Возьми-ка эту тетрадку, почитай стих про «Державную», я его ещё в молодости переписала с листочка одной богомольной странницы.

Екатерина прочитала:

– Кто же автор?

– Богомолица сказала, что из народа стих.

– Но, знаете, Евдокия Павловна, что-то такое личностное в нём, авторское.

– А народ и думает личностями да авторами, а не кем попало, – не без горделивости ответила Евдокия Павловна, однако, очевидно смутившись своего невольного тона, торопливо прибавила: – Что ж, Катенька, теперь, кажется, всё тебе передала и рассказала. Живи, молись и… – На какую-то летучую, но заострённую секунду призадумалась: – …управляй.

– Управлять?

Евдокия Павловна неясно улыбнулась в подрагивании губ и промолчала.

 

Глава 43

Одним зимним утром Екатерина, собираясь на работу, не услышала привычных звуков шевеления и покряхтывания из комнаты хозяйки. Прислушалась, подождала и – поняла: Евдокии Павловны теперь нет в этом доме, только что душа её конечно же понаходится ещё где-нибудь здесь или поблизости, да телу отбыть в родных стенах свой непреложный, но быстротечный срок.

Похороны были тихие, нелюдные, но с отпеванием, и хотя на дому, но не без некоторой застарелой утайности. Рослый, крепкоголосый батюшка, насилуя свою природность, тускло-хрипато свербил:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Господи, помилуй…

Но вот на этом канонически троекратном «Господи, помилуй» его голос словно бы взбунтовался сам собой, поднялся вихрем, – и отзвучалось ядрёно торжественно и строго, так что люди, в большинстве своём старушки, и испугались, но и порадовались одновременно.

Лицо покойной все дни пребывания в доме оставалось свежим и ясным, как у живой.

– Душа-то на лицо как налезла, гляньте, бабоньки, – подметила одна сиделка у гроба.

– Упокоилась, слава-те Господи, почила с миром наша Евдокеюшка Паална.

– И вправду: не лицо уж, а прямо-таки лик.

– Свята-а-ая. Еей!

– Ах, какая была семья! Что натворили изверги!

– Тише ты, языкастая!.. – шептались старушки.

Екатерина была хотя и гостеприимно-деловитой, ведь всех зашедших в дом надо приветить, всё устроить достойно, однако была крайне молчалива, сомкнута в проявлении чувств. И – не плакала. Совсем не плакала. Даже тогда, когда закапывали. Потому что знала, сколь желанна бывает смерть, если жизнь уже не в жизнь, если сердце напрочь испластано и своею ветошью не может гнать по жилам кровь, звать к продолжению дней.

И только тогда, когда, после поминок-посиделок с бабушками-соседками, осталась в доме одна, совсем одна, тоска незамедлительно схватила за горло: нет и не будет рядом родной души!

Да, одна, теперь уже совсем, совсем, совсем одна, – и подвздохом удушья вырвались, наконец, слёзы, разомкнулись чувства. Плакала и молилась, плакала и молилась, всматриваясь, как за поддержкой, в лик Державной.

– Я не одна: Ты со мной, мы вместе, – верила.

 

Глава 44

А утром – снова на работу, снова в коловращение жизни и судьбы. И слава богу, что с людьми, среди людей и – с книгами, среди книг, как и мечталось сладостно когда-то в юности.

Она любила книги так, как, возможно, другие люди любят детей: они казались ей ранимыми, беззащитными, требующими беспрестанного ухода и догляда. А если подолгу или вовсе нечитанными, нетронутыми простаивали на полках и в шкафах, то представлялись детьми брошенными, беспризорными, детдомовскими. Но в особенности такие чувства посещали Екатерину, когда встречалась книга в состоянии предельной потрёпанности, разрушения, нередкой небережливости, а то и злокозненности читательской. Или же, напротив, жалела крепко и ту книгу, которую напечатали давно, но она, бедняга, ни разу не была читана, вообще никто не взял её в руки, кроме библиотекарей, которым вменяется в обязанности протирать книжные фонды от случая к случаю, смахивать с них пыль, сверять наличность с разными каталогами, реестрами, распоряжениями.

Однако, когда читала книгу – но большей частью из тех, о которых говорили, что «сильная» она, «хорошая», – ей казалось, что текст произведения – как живой человек. Книгу воспринимала как нечто такое думающее, чувствующее и даже всматривающееся в тебя. И неважно, в каком состоянии попадала в руки Екатерины такого рода книга, новой ли она была или потрепанной, – её содержание действовало разительно сильно, порой окрыляя сердце, электризуя разум. Книга нередко становилась её сокровенным собеседником, чутким наставником, другом. Случалось, даже разговаривала вслух с книгой, одобряя написанное или же споря с автором и героем.

В библиотекарском кругу Екатерину не сказать чтобы побаивались, однако были в общении с ней, казалось, как-то настороже, или даже начеку, хотя ни с кем она никогда не поругалась, а была естественно простой, всегда приветливой. Единственно – была предельно и, возможно, как бы по-мужски немногословна и уж совсем несловоохотлива. Она никогда ничего ни с кем не обсуждала, кроме того, что было напрямую связано с библиотекой, библиотечным делом, её служебными обязанностями старшей по отделу, её заинтересованностью какой-нибудь книгой, мероприятием, читательским запросом.

– Какая-то вы, Катюша, тёмная, что ли, – однажды сказала ей заведующая Лосева, доброжелательная, однако, женщина, к тому же открыто благоволившая Екатерине. Нередко на собраниях и летучках ставила её в пример другим сотрудницам, нахваливала, уже будучи солидного пенсионного возраста, очевидно видя в ней преемницу – заведующую библиотекой.

– Уж очень скрытная вы, Екатерина Николаевна, – деликатно поправилась она тут же.

– Да нет. Отчего же, – невнятно выговорила Екатерина в нечаянной хрипинке замешательства. И тотчас пыхнувший по щёкам румянец выдал её.

– Не обиделись? – покровительственно улыбнулась Лосева.

– Да нет, Елена Ивановна, – уткнула Екатерина глаза в какую-то подвернувшуюся служебную бумагу.

– Что же скрываете, если не секрет? – не без некоторой фривольности спросила Лосева, видимо любуясь смущением и красотой молодой женщины – её чудесной толстой косой, свеже-восковой кожей лица, утянутой пояском талией, всей её девичьей поджарой стройностью, но более всего – её глазами, их чёрным чарующим лучением.

– Да нет, я ничего не скрываю, Елена Ивановна. Просто живу. Как и все.

– Что вы, Екатерина Николаевна, зарядили: да нет, да нет!

И обе облегчённо засмеялись.

«И “да” и “нет” – какое странное единство, – подумала Екатерина. – Словно бы даже саму себя хочу обмануть и запутать. Сказала: “как и все”, но сердцем, сердцем я живу давно совсем не как все».

После минутного молчания Лосева сказала, не без усердия поддерживая необходимую для начальника строжинку в голосе:

– В отделе райисполкома мне уже чуть ли не открыто заявляют: пенсионерка, шуруй на пенсию. Но, знаете, я не обижаюсь ничуть: понимаю, молодым нужно уступать дорогу. – И с прищуркой произнесла отчётливо, как продиктовала распоряжение: – Вам, Екатерина Николаевна, нужно принять заведование.

– Мне? – невольно поморщилась Екатерина.

– Вам, вам! Вы с высшим образованием, пунктуальная, аккуратная, усидчивая, вас, мне кажется, побаиваются, хотя вы предельно вежливы и корректны. Если побаиваются, значит, запомните, уважают. Но главное: вы любите библиотеку, книги, предельно внимательны к читателям, вы, что называется, на своём месте. К тому же вы – комсомолка, и уже пора, к слову, подумать о вступлении в партию. Итак, готовьтесь! И – не возражать! С кем надо, я перетолкую.

Ни «да», ни «нет» Екатерина не сказала. Заведующая, похоже, и не позволила бы ей дать скорый ответ, тем более отрицательный.

Екатерина была смущена и раздвоена.

45

Вечером дома подошла к иконостасу с зажжённой лампадкой – к любимой своей, к Державной. Шептала, старательно накладывая крестные знамения:

– Мати, Царица моего сердца, как мне поступить? Душа моя источилась одиночеством, не крепка я духом стала.

И книгу свою главную, потайную, сокровенную – Библию брала, искала, читала уже перечитанное, любимое, вытверженное и сердцем и умом: «Христос – как Сын в доме Его; дом же Его – мы, если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твёрдо сохраним до конца».

– А они не понимают, совсем не понимают, Мати моя, Царица небесная, – всматривалась она в лик, чего-то ожидая. – Не понимают или забыли: дом Его – мы. С ними ли мне надо быть, тем более руководить ими, вести их по их путям?

Не было знака, ни взблёском, ни шорохом. Лишь огонёк лампадки живил лик.

И, ища ответа, снова читала Библию. Перечитывала от раза к разу кусочки, куски, страницы, и, как и при полном первочтении когда-то, замирала дыханием перед нередкими в ней тугими, могучими словами непостижимой стародавней мудрости, порой пугаясь, но и робко на что-то надеясь.

«Ибо написано: “возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, не мучавшаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа”, – читала и вглядывалась, как во тьме, в слова-камни, в слова-обелиски.

“Смирись перед Господом, и вознесёт вас”», – как от удара, порой вздрагивало её напряжённо мыслящее сердце.

– Смириться, смириться, – выстукивающим эхом отзвучивалось во всём существе молодой женщины.

«Прóсите и не получаете, потому что прóсите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений», – уже в который раз потрясали её разум и грудь нещадные слова Апостола Иакова, произнесённые в Соборном послании.

И шептала наизусть, как стихи, любимейшее, ведущее и зовущее, но минутами вновь и вновь ошеломляющее:

– Благословится человек, боящийся Господа.

– Всё в мире и во Вселенной от Бога, Его величайшей, безмерной воли.

– Сам Он – Свет, а лучи Его – добро и любовь.

– Наказывает человека и то любя.

– Он может всё.

– Он знает всё, ничего от Него не утаишь.

– Страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение. Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся.

И – уже в слезах, горчаще-сладких, но желанных:

– Мир – Божий, Евдокия Павловна, голубка моя! Божий, Божий наш мир! Спасибо вам, что вели меня в правильном направлении жизни. А без вас плутала бы долго ещё, маловерующей, блудливой коровёнкой. Теперь могу и хочу сама идти. В том же направлении. До скончания дней моих на земле. Нет, нет, не слова мои высокие, а – душа высоко. И выше, выше, Евдокия Павловна, голубушка моя, карабкается она, потому и говорю сама себе не как перед людьми, а как перед Самим.

Любила перечитывать и обстоятельно обдумывать притчу о двух строителях:

«Всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

– Исполнять слова Господа, не супротивиться Его воле. Строить дом наш общий на Его камне, – выводила для себя правила укреплявшаяся Екатерина.

«Незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом», – в кровь души её когда-то вошли слова Апостола Павла. Но не святою Екатерина хотела быть, а чистой духом, помыслами, делами, – «просветлённой», – полюбила она слово, и оно тоже стало её правилом, затесью, указателем. «Чтоб душа светилась всю жизнь, – любила объяснить себе. – И потом чтобы осветила путь свой к Престолу, не заплутала чтобы в кромешной тьме смерти земной. Как же хорошо, Евдокия Павловна, житься, если чуешь минутами – мало-помалу светлей становится в душе! Даль потихоньку развидняется, но за далью – новая даль. Манит, зовёт туда».

Шла в храм. И выше поднималась её душа, когда молилась вместе с прихожанами и священниками, когда внимала простоголосому, но певучему хоралу, когда вглядывалась в светлые даже в своей земной мерклости лики старинных икон, когда причащалась после исповеди, когда затем торопко шла домой – поскорее в затишье и защищённость своих стен – по улицам Иркутска и видела, казалось ей, только небо, только дали, а звуки, слышимые ею, были, хотелось ей так думать, звуками её души – потаёнными для всего мира, но чудесно явленными для неё ангельскими гласами отовсюду. Не хотела в эти высокие минуты видеть дома, людей, всю эту дольнюю жизнь, даже не хотелось слышать говоры прохожих, тарахтение автомобилей, трезвон трамваев и другие тысячи звуков большого города, «обыдёнщин» жизни, – говорила она в себе по-деревенски, по-переяславски. И хотелось как можно дольше оставаться в своём мире, в своём Божьем мире, хотя понимала и верила, что мир единый для всех, что он Божий равно для каждого.

Молилась, и молиться любила. Не в тягость ей было простаивать часами на коленях перед своим домашним иконостасом, всматриваясь в святые лики и ризы. Однако никогда не позволяла себе выказывать как бы то ни было заметно или тем более в броской зримости свою веру перед кем бы то ни было, даже в церкви. Она утвердилась: Бог и человек целостны и неделимы, а значит, не надо перед Ним играть, выслуживаться; Он знает даже твои мысли.

Поначалу в молитвах своих чаще просила у Господа единственно для себя: то любви земной, то ребёнка, то отвращения злобы людской, то ещё чего-нибудь такого по мелочи бытовой, хозяйственной, «бабской», уточняла для себя, или же – порождённое личными обидами, страхами, подозрениями. Однако со временем, врастаясь в дух веры, всё дальше отходила от желания заполучить чего бы то ни было лично для себя. А просила счастья, удачи, благолепия, вразумления, очищения от прегрешений или даже приобщения к вере для других, для ближних своих, для коллег, для соседей – для всех, кого могла обозревать и видеть зрением глаз и души. «Но как мне самой оберечь мою душу, сохранить её чистой и сокровенной?» – спрашивала у себя в нередкие минуты смутности, шаткости, ослабления сил души. Однако ответ знала, много раз слышала его и от исповедника своего: молиться, молиться надо, – и душа мало-помалу устроится, окрепнет, а то и, как великий дар, засияет. И – молилась, молилась; и в церкви, и в одиночестве дома перед иконами, и, случалось, минутами на людях в светском кругу, но тут – втихомолку, мысленно.

Так жила Екатерина душой, стараясь, по библейским словам, «хранить себя неосквернённой от мира». Но жизнь внешняя, и её, и окружающих, была конечно же иной. И жить, рассудком понимала она, нужно действительной, реальной жизнью, жизнью миллионов людей, жизнью страны, жизнью народа «да и планеты всей», – уточняла она для себя. И каждое буднее утро нужно идти на работу, и работать так, как оно требуется, как вызрелось и сплотилось в общей судьбе с миллионами других людей и ближайших – коллег и соседей. И она каждое утро шла на работу, и работала как все, и была, как ей удовлетворённо казалось, тоже «как все» – «и не лучше, и не хуже». Однако жизнь души, как не скрывай её от людей, всё же заявит о себе, точно растение, которому если предназначено зацвести, оно непременно зацветёт, раскроется цветом, если, конечно, условия благоприятны. Так и с Екатериной случалось, по большей части скрытной и напряжённой в общении, – порой вдруг являлся перед людьми обережённый ею и в молитвах, и тишине дома её глубинно внутренний, тайный цвет.

46

И с Лосевой выказался этот цвет, в истории с неудавшимся для Лосевой назначением желанной преемницы на должность заведующей библиотекой.

Лосева, уже решённо уходившая с должности на пенсию, сказала Екатерине:

– Хотя ты, любезнейшая Екатерина Николаевна, и упрямишься, не хочешь занять мой трон, но я твою кандидатуру всё равно предложу нашему вельможному начальству. Глядишь, оно тебя уломает, строптивицу этакую, а может статься, и припугнёт чем, – ласково-строго усмехнулась Лосева. Но тут же, очень серьёзно, но и очень душевно, примолвила: – Я не хочу абы кому передавать книги. Пойми, девочка моя: они – как люди, хорошие, очень, очень хорошие люди, с которыми можно поговорить по душам, поверять им свои тайны, и они – как не терзай их! – не выдадут тебя. Я вижу, что ты любишь книги, а другие так-сяк с ними обращаются… вертихвостки!

– Зачем вы столь категоричны, Елена Ивановна? У нас очень даже ответственные работницы.

– Хм, «очень даже»! Молчи, заступница! Знаю я их, всяких этих ответственных! Только языками на работе чесать и умеют, как торговки на базаре. Ай! вон как румянцем вспыхнула: душа-душенька тебе указывает, чтобы ты не лицемерила. – Помолчав в откровенном любовании прелестно раскрасневшейся девушкой, как бы с неохотой к примирению сказала: – Да, конечно, есть и дельные люди у нас в библиотеке, но мне-то надо передать в самые что ни на есть надёжные руки не людей, а книги. Книги! – указующе подняла она палец. – Человека, который бог весть зачем прибился в твою судьбу, не любишь, отталкиваешь от себя – он как-нибудь выцарапается, залижет обиды-раны, ведь мы, человеки, не надо забывать, из отряда млекопитающих тварей! Ну, ну! не супься, не шевели бровками: шутит старуха, ёрничает, да и пора, видно, ей уже из ума выжить. А вот книга, Екатеринушка моя драгоценная, попади она в нелюбящие, чёрствые руки, погибнет, заброшенная, сгинет в пыли и сырости. Книга, хотя даже и состарилась годами и обликом, всё одно – ребёнок вечный. Защиты и ухода требует. Поняла, чего я хочу?

У Екатерины получилось ненамеренно скупо мотнуть головой: это неожиданное упоминание о ребёнке шероховато скользнуло по её сердцу. «Господи, помилуй меня, грешную». Сказала с несоразмерной бодростью в голосе:

– Да, Елена Ивановна, я понимаю.

– Вот и славненько, вот и молодцом! – запотирала Лосева в удовольствии руками. Однако тут же насторожённо замерла и остро сощурилась: – А чего так побледнела, с лица спала? В секунду то краснеешь, то бледнеешь. Хм! – И, помолчав, с заговорщической веселинкой полушёпотом спросила: – Уж не беременная ли ты, голýба моя? Потому-то, видать, и отбрыкиваешься ногами и руками от должности. И как я, старая дура, не догадалась. Шепни-ка на ухо! Свадебка, поди, не за горами, а?

– Не беременная я, – без промедления, но вязко-тяжело, с каким-то неожиданным препятствием в горле выговорила Екатерина, не умея скрыть досады. – Позвольте я пойду: читатели ждут.

– Конечно, конечно, Екатерина Николаевна. Уж вы на меня, старуху, не обижайтесь, что полезла в душу без спроса.

– Я не обижаюсь. Читатели ждут.

– Да, да, читатели, – задумчиво и нежно смотрела заведующая вслед уходившей Екатерине, тоненькой, но напряжённо тугой станом, с косой толстой, которая крупными змеиными витками лежала на затылке и предплечье. – Молодая, красивая, умная. А душой почему-то хворая, как пожилая. Эх, слабая пошла молодёжь: всё чего-то раздумывает, томится.

Дома вечером Екатерина молилась перед своим маленьким иконостасом, но полно молитва не вызревала: нужные слова застревали в груди, а если и пробивались, то во фразах спутывались в разноречицу, в несподручный словесно-нитяной клубок. Душу свою ощущала тяжело пропитанной горечью. И снова, уже подзабываемый, всё тот же коварный вопрос вылез перед глазами души: как жить? «Какая я, оказывается, слабая. Но нередко думаю о себе, что то смогу, другое смогу. Но ничегошеньки я, баба мокроглазая, не смогу!»

– Господи, помилуй, – только и могла произнести с отчётливостью.

Вскоре Лосева ушла на пенсию и, как и сулилась, предложила в высоких инстанциях на своё место Екатерину. Для собеседования и согласования вопроса Екатерину вызвали в отраслевой отдел районного уровня. Не дослушав лестных слов о себе, которые начальница отдела с елейной важностью вычитывала из многостраничного представления Лосевой, отказалась простыми, тихими, но отчётливо прозвучавшими словами:

– Простите, не могу.

Начальница отдела медленно приподняла глаза от бумаги и длинно посмотрела на Екатерину глазами, которые перестали смаргивать.

– Э-э-э. То есть в каком смысле не можете? – И приопустила взгляд к животу Екатерины.

– Простите, не могу.

– То есть, надо понимать, на какое-то время не можете?

– Простите, я могу идти?

Женщина молча развели руками, немо, как рыба, пошевелила губами, всё не имея возможности сморгнуть.

Библиотека шушукалась, обсуждая поступок Екатерины. Однажды она за своей спиной услышала: «Странная». «Что ж, – подумала Екатерина, – странная, странница – однокоренные слова. Значит, корень жизни и судьбы моей такой».

Вызвали её и в партком отдела культуры. Какая-то маленькая, щупленькая, но с высоко взбитой хохлом причёской дама, сидевшая под массивными портретами Ленина и Сталина, с нетеатральной, а вполне органичной, строгостью спросила:

– Вы отказались от должности заведующей?

– Я.

– Вы беременная?

– Нет, я не беременная.

– Может, боговерная какая-нибудь?

– Нет, я не боговерная… какая-нибудь.

– С виду солидная, крепкая девка и, кажется, не глупая.

– Зачем вы грубите?

– Ах! извините. Свободна!

– До свидания.

– Нет уж, любезнейшая, свидания нам с тобой больше не надо. У партии и народа достаточно здравомыслящих людей.

– Прощайте.

– И прощать мы тебя не собираемся.

– Извините.

– А вот из вины, если созреешь, желаю тебе выбраться. Да поскорее. А то – скатишься, завязнешь в своём тёпленьком мещанском болотце.

На секунду-другую они встретились глазами, и обе не смогли выдержать этого хотя и не театрального, но серьёзного тона, – у каждой на губах распустилась, как цветок, улыбка.

«Суета сует их жизнь, – думала Екатерина, возвращаясь из райкома. – Как они не понимают? А может быть, понимают, да выгодно притворяться? Но – до коле?»

А вокруг – весна, март, солнце, небо, лужицы, – природа снова не обманула людей: как должна была наступить весна, так она и наступила своим извечным чередом. Вчера и ещё нынешним утром мороз хрустел в воздухе, под ногами трещали наледи февральских оттепелей, а сейчас – весна, настоящая весна. И никому не дано остановить её, поругав, настыдив: что, де, ты натворила, понаделала луж, всякой тут грязи, да и пахнешь ты нехорошо, – прочь из нашей жизни! Екатерина шла торопко домой, в своё привычное одиночество, в свою намоленную тишину, и улыбалась, так думая о весне и людях.

«Странная. Странница. Страница. Страна. Сторона. Стороной. Посторонняя…» – на ходу любовно, но напряжённо играла она словами, и чаянно и нечаянно находя для себя смыслы, приметы, знаки. Они, догадывалась, всегда нужны человеку, чтобы жить своею жизнью, чтобы ровно дышать, чтобы ощущать в себе эту желанную, таимую ото всех мягкую силу ежесекундного сопротивления тому, чего ты не хочешь или уже не можешь принять в свою судьбу, в своё сердце.

«Мы хотим знать, что о нас думают там, высоко, очень высоко». – И она, не приостанавливаясь, приподнимала глаза к небу. Но сердцем уже умела видеть больше.

 

Глава 47

И хотя больше никуда Екатерину не вызывали, и хотя она осталась руководить читальным залом и периодикой, однако прежнего доверительно-лёгкого отношения к ней со стороны коллег не стало. Люди, казалось, поняли: она не такая, как мы, а значит, она странная. И как-то так неявственно насторожились, вроде как даже прищурились, невольно вглядываясь в не такого человека.

А Екатерина жила как жила, хотя душу её от времени до времени покачивало, но она уже умела устоять и в малом – в нередко противоречивой перевязи чувствований своих, и в большом – по жизни в целом, доверяясь своему сердцу. Она была ровна, приветлива с людьми, и внутри себя хотела единственно мира, доверительности с окружающими. Однако, когда дело касалось работы, могла и взыскать как с троих непосредственно подчинённых ей сотрудниц, если те нарушали трудовую дисциплину, бывали неусердны и особенно если не исправляли свои очевидные просчёты, ошибки, так и – случалось и такое – с читателей спрашивала строго, а то и сурово, если кто-либо допускал неаккуратность, небрежность с книгой, с подшивками газетной и журнальной периодики. Она любила свою работу, всё это на первый взгляд скучноватое, однообразное и даже несколько сонноватое, однако требующее всяческих радений каждодневных библиотечное хозяйство. Любила, потому что знала – книга способна помочь человеку по-настоящему, существенно, может быть, даже судьбоносно, преображая шаг за шагом в чтениях его покоробленную обстоятельствами внутреннюю сущность, поднимая в нём всё то лучшее, о чём он и сам даже не догадывался.

Порядок в отделе Екатерины был совершенный, но не холодно педантичный, а – царствовал порядок любви, уважения к книге. Первейшее, чего она неумолимо добивалась, и добилась-таки, – на полках, на книгах ни пылинки не должно быть. Книги – в ровных, крепко стиснутых рядах, строго по тематикам, разделам. Какая газета чуть появилась – уже в подшивке, ни разу не случилось потери; журналы – в стопках по годам и нумерациям. Читательские формуляры заполнены согласно инструкции, разборчивыми, неторопливыми почерками. На окнах – ежемесячно сменяемые отглаженные занавески, на подоконниках – горшки с цветами. На читательских столах – графины с ежедневно переменяемой водой.

Особенное отношение у Екатерины было к портретам писателей: в её читальном зале, в отличие от тысяч и тысяч читальных залов страны, не было ни одного портрета. На первых порах начальство напоминало ей:

– Екатерина Николаевна, получите портреты и развесьте их.

Но она не получала и, соответственно, не развешивала. Ещё и ещё раз напомнили, потом поговорили с хмурым видом. Результат тот же. По распоряжению – разнорабочий развешал. Но Екатерина сняла портреты, сдала на склад завхозу.

– Вы что же, любезнейшая, такое вытворяете? – вопросила ещё тогда не ушедшая Лосева.

– Елена Ивановна, читатель сам решит, кто лучше, кто хуже из писателей.

– Да это же наша классика, да это же наш иконостас!

– Иконостас в церкви.

– Что?!

– В церкви иконостас.

– Гх! Впрочем, не буду спорить: отчасти, наверное, вы правы. Но Пушкина – вернуть! Немедленно!

Пушкина – вернула.

Особенное, но тщательно скрываемое от других, было отношение у Екатерины и к газетам. И хотя подшивки всегда находились, как говаривали с добродушной насмешливостью коллеги, «в идеалистическом порядке», сами газеты она не любила, ни местные, ни центральные. «Однотонные, как пыль», – тайно была она жестка, не встречая в них жизни, хотя материалы, несомненно, касались реальных людей, даже тех, кого она лично знала. Но эти бесчисленные люди, виделось ею, получались на одно, на два, от силы на три, как она определила в себе, «лица-личности» – либо одухотворённо возвышенными, либо карикатурно отрицательными. Что-то такое случалось и среднее, нейтральное, но тоже виделось ею «маложизненным», «скушным», «пропыленным».

И только одно взволновывало в газетах – когда встречались строки об Афанасии Ветрове, родном её Афанасии, о котором она, как порой говорила себе, «забывала не думать». Никого и никогда она не расспрашивала об Афанасии, однако газеты обязана была просматривать, составляя для разного рода каталогов и сборников аннотации, списки. Скраивала и сшивала лоскутные ковры и коврики – ласково называла она эту свою работу – тематических обзоров. С профессиональной скрупулёзностью, с предельной ответственностью просматривая газетные полосы, она натыкалась вновь и вновь на Афанасия. Невольно приходилось прочитывать и заносить в конспект сведения о нём. А попадалось хотя и рознящееся тематикой, но «в монотонной скушности» по содержанию: то – заметки с фотопортретами о выступлении «товарища Ветрова» на комсомольском или партийном собрании, на совещании партийно-хозяйственного актива, то – развёрнутые очерки с панорамными снимками, как он, третий, второй, а затем первый секретарь райкома комсомола, участвует «с комсомольцами и комсомолками» в субботнике на Олхе, где закладывается «великая стройка Сибири» – алюминиевый комбинат, или как он в составе выездной шефской бригады «с огоньком руководит» заливкой в опалубку «первого, комсомольского» куба бетона на строительстве одного из цехов нефтехимического комбината в Ангарске. И ещё что-то такое попадалось – «жизнеутверждающее», «грандиозное», «героическое». «Ишь, всюду поспевает», – порой по-деревенски и задиристо думала Екатерина, всматриваясь в свинцово-сажную тусклоту его газетных фотографий. Прочитывала выдержки из его выступлений: «Товарищи, нам, верным ленинцам-сталинцам, не гоже отступать перед трудностями. Мы на верном пути в светлое коммунистическое будущее», – говорил он. Или так говорил: «Среди нас нет места тунеядцам и проходимцам! Комсомол обязан требовательно воспитывать отсталую часть молодёжи». И Екатерине казалось, что где-то вблизи звучит голос Афанасия, – до того громки и ёмки были его «судные», «правильные» слова. «Смотрите-ка, какой речистый!» – язвила она. Но радовалась за своего Афанасия, за своего земляка и считала его человеком «выдающимся», «большим». «Для людей старается, – желанно думала она. – Кажется, не чинуша: сердцем – к людям. Молодец. Но-о-о – какой-то больно простой он стал. Рубаха-парень. Рубаха – рубака!» Тянуло засмеяться, но душа отчего-то не позволяла. Становилось очень грустно.

Однажды не на шутку испугалась за него, когда встретила статью под фривольным названием «Эх, дубинушка, ухнем!», с леденяще дохнувшим подзаголовком «О персональном деле товарища Ветрова А.И.». Оказалось – подрался он. Подрался, определила Екатерина, «как мальчишка», к тому же прилюдно, в перерыве какого-то совещания. Автор статьи, слегка ёрничая, сообщал:

«Секретарь райкома комсомола товарищ Ветров А.И., плечи которого, к слову, косая сажень, решил, что злободневные вопросы жизни можно решать силой: мол, дам-ка я вон тому и ещё кому-нибудь по мордам, и – дело сделано на ять! Вместо того чтобы терпеливо учить своего молодого товарища по райкому комсомола Х., объясняя ему мудрую суть партийной политики в области сельского хозяйства, он в перерыве совещания после короткого спора взял его, как говорится, за грудки, встряхнул и оттолкнул так, что тот улетел метров на пять, повалив на пол ещё нескольких членов райкома. Благо, никто не переломал себе кости, упавшие отделались лёгкими ушибами. И отчего же, спросите, вспылил товарищ Ветров? Ему, видите ли, не понравилось, что комсомолец Х. в своём эмоциональном выступлении во время прений назвал колхозников “закоренелыми лежебоками и любителями дармовщинки”. “Врёшь, как сивый мерин! – выкрикнул из президиума товарищ Ветров. – Крестьянами держалась и держится Русь!” Х. смутился, невнятно закруглил свою речь, со склоненной головой покинул трибуну. В перерыве, однако, подошёл к товарищу Ветрову и миролюбиво, даже, говорят, не без заискивания, начал с ним о чём-то говорить. Товарищ Ветров с ухмылкой послушал и произнёс громко, на весь зал: “Знаю я тебя, космополита затаённого, волка в овечьей шкуре. Таким, как ты, не правда нужна, а кусок пожирнее да послаще”. “Вы, Ветров, хам! – неожиданно сорвался Х. – Да и вообще, человек недалёкий! Прямой и тяжёлый, как дубина! Ваш жизненный принцип: эх, дубинушка, ухнем!” На том их диспут и оборвался…»

Статья хотя и бойкая, хлёсткая, но заканчивалась расплывчато, намёками на какие-то «оргвыводы», «на недопустимость», и Екатерина подумала, что Афанасия «попёрли» с должности, а то что-нибудь такое и похуже с ним стряслось.

Однако вскоре наткнулась на новый материал о нём. Это была его речь на митинге в день похорон Сталина.

«Слово взял, – сообщал автор передовицы, – товарищ Ветров, недавно избранный первым секретарём райкома комсомола. Он начал с проникновенной самозабвенностью произносить свою речь: “Нам, товарищи, выпало счастье жить в одно время с дорогим и любимым нашим вождём Иосифом Виссарионовичем Сталиным…” Однако мощный голос товарища Ветрова перехватило жестокой рукой безмерное горе, и он, крепкий, как дуб, молодой мужчина, руководитель высокого районного уровня, заплакал скупыми комсомольскими слезами…»

Екатерина поняла, что нужно засмеяться, что слова чудовищно глупы и наивны, однако не выдержала – и тоже заплакала. И уже сквозь слёзы попыталась поймать расплывшуюся строку: «Но товарищ Ветров, как истинный ленинец-сталинец, мужественно продолжил свою речь…» Екатерина закрыла глаза, не в силах дочитать. Всю её пронизало, как электричеством, сложное чувство тоски и радости. «Живой, здоровый». Его, «сорви голову», не сняли с должности, не отдали под суд за ту шальную выходку, похоже, простили, и если уж позволили произнести речь с высокой областной трибуны, значит, жить и продвигаться ему, а «фельетонистая статейка», видимо, нужна была, как неизбежная субботняя порка из повести Максима Горького «Детство», – поняла всхлипывающая и одновременно трясущаяся смехом Екатерина.

Заходя поутру со свежего воздуха в библиотеку, она с каких-то пор осознанно стала ловить обонянием газетный запах, и ей казалось, что так теперь и пахнет Афанасий, и вся его жизнь так же пахнет, и его комсомольско-партийно-хозяйственные дела пропитаны этим жёстким, свинцово-техническим запахом.

Так думая, она тихо и затаённо улыбалась. Но, однако, совсем не иронично, а – сама не зная как.

 

Глава 48

В те же траурные дни в её руки попал документ, точнее, список с него. Она получила его от одной знакомой прихожанки после всенощной, когда уже вышла из церковной ограды и тёмными улицами своего Глазковского предместья направилась домой.

Она радостно чувствовала свой неимоверно полегчавший после молитвенного стояния шаг, будто следовало тотчас взлететь ей над городом и с каких-то захватывающих высот этого чудесно горящего звёздами неба сообщить всем его живущим будничной жизнью жителям что-то такое чрезвычайно важное, значимое, торжественно-приветное. В крови ещё перезвучивалось священническое, небесно-хоровое: «Слава святей», «Господи, воззвах», «Свете Тихий». И сердце её было полным-полно светом, а вокруг – ещё ночь, улицы не освещены, окна домов темны, глухи. Но дорога перед ней – вся ясная, отчётливая, можно подумать, что освещена её сердцем.

«Не запнуться, не упасть!»

Прихожанка та – как и кому-то ещё, краем глаза заметила Екатерина в потёмках, – на ходу украдкой сунула в её ладонь вчетверо сложенный тетрадный листок:

– Возьми, Катя. Здесь слова великой правды. Дома помолись, неспеша прочитай, а потом перепиши, насколько сможешь листов, и раздай другим. Бог тебе в помощь.

И провалилась в глухомань своего заулка.

Документ назывался – «Речь святейшего патриарха московского и всея Руси Алексия перед панихидой по И.В. Сталине, сказанная в патриаршем соборе в день его похорон».

Екатерина дома, как и посоветовали ей, помолилась и прочитала:

«Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало. Упразднилась сила великая, нравственная, общественная: сила, в которой народ наш ощущал собственную силу, которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях, которою он утешался в течение многих лет. Нет области, куда бы не проникал глубокий взор великого Вождя. Люди науки изумлялись его глубокой научной осведомленности в самых разнообразных областях, его гениальным научным обобщениям; военные – его военному гению; люди самого различного труда неизменно получали от него мощную поддержку и ценные указания. Как человек гениальный, он в каждом деле открывал то, что было невидимо и недоступно для обыкновенного ума. Об его напряженных заботах и подвигах во время Великой Отечественной войны, об его гениальном руководстве военными действиями, давшими нам победу над сильным врагом и вообще над фашизмом; об его многогранных необъятных повседневных трудах по управлению, по руководству государственными делами – пространно и убедительно говорили и в печати, и, особенно, при последнем прощании сегодня, в день его похорон, его ближайшие соработники. Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в веках. Мы же, собравшись для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам. Ни один вопрос, с которым бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут; он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством. Память о нем для нас незабвенна, и наша Русская православная церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в последний путь, “в путь всея земли”, горячей молитвой. В эти печальные для нас дни со всех сторон нашего Отечества от архиереев, духовенства и верующих, и из-за границы от Глав и представителей Церквей, как православных, так и инославных, я получаю множество телеграмм, в которых сообщается о молитвах о нем и выражается нам соболезнование по случаю этой печальной для нас утраты. Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души. Вчера наша особая делегация в составе Высокопреосвященного митрополита Николая, представителя епископата, духовенства и верующих Сибири архиепископа Палладия, представителя епископата, духовенства и верующих Украины архиепископа Никона и протопресвитера о. Николая, возложила венок к его гробу и поклонилась от лица Русской православной церкви его дорогому праху. Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога. Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом. И нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем вечную память».

Екатерина дочитала и почувствовала, что недавняя лёгкость её души и тела переворотилась неожиданно и вероломно во что-то иной, совершенно непонятное, может быть даже, невозможное, противоестественное. То, что было лёгкостью, ощутилось – пустотой. Казалось, высквозило из всего существа Екатерины каким-то неведомым вихрем чувство радости, покоя, тишины, миролюбивости. Но пустота эта оказалась не так проста и однозначна – она давила душу, тянула к земле, куда-то глубоко вниз, как тенётами, верёвками опутанную, придушенную.

– Господи… Господи…

Но не рождалась молитва: пустота и словá захватывали и задавливали, душили мысль, рассудок.

49

Некоторое время спустя в её руки попал список ещё с одного документа.

В своём читальном зале Екатерина раз-другой примечала молодого мужчину, лет, кажется, двадцати восьми, возможно, тридцати, худощаво-бледного, но утончённо привлекательного, с вьющимся разбросом волос на лоб и даже плечи. Эта его причёска, отметила Екатерина, «несколько немодная», потому как принята была повсеместно предельно короткая с обязательным пробором, а тут, возможно, какой-то вызов окружающим. Мужчина поднимал глаза от книги и всякий раз пристально смотрел на Екатерину. Она раньше уже встречала его – в церкви. Там он тоже всматривался в неё издали, настойчиво пытаясь заглянуть в глаза. Екатерина волновалась, но его взгляду не давалась.

В читательском формуляре, который когда-то заполнила её сотрудница, она прочитала: «Одинцов Леонардо Константинович. Научный сотрудник». «Леонардо», – повторяла мысленно Екатерина, как бы присматриваясь к слову: чтó в нём, почему столь непривычно для русского слуха назван человек? В честь, может быть, Леонардо да Винчи?

Как-то раз, сдавая прочитанные книги, он сказал Екатерине, дежурившей в читальном зале:

– Меня, девушка, по формуляру, вы, надеюсь, уже знаете, как зовут. А позвольте узнать ваше имя?

Екатерина, ощутив в груди мгновенно сменяемые друг друга холод и жар, хотела было назваться. И сказать потянуло в эти несомненно чарующие секунды желанной женской слабости просто – «Катя». И при том как-нибудь так притяжно, зазывающе заглянуть в его светлые, ласкающие глаза, опушенные редкостными для мужчины женственными ресницами-крылышками. Но её слабость оказалась именно секундной, мгновенной, каким бывает всплеск огня в ночном небе от падающей звезды. Сгорела – и снова будничная мгла, свычная жизнь. То, что в ней выпестовалось немалым временем одиночества, размышлений, молитв, сокровенного общения с Богом и святыми отцами церкви, заявило о себе мощной противодейственной, отталкивающей волной. Ей даже показалось, что она покачнулась, а потому крепко взялась краешками пальцев за выступ столешницы. Она каким-то своим глубинным, отстранённым от общей внешней жизни разумом осознала: если ответит так, как захотелось, её душа и жизнь могут безвозвратно и погибельно преобразиться. Погибельно – как если бы посреди сибирской зимы вдруг зацвели на открытом воздухе сады. Она уже срослась с одиночеством, оно уже стало её убежищем, её подмогой.

Пододвинула к Леонардо стоявшую незаметно за стопкой книг и развернула всей плоскостью для него чёрную металлическую табличку с геометрически правильной, серо-сталистого тона надписью:

Екатерина давно обнаружила: такого характера таблички часто встречались на кладбищенских тумбах и памятниках. «Что ж, – думалось ей, – и жизнь может стать мёртвой, если забыть, что душа бессмертна».

– Прямо как стихи, – с вымученным добродушием усмехнулся Леонардо, кажется, не умея подправить перекошенность губ. – Уговор: Екатериной Николаевной будем звать вас. А мы, кстати, – шепнул он, не отказываясь от усмешки, – несколько раз виделись с вами в церкви, на службе. Удивительно: такая красавица, с такой потрясающей косой, с такими манящими огнём глазами и – в церковь ходите. Молитесь, да как, скажу я вам, увлечённо молитесь: всё на коленях, да с поясными поклонами, как прогрешившая всю жизнь хитромудрая бабуся. Позвольте поинтересоваться: вы пережили какое-то горе, потерю? Я могу, наконец-то, вам чем-нибудь помочь? О, вы так гневно на меня взглянули! Обожгли!

– Извините, но что вам надо? – прозвучал чужой для Екатерины голос. И она была рада, что снова, как и в церкви, не поддалась.

– Простите, Екатерина Николаевна, полез без спроса в душу. Да пошлыми шуточками сыплю. Я, собственно, вот что хочу.

Он вынул из портфеля добротной кожи, с изысканными бронзовыми застёжками белоснежный, усеянный завитушчатым почерком листок бумаги, с явной настороженностью взглянул на пятерых читателей, сидевших в зале. Сказал тихо, присклонившись молочно-белой вытянутой шеей к Екатерине, которая и женственную, ухоженную его шею заметила, и тонко очерченный подбородок, пробритый до искрасной синевы, и, в очевидном волнении, облизанные узенькие детские губы:

– Если вас не затруднит – почитайте, пожалуйста, вот этот текст. И, если сочтёте нужным, размножьте его и передайте братьям и сестрам по нашей вере, – по-особенному произнёс он «по-нашей», как бы единясь с Екатериной в каком-то теперь для обоих общим и большом, но чрезвычайно тайном деле. И «сестрам» он произнёс без «ё», как нередко встречается у священников в проповедях.

Он протянул Екатерине листок, но она не приняла. Он вяло улыбнулся, положил его на стол, скороговоркой попрощался и ушёл.

Екатерина подумала, что перед ней тот же список – с речи святейшего патриарха московского и всея Руси Алексия. Однако когда выхватила взглядом заглавие – «РПЦЗ на смерть палача русского народа Сталина», – испугалась, стянула всею ладонью листок в первую попавшуюся под руку раскрытую книгу и захлопнула её. Обмершая, сидела с зажатой в ладонях под столом книгой.

 

Глава 50

Дома, с торопливой сумасшедшинкой задёрнув все шторки на окнах, стала читать:

«Смерть Сталина – это смерть величайшего в истории гонителя веры Христовой. Преступления Нерона, Диоклетиана, Юлиана Отступника и др. нечестивцев бледнеют пред лицом его страшных деяний. Никто не может сравниться с ним ни в количестве жертв, ни в жестокости к ним, ни в лукавстве при достижении своих целей. Вся сатанинская злоба, казалось, воплотилась в этом человеке, который в еще большей степени, чем фарисеи, заслуживает названия сына диавола.

Православного человека особенно потрясает его подлинно сатанинская, жестокая и лукавая политика в отношении Церкви.

Сначала попытка к уничтожению ее как через убийство выдающихся пастырей и верующих, так и через внутреннее разложение ее с помощью искусственно созданных расколов. Потом вынуждение искусственно подобранных ее возглавителей поклониться ему и всей руководимой им безбожной сиcтеме. И не только поклониться, но и восхвалять гонителя Церкви, как якобы ее благодетеля, пред лицом всего мира называя черное белым и сатанинское Божиим.

Когда этого злейшего гонителя Церкви восхваляли падшие под тяжестью гонений архипастыри и пастыри при его жизни, это было знамением величайшего унижения Церкви. Утешением для нас могло служить то, что ложь эта посрамлялась подвигом безчисленных безстрашных мучеников и тайных христиан, отвергших все соблазны Сатаны.

Древние гонения тоже бывали причиной падения и иерархов и мирян. И в те времена бывали люди, которые, будучи не в силах выдержать мучения за Христа, или явно отрекались от Него, или делали вид, что приносят жертву идолам, окольными путями получая удостоверение в принесении жертвы, которую они на самом деле не приносили (либеллатики). Церковь осудила не только первых, но и вторых за их лукавое малодушие и отречение от Христа если не в сердце, то пред людьми.

Но история Церкви не знает другого примера создания целой церковной организации, во главе с Патриархом и Собором, которая была бы основана на преклонении колен перед явным врагом Божиим и прославлении его как якобы благодетеля. Кровь миллионов верующих взывает к Богу, но этого как бы не слышит иерарх, именующий себя Патриархом всея Руси. Он униженно благодарит их убийцу и осквернителя бесчисленных церквей.

Смерть Сталина привела этот соблазн к своему высшему кощунственному проявлению. Газеты сообщили, не только о поклонении Патриарха Алексея праху безбожного врага Христова, но и о совершении по нем панихид.

Можно ли себе представить что-нибудь более кощунственное, чем панихида по Сталине? Можно ли нелицемерно молиться о том, чтобы величайшего от века гонителя веры и врага Божия Господь учинил “в раи, идеже лицы святых и праведницы сияют яко светила”. Воистину, молитва эта в грех и беззаконие не только по существу, но и формально, ибо Сталин, вместе с другими народными Комиссарами, был отлучен от Церкви Святейшим Патриархом Тихоном и сам Патриарх Алексей, как он ни кланялся перед Сталиным, никогда не решился объявить о снятии с него этой анафемы.

Молитва об упокоении со святыми нераскаянного отлученного от Церкви грешника есть кощунственная ересь, ибо является исповеданием того, что якобы можно стяжать на небе Царство Божие, гоня и истребляя сынов его на земле во имя уничтожения самой веры в Бога. Это есть смешение Царства Божия с царством тьмы. Это не меньший грех, чем явное отречение от Христа, вера в Которого т.о. исповедуется как необязательная для приобщения к Его Царству.

В этом акте Московской церковной власти получил самое яркое проявление тот лежащий в основе ее грех, который так убедительно с 1927 года отличали наши исповедники в России и поныне обличает наша Церковь заграницей».

По прочтении Екатерине показалось, что она вся стала больна, бессильна, немощна, даже вроде как постарела. Сутуло сидела на табуретке с листком в руках и ей показалось, что спину не сможет разогнуть, не выпрямится. Невольно ища поддержки, подняла глаза на Державную, суровую и величественную всем своим обличьем, багрово высвеченную огнём лампадки. Надо помолиться, испросить, однако не знала – как и что.

Поняла, почему не шли слова, как должно бы: молитва не может быть простой, привычной, из ряда ежедневных и даже любимых. Слова, похоже, должны народиться какие-то необычные, сверх нынешнего понимания и чувствования Екатерининого, потому что ощущения после прочтения такие, словно бы из-за горизонта стала надвигаться, хотя и медленно, но последовательно, какая-то чудовищных размеров и, соответственно, чудовищных сил разрушения грозовая туча. И что её действие может привести если не к разрушению существующего мира, к гибельности всеобщей, то – к погружению во мрак, в пылевую бурю, в грохот, бедлам. Чему-то непоправимо ужасному произойти.

Нужно что-то совершить, – понимала Екатерина.

Но – что?

И даже если станет понятно, что именно, – достанет ли сил физических и стойкости духовной действовать?

Текучестью обессиленного тела опустившись с табуретки на колени, Екатерина смогла обратиться к Державной: «Мати, Самодержица российская, спаси и сохрани».

Державная, словно бы объятая пламенем, багрово пульсировала бликами.

Потом, всё в том же состоянии немочи и тревоги, по-старушечьи осторожно-меленьким шагом добралась Екатерина до кровати, уткнулась лицом в подушку. Хотелось тотчас провалиться в сон, как в небытие. Впервые молитва не расковала, не освежила душу, не освободила, не прояснила разум. Тревога назойливо и грубо давила, устрашала. Отчего-то вспомнилось, из детства и юности, как порой пожилые переяславцы, пережившие ту, Первую мировую, войну, приговаривали, оценивая какое-нибудь драматическое, неблагоприятное событие: страшней германской войны. Так и Екатерина теперь подумала о прочитанном: страшней германской войны.

Ни той, ни другой бумаги она не переписала. Ни той, ни другой бумаги она не сохранила.

Великая смута не отступала долго. Но веры сердца, поняла и порадовалась, уже ничто не могло поколебать.

 

Глава 51

Два-три дня минут – Леонардо в библиотеке. Потом день-два – в библиотеке. А с какой-то поры – и каждый день там, ближе к вечеру, видимо, сразу после своей работы.

Он увлечённо усыпáл тетрадку какими-то конспективными записями, старательно-вдумчиво просматривая книги и журналы эстетической, искусствоведческой направленности. Екатерина обнаруживала за собой – подглядывает за ним, сторожит его движения, глаза, даже дыхание. Ей нравилось смотреть на его волосы – нечто длинно-светло-вьющееся и словно бы оживающее, если даже чуть тряхнётся голова. В минуты осознания того, чтó делает, – сердилась, торопливо искала себе дело, уходила в другое помещение. Он за ней, поняла, тоже подглядывал, искал её взгляда, и если перехватывал – улыбался, слегка так подкланивался, не без подобострастия, однако явно наигранного, подтрунивающего. Она же – ни движением, ни эмоцией в ответ, настойчиво притворяясь сердитой, занятой, холодной. Он, случалось, – с вопросом к ней, с законной читательской просьбой, вкрадчиво втягивая в разговор, но она отвечала односложно, обрывала общение, прятала глаза. «Глупости, пустое. Мне всё это незачем», – настойчиво накручивала она едва различимую, некрепкую ниточку на клубок однотонной своей думки. Однако в который раз встречаются они глазами, в который раз подходит к ней этот обаятельный молодой мужчина с невозможным для обыкновенной окружающей жизни именем Леонардо, с этими изумительно красивыми волосами – и в который раз у неё перебивается, трепыхается дыхание, а то и затуманивается в голове. И мысль назойливо лезет, стучится, озвучивается как бы чужим, со стороны пришедшим голосом какого-то более опытного человека: «А может, девонька, так оно и надо? А может, уже – она, сама судьба твоя девичья-бабья приковыляла к тебе?»

Он провожать её – она скорым упрямым шагом от него в противоположную сторону, в какой-нибудь заулок своего деревенского, заставленного заборами Глазковского предместья. Однако, любопытная, обернётся на ходу. Он покорно стоит и смотрит ей вслед. Помахает рукой, посмеиваясь.

«А может, и впрямь – судьба? А?»

«Ой, дурная ты!» – перемежаются в ней, и пересмеиваясь, и поругиваясь, разноречивые голоса.

А порой вспышкой нещадно прошьёт через все жилки:

«Афанасий!»

Но что – «Афанасий»? Что он? Что, что он теперь для неё? Зачем вспомянулось уже давно похороненное былое? Но не рождало внятного ответа ни сознание, ни душа. И даже молитве, казалось, невмочь было смирить молодую, закипающую, всё ещё девичью кровь.

«Да, да, дурная ты, дурная! Кто бы поругал тебя, ткнул бы носом, направил, беспутую, трусливую, шаткую!»

Но кто же вернее посоветует, как не мать?

Написала в Переяславку:

«Мама, голубонька моя, что-то давненько ты не гостила у меня. Приезжай, родненькая моя. Свожу тебя в театр. И в цирк – тоже…»

Но сама загадала: заманить её в библиотеку, показать издали Леонардо, и что мать скажет, шепнёт – так тому, видать, и бывать. Может статься, – навек. А навек, так понимала и чувствовала Екатерина, – либо счастью состояться, простому, человеческому, бабьему счастью, о котором уже сколько лет и не подумывала, либо – погибель принять, а потом – каяться, казниться, утишая душу, смиряясь.

«Ты максималистка, а надо всего-то вспомнить, что ты умела просто любить», – были бдительны и настойчивы иные зовы. Но возможно ли довериться им, открыться, попросить помощи, а потом, кто знает, пойти новой дорогой жизни и судьбы?

 

Глава 52

Поскандалив, но всё же сговорившись с бригадиром Кудашкиной, которой неумолимо нужен план и ещё раз план по надоям, мать откликнулась на письмо Екатерины – через неделю-другую приехала. Она рада два-три отгульных, заработанных в тяжких трудах денька погостить у старшей дочери в уюте её славного домика над Иркутом, «раздохнуться от проклятущих коров и горластой бригадирихи».

Екатерина любуется матерью: подвижная, загорелая, пытливая, проветренная «самыми свежими на земле», «нашими», «снежно-пахучими» ангарскими ветрами. В первые минуты встречи обнималось родное с родным, притискиваясь друг к дружке.

– Мама, какая ты у нас молоденькая и красавица!

– Прямо-таки уж! – отмахивается мать, чуточку пунцовея. – Язык-то у тебя, подлизы, без костей.

Но чуть погодя примечает Екатерина – морщинок, мелких-мелких, перепутанных, после последней встречи тенётами ещё больше легло на лицо и шею матери, тусклоты в глазах нагустилось. Сухонькая, низкорослая породой, теперь Любовь Фёдоровна стала заметнее подсгибаться, приседать коленями к земле, как старушка, хотя летами была совсем ещё не очень чтобы. Понятно и грустно старшей дочери: на ферме ежесуточная, без каких-либо выходных-проходных работа среди коров и навоза, и работу эту только что каторжной не назовёшь.

– Потаскай-ка полные вёдра и бидоны с молоком, помеси-ка, поотскребай-ка «лепёхи» в стойлах, поволочи-ка бадью с варевом, а мужиков-то вокруг – раз-два да обчёлся! – случалось, прорывались жалобы у сдержанной, немногословной Любови Фёдоровны.

Да и личная жизнь, понимает чуткая Екатерина, никудышная у матери, неприютная. После гибели на фронте супруга, «благоверного Николаши моего», она долго ни с кем не могла и, наверное, не стремилась сойтись, свить гнездо новой семьи, потому и подбавлялось тусклоты, чахла душой ещё не старая женщина, не вздрагивали искорки в её глазах, казалось, плотно присыпанные пеплом.

Но в прошлом году к ней посватался вдовый конюх Иван Овчинников, и они стали жить одним домом. Екатерина понимала: обоих кинуло друг к другу уже застарелое их одиночество, беспросветная тоска.

Однако новое замужество не осчастливило Любовь Фёдоровну, не разметало пепел: сначала, вроде как стесняясь, тайком попивал Иван, а потом – разохотился. Напившись – злобствовал, даже с кулаками кидался. И раньше Любовь Фёдоровна примечала за ним тягу к горячительному, да надеялась, и о том Екатерине не раз, как заклинание, говорила, что вытянет мужика, отвадит. Потому, мол, и попивает, что одинокий да заброшенный, а семьёй заживём – некогда будет баловаться.

– Кому, как не нам, бабам, спасать мужиков? – печально посмеивалась порой она.

Но, как говорится, человек предполагает.

– Иван – шибко горестный мужик, – спустя какие-то месяцы, однажды сказала о нём Любовь Фёдоровна старшей дочери.

– К чёрту бы он мне нужен был! Да, знаешь, доча, уж больно жалко мне стало его, когда приковылял он ко мне свататься, – призналась она. – Но теперича уж и не знаю, вытяну ли. С Николаем-то, царствие ему небесное, жили, как пели. А с Иваном этим – хрип один сатанелый рвёт глотку. И куда не глянь – всюду по деревням мужик моего поколения таковским стал: сломанный, тяжёлый сердцем. Надорвала человека война и всякие неустройства. Может, вам, молодёжи, выдастся век светлее и полегче. Как-никак, а коммунизм с высоких трибун обещают. А мы с Иваном уж как-нибудь доскрипим.

Рассказывала Екатерине: ещё до войны с родичами рубил Иван дом. Насыревшее в дождь бревно выскользуло из рук мужиков и сорвалось с верхотуры – жену Лизавету с малолетним сыном Петрушей на руках насмерть зашибло. Иван после похорон топился – люди вызволили из Ангары. На фронте ему нещадно посекло осколками рёбра, и он навсегда остался, как говаривала Переяславка, «выломанным»: с покривлённой спиной, с просевшей грудью, да руки, чуть разволнуется, начинало «корёжить трясучкой».

Но и после войны лихо не отцепилось от мужика. Единственная дочь, Луша, счастливо вышла замуж за правобережного парня из Згодья. Там и свадьбу сыграли, а к утру хмельным широким поезжаньем на двух лодках надумалось нагрянуть в Переяславку: чтобы «на уши её поднять», чтобы «растолкать засоню», чтобы «выпила деревня за молодых». Отплыли, гармонист растянул меха, зыкнули разнобойным хором песню, да набитая людьми лодка опасно качнулась и скренилась, – визг, толкотня; однако кое-кто исхитрялся самогонки подплеснуть в кружки, лез с бутылью через спины. Чтобы выровнять судёнышко – не сговариваясь, но в безрассудном пьяном усердии скопом налегли на другой бок. Бортом зачерпнуло, а уже – на самом стрежене, на воронках с брёвнами-топляками и корягами. До обоих берегов – далеко, очень далеко. Народ посыпало в воду. Лодка днищем – кверху, прихлопнула головы. Со второй – спасать, а пьяный, известно, – смельчак и удалец. Один нырнул – и нет его. Второй нырнул – и он сгинул; то ли в корягах запутались, то ли – о топляк буйной головушкой.

И невеста, и жених и ещё семеро гостей навек породнились тогда с Ангарой. Неделю, другую вылавливали их, вызволяя из смертного пира.

Переяславка хмуро посудачила:

– Хотели широко, а получилось глубоко. Эх, бедовый мы народ!

Поник и согнулся с той поры Иван Овчинников, видимо, полагая, что не по Сеньке кафтан счастливой жизни. Затаился в себе, потихоньку пристрастился к зелёному змию. Но не стар ещё был мужик, какие-то силы время от времени топорщились в нём. Да и внешне держался он прилично. В конюховке колхозной вместе с Ильёй Ивановичем Ветровым управлял с разумностью, лошадей его, говорили переяславцы, – «хоть в кавалерию сдавай». Понимал: надо выкарабкиваться. Да в одиночку, с печалью доходило до него, не по силам уже, как не тужься.

С давней поры присматривался к Любови Фёдоровне Пасковой – хозяйственная, степенная, опрятная женщина. Заговоришь с ней – приветно отвечает, хотя в глазах – тоскучий бурьян, порождённый и взлелеянный, понятно, многолетней одинокой жизнью.

Посватался.

Любовь Фёдоровна сказала ему со сватами:

– А ну вас, шалых!

Однако засмеялась, незлобиво, и, по-девичьи, зацвела румянцем по щёкам.

Стали жить вместе, в Иванов дом, более ухоженный, перебравшись. Мало-мало обустроились, пообтёрлись друг возле дружки.

И всё бы порядком да степенно сложилось у Любови Фёдоровны и Ивана, да минутами, случалось, срывало её, несло вихрем.

– Мой-то Николаша – вот был мужик так мужик! – когда что-то выходило не по её нраву и задумке, в сердцах восклицала Любовь Фёдоровна.

И с воинственностью неумолимой перечисляла следом, какой хороший был её Николаша, до чего умело хозяйством управлял, как с людьми ладил, водки не пил. А её-то любил, любил – страсть. И, можно было подумать, добивала зверовато напрягавшегося Ивана:

– А ты, Ванька-Встанька, что за мужик! Тьфу, а не мужик! Чуть что – раскисаешь, к рюмке тянешься, по хозяйству гвоздя не вобьёшь. Равнодушный ты какой-то! Каждодневно от тебя водочным перегаром воняет – противно! Уйди с моих глаз, ирод окаянный!

Он терпел, отмалчивался, но бывало, что с кулаками на неё кидался. Однако она, хотя и мала росточком и сухонькая, сноровисто и упруго давала отпор – отлетал от неё пробкой.

Часом до того распалялась она, что сгребала в узел свои вещи и уходила жить в свой дом. День-два-три минует – Иван за ней приплетётся. Опустится у порожка на колени, пыхтит, чего-то бормочет.

– Эх, жаль ты моя, – вздохнёт Любовь Фёдоровна. – Вставай, пойдём жить, что ли. Глядишь, слюбится да стерпится.

Порой спросит Иван:

– Чё, вовсе тебе не люб?

– Да люб, люб, – отмахнётся Любовь Фёдоровна.

– Николая, поди, забыть не можешь?

– А ты Лизавету-то забыл ли? То-то же. Уж, знай, помалкивай.

И долго, долго оба молчат, словно всматриваются в дали прожитых лет, несостоявшейся судьбы.

От горячительного так и не смогла отвадить. Говорила ему:

– Вам, мужикам, легче: водкой заливаете тоску свою.

Иван отзывался:

– Вам, бабам, плакать невозбраняется. А нам, мужикам, – ни-ни. Знаю: как повоешь горючими слезьми – душа легчает, дышать начинаешь вольнее. Жизнь блазнится проще. Не прав я?

– Прав, прав, – неохотно соглашалась Любовь Фёдоровна. – А пить я тебе один чёрт не позволю. Ещё раз приползёшь домой пьяным – сковородой по башке наверну. Так и знай!

Но Иван не очень-то устрашился: не сказать, чтобы пьянствовал, но попивал. Дома, однако, воздерживался. У себя же в конюховке, в потёмочном закутке, как сам говорил, «казаковал с сотоварищами», если, конечно, вблизи не наблюдалось колхозного начальства.

По-прежнему скандалили и рукопашные схватки между ними нередко закипали, в которых юркая и отважная Любовь Фёдоровна неизменно одерживала верх над увечным и незлобивым Иваном.

Протрезвев, он, уже по привычке, на коленях вымаливал прощения, казнясь самыми последними словами.

– Одной худо, вместе худо – хоть помирай, – полюбилось присказывать, вздохнувши, Любови Фёдоровне.

– Надорвался мой Ванька-конюх душой, – однажды сказала она Екатерине, гостюя у неё. – Вытяну ли? Из жалости, может быть, и буду тянуть, а любви к другому мужику, должно, доча, уже не отыщу в моём сердце. – Помолчав и покачав головой, усмехнулась безрадостно: – Такие вот мы с тобой однолюбки-одноюбки.

Понимала Екатерина: и мать её для Ивана – другая. Оставался, похоже, один, но самый верный расклад для обоих: авось слюбится да стерпится.

Так и жили – ни миром, ни войной, ни любовью, ни ненавистью явной и злой, а как приходилось.

 

Глава 53

Ещё одна липучая печаль и непрестанная маета Любови Фёдоровны, понимает Екатерина с горечью – дочь Мария. Выросла младшая в видную, неглупую девушку. Но люд переяславский судачил о ней:

– Какая-то Машка пасковская непутная слепилась: ни в Любашу мать, ни в Николая отца, а в проезжего молодца, ли чё ли.

Другие – только что не выражались:

– Не девка – кобыла!

Оттого, наверное, так думали и говорили сельчане, что с малолетства Мария Паскова отличалась «своевольством» и «падкостью на всякие утехи». Действительно, природно не обиженная умом, сметливая, однако учиться напрочь не хотела. С горем пополам под неусыпным и взыскующим надзором Любови Фёдоровны вытянула Мария восьмилетку, после которой мать настойчиво подталкивала её:

– Пойди, Маша, выучись на фельдшерицу или ветеринаршу: всё не дояркой хрип гнуть с утра до ночи, как мы, бабы простодырые.

Однако Мария с год после школы просидела дома, и только то с охотой делала, что на танцы, на вечёрки бегала. Поспать и поесть была охотницей. И второй год намерилась так же прожить, однако мать однажды вспылила: схватила её за руку – утянула на ферму к грозной и рослой «бригадирихе» Галке Кудашкиной: принимай новую работницу. Месяц-другой походила Мария на ферму, но однажды утром, когда нужно было идти на дойку, заявила:

– Хва, мама! Отправь меня к Кате в город. Подамся в ремесленное или ещё куда, чтобы учиться. Лучше переломать зубы о гранит науки, чем навоз месить на твоей чёртовой ферме, да под надзором солдафонихи и дуры Галки.

– Ай-ай, а ещё комсомолка! – упрекнула мать, хотя и порадовалась втайне, что дочь надумала-таки учиться.

– Да чихала я на ваш комсомол!

– Тише ты, шалая! – перепугалась Любовь Фёдоровна, зыркая на окна и дверь: не услышал ли кто-нибудь ненароком?

С ближайшей оказией на колхозной полуторке увезла Марию в город. Екатерина приняла младшую радушно, выделила ей комнату. Стала Мария учиться на бухгалтера-счетовода. Любовь Фёдоровна сияла:

– Неужто в нашем роду свой ажно бухгалтер будет?

Ей в крестьянской её простосердечности представлялось, что если уж бухгалтер или счетовод имеет доступ к деньгам, считая их, распределяя и выдавая, то и сам – при деньгах, да непременно при больших. Соответственно, и живёт, что называется, кум королю. Колхозный счетовод Ефимыч, известно, неплохо обустроился.

Поначалу Мария взялась за учёбу, выказывая недюжинные способности, какое-то даже радение. Однако многообразные городские соблазны стали её отвлекать. После учёбы где-нибудь пропадала, являлась домой поздно. Екатерина спросит, где была. Сестра ответит нехотя – отстающим помогала.

– Врёшь!

– Нет!

Но обеим ругаться не хотелось с родным человеком. Сядут за ужин, поговорят мирно, и Мария порой признается:

– Парень провожал. Загулялись. Прости, Катя.

Старшая терпеливо, вкрадчиво объясняла младшей, как должно вести себя девушке.

– Ай, прекрати, сеструха! Живём один раз, – не по летам умудрённо отвечала младшая.

Возле ворот дома, тревожно примечала Екатерина, вечерами стали околачиваться парни. Тайком рассматривала их в окно: ни одного приличного, всё какое-то хулиганьё, шантрапа! Становились обыденными свист, стук в ворота, хохот, девичий визг, а то и ругательства. Потом до старшей дошли слухи – Мария на занятиях не появляется неделями, вот-вот отчислят её.

– Маша, милая, голубушка моя, что ты творишь?! Тебя отчислят! О чём ты думаешь!

– Ну, чего ты, Катя, раскудахталась? Отчислят, так отчислят. Подумаешь – бухгалтер-счетовод! Сиди потом всю жизнь за бумажками и счётами, мусоль ваши потные цифирьки. Ску-у-ка!

– Что же тебе надо от жизни?

– Я хочу легко и весело жить!

– Ой, бедовая ты девка!

Ругаться не хотелось, но где же найти верное слово для родного человека, чтобы и не обидеть его, и наставить? За вечерним чаем у самовара поговорили:

– Знаешь, Катя, хочу, чтобы мужчины возле меня увивались, а я перед ними – барыней, королевой! Вот жизнь! Понимаешь?

– Попрыгунья стрекоза, вот кто ты у нас. Но учиться я тебя, негодницу, заставлю. Так и знай! Три шкуры сдеру с тебя, Машка. И всех этих твоих лоботрясов разгоню от ворот.

– Неужели, Катя, ты не мечтаешь быть королевой? Неужели тебе не хочется, чтобы возле тебя вились мужчины? – Хитро прищурилась: – Или всё не могёшь забыть своего Афоньку партейного? Так его наши деревенские величают. Не можешь, что ли?

Екатерина холодно промолчала.

– Да плюнь ты на него! Не жди милостей от судьбы, живи для себя, живи сейчас, а не думай день и ночь, что счастьем тебя кто-нибудь одарит. Никто не одарит. Бери сама и сегодня. Оглянись вокруг: все для себя стараются, а попросишь чего – шишь на постном масле покажут.

– Давай-ка готовиться ко сну, – прервала сестру Екатерина и стала собирать со стола.

– Что, я лягу, а ты, как всегда, на колени упадёшь перед иконами и молиться будешь до поздна, у Боженьки милостей выпрашивать, точно нищенка?

– А ну-ка, мелюзга, марш спать!

Вскоре Марию отчислили. Екатерина была удручена. В ней минутами закипало недоброе чувство, но нужно было его во что бы то ни стало преодолеть, подойти к младшей сестре с сердечным словом.

– Маша, давай я тебя научу молитвам, – однажды предложила Екатерина и, не дожидаясь ответа, за руку подтянула Марию к своей домашней божнице. – Смотри, вот икона Богоматери, Державной. Она заступница наша, наша императрица.

– Чиво? – скорчилась и зачем-то покривила слово Мария.

Но Екатерина будто бы не слышала:

– Давай помолимся вместе, – встала она на колени.

И, не выпуская руки сестры, повлекла её к себе. Мария неохотно присела на корточки. Морщилась, ёжилась, пыхтела. Екатерина утянула её на колени.

– Прошу, Маша, повторяй за мной. О мира Заступнице, Мати Всепетая!..

– Чиво-о-о?! Иди ты со своими попами!

– Повторяй, сказано, – была неумолима, предельно строга Екатерина.

И Мария покорилась. Повторяла, чудовищно, как не русская, путаясь языком.

– …Со страхом, верою и любовию припадающе пред честною иконою Твоею Державною, усердно молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе. Умоли, милосердная Мати Света Сына Твоего и Бога нашего, сладчайшего Господа Иисуса Христа: да сохранит в мире страну нашу, да утвердит державу нашу в благоденствии и избавит нас от междоусобныя брани; да укрепит Святую Церковь нашу Православную, и незыблему соблюдет ю от неверия, раскола и ересей. Не имамы бо иныя помощи, разве Тебе, Пречистая Дево: Ты еси всесильная христиан Заступница пред Богом, праведный гнев Его умягчающая. Избави всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от глада, скорбей и болезней. Даруй нам дух сокрушения, смирение сердца, чистоту помышлений, исправление греховныя жизни и оставление согрешений наших. Да вси, благодарственне воспевающе величия Твоя, сподобимся Небеснаго Царствия. И тамо со всеми святыми прославим пречестное и великолепое имя в Троице славимаго Бога, Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Мария первой поднялась с колен, как-то с подпрыжкой, зачем-то отряхнулась, хотя в доме Екатерины и пылинки, соринки было встретить трудно. Молчком поплелась в свою комнату. Старшая сестра слышала: плюхнулась на металлическую, лязгнувшую кровать и показно громко зевнула, потягиваясь.

«Она ещё не приняла Бога, и скоро ли примет, но – Бог слушал её, слушал, – крошечным колокольчиком звенела в груди Екатерины маленькая радость утешения. – А я теперь всегда и всюду буду просить за неё, неразумную, упрямую дитя. Да и кому, кроме меня? Господи, не оставь рабу Божью…»

И в другой раз, недели две спустя, Екатерина за руку повела сестру к божнице.

– Отлипни ты, Катя! – упёрлась Мария, по-кошачьи цепко ухватившись за дверной косяк. – Не буду я стоять на коленях перед твоими деревяшками. И знай: ни в Бога, ни в чёрта я не верю.

– Замолчи, дурная девчонка! – Но настаивать не стала.

«Бог – не в силе, Бог – в любви. Надо быть терпеливой».

Мария не училась, не работала, спала по обыкновению до обеда, потом до поздна где-то пропадала, нередко от неё могло пахнýть и табачным дымом, и вином. Она очевидно и желанно опускалась.

Екатерина – с беседой к ней, с увещеванием. Но однажды не сдержалась – ногой топнула:

– Или учись, или работай, любезная моя сестрица! Я твоего тунеядства не потерплю, так и знай! Вот что, давай-ка я тебя устрою на курсы швей-мотористок. На швейную фабрику требуются специалисты. Как, устраивает тебя?

– От работы кони дохнут, – ответила Мария, – а от учёбы мозги пухнут. Как сказал один брат другому брату: «Мы пойдём другим путём».

– Да какой у тебя путь?! Одна дурь и беспутство. Машенька, родненькая, разве можно так жить? Оглянись вокруг: люди работают, учатся…

– …молятся, – в усмешке ощерилась сестра.

– Да, молятся.

– Что ж, молитесь себе на здоровье, не смотрите на нас, дураков безбожных. Ай! А иконочки, Катя, какие у тебя пёстренькие, бравенькие. Да всё исусики на них! Слушай, хотя бы одного порядочного мужика нарисовали твои богомазы, ли чё ли.

– Прекрати, дура! – закипело гневом всё существо Екатерины. Хотелось ударить сестру. – Ты ничтожное, мерзкое создание! Жаждешь только удовольствий от жизни… как животное! Дрянь!

И неожиданно, казалось, что в беспамятстве, в угаре, замахнулась. Но сестра проворно увернулась, отбежала за комод и оттуда, кривляясь, засмеялась:

– Ай, обидела младшую сестрёнку! Боженька тебя накажет. Я, Катя, и не такое слышала о себе. Да пофиг мне все ваши словечки! Одни, понимаешь ли, комсомолом мозги морочат, другие – религиозным опиумом, а я, такая простодырая деревенщина, безмозглая девка, просто жить хочу! Поняла?

– Поняла, – отступила Екатерина, решительно обрывая перебранку и вся обмякая.

Но поняла ещё и то, что непоправимо постыдным и чудовищным было бы для обеих, ударь она сестру.

«Господи, помилуй…»

Издали и троекратно наложила крестное знамение на Марию, уже стоявшую в «бабской» бойцовской позе – руки в боки. Опустилась на колени перед божницей:

– О Пресвятая Дево, Мати Господа Вышняго, Всемилостивая Заступнице и Покровительнице всех к Тебе с верою прибегающих! Призри с высоты небесныя славы Своея на рабов Божиих Любовь и Марию и на нас, припадающих ко подножию Твоему, услыши смиренную молитву нас, грешных и недостойных рабов Твоих, и принеси ю пред возлюбленнаго Сына Твоего…

Мария, чуть послушав и щёлкнув зубами, будто бы кость перегрызала, ушла в свою комнату, кинулась на кровать.

– …О, Преблагословенная Богородице! Ты, именуемая Скоропослушнице и всех скорбящих Радосте, услыши и нас, скорбных. Ты, именуемая Утоление печали, утоли и наши душевные болезни и печали. Ты, Купино Неопалимая, сохрани мир и всех нас от вредоносных огненных стрел вражиих. Ты, Взыскание погибших, не попусти нас погибнути в бездне грехов наших. Ты, Целительнице страждущих, исцели и нас, уязвленных от немощей душевных и телесных. Ты, Нечаянная Радосте, радостию спасения Твоего отъемли от нас страх грядущаго мучения. Ты, Споручнице грешных, буди и нам, грешным, Благосердою Споручницею покаяния и спасения нашего…

Мария, очевидно прислушиваясь, ворочалась, ёрзала на кровати. Та железно и тяжко клацала пружинами и стыками.

– …На Тебе по Бозе все наше упование возлагаем, буди нам выну Неусыпная Ходатаица и Всесильная Предстательница пред Сыном Твоим, Господом нашим Иисусом Христом. Укрепи в нас веру в Него, утверди в любви Его, научи нас любити и славити и Тебя, Пресвятую Матерь Божию, Преблагословенную Марию. Вседержавному Покрову Твоему, Богородице, вручаем себе на вся веки…

Наконец, Мария, отчего-то на цыпочках, вернулась к божнице, опустилась на колени, обняла сестру, положила на её плечо голову:

– Прости, Катя. Вижу, поди ж, не слепая: добра ты мне, дурной и пустоголовой, желаешь, да я-то, пойми, хочу жить по-своему.

Екатерина обняла сестру, и обе заплакали.

– Ты, Маша, если согрешить когда захочешь, – Матерь Божью хотя бы двумя-тремя словечками помяни, – всхлипывала Екатерина, крепче притискивая к себе сестру. – Верь как ребёночек: Она тебе пособит, направит тебя, отвратит от пагубного шага. Дай слово.

– Ладно, ладно, помяну, – хлюпала, как девчонка, покрасневшим носом Мария.

– Я так хочу, чтобы ты была счастливой!

– И я хочу того же тебе! Поучи меня молитвам.

– Повторяй за мной.

Повторяла, даже поклоны била и весьма усердно.

Екатерина с тревогой, но и с надеждой думала: «Может, выправится девка? Наша пасковская порода, говорит мама, не шаткая».

* * *

Однако проходили дни, недели, уже и месяц позади – Мария не спешила ни на работу устроиться, ни к учёбе пристать, хотя на курсы швейного дела Екатерина привела её только что не за руку, и даже записала у завуча, и даже в класс-мастерскую легонько подпихнула в спину. И с утра Мария, надевая самолучшую одёжку, подкрашиваясь и подпудриваясь, уходила из дому и лишь к вечеру, а то и под самую полночь, возвращалась. И табаком, и вином от неё несло; а в глазах, мрачнела Екатерина, «блудливо посвёркивало». Старшая сестра – с допросом, взыском. И снова уговаривала, стыдила, притопывала ногой, но сорваться, нагрубить, замахнуться уже не позволяла себе. Мария молчком выслушивала, притворно позёвывая, и, наконец, отмахнувшись рукой, одетой заваливалась на кровать, блаженно потягивалась и могла сказать:

– Эх, Катя, какой, я тебе скажу, ухажёр вокруг меня сегодня вился! Обещал на «Победе» покатать, омулями угостить.

Екатерина с горечью поняла очевидное и, возможно, неотвратимое: как сказала младшая однажды, что хочет жить по-своему, так, похоже, и жить-бедовать ей век свой.

«А Васька слушает да сметану ест», – вздыхала старшая.

Бывало, младшая закипятится:

– Катя, до чего же ты нудная! С виду такая молодая и смазливая, овечка овечкой, а внутрях – старуха старухой. Карга!

– Но как, как, скажи, мне тебе помочь, Маша?

– Ты себе помогла бы: без мужика живёшь. Хм, во где грех, так грех! Молодая, красивая, образованная, а – бобылка самая последняя. Что, не грех, скажешь, свою молодость губить? Бери пример с мамы: подцепила себе мужичонку, Ваньку-Встаньку, – и в ус не дует.

– Замолчи, несчастная! Чтоб больше я не слышала и полсловечка дурного о маме! Поняла?

– Поняла, поняла. Эх, в Переяславку, что ли, укатить? Дом наш пустует: мама-то подчистую перекочевала к дяде Ване. Буду жить одна – у-ух, раздолье! А, Катя, как думаешь: уехать мне, чтоб твою нежную душеньку не изводить?

– Чумная! Опустишься ты там до обезьяннего состояния.

– Зато вольно буду жить. Чё хочу – то ворочу. Так-то!

Со швейных курсов, за пропуски, а также за дерзость с мастерами, Марию вскоре отчислили.

Мать прознала о проделках младшей – приехала. Отчестила дочь, сырой столовой тряпкой по лицу отхлестала, за космы оттрепала, ладошкой по спине хлопнула:

– Сатанинское племя выросло! Ни учиться, ни работать. За что, скажи, отец погиб на фронте, за что все мы муки мученические приняли? Чтоб ты вот такой дурындой заделалась? У-у, прочь с глаз, идолюга!

Мария неторопливо, с горделивым достоинством в движениях оправила растрёпанные волосы и одежду. Внезапно, но по привычке, – руки в боки и безобразно осклабилась, очевидно ёрничая, в лицо матери.

– У-у! – замахнулась та, но не ударила. Как-то обессиленно-вяло опустилась на табуретку. – Загоню тебя в Переяславку, на ферму, в навоз, в лапы бригадирихи Галки Кудашкиной на перевоспиталовку, – будешь знать!

– Да я сама, поди, скоро прикачу. Дом-то наш пустует? Не сгорел, не провалился под землю? Ладушки! А коровник, мама, я не боюсь. И Галку куда следует отправлю. Ещё увидишь: и сама в звеньевые или в бригадирихи выдерусь. Буду вас, лентяев колхозных, гонять!

– Ой, ой! – рассмеялись и мать, и Екатерина. – Пугалó бы пýгало пýганного!

Однажды, крадучись, впотьмах ночи, Мария попыталась провести в свою комнату какого-то парня. Они загрохотали в сенях, своротив жестяное корыто, запнувшись о вёдра. Екатерина проснулась, включила свет, встала на пороге и не пропустила «полуношников» в свой дом; от обоих омерзительно разило винным перегаром. Худосочную Марию подкашивал хмель; она, похоже, не понимая, что творит, кинулась с кулаками на сестру. Однако её спутник, по виду вполне приличный молодой человек, решительно и благоразумно удержал её и, извиняясь перед очевидно поразившей его величавой строгостью и утончённой красотой Екатериной, утянул за собой:

– Маша, я же предлагал тебе сразу: пойдём ко мне в общагу. А вы, хозяюшка, пожалуйста, извините нас. Да-а, перебрала ваша сестрица. Говорил ей: хватит, Маша, а она: наливай. Наливай да наливай. Отчаянная, однако, девушка. Ещё раз извините. Спокойной ночи.

Мария вернулась под утро, рывками, охапками сбросала, клокоча злобой, в чемодан свои вещи:

– Богомольщица вреднючая! Жить с тобой – что в душегубке сидеть, смерти дожидаючись! Тьфу, тьфу, тьфу на твои поганые иконы, на твоих слащавых исусиков, на твоих попиков!

– Машка!

– Маша!

– Мария!..

Но Мария с непомерно громоздким для неё фанерным чемоданом вывалилась за дверь. Однако не прошло и минуты – налегке забежала в дом, обняла сестру, облобызала её троекратно:

– Катя, не поминай меня лихом! Дурная я, ой, дурная! Помолись за меня. Ладно? – И выбежала из дома.

Екатерина вышла за ворота, смотрела вслед сестре, с упорством волочившей этот нелепый, «дореволюционный» чемодан. Долго и не таясь освящала её путь крестными знамениями. По железнодорожному мосту тягуче-медленно тянул вагоны с углём паровоз, деловито-сердито пыхая из трубы густым сажным дымом. За Иркутом мрели в сизой нестойкой дали Монастырское озеро, деревенька Селиваниха с речушкой Сарафановкой. В грохоте железнодорожного состава различились колокольные звоны Спасо-Иннокентьевского храма. «Утреня закончилась», – подумала Екатерина, щурясь, чтобы разглядеть храм. Крестилась, просила у Бога за сестру свою «неразумную Марию». Железо моста и вагонов скрежетало, бубухало, но звоны колокольные всё же не подвластно было ему, всемогущему железу, подавить. Они разливались по округе тоненькими серебряными волнами. И грустно, и светло было на сердце Екатерины. Хотелось затаённо-недвижимо стоять и вслушиваться в звуки жизни – и в эти звоны святые, и в эту загадочную тишину природы, и даже в эту работу железа, внешне бездушную, но в итоге приносящую людям добро.

Однако нужно двигаться, хотя бы потому, что уже пора идти на работу. Пора и хочется идти к книгам, к портрету Пушкина, к людям, – просто к жизни во всей её многообразности, многоличности, многоголосице.

 

Глава 54

Из письма матери Екатерина вскоре узнала:

«…Машка подчистую, шалая, выпряглась. В нашем доме жизнь ведёт вольготную, одно ласкает душу мою – трудится девка на ферме, даже старается. Радуюсь, что порода наша – трудолюбивая да жилистая. Но, знаешь, только домой придёт наша дражайшая Машка – и понеслось, и закуролесилось чертополохом. По деревне, передают мне доброхоты, народишко наш переяславский судачит да зубоскальничает: “У Машки-то Пасковой кодла сызнова сбилась. Пляшут, поют, свистят, гармонь порвали, чертяки”. Стыдоба, Катюша! Я прибегу, разгоню, за волосья оттреплю Машку, в Иванов дом уволоку, говорю ей: “Вон в той закуте живи, падлюга. Чтоб на моих глазах денно и нощно торчала, точно пень, коли не умеешь самостоятельно жить”. Так нет, она, отродье адово, через день, через два улизнёт-таки, и по новой – кудесье на всю Переяславку в нашем доме. Николай-то с того света, ли чё ли, заглянул бы в нонешнюю жизнь нашу да отчихвостил бы свою сдуревшую дочь…»

Через какое-то время ещё пришло письмо:

«…Машка-то наша забрюхатела, паразитка, – сообщала мать. – Я с допросом: “От кого, падла?” Она – выть, скулить. Молчит, как партизан. Допрыгалась, одно слово! Вижу: оторопелая, убитая до последней жилки. Пацанка ведь совсем ещё. Я – по подружкам еёным. Выпытала-таки: с подпаском Сеней Потайкиным скрутилась. Я – к нему. Припёрла к стенке сорванца: “Коль такое дело – женись, подлец”. “Не люблю я вашу Машку, тётя Люба. Шальная она, неряха, спит с кем попадя да брагу с самогоном и даже денатурат хлещет, кобыла, будто воду. По пьяному делу вышло у нас с ней, сама она затянула меня на сеновал, подальше от компашки. Пущай вытравляет. Некогда мне с пелёнками возиться: не сёдни завтрева в армию иду. Так-то!” Я ему – по роже, по роже. К Машке прибегаю: “Знаю: от Сеньки Потайкина понесла ты. В жёны тебя зовёт”. Она ажно опешила, задохнулась: “А мне сказал: не люблю тебя, дуру простодырую”. “Он это так, не подумавши брякнул. Все они, мужики, чуть что – в кусты, нас, баб, винят почём зря”. Ну, что, Катя, с рожаками Сениными я переговорила тем же часом. Хитро поговорила – сама понимаешь, поди. Испужались они огласки: Фёдор-то, отец, партейный. Свадебку, не свадебку, но чего-то такое-этакое через день сыграли, втихомолку, по-семейному. Сеню следом забрили в армию, и расписаться они не успели. Но мы, родители, накрепко уговорились: тотчас после службы оформят наши молодожёны бумаги. Пущай служит, ума-разума набирается, а я уж тут за Машкой буду доглядывать. Ой, и за что нам столько бед? Ты у нас, Катюша, богомольщица, вся такая святая, – уж проси и хлопочи перед Господом Богом милостей для нас, неразумных и сирых. Эх, был бы жив Коля! Война, падлюга война до чего же вывертела всюё нашу жизнь…»

Читала, перечитывала Екатерина ненажимистые, в летучих завитушках полуграмотные материны каракульки – плакала, но, казалось ей, какими-то вроде как сухими, жестковатыми слезами, будто ягодками.

Потом долетела весть – сестра Мария родила мальчика. Назвали Колей, Николаем, в честь деда. Отчество Мария записала Семёнович, а фамилию дала свою – Пасков. Любовь Фёдоровна уговаривала, чтобы и фамилия была отцова – «как принято у людей», однако дочь была непреклонна до ожесточения:

– Ещё не хватало – фамилию придурка! И расписываться я с ним не буду ни в жизнь – так и знай, мама!

– Ой, чертовка, ой, злоязычница! – только и оставалось вздыхать в восклицаниях матери.

 

Глава 55

«Без мамы – никак, совсем никак, ни в детстве, ни даже в целой жизни!» – думается ласково Екатерине. Дочь Марию спасает она, как может и разумеет, а теперь понадобилось её содействие, её материнское живительное и заживляющее слово с глазу на глаз и для Екатерины, в жизни которой с внезапной нежданностью и с пугающей яркостью вспыхнула надежда на вынашиваемое глубоко в сердце и мыслях женское счастье, имя которому извека – мужчина. И этот внезапно явившийся в её жизни мужчина такой весь привлекательный, интересный да с невероятным, завораживающим именем Леонардо. Она думает о нём.

Но что скажет мама, посмотрев на него? Свои чувства Екатерина, как ей кажется, уже разучилась понимать.

В первые часы встречи мать пристально и задумчиво заглядывала в глаза Екатерины, а потом, прищурясь, сказала:

– Неужто, доча, влюбилась? Видела прошлый раз и во все другие разы: затускне-е-е-ла вся, горемыка ты наша богомольная. А тут нате вам: сияют глазёнки твои, следок помадки на губах, бровки подвела, локонок завела – невидальщина для тебя. Давай-кась рассказывай, хвались. Да хотя б глазком единым дай глянуть на него.

– Мама, надо же – почти что с ходу раскусила! – посмеивалась Екатерина. – Ничего от тебя не скрыть.

– Мать видит и глазами, и сердцем.

Прижималась дочь, ластилась к матери, как бывало в детстве и ранней юности, вдыхая её природно здоровые, достопамятные запахи, которые называла про себя молочно-сенными.

Назавтра с утра и весь день они вместе поработали в библиотеке. За ними, думалось Екатерине, зорко присматривал со стены Пушкин Ореста Кипренского, словно бы решая: эпиграмму написать о них или оду? Любовь Фёдоровна помогала перебирать книги. Смахнув пыль, паутинки и копоть, расставляла их по полкам, куда указывала Екатерина. Она не сказала матери, что он приходит в читальный зал, приходит почти каждый день, молча, покорно, но и в ожидании смотрит на неё издали. Угадает ли мама его? – было важно для дочери.

И в какой-то момент, уже под вечер, произошло «как по писанному», – вздрогнула на побледневших губах Екатерины улыбка.

– Глянь, доча, – сказала мать, – во все глаза зырит на тебя вон тот красавéц. Как только вошёл в зал и уселся за стол, так и вперился в твою сторону. Уй, какой барон, уй, какой весь из себя! Фланелевый пиджачок – шик-модерн. Галстучек – узенький, рубашечка – белоснежная. Прямо-таки артист из трофейной кинушки.

Как-то озадаченно-тяжело пораздумывала и выкрикнула на полвздохе изумления:

– Батюшки, Катя, уж не он ли?!

– Тише ты, мама! – пришикнула дочь. – Он, не он – какая разница. Приходит сюда много разных людей. Что же, я, по-твоему, должна в каждого мало-мальски интересного мужчину влюбляться?

И хотя ворчала Екатерина, однако душа её ликовала: «Поняла, угадала! Ай да наша мама, ай да умница!»

– Не юли: он, он, – шептала мать в самое ухо дочери. – И не сомневайся: твой он, как пить дать. По внешностям и интеллигентствиям всяким пара вы хоть куда. Ты у нас культурная и красавица, и он, гляжу, культурный. И – красавéц. – Но тут же поправилась, с солидностью: – В смысле, красáвец. Красáвец мужчина. Видно, что не пьюшший. Одно и можно заподозрить: не гуляшший ли, а? Ежели чего сладится у вас – гляди за ним в оба, отпугивай баб: уж за ними, липучками чёртовыми, не заржавеет.

– Мама! Что ты несёшь? – А у самой уже тесно в груди, даже дышать трудно. Щёки запламенели, даже жгло кожу.

– А не женат ли он, случаем? – сощурилась мать вдаль, – прицельно, очевидно пытаясь разглядеть правую руку Леонардо.

– Не знаю.

– Ежели женатик да детки имеются – отступи, Катюша, – не раздумывая и решительно сказала мать.

В сердце Екатерины разом помрачнело, смешалось. Ей даже стало как-то зябко, неприютно, а щёки, представилось ей, коробящей зыбью повело холодком.

– Да, мама. Конечно. – Ответила дочь хотя и тихо, глухо, но твёрдо.

Она подняла стопку протёртых книг, ушла с ними в глубь хранилища за стеллажи и стала неторопливо, с излишне предельным старанием расставлять их по местам. Мать ждала, ждала её возвращения; не дождалась и подошла к ней со стопкой книг. Задиристо подпихнула в плечо:

– Катюша, разогорчилась, ли чё ли? Да ежели он твоя истая судьба – никакие закавыки не разлучат вас.

– Никакие?

– Ну, ежели вы сами не приметесь городить всякие разные преграды. Да при том супротивничать, а то и придурствовать. – Помолчав, сказала: – Особливо ты мастерица у нас на таковские штуки.

Екатерина прижалась к матери:

– Мама, я никогда ничьей судьбы не разрушу.

– Да уж знамо, – поглаживала она её вдоль спины по туго и толсто заплетённой косе. – Знаешь что? У тебя будто бы два хребта. Один – чтобы быть твёрдой, другой – чтобы мягкой?

– Палка и змея в одной личине.

– Смотри, сама себя этой палкой не побей. Или змеёй не укуси.

И неожиданно обе всхлипнули. Плакали тихонько и друг у друга смахивали со щёк слезинки.

– Иди – улыбнись ему.

Носовым платком тщательно утерев лицо дочери, мать подтолкнула её к залу.

– Много чести. Вдруг захочу предстать змеёй – так могу и укусить. А если палкой – чего доброго, ударю. Давай-ка лучше, мамулечка моя, расставим остаточки книг и – домой. Домой, моя родная. Скорее домой! Налепим пельмешек, налопаемся от пуза и – ну их всех этих мужиков-женихов. Правильно?

– Неправильно. Ты не бодрись передо мной-то, бодрячка. Знаю тебя до всех самых потайных печёнок твоих. Ежели судьбинушка припожаловала – не противься, не ерепенься да не обманывай себя и не путай порядочных людей. Поняла?

– Угу.

– Вот тебе и «угу». Ступай – улыбайся. Да во весь рот. А то и взаправду какая-нибудь бойкая бабёнка перехватит твоего залётного хахаля.

Не пошла, не улыбалась; а библиотеку в этот раз, что делала редко, покинула с немножко посопротивлявшейся матерью «задками» – по «тайному» служебному входу.

 

Глава 56

На третий день под вечер Любовь Фёдоровна уезжала – на заре надо уже быть, «как штык», на дойке.

И днями и ночами всласть дочь и мать наговорились, наплакались, намечтались, упоенно помолились пред ликом Державной, – теперь здесь, на людной платформе железнодорожного вокзала, хорошо в сердце у обеих: просторно, тихо, печально, свежо, – чудесно хорошо им пока. Пока вместе, – понимают обе, – рядышком друг с другом. И это октябрьское предвечерие выдалось удивительным, благостным, каким-то одаряющим – не по-осеннему влажно-тёплым, не по-вечернему светлым, в золотистых отливах изреженной ветрами листвы, с высоким, ярко горящим всевозможными и, может быть, невозможными голубыми и синими красками небом. А Ангара, в серебристой кольцевой опояске этого великолепного ажурного автомобильного моста, какая Ангара перед ними! Вот она, через десяток-другой метров от путевой насыпи, – представляется, что сошла с небес, до того едина и сродственна сейчас с ним цветами и просторами. От неё веет, как от невесты, свежестью, но сáмой что ни на есть особенной в целом свете – снежной, талой, возможно, освящённой самим батюшкой Байкалом. От недалёкого Глазковского предместья с его деревенскими домами и огородами, с лошадиным ржанием и мычанием коров наносит дымком сжигаемой картофельной ботвы. Вон с той горки смотрит на округу церковка без креста, видимо, превращённая в сарай. На фасаде вокзала в самой близи – размашистый портрет уже мёртвого вождя. Хотя и размашистый, огромный, однако – накренённый – наверное, ветром, – с неприглядно провисшей гирляндой выгоревших на солнце, вычерненных паровозными дымами – кажется, капроновых – цветов.

Стоят мать и дочь в толчее людской, смотрят в дали, но каждая в свою сторону. Молчат. И от минуты к минуте, от секунды к секунде нагущается грусть в Екатерине. Не разреветься бы. Никогда раньше столь томительно и тяжело не расставалась с матерью. Тревожно было: что там, впереди, в грядущем дне? Сможет ли правильно поступить? Не устами ли матери подсказал бы Господь, если что не так задумано будет, если сердце обманется? Без мамы – никак, совсем никак!

– Слышь, Кать, чё скажу, – уже когда в репродукторе хрипатым скрежетком огласили о посадке в подкатившую передачу, заволновалась, завертелась, будто чего-то потеряла, Любовь Фёдоровна.

– Что, мама? – казалось, очнувшись, спросила дочь. – Да в вагон-то заходи скорее: без тебя ведь уедет.

– Не уедет! Успею заскочить на подножку: мы, Пасковы, сама знаешь, прыткие, как зайцы. Не хотела тебе, Катюша, сразу говорить: вижу, наше зыбкое бабье счастье к тебе на подходе, не охота взбаламучивать твоё сердечко, и вся Божья округа с Ангарой, глянь, – радуются. Уверена – за тебя. Да сказать-то всё одно надо: Поля, Полина Лукинична, Афанасьева матушка… померла. Царствие ей небесное. Уж недели, поди, две как схоронили, девять дён отметили чуть не всем селом: шибко народ уважал её. Да и по Афанасию в почёте она среди нас: все говорят – доброго сына взрастила наша Полина Лукинична с Ильёй Иванычем. Ну и Кузя, Кузьма, младшой-то, у них тоже добрый подрастает парнина. На товароведа-пищевика учится в Иркутске, говорят, намеревается директором магазина стать или даже мясокомбината. Вот счастья-то подвалит ветровскому роду: всякими деликатесьями по блату будут обеспечены под завязку…

– Умерла? – перебивая, переспросила зачем-то Екатерина, шепотком, не полным дыханием.

– О-хо-хо, померла наша Лукинична. А ведь жить бы ещё да жить. Померла-то вот отчего: тяжесть непомерную приподняла. Сундук, кованый, дореволюционный, а то и со времён царя Гороха, с Ильёй Иванычем надумали передвинуть. Илья-то Иваныч, помнишь, наверно, безрукий у неё, а сама она спиной да почками всюё жизнь маялась, бедненькая. Сдвинуть-то сдвинули, а потом нужно было через порожек приподнять и ещё продвинуть, в сенцы. Ну, Илья Иваныч одной рукой поднатужился – не пошло дело, несподручно было однорукому. Говорит: пойду за Петькой Савинковым. За ихним соседом то есть. А Полина Лукинична женщина, вишь, самостоятельная чересчур, как, впрочем, и все они, ветровские, таковские. Говорит: ай, давай вдвоём. Ну, что: продвинули, покряхтели, установили на новое место, а поутру-то она встать с постели не смогла. Охала, стонала, губы синюшными стали. До Усолья дотартали на колхозном газике – она, христовенькая, уж при смерти. До операционного стола не докатили – опочила. Чего-то, говорят, у неё внутрях оборвалось да в спине защемило, точно бы клещами. Силы, сказал врач, несоразмерила. Илья Иваныч теперь казнится: я, дурак старый, дозволил, нету мне прощения. Кажись, попивать стал. Не повредился бы умом. Уж как полюбовно жили, уж как жили – страсть.

Любовь Фёдоровна, прикусив губу, помолчала. Перетаптывалась, очевидно не осмеливаясь: сказать, не сказать?

Сказала:

– Слышь, доча, Афанасия видела на похоронах. С семейством прибыл. Жену Людмилой зовут. И первенца привезли, сынишку Юрика. Годика полтора ему, поди. Хорошенький такой, больше на мать смахивает – интеллигентненький весь, тощеватенький. Да тесть приехал. Этакий солидный, усатый мужчина, из партейных. Кажись, Катя, всё пробабахала, как Анка из пулемёта. Не знаю, надо было, не надо, – Богу, видать, судить.

Паровоз голосисто-требовательно протрубил – вагоны дрожко стронулись, колёсными парами заголосили. Обнялись мать и дочь, неловкими, слепыми тычками лобзали друг друга. Любовь Фёдоровна молоденькой девочкой заскочила на подножку. Екатерина хотя и шла за передачей, но не видела ясно ни матери, ни вагонов, ни всей округи. Но не слёзы застилали глаза – какой-то липковатый мутный туманец лёг на сознание, перегораживая зрение и мысли.

Домой на свою Глазковскую гору шла неторопливо, окольными – длинными – путями: редкостное для неё – не тянуло прийти домой, потому как там – опять никого, снова – одной, совсем одной, дотягивая вечер и ночь. Думала нежеланно, но не имея сил уклониться от этих мыслей – мыслей о нём: «Слава богу, жив-здоров. Жена. Славное имя – людям милая. Первенец, сынишка, Юрий. Георгий. Победоносец, кто знает. Бедная, бедная Полина Лукинична…»

Дома, не зажигая электричества, опустилась перед неразличимо тёмным киотом, впервые в вечерний час не освещённым до моления лампадкой:

– Господи, упокой душу рабы Божьей Полины. Не оставь Своими милостями сына её… – Она на секунду-другую смешалась: так ли нужно сказать? И сказала: – …раба Божьего Афанасия и семью его.

И уже в ночи, во вздроге проснувшись отчего-то: «А сказала мама про него, чтобы отрубить для меня прошлое».

– Отрубила, – шепнула в направлении не закрытого ставней, тоже, кажется, впервые, окна, за которым уже прореживалась знобко-синим рассветом эта мучительная, бесконечная, осенняя ночь.

 

Глава 57

Он – но тот, другой, – пришёл, как повелось уже, незадолго до закрытия библиотеки, сел за читательский стол и принялся смотреть на Екатерину, впервые не заказав и не принеся с собой литературу, конспектные тетрадки. Она тотчас притворилась, что не замечает его, что погружена в заполнение формуляров, отчётных бланков, однако в какой-то момент непроизвольно, уверенная, что и не думала этого совершать, оторвала глаза от бумаг и открыто посмотрела в его угол.

И глаза их – встретились.

И ей показалось – произошла вспышка, а комната осветилась искристо-каштаново-рыжим, по богатому цвету его пышных волос, сверканием. Оба не выдержали – улыбнулись. И улыбнулись враз, как по сговоренному, и даже одновременно, с лёгкой насмешливостью: мол, вот вы какая, мол, вот вы какой.

Он – подошёл.

Рассыпанные на плечи и лоб его необыкновенные вьющиеся каштаново-рыжие локоны продолжали, освещённые из окна, гореть костром. Екатерина смущена: он – красив, утончённо хорош собой, прелестен. И красоту с утончённостью она видит в нём всюду: в этих тонких белых детских пальцах, которые он в волнении потирает, в этих мягко-серых, обережённых густыми бархатистыми бровями глазах, которые так и приласкиваются, так и манят, в этом строго-прямом, каком-то классически скульптурном носе с розоватыми, пергаментно тонкими крылышками ноздрей, в этой слабой, незащищённо-подростковой шее, в этой не общего порядка одежде, возможно, излишне модной, однако не вычурной, гармонично облегающей весь его несколько женственный, расслабленный стан. На нём редко встречаемый, но входящий в моду короткий приталенный пиджачок с покатыми, а не взъёмными, как повсеместно принято, плечами, рубашка – нейлоновая. Неужели – нейлоновая? – присмотрелась Екатерина. Это же, понимает она, писк моды, показатель престижного положения человека, может быть, его какой-то избранности даже.

Она, желая смять в себе чувство очарованности, и внутренне, и слегка внешне прищурилась на Леонардо. «Наверно, какой-нибудь белоручка, маменькин сыночек», – подумала сердито, и не желала думать иначе. Ей захотелось сказать ему что-нибудь колкое, неприятное: а химической завивкой вы не увлекаетесь? а килт, шотландскую юбку, не носите случаем?

– Надеюсь, сегодня, Екатерина Николаевна, вы не сбежите через служебный вход.

– Надейтесь, – изо всех сил старалась она выдержать этот свой неестественно строгий, суховатый тон, однако голос её неумолимо потёк самой добрейшей улыбкой.

– Вчера с вами работала женщина – вы очень похожи на неё. Родственница?

– Мама. Что, мы похожи друг на друга своим замотанным видом?

«Кажется, я перед ним уже кокетничаю, напрашиваюсь на комплемент», – притворялась Екатерина, что нужно ещё и ещё вносить записи в формуляры.

– Что вы! Красотой. Красотой вы похожи, Екатерина Николаевна. А ваша коса! О ней можно поэмы писать.

– О-о, вы, я вижу, ещё тот дамский угодник.

– Я угодник перед всяческой красотой и грацией, – по-особенному произнёс он «всяческой», но не задиристо.

«Бесхарактерный, что ли?»

– В особенности, надо понимать, перед женской красотой и грацией?

– Напрасно вы меня поддеваете: я, поверьте, нелегкомысленный человек и по глупостям, к слову сказать, не обижаюсь. Я серьёзно отношусь к жизни. Хотите знать, чем я занимаюсь?

Екатерина промолчала, однако от своего серо-канцелярского навала формуляров, наконец, оторвала глаза.

– Я занимаюсь эстетикой, красотой жизни. Пишу кандидатскую диссертацию о художественном мире европейского Ренессанса.

«Как он не похож на него», – мелькнуло, но не развилось, подавленное волей.

– Эстетикой, красотой? Ренессанс? Интересно. Расскажите.

Они вместе вышли из библиотеки, беседуя о Ренессансе.

– Там – истинная красота. Там – истинный человек. Там и только там – истинное будущее человечества, – увлечённо и запальчиво говорил Леонардо.

– Ваш тёзка Леонардо да Винчи…

– А Микеланджело Буонарроти…

– О, божественный Рафаэль!.. – вплетались в воздушно-шелковистую ткань их разговора причудливые нити имён.

Две пожилые библиотечные работницы в окно смотрели им след:

– Неужто наша Катюша растаяла?

– Рядом с этаким жеребчиком и не растаять, Егоровна?

– Она ждёт высокой любви, а не жеребчика.

– Ага: жди в наше время у моря погоды! Такая высокая нагрянет любовь, что не дотянешься, как не тянись на цыпочках. Сколько война покосила мужиков, а те, что вернулись, калеки и пьяницы.

– Зачем же столь мрачно? Порядочных, вполне здоровых и вменяемых мужчин немало вокруг. И жизнь, знаешь ли, мало-помалу берёт своё…

Леонардо и Екатерина шли, сами не зная хорошенько, куда и зачем. Никто из них, когда сошли с крыльца библиотеки, не выбирал направление и путь.

– Флоренция…

– Капелла Брунеллески…

– «Мадонна с Младенцем»…

– А «Сикстинская»?..

– Да, да, Рафаэль…

– Он, Рафаэль! Сам Рафаэль!.. – загорался ещё ярче и сиял их разговор новыми нитями нездешних слов и образов.

Спустились с Глазковской горы, перешли по мосту через Ангару, ступили на её набережную с плакучей, но обнажённой кленовой аллеей. И только здесь в шуршании под ногами богатого, как у ковра, разноцветья листвы Екатерина поняла с очевидностью, где оказалась и что убрела довольно далеко от своего дома, дома, в котором так мила для неё её закрытая от постороннего глаза жизнь – с иконами, с молитвами, с тишиной одиночества, с уютностью скромной и трудолюбивой, со всеми теми разнообразными, но малоприметными особенностями, каковых нет в единстве, может быть, и в целом свете.

Шла как во сне, – удивлялась она происходившей в её сердце перемене. С горы ногами ли спускалась, по мосту шла ли? Не иначе по воздуху перенесло её неведомой силой, а здесь шорох листвы, задремавшую или околдованную её, разбудил. Как глубоко отсюда видно, даже, кажется, далёкие Саяны просвечиваются сквозь поволоку туманца.

В сердце томительно и тревожно. Но одновременно до прозрачности разъяснилось в нём, словно бы от какого-то застарелого, лежалого бремени, а то и гнёта освободилось оно в одночасье, как на днях эта роскошная кленовая аллея под напором стихий, ураганного ветра и обвального дождя с градом, донага сбросила с себя листву, – и теперь за оголёнными ветвями широко, неохватно отворялись дали Ангары, города, таёжья. Может быть, отныне сердцу её наполняться – но, видимо, по чуть-чуть, еле ощутимо, возможно, по какому-то атому, потому что сдержанность и самоограничения стали её второй, со тщанием скрываемой от людей натурой, – наполняться чем-то совершенно новым, малознакомым, позабытым. Кто знает! И кто знает – что же там впереди? Конечно, молитвы, конечно, книги, конечно же её маленький и такой родной домик у реки, благородно и щедро завещанный ей простой русской женщиной, но страстотерпицей Евдокией Павловной. Так много всего у неё уже имеется, но чему-нибудь, верно, и ещё бывать в её молодой, такой нерастраченной, сбережённой, сбережённой и самою, и судьбою, жизни. Не правда ли? – спрашивало её недоверчивое сердце.

«Меня, как молоденькую дурочку, снова потянуло к мечтам и грёзам».

Она с размахом ноги раскидала, неожиданно даже для самой себя, озадачив рассуждающего о высоких материях Леонардо, целую гору листвы.

Солнце легло за Иркут, за помрачневшие таёжные холмы. Однако это чистое, просквожённое недавними ветрами небо ещё светилось ясно, высоко и величаво держа свой лазоревый купол. Ангара, задумчивая, обмирающая течением, порой ярко и мощно загоралась рдяными блёстками последних лучей. Скоро установиться потёмкам, а там недалеко и ночь. Пора домой, – понимает Екатерина, однако продолжает этот неясный, без направления и цели путь с Леонардо. Её радовало, но одновременно настораживало, – хочется идти с ним рядом, таким деликатным, утончённым, «бархатистого» нрава, красивым мужчиной, и неважно, куда и зачем. Идти вместе, куда бы не вёл он.

– Странно, а где же люди? – стала оглядываться Екатерина. – Здесь вечерами обычно немало гуляющих, а сегодня только мы с вами. Может быть, попали в заколдованное место и теперь не выберемся отсюда?

«Я, кажется, опять с ним кокетничаю. Растягиваю губы в идиотской улыбочке. И надо же было ляпнуть: “мы с вами”, “заколдованное место”, “не выберемся”! Так и напрашиваюсь на всякие там нежности. Мол, никого же нет вокруг – будь смелее, красавчик!»

– О, всё гораздо проще: я думаю, Екатерина Николаевна, какое-нибудь большое начальство своим распоряжением всемилостиво предоставило набережную на этот вечер только нам с вами. И, заметьте, какое благородство со стороны наших доблестных сограждан: они попрятались в свои норки – дома, чтобы не мешать нашей высокодумной беседе. Эй, народ, спасибо за подаренный вечер!

– Какой вы самоуверенный, однако.

– Более изреку: мир без людей интереснее. По крайней мере, загадок становится больше.

– Но для кого загадки, если нет людей?

– Для избранников судьбы, если хотите.

«Наверно, себя и меня причислил к избранникам. Да, он не такой. Он взрослое дитя: не мысли – лепет. И куда, скажите, пожалуйста, он меня ведёт? В свою какую-нибудь детскую сказку?»

«А может, напротив, я его веду? В мою сказку?»

«Какая вы самоуверенная, однако».

Но, несмотря на желание быть ироничной, а то и критичной, дерзкой, эта пустынная набережная с аллеей вообразилась Екатериной уголком какого-то другого мира, в который они невесть как забрели, мира малопонятного, таинственного, с неведомыми тропами, с какими-то скрытными обитателями. И беседа Екатерины и Леонардо – тихая, почти что тайная, заговорщическая. Вскруживались искристыми блёстками неподчинённые ни времени, ни пространству, ни даже людям слова:

– Венеция…

– Джорджоне…

– А маньеристы, вы забыли о маньеристах!

– О, что они выделывали!..

– Никто и ничто не победит «Давида». Он и есть сама истина.

– Вы о «Джоконде» забыли сказать что-нибудь этакое же велеречивое.

– Я исправлюсь! Слушайте: Мона недосягаема, как звёзды, но и всюду, как Бог…

– А вот так, пожалуйста, не надо.

– Слушаюсь и повинуюсь, моя правоверная госпожа…

Когда они дошли до двух скульптур и остановились возле них, стало очевидным, что они всё же в границах прежнего мира, и жизнь вокруг – здешняя, привычная, будничная. Какие-то люди тенями бродят, и парами, и поодиночке, и собаку выгуливают.

«Как же можно было не заметить людей? Смотрела и не видела. Ничего кроме него? Очарованная ворона я!»

Она заметила, что у Леонардо наискось повело губы при виде этих достопримечательных статуй. Одна изображала довольно рослую, «мужиковатую» – ещё в студенчестве оценила Екатерина, – в трусах и майке девушку с увесистым, «как дубина», веслом на плече; вторая, расположенная следом, представляла юркого, мальчиковатого молодого человека на взмахе лыж и палок. В народе эта гипсовая, побеленная синеватой известью группа была известна под именем «Огреет-не-огреет». Было понятно, что маляр переборщил с синькой, и некоторым прогуливающимся гражданам был подарен повод подсмеиваться в холодное время года: «Посинела, бедняжка, на морозе. А ему, бессовестному, хоть бы что! Вместо неё огрею-ка его веслом, чтобы научился ухаживать за нашим слабым полом».

– А о такой красоте жизни что скажете? – спросила Екатерина.

– Если бы, Екатерина Николаевна, я был главным начальником планеты Земля, то повелел бы всюду выставить копии в полный рост «Давида», и человечество уже никогда бы не запуталось, как нужно жить, как нужно держать голову и спину.

– Один «Давид» всюду? Он он, такой огромный, шести метров, если не ошибаюсь, да и в этаком количестве по всей планете, – не задавит ли истинную, как вы говорите, красоту жизни?

– Но разве истина может задавить жизнь? Ведь истина только от Бога, от Творца вселенной, от нашего вселюбящего Отца Небесного.

– Вы недавно истиной называли «Давида».

– Да! Потому что «Давид» и есть одно из проявлений Бога. И смертный, но великий человек Микеланджело свидетельствовал «Давидом» перед всем человечеством о Творце…

Увлечённый беседой, жестикулируя, он нечаянно задел запястье Екатерины и мгновенно стиснул её пальцы.

Она вытянула руку, остановилась.

– Мне пора, – сказала она сухо. – Спасибо за приятную беседу. До свидания. – И быстро направилась к мосту.

– Но-о, Екатерина Николаевна… – потерялся он, кажется, обескураженный, пристыженный. – Я вас провожу.

– Не надо.

– Темно – мало ли что!

– Спасибо, не надо, – была она непреклонна. – Мой дом неподалёку, вон на той горке у иркутного моста.

«Убегаешь от судьбы, боишься перемен? Трусиха!»

Он чуть было не вприпрыжку следовал за ней.

– Вы, Екатерина Николаевна, напрасно думаете, что я несерьёзный человек.

– Вы уже говорили о своей серьёзности. Ещё раз до свидания.

– Вы сказали до свидания?

Екатерина остановилась перед ступеньками, ведущими вверх на мост, искромётно взглянула в глаза Леонардо, какие-то сливочно-маслянистые, расплывчатые в свете фонаря, в пушистом обрамлении бровей. Особо зримо увидела его тонковатую шею, нервно потягиваемую им из ворота этой безумно модной нейлоновой рубашки.

«Мальчик, взрослый мальчик. Ещё не лев, пока только на лео тянет. Плюшевого, с бархатной гривой, но, может быть, без ваты внутри. И чего он там в своих розовых мозгах навоображал обо мне? Неужели возомнил, что я его судьба?»

– Утро вечера мудренее, – ответила она скороговоркой и взбежала по ступенькам на мост.

– Или мудрёнее? – не без вызова выкрикнул он.

– Жизнь покажет, – отозвалась она, не оборачиваясь.

Возможно, он и не услышал.

 

Глава 58

И хотя отвечала она вполне осознанно, и хотя понимала, куда идёт, однако как оказалась на своём дворе, «шла ли, летела ли снова», не могла отчётливо вспомнить. «Дом, мой милый дом!» – вся горела она. Ей было томительно неуютно все часы, проведённые с Леонардо: тот – не тот, так – не так, надо – не надо, сказать – не сказать, взглянуть – не взглянуть (на него)? С ним рядом, отчего-то казалось, дышалось несвободно, а возле дома вздохнулось полно и легко. Постояла на крыльце, учащённо втягивая, как подмогу, холодный речной воздух, провожая взглядом сверкающий огнями пассажирский поезд.

– Счастливого пути, люди! – шепнула она и даже поднялась на носочки, чтобы зачем-то увидеть самые последние огоньки.

Чмокнула в нос пса Байкалку, который радостным вилянием и песенным поскуливанием встретил хозяйку. В доме вдохнула «чудотворного» воздуха, настоянного на запахах ладанки, лампадного масла, церковных свеч. Дома, наконец-то, дома, в милом, тёплом уголке своей жизни и судьбы!

Не поужинав и не сполна разоблачившись от верхней одежды, принялась перебирать свои «тряпки» – кофты, юбки, платья, хотя – удивлялась – минуту назад и не думала этим заниматься. Сколько скопилось ненужных, устаревших, неинтересных вещей! Что-то, скомкав, отбрасывала, что-то, огладив ладонью и оглядев со скрупулёзностью, укладывала или вешала на плечики снова в шифоньер. Что-то надо перешить, что-то отдать людям или же выбросить.

«С каких таких пор ты стала франтихой?»

«С нынешнего вечера. Разве непонятно?»

«О, мы, кажется, влюбились, хотим понравиться?»

«Не говори глупостей».

Обнаружила и те вещи, в которых когда-то, во всплеске любви и ревности, приезжала в город к Афанасию-студенту, – беленькую, на рыбьем меху дошку, цветастую юбку-плиссе, которую с матерью сшила и разгладила с доброй сотней складочек, тонкорунный в серебристых нитях гарусный платок. Всё не одёванное после, для чего-то бережённое. Лежали эти заповедные вещи прихороненными под спудом каких-то старых мешков, прохудившихся авосек и поломанного кухонного скарба в нижнем, постоянно заедающем при открывании ящике шифоньера. С минуту постояла над ними, и не было ни грустно, ни радостно, как будто действительно давно, очень давно то всё похоронено и отболено, – так что уж теперь ворошить и перетряхать, забивая горло пылью минувшего. С излишней торопливостью спихала ненужные вещи в первый попавший под руку короб, прихлопнула крышкой, крепко обмотала его бичевой и уволокла поклажу в самую дальнюю в доме кладовку – при сенях, в которой господствовала застарелая, годами никем не тревожимая пыль.

Охваченная азартом перемен, принялась тотчас некоторые вещи перекраивать, перешивать, бодро отстукивая дореволюционным ножным зингером. Что-то промахнула утюгом, сдабривая ткань брызгами воды. Примеряла, поверчиваясь перед настенным, в тяжеловесной резной раме и тоже дореволюционным зеркалом. Отражалась в нём дымчатой поволокой. Можно было подумать, что из каких-то глубин лет являлся её образ. Сколько всегда ни протирала зеркало, оно, кажется, уже не хотело, будто упрямилось, отражать этот мир чёткими, ясными, современными красками и чертами.

Не заметила – уже утро на дворе. Оно подглядом, но и, возможно, улыбкой просочилось розовеньким, легкомысленным светом в щели ставен. Надо хотя бы часок вздремнуть – впереди большой и хлопотный рабочий день, а вечером Леонардо, уж точно, пригласит погулять или, чего доброго, скажет: «А не сходить ли нам, любезнейшая Екатерина Николаевна, в ресторан?»

«Откажешься?»

«Молчи!»

«Значит, утро вечера не мудренее?»

Прилегла, не раздеваясь, на кровать, однако неожиданно подкольнуло изнутри – не помолилась, не подошла к иконам, даже не взглянула на них.

Зажгла лампадку, опустилась перед киотом.

– О Мати Господа, моего Творца.Ты корень девства и неувядаемый цвет чистоты. О Богородительнице! Ты ми помози, немощной плотскою страстию и болезненну сущу, едино бо Твое и Тобою Твоего Сына и Бога имею заступление…

Однако подспудно свербило в глубинах сознания: а хочется ли по-истинному, то есть всем сердцем своим, всей сутью своей, того, чего хотя и молитвенно, но уже как-то заученно испрашивает у Матери Божьей? Но если так, то как же отказаться от всё ещё цветущей молодости своей, от столь нежданно поманившего за собой счастья?

«Сумасшедшая, – поругивала она себя, собираясь на работу. – Греховодница. Беспутая. Дурная».

Но когда вышла во двор, увидела со своей замечательной Иркутной горы молочковое свечение далей и просторов, – разум и душа вроде как раздвинулись вмиг, скинули с себя «теснóту». Смотрела на свою породнённую, желанную округу, и в дали её, и в близи. Воздух изморозный, льдисто-звонкий, но и по-летнему духовитый ещё – листьенный, огородный, лесной, речной и ещё какой-то, наверное, городской – маслянисто-железнодорожный, асфальтовый. Но и тот дух хорош, и этот неплох. Всюду раскинуты шелка инея. Деревья, уже оголённые, без листвы, принаряжены сахаристым куржачком, принаряжены, возможно, для встречи снега, а значит, зимушки-зимы, которую, говорят люди, в нынешнем году ждать со дня на день. По деревянному иркутному мосту газуют автомобили, а к железнодорожному со стороны Иннокентьевской подкатывает состав с углём. Полнозвучно и властно, зверем таёжным, трубит паровоз. Над левобережной деревенькой Селиванихой завиваются дымки кухонь. Укатываются к Саянам, далёким и прекрасным в своём кипенно сияющем блеске, местные отлогие холмы, словно бы надумали слиться где-то там с красотой и высью великих гор Азии, и станут, может быть, выше, могучее, подтянувшись к небу и звёздам.

С крестным знамением поклонилась Екатерина, как издавна Евдокией Павловной и ею заведено поутру, в сторону Иннокентьевской рощи, среди изумительных корабельных сосен которой когда-то величественно высился «красавец» – говорили Екатерине старушки – Спасо-Иннокентьевский храм, порушенный в 30-х.

Екатерине и печально, и радостно, и томительно, и легко.

Вышла за калитку, и ступила на общую дорогу, по которой шли люди по своим малым и большим и всяким разным другим делам. Подумала как-то неясно, неясно даже для самой себя, но энергично и свежо: «И я со своей жизнью живу со всеми».

И, показалось Екатерине, – кто-то шепнул ей вдогон:

– Иди и радуйся, дева.

Полуобернулась на ходу к дому: может быть, откуда-то оттуда и дохнуло этими словами? «Поди, ангел души Евдокии Павловны», – подумала деревенским поречьем. С будничным покоем в груди и неторопливой поспешностью пошла на работу. И вскоре на большой, магистральной, улице влилась в полноводную людскую реку.

Но в этой возникающей по утрам и вечерами реке, хотя и слилась с ней, сердце её жило своей особенной, желанной, отстранённо-тайной жизнью. «Божий мир, Божий мир…» – всю дорогу перешёптывалась сама с собой её мысль, а голос говорил встречным знакомым:

– Здравствуйте. Утра доброго вам. Как поживаете?..

И уже у самых дверей библиотеки, как бы изготовившись нырнуть в омут:

– Ай, что будет, то будет!

Но перед последним шагом в помещение взглянула на восток, где большое, влажно-дымное, красное солнце отягчённо медленно поднималось к этой земле, к этому городу, к этим людям.

 

Глава 59

Прошли и дни, и недели осени, и уже зима декабрём заступила её, заскрипев по земле первыми крепкими морозами. Изысканный, учтивый, скромный Леонардо к вечеру перед самым закрытием наведывался в библиотеку почти что каждодневно, предельно пунктуально. Улыбался, раскланиваясь со всеми. Библиотечные работницы упоительно шушукались, с двусмысленными, подмасленными улыбочками поглядывая на него и Екатерину:

– Во, явился Катюшкин ухажёр, как штык!

– Весь разодетый, надушенный – ай-ай-ай!

– И Катюша наша прифрантилась – на бёдрах подушечки, что ли, а талию корсетом никак ужала? Нынче на эти штуки опять, как при дворянах, мода.

– Скажешь тоже! Нужны ей подушечки на бёдрах, как у каких-то всяких щеголих. У неё и свои бёдрышки что надо. А талия такая, что куда дальше ужимать, скажи, подруга ты моя ситцевая?

– Что уж говорить: пара хороша, ой как хороша!

– Голубки, одно слово! – любовались женщины, и конечно же не без зависти, но лёгкой, игривой.

Екатерина и Леонардо неизменно отправлялись гулять, но лютующие морозы подгоняли их или к скорому расставанию, или к поиску какого-нибудь помещения. И таковым нередко оказывался кинотеатр, в котором они по нескольку раз посмотрели одни и те же фильмы. Случалось, и в ресторан приглашал, однако она согласилась только однажды. «Зачем ему тратиться на меня: всё равно мы не сможем быть вместе». Они не ходили под руку и – не целовались. Она была строга, бдительна, а подчас предельно холодна, не подавая ни малейшего повода ни к каким таким проявлениям с его стороны. Единственно на прощание позволяла пожать свою руку и на чуть-чуть, на какие-то мгновения, задержать свои неуклонно тянущиеся из его ладони пальцы.

Приглашал её к себе домой – не шла. Зазывал к своим друзьям, она неизменно отвечала:

– Что вы, нет-нет!

Бессчётно предлагал:

– Позвольте, наконец-то, Екатерина Николаевна, проводить вас до вашего дома.

Решительно отказывалась.

«Наверное, думает: ишь какая цаца – цену себе набивает, – одинокими вечерами и ночами в постели наматывались на какую-то безразмерную катушку нескончаемые ниточки думок. – А мне – жалко его, очень, очень жалко: опутаю такого хорошего человека, увязнет он в этой никчемной любви ко мне, а как потом ему жить? Выберется ли? Доброй семьи, когда супруги живут только лишь друг для друга, не бывает, если, конечно, оба разумом и душою здравые люди».

«Да, да, хочется и колется тебе, греховоднице!»

«Но я же женщина! Пойми!»

«Ах, знал бы он, какая ты женщина. Вот возьми и скажи ему, да прямо завтра: пустопорожняя я, нерожальная баба. А потому беги от меня, парень, пока не поздно».

«Погоди. Не торопи».

«Но сколько же вам ещё вот так ходить-бродить вокруг да около, вести эти пустопорожние да к тому же насквозь притворные беседы? Сегодня ещё пройдитесь, а завтра скажи ему – довольно, Леонардушко. Поигрались, пора-де и честь знать».

Но не завтра и не послезавтра не сказала. «Ещё чуть-чуть погожу. Ещё – чуть-чуть!» Но какое это оно «чуть-чуть», в часах, днях, неделях выражается? – она, захваченная новыми чувствами и желаниями, не понимала хорошенько.

Уже и новогодние праздники с Рождеством минули, а всё длится, наивными детскими шариком перекатываясь из дня в день, это «чуть-чуть». Новый год она отказалась встретить вместе с ним, а он так надеялся, так увещевал, обещая:

– Хочешь, вселенский бал для тебя закачу? В Доме культуры, у меня там товарищ работает. И ты будешь на балу королевой!

Ещё обещал шикарный стол с шампанским и весёлую компанию друзей и родственников. Но она сдержанно ответила:

– Спасибо, большое спасибо. Не могу, не могу. Извините.

И он, уговаривая, на колени опустился перед ней, прилюдно, на улице, на самой главной – Карла Маркса, да на глазах у постового милиционера.

– Не поднимусь, пока не скажите «да»! – заявил он, и даже – шапку прочь с головы.

Она нешуточно испугалась, тем более милиционер важно, а может, сердито напыжился. И, чтобы Леонардо поднялся, обманула его: сказала, что должна срочно уехать к тяжело больному родственнику в деревню; и что-то ещё в путанной легковесности наплелось. Поднялся, развёл руками, спросил:

– Вас проводить?

– Спасибо, не надо.

– Что ж, с наступающим вас. – И поплёлся восвояси.

Два праздничных новогодних дня провела дома в заперти одиночества и мыслей. Читала, мечтала, молилась, но и верный, работящий зингер её потрудился на славу в перешивках, придумках, примерках. Из журнала мод взяла чертёж выкройки и сшила «умопомрачительный» костюм-двойку, которые только-только пришли в страну из каких-то западных далей какого-то, возможно, другого человечества.

Кружила перед зеркалом, и оно, казалось, в благодарность за проявляемое к нему, старику, внимание, чище и четче обычного являло её образ, как-то так чудодейственно сбавивши свою туманистую поволоку десятилетий и событий века. А являл он Екатерину в этой «умопомрачительной» узкой юбке и полуприлегающем жакете без лацканов – принадлежности уходящего стиля, но с накладными карманами – «писком» нового пошиба. По телесным ощущениям – узкó, ужасно узкó, да и непрактично – страсть! Однако фигура высветилась в зеркале изящно стройной, нездешней статуэткой, и ею хотелось любоваться.

– Эй, старина, ты мне льстишь, что ли?

Зеркало по-стариковски тяжеловесно молчало, но и светилось, как начищенный к празднику самовар.

«Какие мы, женщины, всё же обезьянки, кривляки, жеманницы. Но… Но! Зачем шью, кого обольщать собираюсь?»

«Да не обманывай ты себя! Хочешь нравиться мужчине? Ну так нравься! А не будь коровой на коньках».

«О-хо-хо!»

«Хитрая, но глупая баба, вот кто ты».

«Ругай, ругай, может, поумнею».

«Сомневаюсь!»

Подошла к Державной, золотцевато осиянной с Сыном светом лампадки. Опустилась на колени и потянула тоненько-тоненько, как ребёнок:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословена Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…

И пел её голос, и пела всякая жилка, как струнка, её души. А за окном кто-то шало начал палить из ружья, и бабахнула ракета, а следом – вторая и третья, со свистом и плеском света уносясь в небо. И засмеялись, и ликованием огласили люди округу. Поняла: Новый год пришёл, новый год жизни и судьбы – и для неё, и для её соседей, и для всей страны, и для всего мира, конечно, тоже, тоже. Оделась торопко, нырнула ногами в валенки, выбежала на улицу – хотелось быть с людьми, радоваться их радостями, а если что – так горевать их горестями. В сердце её, будто бы благозвон, звучало: всем вместе быть, в единстве быть, всегда, как бы не поворотилась жизнь.

К ледяной горке побежала, где у высоко-жердистого, щедро искрящегося костра тормошился, горлопанил, прыгал, толкался люд, детский и взрослый. По яру к самому льду Иркута была налита мужиками и детворой, ещё в начале декабря, эта горка, и люди сейчас на санках, на коньках-снегурках, на шкурах-ледянках и на чём попадя, порой просто сломя голову кидались вниз, чтоб пронестись с ветерком, с подпрыгами на кочках, с визгом, смехом, гоготом, со взаимными подначками и толканиями. И Екатерина, не раздумывая, с ходу устремилась вместе со всеми вниз. Упрямо стояла, уверенная: «Ну уж нет: не упаду, ни за что!» Полетела во тьму, в снега, в кручи с ухабинами и буграми. Однако уже через какие-то секунды – вчетвером-впятером с кем-то неслась кубарем. Наголосилась, набарахталась от души, как в детстве бывало, когда с ребятнёй каталась с горки у Ангары.

– С Новым годом!

– С новым счастьем! – слышала отовсюду.

И сама привечала-здравила, знакомых и незнакомых людей, но всех ощущала близкими себе, сродственными своей душе и жизни.

Укатались люди, употели, как в парной.

Пора и у стола посидеть – стали расходиться по домам, до последнего всё поздравляя друг друга. Одни соседи зазвали Екатерину к себе, угостили наливкой малиновой, солёным хариусом. Потом другие затянули её в свой дом.

– Накось, погрызи, Катенька, яблочко, да возьми конфетку. А самогоночка-то у нас – ай, важна! Спробуй-ка, монашка ты наша святая! Согреши вместе с нами, греховодниками окаянными!

Что ж, и самогоночки не грех выпить в великий народный праздник.

– Но только стопочку.

– Е-ей, ещё одну! А то – не по-русски, не по-советски даже!

– Нет! Простите.

– Обижаешь, соседушка!..

 

Глава 60

Спозаранок – в храм, на утреню. После службы причастилась и исповедалась. И впервые ничего – «ни граммочки» – не утаила о своём неизбывном, застарелом, как рубец, горе-злосчастье. Попросила у духовника совета. И не было в её голосе ни надрыва, ни печали; и говорила о своей беде просто, буднично. Созрела до донышка – поняла, чувствуя в сердце небывалую лёгкость и тишину.

Духовник её, отец Марк, не сразу нашёлся, что ответить. Он весь какой-то мешкотный, выглядел не по годам престарело и, кажется, был навеки утянут в какие-то свои скорбные думы, после того как вернулся с войны, которая закончилась для него у печей и бараков Бухенвальда.

– Господь всемилостив, Екатерина, – наконец, сказал отец Марк, но несоразмерно громко, в непривычной для себя бодрости голоса, будто заодно и себя убеждал в чём-то. – Понадейся на Заступницу нашу – Пресвятую Деву Марию. У тебя же, слышал, имеется список Державной? Вот и молись, молись, родная, перед ним. Она, Державная Матерь наша, не только перед тобой явит свет истины сущей, но и всему нашему отечеству укажет-таки пути-дороги земные и небесные.

Помолчал тяжело, с опущенными глазами, покусывая неухоженный, залохматевший, сникший ус. Екатерина откланялась и уже собралась было идти домой, да отец Марк спросил, с какой-то виноватинкой в приподнятом лишь к её плечу взоре:

– Помнишь, Катюша, молитву Оптинских старцев?

– Помню, батюшка.

– Вот и давай её вместе произнесём. В ней простые ответы и на твои и на мои и всех людей вопросы. Давай начинай, Катерина батьковна.

Она начала, отец Марк поддержал, а другие люди услышали, подошли поближе и вплелись своими голосами:

– Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё Святая воля Твоя. Во всех моих словах и делах руководи моими мыслями и чувствами. О всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая, никого не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение его. Руководи моею волей и научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, прощать и любить. Аминь.

– Спасибо, батюшка. С Новым годов вас, с новым счастьем.

– И тебе, Екатерина, свет ты наша Николаевна, счастья и душевного уюта.

Вышла из храма – сеялся на белую-белую землю ласковый розовенький снежок, как праздничное подношение всем людям от солнца, которое в искрасном ореоле снова, извечно снова, подходило к этой земле и к этим людям.

– Божий мир.

И произнесённое даже, наверное, уже не только мыслью и словами было, а самим вдыхаемым воздухом.

 

Глава 61

Леонардо после праздника не заходил в библиотеку. День, два, три, неделю не было его. Уже и вторая началась. Екатерина поминутно, как заведённая, говорила себе: «Ну и слава Богу. Разобрался человек, от глупостей себя уберёг». Но душу томило, сдавливало. И ничто уже не помогало жить дальше ровно, размеренно, тихо, как привыклось за годы и годы одиночества и молитв.

А он не был, не был, да – пришёл.

Похудевший, с росчерками синеватости под глазами, с трещинкой на нижней губе. «На морозе губы облизывал, – с заботливой критичностью подумала Екатерина. Но тут же ёкнуло внутри: – Или – целовался». В одежде так несвойственная ему небрежность: брюки не то чтобы мятые, но очевидно не отглаженные, из слабо, по-видимому, второпях, зашнурованного ботинка зевласто выбился «язык», рубашка явно несвежая. Екатерина забыла, что надо непременно быть строгой: у двери увидела его – вся заулыбалась, ощущая, как пыхнули огнём щёки. Но только поймала его прицельный взгляд на себе – спохватилась, нахмурилась, притворилась занятой.

– Вот, не выдержал – пришёл. Да что там – прибежал! – признался Леонардо, жадно и настырно заглядывая в её отводимые на какие-то бумажки глаза. – Отсекайте голову мою, что хотите, Екатерина Николаевна, делайте, но я – ваш раб. Раб.

– Так-таки и раб? – хотелось ей кольнуть его рвущимися наружу шипиками сарказма, поддеть каким-нибудь крючковатым словцом, но смолчала.

Открылась перед ним глазами и снова не сдержалась – поплыла вся улыбкой, ласковостью, светом.

Встречи возобновились, хотя и не сразу, после улыбчивых, но не насмешливых, «отнекиваний» Екатерины.

«Наверное, только так и думает обо мне: отнекивается, гордячка, значит, цену набивает себе».

«Ладно, чему быть, того, видно, не миновать!»

Однажды посреди улицы он, как мальчишка в порыве озорства или лихачества, заскочил наперёд и, подскользнувшись на утоптанном снегу, чуть было не повергся ниц к ногам Екатерины. Лихорадочно помахал перед её лицом руками, но чудом устоял и даже, совершенно осмысленно и, возможно, не без дерзости или же, напротив, отчаяния, надвинулся на неё грудью.

– Что это вы? «Танец маленьких лебедей» исполнили? – засмеялась она, защитно выставляя перед ним ладони.

А он – как вскриком:

– Выходите за меня замуж.

И она, уже давно ожидавшая «чего-нибудь этакого», мгновенно, как замахом плётки, ответила:

– Видите ли… я неспособна родить. Так получилось в моей жизни.

– Мне не дети нужны, мне нужна ты… вы. В конце-то концов, давай-те на «ты»: мы уже сто лет знакомы!

– Что ж, давай… те.

– Давай!

– Хорошо, давай.

– Давай поженимся. Говоришь, неспособна родить? Возьмём какого-нибудь мальчишку, а в придачу к нему девчонку, – для комплекта! – в детдоме. Чем-чем, а сиротами наша замечательная страна богата!

– Как кошечек или собачек будем выбирать?

– О детях – потом. О кошках и собаках – тоже потом. Сейчас ответь: выйдешь за меня замуж?

– Тебе действительно не нужны дети?

– Ну, что вы… ты… ты! об этих чёртовых детях!

– Чёртовых?!

– Извини, сорвалось. Скажи: выйдешь?

Она пристально и строго посмотрела в его глаза, но, показалось ей, увидела только его синевато покрасневший на этом суровом январском морозе нос с плёночкой влаги у ноздрей и верхней губы. Ещё приметила его такие детские, пушистые ресницы-крылышки: они – схлоп, схлоп, вот-вот взлетят бабочкой.

«Мальчишка сопливый. Мальчонка изнеженный. Красавчик избалованный, а потому наивный и безответственный человек», – подумалось жёстким скользом, но не сердито, не раздражённо, скорее – покровительственно, с сочувствием, в взволнованности сомнения, но и ожидания.

Он ждёт перетаптываясь, но терпелив, покорен, чуток.

Она молчит.

Молчит.

Молчит тяжело и уже несоразмерно затяжно. И смотрит на него прямо, заострённо, словно бы что-то ещё ей нужно увидеть в нём, разглядеть, понять. Вот он весь перед ней, и уже который месяц весь перед ней, но что же ещё такое значимое нужно открыть в нём? Что она могла проглядеть до этой его отчаянной выходки, до этого хотя и мальчишеского, но решительного его шага? Нужно непременно ответить.

Видит: в руке у Леонардо портфель добротной кожи, с изысканными бронзовыми застёжками; на голове высокая шапка, наимоднейшая, из каракуля; на плечах пальто из толстого драпа, с внушительным ватным подбоем, с большим воротником из меха какого-то ценного зверька, с модными – вместительными – карманами; на ногах редкостные громоздкие ботинки на рифлёной каучуковой подошве. Но всё, что видит она сейчас, видено ею не единожды. И раньше и сейчас выглядит Леонардо с этим «профессорским» портфелем, в этом «шикарном» пальто весьма и весьма внушительно, солидно, даже авантажно. Но что же, что же ещё ей нужно доразглядеть, допонять? «Не вьюноша, но муж», – припомнился Екатерине какой-то стихотворный отрывок. Однако – как-то по-особенному зримо увиделось ею – шея у Леонардо тонка и бледна и показалась ей «лучинушкой, торчащей невесть зачем посередь боярского наряда» – пальто и шапки. А портфель, дорогой, изрядного объёма, совершенно, думает она, ему не к лицу, к его миловидному, ещё совсем юношескому, романтичному лицу.

Может быть, что-нибудь ещё не заметила, не разглядела?

Но явственно и впервые Екатерина испытывает наплыв нового для себя чувства по отношению к Леонардо: хочется его пожалеть, утешить, как слабого, как беззащитного, как незаслуженно, может быть, обиженного. И ей неожиданно становится понятно: не в него она всматривалась в эти ответственные минуты своей и его жизни, а – в чувства, в ощущения свои, в душу, наконец, свою вглядывалась, чтобы – чтобы либо утвердиться в своей догадке, либо отмести её.

«Я не женой ему стану, а матерью, старшей сестрой, какой-нибудь его услужливой тётушкой. Буду оберегать его, потому что ужасно хрупок и изнежен его мир, шатки конструкции его мечтаний. Как, наверное, у ребёнка».

«Для начала, утереть сему мужу нос, что ли?»

«Не смей так думать! Он – мужчина, желающий тебя, дуру неблагодарную и бездушную, видеть своей женой. Женой! Поняла?»

«Да, да, он муж, конечно, муж».

«И довольно ёрничать и кривляться: муж, муж! Заладила, как сорока на суку. Цыц, трещётка!»

Показалось, что с матерью поговорила.

– Давай… те не будем спешить, – наконец, произносит она, но с какой-то глубинной горловой хрипинкой: возможно, не хотят слова выходить добровольно, и она выталкивает их, понуждает к жизни во вне. – Мороз крепчает. Не кажется ли вам, Леонардо, что пора по домам?

Он тускнеет, поджимается весь, ёжится, но приневоливает себя улыбнуться:

– Что ж, давай… те, любезнейшая Екатерина Николаевна.

И, помолчав, неожиданно запел:

– Ну-с, и так далее. Что называется, в народном духе. Только балалайки не хватает.

Оба смеются. Оба, люди культурные, образованные, искусно притворяются весёлыми и беспечными.

 

Глава 62

Через несколько недель она, однако, согласилась войти в его дом, познакомиться с его семьёй. А почему бы и нет? – пыталась она быть лёгкой, вроде как даже легкомысленной, но назойливая мысль, что обратной дороги уже может и не случиться, что можно завязнуть, как мухе в мёде, смущала её, волновала, тревожила.

Леонардо с родителями жил в довольно приличной, вместительной, скромно, но изящно меблированной квартире четырёхэтажного дома дворянской поры. Дом с тяжеловесной, хотя и изображающей лилии, лепниной по фасаду и весьма примечательным флюгером – трубачом в человеческий рост, являющим тонконогого, тонкорукого и с тоненькой трубочкой мальчика или юношу.

«Трубач мне кое-кого напоминает», – улыбнулась Екатерина, препровождаемая к подъезду учтиво-услужливым и до слезинок взволнованным Леонардо.

Родители Леонардо – отец Константин Олегович и мать Софья Ивановна – оказались славными, интеллигентными, моложавыми, удивительно похожими друг на друга людьми. Оба работники районного Дома культуры, ведут художественные кружки, и оба приятно округлы и розовы лицами, одинакового низковатого росточка. Они как брат и сестра.

– Мамá, папá, а вот и мой сюрприз вам – Екатерина! Прошу любить и жаловать.

«Что ещё за “мамá” и “папá”? И что это он меня каким-то презентом выставляет, как дореволюционный приказчик в лавке свой залежалый товар?» – невольно сжались губы Екатерины.

Но она встречается глазами с его родителями – и тотчас вся зацветает улыбкой, благорасположенностью. Они, очевидно очарованные, смотрят на неё распахнутыми глазами, заворожённо. Она для них явление.

«Неужели я столь хороша?» – пробегает по сердцу щекочущее тщеславное чувство.

Мало-помалу все оправились, огляделись, присмотрелись друг к другу, разговорились. Сели в зале за накрытый круглый стол с пышным капустным пирогом, поданным с пылу с жару Софьей Ивановной. Пили чай с вареньями, пригубляли какие-то домашние наливки, беседовали о погоде, о том о сём, но всё же были скованны, минутами неловки. Однако Константин Олегович, бравасто приняв стопку за стопкой наливки, большей частью в одиночестве, потому что другие не очень были охочи до горячительного, разрумянился полными щёками, влажно заблестел пролысиной да «расчирикался воробышком», как шепотком пояснила Екатерине улыбчивая и щепетильная в своём хлебосольстве Софья Ивановна.

Не без торжественности, в природно, однако, слабом голосе, Константин Олегович сказал:

– Вы, Катя, скажу я вам авторитетно, как художник скажу, всё же веду кружок живописи для детишек, так вот вы, вижу воочию, – девушка отнюдь не здешнего пошиба, вообще далеки, чую, от такой-растакой нашенской житухи, так сказать, житухи-бытовухи. Вы угодили к нам, погрязшим в нашей суетной, поддельной, серенькой жизнёшки, из божественной и радужной эпохи Возрождения. Возрождения человека и человечности! – указующе поднял он кверху пухленький детский палец. – Там и только там и была на сей грешной планете по имени Земля истинная жизнь – устремлённая к высотам духа, но одновременно украшающая с тщанием великим местечко своего пребывания здесь и сейчас. И вы сегодня своей красотой и грацией – одна только коса ваша чего стоит, одни только глаза ваши чёрно кипящие, но и светящиеся и лучащиеся уже бесценны! – вы привнесли в наш скромный дом дух той великой жизни, жизни многих и многих людей, которых по праву можно назвать божествами. Нет, нет, Катя, не возражайте мне! Я – художник, и потому знаю, что и зачем говорю.

– Костик! – пышно цвела неувядаемой улыбкой Софья Ивановна, кажется, не умевшая и не желавшая принимать всерьёз откровения супруга. – Ну что ты вгоняешь в краску бедную девушку. Катя, пожалуйста, кушайте пирог. Ай-ай! малинового вареньица не отведали. Всё, к слову, с нашей дачи, всё своё, а не магазинское.

– Дайте досказать, – попросил супруг в напряжённой сдержанности.

– Папá, ты же не на трибуне, в конце концов, – буркнул Леонардо, украдкой улавливая малейшие изменения на лице Екатерины в самоочевидном желании понять: как ей его родители? Не надоедливы? Не глупы? – Не утомляй, пожалуйста, нашу гостью. Мамá, угощай, угощай!

– Гх, наконец-то, дайте мне высказаться, господа семейные тираны! – заявил Константин Олегович, в устрашающем ёрничестве нахмуриваясь своим естественно приятным лицом.

Принял стопку, крякнул в кулак и продолжил:

– Я, Екатерина, – художник. Да, художник. Может быть, не так именит, как… некоторые, но я, и это обстоятельство является важнейшим, художник душой, так сказать, по жизни художник, живописец и всё такое в этом роде. Я ухватываю суть натуры с ходу, у меня – ого-го! – цепкий глаз.

– Как у орла, – добродушно посмеивается супруга. – Он грибы, Катя, в лесу видит за сто метров.

– Что ж, пусть как у орла! И мой глаз, то есть глаза, я хочу сказать, видят… видят… Знаете, что они видят? О-о, они видят сошедшую с росписи Сикстинскую Мадонну с Младенцем. Да, Екатерина, вы ожившая Сикстинская Мадонна.

– Не надо так говорить, – тихо, но строго произнесла Екатерина, с досадой ощущая, как полыхнули её щёки. Ей было и стыдно и приятно одновременно.

– Надо, надо! – был неумолим весь уже взмокший и изрядно захмелевший Константин Олегович. – Люди должны восхвалять и боготворить истинную красоту этой нашей никчемной жизни, нашей бренной земной юдоли.

Он со значительным видом помолчал, поприщуривался на Екатерину, с боков на неё заглянул, чуть привстал, чуть пригнулся и, поднявшись во весь рост и зачем-то даже вытянувшись, произнёс значительно и высоко:

– Я буду писать ваш портрет. И не-е-е возражайте! Я – недурственный художник. Говорю без ложной скромности. Не верите? Вот, извольте посмотреть.

И он в суетливой торопливости, даже запнувшись на ровном месте и подрагивая руками, вынес из соседней комнаты картину внушительной величины, без рамы, видимо, снятую со станка.

Ярко-броское, предельно цветистое полотно, похоже, было незаконченным. У Екатерины, пытавшейся разглядеть, что там, даже зарябило в глазах, и она ни на йоту не поняла, что же там такое. Но явственным было то, что там – хоры разнообразных красок и звёзд свивались в феерических вихрях в какой-то невообразимый, внеземной лик. Наконец, Екатерина угадала глаза, разглядела нос, обозначились в её восприятии и губы, и брови, и лоб, и взметённая мертвенная сивость волос, и всё это вроде как шевелилось, вздувалось, расползалось, ещё более лохматилось, топорщилось.

– Н-не понятно? – взволнованно и сипло спросил Константин Олегович у Екатерины. – Не понятно!

Она виновато и растерянно улыбнулась, не находя слов, которые бы не обидели художника.

– И мне, признаюсь, не понятно, – вздохнул Константин Олегович. – Но я думаю, что получился образ вселенского Разума, Сущего, и если хотите – Бога, Будды. Он универсум, он всюду, он вихревой, внезапный, всепроникающий, всевидящий, всеслышащий, всечувствующий. Он – страшный, беспощадный, но в то же время притягательный своей загадочностью, непостижимостью, всесилием, мудростью, вечностью, бесконечностью, наконец.

– Костя, не пугай девушку всякими непонятностями, – ласково и снисходительно, как на шалость любимого ребёнка, улыбалась своей глянцевой, несходящей улыбкой супруга. – Ты конечно же талантище наш бесценный, но снизойди, прошу, до нас, маленьких и слабеньких, со своих, как говорили раньше, философических высот.

– Нашла талантище! – поморщился супруг. – Ты же знаешь: я художник сам для себя. На меня не было, нет и не будет запроса. Какова жизнь, таковы и песни. С волками жить, по-волчьи выть.

– Костя, ещё не пришло твоё время. Вспомни судьбу Ван Гога и многих других замечательных художников.

– Ван Гог, Ван Гог! – словно бы с преодолением проговорил Константин Олегович.

Небрежным быстрым движением приставил картину оборотной стороной к стене на полу, грузно привалился на стул и весь поник, ослаб, как после тяжёлой работы.

– Теперь хотя бы не сажают за подобные вольности. А время наше уже давным-давно кануло в Лету. Оно осталось там… там, – отмахнул он рукой, но неопределённо и вяло. Однако всё же пояснил: – В благословенных временах человечества. Эх, что уж!

– Да земля-то круглая, и времена возвращаются на круги своя, – солидно возразила супруга, не переставая быть приятной своей цветущей улыбкой и раскрасом голоса.

– Вот и ходим кругами. Вокруг да около. Как пьяные, – потянулся супруг к графину с настойкой, кажется, желая прекращения этого разговора. – Впрочем, истина – в вине. Не нами сказано, не нам и отменять. За ваша здоровье!

Но всем стало грустно, очень грустно. Леонардо не поднимал глаз, ковырялся вилкой в куске пирога. Екатерина поняла – надо прощаться. Встала, поблагодарила за угощения, за радушный приём. И все, словно бы опомнившись или очнувшись, всколыхнулись, стали дружно уговаривать её:

– Посидите, Катя, ещё!

– Вы нам так понравились, что мы вас вообще отсюда не выпустим!

– Лео, немедленно делай предложение!..

 

Глава 63

Наверное, не уговорили бы, да позвонили в дверь и в зал стремительно вошла молодая, но видная, с бодро приподнятым подбородком женщина – сестра Леонардо Маргарита. Следом за ней какой-то уныло-сутуловатой походкой проследовал к столу робковатый, неловкий в движениях, но осанисто-мускулистого обличья муж её Василий.

Маргарита как вошла в зал и ещё даже не села за стол, так сразу и впилась малоподвижными и холодно и колюче горящими, точно лёд, глазами в Екатерину.

«Не высосала бы кровь из меня. Или не заморозила бы», – не выдержала её «жутких» глаз Екатерина. Ей понятно, что Маргариту с мужем пригласили, чтобы они оценили. Кого ещё ждать на премьеру спектакля под названием «Смотрины»? – стало сердить Екатерину.

После незначительных и, похоже, взаимо неинтересных реплик, Маргарита стала увлечённо и важно говорить:

– Поздравьте, многоуважаемые мои родственники: мой Василий Петрович вчера пошёл на повышение – назначили его заведовать отделом в профкоме «СтройГЭС». Квартиру пообещали улучшенной планировки, почти что бесплатные на семью путёвки в Гагры, ну и всё такое в этом роде. В элиту выкарабкиваемся! – вроде как насмешливо пояснила она.

– Выходит, из инженеров всё-таки улизнул? – мрачно спросил, но ни к кому лично не обращаясь, Константин Олегович. И, не дожидась ответа, уже в откровенном раздражении произнёс: – Как и мечталось тебе, Маргарита. И во сне и наяву. Н-да-с, написано не ныне: каждому – своё.

– В инженерах, папа, хоть век просиди – никуда не двинешься, – загорячилась Маргарита, на минуту теряя стылость выдержанности. – Чуть что не так – на ковёр пожалуйте: утюжат почём зря, а ты стой, как нашкодивший мальчишка, и моргай глазами. Правильно я говорю, Вася? – Но ответа не ждала: – И одно талдычат попугаями: давай план, давай план. А с кем «давать»? Одна пьянь да бестолковость среди наших доблестных пролетариев, им только и подавай водку да перекуры по нескольку часов кряду. Нет, что хотите думайте, а из прорабов надо было удирать. Удача сама заплыла в наши с Васей руки, только что не сказала: берите меня, пока я шальная, а то к кому-нибудь другому смотаюсь. Замаячило местечко – какой-то хрыч на пенсию засобирался, я и говорю Васику: не прозевай, действуй. Он, где надо, речь двинул с трибуны, правильный отчётик подсунул в партком – и дело в шляпе. Он у меня способный, не смотрите, что тихоня.

– Риточка, ну что ты выдумываешь: нигде я никаких речей не двигал, – начал было возражать Василий, мягко, вкрадчиво, краснея и зачем-то поправляя идеально сидящий галстук, стряхивая с пиджака несуществующие пылинки. Но под резко задранным взглядом Маргариты тотчас примолк, притворился увлечённым пирогом.

Супруга продолжила:

– Да, да, Василий умеет и слово сказать вовремя, и отчёт толковый составить. Зачем ему мотаться по этим всяким пыльным и потным бытовкам, лаяться с рабочими, высасывать из пальца цыферьки плана? Интеллигентному человеку, согласитесь, нужна интеллигентная работа. Разве я не права?

Константин Олегович нехотя произнёс, зачем-то набив рот пирогом:

– Работа инженера, тем более строительного инженера, – наука и искусство в единстве, призванные усовершенствовать мир. А что в вашем профкоме? Бумажки перебирать да с трибуны трепаться.

– Ай, брось, папа: главное в жизни – продвижение, развитие, если хочешь, прогресс личной жизни.

Константин Олегович скривился, но промолчал и стал снова набивать рот пирогом.

– Правильно, Рита, – вскользнула в разговор мать, приятно улыбаясь и дочери, и супругу, и сыну, и Екатерине, – жизнь там, где движение, а в стоячей воде тухлятина заводится.

Константин Олегович тщательно прожевал, видно и звучно сглотнул, зачем-то плотно сжал губы и более ни слова не произнёс.

 

Глава 64

Общий разговор так и не собрался, распадаясь поминутно на реплики, вздохи и «глубокомысленное», определила Екатерина, молчание, и вскоре гости засобирались домой.

В прихожей Маргарита спросила у брата, хотя и вполголоса, и с наклоном к его уху, однако достаточно громко, чтобы, верно, кто-нибудь ещё услышал:

– Что, она тоже художественная особа? Как та? Ну, помнишь, с круглыми и красными, как у многодетной крольчихи, глазами? Теперь она твой очередной идеал и муза? Говорила и говорю тебе, Лёвка: все бабы одинаковые. – И как бы интимно, но в щеголеватом звучном рыке присовокупила: – Стер-р-вочки.

Екатерина расслышала и поняла. Скороговоркой попрощалась и – в двери. Дослышала с лестничного пролёта слова Леонардо и Маргариты:

– …И в кого ты, Ритка, такая злоязычная? Мы, кажется, нормальные люди, а ты в кого?

– Ой, какие мы тут все нормальные и правильные!

Но брат не слушал:

– Екатерина Николаевна, я вас провожу! – И выскочил на лестничную площадку, на ходу просовывая руку, путанно и наоборот, в рукав пальто.

– Надо же, какие деликатности и культурности: «Екатерина Николаевна», «я вас»! Ах, ах! – расслышала Екатерина вышедшую на площадку Маргариту.

На Маргариту шикали, затягивали в квартиру.

– Вы, Екатерина Николаевна, разочарованы? Может быть, обижены? – на улице, вприпрыжку следуя за быстро идущей Екатериной, спрашивал Леонардо.

– А мы разве не на «ты»? – внезапно остановилась Екатерина, невероятной для неё кокетливо-лукавой улыбкой встречая его шалеющие счастьем глаза. – Катя, просто Катя. Будем знакомы? Вас, кажется, Леонардо зовут? А можно – Лео, просто Лео?

Оба рассмеялись, открыто и красиво.

– Да хоть Львом! Или Тигром.

– У тебя, Лео-Лев Тигрович, очаровательные родители. И сестра – прямой, честный человек: что думает, то и говорит. Редкое в нашей жизни достоинство. А твой отец – он же поистине замечательная личность. Художник, философ, мечтатель. Теперь я знаю, кто тебе привил влюблённость в эпоху Возрождения.

– Про Маргариту вы… ты мне, Катя, не рассказывай: она у нас танк танком – через любую грязь проскочит и даже не чихнёт. Бедняга Вася её: на сегодняшний день он единственный солдат воинского подразделения, в котором командиру, то есть Маргарите, кажется, что у него целая армия, и он может любую территорию взять наскоком, только скажи солдатам: «Вперёд, мои доблестные воины!» Она вся в этой жизни. И её мечты просты и голы, как фунт гороха, для, естественно, горохового супа: каждый день нужно чего-нибудь хапнуть. Она росла в семье не любя нас, ни мамá, ни папá, ни меня. Говорила, когда стала подростком: «Вы несчастные идеалисты, а потому ничего в жизни не достигнете». Выросла на постоянном противлении с нами, ничего не пожелала взять от папá и мамá, а меня, как старшáя, так и поколачивала нередко, если я принимался её, как она считала, поучать. «Уйди, Манилов!» – было её любимой присказкой перед экзекуцией. Выучилась на бухгалтера, потому что тайно хотела и хочет быть рядом с деньгами, как она говорит, «с капиталами». Но ей, вечной отличнице, активистке, краснодипломнице, чудовищно не повезло: попала по распределению не в банк, как рвалась и как ей обещали, а в хозяйственно-материальную группу на стройке. Почти что в завхозы. И теперь подсчитывает на костяшках и оформляет на бумажках, сколько надо или уже израсходовано всяких там гвоздей и проволоки. Хочет оттуда вырваться, да пока не получается. Я знаю, она страдает: её самолюбие ущемлено. Но она, повторяю, – танк, ух, какой, скажу я тебе, Катя, танкище! Вот увидишь, она когда-нибудь возглавит банк или что-нибудь этакое повыше.

– Не сомневаюсь. И дай бог ей удачи.

– Удачу она сама себе смастерит, из чего угодно, хоть из глины, хоть из грязи. Таким людям ни Бога, ни чёрта не надо. Они верят исключительно в себя. И ещё в то, что все человеки, если хорошенько копнуть, оказываются низменными созданиями.

– Не суди, да не судим будешь. Лучше расскажи, пожалуйста, про маму. Чем она у вас занимается? И, кстати, почему ты говоришь «мамá» и «папá»? Что, твой род дворянских кровей? – невольно усмехнулась, не без желания поддеть, Екатерина. Однако тут же поправилась: – Хотя – вполне может быть. Я тебя, Лео, не обидела?

– Ну что ты, какие обиды могут быть! Наш папа не кровью, а душой самый настоящий дворянин. Помимо эпохи Возрождения, он ещё любит ту, дворянскую Россию, в которой немножко пожил до революции. Он говорит: «Мы потеряли Россию чести и совести и получили взамен некую территорию хама и лодыря. России без дворянства нет и быть не может». Вот такой он у нас максималист! А «папá» и «мамá» я с младенчества от него слышал и, как говорится, всосал с молоком матери.

«Но в наших душах, у кого зримо, у кого незримо, но живёт святая Русь, – подумала, но не произнесла вслух Екатерина. – “Дворянская” – от земли и преходящее, “святая” – от небес и на веки веков».

– Что тебе рассказать про мамá? У мамá почти что одно-единственное, но самое ответственное и, скажу тебе прямо, не лёгкое занятие: она любит нас. Какими бы мы ни были – любит. Любит злоязычницу нашу, как мы её иногда называем между собой, Снежную Королеву Маргариту, любит лентяя и, как говорит Маргарита, утописта меня, любит, и я даже сказал бы, обожает, точно молоденькая девочка, папá, нашего упрямца, нашего олимпийского громовержца, – это уже слова мамá. Работают, к слову, они всю жизнь рядышком, в соседних аудиториях районного Дома культуры. Она ведёт кружок вышивания, а он студию изобразительного искусства. Кажется, более нигде никогда не работали. Там, к слову, и познакомились. И она, знаешь, словно бы к нему приставлена. Приставлена самой судьбой, если хочешь, чтобы – оберегать, защищать его. Он в который раз вспылит перед начальством – а она потом просит, хлопочет за него, ходит по кабинетам, бывает, что унижается. А с начальством у него вечно какие-то нелады и недоразумения. У него своё понимание, как нужно художественно обучать детей, у начальников разных мастей, ясное дело, – своё. Он говорит им: «Кистью нужно не мазюкать, что попало, а – мечтать, возноситься душой и звать к высотам духа и мысли других людей». А они отвечают ему: «Вы отрываете детей от реальной жизни. Мечтать надо о благе народа, а не летать в облаках и размазюкивать мечты по холсту». Ни одна из сторон не уступает другой. Если бы не мамá, его давно уже выгнали бы с работы, и где он пристроился бы, такой непрактичный да ершистый, – неведомо. А в те времена, знаешь ли, ведь могли и к стенке поставить, в лучшем случае, отправить в места не столь отдалённые. Мамá – его ангел хранитель. Да и мы, если бы не она, уже давно друг с другом переругались бы. Она, если хочешь, как папин всемирный Разум, стоит над – над добром и злом, над счастьем и несчастьем, над любовью и ненавистью, над богатством и нищетой, над удачей и провалом, над умом и глупостью, над всем, над всем, что составляет жизнь отца, Маргариты и мою. А стоит над, чтобы – объединять, умиротворять, дать нам возможность остыть, одуматься, помириться и жить в любви. Она – мать, и настоящую мать, думаю, судьба и природа – а может, и сам Бог – всегда ставят хотя бы на чуть-чуть, но выше самой жизни, всех этих наших будней и бредней.

«Как и Матерь Божья стоит над Россией, над всем белым светом, и ближе к нам, чем даже Её Сын», – подумала Екатерина, снова всё ещё не решаясь высказаться вслух.

– Папá у нас, если можно так сказать, идеальный идеалист, и я, если честно, Катя, боюсь повторить его путь. Высокие идеалы завели его в тупик, пока, слава богу, в творческий. Он не стал художником, потому что сломался после неудач молодости. Куда бы и к кому бы он не ткнулся со своими этюдами и картинами, ему говорили: «Вы оторвались от жизни, оглянитесь вокруг и постарайтесь понять, чем живёт народ и страна». А если он бывал настырен, спорил, то говорили: «Послушайте, милейший, кому нужна ваша мазня?» А то и в шею гнали. Да, да, благо, что не посадили. И он стал писать одну картину, ты её видела. Она называется «Взываю!». Пишет уже лет пятнадцать, а может, и двадцать. Подойдёт к станку, чего-нибудь мазнёт, постоит, помнётся и – задёрнет шторку. Месяцами не подходит, издали уныло поглядывает, морщится. Но однажды ночью соскочил с постели, сбегал на кухню за ножом и воткнул в полотно. Только резать – мамá подбежала. Что там! – подлетела, подпорхнула в мгновение ока. И – прикоснулась к его руке. Не схватила, не отдёрнула её, а просто прикоснулась, как, наверное, опадающее к земле пёрышко. «Костя, оставь её для меня», – сказала она. Я заворожённо смотрел на них, – проснулся и выглянул на шум из детской. Мне было лет шесть или семь, не всё я тогда понял в поведении и папá, и мамá, а теперь вспоминаю… и хочется минутами… плакать. Но… но, Катя, не горькими слезами, а, знаешь, какими-нибудь такими необыкновенными, может быть, сладкими. Хотя – могут ли быть слёзы сладкими?

– Могут, – шепнула взволнованная Екатерина.

– Могут?

– Могут.

– Что их может родить такими?

Она помолчала, в неуверенности, в колебаниях, однако сказала твёрдо, хотя по-прежнему шепотком:

– Любовь. Благодарность.

– Да, да. Я так же думаю. Любовь. Благодарность. Какие слова!

 

Глава 65

Остановились на ангарском мосту, на котором, или рядом, обычно и прощались. С этой железобетонной, стальной верхотуры, всегда, во всякое время года представляется Екатерине, видно весь «белый свет» с его немерянными далями земли и жизни. А особенно сейчас, зимой, широко и глубоко видно – явственно проглядываются в промороженном до хрустального звона и сияния воздухе раздвинутые белые раздолья. Неподалёку в деревянных домах топятся печи, из труб валит богато-густой дым. Вечереет, солнце уже за гранью окоёма, и в домах зажигаются лампочки. За городом – нагущающиеся тенями холмы; там везде холод лютее, чем в городе, безлюдье, глухомань, даже по вдоль Транссиба.

Но совсем рядом, наверное, в километре, творится нечто совершенно невообразимое, уже немалое время, поражая, восхищая, но и зачастую настораживая Екатерину: в байкальской стороне живёт и дышит полной грудью одна из великих строек – Иркутская ГЭС, «первая, – как пишут в газетах, – в грандиозном каскаде, призванном навека покорить своенравную красавицу Ангару». Она, ещё далеко недостроенная, уже скалистым хребтом горбится растущей плотиной и машинным залом, дивя людей и, может быть, окрестные холмы и взгорья. Она сейчас пребывает в каком-то первородном, доисторическом исчадие дыма и пара: можно подумать, что не строят её, а она сама собой из глубин земли выходит, рождаясь этим ощетиненным, но величественным хребтом, кряжем. И на ней, и поблизости, и на вёрсты окрест какие-то небывалые для этих извечно тихих, безмятежных, только что не райских мест движения – беспрерывные, неустанные, и денные, и нощные. От неё круглосуточно катятся на город и дали тайги монотонные шумы, с какими-то порой лязгами и грохотами вселенскими. «ДАЁШЬ СТРОЙКУ КОММУНИЗМА!» – просматривается в мешанине разнообразных дымов и пара кумачёвый гигантский транспарант. А с многометровой стрелы громадного шагающего экскаватора, похожего какого-то ожившего мастодонта, бьёт-кричит в глаза и в сердце – «ВПЕРЁД, ТОВАРИЩИ, К КОММУНИЗМУ!». Стальными острыми пиками и мечами взблёскивают лучи электросварки, вонзаясь в небо, в холмы, в городские постройки. Опасно-рисково по-над котлованом по железной дороге в одну сторону, кажется, что в безумной торопливости, несётся на всех парах локомотив без вагонов, а в другую – натужно набирает хода нескончаемый состав с углём. И куда ни взгляни – движения, движения: верчение подъёмных кранов, махание стрелами с ковшами экскаваторов, грохотание транспортёров и бетономешалок, размеренные удары паровых молотов, забивающих шпунты, и просто-таки муравейное мельтешение людей, самосвалов, бульдозеров, тракторов, какой-то ещё техники. Столько всего индустриального, инженерного, грандиозного, неимоверного по своему воздействию на землю, реку, воздух и – чувства и душу человека.

Екатерину всякий раз, когда она оказывается где-нибудь вблизи, потрясает эта стройка: воистину, до чего же человек могуч! Какое-то время назад там ничего, совсем ничего не было, кроме диковатых скалистых берегов, необитаемых островков да чащоб тайги, тогда полной зверья. Теперь же – поразительно что такое творится! Великую реку зимой и летом сантиметр за сантиметром неустанно оковывают бетоном и металлом, и течь она будет так, как хотят люди, а не как заведено природой-матерью. И Екатерина спрашивает себя: что ещё человек может, на что посмеет дерзнуть? Страшно и подумать!

Екатерина сызбока взглянула на Леонардо. Увидела его посиневший на морозе нос, кляксовато залепленные куржаком ресницы, уже непроизвольно подрагивающие плечи, торчащую из воротника синевато-гусиной кожицы шею, бескровные, задубелые губы. Зачем-то нахмурилась.

Эх, комнатный сибиряк!

Сама она к морозам, к переменчивым сибирским погодам была не то чтобы нечутка, но, выросшая в деревне, в бытовом неуюте военных и послевоенных лет, когда, за неимением мужиков, женщины и дети каждое полено дров берегли, попусту печь не топили, привыкла ко всякому, мороз ли, жара ли, дождь ли, снег ли нагрянут.

«Терпи-скрипи, – сыздетства слышала она от матери и селян, – чего бы Господь не послал».

Леонардо, понимала она, из иной среды, он нежная, цветочная натура. Тревожно за него. Вся нынешняя жизнь, может быть, не открыто и не грубо, но как-то неуклонно, кажется, всё же против таких людей, как он и его отец. Но порой и грубо являет себя жизнь, напирает. В какой-то газетной передовице Екатерина прочитала, что «мещанские мечтания всех этих слабаков, слюнтяев, вырожденцев, всей этой вшивой интеллигенции достойны только одного – вычёркивания, вымарывания из жизни нашей». Против них не только суровые морозы Сибири, но и эти захватывающие пространства земли и неба металлоконструкции и железобетонные технические изваяния, эта всевозможная индустрия, которая семимильными, победными шагами расширяется по всей земле. Человек хочет покорить всё и вся своей воле, своим грандиозным планам и мечтам. Миллионы, миллиарды людей по всей планете с небывалым напором и дерзновенностью обустраивают жизнь.

Устоять ли его душе?

Выдержит ли он, чтобы не согнуться, не раствориться, не сгинуть?

Как его оберечь?

Она повернулась к Леонардо, заглянула в его глаза. Они – светлые, маслянисто расплывчатые, опушены женственными ресницами-крылышками. Не глаза – бабочки. Бабочки на морозе.

Возможно ли сберечь его?

Леонардо понял Екатерину как-то по-другому. Улыбнулся, растерянно, скованно, и стал клониться к ней. Губами, а следом всем собою потянулся к её виску с завитками выбившихся из-под шапочки прядок. И – не поцеловал, а – как-то глухо чмокнулось в промороженном, упругом воздухе. К тому же ткнулся мимо, в шапочку угодил, будто собственная смелость ослепила его.

Екатерина не возмутилась, не отпрянула: очевидным было для неё то, что её кавалер уже жутко, до невозможного замёрз здесь, высоко над руслом реки, по которому, точно бы сквозь трубу или тоннель, неизменно и упористо тянет жалящий хиус, нередко перерастая в хлёсткие, зловатые рывки.

Она сказала, хотя и отчётливо, однако с нежданной кротостью голоса:

– Подожди.

И, руками обхватив его голову за виски, принаклонила её и поцеловала его в лоб.

– На сегодня – до свидания. Не обижайся… Лев. Царь зверей. И – женщин.

– Ты меня по-прежнему считаешь бабником? Если смазливый, так непременно бабник, несерьёзный человек, да?

«А ведь я его уже ревную».

«Дурная бабёнка, вот кто ты!»

– Извини. Какая-то глупая игривость на меня напала.

– Так, говоришь, «до»?

– До. Конечно, до. Неужели ты не понимаешь?

Густым оперным голосом, громко, на всю набережную, во весь размах моста, насторожив или озадачив прохожих, пропел Леонардо. Полными оборотами, лихим мальчишкой, он крутнулся несколько раз на носочке.

– А что, Катя, может быть, мы с тобой ещё споём песню… песней. Как думаешь?

– До. Пока нота до в нашей песне… песней. Иди домой. Уже вечереет, крепчает мороз – чего доброго, ноты наши заледеним и простудим. И, пожалуйста, не глазей долго в мою сторону – перезябнешь и сляжешь, потом мне будет стыдно перед твоей мамá.

Она шла по мосту неторопливо, может статься, с неохотой, «силком», сказали бы в деревне её родной. Оглядывалась, отмахивая ему рукой:

– Уходи! Уходи же!

Не уходил. С Глазковской горы ещё разок глянула в его сторону – стоял.

«Сумасшедший!»

Как его оберечь?

 

Глава 66

Уже – февраль, на исходе. В оттепелях разомлела земля. Снег огруз, издырявился и днём расползался мутными потёками, а вечерами застывал пепельно-чёрной, ноздревато-губчатой лавой, – можно было подумать, что повсюду извергались неведомо отчего пробудившиеся вулканы. Небо томно сияло и, кто знает, не оттаяв ли после ночных заморозков, к обеду низко провисало, но не тучами или облачностью, а именно этой изумительной синевой, которая изрядно и ненасытно нагущалась солнечным светом, лучезарностью. По земле валко и зыбко и опьянённо ходили-бродили ветры, тёплые, юго-восточные, пока что чужестранные для здешних мест. Разбойничьими ватагами накидывались на них притаившиеся в ближайших лесах и распадках северные, северо-западные, пока что хозяева тутошние. Замешивалась в стычках рукопашная схватка, с ворохами сыпавшегося с неба или, наоборот, к небу снега, более похожего на перья растрёпанной подушки. И неизменно побеждали эти иноземные молодцеватые, юркие, хитроватые вихри с далёких югов. День ото дня становилось теплее, благостнее, хотя ночные морозы ещё бывали сильны и упрямы. После обеда начинало напахивать на город размягшей смолью тайги, хвоей, прелью низин и болотин, унавоженностью обтаянных пригородных полей и слободских огородов. И даже пахло, чудилось радующейся раннему приходу весны Екатерине, солнцем.

Одним из вечеров, после театра, Леонардо и Екатерина по обыкновению прогуливались и в какой-то момент поняли, что оказались в том месте Иркутска, в котором никогда вместе не бывали раньше – на деревенской улице Глазковского предместья, у крутояра Иркута с железнодорожным мостом, возле дома Екатерины. И она после не могла хорошенько вспомнить, как же так могло получиться.

После же думала, что не вела его, видит Бог, а – само решилось. Как, видимо, и предначертано человекам всем, неисправимо грешным и слабым по извечной сути своей.

Лишь какие-то две-три тонкости-чёрточки летучих помнились более-менее отчётливо и зримо: коснулся её пальцев – не отвела руки, каким-то словом дохнул возле самого уха её – принаклонилась к нему, чтобы расслышать, чтобы вдыхать каждое его слово.

– Я здесь живу. До свидания, Лео, – произнесла она скороговоркой, одним выдохом и повернулась к Леонардо спиной, чтобы открыть калитку и одной ступить во двор.

Он обнял её за плечи со спины, повернул полыхнувшим, с закрытыми глазами лицом к себе и крепко и властно поцеловал в губы. Кажется, в поспешности, в огне чувств, не совсем ловко и осторожно поцеловал – ей стало больно. Однако она не оторвала своих губ, не воспротивилась ни движением единым, ни звуком.

Отпрянув, он, точно в бреду, шептал что-то; она различала только лишь:

– Катя… Катя…

– Не надо, не надо… – говорила она, однако шла к дому через двор вместе с ним.

И неясно было, кто кого вёл.

Пропадать, так пропадать? – спросила она глазами и сердцем в полумраке комнаты, вглядевшись в мерклость угла с иконами, когда он, в дроже сдерживаясь едва, стягивал с неё отчаянно неподатливое пальто, когда руки его становились от секунды к секунде дерзкими до безумства.

«Господи…» – но молитва уже была невозможна.

Подхватил её на руки и, как слепой, пошёл не туда, постоял, пьяно мотая головой, не различая явственно предметов, пошёл порывисто, но снова ткнулся не туда.

– Здесь, – шепнула она и потянула дверь в бывшую комнатку Евдокии Павловны.

И время, и жизнь, и судьба единым перекати-полем понеслись куда-то – то ли вниз, то ли вверх, то ли влево, то ли вправо. А то ли какими-то кругами, спиралями или зигзагами завертелось, заколобродилось мироздание. И жизнь, и чувства, и мысли – всё сбилось, перемешалось и сорвалось с привычных, насиженных мест, не давая возможности понять, осмыслить, прочувствовать, что же, зачем же происходит здесь и сейчас. А может, отнюдь и не здесь и не сейчас, да и не с ней вовсе? Может быт, ещё не поздно – прервать, остановить – его, себя? – и вернуться в прежний, такой уютный мирок пристанища жизни своей?

– Леонардо, – вымолвила она, – подождите.

– Прошу, не мучьте меня, Катя.

Оба, как потерявшие память, обратились друг к другу на «вы».

 

Глава 67

За стенами дома чужестранные ветры весны торжествовали викторию. Зима отступала бегством и, несомненно, начиналось другое время года и жизни для земли и людей.

Потом она положила голову на его грудь, слушала его сердце – оно трепыхалось быстро-быстро и мелко-мелко, как, возможно, у ребёнка, который наигрался, набегался, напрыгался вволю и, вспаренный, встрёпанный, хлопнулся на кровать отдохнуть.

– Я просто баба, дура-баба, – произнесла вздыхаючи.

Однако ей казалось – только лишь думает, по привычке лет разговаривая, споря со своим воображаемым двойником.

– Я что-то сказала?

– Нет. Сказал я: «Ну, голубка Катя, вот ты и жена моя». Теперь не отвертишься. Ещё что-нибудь сказать?

– Скажи.

– Если хочешь, обвенчаемся.

– А ты хочешь?

– Хочу. Почему бы и нет? Народ стал смелее. Но я, Катя, не буду скрывать: я не верю ни в Бога, ни в чёрта.

– Не веришь? А зачем же бываешь в церкви на службах? Зачем передал мне те бумаги?

– Ради искусства захаживаю на досуге в храмы и монастыри, ради, собственно говоря, ощущений, которых не получаю в обыденной жизни. Такое, знаешь ли, всюду однообразие, солдафонство. А в храм через дверь вошёл – о чудо: в иной мир угодил, в мир Святой Руси. Воображаешь, что дверь – волшебная. И те бумаги, по просьбе одного прихожанина, раздавал тебе и людям, чтобы хотя бы как-нибудь, хотя бы на чуточку нарушить, расшевелить наше всеобщее однообразие, нашу застарелую скуку, нашу невзаправдашнюю жизнь. Где бы ещё найти волшебную дверь, через которую, к примеру, можно угодить в эпоху Возрождения? Или, на худой конец, – в современную Италию.

– Может быть, и я тебе нужна ради искусства и новых ощущений, чтобы не скучать, чтобы от случая к случаю пощекотывать свои рафинированные нервы?

– Нет. Ты – моя судьба. Ты – моя Мона Лиза.

– Прости, Лео, но я скажу начистоту: ты боишься реальной жизни.

– Я её не боюсь, я её не люблю.

– Ты ещё ребёнок, и я буду оберегать тебя.

– И учить? – с притворным унынием спросил Леонардо.

– И – учить! – с притворной бодростью ответила Екатерина. – Но, надеюсь, обойдусь без поучений.

– Сомневаюсь – не обойдёшься: ты строгая, ты себя огородила всякими правилами, табу, умозаключениями. Рассердишь меня невзначай – поругаемся чего доброго. А я человек сугубо мирный, миролюбивый – не выношу ругани и резких слов.

Он помолчал в какой-то полузадумчивости и сказал с «бодрячковой», определила Екатерина, весёлостью:

– А давай, Катя, так сделаем: когда поженимся, я тебе подарю двух детишек, если хочешь – и мальчишку, и девчонку. Из детдома, разумеется, они будут. Выберу самых очаровашек. Вот и учи их потом ско-о-лько хочешь! А меня – не тро-о-гать: укушу!

Душу Екатерины колко просквозило.

– Подаришь детишек? Очаровашек? Да как ты мог такое произнести? Разве, подумай, Лео, людей дарят?

– Хм. Я же пошутил, Катенька. Эх, я снова, как и тогда на улице, веду себя по-свински! Прости, умоляю, прости. Конечно же я помню, что ты не можешь… – Он запнулся на слове, отчаянно подыскивал что-нибудь, возможно, помягче, погибче, но всё же пришлось произнести то, единственное: – …родить. Но… но я тебе говорил и повторю, чтобы ты была абсолютно и навсегда спокойна: мне не нужны дети.

– А – мне?

– Прости… прости. Какой я неуклюжий человек! Эгоист законченный. Думаю только о себе, любимом, обожаемом… негодяе.

Он усиленно что-то ещё искал сказать, чтобы получилось, быть может, как-нибудь или в забавности легковесно, или с весёлым самобичеванием. Однако решительно ничего подходящего не находилось.

Тяжело помолчали.

Слушали: в печной трубе вопили и прыгали южные вихри. Неужели им мало улиц и тайги? Получается, что подавай этим новоявленным хозяевам здешней земли и просторов ещё и человеческое жильё.

– Клянусь: я больше не буду об этом говорить, – шепнул. – Ты меня простила?

Она молчала, тесня отвердевшие губы.

Неожиданно он подлез головой под мышку Екатерины, так что ей стало щикотно, и она чуть было не засмеялась и чуть было не сказала, как, случалось, говорила на своего надоедливо-ласкучего кота Гошку: «Брысь, липучка!» Но только лишь вздохнула и перевернулась лицом к стенке.

– Тебе, Катя, тяжело? И мне тяжело. Но – давай поговорим серьёзно: нам надо пожениться. Поженимся – и жизнь вдвоём, увидишь, станет легче и проще. Ты потому ранима, что одинока, что натерпелась, что поверила в свою несчастливость. А жизнь куда тривиальнее! Тебе нужна поддержка, просто поддержка. Тебе нужен рядом человек! О! ты не думай, что я беспочвенный утопист, какой-то неумеха, которого нужно жалеть и оберегать или – же гнать поганой метлой. Я вполне – вполне! – практичный, целеустремлённый. И – умею зарабатывать. Катя, повернись, пожалуйста, ко мне. Скажи, выйдешь за меня?

Она не повернулась. Молчала.

Спросил зябким, изменяющим ему голосом:

– Да ты меня любишь ли, наконец-то?

– Лео, дорогой, я хочу, чтобы ты был счастливым. Чтобы в твоей жизни состоялось так любимое тобою Возрождение. Чтобы тебя окружали красота, гармония…

Оборвалась, потому что хотела сказать «дети».

– К чёрту всякое там Возрождение с его музейными и уже мёртвыми красотами и гармониями! Мне нужна живая красота и гармония! То есть ты! Ты, ты, только ты! Скажи мне, наконец-то, просто, без пафоса: ты меня любишь?

Она молчала, вся зачем-то подавшись ближе к стенке.

– Я подозревал: не любишь! – Он с силой уткнулся лицом в подушку.

– Лео, ты мне дорог, – сказала она, не поворачиваясь, однако. – Очень дорог. Но я не могу и не буду спешить. Я действительно окружила себя правилами, мне действительно нелегко…

Он прервал, усмехаясь:

– «Я», «я» да – «мне», «мне»! Тоже, наверное, думаешь только о себе.

– Не обижайся… мой мальчик, – сказала она вкрадчиво и очень, очень ласково, так, как, кажется, ещё ни разу в своей жизни не говорила ни одному мужчине.

– Твой? Мальчик?

– Мой. Мальчик.

– Твой ребёночек, хочешь сказать?

– Угу, – полуобернулась она и «лисонькой» погладила его голову, лицом вмятую в подушку.

Его голос – бу-бу-бу:

– Ну, спасибочки: теперь у меня две мамы. Сколько счастья и любви подвалило. Люди, завидуйте!

– Будешь купаться как сыр в масле, – поглаживала она его, улыбаясь своей душе. – Подними, пожалуйста, голову.

– Зачем?

– Я тебя поцелую.

– В лобик?

– Ты мой мужчина, ты мой любовник, – приговаривая, нежно целовала его в маковку.

Он внезапным резким оборотом навис над ней на локтях:

– Я остаюсь у тебя и с этой минуты мы начинаем жить вместе! Торжественно объявляю: мы – муж и жена. Понятно? Как говорил Наполеон, а за ним повторял великий Ленин: главное, кинуться в бой, а там будет видно.

– Вот что, Аника-воин: ты не Наполеон, а я не Франция. Тебе пора домой. Твоя мамá будет волноваться. Иди, Леовушка, иди. И не спорь.

– Прошу не забывать: я взрослый человек. Не до седой же бороды мне отчитываться перед родителями.

– Ступай, ступай с богом. Мне нужно побыть одной.

– Думаешь только о себе, – ласково корил он, с великой неохотой одеваясь.

– И о тебе не забываю.

Деликатно, но настойчиво выпроводила его.

 

Глава 68

«Я с ним буду счастливой, – отрадно и тёпло покачивались деликатно набегавшими волны её мысли, когда в окно тайком, из-за шторы, улыбчивым нежным взглядом провожала беспрестанно оборачивавшегося Леонардо, которого наверняка тревожили вопросы: вернуться – не вернуться, позовёт – не позовёт? – Что уж говорить, он славный человек. Добрый, умный, красивый, искренний. Мама-то с ходу тогда оценила «жениха». И в благодарность за любовь я буду не просто любить Леонардо, а обожать, лелеять. Но будет ли он счастливым со мною всю жизнь? Что ещё нас будет скреплять, кроме чувства любви и благодарности? Книги, искусства, высокодумные беседы? Наверное. Наверное. А почему бы нет? Но – надолго ли любовь в человеческой породе? А если что-то непредвиденно, ураганно изменится, к примеру, появится соперница? И она даст-таки ему то, что и дóлжно дать любящей женщине любимому мужчине? Я же потом поплетусь от него побитой собакой зализывать раны».

«Ну что ты уже скулишь, только что не на всю округу и не пугаешь соседей и прохожих! Тебя, кажется, ещё не побили, не предали, не разлюбили. Вот как раз ты-то, самолюбка, гордячка несчастная, и купаешься в его любви как сыр в масле».

Она зажгла лампадку и опустилась перед Державной на колени:

– Царица Небесная, Заступнице усердная, благоутробная Господа Мати! К Тебе прибегаю аз, окаянный и паче всех человек грешнейший: вонми гласу моления моего, и вопль мой и стенание услыши. Яко беззакония моя превзыдоша главу мою и аз, якоже корабль в пучине, погружаются в море грехов моих. Но Ты, Всеблагая и Милосердная Владычице, не презри мене, отчаяннаго и во гресех погибающаго. Помилуй мя, кающегося во злых делех моих, и обрати на путь правый заблуждшую окаянную душу мою. На Тебе, Владычице моя Богородице, возлагаю все упование мое. Ты, Мати Божия, сохрани и соблюди мя под кровом твоим, ныне и присно и во веки веков…

Слышала представлявшиеся ей отзвуками просторов космоса гулы и гуды ветров в печной трубе и на улице. За окном – потёмочно и вихревые брани стужи и оттепели. Но в душе – тихо, очень тихо и светло, на удивление светло.

Значит, душа приняла этот внешний переворот жизни и судьбы?

Спросила себя, а ответить не хочется. Не нарушить бы ничем, даже своим дыханием, эту жданную тишину и свет.

Только прилегла на подушку спать – мгновенно и уснула, как давно уже не бывало с ней. Ни одна мысль не грызла душу, ни одно чувствование не мутило кровь.

На следующий день после воскресной утрени подошла к духовнику своему отцу Марку. Покаялась – простыми словами, со смиренностью полной, – что спала с мужчиной – не мужем.

– Гх, гх, – кажется, потерялся священник. Без надобности перебирал в пальцах крест, закусил, как конь удила, свой обвислый ус.

Не сразу вымолвилось:

– Что сказать тебе, дева? Сама понимаешь, что грех великий, Екатерина батьковна, сотворила ты.

Очевидно подыскивая слова, супился, морщился, кряхтел. Однако в какой-то момент приметливая Екатерина углядела, что прижмуристые глазки его запосвёркивали веселинкой. Не сдержался – совсем расползся губами, вместе с усами и бородой, улыбкой. Конечно же рад был старик за Екатерину, рад, что наконец полюбила она, что, слава богу, повстречала своего единственного. Авось, и сложится у неё судьбина её женская.

– Без венца – оно, конечно, дело сатанинское.

Помолчал, усмиряя свою неподобающую весёлость.

– Ежели, говоришь, предлагает замуж да по взаимному чувству оно у вас, – выходи! Всенепременно выходи, грешница такая сякая. Но впредь не блуди! Целуй крест и ступай с богом.

 

Глава 69

Леонардо был неуёмен:

– Катенька, свадьба – сегодня или завтра и – начинаем жить вместе! Понятно? Я не Наполеон, а ты не Франция, а потому Ватерлоо нам не нужно. Согласна?

Екатерина улыбчиво и нежно отвечала ему, вороша рукой его нездешние «тонкорунные» – любовно и в любовании называла она в себе – локоны:

– Погоди немножко, мой мальчик. Ещё чуть-чуть.

– О-о-о! Тысяча чертей!

– Прошу: больше не поминай лукавого.

– Брысь, брысь отсюда, чертяка!

Она знала, давно уже знала, чтó нужно сделать: дорогая её сердцу Евдокия Павловна когда-то подсказала. Помнила её напутствие, сердцем слушала её голос:

– Вот чего я тебе, Катенька, скажу: поезжай-ка к честным и целеболосным мощам святого Иннокентия Кульчицкого, первого нашего епископа Иркутского и Нерчинского. Ты же слышала об Иннокентии?.. Приложись к мощам угодника Божьего, испроси подмоги. Как-нибудь так по-простому, по-бабьи возьми да попроси ребёночка. А? Что посмеиваешься? Он, пойми, наш святой, понимаешь – наш! А потому был и остаётся всем нам отцом и заступником. Я тебе черкну один адресок и записку к верному человеку, и он тебе тайком поможет приложиться к мощам. Правда, мощи увезены из Иркутска и теперь хранятся в музее истории атеизма в центральной России. Но это отвратительное злоумышление нынешних земных властей не припятствует многим верующим из наших краёв ездить к Иннокентию, правда, только с великой тайной, и испрашивать милостей у него. И ты съезди. Всенепременно съезди! Дай слово, родненькая. Как я хочу, чтобы ты была счастливой! Уж если не тебе должно быть даровано счастье, так кому же ещё?

«Бедная моя Евдокия Павловна, голубушка моя кроткая, страстотерпица великая! Неужели возможно? Неужели, неужели? Вот так вот взять да и попросить ребёночка?»

И словно бы Евдокия Павловна ей отвечала:

– Да, Катюша, вот так вот просто возьми да и попроси ребёночка.

– А что, возьму и попрошу!

– Попроси, не трусь!

Перечитала ту заветную ученическую тетрадку с российским гербом, переданную ей Евдокией Павловной, с типографской надписью в одно различимое слово – «благо». И по-прежнему жгуче, но и одновременно как-то шёлково проходили по сердцу её мысли святого:

– «Послушайте, возлюбленнии, се Христос Господь и Мария, Мати Его, свята сущи, изволиста со грешники вчинитися…»

– «Прежде всего бойся Бога, люби Его всею душею и сердцем и помышлением, а Пречистую Богоматерь и всех святых почитайте…»

– «Да не безплоден будеше, аки древо сухое…»

И сами собой перешёптывали губы.

Леонардо однажды, когда возвращались из библиотеки домой, сказал Екатерине:

– С тобой, Катюша, что-то невероятное происходит: ты светишься, ты освещаешь собою всё вокруг, по крайней мере для меня, счастливца. Не только глазами светишься, а ими ещё и лучишься, и лицом своим прекрасным, а – вся! Вся светишься и освещаешь! Ей-богу! Эй, солнце, слезай с небес: и без тебя светло, аж в глазах режет! Ты, любимая, безумно похорошела в последнее время. Твои чёрные глаза сияют беспрерывно, как у колдуньи. Вот что значит рядом появился мужчина, то бишь я, – похлопал он себя по груди. – А если он ещё будет и мужем твоим – каково заживёшь! Как сказал один поэт: «Мне и солнца не надо – ты мой путь озаряешь…»

Екатерина, прерывая, отшутилась:

– Как сказано у другого поэта: «Нам солнца не надо – нам партия светит…»

– А вот у этого поэта ещё лучше:

Щёки Екатерины занялись; она так смутилась, что, как девочка, потупилась и даже не смогла привычным полным голосом взрослого человека спросить:

– Петрарка?

– Петрарка. И – моя душа. Если бы я был поэтом!

– Прекрати! Мои щёки, наверное, уже похожи на свёклу. Хоть борщ вари из них.

– Катя, Катенька, я боюсь тебя потерять. Тебя уведут от меня.

– Но я же не корова, чтобы меня уводить. У Петрарки, к слову, есть что-нибудь про женщину и корову?

– Я не хочу отшучиваться. Я хочу думать и жить серьёзно. Ты мне по сей день не ответила: выйдешь ли за меня?

– Лео, дорогой, подожди немножко, ещё чуть-чуть.

– Ещё чуть-чуть? – недоверчиво, но и восторженно переспросил он. – Про «чуть-чуть» ты впервые сказала. Господа присяжные заседатели, – неожиданно произнёс он громко, театрально обращаясь ко всей улице, – сообщаем вам сенсационную новость: у этой знакомой лет этак сто пары, кажется, наметился прогресс в отношениях!

– Лео, дурной ты мальчишка, тихо, замолчи немедленно! Люди глазеют на нас, как на сумасшедших.

– Ты и довела меня до сумасшествия! Ответишь по всей строгости закона. Сейчас благонадёжные, бдительные граждане позвонят куда следует – подкатит карета скорой помощи, на меня натянут смирительную рубаху, для верности дадут кулаком по башке и утартают в дурдом.

– Если ты так себя будешь вести, то скорее всего на меня придётся натягивать смирительную рубаху, потому что я не выдержу и начну тебя колотить.

– О, сжалься, моя повелительница!

 

Глава 70

В конце марта, в дни обвально нахлынувшей ростепели и солнцегрева, наконец, определилось окончательно и счастливо, когда подошёл очередной отпуск и был куплен билет на поезд:

«Еду. Всё же еду! Господи, не оставь рабу Свою!»

Сердце порой, казалось Екатерине, обморочно замирало, стопорилось на долгие мучительные секунды, но вдруг – как будто взрывалось, ударяясь в грудь.

«Неужели возможно?» – пьянил, но и точил тот же вопрос.

Леонардо сказала, что отлучится на «недельку», «всего на недельку, мой хвостик»: в командировку, по делам библиотечным, мол. Она, наверняка, должна бы была ему сказать, куда и зачем едет, но – она уже доверилась Богу и судьбе, а человек мог ведь и посмеяться, неправильно понять, а то и отговорить, «логикой урезонить».

На перроне он мял, только что не сминал, её ладонь, которую она пыталась вытянуть из его цепких и настырных, как у младенца, рук, но тщетно:

– Катенька, богиня моя, неделю не видеть твоих глаз, не слышать твоего голоса, не касаться твоей косы? Целую неделю без тебя?! Ты уверена, что я не умру от разрыва сердца? Или – от разрыва головы?

– Уверена, мой хвостик, мой мальчик. Нет, лучше так: мой хвостатый мальчик. Запомни, не умрёшь, потому что для мужчины главное в жизни – это его дело.

– Фу, что ещё за «мой хвостик»? И «хвостатый мальчик» откуда-то вылез. И как заученно и педантично и сухо ты говоришь! Наверно, какая-нибудь высокоумная дама тебе внушила эту дикую мысль, а ты зазубрила, как старательная школьница. Слушай и запоминай, чтó я, мужчина, твой мужчина, тебе говорю: моё дело – это ты.

– Неправда, товарищ мой мужчина, – легонько щёлкнула она его по носу и, наконец, освободила свою ладонь. – Ты плохо заучил урок, или вовсе его прогулял, по предмету «Он и она». А учительницу, к слову, зовут Судьба Жизнёвна.

– Как же умудрилась родиться на белый свет сия классная дамочка по имени Судьба Жизнёвна, если судьба и жизнь женского рода?

– По вагонам, товарищи! – зыкнул молодцеватый, с закрученными усами дядька проводник и пронзительно засвиристел в свисток; похоже, он бывший старшина или милиционер. – Трогаемся! Живее, живее! Эй, бабка, ядрёна вошь, шевели булками!

Екатерина чмокнула Леонардо в щёку и запрыгнула на подножку вагона:

– У слова «жизнь» есть синоним «век». Пусть она будет Вековной! Договорились?

– И пусть наша жизнь станет веком любви. Договорились?

 

Глава 71

Екатерина что-то хотела сказать и, возможно, сказала, но локомотив стоголосо затрубил, следом устрашающе, но тяжко запыхтел, чёрно-бело и густо-звонко пыхнул паром, «как – подумала Екатерина – взлетающий Змей-Горынич». Леонардо вместе с другими провожающими обволокло облаком, и уже лишь издали Екатерина разглядела его, в одиночку и упрямо шедшего за неумолимо набиравшими хода вагонами.

Поезд барабанистым стальным маршем простучал по Иркутному мосту, Екатерина напоследок вгляделась в свой голубенький, точно облачко, домок на яру, и ей стало очень грустно и очень одиноко. Она понимала, что, верно, прощается навек со своей прежней жизнью. Даже в застарелой горести её прежняя жизнь любима ею, жизнь, полная уюта, тишины, молитв, книг, мыслей, и ещё всего того, что пожелает на этом свете добрая и непрестанно впитывающая отовсюду добро душа. Поистине, чего ещё желать человеку? Она понимала в пугливой настороженности, что вернуться ей суждено будет с какими-то новыми мечтами и к какой-то уже новой, нетерпеливо поджидающей её жизни. И какой она будет, та, новая, вымоленная, испрошенная у святого угодника, жизнь, жизнь, несомненно, вместе с Леонардо, её вольным или невольным – не столь важно, – но избранником? Всё-всё неведомо. Совсем, совсем туманной представляется ей их совместная, супружеская жизнь.

«Неужели так вот и супружеская жизнь?»

Она неожиданно ощутила солоноватость на губах и поняла, что перед глазами её размытый, растекающийся мир с перебежками картинок за окном, с мелькающими, снующими туда-сюда людьми, которые хлопотливо обустраиваются на своих местечках в купе. Вышла в проход, коснулась лбом холодного, отекающего испариной окна и тихо, затаённо, чтобы никого не потревожить, всплакивала.

Плакала слезами печали, но и радости, слезами страха, но и любви, слезами беспомощности, но и силы духа своего.

Несколько дней она мчалась по России, впервые через всю свою великую страну, оживлённая, растерянная и, чуточку, напуганная. Страна ей показалась вздыбленной, взворошённой, молодой. Страна объята стройками – то тут, то там щетинится земля возводимыми заводами, домами, линиями электропередач, трубопроводами, разнообразными эстакадами, мостами и чем-то ещё недостроенным, недовырытым, недорасширенным, почти что пока бесформенным. Целые города растут, искраснённые мелкими вывесками и громоздкими транспарантами – «ДАЁШЬ ПЯТИЛЕТКУ В ТРИ ГОДА!», «НАКАЗЫ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВА ВЫПОЛНИМ!», «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!».

И ещё что-то не совсем понятное для Екатерины происходит на этих вселенских просторах её страны. Всюду за окном поезда какие-то движения, бегá, перемещения. Толкутся и толкаются людские массы, особенно в вокзалах и на платформах, тянутся километровыми караванами автомобили, беспрерывно проносятся мимо её вагона гружёные с лихвой железнодорожные составы, а в небе она примечает самолёты. Гремит страна из репродукторов и приёмников лозунгами и песнями:

Однажды, очнувшись в ночи на своей верхней полке, под колотьё колёс и скрежет сцепок, неожиданно подумала:

«Может, и Афанасия куда-нибудь унесло, как и меня сейчас подхватила судьба. Как он там, что с ним?»

Вспомнилась недавно попавшаяся заметка из «Восточно-Сибирской правды», сообщавшая, что «комсомольский вожак, молодой коммунист Афанасий Ветров сопровождает отряд молодых строителей коммунизма на целинные земли Казахстана. Там будут воздвигнуты агрогорода…».

Вздыхает, морщится:

«Не надо думать о нём. Давно сказала себе: что было, то было, – и быльём поросло».

Слушала колёса и сцепки, свист вихрей, жёстко обвивавших вагон, напряжённо вслушивалась во все малейшие звуки, вглядывалась через окно в тьму земли и неба, чтобы – как-нибудь, чтобы – непременно, чтобы – во что бы то ни стало перебить, смять, вытолкать куда-нибудь вон эти нежданные, но уже становящиеся назойливыми мысли и образы, чтобы – не дать чувствам воли, чтобы – не оступиться, чтобы – не отступить. Но с горечью понимает: да как же с душой своей сладить, если жила и живёт она по каким-то своим, малопонятным, но извечным и вечным, конечно же вечным, законам, и, похоже, вольна, как ветер!

 

Глава 72

Все дни пути Екатерина смотрела в окно, завлечённая, любознательная до азартности, до восторженности ребёнка. Всё ей в новинку: большие и все казавшиеся красивыми, необыкновенными города, равнинные великорусские раздолья. Реки и озёра были чарующе сини и ярки своим подтаявшим льдом. По сибирским и приуральским землям ещё снега, ещё метели, ещё реки в навалах снега, без приметных проталин, да и зиме со стужами и снегопадами ещё, по обыкновению, не раз вернуться, а здесь, за Уралом, в исторической Руси-России, изрядно вытаянная припекающим солнцем чёрная земля, на которой снéга удержалось всего-то бело-серыми простынками.

– Батюшки, сколько ж чернозёмицы тута! Вот где должна быть благодатная жизнь! – восклицала какая-то старушка-попутчица с натруженными шишкастыми на суставах руками, но с «блескучими», подумала Екатерина, глазами.

И леса здесь совсем другие – «не как у нас», судачат сибиряки в купе: хвойники вечнозелёные, стройные, корабельные редкостны, всё больше «корявистое», «мелкое» дерево, «береза-дереза», а потому лесные угодья «голыми» кажутся, «ободранными», «серенькими».

– В здешних краях размаха у лесов нету: только леску какому начаться – поле, огород или пастбище выползут, – добродушно ворчит «блескучая» старушка. – А деревеньки-то, гляньте, бедны-ы-ы да худы-ы-ы. Церковки повсюду заброшенные, ошарпанные сплошь, осыпаются, бедненькие. Ай-ай-ай! Сто лет никуды не ездила, думала: где-нить тама, в далях, лучше. Ан нет: лучше Сибири ничего, чую, нетучки! Сколько Господь даст жизни, столько боле никуды и не поеду.

– Верно, верно, бабушка, – поддакивали пассажиры, каждый принимаясь нахваливать свой край Сибири. – У нас и природа могучая, и жизнь крепкая. А тут!..

Если, приметила Екатерина, какая церковь получше выглядит, то непременно с вывеской: то – «Склад», то – «Клуб», то – «Контора», то – «Магазин», то – «Школа», и даже – «Баня» и – «М/Ж туалет». По большей части церкви без крестов, а то и без маковок.

– Обездоленные церковки-то наши, – прицокивала старушка, перебивая хвалебные речи попутчиков. – У нас, в Сибири, приличнее они: не упомню, чтоб без креста или без маковки была. В нашей Заозёровке, к примеру, хотя и вселили в храм клуб, да крест с маковкой чин чином оставили. А здешний люд чего навыкрутасил! Прости, Господи, согрешения наши, вольныя и невольныя.

Солидный, бровастый, беспрестанно и как-то ненасытно читающий газету за газетой мужчина нервозно, как человек, которого потревожили по пустяку, отозвался:

– Да посносили бы их к чертям собачьим, чтоб глаза не видели наши! А то как калеки торчат всюду. Если уж без Бога, товарищи, так без Бога и жить дальше надо. Сразу после войны, помните, почти что все калеки с улиц куда-то подевались? В одно-два-три места их стуркали эшелонами, чтоб остальным людям хотя бы малость веселее жилось, чтоб забыли горести и эту проклятую войну. И церкви надо похерить разом. Чего уж мутить самим себе мозги. Какую линию выбрали в семнадцатом, великой кровью отстояли её в сорок пятом, той линии и надо во всём придерживаться.

– Сказали тоже: «мутить мозги»! – засверкали искрами глаза старушки. – Душу народа мучают – вот оно что, уважаемый!

Мужчина не отозвался, снисходительно пожал плечами и закрылся с трескучим хрустом распахнутой газетой. И никто не отозвался; некоторые стали усиленно и шумно хлебать занесённый молодцеватым дядькой проводником чай. Да и сама старушка, нахохлившись и побледнев скулами, промолчала благоразумно и тоже взялась за стакан с чаем. Заговорили о погоде, о том о сём.

Хотя и не стали спорить, однако Екатерине понятно, что каждый держится за своё, не отступит ни на пядь. И у того, и у другого своя правда, – желанно вглядывалась она в окно и не желала никакого нарушения удивительно тихой тишины, наконец-то установившейся в её душе. Для неё сейчас одно и путеводное – скоро тот город, скоро встреча с ним!

Как фонарный свет в ночи, когда едешь в поезде, что-то высвечивает, неожиданно промелькнула посверком в голове строка:

«Как хорошо – Александр Блок! Как хорошо – Россия за окном, Русь наша святая и вечная! Как хорошо – дорога, люди, жизнь! Господи, помилуй мя, грешную!»

 

Глава 73

Город встретил её ранее незнакомым липко-тёплым туманом другого климата, нудной осенней моросью с непроглядного, сталисто-тяжёлого неба этого чужого края. Спросила на вокзальной площади у первого встречного, где музей атеизма, и куда в суетливой торопливости отмахнули ей рукой, туда и направилась пешком, хотя можно было автобусом или такси добраться. Шла, не чуя земли под ногами, не различая ясно ничего вокруг, вся объятая огнём волнения, ожидания, надежды. Всю дорогу в поезде мечталось: прийти к нему пешим ходом, как в давнишние времена ходили люди на богомолье, к святым угодникам, к мощам, преодолевая тяготы и вёрсты, и порой измученные, истощённые, но блаженные сердцем подходили к желанному месту, молились безотложно и в упоении, забывая об отдыхе, воде и пище. Уверена: не устать, не вымотаться сегодня, идя по асфальтированным улицам города, – всё же не в вёрстах её путь к нему, не по холоду и зною. Но сердце её уже хотело не только какого-то земного пути, но пути как восхождения к чему-то высшему, высокому, прекрасному. Идти, идти, всю жизнь идти. Вот сейчас пошла и – идти, идти. Идти, что бы ни было, как бы жизнь твоя не переменилась, какие бы преграды не воздвиглись, но – быть всегда по направлению к совершенству, к вере, к надежде, к любви. И это уже будет путь её души, ещё молодой, а потому, понимала она, не окрепшей достаточно и прочно. И этот путь своей души превратить, пока жива и силы есть, в путь по земле, вместе с людьми, вместе с любимыми книгами и образами, вместе с молитвами и мыслями, вместе со всем тем, что дорого для тебя стало, – так высоко поднялась её душа, когда она шла по улицам города.

Шла как во сне, и веря и не веря, что всё же решилась, что всё же добралась.

Перед музеем словно бы очнулась, наткнувшись взглядом на громоздко и остроугольно вздымавшуюся над дорогой кирпичную кладку, разноцветно – разноцветно, потому что лёд по северному боку ещё не растаял, – забрызганную собаками, кляксовато залепленную дорожной пылью и грязью: «РЕЛИГИЯ – ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА».

Сам музей – белый каменный храм, славный, кипенно сияющий и, почудилось Екатерине, освещающий всю улицу, но пленённо обложенный серыми однообразными многоэтажками новой эпохи. Как цветок лотоса, – ласково подумалось Екатерине. Не таясь крестилась и кланялась поясно.

В вестибюле стражей или, возможно, назиданием – увесистые гипсовые головы Ленина, Маркса и Энгельса. И снова, но по кумачу, чёрными аршинными, – «РЕЛИГИЯ – ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА».

У квёлой, скучающей по причине отсутствия посетителей смотрительницы спросила о нужном человеке. Им оказался дряхлый, высохший старичок, Поликарп Петрович, – хранитель запасников. Он в своей полуподвальной, как склеп, заваленной всевозможной стариной комнатке, напряжённо щурясь и весь немощно потряхиваясь, с трудом прочитал уже изрядно обветшавшую записку от Евдокии Павловны. Спросил тускло, без очевидного интереса, здорова ли она, его землячка, распятого белочехами отца которой – в секундном оживлении пояснил – он снял с дерева, закрыл ему глаза, осенил крестным знамением. Екатерина ответила, что Евдокия Павловна давно умерла. Поликарп Петрович неопределённо покачал головой. Помолчал с почти закрытыми глазами, сгорбленный, отрешённый, душой, возможно, уже далеко отсюда.

– И мой приспел черёд, – заговорил он, изредка и, видимо, неохотно приоткрывая глаза. – От нашего поколения мало кто уцелел: кого-то прикончили, кто-то не выдержал и до сроку ушёл в мир иной, а кто-то не вернулся с войны. А мне вот везло, долго везло. Может, потому, что тихонько сидел я запечным тараканом в этом подвале, никуда не совался. Правильно ли, неправильно ли жил – не мне судить. Есть высший суд, – уж не долго осталось. Но жил как умел. Хранил душу мою, молился, постился, – жизнь прямил, нередко на перекор всему, по моим родителям, царствие им небесное. А теперь – предел, край: до мая, должно, не дотяну, не вдохнуть мне аромата так любимой мною цветущей черёмухи – рак и годы меня изъели, едва ноги волочу. На моё место, хранителя, уже другого человека подобрали и не сегодня завтра меня попросят. И тебе, дева, удивительным образом подфартило: я ведь креплюсь из самых что ни на есть последних силёнок. Можно подумать, что кем-то внушено мне каким-то таинственным образом дождаться тебя, моей землячки, евдокиишкиной, как я понял из письма, любимицы, чтобы проводить к нему, чтобы молитвенно испросила ты требуемое тебе. Приедь, к слову сказать, ты сюда на два-три дня позже, – тот человек к мощам не допустил бы тебя. А стала бы ты ерепениться – сообщил бы куда следует. Он у нас идейный товарищ. Мощи называет хламом, иконы – мазульками, облачение священников – шмотьём. Впрочем, не суди, да не судим будешь. На то он и новый человек, чтоб по-новому, по-своему жить. Жить-не-тужить, – тяжело и в полвздоха чахлой грудью вздохнулось старику.

Истончённая, покоробленная кожица век, словно бы от какого-то случайного сквозняка, затрепетала крылышками на его омертвелом лице, и старичок, показалось Екатерине, из каких-то неимоверных глубин уже нездешнего бытия полным, распахнутым зрением внешне здорового, интересующегося явлениями жизни человека посмотрел в её глаза. И её сердце вздрогнуло: эти глаза раньше она уже видела, они ей очень и как-то по-родному знакомы.

«Евдокия Павловна на меня посмотрела, – подумалось неожиданно и ошеломительно. – Она, уверена, оттуда вела меня в этот город, все эти годы нашей разлуки помнила, что мне нужно сюда приехать».

«Евдокия Павловна, голубушка вы моя, здравствуйте, что ли».

Веки старика снова ослабли, поопустились, съёжились и уже ни разу не поднялись полно, не затеплились огоньком жизни.

– Да, дева, всё в руках Божьих. И рождение, и смерть, и упавший волосок с головы. Но… но… зачем слова? Зачем мне слова? Мне сейчас надо только лишь – хотя бы немножко сил, чтобы довести тебя до него. Может быть, это последнее и окончательное, что мне предначертано свыше сделать на сем свете. Пойдём же, дева.

И он с зажжённой керосиновой лампой повёл её ещё глубже под землю, какими-то жуткими коридорами-норами, в пыльном, затхлом полумраке. Перед какой-то узко-маленькой, как щель, но внушительной, в старинные времена окованной дверью остановился, с поклоном перекрестился.

 

Глава 74

– Вот тут он, наш, родной святой, святитель Иннокентий Иркутский, чудотворец сибирьский и всерассеиский. На, возьми лампу, входи. Тут много всего понавалено – кладовка, как говорит наш директор, всякого хлама поповского, но ты, сибирская православная душа, с ходу раскумекаешь, где он. Ступай, дева. Ступай проси. Он услышит, он вспомоществует. А я подожду тут, вон на приступочке посижу, посторожу. Ступай, ступай. Чего заробела, аж с лица спала?

Екатерина, осенившись крестным знамением, вся в холодном, ознобном огне, потянула на себя дверь – она песенно-тоненько, как младенец, заголосила петлями.

Поликарп Петрович пояснил:

– Точно ангелы воспели с небес. А раньше – я на прошлой недели тут был – так не открывалась: и туго, и хрипло шла, явно с неохотой. Видать, дева, рука у тебя лёгкая, душа поклончивая. Может статься, нужна ты чудотворцу, дожидался он тебя, храня со Господом и меня, грешного. Ну же, родная ты моя сибирская душа, не медли: вражины-то начеку, какое-нибудь новое людиеще заглянет сюда, унюхает чего-нибудь неладное – доложит на верх, и повелят похоронить меня раньше сроку, – вроде как хохотнул старичок.

Робко вошла-втиснулась через дверной проём в крохотное помещеньице. И в первые секунды, хотя лампа светила, померещилось, что – во мрак ямы угодила: очертания какие-то смутные каких-то убогих предметов, тяжёлые, изогнутые тени корягами преграждают путь, теснота жуткая, могильная. Подкатил к груди страх, перехватило в горле.

Однако в то мгновение, когда её метущийся взгляд в углублении у кирпичной стенки выхватил какую-то витрину, под стеклом которой находилось что-то золотисто-светлое, как, возможно, яблоки, ей показалось, что помещение в существенной прибавочности, но и нежно-мягко осветилось. Возможно, однако, всего-то её природно приглядчивое молодое зрение пообвыклось быстро. Она смелее прошла вперёд, поставила на какой-то ящик лампу, склонилась к витрине и в торце её на табличке прочитала: «Мумифицированный труп человека». Подняла с полу дощечку – закрыла надпись.

Видит в витрине его. И он, уверена, живой. Кожа его светла, хотя и коричневата, хотя и в паутинке трещинок-морщинок, какие примечаешь на старинных полотнах или у бабушек и дедушек. Не бела кожа, не розова, а именно светла. Всматривается – лицо со слегка покривлённым носом, и по иконе вспомнилось, что так и в той жизни у него было. И рука его – именно его рука: на одном из пальцем не достаёт фаланги; помнит Екатерина из одной старинной книги – так кто-то из его современников и описал его руку.

Но что же она стоит, не опускается на колени, не молится, не просит о том, за чем ехала в этакую даль? Что с ней происходит?

Она не понимает себя.

Не собиралась сказать так, да сказала, будто само по себе сказалось, вылилось в такие слова:

– Здравствуйте, святитель чудотворец Иннокентий Иркутский.

Поняла тотчас и с ужасом провинившегося, совершившего что-то непотребное ребёнка – недопустимая оплошность, неподобающим образом, не по чину, не по месту себя повела!

«Да что я как малое дитя или сумасшедшая! – рассердилась она на себя. – Несу невесть что!»

– Малое дитя, малое дитя, – показалось, что отзвуками раскатилось.

И слышит, из далей ли лет, из души ли своей:

– А послушай-ка, Катя! Приложись к мощам угодника Божьего, испроси подмоги. Как-нибудь так по-простому, по-бабьи возьми да попроси ребёночка. А?

«Евдокия Павловна? Вы рядом? Что я творю, родненькая моя Евдокия Павловна! Помогите мне, направьте!»

– Так он, видать, хочет. Почуял в тебе родную, сибирскую душу, вот по-родственному и встретил тебя, как дочь свою или внучку. А ты проси, просто проси. Помнишь: «Будьте как дети»? Вот и будь простой деревенкой девочкой, которая выпрашивает у дедушки сладостей. Ну же, Катюша, попроси по-простецки, по-нашенски!

Понимает: надо, однако, какую-нибудь молитву произнести, прежде чем просить. Опустилась на колени, приложилась лбом к витрине.

Но никак нейдёт в голову ни одна молитва, словно бы ни разу в жизни не молилась, словно бы не причастна к церкви, словно бы сторонняя этой нынешней потаённой православной жизни. И только одна фраза вращается в голове, как кем-то раскрученная юла: «Отец наш святой Иннокентий, пошли мне ребёночка».

Но, выказывая волю и даже настырность, всё же пытается сказать правильно, как учили её и духовник, и прихожанки, и монахини Знаменской обители, и ещё кто-то из православных людей Иркутска, – молитвенно, высоким славянским слогом, с поминанием имени Господа и Божьей Матери. Однако «юла» не останавливается, перепутывает, сбивает, пуржит мысли и раздаётся в голове одно по одному: «Отец наш святой Иннокентий, пошли мне ребёночка».

И она, и в отчаянии, и в страхе, и в стыде, говорит, наконец. И говорит хотя и с возмущением на себя, но, на диво, – будничным, совершенно не молитвенным и даже не просящим голосом:

– Отец наш святой Иннокентий, пошли мне ребёночка.

И следом произошло невообразимое – из её уст потекли красивые, высокого православного звучания, древлие правильные слова. Она – молилась.

И молитва, можно было подумать, стала вознаграждением для неё за её эти детские, наивные, простые слова. Молилась сладостно, упоительно, бегло-легко, во вспархивании, в полёте, в парении.

Молилась и плача, и улыбаясь одновременно.

Молилась и в памяти пребывая, и вместе с тем, казалось ей, – в беспамятстве, в обмороке.

Молилась – и душа её находилась и здесь, на земле, в этой душной, тесной комнатке-келейке, и где-то там, высоко, на просторах, обреталась и нежилась.

Удивительным и диковинным было пребывание её тела и духа её.

Однако потом, уже на улице, на вокзале, а после в поезде, вспоминая, она никак не могла вспомнить самих слов молитвы, лишь ощущения дымкой-памяткой остались – что столь возвышенно, распахнуто всем своим существом она ещё ни разу не молилась, что, может быть, и не по своей воле произносила она слова, а кто-то ей нашёптывал, она же лишь повторяла примерной, восторженной ученицей.

В памяти отчётливо запечатлелись лишь некоторые слова: она просила перед ним за мать, «рабу Божью Любовь», за отца, «погибшего воина Николая», за сестру, «строптивую, но ещё не потерянную Марию», за «болезного Ивана, нынешнего супружника моей матери», за «талантливого, но хрупкого человека Леонардо» и – «за сильного, но не ведающего дорог истинных человека Афанасия».

В коридоре очувствовалась, однако не понимала хорошенько даже того, как вышла от него. Поликарп Петрович дремал сидя на ступеньке, привалившись к стене.

Не будила его, он сам очнулся, сказал:

– Ты, дева, думаю, последняя, кого я провёл к нему. Знаю: по болезни моей неизлечимой я должен был умереть ещё в прошлом году, но Господь держал меня на земля. Может быть, наша встреча – промысл Божий: тебе – чтоб для счастья земного, а мне – чтоб хотя бы толичку грехов было отпущено на пороге могилы.

Вышли на верх. Екатерина обратилась к старичку:

– Чем я могу вас отблагодарить? – мяла она в руках портмоне.

– Чем отблагодарить, спрашиваешь? Живи, дева прекрасная, счастливо, долго, в Боге. И все, все русские люди и всякий другой человек, живите счастливо, долго, в Боге, а я оттуда буду радоваться, глядючи на вас. Прощай. Христос с тобой.

Вышла на улицу. День весны в самом разгаре: солнце – высоко, небо – широко, народ, бегучий, торопливый, суетный, – всюду. И всюду же автомобили, трамваи, повозки – гудят, гремят, сигналят.

Екатерина произнесла вслух:

– Все, все русские люди и всякий другой человек, живите счастливо, долго, в Боге.

И она все четыре стороны света осенила крестным знамением, открыто, неспешно.

«Надо же: и Афанасия вспомнила! Наверно, он хотел, чтобы я и за него попросила. Как ему живётся, как его семья? Дай Бог им всем, дай Бог».

 

Глава 75

Следующим днём она уезжала. Напоследок, по пути к вокзалу, зашла в музей, чтобы проститься со старичком и всё же отблагодарить его – купила ему овчинную душегрейку. Но ей сказали, что ночью он умер. Ей стало невыносимо грустно и одиноко.

«Царствия вам, добрый Поликарп Петрович, небесного», – только и могла его отблагодарить.

А душегрейку отдала пожилой женщине, смотрительнице, которая сообщила ей эту печальную весть.

Она ехала домой и чувствовала, что едет в какую-то новую жизнь, что-то, возможно, необыкновенное дожидается её на берегах Ангары и Иркута. В предчувствии каких-то пояснений, указующих ли знаков, вслушивалась в постук колёс на стыках, всматривалась в молочково-голубенькие, как ситец в горошек, просторы великой Русской равнины. Ей хотелось произносить эти простые, но, несомненно, выношенные сердцем старичка слова. И она нашёптывала их, стоя у открытого окна в проходе:

– Все, все русские люди и всякий другой человек, живите счастливо, долго, в Боге.

Она не помнила о себе, не обдумывала с каким бы то ни было тщанием свою жизнь, своё вероятное и жданное счастье. Может статься, потому, что ей хотелось сердцем и разумом объять весь мир и сказать всякому встречному человеку какие-нибудь душевные, поддерживающие слова. И самыми подходящими, лучшими ей казались старичковы:

– Все, все русские люди и всякий другой человек, живите счастливо, долго, в Боге.

 

Глава 1

Что же Афанасий, всё ещё в мыслях её Афанасий, помянутый чаянно или не чаянно – как теперь было понять или узнать? – в молитвах пред мощами святителя сибирского?

Афанасий и Людмила не один год прожили вместе, и налаживаться бы их семейной жизни, да не выходило, как надо бы, как должно.

И чего, казалось бы, ещё недоставало для счастья обоим?

Растили первенца своего – сынишку Юру, радовались покладистому, тихому, задумчивому мальчику, холили его. Афанасию, после рождения сына, как номенклатурному партийно-государственному работнику незамедлительно дали квартиру, и молодая семья, наконец, отселилась от своего ершистого, угрюмоватого отца и тестя и зажила самостоятельно.

Чего ещё недоставало для счастья?

Супруга Людмила – ласковая, хозяйственная, славная женщина, понимал Афанасий и то же слышал от других людей. И в своём музыкальном училище на любимой преподавательской работе, и дома – старательная, услужливая, скромная.

Чего же ещё надо бы для счастья?

Афанасий год от году креп как партийный и хозяйственный деятель – вошёл в высшие партийные круги: при Хрущёве, требовавшем, чтобы «во власть, без всяких шлагбаумов, молодые кадры гурьбой шли», уже руководил горкомом комсомола, был избран в члены бюро обкома партии.

– В его-то годы уже член бюро? О-го-го, махнул парнина!

– Никите Сергеичу нужна молодая кровь. При Сталине-то этакого прыткого давно бы уж на Колыме сгноили.

– Н-да, другие времена – другие песни, – говаривали в партийных сферах Иркутска.

Люди видели, что Афанасий даровитый, толковый руководитель, явно не чинуша, что, видать, «далеко-высоко взмахнёт». Его слушали и слушались, его даже любили, за ним, твердокаменным на слово, напористым, дерзостным, шли. Он поступил на заочное отделение Высшей партийной школы и на сессиях, бывая в Москве, общался с важными лицами из других областей и республик.

– Глядишь, и в столицу приграбастают нашего мóлодца, – негромко и осторожно говорили в партийных и хозяйственных коридорах и кабинетах Иркутска.

Что ещё, казалось бы, недостаёт для счастья?

Афанасий неизменно приходил домой поздно, хотя можно было бы и пораньше. Нет, любовницы не завёл, ничего такого он себе не позволял, хотя заглядывались на него красавицы и львицы. А приходил поздно потому, что всякий раз на конец рабочего дня подыскивалось, вроде как ненароком, какое-нибудь заделье, и – мешкал уходить из кабинета или же выезжал в территорию. И даже если дело всё же можно было отодвинуть, перенести на завтра – нет, не отодвигал, домой не спешил.

Придёт – Людмила льнёт к нему, а он нехотя гладит её по спине своей большой, тёплой ладонью и ворчит:

– Хватит, хорош. Дай, Люда, умыться да – корми, что ли.

– Хотя бы разок ласковое слово сказал, – снизу вверх, как на памятник, заглядывала Людмила в его невидящие глаза.

– Устал я, Людочка, устал. Как собака набегался за день.

Афанасий ужинал, потом пробегал взглядом по газетным строкам. Накатывался сон, однако Афанасий, точно конь, встряхивал головой, вынимал из рабочей папки оперативные партийные и комсомольские документы и допоздна штудировал их. Радио он изредка слушал, беллетристику не читал, кроме обязательной художественно-партийной или классической по научному коммунизму, – его интересовала и очаровывала работа, дела партии и комсомола, «ваяние нового человека планеты Земля», нравилась ему фраза, выцепленная из какой-то передовицы.

Нередко уже за полночь, вроде как тишком, ложился к Людмиле. Она, однако, никогда не засыпала без него. Подкатывалась к его мускулисто-жёсткому боку, и он ласкал её, молчал и затяжно думал о чём-то своём; затем откидывался на спину и мигом засыпал.

Жили они томительно-скучно, гостей принимали нечасто и сами мало к кому ходили. Людмила кропотливо, увлечённо готовилась к урокам по музыке, и когда рассказывала о своих копаниях и открытиях Афанасию, он безгласно смотрел на неё, изредка – мол, понимаю, понимаю – кивал головой.

Одним осенним вечером Людмила не встретила Афанасия, приехавшего из недельной командировки, в прихожей: сидела в зале на упакованном чемодане, рядом громоздились ещё чемоданы, корзины, узлы, коробки с вещами; к ней жался маленький, ещё несмышлёный сынишка Юрик.

Прозорливый Афанасий молчком постоял возле сына, нахохленного и махонького, как воробей, и жены, жалкой, с влажными глазами и красноватым носом, кутавшейся в шаль, хотя было тепло.

И впервые отчаянно и горестно подумал:

«Что же ты, гад, жизнь человеческую увечишь? Эх!..»

Он прислонился лбом к дверному косяку, ощущая «гаденькую», как подумал, слабость в коленях.

– Я и Юрик уходим к папе. Он нанял грузовик – ждём с минуты на минуту, – произнесла Людмила застоялым голосом, не поднимаясь и не поднимая глаз к Афанасию. – Не будем помехой твоему счастью. Живи. Живи, как тебе нравится, с кем нравится. Ваяй новых человеков счастливого будущего – это конечно же благородное занятие. По крайней мере, не скучное. Где-то там тебе интереснее живётся, ты не спешишь домой, к нам, а командировки для тебя – как праздник. Праздник души, уверена. Да и при виде нас, замечаю, у тебя только что не зевота.

– Люда… – беспомощно шепнул он.

– Ты побледнел? – остро скользнула она взглядом по его лицу. – Наверное, боишься, что после развода тебе закроют путь наверх? Вот, скажут, морально неустойчивый, ненадёжный тип, нам таких в партии не надо. Что ж, давай не будем оформлять развод. Пока. Несколько лет.

– Лю-ю-юда… – Но голос не шёл из горла, как парализованный, как изломанный углами.

– Ты меня не любишь – я знаю. Прошу, молчи, не возражай! Дай мне высказаться: я столько лет молчала, как рыба в аквариуме. Думала, ребёнок родится – мы потянемся друг к другу. Нет, не потянулись. Но я… я, знай, люблю тебя. Люблю, любила и… да что там! буду любить, потому что сердцу не прикажешь… Что я, что я?! Зачем?!

Она, будто очнувшись, порывисто встала, порывисто же приподняла чемодан и порывисто подалась вся на ход, но тут же опустила его, обессиленно поосела в коленях.

– Я знаю о ней, – выдохнула она спешно, как разом порой освобождаются от чего-то обременительного, крайне досадного.

– О ком?! – вопросил он мутно и хмельно вскипевшими в мгновение глазами.

– О Кате Пасковой.

 

Глава 2

И он, казалось, тиснимый сверху, медленно и напряжённо, скобля лбом по дверному косяку, как немощный, внезапно поражённый, опустился на корточки перед сыном, привлёк его к себе и зачем-то гладил своей мужичьей, лопатистой ладонью его маленькую, тонкокостенькую, пушистую головёнку.

Мальчик не понимал, не мог понять по великой малости своей, о чём говорят его родители, но он смотрел на них пытливо и строго. То на отца взблеснёт глазами, то на мать, то потупится и словно бы задумается, и вроде даже очень глубоко и печально, как старичок.

Людмила вобрала в грудь воздуха и стала говорить торопливо, сбивчиво, возможно, желая только одного – поскорее избавиться от тяготы, а там будь что будет:

– Да, Афанасий, да, той самой, что хотела родить от тебя, но… Но это уже не моё дело. Главное: ты любишь её. Любил, любишь и будешь любить. Помнишь, в прошлом году мы съездили с тобой в Переяславку, и одна не совсем трезвая девушка, Маша, Маша Паскова, сестра её, однажды остановила меня на улице, когда я шла в сельпо и с ругательствами… тебе, не буду скрывать, досталось от неё немало ласковых слов… рассказала историю вашей любви. Да, да, Афанасий, ты любишь и тебя всё ещё любят. И ты не смирился и не смиришься – знаю твою породу, – что она не с тобой, что не по-твоему вышло. Маша сказала: «Сеструха моя, как дура, ударилась в богомольство, свихнулась из-за твоего кобеля. Ты ему передай: где увижу его, праведника партейного, прысну в его похабные зенки уксусом, а лучше бы – помоями». Знаешь, такая смешная она, взъерошенная вся, матерится точно сапожник. Но – искренняя девушка, простецкая и добрая душа, переживает за сестру как за себя. Я год мучилась, я год думала. Может быть, я меньше бы раздумывала, изводилась сомнениями и страхами, а взяла бы да и сразу после того разговора ушла бы от тебя. Но у нас Юрик. Ему нужен отец. Ему нужна семья. Однако, пойми, и я себя в том убеждаю и, кажется, убедила: что же за семья такая, если нет как нет в ней любви, тепла душевного, единства, если между супругами и не война, и не мир, а какая-то невидимая стена льда, каждодневная обязаловка, мертвящая сердце? Я терпела, притворялась, хотела быть для тебя желанной. Да что там! – просто нужной. Как собака хозяину во дворе, чтоб охранять его добро. Но сколько ещё можно притворяться? Год, два, три, десять лет, а может, по принципу, что вся жизнь – театр и игра, лицедействовать до гробовой доски? Юрик подрастёт, поймёт нас, обязательно поймёт. Ведь он такой у нас умненький, вдумчивый мальчик – посмотри на него: сколько ума и тревоги, уже не детской, в его глазёнках. Поймёт, поймёт нас, и какую же он потом семью создаст, как устроит свою жизнь? Уж лучше ничего, чем подленько притворяться и калечить душу ребёнка! За ту неделю, которую тебя не было… а я, к слову, узнала у райкомовских ребят… совершенно случайно столкнулась с ними на улице, не подумай, что вызнавала, звонила куда-нибудь… узнала, что ты должен был вернуться через два дня, но ты, несомненно, наслаждался свободой целую неделю. Так вот, я всё-всё досконально обдумала и – решилась. Довольно лжи и притворства! У папы квартира большая, пока поживём у него. Он жутко переживает, он уважает и ценит тебя… как партийного работника… да и друзья-коллеги вы давние и собеседники сердечные. Кажется, всё сказала. Довольно. Уезжаем. Скоро грузовик подъедет. А потом – что судьба пошлёт. С Юриком, разумеется, встречайся, когда пожелаешь.

Людмила что-то ещё хотела сказать: ей, разгоревшейся до багровости, заострившейся жалом взора, несомненно, хотелось мучить, казнить своего не любящего её супруга – каждым словом, каждым взглядом, каждым выхваченным из раскалённой памяти случаем, и укалывать, прижигать его совесть, его душу, а то и тело его. Но неожиданно она увидела полные слёз глаза Афанасия.

Он, возможно, скрывая лицо или же в параличе воли, перекатился с корточек на колени, склонил голову, а плечом привалился к дверному косяку, наверняка ища опору. Людмиле он показался каменной глыбой, которая, под действием ли землетрясения, удара ли молнии, рухнула на землю.

Афанасий приподнял руки и, как слепой, как во внезапной немочи, что-то стал ими искать. Нашёл – это был сын. Это были его маленькие плечи. На них и приналожил ладони отец.

Сынишка замер, в струночку вытянулся. Он – какой-то тоненький, но твёрдо-крепкий шесток. Похоже, что всё же давал возможность отцу держаться, не повалиться, не упасть вовсе. Выглядело, что сын, сын-мальчуган, в эти минуты стал сильнее, крепче, устойчивее отца, отца-богатыря, каким, несомненно, и видел, и чувствовал его.

– Афанасий, – тихонько позвала Людмила на подвздохе, в удушии горечи.

Он не откликнулся, не шевельнулся. Его глаза уже были закрыты.

– Афанасий, умоляю, не надо так! Я тоже разревусь – до смерти напугаем ребёнка. Прекрати!

Она не позволила себе заплакать. И ещё могла разить, осиливая в себе жалость:

– Может быть, тебе хочется и уши заткнуть, чтобы понимать: я, мол, ничего не слышал, я ничего не видел, я живу как жил? Но ты же сильный человек – можешь и должен – должен! – сдержать свои чувства. Встань с колен, вытри слёзы, посмотри на жизнь открыто и честно. Подумай, наконец-то, о ребёнке: не травмируй его душу, не напугай на всю жизнь. Слышишь?

Афанасий молчал, окостеневший, ужасный, но и жалкий. Поистине: как глыба камня, отвалившаяся от скалы и теперь бесполезно лежащая.

 

Глава 3

– Юрик, Юрик, мальчик мой, иди ко мне! – позвала мать, не без опасливости посматривая на супруга и протягивая руки к зачарованно притихшему сыну, возможно, полагавшему: какие сегодня странные папа и мама.

– Не бойся: папа устал на работе, у него ослабли ноги, закружилась голова, он посидит, отдохнёт, встанет и займётся с прежним усердием своими такими важными и многочисленными делами. А мы поедем к дедушке, погостим у него. Договорились? Иди ко мне, мой воробышек, иди ко мне, моё золотце!

И она за руку полегонечку повлекла сына к себе. Но, видимо, полагая, что Афанасий крепко его держит и придётся побороться, потянула с чрезмерным усилием. Однако руки Афанасия, потеряв опору, плетьми сползли на его колени, и весь он тотчас обмяк, ужался. Она же, оскользнувшись на паркете, чуть было не упала. Успела ухватиться обеими руками за сына, ножки которого оказались устойчивее, и они вместе избежали падения.

За окном с грохотом бортов и визгом шин затормозил автомобиль. И тотчас просигналил – назойливо трижды, с хлёсткой бравастостью.

– Кажется, наш грузовик, – вроде как с торжественностью, сказала Людмила, подбежав к окну и кому-то, вроде как с радостью, помахав. – Что ж… прощай, Афанасий. Пора заканчивать эту нашу затянувшуюся мелодраму. Встань с колен и – начинай жить, как тебе ум и сердце твои подсказывают и велят. А нас с Юриком не поминай лихом.

В дверь – дзын, дзын, дзын. Можно было подумать, что наотмашь расхлёстывали об дверь посуду. Людмила в очевидном, но нежданном для неё испуге, что ещё раз позвонят, разбивая что-то и в ней самой, распахнула дверь в отчаянном стремительном рывке, почти в броске. В прихожку ввалился разудалый, в заломленной на затылок промасленной кепке и в кирзачах парень, запанибратски гаркнул:

– Здоровы будете, хозяюшка! Чего таскать – показывайте.

И – рыск, рыск глазищами поверх головы Людмилы, и – на ход, на ход спружинился торсом, то ли выказывая ретивость услужливости, то ли любознательность прирождённого соглядатая. Стоящего на коленях огромного мужчину он, по крайней мере, изловчился приметить – нащурился в его сторону, гусем повытянулся шеей.

Людмила же, в каком-то инстинктивном порыве, загородила собою Афанасия, не позволив парню и на полшага переступить дальше. Возможно, она почувствовала, что этот разлихой, нахрапистый молодчага – очередная молния или волна землетрясения, призванные добить обломок скалы, расколоть, искрошить его на мелкие обломки, уничтожить как суть. Она в эти вихревые секунды не подумала, что – оберегает отца своего ребёнка, и что не ребёнку сейчас нужна защита её, а именно Афанасию, ослабевшему, подкошенному, любимому, но и ненавидимому ею одновременно. Чувства её были всецело и в безысходном благородстве на стороне супруга.

– Что вы вламываетесь, точно к себе домой? – прикрикнула она на гостя, может быть, впервые в своей жизни, кроткая, прозванная коллегами и подругами Ангелочком, повысив свой голос до угрозы. – Немедленно, прошу, выйдите на лестничную площадку: я сама подам вам вещи!

– Гх, гх, как скажите, хозяйка, – попятился парень, обескураженный и сморщенный досадой.

Людмила, мимо Афанасия и сына, переволокла за дверь вещи, а парень шустро перемахнул их вниз, а там – в кузов.

Она в каком-то бреду распоряжалась, словно бы вырывали вещи из пожара и уносили их как можно дальше:

– Скорей, пожалуйста, скорей!

И сама хватала что попадя и тащила-волокла по ступеням к машине.

Минули какие-то секундные минуты – и вещи вынесены, выволочены, заброшены в кузов. Шофер деловито сидит в кабине, с горделивой щеголеватостью подгазовывает: эй, поторапливаемся, я занятой человек.

Дверь из квартиры бесхозно и однокрыло распахнута, всклокоченная Людмила держит за руку всё не ослабшего своей стрункой сынишку. Перед ними муж и отец их, на коленях, согнутый, невозможный. И чужой, и родной.

– Прости, Афанасий, – шепнула Людмила над его головой и только теперь, всхлипнув, заплакала, однако не позволила себе зарыдать, оберегая ребёнка.

Может быть, ей хотелось, чтобы жизнь поворотилась каким-нибудь чудесным образом на круги своя. Кто знает!

И может быть, жизнь и начала бы возвращаться, хотя и помалу, но прямо сейчас бы, на круги своя, если бы Афанасий отозвался – оправдываясь ли и умаляя свою вину, извиняясь ли и раскаиваясь, а может, как случается с неверными мужьями, отрицая всё и вся.

Но – Афанасий – молчал.

Не шелохнулся. Не поднял головы. Не встал с колен. Может быть, он чувствовал: если встать, значит, нужно куда-то идти. Но – зачем, куда? В чьи-то глаза смотреть, что-то кому-то говорить. Но – сможет ли, если невмочь даже подняться с колен, если в груди омертвело, если мысли осклизли и растеклись?

– Пойдём, Юрик, пойдём, – потянула мать заворожённого сына.

Дверь за ними деликатно и легонько закрылась, и автомобиль, рыкнув, вскоре укатил со двора.

 

Глава 4

Афанасий по-прежнему оставался глыбой, осколком уже другой жизни.

В какой-то момент осознал, что в комнате – ночь. Неохотно приподнял голову, разглядел в окне небо звёзд. «Свéтите? – зачем-то спросил. – А мне теперь угасать, как головёшке. Если ветер дунет – наверно, вспыхну, покопчу ещё чуток и – хана мне».

Стариковской тяжкой перевалкой встал, не включая света, нащупал в буфете стоящую там бутылку водки с какого-то стародавне отмеченного в семье, а точнее – что нередко случалось, – недоотмеченного, праздника, ладонью ударом о дно вышиб пробку, выхлебал из горлышка остатки, до последней капли, не менее как с полбутылки. Закусывать не стал, хотя его, человека непьющего, спиртное отвратно замутило. Стоял, ждал, когда хмель саданёт в голову, – чтоб забыться, чтоб как в чаду пережить время, оглоушенным, ослепшим, нечувственным.

Не садануло. Даже не качнуло его богатырского стана.

Но, настырный, ещё подождал.

– Ну! – подзуживал, тесня зубы и пальцы. – Ну же!

Нет, не милостив и хмель к нему.

Пошарил в буфете – увы, не припасено более. Нарочито вкось и криво усмехнулся, припомнив чьи-то слова о том, что злые не пьянеют, хотя бы и бутылку разом хватят.

– Сердце моё уже, верно, каменюка.

Не раздеваясь, повалился на диван, и хотелось единственно – уснуть, позабыться.

Из окна за ним подглядывали, легкомысленно перемигиваясь, звёздочки. Он неожиданно стал отмахиваться руками, будто от мух, и понял в ожесточённом блаженстве и торжестве, что – пьян, вусмерть, в дымину, чего и хотел.

– Спасибочки, – успел произнести, неведомо к кому обращаясь, и стремительно покатился насвинцованным сознанием в яму этой долгой, лютующей стынью ночи.

 

Глава 5

И началась для Афанасия Ветрова жизнь и вправду как в дыму, на разоре ещё тлеющего и коптящего пожарища: и не видно явственно, что там дальше по жизни и судьбе, и вдохнуть нет возможности свежего воздуха, чтобы жить-да-быть по-прежнему – подвижно, смело, широко, а главное – правильно. Не сомневался: до чего же это важно – правильно жить! Что такое «правильно» – он знал с давних пор.

– По-людски чтобы было, – слышал в детстве и в юности от матери с отцом, от селян.

И усвоил после, пообтеревшись в толкучке жизни, навьючившись житейским и чиновным опытом: как все, так и он должен жить; нечего корчить из себя умника.

Но, видать, не получилось по задуманному и выверенному: ум усвоил и принял нехитрую мудрость порядочного семейного человека, но сердце своё, молодое, кипучее, памятливое своё большое сердце, ни словом, самым даже благоразумным, ни схемой, выверенной и одобренной многими, оказывается, не обманешь, не уговоришь. Бунтует оно, само по себе живёт-да-может.

Внешне, однако, – без перемен, неумолимым, но желанным вектором жизни страны и народа. С утра и до поздна – сутолока в горкоме комсомола, с выездами на предприятия, в коллективы, в территории, с бесчисленными совещаниями и заседаниями, речами и бумагами, духотой и сквозняками. Но чуть какая-нибудь свободная минутка выкроится, когда отхлынет из кабинета люд, – взблеснут в памяти глаза стрункой напрягшегося сына, пригрезится несчастная, обманутая в своих надеждах Людмила. Невмоготу становилось, как не бывало ещё.

Понятно ему: повинен с головой, да что там! – подлец несомненный, как не крути, не морочь мозги себе и людям, что жил годами не по совести, а в притворстве, в хитрости, если, конечно, можно назвать хитростью, когда самого себя обманываешь. Если бы кто-нибудь более сильный, чем он, ударил чем и как угодно, хоть кувалдой по голове, тогда, когда Людмила словами казнила, – уверен, не упал бы, не повалился бы на колени, устоял бы и ответил бы, как надо, а перед сынишкой невмочь оказалось устроять ему, крепкому молодому мужчине, истому силачу. Как оказался на коленях – не помнилось хорошенько. Но отпечатлелось в сознании, словно бы раскалённым тавром кто прижёг: в глазах ребёнка увидел его чистую, ясную, святую душу. И что же выходит: предал её? Предал? И невидимый, но самый тяжкий для человека груз – совесть его повалил отца на колени, нравственно прижал к земле, сковал волю. Хотел жить рассудком, а совесть оказалась сильнее и хватче.

Как теперь жить?

 

Глава 6

Однажды повстречался в обкомовском коридоре с Иваном Николаевичем Смагиным, тестем, приятелем своим давним, желанным собеседником. Охотниками они оба были, ещё в поры бытности их заводчанами, «о том о сём покалякать», обсудить большие вопросы жизни. Давно не виделись, не общались, очевидно отдаляясь сердцами друг от друга. Когда, случалось, Людмила предлагала семьёй сходить к отцу в гости, Афанасий хмуро ссылался на занятость и даже на недомогания; и к себе Ивана Николаевича не зазывал, лишь изредка и, похоже, для приличия звонил. Догадывался: стыдно было бы посмотреть в глаза товарищу, дочь которого – твоя нелюбимая жена.

И вот сейчас, столкнувшись в этом бескрайнем и сумрачном казённом коридоре власти, оба зверовато насторожились. Глаза – приглядкой друг на друга, будто в дремучем лесу повстречались. Смагин, отметил Афанасий, сдал здорово, постарел, даже обветшал: вечно сутулый, ужатый, а теперь и вовсе походит на горбуна, сер и высосан суровым лицом, а теперь и вовсе «кощей». Даже его столь заметные и знаменитые усы, торчащие по обыкновению иголками, за что и окрестили его Ваней Ежом, вроде как сникли, заломились. Жалко человека. Понятно, страшно переживает за дочь и внука.

Да и живёт он долголетне один, всё один, в беспросветной одинокости и скрытности; когда-то прогнал неверную жену, и так и не сошёлся ни с кем. Дочь Людмилу любит беззаветно, хотя и по-мужичьи скупо и хмуро выказывает свои чувства. А о второй своей дочери, о Вере, уехавшей когда-то с матерью в другой, далёкий город, не вспоминает, не говорит ни с кем о ней, упрямо и уже давно, хотя поначалу дочь-подросток и отец переписывались, слали друг другу поздравительные открытки. Но когда до него дошли слухи, что Вера «выскочила» за какого-то «торгаша», а он вскоре проворовался и «сел», – перестал отвечать на её письма.

Людмила переписывалась с сестрой, побывала раз-другой у неё и матери, и как-то раз упрекнула отца за его нежелание общаться с родной дочерью. Иван Николаевич ответил:

– Что мама, что доча – одним миром мазаны. Пусть живут как знают. Ты при мне, внук при мне – куда больше радости?

И после о Вере они уже ни разу не говорили, а о прогнанной супруге, хотя и матери его детей, и подавно не поминалось.

И вот Афанасий и Иван Николаевич встретились. Афанасий, помявшись – подадут, не подадут ответно, – первым протянул руку, даже, ломая горделивость, с принаклоном получилось, с перекошенностью невольной улыбки на губах.

Хотя и рукопожались, но глаза отвели друг от друга.

О чём говорить, с чего начать?

Смагин, упираясь острой прищуркой в вышарканную, теряющуюся в глубинах коридора ковровую дорожку, неожиданно сказал:

– Сволочь Никита, Иудушка он: в своём докладишке донёс на самого. – И Иван Николаевич тряско и размашисто потыкал пальцем в потолок. – Самого, подлец, вознамерился повалить. На весь мир, прозападный лизоблюдишка, осрамил страну и партию.

– Уж сколько недель, Иван Николаевич, прошло после съезда, а вы не можете остыть и простить?

– Огнём горит душа моя! Ни в жизнь не прощу! Сталин был, есть и останется в веках святой личностью для всего прогрессивного человечества. Он – второй Ленин!

Вот, оказывается, чем живёт его душа, – и удивился, но и утешился немножко Афанасий: всё не надо о главном говорить, по крайней мере здесь и сейчас. И хотя речь о Хрущёве, однако сметливому Афанасию понятно, как день, что хотя и костит Иван Николаевич Первого, но на самом деле – его, Афанасия: Хрущёв, мол, предал идеалы миллионов людей, а он, Афанасий, – сына и жену.

Помнил Афанасий, как в конце февраля страну «перекорёживало», когда читала она, полагалось, «секретный», потому как в газетах было запрещено публиковать, доклад Никиты Сергеевича Хрущёва на ХХ съезде партии. До рук Афанасия и его райкома комсомола доклад дошёл из обкома партии недели через две, и вид его был жуток и жалок. Он представлял из себя клочковатые, замусленные, ветхие, похожие на древнюю рукопись, куски бумаги, к тому же зачиханные, заляпанные селёдкой, колбасой, салом, залитые и чаем и, возможно, водкой и вином. Потом, правда, вручили листки в более приличествуем обличье, даже в нескольких экземплярах и велели всех райкомовских ознакомить и обсудить на заседании «как следует».

– А как следует? – осторожно спросил Афанасий.

– Гх, вы, Афанасий Ильич, не мальчик, вижу. Должны и обязаны понимать, что линия партии радикально изменилась. Есть ещё вопросы? – И по масляному, но холодному лицу высокопоставленного собеседника скользнула улыбка какого-то скрытого торжества.

– Коммунизм, надеюсь, строим? – с чувством зловредности – так сам называл – упёрся Афанасий взглядом в глаза собеседника.

– Строим, строим, Афоня, – с менторской кислинкой усмехнулись ответно. – Только, знаешь ли, боюсь, стройматериалы не пришлось бы подвозить от соседей.

– Для нас, иркутян, из Монголии, что ли?

– Ага, скотские шкуры для яранг.

– Зачем завозить? Снега у нас завались: в сугробе дыру башкой пробили, пропихнулись в неё, поёрзали туды-сюды – иглу готово. А летом как-нибудь перекантуемся. По сараям и зимовьям.

– Ну-ну, шутник. Года три назад оба мы с тобой, Афанасий, уважаемый наш Ильич, схлопотали бы по полной, а теперь, видно, началась жизнь как в сказке: мели Емеля – твоя неделя. Что ж, действуй, комсомол!

Уже от двери, на её распахе, Афанасий неожиданно заявил, и сказалось как-то предельно твёрдо и сухо:

– Что бы ни было, а коммунизм, верю, мы построим.

Высокопоставленный партийный чин пристально и даже, кажется, прицельно взглянул в его глаза, не выдержал – снизил свои, промолчал и притворился занятым бумагами.

– …Трижды, да что там – великое множество раз, прав был Сталин, когда говорил: чем-де ближе к коммунизму, тем больше будет у нас врагов, – бурчал Иван Николаевич в ёжик своих усов.

Помолчал, колко прищуриваясь в глаза Афанасия:

– Ты сам-то осуждаешь Никитушку?

– Я-а-а? – протянул, как пропел, Афанасий.

– Ты, ты!

– Я-а-а…

– Эх, вы, младое поколение! – отмахнул рукой, точно шашкой, Иван Николаевич и поплёлся в полумглу этого бесприютного долгого коридора.

Внезапно остановился, туго обернулся головой:

– Ты… – начал он, но запнулся, побагровел тёмно. – Вы вот что, Афанасий…

Но снова замялся. И, наконец, с прочёркнутой, но неестественной строгостью выговорил:

– …Ильич. Афанасий Ильич. Сына… внука моего… это самое… не забывайте.

– Да вы что, Иван Николаевич! Да я…

Но Смагин не стал слушать. Вяло и коротко отмахнулся, нахохленным горбуном поплёлся своей дорогой.

Афанасий, давя зубы, смотрел хотя и в сторону Смагина, но в даль коридора, однако не видел ясно ни самого Смагина, ни конца коридора.

 

Глава 7

Этот разговор волной поднял в Афанасии чувства и мысли о Сталине, о том, кому он поклонялся, кого любил в юности, на кого равнялся в своей ранней молодости.

Но теперь, с нынешнего «разворотного» – помнил из какой-то газеты – февраля и даже раньше, не тотчас ли после его ошеломительной и невыносимой смерти, в нём зашевелилось, но изматывающе тяжело, вязко, очевидно, что с неохотой великой и противодейственной, сомнение: туда ли он вёл? то ли надо было всем нам?

Ярко, но и горестно помнился и умом и сердцем Афанасия Ветрова один жуткий день, поворотивший его мысли и чувства.

Однажды, в мае 53-го, в том чудесном солнцегревном мае, когда яростно набирались цвéта черёмухи, а подснежники и багульники уже рассыпались своим скромным и ласковым первоцветом по земле сибирской, Афанасия, в те поры секретаря райкома комсомола Иркутска, на несколько дней направили с комсомольским студенческим десантом на стройку, развернувшуюся сразу после окончания войны у реки Китой невдалеке от её впадения в Ангару. Нужно было «аврально-ударно», «с огоньком», так понапутствовали их в райкоме партии, подсобить на вспомогательных работах – заливке бетона, перетаскивании бруса и досок, «и всего такого прочего».

Сама строительная площадка – соцгородок (социалистический городок) и промзона (промышленная зона), которые несколько позднее стали повсеместно известны как город Ангарск и АНХК – Ангарский нефтехимический комбинат, была огромна, грандиозна, с размахом на другой десяток километров. Афанасий и его парни комсомольцы впервые здесь оказались – сидя на занозистых лавках в открытом кузове грузовика, лихо подпрыгивавшего на кочках разбитой гусеничной техникой дороги, ошалело озирались от самой Суховской.

– Фу ты, чёрт: во наворотили!

– Ну, братцы, страна даёт!..

Куда ни глянут – нескончаемо возводятся объекты: дома и цеха, мосты и виадуки, водонапорные башни и многометровые дымовыводящие трубы, тянущиеся выше и выше. Бульдозерами пробиваются в лесных чащобах и следом обустраиваются дороги, вбиваются железобетонные сваи, устанавливаются столбы, поднимаются растяжками мачты высоковольтных линий, монтируются провода и трансформаторные будки и невесть что ещё творится вокруг и всюду. Грохочет, дымит, рычит, скрипит, семафорит всяческая техника. Снуют туда-сюда, как муравьи, люди, облачённые в робы и кирзачи. Кумачовым ором отовсюду, чуть ли не с самого неба, величают и взывают плакаты и транспаранты:

«Партия и народ – едины!»,

«Да здравствует великий Сталин!»,

«Рабочий, тобою гордится страна Советов!»,

«Даёшь 6-й пятилетний план в три года!».

А из репродукторов рвёт кондово-смолистый, густо-прелый воздух недавно оттаявшей тайги:

И дым, и пар, и свист, и крик, и лязг, а кругом в необозримости вселенской – тайга, великая, безбрежная тайга, она горами-волнами накатывается и откатывается, будто ещё может пребывать в сомнениях: отдать ли людям свои приволья и леса?

Вдали, отстранённая от всего мира и суетности людской, лучится Ангара. Сковываемая растущей дамбой (перемычкой) в Иркутске, подчиняемая там человеку, здесь она – всецело вольна, величава, привередлива, поворачивая свои воды как ей хочется, по какому-то своему умыслу тысячелетиями торя русло в неведомые далёкие земли Севера. «К Переяславке бежит», – ласково подумалось Афанасию.

Заметили сразу, потому что и невозможно было не заметить, очень высокие, безобразно вычерненные и покоробленные солнцем и непогодами заборы, увенчанные накрутками колючей проволоки, с торчащими смотровыми вышками, на которых бдят солдаты с автоматами ППШ. За заборами, с высоты кузова, проглядываются седо-серые шеренги неказистых бараков, однако встречаются и необычные строения – юрты, но нелепо огромные, щелисто дощатые.

Понятно: зоны.

Зона на зоне.

Слышал Афанасий, что помимо вольнонаёмных работников на стройке трудятся и заключённые, однако никак не ожидал, что лагерей столько много. Не трудно догадаться, что здесь десятки тысяч невольников.

У одного из строений, какого-то склада, машина затормозила. Спрыгнули на землю. Размяться бы, стряхнуть пыль с себя, повынимать занозы, да из-за заборов обвалились звуки, перебивая желания и недомогания: озлобленный лай собак, рубленные командные окрики, вязкий и тяжкий топот сотен ног.

– Смотрите, смотрите, ребята: заключённых ведут!

– Где, где?!

– Тихо вы, горлопаны! – с начальственной строгостью прицыкнул Афанасий.

Но сам, однако, весь вытянулся, даже, будучи изрядно рослее своих подопечных, на цыпочки привстал, чтобы получше рассмотреть, как по длинному коридору из колючей проволоки конвойные с раззадоренными, науськанными собаками гнали чёрными пыльными шеренгами заключённых из жилой зоны в промышленную – на строящиеся многоэтажные дома, по периметру целого квартала обтянутые колючей проволокой. Афанасий жадно всматривался в лица заключённых, впервые в жизни им увиденных, – сплошь безобразно серые, мертвенные, задеревенелые.

Эти люди представились ему какой-то однообразной жидко-грязной массой, которая перетекала из одного места в другое. И воли у этой живой консистенции нет как нет: куда подтолкнут, накренят чашу жизни – туда и течёт, переваливается всей своей тяжкой грузностью.

Афанасий заметил: какой-то горбоватый, безобразно отощалый, с неестественно маленьким, представилось, что засохшим, личиком старик-арестант перед тем как со всей колонной унырнуть внутрь подвала строящегося здания замедлился на мгновение-другое, поднял голову и посмотрел, точно в последний раз, в небо.

Небо жило в нежной юношеской недоразбуженности этого раннего тёплого утра. Его искрасна подкрашенный восходящим солнцем лазоревый купол уже поднялся неведомыми, но могучими силами довольно высоко и будет раздвигаться ободом окоёма всё шире, подниматься всё выше, в какую-то беспредельность свободы и величия.

Неожиданно к этому жалкому, возможно, доживающему свои последние дни старику подскочил сопровождающий окриками и тычками колонну заключённый, видимо, бригадир, хотя и упитанный, но такой же серый, и – пинком его. Старик, с внешне шутовской подскочкой лёгкого предмета, подпрыгнул и выстелился на строительном мусоре. Казалось, что не встать ему уже, не жить, не видеть более этого чудесного, вечного неба. Однако он, как нередко случается с затравленными зверьками, переполошно подскочил на ноги и что было сил метнулся к чёрному зеву подвала. Бригадир успел ещё разок подцепить свою жертву сапогом и даже хватить кулаком по спине. Всё это он проделал в какой-то мрачной веселости, несомненно, на усладу себе и на потеху конвоирам, которые, ласково потрёпывая скулящих собак, благодушно посмеивались.

У Афанасия невольно сжались кулаки.

К нему и его комсомольцам подошёл бойким шагом бравый мужчина в спецодежде, в залихватски заломленной, захватанной кепке, с погасшей и обмусоленной на мундштуке беломориной в углу рта:

– Здорово, что ли, комсомол! Молодцы, что приехали. Нам помощники до зарезу нужны. Три дня ударно поработаете – каждому по грамоте выпишу. Ударно! Уговор? Кто у вас старшой?

– Ну… я, – мрачно отозвался Афанасий.

– Я тебе не лошадь – не нукай. Чего такой кислый, командир?

– За что того старика?

– А-а, брось, не бери в голову! У зэкá свои законы. Потому их с собаками и под прицелом водят, что они и сами уже зверьё лютое.

– Зверьё? – возможно, судорогой повело щёку Афанасия.

– А что, не зверьё, думаешь? Зверьё, зверьё, говорю тебе. Я тут с ними уже пятый годок маюсь – только из-под палки и способны работать. У нас, вольнонаёмных, жёсткий план, а они, сволочи, раз за разом срывают его. Им что: хоть работай, хоть не работай – срок один хрен отматывается назад. А у нас – государственный план. Государственный! Понимать надо, братишка. Хорош кукситься, всякую кислую достоевщину с тухлой поповщиной мне тут разводить! Давайте-ка знакомиться: прораб Захарьин Иван Степанович. Под моим чутким руководством три этих денька-денёчка и поработаете. Пойдёмте, покажу вам бытовку, где будете отдыхать и поночёвничать. Покормим вас и-и – на стройучасток шагом арш! Ну-кась, ладошки покажите, хлопцы. Ай, розовенькие какие! Маменькины сыночки, видать, все вы. Загнать бы вас на зону на недельку-другую – людьми бы, глядишь, вышли оттуда. Испужались? Шучу, шучу! Я и сам боюсь туда угодить. Порой план трещит по швам – вот и ночами маешься, да так, что и про жёнку забываешь, а она, родная душа, под боком сопит, посапывает. Мыслишка так и свербит мозгу мою: вот-вот постучат посерёд ночи, загребут, скрутят, печёнку да почки отшибут и – хана мне. Папиросу за папиросой смолишь, всю подушку затрухаешь – жёнка утром свирепеет. Поэтому план – и наш бог, и чёрт в одном лице. Молимся, выходит, и богу, и чёрту. Ну, хорош лясы точить. Айда в бытовку, племя младое, незнакомое! Шагом арш! Эй, конвойные, собак сюда! Шучу, шучу, хлопцы! Ать-два, левой, ать-два, левой!

«Тоже мне, массовик-затейник, – притворялся сердитым Афанасий, но Иван Степанович ему явно глянулся. – Сейчас, чего доброго, на кладбище приведёт нас и пляски устроит. Н-да, кому горе, кому потеха. Эх! пойми нас, человеков».

 

Глава 8

Проходили дорогой по вдоль забора жилой зоны. Обочина и кювет казались припорошенными снегом – в каких-то клочках бумаги.

– Записочки. С того света, – охотно пояснил Захарьин, зачем-то расшвыривая сапогом бумажные навалы.

– Что? – не понял Афанасий.

– Мимо этого забора вольный народ на работу и с работы ходит, а зэкá денно и нощно записочки подбрасывает: жалобятся, сердешные, на своё житьё-бытьё, просят переслать письмо их родственникам, деньжат да харча выканючивают: перебросьте-мол, сердобольные граждане, через забор. Находятся жалостливые – чего-нибудь бросают им. Как собакам. Но узрит постовой – может и пальнуть. И не в воздух, а – безотлагательно по цели. Тут у нас порядки ещё те!

Афанасий, как и ещё несколько парней, подмахнул рукой одну из бумажек, пожухлую, схожею с палым листом. Ясно, уже давно здесь лежит. Развернул:

«Здравствуй, добрый Человек! Я, Ильенко Александр Петрович, ни за что ни про что десять годов мыкаюсь по лагерям. На тюрьме гнобили меня два с лихвой годка. Выколачивали, чтоб братовьёв своих сдал с потрохами. Что-де они колхозные вредители и ненавистники колхозного строя. Не сдал. А братовья после ушли на фронт. Сложили головы за Вождя и Отечество. А меня кинули в Тайшетлаг. Гнил в болотах на торфяниках, лес валил и корчевал. Обморозился, нутря застудил смертно. Потом лазарет. А там блатота заправляет. Бугаи месяцами отлёживаются, спирт хлещут, медсестрёнок насилуют. Однажды ночью они нас, доходяг, подвели к раскочегаринной печке. Накалили тавро в виде звезды. Сказали: если дёрнитесь – пёрышком брюхо вспорем. И – калёным железом всем нам, доходягам, на ж… по звезде выжгли. Сказали: от коммунистов вам по звезде героя Советского Союза. Я чуть не помер, а они ржут. Потом – Китойский ИТЛ, вот эта промзона. Вроде ничё: кормёжка – не баланда, да норма выработки мне уже не по силам, кровью я харкаю, спину едва-едва разгибаю. Товарищи! Невмочь уже измывательства и пытки терпеть. Особенно лютуют чечены и ингуши. Все хлебные должности скупили, собаки, нам, русским людям и другим нациям, никакого продыху не дают. Товарищи, пожалуйста, напишите нашему дорогому Вождю и Учителю товарищу Сталину. Сообщите ему о невмочной доле честного зэка».

Афанасий смял бумажку, но не выбросил – в кулаке держал. «Помер вождь!» – подумал, зачем-то взглянув в сторону промзоны, где трудились заключённые.

– Чего, паря, там нацарапано? – поинтересовался Захарьин. – Плачутся, поди? Эт-т они мастера ещё те, а чтоб поработать на славу – дудки вам! А ты чего с лица-то спал? У-у, не с привычки, молод ещё! Ну, ну. А я уж, брат, тут, кажись, зачерствел в корень. Из меня жалость не вышибешь даже, пожалуй, кувалдой. А вот она и ваша бытовка. Располагайтесь, переодевайтесь в робу, потом – шагом арш в столовку и – на участок. Во-он к тому домику подойдёте. Я вам наряд на работы выпишу. Бывайте. Да выше нос: коммунизм как-никак строим! А то записочку прочитал и – скуксился.

– Да я не… я ничего… я так… – бормотал смешавшийся и густо покрасневший Афанасий.

– Рассказывай мне, стреляному воробью, – хитро подмигнул Захарьин.

Но неожиданно склонившись к самому уху Афанасия, жарко выдохнул:

– Да у меня, братишка, у самого нутро переворачивается, когда я читаю их чёртовые писульки. Что ж мы творим, что ж мы творим, ироды рода человеческого!

И снова – неожиданно и бодро:

– Выше, выше, ещё выше нос! Не сегодна завтра – коммунизм, а вы тут развели, понимаешь ли, поповщину с достоевщиной!

До поздна Афанасий со своими комсомольцами на лесопильном заводе подкатывал и затягивал на траспортёрную ленту брёвна. Звенели и трубили пилорамы, раскраивая туши брёвен. Весёлым роем вылетали из станков и пуржили опилки. На выходе, на погрузочном пятачке, – солнечно-жёлтые новорожденные крепыши-бруски. В воздухе бродил молодой, терпкий дух смоли и корья. Работалось бодро, радостно, споро, с доброжелательными подначками друг другу, однако мысли Афанасия переваливались в голове тяжёлыми жерновами, словно бы перетирая его ставшими нелёгкими по приезде сюда чувства. Хотелось с кем-нибудь поговорить, да с кем?

Усталые, разгорячённые, пропотелые и пропечённые щедрым солнцем, поужинали, помылись. Многие завалились в бытовке на нары и лавки. Некоторые поперебрасывались шуточкамии, поперекидывались в «дурака», пощёлкали по столу домино, однако вскоре отовсюду послышался сонный посвист и храп. «Умаялась моя кабинетная комсомолия», – последним расположился ко сну Афанасий. Тоже утомился, тоже гудели у него кости и мышцы с непривычки к непосильному физическому труду. Когда ездил к родственникам в Переяславку помочь по хозяйству – забыл уже, заверченный в своей, понимал с горечью, «бумажной» и «речистой» райкомовской жизни. Уснуть бы, но решительно не спалось. Ворочался, про себя считал, а то и притворно зевал, – не помогало.

Наконец, встал, слегка облачился, вышел на воздух. Ночь приветно приласкалась бархатистой прохладой, можно было подумать, что поджидала его, не давала сна, как всем. Млечный Путь вольным разбросом звёзд пытливо заглянул в его глаза. Стоял под этим прекрасным небом, дышал воздухом тайги. Вроде бы для того и вышел. Однако неожиданно, по какому-то внутреннему толчку, рывку сердца – пошёл. Казалось, не по воле своей шёл, а ноги сами несли его.

Записки, как и Млечный Путь, светятся здесь, на земле, дорожкой. Где-то скулят и подвывают овчарки. Где-то уставные выклики и команды:

– Рядовой Иванников пост сдал!

– Рядовой Подлузский пост принял!

– Шагом марш!

Афанасий воровато огляделся, сгрёб ворох бумажек, запихнул в карман брюк. Ещё подцепил, в другой карман втиснул, чуть не разорвал его.

В бытовке не стал включать свет – в аварийном ящичке свечка нашлась.

Вынимал из кармана по одной – читал, темнея или зажигаясь душой.

 

Глава 9

«Нет тебя, Бог! Нет тебя, Бог! Нет тебя, Бог! Пусть будут прокляты все люди, вся Земля! Мои страдания пусть лягут неподъёмным бременем на всё человечество! Проклятая, проклятая, проклятая жизнь! За что, за что? Я завтра удавлюсь, а вы живите, радуйтесь – жрите, пейте, сношайтесь и испражняйтесь в удовольствие, но вы прокляты мною! Прокляты, прокляты, прокляты! Вы все там, на свободе, вы поганые трусы, приспособленцы, холуи! Вы создали для себя угодливого Бога, чтобы он вас ублажал. Ладно, ублажайтесь! Но вы прокляты, прокляты, прокляты! И Бога настоящего, природного у вас нет и никогда не было и не будет! Потому что вы черви, а не люди! Ублажайтесь, скотьи племена, а я ухожу! Ша!»

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь. Люди добрые, пожалуйста, сообщите моим родным в город Белозерье Архангельской области, на улицу Партизанскую, 45, Душновой Марии Сергеевне, моей благоверной, что я жив и здоров, что верую во встречу с ней если не на этом свете, так непременно на том. А я, кажется, уж скоро сгину. Сообщите ей, где я сижу, чтобы она потом приехала на мою могилку и чтоб мы с ней поговорили. А куда нас, зэков, свозят потом, вы, люди добрые, знаете. И хотя без крестов и табличек нас хоронят, как собак или скот, да земля-то едина. А если она, голубка моя, окажется рядом где, так я её учую и подманю к моим косточкам. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь. Душнов Сергей Павлович я. Не забудьте про меня, люди! И про Бога не забывайте».

«Эй, вы, сучары! Чё тама бродите, зенки пучите на честного зэка? Я, гвардии сержант 8-го полка Краснознаменной Ровненской дивизии, прошёл с кровопролитными боями от Суглинья до Вены, а таперя вы на меня как на зверюгу зырите гляделками своими погаными? Да я вас, вшивогонцы, засранцы, передавлю как курят, только бы выйти мне! Ждите гвардии сержанта, орденоносца! Он фашистское гадьё бил, и до вас доберётся, шкуры!»

«Товарищи, умоляю, отправьте весточку моим родным. Напишите: жив-де Иван Прозоров, подал на пересмотр, ждёт благополучных вестей. Адресок: Павлоградская область, Усть-Каменский район, улица Октябрьской революции, 128—47, Прозоровой Марии Мартемьяновне. Она мама моя. Не забудьте, товарищи, умоляю. Мама у меня сердечница, ей непременно надо знать про меня. Я один у неё. Понимаете, один, как перст. Прямо вот сейчас и напишите. Ноги ваши буду целовать. Маму спасите. Одна она у меня, и я у неё один. Напишите, письмо в почтовый ящик спустите. Вам же не трудно! Она у меня сердечница, мама моя. Не забудьте!»

Вырезанные из газеты буквы наклеены на бумагу:

«Я бандеривец. Я в котлах варив ваше росийске мьясо живцем в лисах Прикарпаття. Ми не здалися. Ми ще нагадаемо вам про себе. Ми перейдемо Днипро и вашу ё….. Москву зитримо з лица земли. Великому визволителю народив Гитлеру помешали морози, а нам помешает тильки наша смертынька. Никто не забыт, ничто не забыто, – ваши слова? Ну, ми у вас их займемо на час. Ждите нас, ё….. москали».

«Братушки, людиё, от сердца лекарства какого-нить не забросите? Маюсь сердцем. В лазарете фельдшар баит: дуру, мол, гоню я. Ишак он, коновалом работал на воле. 18 апреля буду стоять, как пёс, у забора с 18.00 до 19.30. Пожалуйста, перебросьте хоть чего-нить! Подыхаю».

«Товарищи, пропишите в Политбюро, и куда ещё надумаете, што неможно ужо терпеть измывательства чеченов и ингушей. Ента проклятая нерусь купила на зоне все хлебные должности, и теперя гнобит и давит нас, быдта тараканов. Пайки урезают, в лазарет не попадёшь, пока не отстегнёшь им. Сами, сволочи, не работают, а нам наряды выписывают неподъёмные. А не сполнишь – карцер получи, сука. Избивают и унижают нашего русского брата за малейшую провинность. Да и хохлов гнобят с братьями нашими грузинами. С лагерным начальством живут вась-вась, магарычом их, сучар, задобряют. Жалуйся, не жалуйся – один х.. выходит. Пособите, товарищи! Мы ведь с вами советские люди, а тут какой-то рабовладельческий каземат, а не строй наш советский, самый гуманный и справедливый в мире. Верю, Советская власть наведёт порядок!»

«Бей жидов, спасай Расею!»

«Господи Иисусе Христе, помоги мне, грешному рабу, справиться с жизнью тяжёлой, душа моя стонет, душа моя грешная помощи просит. Помоги мне, Отец мой Небесный, дай силы мне, душу очисти от скверны мирской. Пусть мысли мои к Тебе обратятся. Погибаю, спаси меня, грешнаго, в мире тяжёлом, где много насилия, разрухи, войн. Спаси мою душу от дьявольской силы. Не дай ей погибнуть от насилия чужого, ненавистного моей православной душе. Господи, прости мне грехи. Господи, помилуй мя, грешнаго. Помоги мне справиться с дьяволом во мне. Хочу я молиться, хочу быть ближе к Тебе, хочу быть рядом с Тобой, молитвы читать Тебе о спасении души моей грешнай. Прими молитву мою, грешнаго раба Твоего. Прости меня, грешнаго, прости мою душу раба недостойнаго. Хочу я молиться всё чаще и чаще, молиться Тебе, Отец мой Небесный. Не отвергни молитв заблудшего в вечных страданиях грешника. Спаси меня, Боже, душу очисти от силы жестокой, от дьявольских козней. Погибну я, грешный, без Тебя, Иисусе Христе. Помоги, умоляю, дай силы мне справиться с силой чужой – силой зла и жестокости. Молюсь я Тебе, прощения прошу и помощи душе моей грешнай. Славлю Тебя, молюсь, помоги. Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе.

Граждане, братья и сестры, занесите мою записочку в храм, передайте батюшке. Да свечечку поставьте, ради Христа».

«Чеченов буду резать, а кровь их поганую спаивать собакам!»

«От Солоницына Ивана послание. Передайте родным моим, что я ни в чём не виноват. Что не шпион я, а был и остаюсь простым русским слесарем с трубного завода в Николаевске. Сюда напишите: гор. Николаевск-Слободской, ул. Яловицкая, 17, кв. 5, Солоницыной Марии. И ещё сообщите, что люблю я её крепче жизни. Вот всё. Эх, ещё охота сказать! Ещё много чего охота передать зазнобе моей. Да как сердце вынуть перед чужими людями? Уж простите. Отпишитесь. Молю вас».

«Люди, я люблю вас! Вы – счастливые. И долго вам в счастье жить-поживать желаю! Пётр я из 3-го отряда. Крановщик я с Победовской промзоны. Подходите, помашите рукой, а я – вам. Може, улыбнёмся друг другу. Ничё, гражданы дорогие, живы будем – не помрём. Русский человек живущой».

К напечатанному на машинке двухстраничному блеклому, замусленному до крайности тексту неразборчиво, похоже, левой рукой, было приписано:

«Мы тут тоже просвещаемся, мы тут тоже готовимся. Читайте, товарищи, и думайте! Думают-то головой, а не ж….! Забыли или не знали?»

Затем следовал отрывок, видимо, из повести:

«…Дальше кулак встречался гуще. Уже через три двора медведь зарычал снова, обозначая присутствие здесь своего классового врага. Чиклин отдал Настю молотобойцу и вошел в избу один.

– Ты чего, милый, явился? – спросил ласковый, спокойный мужик.

– Уходи прочь! – ответил Чиклин.

– А что, ай я чем не угодил?

– Нам колхоз нужен, не разлагай его!

Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.

– Колхоз вам не годится…

– Прочь, гада!

– Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!

У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл ее, чтоб видна была свобода, он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса.

– Не твоё дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом… А ты – исчезни!

Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу, где бросил в снег, мужик от жадности не был женатым, расходуя всю свою плоть в скоплении имущества, в счастье надежности существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.

– Ликвидировали?! – сказал он из снега. – Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!

…Ликвидировав кулаков вдаль, Жачев не успокоился, ему стало даже труднее, хотя неизвестно отчего. Он долго наблюдал, как систематически уплывал плот по снежной текущей реке, как вечерний ветер шевелил темную, мертвую воду, льющуюся среди охладелых угодий в свою отдаленную пропасть, и ему делалось скучно, печально в груди. Ведь слой грустных уродов не нужен социализму, и его вскоре также ликвидируют в далекую тишину.

Кулачество глядело с плота в одну сторону на Жачева; люди хотели навсегда заметить свою родину и последнего, счастливого человека на ней.

Вот уже кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте за береговой кустарник, и Жачев начал терять видимость классового врага.

– Эй, паразиты, прощай! – закричал Жачев по реке.

– Про-щай-ай! – отозвались уплывающие в море кулаки.

С Оргдвора заиграла призывающая вперед музыка; Жачев поспешно полез по глинистой круче на торжество колхоза, хотя и знал, что там ликуют одни бывшие участники империализма, не считая Насти и прочего детства…»

«Ура, гражданы, Первомай! Курицу имай! Бабу хочу, ух, как бабу хочччу!

Чё, курочки, отираетесь возле забора? Погодите, перемахну к вам, ух, пёрышки ваши полетят! Я трудяга ещё тот, без отдыху всю ноченьку могу! Федя Протасов я. Поспрошайте про меня возле шестой промзоны. У нас там закуточки имеются, с матрасами, с подушками. А простынки накрахмаленные! Приходите, не стесняйтесь!»

«Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

 

Глава 10

«Народ вольный, хочу я вам рассказать о жизни моей.

В НКВД я служил, на северах, в Бодайбо родимом. Тихо, мирно служил, не рвал постромки, в младших милиционерах ходил, народ знал, а народ меня, как облупленного, и знал, и уважал. Народ-то на северах простой, работящий, без дури, ни воров, ни убийцев, ни сумасбродов, ни психов разных что-то не замечалось раньше. Жили себе поживали мы, исправно золотишко для Родины добывали. Да однажды, в 37-м, прислали к нам из Иркутска старлея ГБ Кульвеца. Вот уж Кульвец, всем Кульвецам Кульвец! Хотя и расейского происхождения, родом, кажется, из Казахстана, да латыш. А прибалты-то они по крови своей ух злючие и злопамятные! И в революцию на них насмотрелся, и на зонах. Ну так вот, этот Кульвиц (мы, бодайбинцы, его Курвицей и Курвой прозвали), помню, впервой когда зашёл к нам в управление – зенками жух-жух по головам, показалось – бритвой полоснул каждого. Аж в наши глаза крови нахлынуло. Ощущалось до боли, что взаправду порезал.

Ну, что дальше? А дальше вот оно что: этот самый Курвиц начал ворошить нашу тихую трудовую жизнь. Нежданно-негаданно откуда-то откопал полтора десятка японских шпионов, целый троцкистский параллельный центр (что за бяка?! – по сей день не раскумекаю), вскрыл пан-монгольскую диверсионно-разведывательную повстанческую организацию. Эта тарабарщина к бурятам, как понимаю я, относилась, однако ж арестовывали и русских, и русских немцев, и какого-то поляка подцепили, инженером он работал на прииске «Солнечногорском», и скотника эвенка Трифона, и якута какого-то командированного, но больше русских загребали. А бурята, кажись, ни одного не сыскали: их в наших краях раз-два и обчёлся. Так, что ещё он вскрыл, этот Курва? Да много чего ещё. В основном шпионов всяческих наций, особенно китайских и английских. Тысячами со своими подручными выцеплял.

Однажды наш местный телеграфист показал мне писульку, которую этот Курвиц направил в УГБ НКВД в Иркутск, какому-то Троицкому. Запомнил я писульку ту дословно, потому что жуть, братцы, жуть она сущая. Сообщает: “Явился для переговоров. Закуплено 900 голов скота. Забито на мясо 280 дел. Скот продолжает с мест прибывать. Очевидно, ближайшие 3—4 дня будет тысяча с лишним голов. Следовательно, до 10 марта произвести забои закупленного мною скота не успею. Как быть?”

Скотом он называл людей, которых незаконно арестовал. А «забой» – это повальные, и днём и ночью, убийства, которые он сам же и осуществлял.

Помню и ответ из Иркутска: “Вам послали приговор по тройке на 326 человек по первой категории, приводите их в жизнь – вот вам некоторая разгрузка”. “Приводить в жизнь” – значит, убивать. То есть забивать и забивать скот, чего там раздумывать! “Приводить в жизнь” – во измыслили!

Но убить-то ладно: убил – и человек отмучился. Правильно? А то, что творили эти курвы-курвицы с человеком перед его “забоем”, – вот ужас, вот изуверство, вот непостижимость, если думаешь и знаешь, что такие же, как ты, двуногие существа сие совершали.

Я присутствовал на допросах: большей частью вёл протоколы, иногда заводил и уводил жертв. Курва этот, если жертва упорствовала, отказывалась подписать протокол, как поступал: склонится к человеку, улыбнётся ему, что-то этак ласково да вкрадчиво скажет как бы на ушко и внезапно стрелой-острогой воткнёт ему в глаза два вилкой растопыренных пальца. Взрёв, стоны, обмороки, припадки, рвота, кровища, мочой и калом разило. А то и – вытекший глаз. А то и – оба вытекут, искровенятся на пол, с пылью смешаются. Мне становилось муторно и мерзко, меня, как двумя руками, душили и страх, и ненависть. Потом человека волокли во двор в сарай, бросали на земляной пол, а март на северах ещё зима, морозюки зачастую сорокаградусные жали. Если один глаз вытек – перевязывали чем попадя. Если оба вытекли – пристреливали жертву, и протокол оформляли: мол, “при попытке к бегству”.

Снова – ясное дело, живого – волокли на допрос, снова Курва улыбался, снова – вилкой. И человек, если не сходил с ума или, понятно, не умирал, подписывал всё, что ни подсунут. Да, люди сходили с ума, вешались на шнурках или разорванных кальсонах, гвоздём рвали себе грудную клетку, чтобы сердце убить. А один, на моих глазах, с разбегу головой в торчащий в стене костыль впоролся. Только бы не к Курве!

После десятого – или какого – допроса мне уже невмочь было, край моей душе пришёл. Что там! – свет не мил стал, жить не хотелось. Попросил начальство: ослобоните, товарищ командир. “Цыц, гнида!” Вечером забрался я на чердак моего дома, намотал на стропилину верёвку, оттолкнул носочком сапога табуретку, ан верёвка, сука, оказалась гнилой! Провалялся я до утра на чердаке. Уж не помню, как выполз наружу, как явился в управу, как сел за стол с писчими принадлежностями, как и когда ввели новую жертву, как и когда появился Курва, но ясно помню, как Курва с ласковой улыбоночкой склоняется над жертвой, а жертва-то – кто? А жертва – Машка Степнова. Пацанкой знал её: по соседству мы жили. Шустрой выросла девахой, языкастой, комсомолией на прииске Горбатом заправляла, недавно замуж вышла, счастливая ходила, чуть не вприпрыжку, живот уж обозначился. Видать, где-то чего-то брякнула, глупенькая, ну, вот и сцапали её.

Понял я: и ей – вилкой в глаза. И только Курва приподнял свою руку, и только за своей спиной стал растопыривать и напрягать пальцы, и только чего-то стал нашёптывать Машке на ушко, как я – уж и не помню как – схватил его за руку:

– Товарищ старший лейтенант, брюхатая она. Помилосердствуйте.

– Помилосердствуйте? – с протяжкой переспросил он и ласково улыбнулся мне в глаза. – Какие мы тут все старорежимно культурные… затаились. Уведите Степнову! – скомандовал он своему подручному. – Ну а ты, милосердная душа, садись на её место, – с притворным лакейским поклоном указал он мне на табуретку широким жестом руки. – Милости прошу, господин… Как вас?

Опустился я на табуретку; понял: хотел смерти – получишь.

– На какую разведку работаешь, гнида? – спросил Курва.

– На английскую, – с ходу ответил я.

У Курвы аж пасть раззявилась. Оторопел, лупит на меня буркалами. Очухался – улыбочкой одарил. Подошёл ко мне, склонился к уху, шепнул:

– А на японскую не работаешь, падаль?

И – вилкой в глаза саданул. Со всех сил, наверное, на какие способен был.

Вы, дорогие соотечественники мои, конечно же знаете, что такое боль. Но как, как мне описать, что я испытал, – не знаю. Невозможно, думаю, обрисовать то, что за пределами человеческих ощущений. Наверное, нет таких слов ни в русском языке, ни у человечества всего. А может, и есть, но, однако, подыскивать и напрягаться не буду, чтобы вы не подумали, что жалоблюсь я перед вами. Мне, поймите, не пожалобиться надо, а чтоб правду вы знали, чтоб ясными глазами смотрели в жизнь.

У Курвы, похоже, были заостренные пилкой толстые ногти (а может, и когти), наторелые, крепкие пальцы, – он мне в клочья разорвал веки. Но сквозь кровь я чего-то разглядел, значит, глаза ещё целы: наверно, я изловчился их закрыть.

– На японскую не успел, – смог ответить я.

А может, и не ответил вовсе ничего, не смог ворочать ни языком, ни мозгами, а только мне померещилось, что я могу. Могу! Что я могу оставаться человеком. Что я могу сопротивляться и этому эсэсовскому подонку, и самой Судьбе со всеми её и чертями, и богами. Кто знает!

Снова – вилка.

Я упал. Ни сознания, ни жизни: ничего не чуял, не видел, не слышал. Предел всему во мне и всему сущему. Если бы осознавал что-либо, то порадовался бы: сдох, наконец-то, сдох, и, как говорится, слава Тебе Господи, что и про меня, грешного, не забыл.

Но я не сдох, как вы понимаете. Очнулся. В тепле нахожусь. Чую, рядом шевелится что-то живое, человечье. На лицо моё намотана повязка, трогаю – она кроваво жухлая, как запечённая буханка хлеба. Я её мало-помалу, полегонечку отлепил, отодрал. Понял: один глаз вытек, другой малёхо зрит. Вокруг в плотном месиве тел шевелятся, стонут, вскрикивают, тяжко дышат и вздыхают. Народ вповалку лежит на полу и по нарам.

После, уже у другого следователя (Курва отбыл в Иркутск, и я слышал, что его повысили в звании), я подписал протокол, что я шпион, что нечаянно напоролся глазами на гвозди, торчащие в стене. И даже покаянное письмо подписал: что прости меня, великий вождь и учитель товарищ Сталин, прости меня, народ советский, самый гуманный на свете, простите меня, родные и близкие, и так далее. Направили меня в тюремную больничку на излечение, и вскоре пихнули мне по полной – вышку. Да потом, по моей апелляции, пересмотрели дело. Следователь порядочный попался – старый большевик. Да и надо по справедливости сказать, что не мало в моём родном НКВД было людей, именно людей. Суд учёл мои заслуги по обезвреживанию в своё время опасных преступников, а также мою безупречную и многолетнюю службу в дорогой моему сердцу милиции.

Хотя без глаза я остался, и второй не полностью восстановился, но я зрячий теперь настолько, что вижу сердцем жизнь человеческую далеко-далеко наперёд. И вижу я там впереди разумное, благородное человечество при человеколюбивом строе всемирном. Верьте: человек победит в себе зверя.

Ну, что вам ещё сообщить? Вот мотаюсь вторую десятку годов по зонам. Привык, притёрся к неволе. Слухом благодатным пробежало по земле русской после смерти главного нашего Изувера – можно подать на пересмотр. Но я уже больной неизлечимо: дотяну, не дотяну до воли? Да и зачем она мне, воля-то? Детей у меня не было, жёнка где-то затерялась, мать и отец померли от тоски по мне, а потому расклад таков: смерть – вот моя воля.

Я вам и фамилию мою сообщаю – Рукавишников я Иван Силыч. Хотите заложить меня – сделайте одолжение. Я ничего не боюсь: я уже весь избоялся, исстрашился. Да мне уже и жить-то неохота.

Ну, вот, вольный советский народ, вы прочитали мой рассказ. Поступайте с ним как хотите.

И напоследок вот чего охота сказать: будьте людьми, просто людьми. Прозрейте, наконец-то.

На том позвольте откланяться. Не поминайте лихом Ивана Рукавишникова».

 

Глава 11

Ещё были записки, и маленькие, и в несколько листов, однако Афанасий не смог читать: какая-то сила перехватывала горло, ломала грудь. Выходил на улицу, рывками втягивал ноздрями холодного, росного воздуха раннего таёжного утра. Не помогало. Спать ложился – и сон не шёл, какой-то замутью крутился образами в голове, взъерошивая мысли, чувства, кровь.

Задремал. Вскоре, однако, очнулся в каком-то детском, но жутком испуге, что ни света белого больше не увидит, ни воздуха в себя не вберёт.

Работал точно слепой, оглоушенный: то пойдёт не туда, то не за ту доску схватится, то на кого-нибудь наткнётся, то ответит невпопад, и всё ему мерещилось, что глаза у него болят, что – вилка стрелой-острогой несётся из какого-то пространства-времени и вот-вот вонзится в его глаза.

– Ты чего, Афоня, пьяный, что ли? – с похохотцей спросил прораб Захарьин. – Выходил я ночью до ветру, вижу, в вашей бытовке огонёк теплится. Не спали, шурымурчики, видать, устроили с местными девчатами или водку хлебали, черти?

Афанасий мрачно промолчал. Низово смотрел тёмным взглядом вдаль.

– Будя супиться, паря: шуткую я.

Задумчиво, с приглядкой в чистое, лазорево распахнутое небо помолчав, подмигнул Афанасию, но сказал серьёзно, на протяжных, каких-то бабьих подвздохах:

– Знаю, за писульками ты сходил потемну и читал их всю ночь. Что ж, дело, думаю, нужное… для души твоей да памяти нашей общей. Человек ты, Афанасий Ильич, ещё молодой, вижу, что впечатлительный, совестливый, хотя и чиновный. Может, с такими мы и выбредем когда-нибудь на правильные пути-дороги. А пока у нас задача предельно чёткая и, главное, благородная – строить города, поднимать страну, растить детей. И думать: только б не было войны. Выше нос, младое поколение! Вперёд к высотам коммунизма! – в натуженном смехе и с ласковой грубоватостью подтолкнул он в плечо Афанасия.

– А вы их знаете, как сказали, правильные пути-дороги? – прямо, но тёмно посмотрел в глаза прораба Афанасий.

Захарьин с шутовской опасливостью огляделся по сторонам и в ёрнической шепотливости произнёс театрально-торжественно:

– Знаю! Прямо, прямо топай, а потом – хоп: налево. В малинник к б….. как раз и угодишь. Смотри только, чтоб жёнка твоя не усекла.

И тут же – с деловитой озабоченностью, без малейшего актёрства:

– Мне сейчас нужно забросить в грузовик десятков пять-шесть брусьев и увезти их на промзону комбината. Поедешь со мной? Ну и добро. Ещё одного хлопца захвати с собой. Вот это на сегодня будет самый правильный путь, потому как строители этого самого будущего ждут строительные материалы. А если серьёзно: каждый день, Афанасий, иди и иди, но не теряй из вида людей, и – выйдешь куда надо. Понял, унылая твоя морда?

Афанасий по-мальчишечьи смущённо и благодарно ответил:

– Понял, Иван Степанович.

– Ты меня, Афанасий, конечно, извини за резкость: не до философствований мне и обхождений. Я ведь прораб! Про-раб! Чуешь слово «раб»? То то же! Как в древней Греции или Риме. Там на рабах столетиями жизнь стояла и процветала. А теперь так же в России нашей матушке: прорабы – главные люди, хотя и начальников над ними, всяких патрициев, – как собак нерезанных. Знаешь, верю, что потихоньку, полегоньку и отыщем путь. Главное, понял я, идти надо. Идти и идти. Не топтаться на месте, не распускать слюни. А ещё – строить и строить. Строить, строить и строить, мать вашу! Города, заводы, мосты, корабли – что угодно! Да хотя бы заборы и уборные, если в какой-то момент окажется казна небогатой! Так-то, брат Афанасий! – И громко, командно: – Ну, слушай приказание от раба Советского Союза Ивана Захарьина: вон те бруски забросить вон в тот грузовик, вдвоём – в кузов, я – в кабину и – дуем на комбинат. Там шустро сгружаем. Потом – ещё две-три ходки. Стройка ждёт, великая стройка коммунизма. Действуй!

– Есть! – ответил по-военному Афанасий, силой воли сламывая своё уныние, отодвигая жуть из души и мыслей.

Такие люди, как Захарьин, Афанасию любы, потому что и сам он деятельный и напористый строитель новой жизни, комсомольский вожак. За колючей проволокой горе и страдание, но здесь жизнь как жизнь, здесь народ строит коммунизм – самое светлое будущее не только для советского народа, но и для всего человечества планеты Земля. Разве не так? Так, только так!

Лихо загрузили бруски, запрыгнули в кузов. Захарьин, когда залезал в кабину, с подножки подманил пальцем Афанасия, тихонько сказал:

– Один знакомый лейтенант мне вчера шепнул: не сегодня завтра могут случиться волнения среди зэкá. Тут, знаешь ли, каких только загогулин не приключается, как только они не убивают и не калечат друг дружку. А нынче что: заключённые крепко недовольны чеченцами и ингушами. Впрочем, ты уже понаслышан. Так что, ребятишки, на промзоне будьте осмотрительнее, никуда не суйтесь без спроса. Там сплошь всякие урки и паханы и чёрт его знает чего ещё. Водила, погнали!

После тщательного досмотра въехали на территорию будущего комбината. И та же грандиозность и дерзновенность, что и в соцгородке: хитроспления трубопроводов и эстакад, витьё и ощеренность зарослей арматурных, рыки и чихи упирающихся на каменистом грунте бульдозеров и трель звонков с небес крутящихся стрелами подъёмных кранов, повсеместные, как в новогоднюю ночь, фейерверки огней и искр сварок и газорезок, трубные зовы и свисты паровозов. И куда ни посмотри – то же половодье и мельтешение людское. Видно по одежде, робе, – и заключённые, и вольные работники: заключённые в однообразных чёрно-синих спецовках с табличками на куртках, у вольных наряд хотя и разнообразный, но изрядно замызганный, изгрязнённый, а потому отличить вольного и заключённого друг от друга порой довольно сложно. И Афанасию отчего-то радостно думается: все, несмотря ни на что, одинаковые, все – «люди-человеки». Стройка коммунизма кипит – и ты в ней кипишь: вот узловое и значимое, вот что съединит, наконец-то, людей, людей всего человечества, каких бы наций и мироощущений они ни были, съединит в товариществе и взаимоуважении. В душе Афанасия играл и переливался свет, как и в этом утреннем большом небе всё ярче, напористее раскрывался перед людьми новый день – новый день жизни и конечно же свершений, а возможно, и подвигов.

По вдоль нескольких веток железной дороги – ворохи, а то и груды, горы сгруженного с платформ промышленного оборудования. Афанасий слышал, что все эти богатства немецкие – вывезенный из поверженной Германии завод по производству искусственного жидкого топлива. Приглядывался прищуркой: не мелькнёт ли где свастика? – ведь фашисты создавали. Не мелькнула, но надписей на немецком языке в изобильности. Часто и крупно, а то и красно, броско, – «Achtung!». Афанасий знает – «Внимание!»; на советском оборудовании нечасто встречаются такие надписи. «Заботливые, сволочи!» – подумал без злобы, по своей давней, юношеской, с военных пор, привычке – немцев нельзя любить: сколько горя из-за них, проклятых. Но немцы, однако, теперь разные, знает Афанасий из газет, лекций и политинформаций, еженедельно проводимых у него в райкоме комсомола или в горкомах или обкомах комсомола и партии. Одни – в ГДР, другие – в ФРГ, а потому, помнил он бойкую, но простоватую фразу из одной лекции, «восточные немцы – наши братья по гроб жизни, а западным совместно с американским империализмом – тамбовский волк сват и брат».

 

Глава 12

Когда разгружали бруски, неожиданно прогрохотало – стрекотом, раскатами. Насторожились, но сначала подумали – не гроза ли подкралась из-за ангарских холмов? Споро подхватили следующий брусок, чтобы успеть до дождя, однако мимо полусогнуто отмахали сапогами двое или трое вспаренных, одичало вертевших глазами солдат с офицером, у которого в руке на изготовке аспидно-ярко горел пистолет. Потом, в каких-то секундных промежутках, – ещё и ещё вооружённые военные, но уже, как в атаке, в бою, – перебежками с глубокой присядкой.

Захарьин зацепил одного капитана:

– Фёдор Иваныч, чего стряслось?

– Жуть, что творится! Заключённые по всей промплощадке арматуринами и заточками убивают чеченцев и ингушей, бросают их в опалубку и заливают бетоном. У них и оружие. Пригибайтесь! А лучше, Ваня, сматывайся-ка со своими пацанами отсюда, как уже многие поступили: шальная, а то и прицельная пуля может поцеловать в лобешник.

Следом грохот стрельбы. От бетонной стены отскочил осколок и рассёк Захарьину щёку. Афанасия осыпало, лишь скребнув по лицу и шее, бетонными зернинками с цементной пылью.

– Перебежками, за мной! Лечь! Встать! Бегом! Лечь!.. – заправски подавал команды Захарьин Афанасию и его напарнику.

Наконец, в километре, а может, и в двух-трёх – перевороченным умом было нелегко понять, – распластались под первой встречной кучей гравия. Сердце гудом – бух-бу-бух, бух-бу-бух, едучий пот застилал и грыз глаза. Воды бы! Афанасий мельком взглянул в небо – чистое, ясное, высокое, чудесное небо. Дождя бы, ливнем чтобы!

Залпы в ошалелом метании отстукивали где-то справа вдалеке. Бой идёт, что ли? – дивился Афанасий. Может быть, война вырвалась наружу, фашистская нечесть объявилась нежданно-негаданно? Да кто же, чёрт возьми, там вдали с кем воюет?!

Здесь, в плетении металлоконструкций, труб, арматуры, возле вырытых под фундаменты котлованов, безлюдно, безмолвно. Похоже, народ разбежался, попрятался.

Однако что там за копошение возле опалубки строящегося цеха? – приподнял Афанасий голову, смахнул с глаз влагу, вгляделся. Захарьин, приметивший пораньше, напрягается, тянет шею, но с опаской великой. И видят – за руки за ноги, с раскачкой двое заключённых сбрасывают в траншею тела. Одно, два, три. Других два заключённых из бетономешалки опрокидывают туда серую массу замеса.

Вдруг из траншеи – взмах руки. А может, не руки, но чего-то, несомненно, живого, человечьего. Следом – голова, а может, не голова. Неужели – голова? Неужели человек живой, недобитый, недоубитый, встал, залитый, отяжелённый бетоном?

И – голос, его – голос:

– Аллах акбар!

Один из заключённых другому:

– Притворялся, сучара, мертвяком, пока тащили! Эй, Петруха, наверни его по башке кирпичом. Успокой.

А голова, забитая бетоном, как ожившая глыба камня, в страшном нечеловеческом надрыве:

– Смерть неверным! Аллах акбар!

– Мочи его! Ну, Петруха! А то в тебя шмальну – падла буду!

Взмах – Афанасий рванулся. Захарьин вцепился в него, навалился сверху:

– Лежать, пацан! Их четверо, а то и больше: они и тебя и нас порешат, как курят. А горцу, пойми, отчаянная голова, уже не жить.

– Человека убивают! Пустите!

– Тихо ты! Лежать, сказано! Убили уже… твоего человека.

Афанасий – сильный, Афанасий – богатырь, однако щупловатый, но жилистый Захарьин оказался хваток и ловок.

Над головой со спины просквозили пули. Там, возле опалубки-могилы, – брань, вскрики. Ещё пули. И – тишина.

Тишина, казалось, обвалилась на землю. Густая, непроницаемая тишина. Может, вечно и была она тут, царила в этом прекрасном мире тайги и Ангары, а люди на какие-то мгновения своей жизни посмели обеспокоить, встревожить её.

Захарьин сторожко высунул голову из-за насыпи.

– Хана: и зэка прикончили, – хрипнул он нутрянно, глоткой, задавленной сухотой, песком, цементной пылью, и бессильно откатился от Афанасия, разбросался по земле. Смотрел в небо вглядчиво, пристально до ненасытности. Наверное, только небо и нужно ему было сейчас. Вбирал в себя его высоту всеблагую, животворную его синь.

Солдаты с офицером – мимо к опалубке полусогнуто перебежками, с оружием на изготовку. Чуть погодя Захарьин и Афанасий с напарником подошли. Заключённые – вповалку, скрюченные, изрешеченные. У одного зубы оскалены, «как у пса», – подумал Афанасий, отворачиваясь, ища глазами реку, даль, простор, небо, – что-нибудь. В недозалитой опалубке из бетона торчат руки, ноги.

Вытянули всех. Почистили, «привели в Божеский вид», – сказал Захарьин, пытаясь прикурить, да спичка отчего-то чиркала по ребру коробка, не зажигалась. Так и не высек огня, бесцельно, но тщательно жевал мундштук папиросы.

Жертвы и их убийцы вместе лежат под этим прекрасным и вечным небом.

Люди, хотя головные уборы – прочь, как и принято у людей, но не хотят смотреть вниз. Лицом, глазами, сердцем выше хочется.

 

Глава 13

Под вечер Афанасий, после торопливого и, видимо, необязательного, формального опроса у дознавателя, раньше срока уезжал со своими в Иркутск. Заключённых согнали в бараки и юрты, посты утроили, вольным велено было сидеть по домам, на улицу – ни шагу, а прикомандированных в спешке развозили кого куда. Стройка обезлюдела, обмерла, соцгородок, в необоримой тоскливости ощутил Афанасий, – как брошенное навеки, а то и разорённое, разгромленное обиталище человеческое. Ни техника не движется, ни люди, даже собаки куда-то пропали с улиц, только по зонам рычат и взлаивают науськиваемые немецкие овчарки. Да ещё солдаты с офицерами в патрулях хмуро, но с цепкостью в глазах бродят туда, сюда, покрепче держась за ремни «калашниковых», закинутых на плечо.

Провожал Захарьин. Комсомольцы перепуганным гуртом уже в кузове сидели, невольно притискиваясь друг к дружке. Прораб отозвав Афанасия в сторонку, тихонько говорил:

– Душ, шепчется народ, под сто пятьдесят полегло сегодня. Двоих солдатиков уложили, офицера навылет прошили, – едва живой. Десятка два-три зэкá улизнули, почему и оружием запаслись, учинили стрельбу. Может, им и резня нужна была, чтобы под шумок ноги сделать. Зэкá – они ещё те стратеги. А нам с тобой и твоему напарнику, паря, можно сказать, выше крыши повезло: не дай боже, приметили бы нас там, за кучей. У-у, кердык бы нам был полный и окончательный. Да и военный какой мог бы сдуру пальнуть по нам, когда бежали мы: попробуй-ка издали распознай, заключённые мы или вольные.

Помолчал, вздохнул. Сказал по-особенному, очень тихо, но не без приподнятости, столь трогательно свойственной ему, человеку по натуре весёлому, балагурчивому:

– Жить, Афанасий батькович, нам судьбой назначено, выходит. Да-а, не веришь, не веришь, а Боженьку часом и вспомянешь.

Привычно пожёвал, уже измочаливая вконец, мундштук докуренной до предельного края и давно погасшей беломорины. Прищуркой поглядывал на Афанасия. Тот понуро стоял перед ним, чувствуя, как неотвязная тяжесть тянула его душу вниз, казалось, надрывая, кровеня и её, и жилы. Захарьин потрепал его за плечо:

– Понимаю: ошарашен ты. Ясное дело: молодой ещё, душой и умом жидковат. А я-то уже ломанный да тёртый. Я – старый пятак. Но тоже, паря, стою перед тобой и, чую, не могу совладать с сердцем моим. Да и умом ещё пока что не по силам мне охватить содеявшееся нынче. Знаешь, о чём думку думаю? Фашистов понимаю, почему они уничтожали и мучали нас: я войну от звонка до звонка пропехотил в миномётном взводе, вызженные этими ублюдками деревни Белоруссии и Украины видел, штабеля скелетов замученных людей. Да-а, кое-что знаю. Но как понять – как! – почему мы друг друга уничтожаем и мучаем? Не надо, не надо, Афанасий, не торопись с ответом. Я так спросил. Как говорится, риторически. Пар надо выпустить из груди: кипит она, бурлит, саму себя обжигает. А то, что ты узнал здесь, – ну, вот и знай. Но для себя знай. До поры до времени знай. Крепко знай. На всю жизнь знай.

Помолчав, зачем-то подмигнул и усмехнулся:

– Завтра придёшь в свой райком комсомола, начнёшь какое-нибудь совещание и – чего скажешь людям?

– Ничего не скажу, – неожиданно сорвался природно крепкий голос Афанасия на свистящее сипение.

Смутился, кашлянул в кулак, с предельной отчётливостью произнёс, будто продиктовал:

– О текущем моменте поговорим: Америка Корею терзает, не даёт нашим братьям корейцам социализм построить на всём полуострове.

– Вот-вот! – неясно отозвался, зачем-то держа на губах усмешку, Захарьин. – Пусть люди живут мечтами – о справедливости, о гуманности и обо всём таком прочем красивом и высоком. Без мечты человек, кто-то умный сказал, как птица без крыльев. Во как!

Шофёр нервными рывками посигналил:

– Эй, начальники: поехали! Или – как? Мне ещё машину надо в гараж загнать, а потом в потёмках пешедралом три кэмэ переться до дому. Совесть-то имейте, ядрёна вошь!

– Правильно насчёт совести говоришь, друг водила! Ну, что ж, прощай, брат Афанасий.

– Прощайте, Иван Степанович. Так говорите, жить нам судьбой назначено?

– Назначено. «Не сумливайся», – как говорила моя бабуся, а прожила она за девяносто годочков. И коли жить нам дозволено, так давай жить… давай жить… знаешь как? Не на собрании же мы с тобой, а потому скажу по-простому: по-человечески чтоб было у нас. Понимаешь, по-человечески. Везде и всюду и на все времена по-человечески. Не скоты же мы безмозглые, наконец-то. Ведь люди мы, – соображаешь? Русские люди. Советские люди. Всякие люди. Эх, мать вашу!

И они неожиданно и враз распахнули друг перед другом руки и обнялись, хотя с полсекунды назад и не думали о таком поступке. Афанасий успел заметить какую-то блёстку в морщинках окологлазья Захарьина. Неужели – слеза? Но взглянуть открыто в лицо не посмел: не обидеть бы человека своим досужим любопытством.

Запрыгнул в кузов, хотя, будучи начальственным лицом, мог ехать в кабине. Он и сюда приехал в кузове, отказавшись от шутливо-дружеского предложения шофёра занять «тёплое руководящее местечко» в кабине. Он всегда хотел быть среди людей, в милой его сердцу толчее дел и событий, а сейчас, после пережитого, после писем «с того света» и чудовищной расправы над горцами, после того как он по-братски обнялся с Захарьиным и увидел его слезу, он уже не мог находиться в стороне от людей и минуты, каким бы то ни было образом и предлогом отъединиться от них.

– Афанасий Ильич, садитесь сюда, – спешно и суетливо уступили ему лучшее место на лавке: в серёдочке у переднего, кабинного, борта, где, известно, и трясёт поменьше, и, прижатого с обеих сторон плечами, не мотает из стороны в сторону, и от ветра и дорожной пыли более-менее надёжно защищён кабиной.

Но Афанасий помотал головой и уселся, где было посвободнее, – у заднего борта, на самом углу его. И здесь, как на корабле в шторм, все кáчки и болтанки твои, трясёт и подбрасывает на кочках и колдобинах так, что порой – душа вон. И выхлопными газами и пылью зачастую щедро опахнёт, а то и камень или шматок грязи прилетит «по траектории подлости» из-под колеса или от встречной машины.

– Живые? – спросил он, обернувшись ко всем, и, не дожидаясь ответа, отмахнул рукой: – Что ж, поехали!.. – И тихонько присказал, всё же заглянув – сызбока, мимолётно – в глаза Захарьина: – …жить.

И действительно, Захарьин, «ломанный да тёртый», «пропехотивший» всю войну мужик, плакал. Он призакрывался ладонью, притворяясь, что почёсывает висок и лоб. Афанасий деликатно отвернул голову в сторону и посмотрел вдаль. Ему хотелось сказать громко, как на митинге, как любил и умел он выступать перед людьми: «Нас убивали и убивают, но, смотрите, наше сердце живёт!»

Оба молчали, не находили последних слов прощания. Но что ещё они могли друг другу сказать в эти минуты расставания, если уже по-братски обнялись?

С того света уезжаем? – глянул Афанасий на заборы, вышки и колючку ближайшей зоны.

Но тут же во всём его существе с наставительным одёргом сказалось:

– Дурак! Здесь рождается свет и энергия будущего – коммунизма. Долой уныние!

За соцгородком, когда на задорном, лихом разгоне машина вымахнула в просторы полей и лугов, от распахнувшейся Ангары густо, но приветно дохнуло её снежистой свежестью – запахом талых снегов и ледников Саянских гор, хребта Хамар-Дабана. И сама она, по бурятским легендам, молоденькая, страстная дева, ослушавшаяся отца своего – Байкала-батюшку и устремившаяся к суженому своему – богатырю Енисею, с зеленоглазой искристой приманчивостью взглянула на молодёжь. Над её холмами блеснула молния, другая. Кто-то, встав во весь рост и с трудом удерживаясь на тонких юношеских ногах, продекламировал:

По небу, ещё просторному, высокому, раскатился мелкой трескучей позвонью гром: можно было подумать, что там, в высях, испугавшись молний, рассыпали шкатулку с украшениями. Кучеряво и игриво взметнулась пыль, но едва не тотчас же пала под крупными, ядрёными каплями шлёпающего дождя.

Вскоре машину и всю округу накрыло ливнем – буйным, обвальным, но весёлым, фривольно щекочущим. Парни суматошливо попрятались под широким, от борта до борта, полотном брезента, припасённом шофёром.

Афанасий отказался лезть ко всем: и места было маловато и – хотелось дождя. Хотелось утоления жажды, хотелось с тех невозможных, нестерпимых минут, когда на его глазах убивали человека. Часа два назад у дознавателя он из мутного графина жадно выпил два или даже три стакана воды. Вздохнулось тогда наконец свободнее. И – вот: чудо, не чудо, неважно, но получил, щедро, в великом избытке, даром исцеления и обещания, дождь.

В каких-то заулках сознания стала роиться и зреть, облекаясь нестойкой плёночкой-плотью слов, мысль: а может быть, и душу дождь омоет, стерев из неё память обо всех этих страшных деяниях людских?

Дождь выполнял свою извечную работу – очищал и напитывал землю, чтобы жизнь никогда не кончалась на ней. Афанасий всматривался в даль, и ему казалось, что он видит сейчас и больше и дальше, чем позволял этот густой ливень.

«Вижу сердцем, что ли?» – вспомнились ему чьи-то хорошие слова.

 

Глава 14

Где теперь Захарьин? Что с Рукавишниковым? – частенько бывая в Ангарске, и по комсомольским, и потом по партийным делам, хотелось узнать Афанасию с чувством какой-то неизбывной томительной грусти.

Но жизнь в городе разительно преобразилась в каких-то два-три года, и никто уже ничего хорошенько не мог ему сказать ни о прорабе, «рабе Советского Союза» Захарьине, ни тем более о мученике-зэкá Рукавишникове. Да и никаких зон с заборами, с колючкой, бараками, юртами, смотровыми вышками там сейчас не было. А может статься, и быть не бывало их никогда на этой ныне предельно ухоженной, облачённой красивыми домами и просторной площадью имени Ленина земле.

Город, видел Афанасий, удался на славу, на радость людям – распахнутым на все четыре стороны света и в то же время уютным, каким-то домашним, «свойским». Горожане не без гордости и нежности именовали его «наш маленький Петербург», потому что спроектирован он был ленинградскими архитекторами и потому что своеобычным образом для Сибири он был устроен весь: улицы уже не просто улицы, а – проспекты, бульвары, и они геометрически выверенно расчерченные – параллельные и перпендикулярные. Только что речных каналов не было, как в Ленинграде-Петербурге. Да и зачем бы им здесь появиться, когда рядом и бурливый, «серебристоструйный», сказал один именитый столичный пиит, несущийся с Саянских гор Китой, и «царственная очаровательница», отметился другой стихотворец, Ангара. И дворики не образовывали знаменитых петербургских «колодцев», потому что двориков как таковых и не было вовсе, а повсеместно – раскидистые и светлые, почти что таёжные елани, дворы. Они с детскими и спортивными площадками, с клумбами, с приспособлениями для просушки белья, выбивания ковров, сбора мусора и даже с вольерами для выгула собак.

– Цивилизация! Европа! – говорили друг другу люди.

Особо выделялись, радуя и дивя глаз, строения возле главной площади, и прежде всего и броско – благородно-дымчато-серой, с блёстками дроблёного камня отделкой Дворец культуры нефтехимиков. На парадном входе его – торжественный взъём гранитных ступеней, массивные, классического манера колонны, образующие римский портик, далее – анфилады с колоннами поменьше, с изящной лепниной по карнизам. И здание сие, несомненно для любого, именно дворец, и по внешнему, и по внутреннему убранству. Внутреннее убранство, прицокивал и вздыхал народ, – «просто шик»: изысканный – говорили, что «аж из самой Италии» – мрамор полов, замысловатые, обвитые лаврами и плющом историко-героические барельефы на колоннах, карнизах и арках. На стенах – яростная красочность грандиозных масляных полотен художников, воспевающих Сибирь, революцию и человека труда. Золотыми аршинными буквами над беломраморным бюстом Ленина горит:

ОТНЫНЕ И НАВЕЧНО ТЫ, ЧЕЛОВЕК ТРУДА, – ХОЗЯИН ЖИЗНИ!

Одна старушка, говорят, даже перекрестилась перед бюстом и вскликнула:

– Сыне Божий, как в церкви, и даже чище!

– Вот тут, бабка, и молись, поклоны бей, – посоветовали ей с хохотцой. – Да смотри, об пол лоб не расшиби!

– Не то, не то советуешь: пол не расшиби, бабуся! Государственное, а не Богово добро-то! Го-го-го!..

В зрительном зале – кумачово-пурпурный, точно распахнутое полотнище знамени – на ощупь же трогательно-ласковый, – велюр кресел.

– Сидю, быдта в коммунизму уже угодил, – ходили по городу слова одного приехавшего из деревни старичка.

Над головой – бронзовое величие люстры. К Дворцу примыкает великолепный парк с молоденькой кленовой аллеей, с интимными тропками середь акаций и сиреней, с фонтаном в виде кубка и львиных голов, с высокой кованной ажурной решёткой ворот и ограды, явственно напоминающей о знаменитом Летнем саде.

– Не наврали люди: и взаправду дворец! – озирался какой-нибудь человек, впервые пришедший на концерт или записываться в один из многочисленных кружков. – И в Ленинград не надо ехать: вся красота под боком.

К ансамблю Дворца примыкает необычное высотное здание с готическим шпилем, увенчанное алой звездой в пышном обрамлении золотых колосьев, и, совсем уже диковинка для Сибири, таёжного медвежьего угла, – с курантами. Это не бывший или какой-нибудь новомодный костёл, а государственный банк и почтамт.

– У нас точь-в-точь как на Красной площади: куранты бьют! – похвалялись перед гостями ангарчане.

По всему городу – сады, парки, аллеи, скверы, уголки отдыха со скамейками, а то ещё и с навесами.

– Культу-у-у-ра! – с припевочкой поясняли гостям или друг другу горожане.

Там, тут, ещё где-то – сосново-лиственнично-пихтовые рощи: рачительно сохранённая богатыми лоскутами первозданная тайга. О рощах знающие люди значительно и важно говорят:

– Перед вами, товарищи, лёгкие нашего города.

Чем ещё хорош Ангарск? Комнаты в квартирах просторные, потолки высокие, на кухне – газ; об удобствах счастливые хозяева хвалятся:

– Что уж говорить: любой каприз угадан.

А коммунальные выплаты – мизерные. Магазины, не в пример другим близлежащим городам и посёлкам, полны разнообразными продуктами и промышленными товарами, даже ввозными из-за границы.

– Спецснабжение! Валюта, нефтехимия: понимать надо! – не без придыхания едва упрятываемой зависти судачит вся область.

И по выходным с корзинами и мешками валом валит народ в Ангарск отовариваться. Эти дни так и назывались – мешочные.

– Ангарск, товарищи, город, рождённый Победой, поистине социалистический город, город будущего, город утверждающегося на всей планете коммунизма! – слышал Афанасий отовсюду: на комсомольских и партийных собраниях, по радио, читал в газетных и журнальных передовицах.

И понимал: так оно есть. И так оно по всей планете будет.

Бывал он и на нефтехимическом комбинате, – радовался: живёт стальной гигант полнокровно, с размахом поистине сибирским, ни полсекундного простоя не допускает. Круглосуточно вовсю дымят, пыхтят, скрежещут его заводы и фабрики. По трубопроводу беспрерывно гонят откуда-то из глубин России нефть, а отсюда – железнодорожный состав за составом: с бензином, керосином, мазутом, битумом, парафином, с какими-то порошками в мешках и смесями в бутылях и флягах. И чего только ещё отсюда не везут.

И всё бы хорошо и благостно, да некоторые горожане, случалось, роптали в узком семейном или приятельском кругу, а то и возмущались публично:

– Опять газов напустили, сволочи! Устроили из города, понимаешь ли, гестаповскую душегубку!

Другие рассуждали резонно и благоразумно:

– Сытно, уютно живём-поживаем, как у Христа за пазухой, говаривали наши деды до революции. Ни голода, ни холода и войны нету. А чего, скажите-ка, простому человеку надо бы ещё? Газы иногда тревожат? Да тьфу на них и – забыть!

По соседству с городом, за таёжными дебрями, но невдалеке от Транссиба, другой комбинат-гигант начали возводить, но уже без шума, без лозунгов, почти что украдкой. Шепоток крался по городу:

– Слыш, болтают, что атомное топливо будут производить у нас.

– Мать моя!..

– Тихо ты, горлопан!..

И город, и комбинат дивят и радуют молодое и зыбкое сердце Афанасия: после войны всего ничего минуло, а сколько повсюду уже наворочено добра всевозможного! Но, бывало, задумается о «письмах с того света», о судьбе горемыки Рукавишникова, об убиенных кавказцах, о словах Захарьина: «Что ж мы творим, что ж мы творим, ироды рода человеческого!»

«Хм, иродов нашёл! – мысленно противлялся Афанасий. – Советские люди мы, Иван Степанович, и нечего нас обзывать и хаять. Смотрите – бодро, весело и умно мы зажили. Выходит, те жертвы были не напрасными? А? Что вы, Иван Степанович, ответили бы, повстречайся мы сейчас на улицах этого прекрасного города, в цехах нашего чуда комбината или на Иркутской ГЭС?»

И его огорчало и мрачнило, что он, коммунист, комсомольский вожак, всё ещё «болеет душевно» о тех жертвах.

«Победой, говорят, рождённый? Но только ли Победой?»

«А в революцию сколько погибло людей? А в войну: и в боях, и в концлагерях, и от голодухи? Эти все люди – те жертвы или не те?»

Вопросы сбивали, путали, гневили, не давая умолкнуть сокровенным чувствам, застыть и притихнуть совести и разуму.

«Мой сын и другие дети и внуки уже будут жить при коммунизме. А – мы? А мы – потерпим! Мы, советские люди, умеем терпеть и ждать».

Порой вслух мог сказать:

– Так-то, Иван Степанович!

Собеседник, конечно, ответить не мог, и лавры первенствования в полемике на какое-то время вновь оставались за Афанасием.

 

Глава 15

Но до чего же, однако, легко и желанно думается о счастье и путях к нему всего человечества, до чего же утешно бывает, порой до умильности самим собою, жалеть человека и горевать о нём в общем, глобально, однако какая же зачастую мука мученическая и тоска смертная настырно подступают к горлу, когда одолевает, крепчая день ото дня, мысль, что ты несчастен и близкие твои рядом с тобой тоже несчастны, и повинен и в своих, и в их бедах именно ты. Именно ты, и ничего тут не выдумаешь, не обманешь ни самого себя, ни людей, не измыслишь и не сыщешь никакую благую, удобную теорию, логично объясняющую, что да как. И этой винящей, неминучей мыслью стала для Афанасия мысль о сыне.

Он осознавал и маялся: легко сказать – что ни говори! – «мой сын будет жить при коммунизме», но как сделать так, чтобы он уже сейчас, сегодня, в эти минуты и секунды был счастливым, радостным мальчиком и чтобы эти счастье и радость и что бы ни было ещё, привнесённое жизнью, вы, отец и сын, могли переживать и длить вместе?

Уже с полгода минуло, как семья, расшатавшись исподволь, развалилась. Людмила с Юриком по-прежнему жила у своего отца, в его большой, трёхкомнатной, окнами на солнце квартире, в которой с утра и далеко за полдень было много, роскошно много света неба, но всем живущим в ней отчего-то мнилось, что в комнатах как-то сумеречно, тенисто, и оттого вроде бы даже тесно. А потому, включив электрический свет, нередко забывали его выключить, и лампочки подчас горели целыми днями напролёт, а то и по ночам.

Людмила, всё так же, как и в юности, трепетно влюблённая в искусства, в прекрасные проявления человеческого духа и мысли, вела, неизменно увлечённо и ярко, занятия в музыкальном училище, уважаемая и коллегами, и учениками. Но если раньше всё же избегала дополнительной преподавательской нагрузки, чтобы пораньше, непременно до Афанасьего прихода, прибежать в воскрылённой устремлённости домой, а там быстро прибраться, приготовить ужин, самой прихорошиться, то теперь брала и брала часы, какие бы не предложили, и домой собиралась как раз к тем минутам, когда надо было зайти в детский сад за Юриком. Тогда душа жила Афанасием, а музыка была лишь духовитым дополнением к воздуху жизни её с Афанасием. Мужчины у неё, грациозной молодой дамы с глазами томно-мягкими, не появилось, и она даже не заглядывалась по сторонам, потому что чтó ей могло заменить её Афанасия, – она и вообразить не могла, даже по прошествии уже стольких месяцев беспросвета в своём одиночестве, из которого человеку по обыкновению тем не менее хочется вырваться, потихоньку переменяя свою жизнь, ощупью или скоро ища замену былому счастью. Афанасий по-прежнему был и оставался её любовью и её жизнью. Через него, возможно, она любила и жизнь и ещё зорче и вернее обнаруживала всевозможные прелести в искусствах. Её сердце не хотело, а то и противилось искать какую бы то ни было замену. Оно хотело жить воздухом прежнего счастья.

Но до коли можно было запутывать сердце своё? – сам по себе уже зрел в ней подспудный вопрос.

Нередко вечерами, прокрутившись в повседневных домашних делах, связанных со стиркой, уборкой и готовкой ужина, и в соседней комнате уложив спать Юрика, она в какой-то недоверчивой замедленности открывала крышку пианино, пианино своего детства и юности, и что-то долгое и смутное наигрывала, легонько касаясь клавиш, может быть, даже и вовсе не приминая подушечек пальцев. Наверное, она искала каких-нибудь особенных звуков и мелодий, чтобы утолить и утишить своё воспитанное на всём прекрасном и возвышенном сердце. Но утоления и покоя не наступало. Ни мелодия, ни жизнь не радовали, не обещали света и воздуха счастья. Только в музыкальной, молодёжной толчее на работе ей удавалось слегка забыться и – обмануться.

Отец теми вечерними часами маетно бродил, сутулясь, из угла в угол своей закоренело холостяцкой комнаты, в которой сыздавна самое необходимое – металлическая кровать с суконным чёрно-синим одеялом, пара некрашенных табуреток, письменный стол и фанерная самодельная шифоньерка. Ни ковров, ни половиков, ни штор, ни даже занавесок на окнах, ни тем более кресел или дивана, – ничего «мещанского», как он говорил, и быть не бывало здесь. Выбредал на кухню или балкон, иногда останавливался у дверей, за которыми наигрывала дочь, и чутко, как зверь, будто одновременно и принюхивался, вслушивался. Может быть, что-то сказать хотел дочери, может быть, подбодрить её, направить, – неведомо. Об Афанасии и её уходе от него они никогда не говорили, даже в первый день её вселения в его квартиру. Лишь скользом два-три невнятных слова прозвучало из его уст об этой беде. Постоит, попереминается перед дверями, – и снова перемещалось по дому его сухопарое, неловкое, но сильное жилистое тело. Ещё глуше, как будто прятался, ссутуливался и ужимался весь.

Иногда прокрадывался к спящему внуку, гладил его по цыплячьему пушку волос и чему-то неумело – наискось тужиной губ и щеки, и могло показаться, что щерился, – улыбался иглами серо-сталистых усов, непривычный по своей застарело суровой, но сиротливой жизни к открытым и простым душевным проявлениям.

Дочь слышала крадущиеся шаги и шорохи отца и знала, что он заходит к спящему внуку, с которым обыкновенно холодновато сдержан, как и со многими другими людьми. Ей становилось невыносимо жалко отца, который не нашёл своего человеческого счастья, свою сродственную душу в этом большом и многолюдном мире, но упорно счастьем мыслит свою партийную работу и движение человечества к светлому будущему.

И Юрика ей было жалко, которому теперь «отщепкой» расти – услышала она однажды слово от одной старушки, сказавшей так о детях-сиротах войны. Расти сыну по большей части в отрыве, в отдалении от отца, лишь урывками, гостем входя в его жизнь.

И себя было жалко. Жалко, потому что придётся, как бы оно ни было, если, конечно, оставаться женщиной, искать то, чего напрочь не надо её сердцу. Придётся, может статься, посмотреть на чужого мужчину так, чтобы он захотел быть рядом с ней. Однако даже мысль такая была мерзостна для неё.

Да и Афанасия, всё ещё мужа, нечужого, родного для неё человека, жалко было, потому что счастья истинного, сокровенного ему во всю жизнь уже не переживать: любимая его женщина не способна ему родить.

Две-три недели после ухода от Афанасия чуть что – Людмила в плачь, в стон, но украдкой от сына и отца. Рот зажимала ладонями, упрятывалась как могла. Научилась плакать молча и сухо, но всей душой, всем существом своим. За все эти месяцы потерянной, осознавала она, жизни ни на секунду не смогла забыть своего горя, отвлечься целиком и полностью даже в музыке, даже в сутолоке рабочих училищных будней. А выходные и праздники – сутками почти что один на один с горестью своей.

Невзлюбила ли ли она, как нередко случается с отвергнутой женщиной, Афанасия? Нет. Хотелось ли ей мести, какого-нибудь удовлетворения от него? Тоже нет. Её сердце, вопреки всему, как самостоятельное существо, любило и – надеялось.

Но на что надеялось? Бог весть.

 

Глава 16

По взаимному уговору, Афанасий, если не был занят на службе до поздна или не находился в командировке, в неделю раз забирал Юрика из детского сада, а также иногда – по субботам. Гулял с ним, покупал ему мороженое, конфеты, игрушки, водил на аттракционы, в кино, в музеи и кукольный театр – чего бы тот не пожелал. Ребёнок просил – то, то, то, а ещё бы вон то, и отец безоговорочно выполнял прихоть маленького несмышлёного человечка, был щедр и предупредителен. Однако неотступно подпирало в его груди чувство какой-то фальшивости, противоестественности, если не сказать, ненормальности и даже растленности в подобных взаимоотношениях. Понимал: выходил такой расклад, что выслуживался он, отец, перед сыном, ублаговолял его, откупаясь за дни раздельной жизни, за неустрой в семье. И по-стариковски, даже как-то обречённо Афанасий итожил, злясь на себя: может быть, теперь именно так, «шиворот-навыворот» придётся коротать жизнь свою.

К оговоренному часу Людмила выходила из подъезда на улицу и, в сумрачном молчании и с уроненным взором, забирала или же, напротив, передавала сына. Афанасий старался не смотреть на Людмилу: отчего-то не хотел встретиться с ней глазами. Но, приметчивый, замечал: она поблекла вся, «схудала шибко», как говорят переяславцы. Нравившиеся ему с ласковой сероватой голубинкой и задорным блеском её глаза стали совсем серыми, тусклыми, «как камушки, выкаленные под солнцем». Редко при этих встречах супруги выговаривали друг другу более двух-трёх фраз, и голос её звучал чуждо, незнакомо, отдалённо. Врождённые пришипетывающие нотки раньше лились мелодично, нравились Афанасию, порой умиляли его.

– Не говоришь, Люда, а прямо-таки журчишь ручейком, – мог он ей когда-то сказать.

Теперь же речь её выходила срывами, толчками.

В её причёске по-прежнему – несомненная возвышенность изящества, искусства, вкуса, но и неизменная девичья скромность. Её белокурая головка, при любых обстоятельствах, – ухоженная предельно, завитая мелкими кудряшками, по веянию нынешней моды. Однако отныне, отметил Афанасий, – однообразно постоянная, будто бы раз и навсегда уложенная. Мол, нечего более о ней думать: зачем прихорашиваться, что-либо менять?

Не любительница вертеться перед зеркалом, моднящаяся от случая к случаю, раньше тем не менее по губам помадой мазнёт, по ресницам и бровям чёрным карандашиком махнёт, не забудет и о пудре, и о духах, и о популярной «мушке» на щёчке. Сейчас же на лице её – так и подумаешь, что печать, клеймо: тусклость, неотчётливость черт. Ни глаза, ни губы, ни брови, ни щёки, ни лоб – ничто не вздрогнет чувством, желанием понравиться, покрасоваться.

– По-видимому, нет никого, – хмуро предположил Афанасий.

А как-то раз, расставаясь с ней и сыном, подумал, что и она не живёт – мается.

«Оба мы горемыки. И сыну рядом с нами, такими, как расти, что из него получится?»

Жалко её.

Нет-нет да вспоминались из детства и юности слова отца, нередко произносимые им о матери:

– Жаль ты моя, Полюшка.

Знал Афанасий: любил отец мать, хорошими они были супругами, хотя мать, покрепче характером, главенствовала в семье. Но Илья Иванович почитал супругу, попусту не перечил ей. А отчего жалью называл её своею – только сейчас сын стал догадываться по-настоящему: потому, выходит, и любят, что жалеют. Видать, только тогда душа душой являет себя, когда жалеет. Разве не так? – рассуждал он сам с собой, удивляясь своим новым ощущениям и нежданным выводам.

Юрик, уводимый матерью за руку, настойчиво и отчаянно оборачивался, запинался, хныкал, свободной рукой несподручно, в неловком выверте плеча махал отцу. Наконец, дверь, снабжённая натянутой стальной пружиной, с зубовным щёлканьем захлопывалась за ними, и Афанасий оставался один. Один.

Стоял понуро, недвижно. Казалось, что он вконец заблудившийся, отчаявшийся найти правильную дорогу путник. Проходили мимо люди, люди, но он не чувствовал рядом с собой движение другой жизни. Даже не понимал, что проходившие – люди, что с ними можно общаться, что-то вместе совершать. Они все были для него одного ряда – они были чужими.

Минутами он ощущал себя замкнутым в тесном помещении, отгороженным от всего света, оставаясь один на один со своей душой. Стоял какое-то время переминаясь, вроде как не зная отчётливо: идти, не идти, а если всё же идти, то куда и зачем?

Сначала брёл в одну сторону, потом – в другую, потом – в какую-нибудь ещё, и в конце концов понимал, что продвигается бессмысленно, без цели, не домой. А куда – бог весть.

В сумерках, а временами и ближе к полуночи, Афанасий оказывался у своего дома на всегда празднично, даже несколько парадно украшенной и освещённой центральной улице – имени Ленина, и ему казалось, что он набрёл на чей-то чужой праздник жизни, и он здесь случайный, а то и нежеланный гость. Медленно-тягучим, стреноженным шагом взбирался по лестнице на третий этаж, продолжительно, в ослабленности руки ковырялся ключом в замке, – возможно, и не хотел открывать дверь. Не включая света ни в прихожей, ни в комнате, заваливался в одежде на диван, лежал и видел из раза в раз единственно и долго, до желанного провала в яму сна, – те глаза сына, невыносимо строгие и проницательные для его малого возраста, и – нынешние глаза Людмилы, очужевшие, без красок жизни и чувств. И сын и мать смотрели не осуждающе, без противления, но, однако, всегда – мимо своего отца и мужа, куда-то поверх его глаз и головы, будто теперь было важнее для них то, что находится где-то там дальше, дальше их мужа и отца. Ворочался, ждал сна, обвала своего цепкого, живучего сознания.

Но и сны не даровали ему ни радости, ни лёгкости, ни просвета. Утром с тяжёлой, но хлипкой, можно подумать, накачанной водой, головой вставал, чего-нибудь жевал на омертвело незапашистой кухне, уходил прочь из дома.

Только у себя в горкоме, в многолюдье и многоделье душа его встряхивалась, желанно запутывалась, заверчивалась и мало-помалу забывалась, немела. «Ощущение, что не чесал перед народом языком, а бутылку водки опустошил», – случалось, посмеивался над собой.

Однако дома – снова то же: один. Один, но всё не желал видеть рядом с собой чужих. Природно крепкий и упрямый, не желал и водки.

 

Глава 17

Уже с полтора года, затянутый в разнообразные движения партийно-комсомольской круговертью, Афанасий не бывал в Переяславке, лишь изредка с отцом и братом Кузьмой обменивался на праздники и отмечины открытками с обязательными, но куцыми строками приветствий и пожеланий. Дела службы и, был уверен и гордился, служения перемешивали его жизнь и чувства, и родные места его детства и юности вспоминались мельком, рваными кусочками. Возможно, так, как из мчащегося поезда видишь какие-нибудь земли и веси, в которые, чем-то глянувшиеся тебе, хочется попасть; да поезд уже далеко-далёко от них. Как там его Переяславка поживает? – бывает, задумается в истоме внезапной нежности и печали. К матери нужно сходить на могилку, отцу и брату пособить по хозяйству. Совсем отбился от родины, и душой и телом!

Но желанно блеснувшая мысль всё же пропадёт за окном скорого поезда под названием «Жизнь секретаря горкома комсомола Афанасия Ильича Ветрова».

Однако одним однообразным зимним субботним вечером, «протокольно» передав сына матери, уже привычно неторопливо и путанно шёл Афанасий домой, да оказался совсем в другой стороне – на междугородной автостанции. Услышал из репродуктора:

– Товарищи пассажиры, заканчивается посадка в автобус, следующий по маршруту «Иркутск – Черемхово». Просим прощение за задержку рейса. Она произошла по техническим причинам. Счастливого пути!

Бросок к кассе – билет куплен до сворота на Переяславку; а там, как обычно, – пешком до родного села. Только в автобусе охваченный переживанием и восторгом Афанасий осознал: как же круто развернуло его, какой неожиданный поступок он совершил! Но ему уже давно понятно – с разумом справишься, уговоришь, урезонивая самого себя, а с душой своей, бывает, совсем невмочь тягаться. Она где-то там, в глубинах твоей личности, потихоньку, молчком скапливает таинственные силы, а потом, порой самым внезапным, головокружительным образом, развернёт твою жизнь, а то и судьбу всю по какому-то своему усмотрению, причуде.

Всю дорогу Афанасий улыбался и думал: «Хорошо. Хорошо. Еду. Еду. Домой. К бате. К Кузьме. К маме на могилку. К моей Ангаре. Наконец-то! Надо же, до чего счастливо подгадалось: рейс задержался аж на два часа, а тут и я, беспутый человек, собственной персоной явился… не запылился! Легко поверить, что лично для меня, такого любимого и важного, и произошла задержка рейса. Чего доброго, в чудеса начну верить, в потустороннюю жизнь. Хорошо. Хорошо. Еду, еду, братцы!..»

Сердце то сожмётся, то раздвинется всё, – и больно, и сладостно было.

На подъезде к Переяславке, которая новогодней ёлкой лучилась и сияла в ночи электрическими огоньками, сердцу стало невмоготу узко и тесно в груди. Из автобуса, душного, прокуренного, весь в нетерпении и радости, просто выскочил, забрёл по колено в сугроб луговины. С глубинки горстью загрёб снега – ел его и растирал им жаркое лицо. Можно подумать, что не ехал на родину, а – бежал, бежал.

Когда шёл безлюдными, потёмочными улицами располагавшейся ко сну Переяславки, звонко хрустя накатом снега, цепные псы рвались под застрёхи ворот и заборов, брехали. Помнил некоторых собак, приветствовал их:

– Здорово живёшь, Рыжун! Эй, Смелый, земляка не признал, паршивец!..

И некоторые псы, казалось, признавали – замолкали, поскуливали.

В родном доме, только шагнул в горницу из сеней, ласково – и «далёко», «из детства» – пахнýло сушёным на русской печи хлебом – сухариками. Мать, домовитая, бережливая, любой оставшийся на столе кусочек на полку запечья клала, и отец, понятно, теперь то же самое делает. На какие-то секунды поверилось: сейчас покажется из родительской спаленки мать, разогнёт свою больную спину, всплеснёт руками и кинется к Афанасию на шею.

– Сыночка! – уже слышит его сердце.

В горнице, по своему давнишнему обыкновения, напрочь не умея сидеть без дела, чинил колхозную конскую сбрую отец, уже, однако, разоблачившийся для отхода ко сну. Босой, в несвежих кальсонах, в лежалой, заношенной до дыр ситцевой тельной рубахе, одной из последних когда-то сшитой ему супругой, взъерошенно-заросший, клочковато побритый. Обнялись, и сын как-то ново для себя ощутил пустоту левого рукава: отец, хотя и плечистый, рослый, показался ему тоненьким, мальчиковатым старичком.

Подумалось тягучей повинной мыслью: «Тяжко ему… без мамы».

Илья Иванович за эти последние полтора – два года, как проводил на вечный покой супругу, заметно приосел станом – стал несколько кособоко сутул, в коленях его немощно подрагивало и подламывалось. А ведь годами ещё совсем даже не старик, – печально отмечал Афанасий.

Илья Иванович заглянул через плечо сына на дверь:

– А семью-то где потерял?

«Хм, потерял!» – невольно поморщился в секундном раздражении Афанасий.

– В Иркутске она. А я проездом, батя. В командировку в Черемховский район. Вот, решил проведать. Завтра днём – в путь-дорогу, – скороговоркой, но отчего-то с усиленным ворочанием языка ответил Афанасий.

Он понял: никакая сила не заставит его сказать отцу правду, потому что – совестно, противно, потому что – отец знает, чтó такое человеческое счастье, чтó такое семья, родной дом и родовая земля, чтó такое любимая единственная женщина, с которой прожил жизнь в как один день, а теперь – не удивился бы сын, услыша из его уст, – верит в продолжение жизни с ней в мире ином.

 

Глава 18

Отвернув глаза, спросил:

– Как ты тут, батя?

– Как-как и ещё разок как – и, глядишь, горка получилась, сын. Так и живём: от горки до горки.

– Выходит, сытно вы тут поживаете?

Афанасия тешило и веселило, что отец, по ветровскому обычаю, что бы ни было в жизни, шутит и подзуживает.

– Да-а, живём – хлеб жуём.

Хотя и однорукий, но ловко и проворно собрал Илья Иванович на стол: самовар, с выведенной во двор жестяной трубой, «раскочегарил», «грибки-огурчики», хариусы, сало завлекательно, каким-то живописным порядком расположил в мисках и даже посыпал завитками лука. Переливающаяся искрасными искорками испарины бутылка брусничной настойки увенчала застолье.

Отец молодцом! – радовался сын, откупоривая бутылку и разливая по кружкам духовито пахнýвшую настойку.

– Всё в конюховке, батя? – спросил Афанасий, когда, не чокаясь, в помин матери и жены – «Пусть ей будет земля пухом», – выпили и в скорбной суровости помолчали.

– В ей, в родной, волындаюсь. На коня в нашем колхозишке, в отличие от соседних хозяйств, покудова спрос имеется, – нужон мал-мало и я. Хотя, чую, трактор и всякая другая техника вскорости и коней, и нас, конюхов, сметёт на свалку истории.

– Ну-у! прямо-таки на свалку да ещё истории? – усмехнулся не без снисходительности сын. – Прогресс, индустрия, технологии, – понимать надо!

– С конём поговорить можно, объяснишь ему – он и сделает, как должно. Часом и вожжей, а тем боле кнута, не надобно вовсе. А – трактор: рык, рык на тебя, смрадом саданёт по ноздрям и – попёр молотить что ни попадя да почём зря.

– Хм, так что ж ты, против тракторов, что ли? – дразнило, но и умиляло Афанасия отцовское добродушное и наивное ворчание.

– Да не-е-е! Трактора, так трактора, машины, так машины: супротив прогрессу, ясно дело, не попрёшь. А вот душевности мало в жизни остаётся. Конь и человек ведь тыщалетиями друг с дружкой в полюбовности живут. Конь-то, можно сказать, и вытянул людей к сытой, а то и к беспечной жизни.

– Главное, батя, пойми: край, а накормить людей нужно. И – прорваться в коммунизм. А на конях мы далеко не уедем. Америка, сволочь, по всем статьям, особенно во всяких технологиях, обгоняет нас и по всему миру трезвонит: «Наша модель общественного устройства лучше, чем у советов. Берите с нас, здравомыслящих и успешных, пример». И сколько несознательных людей по всей земле таращится на них – о-го-го!

– Да я понимаю: ты мне нотациев о политическом моменте не читай. И линию партии и правительства я одобряю по маковку головы. Я сам чёрт чёртом боролся в Гражданскую за советскую власть. И если бы понадобилось, то не только руку отдал бы за неё, но и жизнь саму. А всё же какая бы власть на земле не правила, а конь – он брат нам, людям. Брат! Вот чего я кумекаю: потеряем из жизни своей коня – душу потеряем. А без души любая власть для человека во зло. Как издревле говорят на Руси Святой? А вот как: «Душа – всему мерило». То то же!

Илья Иванович долго и с удовольствием рассуждал. Афанасий с отрадой слушал отца и в его захмелевшей, легчавшей голове мерно и тёпло покачивалось:

– Ей-ей, русская деревня – что детский сад. В коня верит, как ребятёнок в сказку. Святую Русь в своей душе нянькает, иконы день ото дня смелее и смелее вытаскивает из загашников, купола церквей новой жестью оббивает и красит, попов откуда-то повытаскивала, молится, только что лоб не расшибает. Глядишь, в лапти обуется, какие-нибудь сырмяжные армяки натянет на себя и скажет: «А где затерялся мой хозяин-барин? Что-то мне скучнёхонько живётся без крепостного права». А там недалеко будет, чтобы царя-батюшку потребовать на престол российский. Партия говорит о повышении производительности труда, а им подавай, и в отдыхе, и в работе, прежде всего душу, добросердечность. Чудны мы, русские люди-человеки!

Слушает сын отца, не перебивает, не выказывает желающей явить себя насмешливости и колкости. С прищуркой дальнозоркости посматривает на Илью Ивановича, увлечённо, но обстоятельно рассуждающего, как сам сказал, о занозах жизни, и хочется сыну из каких-то озорных, юношеских побуждений произнести:

– Вот, смотрите: отец мой. Он такой же мечтатель, как я. Или, справедливее сказать, я такой же мечтатель, как он. Получается, товарищи дорогие, таковский расклад: мы с ним два сапога – пара.

Думает так, улыбается, однако улыбку совсем не кажет на лице, чтобы не обидеть отца.

Но, изрядно выпив, разомлев в тепле и уюте родных стен, всё же не выдерживает Афанасий – с предательской своевольностью растягиваются в усмешке его губы и щёки. И как не усмехнуться или даже не рассмеяться, если Илья Иванович, уже в порядочном хмелю, сказал, да к тому же с важностью и деловитостью:

– А посему, сын, кумекаю я вот чего: ежели с конём не расстанемся, то в коммунизм прибудем шибче, с перевыполнением, так сказать, госплана. И вместе с коммунизмом получим и душу сохранённую свою, и воздух, не загаженный выхлопными газами. Ты там в городе в партейных кругах вертишься, так донеси-кась до товарищей мысль относительно значения коня и сбережения души человечьей.

Но отец, наконец, заметил сыновнюю усмешку – замолчал, насупился.

– Ничего, батя, найдём и коням дело. Будут, к примеру, детишек катать в парках культуры и отдыха, – в успокоение и поддержку сказал сын.

– Вам, городским, лишь бы забаву какую-нить измыслить, – пробурчал отец.

Торопливо разлил из бутылки остатки в обе кружки, но выпил, однако, один. Хрумкнул, как переломил хворостину, солёным огурцом, с притворным увлечением жевал.

Афанасию уже невмочь – вот-вот разразится смехом: у его рассерженного, нахохленного отца на сивой голове молоденькими, «телячьими» рожками торчат взмокшие волосы, залысина и лоб сверкают разгорячённо красно.

«Эх, ты, Аника-воин! – ласково думает сын, и ему хочется приобнять своего стареющего, одинокого отца, подбодрить его как-нибудь. – И вправду, каким манером сохранить душу? Ведь чтобы попасть в коммунизм, нужно бороться, а то и воевать снова доведётся. И где ж в этакой кутерьме думать о душе?»

– Да будя тебе, батя, дуться! – улыбаясь, трясёт он отца за плечо. – Я бы тоже взял коней в коммунизм: хар-р-рошие они люди!

Илья Иванович ловко, но неторопко сладил козью ножку, прикурил, после долгого выпускания дыма, сказал, зачем-то чеканя слова:

– Ладно: бог с ними, с конями. Никита с высокой трибуны изрёк: скоро-де быть коммунизму, что уже нашему поколению жить-да-быть в нём, – веришь?

– Верю, – тотчас и чеканно же ответил сын.

Отец пристально, если не сказать, что въедчиво, заглянул в его глаза:

– А что, верно кто-то сказал: если человека лишить веры – хана ему.

– А ты веришь в коммунизм?

Отец, хмуро-хитро щурясь, потягивал и выпыхивал душистый и пряный махорочный дым – «табачок со своего огорода», любил он прихвастнуть, – помалкивал.

– Не – веришь? – не унимался сын. – Или – веришь?

– Не верю, что не верю, – теперь уже усмехался отец. Заглянул в застрёху замороженного окна: – Уже заполночь, утро, глядишь, вечера мудренее окажется, а посему, сын, давай-ка, приземляться… ко сну, – как-то по-особенному, словно бы растягивал гармонь, произнёс он «приземляться». – По ране к матери сходим. А обраткой заглянем к Кузьме. У него, чай, и узришь коммунизм, или, как он калякает с похохотцей, «мою коммунизму», то бишь семью.

– Как он поживает… с Натальей? Хотя и перебрасываемся письмишками, да бумага-то всё терпит.

Афанасий хотел лишь спросить «как он поживает», однако в последнее мгновение отчего-то прибавил, во внезапно прихлынувшем волнении даже поперхнувшись, «с Натальей». Подумал, сердясь на себя, что не вынюхивает ли, не хочет ли сравнить себя с братом и втайне не порадуется ли, если отец скажет: не шибко чтобы?

«Экая я, однако, свинья!»

Отец сказал:

– А что имя: живут – хлеб жуют. По-доброму, ладком живут-поживают. Отписывали мы тебе: уж второго родили. А посему Кузе нашему надо крутиться-вертеться. После пищевого техникума он, как устроился в заготовительную контору при Усольском мясокомбинате áгентом по закупке скота, так и впрягся в гуж. Не человек он ноне – конь ломовой. Можа, такие кони и дотянут до коммунизмы общей, – а? – с заговорщицкой веселинкой подмигнул он Афанасию. Но ответа не ждал: – Да-а, не разгибаясь и не выпрягаясь творит свою коммунизму наш Кузя. Кузьма Ильич. И при должности солидной, и сыты, обуты да одеты домочадцы его, и лишняя какая-никакая деньга завелась. Дом в прошлом годе с тестем отгрохал. Я там середь них мало-мало повертелся: стены конопатил, доски подносил, где молотком ударял по гвоздю. Осенями, слыш, мотоциклом Кузя обзавёлся, подумывает о «Победе», – вона она, коммунизма-то наша! – как-то по-особенному, Афанасию показалось, что задиристо, произнёс он «наша».

– Свою коммунизму, говоришь, строит? – не скрывая неудовольствия, поморщился сын.

– Ну да.

– Коммерсантом, выходит, заделался брательник мой? К хлебному месту прилепился?

– Ну да, – очевидно притворялся отец, что не замечает раздражения старшего сына. – Денно и нощно колесит по деревням нашего района и соседних, выбирает и оценивает для комбината скот, бумаги разные гербовые подписывает с колхозами и совхозами, и с частниками тож работáет. Портфелище у него завсегда брюхастый.

Помрачневшему Афанасий не хотел разговора о брате, он подумал, что отец, похоже, не столько гордится Кузьмой, сколько подзуживает и дразнит его, старшего брата, будто хочет сказать: «А ты, Афоня, то бишь Афанасий Ильич, чем разжился на своих комсомольских да партейных хлебах? Впроголодь держишь семью али как?»

Перебив отца, спросил о видах на урожай, о подготовке колхоза к посевной.

Отец не обиделся:

– Ты, Афона, я погляжу, прям-таки как наш парторг Селиванов Петька. Извиняюсь: Пётр Семёныч. Помнишь, Петьку-водовоза, парнишкой вечно соплями весь растекался и засыпал на бочке, пока подкатит с водой к конюховке? Ну, вот, сообщаю: после армии пришёл к нам Петром Семёнычем. Он, как ехать ему к отчёту в райком, пытает первого-встречного: скока дал, скока ишшо дашь? В особинку «ишшо» ему интересно. Про надорванные жилы человечьи не справляется. А между расспросами сидит-подрёмывает у себя в кабинетике, как в былые поры на бочке с водой, только что ноне слюней не пускает на волю. Кто шутейно стукнет в окно – вздрогнет, схватится за ручку и бумажку – строчит важную мыслю. Ну, ну, Афанасий, чего надул щёки да зарделся раком варёным? Уж и нельзя малёшко ругнуть партейных, что ли? Понимаем: все мы люди, все человеки, – хитро щурился отец. – У вас-то там, в городах, середь партейцев придурков рази нету?

Афанасий усмехнулся, покровительственно потрепал отца за плечо, но сказал грустно:

– Один, кто знает, не перед тобой ли.

Отец строго и пристально посмотрел на Афанасия:

– Поди, сын, перебрали мы с тобой: несём чёрте чего. Давай-кась, что ли, на боковую: утро вечера, что ни говори, мудренее.

– Что ж, давай. Может, к утру станем мудрее.

Улеглись спать. Илья Иванович уснул быстрым, здоровым сном натрудившегося за день человека, и его нос музыкально и тоненько посвистывал из-за занавески родительской спаленки. Афанасию же, расположившемуся в горнице за другой занавеской на своей юношеской кровати, мучительно не спалось. Кровать была широкой и длинной. Когда-то Илья Иванович смастерил её, как сказал жене, на вырост пацанам, и раньше оба брата, Кузьма и Афанасий, а до ухода на фронт и старший с ними, Николай, ласково именуемый в семье Коляшей, спали на ней вместе и довольно свободно. Однако сейчас Афанасию мнилось, что как-то стеснённо ему, неудобно в ней, что даже – поразительно – жмёт бока. Ворочался, вздыхал. Нудно и нежеланно думалось, что, видимо, вырос он из деревенской жизни, как – всё же усмехался – и из этой кровати. Но он верно и бережливо чувствовал, что именно здесь и сейчас его душа стала оживать, распрямляться, и в груди делалось просторнее, легче.

И, может быть, уже на пороге сна, светлячком света в потёмках избы, подумалось, что обязательно надо Юрика сюда возить.

 

Глава 19

Утро.

Воскресенье.

Тишина.

Пахнет парным молоком и смолой.

Отец, по привычке, встал ещё затемно, настрогал лучин, затопил печь, поставил чугунок свариться борща. Возможно, весёлое и бойкое перещёлкивание смолистых поленьев и разбудило Афанасия. На какую-то минуту ему показалось, что он – или в детстве, или в юности. Стóит раздвинуть занавеску – и через дверной проём горницы в глубине дома увидит он на кухне мать, хлопочущую с чугунками и сковородками у печи, увидит всеми любимого в семье, да и в целой Переяславке, молодцеватого брата Коляшу, неизменно по утрам упражняющегося с гирями, обнаружит у себя под боком просыпающегося в сладких потягах худосочного Кузю. И Афанасий в каком-то внезапном нетерпении широким махом раздвинул занавеску.

Увидел недвижно и ссутуленно сидящего возле открытой топки отца. Илья Иванович задумчиво смотрел на огонь; отблески живили и молодили его лицо.

– Батя.

– А? – вздрогнул Илья Иванович. В суетливой торопливости захлопнув топку и словно бы оправдываясь, пояснил: – Старые косточки захотелось погреть. Разомлел у тёплушка.

Сын молча смотрел на отца и хотелось ему сказать: «Душу ты грел, батя. А я свою возле тебя грею».

– Чего звал-то?

– Да я и сам не знаю. Сорвалось слово почему-то. Наверно, не поверилось, что я дома. Подумал: а вдруг появится и мама возле плиты. Или Коляша поиграет возле кровати гирями, пока мы с Кузей, как два суслика, дрыхнем.

Илья Иванович неестественно густо нахмурился, освободил грудь протяжным выдохом:

– Перекусим борщецом да – потопаем к ней.

– Ага.

– А до Коляши нам не добраться: неведомо в какой братской могиле лежит он в немерянном Диком поле. – И, несомненно, пожелал переменить разговор: – Выпей-кась парного молока. Соседка наша, бабка Кулёмиха, занесла кринку. Прознала, чертовка, что ты приехал. Говорит: «Афонюшку попои нашенским молочком. В лихую годину сколя добра от него знавали».

– Хорошие в Переяславке люди живут.

– Вся-а-а-ких хватает, – в однорукой отмашке пропел Илья Иванович.

Когда отец и сын шли Переяславкой к кладбищу, встречный колхозный люд радостно, но и робковато приветствовал сановитого, в немыслимом для деревни пальто с роскошным бобровым воротником Афанасия. Самые смелые мужики подойдут, руку пожмут, некоторые осведомятся, не без дерзинки и подковырки, да и с дыхом хмельного перегара:

– Скоро ль, Афанась Илич, коммунизму-то быть? Невтерпёж, вишь, как охота на дармовщинку пожить, на всём, как говорится, готовеньком.

Афанасий понимает мужиков, а потому не без великодушия отвечает, однако, посмеиваясь и покровительственно похлопывая человека по плечу:

– Нам бы, мужички, ночку продержаться, нам бы день простоять.

Но сам, размягчённный весь, сердцем полегчевший, говорит отцу, когда они снова остаются одни:

– Чего уж, батя: славные наши люди. Добро в человеке, говорила мама, за версту видать, а зло всегда таится, как змея. С такими, уверен, и коммунизм построим, и Америку, падлу, обгоним.

– Не надорвать бы дыхалку и пупок, пока в догонялки играемся, – ворчит Илья Иванович, но сыном перед мужиками он гордится.

После смерти жены сутулость стала одолевать его, но сейчас старина расправился весь, шагом подстраивается под широкий мах молодых сыновних ног: мол, смотрите, селяне, какие мы с сыном оба орлы.

По пути заглянули в родную Илье Ивановичу конюховку. Хотя и воскресенье, выходной день у старшего конюха, однако не мог он пройти мимо конного двора. Как и чувствовал – беспорядок обнаружился: дежурный конюх, молодой, но рано сморщившийся и пожелтевший от перепоев Иван Перетягин, блаженно развалившись на стожке сена, спал вусмерть пьяным. Ещё двое-трое его сотрапезников валялись по углам, сопели и храпели.

– Эх, поросята! Чтоб вам пусто было! – в великой досаде подпнул одного из них Илья Иванович.

Увидели лошади своего старшего конюха – зашаркали копытами в стойлах, запоматывали головами, потянули ноздрями воздух. Афанасий гладит коней по губам и гривам; хотя и расстроен зрелищем пьяных «разгильдяев», но рад за отца:

– Смотри, батя: лошади приветствуют тебя.

– Не задал, изверг, лошадям кормов! – кипит и мечет Илья Иванович. – И воды не разнёс по корытам. Животинка исстрадалась. Эй, ты, Ванька! А ещё фронтовик, Берлин брал! Стыдоба! – За грудки приподнял и тряхнул конюха: – Как твоё дежурство, так пьянки-гулянки. Вставай, кровопивец: корми и пои лошадей!

Перетягин приоткрыл осовелые, слипшиеся глазки, ответно хрюкнул, кажется, не без угрозы, но снова засопел сном блаженного.

Афанасий с отцом задали лошадям по доброй отсыпки овса, разнесли вёдрами на коромыслах воду, слегка прибрались в стойлах, натрусили на пол свежей соломы. Вспарились, раскраснелись; сразу на мороз нельзя выходить – присели на лавку.

 

Глава 20

Илья Иванович взволнованно сказал:

– Знаешь чего, Афанасий: много ноне треску в газетах, что-де на славу живёт-может советский народ, а-а – знаешь чего? Ведь спивается деревня. Спивается, мать её! Видать, война переломила-таки хребет народу.

– Переломила, думаешь? – тревожно всматривался в глаза отца сын.

– Переломила. – Помолчал, покусывая губу. – Переломила, видать. До войны, да и при царе тож, и в помине не бывало этакого безобразия. Размазывается человек, обличье теряет, о душе не думает.

– Отец, но только ли война ломала нас? Скольких мы сами за здорово живёшь уничтожили, сгноили в лагерях? – произнёслось Афанасием с трудном: губы его едва разжимались.

– Помалкивай, знай! – скоса глянул Илья Иванович на пьяных мужиков.

Посидели молча, смотрели на лошадей. Афанасий понимает: они – трудяги, ломовая сила деревни, изо дня в день тянут телеги и дровни с грузами, и в слякоть, и в зной, и в стужу у них работа, тягота. Но смотрите, хочется сказать Афанасию, сколько в них природной красоты, доброй могучести, какого-то человечьего благородства! К тому же они ухоженные, с нагулянными боками и даже с не так давно чёсаными гривами и хвостами. Афанасию легко догадаться: если бы не отец, чтó были бы все эти коняги? В рабочих поездках по другим колхозам и совхозам он нередко встречал доходяг, чудовищную униженность лошадиной природы. Конюхи крадут корма, подолгу не чистят в стойлах, хвосты и гривы бедных животных – точно ворох тряпья или прутьев; от конюхов несёт устойным перегаром. Афанасию бывало стыдно посмотреть в глаза коню, а конюху, тайком и брезгливо подцепив его за шкирку, он, случалось, цедил:

– Что ж ты, падла, творишь?

Лошади, всё чаще отрываясь от кормушек и корыт, поглядывали на Афанасия и Илью Ивановича. Очевидно, что люди и лошади друг другом интересовались, глазами и вздохами что-то говорили друг дружке.

Илья Иванович стеснённым какими-то нелёгкими чувствами голосом сказал:

– Умели бы говорить лошади. Эх, Афанасий, они нам, человекам, сукиным сынам, выдали б по первое число!

Сын непривычно для себя мягко и тихо возразил:

– Мы и сами, батя, можем и должны друг другу сказать да выдать. Так, как надо. А не понимает кто или дурачком прикидывается – по мордам ему съездить.

– Всем по мордам не съездишь, чтоб порядок повсюду навести. Припугнуть, конечно, припугнёшь, а то и застращаешь, да в душу-то человечью не допустят тебя. А там чего деется? У-у, страсть гольная!

Помолчал с уже накрепко закушенной губой, будто бы боялся, что сорвётся какое-нибудь лишнее слово.

И оно сорвалось, не сорвалось, но поговорить с сыном хотелось, открыться перед родным человеком своими заветными переживаниями и мыслями:

– Знаешь, Афанасий, – тихонько начал Илья Иванович, – чую, в какое-то беспутство, как в воронку на стремнине, затягивает нас. Сталин ушёл – и понесло людей по ухабам и рытвинам, сломя голову кинулись мы во все тяжкие. Не знаю, как там в городах у вас, а у нас в деревне чёй-то не туда жизня-житуха поколесила. Эх, чего уж: ошалел народ! Нету, к примеру, поблизости начальства – перекуры бесконечные, всякие выпивохивания, непотребства. Тьфу, столько срамоты вокруг! Возами денно и нощно тащут до сэбэ с колхозных подворий и полей. Заделалось нередким, что урожай на корню гноим, до снегов и морозов не можем убрать. А кто, казалось бы, мешает работать грамотно, по совести? – непонятно! Но если, с горем пополам, собрали, так зачастую чтоб сберечь – ума, вишь, недостача выходит, мать вашу! Паспортов, как знаешь, колхознику не дают, ан всё равно, правдами и неправдами, бегут люди из деревень, ищут местечко потеплее и посытнее, да чтоб, догадываюсь, работать было поменьше. У нас в Переяславке вскорости трудиться будет некому. Старики в деревне останутся да… кони…

– …с баранами, – усмехнулся Афанасий, мотнув головой на пьяных мужиков.

– А что, так и будет! Какие нонче работнички имеются, так во хмелю, как в дыму, прозябают. Примечаю: был-был приличным какой человек – глядь, обезобразился в год-два. Чего с человеком стряслось – не всегда и в толк возьмёшь. Вот пример тебе: Ваньку Овчинку помнишь, Любы Пасковой сожителя? У него ещё дочка Луша утопла на своей свадьбе вместе с женихом и гостями, а ещё ране бревном убило жёнку с младенцем на руках. Ну, понятно: злосчастье, хлебнул мужик мурцовки через край, к тому же с войны в тяжких ранениях вернулся. Но жизнь мало-помалу всё же стала налаживаться: с Любой они сошлись, дóбро жили, дом содержали в порядке, в колхозе – оба в передовиках, он при мне в конюховке трудился. Глядели на них люди – радовались: и бедовым-де счастье подваливает. Люба-то баба строгая, никаких вольностей ни себе, ни Ваньке не позволяла. Мало-мало, правда, поругивались, однако ж и замирялись скорёхонько. К тому же Люба бабёнка не старая была: когда с Ванькой сошлась, ей и ему ещё, кажись, пятидесяти не стукнуло. Знаешь, могли бы ведь и родить совместного ребёночка. На утеху и отраду обоим и нам, односельчанам. А что, сорокалетки – ещё те бабы! Да, вишь, как оно разрулилось: Ванька приохотился к зелёному змию. Поначалу втихаря попивал, таился от Любы по баням и зимовьям. Она, если прознавала, побивала его крепко. Я сам видел, как за волосья таскивала мужичкá. Он ши-и-бко её боялся. Да потом связался с такими же выпивохами, всякими лоботрясами, осмелел в компашке и давай руку поднимать на Любу. Она, разобидевшись, то уйдёт от него в свой дом, то вернётся. Как-то раз сказала мне: «Ежли вчистую брошу Ваньку – сгинуть ему в неделю-другую». Да-а, спасала его, тянула к свету жизни. Эх, настоящая она баба: и сильная, и умная, но при всё при том и скромница, и труженица, и красавица! Да сам ведь знаешь пасковскую породу. Всё при ней… ан только счастья, заразы, не подвалило бабёночке. Ну так вот, пил Овчинка в последние месяцы страшно, ни Любы, ни начальства не боялся уже, матюгами их крыл. А нонешним сентябрём к нему карачун подкрался, – говоря по-учёному: крякнул мужик. Утречком, рассказывала Люба, после вечерней попойки с собутыльниками, выбрел на крыльцо, глянул на небо, сказал: «Господи, помилуй…» и – грохнулся оземь. Люба – к нему, а он уже – далеко-далёко. Ну, чин чинарём схоронила, костюм ему справила в Усолье, обувка – аж хромовые сапоги, даже при галстуке был. Ох, беда, беда! Войны нет, казалось бы, радуйся, человек, живи в благость себе и близким. Ан нет: корёжит нас, душу наизнанку выворачивает. Чего ждать, чего ждать?

Встревоженный, подошёл, словно за поддержкой, к стойлам. Кони потянулись к нему, захрапели, запотряхивали гривами, а один из них, юный жеребчик, исхитрился положить ему на плечо голову и даже, кажется, лизнул, как собака, ухо. Илья Иванович приобнял его:

– Родные вы мои, – шепнул. – Лучше людей понимаете жизнь.

Снова подсел к сыну, в волнении стал говорить, очевидно желая выговориться:

– Выходит, Афанасий, и мне следует спиться: чего уж, инвалид инвалидом, сына на фронте потерял, жену схоронил до времени, – ведь прожила-то она пятьдесят годков с лишком, жить бы да жить ещё. Сто резонов, чтобы заливать печали-беды мои горькой, в дурмане прозябать. Ну ладно, Овчинка всё же пожил на свете белом, можа, и надорвал душу. А вот, послушай-ка, Афанасий, молодняк-то наш, комсомолия, которой ты нынче заправляешь у себя в городе, чего отчибучивает. На посиделки соберутся в клубе или ещё где, нет, чтобы поплясать, повеселиться, в фанты, как в мою и матери молодость водилось, поиграть, подурачиться по-молодому, а то и ко всяким культурностям приобщиться, ан дудки вам! Они чего удумали, черти? Какие-то лихие людишки с ангарского химкомбината спиртовой заразой по деревням приторговывают. Денатуратом зовётся она. Копейки стоит, потому народ охотно и помногу скупает или обменивает на ворованную в колхозе пшеницу. Брагу ставить или самогон гнать – вишь ты: дороже. Наши комсомольцы пару десятков мешков уволокут из амбара и разом по паре фляг закупят. И – пошло-поехало у них веселие. Полнёхонькими стаканáми и кружками жрут. Окосеют – передерутся, переблюются, обгадятся, под заборы свалятся. Тьфу, срамота! На нонешних ноябрьских отмечинах один пацан… тощёй такой, доходяга, одним словом… пацан Гришки Солодкова, механизатора из второй бригады. Ну так вот, всех растолкал и первым хватил из только что открытой фляги. Отдышался, сказал: «Хороша!», потянулся было ещё зачерпнуть кружкой, да вдруг пена хлынула ртом. Подёргался, похрипел на глазах у всех и – окочурился. Кто-то сказал: «Робя, выливаем из фляги на землю, иначе уголовку пришьют!» Но трое из них, тоже молокососов, заявили: «Чё добру пропадать, пшеницей ведь уплачено. Эх, помирать – так с музыкой!» И – хватили по стаканý из той фляги. Не сразу, но тоже скорёжило их, повалились, дуроломы, на землю, пеной кровавой рыгали. Но покрепче оказались солодковского пацана – откачали их, керосину им – ничего другого под рукой не случилось – в пасти влили, чтобы выблевались до самого не хочу. Торопко в Усолье утартали, там кишки им промыли, но мозгой они, кажись, сбрендились под метёлку: заговариваться стали, на ровном месте запинаться. Первостатейными старичками, одним словом, заделались. Милиция из района прикатывала, аж три фляги этой отравы отыскала в закромах, ещё нераспочатыми были. Ведь чего могло случиться-то? Ай-ай-ай: весь молодняк наш колхозный мог бы травануться и передохнуть! Вот так, Афанасий, наша доблестная комсомолия ударно отдыхает. А у вас в городах как молодёжь? Пьёт?

Афанасий мрачно промолчал.

– Слышь, пьёт или чего? Молчи-и-ишь. Выходит, что и у вас дела-делишки не ухты какие. Э-хе-хе, людиё, людиё мы недочеловечье.

Афанасий спросил, избегая глаз отца:

– Как тётя Люба поживает?

– Да как ей, горемыке, поживать, ежели жизнь её сплошное мытарство? Сам знаешь, мужик ейный, Колька, с фронта не вернулся, одна кожилилась поднимаючи девчонок, вдобавок вот – Ваньку схоронила. А тут, под Новый год, распрекрасная наша Машка… младшую дочку еёную не позабыл?.. чего отчибучила: утартала с каким-то залётным шоферюгой. С черемховского разреза он, оттянул срок за убивство, чё ли. Сказывают, утартали куда-то на северá, завербовались. Там всех принимают: стройка на стройке да стройкой погоняет, заключённых-то ноне меньше стало, – кому, скажи, работáть? А мальчонку, два ли, три ли ему годика… прижила его, к слову, с Сенькой, сыном Феди Потайкина… Сенька-то из армии вернулся, да нонешними осенями куда-то упёрся… Ну так чего она, раскрасавица наша писаная, отчибучила? Бросила мальчонку на мать. Бросила, и вся недолга. Укатила и даж не простилась, даж вещей не взяла. Во курва! Сказывают, ночью посигналили Машке, она от матери украдкой выскочила на улицу, чуть ли не в ночнушке, запрыгнула в кабину – и была такова. И уж долгонько ни весточки от неё. Хм, нужён ей, вертихвостке, мальчонка, как ячмень на глазу. А зовут его, слышь, Колянькой. В честь деда, сгибшего за родину. Так-то оно по-человечьи, потому как жизни скончания не можно допустить. Никак не можно.

Отец помолчал, прищуркой глянул на сына, угрюмо смотревшего в замусоренный и избитый копытами пол, спросил вкрадчиво:

– Ты там в городе видишься, поди, с Екатериной, – как она? Хотя бы у неё порядком жизнь шла: всё бы радость для Любы к старости.

– Не знаю. Не видимся. У каждого, батя, своя жизнь.

Афанасий порывисто встал и спешно вышел на улицу. После спёртого воздуха конюшни, показалось, что крепкий морозный дух хлёстко шибанул по лицу. Голова закружилась; в ней гулко, точно бы где-то вдалеке, отстукивало:

– Катя, Катя…

Хлебал густой, как кисель, студёный воздух, всматривался в укутанную снегами-мехами Ангару, на взгорья правого берега, облаками стоящие по-над рекой. Далеко-далеко видно. Вольные родные просторы, – наконец-то он к ним вернулся. Поискал глазами пастушье зимовье, в котором давным-давно, мнилось, что десятилетия назад, миловался с Екатериной, – нет избушки; наверное, пацаны по шалости спалили. Покачал головой: и жизни той уже никак не вернуть, хотя бы даже, наверное, смог бы каким-то чудом утроить силы своего упористого характера. Видно, что имеешь, тем и живи.

Отец вышел не сразу – ещё подсыпал в кормушки овса, пожурил норовистого жеребца Струнчика, что тот копытом втихую прошаркивает доску в соседнее стойло, в котором на днях поселилась пестрогривая красавица кобыла Яблонька.

Похлопал сына по спине:

– Коросту сколупнул у тебя с души? Уж не обессудь, сын. Вишь оно чего: переживаю я за Катюшку. Славная дивчина.

Сын поприжал отца к своему боку:

– Пошли к маме, что ли.

– Айда. Уж, верно, заждалась она нас, говорунов.

 

Глава 21

Кладбище на отшибе, сиротливо и знобко жмётся в соснячке за перекатами полей, вздыбленных сугробами. Оно выцветшей ситцевой цветистостью венков и крашенных оградок с памятниками мреет в морозном, но волглом туманце, который наползает на село с ангарских торосистых прогалин, а под ними изобильно бьют тёплые ключи. Свернули с большака. К кладбищу дороги не оказалось, хотя раньше, помнил Афанасий, каждую зиму – нет, есть ли покойники на селе – трактором пробивали в снегах колею, и люди шли к своим дорогим могилкам. А сейчас лишь вьётся к нему тропка, всего одна. Сугробы высоки, волновиты, и тропка тонет и теряется в глубях, ступням едва на ней уместиться. Афанасию понятно: если нет расчищенной дороги, выходит, что нынешней зимой не хоронили. Понятно и другое: тропка нахоженная, а потому можно предположить, что всё же не забывает народ своих опочивших сельчан.

Однако, когда вошли в кладбищенскую ограду, Афанасий увидел, что тропка не разветвляется, а прямится в одну-единственную сторонку, и он знал, в какую.

Неужели?! – вздрогнуло в нём нежно и томительно.

Тропка оказалась только к могиле матери.

В горле Афанасия солоно задрожало. Какое-то высокое, но тревожное чувство прихлынуло к его сердцу. Понятно и горестно, и радостно: дорожка – отцова, и он ходит, может быть, каждый день, к матери. Понятно и другое: сельчане, очевидно, забывают о родных могилках.

Илья Иванович, в сжиме всей пятерни, по виску стянул с головы шапку, принаклонился:

– Ну, здравствуй, Полюшка. Вот, сына привёл. Как ты тут?

Точно с живой говорит, – снял и Афанасий шапку, не тотчас догадавшись, как нужно поступить перед могилой. Уже слёзы клокотали в его горле. Но он умеет сдерживаться; он не заплачет.

«Знаю, мама, неправильно живу. Прости. Прости, если можешь».

И голосом матери, издалека, мгновенным всплеском, отозвалось в его сердце: «Сыночка». Только одно слово. Но именно то слово, которое он любил и часто вспоминал, когда мать ушла навечно. Он понимал: как много ласки и любви собралось жизнью и судьбой рода Ветровых в одном слове!

Стоит он над могильным холмиком растерянный, но чутко прислушивается, ожидая слова. Однако слышит ответно только лишь тишину. Видит: вдали, как обломанное дерево, торчит над снегами полей и над печными дымами проснувшегося села церковь со сбитой маковкой, ныне служащая людям складом. Непримиримый атеист, Афанасий неожиданно подумал о том, что и церковь покалечили, и кладбище забросили.

– Пойдём – или что? – назад, – плывущим голосом произнёс отец, нахлобучивая на голову шапку и при этом бесцельно передвигая её туда-сюда, словно бы она мешала ему, была сейчас лишней, неуместной.

Афанасий неясно покачал головой и, забыв надеть шапку, побрёл к селу, взглядывая поминутно на церковь, – можно подумать, что она была для него указующей метой на его пути к большаку, а он боялся сбиться с дороги, заблудиться.

Илья Иванович ещё замешкался у могилки, и Афанасию понятно: что-то ещё говорит. Без посторонних ушей.

Когда отец и сын забрались на большак, Афанасий обернулся – в нескольких десятках метров тропки уже совсем не было видно в сугробах: казалось, сомкнулись они и схоронили её. И внезапно – жуть детской беспросветной тоски и страх отчаянного, как если бы ему, вдруг ставшему маленьким, а мать жива, сказали: «Ты маму больше не увидишь!»

 

Глава 22

В молчании дошли до дома Кузьмы.

Порадовался, загоревшись в прищуре, приметчивый глаз Афанасия – хороший дом у брата. Высок он, широк, из бокастого ошкуренного кругляка медово-молочного отлива, повенчан четырёхскатной жестяной крышей, с ещё пока дивной для деревень верандой, с крыльцом просторным под размашистым козырьком, с большими да к тому же в крупные – по-городскому – стеклины окнами, изукрашенными резными наличниками с прорисованными масляными красками цветочками и листиками. Над домом на коньке бравастый пёстрый петух – прямо-таки живой, и не иначе! Не приметил Афанасий таких же домов в Переяславке; и в других приангарских весях не видывал ничего подобного.

«Кулак, купчина», – с нарочитой, но как бы обязательной хмуростью подумал Афанасий. Однако тут же – вслух, для отца и, возможно, для сердца своего:

– Батя, хотя и щёголь наш Кузьма, а домину отгрохал знатную. Сам, говоришь, рубил с тестем? Молодцом, Кузя!

– Да-а, строит мало-помалу свою коммунизму, – в усмешке наморщился отец.

Остановились перед массивными высокими крашенными воротами. В щёлку видно – во дворе забрехал и запрыгал здоровый, телёнок телёнком, цепной пёс. Кто-то глянул в боковое уличное окно, всплеснул руками. Кузьма, в подпрыжках натягивая валенок, выскочил во двор, шуганул пса в будку, заслонкой закрыл его там. Братья обнялись, троекратно облобызались. По давней юношеской привычке попихались плечами и следом померялись силой: во взаимном поясничном захвате попытались один другого приподнять и повалить в сугроб – не получилось: оба и крепки, и цепки, и хитры неимоверно, хотя Кузьма уступает брату и ростом, и статью.

– Эй, эй, отца пришибёте… жеребцы стоялые! – подпрыгивая, увёртывался от рук и ног сыновей Илья Иванович.

Наконец, расцепились, отдышались, друг друга в одобрение похлопывая по плечам.

– Прошу, прошу, гостечки дорогие! – распахом руки и поклоном пригласил Кузьма в дом.

Уже из сеней, открывая дверь, распорядился:

– Натаха, накрывай на стол! Да ту настойку, на хрене и табаке которая, выставляй-кась: некоторым городским продёрку кишков, а за одно и мозгов устроим!

– Ой, да не слушайте вы его, пустослова! – закраснелась пышнотелая, медово-светлая ликом Наталья, мягкой поступью выходя из горницы с младенцем девочкой на руках. К подолу её платья цеплялся круглоглазенький мальчик – «слепок с Кузьмы», отметил Афанасий, несколько церемонно и даже робковато раскланиваясь со своей видной невесткой, которую ласково поименовал про себя кустодиевской мадонной.

Вскоре уселись за стол, заставленный щедро закусками и наливками; ничего магазинского, отметил Афанасий, всё своё, с печи да из погреба с ледником. Произносили здравицы, чёкались, блаженно хрустели солёными крохотными огурчиками и квашеной с брусникой капустой.

– Ай, сласть! – нахваливал Илья Иванович огурцы и капусту. Афанасию как будто тайком говорил: – Хозяюшка, Наталья солит и маринует. Смотри, будь на чеку: не то что пальчики оближешь, а и ложку сглотнёшь, увлёкшись-то.

Наталья пуще краснела и отмахивалась:

– Тоже скажете, папа.

Папой зовёт, – отчего-то смутился Афанасий. Оказывается, вот как у людей должно быть.

Лакомились изысканного вида мясослойным, но мягчайшим, подобным сливкам, духовитым свиным салом.

– Прошу любить и жаловать: моего – научного! – откорма свининка. А сало выдержал под пудовой каменюкой в рассоле из семи трав. То то же! – не преминул похвастаться Кузьма.

Он успевал и за столом сидеть, сыпля здравицами и шуточками, и баню на огороде протапливать, воду туда натаскивать от уличной колонки, с подмигиваниями поясняя гостям: мол, чтобы выхлестать веником и вышоркать вехоткой из брательника всякую городскую не только копоть, но и дурь.

Афанасий не обижался. Афанасий млел и таял, как представлялось ему в дымке лёгкой, но грустной иронии. И думалось ему, что закруживало в голове не столько от настоек, несомненно, замечательных, остро крепких, терпко запашистых, сколько от какого-то брожения духа счастья и любви в братовом доме. Ему казалось, что он попал в особенное место, туда, где жить, кажется, и легче, и приятнее, и радостнее, чем где бы то ни было.

 

Глава 23

Но что в доме Кузьмы особенного? Ничего, похоже, особенного, необычного нет. Здесь у Кузьмы, наверное, многое из того, что имеется и у миллионов других людей страны Советов. Вот, жена его; как, впрочем, и должно быть у взрослого мужчины. Она хорошенькая, уж точно не дурнушка, тихая, доброжелательная, любимая им Наталья. Вот, два маленьких ребёнка, беспрестанно тянущих к нему ручки и глазёнками ищущих его. Вот, сработанная местным столяром, дядей Колей Сурженковым, мебель из сосны и берёзы – лавки, табуретки, комод, буфет, шифоньер, стол, кровать, люлька, ещё что-то помельче, – работа, бесспорно, мастеровитая, добросовестная. Что-то даже пролакировано, украшено какими-то резными вензельками, завитушками, однако такая мебель-самоделка повсюду в крестьянских семьях. Так что же в доме Кузьмы особенного, если старшему брату чудится какой-то пьянящий его сердце и ум дух?

Может быть, – стены и потолок? Но стены как стены: хотя не оштукатуренные, но брёвна тщательно пробелены гашеной известью с любимой среди женщин синькой. И струганый дощатый потолок пробелен. Повсеместно считалось, что так для жилища гигиенично, да и красиво вроде как, светлее, даже, представлялось, просторнее после побелки становится в доме. Богатств, излишеств никаких не приметил старший брат, если только к богатствам, роскоши не отнести новенькую ножную швейную машинку завода «Пролетарий» да громоздкий, но золотцевато и рдяно-красно горящий отделкой «ящик» на комоде – радиоприёмник «Звезда» со встроенным проигрывателем, – пожалуй, даже в городе ещё не часто встретишь такую диковину.

Кое-что, из того, что раза два видел у других, Афанасий всё же приметил. Это были довольно крупные фотопортреты в старомодно толстых деревянных рамах, под стеклом. Они висели на стене ближе к красному углу, в котором обычно раньше в крестьянской избе помещались иконостасы с лампадой, с цветами, с рушниками в вышивках. В серёдке – портрет Ленина, а по бокам, с одной стороны, родителей хозяина дома – плечом к плечу сидящих Полины Лукиничны и Ильи Ивановича, а также, с другой стороны, отца и матери Натальи, тоже плечом к плечу, – Трифона Петровича и Веры Владимировны. «Надо же!..» – только и мог подумать озадаченный, но растроганный Афанасий.

Сами Трифон Петрович, плечистый, моложавый, немногословный бригадир полеводов, и Вера Владимировна, яркая своим свежим молочно-белым, с каким-то девичьим несходящим румянцем лицом, которое было словно бы отблеском её работы дояркой, сидели в этой горнице за праздничным столом, напротив Афанасия, чинно беседовали с Ильёй Ивановичем о видах на урожай, скромно пили и скромно закусывали. Афанасий присматривался к ним – они ему нравились.

Подходили ещё люди, прознав о приезде своего важного земляка – «самого» Афанасия Ильича Ветрова, которым и гордились, но которого и слегка побаивались.

– Что ни говорите, – судачили между собой переяславцы, – а высокого полёту человек, не чета нам, лапотникам колхозным.

Каждому вошедшему в дом, и с приглашением, и без приглашения, нашлось место за столом. Афанасия радовало, что дом брата открыт для людей. Усевшись, они, как дети, глазели на именитого гостя. Тот подмигивал им, заговаривал, и они после второй-третьей рюмки уже лезли к нему обниматься и откровенничать. А старик Щучкин, сродственник ветровский, известный далеко за Переяславкой хохмач и балагур, уже после первой рюмки стал нацеливаться глазом и даже рукой, чтобы ухватить Афанасия за ухо, приговаривая:

– Помнишь, Афонька, я тебе, мальцу, должон был ухи надрать? Ты в моём малиннике с пацанвой прошурудил так, что почитай с половину кустов сгубил, ягоду почём зря помял. Сбёгли вы тады от меня, пострелы. Но, как изречено встарь, от сумы и от тюрьмы, то бишь от наказания, не зарекайся, человече! – И, притопнув, скомандовал: – А ну-кась давай сюды ухо!

Супруга его, пышная Матрёна Васильевна, потея и краснея от великого стыда, шикала на него, тянула за полу френча, чтобы, наконец-то, присел старик, угомонился. Но Василия Матвеича уже было не унять простыми мерами. Свою настырную благоверную он решительно и героически присёк:

– Брысь, женщина!

А Афанасию, как на параде, скомандовал:

– Ну, выставляй, власть, ухо!

Трясшийся в безудержном смехе Афанасий перестал увёртываться и покорно, по-серьёзному – почти что на отсечение, склонил голову. Щучкин потрепал его за ухо и важно заявил:

– Ну-у, братцы, и ухо у него: толстое, салом заросло, быдто у кабана! А я всё думкал доселе: отчего высокое начальство не слышит нас со своих верхов? А оно вона чего, язви его в душу!

– Да сядь ты, дурень стоеросовый! Заткнись, балабол! – в конце концов совладала со своим мужем Матрёна Васильевна: она навалилась на его мальчиковатое щуплое тельце и только что не вдавила его всего, придушенного, под самый стол. – Афанасий, ты его, дурочкá деревенского, не слушай: из ума уже выжил мой старик.

– Чаво?! – возопил откуда-то из-за жениной юбки Щучкин. – Молчать, женщина! Кузьма, наливай! Хочу выпить за нашу родную советскую власть, за нашу светлую колхозную жисть!..

Но старикова речь оборвалась, потому что многоопытная Матрёна изловчилась так, что ещё крепче, плотнее прижала боком своего не на шутку разбуянившегося супруга. И тот, уже не имея никаких сил вырваться, но и не желая уступать, неожиданно выпалил, но овечьим блеющим голоском:

Матрёна прихлопнула старику рот рукой. А Пётр Свайкин, сосед Кузьмы, задорно растянул меха гармони и подхватил почин Щучкина, окончательно, но всё же небезвозвратно, утонувшего в волнах широкой юбки своей жены:

Доярка Маруся Речкина, подружка Натальи Ветровой, – в пляс. Топ-притоп, вееристым подолом взмахнёт, ещё разок – топ-притоп и – к Свайкину, подзадоривая его:

Свайкин подкрутил свой сивый, но ещё остренький ус, с лукавством заговорщика подмигнул сидящим за столом:

Стол, чувственно вздрогнув, рассыпался смехом и гоготом. Люди прыснули в пляс, отовсюду, как из рога изобилия, засверкало частушками, подначками, прибаутками.

Один голос:

Следом чей-то другой ввился задорным девчоночьим тенорком:

Нескончаемые вихри голосов, хохота, свиста с позвонью стекляшек бус и перебором подбитых подковками, как у лошадей, каблуков, с шарканьем валенок в калошах и кожанным шморганьем развалких чунь. Юбки смело взвиваются, пиджаки орлисто раскрыляются.

– Гуляй, дерёвня! – отчаянно-дерзко провозглашает старина Щучкин, с невероятной натугой высунувшись-таки, но лишь носом и щекой, из-под стола и жениного торжественно-цветастого ситца.

 

Глава 24

Кузьма едва пробрался к Афанасию, крикнул ему на ухо:

– Айда – попарю. Самый жар воцарился, ровно в преисподней! А то потом понавалится хмельной народец – выстудится баня вмиг. Айда, айда! Веселью ноне всё одно до утра не будет конца: люди рады тебе.

Баня, душистая, смолёвая, ядрёно-бревенчатая, обволокла, обкружила, обласкала Афанасия истомившейся по мужику бабой своим сочным, кудрявым паром и пылом. Взобрались братья на полок, растянулись на нём, Кузьма – пониже, Афанасий, истосковавшийся по деревенскому банному духу и уюту, – под самый потолок. Греются, блаженствуют, сопя, крякая, уливаясь сладко-солёным потом.

– Слушай, Кузя: у тебя на стене Ленин. В партию, что ли, нацелился или уже вступил?

Кузьма словно бы захлебнулся потом, прыснул, притворился, что чуть было не упал с полка:

– Я… обращаюсь к тебе, как называют тебя старики, Афанась Илич… я, Афанась Илич, видишь ли, кулак затаившийся. Так, случается, шипят мне в спину некоторые доброжелатели. Мне в партию – то же самое, что чёрту в рай. А Ленина, Владмимира нашего дорогого Ильича, я уважаю как мужика. Как мужик мужика. Он истый мужик, да. Он хотел отдать землю крестьянам и – отдал бы, отдал бы под корень. Да, да, отдал бы, ей-ей! Но, видишь ли, брат, не ко времени помер он, бедняга. Молодым, совсем молодым отошёл в мир иной. Жалко человека. Видать, надорвался, когда поднимал Русь на дыбы.

– А что, земля в Союзе разве не у крестьян?

Кузьма нехотя-лениво приподнялся на локте, смешливо, но продолжительно-остро посмотрел в глаза брата. Ничего не ответил. Но и усмешку смял.

Чуть погодя сказал, задорно спрыгивая на пол:

– Давай-ка, братишка, я тебя попарю. Как мужик мужика.

– А это как?

– А это без пощады и сантиментов. Но не боись: хотя и без пощады и сантиментов, однако ж шкуру твою не попорчу, разнеженную в городских хоромах. Она как-никак денег стоит! – засмеялся Кузьма, выказывая крепкие белые зубы и замачивая в кипятке два увесистых берёзовых веника.

– Хм, шкуру.

– Не боись, не боись, говорю. После моей бани приедешь в свой райком – или по горкомам уже ошиваешься? – как шёлковый. Нет, нет, как соболёк после линьки: сверкать будешь каждой волосинкой-шерстинкой. Ну, растягайся ж…. кверху!

«Хм, ошиваешься», – нахмурился Афанасий, но промолчал.

«А Кузьма-то вырос уже, действительно мужиком стал, – тут же, но уже ласково и растроганно, подумал старший брат, охотно распластываясь животом на полке. – Я ему как мужик и в подмастерья, наверное, уже не сгожусь».

Сказал, посмеиваясь:

– Ну, давай: секи брата… живодёр кулацкий.

Искуссно подогнав вениками жара от каменки и одновременно вениками же оросив брата водицей, Кузьма ловкими перекрестными с оттягами похлопываниями начал парить. Афанасий краем глаза приметил его необычные движения:

– Похоже, что крестишь меня.

– Так сегодня же водосвятие!

– Ну?! – с ироничной радостью воскликнул Афанасий. – И ты, получается, как поп, освящаешь меня, раба грешного?

– Освящаю, не освящаю, а чертей, – точно! – выгоняю из тебя. – И он стал жёстче и оттягистей отмахивать вениками.

– Ай-ай! – заелозил Афанасий, но был чрезвычайно доволен.

– Что, черти под кожей зашевелились, наружу запросились? А может, – хва?

– Жарь, жарь, милосердный исусик! Надо же: и Ленина любишь, и Бога чтишь.

– А как у человека? И по земле он ходит, и в небо смотрит. Ленин, то бишь царь земной, – для головы, а Бог – для души. Так исстари и живёт русский человек. И ничем этой привычки в нём не вытравить.

– А кто, собственно, её вытравливает? Сталин уже давненько в могиле.

– Кто-кто! Дед Пихто! – в сморщенной усмешке отшутился Кузьма, и после лёгких пробежек вениками по спине и ногам брата и нахлёстов пара от каменки, в которую только что льнул несколько ковшей воды, хватанул в перекрестьи так, что Афанасий взревел, подпрыгнул под самый потолок и ударился затылком о доску.

– Не ломать имущество – денег стоит! – гоготал и размахивал вениками Кузьма. – Выскочил-таки чёрт из тебя! Сам видел его. Вон в ту сливную дыру сиганул.

– Ну, спасибо, братишка, угодил старшому. Но туда, наверное, сиганула душа моя.

Черёд Афанасьев парить брата. Он старался, припоминая навыки из юности своей, подражая Кузьме, – перекрестьями с оттягами впечатывал веники в его мускулистое коротконогое, но длиннорукое тулово.

«Ишь какой заграбастый мужичок у нас вырос, строитель, понимаешь ли, семейного коммунизма! На, на тебе!..» – азартно, но ласково думалось, как пелось, Афанасию. Кузьма был очень доволен братом, щедро нахваливал его, покряхтывая, игогокая. Афанасий же, как мальчишка – сам так называл себя, – радовался: что ни говорите, а хвалит мастер!

Пылающе-красные, с рогасто вздыбленными мокрыми волосами, посидели в предбаннике, потягивая из кружек бражистый домашний квас со зловатым, но бодрящим, «продирающим до самых кишок» духом и настоем хрена. Афанасий про отца рассказал: как утром сходили к матери на кладбище, как растрогала его та одинокая узенькая тропинка к ней. Голос его изменнически утончался, и он, хмельной, расслабленный, боялся, что выбьется слеза. Не выбилась. Норов всё же взял в нём верх, но душа стонала, голосила.

Посидели молча, чему-то оба покачивая головой, тесня зубы.

Поговорили об отце: что нелегко ему теперь без матери, да с одной-то рукой. Афанасий ругнул себя: не приезжаю, не помогаю по хозяйству. Кузьма пронзительно-лукаво, но улыбчиво заглянул в глаза брата:

– Не казнись, Афанасий, попусту. Батя у нас самостоятельный и сноровистый мужик. Работает так, что сдаётся – у него не одна рука, а этак добавочно ещё две или даже три. Я и Наталья чего бы не предложили ему по домашностям, он – «сам», «сам». Ну, что ж, сам, так сам. С усам. Ты мне лучше скажи, как там твои поживают – Людмила, Юрик? А Иван Николаевич? Не приезжаете что-то вы к нам, а ведь родниться надо. Старики говорят: родня-то тогда родня, когда вместе живут-могут люди одной крови и роду-племени. Понимаю: и мы виноваты – тоже к вам носа не кажим. Но ведь городскую, согласись, жизнь с деревенской не сравнишь: тут у нас бессрочно – то скотина, то земля, то засуха, то потоп. Ни выходных, ни проходных. Понимаешь, родниться надо? Родом да роем, как пчёлы, жить надо, а не абы как. Так чего твои-то там? Живы-здоровы?

Пока слушал Афанасий младшего брата – тяжелел сердцем, будто кровь в него вливали, а выпускать не выпускали. Зримее увиделось: что он и что Кузьма. Низовым – но не злым, а скорее повинным, растерянным – взглядом посмотрел на брата. Сказал, сорвавшись на шепоток:

– Живём потихоньку.

Тут же прибавил потвёрже, однако в глаза брата уже не взглянул:

– Конечно, будем приезжать чаще. Да и вы о нас не забывайте.

Кузьма, тоже не глянув в глаза брата, поспешно предложил ещё попариться. Попарились. Однако уже без задора, без лёгкости душевной. Кажется, оба порадовались, когда народ стал стучаться – и в дверь, и в окно: мол, пора и честь знать, мы тоже хотим попариться.

 

Глава 25

В горнице – новый гость, который, только вошёл Афанасий, подскочил со стула:

– С лёгким паром, Афанасий Ильич, с лёгким паром, Кузьма Ильич! Афанасий Ильич, мы с вами земляки, но лично всё ещё не знакомы. Из дальних пор смутно помню вас, подростком вы тогда были, потом слышал о ваших достижениях в Иркутске. Позвольте представиться: секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» Селиванов Пётр Семёныч. – И стоит чуть не навытяжку, хлопает ресницами. – Зашёл поговорить о том о сём. Пока до нашей глухомани дойдут новые веяния, а тут вот из первых рук узнáю, куда нонче партия и правительство нас ведут. Не в курсе: может, какие постановления ожидать с верхов?

«Неужели и я такой же жалкий в глазах Кузьмы?» – устало и равнодушно подумал Афанасий, медленно и сутуло опускаясь на стул.

– Есть, Пётр Семёныч, постановление, и касается оно лично вас, – неожиданно грозно произнёс Афанасий и начальственно задрался подбородком.

– Лично… м-меня? – даже пошатнуло Селиванова. Он вмиг побледнел и окостенел. – Я так и думал: опять в райком накатали анонимку. Что, снимают? Уже в который раз. – Но неожиданно он отмахнул рукой, как саблей: – Эх, мать вашу, чему быть, того не миновать! Сторожем устроюсь в заготконтору – поживу для себя хоть чуток. Хозяин, наливай!

– Снимают, вы, Пётр Семёныч, забыли, ещё и фотоаппаратом, – значительно произнёс Афанасий и уголком выставил на правую ладонь два пальца левой руки. – Внимание: сейчас птичка вылетит. – И этими двумя пальцами, а также третьим, большим, образовал перед носом Селиванова фигу: – Чик!

Стол пыжился, крючился, зажимался, как мог, и – покатился со смеху.

– Ваше фото готово, получите на память, – важно сообщил Афанасий, протягивая секретарю раскрытую ладонь с этикеткой от спичечного коробка, на которой был изображён сердитый мужчина-пожарный, а надпись гласила: «Не шали с огнём!» – А постановление для вас, товарищ Селиванов, я вот какое привёз. Велено вам за нашим праздничным столом выпить три рюмки без передыху за процветание колхоза «Путь Ильича».

Селиванов, ошалело озираясь, набрал воздуху, медленно выпускал его:

– Ну-у-у, шутник вы, однако, Афанасий Ильич!

Хотя и посмеивался с приятностью, однако всё же не имел сил скрыть своей великой досады, а может, и гнева.

– Не обижайтесь, Пётр Семёныч, – похлопал секретаря по мягкому, податливому плечу жалко улыбнувшийся, ответно и, несомненно, извинительно, Афанасий. Налил по полной ему и себе: – Давайте выпьем за наш колхоз, за нашу Переяславку, за красавицу Ангару.

Чокнулись, выпили, разговорились.

И говорили хорошо, взаимно интересуясь друг другом.

«Этот хотя бы жизнь знает, а ты, кроме бумажек, что знаешь? – уже тяжко начал грустить Афанасия, когда слушал рассуждения и соображения Селиванова. – Над кем смеялся? Не над собой ли? Фигу-то надо было, чтобы тебе кто-нибудь показал».

– Так чего там, Ильич, в верхах-то? – после третьей рюмки уже почти что потребовал секретарь. – Для простого народа чего-нибудь светит?

Афанасий сказал: слух, мол, прошёл о скорой отмене обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов государству, а потому колхозы заживут, можно сказать, вольготнее, распоряжаясь произведённой продукцией на своё усмотрение.

– Слава Тебе Господи, – воскликнул секретарь и смачно откусил от ломтя хлеба с толстым резом сала. – Эх, знатнó, Кузьма, у тебя сальцо! Так что, Ильич, обязаловку, говоришь, отменяют? Ну, что ж, хотя бы один хомут с нас снимут, а то ведь невмоготу стало жить простому труженику.

– Петрович, перекрестись! – предложил старик Щучкин, осторожно выглядывая из-за бока своей бдительной супруги.

– Иди ты!..

– Тады чего же Бога помянул?

– Потому и помянул, Матвеич, что у нас, у русских, так исстари заведено. Чего ещё, Ильич, поговаривают в верхах?

Афанасий, мало-помалу оживляясь, с удовольствием сообщил: ожидается, мол, постановление правительства об увеличении жилищного строительства со стороны государства в разы, в том числе в деревнях.

– Ну-у?! – привстал и загудел стол.

– Брехня! – заявил старик Щучкин. – Никады этакого не бывало в Расеи и не будет.

– Сядь ты! – локтём немилосердно подпихнула ему в бок супруга. – Дай умным людям поговореть.

– А я тебе, Матрёна Васильевна, что, Ванька-дурачок? Афоня, Афоня, голубчик ты наш, порадуй нас ещё чем-нить! А то до того, знаешь, беспроглядно бывает жить. Рядом с некоторыми! – исподтишка подмигнул старик Щучкин для всех на свою сливово надувшуюся супругу, и тотчас получил тычок в рёбра.

– И порадую! – зажигался Афанасий этой общей радостью, этими общими надеждами, этой общей верой собравшихся за единым столом переяславцев.

Стол потянулся в его сторону.

– Вот чем я вас порадую, земляки: закупочные цены на вашу продукцию будут повышаться, а значит, больше денежек у вас появится. Жить вам действительно станет легче.

Стол стихнул, насторожился, натужился, как для броска или же, напротив, отступа.

Афанасий почувствовал себя волшебником, щедро одаривающим ценными подарками всех подряд, кто бы не встретился на его пути. Хотелось ещё и ещё говорить своим землякам что-нибудь приятное, обнадёживающее.

– Послушайте: колхозы начинают – да вы уже, наверное, слышали – укрупняться, на их основе образуются совхозы, можно сказать, агрофирмы. И наш «Путь Ильича», я об этом узнал недавно, попадает под укрупнение. Постановление областного Совета, думаю, появится к весне или лету. Но вы, подозреваю, не до конца понимаете вот что: у вас как у наёмной рабочей силы соответственно будет гарантированная оплата труда. Гарантированная! – высоко поднял он руку с выставленным указательным пальцем, точно бы намеревался пробить потолок. – К тому же вы наконец-то станете, как и горожане, да как весь наш рабочий класс, получать государственную пенсию. Государственную! – ещё выше, флагом, взнёс он руку. – А ведь многие из вас вообще никакой пенсии не получали и не получают и вынуждены из последних сил трудиться, что называется, до гробовой доски.

Стол остолбенел. Кажется, перестал дышать. Люди, возможно, решали: верить, не верить? Или даже – кричать: «Чур, мне!»

– Ой! – первым вздрогнул старик Щучкин.

– Ну и ну! – вырвалось и у его благоверной.

– И ещё скажу вам кое-что, – уже сиял волшебник Афанасий. – Ждите постановление правительства о реорганизации машинно-тракторных парков, этих злополучных монстров, которые не давали вам развиваться. Вы получите возможность выкупить технику, причём по божеским ценам, и распоряжаться ею станете на своё усмотрение, а не ждать милостей от начальников МТС.

– Мать моя, чего будет, чего будет! – по-бабьи всплеснул руками Селиванов. – Вот заживём, товарищи! Два хозяина нынче: один за землю отвечает, другой – за технику, а теперь будет один, и мы прекратим грызться друг с другом из-за тракторов и комбаинов. Один хозяин! Матушка моя! Чего будет, чего будет!

– Ага, заживёшь, – неожиданно произнёс Трифона Петровича, отец Натальи, с отстранённо-строгим лицом слушавший до этого Афанасия и секретаря. – Держи, Семёныч, карман ширше.

Говорил он ровно, сдержанно, тихо, как, можно было подумать, исключительно о том, чтó лично его мало интересовало.

– Чего так, Петрович? – обескураженный, но в почтительно наклоне, спросил Селиванов.

– Гм, чего так, спрашиваешь? А послушайте-ка, ребятишки, – без движения шеи и даже глаз обратился он ко всем. – Построить на центральной усадьбе гаражи надо? Надо. Заправочные станции надо? Надо. Запчасти надо? Надо. Денежки на закупку самой техники надо? Надо. Да и сплошь развалюхи в МТС, всё больше довоенные, а потому на одном только ремонте начисто разоримся. А жильё для механизаторов надо? Надо. Зарплату им выдавать надо? Надо. А из каких шишей? Неведомо. Да мало ли чего ещё надо. И хвалёные укрупнения, увидите, больше бестолковости внесут в нашу крестьянскую жизнь, чем пользы. Не надо крестьянину гарантированной зарплаты – вовсе работать перестанем. Сейчас – сплошь перекуры и выпивки, некоторых работничком беспрестанно подгоняем, а когда он будет знать, что всё равно получит зарплату, – так какой же от него работы ждать? Никакой. Чую, были мы голодранцами, а теперь и вовсе без портков останемся.

Замолчал. Обрывно, твёрдо замолчал. И как начал ровно, беспристрастно говорить, так теперь с отстранённым, без выраженных чувств лицом и молчал, словно бы превратился в Будду.

Супруга его, молочно-молодо горя щёками, в строгой, тугой выпрямленности тела сидела с ним плечом к плечу, точь-в-точь как на этом портрете в доме Кузьмы, и также была внешне отстранённой, недоступной для всех собравшихся за этим столом.

Афанасию подумалось, что эти два человека, эти муж и жена, эти простые русские крестьяне знают такую правду и о себе, и об окружающих, и даже о жизни всей, что она не даст им, даже если бы они или захотели, или были принуждены вдруг, согнуться перед жизнью и судьбой.

Он любовался ими.

Вспыхнул спор, но Трифон Петрович за весь последующий вечер уже не произнёс ни слова. Сидел малоподвижно, весь слитный со своей супругой. Казалось, он говорил своим поведением и видом: «Я сказал – и точка. А жена моя – моя подпорка, и ничего вы с нами не сделаете».

Афанасий тоже не вступил в общий разговор. Он снова загрустил, поник. Мыслил совсем недавно, что порадует земляков, а вышло – раззадорил их, можно сказать, столкнул лоб в лоб, пытаясь влить в их сердца пустые – оказывается, всё же пустые – надежды.

«Молодец Трифон Петрович: всыпал мне по первое число», – подумал, усмехнувшись горькой, зловатой – злясь единственно на себя – усмешкой.

Кузьма заметил эти его ироничные морщины губ и подбородка.

– Чё нос повесил? – озорно, как бывало в детстве и отрочестве, подтолкнул он брата в плечо. – В сон потянуло после баньки?

– В сон разума, – приобнял Афанасий брата, стараясь просто улыбкой, несомненно, заретушировать своё сумрачное самочувствие.

– Бывает, – бычком подбоднул низкорослый Кузьма брата в подбородок: мол, выше голову.

Уже когда Афанасий с Ильёй Ивановичем уходили домой, Кузьма сказал брату в сторонке:

– Приедешь к своим – передай от всех нас поклоны. Всех ждём. Милости просим. А Ивану Николаевичу скажи отдельно: пусть почаще наезживает к бате: оба они теперь бобыли – им в особенности надо родниться и дружковаться.

– Конечно, Кузя, конечно, – приобнял Афанасий брата, слегка приседая в коленях, чтобы, сдавалось, не выглядеть выше.

Он был благодарен младшему, что тот не полез в душу, хотя, должно быть, о чём-то догадался, не расспрашивал, почему скупо говорит старший о своей семье, не привёз её сюда.

Уезжал Афанасий до зари: надо успеть уже к восьми в райком. Отец захотел проводить до шоссе, посадить в попутку, которых обычно немало по утрам, и спешат они, грузовики, либо порожние в Черемхово, либо уже с черембасским углём в города и веси. Однако Афанасий решительно остановил его: не надо отцу видеть, что сын поедет не в Черемхово, как сказал позавчера, а назад в Иркутск.

Потёмками заулков и буераков выбрался, пропотев, с куржачно залепленными глазами, но вдохновенно-бодрый, горящий щёками, на седловину холма к шоссе. Обернулся на Переяславку – она уже зажигалась огоньками окон, вспыхивала искрами у печных труб, – так и подумаешь, что провожала его, желанного своего сына, снова отправившегося по своим путям-дорогам. И хотя солнце ещё не взошло, не было ни луны, ни звёзд, однако округа уже светилась каким-то своим внутренним невидимым для, возможно, нечуткого глаза светом. Афанасий видел этот свет и знал сыздетства, что его родные края светятся всегда, даже глухой ночью с низкими, обременёнными тучами небесами.

Виделось далеко, очень далеко и широко. Ангара, вся в мехах снегов, возлежала в своём русле-ложе, а горы правобережья хмурой стражей оберегали её царственный, девичий сон. На востоке неба задрожала каким-то смутным, неверным обещанием жилка зорьки.

Вскоре Афанасий ехал в кабине грузовика с молодцеватым шофёром, живописно – усом с одной стороны – вымазанным углём. Парень, выглядело, без причины улыбаясь вдаль дороги и снегов, всё насвистывал и намурлыкивал:

– Что, казак, женился, наверное, недавно? – спросил Афанасий.

– Ага, июнем. А вчерась Машка порадовала меня двойней.

– Ну?!

– Вот те крест! Пацанвой наградила, будто орденами. Живём, брат-пассажир!

Лобовое стекло от жаркого перегарного дыхания того и другого непрестанно запотевало, замораживалось инеем, и дорога подчас не проглядывала вовсе. И хотя минутами ехали почти что на ощупь, ошалелый от счастья шофёр всё одно жал на газ, и Афанасий, не смея одёрнуть его, и боялся, и радовался одновременно, как мальчишка. Хотелось жить таким же лёгким, свободным сердцем, сердцем надежд и любви.

 

Глава 26

Однако томление духа не оставило Афанасия и в Иркутске. В райкоме – вязкая текучка нескончаемых мёртвых бумажных и живых человечьих дел, дома – беспросветное одиночество, скука, неуют. Неспособный легко сходиться с людьми, особенно с женщинами, его душа страдала, исподволь тлея: и не горит, и не гаснит, а, чувствовал он, придушивает чадом дыма. Чуть сгустится вокруг тишина, отхлынет суетность – так тотчас вспомнится та тоненькая тропка к могилке матери, не громко, но о многом говорящие портреты в доме Кузьмы, славные лица земляков. Дорога – дорога жизни, – как и во время поездки из Переяславки, виделась неясной, туманной, единственно теперь некому было налегать на газ, да и никуда и ни к кому не ехал Афанасий.

А если и ехал, в своём комфортабельном служебном автомобиле, в довоенном, но вполне приличном ГАЗ-М1, прозванном «Эмкой», с учтивым и тихим шофером Саней, то – исключительно из дома на службу, а со службы – домой, изредка – по городу, в разные учреждения или в ближайшие населённые пункты на совещания и семинары. По Иркутску всегда перемещались наезженным привычным маршрутом. Стёкла в «Эмке» никогда не запотевали, не обмерзали, потому что салон обогревался исправно, щелей-поддувок бывать не бывало, «дворники» не стопорились. Саня никогда не гнал, потому что был человеком отвественным и накрепко помнил слова грозного начальника гаража:

– Заруби себе, Санёк, раз и навсегда на носу: руководство возишь, а не дрова!

Так изо дня в день, изо дня в день.

Но однажды Афанасий попросил, и попросилось с непривычным для него вздрогом в голосе:

– Саня, а давай вон той улицей проедем.

Саня – служака: как прикажет начальник, так он и сделает. Свернули в улицу, в которую раньше ни разу не заезжали.

– Остановись тут, дружище.

Остановился. У дороги – библиотека.

Саня подумал, что начальнику нужно зайти за книгами или газетами. Но Афанасий не выходил из автомобиля. Сидел затаённо, огрузло, смотрел не смаргивая, исподнизу на двери библиотеки, могло показаться, что ждал оттуда неприятностей.

Здесь, помнил Афанасий, работала Екатерина Паскова.

А может, уже и не работала, – он не знал: давно ни у кого не справлялся о судьбе Екатерины, ничего определённого о ней не слышал. После свадьбы сказал себе, что есть семья, – и живи, братишка, по-людски. Так и правил, как умел, жизнь свою и Людмилы.

Но что же теперь хотел Афанасий, остановившись возле её библиотеки? – он хорошенько не знал. Что он мог ожидать от возможной, но, понимал, невероятной, как чудо, встречи с Екатериной, на что мог, смел надеяться? – не представлял себе. Но он ярко и желанно осознавал: Переяславка, Ангара – родина вся подняли, оживили в нём забытые чувства, припорошенные временем переживания, надежды, мысли, и вот – он не может с ними совладать. В нём, дюжем – любил он это редкостное слово, – целеустремлённом человеке, не звучал «слабохарактерный», «гаденький» – сам давал он оценку – вопрос: как жить? Но он понял, что подошёл к какой-то невидимой, но накрепко стоящей перед ним преграде, за которую если перейдёшь, переберёшься, перелезешь или даже переползёшь, если вдруг силы оставят, – начнётся, может быть, не новая жизнь, но свежим ветром мечтаний и надежд, несомненно, опахнёт душу и тело. И он, возможно, по воле своей, а не по принуждению людей или обстоятельств, заживёт как-нибудь по-другому, лучше. А лучше означает одно для Афанасия – по совести только, всегда и везде, и никак иначе невозможно.

В библиотеку входили и выходили из неё разные люди, но её не было. Сколько так стоять и ждать – неизвестно; трудовой день заканчивается, да уже и закончился, но она, может быть, пораньше ушла, возможно, график работы другой. В библиотеку, однако, он не пойдёт узнавать; он не будет метаться, бежать за тем поездом, в котором ему не суждено было ехать вместе с Екатериной. И не потому не будет узнавать и метаться, что горд; что ни говорилось бы, а горды, самолюбивы в той или иной мере все люди. А потому не будет узнавать и метаться, что – что он помнил сердцем и разумом глаза сына, в которых когда-то разглядел его хотя и маленькую, но святую чистую душу.

Сказал твёрдо, устремляясь взглядом в даль дороги:

– Трогай, Саня.

Не судьба, видать, – подытожил он старательно холодно, очевидно запутывая или даже обманывая свою душу.

Однако потом ещё несколько дней кряду просил Саню проехать той улицей, мимо её библиотеки.

Останавливались, стояли.

Стояли полчаса, случалось, что и час. И снова из автомобиля Афанасий не выходил, низово смотрел на дверь, замерший, с плотно сомкнутыми губами.

Но однажды – вздрогнул, следом – обмер, но на секунду, на две, на три. И – метнулся туловищем к лобовому стеклу, казалось, что со спины кто-то толкнул или даже ударил его.

Из дверей вышла она.

Он не узнал её по этой громоздкой зимней одежде, по шубе, которая скрывала её стан, он не мог отчётливо видеть и различить издали её лица, утопавшего наполовину в мехе шапки, в толстом, обмотанном вокруг шеи шарфе, но он тотчас распознал и охватил её всю душой. Как так могло получиться – он никогда не смог бы объяснить, кто спросил бы у него. Но он отчётливо, ярко, разяще увидел её всю. Однако ничего зримо и отдельно в ней не различал, не видел. Кроме, кажется, глаз её, этих светло-чёрных, лучащихся прекрасных глаз.

Следом, однако, – мужчина. Он на выходе пропустил её вперёд себя, предупредительно и галантно придерживая дверь внутреннюю одной рукой, а второй распахнул и удерживал уличную. Это был какой-то верх учтивости, несомненно, граничащей с обожанием, а может быть, даже с подобострастностью.

Афанасий одним хищным искромётным взглядом увидел и оценил мужчину: «стиляга», потому что был в модной «москвичке» – куртке с молнией и меховым воротником, утончённо красивый, «баба бабой», но подтянуто-высокий, стройный, чем-то похожий на офицера императорской русской армии, какими их изображают на картинах и в фильмах.

Когда уже они оба оказались на улице, он учтивым, несколько театрально-куртуазным жестом локтя выставил руку, и Екатерина охотно охватила её. Они шаг в шаг, в веселой молодой игривости легкокрыло сбежали, как спорхнули, по ступенькам и так же шаг в шаг, со сцепленными, точно бы звено цепи, руками пошли по улице.

Афанасий произнёс чётко, но сдавленно, едва раздвигая омертвелые губы:

– Погнали.

Он не видел дороги – он горел, в голове – чад. Глаза его, сердце его, душа его – весь он стал пламенем, стихией.

В какой-то момент не смог понять, что автомобиль уже стоит у подъезда его дома.

– Афанасий Ильич? – осторожно позвал Саня.

Афанасий тяжело повёл на шофера мутными, красно угасающими, точно бы уголья костра, глазами. Наконец осознал – дом, его дом, и надо выходить. Надо подняться в свою пустую квартиру, надо как-то прокоротать в ней время до утра, а утром спасением – райком, люди, дела. Спасение, не заблуждался, от самого себя, от своих мыслей, чувств. Но как дотянуть до утра, возможно ли будет уснуть, не думать, не чувствовать?

– Саня, ты помнишь ту певичку? Мы её подвозили домой недели три назад со слёта молодых ударников соцтруда. Она перед делегатами пела эстрадные песенки.

– Как же, помню. Верой зовут. В переулке Октябрьском высадили. – Саня смущённо и не без хитринки улыбнулся: – Она ещё вас зазывала в гости. Квартиру назвала.

– Помнишь номер?

– Помню.

– Гони! Гони лошадей, Санёк!

 

Глава 27

Через ступени метровыми махами взбежал по межэтажной лестнице, всею ладонью вжал кнопку звонка. Тотчас распахнулась дверь – в Афанасия игриво и тёпло пахнуло тонким ароматом духов, а также вина, закусок, дыма сигарет. Не жильём пахло, а рестораном, искромётно оценил он.

Перед ним стояла маленькая, тоненькая, белокуренькая молодая женщина, которую можно было бы назвать очаровательной простушкой, куколкой, если бы не её глаза, налитые до краёв какой-то застарелой сумеречной тоской.

– Приглашали, Вера?

– Ну-у-у…

– Ну, вот я и прибыл.

И решительно, хозяином, вошёл в прихожую. Но натянутые, точно струны, жилы души дрожали: только бы не прогнала!

Не прогнала, а робко и мило и даже с искорками завлекательности улыбнулась.

В зале под пластинку вышаркивали рок-н-ролл по паркету изысканно-модно облачённые молодые люди – два парня и девушка. Стиляги, – поморщился Афанасий. Однако поздоровался учтиво, девушке шейно поклонился, парням протянул руку, представляясь:

– Афанасий Ветров.

Парни, не прекращая танцевать, протянули ему свои тонкие неразвитые розовые ладони и как-то двумя-тремя пальцами ответили на его привычно сильное пожатие. Скосив губы, представились:

– Гога.

– Магога.

– Юмористы, – усмехнулся Афанасий, однако радостно вошёл в общий круг танцующих.

Рок-н-ролла он не умел и не хотел уметь танцевать, но чтобы не стоять «столбом», смущая веселящихся людей, – перевалкой с ноги на ногу переступал и даже пощёлкивал пальцами и подмигивал девушкам. Чтобы не делать – лишь бы забыть её, крепко и цепко знала его душа.

На девушке – Вера назвала её непривычным для уха именем Кэтка – остроносые узкие лодочки-туфельки на шпильках, у неё осиная талия, взнятая лифом с – очевидно – ваточными подкладками грудь, платье с летящей, пышной многослойной юбкой-солнцем, с блестящей утяжкой на талии. У Кэтки тщательно прорисованные приподнятые брови, густо накрашенные ресницы с чёрными стрелками в уголках глаз, тени растушёваны до линии бровей, на губах заострялся – как говорили – «лук амура», тональный крем подобран так, чтобы лицо выглядело аристократически бледным.

И Вера, и Кэтка – блондинки, но крашенные. Теперь блондинки, знал Афанасий, – шик, и все молоденькие женщины страстно хотят быть блондинками. Кэтку про себя он назвал пустышкой, однако ему были приятны и Вера, одетая относительно сдержанно, даже можно было сказать, что скромно, но тоже модно – платье в обтяжку, на ногах – шпильки, зачёс волос – задиристым веерком, и Кэтка была приятна, хотя явно перебрала в своём стремлении блистать и затмевать. Ему нравилась в женщинах, в «молоденьких дурочках», склонность очаровывать мужчин, выставлять себя этакой загадочной, недоступной, а то и способной к глубоким раздумьям. Он мог простить в «дурочке» отсутствие у неё обширного, острого ума, несообразительность в больших «мужских» вопросах, лёгкое, кокетливое лукавство, показную чувственность, но он никогда не прощал им вздорность, заносчивость, мелочность, стремление принизить и тем более унизить мужчину. В Вере и Кэтке он скоро распознал душевность и простоту, старательно скрытые под макияжем и одеянием, и потому откровенно любовался ими, благодарный, что не изгнан, а, напротив, с ходу принят в сей хотя и чуждый ему, но дружеский круг, круг жизнерадостной молодёжи, к которой и он ещё принадлежал, хотя давно уже не осознавал себя молодым.

Девушки – прелесть, и он улыбается им и медведем отплясывает перед ними, как давно уже не улыбался и не дурачился. Только изредка, но колкими, вонзающимися искрами напоминало, точа душу, – забыть, забыть!

Он присматривался к Гоге и Магоге; они казались ему странными и даже мерзкими типами. И он не без злорадного торжества высмотрел, что зубы у обоих мелки, желты и даже гниловаты. Не магоги вы, а макаки, – несомненно, пахнýл бы он им в глаза, если бы парни были хотя бы немножко задиристы.

Афанасий по жизни презирал тех мужчин, которые стремились быть изысканно модными, модниками, а представители нынешнего поветрия – стиляги ему были противны, как может быть порой противно переслащённое блюдо. Он считал, что «тряпками» мужчина прикрывает свою «гнилую душонку», а также отсутствие ума, знаний, практического опыта, образованности.

Он не мог спокойно смотреть, что на Гоге и Магоге щегольские и нынче самые что ни на есть стильные остроносые ботинки на высокой – «женской» – подошве. Ему были неприятны их брюки-дудочки, которые вульгарно, безобразно и как-то двусмысленно обтягивали «лягушачьи» ляжки парней. А кричащие пёстростью гавайские рубашки, у одного – с горбоносыми попугаями, у другого – с пышащим огнём вулканом и орлом над облаком из пепла и дыма, просто были для него нечто таким же, каким, возможно, для быка бывает красный лоскут тореадора. К тому же оба зачем-то в солнцезащитных очках, как на пляже. Причёски их – залихватский кок на лаке.

«Слюнтяи, кривляки, бабы, б…., пид…..!» – минутами начинало клокотать и рычать у него внутри. И если бы не дамы, Афанасий плюнул бы – конечно же под ноги – и матерно обругал бы парней.

Косолаписто, развалко, истым медведем, пританцовывая, он шепнул Вере на ухо:

– Вас не тошнит? – и указал ей глазами на парней.

– Они в образе, не более того. Дурачатся. Если хотите, они – дети. Дети солнца. Не будьте столь строги к безобидным человеческим слабостям. Ведь в вас они тоже присутствуют, не правда ли?

– Конечно. К примеру: люблю материться.

– О, какая неожиданная и оригинальная для матушки России слабость!

 

Глава 28

Пластинка доиграла. Снова заводить или переворачивать не стали, потому что утомились, вспарились. Повалились на диван и стулья у журнального столика. Неторопливыми глотками, демонстрирующими некое наслаждение, пили «по капельке» коньяк, мелкими прикусочками заедали шоколадными конфетами – невозможными в обыденной жизни трюфелями.

Афанасий же выпил мужичьим опрокидом, одним глотком и с чрезмерным хрустом закусил печенюшками, вазочка с которыми была выставлена для чая. На него посмотрели искоса.

Завязались разговоры. Афанасий молчаливо слушал, вслушивался: «бард», «андеграунд», «Евтушенко», «Пастернак», «модерн», «сюрреализм», «Пикассо». И, не находя себя в общем увлечённом разговоре, только лишь успевал следить за взбрызгами журчащих словесных фонтанчиков. И слова, фразы – всё красивые, загадочные и, несомненно, пощекотывающие самолюбие говорящих.

Гога продекламировал, живописно развалившись на диване, закинув ногу на ногу, так, что верхнее колено было чересчур высоко поднято, а модный ботинок оказался на уровне столика с выпивкой и закуской:

– О, Жекунька Евтушёнок! – вскликнула Кэтка. И заподпрыгивала сидя, заприхлопывала в ладоши, как девочка. – Говорят, он в Англии окрутил какую-то баронессочку.

– Ась, баронес-сучку? – спросил Гога.

– Фу тебе, Гогяшка!

– А Белла!..

– Ой, а Вознесенский!..

– Шпаликов! Шпаликов!.. – наперебой всплёскивали эмоции и звуки.

Вера взяла с полки книгу и, словно ребёнка, прижала её к груди:

– Ребята, я наконец-то достала Хемингуэйя! – «Снега Килиманджаро». Вчера стала читать и уже на второй странице прямо впилась в текст. Вечер, ночь читала. К утру с неохотой задремала.

– Взасос ночами читаешься с Хемингуэем? – кокетливо повёл, очевидно, подкрашенной, бровью Гога.

– Иди ты!

– Вера, надо произносить – Hemingway, – покровительственно сказал Гога и как бы нечаянно положил ладонь на плечо Веры.

Она выскользнула из-под его руки с трепыхающимися пальцами и тайком взглянула зачем-то на Афанасия. Тот был величаво хмур и неподвижен, как статуя.

– Повтори: Hemingway, – однако не отставал Гога. Вера с неудовольствием повторила. – Неправильно! Попробуем ещё разок: Hemingway.

Афанасий медленно повернулся туловищем к Гоге и едва удержался, чтобы не сказать: «Эй, ты, командир с обтянутыми ляжками!»

Одному себе налил и тем же грубым опрокидом выпил. Не закусил, а занюхал кулаком.

– Ну тебя! Хочешь, чтобы я язык сломала?

– А роман «To Have and Have Not» не читала? Я – в оригинале. Знай наших!

– О, ты у нас гений.

– Послушайте, вчера от Жоржика получил в письме из Питера, – свежайшее евтушенковское творение! – торжественно, но шепотливо сообщил Гога. – Мы – «Пушкин, Пушкин!», а истинное наше всё – это Евтушенко! Александру Сергеевичу, если бы он был жив, пришлось бы расти и расти до Евгения Александровича.

– Однако ты загнул, дядя! – наморщился Магога.

– Ничего не загнул. Слушайте и внимайте:

Гога, нечаянно натолкнувшись на низовой взгляд Афанасия, сбился, спутался. Все пристально и тревожно посмотрели на этого правильно – в пиджаке и при галстуке – одетого незваного гостя. Возможно, им показалось, что он только сейчас неожиданно, каким-то волшебным образом вырос перед ними.

Он понял, что означают их взгляды, и – ещё выпил, много и в одиночку.

Гога кашлянул – прочищающе-громко, явно говоря: «Что хочу, то и ворочу». И, продолжая декламацию, подтолкнул стих непомерно высоко, так, что голос его взвился и засвистел:

Однако Вера не желала продолжения:

– Ребята, давайте, наконец-то, танцевать! Мы же собрались, чтобы дурачиться и наслаждаться жизнью. Мы, чёрт возьми, дети Солнца! Самого Солнца! – И установила иглу на новую пластинку.

– Нет, нет, Вера! Протестую! Давайте стихи читать! – потребовала Кэтка, сбрасывая иглу с пластинки. – До упаду. Чтоб пьяными стали. Но от поэзии. А – не как некоторые. Вот вам Шпаликов, если уж кое-кому не нравится Евгений Александрович Евтушенко:

– Братцы кролики, давайте пить! – предложил Магога. – Вы что, забыли голос Рима: «Истина в вине»?

И ещё декламировали стихи, и потягивали коньяк, и откусывали от трюфелей.

Афанасий страшно заскучал. Он опрокидывал рюмку за рюмкой, единолично осушая бутылку, и понимал, что поступает по-свински перед этими ребятами. Но так свойственный ему дух противоречия и противления обстоятельствам подхватил его и уже понёс куда-то, не давая одуматься, осмотреться, смириться.

Ему захотелось оказаться в Переяславке, за родительским или братовом столом и чтобы перед ним была миска с картошкой, желательно, в мундирах, и солёные огурцы, и квашеная капуста, и шматки того чудесного сала и ещё что-нибудь такое «душевное», как назвал он в себе. Но желаннее и дороже – заглянуть бы в глаза землякам, приобнять бы и потрепать брата, сказать отцу, мол, держись, батя. И обнять его, крепко и нежно.

Афанасий, не вступая в разговоры, выпил изрядно, не закусывал, хотя Вера единственно для него принесла нарезанной колбаски; в бутылке коньяка уже осталось на донышке. Казалось, что он стал засыпать – опустил голову и даже призакрыл глаза. Но неожиданно и решительно встал и произнёс, ломая чьё-то стихотворение:

Молча постоял надо всеми во всю свою громоздко нависающую удаль. Губы его сдвинуло неприятной усмешкой, хотя хотел, похоже, просто, а может, и повинно, улыбнуться:

– Бывайте, ребята! Я отчаливаю. Извините, если что было не так. Наверно, я перебрал малёхо. Да и заблудился, что ли.

Помолчав, прибавил, но уже с той улыбкой, которой хотел:

– В трёх соснах.

– Бывай, брат Брателло, – один и подчёркнуто вяло отозвался Гога.

И снова его с трепыхающимися пальцами ладонь вспрыгнула кузнечиком на плечо Веры. Но она сбросила его руку и порывисто устремилась в прихожую, где Афанасий уже одевался.

Сказала, впервые обратившись к нему на «ты»:

– Останься.

Он, как в колодец, заглянул в её глаза. Они – глубокие, но не родные, они – далеко от его души, а она сама – посторонняя, случайная, чужая. Но ему смертельно хотелось ласки и тепла, чтобы – забыться, обманывая себя ли, людей ли, чёрта ли, Бога ли, – всё едино, но всё – мерзость, налипающая со всех сторон на его сорвавшуюся душу.

– Гони их в шею.

– О-о! Но разве можно так, мой повелитель?

Он коснулся дверной ручки, надтолкнул плечом дверь.

– Гони их в шею, – был он, как тиран, неумолим.

Она положила свою маленькую, детскую ладонь на его широкую, медвежью руку, потянула её от двери. И когда он подчинился, жалко и мило улыбнулась в его глаза и шепнула с беспомощной, зыбкой, как трясина, нежностью:

– Какой ты.

Но чего более, восторга или укора, было в её голосе – неведомо.

Вернулась в зал:

– Ребята, концерт окончен. Театр закрывается. Переодеваемся и – по домам.

– Э-э-э…

– То есть?

– То есть прошу на выход.

– Актриса-белобрыса, однако ж, ты, Верка.

Застарелая, корочкой, тоска её глаз пьяно и мутно сияла.

Гости, брюзжа и чертыхаясь под нос, стали переодеваться. Уложили в сумки и рюкзаки гавайские рубашки, брюки-дудочки, платье с юбкой-солнцем, туфельки со шпильками, солнцезащитные очки. В великой неохоте натянули на себя обычную, буднюю одежду добропорядочных советских граждан, поверх – пальто, шапки, как и положено в сибирские холода.

Одетый Гога остановился в прихожей перед колонной стоявшим Афанасием, снизу взглянул на него в отчаянной мальчишечьей ненависти, что-то, кажется, даже хотел сказать, процедить, однако Вера подтолкнула его к распахнутому выходу, захлопнула за ним, последним, дверь.

И осталась стоять лицом к двери, словно бы испугалась: что же я натворила!

Афанасий за плечи повернул её к себе, прижался губами к её розовенькому, детскому темечку, пушинкой взметнул её на руки. Занеся в зал, спросил дыхом:

– Куда?

– Хоть на край света, – шепнула она, цепко охватывая его шею, словно бы им действительно предстоял длинный и долгий путь.

 

Глава 29

Но их совместные дни и ночи оказались коротки.

С неделю-другую Афанасий приходил к ней под вечер. Они мило беседовали за ужином, но большей частью и охотно говорила, «выговаривалась», чувствовал он, она.

Потом он подхватывал её на руки и ребёнком носил-баюкал по комнатам, прежде чем подойти к постели. Она противилась, просилась на пол, ласково попрекая:

– Афанасий, я же женщина, а не ребёнок. И мне двадцать семь, а не семь, – пойми!

Однажды она строго попеняла, пряча, однако, строгость под вуалькой капризно-детского голоска:

– Ты со мной не хочешь серьёзно разговаривать, я для тебя какая-то девочка-дурочка. Ни слова ещё не рассказал о себе. У меня только и надо тебе: стол – постель, стол – постель, а утром уходишь молчком и не обещаешь вернуться. Посмеиваешься, отшучиваешься, что бы я ни сказала, а ведь я тебя полюбила сразу и на всю жизнь.

Она в напряжённой бдительности помолчала и с пристальной пытливостью заглянула в его глаза.

– На – всю – жизнь? – красно-багрово отяжелились щёки и скулы Афанасия.

– На всю, на всю! Крепко, крепко! А покраснел, а покраснел-то, – дéвицей! В те минуты, когда ты подвозил меня до дома с концерта, в моей душе вспыхивали искры, я вся горела. Веришь, что можно влюбиться с первого взгляда, даже с полвзгляда? Я раньше не верила, а теперь ой как верю. Ты тогда в мой адрес сыпал комплиментами: какой голос у вас, какой голос, вы настоящая певица, ну, просто Русланова! А я жадно и зачарованно слушала твой голос – голос сильного и обаятельного мужчины, рыцаря, богатыря, Ильи Муромца. У тебя лицо открытое, светлое, честное. Стан твой величественный. Ты – мужчина-сказка! Моя сказка.

Лицо Афанасия сделалось кроваво-огнистым. Он был потрясённо смущён.

– И какую же я испытала досаду, – продолжала Вера, оласкивая своими пальчиками руку Афанасия, тяжело лежавшую на его колене, – когда ты не попросил у меня телефона, даже не поинтересовался именем. Я потеряла всякий девичий стыд и от отчаяния и досады назвала номер моей квартиры, но – не верила, что ты придёшь. Теперь мы хотя и вместе, но по-прежнему, увы, увы, чужие друг другу люди. Ты меня, хотя бы из приличия, спросил бы о моей личной жизни, поинтересовался бы, почему я одинока – не замужем.

– Ну что ж, рассказывай, – был он немногословен, но милостив.

– Мерси за снисходительность.

– Не обижайся.

– И по имени ни разу не назвал. Помнишь, как зовут?

– Угу.

– Меня зовут «угу»?

– Не придирайся, Вера, к словам. Рассказывай.

– Почему не Верочка или хотя бы какая-нибудь Верунька?

– Какая-нибудь Верунька, не вредничай. Рассказывай.

Он понуро, но учтиво слушал её рассказ. От минуты к минуте лицо его, однако, переменялось в каменисто-сероватую, по-будничному скучную личину. Может быть, он теперь явственнее разглядел и осознал: Вера действительно не девочка, с которой только то и можно, что играть, а женщина, которая ждёт от тебя своей немалой и, несомненно, справедливой доли любви и участия.

Она увлечённо рассказывала, что росла мечтательной и ранимой, что с юности зачитывалась романами, но теми, в которых герои любили страстно, претерпевали невзгоды, в итоге, однако, бывали вознаграждены счастьем, долгим и тихим. С отличием и в восторгах сердца окончила местное музыкальное училище по классу вокала. Мечталось высоко и красиво – непременно попадёт на столичную сцену, а там – слава, упоение творчеством, приволья жизни и судьбы. Однако не прошла отбора – с «унизительно коротенькими» собеседованиями и «кисломордыми» прослушиваниями – в московские эстрадные коллективы, как ни тщилась и ни билась. Попыталась в других, но околостоличных городах, – провал и «ужас» случился и там. Где-то ей сказали:

– Тут у нас, девонька, и своих затейников пруд пруди.

Растерялась, отчаялась, затаилась.

– Прикатила я в Иркутск, вся опухшая от слёз и мыслей, кинулась в нашу филармонию, но думала, и тут укажут на дверь. Нет: прослушали – взяли, хотя мордами чего-то кривились. Репертуар, правда, предложили банальный, избитый, пошлый – скучнющая патриотика с бессовестной хвальбой партии родной да – русские народные. В нашей певческой среде о таком репертуаре говорят: русские народные блатные хороводные. Как принужденная, ездила я по районам и городам Сибири с концертами, но не с сольными, а прицепкой ко всякому артистическому сброду – к жонглёрам да к скрипачам… трепачам. В гостиницах – тараканы, грубость, грязь. В клубных залах омерзительный запах овчинных полушубков и дешёвой помады с тройным одеколоном. Поёшь до отрыжки: «Широка страна моя родная» да «Синий платочек». Да ещё какую-нибудь сладенькую идиллию, а чтобы о настоящих чувствах и страстях – так начальство невозмутимо скажет на твоё возражение: русские романсы разучивайте, душечка. В них, талдычили мне, и страсти, и самопожертвование, и нега, и возвышенные души. Фу, так и прёт нафталином!

– «Синий платочек», кстати, ты душевно исполнила. И подбор песенок у тебя толковый.

– Вот-вот: песенок! Но мне, Афанасий, скучны все эти придуманные чувства. В Москве уже смело закатывают такущие репертуары, что о-го-го. А – здесь? А здесь – скука, смерть, самодурство.

– В «Синем платочке» что же придуманное?

– Твой «Синий платочек» – душещипательная чепуха, слюни. Ах: «Синенький, скромный платочек…»! Ах: «Синий платочек – милый, желанный, родной…»! Ах: «Кудри в платочке, синие искры ласковых девичьих глаз…»! Тебя не мутит от всей этой мещанской пошлятины?

Афанасий угрюмо промолчал. Зачем-то пристально посмотрел в щёлку между гардин, за которыми сторожко заглядывало в комнату чёрное окно глухой городской ночи.

– Тогда же, к слову, и замуж я выскочила. Да чуть ли не за первого встречного: так, знаешь, было отвратно на сердце после Москвы и этих первых гастролей по нашим сплошь пьяным медвежьим углам, что хоть вешайся. Ну, вот, повешалась на шею Ивану. Ванькой-Встанькой я его звала. Не, нет, он неплохой человек: порядочный, верный, сдержанный, всегда при деньгах – как-никак шишка в областном комитете профсоюзов. Он старше меня, опытный, а мне до зарезу нужна была защита, покровительство, да простое человечье участие! Папу я плохо запомнила – до войны пропадал он в геологических партиях, а потом – гибель на Курской дуге. Мама у меня к реальной жизни неприспособленный человечек, вечная домохозяйка, этакая хрупкая фарфоровая куколка из сказки, обеспеченная от и до и папой, и после другими её мужьями и сожителями. Я росла сиротливым, беззащитным, но ощетиненным волчонком. И вот в те жуткие для меня дни появляется даром небес Иван – такой весь взрослый мужчина, широкий, сытый, мясистый, надёжный. Папочка, одним словом. Но! Но пресный он какой-то оказался, без изюминки, угодливый дома и на службе, потому и Ванька-Встанька. Так, за глаза, его величали и его коллеги. Он умел подстроиться к жизни, извлечь изо всего выгоду. Я из него верёвки вила, он терпел, добродушно посмеивался. Что ни скажу – сделает. Баловал меня – страсть. Курорты, подарки – как из рога изобилия. Записал на меня вот эту великолепную квартиру, а она ему досталась в браке с первой женой. Жена от него перебралась к другому, к его начальнику, детей у них не было, – вот, теперь я тут хозяйка. Что говорить, любил меня. И как любил! Благодарной по гроб жизни я должна быть ему, но… Хочешь, скажу правду?

Ответа, однако, не ждала. Глаза её остро и жгуще вспыхнули, возможно, так, как в радости отмщения:

– Я ему изменила. Если не ошибаюсь, уже через пару-другую недель. От невыносимой скуки. От желания досадить ему, помучить его, заставить совершить что-нибудь этакое выдающееся или неправильное, что ли. Понимаю: дура, сумасбродка. Следом – ещё, ещё. С разными. Он – догадался. Но – молчал. Молча-а-ал! Как рыба. Как мешок с картошкой. Он начальник, ему ещё охота расти по должностям, а с женой разведётся, да к тому же со второй кряду, – значит, совсем ненадёжный, пропащий, морально неустойчивый товарищ. А мне было чихать на его моральные принципы – меня уже понесло тогда. Где-то сказано – «ветром судьбы». Кстати, у тебя красивая, даже романтичная фамилия, – Ветров. Как бы оно славненько звучало: певица Вера Ветрова. А? Ой, да ты не бойся – аж позеленел весь от страха: я в жёны не набиваюсь. Если бы набивалась – чего-нибудь с три короба наврала бы о себе, расписала бы, какая я хорошая да пригожая. А я вот и не хорошая, и не пригожая, а такая, какая есть. Не таюсь, не хитрю, не вру, не унижаюсь, как другие. Если чего надо – говорю открыто, в лоб. Вот захотелось мне затащить тебя в постель – и я вытурила из дома друзей. Такую ты не полюбишь – я знаю. Ты, как и мой Ванька-Встанька, – чинуша, за твоей душой следит сидящий в тебе же самом моральный кодекс. А без взаимной любви, уважаемый товарищ Афанасий Ильич, я с тобой мужем и женой жить не буду. Довольно мне было Ваньки-Встаньки. Побалуемся ещё какое-то времечко и – можешь отваливать. Или уж бери меня в жёны такой, какая я создана Богом ли, сатаной ли – не знаю. Ой, ещё пуще побледнел, бедненький! Пугливый ты, однако ж!

Она тоненько, но с неприятно трясущейся в голосе надсадой засмеялась. Снова пальчиками с артистичной игривостью приластилась к Афанасию. Он зачем-то сжал зубы, да так, что желвачные кости бело выперло.

Совершенно войдя в какую-то свою, видимо, тайную и желанную, роль, приклонила маленькую светленькую детскую головку к его плечу:

– Пока не удрал от меня – понежусь рядышком с тобой. Какой ты твёрдый весь, как утёс. – И пропела, с подзвучьем эхости в голосе, будто издали, с высокой горы: – Ау-у! Мужчи-и-и-на! Богаты-ы-ы-рь! Спаси-и несча-а-стную же-е-нщинку!

Он не отозвался на её игривость, на её слова. Его губы, похоже, отвердев, едва раздвинулись:

– И что же твой Ванька-Встанька?

А у самого в мозгу жерновами мельницы перемалывалось: может, и она из-за этого бабьего отчаяния бросилась к тому щёголю?

– Ванька-Встанька – вата, матрас: пнёшь – подпрыгнет, снова прежнее положение займёт, как ни в чём не бывало. Болванчик. И всю свою жизнь провёл в строю таких же болванчиков. Он благоразумно помалкивал какое-то время: ну, жена на месте, не ушла же, и слава богу. Но втихую, приметила, начал попивать. И однажды до того перебрал, что в хмельном угаре побил меня. Я обрадовалась – галопом удрала от него. – Засмеялась, с тем же неприятным усилием голоса: – Фонарём под глазом освещала себе путь в ночи к светлой жизни. – В дерзкой язвительности заглянула в глаза Афанасия: – Тебе не смешно?

– Смешно. Но если утёс затрясётся от смеха – камни посыпятся. Не пришибло бы кого там, внизу, на грешной земле.

– Ах, пришибло бы, но только бы меня, сумасбродку! Слушай и, как говорится, внимай дальше. Ванька тогда разыскал меня недели через три – я моталась по подружкам, по каким-то общагам. На коленях выклянчивал: вернись, любимая. Ладно – вернулась: устала до чёртиков от чужих углов. Живём вместе – месяц, другой, третий. Он всё спрашивает: «Забеременила?» Я отвечаю: «Ага, жди!» Не буду скрывать: появлялись у меня ещё мужчины. Ванька снова прознал. Молчал. Но однажды напился и спрашивает: «Ну что, наконец-то, забеременила, сука?» Я – быстренько одеваться, чтобы удрать: думала, с кулаками набросится. А он говорит: «Не с ребёнком, так со мной будешь нянчиться». Сказал, распахнул окно и сиганул вниз головой с третьего этажа. Во как оно бывает: в болванчике человек, мужчина нежданно-негаданно проснулся! Угодил в кусты. Не насмерть разбился. Кровища, неотложка, больница. В труху изломал себе позвоночник, голову пробил до мозгов. Инвалид – не ходящий, не думающий, едва языком и руками шевелил. Три года я с ним нянчилась. Одним утром подхожу к нему, а он холодный. Рыдала. Но не от жалости к покойному. Нет. Не-е-ет! А – от злости на жизнь, на людей, на всё наше человечье скотство.

Помолчала. Зачем-то усмехнулась:

– Может, я роковая женщина? Или просто – дрянь, дура, психопатка? Ответь. Не молчи.

Но Афанасий молчал.

– Молчишь? Ну-у, что ж, молчи. Молчи-помалкивай… правильный человек.

Неожиданно всхлипнула, но Афанасию показалось, что, как ребёнок, от щекотки засмеялась:

– Я одинокая душа. Мне, Афанасий, нужна защита. Ты сильный, у тебя такой уверенный взгляд – защити меня! Защити меня от этой глупой, беспощадной жизни!

Афанасий сидел неподвижный, одеревеневший. Но что-то же надо было сказать, и он сказал, казалось, со скрипом шевеля челюстью:

– А эти… твои стиляги… тоже одинокие души?

– Какие же вы все нечуткие, беспощадные!

Она смахнула пальчиком первую доползшую до губы слёзку.

– Кто – «вы»? – спросил он почти что по слогам, ритмичными отстуками.

– Вы, вы – все! Все в этой огромной стране с человечьими массами непонятных существ, со своими невнятными идеями, с тёмными богами и вождями! Да, да, мы одинокие души! И – что?

– Да так, ничего.

– Как жить? – уткнулась она повлажневшим, пунцовым личиком в свои ладони. – Как жить? Жить-то надо – не помирать же молодыми и сильными. Не сигать же из окон, как мой Ванька, в отместку тем, кто тебя не понимает и не любит. Знаешь или нет, правильный сильный человек, как жить?

Он молчал. Сник, подсутулился, посъёжился весь, можно было подумать, что прятался. Ему даже показалось, что в этом доме холодно. Он пришёл сюда за теплом, обогреться душой, но ему здесь стало зябко, неприютно. Зачем-то снова всмотрелся в беспроглядную тьму окна, не понимая, что же хотелось разглядеть в глубях ночи, в пустынных далях улиц спящего города.

Неожиданно каким-то далёким отсветом озарилась в его памяти Переяславка – сидящие за братовым столом родственники и односельчане. Захотелось снова оказаться с ними рядом, говорить и слушать о простом и понятном – о земле, о хлебе, о видах на урожай, смеяться смешному, грустить о грустном, радоваться радостному, о хорошем говорить хорошее, о плохом – плохое. Ярко, но и печально осознал: какая хотя и тяжёлая, но светлая жизнь там!

 

Глава 30

Несколько дней не приходил к Вере.

У себя в райкоме как-то раз обронилось вслух:

– Сами дураки, а страну винят.

– Что вы сказали, Афанасий Ильич? – спросил у него кто-то из нечаянно услышавших.

– А? Да так, ничего, братишка. Не видишь, доклад репетирую, – с наигранно зловатой особинкой в голосе и мимике отшутился он.

– А-а!

Встретился с сыном; возле подъезда принял его – подумалось, эстафетной палочкой, – из рук в руки от Людмилы. Почему-то порадовался, что не смог, как прежде, до сближения с Верой, открыто, прямо посмотреть в их глаза.

Приметил, Людмила заметно похудела, похорошела, какая-то стала вся светящаяся и тихая ликом, лёгкая шагом, мягкая взором. Может быть, нашла какого-нибудь? – внезапно и остро полоснуло. Насмелился – глянул, но вороватым подвзглядом, в её серенькие с голубинкой глаза, следом просквозил стыдливо-украдчивым взглядом подростка по женственно полноватой и – всегда казалось ему – без единого угла-выступа фигурке её. Вся она изящна, скромна. В одежде своей неброской, но по моде, с причёской тугим узлом на затылке вся она – утончённая мера, ненавязчивый, живущий сам в себе и для себя вкус.

Моя жена! – неожиданно и высоко зазвучало в его груди, но так, словно бы откуда-то со стороны в него входило, навеваясь, это свежее новое звучание. И разливалось оно пока не совсем ясной, но вкрадчивой, тоненькой, возможно, даже колыбельной, «маминой», мелодией.

А может, такой интересной Людмила всегда и была для него? Он же, возможно, в сутолоке жизни, в противоречивости своих чувств, ожиданий, мыслей, а также по молодости своей, которая чаще высокомерна и твердолоба, чем покорлива и отзывчива, не примечал явственно и ярко в себе свою очарованность женою. И в ней самой, может статься, не примечал её истинных добродетелей, её красоты, её сердца, так, как и надо бы примечать что-то бесспорно важное и достойное в твоей жене, в матери твоего сына, да и в любом другом человеке, с судьбой которого ты переплёлся чаянно или нечаянно, – смутно и отдалённо, так, как не о себе, почувствовал сердцем и разумом он.

Ему сном и секундно почудилось, что она, мысли о которой были его сокровенными мечтами из года в год, стала отдаляться, отчуждаться, гаснуть, и сделалась маленькой, очень маленькой, неприметной. И вот – уже нет как нет её. По крайней мере он не чувствует её сердцем. А другая женщина, та, маленький бесёнок, даже отблеском не явилась сейчас, лишь блеклой тенью, – и осталась в лабиринтах какого-то небытия, или – сна, но сна неприятного, отвратного, в который чтобы не попасть повторно – будешь впредь упираться, держась за что-то построенное тобою.

И теперь одна только жена его стоит перед ним, перед его чувствами и памятью, и он хочет, чтобы так и было, чтобы так и длилось в днях и годах их возможной совместной жизни. И единственно с ней он хотел бы сидеть плечом к плечу за братовом или отцовом столом в кругу переяславцев и вести беседы о насущном, о вечном или просто о погоде.

Он понял призыв своего сердца, которое, похоже, оказалось чутче и мудрее его самого: довольно метаться, довольно ждать и высматривать прошлое, дружище! И если что-то и ценно в этом мире по-настоящему, так это сегодняшний твой день, сегодняшние твои слова, мысли и мечты, а они об этих двух дорогих твоих существах – о сыне и жене.

Он почувствовал даже физически, как растрескался, расползся и стал осыпаться, обваливаться с него какой-то кокон. Что-то важное и грандиозное происходило с ним здесь и сейчас.

Спросил, и спросил впервые после разъезда семьи:

– Как ты, Люда, живёшь?

– По-прежнему, Афанасий, – ответила она сразу.

Ответила открытым взором, ответила просто, ответила ровно, без как бы то ни было окрашенного голоса, без выталкивания из себя каких-либо чувств, настроений, страстей, будь то обиды или радости, или же, напротив, без ужимания, утайки их в себе.

Моя жена! – уже начинало петь, переливаясь красками звуков, во всём его существе.

Ещё поговорили, – о том, о другом, о важном и не очень. Просто, без затей, без умыслов, без пошлости намёков и кокетства говорили. Могло показаться, что и не расставались никогда, а потому не надо выставлять себя в выгодном свете, напрягаться попусту. Она спросила о его делах в райкоме, он – о её в музыкальном училище, как и раньше друг у друга спрашивали, когда встречались дома вечером. О Юрике поговорили, и тоже впервые за долгое время отчуждённости и раздельности.

А сам Юрик стоял рядышком возле их ног и увлечённо задирал голову, то на мать, то на отца, – кто говорил. И лицо мальчика на каждую их реплику тотчас оживлялось, высветливаясь, в пошевеливании губ, век, бровок, в посвёркивании глаз. И могло показаться, что он напрягался в желании помочь родителям, чтобы они не прерывали своего разговора, чтобы ещё постояли друг возле дружки. А ещё бы лучше, чтобы они яснее приметили его, а может, и похвалили бы за что-нибудь: он же хороший мальчик.

Отец повёл сына, как обычно, за руку, но куда и зачем – отчётливо не понимал. Вёл машинально, возможно, даже слепо. И как только он отошёл от жены, в груди начало звучать уже какой-то новой, раньше не слышимой им мелодией – томительной, порывистой, смутной, и от минуты к минуте – всё шире и выше. В какой-то момент остановился – ему показалось: что-то не то и не так происходит, и с ним, и вокруг, и с Юриком.

– Папа, мы зашли в лужу, – восторженно-испуганно пискнул Юрик.

Афанасий, очнувшись, осмотрелся.

Действительно, отец и сын стояли посерёдке большой мартовской лужи. В ней, как настоящее, сияло и лучилось солнце, слепя, но и веселя. Сын стал шлёпать сапожками по воде, радуясь такому увлекательному и великолепному обороту событий, нежданному приключению.

– Ну, вот: сам поросёнок и ребёнка потащил за собой, – вроде насупился, нахохлился, но, не выдержав, сразу рассмеялся отец. И тоже ахнул подошвой ботинка по воде.

Передавая в условленное время у подъезда Юрика, он сказал Людмиле:

– Собирайтесь! Я – мигом! Подкачу на грузовике.

– Что? – не поняла она.

Сердце же её догадалось тотчас, и в тревоге радости скололось иголочками нежности, не подготовленное, ослабленное в своей долгой горести, в потёмках ожиданий и надежд.

– Что? – настойчиво, харáктерно переспросила она, уже не без вызова в голосе, однако тихо, очень тихо, казалось, так, чтобы он не расслышал.

Но Афанасий уже и не мог расслышать – на учащении отбегал от них.

Отбегал, не разбирая дороги, по-хозяиски развалившимся повсюду сияющим лужам этой внезапно и раздольно нагрянувшей весны, по льдисто ощетиненным навалам вычерненного снега этой неотвязчивой, длинной, но всё же умирающей зимы. И если бы сейчас он был за рулём автомобиля или за рычагами трактора, то, можно предположить, неудержимо бы преодолевал любое неблагополучие дороги, будь то ямы или кочки, или стремил бы трактор даже на самые неодолимые преграды бездорожья или целины.

Он забежал к Вере и, не заходя в квартиру, сказал зацветшей приветной улыбкой этой утончённо красивой и осознающей чары своей красоты женщине:

– Ты прости меня, но я к тебе больше не приду.

Улыбка – обронилась, плечи инстинктивно, точно бы от дуновения холода, ужались. Но женщина, хотя взгляд её явил прежнюю застарелую тоску и грусть, не заплакала. Она отозвалась ползвучно, почти что шепотком, но достаточно отчётливо:

– А я приду. Во снах. Жди, герой не моего романа.

И очевидно: слова, о которых секунду назад она и не думала, ей понравились так, что она попыталась улыбнуться, возможно, победно, возможно, злорадно. Однако губы лишь вздрогнули и обмерли, живущие своей жизнью.

– Прости, если можешь, Вера.

– Запомнил-таки имя. В наказание заклинаю: будешь помнить долго.

И она всё же улыбнулась, полноценно, и с яркой дерзинкой, и с миловидной красивостью в лице.

– Прощай, – был он неумолимо краток и бесталанно неярок.

На ускорении своих широких – через ступеньки, – от природы тяжеловесных, звероватых шагов глыбой сорвавшейся ринулся вниз, а ему почудилось – вверх рванулся и полетел, внезапно полегчавший. Сердце безумно стучалось, чудилось, выбивалось из груди в желании каких-то самостоятельных действий и поступков.

Вера на срыве влажно расплывающегося голоса смогла прокрикнуть вниз:

– Ты как на крыльях летишь от меня.

Помолчала секундно и, пока он не скрылся за дверью, уточнила, но уже с явной твердинкой в голосе:

– Но – на чугунных.

Он перед самым выходом приостановился и сказал вверх, как и умел говорить предельно внятно и приличиствующе громко с трибун:

– На золотых.

Тоже помолчал и уточнил, однако существенно стишась голосом, – возможно, только для самого себя:

– Но – как солнце золотых.

А чуть громче, уже распахнув дверь и несколько повернувшись лицом к свету дня, ещё прибавил:

– Прости.

 

Глава 31

На улицу – выскочил.

Перепрыгнул вниз на асфальт с крыльца в две-три ступеньки – из-под ног сполохнуло брызгами. Огляделся, точно бы очутился в новом месте. И нечто невероятное подметил за собой: удивился и порадовался обыденности жизни округи, иркутского мирка, тому, чего, может статься, уже давно не замечал, так, как нужно бы. Удивился и порадовался солнцу, залившему город сиянием, просто солнцу, но, показалось, кипяще яркому. Небу над городом удивился и порадовался, просто небу, но лучезарно – нет сомнения, лучезарно, по-особенному – ясному. Людям удивился и порадовался, просто людям, людям этого ставшего родным для него города, просто прохожим, но взглянувшим на него, озорно спрыгивающего с крыльца и разбрызгивающего лужу, так, как, наверное, хотят другой раз сказать: «О, какой замечательный молодой человек! А вон через ту скамейку вы сможете перемахнуть?» Всему, всему радовался и удивлялся Афанасий.

Забежал в свой ведомственный гараж, попросил срочно грузовик. Ему мягко, но назидательно отказали:

– Ильич, не знаешь, что ли: заявки рассматриваются по три дня?

Он не обиделся, выдохнул:

– Бывайте, братцы! – и опрометью выскочил на дорогу.

Ловил грузовики. Одного шофера не уговорил, второго, а к третьему забрался без спроса в кабину, мятую горсть денег всучил и велел:

– Погнали, братишка.

– Чаво-о-о? – ошалел и онемел шофер.

– Нá, нá ещё! Понимаешь, до зарезу надо прямо сейчас вещички перевезти. Не упирайся. Погнали. Сначала – прямо, а затем – направо.

Потом бéгом через ступени взлетел к квартире. Запыхавшийся, клокочущий кровью в висках, вдохнул-выдохнул перед заветной дверью и с заботливой легонькостью – едва касаясь – коротенько нажал на кнопку звонка.

Открыл Николай Иванович, тесть и товарищ его. Хмур, сер, сутул старина, но только-только, подслеповатый, разглядел в сумерках лестничной площадки Афанасия – ёжик его замечательных игольчатых усов стал рассыпаться улыбкой, плечами человек вроде как подрос. Всегда они друг друга уважали, друг к другу тянулись, но в нынешние ненастные поры в их разъединённой и разобщённой жизни отдалились друг от друга. И вот Афанасий, наконец-то, пришёл в дом Николая Ивановича, и тот не мог не догадаться и не мог не обрадоваться – с его другом случилось что-то очень важное, но, понятно, не горестное, – улыбается, сверкает щёками, как начищенный в ранешные времена самовар.

Поздоровались и за руку, душевно крепко, и объятием, в широком братском распахе. И оба посмотрели друг другу в глаза, – давно уже не смотрели столь прямо, приветно, и не только друг другу при случайных встречах в коридорах власти, но и, отягощённые переживаниями, отчего-то и другим людям не всегда моглось открыто смотреть в глаза.

Афанасий сказал, твёрдо и бодро, как и умел говорить с кем бы то ни было:

– Я, Николай Иванович, за своими. Хватит нам всем волындаться. Правильно?

– У-у-у, – невольно свистулькой вытянулись губы Николая Ивановича.

Больше, однако, он не нашёлся, что сказать, лишь взгляд какая-то сила подломила в сторону двери комнаты дочери и внука.

Но Афанасий ответа и не ждал. Весь прямой, ладный, размашистый, прошёл к Людмиле и Юрику. Жена, натянутая стрункой, поджато сидела на диване. Сын тихонько копошился с игрушками в своём уголке, но замер, увидев отца. Ни чемоданов, ни узлов не было приготовлено.

– Люда, Юрик, я на грузовике. Поедемьте домой. А?

Ответом – молчание. Молчание, показалось Афанасию, долгих-долгих, как, возможно, минуты, секунд.

Голос его неожиданно сорвался, просел, точно бы под спудом, когда он зачем-то ещё раз спросил:

– А-а-а?

Людмила, словно бы преодолевая боль, произнесла едва шевелящимися корочками-губами:

– Афанасий, не надо.

Она не заплакала. Может быть, её и днями и ночами кровоточившая душа тоже превратилась в корочку.

Он до головокружения, возможно, до обморочности почувствовал ошеломляющее и настойчиво раздвигающее какие-то пределы и ограничители движение внутри себя. Всю его сильную, но противоречивую сущность стало наполнять какое-то новое для него чувство, которому он ещё не знал словесного определения, но которое, почудилось ему, было шире его мощной груди, глубже его самых сокровенных мыслей, крепче его богатырского тела, но и нежнее его привычной нежности, жалостливее его привычной жалости, смиреннее его привычной – но столь редко посещающей его – смиренности.

Я люблю? – не столько услышал, а сколько почувствовал он в себе ясно и красиво звучавший – кажется, не его, совсем не его голосом – вопрос.

В каком-то полусонном состояний очарованности он опустился на диван, на самый краешек, едва не упав. Подумал, что если бы не присел, то мог бы и упасть взаправду, и самое ужасное, что могло бы произойти, – он снова, как тогда при разъезде семьи, испугал бы Юрика. Сидел рядом с Людмилой, но понял, что даже дыхнуть в её сторону боязно стало ему – пропадут очарование и восторг, испытываемые им впервые в жизни в таком невозможно ярком и в то же время неосязаемо нежном состоянии.

Это и есть она, настоящая любовь?

Но он тут же насторожился, а может, даже и испугался несколько, осознав, что не сможет сейчас, не сможет, как не понуждай себя, произнести слово «прости», потому что оно недавно было им произнесено для другой женщины и представилось ему чем-то уже запятнанным, неподобающим в эти невероятные, неожидаемые в своей изумительности секунды для его жены, для его – уже не звучало вопросом и звучало его голосом – настоящей любви. Но он мог ниже склониться головой и плечами перед Людмилой и сыном. И он склонился, повинный, но всё же чистый сердцем и помыслами.

Он осознал и то, что не сможет сейчас сказать «я тебя люблю» или «ты моя единственная» или нечто такое ещё в этом роде и духе, потому что так говорили, говорят и будут говорить миллионы и миллионы людей, так звучит из книг, со сцены, в кино, и эти слова он ощутил сейчас, перед своей женой, перед матерью его сына, перед – уже не мог и не хотел он думать и чувствовать по-другому – настоящей любовью чем-то ничтожно малым, болезненно тусклым, пошло игривым, дурно сочинённым и даже оскорбительным. И на колени перед ней он не сможет в эти минуты опуститься, потому что – потому что так поступают другие мужчины, потому что так делают актёры на сцене и в кино, потому что – и возможно, это-то и главное самое – может испугаться сын.

«Прости», «я тебя люблю», «ты моя единственная» – правильные, конечно же правильные и вечные слова, но как заставить своё гордое, умное сердце склониться к ним, если оно просит, уже требует чего-то невероятно большого, большего, о чём можно сказать уже уверенно, – предельно искреннего, заповедно нежного, того, чего, кто знает, нет и не может быть ни у кого на свете?

Но что же делать, как поступить, у кого спросить совета? Она сказала – «не надо» и – молчит. Молчит, измождённая и отвердевшая в одиночестве, в ожиданиях, в сомнениях. Молчит страшным и опасным, как бездонная яма, молчанием.

Но что-то же надо делать, наконец-то!

Неожиданно из своего уголка вышел Юрик и сел между родителями. И они оба, в каком-то едином и призыве сердца, и порыве тела, приобняли сыны за плечи, возможно, желая каждый потянуть его на свою сторону. Их руки невольно столкнулись и – съединились, и хотя лишь на какое-то летучее мгновение, но – пальцы в пальцы, так, как нередко ходят друг с дружкой влюблённые в первые поры своей любови.

Однако Людмила потянула свою руку назад, да Афанасий не выпустил её.

Он неуверенно, похоже, что даже робко, посмотрел на свою жену, сызбока заглянул в её глаза, – она разительно преображалась в эти мгновения их нечаянного, но обоюдно жданного единения. Так изменялась обликом, что можно было предположить – уже минули часы, дни, а может, и неделя времени их этой счастливой, покойной совместной жизни. Полумгла бледности схлынула с её лица, она попунцовела девочкой, и Афанасий подумал – хорошенькая. Губы, щёки ещё не улыбались, ещё были стянуты и напряжены волей характера, но глаза, соедино живущие жизнью души, отражающие её всецело, глаза её уже улыбались, точнее сказать, светились тайным сиянием души её, природно доброй, отзывчивой, часто на работе в училище и в минуты задумчивости звучащей высокой музыкой, и что-то говорили-нашёптывали Афанасию этим своим свечением. Неспроста в училище коллеги звали её Ангелочком.

Афанасий склонился к её уху и что-то ей сказал. Может быть, всё же – «прости», может быть, – «я тебя люблю», «ты моя единственная». А может быть, какие-то другие слова нашёл, каких не один мужчина Земли ещё не произносил своей женщине.

Может быть, так было.

Но может быть, не так, совсем даже не так.

Наверное, не столь важно, как было, если единственно нужные слова всё же нашлись, а руки остались – рука в руке.

И щёки её, и губы её зацвели душистым – так ощутилось Афанасием – и ясноликим цветом, и он хотел вдыхать её ароматы.

Свободной рукой каждый из них, тоже не сговариваясь, одновременно приобняли – получилось перекрестно за его спиной – сына за бока. И каждый чуть потянул его к себе. Юрик тоненько засмеялся и строго попенял родителям:

– Ой! Ну, чего вы: щекотно же.

Отец заглянул и в глаза сына, казалось, проверяя надёжность и реальность того счастья, которое зародилось только что между ними тремя, и увидел в них огонёк – «глупенький», «лукавый» огонёк детства, а не ту невозможную для мальчика строгую стариковскую печаль, которую разглядел, или которая, возможно, всё же померещилась ему, тогда, осенью их жизни, когда стоял перед сыном на коленях.

Во дворе три раза посигналили, потом затарахтел мотор, заскрипели какие-то крепления и уключины; но вскоре снова стало тихо.

– Грузовик уехал, – сказал Афанасий. – Ладно, вяжите узлы, набивайте чемоданы – на себе кое-что сейчас уволоку. А завтра-послезавтра остальное – на машине.

– Папа, а я сегодня – сверху на узле? – спросил Юрик.

– А ты – сверху. Как капитан на корабле будешь, – подмигнул отец.

– Ой, здорово!

– Ещё чего! – возразила мать. – Свалишься – расшибёшься.

– Ма-а-ам, ну, пожалуйста! Я не свалюсь. Буду крепко-крепко держаться.

– А я, Юрик, и мать заброшу на мою горбушку – она тебя будет держать.

– И – маму?! Ура-а-а!..

 

Глава 32

Иван Николаевич, человек по жизни строгих и зачастую неумолимых нравственных правил и – знал за собой – «железной» выдержки и «нечеловечьего» норова, позволил, однако, себе, но в «полглазочка», этаким воровастым мельком, как бы случайно, как бы нечаянно, глянуть в щёлку дверного проёма. Он увидел, и почудилось ему – в свечении, но не внешнем, а в каком-то внутреннем, их собственном, сидят, сцепленные руками и прижатые плечами друг к другу, все трое на диване, кучкой, беседуют. За несколько последних месяцев в его груди скомкались, переплелись в узлы какие-то жилы, и ему порой казалось, что дышать стало с зажимом, с горчинкой. А сейчас что-то там внутри – «ойк!» – и начало полегоньку ослабляться, расправляться, мягчеть.

Его правую кисть, обращённую к этой двери, неожиданно повело – вверх-вниз сначала, следом влево-вправо, и он, «закоренелый безбожник, материалист – как сам говорил о себе и не без горделивости – высочайшей пробы», понял в недоумении и даже в оторопи, чтó сотворила его рука.

Он забился в свою холостяцкую комнатку-келью, чтобы, как рассудил, «не путаться в ногах у молодых». Но если позовут – конечно, поможет с перетаскиванием вещей.

– Надо же! – стал осматривать он свою выхуданную едва не до самых костей и жил руку, как чужую. – Ты чего, подруга дней моих суровых, выделываешь? Стареешь – глупеешь? Ты мне эти всякие поповские штуки прекрати.

Но он был счастлив. Он был счастлив, как никогда ещё в своей жизни. Он был счастлив счастьем своей дочери и внука.

Почувствовал, что в груди совсем «отпустило». И тут же по всему телу благодатно раскатилась истома, квёлость. Душе стало невыносимо легко. Представлялось, что её тянули кверху, а она, прилипшая крепко-накрепко к телу, не могла сорваться и полететь. Захотелось, внезапно ослабшему, прилечь, и он прилёг, желая полного успокоения, тишины, ровного течения мысли. В последние годы, особенно в эти изматывающие месяцы семейных неурядиц, часто мучимый бессонницей и «мыслями-пиявками», он неожиданно задремал тотчас, как, известно, бывает с насытившимися младенцами или, говорят, со счастливыми, но не осознающими своего счастья людьми.

Однако перед тем как совсем уснуть, ему вспомнилась-привиделась несколько лет назад умершая старуха-мать: в сорок третьем она провожала его на фронт. У эшелона, которому вот-вот тронуться, она сказала сыну:

– Коленька, отца твоего провожала в прошлом году, не перекрестила, – и он погиб. Не противься, сынок, – и она подняла руку.

– Нет, мама! – Но она уже успела осенить его меленьким, чтоб люди не видели, чтоб не позорить сына, крестным знамением.

– Мама, мама, – неожиданно шепнул нынешний Николай Иванович, в сладостной детской очарованности засыпая.

А может быть, и не засыпал вовсе, а распускался и растворялся мало-помалу всей своей сущностью, духовной и физической, в покое, как в каком-то тёплом, уютном пространстве без пределов и ограничений, в своём нежданном счастье. Его мысли и душа, может статься, впервые за его непростую, привередливо поворотливую жизнь, сделались лёгкими и друг с дружкой согласными.

К нему заглянула дочь, чтобы сказать – «Мы, папа, уходим. Пожалуйста, проводи нас», но увидела его спящим. Она очень удивилась: ещё только-только наступил вечер, а отец никогда не ложился спать столь рано, обычно – заполночь, всё чаёвничая и штудируя газеты и разные обкомовские постановления и резолюции. Дочь легонько закрыла дверь и – своим, приставив палец к губам: тс-с-с-с!

Сквозь завесы дрёмы-сна Николай Иванович распознал приход дочери, но ему не хотелось нарушать столь нежно и покровительственно сошедшие на него тишину и покой. Не будят, значит, теперь сами в силах, – был он безмерно доволен.

Потом Николай Иванович расслышал шепотки за дверью, следом лёгкие – догадался, на цыпочках – шаги в коридоре и прихожке. Наконец, дверной замок щёлкнул, и Николай Иванович понял, что снова, снова остался в своей большой, рассчитанной на большую семью и конечно же большое счастье квартире один, совсем один. Но он не почувствовал в груди тягость, досаду, огорчение, как раньше нередко бывало, когда неизменно из года в год потёмочными вечерами возвращался в свою однообразно пустую и гулко пустынную квартиру из обкомовской муравейной толчеи своего кабинета и коридоров. Он в эти благодатные минуты чувствовал только лёгкость. И – благодарность, великую нежную благодарность. Но судьбе ли, обстоятельствам ли, кому-то из людей ли, – кто объяснит? Да и надо ли? Он осознал с непривычным для себя восторгом, что душа его сегодня, вот в эти минуты счастья его дочери и внука переменилась: с неё явственно спала какая-то тёмная, не пропускавшая света извне драпировка, и вся она, вздохнув, наконец-то, вольно, полно, вобрав в утолении жадно в себя света дня, раздвинулась, даже можно сказать, выросла и вроде бы, чуял, округлилась. Николай Иванович сейчас чувствовал свою душу предельно физически, почти осязаемо. Протяни, казалось, руку – и вот она. Душа представилась ему воздушным шариком, который ему кто-то вручил и сказал:

– Держи крепко. А ослабишься хотя бы чуток – упустишь шарик навсегда: улетит к небу.

Вспомнил: точь-в-точь так же ему однажды сказал отец, подавая в день какого-то праздника накачанный гелеем шарик. И маленький Николушка не упустил его, даже тогда, когда вместе с ним весело и высоко подпрыгивал на улице, радуясь со второго-третьего подскока одному новому, захватывающему ощущению – к небу тебя шариком подтягивает, если не сказать, подбрасывает, к взлёту стремит.

– Не упустить бы шарик, – серьёзно и тревожно подумал-шепнул Николай Иванович, неосознанно обхватывая руками маленькую подушку-подкладушку.

– Оказывается, таким и бывает счастье, а ты, стреляный воробей, гордец, и не знал до сегодняшнего дня, – мягко покачивались в нём мысли-монологи.

Николай Иванович уже не понимал, спит он или бодрствует, потому что душа его со всей очевидностью бодрствовала сама по себе, полная сил и желания действия, посвежевшая и ожившая. Однако тело его, уже не молодое, ломанное и тёртое жизнью, а сейчас к тому же опутанное слабостью и томлением, было тяжёлым и негибким, тяжёлым и негибким до того, что он, во сне или всё же наяву, даже не смог, настырно проверяя себя, приподнять руку или открыть веки.

Но он не испугался, не подумал, что заболел или даже умирает, потому что уже разгадал и принял всецело и благодарно – какое блаженство жить душой.

* * *

Через три месяца Людмила поняла, обомлев: беременна. А Афанасий, узнав, заботливо-осторожно приобнял жену, – сверху целовал её в темечко и приговаривал:

– Жёнушка моя, ласточка моя.

Супруги Ветровы стали ждать прибавления в семье.

 

Глава 33

Екатерина и Леонардо жили уже несколько лет вместе, в её уютном и тихом домике на яру над Иркутом, перед щедро распахнутыми просторами и тайги, и города, и ближайших деревенек, но жили как-то непонятно – и для окружающих, и даже друг для друга.

Эта непонятность, какая-то недовыраженность их совместной жизни происходила оттого, что они не были мужем и женой, ни официально, когда в присутствии свидетелей, родных и близких принято расписываться в ЗАГСе, ни в полюбовном уговоре между любящими – Екатерина так и не сказала ему «Да» на его неоднократное предложение «Выходи за меня замуж», но, однако, не сказала и «Нет».

Как они жили? Они жили как все – трудами на работе, хлопотами о насущном, мыслями о будущем. И в то же время не так и даже, возможно, совсем те так, как все или многие жители кругом.

Екатерина продолжала трудиться в своей районной библиотеке своего полюбившегося ей полудеревенского, печально, но и светло напоминающего родимую Переяславку Глазковского предместья, да ещё замечательным образом невдалеке от своего славного, приманчиво видного издали голубенького дома. Всё так же заведовала читальным залом и периодикой. Она обожала своё тихое библиотечное дело, любовно обращалась с каждой книгой, особенно с порванной, ветхой, была заботлива и чутка с читателями. Её отдел, как и почти что изначально, – идеал порядка, упорядоченности, вежливости, и на стене возле её рабочего стола неизменно реял своим единственным, но кумачово-красным бархатным крылом вымпел – «Ударник коммунистического труда». С сотрудницами своими и начальством она была всегда ровна, приветлива, однако в душу свою никого не впускала, в откровенные разговоры не вступала. Но никто о ней не подумал или не пошептался с другим – «Какая холодная! Наверное, гордячка ещё та». Напротив, она для многих коллег и знакомых была необходима, желанна, к ней шли посоветоваться, а то и по-женски поплакаться или поделиться радостью, и она находила для человека хотя и коротенькое, но весомое доброе слово. Её уже не считали странной, чудачкой, как раньше, но знали, что она не такая, как все. С ней обходились по-прежнему не сказать, чтобы недоверчиво, настороженно, но как-то приглядчиво, словно бы говоря: «Ну-кась, дай-ка я присмотрюсь к тебе получше: что ты за птица?» Что-то такое неуловимое, неясное в ней смущало людей, заставляло задуматься, приглядеться.

В особенности волновали собеседника её глаза: они, нездешне и чарующе чёрные, были глубоки и темны печалью, но мнилось, что светятся, и светятся каким-то светлым светом. Волновало и выражение её лица: людям виделось, что на её губах и щёках полнокровно, но тихо и робко живёт несходящая с них улыбка.

Встречались такие, кого раздражала её улыбка. В улыбке усматривали усмешку, ироничность вплоть до надменности. Однажды даже мать вспылила, когда приехала к дочери на денёк-другой в гости:

– Ну, чего ты, Катя, всё улыбаешься и улыбаешься? Прям дурочка деревенская! Раньше ты так себя не вела.

– Я-а-а?! Улыбаюсь, мама?! – нешуточно удивилась Екатерина. Так ещё никто ей не говорил, и она даже не предполагала, что всё улыбается и улыбается.

– А что, скажешь, нет?

– Ма-а-ама! Нет, конечно.

– Значит, я дурочка! – заявила Любовь Фёдоровна.

Но они, по обыкновению, быстро помирились, прижавшись друг к дружке, наскучавшиеся одна без другой.

Леонардо нередко говорил ей:

– Катенька, ты – моя Мона Лиза. Твоя, теперь вечная, спутница – тайнственная улыбка достойна кисти только художника эпохи Ренессанса.

– Что, тебе снова мерещится прилипшая улыбка на моих губах? – закипала Екатерина.

– Не прилипшая и не мерещится. Я вижу её и её великий смысл воочую, любимая. Твоя улыбка – сакральная всемирная загадка женщины и философский трактат мудреца одновременно.

– Ах! какой высокий слог. Немедленно начинай писать стихи и увековечь мою улыбку в шедевре.

Но задумывалась: что-то, наверное, в ней происходит всё же, если люди так говорят, столь пристально и пытливо заглядывают в её глаза.

И порой подходила к дореволюционному, уже в дымчатой поволоке лет и испытаний зеркалу и внимательно, подолгу всматривалась в своё отражение. Но улыбки и даже бледной тени её не обнаруживала. Лишь примечала ниспадающие от уголков губ тоненькими вислыми усиками две морщинки. И ей мнилось, что раз от разу они всё более углубляются, раздвигаются, делая рот несколько шире. Может быть, предполагала она, эти морщинки и порождали в людях ощущение улыбчивых губ?

– Я – старею, старею, а им чудится, что улыбаюсь, – поворачивала она перед своим любимым, отражающим мир туманисто и загадочно зеркалом голову и плечи.

И так, и этак повёртывалась, выискивая ещё какие-нибудь отметины увядания, «прощевания с молодостью», – ёрнически поддевала она себя. Но таковых отметин, как бы не всматривалась она, тем не менее не обнаруживалось на её прекрасном свежем молодом лице истинной красавицы с роскошной, уже редкостной для города косой.

Иногда поглаживала массивное, узорчатое деревянное обрамление зеркала и приговаривала тихонько:

– Зеркало, благородное моё зеркало, знаю, ты никогда не обманешь. Но настанет час и ты непременно скажешь всю правду обо мне, какой бы она ни была.

Это старинное, занимающее приличное место на стене зеркало Леонардо однажды предложил заменить на входившие в моду трельяжи – трёхзеркалья.

– Катя, этот старик уже безнадежно тусклый, облезлый да к тому же громоздкий, – сказал он. – А чтобы различить в нём свои черты – нужно постараться.

Но Екатерина держалась за переданное ей в наследство от Евдокии Павловны «старика», отказалась поменять на другое. Пояснила Леонардо:

– Я верю этому старцу, этому мудрецу.

– Мудрецу?!

– Мудрецу. За ним – время, а оно никогда и никого не обманет.

– Время безжалостно?

– Оно справедливо.

Оба посмотрели через зеркало друг другу в глаза и улыбнулись. Улыбнулись не весело и не радостно, а задумчиво, в тихом приветствии. Может быть, одновременно и зеркалу была обращена их улыбка: мол, держись, старина, тебя ждёт ещё не мало работы.

 

Глава 34

Екатерина знала, что красавица, примечала, что интересна людям, и на неё всегда смотрели, заглядывались. Она, не возгордившись ничуть, отчасти даже привыкла к этому, несомненно, льстящему, приятному участию.

Однако когда она тайком съездила к мощам святителя Иннокентия Иркутского, то мало-помалу стала замечать, что теперь на неё смотрят как-то по-особенному: смотрят на неё люди – и их лица, казалось ей, становятся хотя бы чуточку, но светлее, бодрее или просто покойнее. Или так стало получаться: взглянул на неё человек как-нибудь хмуро, а то и сердито, – да неожиданно заулыбался неизвестно отчего. И вот теперь выясняется, что и она сама улыбается, что улыбка вроде как вовсе не сходит с её лица. Никто не решился сказать ей – «улыбаешься дурочкой деревенской», а мать, родной человек, сказала. И Екатерина поняла, разгадала:

«Я жду чуда – я жду ребёнка. Он – радость. А потому и выбивается из меня улыбка сама собой. Иннокентий заронил в меня надежду, и я переменилась, и некоторые люди, с которыми я вместе и рядом, наверное, тоже как-нибудь переменяются, может быть, становятся лучше».

Она, перебирая в памяти события той поры, не сразу, но догадалась, что перемены в ней начались не после поездки, а тотчас же, как она переступила порог того жуткого подвального складского помещения, в котором хранились мощи, по словам старичка-смотрителя, нашего, родного святого, чудотворца сибирьского и всерассеиского. Помнила с отрадой свои те ощущения: какие-то секунды – и она перед мощами превратилась в ребёнка, в девочку маленькую, несмышлёную, но душой распахнутую.

– Здравствуйте, святитель чудотворец Иннокентий Иркутский, – сказала она тогда, и сказала неподобающим образом, совершенно не по чину строгому и обязательному.

И, по совету Евдокии Павловны, попросила желаемое по-простому, совсем не молитвенным словами, а будто у отца родного девочкой попросила гостинца:

– Отец наш святой Иннокентий, пошли мне ребёночка.

Ей было совестно за свою «наивную выходку», но – как получилось, так получилось. Теперь ничего не вычеркнешь, не переменишь.

«Нет, мама, я стала не дурочкой, я стала счастливой», – подчас хотелось ей сказать матери; но они не столь часто бывали вместе.

Однако в чём состояло её нынешнее счастье, – она не могла себе ясно и однозначно объяснить.

«Но что бы ни было, а я жду и верю. Может, такое счастье моё?»

Она оставалась хорошей, верной и старательной, прихожанкой. Исправно ходила на службы в храм, исповедовалась, причащалась. А дома, тихонько, чтобы не мешать самозабвенно писавшему диссертацию Леонардо, молилась перед киотом, перед Державной.

По приезде рассказала о «выходке» своему духовнику отцу Марку, ставшему к тому же для неё и другом добросердечным, и деликатным наставником, и учителем по жизни. У отца Марка не было детей, не было семьи, потому что ещё с молодых лет он хотел высокого духовного служения в сосредоточенности и даже в отшельническом одиночестве. И такая жизнь, такое служение, но без отшельничества, хотя и уже на склоне лет, в нынешней его предстарческой поре, были ему дарованы судьбой и небом. Однако сердце человеческое живёт по неведомым самому человеку законам и уставам, и что бы человек, но не обуянный пагубными страстями и стремлениями, не замыслил для себя, сердце всё одно подправит его, со всей рачительностью, на которую способно в этом мире только сердце наше. Так и с отцом Марком случилось: всем своим надорванным, но добрым сердцем он полюбил Екатерину, эту славную девушку, полюбил как дочь, как младшую сестрёнку, которую непременно нужно защищать и оберегать.

– Катя, Катюша, видишь, как оно чудодейственно сложилось: и Державная тебя ведёт, – радостно отозвался священник на её рассказ о «выходке», – и святитель Иннокентий с тобой, и раба Божья Евдокия не оставила тебя.

Помолчал, заглядывая в заискрившиеся какой-то мыслью глаза Екатерины.

– Голубка ты наша христовая, да хранит тебя Господь! – И осенил её поглаживающе-плавным крестным знамением и ласково поцеловал в темечко.

Екатерина пристально посмотрела в глаза священника, и бледность неожиданно ударила в её лицо. Шепнула, едва шевеля губами:

– Неужели, батюшка, рожу я?

Именно шепнула. Очевидно, что не осмелилась такие слова произнести как-нибудь громче, твёрже, устрашилась вспугнуть поселившуюся в её сердце благодать и надежду.

Отец Марк молчал; и в глаза её не смог посмотреть прямо. И она упала взглядом.

Он, прошедший всю войну автоматчиком-пехотинцем, трижды тяжело раненный, видевший навалы измождённых до последней измождённости человеческих останков в Бухенвальде, изуверски выжженные деревни и разрушенные города, рвущих на себе волосы матерей над трупиками своих детей и чего только ещё он не видел и не пережил по жизни всей, он неожиданно совершенно потерялся нравственно и, похоже, даже пошатнулся верой перед отчаянием этой красивой, здоровой, умной молодой женщины, в которой всё создано природой для счастья, для самого необходимого и большого женского счастья – счастья материнства.

Что ей сказать, как её утешить?

Он умел на фронте утешить увечно раненного юного бойца, который хотел наложить на себя руки, но остался жить; а потом написал отцу Марку, что вы, Алексей Петрович, подарили мне счастье жизни. Он подходил к выжившим жертвам концлагеря и, делясь съестными припасами и водой, говорил с ними о надежде и всепрощении, и они понимали его. Он помог однажды польской женщине схоронить её убитого под бомбёжкой ребёнка и говорил с ней, что любовь Господа беспредельна, и она верила и благодарила этого сердечного человека. В мирной жизни к отцу Марку непрестанно шли его прихожане со своими нуждами и лихами, и он тотчас и без сомнений находил для каждого слово поддержки и сочувствия. Но сейчас, перед Екатериной, к которой душой прикипел, весь его опыт священника и просто доброго человека, утешителя, моралиста, психолога показался ему на какие-то мгновения беспомощным и тусклым.

Его душа, ощутил он, впала в потёмки.

Однако у него были силы, чтобы вырваться из них.

Он ещё помолчал, в зыбкости чувств не осмеливаясь открыто взглянуть на Екатерину.

Но уже молчать нельзя было: он – священник, он – пастырь людям, ему надо говорить, и Бог, знал он, непременно даст ему единственно нужные слова.

– Давай, Катюша, произнесём молитву Оптинских старцев, – наконец, поднял он на Екатерину глаза.

– Давайте, – посмотрела открыто и она в его глаза.

Эта молитва была любимой их молитвой, и они нередко произносили её вместе. И когда они её произносили, с их голосами зачастую съединялись другие голоса.

– Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день, – полетело к сводам храма два голоса.

И тут же – ещё голос, другой голос. И ещё, и ещё вплетались голоса в этом сокровенно тихом и душевно тесном братском содружестве:

– Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё святая воля Твоя. Во всех моих словах и делах руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая, никого не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение его. Руководи моею волей и научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, прощать и любить. Аминь.

Помолчали, кажется, слушая дыхание тишины.

– Прости, я не ответил на твой вопрос, Катя.

– Вы ответили, батюшка. Мы вместе ответили. И все, кто сейчас произносил молитву, помогли мне. Спасибо.

– Да хранит тебя Господь.

Кажется, после той беседы и молитвы и поселилась на губах Екатерины, день ото дня высвечиваясь всё зримее, улыбка.

 

Глава 35

Екатерина понимала, что её жизнь в сожительстве с Леонардо – грех. На исповеди она покаялась, однако отец Марк отозвался как-то неясно, сказал, что нужно перво-наперво душу нашу вечную хранить в чистоте, жить боголюбиво и богобоязненно.

На другой исповеди Екатерина снова покаялась в этом своём грехе.

– Он тебя любит? – спросил отец Марк.

– Любит.

– А ты любишь его?

– Я? – зачем-то переспросила Екатерина, и вроде как испуганно.

– Ты.

– Н-не знаю. Хочу, батюшка, любить, жалеть, заботиться о нём, таком неопытном и беззащитном. Наверно, люблю. Наверно. Он добрый, искренний. Но он ребёнок ребёнком ещё. Поэтому полюбить его по-настоящему я, по-видимому, пока не смогу. Пока. Да, пока.

– Горюшко ты моё, Катя-Катерина! – улыбнулся священник, любуясь стыдливо загоревшимся лицом собеседницы. – Косу не срезала – молодец. Хотя и при муже каком-никаком, но невенчанная, а значит, девица, – коса положена. Знаешь, Катя, твоя дивная коса и глаз услаждает, и, думаю, укорливо говорит некоторым особам: «Ну, пошто вы себя изуродовали, пообкорнавшись?» Вижу и радуюсь – ты и сама ещё дитя дитём, а потому силы небесные покровительствуют над тобой. Помнишь, Христос сказал: «Будьте как дети»?

Помолчав, продолжил, однако назидательно и даже несколько строго:

– Люби в нём не столько мужа, сколько просто человека, если он в самом деле хороший человек. Конечно, грех твой велик, но то грех тела, разума, а душу свою и сердце, зрю, ты не испоганила. Обернись вокруг: живём мы с тобой в век гнусностей и соблазнов великих, и как избежать вольных и невольных согрешений – иной раз и близко не ведаем. И кроме как молитвой, тихой и тайной, ничем более человеку и не спастись. А потому говорю тебе: молись. Молись! Проси неустанно милостей Божьих.

Задумался. Поёжился улыбкой:

– Хотя чего это я, Катя, разошёлся: поучать тебя вздумал? Да ты – самая моя исправная и ответственнейшая прихожанка!

Неожиданно он взял её за руку, точно бы маленькую, и подвёл поближе к алтарю:

– Господи Боже мой Всемогущий! Исполни просьбу ничтожного раба Твоего Марка! Да пусть прибудет в милости Твоей величайшей чадо мое любимое. Огради ее от сил темных, горя и зла, даруй благо на все дела ее! С глубоким верованием в силу Твою взываю о помощи. Смилуйся, да будет воля Твоя благосклонна ко мне. Аминь.

– Спасибо, батюшка. Но почему вы прочитали молитву матери о дочери?

– Потому что молитва матери любой – самая сильная молитва на земле, самая желанная Господу и церкви нашей православной. Я не знаю, обращалась ли мать твоя к силам небесным, и если обращалась – хвала ей и поклон низкий. Но если всё же не обращалась, то – кому же, как не мне? Правильно? – подмигнул он ей.

– Правильно, батюшка!

 

Глава 36

Что была жизнь Екатерины с Леонардо?

Екатерина так думала: люди живут друг с другом потому, что линии их судеб пересеклись, и на точке пересечения образовался узелок, объединивший этих людей, прикрепивший их тесно друг к другу. Она понимала, что пересечением судьбы Леонардо и её судьбы было их одиночество. Одиночество одного пересеклось с одиночеством другого, и они – вдвоём, и они – не одиноки теперь. Это, конечно, – радость, это, возможно, – к счастью. Точка пересечения, представлялось Екатерине, – в её домике, в котором семья не семья образовалась, но Леонардо и Екатерина друг для друга приятны, они оба уступчивы, они заботятся друг о друге, они оба книжники, книгочеи, домоседы. И их совместная жизнь – без притворств, без обманов, даже без недоговорок, а по влечению сердца того и другого.

Что ж, всё как у людей, – полагала Екатерина.

Чего ещё надо бы?

И этот её славный домик над Иркутом – как рамка жизни, в нём и пересеклись два одиночества. Но если рамки раздвинутся под влиянием какой-нибудь силы, внутренней или внешней, – выходит, что линии пересечения должны удлиниться, и точка пересечения останется позади. А потом, кто знает, их совместную точку-узелок будет сложно разглядеть даже издали, – размышляла Екатерина.

Нет-нет: тревожиться не о чем! В их совместной жизни – спокойствие, размеренность, дружба, ничто в ней не раздвигалось и не сужалось, и узелок между ними был крепок, не давил, не перекрывал воздух для полного свободного дыхания.

Она была довольна Леонардо. Он безропотно помогал по дому, даже полы мыл. Но очень был мастеровит и охотлив до мужского физического труда, но, однако, умел гвоздь вбить, розетку починить, по весне вскапывал огород, по осени собирал картошку и морковку. Не пил, не курил; зарплату отдавал до копейки «жёнушке».

Он усердно трудился в институте на кафедре эстетического воспитания – читал студентам лекции, участвовал в конференциях и симпозиумах, порой выезжая в другие города и республики Союза, самозабвенно писал вечерами до позднего поздна диссертацию. Иногда давал Екатерине почитать свои испещрённые мягко-узорчатыми завитушками листы. Она внимательно читала, а он нетерпеливо спрашивал поминутно:

– Ну, как, Катя? Есть мысли? Не молчи! Скажешь: «Плохо», – выброшу этот кусок, заново настрочу.

Однажды между ними состоялся такой разговор:

– И мысли есть, – сказала Екатерина, дочитав отрывок. – И стиль хороший. Но-о…

– Что, что «но»?

– Но как, к примеру, такой оборот воспримет твой научный руководитель профессор Большаков? «Высоты духа и мысли, к которым прорвалось цивилизованное человечество в эпоху Ренессанса, недостижимы в современной реальности с её приматом технологичности, целесообразности, утилитарной выгоды, в свою очередь порождающие и культивирующие низменные пристрастия, расчётливость, эгоизм…» Твой научный руководитель обвинит тебя в необъективности, в незнании советской действительности и притормозит твою диссертацию.

– Но разве я неправ?

– По-своему, конечно, прав: поругать общество, любое общество, всегда есть за что. Но… но… – Екатерина задумалась в напряжении и волнении.

– «Но»? – слегка насупился Леонардо.

– Не обижайся, дорогой мой Лео. Но я знаю и вижу, что высокая духовность не покинула человека, хотя мы напридумывали друг для друга разных слов о каком-то другом смысле жизни, о справедливейшем устройстве советского общества, о грандиозных планах, о лучезарном будущем. Мы запутались умственно, да душу-то не запутаешь! Не запутаешь, потому что она дар Божий. Мы сказали себе: «Живи умом, живи идеями и слушай, что говорят тебе великие люди мира сего». А душе мы не можем приказать, как ей жить, потому что она принадлежит не нам, а Богу. Но мы можем внешне замарать душу своими поступками, даже мыслями, зачернить её копотью всякого рода сомнительных идейных костров в обществе.

– То есть сейчас всё же мы живём правильно? – хмуро, но и насмешливо посмотрел Леонардо на Екатерину.

– Люди, думаю, никогда не жили правильно. И неважно, в какую эпоху живёт человек, а значимо то, что он наделён душой и что о душе своей он может и должен позаботиться, в какие бы условия он не угодил.

– Живя в грязи общественных деяний, произвола, дури, всеобщего словоблудия, разве возможно оставаться чистым душой?

– Да.

– И тебе нравится жить в этой нашей грязной действительности?

– Люди говорят: не так страшен чёрт, как его малюют. – Она перекрестилась и даже поплевала через левое плечо.

– Страшен! И я эту нашу, но не мою действительность презираю!

– Но она не одолела твою душу. Твоя душа чиста, дорогой Лео!

– Пока! Увидишь: наша прекрасная действительность меня не только одолеет, она меня сломает, как случайную щепку на дороге. Оботрёт об меня свои кирзачи и дальше пойдёт. Хотя, спрашивается, зачем обтирать, чем-то лишним утруждая себя? То же самое и с тобою вытворит. А с миллионами уже разделалась!

Оборвался, весь пылая выскочившими на щёках бледными и красными пятнами.

Екатерина не отозвалась. Она, полуобернувшись от Леонардо, смотрела в окно – иркутные дали горели голубо и яростно. По железнодорожному мосту паровоз, тяжко, но упёрто разгоняясь от станции и властно-хрипато трубя, тянул в эти беспредельные дали бесконечный состав вагонов и платформ, нагруженных строительной техникой.

Леонардо сзади обнял Екатерину за плечи, приподнял ладонями волну её недавно стянутых в толстую косу, душистых, распущенных волос, уткнулся в неё лицом:

– Катенька, я боюсь повторить судьбу отца. Он не стал художником, потому что ему всюду талдычили: «Вы оторвались от жизни». И картины его цинично называли мазнёй. А он, понимаю я теперь, после того как проштудировал эстетику, всё же был неплохим художником, в чём-то даже новатором и бунтарём. Мой профессор Большаков добряк и сибарит, но беспрестанно свиристит в моё ухо: «Думайте, любезнейший, как хотите и о чём хотите, а пишите, как надо, как ждут там, – и тычет пальцем в потолок. – Вы, наконец-то, живёте не на острове Утопия». Катя, как мне жить? Скажи, не молчи! Может, оставить научную работу, устроиться на стройку или в какую-нибудь контору и – стать как все? – сызбока из волны волос заглянул он в её глаза.

А она смотрела вдаль, вдаль земли и неба.

– Лео, всё устроится с помощью Божьей, – отозвалась она, но не сразу.

– Ты уверена?

– Я знаю.

– Знаешь?!

– Знаю.

– Я тоже верующий. Иногда хожу с тобою в храм, поклоны бью. Но я не чувствую, что в отношении меня существует замысел Божий.

– Значит, неверующий ты.

– Нет, верующий!

– Ты веришь в себя, а не в Бога. Но если уж и веришь, то умом. А надо душой. Всей душой без остатка.

– Если так, если я какой-то недовер, как ты меня однажды назвала, то для меня, выходит, не устроится с помощью Божьей?

– Устроится. Для всех устроится.

– Ты уверена?

– Я знаю.

– Опять – «знаю»! Хм.

Он в замедленной красивости опустил её волосы, в прихорашивании, как парикмахер, пригладил их ладонями.

– В твоих волосах я сейчас себя почувствовал птенцом в гнезде: надёжно и ласково закрыт от мира. Катенька, ты моя берегиня, моя путеводительница, моя вдохновительница. Как скажешь, так я и сделаю.

Помолчал. Прищурился:

– Ждать помощи Божьей?

– Ждать. – Она по-прежнему и увлечённо смотрела вдаль. – Жить и ждать.

– Молиться, поститься, каяться, причащаться? – небрежной скороговоркой перечислил Леонардо.

– Если можешь и хочешь.

Наконец, посмотрел по направлению взгляда Екатерины.

– Куда ты смотришь?

– Вдаль.

– Зачем?

– Я люблю просторы. Привыкла к ним с детства: в Переяславке с ангарских берегов и холмов далеко-далеко видно. Во все пределы земли и неба.

– Я тоже люблю просторы. Но – новые. А на эти мы с тобой смотрим каждый день. Что же там ещё может быть интересного?

– Там земля и небо. Они всегда интересны, потому что преображаются непрестанно. Когда смотришь вдаль, ярче чувствуешь, что мир Божий.

– Повсюду на земле земля и небо. А бывает – новые города, новые мосты, новые леса, новые дюны, новые горы, новые дороги, новые поезда, – ну, много, много чего-то нового, другого. Ты хотела бы посмотреть мир?

Екатерина молчала и смотрела вдаль.

– Другой мир хотела бы посмотреть? – зачем-то уточнил свой вопрос настырный Леонардо, уже отвернувшись от окна.

Екатерина неожиданно улыбнулась в его глаза и сказала:

– Конечно, хотела бы. Но сейчас у нас с тобой по расписанию ужин. Живо мыть руки и – за стол… путешественник!

– Вечно ты всё переведёшь в насмешку, в издёвочку, – притворился обиженным Леонардо. – А если я захочу тебя съесть – как ты на это посмотришь?

И он подхватил её на руки и закружил по горнице.

– Подавишься!

Она, как спасение, ловила глазами свет окна, а он любовался переливчатым разбросом её волос и размётывал искрами слов стих за стихом:

– Сты-ы-ынет бо-о-орщ, товарищ Есенин!

– О, да: борщ! Не слово, а музыка сфер!

 

Глава 37

С родителями Леонардо и даже с его сестрой Маргаритой, злоязычницей и лицемеркой, так брат за глаза и в глаза именовал её, Екатерина сошлась крепко и душевно, но не сразу со всеми, в особенности с Софьей Ивановной не тотчас получилось. Понимала Екатерина со смиренностью: что не говори, а свекровки – они народ не общего порядка.

Мама Леонардо по своей природе была курицей-наседкой: цыплёнок рядышком, под крылышком – а потому, несомненно, цыплёнок в благополучии. А совершенно домашний и трудно, неспешно взрослеющий, но уже немолоденький летами, цыплёнок Леонардо внезапно хоп – и выпрыгнул из-под крылышка, да к тому же тотчас зажил по своему разумению, да отдельно, – сердце мамы в смятении, только что не в надрыве. Через день, через два, редко через три первые недели, с месяц, – Софья Ивановна с авоськами, полными снеди и каких-то вещей, являлась к молодожёнам в их домик над Иркутом, и хотя вся улыбчивая, доброхотная, деликатнейшая, однако бдительная и чуткая Екатерина примечала – свёрк-посвёрк свекровка глазами туда, сюда. И в тот, и в другой угол тайком или как бы ненароком заглянет, и пальцем по тому, по другому предмету промахнёт, и полотенцы потрогает-понюхает, и в кастрюли заглянет, попробует оттуда и тоже понюхает. Однако в присутствии – на глазах – невестки – ни-ни: ничего такого не позволяла себе, смирно сидела, приятные разговоры вела, – понимала Екатерина: не обидеть бы её, хозяйку.

Софья Ивановна выкладывала на стол припасённые продукты – пирожки, блины, вареники, пельмени, печенье, салаты, каши и чего-нибудь ещё и ещё. Всё недавно с пылу с жару, в укутанных кастрюльках, в баночках, в бидончиках, в кульках, всё восхитительно вкусное, всё замечательное, всё приготовленное с любовью и выдумкой виртуозного кулинара.

– Катенька, Леоша, покушайте: для вас старалась, – зазывала настойчиво обоих, но беспрестанно подкладывала в тарелку исключительно Леонардо.

– Ну-у-у, мамá! – уже, бывало, взмолится он, всё также на утончённый дворянский манер произнося «мамá». – Ты хочешь, чтобы я лопнул? Катя, срочно спасай меня: съешь вот этот пирожок или украдкой от мамá спрячь!

Мало-помалу Софья Ивановна утихомирилась-таки: Екатерина оказалась доброй хозяйкой, чистюлей, хлебосольной, не перéчной. Готовила, правда, несколько однообразно: по деревенской привычке – картошка, капуста, мясца немного, что-то ещё со своего огорода; к кулинарным изыскам не была приучена в доме матери. Однако выходило у неё вкусно, сытно; Леонардо от души наедался, да неизменно просил добавки. Поддерживала порядок в доме и во дворе с огородом безукоризненный. А Леонардо, видела мать, у неё всегда «обстиран», «отглажен», «починен». Сама она – «аккуратистка», каких ещё поискать надо, рассказывала всюду свекровка

Софья Ивановна знала о неизбывной беде Екатерины. С Константином Олеговичем они судачили, рядили так и этак, но как помочь горю – не знали. Разговоры о ребёнке, когда бывали с сыном и невесткой, у них были под молчаливым запретом. Но как-то раз, под влиянием восторженных чувств, у Софьи Ивановны вырвалось:

– Вот бы, ласточки вы мои, в ваш славный домок ребёночка!

Леонардо вздрогнул и вонзился взглядом в мать. Софья Ивановна, спохватившись, прикрыла рот ладонью:

– Ой, Катенька, прости, меня, старую дуру.

Екатерина отозвалась мгновенно, но ровно, твёрдо, тихо:

– Всё в руках Божьих, Софья Ивановна. – И осенила себя крестным знамением, поклонившись в уголок на свой укромный, но искристо сияющий киот.

И Софья Ивановна вслед перекрестилась. Но сначала неправильно, не по канону, – слева направо; опамятовалась – ещё раз, справа налево. Неожиданно уткнулась в плечо невестки и, глубоко и тяжко вздохнув, заплакала, зарыдала, как по покойнику.

– Мамá! – отчаянно и голосисто вскрикнул Леонардо, перегибая в зацепе свои тонкие, нервные пальцы.

– Лео, – с притворной строгостью сказала Екатерина, – а ты почему сегодня не промёл во дворе? Мы с тобой заранее договаривались.

Мать и сын, как оглоушенные, посмотрели на Екатерину, силясь понять: о чём она сказала?

Первым опомнился Леонардо:

– Мамá, присмотрись к Кате: видишь, на её губах – улыбка? Я же тебе говорил, что она стала постоянно улыбаться, что бы ни случилось. Как Мона Лиза. Не улыбается – светится. А если улыбается, значит, счастлива. Светится счастьем, как порой пишут в романах. Правильно я истолковываю, товарищи женщины? И сообщаю вам по секрету: счастлива оттого, что я у неё есть. Правильно, Катя?

– Ты мне зубы-то не заговаривай, – двор иди мети.

– Слушаюсь и повинуюсь!

Когда Леонардо вышел, Софья Ивановна снова прислонилась к Екатерине:

– Катенька, а может, тебе взять отказничка в роддоме? У меня есть знакомая акушерка, зав отделением, – устроит по высшему разряду. – Глянув на входную дверь, склонилась к самому уху невестки: – И знаешь, Катенька, как можно провернуть: ты будто бы забеременила, я сыну наговорю с три короба про эти наши женские дела, – он ничего и не поймёт, запутается. Ты только знай – ешь больше, полней на глазах, а уж я втолкую ему правильные мысли. Потом положим тебя в роддом, этак на месячишко, скажем: на сохранение. Непонятно будет и вовсе: есть ли у тебя живот, нету ли. Оттуда выйдешь с ребёночком. Леонардо не догадается ни о чём. Будем знать только ты да я. Да та акушерка. У меня и в ЗАГСе есть добрый знакомый: оформит правильные документы за небольшое вознаграждение. Вот для вас и наступит полное счастье! Согласна?

Екатерина молчала и, как нравилось ей, смотрела в окно, с необидным для собеседницы лёгким полуоборотом головы. А за окном они же – дали её иркутные и ангарские, распахивавшиеся, что нередко чувствовала Екатерина, во всю Сибирь, а может быть, и во всю Россию.

Софье Ивановне показалось, что не Екатерина произнесла, а откуда-то со стороны донеслось:

– Но как же она?

И ещё послышалось, но вроде бы издали, не с улицы ли, не от этих ли просторов:

– Но как же он, её кровиночка?

И ещё, но уже и вовсе из каких-то глубоких далей – приглушенно, загадочно, сокровенно:

– А Господь Бог о них знает.

Софья Ивановна не сразу поняла – кто говорил, что говорил. А когда поняла, сказала:

– Уж не святая ли какая ты, Катенька?

Екатерина обернулась к ней, обернулась полно своим простым, красивым, освещённым летучей улыбкой лицом:

– Смотрите: до чего ловко Лео орудует метлой. Прогонят из лекторов – профессия уже имеется: не пропадём. – И даже вроде как подмигнула свекровке.

Софья Ивановна взяла её за плечи, пытливо и строго посмотрела в глаза:

– Ты любишь моего сына?

Екатерина тотчас ответила, ни на полсекунды не задержалась, ни на полдоли звука не сбилась, как недавно перед отцом Марком, когда он спросил её о том же самом; но тогда спросил не родной для Леонардо человек, сейчас перед ней – мать.

– Люблю.

И они, не сговариваясь, в едином распахе и порыве душ обнялись и взаимно склонились друг к другу головой. Обе всхлипнули, расплакались, не ведая и сами, чтó оплакивали, о чём грустили-печалились. И обе, не сговариваясь, обернулись к окну и молча, чуть всхлипывая стали смотреть вдаль.

Вошёл Леонардо, раскрасневшийся, пропотелый, весёлый. Екатерина и Софья Ивановна не оглянулись на него – всматривались в дали земли и неба.

– И двор промёл. И – за воротами. Требую награды!

– Вот твоя награда, – покачнула мать головой на Екатерину.

Леонардо разлохматил волосы, скривил рот, зашамкал, представившись, видимо, простаком-старичком:

– Не-е, энта награда шибко тяжёлша – не уташшу до дому. Мне бы чаво попроще – борща да рублик на опохмелку.

Но его юмор и артистизм остались неоцененными. Женщины по-прежнему смотрели в окно, вглядываясь в эти изумительно прозрачные, многообразные обличьями и окрасками раздолья. Слегка обескураженный, Леонардо пригладился ладонью и, встав за их спинами, обеих обнял за плечи:

– Что вы там такое увидели, многоуважаемые леди?

– Как что? Землю и небо, – ответила Софья Ивановна.

– Землю и небо? И – только? Они что, какие-то здесь особенные?

– Они всегда и всюду особенные, если иногда остановиться и присмотреться. Часто ли, Леоша, мы смотрим вдали, поднимаем голову к небу?

– Лично я рядом с Катей – каждый Божий день.

– Выходит, что у тебя теперь каждый день – Божий. А мы с отцом среди многоэтажек живём. Из дома утром прошли на работу в Дом пионеров по нашим старинным тесным улочкам, назад вечером вернулись тем же путём, снова заперлись в квартире. Ни земли, ни неба ясно не видим по жизни всей. Обретаемся в этом мире кротами в норах. – Помолчав, глубоко вобрала воздуха в грудь, пропела на выдохе: – Как хорошо у вас здесь, ребята! Так вот и живите – чтоб широко и чисто было в душе. А мы будем к вам приезжать и – смотреть вдаль. Чтобы совсем не превратиться в кротов!

 

Глава 38

Не часто, но наезживала в этот славный, не с ходу, но полюбившийся ей иркутный домик и сестра Леонардо с мужем Василием. Но поначалу Маргарита, случалось, говорила Екатерине в таком духе:

– Катя, как ты, такая роскошная красавица, а по своим повадкам, ну, просто столбовая дворянка, можешь жить в этой допотопной избушке? Она чуть ли не на курьих ножках. Мы с Васиком, наконец-то, получили двухкомнатную секцию в пятиэтажке – вот простор где! А стены, стены, послушай: бетонные, ровненькие, – шик! Но туалет, задумайся, туалет – он же под боком, тёплый, с унитазом. Сидишь и думаешь: я на царском троне. И тут же – ванная, с горячей и холодной водой, с душем. Мойся хоть до опупения. Централизованное отопление, – дас ист фантастиш. На кухне – газовый баллон. Цивилизация, я тебе скажу! Ты и Лео таскаетесь на колонку за водой, да за двести метров? Кошмар! Дровами и углём тóпите эту чёртовую печь? В ведёрке кипятите на ней воду, чтобы поплескаться, размазать по телу грязь? О-о, я бы уже давно сдохла! И к тому же у вас тут теснота, как в камере или келье. Короче, мрак!

– Рита, тебе там простор, нам здесь простор. Каждому, наверное, своё, – старалась быть вежливой Екатерина.

– Понимаю, понимаю, скромница ты христовенькая моя! Квартиру в наши светлые времена труднёхонько получить. А вот Васёк у меня речи где надо и какие надо двинул, – через полгодика рванул в самые верха: начальником треста заделался. Ему тут же – ключи от квартиры, почти что на блюдечке с голубой каёмочкой. А наш дорогой Лео со своей идеалистичной эстетикой и ты со своими затрёпанными книжками – куда рванёте? В утопию под нелепым названием «Высокодуховная жизнь»? Ах, как трогательно!

– Да мы с Лео ещё даже и не задумывались ни о какой квартире. Конечно, можно встать в очередь, да зачем, если угол имеется?

– Ты в этой очереди до седых волос простоишь дура дурой, а потом шишь на постном масле получишь.

– Что ж, на всё воля Божья.

– О-о! Надо же, какие мы смиренницы.

Однажды Маргарита нашептала ей на ухо:

– Катя, тебе, такой красавице и умнице, что стоит окрутить какого-нибудь балбеса начальничка из горкома или даже из обкома, – вмиг вам сделают квартирку. Они там подряд и сплошь сластолюбцы и бабники. Лео, наш дорогой идеалист и мечтатель, ничего, ясное дело, не узнает и не раскумекает, а только в ножки тебе поклонится: он обожает всякие комфорты. У-у, а покраснели-то мы, зарумянились маковым цветом! И губки надули!

– Рита! Ты что такое несёшь?

– Шутка, шутка, Катя! Чуточку позлила тебя, такую всю боговерную смиренницу и бессребреницу. Ты же знаешь, что я неисправимая злоязычница, безбожница и любительница рубануть с плеча, как мужик. – Но она улыбнулась и тут же приластилась к Екатерине: – Не обижайся, Катенька! Прошу! Я, знаешь, за Лео переживаю очень-очень: он неженка и баловень, мальчишка мальчишкой, и в старости останется им же. Так вот, он, тепличное маменькино растение, здесь у тебя, в твоей тьмутаракани деревенской, загнётся раньше времени. Или – удерёт от тебя. А я хочу, чтобы вы, такие оба красивые, интеллектуальные, высокодуховные личности, оставались вместе. Чтобы радовали нас, чтобы мы, грешные и суматошные, иногда задумывались: «Ну, чего я живу по-свински? Посмотри вон на тех ангелочков, божьих одуванчиков, – вот этак надо жить: высокодуховно чтоб оно!» Вы, понятно, – два сапога – пара. Вам друг без друга никак нельзя: без второго сапога далеко ли уйдёшь? Ой-ой! Извини, нежная ты моя душа: сорвалось с языка насчёт сапог. Не дуйся, дурёха? Я хотя и злюка и стервочка ещё та, холодная рационалистка, неспроста меня зовут Снежной королевой, но жуть, до чего люблю пошутить и разыграть. Особенно таких простофиль, как ты и Лео.

– Спасибочки за откровенность, вашество Снежная королева, – никак и ни разу не могла по-настоящему рассердиться Екатерина.

– На здоровье! Но смотри не простынь от моего дыхания.

Екатерина понимала, что время от времени, конечно, и надо было бы рассердиться на Маргариту, сказать ей какое-нибудь крепкое, «отшивающее» словцо, но никаких сил – злости, раздражения – не хватало, чтобы ссориться с невесткой. Екатерина не сразу, но разгадала и поняла ясно: хотя и грубила Маргарита, дерзко и часом безобразно откровенничала, хотя и металась по жизни в поисках всяческих выгод и каких-нибудь новых возможностей, однако, как и все из семьи Леонардо, была «человеком с душой». Бывало, что Маргарита «забывала» о своей роли «злюки и стервочки», – и вовсе преображалась, становясь душевной, отзывчивой и даже податливой. Как-то легко в ней уживались противоречия и несообразности с её здравомыслием, целеустремлённостью, житейской намётанностью.

Леонардо нередко дурно отзывался о сестре; Екатерина возражала ему:

– Она добрая и отходчивая, но жизнь, случается, переворачивает и мутит её душу.

Поговорили как-то раз Маргарита и Екатерина и о детях. Сидели на лавочке возле крыльца, и Екатерина по привычке поглядывала в свои дали.

– Слышала краем уха: ты не можешь родить? – спросила с притворным равнодушием Маргарита.

Однако ответа не ждала:

– Да радуйся жизни, дурочка! Ребёнок – такая обуза: сначала выноси его, роди в муках, потом – пелёнки, распашёнки, дальше переживай – где бы головёнку он себе не свернул или кастрюлю с кипятком не опрокинул. А с годами ещё хлеще – это дурацкое половое созревание, всякие любови-моркови, а вы, мама-папа, вечерами дрожите и ночами не спите. Не-е, не надо и задаром такого счастья! Но Васёк меня уже запилил до смерти: когда да когда забеременеешь? В его представлении, я самка и главная роль моя – рожать и готовить ему, самцу, жратву. А я жить хочу! На полную катушку. Ясно? – отчего-то с вызовом спросила она у Екатерины.

«Ясно, – поморщилась улыбкой, но промолчала Екатерина. – Где теперь Машка? – подумала о пропавшей на каких-то северах сестре, но по-прежнему вглядываясь в свои любимые дали. – Тоже хотела жить».

– Что ты, Катя, молчишь? Скажи хотя бы словечко. К примеру: «Какая ты, Ритка, дура. Не понимаешь, что дети и есть смысл жизни, что они награда от Бога». Ну, скажи! А лучше – осуди, что ли. Да чего ты, чёрт возьми, постоянно пялишься вдаль?! Ты что там, самого Иисуса Христа или судьбу свою узрела?

– Можешь считать, что я смотрю в даль жизни.

– В даль жизни? У-у, надо же, какие мы высокопоэтичные натуры! А – зачем? Не проще ли заглянуть в свой кошелёк – и тебе будет понятно, что тебя и Лео ждёт завтра?

– А я и без кошелька знаю, что меня и Лео ждёт завтра, – она же, даль жизни.

– Ну, хватит мне голову морочить, поэтесса местного разлива. Лучше скажи-ка мне, чего ты думаешь о детях? Надо ли радоваться, что их нет у меня? А может, всё же родить для Василька, чтобы отвязался наконец?

 

Глава 39

Екатерина, могло показаться, что с великой неохотой, отвела глаза от далей. И – неожиданно стала действовать решительно и даже стремительно: подхватила Маргариту за руку, как маленькую девочку, и провела её в дом, к иконостасу. Повернула её надменно-весёлое лицо к иконам.

– А я, Катя, всё гадала: когда же ты начнёшь меня агитировать в веру свою? – снисходительно улыбалась Маргарита. – Дождалась-таки. Слушай, Катюша: вера в Бога – это же до того немодно, это же чертовски скучно. А от всяких твоих попов и церквей, иногда мерещится, несёт затхлым душком. Фу-у-у!

– Рита, повторяй за мной.

– А чего ты, собственно говоря, раскомандовалась?

– Повторяй, – была негромка, но неумолима Екатерина.

И Маргарита, возможно, всего только из любопытства, подчинилась – повторяла слово в слово:

– О, многоочитые Херувимы, воззрите на безумие мое, исправьте ум, обновите смысл души моей. Да снизойдет на меня, недостойного, премудрость небесная, дабы не согрешать словом, дабы обуздать язык свой, чтобы каждое деяние было направлено к славе Небесного Отца. Аминь.

– Перекрестись, поклонись.

Перекрестилась, поклонилась. Но губы ломало и трясло усмешкой.

– А теперь смотри на Державную. Повторяй.

– Ты что, христовенькая, вознамерилась меня уморить сегодня?

– Повторяй.

– Хм. Что ж, слушаюсь и повинуюсь… товарищ комиссар.

– О, Державная Владычице Пресвятая Богородице, на объятиях Своих держащая Содержащаго дланию всю вселенную, Царя Небеснаго! Благодарим Тя за неизреченное милосердие Твое, яко благоволила еси явити нам, грешным и недостойным, сию святую и чудотворную икону Твою во дни сия лукавыя и лютыя, яко вихрь, яко буря ветренная, нашедшая на страну нашу, в дни уничижения нашего и укорения, во дни разорения и поругания святынь наших от людей безумных, иже не точию в сердце, но и устнами дерзостно глаголют: несть Бог, и в делех сие безбожие показуют. Благодарим Тя, Заступнице, яко призрела еси с высоты святыя Своея на скорби наша и горе нас, православных, и яко солнце светлое, увеселяеши изнемогшия от печали очеса наша пресладостным зрением Державнаго образа Твоего. О, Преблагословенная Мати Божия, Державная Помощнице, крепкая Заступнице! Благодаряще Тя со страхом и трепетом, яко раби непотребнии, припадаем Ти со умилением, с сокрушением сердечным и со слезами, и молим Тя и стеняще вопием Ти: спаси нас, спаси! Помози нам, помози! Потщися: погибаем! Се живот наш аду приближися: се обышедше обыдоша нас греси мнози, беды мнози, врази мнози. О, Небесная Царице! Скипетром власти Твоея Божественныя разсей, яко прах, яко дым, нечестивыя козни врагов наших видимых и невидимых, сокруши велеречивыя помышления их и запрети им, и яко Мати всех, на путь правый и богоугодный настави их. Вкорени в сердца всех нас правду, мир и радость о Дусе Святе, водвори в стране нашей тишину, благоденствие, безмятежие, любовь друг ко другу нелицемерную. Державою Твоею всесильною удержи, Пречистая, потоки беззакония, хотящия потопити Землю Русскую в страшней пучине своей. Поддержи нас слабых, малодушных, немощных и унылых, укрепи, возстави и спаси, яко да под Державою Твоею всегда храними, поем и величаем Пречестное и Великолепое имя Твое, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Маргарита, замершая, напряжённая, возможно, ожидающая ещё чего-то, забыла перекреститься и поклониться.

– Перекрестись, поклонись.

Перекрестилась, поклонилась. Постояла, непривычно тихая, безмолвная. Нагнулась к Екатерине, отчего-то шепотком справилась:

– А можно, Катя, я попрошу у Богоматери, чтобы меня и Васю переселили, к примеру, в Москву? До того, знаешь, опротивел наш захолустный Иркутск с его холодными зимами, с грязными улицами, с пьяницами, с уголовниками…

Внезапно оборвалась:

– Ой, чего я несу, безумная?

Когда она и Василий уезжали домой, он, в игривой весёлой угодливости распахнув перед ней – «перед барынькой моей» – дверцу сверкающей полировкой недавно купленной «Победы», спросил:

– Риточка, ты какая-то вся бледная, и молчишь. Не заболела?

– Сам ты з-заболел… болван! – по давней, механической привычке, была она немилостива к своему супругу, человеку хотя и громоздкому, осанистому, но удивительно мягкому, даже застенчивому. Слово «заболел» пропустила сквозь зубы, точно бы иглы выпустила.

Василий густо покраснел, опрометью проскользнул на водительское сидение: ему было жутко неловко перед Леонардо и Екатериной, которые вышли за ограду проводить их.

Екатерина расслышала:

– Ой, прости, Васечка!

– Да уж чего, привык.

– Сама не пойму, что со мной. Выворачивает меня наизнанку.

– Бывает. Наверно, простыла.

Она приластилась к плечу мужа, чмокнула его в округлое щекастое лицо.

В другой свой приезд Маргарита уже добровольно подошла к киоту, с прищуркой и долго смотрела на иконы, на золотистую струнку пламени в лампадке, на перемигивания бликов по окладам. Неожиданно погладила Державную, сказала Екатерине:

– Какая красивая… – Хотела произнести «женщина» или «девушка», но удержалась.

И следом ещё более нежданный поступок – склонилась к Державной и прикоснулась губами к краешку иконы.

– Ой! – отпрянула она, казалось, в испуге. – Катя, Катя, что я такое сделала, зачем? Не хотела – и нá тебе! Ну, даю! А ты, собственно говоря, почему смеёшься надо мной, чертовка этакая?

– Лео говорит, что я теперь беспрерывно улыбаюсь. Должно быть, в дурочку превращаюсь. Не обращай внимания.

– Вправду не смеёшься?

– Напротив: я радуюсь за тебя.

– Радуешься за меня? С чего бы?

– Душа твоя, Рита, из мрака выкарабкивается.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю.

– Всё-то ты знаешь, всезнайка колхозная!

– Библиотечная.

– Ну, пусть будет библиотечная.

А в один из приездов Маргарита, как только выскочила из «Победы», объяла Екатерину широко и крепко и мажорным шепотком прощекотала в её ухе:

– Катька, пляши: я беременная.

И Екатерина – сплясала: прошла, насвистывая, надыхивая мотив, вокруг сияющей Маргариты «Барыню».

– Васёк, когда услышал от меня о такой страсти-мордасти, аж подпрыгнул, – точь-в-точь ошпаренный кот, – упоённо рассказывала Маргарита. – Чуть, верста коломенская, потолок не проломил в нашей новенькой квартире. Подхватил меня на руки, и весь вечер таскал из комнаты в комнату. Только что не баюкал, дурачок. Катя, Катя! пойдём к Державной: хочу за ребёночка попросить.

И обе просили, и обе плакали, и обе потом сидели на скамейке в ограде и, переговариваясь о том о сём, посматривали в дали земли и неба.

 

Глава 40

Однажды нагрянул в иркутный домик Константин Олегович. Всегда он приезжал с Софьей Ивановной, чинно под ручку, всегда днём, и вдруг – один, уже затемно, разлохмаченный, без шапки, хотя на дворе рвала последнюю листву поздняя мозглая осень, вспаренный. Под мышкой – большой квадратный холстинный свёрток, кое-как обмотанный тянущейся по земле бичевой.

Чуть порог переступил, объявил Екатерине и Леонардо:

– Ребята, я закончил мой труд.

И «я», и «закончил», и «мой», и «труд» были произнесены хотя и тихо, но на таком подъёме душевных сил, что могло показаться – возвестил на всю округу, на весь белый свет.

Бухнулся на первый попавшийся стул – тяжело дышал, утирал ладонью взмокший лоб.

– Ты что, папá, бежал? За тобой кто-то гнался? – спросил Леонардо, убедившись наверняка, принюхавшись и вглядевшись, что отец совершенно трезв.

Константин Олегович последние годы хотя и украдкой, никогда до безобразия, но много и, как сам говорил, «самозабвенно», «ища истину в вине» пил. Однако месяца три назад он неожиданно углубился в свою давно заброшенную художническую работу. И до того ею увлёкся, что «забывал даже остограммиться», «основательно поискать истину в вине».

– Да, да, «гнался», – ответил отец сыну. – Но не кто-то, а что, – она, идея. Почти двадцать лет она меня преследовала, не давала мне расслабиться, просто жить, что делают миллиарды других людей. То есть живут-поживают в своё удовольствие. А в последние месяцы так и вовсе погнала меня. Видать, созрела до самой крайней и неудержимой зрелости. Погнала, точно настропалённый гончий пёс с кровожадными охотниками бедолагу зайца. Торжественно сообщаю вам, мои самые дорогие на свете люди: я только что – час ли, два ли назад – закончил картину. Ту, ту картину! Ту самую, под названием «Взываю!». Её – мою мучительную отраду, моё отрадное мученичество. Не кривись иронично и надменно, Лео! Слогом я говорю хотя и высоким, неподобающим для нашей благоразумно приземлённой и сплошь осчастливленной жизни, но правдивым слогом, потому что сердцем говорю вам.

Екатерине летуче, но ярко припомнились образы и краски того необычного полотна: что-то такое яростно и беспощадно колоритное, гнетущее чувства и мысли. У Екатерины тогда даже зарябило в глазах, и она лишь только и смогла понять, что на картине – вихри красок и звёзд. Они свивали собою какой-то несусветный облик: человека или существа иного ли рода – совершенно невозможно было понять; однако можно было распознать глаза, нос, губы, брови, гривастые сивые космы.

– Я принёс, ребятушки, на ваш суд мой труд. Только вы оба, каждый по-своему, но устремлённые к духовным высотам бытия, а не к накопительству и словоблудию нынешней эпохи, способны правильно оценить его. Молчите! Не возражайте! – неожиданно и испуганно воскликнул Константин Олегович, хотя Екатерина и Леонардо сидели завороженно тихо, потрясённые поступком и речью нежданного, но глубоко уважаемого ими гостя.

– Да, да, прошу, ребята, дети мои, молчите. Лишнее слово или жест могут вплестись в нежнейшую ткань этого великого для меня момента жизни и судьбы и разрушить, а может быть, даже исковеркать очарование и восторг в моей душе. Извините, может быть, я сегодня не в себе. Итак!

 

Глава 41

Константин Олегович молодцевато, получилось даже с подпрыжкой, встал, выпрямился весь вышколенным солдатиком, пригладил ладонью взлохмаченные ветром жиденькие и седенькие свои волосы. Следующим своим действием он критично и зорко поозирался вокруг в поисках какого-то места для своей драгоценной поклажи. Не сразу, но нашёл, – это оказалась этажерка рядом с освещёнными лампадкой образáми. Установил на её верхнюю полку свёрток, торопливо и путанно развязал и размотал не дававшуюся его подрагивающим пальцам бичеву, потянулся рукой к холстине, чтобы её сдёрнуть. Однако задержался в нагрянувшем сомнении, когда нечаянно его глаза пали на иконы.

– Нет, этак не годится, – ответил он решительно на какое-то своё мысленное рассуждение.

Перенёс свёрток подальше от икон, установил его на табуретку у стены.

– Так, пожалуй, будет правильнее и справедливее.

Любил, когда собирался выпить стоявшую перед ним стопку с водкой, потереть руку об руку, – и сейчас, в несомненном предвкушении, тоже потёр.

– Помнишь, я обещал тебе, Катя, написать твой портрет? Все эти месяцы я делал с тебя зарисовки, этюдики, и вот: он – готов. И она – готова. Знаешь, каким-то удивительным и счастливым образом моя идея и твоя жизнь, твои чаяния, твоя чистая душа, твоё прекрасное лицо и твоя изумительная коса, дорогая наша Катенька, слились в моей голове и в моём сердце воедино. Смотри, чтó получилось. Смотри и суди. И ты, хотя и морщишься, Лео, – тоже, тоже!

И Константин Олегович нерасчётливо широким, таким, что чуть было картина не слетела с табуретки, но театрально броским жестом, так, как можно увидеть в кино про художников, наконец, сдёрнул холстину.

Екатерина подумала, что тот же феерический, но беспощадный ураган красок и звёзд бросится в её глаза, ослепит, возмутит, а то и покоробит. Что тот же величественный, гордый сивобородый старец – вселенский Разум, Будда леденяще и остро воззрится на неё, даже взглядом вещая, что ты, человек, ничтожен, ты пылинка, и если я пожелаю – сдую тебя с этой изумительной планеты моей Вселенной в кромешные ады космоса. И когда художник сдёргивал холстину, Екатерина присомкнула веки: чтобы, видимо, не сразу разочароваться и чтобы не тотчас художник понял – его творение не совсем принято или совсем не принято.

Но, однако, когда она приоткрыла глаза, подглянула сквозь ресницы, то увидела совершенно иного рода картину – картину какого-то другого мира, картину какой-то другой жизни, картину какой-то другой идеи и мысли.

Хотя полотно по-прежнему являло собою тот же вселенский Разум, ту же многообразность красок и очертаний мазков, те же вихри звёзд, однако оно оказалось таким, что пришлось действительно несколько зажмуриться, но не по причине ужаса и неприемлемости содержания, а по внезапной и потрясающей причине хлынувшей с полотна всё собою пронизавшего и облагородившего пшенично-горчично-золотистого света. Этот свет лёгкой напыленностью пронизал собою все цвета изображения, и ни одна краска теперь не терзала, не колола глаза. Напротив, ласкала, утешала, подбадривала, подманивала и даже что-то как будто обещала, сулила.

Эта выновленная художником Вселенная оказалась ничем иным, как земным пшеничным полем, которое укатывалось в развёрстые, но тёмные, сумрачные дали-глубины космоса. Звёзды, сонмища их, явили собою крупные зрелые хлебные колосья, возможно, предназначенные для окормления жителей этой Вселенной. А этот величественный седой старец – Разум предстал ныне этаким выглядывающим из вороха колосьев-звёзд хотя и, как ранее, суровым, взыскующим, дозорно смотрящим в дали, но – простым дедом, просто дедом, деревенским дедом, может статься, приставленным в охранение этого плодородного, богатого, ожидающего жнецов поля-кормильца.

Но это – не всё и даже, кажется, не самое важное, не самое ключевое в замысле создателя.

К окоёму поля, за которым проглядывалась тьма обычного космоса, парящей поступью, в полуобороте головы назад шла прекрасная, с длинной толстой косой младая женщина – дева, в золотисто горящих шелках, с младенцем на руках. И младенец, голенький, розовенький, но как-то по-взрослому задумчиво неулыбчивый, тоже полуоборотом головы обращён был назад, куда и дева, очевидно мать его.

– Писал с Сикстинской Мадонны? – шепнул Леонардо Екатерине. – Всё чудесно, всё понятно, но только почему дева идёт куда-то назад, в какую-то дремучую даль, а не вперёд, на нас, на зрителей, как по негласному правилу у всех художников Возрождения?

Однако Екатерина не отозвалась: она была до того потрясена, что пока не могла мыслить ясно и отчётливо словами.

– Папá, я правильно понимаю: дева засевает поля твоей Вселенной? – спросил Леонардо. – И там, где она пройдёт с младенцем, не бывать тьме, а торжествовать сиянию зреющих или уже созревших колосьев в виде созвездий, – так получается?

Действительно, с шелков девы ссыпáлись на поле зёрна-звёзды. И там, где она находилась в своём движении, – колосья только-только на всходе. Там же, где старец-сторож, – колосья уже полновесны, дородно зрелы, успевай собирай.

– Катя, папá, я так и слышу голос девы. Что хотите думайте обо мне! Она говорит: «За нами – всходы, за нами – плодородная нива, – хорошо. Но нам нужно идти дальше, туда, где ещё не засеяны земли для жизни человеческой, туда, где нас ждут, где в нас верят. Оставайтесь с миром, люди добрые». И мне хочется сказать младенцу и деве: «И вам мира и добра». Папá, почему ты молчишь? Я правильно толкую твою картину?

Но художник в какой-то мрачной, рассеянной улыбчивости не отзывался никак, однако посматривал, несмело и смущённо, на Екатерину. Но она тоже молчала и избегала глаз художника.

– Слушай, папá, может, твоя дева – целинница, комсомолка? – не дождавшись ответа, дрожью губ усмехнулся Леонардо. – Право, зачем ей идти к нам, в нашу благополучную и уже возделанную жизнь, когда жажда подвига должна манить её, сознательную комсомолку, к невозделанным просторам нашей грешной жизни. Папá, ты гений! Твоя картина – свежее слово в советском авангарде. Вот в таком, ближнем к нам, возделанном, то есть цивилизованном, мире я хотел бы жить! Я восхищён. Браво мастеру! Ты угрюм? Ты недоволен? Я тебя не обидел? Прости: меня куда-то понесло.

Художник снова не отозвался, не вступил в спор. Но при слове «авангард» его щека дёрнулась, однако тут же отвердела. Было очевидно, что он ждал и решил во что бы то ни стало дождаться слова Екатерины.

– Катя, а ты поняла, что дева с младенцем – это ты? – спросил Леонардо.

– Я? – наконец вымолвила она, разорвав в горле сухотинку волнения.

– Да, ты! Папá, скажи: дева – это же она?

– Я уже говорил: и портрет готов и картина готова. Ну-с, что же ты, Катенька, скажешь?

– Я?

– Ты, ты!

– Я боюсь показаться высокопарной, но-о-о… я не нахожу таких же ёмких и убедительных слов, как ваши краски и образы, Константин Олегович.

И она отчаянно покраснела, потому что поняла – вышло высокопарно, красиво, а значит, неискренно, поддельно.

– Я смею думать, что картина и портрет тебе понравились?

– Мне понравилась картина.

– А портрет?

– Портрет?

Екатерина вязко замялась, не находя нужного слова. Спросила, кажется, о том, что первое пришло в голову:

– Как называется картина?

– «Дева, родящая жизнь».

– И деву вы в самом деле писали с меня?

– С тебя. С тебя! Что, не похожа?

Екатерина не сразу, но ответила, слегка поёживаясь плечами и зачем-то ниже опуская глаза:

– Наверное, похожа.

– Похожа, похожа! – радовался, как ребёнок, Леонардо. – Особенно коса.

– Если бы не ты, не твой прекрасный образ, – картине не родиться бы ни в жизнь.

Художник значительно помолчал, зачем-то заламывая пальцы, как-то искательно – исподнизу и настойчиво – заклядывая в глаза Екатерины.

– Катя, если она будет храниться у тебя, в твоём чудном домике, из окна которого видны и просторы нашей замечательной земли, и, я всегда так чувствую, дали жизни, то для меня это будет равносильно тому, что она хранится в Эрмитаже или в самом Лувре. Прошу, оставь её у себя: я уверен, что через тебя её увидит и Бог.

 

Глава 42

Она наконец прямо посмотрела в глаза художника:

– Простите, я могу принять картину, но я не могу принять портрет: он – богохульство.

– Что?! Богохульство?! – даже вскрикнул и отшатнулся, будто бы от тычка, художник. – О, нет, нет, он – поклонение! Поклонение перед всем прекрасным и чистым в нашей непростой жизни, перед тем, что великодушно дарит нам надежду и покой. Разве я виноват, что лучшие черты жизни нашей в моём воображении сошлись, как благодать Божья, на тебе, Катя?

– Не надо так! – огнём гнева вспыхнула, но и сжалась, похоже, что в испуге, Екатерина.

– Катя, смилостивься над бедным художником, – с притворной беззаботностью тянул губы к улыбке Леонардо. – Хочешь, мы сейчас оба падём пред тобой на колени?

– Извините, но я не могу принять портрет, – была неумолима Екатерина.

– Что ж! – тяжко вздохнул художник. – Если не бывать портрету, то не бывать и картине всей!

Он схватил со стола кухонный нож и неуклюжим поворотным движением всего туловища замахнулся им над полотном; а могло представиться, что размахнулся молотом.

– Что вы делаете?! – устремилась Екатерина к художнику.

Леонардо каким-то чудом перехватил его руку:

– Отец, брось дурить! Картина – прелесть. Она должна достаться людям. Катя, скажи ему, пожалуйста, что мы оставляем её у себя.

– Константин Олегович, мы оставляем её у себя. Спасибо за подарок. Картина и впрямь прелесть. Прошу, отдайте мне нож. Вот, хорошо. Присядьте, успокойтесь. Я быстренько накрою на стол: будем пить чай, ужинать.

– Дети, простите мне мою невольную напыщенность, но я объявляю вам, что она – моя последняя картина. Сил на что-либо ещё у меня уже нет и – знаю! – не будет. Я как художник замолкаю навсегда. Что ещё я могу и хочу сказать людям? Ни-че-го-с! Они и без меня знают, как и для чего надо жить. – И, едва раздвигая посиневшие губы, примолвил: – Жить, не тужить.

Когда они пили чай, распахнулась дверь и в комнату вбежала запыхавшаяся Софья Ивановна:

– Господи, живой! Живой! Костик, ты меня раньше срока в могилу загонишь. Ты как и когда выскользнул из квартиры? Прокрался на цыпочках? Малевал-малевал, – обратилась она к сыну и невестке, – бормотал-бормотал чего-то под нос себе, а потом вдруг – тишина. Думала: прилёг – уснул. Заглянула в комнату – нет его. И картины нету. Кинулась туда, кинулась сюда, поспрашивала у соседей в подъезде, у ребятишек во дворе – пропал, никто ничего не видел. Коридором, кажется, не проходил – я из кухни увидела бы, дверной замок не щёлкнул, уключины не заскрипели; а вы прекрасно знаете, как они у нас голосят, чуть потяни за ручку двери. Я сердцем почуяла: сюда, едва-едва закончил, мазнул последний разок, понёс картину, потому что сам непрестанно говорил мне: «Только Катя и сын по-настоящему могут оценить». Но как выскользнул, как выскользнул? Чудеса! Ты что, Костя, в окно вылетел, если коридором не проходил и дверь не открывал?

– Да, возрадовался, что с меня наконец свалилось бремя, подпрыгнул аж до потолка и – в распахнутое окно сиганул, полетел. Полетел птичкой небесной. На крыльях вдохновения. Но далеко ли упорхать на общипанных крыльях? Хотя далеко лететь я и не намеревался – сюда мне и надо было попасть во что бы то ни стало. Тут – пристанище моим трудам: картина на своём месте, здесь её увидит и оценит Бог. Хотя хозяйка душой мой труд не приняла.

– Катя, тебе разве не понравилась картина? – спросила Софья Ивановна и, пооттянув невестку в сторонку и склонясь к самому её уху, шепнула: – Ты хвали его, хвали во всю Ивановскую. И картину оставь у себя, повешай на самое видное место, иначе он снова запьёт как проклятый. Давай спасать его, а?

Екатерина прижала её к себе, моргнула обоими глазами.

Софья Ивановна подпорхнула к картине, по ободку погладила её:

– Ай, краси-и-во, Костик. Ты у меня настоящий талант!

– Угу, ты права: малевать – спец ещё тот, – пробормотал художник, не стараясь, чтобы его расслышали.

– Обиделся? Вот дурачок! Да такую вещь только вынеси на вещевой рынок – ценители переругаются в пух и прах, кому из них купить.

– Да, да, исключительно на толкучке этой вещи и обретаться, – едва смог разжать губы художник.

И, не давая жене возразить, бодрячковой, но скособоченной подпрыжкой встал из-за стола и несоразмерно громко сказал, ломая своё уныние:

– Ладно, хватит чирикать! Спасибо, хозяюшка, за хлеб-соль. Картину, моя благоверная, в охапку берём и – топаем домой. Вот так: ать-два, ать-два! – с бравой отмашкой промаршировал он на месте.

– Нет-нет, Константин Олегович, – загородила собою картину Екатерина. – Она остаётся у нас. Вы что, забыли: это – подарок?

Художник, не поднимая глаз, помолчал, вяло отмахнул рукой:

– Разумеется, разумеется – я помню: подарок Богу.

Он снова весь сник, можно подумать, что мгновенно одряхлел. Отчего-то приволакивая вполне здоровую ногу и ужимаясь до горбатости, направился к выходу.

Перед дверью, однако, обернулся, сказал, ни на кого в отдельности не взглянув:

– Если будете когда-нибудь продавать – имени художника не называйте: не для людей писал – для Бога. Людям моё имя ничего не скажет, а Он и без того всё обо мне знает.

Екатерина и Леонардо стояли у калитки, когда художник и его жена уходили в потёмки, придерживая друг друга, когда путь совсем уж становился неясен и ухабист. Ветер сдирал последние листья с деревьев и не сегодня завтра быть снегу с этих низко и чёрно провисших небес. И снег конечно же будет лебяжьи пушистый и искристо белый, с милосердной заботливостью прикроет весь неустрой и неприветливость нынешней осенней земли. А поутру непременно выглянет, что и бывает повсюду после ненастья, солнце, и многие люди подумают – на какой красивой и приветливой земле они живут.

«Божий мир, Божий мир…» – сами собой шептали губы Екатерины.

 

Глава 43

Екатерина долго и мучительно не могла найти места картине. С табуретки в течение нескольких месяцев её так и не тронули: ни Екатерина, ни Леонардо не отважились сказать один другому: «Этой картине висеть – или лежать – вон там». Она являла собой и драгоценность и обузу одновременно. Драгоценность – потому что истинно была хороша художнически: изысканно красочная, философически всецело здравая, до детской наивности и чистоты сердечная. А обуза – потому что нравственно колола душу Екатерины, не принявшей не только своё портретное сходство в деве, но и очевидную двусмысленность и игривость всей образности живописного полотна. Екатерина не хотела, чтобы картина соседствовала, как бы то ни было жительствовала, что ли, в одних стенах с образáми, с Державной. Но что сделаешь! – понимала она, жалея художника.

Однако вскоре, весной, судьба картины устроилась сама собой: она попала туда, где, видимо, и было её подлинное местоположение.

Одним прекрасным весенним утром Константин Олегович не проснулся. Он всегда вставал спозаранок, чтобы, как вошло у него в несколько ритуальную привычку, но и в потребность сердца, сказать на только-только высветлившийся восход:

– Здравствуй, новый день жизни!

Супруга обнаружила его лежащим в кровати на высоко взбитых подушках с приоткрытыми глазами, направленными к окну. Там распускались почки на деревьях, на ветвях щебетали птицы, в лазури неба нежились и плыли стайками диковинных птиц облака, и солнце золотцеватыми трепещущими тенями отблесков живило лицо художника. Софье Ивановне показалось, что её художник – она обожала временами сказать людям, не без тайной гординки, «мой художник» – тихо и очарованно любуется рождением нового дня и, наверное, уже послал ему своё традиционное приветствие.

– Костик, слышь, я побежала на рынок: картошка закончилась, – из прихожки от комнатной двери в привычной оживлённости духа сказала она, уже одетая в пальто. – А тебе партийное задание: пожалуйста, нарисуй наше окно вон с теми нежными побегами и птичкой. Да! и солнце подрисуй. Солнце! И – облака. Они, обрати внимание, просто сказочными лебедями плывут. И будет совсем замечательно, дорогой, если ты своим шикарным живописным росчерком подмахнёшь своё фирменное: «Здравствуй, новый день жизни!» Я детям в Доме пионеров предложу твою картинку для вышивки. Не вечно же, согласись, Костик, космос и дев тебе расписывать, пора посмотреть, что есть доброго на нашей грешной земле, – ласково попрекнула она, все годы супружества желая пробуждения в «моём художнике» творческого самолюбия.

В последние месяцы супруг после окончания работы «над картиной жизни и смерти», как сам сказал супруге, был крайне угрюм и молчалив, а вчера перед сном пожаловался, не без привычной для него шутливости, что в левом боку «что-то такое язвительно покалывает», – вот это его молчание она приняла за согласие, за желание покоя, размышлений в тишине и одиночестве, и с лёгким сердцем ушла на рынок, чтобы к обеду порадовать своего дорогого супруга любимыми им драниками со сметаной…

На вынос пришло много народу, большей частью старушек и старичков из соседних подъездов. Но были и другие личности, о которых шептались:

– Гляньте, художник К* подошёл.

– Ещё один. Кажется, живописец П*.

– Видать, покойничек в почёте был у этой творческой братии.

– Видать, видать.

В кружке художников в полушепотках парило в воздухе:

– О, Константин Одинцов – художник, художник.

– Что там, мастер!

– А педагог? Как его обожали ребятишки!

И ещё что-то высокое и немаловажное произносилось, с нередкими глубокими вздохами, в неизменном опечаливании лиц. Как, возможно, и дóлжно быть.

Приехала из Переяславки и мать Екатерины. Любовь Фёдоровна была душевно дружна со своими, как похваливалась перед селянами, «культурными родичами» – супругами Одинцовыми. Они наезживали к ней в Переяславку, поминутно вскликивали там:

– Какой воздух! Какие виды!

А она, бывая у дочери, захаживала к ним и неизменно подолгу и тщательнейше протирала на лестничной площадке подошвы о коврик и даже отряхивалась, а то и оглаживалась. Потом, войдя в квартиру, сокрушённо покачивала головой и прицокивала:

– Батюшки, чистота-то! Ой, намарает вам тут всякая дерёвня!

Такие разные, но им всегда было о чём поговорить, и веселясь, и грустя за бутылочкой чего-нибудь благородного.

Любовь Фёдоровна иногда могла попенять:

– Вам, городским, что остаётся делать тута? Жить да не тужить!

А они отвечали, посмеиваясь и уже зная её отклик:

– Что ж, давай, сватья, поменяемся: ты – сюда, мы – туда!

– Не-е! – отмахивалась она. – Я у вас тута газами задохнусь. Да от лени через год-другой салом окутаюсь, точно песцовыми мехами.

Поглядывала украдкой, но не с завистью, а в любовании, «для услады глаза», как муж порой приголубит «жёнушку», а то и «чмокнет» ей ручку, как жена другой раз погладит мужа, а то и без меры начнёт нахваливать его, как друг дружке они улыбнутся как-нибудь так вдруг, бог знает отчего, как часом заговорщически перемигнутся, пошепчутся. В деревне дояркам на родной своей ферме Любовь Фёдоровна потом повествовала:

– Он к ней – «Софушка, Софушка», она к нему – «Костик, Костик». Ну, бабы, скажу я вам, прям ангелочки оба. Сидишь у них в городских хоромах за столом с разносолами разными магазинскими и коньячком и любуешься сторонним счастьем. Ажно душа у самой принимается петь сама по себе.

– Уж, Люба, не подмыливаешься ли ты к мужику еёному?! – посмеиваются доярки.

– Что вы, что вы, окаянные! Такую любовь разрушить – и сатана не простит тебе!

А Екатерине она, случалось, говорила:

– Вона оно как промеж мужем и женой бывает-то, Кать. А мы, кирзачи деревенские, брёвна неотёсанные, чалдоны немытые? Ай, чего уж: жизнь прожита!

И вот она по телеграмме-«молнии» дочери приехала к милым её сердцу Софье Ивановне и Константину Олеговичу. Ехала – не верила ни в какую, что «помер этакий молодой да жизнелюбчивый мужик».

Увидела гроб – заохала, заголосила:

– Жить да жить бы тебе, сокол ты наш ясный!..

Народ отчего-то попятился, – то ли потому, что отвык городской люд от высоких, но простых слов, рождённых в мгновение, на твоих глазах сердцем, то ли чтобы не загораживать плакальщицу, дать ей простора. Она же не смотрела ни на кого, будто была одна, – голосила, убивалась. Так и сказал один старичок другому:

– Надо же, как убивается бабонька.

Смущённая поведением матери, Екатерина потянула её за рукав, шепча:

– Мама, мама!..

Но что сказать хотела – и сама не понимала хорошенько. Чуть же взглянет на Константина Олеговича – у самой слёзы рвутся.

После поминального стола, когда все гости разошлись, Любови Фёдоровне, выпившей лишка, совсем неутешно стало. Софье Ивановне она говорила:

– Погиб бы на войне или в поножовщине – оно понятно. А так, скажите, люди добрые, чего мужик помер? Ещё ведь и пятидесяти пяти годков не стукнуло, и видный весь такой, щёки – кровь с молоком, и работой ломовой, как у нас в колхозе или в шахтах да на лесоповалах, не отягчён был, однако ж моченьки для жизни, видать, не осталось ни капельки. Верно говорю тебе, Софушка: печаль-тоска вытянула силушку из Олегыча. Помню, часом глянешь на него – весь он, ровно бы в глубоком колодце, в думках. Окликнешь – так и не поймёт, что окликнули его. Уж прости за откровенность меня, дерёвню стоеросовую да неотёсанную, а жили вы, точно сыр в масле купались. Вот и скажи, чего ж он у тебя думкал да думкал, сердце надрывал мыслями?

– Любушка, родненькая, если бы человек лишь только сыром да хлебом единым был жив и счастлив, не житьё было бы – рай земной. И я, как ты же, полагала, по-нашему, по-бабьи, что сыт человек, в тепле, в чистоте живёт, при деле каком-никаком состоит, семейные любят да лелеют его – и счастье с тобой, и ты можешь быть доволен и благодарить судьбу. Погрустил, похандрил, покуралесил, может быть, – и дальше живи. Как все. И молись: только бы не было войны. Но вот ушёл Костик, и я, как у вас в деревне говорят, простодырая, поняла наконец-то: Костик не мог так жить, жить-поживать, как все, потому что…

Но губы её свело, она разревелась, однако всё же сказала:

– Потому что художником он был.

– Худо-о-жником, говоришь? Вона оно что! Поплачь, поплачь, Софушка, сватьюшка моя родная. Дай я тебя обниму. Вместе будем плакать и горевать. Знаешь, вспомнился мне сейчас Петька Бачин, у нас в клубе тоже художничает. Так, знаешь, говорит, и к месту и не к месту: «Я художник», – и вышагивает, выкаблучивается по деревне этаким барином, нос перед нами задирает, аж норки видно за версту. Намалюет кистью из конского хвоста по кумачу: «Народ и партия – едины», бабу с серпом, мужика с молотом пририсует – ну, тут уж и на кобыле к нему не подъедешь, ходит фыркает. А Олегыч был оченно скромным – я и не знала, не ведала, что он ажно художник.

– Люба, пойми, – вхлипывала Софья Ивановна, приходя в отчаяние от размышлений сватьи, – Константин был настоящим художником. Сутью художником, всей своей судьбой художником. Понимаешь, чтó он был за человек?

– Настоящим, говоришь, всей судьбой, говоришь, Софушка? – покачивала головой Любовь Фёдоровна, поглаживая сватью.

И, возможно, пыталась понять: может быть, и Петька Бачин, если уж всечасно и неугомонно гордится своими плакатами и киношными афишами, тоже настоящий художник, а селяне переяславские по темноте своей вековой не понимают его?

Теми же днями у Екатерины она впервые увидела ту картину.

– А-а-ай, красоти-и-ща! – пропела она, только-только приметив её. – А ты-то, ты-то, доча, каковская! Прям царыцей тебя намалевал Олегыч! Ну, молодец он, ну, художник что надо! Наш Петька Бачин – помнишь Петьку-то Бачина, забулдыгу, при клубе, лежебока, отирается, уж годков тридцать, поди? – он и в подмётки нашему художнику не годится.

Походит по дому или по двору с огородом, что-нибудь по хозяйству подсобит – подойдёт к картине. Опять походит, походит, о чём-то раздумывая, – снова к ней. Стоит ли, сидит ли в сторонке – всматривается пристально в изображение, как в даль. И близко вдруг подойдёт – потрогает, даже понюхает, прицокнет, неопределённо покачает головой. Потом подметила, сказав Леонардо и Екатерине:

– Одно, ребята, мне непонятно в картине: можно ли из звёзд, да из золотых к тому же, хлеб испечь?

Леонардо покраснел отчего-то, усмехнулся вбок, но промолчал. Извинился, ушёл по делам. Екатерина не тотчас, но отозвалась:

– Не хлебом единым, мама, жив человек.

– Не хлебом единым, говоришь, доча, жив человек? Софья про то же самое мне толковала. Но тут-то зёрна – и не зёрна ведь вовсе, а золото чистое, почитай червонное. Как ты этакие зёрна размелешь? А из муки, выходит, золотой испечёшь хлеб? Даже если и уловчишься испечь, откусишь ли, утолишь ли голод?

– Мама, пойми, картина – аллегория.

– Чего?

– Ну, иносказание.

– Чего, чего?

Екатерина прижалась к матери, чмокнула её в щёки:

– Мама, какая ты у меня славная!

– А сама, поди, думаешь: «Ну, мама у меня и дерёвня: ей, тупице, про Фому, а она про Ерёму».

– Ты у меня не дерёвня, а красавица и умница, каких свет не видывал.

– Уж скажешь, подлиза! Лучше расскажи-ка, как вы тут с Леошкой поживаете?

– Да ничего. Помаленьку.

– Вот и держитесь друг к дружке потеснее. Хорошие-то мужики по нонешним временам на дороге не валяются. В какого другой раз не плюнь – в пьяницу угадаешь или в дармоеда. Или в какого-нибудь крохобора. Иль ищё хлеще – в блудолюбца, юбошника. А Леонардушка, вижу, так и вьётся около тебя, по хозяйству, хотя и белоручкой вырос, старается, работа у него приличная. Чего, говоришь, читает? Лехцы?

– Лекции, мама.

– Вот, вот! И к нам на ферму наезживают мужики при галстуках, в шляпах или в пыжиковых шапках – лехцы всякие разные – или как оно правильно-то? – читают, цокотуху отбивают языком. Скажу тебе, повально солидный с виду народец, наши бабы им глазки строят, холостячки к себе в гости заманивают. Деревня-то по сю пору не оправилась, как надо бы, после войны. Любой мужичонко у нас там – в цене великой. – Задумалась, вздохнула, неожиданно всхлипнула: – Знаешь, доча, жалко Олегыча. Шибко жалко. Каковский был мужик! Сараюшку у нас в прошлом годе починил – крыша в труху ведь истлела, бравенькую тепличку сработал из старых оконных рам, сгнившую заборку выправил. Чего уж, мастеровитый был мужик, с головой. А тут выяснилось – ажно в художниках к тому же ходил. Надо ж! Эх, к нам бы его в клуб, заместо пройдохи и алкаша Петьки Бачина!

Екатерина не выдержала – рассмеялась. Любовь Фёдоровна, кулаком растерев по щекам слёзы, замахнулась на неё столовой тряпкой:

– Чего тут ещё удумала: смеяться над матерью?

Но и сама запотряхивалась в хохотке. И плакала, и смеялась.

Понимала Екатерина: не столько, может быть, оплакивала её мать бедного Константина Олеговича, сколько всех тех мужчин, мужиков, работников, которые безвременно уходят в мир иной – сейчас-то, в жизни без войны и голода! Оплакивала и мужа своего, незабвенного Николашу, обидно было до воя, и выла, что не вернулся он к ней с фронта. Оплакивала и злополучного сожителя своего конюха Ивана Овчинникова, сгорел он, бедолага, от водки, схоронила, хотя «летами было мужику с гулькин нос». И, наверное, думалось Екатерине, жизнь свою мать тоже оплакивала этими же слезами невольной похоронной плакальщицы. Однако же сквозь слёзы и наперекор печалям могла и посмеяться, подшутить – и над собою, и над кем другим, кто «подвернётся под её остренький язычок». А то и над жизнью всей могла посмеяться.

Когда бывало дочери плохо, совсем невмочь, она произносила для себя вслух «приговорочку» матери:

– Волоку воз. А могу, двужильная, и два.

 

Глава 44

Екатерина проводила Любовь Фёдоровну с железнодорожного вокзала. Уже ступив на лесенку вагона, мать в какой-то нерешительности, в полуоглядчивости задержалась на срединной ступеньке, неполно и скованно обернулась к дочери:

– Сказать, Кать, хочу про того мальчонку с картинки Олегыча. Сразу-то тогда у тебя дома смешалась я шибко, промолчала, а сейчас насмелилась, – послушай-ка. Он, пострел голубиный, ить с нашим мальчоночкой, с Колянькой, с ласточкой нашей, схож. Две капли воды. Братовья братовьями. Верно, верно: с него и намалевал Олегыч, царствие ему небесное! Помню, когда наведывался с Софьей к нам в Переяславку, любил поиграться с Колянькой, конфет и пряников в сельпо покупал не фунтиками, как наши деревенские, а цельными авоськами, игрушками всякими городскими баловал. Говорил, бывало, мне: «Не мальчик у вас – ангелочек». Крепко полюбил его. И надо же: нарисовал… вместе с тобой! Ай, ай, Катенька, доченька, а ты чегошеньки вся побледнела? Аж скулы синё запятнало. И пошатнуло тебя, точно бы ветром. Не упади!

Екатерину действительно покачнуло, она побледнела, побледнела страшно, до просиней, предобморочно. Однако сама ощутила, что вспыхнула внутри и заполыхала вся палящим огнём.

– Ты вот чего, Катерина моя свет Николавна: в голову-то не забирай, сердечко не надрывай мыслями всякими разными. Ну, намалевал да намалевал, – чего ж с того? Колянька тебе племяш, родная душа, – вот вы на пару и потопали, одной путёй-дороженькой. Так и должно у родичей, а не как ноне поступают некоторые родственнички: я – сюды, а ты или вы – туды, а то не ровён час подерёмся. Ты вот чего, ты к нам приезживай-ка почаще, а то Колянька тебя совсем не знает. Виделись вы всего, кажись, разок-другой. Нехорошо, что мы в долгих росстанях да перепутьях. Точно бы чужие какие друг дружке живём на свете белом, торим розные дороги.

Паровоз властным хозяином округи оглушительно, рыком протрубил, дежурный по платформе следом прострекотал в свисток, отмахнул флажком. Густо и с ревём пыхнуло паром, и поезд в тяжкой грузности стронулся, жутко скрежеща в сцепках и колёсах.

– Пишет ли Маша? – едва выговорила Екатерина, почти что ощупью ступая за вагоном, очевидно оглоушенная, и словами матери, и стальным грохотом локомотива с вагонами. – Где она, что с ней?

– Не пишет, падла, и хари своей бесстыжей не кажет. Где-то на северах пропадает с полюбовником. Бросила мальчонку. Щенок он для неё. Хорошо, я жива-здорова. И отец евоный, Сенька Потайкин, на черемховские разрезы укатил, за длинным рублём. Не по любви, вишь, она ему родила, вот и выкаблучивается. Обженился там и уж двоих ребятишек нарожал, кобелина. К Коле – ни полшагом, ни полвзглядом, когда бывает у родителей в Переяславке. Хотя ему что – он мужик, а для них, в отличие от нас, баб, – с гуся вода. Отряхнулся и дальше потопал по своим делам-делишкам. Что ж, не хочет – не надо. Бог рассудит когда-нибудь, можа, ткнёт евоным носом в евоные же проделки. Сами поднимем на ноги – о своём-то, о родненьком да чтоб не побеспоиться? А какой, доча, славненький, а какой умненький ребёнчишка у нас! Весь в нашего Николая свет Петровича. С небес, поди, поглядывает на своего внучка – тешится, радуется. И – молится за нас, хотя и не боговерным был по жизни, да там-то все при Боге, – указала она со значительностью глазами на небо. – Слышь, Кать, я чувствую: появился у нас Коля – легше стало житьё-бытьё, душой какой-то свет я стала примечать окрест и в людях, а раньше повсюду потёмки мерещились да хмурые люди. И каторжная наша работа на ферме вроде бы стала полегше, что ли, и дышаться стало чуток повольнее. Ей-богу! Думкаю своим бабьим умом: силы небесные вспомоществуют отныне нам. Ух, а попадись мне Машка – космы повыдергаю! Ну, прощевай, что ли, прощевай, доча! Не иди ты за вагоном-то: запнёшься – расшибёшься. Качает, вижу, тебя, ровно бы хмельную, и лицом ты совсем стала никудышна – бледнее поганки. Ступай домой, ступай – отлежись, таблетку какую-нить прими. Эх, не надо было мне, простодырой колхозной доярке, про картину калякать, про ангелочка того! Ну, теперь чего уж – ляпнула, чего на ум взбрело, а слово-то назад внутря не загонишь. Прощевай! Наведывайся в Переяславку: нужно всем нам родниться, нужно быть теснее друг к дружке – тем и живы люди. Поняла?

– Поняла, мама.

Вскоре поезд, бойко и торопко отстучав по иркутному мосту, окунулся в синие безбрежные дали, – дали лесов, лугов и неба с Ангарой. Екатерина стояла на краешке платформы, как на берегу великого моря-океана, казалось, ожидая каких-то ещё слов, каких-то знаков, а то и предвестий. Но от кого и каких? В душе установилось затишье, но глухое, тревожное, сумеречное какое-то, – так в природе бывает перед грозой.

– Оглянись: всюду он же – Божий мир, – неожиданно и ясно услышала-почувствовала она.

И, может быть, пришли именно те самые слова, которые нужны были ей сейчас, которые она смутно ожидала, но о которых в сутолоке и смятении дней забыла.

– Евдокия Павловна, голубка моя, вы мне напомнили, подсказали? – шепотком обратилась она, подняв глаза к небу. – Я знаю – вы! Отчаяние и уныние подкрались ко мне после слов мамы, а вы – вот она! Как я посмела, хотя бы на какие-то летучие минуты, усомниться, что мир – Божий?

* * *

Уже дома, перед фотографическими портретами Евдокии Павловны и её детей, безвременно ушедших в мир иной сыновей Александра и Павла и умершей во младенчестве дочери Марии, и её мученика супруга, Платона Андреевича, офицера Красной Армии, она говорила в себе:

«Я, Евдокия Павловна, помню о моём обещании вам – Платона Андреевича мы с Лео непременно перезахороним. У него будет освящённое местечко, рядышком с вами. Отец Марк готов нам всячески посодействовать, отслужит панихиду на новой могиле, хотя супруг ваш и был атеистом, большевиком, но во младенчестве крещёным. Не беспокойтесь, с Божьей помощью управимся».

Подошёл Леонардо, обнял Екатерину сзади за плечи, поцеловал, как любилось ему, в темечко:

– Катя, что с тобой? Ты выглядишь огорчённой.

– Лео, дорогой, ты, наверное, посмеёшься надо мной, но сегодня я услышала голос Евдокии Павловны и разговаривала с ней.

– Ничуть не посмеюсь, потому что я к отцу который день обращаюсь, и он – отвечает мне. По крайней мере я что-то слышу внутри себя. Он спрашивает меня о картине. Беспокоится. А о чём ты говорила с Евдокией Павловной?

– О моём обещании и её желании – захоронить Платона Андреевича. По-человечески. По-христиански.

– Я тебе однажды слово уже дал – сделаю всё, что требуется. Только скажи – когда? Сегодня, завтра?

– Я не знаю, – сокрушённо поматывала головой Екатерина. – Как решиться, Лео? Ты же знаешь, что дело это непростое, дело опасное и даже противоправное.

– Да, да, да.

С полгода назад Леонардо и Екатерина сходили к бывшей расстрельной зоне НКВД под Пивоварихой – к зловеще прославленной в народе Даче лунного короля. Тайком издали осмотрели окрестности. Екатерина с трудом узнала место, где наспех был захоронен Платон Андреевич: холмик в новопоросли кустарников едва проглядывался, а кругом младенцы-сосёнки пушились.

– Сама Мать Сыра Земля оберегает, – сказала Екатерина.

На полигоне Дачи теперь хотя и не расстреливают, но, похоже, по-прежнему располагается отряд охранников. Вдоль заграждения из колючки ходят патрульные с винтовками, с собаками – стерегут подступы к массовым захоронениям жертв.

Леонардо говорил Екатерине:

– Если попросить у властей разрешение на извлечение останков – самоочевидно, что получим отказ. Нам могут сказать: «Что вы придумываете всякие глупости? Никто там никого не расстреливал! Вы что, сумасшедшие? “Голоса Америки” наслушались?» Если же настаивать – могут и круто обойтись: антисоветчину припишут. Впаяют срок или в психушку упрячут. Власти хотят, чтобы народ забыл прошлое, чтобы оптимистично, без оглядки назад, строил светлое будущее. Но мы, Катя, обхитрим всех этих чинуш, а потом из кармана покажем им фигу! Закопали Платона Андреевича ночью? А мы выкопаем ночью и в хозяйственных сумках и в рюкзаках перенесём останки на кладбище. Говори: когда? Я – твой пионер: всегда готов! – загорелся, как мальчик, желающий приключений и опасностей, Леонардо.

Но Екатерина не знала, как поступить, сомневалась, переживала. Когда-нибудь, понимала, насмелиться всё же придётся, и непременно в ближайшее время.

 

Глава 45

Несколькими днями позже Екатерина, и на работе, и дома прожив в состоянии какой-то тревожной маетности, молчаливости, задумчивости, вечером неожиданно и как-то перехватно взяла пришедшего из института Леонардо за руку и подвела его к стоявшей на той же табуретке картине.

– Лео, ты не будешь против, если мы прикроем её занавеской? – произнесла она принуждённым, беспомощным голосом. – На какое-то время.

Спрятать картину в клеть они не могли, но и смотреть на неё ежедневно, в особенности после разговора с матерью, Екатерина не в силах уже была. Оба понимали – что-то в конце концов нужно было предпринять. Однако поговорить о судьбе картины до сей поры не отваживался ни один из них.

– Конечно, Катенька, надо прикрыть, – отозвался Леонардо несвойственной ему скороговоркой.

Она неловким движением накинула на картину выхваченную из шифоньера занавеску. Когда же обернулась к Леонардо, то увидела в его глазах слёзы.

– Прости, Лео. Я – дрянь. Прости, прости.

Хотела сдёрнуть занавеску. Но Леонардо перехватил её руку, как и когда-то остановил замахнувшуюся над картиной руку отца с кухонным ножом.

– Не надо, Катя. Отец так же поступил бы – честно и твёрдо.

– Прости, если можешь, – прижалась она к нему.

Он, утешая, хотел поцеловать её осыпающими поцелуями, как любил, – в лоб, в глаза, в губы, в щёки, в подбородок, поднести к губам её прекрасную косу. Но она не позволила ему приподнять своё лицо: ей было мучительно стыдно, что слёзы не появились в её глазах.

С пожелтелых фотографий на них тихо и отрешённо смотрела далёкая и сторонняя им семья. А из окна проникал в дом свежий и густой свет закатного красного солнца в далёких, тлеющих угольками облаках.

– Примета: красное солнце с облаками на закате – быть ветру на следующий день, – зачем-то сказал Леонардо.

– Значит, возможно, и переменам случиться, – отозвалась Екатерина и наконец почувствовала в глазах благодатную росу слёз.

Через неделю-другую, когда немного ослабла горечь утраты, Леонардо, по просьбе Софьи Ивановны, перенёс картину в родительский дом. Повесил её на стену напротив того окна, из которого Константин Олегович в последний раз посмотрел на небо с облаками и в солнечном сиянии, на дерево с побегами и птицами.

И все родственники и друзья сошлись во мнении, что она душою художника стала смотреть в этот изменчивый, не всегда справедливый, но желанный ему, и как художнику, и как просто человеку, мир.

 

Глава 46

После смерти отца Леонардо стал разительно переменяться.

Человек он по природе своей общительный, улыбчивый – становился молчаливым, задумчивым. Бывало, что приходил домой выпившим. Бывало, пишет, пишет, но внезапно вспыхивал и рвал листы своей диссертации. Бывало, часами потерянно сидел за столом напротив окна, у того любимого Екатериной окна, перед которым были распахнуты иркутные просторы, однако она замечала, что он часто смотрел обок – в стену, а то и вовсе куда-нибудь вниз, в угол. Она гладила его по голове:

– Лео, дорогой мой человек, всё в руках Божьих.

Он в ответ благодарно, но рассеянно улыбался бледной, детской улыбкой.

Вечерами она иногда подзывала его к Державной, зажигала лампадку, и они вместе молились. Но добровольно он никогда не подходил к иконам, не молился, не брал в руки Библию, не накладывал на себя крестное знамение. Раньше любил ходить в храм, охотно выстаивал службы; потом говорил Екатерине:

– Какая эстетика! Какое искусство жизни!

Теперь не ходил. Если же Екатерина звала, мог сказать не без насмешливости:

– Бог Бог, да не будь сам плох.

Однажды, сжимая в заломе свои подвижно-нервные, белые, но в розовых мозольках пальцы, сказал Екатерине, отвечая на её упрёк, что снова пришёл выпившим, хотя накануне клятвенно обещал, что «больше ни-ни»:

– И мой конец будет таким же, как у отца, – бесславным. Потому что жизнь моя так же пуста и никчемна. У меня нет пути, а направление, которое мне, как запряжённой лошади, указывают: дёрг возжами – иди сюда, дёрг – иди теперь туда. И так все мы по жизни: дёрг-подёрг. А потому, пей, не пей, молись, не молись, пиши, не пиши, мечтай, не мечтай – ты уже ничто и никто.

– Лео, дорогой, жизнь Константина Олеговича не была пустой и никчемной – его помнят и любят ученики из Дворца пионеров, его знали и ценили иркутские художники. Вспомни, сколько их было на похоронах. Он вырастил прекрасных детей – тебя и Маргариту. Разве твоя или Маргариты жизнь какая-нибудь пустая, никчемная или тем более беспутная? Разве ты ничто и никто?

– Да, да, уж чего-чего, а путь у нас у всех, говоря высоким чиновничьим слогом, наличествует. Один на всех. Никому не обидно, и в этом смысле мы все, скопом, коллективное и некто, и нечто! Но почему я должен быть рад и счастлив, что мой путь определён кем-то, а не мною самим? Я исподволь и неуклонно становлюсь утопистом, комнатным растением, потому что моим мечтам и идеалам заказана жизнь на здешней почве. Да и не почва вокруг – болото, трясина. Что там – бред болотный! Но я хочу твёрдой почвы, плодородной, плодородящей земли, реальной жизни на реальной основе, а не на какой-нибудь выдуманной, зыбкой или скудной.

Он, сумрачно помолчав, тяжко вздохнул:

– Внешне, однако, я вполне успешный человек, то есть совершенно реалистично мыслящий, по большей части прагматично поступающий. Преподаю аж эстетику и аж в институте, можно сказать, карьера моя процентов этак на пятьдесят, а то и больше, состоялась. Меня уважают коллеги, меня любят студенты, по крайней мере моих лекций и практикумов никто не пропускает. Я, можно сказать, в идеальных условиях в этом уютном, чистеньком домике, благодаря, конечно, тебе, спокойно пишу диссертацию, много читаю, по-серьёзному размышляю, мы с тобой, Катя, отменные собеседники. Что говорить, не жизнь – рай. Мой научный руководитель, профессор Большаков, местный авторитет – что там! светила, – ко мне благоволит, исповедует те же эстетические взгляды, хотя от случая к случаю нашёптывает мне, что-де особо бдительные товарищи кандидатскую мою скорее всего зарубят. Но при этом похлопывает меня по плечу и, завзятый жизнелюб и балагур, посмеивается в свою козью бородку: «Ничего, ничего, мой благородный гражданин мира Лео Одиноцци, твой тёзка Леонардо да Винчи тоже терпел от своих современников всякого рода тычки и подковырки, особенно от некоего гражданина Микеланджело Буонарроти». Что ж, любезнейший профессор, весьма, весьма утешно! Знаешь, Катя, мы, русские, даже, наверное, в аду не унываем и друг друга похлопываем по плечу: «Ничего, мол, ничего, грешник такой-то, на земле надо было вкалывать, а тут всего-то – страдай». Ну, или что-нибудь в этаком духе, – тускло усмехнулся Леонардо, опустился на табуретку, на которой когда-то стояла картина его отца, и понуро опустил голову. – Что, осуждаешь меня? Считаешь психопатом, нытиком, не мужиком? Знаю, знаю, я для тебя всё ещё ребёнок. А впрочем!.. – отмахнул он свесившейся с колена кистью руки.

Екатерина подошла к нему, прижала его голову к своей груди, поворошила вьющийся разброс его шелковистых, чýдных волос, живописно и «нездешне» спадавших зыбями на лоб и плечи. Поглаживала и раскачивала его, можно было подумать, что успокаивала и баюкала маленького мальчика.

Действительно, она спервоначала их совместной жизни чувствовала его ребёнком, которому нужна помощь, утешение, и, может статься, любила его исключительно как ребёнка, своего ребёнка. Но каким образом утихомирить малое дитя, когда оно уже произносит прочувствованные до надрыва, взрослые слова? Что сказать ему, чтобы не прозвучало как-нибудь обидно, излишне нравоучительно?

– Мой благородный Лео Одиноцци! – начала она бодрым, даже несколько весёлым голосом.

Однако тут же осекла себя, потому что, понимала, сказать непременно нужно серьёзные, какие-то, видимо, непростые слова.

Надо помочь Леонардо! Надо вытянуть его из уныния и хандры!

Помолчала, поглаживая младенческий шёлк его роскошных, золотцеватых, «возрожденческих» волос.

– Лео, дорогой, ты и я – вместе, но мне временами представляется – мы уже далеко-далеко друг от друга. Порой мне думается, что я тебя никакими силами, никакими чарами не удержу: ты однажды взмахнёшь крыльями и – улетишь. Улетишь, упорхнёшь. По-настоящему далеко-далеко. По-настоящему навсегда-навсегда.

И она крепче прижала его к себе, словно бы именно в эти секунды он и мог вспорхнуть и покинуть её навсегда.

– Катюша, любимая, прекрасная, но у меня нет крыльев!

– Есть. Они, образом и мечтой, пока прячутся в твоём сознании, в голове. И они там, почти что в инкубаторе, интеллектуально растут и крепнут.

– Считаешь, не за плечами у меня могут расти крылья и даже не в душе? Если бы за плечами или в душе, то хотя бы какая-нибудь поэтичность присутствовала в твоём сравнении. А вот этак: «в голове», «почти что в инкубаторе», – и вся недолга!

– Лео, дорогой, я не хочу тебя обидеть, но ты умствуешь и тем самым себя накручиваешь и запутываешься. Ты погрузился в придуманные тобою обстоятельства: «О, какой я несчастный, обделённый, униженный!» Ты не хочешь приподняться над суетностью нынешней жизни, настойчиво закрываешься в своём мирке и не открываешься ни душой, ни разумом вот для этого, нашего мира, – Божьего мира.

– Нашего? Твоего и моего?

– Божий мир – он и твой, и мой, и всех-всех людей.

– Да, да, ты мне говорила как-то раз о понимании Евдокией Павловной этого мира как Божьего. Обе вы прекрасные женщины и конечно же люди красивых и высоких помыслов. Но, скажи, почему же жизнь вокруг по-другому, иначе устроена: почему люди жадны, эгоистичны, жестоки, коварны, ленивы? О, не стоит перечислять все мерзости человеческой жизни! Мы подчас такие, что нам бывает муторно жить рядом друг с другом. И спрятаться некуда – вот беда-то! По силам ли мне и миллионам других людей понять и принять, что мир сей – Божий?

– По силам.

– Что для этого надо сделать?

– Начать жить и душой, а не только умом. Умом – значит, искать выгод и успехов в суете дней наших. Где господствуют желания выгод и успехов, там и большие заблуждения и большие беды. А душой – значит, по совести, за заповедям Божьим.

– До такой степени просто?

– Да, до такой степени просто… если хочешь так думать.

– И Богу не надо молиться, уж коли мир Божий? Ведь в заповедях Божьих не сказано, что надо молиться, бить поклоны и всё такое в этом роде.

– Каждый решает сам.

– Сам? Сам с усам. Чудесно!

Повернула его голову к окну. За окном те же любимые ею дали, с которыми сжилась и с которыми хотела дальше жить.

– Посмотри, Лео! Как же ты можешь не верить, что мир Божий?

Но он решительно отвернул голову от окна, бодро поднялся с табуретки:

– Катенька, не надо мне окна! Мне всего-то, чтобы дальше жить и не сойти с ума, нужны твои глаза. Когда я в них смотрю, то, случается, верю – мир воистину Божий, а значит, в нём возможно счастье и справедливость. А всякого рода нравоучения, даже из твоих прекрасных уст или из сáмой непогрешимой на земле газеты «Правда», во мне подрывают веру и надежду. Но – не любовь, уточню в скобках! Давай не будем друг перед другом умничать, а друг дружке скажем, просто и ясно, о своей любви. Я, будучи мужчиной, мужиком, начинаю первым: Катя, я тебя люблю.

Она молчала.

– Теперь твоя очередь! – был он неумолим.

Екатерина неожиданно покраснела. Нужно было всего-то сказать: «Лео, я тебя люблю», – но она внутри вся онемела, сжалась. Ей было стыдно, ей было мучительно стыдно, словно она только что обманула, а её уличили. Она только что поучала Леонардо, как нужно жить, а сказать самые простые и самые, возможно, неизменные и всюду жданные на земле слова человеку, с которым жила вместе, которому была хотя и «нерасписанной», но женой, – «Я тебя люблю», – не смогла.

Она ещё ни разу не сказала ему этих слов, ещё ни разу не сказала ему – «любимый», «родной». Не подошёл срок или этому сроку никогда не бывать? – нередко задумывалась и печалилась она.

– Что ж, не хочешь – не говори. Но знай: я счастлив только тем, что люблю тебя. У меня есть вера – это ты. У меня есть надежда – это ты. И у меня есть любовь – это ты.

– Лео, может быть, нам разойтись?

Сказала она хотя и твёрдо, но не смогла посмотреть в его глаза прямо.

– Ты хочешь, чтобы я от тебя следом ушёл за отцом в мир иной? Вот так вот: ать-два, левой, ать-два, правой! Прямо сей же час, прикажете? – говорил он с весельцой, но голос его ломало и гнуло.

– Господь с тобой, Лео! Зачем ты такое говоришь? Не пугай меня, прошу! – крепко обхватила она его за шею.

– Не столько, Катя, я говорю, сколько моя душа. А в ней – в ней! – крылья, духовные крылья, привнесённые, как дар, тобою. Ещё одни крылья, кроме тех, рациональных, вольтерьянских, что засели в голове моей.

– Ты всё же обиделся на меня. Прости. Я такая невыносимая эгоистка. Хочу добра, да раню человека жестоко.

– Ты не эгоистка, а ты… ты правильный человек. Ты время от времени правишь людей, и тебе всегда среди них будет тяжело. Но кто тебя поймёт, тот будет счастлив рядом с тобой. Вот я тот самый человек и есть – счастливый с тобой. А без тебя, где бы я ни оказался, – бездорожье, непогода, а то и потёмки.

Он неожиданно взмахнул её на руки, поднёс к окну:

– Что ж, жёнушка, показывай мне Божий мир! Я хочу видеть твоими глазами, я хочу мыслить твоими мыслями, чтобы крепко слиться с тобой и жить неразлучно. Долго и счастливо. И чтобы ты наконец-то полюбила меня. И чтобы мы умерли в один день и даже в один час. Понимаешь, чтó мне надо?

«Я скажу ему, что люблю его. Непременно скажу. Но – не сегодня. Завтра. Да, лучше завтра. Нет, чуть попозже. Наверное, через неделю. Мне нужно набраться духу. Душа, душа моя супротивная, почему ты молчишь? Если не Лео, то кто же он – мой?»

И она вслушивалась в себя и всматривалась в даль, как в колодцы. Но не было ответа ниоткуда.

– Понимаешь, Катя?

– Понимаю, Лео. Понимаю. Конечно, понимаю. Опусти меня, пожалуйста, на пол – пора готовить ужин.

– Ужин – это хорошее дело, – поставил он её на ноги.

– Разумеется. Словами, даже самыми прекрасными и правильными на земле, сыт не будешь.

Она отошла к печи, а он остался у окна.

И долго не оборачивался к ней, потому что ему не хотелось открывать глаза.

 

Глава 47

Однажды в июньские дни, и жаркие, и дождливые, называемые урожайными, хлебородными, потому что благодаря обилию влаги и солнца огороды, сады и поля благоухали, обещали щедрый урожай, жизнь Леонардо и Екатерины переворотилась.

Они много позже оба, но порознь, поняли, что произошло, возможно, не столько нечто чудесное, чудодейственное, невообразимое даже, что думалось ими поначалу, а изменения последовали одно за другим каким-то естественным ходом жизни.

И сотворилось именно то, к чему каждый уже был готов душой и сердцем и к чему, и неосознанно, и осознанно, и как угодно ещё, каждый продвигался из года в год и шаг за шагом. Только нужно было совершить, может быть, один ещё шаг, может быть, два или три с четвертью, чтобы получилось так, как хотелось, как мыслилось, как мечталось в годах.

В тот памятный для обоих день, а точнее, вечер, Леонардо пришёл из института сияющим самой благостной, самой ребяческой улыбкой, таким, каким уже давно Екатерина не видела его. Он здорово запыхался – по всей видимости, спешил, а может, и бежал даже. С порога начал торопливо, взахлёб говорить, но до того путанно, что Екатерина не тотчас поняла его. Думала – снова выпивший, и хотела было уже поругать его. Слово за словом, в конце концов, выяснилось, что его научный руководитель профессор Большаков формирует делегацию учёных-гуманитариев, а также работников культуры на международную конференцию в одну из европейских стран капиталистического лагеря, которая состоится в конце августа, и предложил Леонардо выступить там с докладом.

– Я! Поеду! В Европу! – шепотками возгласил брызжущий восторгами Леонардо. – Неужели к самой её величеству Европе на аудиенцию явлюсь? О, слава, слава Хрущёву! Ему, сермяжному мужику, залезшему свиным рылом в калашный ряд, хочется пощеголять перед мировым сообществом своей демократичностью и открытостью, а мне, как говорят у нас, рафинированному эстету, хочется всего-то праздника, как Новый год, для души. Мои и его интересы невероятным образом сошлись. Не буду, Катя, скрывать: я уже отчаялся в этом заскорузлом колхозном раю, и если мне сейчас кто-нибудь скажет: «Ты не поедешь, тебя заменили на другого счастливца», – я тотчас же умру от разрыва сердца. Катя, любовь моя, – подхватил он её на руки и стал кружить по комнате, – наконец-то, я увижу мир моих грёз. Тебе достаточно картины из окна… вот, смотри, смотри в него!.. а мне… а мне – подать весь мир к моим ногам! Наконец-то, вживе я прикоснусь к великой культуре человечества. Наконец-то, я увижу людей, которые создают и сберегают нашу всеобщую культуру веков и тысячелетий. Всё: у меня больше нет слов! Я могу умереть даже от восторгов, от высоты моих чувств, – полопаются, точно воздушные шары в стратосфере, сосуды. Ты, чую, сварила щи? – зачем-то продекламировал он слово «щи». – О’кей! Корми, любимая, скорее корми, чтобы я вернулся с высот моего духа – из стратосферы – на грешную нашу землю!

Весь вечер, до самой зари, так и не уснув до ухода на работу, они о том только и говорили – «Европа», «О Европа!», «культура», «шедевры», «а гении человечества!», «мегаполисы», «автобаны»; и много других интересных слов вспыхивало в их разговоре, очаровывая, маня дальше.

Отыскался хотя и довоенный, но большой географический атлас, обнаружились на полках и в кладовой какие-то справочники и энциклопедии – целая горка. Попеременке тыкали пальцами по атласу, отыскивая не виданные ими страны, города, реки, нетерпеливо шуршали страницами, наперебой друг друга вычитывая различные сведения. Екатерина радовалась радостью Леонардо, но с деревенской основательностью и приглядчивостью подумывала: «Что ж, пусть протряхнётся мой рафинированный эстет. И с новыми силами аккурат подъедет к сбору картошки и морковки».

Следующим вечером Леонардо пришёл из институт снова сияющим и вдохновлённым. Уже не с порога, а от самой калитки, когда в распахнутое окно увидел хлопотавшую на кухне Екатерину, сообщил, почти что пропев серенадой:

– Катя, Катя, Большаков сказал, что подыскивает и библиотекарей в делегацию, и я ему порекомендовал тебя. Ликуй! Ты, будучи работником культуры, тоже можешь, как и я, уехать. Уехать в Европу! Понимаешь, в Ев-ро-о-о-пу-у-у-у?!

– Уехать? – поморщилась и насторожилась Екатерина.

Леонардо помотал головой, будто очнулся и сбрасывал останки сна:

– Бр-р-р! Я хотел сказать поехать. Ну, конечно: поехать, съездить! Фу-у, чего я в самом деле? Хм, странная оговорка. Ну да ладно! Короче – прошвырнуться по Европе!

Екатерина на секундочку задумалась: она передовик библиотечного дела, её хвалят на районном и даже городском уровнях, писали о ней и в областной «Восточно-Сибирской правде»; она частенько выступает на методических семинарах, об её опыте оранизации работы читального зала поговаривают специалисты, – что ж, насмешливо-хитро прищурилась она на уже светящегося и даже сверкающего ослепительным неземным светом и огнём Леонардо, почему бы, собственно, не съездить, если предложат, если глянется высокому областному начальству?

– Но будем серьёзны, – продолжал Леонардо, которого несколько озадачило, что Екатерина не сказала ни да ни нет, а очевидно иронически на него поглядывает, – знаешь, у Большакова связи – ой-е-ёй какие! Он поспособствует, чтобы твою кандидатуру утвердили в обкоме партии. Он, мерзкий сластолюбец, видать, родной братец Фёдора Павловича Карамазова, спросил у меня: «А она хорошенькая?» Я ему ответил: «Она богиня, маэстро!» «О-о! Немедленно пригласи её на смотрины. Уже сгораю от нетерпения!» И этак плотоядно облизнулся. Я взял его за грудки, за лацканы пиджака, ну, так, двумя пальцами, как в комедиях, будто брезгую, и торжественно сообщил: «Она жена моя, коллега. Осторожнее на вираже!» «О, досточтимый сеньор Лео Одиноцци! – воскликнул он и даже расшаркался с поклонами, как, помнишь, в той юморной оперетте, которую мы смотрели в музкомедии. – Я думаю, – с комичной напыщенностью говорил Большаков, – исключительно (поднял он указательный палец кверху) о государственных интересах: мы должны представить наш доблестный Союз и наше родное Приангарье лучшими образчиками человеческой породы. Обоего пола! Кстати, я и ты тоже образчики. Ещё те! – плутовски подмигнул он. – А то, понимаешь ли, приходят разведсведения, там думают, что мы тут шерстью поросли, с медведями братаемся в кабацком угаре на городских улицах, испражняемся где попало, ну и всё такое в этом роде. Итак, веди свою красавицу ко мне. Завтра же! С утречка, пока на её личике блистает зорька ясная!» «Слушаюсь, шеф!» – ответил я.

– Языками вы работать оба, я вижу, мастаки! Маэстры, одним словом! – засмеялась Екатерина. – Лео, ты мне ни разу о нём не рассказывал. Что он за человек?

– Если внешне – он похож на старого мальчика; ему, к слову, уже за шестьдесят. А если внутренне, то есть духовно, – то он чем-то напоминает мне отца моего. Отличие, может быть, только лишь в том, что отец имел смутное представление о том, сколько, к примеру, стоит булка хлеба, а Большаков знает. Он в гуще жизни и событий, но душой любит отрываться от этого проклятого быта, этак плавно парить в облаках, а то и строить самые величественные на свете воздушные замки. Это у него что-то вроде хобби. Но при всём при том мой профессор первостатейный учёный, пытливый, общительный человек, у него замечательная, дружная семья, трое взрослых детей и уже народились внуки. Однако он необоримый мечтатель и сибарит. Кстати, обе его диссертации, кандидатская и докторская, о художественных народных промыслах и эстетике северных аборигенов. Тематика в наши дни проходная, поощряется государством и партией, но на Крайнем Севере мой дорогой профессор ни разу не был, оленей и эскимосов и видывать не видывал и знать не знал, зиму и снег ненавидит откровенно и люто. Втихаря – ещё до войны начал – кропает книгу об этом дурацком «Чёрном квадрате» Малевича. Представляешь себе? – уже два увесистых тома написал по эстетике и сущности чёрного квадрата и вообще чёрного и белого как явления мира! Подбрасывает мне от случая к случаю почитать главы, – казалось бы, что можно написать о чёрном квадрате? Ну, чёрный да чёрный, а фон белый, – и что такого? «Примитив, шарлатанство», – здравомыслящие люди понимают. Ан нет! Большаков выводит из чёрного этого квадрата на белом фоне такие теоретические вензеля, что дух захватывает. Он, к примеру, доказывает, что вся человеческая цивилизация, неважно, буржуазная её ипостась или пролетарская, неумолимо скукоживается до чёрного квадрата, который становится всё меньше, меньше. Что нынешний, современный человек, мол, так хочет жить: вот – чёрное, а вот – белое, и всего остального-де я знать не хочу и видеть не желаю. Так, мол, в современном мире спокойнее и безопаснее живётся-можется. Но вот когда квадрат окончательно скукожится, то есть превратится в точку, а потом – в ничто, то и наступит, как написано у моего доблестного профессора, «эра белой жизни». Я ему сказал: «Вашу книгу, Павел Сергеевич, никогда не напечатают». А он ответил: «Я её пишу для себя. И для вас, мои верные санчо пансы – ученики мои. – Подмигнул: – Ничего, брат Лео Одиноцци, будет и на нашей улице праздник!»

«Господи, чем только люди не занимаются!» – едва заметно, чтобы не огорчить Леонардо, вздохнула Екатерина.

Но Леонардо заметил. С грустной весёлостью сказал:

– Мне, Катенька, порой представляется, что эту одну шестую часть суши каким-то чудесным образом заселили сплошь мечтатели и идеалисты. Одни верят в совершенное общественное устройство, и не щадят ни своей, ни чужой жизни, чтобы теория стала реальностью. Другие – всё ещё в добренького Боженьку с сотоварищами – ангелами, архангелами и другими святыми, и тоже – крайность на крайности и крайностью погоняет: без пощады к себе и к другим лбы расшибают об пол в молениях и стенаниях, того же требуют и от других. Нет-нет, Катя, я не о тебе! Не прищуривайся критично! Я вижу и знаю: ты, ангел мой, веришь тихо и мудро. Больше скажу: ты веришь красиво, эстетично, изящно, нежно! И – доверчиво как ребёнок. Ты веришь не потому, чтобы получить от Бога какую-нибудь выгоду, а чтобы внутри тебя и вокруг воцарились красота и порядок, гармония и честность, согласие и справедливость, – вот какая твоя вера, а не такая, какая у тупого большинства мещан или у всякого рода-племени сброда хитрецов и притворщиков перед людьми и Богом! Да, забыл сказать о таких, как я. Мы… хотя ты можешь спросить, кто, собственно, такие «мы» по именам? Могу присовокупить к этому списку из одного имени ещё моего отца и Большакова. Так вот, мы – отбившиеся от стада, так называемые, паршивые овцы. И мы беззаветно и искренно верим во всякого рода квадраты, в новые ренессансы и в другие малопонятные и маловразумительные для окружающих идеи и проекты. Я понимаю, мы чудаки, даже отщепенцы. А горемыки – уж точно! Но мы тоже хотим красоты и гармонии и хотим долго и счастливо жить в красоте и гармонии мира сего. Мы духовно едины с тобой, только в отличие от тебя – мы заядлые любители пооригинальничать, покривляться, поныть по делу и без дела. Может быть, ты и мы хотим, не всегда осознавая того, такой красоты, о которой ярко, но сакрально до интимности сказал Чехов: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…» Порой веришь, как ребёнок, – жизнь свята в своей глубинной сути и человек благороден изначально!

Он замолчал, точно бы сорвался на взлёте, и сам, чувствовалось, потрясён был тем, чтó и кáк сказал. Его лицо полыхало, и оно было прекрасным. Екатерина с тихой и печальной улыбкой любовалась своим Лео.

«Мальчик. Совсем ещё мальчик», – подумалось ей.

С ласковой покровительностью погладила его по голове:

– Лео, ты произнёс свой блестящий спич, чтобы я согласилась сходить к Большакову?

– Угу! – младенчески прижался он к ней.

– Что ж, утром своди на часок.

– Мне уже заранее жалко Большакова: он тебя увидит и навсегда забудет о своём тщательно облизанном им до лоска чёрном квадрате, а возьмётся строчить монографию о силе красоты. Неземной, божественной, – значительно посмотрел он на Екатерину и хотел было подхватить её на руки.

– Лео, не говори глупости, – отмахнулась она от него кухонным полотенцем. – А лучше доставай-ка наши атласы и справочники – вооружимся знаниями, чтобы не выглядеть перед просвещёнными европейцами поросшими шерстью невежества. Представь, что твой научный руководитель сказал тебе: «Маэстро Лео Одиноцци, вперёд к вершинам просвещения!» Ты готов?

– Всегда готов! – солютовал он по-пионерски вскинутой ко лбу рукой.

 

Глава 48

Утром, снова после бессонной ночи с ползаньем на коленках по атласу, выписками в блокнот из справочников и энциклопедий, Леонардо привёл Екатерину к Большакову в институт на кафедру.

Профессор действительно походил на старого мальчика. Щупловат, низковат, молочно-розоват – впечатление юного создания. И вместе с тем морщинист, с обвислым брюшком, с лебяжьим пухом седины на голове – истый благородный старичок. Одет, однако, предельно официозно, подчёркнуто строго – белоснежная рубашечка, старомодная, но выглаженная, без единой помарочки костюмная тройка, затянутый у горла серенький галстучек. Внешне – чиновник самых строгих правил. Но глаза, каковы увидела Екатерина глаза! Они – малюсенькие, но ярко сверкающие и, вообразилось, подскакивающие в глазницах от избытка любознательности и, возможно, горячности и страстности чёртики.

«Хамелеончик, – невольно и отчего-то сочувственно подумала Екатерина. – Научился утаивать и оберегать свою истинную сущность».

Профессор только взглянул на Екатерину – тотчас с него спала вуаль чиновности. Он расплылся сморщенным личиком любезнейшей, но совсем не приторной улыбкой. Екатерина протянула ему руку для пожатия, однако он церемониальнейше склонился и чмокнул один пальчик, другой, а более как бы не позволил себе.

– Какая дивная коса, какое лучение из глаз! А какая царственная стать, а какой светлый лоб императрицы всероссийской! – мнилось, что вытягивался и подрастал профессор перед Екатериной.

Она приметила: он приподнялся на цыпочках, но, видимо, суставы пальцев были больны, мышцы одряхлевали – ноги вело и потряхивало.

– Лео, тебе выговор с занесением в личное дело: по каковскому праву ты смел скрывать от научной гуманитарной общественности сие сокровище, сей дар богов, сию Афродиту сибирскую?

– Виноват-с, исправлюсь-с, – вдохновенно проголосил Леонардо.

– Надеюсь, надеюсь, милорд. А в отношении вас, глубокоуваемая Екатерина Николаевна, смею ли надеяться, что вы не против будете составить нам компанию, так сказать, в заграничном странствовании?

– Смейте, смейте, – улыбалась Екатерина, принимая игривый пафос профессора.

Попили чая с бубликами, побеседовали о том о сём. Екатерина подметила: чай был грузинский, то есть тот чай, который, даже будучи первосортным по качеству, считался в народе третьесортным по отношению к индийскому или цейлонскому, а приобрести их бывало невероятно трудно. Профессор, тоже понимая разницу, не преминул извиниться:

– Да, да, мадемуазель: грузинский, увы, грузинский! Что поделаешь! – развёл он маленькими ручками. – Покорнейше простите.

Помолчав секунду, с неожиданной торжественностью объявил:

– Но мы сей же час скрасим наш унылый и утлый быт.

И он с утонченно лукавой улыбкой иллюзиониста достал из громоздкого сейфа маленькую цветастую баночку и совсем крохотную серебряную ложечку и этой ложечкой подсыпал в каждую кружку с чаем каких-то розовых лепестков и листиков. Тотчас разнеслось нежнейшее экзотическое благоухание. А вкус чая стал невероятно бодрить, слегка кружа голову. Профессор произнёс мудрёное латинское название цветка и прибавил, подзакатив глаза к потолку и взняв молитвенно ручки:

– С острова Борнео!

– Эо, эо, эо! – эхом дополнил профессора Леонардо.

«Хамелеончик. Во всём Хамелеончик и артист», – снова подумала Екатерина, отчего-то испытывая жалость к старику, но и радуясь за человека, который во всём хочет увидеть красоту и гармонию мира.

Она посмотрела на своего светящегося мальчика Лео и ей с горчащей очевидностью стало понятно, что Леонардо лет через тридцать или даже раньше, по всей видимости, станет профессором с брюшком и, возможно, с отчаяния будет кропать книгу о каком-нибудь другом квадрате, а может быть, о круге или трапеции, выискивая какие-нибудь новые, никому, как ему будет чудиться, неведомые смыслы. Непременно защитит диссертацию, но по какой-нибудь никчемной, не принятой его сердцем и разумом теме. И ей стало невыносимо печально и одиноко рядом с цветущими улыбками Леонардо и профессором с его жалкой, какой-то драматургической любезностью. Захотелось поскорее покинуть этот кабинет с затхлым духом книжной плесени, говорящий о том, что эти книги, собрания сочинений классиков разных мастей, но по большей части марксизма-ленинизма, десятилетиями никто не трогает и что они, по-видимому, доживают свой век, «заживо», подумала она, сгнивая.

Прощались с церемониалом любезностей. Екатерина едва-едва могла улыбаться, а не улыбаться нельзя было.

Уже вечером придя домой с работы, после молитвы перед ликом Державной, после молитвы, в которой она попросила милостей Божьих своему мальчику Лео и ещё другому, но уже пожилому и не совсем здоровому, она размышляла о том, что Леонардо не сможет стать профессором с брюшком, каким-нибудь чинным человеком в учёных кругах, что никогда тем более не смирится с ролью хамелеончика, как-то или кое-как подстроившегося-таки под общую тональность жизни, что когда-нибудь всё же пробьёт его час – и он восстанет, взбунтуется, честно и яростно, против этого мещанского благополучия с правильными диссертациями, с дешёвым чаем, приправленным, однако, причудливыми – «фиговыми» – усмехнулась Екатерина – листиками и лепестками. Она как никто в этом мире понимала своего мальчика: ему нужно что-то другое, нечто иное, более, несомненно, честное и более открытое, и он не сможет через годы, как бы жизнь и судьба не видоизменили его и не прижали, смириться с ролью старого мальчика. Но, Боже, как и чем она способна и должна ему помочь!

Вскоре события, однако, стали развиваться стремительно, даже головокружительно. По месту работы пришло подтверждение в виде гербовой бумаги из орготдела обкома партии, что «заведующая читальным залом районной библиотеки Екатерина Николаевна Паскова утверждена в качестве члена делегации». Библиотека ликовала – работницы чуть было не подхватили свою любимицу Екатерину на руки, чтобы качать, заведующая библиотекой на радостях вручила ей грамоту за высокие показатели в обслуживании населения, из районного отдела культуры прислали ей очередной вымпел «Ударник коммунистического труда», а также похвальный лист. Начались у неё и Леонардо хотя и утомительные, порой нервные, скрупулёзные, но при всём при том приятные хлопоты по оформлению выездных документов и подготовки научных докладов.

Леонардо ходил воспрявшим, насвистывающим, намурлыкивающим лёгкие модные мотивчики. В особенности ему любилось напевать нежноголосую песенку итальянского мальчика Робертино Лоретти «Giamaica! Giamaica!», которая, казалось, выпархивала диковинной птахой тем летом из каждого окна, из каждой подворотни:

С выпивками было покончено решительно. Екатерина поглядывала на него и радовалась, порой, правда, усмехаясь: «Глядишь, вот-вот из его ушей крылья полезут. Или сами уши отрастут, а он ими взмахнёт и улетит… на Ямайку». Оба добросовестными школярами готовили вечерами доклады, шурша страницами книг, скрипя стальными перьями ручек. Случалось, точно бы по сговору, затихнут оба враз, каждый о чём-то своём задумается глубоко, чаянно или нечаянно взглянут друг другу в глаза – улыбнутся, а то и рассмеются, снова строчат, усердствуют. Говорили друг другу: ощущается, мол, – что-то необыкновенное назревает в жизни, чему-то случиться такому, о чём, возможно, и мечтать было непонятно каким образом, а то и невозможно вовсе.

А какое выдалось удивительное, редкостное лето: ублажающее и томящее, обещающее и тревожащее! Человек жил ожиданием плодов и милостей за труды и помыслы свои. Лето обильно было тёплыми стремительными дождями, насыщавшими землю и ко времени, и в меру, оно щедрó было высокими прочищенными небесами, чаровавшими и куда-то манившими душу человечью. Но оно же немилосердно было жгущим солнцем, казалось, не сходившим с зенита дольше, чем положено ему было по законам природы, оно же нещадно было страшными молниями и громами, которые, чудилось, в клочья рвут небо, сотрясают душу и доберутся до человеческого жилья.

Огороды и поля благоухали; тайга с мая была плодовита на свои разнообразные дары, и август с сентябрём стали тороватым избытком, в особенности на кедровые орехи и ягоды.

А вечера, какие были вечера! Они в Сибири, как бы ни было тепло или даже знойно днём, прохладные, в июне порой – по низинам, изложинам, распадкам (ущельям) – даже морозцеватые до знобкости, зачастую волглые, да с комарьём и гнусом в лесу и на огородах. Однако нынешние вечера дивили и тешили сибиряка, даже в потаёжье, – по-южному тёплые, вкрадчиво мягкие, нежащие душу. Не переместилась ли Сибирь в иные широты и пространства, где вечно тепло, благодатно?

Екатерина и Леонардо, передыхая от хозяйственных и писчих своих трудов, на закате, когда спадала жара и от Иркута набегала в Глазковскую гору прохладца, располагались на лавочке у завалинки дома, притискивались друг к дружке и смотрели в заревые дали. Леонардо помалу тоже втянулся в эту Екатеринину привычку, «забаву», как в осторожной насмешливости говаривал, – смотреть в лесостепные иркутные и ангарские просторы. Окоём размашисто зацветал и топорщился поветью и прожилами красок, разнообразных, свежих, от нежнейших до яростных и даже в чём-то жутких. А другой раз неистово вспыхивал пламенями неземными, просто адовыми, так что особо впечатлительных оторопь брала, мысли нехорошие посещали. Екатерина невольно крестилась:

– Господи, помилуй.

В покровительственном порыве Леонардо крепче прижимал её плечи к себе.

Смотрели, как пожарище потихоньку меркнуло, слабло, обращаясь в крохотное трепещущее сердечко. Небо и земля вселенски сливались в нагущавшейся ультрамариновой синеве и вскоре тут и там зажигались, игриво множась в ряби Иркута и Ангары, звёзды. Разливалось по тихому, можно было подумать, что умиротворённому небосводу звёздное млеко Пути.

На земле тем часом, тоже нередко разливом огней и искр, вспыхивал другой путь – рукотворный, железнодорожный, по которому разгонялись, в степенной замедленности перекативши через мост, товарные составы и пассажирские поезда с паровозами.

Воцарялись новой явью мира сего сумерки, обращаясь в ночь, в беспроглядную тьму Земли и Вселенной. Накатывало духом снежной, горной свежести от струившейся с Саян реки. А из затёмок земли тянулись чарующие запахи душицы, богородской, ромашки аптечной (маточной) и каких-то ещё духмяных трав и цветов, которыми, точно бы простенькими домоткаными ковриками, устилало весь двор и позаборье огорода. Даже терпкий и печальный запах полыни, которую Екатерина любила слегка растереть пальцами, обвораживал. Оба чувствовали и говорили друг другу: до того хорошо, что и встать невозможно, а сидеть бы тут и сидеть.

Сидеть, молчать, думать – какое блаженство! Жизнь чувствовалась благодатью и только благодатью, щедро дарованной человеку землёй и небом, возможно, на вечные времена.

 

Глава 49

Выйдя в конце июня в отпуск, Екатерина часами пропадала на огороде – прополка, поливка, окучивание, подкормка. Он у неё, как говорили ей через забор соседки, «идеал», «рай земной», «коммунизм на пятачке земли». Остеклённая тепличка под помидоры, пара огуречных парников из старых оконных рам, десяток грядок с морковкой, свёклой, репой, чесноком, луком, всяческой зеленью, кусты смородины, крыжовника, малины, из деревьев – яблони, груши, облепихи, ирги, сливы, жимолости, рябины, ещё чего-то, – в сущности, у Екатерины то, что и у многих, имеющих в округе огороды. Но что же такого особенного, «райского» наличествовало у неё? Возможно, то, что огород её благоухал, ежедневно политый, подстриженный, прополотый, окученный, окошенный. Возможно, то, что её огородное хозяйство на пятнадцати сотках ежегодно пышно цвело и обильно плодоносило. Возможно, то, что её земля была опрятна и ухожена – сорняк не лез на глаза, не лохматился семенными гривами, инвентарь, вёдра, лейки, шланги никогда не валялись в беспорядке, а неизменно после трудов были сложены в сарайчике, бочки под воду покрашены, забор хотя и горбылист, не подновлён краской, сер, как и у всех, однако нигде не завален, не подгнил явно, без дыр, тропки выложены дощечками, чтобы в непогоду не вязнуть в грязи, грядки в деревянных коробах, – и чего только ещё доброго и разумного не примечали соседки.

– Всё-то, Катя, у тебя чин чинарём, – восхищались они. – И когда, девонька, успеваешь?

– Что вы! Я и не успеваю вовсе – гляньте: повсюду беспорядок, опять травы понаросло по пояс, тля одолевает, ай, чего уж перечислять! – не совсем была искренна Екатерина; но, наверное, потому, чтобы не обидеть соседок, у которых, зорко и въедчиво обнаруживала она, порядка было при всём при том значительно меньше, а то и сущий кавардак творился на огороде и во дворе.

Екатерина от случая к случаю любила поразмышлять про себя в таком течении мыслей и чувств:

«Да как же, люди добрые, возможно не любить землю, не ухаживать за ней, не холить её? Издавна человек называл её матерью – Матерью Сырой Землёй. Она, присмотритесь, задумайтесь! живая, а мы – плоть от плоти дети её. Так нам ли пренебрегать ею?»

Но рассуждала и по-простому, как сама говорила, «не по-писаному»: о том, что она сыздетства привыкла трудиться на земле. Мать копошилась в огороде и она рядышком с ней – вот и втянулась, вот и вошло в сердце, кáк нужно жить. А привычка, известно, – вторая натура. К тому же детство и отрочество пали на войну, а без огорода выжить было невмочь.

Соседки, заглянув через изгородь, нынешним июнем полюбопытничали:

– Что-то ты, Катюшка, одна да одна хлещешься на грядках, а где же твой? Не любит землю? Или из книжек пыль вытряхивает? Скажи ему: неча дурью маяться! Бери-кась метлу – выметай его из дому, гони на огород, чтоб мужичью силу нарабатывал!

Действительно, Леонардо редко показывался на огороде, но Екатерина и не зазывала его туда, только что если просила перетащить что-нибудь тяжёлое, поправить забор, вбив в доски пару гвоздей, ещё что-нибудь такое сугубо мужское выполнял. Понимала: Леонардо человек безнадежно городской, книжный до мозга костей, руки у него тонкие, белые, мысли высокие, далёкие от земли.

Но никогда, надо быть справедливым к Леонардо, не отказывался он, не придумывал отговорок, если надо было что-нибудь сделать по двору или огороду, однако исключительно по указке, после напоминания неоднократного. И если во дворе он проявлял какой-то энтузиазм и старание, то огородные попечения и заботы он не понимал и не любил почти что заклято. Порой говорил Екатерине, сдерживая в себе неудовольствие:

– Любимая, зачем упираться на земле, гробить время жизни, если любой несчастный овощ можно купить на рынке или в магазине?

Екатерина не пыталась перевоспитывать, назидать, однако твёрдо возражала:

– Зачем же деньги тратить, если можно вырастить?

Она не обиделась на замечание соседок, рассмеялась:

– Что вы, что вы: он любит землю! Но – всю.

И она широко очертила руками земной шар.

– Надо же, какой любвеобильный мушшынка! – посмеялись и соседки.

На первую, июньскую, прополку и окучивание картофельных всходов Екатерина зазвала Леонардо на огород: одной всё же тяжеловато орудовать тяпкой на трёх сотках. Вручила ему тяпку, показала, как надо окучивать и одновременно срубать сорняк, сказала:

– Вперёд и с песней, маэстро! Кустики ещё маленькие – смотри мне: не перепутай с травой.

Леонардо поплевал на свои розовенькие ладони, потёр их, подмигнул Екатерине. Размахнулся тяпкой раз, ещё разок, – чуть было по ноге себе не угадал, срубил картофельный куст.

– Ты что, ирод, творишь?! – Екатерина в великой досаде едва сдержалась, чтобы не замахнуться на Леонардо черенком своей тяпки. – Куст загубил! Да и не маши ты ею – не костыль она. Смотри: ещё раз показываю.

Проворно, но филигранно вокруг ростка обстригла под корешки, и глубже, траву, одновременно взрыхлила свою тяжеловатую суглинистую землицу, открыв доступ воздуха к семенному клубню. И слегка нагребла под самый стебель кучку, чтобы влага, если выдастся месяц небогатым на дожди, дольше хранилась днём на солнце, а утренняя роса чтобы стекала по листьям и стеблям прямиком к корешкам и клубням.

– Ну, понял ли?

– Понял, Катя: не дурак!

– Надеюсь, – насиленно схмурилась, но хотелось рассмеяться, тем более, видела, что соседки уже ухахатывались за забором и, тыча пальцем на Леонардо, крутили им же у себя по виску.

Не обиделась за Леонардо, мужчину своего, почти что благоверного своего: понимала, что и впрямь очень даже смешно выходит. А если смешно, так и надо смеяться, – что же тут поделаешь!

Раз-два-три-четыре-пять махнул, со всем усердием приложился к тяпке, однако – точно бы дубиной или топором. Опять, как по задумке, тютелька в тютельку угадал по стебелькам картошки. Екатерина взняла руки к небу, следом замахнулась на глупо и мило улыбавшегося Леонардо черенком и чудом удержалась, чтобы не огреть бедолагу.

– Батюшки, загубил аж три куста! Ну тебя, работничка такого! Иди возьми косу в стайке и лучше посруби-ка травостой повдоль забора. Там уж наверняка не перепутаешь сорняк с картошкой, потому что её там и в помине нет.

– Слушаюсь и повинуюсь, мой генерал-агроном! – отрапортовал Леонардо, вскинув тяпку, точно ружьё, на плечо. Строевым шагом сходил за косой.

Вернулся тоже с отмашкой отменного служаки, через плечо была перекинута коса. Размахнулся ею – дзынь в забор. Дёрг, дёрг – не вылезает остриё. На одну соседку, ворчливую и вечно угрюмую бабу Машу, таким накатило смехом, что она, схватившись за живот, повалилась на коленки и задыхалась от икоты.

Екатерина прогоняет Леонардо с огорода вовсе. И как только скрылся он за воротцами – прыснула наконец. До слёз смеялась с соседками.

За два дня она потихоньку огребла и прополола картофельное поле, траву поскосила.

А у Леонардо было от неё «партийное» задание – поправить изгородь во дворе, покрасить крыльцо. Справился он молодцом. Старался, правда, до такой степени усердности, что два пальца себе расшиб молотком, ножовкой разодрал гачу брюк и волосы свои довольно обильно покрасил. Пришлось Екатерине попортить его «бесценный мех» – безжалостно выстричь несколько локонов, превратившихся в безобразные клоки.

 

Глава 50

Приспел долгожданный август – какие-то недельки остаются до отъезда делегации в Москву, где произойдёт объединение с другими группами из республик и областей СССР, пересадка в самолёт. А далее минет каких-нибудь два-три часа и – вот она, Европа, обетованная земля для особо мечтательных, романтичных душ.

Проходит томительных, просто невыносимых для Леонардо три недели. Потом – ещё одна. Потом, казалось, отстукивало в голове, но тяжким, нарочито замедленным манером, – день, два, три, четыре, пять, шесть. Нечеловеческое томление!

Наконец, презентом судьбы остаются какие-то всего-то сутки, и даже меньше, до отхода поезда.

– Неужели, неужели?.. – иногда слышала Екатерина бормотание неприкаянно шатавшегося по дому и двору Леонардо.

Август, он – соберун-припасун, с малолетства слышала о нём Екатерина от матери и пожилых переяславцев. Он – лету венец, повершение трудам праведным. Известно: что в августе соберёшь, с тем и зиму проведёшь. А нынешний август плодовит на славу – успевай, как говорится, загребать, то есть заготавливать.

И Екатерина старается, усердствует, душа её мурлычет, хотя тело временами стонет в устали. В церковь на службу, к духовнику некогда сходить – до того всего много. И хочется разумно, к срокам управиться, да ни единого овоща, ни единой ягодки не потерять. Екатерина не жадная, не скопидомщица, но она знает, вызнала опытом своим, что плод земной – и от Бога дар, и после трудов твои немалых утешение и вознаграждение тебе. Задумчивого Леонардо поминутно подгоняет: в магазин он бегает то за солью для соленьев-разносолов, то за сахаром для готовки всевозможных вареньев, джемов. На банки крышки наловчился накручивать, в леднике четырёхметровой глубины расставляет их по полкам. А по грядкам ещё сидят, дожидаясь своего часа, налитые, бравые кочаны капусты, из земли свёкла раздувается дородными боками, редька чернооким разбойником таращится из своей зубовастой ботвы, подружки-репы лоснятся, почти что улыбаются, упитанными медово-жёлтыми щёчками, подсолнухи пышат здоровьем своих выпуклых, лобастых голов и молодецкой удалью стволин. Ягода большей частью уже собрана, сварена, а варенье – в банках-склянках. Однако ещё тяжелы кусты крыжовника, ещё доспевают недособранные ягодки смородины, ещё наливаться неделю-другую яблочкам ранета и полукультурки, ещё до самых морозов спеть облепихе. Донабирает «мясов» картошка – в начале сентября, если не зарядят дожди, подоспеет черёд и для её сбора.

Вечерами после работы и кухонных дел Екатерина выходит в огород и сад, издали здоровается с соседями, обменивается мнением о погоде да о видах на урожай. Обозревает свои «плантации, на которых владелец и негр одновременно только она одна», и разным «мыслям» волю даёт. Уедет, а тут как тут чья-нибудь корова в огород продерётся, капусту, морковку, ещё чего-нибудь слопает, гряды изомнёт, испохабит. Или соседские козы проберутся, они мастерицы ещё те перепрыгивать через заборы и калитки. Или же нагрянут хрюшки вон от тех соседей, а они держат голов по десять. Ладно, корова, может быть, и не пролезет – позаколочены доски на ять, но хрюшки, злодейки-хрюшки, могут подкопаться рылами под забор, однажды такая беда уже приключилась года три назад – сколько попортили гряд и кустов, страшно вспоминать! Козы, пройдохи, тоже мастерицы на пакости: запросто могут через забор сигануть – и такое случалось, да не раз. Тревожно Екатерине. Одно хорошо и обнадёживает: только-то на каких-то десять деньков отлучка. Соседи всё порядочные люди, и она уже договорилась с ними, чтобы они присматривали за хозяйством, за домом, в особенности подстораживали огород. Да чтобы кормили-поили собаку и кошку.

Перед ликом Державной как-то раз сорвалось со вздохом:

– Матушка, неохота ехать!

Наконец, какие-то часы остаются до заповедного для Леонардо события. Свой чемодан он начал упаковывать ещё недели за две, а накануне вечером обнаружил, что Екатерина совсем не собралась – забегалась в своих огородно-хозяйственных хлопотах и позабыла напрочь. И что чемодана у неё или какой-нибудь большой приличной поклажи и вовсе нет. Магазины уже закрыты – не купишь.

Пошла что-нибудь попросить у соседей. У калитки заметила – в почтовом ящике что-то лежит. Небо задавлено тучами, довольно потёмочно уже, а оно, это что-то, на диво, светится в ящике. Так и подумалось, что какой-то внутренний огонёк струит из себя. Вынула – письмо, просто письмо. Но мягкое и тёплое. Мягкое, понятно почему: пухлое, потому что, видимо, на трёх-четырёх тетрадных страницах написано. Но почему оно тёплое и светится – непонятно. Тёплым точно не может быть – лежит в ящике никак часа три-четыре, а вечера конца августа уже прохладные, знобкие, сегодня так и вовсе дохнуло осенью от Иркута и тайги – густо накатило исморосной мглой тумана.

Екатерина вернулась в дом, – за чемоданом успеется сходить: от кого письмо, что там в нём? Письмо оказалось из Переяславки.

– От мамы – вот почему тёплое и светится, – порадовалась, торопливо вскрывая конверт.

 

Глава 51

Мать писала по своему обыкновению – детскими, малограмотными, но всегда предельно старательными крупными каракульками. Однако на этот раз строчки отчего-то сползали книзу или же, напротив, вспрыгивали кверху, волнились разнообразно, а буковки местами даже рассыпáлись бисером. Екатерина насторожилась.

«Доченька, Катюша, здравствуй, родненькая! Пишу тебе, а рука дрожмя дрожит, глаза мутят слёзы, душу разрывает на куски. Вчерась получила страшную весть – Маша, Мария наша, померла. Погибла на северах в посёлке Караульном на Таймыре. Пагубная жись еёная и вывела на дорожку смертную. В церкву в Тельму сёдни днём съездила, свечку поставила, подала за свечной ящик записку о помине и блаженном упокоении усопшей рабы Божьей Марии нашей. Ты там у себя в Иркутске тоже расстарайся в храме, подай заказную записку на сорокоуст, а то и на годовое поминовение, чтоб уж полегше Маше было на том свете, на суде Божьем. Да чтоб душа её утишилась и облагородилась маленько хоть, авось Господь простит ей какие прегрешения. Как считаешь?

А грехи у неё немалые – ребёнка бросила, беспутно жила, пила-гуляла на свою усладу. Но только её однуё винить – тож неправое дело ладить, не по-нашему, не по-русски и вовсе не по-христиански получится. С нами вкупе она жила да была, одной семьёй мыкались, ан уберечь её не смогли. Я казню себя, что не окорачивала её как надо было бы, вольную, бывалочи, волю ей предоставляла, да надо-то было от времени до времени держать девку в ежовых рукавицах, строже учить уму-разуму, а ещё лучше – по душам говорить с ней надо было, приласкивать к себе, а я чуть чего – в крик да в ругань, полоумная базарная баба бабой. Я ж, простодырая колхозница, всё думкала: само-де устроится, перебесится, мол, моя доченька. Ан бесы, поди, вцепились в Марию когтями и потащили её в свой омут. Думкаю вот, Катя: когда предстану пред Господом, Он перво-наперво, чую, спросит с меня за Машу. “Пошто, непутёвая ты баба, – скажет, – не уследила за родной кровиночкой, потакала её шалым склонностям и мерзостям? Мать ты аль не мать? Я тебе поручил её с рождения – беречь надо было как зеницу ока. Эх, ты, окаянная баба!” А я корова коровой буду стоять пред Ним с повинной головушкой и – ни му, ни ох, ни вздох от меня. Но опосле, верно, скумекаю и скажу тихонько, что-де без отца росла Маша, война забрала Николашу, Николая нашего Петровича, от нас, вот мы и перемогались, как умели.

Знаешь, Катя, округ гляжу подчас – скока пьяни повсюду, всякого сраму скотского, и в деревни у нас, и в Усолье самом, скока беспутного народца народилось войной и лишениями всяческими нечеловеческими нашими! Правда, нужно быть справедливой, – ноне чуток полегше стало, куда как полегше, а тогда, в войну и опосле, чёй-то деялось – страсть, мука мученическая! Голодуха, ворья расплодилось, точно мух у помойки, поножовщина свирепствовала кажный дён, барыги втридорога драли за всякий кусок, за всякую тряпку и склянку, из колхозу – ни шагу, за подневольных нас держали, почитай что за крепостных, как в ранешные поры.

Ай, чего я тебе всякие вздоры расписываю! Ты и сама знаешь не хужей моего. Виню войну, жалюсь на жись нашу худую да горемычную, на безобразиства всякие, а сама-то я ай хороша: девку, как не крути, не уберегла именно я, не отвратила от пагубы вовремя и твёрдой рукой. Вот и пущай Господь врежет мне по первое число. Машу никакими силами теперя не воротишь, а мне токмо и остаётся, что изводиться до скончания моего веку, а опосле ответ держать пред Господом.

Что ещё хочу сказать, Катя, так то, что весть страшную привёз наш переяславский мужик Гришка Подойницын. Ты знаешь его, сопливый такой мальчонка был, твой сверстник али немножко постарше. Опосле армейской службы он трудился на обогатительной фабрике шофером на северах, а нынче воротился с семьёй в родные места. Говорит: не могу-де, тётя Люба, без Переяславки да Ангары. Ажно в Молдавии служил, потом с год-другой там прожил, оженился. Рассказывает, какие там богатые сады – всё яблоки да винограды, какой весёлый народ жительствует – и танцоры, и певуны, и балагуры. Ан не по сердцу пришлось ему там, в земном-то почитай раю. “Чуть ослабну, – говорит, – сердцем, дербалызну стакан вина да второй и третий следом, вспомянется сразу наша деревня – шалею, жёнке велю паковать чемоданы. Вот она какая наша Переяславка! А уж про матушку-девоньку нашу Ангару молчу просто словами – только песней и скажешь о ней как надо. Всем, – говорит Григорий, – рекам река”. Ну так вот, яблоки-то яблоками там у них в Молдавии, а денег на жись не хватает, – двоих дитёв уже нарожали, жильё – мазанка на огороде у женовых рожаков. Мыкались, тыкались бедолаги, и жёнка сагитировала Григория на севера податься. За длинным рублём то бишь. Он согласился только с уговором – оттудова они перекочуют к нам в Переяславку, срубят тут избу и заживут как следует. Жёнка, говорит Григорий, поломалась, повыкобенивалась, а она не русская – молдаваночка, да нечего делать – согласилась. Поняла, видать: сибиряку нигде не уютно и всюду маетно, окромя как в родимой Сибири.

Угадали по вербовке на Таймыр, туда же, куда и Мария со своим хахалем варнаком, – на обогатительную фабрику. Мужики самосвалами руду возили из карьера, а Мария да жёнка Григория труждались в столовке посудомойщицами да истопницами.

Закончу, коли начала, про Григория: нонешними днями оформляется он в наш колхоз на механизатора и председательского водилы на “бобик”. Денег у него куры не клюют, – уже кругляк в Тайтурке выписал на постройку избы, досок обрезных, рамы оконные и двери, того, сего ещё. А покудова перебиваются они с ребятишками в братовой зимовьюшке за дворами. К ноябрьским, говорит, дом пятистенок будет стоять как миленький. Смотрю на него, крепкого, улыбчивого мужчину, на его жёнку, смуглую и черноокую, вылитая цыганка она, да на их ребятёнков, здоровеньких и дружных, и думкаю: “Вот как живут и должны жить настоящие люди!” Григорию шибко рады в колхозе, всяк начальник и простой работяга руку ему пожимает, по плечу хлопает. Нам, Катя, ноне комбайнёры да трактористы страсть до чего надобны. Колхоз, вишь, крепчает, пахотные земли расширились аж куда-то за Варенниковские овраги, за такие окоёмы, что и в полдня, бают, не дойдёшь до краю нашенских полей и лугов. Вона оно чего! Коровник отстраивают на тыщу голов. Можа, заживём наконец-то? Но часом поразмыслюсь, что Мариюшки нашей нету уж – какая ж, доча, теперь счастливая жись мне, проклятущей?

Ну так вот, поведал мне Григорий такую историю про девоньку нашу. На севера она сбёгла от меня, ты знаешь, тогда тайком да в потьмах, едва не в ночнушке одной, с черемховским шоферюгой, с каким-то забубенным зэковцем Васькой Печёнкиным по кликухе Печёный. Тогда только-только освободился он, отбухал нешуточный срок, от звонка до звонка, кажись, за убивство, устроился на разрез шоферить, где-то повстречался с Машкой да и сманил её к сожительству, а опосле – к чёрту на кулички северные. Оба, понимаешь, отчаянные головы, оба архаровцы, варнаки, ни дома, ни семьи, ни порядка, ни закона человьего или Божеского им и на дух не надо, а подай волю дикую да разбой с водкой. Знаешь, в наших краях такой же шалый народец нонче встречаешь повсюду, у нас в деревнях он вызревает точно бы на дрожжах. Значится, снюхались он и она в каких-то затёмках грешной нашей жизни и сорвавшимися с цепи собаками рванули на севера за длинным рублём. А известно, кому мало – тому прокурор добавит. Ежли не прокурор, так судьба всё едино догонит и огреет по башке чем попадя.

Трудятся, значится, они на северах, а Печёный-то, говорит Григорий, не шибко охоч до работы, полегше ему надобно было деньгу. Чтоб не трудами праведными и честными денежка к нему пришла, а так как-нибудь – манной небесной, на халяву, ли чё ли. Вор завёлся в посёлке Караульном: у людей стали пропадать вещи и деньги. Догадывался народ, кто мазурик, да не пойманный, говорится, – не вор. Прознал Печёный от Марии, что в столовке выручку сдают в сберкассу понедельно, что в сейфе деньги хранятся у заведующей в кабинете до пятницы аж. А окно без решётки, а сам сейф деревянным ящиком был, обитый, правда, жестянками, только что замок на нём увесистый, – и всё денежное хранилище тебе. Мария и Печёный попивали там крепко, работу прогуливали, безобразничали. А нонешним августом загуляли со своей кодлой собутыльников по-чёрному – обоих и турнули с работы за прогулы и амораловку. Очухались опосле попойки мало-мало да раскумекали – ни денег, ни жратвы, и собутыльники разбежались.

Взял одним поздним вечером энтот варнак ломик в руки, за голенище сапога – нож, сказал Машке, чтоб вела к столовке. Что ж, привела, показала окно, сама в кусты схоронилась. Печёный вынул одну стеклину, принялся за вторую, да тут сторож на шорохи выскочил с ружьём. “Стой! Стрелять буду!” Печёный кинулся на него с ножом, да тот успел выпалить. Промазал, однако ж. Печёный повалил его, замахнулся ножом, да вдруг Мария наша стремглав подлетела, перехватила его руку. Она ить не робкого была десятка, помню, с пацанами на улице дралась не на жись, а насмерть. “Не бери грех на душу! – сказала она Печёному. – Отдай нож!” А он что? А он зверь, зэковец, убивец! Рассвирепел, зарычал, вывернулся да полоснул её в грудь, а следом вонзил нож в сторожа. Одначе на выстрел и собачий лай уже люди бежали, милиция подкатывала на “бобике”. Изловили Печёного далеко в лесу.

Григорий узнал об этом происшествии перед самым вылетом к нам на материк, – пришёл в больницу к Марии. Говорит, очень уж плоха была. Но признала его, шепнула: “Маме не говори, как я померла”. “Ты девка крепкая – выдюжишь”, – сказал он. Однако через час на следующий она померла. Григорий конечно же не удержался – передал мне её слова. Понимал – то и будет теперь мал-мало утешать мою душу до самого моего скончания. Что не говори, а ить человеком померла наша Мария. Видать, чёй-то в ней ворохнулось, когда кинулась спасать сторожа. Можа, и бросила бы Печёного и жись туё пагубную оставила бы навек, да поздно оказалось. Сторож, к слову, выжил. А Мария наша, ах, Мариюшка, Мариюшка, слов я не нахожу! Да и что теперь слова?

Сёдни утром вызвали меня в нашу колхозную контору, сказали, будет заказной звонок с Таймыра, из энтого самого Караульного. Заведующая столовой говорила со мной. Сказала, что у них там зарядили проливные дожди да снег схватывается, дороги вусмерть размыло, а выделить вездеход фабрика или геологическая партия не могут – вся техника в полях или поломанная стоит на базе. До аэродрома несколько сот километров – никакая колёсная машина не продерётся туды. Сказала, хоронить надо на месте, деньги люди соберут, всё, мол, будет по-людски. Опосле, говорит, ежели захотите, – перевезёте тело на материк, на родину. Я реву, ничё сказать не могу. А она как зыкнёт в трубку: “Что ж ты, корова колхозная, не следила за своей тёлочкой? Такую боевую, башковитую девчину, красавицу, сибирячку загубила, падла ты слезливая! Я срок оттянула в сталинских лагерях – знаю цену хорошему человеку”. Я чёй-то промямлила. А заведующая пуще прежнего распалилась – на прощание обматерила меня самыми последними ругательствами. Я завыла, чёй-то хотела сказать, да в трубке уже загудело. Права она, ничё не скажешь, права: повинна я в смерти Марии нашей с ног до головы и нет мне прощения ни перед людями, ни пред Богом Господом Самим.

Что ещё надо сказать тебе, доча, так то, что встретилась я с Колиным отцом, с Сеней, то биш с Семёном Фёдоровичем Потайкиным. Родители евоные, мать да отец, помёрли года два назад. Хворые оба были, у отца-то, Фёдора, рана во время посевной вскрылась фронтовая, до Усолья недотартали – помер, бедненький, в дороге. А Капа евоная желудком мучилась всюё жись, смолоду, и как супруг помер, так и ей стала невмоготу жись – истаяла радуличка наша переяславская в какие-то месяцы. Ну а Сеня-то чего? А вот чего – с Машей они не были расписаны, не успели, стало быть, хотя свадебку мы, родители, им тогда сварганили чин чинарём, да его чуть было не из-за праздничного стола и забрили в армию. Посему, о чём ты уже знаешь, Коляня у нас хотя и Семёныч, да, как наш Николай, – Пасков, а не Потайкин. Сеня в метриках Коляниных не записан, так постановила тогда упрямица наша Мария. Да всё одно, как не крути и не пыхти, – отец он. У него ноне семья, славная семья, двое деток, жена сызнова с животом. Проживают они в Черемхово, Сеня шахтёрствует на разрезе. Отыскала его с трудом, вся умаялась по жаре. Обрисовала ему суть да дело. Подумал малость, сказал: “Что ж, тётя Люба, берите себе Кольку, если хотите. Правов своих на него заявлять не буду. А вырастит когда да пожелает прийти ко мне – завсегда с Дашей рады будем. Она о нём знает”. А сам в глаза не смотрит – ясно как Божий день: напрочь ненужён ему Коляня. Так, мелит помело языком. Ну да Бог с ним. Мы Коляню и сами подымем. Нам лиментов не надо, – я так и сказала Сене, он не сдержался – аж осклабился. “Вольному, – сказал, – воля”. Знаешь, вырастит Коляня – сам разберётся: надо ему прийти к отцу родному аль по-иному оно выйдет – евоное и, видать, Божеское дело. Не будем загадывать.

Коляньку-Коленьку нашего, скажу тебе по секрету, я ему и так бы не отдала – пошто мальчонке с мачехой маяться, согласись. А мы-то ему родные, самые что ни на есть наироднейшие. Правильно я думкаю, доча?

Завтрева поеду в Усолье – опеку над Колей буду оформлять на себя. Ему ещё не говорила про мать: пущай немножко подрастёт. Знаешь, а Машу он помнит, ой как помнит, хотя когда она укатила, он ещё в люльке спал. А теперь уж у него, как у барина, кровать! Та, на которой ты с Машей спала. Из комода, бывает, вынимает наши семейные фотокарточки, рассматривает вглядчиво так: видно, чёй-то про себя кумекает. Бывает, Катя, еёную и твою, те, большие, которые мы заказывали на портреты, чтоб на стену повесить, да всё руки не доходят, так вот эти две карточки отложит в сторонку, смотрит, смотрит на них, в мозгёнках, чую, чёй-то шурудится у него. Тыкнет пальчиком на Машину карточку, скажет: “Мама”. А следом, подумавши малость, тыкнет на твою и скажет тихохонько, в сомнениях: “И вот мама”. Вы же с Марией очень даже схожи, только что и отличие – у тебя коса, а у неё короткая стрижка. Ну, ещё, ясное дело, имеются отличия: мордаха, что уж говорить, у тебя миловидненькая, личиком и фигуркой ты удалась хоть куда. У Марии же лицо отцово – скуловастенькое, с жёсткостью мужской, но тоже славненькое. У тебя же – моего пошиба лицо: бабье, округлое, приятственное для мужеского полу. Ну, дитё малое в этих тонкостях ничего не смыслит покамест.

Накалякала тебе всякого разного, Катенька, с три короба, и перечитать боязно. Сижу вот сейчас одна вечером дома, пишу, пишу тебе, будто заводная, Колечка спит, посапывает сладко, иной раз вздрогнет – и я вздрогну, подбегу к нему, одеяльцем понакрою. Утречком потопаю на почту, отправлю письмо, а как опосле жись свою прямить – не понимаю хорошенько, тревожно мне, маетно. Тьма какая-то собралась, вороньём мельтешит перед глазами.

Ты приезжай, всенепременно приезжай, давненько в Переяславке не было тебя. Потискаешь племяша своего. Вместе поплачем, на могилки к родственникам сходим, водочки примем на грудь, им и Маше нальём в стаканы, хлебца да сала оставим.

На сём заканчиваю своё письмо. Жду тебя, Катя, как не знаю кого. Одной мне тянуть тягость невмочь.

Твоя мать Паскова Любовь Фёдоровна с поклоном к тебе, да к Леонардушке твоему, да к матушке Софье Ивановне, да ко всем девчатам твоим из библиотеки».

 

Глава 52

– Лео, я не еду, – дочитав письмо, сказала Екатерина. – Если считаешь нужным, позвони прямо сейчас, от соседей, Большакову, предупреди.

Казалось, Леонардо задохнулся. Ошалело смотрел на Екатерину. Ползвука не мог вымолвить.

– Ч-что? – наконец, пробилось слово. – Что-о-о?!

– На, прочти.

Он, прочитывая письмо, бледнел.

Омертвелые губы едва разжались:

– Я… т-тоже… н-не… е-еду.

– Ты – едешь, – сказала она.

– Нет.

– Да.

– Нет!

– Да.

– Ты меня убиваешь.

– Лео, дорогой, ты должен ехать.

– Должен?

– Должен.

– «Должен» от слова «долг». Перед кем у меня долг?

– Перед самим собой. Перед своей душой. Перед памятью об отце твоём.

– Катенька, ты же понимаешь, что всё это не более как красивые фразы.

Помолчал. И она молчала, не возражала, но смотрела на него пристально.

– Хорошо, я поеду. Но! – зачем-то выставил он указательный палец вверх. – Как в долг перед тобой.

– Пусть будет так. Не обижайся, Лео. Тебе нужно посмотреть мир, развеяться, пообщаться с учёными, увидеть Европу – колыбель любимого тобою Ренессанса. Твоя мечта должна сбыться, а иначе зачем жить.

– Хм, «зачем жить»? Катенька, умоляю, не говори ты больше так: похоже, что из сáмой что ни на есть умной книжки старательно вычитываешь и галочку на полях ставишь о том, что какая я молодчина – не забыла сказать.

Екатерина не возразила, потому что сказала только лишь то и так, чтó и кáк в силах было в эти смутные и тёмные минуты сказать. Она осознавала, что говорит конечно же несколько заученно, почти механически, по какому-то, возможно, шаблону, а потому конечно же не совсем искренно. Но говорить вдумчиво, расчётливо и тем более сердцем она сейчас не смогла бы никак. Оба догадывались и предчувствовали, что жизнь или уже переворотилась или же каким-нибудь внезапным и решительным образом в ней ещё произойдёт в самые ближайшие часы или дни нечто поистине поворотное и невозвратное. Может статься, что их совместная жизнь уже никогда не вернётся на своё прежнее, относительно или даже вполне удобное, устойное положение согласия и уступчивости, покоя и нередкого любования друг другом.

Ночь они не спали и даже не прилегли. Екатерина за перегородкой помолилась, испрашивая у Бога и Державной милостей к её сестре.

– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленной рабы Твоей Марии, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная её согрешения и невольная, возставляя её во святое второе пришествие Твое в причастие вечных Твоих благ, ихже ради в Тя Единаго верова, истиннаго Бога и Человеколюбца… – шепотком перебегала она по словам, удивляясь, что не льёт слез, не убивается, не сокрушается как-нибудь явно.

«Наверное, душой я затвердела», – думала она ровным и холодноватым течением мысли, но не доверяла своим же словам.

Что-то, несомненно, по прочтении письма, случилось с её душой, с её умонастроением, но что именно и в каком направлении – пока трудно ей было осмыслить и понять. Стала перебирать фотоальбом, и подолгу смотрела на свою и Марии карточки, особенно на те, великолепные портретные, о которых писала мать; возвращалась и возвращалась к ним и взором, и сердцем.

Леонардо, после нелёгкого разговора по телефону с Большаковым, то присядет на кровать, на стул, на порог, на подоконник, – что подворачивалось, то встанет, даже привскочит. И ходит, бродит в маете по дому. Который раз заговорит о чём-нибудь с Екатериной, но разговор не складывается, меркнет, рассыпается в самом зачатке, что случается в поездах с малознакомыми попутчиками. Выходил во двор, зачем-то, словно что-то поджидая, всматривался в ночь – туман господствовал такой, что ни единого проблеска жизни и человека не видно было, только слышалось глухо, придушенно – скрёб берега и отмели Иркут да грохотал изредка железнодорожный мост. Холодно и сыро, как в яме. Спешил в дом, подрагивая, морщась. Но и дом не давал покоя и защиты для души; знобило и посреди этих тёплых, толстых, надёжных бревенчатых стен.

Когда случайно глянул в окно – на востоке трепетали испуганными пойманными птицами крапинки зари. Вымахнул во двор и жадно смотрел на восход солнца – прихода утра, этого утра, может быть, и ждал всю ночь, а может быть, – всё нынешнее лето или даже большой кусок своей неспокойной, неровной взрослой жизни. И хотя ни солнце, ни само небо ещё не пробили однообразно-серую, подобную железобетону, мгу тумана, но округа тем не менее просветлела, оживилась чуть-чуть и несмело. И Леонардо не смог не улыбнуться.

К шести утра он пошёл на вокзал. Екатерина проводила его до калитки. Как нередко случается на восходе у реки, туман отяжел и огрузлой влагой вмялся в землю. Ни предместья родного Глазковского, ни города вдали, ни мостов, ни холмов таёжных, ни даже соседа Иркута, ни его славной долины, ни людей не видно было. Казалось, жизнь в округе вымерла или остановилась на время, и теперь, можно было бы подумать, нужно по новой создать мир, свой вокруг себя и общий вместе с людьми.

Леонардо неловко, ищущим защиты и покровительства телёнком ткнулся губами в лицо Екатерины, но она не отозвалась, затаённая, застывшая, холодная до отчуждённости. Душой, возможно, она была не здесь. Он нерешительно, точно бы к чему-то холодному или, напротив, горячему, поприжался к ней:

– Знай, мне никого и ничего не надо в целом свете, кроме тебя и твоей любви.

– Знаю. Ступай с богом, Лео, – сказала она скороговоркой, утянутая в свои мысли и чувствования.

Он беспомощно, но не досадливо улыбнулся:

– Катюша, крестным знамением осени меня, что ли. Как в старину провожали жёны мужей в дальний путь.

Троекратно осенила с коротенькой молитвой, поцеловала в склонившийся лоб.

– Вернусь – клянусь: вывезем в Переяславку Марию и в конце концов перезахороним Платона Андреевича. Ты не думай – я помню, я всё помню и понимаю! Я… я…

– Хорошо, хорошо, мой дорогой Лео, – зачем-то поспешила она прервать его.

Но поняла, что вышло незаслуженно невежливо и даже несколько грубо. Сказала, старательно мягча голос:

– Не клянись, пожалуйста. Больше никогда не клянись. Хорошо? Христос отменил ветхозаветную клятву, потому что свидетельством истинности слов и дел наших стала наша совесть. Только совесть. Человек предполагает, а Бог располагает, – веришь? – Но ответа не ждала: – Ступай, Лео, ступай, родной: опоздаешь. Люди могут ждать, а поезд ждать не будет, ибо без души он и без совести, – пошутила она и поворошила ладонью роскошный шёлк волос своего взрослого мальчика, словно бы и утешая, и ободряя его, и одновременно извиняясь за свой невольно нравоучительный тон.

– А вот возьму, мой мудрый, заботливый гуру, и нарочно – что там, назло! – опоздаю. Но назло – не подумай чего-нибудь плохого! – только лично себе. И – поезду. Не уеду, нагряну домой, весёлый и хмельной от счастья. Вот увидишь!

– Не говори глупости. Делегация, наверное, уже вся в сборе, не заставляй людей переживать, не омрачай им радость, – и легонечко подтолкнула его в спину к невидимой в тумане дороге.

Он пошёл, но медленно.

Ещё и ещё медленнее.

Остановился на полушаге, обернулся назад в пол-лица, – и уже ничего не увидел: ни Екатерины, ни её дома, ничего из того, что он хотел оставить и удержать в своей жизни.

Снова пошёл, но уже убыстряясь, казалось, подгоняемый ветром. Но другим ветром – ветром своих каких-то новых, пока что неясно осознаваемых им, но от минуты к минуте крепчающих чувств и помыслов.

Екатерина стояла у калитки и тоже ничего хорошенько не видела, даже вблизи. Насторожилась, когда шаги остановились, и перекрестила его путь, и послала вослед молитву, когда шаги очнулись, дрожко зашуршали по щебню, и стали чуть решительнее и чуть твёрже отдаляться.

Когда они совсем угасли, поглощённые расстоянием и туманом, она в какой-то неестественной для себя суматошливой спешке взбежала по крыльцу в дом, в третьем-четвёртом ящике комода отыскала ножницы, хотя всегда знала, где они хранятся, а порядок и местá вещей в её доме были годами незыблемыми, стремительно подошла к своему настенному любимцу – старинному зеркалу семьи Елестратовых.

Оно взглянуло на Екатерину привычно тускло, чуждо, отдалённо. Ей показалось, что отображённый образ явился в эту комнату из каких-то глубин лет, из каких-то иных эпох, пространств; себя она не признала в нём. Секундное замешательство, однако рука её с ножницами уже взнята.

Резким и крепким движением пальцев она перехватила косу у корня, с усилием и в ужасно неловком, заломистом замахе правой руки на ощупь остригла её как можно короче.

Коса бездыханной змеёй упала к ногам хозяйки.

Грудь вдруг прошило иглами озноба, но не по причине холода в доме, а от осознания, что прежняя, привычная, в чём-то застарелая жизнь Екатерины всё же, всё же закончилась и ненужные, возможно, уже безнадежно обветшавшие одежды прошлой жизни сброшены.

Она едва не физически ощутила, что тотчас же, в эти невероятные секунды поворотного её поступка распахом началась какая-то новая жизнь, неведомая, пока ещё сумеречная, и хотя невесть что сулящая, но не настораживающая и не пугающая.

А в зеркале она неожиданно увидела какого-то нового, другого человека – он весь светился. Светился хотя и как-то неземно, но свежими, отчётливыми, живыми красками, порождать какие это старое зеркало, кажется, уже не было способно.

Но отчего же столько света?

Да как же сразу не догадалась Екатерина – лучи солнца, наконец, полно пробились сквозь туман!

Действуй! – едино говорили ей старинное зеркало и солнце нового дня.

Перво-наперво – отпросившись в краткосрочный отпуск, надо быть сегодня же в Переяславке. Там, где началась её жизнь. Там, где завязались первые узелки её судьбы. Там, где поначалу робкие и смутные надежды её неизменно напитывались свежими силами и загорались отчётливыми гранями. Там, наконец, куда, верила она, пришла хотя и неприкаянная, и не причастившаяся, и не покаявшаяся, но – и не может быть иначе! – плачущая душа сестры Марии, чтобы проститься со своими близкими, со своим сыночком, с подругой детства и юности – Ангарой, с родительским домом и деревней всей.

Действуй!

 

Глава 53

Леонардо Одинцову представляется, что скорый поезд, в котором он находится, не просто едет, он – летит, летит. Даже на станциях чудится: не стоит вовсе – всё также устремлённо и победно летит куда-то.

«А может, моя душа уносится, подобно реактивному самолёту или ракете, вперёд поезда? – мягко и насмешливо плавали его расслабленные мысли. – А может, я поминутно засыпаю и мне грезится какая-то другая жизнь, на другой планете, в другой галактике?»

Большаков как-то раз за локоток отвёл Леонардо в проходе вагона в сторонку, почти что шепотком сказал:

– Лео, как только мы сели в поезд и он тронулся с места, ты беспрерывно улыбаешься или посмеиваешься себе под нос, точь-в-точь – завзятый деревенский дурачок. Ты самым бесстыдным образом демонстрируешь своё счастье и восторг. Но надо быть скромнее, маэстро! Смотри, как ведут себя другие четырнадцать членов нашей доблестной делегации, в том числе я, – чинны, важны до хмурости и монументальности. Одним словом, правильные, надёжные советские – советские! – люди.

– Павел Сергеевич, Катя однажды сказала мне, что у меня в голове растут крылья. Будьте столь любезны, гляньте: из моих драгоценных ушей ничего этакого масштабного не появилось?

– Как же, как же: всенепременно появилось, – мох! Его величество мох-с! Болотный русский мох. Но не молодая поросль его, а под каким-то внутренним мозговым давлением попёрли прочь на волюшку вольную его застарелые залежи. Лео, дорогой мой юный коллега и будущий выдающийся учёный, если серьёзно, то, пожалуйста, веди себя как все, иначе ты вызовешь к своей весьма нестандартной персоне с длинными вьющимися, точно бы у кокотки, волосами подозрение вон у тех двух серьёзных парней. Я их про себя, кстати, называю для простоты А и Бэ, потому что вон у того неповоротливого парня с молотообразной челюстью фамилия Андреев, а у второго, тощего и вертлявого, – Боровиков. Они официально числятся в делегации молодыми даровитыми поэтами, но на самом деле – чекисты. Тсс! Чего это я разгалделся? Понимаешь, в Москве они кому следует и что следует шепнут – и тебя под зад турнут обратно домой. И объяснять ничего не станут. Просто, что называется, рылом не вышел. Эти парни явно представители поколения азбучных истин, дети революции и всего такого прочего в этом роде. Им глубоко чихать на твои высокие взгляды и философические тонкости. Ты меня понимаешь, Лео?

– Благодарю вас, мой многоуважаемый ангел-хранитель. На молодых даровитых поэтов А и Бэ, ярких представителей поколения азбучных истин, я уже обратил моё высокое внимание. Знаете, Павел Сергеевич, когда они нередко цепко, но с притворным равнодушием смотрят на меня и любуются, ясное дело, моей очаровательной улыбкой и не менее очаровательными кудрями, я в их глазах считываю целые поэмы. Но сии сочинения довольно однообразные и на одну-единственную тему – что такое хорошо и что такое плохо. Кстати, отгадайте загадку: а и б сидели на трубе, а упала, б пропала – кто остался на трубе?

– Гх, гх! Вас, маэстро, устроит, что и остался на трубе? Возможно, он Идиот из одноименного романа многоуважаемого Фёдора Михайловича Достоевского.

– Гениально, профессор! Есть о чём пофилософствовать и поспорить в дороге. Например, о том…

– Лео, дорогой мой друг и ученик Лео, помолчи, пожалуйста! Какие могут быть философствования под надзором да в тесном помещении? Не забывай, что и другие члены делегации, в том числе представительницы прекрасного пола, тоже могут быть чекистами. Шутки, конечно, шутками, но будь, умоляю, настороже. Как твой непосредственный начальник приказываю тебе: долой с лица улыбку! И ещё, знаешь что? – не мешало бы тебя, шалопая этакого, подстричь. Пойдём в моё купе – я тебя обкорнаю по первому разряду: как-никак в студенческие лета твой покорный слуга прирабатывал цирюльником на улице Большой нашего стольного града Иркутска.

– Ну уж дудки, любезнейший профессор! Мои волосы – моё достояние. А улыбка… а улыбка – извольте: сбрасываю на пол и даже потопчусь по ней.

И Леонардо пальцами как бы оторвал от своего лица улыбку, отёр одну ладонь о другую и тщательно покрутил подошвами по полу – таким манером гасят окурок или танцуют твист.

Большаков рассмеялся, махнул на Леонардо рукой, направился в своё купе, но на секунду вернулся:

– Лео, дражайший мой Лео, в нашем с тобой дружеском кругу всё же не хватает твоей божественной, яснолобой Беатриче – Екатерины свет Николаевны! Её дивная русская коса, её лучащиеся агатовые глаза самарянки, её вразумительная, но ненавязчивая речь, – ах, ах, как порой восклицают благородные дамы! Счастливец ты, Лео, баловень судьбы. А тебе, кстати, не кажется, что в этой нашей компашке женщины – сплошные буки и зануды?

– Вы, думаю, верно предположили: они тоже чекисты. Или жёны чекистов. Кстати, вот вам кое-что этакое для размышлений и выводов: может быть, и я чекист? А что?! Получил государственное задание – из копны собственных волос тишком подглядывать за членами делегации, в том числе за вами. Никаких подозрений на мой счёт, потому что с виду я полный Ванька-дурак.

– Довольно, довольно, дитя Солнца, болтовни! Твоё воображение, Лео, не завело бы тебя слишком далеко. Я боюсь, что ты в какой-нибудь ответственный момент своей жизни обхитришь самого себя. Пойми ты в конце концов банальное, но вечное правило человечьего бытия: внешне надо жить как все, прикидываться пескариком, но в сердце – о, в сердце! – в сердце своём навеки, а в некоторые роковые минуты до зубовного скрипа, оставайся самим собой – свободным и великим. Свободным и великим! Ты меня понимаешь, Лео?

Рослый Леонардо сверху вниз посмотрел на своего маленького, брюшковатого, лысенького, с младенческим пушком волосков начальника и его потянуло засмеяться, подшутить над уважаемым профессором.

«Форменный хамелеончик, артист, старый мальчик», – припомнились ему слова Екатерины о Большакове.

Но неожиданно не веселие – горечь хлынула в мягкую и зыбкую душу Леонардо: «Боже мой, неужели и я стану таким же – пустопорожним и потешным существом? Бедный, бедный мой учитель!»

Избегая посмотреть прямо в глаза, он приобнял старика, прочувствованно сказал:

– Я вас понимаю, Павел Сергеевич. Понимаю, очень, очень даже как понимаю. И я непременно научусь прикидываться пескариком.

– Ну и славненько, – даже прищёлкнул пальцами профессор.

Леонардо глянул на него открыто – в припрятанных морщинками крохотных глазках молодо и остро посвёркивало лукавство. «Да верит ли он сам-то в пескариков своих? – почти что в возмущении воскликнул в себе Леонардо. – Не заигрался ли мой старина, умудрённый и своим и всей страны иезуитским опытом? Ну а все мы, люди планеты Земля, всех времён и народов, в чём настоящие? Когда играем, когда не играем? “Весь мир – театр”, – сказал великий всечеловек Шекспир, – вот, наверное, истина всеобщей жизни. Он мне тут – “пескарик”, “пескарик”, а у самого, правильно подметила Катя, пляшут бесята в глазах. Представляю, какой хаос и бедлам в его извилинах».

– Ну-с, лекция, мой прилежный ученик, окончена, – промолвил профессор, подчёркнуто деловым тоном, но с едва сдерживаемой позевотой, – я с чистой совестью могу удалиться в моё купе, чтобы от всей души вздремнуть часок-другой.

«Артист, неисправимый артист! Уже, наверное, и сам хорошенько не понимает, в чём он настоящий, – напряжённо и угрюмо размышлял Леонардо после ухода Большакова, уткнувшись горячим лбом в желанно прохладное окно. – А я каков гусь? В чём, собственно, я настоящий, неподдельный? Когда я играю, а когда не играю? Он сказал, что я могу обхитрить самого себя? Обхитрить – то есть сыграть так свою роль, что сам поверю: я – не я и рожа не моя. А обхитрить жизнь? А – саму судьбу? А – Его, Самогó? О-о, господа присяжные заседатели!..»

Чем дальше от дома и чем ближе к Москве, тем сумеречней становилось в Леонардо томление. В минутных порывах ему хотелось, чтобы дорога закончилась немедленно и чтобы перед ним, наконец, раскрылся мир, о котором он мечтал. Однако впереди ещё не один и не два дня пути – и каким образом их пережить, перетерпеть?

Поезд с железным равнодушием громыхал по рельсам, скрежетал и завывал на сцепках, а за окном, когда ни глянешь, – леса и леса, эти ужасные русские леса и шири, это убивающее душу однообразие жизни и природы. И только мысли и мечты немножко скрашивали его расшатанные ощущения.

– Моя божественная, яснолобая Беатриче, моя Мадонна, моя жизнь и судьба! – раз за разом, без мыслительных и душевных усилий шепотком перебирал Леонардо драгоценными бусинами эти красивые слова. Ему хотелось думать о своей возлюбленной, удерживать памятью её образ, но он не мог себя обмануть – его грудь и разум теперь жили не Екатериной, а устремлённостью во что-то неведомое, но, был уверен, прекрасное.

Улыбаться он перестал: «Рекомендовано мэтром прикинуться пескариком – что ж, пожалуйста: я – пескарик, я – ничто, я сижу в моей норке и никому не причиняю никаких неудобств». Когда, однако, он проходил мимо стоявших в тамбуре или проходе А и Бэ, то неизменно произносил, да непременно с каким-нибудь фривольным напевчиком:

– А и б сидели на трубе. – И притворно позевывал и потягивался.

Он их дразнил, он их презирал.

Впрочем, как и себя – и дразнил, и презирал: «Смотрите, смотрите, люди добрые: перед вами герой нашего времени – смелый пескарик!» – говорил в нём один голос. А какой-то другой подсказывал: «Подойди к ним и скажи прямо и честно, что не уважаешь их.Что, кишка тонка?»

«Тонка. Точнее – утончённая».

«Эх вы, гнилые интеллигентики!»

– Этот длинный, как жердь, волосатик чокнутый, что ли, – услышал он однажды за своей спиной.

Повернулся к А и Бэ:

– И остался на трубе. И! Понимаете: и? Кстати, ребята, перспективная тема для поэмы или подборки стихов.

А и Бэ пристально и прицельно взглянули на Леонардо и молча отвернулись от него.

«Презирают! – отчего-то торжествовал Леонардо. – Учуяли во мне врага. А враг – всегда сила».

На Урале промелькнул за окном гранитный обелиск «Азия – Европа».

– Мы в Европе? – спросил очевидно озадаченный и расстроенный Леонардо у одного, у другого пассажира.

– В Европе, – ответили ему. – Конечно, в Европе.

– География, молодой человек, – упрямая вещь.

Он недоверчиво заглянул в глаза одного, другого отвечавшего. Напряжённо и долго смотрел за окно, похоже, что чего-то ожидал. Но за окном никаких, совсем никаких перемен – безлюдные, дремучие уральские леса и взгорья с обвалами и пропастями, затерянные полустанки, петляющие по прилескам тропы и убитые после проливных дождей горбатые грунтовые дороги.

– Что ж, здравствуй, Европа! – вздохнул Леонардо, отходя последним, уже в сумраках, от окна в проходе. – Привет тебе, привет, моя сумасшедшая мечта!

 

Глава 54

В Москве два дня остановки в ожидании авиарейса и сбора всех членов делегации, прибывавших из разных уголков большой страны. Делегаты оживлены, радостны, нарядны, приветливы, друг с другом знакомятся, раскланиваются, наперебой один другого приглашают в свои гостиничные номера, чтобы – говорили:

– По рюмашке, что ли, за знакомство!

И один другого тянут на прогулки по столице.

Лишь для Леонардо эти два дня обернулись днями терзаний и страхов, уныния и подчас приступа отчаяния: он, единственный из всей делегации, был тотчас по приезде неожиданно вызван в спецклинику МГБ – Министерства государственной безопасности.

– Я же тебе говорил – А и Бэ сообщат куда следует! – сдавленным шипением пророкотал в его ухо Большаков.

– Господи, спаси и сохрани! – взмолился Леонардо.

В клинике его провели в кабинет к психиатру. Попостукивали молоточком по коленям, попощёлкивали пальцами перед глазами, тут, там попощупывали, попросили сесть-встать, лечь-подняться, нагнуться-выпрямиться, постоять на одной ноге, на другой, повторить текст, самому придумать историю на заданную тему. Потом вкрадчиво, но скороговоркой задавали вопросы:

– Вас зовут Леонардо да Винчи?

– Меня зовут Леонардо Константинович Одинцов.

– Вы великий итальянский художник?

– Я рядовой доцент советского вуза.

– Вы любите красное вино?

– Нет.

– Вы любите красных?

Леонардо внезапно на секунду-миг отчего-то промешкал с ответом. Не дожидаясь, – ему тут же:

– Вы любите белое вино?

– Я люблю, люблю!

– Вы любите белых?

– Я люблю, люблю! Я про красных. Про красных! Понимаете? Запишите, пожалуйста: люблю.

– Отвечайте на конкретный вопрос и предельно кратко: вы любите белых?

– Но я не ответил про красных. Точнее, я ответил, но вы не записали.

– Вы любите белых кошек?..

Коловращения, вихри слов; и о красных, и о белых, и о зелёных, и о кошках с собаками его спросили ещё с десяток раз. Наконец, сдавленно тихо, почти поскрёбыванием пальцев по столу:

– Вы свободны.

– Доктор, что скáжите: я нормальный? Я могу ехать со всеми?

– Ответ полýчите от вашего руководства. До свидания.

– Д-до с-свидания.

В груди гаденько, жидко потряхивалось, в коленках немощно подламывалось, когда брёл по пустынным и гулким коридорам на улицу. Он себя презирал: «Струсил. Лебезил. Если даже сподобится попасть в рай – и там не прощу себе!»

Вестей не было все два дня. Делегатов вели на экскурсии, в театры, на концерты – Леонардо плёлся за всеми, но где был, что видел, – не совсем ясно разумел. В мавзолее очнулся – в торжественной траурной зале подземелья увидел Ленина и Сталина, но, почудилось ему, не мёртвыми – спящими. Какая-то женщина тихонько охнула:

– Батюшки святый, – живые!

Уже на Красной площади Леонардо прислушивался к делегатам – они солидно рассуждали, покуривая и щурясь на солнце:

– Устали наши вожди, прилегли на часок-другой. А отдохнут – сызнова примутся за труды праведные. Вот вам крест!

– Известно, Маяковский и партия сказали: Ленин – живее всех живых. Так оно и есть, так тому и быть во веки веков. Хоть и в гробу – а живо-о-ой. Я там даже подумал грешным делом: откроет вдруг глаза и мигнёт мне. Не дрейфь-де, мужик!

– Ленин и Сталин, они оба – самые живые на земле люди.

– Воистину, брат! Дай-кась обниму тебя! Никитка набрехал на Сталина с трибуны своего дуроплясного съезда, да народ-то не оплести за здорово живёшь, не умаслить посулами. Знаем правду-матку!

– Верно гутаришь, товарищ! Давай, что ли, беломорину. Благодарствую, братишка. – Прикуривая, мужчина искоса взглянул на Леонардо, стоявшего в сторонке, но навострившего ухо. – Айда, мужики, пивка хлебнём да покалякаем за жизнь.

«Что, что они говорят?! – колотилось в голове Леонардо. – Живые мертвецы! И те оба, и все мы – мертвецы. А если ещё не мертвецы, то создания с омертвелым духом! Что мы за люди, ну, что мы за люди?!» – вскинулся он лицом к небу, точно бы ища ответа.

С неба одновременно тянулись к Красной площади шёлковые ниточки слепого дождика и золотцеватые лучики высокого солнца. Леонардо неожиданно замер и не опускал лица: дождик ублажающе пощекотывал, а солнце заботливо пригревало. Эти ниточки и лучики сплетались в воздухе и, взаимно друг друга усиливая и насыщая, зажигали повсюду несчётное число радужин, и боковым зрением для Леонардо вся округа виделась необыкновенно прекрасной, чем-то неземным. Брусчатка, мавзолей, рубиновые звёзды Кремля сияли и лучились с грандиозной щедростью. На душу легло и притаилось изумительное чувство покоя. Не хотелось даже шевельнуться, не то чтобы даже куда-либо идти с делегацией. А идти уже нужно было – люди, особенно женщины, заразительно, наперебой говорили о музее, о театре, о выставке.

«Что со мной? – спросил Леонардо глазами у неба. – Что со мной случилось в какие-то доли секунды? Разум обманешь, но душу и сердце свои, говорят, не обмануть никак. Ругаю этих людей и эту землю, недоволен нашей жизнью и судьбой общей, а душа и сердце всё одно любят мир именно таким – разным и малопонятным, ограниченным и необозримым. Что со мной, Боже?»

Ночью на угнетённого неизвестностью и тяжёлыми раздумьями Леонардо наваливался, сгибая и удушая, один страшный, назойливый сон: зримо до осязаемости пригрезилось – Ленин и Сталин встают из гробов своих стеклянных, тянут к нему костлявые руки и говорят с веселинкой, но осклабляясь хищно и жутко:

– Никуда ты от нас не денешься, голубчик! Распознали мы твою душонку гнилую и пакостливую!

А какие-то бравые и пьяненькие мужики сзади подталкивали упиравшегося Леонардо к вождям:

– Товарищ Ленин, товарищ Сталин, заберите его, вшивого интеллигентика, к себе на тот свет да перво-наперво всыпьте ему от всей души!

Очнулся – жаром пыхало и водицей трепыхалось в груди. Легко подумать – не спал, а бежал всю ночь, спасаясь. Заставил, однако, себя улыбнуться:

– Надо же: струхнул. Ребёнок! Сказку испугался, бедненький!

Солнечный свет широко и приветно заглядывал в его глаза, люди в комнате вовсю копошились, собираясь в дорогу. Размашисто, с посвистом вошедший в комнату профессор Большаков склонился над Леонардо:

– А ты чего тянешься, лежебока? Подъём по полной форме! Самолёт не будет ждать.

– Н-не-у-же-ли, Павел Сергеевич?

Подмигнув, профессор стал шептать в самое ухо:

– Да, да, неужели в самом деле! Сам Ленин подмахнул бумагу, а Сталин бабахнул печать. Если серьёзно – позвонили только что откуда-то с самых – самых-самых! – верхов, – подпрыгом повелись к потолку бесята его глаз. – Сказали: «Чёрт с ним, пусть едет ваш волосатый стиляга, потому что за бугром уже согласован список делегации. У вас, у иркутян, один человек не поехал, а тут ещё и второй добавится. У-у, завоют капиталисты: демократию удушают советы, молодым учёным перекрывают кислород, ну и всё такое в этом роде. Они там мастера на выдумки. Но – смотреть за своим архаровцем в оба! Стиляги на всякие выверты горазды. Если какой инцидент получится там – три шкуры с тебя, с руководителя, сдерём. Ясно?» Я отрапортовал голосом бравого солдата Швейка: «Так точно!» На том конце провода изволили хохотнуть. Боженька, кажется, на твоей стороне, маэстро. А ну-ка, живо вставай, солдат Ренессанса!

Жизнь поколесила рывками и ускорениями и через какие-то мгновения часов взлетела – делегация очутилась в небесах. Превосходно сложенный, белоснежно-серебристый, похожий на райскую птицу авиалайнер ТУ-104 на невозможной сверхскорости уносил Леонардо Одинцова, чудилось ему, к самому солнцу, к его неведомым закатным землям, разрезывая своим прекрасным могучим станом жуткие глубины и дали воздушного океана.

Леонардо ребёнком прилип носом к иллюминатору и в ненасытной азартности вглядывался в узоры планеты и просторы неба. Он впервые в самолёте, он впервые столь высоко. Его дух ликовал, его минутами сладко и щекотно замирающая грудь ожидала что-то такое невероятное, невиданное, может быть, феерическое. Он пребывал в тумане, но не в таком тумане, какой случается там, на грешной земле, а в какой-то неземной фата-моргане, к тому же облагороженной и светоносным золотом солнца, и божественной лазурью неба, и приветными улыбками рядом сидящих людей, а в особенности – этих хорошеньких, деликатно услуживающих стюардесс.

Ему не хотелось возвращаться в явь.

 

Глава 55

Но действительность мира, в которую приземлился самолёт, оказалась не так уж и плоха, чтобы от неё отказаться, не принять её, не пойти по её дорогам.

Когда Леонардо вышел на трап, то широко огляделся с его высоты, глубоко вдохнул тёпленького европейского воздуха, пахнущего, как и в Москве, нагретым асфальтом, техническими жидкостями, смазками, механизмами, но и чем-то ещё совершенно особенным – утончённо сладковатым, вроде как духами. Шепнул, но не звуками – грудным придыханием лишь:

– Здравствуй, свободный мир людей и идей.

Однако другой его голос из глубин рассудка нелицеприятно, кисло сморщился: «Ты ещё речь произнеси! Да с какими-нибудь новенькими партийными лозунгами».

Выйдя из здания аэропорта, празднично сверкающего металлом, витражами, стёклами, в иноязычных надписях броских реклам и уведомлений, Леонардо увидел то, чего никак не готов был увидеть, – разлив, просто какое-то море роз. Понял: вот, оказывается, чем ещё пахнет эта земля – розами! Они, довольно высокими кустарниками, благоухали бутонами и светились множеством оттенков и красок повсюду. Местами образовывали собою ограждения вдоль автодороги и пешеходных дорожек. Леонардо озирался, запинаясь, нечаянно задевая людей, извиняясь. Чуть было не упал, не заметив ступеньку. Его волновал и смущал открывшийся перед ним новый мир, мир с новыми людьми, с новыми красками, с новыми силуэтами, с новыми запахами, с новыми звуками, с новыми строениями, с новыми формами автомобилей, – всё, всё ново, свежо, приветно, оригинально, приманчиво.

Профессор Большаков, двигая сивыми тряпицами бровей и полусвирепо гхыкая в кулак, вынужден был одёрнуть своего чрезмерно увлёкшегося коллегу за рукав:

– Лео, ты же не в цирке или зверинце. Не позорь нас перед цивилизованной Европой.

Леонардо присмотрелся к членам делегации – люди серьёзны, натужены, важны до угрюмости, даже до спеси, не озираются, очевидно притворяясь, что их ничем не удивишь.

– Да, да, понимаю, Павел Сергеевич, – улыбчивой дрожью губ отозвался он, спешно, но прилежно примеряя маску чинного гражданина.

Но секунда-другая – и Леонардо напрочь забывает, что нужно походить на своих степенных, достойно державших марку соотечественников, – вокруг столько других людей, столько другой жизни! Он на ходу всматривался и вслушивался в круговерть взблёсок и звучаний этого чужого бытия. Перед ним разнообразие лиц, разнообразие цвета кожи этих лиц, разнообразие мимики этих лиц, разнообразие жестов, разнообразие языков, разнообразие причёсок, разнообразие одежд – от строгих костюмов до вульгарных фасонов и расцветок как у мужчин, так и у женщин, – разнообразие в том, разнообразие в этом и ещё в чём-то разнообразие и привлекательность. «Мы только в аэропорту, а уже на карнавале жизни», – подумал ослеплённый и своим восторгом, и светом другой жизни Леонардо.

Ему чудилось, что встречные люди все улыбались. И улыбались прежде всего ему, приветствуя, радуясь, что-то такое важное для себя признавая в нём. Он понял, что тоже стал улыбаться; выходило то же, что поначалу в поезде. Осознал: улыбается сейчас не кому-либо в отдельности, а – всему этому новому и свежему для него складу и проявлению всеобщей жизни. Улыбался и людям, и розам, и пышно раскинувшимся дубам с липами, и чистеньким брусчатым дорожкам, и непривычного облика стильным автомобилям, и клумбам с какими-то необычными цветами, и сплошь подстриженным лужайкам, и всюду пестрящим рекламным вывескам, и голосам дикторов, о чём-то объявлявшим на разных языках, и всему, всему чему-то другому улыбался, чего парящим скользом касался его восхищённый любознательный взгляд и что схватывал навостренный слух.

«Я, наверное, такой же, как они», – подумал Леонардо о встречных людях, людях разных национальностей, языков, одеяний, цвета кожи, совершенно не чувствуя себя в этом, однако всё же малопонятном для него, чужестранном, многоязычном, многоликом сообществе чужим. Напротив, он ощутил себя чужим и даже чем-то инородным среди своих.

Делегацию усадили в большой, красивый, предельно удобный, как, подумалось Леонардо, «королевская карета», автобус, где можно было развалиться и нежиться в мягких кожаных креслах. Повезли по изумительной гладкости и опрятности шоссе. Вскоре въехали в многоцветный фасадами и крышами город, можно было подумать, созданный для съёмок фильма сказок – до того он смотрелся картинно привлекательным, романтичным и даже не совсем земным.

Улыбчивый, розовощёкий, с завитой шевелюрой гид, мужчина неясного возраста, похожий и на зрелого мачо, и на наивного юношу или даже девушку, вкрадчиво говорил с мякотно-округлым, «вкусным», отметил про себя Леонардо, акцентом, голосом тонких, капризно-женственных ноток, при этом с артистичной изящностью помахивал, возможно, воображая себя дирижёром или волшебником, золотистой, в блёстках звёздочек палочкой-указкой.

– Господа, посмотрите, пожалуйста, направо, вы видите…

Все устремлялись несколько ошалело распахнутыми глазами направо и действительно видели нечто для себя удивительное.

Или:

– Господа, посмотрите, пожалуйста, налево, вы видите…

И снова даром волшебника и его чудесной палочки видели какое-нибудь потрясающей привлекательности явление.

Члены делегации были очарованы. Но людей и смущало, и смешило, что их называют господами – словом, принятым в СССР только в театре и кино, или когда хотят подтрунить над собеседником, уличить его в изнеженности или нелюбви к труду.

Большаков, посвёркивая чёртиками, шепнул Леонардо:

– А гид-то наш – е-ей! – из женоподобненьких, однако. Я, дорогой мой коллега, поколесил по заграницам – сия человечья порода у них расплодилась повсюду. Смотри, Лео, чтобы тебя, этакого златокудрого сорванца, не заграбастал какой-нибудь псевдоджентльмен! – подмигнул он и загоготал, подбрасывая свой выкатившийся из-под ремня животик.

Леонардо глубинно вздрогнул, внезапно закипел оскорблённым чувством, однако не отозвался никак и даже не взглянул на своего учителя.

Он оскорбился не за себя, он оскорбился за тот мир, которым сейчас любовался.

Пододвинулся к окну плотнее: там, похоже, сказка, там, по всей видимости, гармония человека и созданного им мира, гармония его чувств и мыслей, там совершенно, совершенно другая жизнь. И к ней хочется подойти поближе, разглядеть неспешно, понять глубже и самому определиться, что тут хорошо, а что, возможно, и плохо.

Город воистину был прекрасен и сказочен. Ухоженная, рвущаяся к небу шпилями костёлов, башнями замков и острыми кровлями домов средневековая, готическая старина жила на его улицах и площадях в согласном и красивом единстве с суперсовременными высотными строениями из стекла и бетона. Трава тщательнейше выкошена всюду, ни единой высокой былинки или цветочка, – походило на расстеленные повсюду изумрудно отливающие ковры и коврики. И на них тут и там сидели и лежали люди. Всюду ютятся укрытые нарядными тентами и зонтами ресторанчики и кафе. Неясно, пьют ли, едят ли посетители, но очевидно и зримо для Леонардо то, что друг с другом они улыбчивы, тихи, галантны. Увлечённым коллекционером выхватывает взглядом из толпы лица пешеходов. Они хотя и не однолики, но в большинстве как-то глубоко, а то и грузно задумчивы и предельно напряжены в своём целеустремлённом движении. Однако Леонардо представляется, что мысли этих людей непременно легки, а губы, как и у сидящих в ресторанчиках и кафе, готовы отозваться приветной улыбкой. Одеты люди внешне просто, но Леонардо отчего-то уверен, что всё же нарядно, необыкновенно, изысканно даже.

– Смотрите, смотрите: джинсы! – вскрикнул кто-то из молодых членов делегации, тыча в окно пальцем.

– Що? Джины? – спросил усатый, насупленный дядька с юмористически толстым носом и развесистыми губами.

– Джинсы! Джин-сы, – понятно? Спецодежда строителей небоскрёбов.

– Це портки, юнак, спецуха, – насмешливо, но добродушно пояснил дядька. – Я теж будивельник (строитель) – знаю.

– Скáжите тоже – портки!

Внезапно и зачастую посреди города, высотных строений, за толпами пешеходов открывались просторы пшеничных и каких-то других полей, пастбищ с красивыми породистыми лошадями и даже лесов, настоящих, сумеречных.

А другой раз въезжали вроде как на деревенскую улицу – солидно и сыто смотрели на делегатов ухоженные малоэтажные дома под черепицей, стриженные лужайки и – розы, розы, во всевозможных обличьях и проявлениях розы.

«Боже, где я?! Уже в раю?» – хмелел душою и разумом Леонардо.

– Деревня, посёлок? – спрашивали делегаты у гида.

– Нет, господа, город. И тот же.

– Надо же!

Остановились возле отеля – взметнувшегося к небу футуристического стеклянного куба. Многие делегаты несколько остолбенело постояли перед ним – не на шутку озадачились: возможно ли в нём жить? Не рассыпется ли? Шторы имеются ли?

– Прошу, господа, проходите, – указывал гид своей сверкающей палочкой на крутящийся и бриллиантово вспыхивающий гранями стекла проход. – Вас ждёт шведский стол, комфортабельные номера с телефоном, магнитофоном, телевизором, проигрывателем, кондиционером, холодильником. И-и-и – всяческие развлечения вас поджидают! – возвестил он с запанибратским подмигом и присвистом.

– Какие, позвольте, товарищ, полюбопытствовать, развлечения? – спросил кто-то вкрадчиво, вполдыхания и почти что в самое ухо гида. И почему-то облизнулся.

– О-о, господа, господа!..

– А почему, собственно говоря, шведский стол? Мы же не в Швеции!

– Что такое кон…фи…ди… цинер?

– О-о, сколько же ещё вам предстоит узнать и понять, дорогие вы мои товарищи-господа! – в ласковой толерантности цвёл гид. – Прошу за мной, прошу!

Все дружно, чуточку, однако, подталкивая и даже поддавливая друг друга, ринулись за своим игривым гидом и за его волшебной палочкой и вскоре благополучно, никому и ничему не причиня вреда и урона, скрылись за бриллиантовыми вспышками прохода, словно бы нырнули в иной мир.

 

Глава 56

Только один остался на месте, с сиротливо, точно бродячая собака, стоявшим в стороне его чемоданом, – Леонардо Одинцов.

Почему не пошёл за всеми – он решительно не знал. У него отчего-то закружилась голова, в ней ритмично и тупо стало отстукивать строевым барабанным боем, призывая к решительному и правильному движению. Ему казалось – вот-вот упадёт в обморок; коленки подсекало, внутри дрожало и пекло холодом.

Однако внезапно, о чём секунду назад и не думал, – шаг от отеля.

Второй.

Третий.

Постоял в минутном колебании; может быть, о чемодане вспомнил? – нет, не вспомнил, даже не взглянул на него.

Ещё, ещё шаги, хотя и напряжённо медленные, как сквозь густое пространство, но с усилиями на ускорение. Оказался за каким-то бесконечным ограждением из кустов роз.

Всмотрелся в даль – перед ним в лучезарной, как на средневековых фресках, дымке проспект. Он терялся в замысловатых, как трещинки на фресках, переплетениях поперечных дорог, в облаковой ажурности городских кварталов. Проспект в многоцветии людей. И эти люди – люди другого мира, несомненно, что лучшего мира, многокрасочного, многогранного, многостороннего. Неодолимо захотелось к ним, только к ним.

Однако от входа в отель метнулись тенями двое – боковым зрением Леонардо узнал А и Бэ. Мгновение – и он вонзился в хищном, зверином изгибе между кустами роз.

Шипы расцарапали, разорвали грудь и лицо. Кровь обжгла веки и губы. «Но душа моя нетронута, – окаменевший, с тиснутыми зубами, позволил он себе маленькое торжество, почти что триумф. – Я надёжно её спрятал среди вас, розы. Не выдайте меня, милые!»

Однако сердце его жило какой-то другой жизнью – оно ужаснулось и вскипело: «Что ты вытворяешь?! Безумец!»

«Тише, тише, дружище! – обратился он к сердцу. – Ты можешь меня выдать. Ты же не враг мой?»

Разум оставался холодным и ясным, и Леонардо даже смог тихонько произнести, наблюдая за лихорадочно и путанно шаркавшими возле его чемодана А и Бэ:

– А и б сидели на трубе, а упала, б пропала, угадайте-ка, хлопцы, кто остался на трубе?

– Ну и где этот гадёныш с бабьими волосьями? – спросил А, наконец, остановившись.

– Поймаю – удавлю собственными руками! – сипло отозвался Бэ, по-видимому, едва разжимая свою массивную, тяжко выпирающую челюсть, и пнул, будто собаку, чемодан.

– Я тебе говорил – вражина и предатель он! Надо было ещё в Москве загнуть ему салазки.

– Не ной! Разве мы принимали решение? Мы доложили по форме, а там, эти московские прохвосты… А ну их к такой-то матери! Он не мог далеко уйти. Глянь за ограждение из роз.

– Нету! Что дальше?!

– Отставить панику, товарищ лейтенант! Короче, ты дуй туда, а я – сюда! Поймаешь – бей кастетом по башке, чтобы вырубился. – И они разбежались в разные стороны.

Лео Одиноцци вырвал себя из шипов и веток и, в перегибе туловища, по-боевому перебежками, устремился вдоль ограждения из роз к проспекту, к людскому потоку, в который, ясно было, вольёшься – и ищи тебя!

Преодолев достаточно расстояния, чтобы почувствовать себя в относительной безопасности, он, не останавливаясь, но умерив бег, слегка выпрямился, огляделся – ни отеля, ни А и Бэ не видно. Отёр носовым платком кровавый пот с лица и шеи. Разорванная белая сорочка под пиджаком намокла густо и страшно. Тело ломило и саднило, но Лео заставил себя усмехнуться: «Вы, розы, хотя и женщины, однако драчливые. Что я вам скажу, голýбки: пескарик, по-видимому, всё же обхитрил самого себя. Но и саму судьбу, подозреваю, тоже обвёл вокруг пальца. А заодно и тех ушлых парней. Согласны?»

Но неожиданно в нём зазвучало по-иному: «Предатель! Ты продал за понюшку бульварных роз родину, и нет тебе прощения!»

Не удивился, не испугался, а стал отвечать холодно, мерно, даже наступательно: «Я не предатель, потому что не предал Бога, не предал Ренессанса, не предал Леонардо да Винчи, не предал Рафаэля, не предал Микеланджело, не предал Левитана, не предал Льва Толстого, не предал Пушкина, не предал Лермонтова, не предал русской и всемирной истории. Ничего, слышите вы все там? Ничего! Великого и необходимого для человека отдельно и человечества в целом я не предал. У вас родина, а у меня весь мир, вся земля. Живите по своим законам и правилам. Финита ля комедия. И лекция моя тоже окончена!»

Ускорился было, но снова услышал в себе голос, который заставил его остановиться: «А Катя? Разве ты не предал Катю? Разве ты её не бросил?»

Обернулся, но не из боязни, что А и Бэ преследуют, – казалось, что-то хотел увидеть, рассмотреть, оставленное им там, позади, очень, очень далеко отсюда.

– Катя… Катенька… Богиня моя. Прости, если можешь.

Побежал к проспекту и каплей ручейка влился в общий поток.

– Боже, не оставь меня! А ты, новая ma terra, будь мне защитницей!

 

Глава 57

Библиотечные работницы увидели Екатерину без косы – обомлели.

– Катю-у-у-ша, где твоя чудесная коса-а-а? – всплеснула ручками старенькая библиотекарша Мария Васильевна.

Екатерина беспомощно улыбнулась и промолчала.

– Я помню твою сестру Марию, она сюда несколько раз заходила, – как вы, оказывается, поразительно похожи друг на друга, – в любовании покачивала маленькой, седенькой, трогательно ухоженной головкой Мария Васильевна. – Обе – само очарование, хотя сестрица твоя, надо признать, огонь-девка. А ты и с косой прелесть, и без косы прелесть. Видать, душевному человеку всё к лицу. Между прочем, в молодости я тоже была хороша и очаровывала мужчин!

Подходили к Екатерине другие библиотечные работницы и все неизменно – ох, ах:

– Где твоя коса, Катя?

– Что с тобой случилось?!

– Ты, оказывается, щеголиха ещё та!..

– Ах, где твоя коса-краса, Катя, свет ты наша Николаевна? – не преминула ввернуть пересмешница и хохотушка, Екатеринина сотрудница, Солянкина Вика.

Она же, схватив ножницы, утянула свою начальницу в подсобку, усадила на стул и принялась подравнивать её волосы:

– Мы из тебя сделаем а-ля Мерлин Монро – пышные, крупные кудри в один мóмент. Девочки, вставьте в розетку плойку и приготовьте заколки и флакончик лака! Катя, а хочешь, я превращу тебя в блондинку? Мы и Мерлиншу за пояс запихнём!

Екатерина сидела безучастная, с тёмными, сомкнутыми губами.

– Ну, хочешь, хочешь? – задорно нащёлкивая ножницами, донималась Вика. – О чём я, простушка, спрашиваю? Кто же из нас, шкодливых тварей Божьих, не хочет очаровывать мужчин! Помалкиваешь, скромница ты наша? Ну, помалкивай! Твой Лео обалдеет, когда увидит тебя вечером. Девочки, у кого имеется в заначке перекись водорода? Тащите живо! Ой, стоп! – вдруг вскрикнула, как ужаленная, она. – Катя, ты же должна сейчас ехать в скором поезде! Ажно в саму Москву! А дальше… Фу-у, а дальше даже боязно вышептать, что там у вас, счастливчиков, должно было быть!

К этой минуте вся библиотека уже сбежалась в подсобку – невиданное дело: с Екатериной что-то невероятное приключилось. Не может быть, чтобы она переменила свою внешность, да к тому же столь радикально для себя!

Пожаловала даже заведующая, женщина с неизменно высокой шикарной причёской в виде собольей боярской шапки, дама гордая, властная, однако Екатерину она хотя и тайно, но безмерно уважала – за безропотность её, сопряжённую с малоречивой и благоразумной деловитостью, за пристрастие к идеальному, но не педантичному порядку и, главное, за преданность всё же не ей, начальнице, перед которой трепетали и нередко низкопоклонничали другие сотрудницы, а – книгам, своему читальному залу и его посетителям. Начальница, будучи сильным, неглупым человеком, не любила бездумную, искательную преданность, но и возражений по какому бы то ни было поводу, даже вполне практичному, не очень-то порой была способна терпеть. А Екатерина и не возражала никогда, не горячилась, не выставляла себя умнее начальства, однако неуклонно делала то, что должно было делать, и исключительно так, как полагала нужным и целесообразным, какие бы указания с верху не получала.

– Действительно, Екатерина Николаевна, – сказала заведующая несколько строгим, привычным для себя, тоном, однако с редкостым для неё в присутствии подчинённых учтивым взором, – вы же сейчас должны ехать с делегацией в Москву?

Екатерина едва разжала губы и выговорить смогла не сразу:

– Сестра… Маша… там, на северах…

И в неопределённом направлении зачем-то отмахнула насилу приподнятой с колена ладонью, словно бы на самом деле желая отчего-то отмахнуться. Женщины впервые видели её растерянной, беспомощной, убитой.

– Что, что с сестрой?! – всполошились и тесно обступили они свою любимицу Екатерину, и казалось, что все они готовы были встать на её защиту, оказать ей всяческое содействие.

– Нет её.

Она не смогла произнести слова «умерла». Да и не верила ещё, как надо бы, возможно, поверить, что Марии, сестры её, самого родного после матери человека, уже нет на свете.

Кто-то присел перед ней на корточки, кто-то взял её за руку, кто-то погладил по спине и голове. Веселушка Вика крепилась, крепилась, но всхлипнула, и женщины дружно вслед уткнулись в носовые платки. Всем стало неспокойно, тревожно: если их боголюбивую, смиренную, ангельскую Екатерину ударил рок, и уже не раз, то что же ждать им, грешным безбожницам, злоязычницам? И эта её внезапная и конечно же жалкая, ужасная причёска, отсутствие косы, к которой привыкли, которой любовались, о которой не без гордости рассказывали своим знакомым, – что это, как это понять?

– Катя, ты поплачь, родная, – сказала старушка Мария Васильевна, – глядишь, полегчает маленько, а то сама не своя: окостенела вся, бледная.

– Ком в груди застрял, Мария Васильевна, – отозвалась Екатерина, – даже воздуха не хватает.

– Понимаю: горе навалилось камнем и душу твою прижало, – ни пикнуть. Я когда Сергуньку, сыночка, потеряла, так только лишь над могилой разрыдалась, а то все дни мёртвой жила.

Заведующая учащённо мяла ухоженные пальцы с длинными острыми ногтями под лаком, едва сдерживаясь, чтобы тоже не погладить свою славную сотрудницу, а то и не всплакнуть со всеми.

Столь разные люди в каком-то едином нравственном порыве сплотились вокруг Екатерины. Они её уважали, они её любили, они к ней тянулись. Первой, к кому они шли здесь, на работе, за утешением, словами поддержки, да чтобы просто поплакаться по-бабьи, была Екатерина. Общаясь с ней, они не столько ждали от неё каких-нибудь слов, разъяснений, сколько важно было заглянуть в светлую ночь её необыкновенных, лучащихся глаз, потрогать, погладить её изумительную, ныне невозможную в окружающей жизни косу, встретить её тихую, но всегда несколько насмешливую, а потому бодрящую собеседника, улыбку. Они, кажется, более, чем любили её, и более, чем уважали.

Как могла, но не желая говорить всего, что пало бы тенью на память о Марии, Екатерина объяснила, чтó случилось с сестрой. Женщины поохали, повздыхали, хотели тотчас пустить по кругу подписной лист, однако она решительно пресекла их почин, и они мало-помалу, с неохотой разошлись по своим рабочим местам.

Она написала заявление о краткосрочном отпуске и отбыла ближайшей передачей до Тайтурки, а там привычно попуткой – к Переяславке.

Всю дорогу под скрежет и стук металла её томило противоречивое состояние – чувство горечи, но и чувство надежды. Минутами ей казалось, что сердцу, которое эти два чувства тянули на разрыв, не выдержать. Ни молитвы, ни прекрасные, жёлто и красно горящие предосенние лики лесов и еланей из окна вагона, ни небо синее и высокое, ни задорные песни под гитару молодёжной компании, ехавшей в дальний район на обязательные для студентов полевые работы, не расслабляли и не тешили её душу.

Когда сошла из грузовика на шоссе, по старинке называвшегося Московским трактом, уже подступали сумерки, набредал из распадков правобережья знобкий воздух и седоволосый туман, и внизу переяславской долины и всего пойма смутно и серо мрела родная деревня и Ангара. Неясной, какой-то детской наивной тревогой и тоской наполнялась грудь и ворохом слеплялись в голове в какие-то мысли слова: а вдруг там внизу уже ничего нет – ни реки, ни деревни, ни дома родного, ни мамы, ни – его, мальчика Коли?

Нет, нет, глупости! Река и деревня конечно же на месте, но – он?

Боже, о чём она, грешница окаянная, смеет думать! Как дерзает мечтать, когда Маша, сестра её единственная, умерла!

Однако Екатерина уже не могла не думать о своей надежде.

Под уклон хребта горбились по всхолмиям и оврагам колеи напрочь разбитой после недавних дождей дороги, по которой вывозили из колхоза на районные элеваторы и склады урожай, и Екатерина в неумолимо нагущавшихся сумерках, отчаянно широким и отчаянно скорым шагом ступая, перебежками пошла по ней, неясно видя и саму дорогу, и что там дальше, внизу.

Но через минутку-другую ей стало казаться, что не вниз она идёт, не под уклон, а как бы вверх поднимает её от земли какая-то сила, неведомая, но, похоже, заботливая. И вскоре подумалось, что не ноги несут её к родному дому, к матери, к нему – конечно же прежде всего к нему, не надо себя обманывать! – не физическая сила её тела, а – душа. Сама душа. И – вся жизнь, прошлая, настоящая и будущая.

Душа, которая с той самой минуты, когда было прочитано письмо, сдавленная и оглоушенная горем и тревогой, но и собравшаяся в кулак, неожиданно здесь, в предчувствии, кто знает, не самой ли важной в жизни Екатерины встречи, стала раздвигаться, расти, крепнуть – и вот крылато, на убыстрении понеслось тело над дорогой и всей долиной.

Словно очнувшись ото сна, Екатерина даже не поняла, каким образом, одолев ухабы и рытвины, уклоны и взъёмы, очутилась перед домом родным. Что ж, может быть, действительно принесли её сюда крылья?

С улицы в освещённом окне увидела мелькнувшую к сеням тень. Понятно, мать высматривала приезд дочери – и побежала встречать. Во дворе Екатерина ощутила на своих плечах тяжесть, которая, можно было подумать, и прервала полёт: мать, рыдая, повисла на её плечах.

И только сейчас прорвало – Екатерина зарыдала, завыла, забилась вся. Ничего друг другу не могли сказать мать и дочь – чрезмерна была тяжесть их горя, но чрезмерна была и радость встречи родных и, несмотря ни на что, живых душ. Только они обе и только вместе во всём свете великом и малом могли понять и прочувствовать глубину горечи утраты своей, но и высоту радости нынешней встречи.

Наконец-то слёзы! Слёзы как дар.

В душе стало легче, покойнее, светло. Посмотрели друг на друга, хотели одна другой что-то сказать, но – неожиданно кто-то дёрнул Екатерину снизу за подол.

 

Глава 58

Возле её ног стоял маленький, голопузенький, вымазанный вареньем мальчик – мальчик Коля. Коленька, Колянька, Коляшка. Он, задрав чумазое лицо и схмурив белобрысенькие брови, строгим, важным мужичком смотрел на Екатерину. Возможно, он силился вспомнить её, свою тётку: как-никак, от случая к случаю, она бывала в Переяславке и, ещё совсем маленького, носила его на руках, тискала, дарила игрушки, пела ему колыбельную. Но сейчас она была без косы, красная, как помидорка, зарёванная, – просто какой-то другой тётенькой стала. А потому в его голове зашевелилось, видимо, сомнение: та, не та? А если не та, то кто такая?

Любовь Фёдоровна и Екатерина отчего-то обмерли. А Коля неожиданно сказал:

– М-мама.

Ни вопросительно, ни восклицательно, ни утвердительно, а дыхом выпорхнуло слово. Может быть, так, как порой случается с «ой» или «ай» или другой частицей речи, когда человек, внезапно что-нибудь или вспомнив, или увидев, или поняв, обронит какой-нибудь нечаянный, невольный звук.

Екатерина растерялась. Бывает, перед человеком обнаруживается глубокий, длинный, заполненный водой ров, а может быть, ручей. И – необходимо перепрыгнуть, чтобы продолжить путь, а иначе – возвращайся назад или же ищи новую дорогу; но где – неведомо. Или же оказывается, что другую дорогу искать уже слишком поздно: неумолимо подступает ночь или грозит человеку какая-нибудь нешуточная опасность. Что же делать? Только единственное: надо, надо перепрыгивать, и будь что будет!

Возможно, именно таким путником Екатерина себя и почувствовала.

Но неожиданно какая-то сила словно бы подтолкнула её – оглянись назад! Показалось, не показалось, но возобладало ощущение, что кто-то находился рядом с ней сразу за спиной, даже дышал в затылок и – через её плечо смотрел на Колю. Оглянулась – никого. Лишь огороды, сады, а за ними – развалкий клин Переяславки, горящий домашними огнями вековечных вечерних хлопот и отдохновений людских. Ниже по угору – окутанная дымчатыми шалями сумерек красавица Ангара, а обочь по правобережью её верная и неизменная стража – холмы и скальники.

Что же делать? Прыгнуть? Но как же Мария, Маша, сестра её бедная, мать этого очаровательного мальчика, её сыночка, её кровиночки?

«Господи, помилуй мя, грешную!»

А может, ребёнок, это чистое, ангельское создание, почувствовал или даже увидел воочию душу своей матери и – позвал её?

Душа Марии неприкаянно ещё обретается на земле, среди живых, там, где любо ей жилось возле матери и сестры, возле односельчан, подруг и друзей, которых у неё всегда было немало. Почему не поверить, что душа её прибыла в родную Переяславку с крайних северов, чтобы напоследок посмотреть на своего сына, на свою мать и сестру. И ей, наверное, радостно, что в кои-то веки все родные души собрались вместе, и она побудет с ними перед дальним и невозвратным странствием в жизнь без времён.

Закрутило разум и душу Екатерины: да, несомненно, увидел, учуял безгрешный ребёнок и потому вырвалось у него – «мама». А она, грешница злосчастная, как смела подумать, что к ней он обратился? И разве по совести поступила: подстриглась, чтобы походить на его мать, а значит, запутать его? Да что там: попросту обманула несмышлёныша!

– Боже, – шепнула Екатерина.

– Кать, ты чего? – тревожно спросила Любовь Фёдоровна.

Что ответить – не знает дочь.

– Да возьми ж ты мальчонку на руки, в конце-то концов! Погрей его, сиротинушку. Видишь, закоченел наш заморыш, по тельцу аж пупырышки побежали.

И Любовь Фёдоровна неожиданно подпихнула локтём оторопелую дочь в бок; получилось исподтишка и коварно. Вспышкой вспомнилось Екатерине, что точно так же в детстве подчас обходилась с ней хотя и младшая летами, но не очень-то церемонная Мария.

– Чего телеграфным столбом вытянулась? – уже ругнулась мать и даже попритопнула ногами, привычно обутыми в кирзовые сапоги. – А рот-то, гляньте, люди добрые, раззявила!

«Да, Маша здесь, с нами! И она хочет, она хочет, чтобы было только так!»

Екатерина подхватила Колю на руки, прижала к груди, стала гладить по спинке, целовать в щёки. Он заулыбался, баловливо засучил ногами и обезьянкой цепко обхватил Екатерину за шею.

– Мама, – сказал он уже ясно и определённо, вольготно понеживаясь тельцем в её тёплых, крепких руках.

– Заходите, гостички дорогие, в дом! – несоразмерно широко распахивая дверь, сказала Любовь Фёдоровна. И так у неё получилось, словно бы Екатерина и Коля вместе приехали к ней в гости.

 

Глава 59

Посидели за столом с графином самогонки, с пельменями и соленьями, помянули Марию. Снова всплакнули. Коля не слезал с рук Екатерины. То щёки у неё потрогает, то губы, то волосы погладит, то взберётся ногами на колени и смотрит, вглядывается в её глаза, как в зеркало. Что-то ей рассказывал путанным, невнятным языком, но уже не лепетом младенческим – с усилиями разума, с убеждённостью и характером во фразах и жестах. Любовь Фёдоровна приговаривала:

– Он у нас умный, смышлёный. Весь в Николая, в деда.

Скажет – и снова в слёзы.

Вскоре, стомлённый жаром, щедро исходившим от протопленной в честь приезда дочери печи, Коля притих, стал поклёвывать носом и на засыпании пропел:

– Ба-а-а-ба. Ма-а-а-ма. Ма-а… ба-а…

Екатерина покачивала его, поглаживала легонько влажную голову; она казалась ей тонкой яйчной скорлупой. И сам он весь такой худенький, хрупкий, беспомощный. Не уронить бы. Прижимала его к себе крепче. Воображение минутами разжигалось: без неё где-нибудь вдруг упадёт, запнётся или толкнут другие ребятишки, – чтó может быть!

Изрядно захмелевшая Любовь Фёдоровна, подперев загорелую скулу рукой, смотрела на них уже непросыхающими, но природно улыбчивыми глазами.

– Вот, Катя, молодчинка-то ты какая у нас: докумекала, что надо обкарнаться. Е-ей, вылитая Машка!

– Мама, не называй Марию Машкой. Может быть, душа её рядом с нами сейчас.

– Да я ж по привычке, а не по злу, чего уж ты! Я ж и не верю вовсе, что её нету уже, потому и называю по обыденке Машкой. Как в детстве вашем.

– И я не верю. Давай так и будем жить – она с нами, она с Колей, она с папой, она со всеми нами. Давай, мама?

– Что ж, давай, доча, – снова всхлипнула мать и отхлебнула, точно бы чая, самогонки; не поморщилась, а ещё выпила, – и наконец расплакалась, зарыдала.

Коля, вздрогнув, проснулся, – испугался, зауросил.

– Мама, мамочка! – чуть не рыдает и Екатерина, но надо сдержаться во что бы то ни стало, утишить ребёнка.

– И Николай, говоришь, пущай с нами? Пущай, пущай! Сам сгинул на войне, а душа-то его, чую, где-то рядышком возле нас. Переяславку, Ангару любил – на что ему без них жить бы, если бы живым остался? Ни ада, ни рая ему, знаю, не надо, а земная жизнь в самый раз сгодилась бы, Катя, вот на этой земле, вот у этой реки. Эх, чего уж теперь!

Помолчали. Повздыхали. Успокаивая – и успокаиваясь сами, – гладили попеременке Колю, а он бабушке слёзы вытирал пальчиком, приговаривая:

– Бабулька, не плачь.

Но сам готов был разреветься. Пришлось бабушке притвориться весёлой и даже спеть частушку с приплясом перед внуком:

Села за стол, повздыхала, взяла стакан – хотела ещё выпить, однако отставила графин подальше. Произнесла, поняла дочь, задолго припасённые и облюбованные внутри себя слова:

– Вот чего сказать тебе, Катерина ты наша свет Николаевна, хочу: берите себе с Леонардушкой Коляньку, оформляйте на него докýменты чин чинарём и живите-поживайте крепкой человечьей семьёй. Не было бы счастья да несчастье, видишь оно чего, доча, подсобило вам.

– Не говори, мама, так.

– Ишь оно чего: опять не угодила! Да хоть говори, доча, хоть не говори, а дело ясное, как Божий день: силы небесные рассудили по-своему – кому пожить ещё, кому – довольно, мол. Тебе, боговерной, да не знать, чего да как!

Пора, однако, укладываться спать – уже далеко за полночь, ни огонька на деревне. Коля снова уснул, вольно разбросившись на коленях и животе Екатерины. Она, чтобы не потревожить его сон, вполдыха дышала.

Одоленная самогоном и усталью дня ушедшего, Любовь Фёдоровна по стеночке убрела к себе на постель за перегородку. Ей вставать уже через несколько часов, до зари, и в своих кирзачах, оставшихся ей в наследство от сожителя её, почившего конюха Овчинникова Ивана, шагать на колхозную ферму три километра на ежедневную утреннюю, а потом и вечернюю, дойку вместе с другими доярками и скотниками.

Екатерина в полусгибе на цыпочках полегонечку перенесла Колю в кроватку, сидела над ним, нанизывая бисеринки слов:

Её душа в эти минуты плакала горем утраты, но и радовалась ясному и захватывающему осознанию любви к этому маленькому, ещё несколько часов назад довольно далёкому для неё существу. Спать не хотелось совсем и в теле ничуть не скопилось утомления или усталости, хотя без секунды сна выдалась прошлая ночь с нравственно отягчёнными проводами Леонардо и в суматохе чувств и мыслей провихрил этот невозможный, несчастливый счастливый день.

Всматривалась в полумгле в личико Коли, перебирала, как чётки, его пальчики на руках и ногах. Дивилась, будто впервые видела маленького ребёнка: такое в нём всё махонькое, игрушечное, а ведь стать ему мужчиной, этаким большим, плечистым парнем, голосом забасить в своё время, бороду и усы, кто знает, отпустить, табак начать курить, что принято, к сожалению, у многих мужчин; школу закончит, в институте или техникуме профессию получит, в армии отслужит, женится – чего только не будет, годы тревог и смятений впереди! Понимала и тоже отчего-то дивилась: кажется, и вправду какая-то новая жизнь начинается. Нежданно-негаданно нагрянули из неведомо каких заулков судьбы эти стремительные перемены. И начинается новая жизнь одновременно горько и сладко, в скорбях и в радостях, в тревогах и в надеждах, в слезах и даже в песнях, – столько всего ветрами налетело и нещадно налегло разом, съединилось, казалось бы, несъединимое, срослось несрастаемое, что глаза, как не толкуй и не притворяйся перед людьми и собой, испугались всё же. А сердце, когда прочитала письмо от матери, по сю пору трепещет и стонет, однако рукам никак нельзя опускаться.

Шепоточком обратилась Екатерина в сторону востока, не имея возможности помолиться перед иконами, которых в доме осмотрительной матери никогда не бывало на виду:

– Понимаю, Господи, глаза боятся, как говорится, а руки делают. И впредь не опущу их, пока немочь или старость не поразят меня. Господи Иисусе Христе, умоляю, не оставь милостями Своими, ниспошли сил и терпения мне, грешной и шаткой. Даруй мальчику нашему Коле здоровья и благонравия. Маму мою пожалей, облегчи пути её. К душе сестры Марии будь снисходительным и милостивым.

Встряхнула головой, будто одумалась:

– Но что я, грешница неразумная, говорю такое, Господи? Тебе ли не знать душ человеческих, мыслей и помыслов наших!

По Ангаре басовитым властелином прогудел теплоход, потом – на отдалении; и ещё раз – совсем на краю света. Река-труженица приняла в себя тишину и покой и, наверное, уснула, чтобы набраться сил для нового дня.

 

Глава 60

И Екатерина после стольких переживаний и преодолённых расстояний, наконец, тоже уснула, но сидя над Колей и уткнувшись лбом в дужку кровати.

А когда очнулась – свет нового дня приглядчивым, ясноликим молодцем усмехался в её глаза. Прошлась по дому, привычно для себя прибираясь, постояла перед настенными фотопортретами под стеклом отца, Марии, других родственников. У сестры спросила:

– Маша, не обижаешься на меня?

Память явила картинки детства и юности. Вот за этим громоздким бабушкиным сундуком, стоя на коленках или сидя на лавочке, она и Мария готовили уроки; на этой мастеровито сколоченной отцом кровати спали вместе, барахтаясь, шаля перед сном; вот перед этим потускневшим, в тяжёлой раме зеркалом крутились, прихорашиваясь, порой поругиваясь за место или мамин гребень; а вон из-за занавески той закути притаившаяся Маша любила, бывало, выскочить в темноте с истошным ором:

– Отдай моё сердце!

И Екатерина неизменно вскрикивала:

– Мама!

Показалось или на самом деле услышала:

– Мама.

– Мама!

Коля, голенький, заспанный, но улыбающийся, стоял в дверном проёме и тянул к Екатерине руки.

– Отдай моё сердце! – подхватила и закружила его.

– А, а, а, – не приняв веселья, важно сообщил мальчик.

– Понятно! Сердце моё можешь при себе оставить.

На горшок усадила его. Потом умыла под рукомойником, выгладила утюгом штанишки с помочью, рубашечку-матроску. Одевая, приговаривала певуче, с усладой:

– Ай, молодчинка ты наш, морячок-краснофлотец!

Поняла: всё не насмеливалось и не собиралось в ней, чтобы сказалось – «мой». Но в сердце уже жило и сияло – «мой».

Коля без умолку что-то лепетал, выразительно поводя руками, морщась, вытягивая трубочкой губы, поводя бровками, – рассказывал, объяснял, «втолковывал», поняла Екатерина. В трелях его говорка слова были ещё малопонятными, предложения путанными, но некоторые речевые всплески, однако, выходили чеканными, как команды: «На!», «Дай!», «Покажи!», «Не хочу!», «Сама!», «Моё!», «Возьми!». Екатерина посмеивалась:

– Ишь, генерал какой выискался!

Мальчик, видела она, норовом сходствовал с матерью своей – умный, сообразительный, заводной, но явно своевольный, настойчивый, если не сказать, что настырный и прихотливый.

«А что, и славно оно: мужик и должен быть с характером, а не мямлей и шляпой какой-нибудь».

Принялась за растопку печи: надо, до прихода матери с фермы, что-нибудь сварить на завтрак, а попутно и к обеду припасти. Коля тотчас оставил свои любимые игрушки – оловянных солдатиком, которых увлечённо переставлял с места на место, самозабвенно издавал:

– Тра-та-та-та-та-та!

– Ура-а-а!

– Ба-бах!

И с не меньшим увлечением и старанием взялся помогать – подкладывать в топку поленья.

– Помощник ты мой бесценный! – поглаживала и лобзала его в темечко Екатерина.

Он, однако, серчал, отмахиваясь и увёртываясь: не мешай!

Поняла, чтó сказалось, – «мой». Невольно взглянула на портрет Марии.

– Наверно, всю жизнь и буду на тебя оглядываться, Маша, – сокрушённо помотала головой. – Хотя без оглядки на прошлое – какая она выходит, жизнь-то наша? Бестолковость, говорит наша мама, одна выходит, плутание средь трёх сосен, если не подмеряться под прошлое своё и других людей. Но и вперёд если не заглядываем – об эти или другие сосны лбы расшибаем, шишек понапрасну набиваем.

Помолчала в задумчивости. Сказала очень-очень тихо – потому что душа, знала, может слышать даже без слов:

– Спи спокойно, родная, пусть тебе земля будет пухом. Что получилось, тому, видимо, и бывать. Там рассудят. Ты теперь всё понимаешь.

Коля самостоятельно и с предельной бережливостью, так, видимо, как приучила бабушка, чтобы не осыпáлась глинисто-песочная замазка в заделанных щелях, закрыл дверку топки, широкими, «мужскими», в любовании отмечала Екатерина, махами отряхнул соринки с ладоней и штанишек, осмотрелся с очевидным намерением – чего бы ещё такое сделать.

– Ласточка ты моя, труженик ты мой ненаглядный! – подхватив на руки, она прижала его к груди, а он, будто того и ждал, крепко облёк её за шею и приткнулся сырым простуженным носом к её уху. Она затаённо слушала его сопение, боясь поёжиться от щекотки.

– Как в норку спрятался… а хвостик-то торчит наруже!

Никому в жизни она не произносила сокровенных нежных слов, кроме, может быть, матери или отцу в раннем детстве. Ни для Афанасия, в годы, когда они были вместе, ни для Леонардо, ныне, она не выказывала столь очевидно, столь несдержанно, столь безудержно ласки и тепла.

«Наверное, оттаивает и оживает Снежная королева», – усмехнувшись, вспомнила она, как однажды раздражительная, вечно чем-то недовольная работница библиотеки в чувствах назвала её Снежной королевой.

Она с Колей на руках подошла к зеркалу, возможно, чтобы убедиться: изменилась, не изменилась. Как и нередко у неё дома в Иркутске по утрам, в зеркало из окна врывались лучи солнца, – и Колино и её отображения, будто бы брызгами дождя, облекло искристым золотцеватым светом. Мальчик вынырнул из «норки» и в радостной оторопи воззрился в зеркало, только что не вскрикнул: ой, что там? Кто там?

– Ма-а-ама? – беспомощно, на грани испуга проголосил он, указав пальцем в зеркало.

И не мудрёно было запутаться ребёнку, не сразу признать даже самого себя: и он, и мама его светились, блистали – да что там! – лучезарно сияли самыми изумительными, самыми чудесными красками и светом.

Наконец, воскликнул, указывая рукой в зеркало:

– Мама! Ты, ты! Там ты!

– Сыночка, – указала и она на его отображение. – Там мой сыночка – как Божий ангел.

– У-ух! – не находил слов мальчик.

Они увлечённо, зачарованно разглядывали друг друга в зеркале, несомненно, что-то такое необычное, невероятное открыв и друг в друге, и каждый в самом себе.

И не могли не вспомниться тотчас Екатерине и вчерашнее утро, когда она в старинном зеркале семьи Елистратовых неожиданно увидела себя каким-то новым, другим человеком, который и может, способен, и которому пора, разумеется, пора действовать, и вспомнилась когда-то отвергнутая ею картина «Дева, родящая жизнь» Константина Олеговича. Предельно зримо, как это и то отражение в зеркале, и ослепительно ярко, как всполох, явилось в памяти: дева в золотисто горящих шелках парящей поступью с младенцем на руках идёт безбрежным пшеничным полем Вселенной и жизни.

Душа поднялась высоко – дух захватило. И мысли, почти что вслух, заговорили возвышенно, торжественно:

– Воистину человек создан по образу и подобию Божьему. И мой мальчик, и Константин Олегович, и сестра моя Мария, и мама наша, и конечно же я сама, грешная и недостойная, и все-все мы, люди-человеки, когда бы не родившиеся и где бы не жившие, созданы по образу и подобию Божьему, и живём-можем в Божьем мире, и только счастья желает нам Господь Бог, милуя и наказывая по грехам нашим.

Заплакала горько, но желанно:

– Спасибо, Константин Олегович. Простите, если обидела вас.

– Ой, слёзки, – не сразу, но заметил чуткий Коля. – Не плачь. Мама, не плачь! Баба, баба! – встревожившись, позвал он на помощь.

Но бабушка ещё не пришла с фермы.

– Отпусти! – потребовал он, ящеркой извившись книзу в её руках.

Она, потрясённая этими нежданными слезами, слезами счастья и горечи, совсем растерялась, сбилась, подумав о том, что не напугала ли, не обидела ли ребёнка. Однако покорно поставила его на пол. Он стремглав сбегал на кухню и принёс припрятанный бабушкой кулёк с пряниками:

– На!

Она присела перед ребёнком на корточки; следом переместилась на коленки, чтобы, несомненно, как-нибудь полно, грудь в грудь, прижать его к себе. И прижала. И они замерли единым телом, одной душой.

Не заметили, как вошла в горницу Любовь Фёдоровна. Она, затаив дыхание, постояла в дверном проходе, растроганно покачивая головой, и, опустившись перед дочерью и внуком на коленки, обеими руками, точно бы птица крыльями, объяла их.

Секунда, две, три, а может, ещё одна секундочка была дарована им посидеть так втроём – едино, в затайности ото всего света, в тиши дома родного, рука к руке, голова к голове, душа к душе. Они, можно было подумать, задремали, уснули и не понимали ясно, что с ними, где они. Ни Коля, ни Екатерина, на диво, в эти секунды ощутимо не почувствовали присутствия Любови Фёдоровны, тем более как нечто такое чужеродное, до того, видимо, они все трое стали чем-то целостными, одним телом и душой.

Внезапно – всплеск: ребёнок, очнувшись первым, шевельнулся и вынырнул головёнкой из-под рук бабушки и мамы. А Екатерине показалось, что мир, в котором она только что блаженно пребывала с ребёнком, сдвинулся с какой-то точки равновесия, пошатнулся, возможно, стал балансировать, но всё же устоял, хотя и забурлил и заторопился, заторопился куда-то.

– Баба, бабонька моя! – вскрикнул Коля и охватил бабушку за шею.

– Мама? – смутилась и даже покраснела дочь, торопливо поднимаясь с пола.

– Ты не совестись своего счастья, доча, – сказала мать вкрадчиво. – Я понимаю: Маша на тебя смотрит оттуда, а потому душа твоя мотается и казнится. Да жизнь-то, осмотрись, уже запрягла тебя и погоняет: но-о, лошадка! Смирись и живи как все люди.

И другим голосом – привычно бойким, полнозвучным, или, сама так, посмеиваясь, называла, «базарным», чмокая и потрёпывая вившегося возле неё внука:

– Проснулись спозаранок? Молодки! И даже печку раскочегарили? Цены вам нету! Сей же час чего-нибудь сварганим, перекусим мало-мало да – ать-два левой на кладбище. Поклонимся косточкам наших родимых покойничков – отца и матери моих, дедушек и бабушек наших, а ещё тёток и дядьёв, братьёв и сестёр. Всем, всем поклонимся, о ком не забывает память и сердце, поговорим с ними – как они там, чего они там. Душа Марии нашей, говоришь, ещё на земле жительствует? Ну, вот, и она с нами рядышком побудет. А опосле, доча, примемся за бумажную волокиту и беготню. С дойки я отпросилась у бригадира аж на два денька-денёчка – времени у нас навалом. В Усолье в собес сгоняем – опеку переварганим с меня на тебя, а дальше будет видно, чего да куда ладить. С Леонардушкой посоветуетесь и постановите по-своему, по-любовному – усыновлять… или чего оно там у вас сложится. Слышь, бабы с фермы балакают: о нас, греховодницах и матерщинницах, токмо советская власть печётся, а о Катюшке твоей, христовенькой, ещё и Бог, видать, заботится. Смеются, конечно. А рады, рады-то все за тебя и за Коляньку!

 

Глава 61

На кладбище к могилкам всех родственников подошли; где почистили, прибрались в оградках, где просто постояли повздыхали, вглядываясь в едва различимые, крылышками шелушащиеся надписи. Коля упарился, раскраснелся – усердствовал, сгребая грабельками листву и сухую траву.

У могилки свекровки и бабушки – Прасковьи Георгиевны Пасковой задержались подольше.

– И Николаю лежать бы тута, дома, возле Ангары, с матерью… а опосле я бы с ним рядышком, – сказала Любовь Фёдоровна, мутнея глазами.

– Везде кладут в ту же землю, – сказала Екатерина рассудочно, чтобы мать ободрить.

Однако получилось иначе:

– Нет, неправда: не в ту же землю! Переяславка с Ангарой одна-единственная на всём свете.

– Извини, мама.

– Не извиняйся, доча: я ж понимаю, чего к чему.

Любовь Фёдоровна с особым тщанием убралась в оградке свекровки, потом руками на могильном холмике разгребла ямку. Из бумажного кулька, который хранился у неё на груди, высыпала в ямку волоски. Екатерина присела к ней на корточки, приобняла за плечи:

– Мама, что ты делаешь?

– Что я делаю? А вот чего: наконец-то сама, как и должно живой жене, хороню Николая. Лучшего времени и не выбрать – мы все вместе.

– Хоронишь папу?

– Да, хороню вашего отца и деда, а моего мужа. Теперь у него будет местечко и на родине, рядышком с матерью и со всеми сродственниками и односельцами. А потом и я где-нибудь поблизости лягу навечно.

Она всхлипнула и разрыдалась. Коля захныкал, и бабушке, успокаивая внука, пришлось улыбаться сквозь слёзы, называя его рёвой-корёвой.

– Давайте вместе закопаем, – чуть оправившись, предложила она. – Колянька, брось-ка горсточку земельки сюда. Ай, молодчинка! А теперь ты, доча. Вот и ладно. Кажись, и мой черёд приспел.

Но медлила, смотрела на вьющиеся ростками из насыпанной земли волоски.

– Помнишь, поди: перед отправкой на сборный пункт я остригла Николая. Сходил он в баню, оделся во всё старое, ветхое, чего не жалко выбросить, но чистенькое, и сам попросил. Сказал по обычаю с шуточкой, но в глаза-а-ах – грусть-тоска: «Всюё домашность смыл я с себя, чтоб не крутило душу мне, а ты, Люба, ножницами наведи-ка порядок в моей голове. Откромсай всякие ненужные думки». Я уж заканчивала стрижку, когда ты с маленькой Машей распахнула окно и заблазнила: «Мама, папа, смотрите: красота какая! Гроза накрыла Переяславку, а солнце светит. Притворяется, что ничего не случилось! Молнии пляшут в небе, дождь хлещет, а Ангара кипит лучами солнца. Ух, красотища!» Сыздетства, Катя, всё-то тебе красоту подавай, а теперь, большенькой, не устаёшь говорить: мир-де Божий! Распахнула ты, значится, окно, вперилась в свою красотищу Божью, а ветер-то разбойник круговертью ворвался в горницу, вскружил отцовы волоски до самого потолка и разметал по дому. Я – в ругань: ты чего, такая-сякая, натворила, я тебе живо задам красоту! А Николай встал со стула, подошёл к распахнутому окну, привлёк вас обеих к себе. Поглаживал и ворковал: «Люба, не кричи на девчонок. В самом деле красотища-то какая! Гроза бушует, а солнце во всю Ивановскую светит – невидаль! Не верю ни в богов, ни в чертей, ан знак чую – расквасим мы сопатку Гитлеру, солнце нашей родины ему, злыдню, не погасить. А что волосья с моей головы разнесло, так скажу тебе вот чего: я теперь в нашем доме, похоже, в каждой застрёхе живу. Когда бы без меня не убирались вы – ан вот он я перед вами: одним волоском блесну, другим, повеселю вас, родных моих женщинок, позабавлю, всё вам полегче будет переносить тяготы. Да и за вами, знайте, буду приглядывать!» Засмеялся, сгрёб вас обеих в охапку и давай кружить по горнице. Писку да визгу было! Помнишь? Ну конечно же помнишь! Уж до чего вы обе любили отца, до чего любили! Ты, доча, знаешь – так оно и случилось: понабились волоски всюду, потом долго, и после войны да и по сю пору, из всякой щёлки в полу цеплялись к венику или тряпке. Поднимешь волосок, – и порой, знаешь, Катя, поговоришь с ним – ровно что с человеком, ровно что с ним с самим, с Николаем. Взаправду чуток полегче становилось. А годка два, три ли назад я переставила комод. Глядь: по пристеночку и в щёлках цельные прядки лежат, посвёркивают да подмигивают, вроде живые, с уразумением каким-никаким. Я аж охнула – Николаевы! Поревела, повыла, потом собрала в бумажный кулёк бесценную эту красоту. Запрятала в дальний угол, чтоб нечаянно кто не разворошил или не выбросил, ведь жизнь-то наша суетная, заполошная – чего только не забудешь. Но если, случалось, натыкалась на кулёк или само собой вспоминалось о нём, разверну – реву, ревмя реву.

Помолчала, покачивая головой сокрушённо, но и с улыбкой по морщинкам около губ.

– Ты мне как-то раз сказала, долг-де перед тобой великий – не перезахоронен невинноубиенный Платон Андреевич и хочешь подхоронить его косточки к твоей благодетельнице и супруге его Евдокии Павловне. Что ж, можно считать, я выполнила мой долг: подхоронила… что Бог послал.

Помолчали, наблюдая за серебристыми паутинками наступающего бабьего лета, кружившими и петлявшими в тёплом, пряном, снежисто-свежем ангарском воздухе. Это народившиеся нынешним летом паучата перебирались на новые места жизни. Ниточки-парашютики порой вспыхивали и блистали ярко и переливчато – глаз было не отвести.

– Будто папины волоски поднимаются к небу, – задумчиво сказала Екатерина, поглаживая грустно склонившегося к ней Колю.

– Красота, красотища, – пропела Любовь Фёдоровна, щурясь на паутинки. – Да что говорить: у нас куда не глянь – всюду красота и благость, хотя жизнь не шибко-то балует человека. Радостно: теперь отсюда Николай вволюшку наглядится на любезную его сердцу Ангару, а то столько годов пролежал в потёмках – страсть! А Платона Андреевича ты, доча, обязательно перезахорони – бочком к бочку с Евдокиюшкой ему будет отраднее лежать, чем одному-то да в какой-то канаве на задворках. Если, слышь, нужна будет подмога с подхоронкой – скажи: лопата, сама знаешь, мой друг и товарищ. Сколько ею земли переворочила, сколько навоза – лучше не вспоминать!

– Мы, наверное, с Лео справимся. К тому же обещался посодействовать и мой духовник отец Марк.

– Что ж, Бог вам в помощь.

Повздыхав, Любовь Фёдоровна вместе с внуком, наконец, зарыла ямку и нагребла холмик. На памятнике припасённым угольком пониже имени свекровки твёрдо и крупно вывела: Пасков Николай Петрович. 1905—1942.

– Катя, давай уж всё по-человечьи сладим: какая молитва полагается?

– Повторяй за мной, мама.

И обе – в витье голосов и душ:

– Царю Небесному, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

– Со святыми упокой, Христе Боже, душу раба Твоего Николая, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

Коля щурился на солнце, в лучах которого игриво и зазывно являлись многоцветьем и сверканием паутинки с паучатами, и вслушивался в необычные, малопонятные, но напевные, как колыбельная, слова.

Посидели на лавочке у холмика, долго и глубоко смотрели на Ангару; не хотелось уходить отсюда. Вдали мрела знакомая до боли церквушка без креста, с залохматевшей порослью травы и кустарников по выступам. В ней и в прилегающем дворе по-прежнему то, что оказалось нужнее людям, – склад горюче-смазочных материалов; поблизости пыхтит и стрекочет техника – уборочная страда в разгаре. Холмы правобережья терялись в земной и небесной синиве. А само небо и Ангара единились у горизонта, порождая там вдали – хотелось так думать – ещё, наверное, более красивый и благообразный, чем здесь, мир. Дай то, Бог, – желали души земли и человека.

 

Глава 62

Последовали два счастливых, но и тревожных дня стремительной, головокружительной суеты – в Усолье на Колю выправляли докýменты, – так говорили селяне. Екатерина время от времени, могло показаться, не совсем хорошо понимала, что она делала, куда шла, ведомая матерью, зачем перед разными людьми говорила то, что, по нашёптыванию матери, надо было говорить. Её сердце жило единственно ясными мыслями об оставляемом у соседей или родственников Коле: не залез бы куда-нибудь, не ошпарился бы, накормлен ли; а после горшка сделают ли как надо? Екатерине пришлось съездить в Иркутск, да к тому же с ночёвкой, за своими документами, взять справку с работы и в жилищно-эксплуатационной конторе.

Наконец, с опекой было улажено, дело порешено – и по закону, и по справедливости. А все остальные хлопоты – на потом, уже на потом: жизнь, целая жизнь впереди – ещё чему только не сбыться и не срастись, каких только, наверное, поворотов не ждать. Наступила суббота и до вечера воскресенья, когда Екатерина и Коля последней передачей поедут к себе домой в Иркутск, надо подсобить матери по хозяйству: картошка не собрана, стог сена для бурёнки не вывезен с покоса. Дни развернулись тороватыми на припёки, погожесть. Земелька в огороде сухая, рассыпчатая – отрадно на такой работать. Однако бабки и старики сетовали на ломоту в косточках своих изношенных – верная примета: ожидайте, люди, непогодь – ветер, дожди. А потому субботу-воскресенье вся деревня, засучив рукава и массово напялив кирзачи, билась в торопких трудах на своих огородах, полях и покосных лугах и еланях. Известно: день осени год кормит.

Пасковы начали с картошки – подождали, чтобы солнышко чуток присушило утреннюю росу по ботве, и, вооружённые лопатой и вилами, с вёдрами, с мешками, вышли в огород втроём, – «бригадой ух», посмеивалась Любовь Фёдоровна, с ласковой задиристостью пощипывая за ушко внука, гордо, но тяжко нёсшего на плече лопату. Первые копы – и по земле, для просушки, «обдува», рассыпались добрые, не чересчур крупные и не обидно мелкие картофелины. Они уродились под самого прихотливого земледельца, казались выточенными одним мастером: ни вездесущего червя проволочника, ни щербин глубоких, а кожура – просто загляденье: золотистая и крепкая. Когда на славу урожай, то и работается с огоньком веселья и задора.

– Добрый год, что не говорите. Ай, добрый! – с прицоками приговаривала Любовь Фёдоровна, загребая пятернями вынутые из лунок клубни.

Екатерина энергично и ловко поднимала вилами землю с картошкой и ботвой, весело вторила матери:

– Твою картошку, мама, любой клубень, без выбора, хоть в саму Москву на ВДНХа посылай.

– А в войну, помнишь, Катя, с гулькин нос собирали с этого же самого огорода, и вся картошка урождалась кривой и червивой, – чуднó! – рассуждала и восклицала Любовь Фёдоровна, в азарте вовсе не разгибаясь и неустанно подсыпая в вёдра клубни. – Да-а, известно издавна: пришла беда – отворяй ворота. Говорят, и немец не шибко-то жировал в те поры, хотя на него гнула хрип вся Европа. Мы, люди, друг с другом колошматились, а природа мать и Господь Бог нас наказывали. Так выходит, доча?

– Выходит, что так. Все люди под Богом ходят.

– Все? И немцы?

– А как же – и немцы.

Любовь Фёдоровна, сидевшая перед лункой на корточках, прищурилась на дочь и неожиданно – точно бы выстучала:

– И – Гитлер?

Екатерина, похоже, вздрогнула, с её губ сорвалась улыбка лёгкого, беззаботного настроения. Она отставила вилы, присела перед матерью на корточки и посмотрела в её глаза пристально, как смотрят в даль, чтобы обнаружить там что-то такое важное для себя:

– Мама… мама…

Ей отчего-то было трудно говорить; похоже, что она искала какие-то, возможно, более точные, более верные, более проникновенные слова.

– Простить Гитлеру или Сталину и подобным изуверам рода человеческого невозможно и нельзя. Но… пойми, мама… сердце своё мы в силах примирить перед свершившимся, чтобы жить дальше по-людски, с добром и сочувствием друг к другу, какой бы национальности или вероисповедания мы ни были. – Помолчала, очевидно подыскивая самое точное и самое верное слово. – Нужно отпустить их из нашего сердца. Отпустить! Во что бы то ни стало. Нужно вытолкнуть из себя зло, чтобы сердце никогда… – никогда! – не ожесточалось, не требовало отмщению, возмездия, новой войны, а значит, новых жертв и разрушений. Понимаешь, мама?

Молчала, вглядчивее, но и зыбко, в нетвёрдости чувств, всматриваясь в мать.

– Хм, моя твоя панэмаешь! – схмурилась Любовь Фёдоровна. – Что ж, выходит, нужно забыть злодеяния Гитлерюги и немчуры всей?

– Не забыть, мама. Конечно же не забыть! Но, пойми, сердце своё – сердце, понимаешь?! сердце – нельзя ожесточать, что бы ни было с нами. Ожесточение приносит только новые беды и страдания. Не нам творить вышний суд, а Богу. Богу, говорят, Богово, а человеку, думаю, человеково.

Обе натянуто помолчали. С лица Любови Фёдоровны не сходила хмурь. В глаза дочери она упрямо не желала посмотреть.

– Мама, верь – Бог взыщет, – ухватилась уже за последнюю соломинку дочь.

Любовь Фёдоровна зачем-то поднялась с корточек, выпрямилась, расправилась грудью, зачем-то прижала к своему бедру голову Коли, нечаянно подвернувшегося к её руке, и спросила, отчего-то насиленно наморщиваясь:

– Взы-ы-ы-щет?

Обе прямо, и могло показаться, что не совсем добро, посмотрели друг другу в глаза, мать сверху, парящей птицей, а дочь снизу, прижатой её взглядом.

– Взыщет, – ровно, но на каком-то невольном, если не сказать, на принудительном, угасании голоса ответила Екатерина. И последний слог получился совсем неживым, едва различимым.

– Ну-у, коли там знают, чего да куда ладить, то давай-кась думать о нашем земном, о человековом – о картошке-морошке, – предельно сухо и едко молвила мать, зачем-то прибавив ягоду морошку. И снова, преувеличенно покорная, присела перед лункой на корточки.

Дочь взялась за вилы. Поработав, молчком и сосредоточенно, Любовь Фёдоровна неожиданно спросила:

– А ты, доча, скажи-кась: на что Сталина приплела к Гитлеру?

Но ответа не дожидалась – говорила быстро, почти что наступательно, хотя секундами едва раздвигались её померкшие губы:

– Неужто не понимаешь, что Сталин принёс нам победу? Его и по сю пору любит народ. Помнишь же – вся страна голосила на его похоронах, до сумасшествия люди убивались. А этот толстомордый и толстобрюхий хохол Никитка потом нахрюкал с три короба на нашего вождя. Многие простаки тогда уши развесили – и поверили.

Помолчав мрачно, приговорила сжато-тихо, но чеканно:

– Слышь, Катя: ты никогда больше не говори о нём плохо. Поняла?

– Мама, я не буду тебя разуверять, что Сталин хороший, потому что сейчас говорит не твой разум, а твоё смиренное и доброе русское сердце. И живёшь ты, как и весь наш народ, сердцем.

– Хм, не будешь, говоришь, разуверять? Что ж, Бог тебе судья, доча.

В ссутуленности присловила, точно бы гвоздь вбила:

– Ты хотя и боговерная у меня, правильная да интеллигентная вся, а я, сибирский валенок, так тебе скажу: Бог-то Бог, да, знаешь ли, не будь сам плох.

– Я знаю, что я плохая. Грешница упрямая. Прости, мама, если что не так сказала, обидела тебя нечаянно или из гордыни.

– Ай, чего ты, доча! – неясно высказалась и отмахнула одной рукой мать, другой же изловчилась выгрести и выхватить из лунки бокастые картофелины. – Беспокоюсь: успеем ли до сумерек поле очистить, чтоб завтра поутру на сенá навалиться? В конторе выпишу «Беларусь» с телегой, мужиков каких-нибудь соседских наймём – в час-другой-третий, поди, управимся всем-то миром.

– Успеем, мама, картошку выкопать. И сенá завтра вывезем. Не найдёшь никого из помощников – не беда: раньше мы втроём, ты, Маша и я, не раз перевозили стога.

– Не раз-то оно не раз, да мы ж с тобой бабы, поди.

– Ничего, как-нибудь управимся.

И они отстранённо, изредка переговариваясь по всяческим хозяйственным пустякам, уже хотя и без огонька азарта, но торопко до поздна копали картошку. Каждая думала и передумывала о чём-то своём. Коля помогал или играл неподалёку, но потом затих, пропал из виду. Они всполошились, бросились на поиски, но обнаружили его рядышком – он, разбросав руки и ноги, с посапом и причмоками спал в ворохе картофельной ботвы, утомлённый великими трудами дня.

– Ах ты, наш мокроносый ангелочек, – покачивала головой растроганная Любовь Фёдоровна.

Обе постояли над мальчиком, любуясь им, и наконец друг другу улыбнулись. В бодрой поспешности, будто и не работали весь день, добили остатние картофельные полосы, прикрыли клубни, насыпанные горкой, рогожами и мешками, чтобы нередкий и коварный в начале сентября утренний заморозок не попортил всего урожая. Завтра можно будет засыпать в подвал, а сегодня уже никаких сил не хватит.

Вот и вечеру поначалье – трудам достойное и с задумками на завтрашний день повершение, душе какая-никакая ослаба, а кому-нибудь даже и нега. У соседей, семьи Полозковых, тоже выкопали картошку и всей роднёй сели на лавки под навесом за наскоро, но изобильно накрытый стол. Выпили по первой, по второй – мужики зашуршали кисетами, осьмушками газет, стали дуть в мундштуки беломорин; отошли покурить да посудачить о том о сём. А бабы, можно подумать, выпущенные на волю, под гармонь дамского угодника Петрухи Свайкина тотчас затянули голосисто и надрывно:

Сплелись с другими песельными голосами там и там поющей, а где уже и пляшущей Переяславки. Ангара тоже – как будто бы запела, затянула свою заветную девичью песню: вспыхнула напоследок отчаянно алой зорькой, когда солнце подсело в дымчатое марево дальнего посаянья. Хорошо на душе. А мысль – и высоко, и глубоко. Ноги-руки гудят, спину ломит, а всё одно хорошо. Хорошо. Как бы то ни было, а год добрый выдался, и жизни, если что-нибудь у кого-нибудь ещё не так, как надо бы, как чаялось, мало-помалу утрястись, – так исстари и бывало не единожды.

 

Глава 63

Только Любовь Фёдоровна и Екатерина хотели было взять Колю на руки и идти домой, как возле их огорожи затарахтел «Беларусь». Трактор, задорно чихнув через выхлопную трубу над кабиной, остановился, задорно посигналил. Увидели в прицепе на стоге сена братьев Ветровых – Кузьму и Афанасия.

«Афана-а-а-сий», – пропелось в Екатерине, и ни вопросом, ни восклицанием, а каким-то всплеском неверного и далёкого света.

Любовь Фёдоровна с хитровасто задиристой прищуркой глянула на дочь:

– Катя, признала Афанасия?

– Признала.

– Он молодцом мужик: не часто, но завсегда ко времени наведывается в последние годы к отцу, по хозяйству подсобляет ему и брательнику. Хотя и большая шишка у вас там в городе, а по-прежнему свойский парень – простой и отзывчивый. Давно его не видела?

– Давно.

– Ну, вот, посмотри на свою незапамятную любовь… морковь. – Тут же и отчего-то шепоточком полюбопытствовала: – В сердце-то, Катя, что-нибудь осталось?

– В сердце у меня тихо, мама.

– Тишь да гладь – божья благодать? – усмехнулась мать, но с нежной покровительственностью поприжала голову дочери к своему плечу, даже поцеловала в темечко, как когда-то любила приласкать обеих своих маленьких дочерей. – Но в тихом омути, говорят, черти водятся.

– Окстись, мама!

– Никак чёрта испужалась? Да без козней лукавого, доча, и жизнь не жизнь, а одна тоска зелёная, – задиристо посмеивалась Любовь Фёдоровна.

– Мама!

– Да шуткую, шуткую, доченька! По жизни я, конечно, советская, а душой, что и все мы, русские люди, православная по самую маковку.

Кузьма Ветров разлихо и первым спрыгнул с телеги, в улыбке сверкнул крепкими, белыми, большими зубами. Ото лба его, костисто-выпуклого, «таранного», говаривали селяне, уже набирала мощи залысина зрелого, многодумного мужика, однако по вискам и затылку растопыристо крылились густые, молодецкие кудри, потому и звали его на селе, однако с годами всё реже и реже, Кузей Растопыркиным. Он шустро подбежал к огороже, приветственно взмахнул рукой:

– Тётя Люба, Катя! Салют вам, доблестные труженицы полей и огородов! Колесим с Афанасием мимо, сенá отцу везём, увидели вас – думаем, грех не спросить у хрупких женщин: пособить с вывозом сенов? Поутру с Афанасием могём сие плёвое дельце провернуть. Тракторист Федька Скулкин не против, только магарыча, злодей, запросит да чтоб занюхать его вашими улыбками.

– Что ж, Кузьма Ильич, не откажемся, – поясно поклонилась Любовь Фёдоровна. – Пособи, коли не шутишь. Заране благодарствуем.

– Ну, тогда готовьте магарыч. И ваши улыбки на закусь.

– Магарыч будет, и даже деньжатами с закуской одарим Федьку-злодея и вас, братовьёв, не обойдём вниманием. А вот улыбкой он обойдётся и жёнкиной.

Подошёл, поджимая, как от холода, плечи, Афанасий, поздоровался, степенно, но непривычно для себя глухо и тихо. Высокий, широкий, а хотел, могло показаться, выглядеть неприметным. Отчаянно краснея и прихоранивая глаза, сказал в тщетном выравнивании и насиливании голоса:

– Узнал о Марии – примите мои соболезнования. Колю, слышал, ты, Катя, взяла себе. Может, чем помочь на первых порах? С детским садом, с получением или ремонтом жилья или в чём другом появится потребность – не стесняйся, обращайся. Я всё же не маленький человек в городе и области – позвоню, кому надо, похлопочу.

– Да ты, Афанасий батькович, наверное, там среди них самый что ни на есть большой, – озорно усмехаясь, встала на цыпочки и высоко подняла свою руку Любовь Фёдоровна, обозначая богатырский рост.

– Есть такое дело, тётя Люба, – смущённо улыбнулся Афанасий.

– Если что – обратимся, товарищ Ветров, – твёрдо, но не без актёрства сказала Любовь Фёдоровна.

Екатерина, напряжённо слушавшая Афанасия и мать, кажется, тоже хотела что-то сказать и, возможно, всё же отказаться от помощи, потому что районному отделу культуры места в детских садах в последние годы стали выделять исправно, лишь немножко нужно постоять в очереди, жильё всё же имеется и оно ещё доброе, со своей землицей, – что просить? И только она хотела вступить в разговор, и сказала бы наверняка то, что было бы не совсем приятным Афанасию, да неожиданно вспыхнуло шумное порхание птиц с чириканьем – к спящему Коле подпорхнула стайка-другая воробьёв, несусветно загомонила возле самого его уха, бесцеремонно выклёвывая семечки из срезанных и уложенных стопками на ботве подсолнухов. Мальчик, очевидно испугавшись, вздрогнул, зауросил.

– Мама! – вскрикнул он.

Мгновение – и Екатерина оказалась возле Коли. Подхватила его на руки и понесла в дом.

Приметливая Любовь Фёдоровна проследила за глазами Афанасия – в них рдяно и, показалось ей, влажно блеснуло светом закатного солнца. Когда Екатерина с Колей скрылась в сенях, он отвернулся; попрощавшись вполоборота и не подняв головы, первым ушёл к трактору.

– Эх, горемыки вы мои горемыки, – покачала головой Любовь Фёдоровна, но душа её, навеки опечаленная, была легка, как, может быть, ещё никогда за военные и послевоенные годы её жизни и её раздумий о жизни.

Спозаранку, ещё только-только самые ответственные петухи прогорланили зорьку, привезли стог сена и споро, добрыми, пудовыми, навильниками перемахали его на сеновал над коровником и стайкой для поросят. Получилось кормового припаса под самую кровлю, «под самое оно не хочу», – пояснила вслух светящаяся луной Любовь Фёдоровна.

– Ну, парни, скотинке моей рай земной на всю зиму и вёсну! – радовалась она, крутясь возле своих нежданных-негаданных работников, без меры нахваливая братьев Ветровых и тракториста Федю Скулкина.

Пропотелые, полыхающие, точно после парилки, помогли работники-доброхоты и с картошкой – по желобу в фундаменте дома бегуче ссыпали её в подпол. В час, в полтора со всем управились переяславские мóлодцы.

Екатерина с матерью ещё с вечера озаботились – кое-что сготовили за ночь и сейчас торовато, от души и проворно собрали на стол. Пирогов напекли, овощей нашинковали и салата два-три намесили на сливках или подсолнечном масле, мяса накрутили и котлет нажарили, повдоль распластали и посыпали зеленью трёх малосольных увесистых хариусов, картошки наварили, – знатное вышло угощение, по работе славной и по работникам дорогим. Любовь Фёдоровна выставила настоянную на кедровых орехах наливку, заветную, приберегаемую как первейшее на свете снадобье от всяческих хворей и для великопраздничных застолий, каковое сегодня и случилось. А великое, полагала Любовь Фёдоровна, оно потому, что к зиме по всем фронтам готовность полная. Единственно и осталось, ещё чурбаков на дрова подбросить с тайтурского лесозавода.

Посидели впятером в горнице, поговорили о том о сём, однако недолго – трактор нарасхват по деревне, а братьев в этот погожий воскресный день ещё поджидает работёнка в разных концах Переяславки – и у самого Кузьмы на огороде и на полях, и у отца, и у других родичей. По-любому надо поторапливаться. К тому же с понедельника-вторника уже твёрдо обещались зарядить непогодицы, дожди, а следом могут нагрянуть по утрам и заморозки.

– Ковыряйся, дурья башка, опосле в мозглой и стылой земле! – незлобиво ворчали переяславцы, не разгибаясь на своих наделах.

 

Глава 64

Когда вышли во двор, Любовь Фёдоровна неожиданно вскликнула:

– Ой, Кузьма, Федя, сыночки дорогие, пособите-ка мне, забывчивой да глупой бабе, ещё чуток. За пяток-другой минуток управимся. А?

Но, не дожидаясь отклика, – хвать того и другого под локотки и резво, лихим широким шагом утянула на огород, где путанно, но горячо объяснила, что вон те брёвнышки безотлагательно нужно перекатить вон под тот навес. И – ещё дальше от двора с Афанасием и Екатериной утянула парней. Кузьма и Федя снова и рта не успели разинуть – оказались в самом дальнем и глухом закутке огорода, где в стоеросовом, подобном деревьям, бурьяннике обнаружили ещё до войны приготовленные мужем Любови Фёдоровны для новой огорожи брёвнышки, которые, однако, основательно сгнили и теперь, похоже, не годились даже на дрова. Ни Кузьма, ни Федя, тем не менее, не стали прекословить женщине, а смиренно и дружно взялись за перекатку и перетаску совершенно бесполезных в хозяйстве брёвнышек.

Екатерина тотчас разгадала – «мудрёную!», «каверзную!» – задумку матери и, в негодующих чувствах, метнулась было в огород, сама не зная хорошенько, на подмогу или чтобы, возможно, отчитать мать. Но Афанасий, несколько неестественно, не в обморочности ли секундной, покачнувшись назад-вперёд своей монументальной рослостью, успел попридержать её за плечо:

– Подожди, Катя. Подожди. Что ты бежишь от меня, как от чумы? Давай закончим вчерашний разговор.

Он вынул из кармана очевидно именно для этого случая приготовленный карандаш и блокнотик, с чрезвычайной сосредоточенностью и нажимом вывел номер своего служебного телефона. Привычно резким махом вырвал листик, однако, казалось, теряя внезапно уверенность и деловитость, протянул его отчуждённо стоявшей Екатерине низом и даже неуклюже сызбока: видимо, в нём возобладало сомнение – возьмёт, не возьмёт.

– Извини, Катя, но буду настойчив: если что – звони. Звони, звони обязательно. Помогу, чем смогу. Мало ли что в жизни может быть. Не чинись, не стесняйся… землячка.

Она откликнулась движением руки не сразу, смотрела сторонне вдаль по Ангаре и холмам левобережья. Взяла машинально, неловко-слепо и, не заглянув в листик, впихнула его в кармашек кофты.

Постояли, помолчали.

Он жадно, с плотно сомкнутыми губами смотрел на неё. Она, будто подглядывая, приповернулась-таки к нему лицом, – и они впервые за эти два дня открыто и просто, без уловок и натуг, посмотрели друг другу в глаза.

И одна на двоих память летуче коротко, но ярко озарилась пригасше, как под пеплом костра, жившими в его и её душе отзвучиями слов и призраками чувств давнопрошедшего:

– Ты такая же красивая, – на осечках неверного голоса шепнул он. – А твои глаза… твои глаза…

– Не надо, Афанасий, – твёрдо, но на невольном срыве к сиплости отозвалась она.

– Понимаю. У каждого своя жизнь. Слышал, у тебя муж есть.

Екатерина слегка качнула головой, но снова отклонилась взглядом к ангарским просторам. День хотя и задавался ясным, тёплым, однако по небу уже наворошило с немилостивого северо-запада снежистых перьев облаков – предвестников близких непогод и стуж.

– От косы, вижу, отказалась.

– Да-а, отказалась.

– Знаешь, а без косы ты практически другой человек – деловая, современная женщина. Этакие мальчиковатые барышни у нас в райкоме по коридорам из кабинета в кабинет шныряют и с задиристым видочком распихивают бумаги с указаниями.

Она, не отводя глаз от Ангары, неопределённо взбросилась слегка плечами, но улыбнулась.

– Я, наверно, груб? Знаю за собой: язык у меня поганый, не умею сдерживаться. Не обиделась, что сравнил тебя с мальчиковатыми барышнями?

– Нет. Мне и самой жаль косы. Но – так надо было.

– Так надо было, – зачем-то повторил он, и прозвучало равно что издалёка, эхом-отголоском. Быть может, он что-то иное подразумевал – своё, глубоко запрятанное.

Повёл глазами на Ангару по взгляду Екатерины:

– Что ты там высматриваешь?

– Давно высмотрела, чего хотелось. Теперь просто любуюсь.

– В Переяславке у нашей Ангары легче дышится. – Помолчал, поприжимая зубы. – Но только-только вспомнишь прошлое – знаешь, порой бежать отсюда охота без оглядки.

Она хотела было сказать: «Разве от себя убежишь?», но – промолчала.

– Тоже верно, – покачивая головой, вздохнул он и отвернулся от Ангары.

Она не поняла:

– Что верно?

– Ты хотела сказать, от себя-де не убежишь. Правильно?

– Д-да.

– Я, Катя, долгие годы говорил с тобой через стены и расстояния и – привык к твоим ответам. А ты со мной говорила?

Она потерянно молчала, не в силах сказать ни да ни нет. Спасением – из огорода уже выходили Кузьма и Федя, за ними на отдалении копотливо, с остановками для мелких хозяйственных нужд вышагивала Любовь Фёдоровна, хитрой прищуркой поглядывая во двор.

– Что ж, Катя, прощай, – на напряжённом выравнивании и повышении голоса сказал он с привычной для себя солидностью, может быть, даже величавостью, к тому же зачем-то раздвигаясь грудью и плечами. Однако – не двигался, а стреноженным конём переминался с ноги на ногу.

– Прощай, Афанасий.

– Ты всё же обращайся ко мне, не стесняйся. Как землячка к земляку. По-простому, по-свойски. Можно же так?

– Поживём – увидим.

– Повторяюсь точно попугай: заладил одно по одному – звони, звони! Говорить нам сейчас особо не о чем, видать. Что ж, сам собой выходит такой расклад – пора расходиться. Да и отец, наверное, уже заждался – с картошкой сегодня хочет докончить.

– Илье Ивановичу поклон. Как он поживает?

– Кряхтит старина, по матери тоскует. Поклон – непременно. Приятно будет ему: он тебя боготворит. – Неожиданно усмехнулся, вкось и иронично, рассыпая свою солидность: – Вот и Бога опять не обошли мы с тобой стороной. Извини, конечно, но не могу не спросить: ты всё боговерная?

– Всё Богу верная.

– Как, как?

Но она промолчала. Промолчала, не сожалея и не крушась в этот раз. Так надо было. Да, так надо было.

Мимо прошли насвистывавший легкокрылый Кузьма и деликатно упиравший под ноги взгляд вечно чумазый и вечно безотказный Федя. Оба почтительно попрощались с Екатериной.

Вскоре, крепко, но по-стариковски хрипато прочихавшись, затарахтел трактор-трудяга.

– Пойду. – Можно было подумать, что и спросил и одновременно утвердительно сказал.

Она покачнула головой. Он медленно, неловким полуоборотом направился к трактору. Перед телегой, где уже сидел Кузьма, обернулся. Екатерина смотрела на Ангару. С лихим, кавалерийским подскоком перемахнул через бортик.

– Погнали! – привычно скомандовал, хотя Федя уже был настороже и подгазовывал.

«Беларусь» зарычал и рванул с места. Екатерина отвернулась от Ангары и тайком, в полподъёма руки, перекрестила его путь.

«Всё к лучшему».

Подошла мать, игриво подпихнула дочь в плечо:

– Ну что, потолковали, поворковали, голуби вы наши сизокрылые?

– Потолковали, поворковали, – нарочито сердито отозвалась Екатерина. – Однако ж, мама, затейница ты у меня ещё та.

– Не обижайся, не злись. Вам нужно было поговорить. По-человечьи. С глазу на глаз. Сами-то, Аники-воины, дерзнули бы? Где там! Гордецы и антеллигенты оба вы. За столом, видела, исподтишка поглядывали один на другого, ровно бы вовсе чужие друг дружке или вражины какие лютые. А так не должно быть. Не должно! Вы судьбою в упруге друг с другом, хотя и живёте порознь. Судьбою и любовью съеденены. А любовь, какая бы она не была, всё одно от Бога и судьбы. И я с твоим отцом сплочена в упругу на веки вечные тоже – Богом и судьбой. Вы с Афанасием земляки, и вам сподручно по жизни хотя бы как-нибудь, хотя бы мало-мальски держаться вместе. Афанасий, если что, знаю, поможет – честь честью. Ты знаешь: он сказал – сделал. Просто уважай его, не задирай перед ним носа. Не держи и не копи худа на человека. И не чванись. Да и святой себя не выставляй. Бог Бог, как говорят, да не будь сам плох. Так тебе скажу! Как мать! Обижайся, не обижайся! По молодости мы все горазды на всякие выверты с коленцами, а годы минут – и думкает баба-потеряша себе у разбитого корыта: а чего я ерепенилась? Сколько таких знаю – ой-еёй!

Любовь Фёдоровна разгорелась глазами, раскраснелась щёками, встопорщилась выбившимися из-под платка над ушами и лбом своими уже посивевшими, но округло-ядрёными кудряшками. Дочь посматривала на мать, хотела улыбнуться и сказать ей: «Какая ты у меня красивая, мама!», однако нужно удерживать серьёзное выражение на лице, чтобы невзначай не обидеть мать, потому что непререкаемо и незыблемо для Екатерины: учит родитель – слушай.

– Чего помалкиваешь? – задиристо спросила Любовь Фёдоровна, неохотно ослабляя крепко ухваченные ею нравоучительные вожжи. – Ишь надулась, точно бы пролетариат на мировую буржуазию.

Екатерина в напряжённой выдержанности сказала:

– Я не надулась, мама. И не чванюсь, и не ерепенюсь, и в святые не мечу. У меня ни капельки нет на Афанасия раздражения или, боже упаси, зла. В моём сердце тихо. Тихо-тихо. Пойми, мама!

У матери в крови ещё не улёгся задор, но голос уже поотих:

– Скажешь тоже! – отмахнула она вялой, натруженной сверх меры вчера и сегодня ладонью. – Эх, знаем мы нашу бабью породу!

Они взглянули друг другу в глаза и – приобнялись, как и при встрече несколько дней назад. И, как и тогда, не выдержали – замокрились глазами, уткнувшись друг в дружку. Но что были их теперешние слёзы? Кто ведает, кто ведает!

 

Глава 65

И снова повторилось то, что уже было, но уже на каком-то новом, возможно, сокральном, витке продвижения человеческой жизни и судьбы: на крыльцо вышел голенький мальчик, он снова был вымазан вареньем, потому что проснулся, увидел – в доме никого нет и – принялся хозяйничать. И снова он снизу дёрнул Екатерину за подол, однако, протягивая к ней ручки, произнёс совсем, совсем по-другому – призывно и даже, показалось, этак взыскательно:

– Мама!

Воистину, что-то такое и прозвучало для Екатерины в его голоске: «Где же ты, мама, была? Я проснулся, а тебя нету! Будь я взрослым – всыпал бы тебе!»

Она тотчас, не медля ни полсекундочки, будто заглаживая свою хотя и невольную, но тем не менее вину, подхватила его на руки, крепко прижала к груди. Бабка, поплевав на уголок своего платка, рьяно принялась утирать внука, однако тот, наморщившись и запыхтев, решительно увернулся от её руки.

– Мама! – гневливо сверкнул внук глазёнками на нежелавшую униматься бабушку.

И обеим женщинам со всей очевидностью стало понятно: «Вы почему такие недогадливые? Пусть мама утрёт!»

– Хм, вы что же, разбойники, оба сговорились против меня, старой и немощной? – старательно насупилась Любовь Фёдоровна, однако щёки её сами собой засверкали усмешкой и азартом. – Ладно, поступайте по своему уму-разуму! – только и оставалось ей явить милость и великодушие.

Вечером за Ангарой по взгорьям таёжья закряхтели громы, по полям и огородам Переяславки взмело бородами просохшую, порыхлённую копальщиками землю. А чуть погодя осторожненько, можно сказать, на цыпочках, побежали по земле, кровлям и деревьям дождинки.

– Почитай, уже вся деревня управилась с огородиной, а на дальних полях докончим и опосле, – пущай тепере оно себе льёт.

– Благостный дождик: ровно по вышней задумке спрыснул нас и земельку, – удовлетворённо переговаривались переяславцы, частью радые, что непогода внесла в жизнь крестьянина какой-никакой, но передых в чреде нелёгких нескончаемых хлопот.

И дождь не заставил себя уговаривать – по всему поангарью вскоре заполивало во весь небесный размах. Небо обвисло лохматинами туч, стало потёмочно. А Екатерине и Коле, уже собравшимся в путь-дорогу, надо ещё добраться до железнодорожной станции рабочего посёлка Тайтурки, чтобы оттуда уехать последней передачей домой.

Довольно – нагостевались!

Сердце Екатерины жило томительно в предчувствии начала какой-то новой и конечно же необыкновенной жизни там, дома, в Иркутске. Да и хозяйство без надлежащего присмотра сколько уже дней, библиотека тянет и заботит – что там, как там? Соскучилась по своему читальному залу, по единственному в нём писательскому портрету – портрету «нашего всё», Александра Пушкина, блестяще выполненной копии кисти Ореста Кипренского. Портрет сей встречал всякого входящего в читальный зал надмирным, была уверена Екатерина, взглядом глаз великого поэта. Задумчивое лицо его, виделось Екатерине, блистало неотраженным светом. Даже в сумерках оно светилось, когда она, выключив электричество, неизменно последней выходила из читального зала и непременно, в какой-то уже ритуальности, одной ей ведомой, с беглой прощальной улыбкой оборачивалась к своему Александру свет Сергеевичу.

– Пора, пора, – на крыльце вдыхала она хотя и грозовой, но упоительно и живительно свежий воздух, держа за руку Колю, укутанного с головы до пят болоньевыми косынкой и накидкой бабушки.

Похоже, ничто не страшило ни Колю, ни Екатерину. Он в нетерпеливости даже потягивал её с крыльца к калитке, очевидно давая понять: гроза так гроза, ливень так ливень – бывают в жизни и похуже дела. Сердце мальчика уже было в дороге, ему очень хотелось увидеть то, чего ещё ни разу в своей жизни он не видел, но поминутно слышал в эти дни в разговорах бабушки и Екатерины, – железную дорогу, локомотив, мороженое и – город. Город! Что это такое? Там все такие же красивые и добрые люди, как его мама? Там всюду крутятся карусели? Там раздают сахарных петушков? А может, – и мороженое? Но что такое мороженое? Бабушка сказала, что в городе машины давят людей будто тараканов, – страшно, конечно. Ан всё одно охота посмотреть на город, хотя бы прищуркой, хотя бы одним глазком. Скорее, скорее в путь!

– Ух, понужает дождище! Оставайтесь-ка, что ли! – предложила Любовь Фёдоровна. – Как, скажи, доча, с маленьким ребёнком выбраться по глинистой скольжине да в сумерках на седловину нашей переяславской горушки-горы? К утречку дождь, глядишь, утихнет, а то и вовсе закончится, и вы спокойненько заберётесь на горку и отчалите восвояси.

Коля, вытянув шею из туго повязанной на его голове косынки, сердито снизу вверх сверкнул глазёнками на бабушку. Обе уловили его мужской взгляд.

– Нет, мама, надо ехать, – сказала Екатерина твёрдо, приласкивая к своему боку непослушливую, вёрткую головёнку Коли. – Пойми: работа, дом, хозяйство. Потихоньку да помаленьку заберёмся на нашу упрямую горку, поймаем попутку – уголь, сама знаешь, беспрерывно везут из Черемхова. В любом случае надо уехать сегодня.

И – пошли.

Коля, являя собою буксирную силу, вытягивая свою и Екатеринину руку, важно и решительно вышагивал несколько попереди, и получалось, что не Екатерина держала его за руку, а он её. И держал довольно цепко, так что не просто было вырваться. И, можно не сомневаться, вёл куда следует. Охающая и негодующая бабушка отказалась проститься возле дома за воротами. Вприскочку в кирзачах, будто бы молоденькая, – за ними, а порой и обгоняла, указывая путь, как ей представлялось, посуше, понадёжнее. Она намеревалась на шоссе самолично посадить их в попутку: хотя бы сердце её в переживаниях и страхах не будет ныть и трястись всю ноченьку.

Однако и с полулицы не прошли – ворвалось неожиданное, но счастливое обстоятельство. Механизатор, а также один из председательских водил Григорий Подойницын, недавний северянин, вернувшийся, о чём сам говорил, «подчистую и уже по гробовую доску» нынешним летом с Таймыра на родину, под навесом возле своего строящегося, солнечно-жёлтого брёвнами дома сосредоточенно резал стеклины для оконных рам. Ему, было похоже, пособляла его молдованочка жена – статная красавица-смуглянка. Возле родительских ног пускали по луже и ручейкам самодельные бумажные кораблики двое маленьких ребятишек. У ворот стоял председательский, ласково прозванный в народе «бобиком», УАЗ-67Б, изрядно потрёпанный, ещё на дорогах войны и строек, но подлатанный, в этом году, когда получили его списанным от военного ведомства, колхозными мастаками.

Когда Екатерина увидела дом Подойницыных, ей показалось, что внезапно солнце выглянуло из-за туч – столь изумительно сквозили своим, была уверена, собственным светом свежеошкуренные бокастые лиственничные брёвна и отёсанные доски фронтона. И сами будущие жильцы его, двое хорошеньких, кудрявеньких, увлечённых важным делом детишек, мать их, не отходившая от мужа и чутко следившая за детьми, и сам глава семейства и хозяин, хотя и низкорослый, но могутно крепкий молодой мужчина, сноровисто и с удовольствием чертивший алмазом по стеклу, показались ей озарёнными этим светом, привиделись прекрасными, удивительными созданиями. И не где-то из кино эти люди, из романов с красивыми историями и героями, а – здесь они, здесь они живут, в этой глухоманной деревеньке, затерянной в необозримости Сибири и всей земли.

«До чего же порой бывают люди красивы, как могут и должны жить гармонично и разумно! – подумала Екатерина, совершенно забыв на минуту о непогоде, о предстоящих тяготах подъёма в гору. – И, веришь, всего-то надо для счастья – любить друг друга, быть вместе что бы ни было».

Ей даже не хотелось подходить ближе к Подойницыным, чтобы не нарушить как-нибудь чаянно или нечаянно, даже каким-нибудь неверным дыханием или взглядом этот сторонний счастливый мирок.

Екатерина хотела было свернуть в проулок, по которому, представилось, было несколько ближе к горе. Однако Григорий уже заметил Пасковых и призывно замахал руками:

– Тётя Люба, Екатерина, привет! Идите, идите-ка, красавицы, под навес – разговор кой-какой имеется. Вот хорошо-то, Екатерина батьковна, что я тебя застал. Помнишь ли меня-то? Лет, поди, двенадцать не видались. Я всё по чужбинам мотался, а ты в городе осела. Что, на станцию, к передаче? Запрыгивай со своим мальцом в «бобик» – подброшу, а заодно кое о чём потолкуем.

Екатерина не успела облегчённо вздохнуть – вот, мол, повезло-то, да неожиданно той же секундой застигла на себе, даже до вздрога в груди, чёрно и заостренно вспыхнувший взгляд Григоревой жены. Поняла – ревнует, в мгновение ока восприняла соперницей, посягательницей на своё семейное счастье.

– Спасибо, Григорий, – потупилась смущённая Екатерина, – мы потихоньку сами. А что хочешь сказать – говори сейчас.

– Ну уж дудки: будете грязь месить и упираться! Подвезу – и баста!

– Серьёзно говорю, Григорий, не обижайся: мы потихоньку сами. До передачи ещё почти два часа – успеем, даже если будем ползти черепахами.

– Доча, ты что, сдурела?! – не без угрозы взмахнула руками Любовь Фёдоровна и притопнула по грязи кирзачом. – На машине-то – мигом, глазом не упеешь сморгнуть. Гриша, не слушай её: от гордости разум девка потеряла. Городская – вот нос и задирает перед нами, деревенщинами.

– Ма-а-а-ма!

– Эй-эй, благочестивые дамы, не ругаться! Я раскочегариваю «бобика». Едем, едем, и никаких гвоздей! – И запрыгнул в кабину. Повозившись немного, завёл мотор.

Екатерина в робковатости глянула на молдованочку. Та, подолом в чрезмерном тщании утирая девочке личико, с пришепетыванием едва раскрываемого рта промолвила:

– Соглашайтесь. Зачем ползти в гору и мокнуть под дождём? – Стремительно и остро взглянув исподнизу в глаза Екатерины, сказала с каким-то дребезжащим напряжением в голосе: – У вас же маленький ребёнок. – Зачем-то подхватила на руки сынишку, который, увлечённый игрой с корабликом, совсем не хотел к матери: – Берегите его.

И в этих её непростых словах и неожиданных поступках Екатерина явственно почувствовала несомненное желание помочь молодой маме, что-то важное подсказать ей, передать свой опыт материнства, но и, в ощущениях обострённых, – выдох в своё лицо стылого воздуха.

Отозвалась прижатым голосом пристыженного человека:

– Да, да, несомненно. Спасибо. Извините, если что не так.

Любовь Фёдоровна в хмуром молчании посмотрела поочерёдно на обеих и не сразу смогла сообразить, какая собака между ними пробежала. А когда смекнула, то смерила молдованочку прищурливым взглядом: «У-у, да ты, оказывается, змеюка ядовитая. Ишь расшипелась. Приревновала, поди. А моя-то тёлочка антеллигентная – “спасибочки”, понимаешь ли, “извиняйте” нас, сибирских валенков! Тьфу!»

Женщина опустила захныкавшего сынишку на землю и неожиданно – улыбнулась Екатерине, просто улыбнулась, улыбкой доброго человека, возможно, всё же преодолев в себе какие-то тёмные чувства и настроения.

«Вот так-то по-нашенски, по-русски!» – подумала Любовь Фёдоровна и сказала молдованочке:

– Колянька будет приезжать гостевать ко мне – пущай бы с вашими ребятишками игрался. Вон они у вас какие бравенькие и славненькие.

– Всегда милости просим в наш дом, – отозвалась молдованочка и стала разглядывать своих детей так, словно бы только сейчас поняла, какие же они у неё бравенькие и славненькие.

 

Глава 66

Григорий выкатил «бобика» на дорогу, из кабины распахнул дверку со стороны пассажирского сиденья:

– Прошу, святое семейство! Так и быть, сыграю до Тайтурки роль Иосифа благочестивого.

– Ну, Колянька, внучок, ласточка ты моя, прощевай, что ли, – стала Любовь Фёдоровна обнимать и расцеловывать внука. – Бросаешь бабушку? Э-эх, ты!

Внук, восторженный и ошеломлённый, что впервые в жизни поедет в машине, вывернулся из бабушкиных рук и первым запрыгнул в кабину, тотчас ухватился за руль, стал урчать и пипикать. Григорий милостиво усадил его к себе на колено.

– Вот так-то ты с бабушкой обходишься? – всхлипнула Любовь Фёдоровна. – Не попрощался путём. Чуть в грязь не столкнул бедную старуху, – причитала она.

– Мама, мама, ну, что ты, родная! – прижалась к ней Екатерина, но и сама было не заплакала, внезапно почувствовав себя беззащитным ребёнком, которого отрывают от матери, от дома, от привычной жизни.

Она острее, чем раньше, осознала, что действительно, действительно начинается новая жизнь, а люди бывают столь недобры друг к другу, мать же будет так далеко, так далеко.

Григорий рукой Коли посигналил:

– Пока дорогу в гору окончательно не развезло – надо бы поспешать.

– Мы поехали, мама, – вроде как попросила разрешения дочь.

– Что ж, поезжайте, – вроде как позволила мать, утирая уголком платка покрасневшее, усеянное морщинками – впервые отчётливо разглядела дочь – окологлазье. – Не забывайте старуху. Только вы у меня и остались.

– Какая же ты у нас старуха! – воскликнула дочь.

Но как ещё утешить мать?

Поехали. Екатерина обернулась и в заднем окне с отрадой увидела стоявших вместе мать и молдованочку. Они обе смотрели вслед машине и в лад взмахивали прощально руками.

– Что, Екатерина, ужалила тебя моя благоверная? – подмигнул Григорий, очевидно гордясь, что ничего от его взгляда не может ускользнуть. – Ты на неё шибко не обижайся: она человек у меня что надо – работящая, домовитая, только уж чересчур стережёт меня, бродягу и непоседу.

– Потому что любит сильно.

– Вашего брата, женщину, порой только сатана и поймёт, – грубовато, чтобы, видимо, притаить своё удовольствие от слов Екатерины, хохотнул Григорий, ловко и форсисто выкручивая баранку влево-вправо на многочисленных ухабинах. – Хотел, Екатерина, подойти к тебе в эти дни, да люди говорили, что ты вся в хлопотах с тётей Любой, в Усолье, знаю, мотались вы. А сам я в одну-полторы смены хлестался на уборочной. Да ещё с председателем приходилось гонять беспрерывно в район: с горючкой издавна в колхозе дело дрянь. Выбивали упористо и остервенело, а иначе шиш на постном масле получили бы. Вечерами, сама видишь, дом рублю – одним словом, зарылся по самое не хочу. А тут вижу, вы шагаете всем своим святым семейством – обрадовался: что называется, и зверь на ловца.

Помолчал, вынужденный предельно сосредоточиться и вовсю газовать на самых крутых, но последних перед шоссе взъёмах и ямах. Коля, сидевший у него на колене и тоже всё одно что руливший, восторженно вскрикивал:

– У-ух! Вот это да!

А Екатерина, вцепившись в плечо Коли, умоляла Григория:

– Ой, чуть потише! Ой!..

И было действительно не на шутку опасно, было страшно – машина могла заелозить и опрокинуться в этой жуткой грязи и скольжине, не одолев очередной бугор или завалившись в выбоину. Вдруг опрокинется всё же – подскакивать и крутиться ей потом с горы целый километр, теряя детали и колёса, в лепёшку сминая кузов и ездаков.

– Ничего-о-о, танки кочек и грязи не боятся, – приговаривал бывалый, но, по всей видимости, поняла Екатерина, отчаянный водила Григорий Подойницын, сурово и морщинисто усмехаясь и ощериваясь. – Наш «бобик» через всю войну пропахал, по стройкам Союза мотался, а какую-то горочку ему взять – плёвое дело. Сорок три пулевых и осколочных отверстия мы обнаружили в нём – где сваркой залатаны, где клёпками. Герой, а не «бобик»! Эх, мать-перемать – знатно ещё разок тряхнуло! Мозги не повылетали у вас? Малец, а ты молодцом держишься: не хнычешь, как другие, да рулить дядьке помогаешь. Самостоятельный он у тебя, Екатерина. Мужиком будет!

Мощно газу, – рывок, почти что верчение, подскок. Несутся кубарем вниз? – вцепилась в Колю Екатерина: если что – вырвет его с водительского сиденья, прижмёт к груди крепко-крепко, примет удары на себя.

– Ну, вот, кажись, целыми и невредимыми выкатываем на шоссе, – даже присвистнул Григорий, гася скорость и обмякло откидываясь на спинку. Екатерина увидела – он весь в поту и бледен страшно. – Ямы и рытвины позади, а впереди – эх, жизня-дорога ровным-ровнёхонькая! Люблю, понимаешь ли, порой загнуть мыслю какую-нибудь философическую! – в тряской улыбчивости подмигнул он Екатерине и потрепал по головёнке восторженно подпрыгивающего Колю. – После испытаний и тревог, знай, гони теперь во всё блаженство. Правильно я думкаю, боговерная ты наша Екатерина батьковна?

– О, разумеется, правильно! – непослушными губами едва смогла улыбнуться потрясённая и перепуганная, но не растерявшая самородной своей насмешливости Екатерина.

– Если честно, землячка: был моментик такой, когда я размыслил – хана нам: неминуче перекувырнёмся. Костей бы наших не собрали внизу, чтобы снести на кладбище. Знаешь, о чём подумкал я только что? – Но ответа, взволнованный, разгоревшийся, не ждал: – И мой, и твой отец, дядя Коля… помню, помню его: капитальный был мужик!.. и до и в войну шоферили – может, кто-то из них и погиб в этой машине. – Обеими ладонями он, затаённо вздыхая, зачем-то погладил по кругу баранку. – Кто знает, не от смертушки ли они сейчас оберегли нас – отцы наши и деды. Наверное, откуда-нибудь с небес приглядывают за нами, верхоглядами и сумасбродами. Ну, это я исключительно про себя! А если серьёзно, знаешь что: у машины, померещилось мне, не крылья ли выросли, когда мы завалились в колдобину на предпоследнем рывке и нас обвально потянуло вниз, аж колёса передние приподняло на дыбки. Помнишь такое дело, приметила ли? Где там! – от страха, поди, обалдела. – Пытливо посмотрел сызбока на Екатерину: – Ты, бают селяне, шибко боговерная – чтó думаешь: они спасли нас?

– Силы небесные вынесли нас к жизни.

«Всюду чудеса. Всюду тайны жизни и судьбы».

– В самых главных инстанциях постановлено и записано: «Жить-поживать вам», – потыкал Григорий заскорузлым, толсто намозоленным пальцем куда-то вверх. – Значит, Николка, жить нам всем до ста, а то и больше лет. На радостях вот чего: на-кось, рули сам – привыкай брать быка за рога.

– Ой, ой, не надо! – всполошилась Екатерина.

– Шуткую, шуткую, Катерина батьковна! Пойми, душа запела – жизнь дарована как-никак. Всё одно что праздник. Домой вернусь – выпью за здравие ваше и моё. А ты уж там у себя в церкви сделай, чего положено по русскому обычаю. Человек, правда, я, кажись, не верующий. Но-о-о, понимаешь ли, мало ли что: детишки, жена и всё такое прочее.

– Хорошо, Григорий. Помолюсь, свечки поставлю за здравие.

– Вот-вот! Оно этак-то понадёжнее жить. Знаешь: что ни говори, Екатерина, а русского человека, думкаю порой, не изменить вовек. Хоть себя обманет, хоть его обманут, что он-де другой или такой, как все в мире, а чуть что – выскочит перед всем светом и скажет: «А я такой же, ранешный, только помылся и подстригся. Не признали, что ли?» И смех, и грех с нами, с русскими!

Екатерина произнесла напевом:

– Верно, верно! А помнишь ещё из школы: «Какой русский не любит быстрой езды»?

– Конечно!

– Тогда погнали, Колянька!

Григорий, озорно подмигнув, передёрнул рукоятку на высокую скорость и отжал педаль газа; но ехал всё же предельно аккуратно, без лихачеств.

С горы широко, яркими, сильными красками открывались во все пределы ангарские просторы с лугами и полями, с рекой и озёрами, с селениями и пастушьими шалашами, с петляющими тропами и теряющимся в дожде прямучим шоссе. Екатерина всматривалась по неизживной своей привычке в дали. Радовалась: в Переяславку, к Коле, она как на крыльях мчалась с горы, боялась, что расшибётся насмерть, а сейчас их вместе чуть было не убило, но – вынесло; да на самый верх, к красоте земной и небесной; да к дому поближе. Хорошо в груди, и празднично, и покойно.

«Скорее домой, скорее, скорее! Молодец, земляк: жми на газ!»

– Ой! – неожиданно встрепенулся Григорий. – От радости, что долго мне, грешному, ещё скрипеть на белом свете, чуть было не запамятовал о главном сказать. Словцо, Екатерина, нужно тебе передать. С северов. От Маши. Твоей сестры.

– От Маши?!

– Да ты чего всполошилась? Перепугалась? Во сливы выкатила из глазниц, похлеще, чем у моей тёщи, когда она кипит и пышет. Успокойся, послушай внимательно. Тебе мать, наверное, уже рассказала, как Маша умирала. Но я тёте Любе не всё открыл. Твоё приберёг для тебя: верил, что свидимся вскоре. Маша сказала мне: «Передай лично Катюшке: пусть сына моего себе возьмёт. Пусть он станет ей сыном, а я оттуда радоваться буду». Так и сказала: оттуда. Вот её воля, Катерина батьковна. – Тяжело сглотнул, вздрогнув кадыком. – Можно было не передавать: чего хотела Мария, так, вижу, и вышло оно, само по себе. Лишний раз понимаешь и видишь: от судьбы не уйдёшь. Либо – даст, либо – поддаст.

В лобовое стекло хлёстами ломился дождь, стрелками часов рьяно отстукивали «дворники», нагнетались сумерки, однако свет дня сдавался неохотно. У горизонта, у самых Саянских гор ещё пульсировало и даже пробивалось лучиками затворённое тучами солнце – значит, непогода ненадолго, а только лишь, возможно, на то послана она небом, чтобы прибить пыль, освежить воздух и дать людям передых. Крестьянин знает – у неба случайностей не бывает.

– Спасибо, Григорий, – едва смогла промолвить потрясённая Екатерина.

Поняла, что не только не может сладить с голосом, но и совсем перестала различать дорогу и дали.

– Эх, бабы: чуть что – сразу в слёзы! Глядючи на мамку твою, брат Колянька, и мы захлюпаем чего доброго. Но мы – мужики. Понял? – Мальчик в угрюмоватой сдержанности мотнул головёнкой. – Так-то!

Стиснув зубы и уперев взгляд в дорогу, Григорий молчал до самого вокзала. А там попрощался коротким, но с потягом губ к улыбке кивком.

«Она хотела».

«Она хотела».

«Она. Хотела».

«Хотела, хотела…»

Слова перепевались в вариациях и разнозвучиях сами собой. Екатерина чувствовала – что-то в неуловимых вспышках смысла высвечивалось в этих двух словах.

Ей показалось – дышать стало полегче, как если бы в душной комнате внезапно распахнуло ветром или другой силой окна. Гнёт её сомнений, тревожности, совестливости, щепетильности мало-помалу после слов Подойницына сбыл, ослабел и вскоре вовсе растворился в минутах жизни. В груди стало просторнее, пустыннее, тише. Настолько просторнее, что, ощутила и в каких-то обрывочках даже осознала, грудь готова была принять в себя ещё одно сердце. Или же раздвинуться имеющимся.

«Жить-не-тужить мне теперь и за неё, и за себя», – наконец, отчётливо высветилась исподволь нарождавшаяся мысль.

* * *

В вагоне передачи было тепло, потёмочно, уютно, почти как дома. За окном – усмирившийся дождь, уже – дождинками. Мир отбушевал своё и расположился на покой. Единственно, что нарушало какую-то общую умиротворённость, – колёса, усердно и громозвучно отстукивавшие свою трудовую металлическую мелодию, да протяжный и властный свист локомотива. Но Екатерине представлялось, что она ничего не слышала и никого не видела, кроме Коли, хотя кто-то заходил в вагон или выходил из него. Коля и она – и больше ничего нет и не надо. Пока не надо. Они – маленький, укрытый сумерками от постороннего глаза мирок, который какие-то неведомые, но заботливые руки свили посреди тьмы, измокшей земли, чужих людей. Им обоим друг с дружкой хорошо. Она вся ослабла, утихла каждой жилкой: что-то такое невозможное позади, уже позади, а впереди, если с заглядом дальше, – никак не ночь, а утро, день, свет.

Невозможное, похоже, стало всё же возможным.

Она посматривала на Колю, и её губы – жим, жим в невольной смешинке, но она не позволяла себе улыбнуться открыто, тем более усмехнуться, потому что Коля – такой весь серьёзный мужичок, таким важным делом занят – познаёт окружающий мир! Он, только-только когда вошёл в вагон и передача тронулась с места, незамедлительно приткнулся к окну и поминутно вскрикивал, когда что-нибудь выныривало, освещённое станционными прожекторами, из темноты:

– Мама, смотри, смотри!

– А что там такое?

– Какая большая труба!

– У-ух, сколько огней!

– Почему бывает ночь?

– Почему светит луна?

– А где сейчас солнце?..

Екатерина не заметила, когда именно Коля уснул, уткнувшись в её подол, – будто так и должно было быть. Она легонечко поглаживала его по влажным волосикам разогретой головы и переживала – не простыл ли?

Но сердце её жило легковесно, улыбчиво, а то и весело минутами, хотя нет-нет да ворохнётся неосторожно, порывисто. Наверное, ему не просто забыть о прошедшей жизни, о том, чего уже никогда, никогда не вернуть, не изменить, даже как-нибудь немножко не подправить. Понятно: прошлое – прошлому, а будущее – что судьбе будет угодно.

Но что бы ни было – всё к лучшему, – привычными сферами бродила вокруг и около давняя, природнившаяся к разуму мысль.

Думалось о сестре. Думалось о том, что человек может преобразиться, порой даже в доли секунды, и что никто не может быть потерян для блага, но только если вовремя и добровольно откроется для новой, правильной жизни, которой – может и так получиться – проистечь для человека уже после его бытия земного, дольнего.

Сестру Екатерина сейчас ощущала не столько просто родным по крови, сколько уже духовно съединённым с собой человеком. И оказалось трудным даже представить её этакой бесшабашной, отчаянной девахой, готовой к любому бедокурству.

Удивительно и отрадно – в какой-то момент Мария привиделась младой прекрасной девой, устремлённо, но грациозно идущей куда-то. Но – присматривалась в себя напряжённая и очарованная видением Екатерина – шла ли? Однако гадай, не гадай, всматривайся, не всматривайся, а уже не разобрать никогда из этого мира – по земле ли, по небу ли или по каким-нибудь иным пространственным сущностям перемещалась Мария, то отдаляясь от Екатерины, то неожиданно, но всё же деликатно, каким-то подплывом, приближаясь к самому её лицу, заглядывая в глаза её, а может, в самую душу.

«Дева, рождённая жизнью», – подумала Екатерина, вспомнив картину Константина Олеговича «Дева, родящая жизнь», однако незаметно для себя отчего-то назвала её по-другому, иначе.

Может быть, Екатерина задремала под однозвучный отстук колёс и ей привиделся сон о своей сестре – прекрасный, услужливый сон, но мысли её были, однако, предельно ясны и отчётливы, и, кажется, звучали вслух:

– Они непременно встретятся там, и он напишет новую картину – о другой деве. И именно о деве, – о чём и мечталось. Он напишет свою лучшую картину, и она окажется и нежной, и одновременно величественной музыкой в красках. Возможно, там мы все вместе похвалим художника по-настоящему, как надо было бы ещё при его земной жизни, как заслужил он своими страданиями и долготерпением.

Всё ближе дом. Всё теплее в груди.

 

Глава 67

До дома добрались уже за полночь, под осыпанным звёздами небом, по промытым дождём земле и асфальту, по пустынным улицам серебрившегося тишиной города.

Сморенного, сонного сына Екатерина принесла с вокзала на руках, легонечко раздев, уложила в кровать, присела на её краешек. В комнате прохладно, застойно, сыровато – ясно: как говорят переяславские старухи, нежиль скопилась. Однако сердце торжествовало, напевая:

– Всё: дома, до-о-ома!

В погудывающей, но благостной истоме Екатерина смотрела на личико сына, чему-то вздыхала и, точно бы под мелодию, поматывалась туловищем, покачивала головой. Потом натаскала со двора дров, затопила печь. Накормила одуревшего от счастья встречи с хозяйкой старого и верного своего пса Байкалку и явившегося с гуляний хотя и вальяжного, горделивого, но здорово потрёпанного, покарябанного, с порванным ухом молодцеватого кота Гошку. Не мирящаяся с каким бы то ни было домашним беспорядком, бегуче и наскоро переделала всяческих дел хозяйственных.

Наконец, зажгла лампадку и свечки перед ликом Державной. Икона обычно искристыми пурпурными бликами вспыхивала вся, озарялась, точно бы объятая пламенем, тревогой, переживаниями. Сейчас же отозвалась на огоньки каким-то очень тихим, даже трепетно дрожким свечением. Красные одеяния и взор Богородицы просияли в глаза Екатерины мягко, приветно, очевидно говоря: «Здравствуй, хозяюшка. Заждались тебя». А младенец Иисус так и вовсе взглянул на Екатерину глазами маленького мальчика, почти что Колиными глазами, – с любознательностью наивной, с доверчивостью голубиной.

Прибралась во всё чистое, повязала голову светлой косынкой, опустилась на колени, потянула переливчатую ниточку слов:

– Мира Заступнице, Мати всепетая! Со страхом, верою и любовию припадающе пред честною иконою Твоею Державною, усердно молю Тя: не отврати лица твоего от прибегающей к Тебе. Умоли, милосердная Мати Света, Сына Твоего и Бога нашего, сладчайшего Господа Иисуса Христа, да сохранит в мире страну нашу, да утвердит державу нашу в благоденствии, и избавит нас от междоусобныя брани, да укрепит святую церковь нашу православную, и незыблему соблюдет ю от неверия, раскола и ересей. Не имамы иныя помощи, разве Тебе, Пречистая Дево. Ты еси всесильная христиан Заступница пред Богом, праведный гнев Его умягчая, избави всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от глада, скорбей и болезней. Даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправление греховныя жизни и оставление согрешений наших. Да вси, благодарно воспевающе величие Твое, сподобятся Небеснаго Царствия, и тамо со святыми прославим Пречестное и Великолепое имя в Троице славимаго Бога, Отца и Сына и Святаго Духа.

Поднялась с колен, приложилась губами к иконе и шепнула, словно бы таясь даже от самой себя:

– Мати всепетая, позволь быть откровенной с Тобой до самых глубоких глубин души моей. Прости, но произнесла я сейчас слова обязательные, заученные, а сказать нужно те, что живут в моём сердце: позволь поблагодарить Тебя, Пречистая Дево, что Коля со мной… что… что сестра моя Мария…

Но неожиданно услышала голос – внутри ли себя, во внешне ли, – не разобрать было, да и, усомнилась, словами ли сказано было:

– Святого Иннокентия Кульчицкого забыла. К нему ездила испрашивать милостей великих – его и благодари за сына.

– Прости, отче Иннокентие! – обратилась она к иконе святого. – Возбранный в бедах и скорбех, заступниче, благоутробия неистощимое сокровище, великаго тя пред Господом ходатая, и чудес множеством свидетельствованна помощника имущии, к тебе, отче Иннокентие, во обстоянии от всяких нужд и зол с верою и любовию притекаю, и тако ти во уповании зову: радуйся, Иннокентие, великий в скорбех помощниче.

Помолчала в нетвёрдости. Огоньки свечные покачивались и вздрагивали: казалось, кто-то дышал на них от иконостаса. Наконец, насмелилась сказать, как хотелось и – была уверена – вызрело:

– Спасибо тебе, отче Иннокентие, за сына. Одно смущает и тревожит меня – через смерть сестры пришло ко мне счастье. Хотя и сказала Мария перед смертью, что мне завещает сына, а всё одно неспокойно мне. Совесть в смятении, в сердце печёт. Понимаю, понимаю – счастьем великим озарилась моя жизнь, но… Но верное ли оно, отче Иннокентие?

Молчала, всматриваясь в лик святого отца. Слушала тёплую тишину дома, восковый потреск огоньков, переживательный позвон цепи Байкалки, долгие эхи отстуков поездов по Иркутному мосту, различая в этом многообразии звуков, как ей казалось, дыхание Коли, спавшего, однако, на значительном отдалении в соседней комнате при закрытой двери.

Постояла ещё, но – не было ей ответа. Ни в сердце её, ни извне.

С крестными знамениями поясно поклонилась на божницу, загасила свечи, отошла. Подбросила в печку дров, оставила в дымоходе небольшую прощелину: к утру печь, помалу выпуская дым, сызбытком напитается жаром от берёзовых поленьев – и весь день и вечером будет в доме очень тепло.

И всегда отныне в этом доме будет тепло и приютно!

Прилегла рядом с сыном, хотела смотреть на его пыхающее влажными губами лицо, думать, мечтать, однако в мгновение уснула, как если бы тысячи лет прожила в беспокое, без сна. Однако в круговороте мыслей успела уловить и запомнить цветастые, но угасающие искрами лоскутки слов:

«Несчастная ты душечка из школьной программы – вот кто ты такая!»

«Сейчас кто-нибудь постучится и… и-и-и!..»

«А я не открою!»

 

Глава 68

Утром, пока не проснулся сын, сбегала к соседке – бабе Маше. Сговорилась – до обещанного в библиотечном профкоме места в детском саду с нею будет оставлять сына. Та, угрюмоватая, прижимистая забайкальская чалдонка с тяжеловатыми монгольскими скулами, от денег неожиданно отказалась, стыдливым, но вроде как гневливым, румянцем вспыхнув на смуглых, дряблых щёках:

– Какие ещё деньги, Катя?! Окстись! Мы уж почитай ближе с тобой, чем рóдные какие. С Евдакеей Павловной, царствие ей небесное, приятельствовали домами, деток еёных, случалось, нянчила я, когда она в школу на уроки бегала, а муж еёный, офицер, Платоша-то Андреич, Царствие и ему небесное, бывал в походах с красноармейцами. И с тобой, Катя, соседки мы, слава богу, добрые – поди, ни разочка не поцапались, всё по-людски уговариваем. Ты, чего не попросила бы я, опрометью несёшься ко мне пособлять, ан потому и я, хоть и старая развалина уже, хочу быть тебе мало-мало гожей. Чего стоишь, рот разинула? – тащи сюда мальчонку! Только сразу предупреждаю: ежли забузит чего, заартачится, разбойник этакий, – отшлёпаю по мягкому месту. У меня не завольничаешь!

Но сама, однако, посмеивалась стрелочками морщинок у глаз.

– Спасибо, баба Маша, – обняла Екатерина суровую с виду, но добросердую старуху, – спасибо, родненькая вы моя.

Наконец – на работе! Библиотека – тоже её дом, тоже её храм и пристань. Глубоко вобрала в себя запах книг – до чего же они душисто пахнут! А другие работницы или читатели некоторые говорят:

– Фу, типографией воняет! Фу, бумагой с клеем прёт! И пыль эта, пыль – на лёгкие так и садится, разъедает их!

Понимали бы они что! Книга пахнет книгой и ничем иным. А от великой книги веет ещё и жизнью во всех её самых прекрасных проявлениях.

Шепнула с принаклоном, войдя в свою вотчину – в читальный зал:

– Здравствуйте, Александр Сергеевич.

«Приветствую тебя, барышня-крестьянка, – мысленно ответила сама. – Без тебя, хозяюшка, за порядком приглядывал – оцени!»

Осмотрелась, прищёлкнула двумя пальцами:

«Как и всё у вас, Александр Сергеевич, – шик-модерн! Походатайствую о присвоении вам титула ударника коммунистического труда».

«Гх, гх, благодарствую!»

Вскоре гурьба работниц набилась к ней в подсобку – наперебой теребили её, выспрашивали, подтрунивали, мешая заполнять формуляры:

– Ну, что, Катя: как мальчишечка твой? Капризный? Ты, если что, ему спуску не давай, а то на шею сядет и будет погонять!

– Счастлива теперь-то? Что ещё у Бога будешь просить? Попроси побольше денег: такой, как ты, хорошенькой и христовенькой, отвалит – точно говорю! – выше крыши.

– Леонардо приедет, а ты ему: «Сынка тебе, муженёк, нашла в капусте!»

– Брысь, замолчите, срамницы! Катя, не слушай их, вертихвосток. Не понимают своими кошачьими мозгами, что воистину под Богом все ходим!..

Слушала, большей частью отмалчиваясь улыбчиво – не обидеть бы кого нечаянным словом: все они для неё родные, всем она радая и все радые ей.

Позвонила Маргарита, сестра Леонардо:

– Привет, Катя! Мы вчера с Васей к тебе заезжали, пипикали, тарабанили в калитку, псина чуть с цепи не сорвалась, наконец, какая-то соседка сказала, что ты в Переяславке. Мы удивились: оказывается, ты не ездила за границу с Лео, а – почему? Потом расскажешь? Хорошо. У меня для тебя важные новости, но разговор не телефонный. Жди вечером!

После работы по пути домой Екатерина не утерпела и заглянула в храм к отцу Марку. На исповеди, волнуясь, но лучась глазами, рассказала о Коле. Переведя дух, начала в подробностях говорить о сестре Марии; покаялась, что счастлива, но совесть неспокойна и зыбка, однако отец Марк, схмурившись, сморщившись как перед великим чихом, пресёк её решительно:

– Экая ты, Катерина! Не видались мы с тобой дней-то сколько? – с гулькин нос, а ты, гляжу, превратилась из Николаевны аж, прости, Господи, сразу в Фарисеевну. Не пригодно сие для благочестивой прихожанки. Вижу, и будь уверена, что слышу, – душа-то душенька твоя поёт. Да просто заливается, родимая, самой радостной из радостных на земле песней, а ты её, песню-то сию, всякими, понимаешь ли, бабьими глупостями и вздорами сбиваешь, комкаешь, будто ненужный клок бумаги. Слепой разглядит, а глухой расслышит – в радованиях великих, в воспарении духовном ныне живёшь-можешь ты, Екатерина Николаевна. И слава Богу! Ликуй и пари душой до скончания века своего земного. Сына расти, землю возделывай, книжки читай и чини их для своих абонентов, людям, как и прежде, будь приветной и угодливой. – Неожиданно склонился к самому её уху, однако проговорил нарочито громко, даже грубовато: – А сожителя своего… Тьфу, прости, Господи: словечко-то измыслили, ироды окаянные, – «сожитель»! Пёс-то во дворе тоже, получается, сожитель ваш, а? Так вот: затяни этого мерзавца под венец, в крайнем случае – лишь в ЗАГС: по-людски надо бы отныне, коли ребёнка завели. Ну, поняла ли, раба Божия Екатерина?

– Поняла. Простите, батюшка, за неразумие моё, за кривомудрие и ухищрение лукавое.

– Бог простит. А ты не наговаривай на себя лишнего, не забивай голову околесинами. Давай-ка живо лобызай крест да лети к малышу. Нечего шлындать, когда дитя дома непоенное, некормленное.

Она было развернулась бежать. Но отец Марк успел ухватить её на рукав:

– Погоди, Катюша. Не обиделась на старого ворчуна и грубияна?

– Что вы, батюшка!

– Подойди поближе – облобызаю тебя, голубку. Вот так, вот так, вот так. Теперь беги с богом, дитятко моё, дщерь моего сердца. А я помолюсь за тебя и мальчика твоего.

– Вы плачете?

– А-а, так. Бывает. Понимаешь, как-никак, а в годах я уже. Да снова, знаешь ли, вспомнилась эта треклятая война, Бухенвальд, измождённые детские трупики. Довольно! Ступай, ступай с Богом.

 

Глава 69

Поздно вечером явилась Маргарита, оповестив о своём приезде удалым сигналом «Победы». Василий не вошёл в дом, остался в автомобиле, который, заметила Екатерина, своими бокастыми, выпуклыми формами отражая звёзды и прочие окрестные огни, густо-жирно вспыхивал надраенной полировкой и хромированными деталями. Маргарита разительно изменилась, и Екатерина, в калитке приветно отвечая на детски нетерпеливое и, очевидно, долго жданное объятие своей гостьи, невольно и ласково, но не без насмешливости подумала: «На “Победу” стала похожа. Победительница!»

Действительно, Маргарита объёмно налилась, раздобрела, округлилась, – ей не сегодня завтра рожать. Она стала мягка, бархатиста голосом, вкрадчива, плавна, но и, подобная утке, перевальчата поступью. Ни единого резкого, стремительного, привычного для неё, движения. Руки яйцеобразно дугами держала у живота: можно подумать, каждую секунду сторожа и опасаясь – чего бы не случилось. Екатерина видела – Маргарита, ещё не столь давно лишь жить хотела, теперь вся и всецело жила ребёнком, вся жила восторгами, но и тревогами материнства. И как сейчас на улице волшебно светилась отражениями её «Победа», так и сама Маргарита прелестно сияла перед Екатериной, но каким-то тайным, исходящим из глубин её сущности свечением.

«И она не обойдена милостями. И она поняла жизнь. Всё к лучшему. Конечно, к лучшему».

– Вымолила для мне живот у Державной? – по обыкновению посмеивалась Маргарита, однако предельно сдерживаясь каждой жилкой своего тела. – Рожý – будешь, в наказание, нянчиться… Ой, Катя, не сразу разглядела под платком: а где твоя коса?

– Обрезала.

– С ума сошла, что ли? Ты стала как мы все бабы-дуры – обдергайкой. А коса – о-о, это ж коса-краса! Ай тебя – расстроила, злодейка! Теперь на кого мне по жизни равняться? На Наденьку Константиновну или на мухинскую крестьянку? Ну уж дудки!

Увидела Колю – застыла, даже руки от живота отпали.

– Сын мой, – сказала Екатерина. – Коля. Коля, поздоровайся с тётей Ритой.

– Сы-ы-ын?!

– Сын.

Коля хмуро молчал и сызбока посматривал на незнакомую, шумную тётю – глаза она выпучила, рот разинула, а своим таким громадным, точно бы бочка у бабушки под огурцы, животом надвинулась на него, и он предусмотрительно даже отступил на шаг-другой.

– Катя, цыплёночек из инкубатора, что ли? Ой, вспыхнули мы, ой, закипели праведным гневом! Прости, дорогая. Знаю, поганый у меня язык. Говори: откуда этот очаровашка-мальчик?

– Рита, как-нибудь потом расскажу.

– Из детдома? Молчишь рыбой. Ладно, уговорила: потом потолкуем. А за границу почему не поехала? Тоже молчишь. Сколько тайн – жуть!

– Не томи – с чем приехала? С Софьей Ивановной что-нибудь случилось? С Лео? Говори же, наконец!

Маргарита сникла, в тяжеловато-вязкой пытливости вгляделась, как в колодец, в глаза Екатерины. Предельно отчётливо выговаривая слова, сказала:

– Весть я тебе, Катюша, привезла невесёлую – Лео за границей сбежал из гостиницы и попросил политическое убежища. В СССР ему уже никогда не вернуться – срок получит как предатель родины. Понимаешь? – В её глазу остро блеснула слеза. – Он для нас потерян навсегда. Мертвец он теперь. Понимаешь? Такие пироги, подруга дней моих суровых. Понимаешь, а? Понимаешь? Эх!

Она сжала губы и в чрезмерных усилиях сдерживала слёзы.

Екатерина обмерла. Её покачнуло, будто в комнату ворвался вихрь. Она стала медленно и слепо опускаться на стул, но увидела Колю – зачем-то подхватила его на руки и пыталась крепче прижать к груди. Однако руки её ослабли, и мальчик сполз на пол.

– Мама, мама! – испугался и захлюпал он.

– Что ты, что ты, сыночек! – в мгновение очувствовалась она. – Не бойся. У мамы всего-то немножко закружилась голова. Давайте-ка пить чай, – засуетилась она у стола и буфета. – Помогайте мне оба.

– Да какие, Катя, могут быть чаи! – неосмотрительно резко отмахнула рукой Маргарита и протёрла кулаками глаза. – Впору, по-мужичьи, водки дербалызнуть и забыться.

Подошла к Екатерине, ладонями охватила её виски:

– Теперь вижу – любишь ты моего брата. Вздрогнуло и сорвалось твоё сердечко, – да? Стоп! Не отвечай: слова теперь не могут дорого стоить. Эх, Лео, Лео! Идеалист несчастный. Русский Ванька он, а не гордый Лео – Лев, царь зверей! А до Леонардо да Винчи ему ни мозгами, ни душой не дотянуться даже на миллиметр. Где блеснуло стёклышко поярче или поманили сытным куском, туда и бежит собачкой наш русский Ванька или какая-нибудь, русская же, Манька. Да с подпрыжкой, хвостом повиливает. Не гордые мы, русские! Не гордые. Жаль ребёнок рядом, а так бы матами крыла и плевалась налево и направо.

На стол Екатерина всё же собрала – Коле пора было поужинать. Да и самой что-то надо было делать, чтобы перебить, спутать мысли и чувства. Но что делать? Просто шевелиться ли, находя рукам какие-нибудь новые заделья, или даже куда-нибудь пойти, что-нибудь говорить, – неясно. А может, говорить так, чтобы являть перед собой и людьми чувства, – вздыхая, закатывая глаза, плача, а то и рыдая. А может, поступить проще – выйти на крыльцо и направить свой взгляд в любимые дали, душой раствориться в них, забыться. Глупости! И какая же путаница в голове! Настолько переворотилась и сотряслась душа, что невозможно понять, что же нужно делать, как поступить, куда пойти. Бессилие, немочь в понимании того, чтó стряслось. Далёкими, дремучими отзвуками подкатывался вопрос: как теперь жить?

Посидели молча, понуро, покручивая пальцами чашки с чаем. Скажет что-нибудь одна – молчание, скажет что-нибудь другая – снова молчание. Но что остаётся делать, что такое не терпящее отлагательства сказать друг другу? Видимо, нужно время, время для мыслей, разговоров внутри себя и с людьми, чтобы постигнуть случившееся как надо, как дóлжно.

Коля, напившись чая с пирогом, скромно и деловито в своём уголку поиграл с ванькой-встанькой, полистал книжку с картинками и, склонив голову набок, задремал сидя. Нелёгким выдался для него день-денёк – незнакомые места, чужая да строгая бабка-нянька, матери всё нет и нет – заждался, измаялся, бедняга. Екатерина легонечко уложила его, пока не раздевая, чтобы не отпугнуть сон.

– Давай, Катя, помолимся. Перед Державной. Вместе. Помнишь, как тогда?

Екатерина затеплила лампадку и свечки. Глазами приглашая опуститься на колени, увидела на лице Маргариты отпечатленно живущий цветастыми бликами иконостас. Маргарита тоже на неё посмотрела:

– У тебя лицо стало точно божница – горит всеми его цветами и узорами.

– И у тебя оно осиялось. Благодатью.

– Глядишь, нежданно-негаданно и святыми станем, – не удержалась от усмешки Маргарита, однако тотчас оправилась, подтянулась, построжела.

Не сговариваясь, друг друга не призывая, начали и продолжили как в одном дыхании:

– О, Державная Владычице Пресвятая Богородице, на объятиях Своих держащая Содержащаго дланию всю вселенную, Царя Небеснаго! Благодарим Тя за неизреченное милосердие Твое…

Слово к слову, голос к голосу, душа к душе, а не как раньше – с противлением и насмешливостью Маргариты, произнесена была молитва, почти что единым человеком.

Что ж, пора уходить. Обе, чтобы не разбудить Колю, на цыпочках по скрипучему полу пробрались в сени, оттуда на крыльцо.

– Чуток полегче стало, – вздохнула Маргарита, снова охватывая живот дугообразно. – А тебе?

– Как Софья Ивановна? – не отозвалась на вопрос Екатерина.

– Тяжко ей. Когда я сказала про Лео – она тоже чуть было в обморок не упала, побледнела. Всякими микстурками и таблетками её напичкала, хотела вызвать неотложку – отказалась. Переночевала у неё. Всю ночь она плакала, причитала, металась. Звала: «Леошка, сынок!» Или к отцу обращалась: «Костик, ты оттуда как-нибудь повлиял бы… помог бы…» Я её урезонивала: мечись, не мечись, мама, а что теперь поделаешь? Жить надо, просто жить. К утру утихла, кажется, вздремнула. Когда я к ней подошла, она лежала с открытыми сухими глазами. Но, померещилось, Катя, не глаза я увидела, а выгоревшие до остатка и остывшие угольки. Она попыталась приподняться, но не смогла. Бессильно откинулась на подушку. Попросила меня пониже к ней склониться. Шепнула в самое моё ухо – наверное, боялась, что нас кто-нибудь мог подслушать: «Доченька, согласись: он нашёл свой путь и свою землю. Дай бог ему». Я с ней не спорила. А тебе, Катя, вот чего шепну – уж прости меня, правдолюбку да правдорубку: оно и к лучшему, что остался Лео там. Ты же сама любишь повторять – всё, мол, к лучшему. Уверена, вы не долго бы прожили вместе, одной семьёй, тем более с ребёнком. Лео всё равно чего-нибудь да вытворил бы. Мог бы и в психушку угодить в качестве неблагонадёжного гражданина. Зарезали бы на защите его диссертацию, а так бы и случилось, – он потом, в расстроенных чувствах, развёл бы какую-нибудь антисоветчину. Одно слово: идеалист! А идеалист тоже самое, что помешанный. Там, где, о чём говорят в наших газетах, человек человеку волк, может быть, остепенится наш дорогой мальчик Лео и начнёт жить мозгами, а не только душой и грёзами. Так вот я думаю, – обижайся, Катя, не обижайся!

Возможно, для убедительности Маргарита отмахнула кулачком и стала, вытягивая шею, искать взглядом глаза Екатерины.

Екатерина не возразила. Но и в глаза гостьи не захотела посмотреть открыто.

У калитки в какой-то отчаянной суетливости и неловкости Маргарита прижалась к Екатерине:

– Не оставляй меня, Катя! Никогда! Хорошо?

– Что ты, Рита!

– Я понимаю: у тебя уже началась другая жизнь. Обязательно появится – у такой-то красавицы и умницы да чтоб не появился! – появится, вот попомни моё слово – появится! – другой мужчина, достойный и здравомыслящий. А Лео через год-два, а то и раньше, выветрится из твоей головы. И, спрашивается, до меня ли тебе будет? Кто я для тебя?

– Мой… наш с Колей дом, Рита, всегда открыт для тебя и Василия. И Софью Ивановну с собой тяните.

– Мне нужна твоя поддержка – твоё слово, твои молитвы, даже твой светлый чёрный взгляд. Так говорил Лео, нахваливая твои глаза. «Ты представляешь, Ритка, – восклицал он, – у неё светлые чёрные глаза! Таких нет во всём мире!» Он же эстет! Если честно, Катя, и без лишних слов: я теперь живу с оглядкой на тебя. Побыла сегодня в твоём доме – и верю на все сто, что рожу благополучно.

На улице Екатерина увидела – Василий, этот огромный и широкий, точно кит, думала о нём Екатерина, но робкий и тихий, точно мышка, мужчина, встрепенулся и выскочил из автомобиля, бережно повёл Маргариту от калитки за локоток. Чуть ли не на руках усаживал её в салон. Легонечко, совершенно бесшумно закрыл дверку. Екатерине несомненно, что Маргарита – королева своего мужа, а эта блистательная «Победа» – её королевского высочества карета. И что-то такое угловатое внезапно и неуклюже вздрогнуло в её сердце. Была уверена, что – нет-нет! – не зависть нежданно явила себя к очевидному и шикарному женскому счастью Маргариты, но какая-то непостижимая тоска повыпиралась в разные стороны углами и рёбрами своими. И даже, наверное, всё же не тоска в своём непосредственном обличье, а – ознобившиеся чувства наступательно и капризно захотели тепла и чуткости со стороны, от другого человека.

– Бывает, – плотнее укутывалась в душегрейку и всматривалась в удалявшуюся «Победу» Екатерина. – Перетерпится. Перемелится. И – пройдёт. «Как с белых яблонь дым», – вспомнилась ей строчка из Есенина.

Щедро и празднично отсверкав всеми звёздами неба и огнями фонарных столбов по ухабистой, петлястой улице этого деревенского предместья, Маргарита и Василий растворились вместе с «Победой» в калейдоскопе огней города. Екатерина погладила вилявшего хвостом Байкалку, зачем-то взглянула на небо, казалось, в попытке понять, что там нового. А новое, возможно, – звёзды сыпали на неё своё воздушное, но, хотелось надеяться, не мишурное серебро.

– Неужели всё по-настоящему? Глупости! – даже сама не понимая, о чём, сказала она и – помахала приветно звёздам.

– Сумасшедшая! А также – идеалистка! – и в порывистой торопливости, возможно, в нетерпении, взбежав по ступенькам крыльца, вошла в дом.

Вошла в свой маленький, тёплый дом, волею исторических ветров когда-то зацепившийся и приткнувшийся на крутояре возле слияния малой реки с большой. И большой реке великая, но порой каторжная стезя – там, в невероятных по суровости и нелюдимости далях Севера, с Енисеем съединившись, в Мировой океан стремить, несмотря ни на что, в ежесекундных трудах и преодолениях, свои диковинные, лазурно-зеленцеватого молочка воды – воды талых горных ледников и сугробов. Однако потом снова и снова возвращаться ей, дождями и снегами, к самой себе, туда, где взросла и расцвела для большой и красивой жизни.

* * *

Вскоре Екатерину вызвали в органы госбезопасности. Вежливо, но дотошно расспросили о Леонардо. Она отвечала спокойно, ровно и большей частью предельно кратко – «да», «нет», «не знаю», «не видела».

Потом ещё раз вызвали, и ещё раз. Наконец – перестали.

И она исподволь стала забывать Лео.

Однако в сердце её время от времени вдруг да прозвучит тихой, тоненькой ноткой, но одной ноткой, одной-единственной, хотя и длинно-тягучей, как пригретая весенняя смола, ноткой несостоявшейся мелодии или даже целой песни – «Ле-е-е-о».

 

Глава 70

Прошло года полтора, и ещё немножко – благодатным довеском к тому скромному, тихому счастью, с которым теперь жила Екатерина.

Внешне в её жизни ничего не переменилось – её жизнью по-прежнему были мысли и молитвы, книги и Пушкин, люди и хозяйство, Иркутск и Переяславка, Иркут и Ангара, мать и память о людях ушедших и он, конечно, он – сыночка её Коля. Событий – почти что никаких, кроме неминучих для подвижного, любознательного мальчишки шалостей и прихотей, ссадин и царапин, его огорчений и его восторгов. Коля дохаживал в детский сад, и вечерами, когда нянечка или воспитатель сообщали ему, что за ним пришла мать, он, тотчас побросав игры и выскочив из группы, с лёту бросался на шею Екатерины и возглашал на весь детский сад:

– Мама, мамочка!

Нянечка, хроменькая старушка, говорила ей:

– Ух, живчик у вас растёт! Хотя непоседа и егоза, ан помощник мне добрый: и со стола за собой сотрёт, и полы, бывает, подметёт, и цветки польёт. Славный мальчонка.

Екатерина пунцовела и за что-то благодарила, с поклонами даже, нянечку.

Воспитательница, низкорослая, но важная дама, более обстоятельно изъяснялась:

– Что говорить, Екатерина Николаевна, конечно же способный у вас мальчик, отзывчивый, но жуть, какой неусидчивый и поперечный. Ему слово – он тебе десять: мол, вот так надо делать и поступать, а не что вы говорите. Приструняйте его, пожалуйста, а то отобьётся от рук – понатворит потом делов.

Екатерина, тоже пунцовея, согласно кивала головой, не возражала ни полусловом даже, ни полувзглядом.

Не возражала не из гордости или глубоко затаённой обиды, а потому что видела своим зорким, умным материнским сердцем через годы и расстояния – там её сын прекрасный человек: мужественный, красивый душой и станом, и обликом тоже, непременно сдержанный, как и подобает настоящему мужчине, каковым и был её отец, а его дед, предупредительный, даже, может быть, галантный, утончённый, – а почему бы нет? А ещё – доброжелательный, трудолюбивый, усидчивый, одарённый всяческими духовными и умственными дарами, нужный людям, непременно нужный, – а иначе зачем жить? Да что там! – всё-всё самое лучшее будет заложено в него, выпестовано ею, а потом расцветёт и даст свои благие плоды – плоды ума и сердца его.

Сейчас он маленький, сейчас он «человечек», «совсем мальчоночка», но если не будет надёжно защищён и обережён, всецело любим и умно – порой требовательно, а то и взыскательно, уверена Екатерина, не без самоиронии считая и «ремешок иногда небесполезным», – умно наставлен, чтó его может ожидать? Она вся в своём ребёнке, она конечно же поднимет и воспитает Колю – и он, без сомнения, станет прекрасным человеком, человеком доброго сердца и строгого ума. Может быть, таким, о каком мечталось Чехову: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», – нравилось ей перебирать в памяти, подобно пальцами драгоценные камушки, эти свои любимые слова.

Но ей бывало тревожно, случалось, что очень, до смятенности тревожно: до чего же шаток и изменчив белый свет, до чего, нередко, противоестественно неспокойны, ненадёжны, а то и крайне недобры, злокозненны бывают люди! Казалось бы, что после этой последней мировой, самой чудовищной, войны человечество, ужаснувшись, заживёт как-нибудь дружнее, сплочённее, безмятежнее, кто знает. Однако – ничуть не бывало. И посейчас на планете ни дня без взаимных угроз, кровавых стычек, больших и малых воин. Неужели люди ничему не научились, не ужаснулись последствиям клокотавшей ненависти и вражды?

Но помимо угрозы войны – тучей вредных насекомых кружат и жужжат вокруг каждого человека взаимные несправедливость, надменность, чванство, предательство, хитрость, жадность. Столько всего из того, что надругивается над жизнью и судьбой человеческой! Все семь смертных и всевозможных прочих грехов громогласно и нахально заявляют о своём праве жить и процветать в людских сердцах, вести за собой молодёжь, а то и целые народы.

А – соблазны! – бывает, огорчённо, раздосадованно вздохнёт Екатерина. Куда ни кинуть взглядом – соблазны, организованно одно за другим или в бестолковой мешанине. И пагубность их не сразу распознаешь или угадаешь. Для Екатерины соблазны – бесята нашей обыденной жизни, житейских дел и даже мечтаний. Они, мелкие или покрупнее, ежесекундные или во всю жизнь, банальные или приманчиво преподнесённые, – не счесть личин их, но все они едины в том, что войском ползучим вражеским порабощают человека, омертвляют душу его, крепко, кровожадно всосавшись в неё.

Здесь, там и ещё, ещё, ещё где-то дальше – везде, повсюду, кругом Екатерина различает явные или каверзно прикрытые угрозы и западни для её сына. Возможно ли его оградить, обезопасить, и не только на сегодня, но и на будущее? Конечно же она поможет ему молитвой и строгим материнским надзором. Она мудрая, она чуткая и знает, чтó делать, чтó прививать. Но когда-нибудь, как и любой другой человек, она уйдёт из мира сего земного, а сыну жить, – и что же будет потом? Не собьётся ли, не опустит ли руки, не скажет ли себе: «Я такой же, как все, – зачем мне противиться и быть хорошим?» Не погибнет ли его душа на веки вечные? Раньше, получается, она думала только о себе, заботилась о спасении только своей души, но – теперь, что же теперь?

Екатерина знает, что люди способны друг друга, зачастую даже с лёгкостью, вроде даже играючи, а то и веселясь, погубить, совершив нечто чёрное, чудовищное, непоправимое, преступив в столетиях выпестованные предками нравственные пределы и запреты. И наглядной для себя иллюстрацией она ежедневно видит со стены в своей комнате портреты бывших жильцов своего дома. Она поместила уже изрядно потускневшие и покоробленные фотографии под стекло в рамочки и, натвердо знает, никогда, пока жива, не снимет их со стены, не спрячет в укромное местечко, полагая, что если с глаз долой, то душе приволье. Они нужны её сердцу. Они нужны будут, уверена, и Коле.

С фотографий, как и много лет назад, ещё при жизни старой хозяйки дома, смотрела и смотрит на Екатерину ещё тогда единая, ещё счастливая семья Елистратовых. Их пятеро – «точно перстов на руке», – нравится, столь высоко и красиво, думать Екатерине. Портреты так и расположены, издавна, кем-то, – раздвинутой, распахнутой пятернёй, «пястью». По сей день оторопно и тревожно становится в груди Екатерины, когда она думает об этих людях, обо всех пятерых.

«Какая у них судьбы! Но – за что? За что?»

Но нет ответа.

Однако сокровенными отголосками, дыханием умиротворённого человека доносятся сквозь годы наставительные, но тихие слова Евдокии Павловны:

«Верь: мир наш Божий, и все человеки Земли Боговы. Говорю тебе потому так, что я несломленная, а убитая. А кому, как не мертвецам, знать больше правды, чем вам, живым?»

«Бог и нелюдей посылает на нас, чтобы мы ужаснулись грехам своим и чужим, а потом притиснились по отдельности или общинами или даже целыми народами к Богу и святым отцам нашим. Где памятуют о Боге всечасно, там и человек как человек, там и народ как народ: духовно опрятны, чинны. Но без испытаний и памяти горестной об этих испытаниях человеком не стать, в народ не сложиться, а быть стадом быдлячим, да у пастуха какого-нибудь залётного да каверзного».

Так она, угасающая, говорила.

Так теперь живёт сердце Екатерины, устремлённой вместе с сыном в будущее.

Портреты отца и матери, размещённые слева направо, символизируют, в восприятии Екатерины, большой и указательный пальцы. Отец, супруг – Платон Андреевич, офицер-мученик, возможно, единственно, что преступивший в целой жизни своей, – скрутил козью ножку из газетной осьмушки с портретом самого. В отдельной рамочке, но плечом к плечу с Платоном Андреевичем, – мать, супруга, Евдокия Павловна, простая женщина, учительница начальных классов; она пережила мужа и детей своих и желала себе, когда к ней пришла на жительство Екатерина, только лишь одного – скорой смерти. Средний и безымянный пальцы – сыновья Александр, студент-умница, будущий, может быть, даже выдающийся, инженер, однако предусмотрительно, возможно, на всякий случай, уничтоженный вслед за отцом. И – Павел, пылкий, правдивый юноша, мечтал с миллионами других молодых людей приносить пользу своему великому государству, находиться – о чём писали в газетах тех лет – в едином строю со всем советским народом. Но жизнь его оборвалась бесславно – погиб на фронте в штрафном батальоне, своим судом наказав насильника и подлеца. И, наконец, – мизинец. «Мизинчик», – ласкает этот портрет в своих мыслях Екатерина. На нём «глазастенькая девочка-крошка, дюймовочка Марьюшка», всеобщая в семье любимицы; умерла во младенчестве от кори. И, может статься, она самая счастливая среди них.

Здесь они все в своём доме, и только здесь, или же там, они могут быть вместе, – понимает Екатерина.

Они являют собою протянутую руку к людям – прежде всего к Екатерине, а теперь и к Коле, и ко всем, кто бы ни появился в этом доме, в их родном, родовом доме, или даже просто прошёл рядом с ним. Екатерина уверена – эта рука, эта ладонь протянута не за милостыней и даже не за сочувствием, поддержкой, а – сама, открыто и щедро, предлагает самое бесценное богатство мира сего – любовь и дружество. Рука готова помогать, и, кто знает, уже помогает, живущим – чтобы жили, любя друг друга и весь Божий мир.

После переезда Коли из Переяславки Екатерина стала примечать за собой, что теперь смотрит как-то по-особенному на эту милую девочку, ангелочка, на этих прекрасных молодых людей, братьев по крови и духу, рождённых, несомненно, для счастья и долгой, долгой жизни. Смотрит на них пристально, напряжённо, пытливо, что-то, несомненно, стремясь понять, проникнуть мыслью и сердцем в какую-то покамест неотчётливо различимую суть явления.

Смотрит, вглядывается подолгу и в какой-то момент неожиданно начинает осознавать, что перед ней – только лишь образ Коли. И маленьким, и подросшим, и повзрослевшим, уже парнем, студентом, мужчиной, видится он ей. И в душе нет-нет да вскрикнется, точно бы от внезапной боли:

«Боже, обереги! Боже, не допусти!..»

И услышит, то ли со стороны, то ли из глубин своей памяти – непонятно и неважно, всё тот же вопрос:

«За что?»

И вроде бы уже знает, но и вроде бы ещё не знает ответа, – разобраться цельно и полно пока что трудно, а то и невозможно. Быть может, уже только там настанет какое-нибудь прояснение.

 

Глава 71

Екатерина помнит, очевидно, как ничто другое значимое для неё, о своём обещании Евдокии Павловне – непременно, во что бы то ни стало извлечёт из земли закопанные наспех в чистом поле «косточки» Платона Андреевича и погребёт их на погосте, по-человечески, с отпеванием, о чём и мечталось супруге его и сыну Павлу. Старушка не сказала, где именно она хотела бы захоронить Платона Андреевича, но Екатерине понятно – нужно подхоронить его в могилку к Евдокии Павловне. Так будет справедливо, так будет правильно. И справедливым и правильным будет не только, уверена Екатерина, для умерших, но и для нас, живущих ныне, а также для тех, кому жить потом, чтобы – помнили и понимали. Помнили, как надо. И понимали, как надо. Но узловое всей жизни – чтобы помнили и понимали мы все, люди, ктó мы есть на земле. А потому Екатерине представляется, что перезахоронение Платона Андреевича может быть более чем материальным перенесением праха этого мученика, мученика из миллионов таких же мучеников, известных или безвестных, но жертв невинных, жертв неимоверного эгоизма, коварства, произвола. Перезахоронит его, верила, – и мир хотя бы на чуточку, но станет лучше, а наша общая жизнь и судьба – чище, светлее, разумнее. По крайней мере здесь – вокруг её дома, в её маленьком библиотечном и семейном мирке. Разве не так? – искоркой вдруг вспыхнет вопрос, однако тут же, слабый и неуверенный, и померкнет.

Екатерина и Леонардо когда-то уже собрались было перезахоронить останки, однако жизнь переворотила судьбы обоих. И как же ей теперь справиться одной, без мужчины, но, главное, без надёжного помощника? Отец Марк хотя и обещался тогда пособить, и сейчас конечно же не откажется, но он уже стар, болен, приволакивает ногу, фронтовые раны беспокоят ветерана-пехотинца, а чтобы выкопать, перенести на кладбище за полтора десятка километров останки, подкопаться и выполнить многое что ещё – нужны немалые усилия и сноровистость. Можно, конечно, нанять кого-нибудь за деньги. Но окажется ли он надёжным человеком? Получить от властей разрешение на перенос останков пока что невозможно никак. Сама расстрельная зона НКВД, Дача лунного короля под Пивоварихой, всё ещё находится под охраной. На Даче, правда, уже давно не расстреливают – иные времена, или, о чём тихонько и нередко с оглядкой говорят друг другу интеллигентные люди, «оттепель», однако вход за колючку и даже перемещение поблизости воспрещены.

Нужно будет действовать предельно осторожно и скрытно, скорее всего, что предлагал Леонардо, – поздно вечером, а то и ночью.

Что ж, время пришло – нужно действовать, – понимает Екатерина.

Полтора года её сердце жило только Колей, этим охмеляющим воздухом и безмерным счастьем материнства. Даже некогда было всплакнуть о своей или чужой доле, задуматься: так, не так живётся-можется? Она открыла – столько всего, когда с тобой маленький ребёнок! Едва приболел – вся трепещешь, чуть блеснул умом и душой – сама загораешься и сияешь новогодней ёлкой, вдруг что-то непотребное выявится в несмышлёныше твоём – бывает, вспылишь. Но следом цепенеешь внутри и казнишься самыми отчаянными казнями: называешь себя ротозейкой несчастной, вороной, считаешь, что сама недоглядела, а потому повинна с головой – и нет тебе оправданий.

Однако теперь Екатерине куда как легче: теперь она, сама так мыслит, бывалее, закалённее. Теперь жизнь её, да и вокруг, стала ровнее, спокойнее, а дали и судьбы, и ближайших лет яснее, открытее, привлекательнее даже. Всё в мире к лучшему, – привычно успокоит она себя. Но и зачем-то спросится порой: разве не так?

Да, время пришло – нужно действовать, освободить душу свою от тяготы. Морозы и снега позади, уже май месяц на разгоне – земля оттаяла, подсохла, а потому копать будет легко.

Кому же, однако, довериться, кого попросить о помощи?

Но сердце её знало, кому довериться, кого попросить. Конечно же ей нужно обратиться к нему, к Афанасию Ветрову.

Однако разум сопротивлялся, не хотел прислушаться к сердцу. Нередко перебирала в памяти слова из последнего разговора с Афанасием, там, на родине, в Переяславке, во дворе родительского дома. Сказал – звонить. Сказал – поможет, чем сможет. Сказал – не чиниться, не стесняться. Он умеет сказать, он молодец! И бумажка из блокнота с номером его телефона сохранилась. На самом доступном и зримом в доме месте лежит – на кухонном столе, но под скатёркой. Бывает, наткнётся на бумажку эту или же просто вспомнит о ней в сутолоке дней. Подержит в сомнениях: оставить, не оставить? Снова положит туда же, точно бы под спуд что-то такое несущественное, неважное. Однако скатёрку над ней зачем-то пригладит, постоит в задумчивости.

И другой вопрос, подкатываясь и откатываясь, точил не один месяц, почти что все полтора года, хотя и полегоньку, но настойчиво: позвонить, не позвонить?

Томилась, переживала, «трусила как девчонка», но однажды стремительно подошла у себя в библиотеке к чёрному и угловатому, схожему с куском угля, телефонному аппарату, зачем-то вобрала в грудь воздуха, выдохнула и – торопливо накрутила на скрипучем, неподатливо-жёстком, точно бы ржавом, диске заветные цифры.

Думала, голос предательски сорвётся и задрожит.

Не сорвался и не задрожал.

Но почувствовала, что щёки загорелись, когда услышала его голос. Что там! – вся голова заполыхала, обморочно закружилась.

«Что со мной? Глупости!»

Сказала Афанасию, что разговор не телефонный – нужно, если он не против, встретиться.

Встретились, – в тот же день, и получаса не минуло.

Афанасий в своём служебном автомобиле, в полюбившейся ему «Эмке», с уже ставшим ему другом шофёром Саней, подъехал к библиотеке. Этот тёртый, продравшийся через всю войну ГАЗ-М1 он не захотел поменять на недавно предложенную ему властями комфортабельную, сверкающую облицовкой автоновинку, отшутившись – «На войне как на войне».

Екатерина, потирая и стискивая пальцы, ждала на крыльце. Скованно и мельком взглянули друг на друга, поздоровались, оба едва двигая пересохшими губами. В его глазах она увидела свет восхищения – «Ты прекрасна!»

«Глупости! Женское тщеславие. Не растеряться бы, как дуре».

Непривычно для себя суетливо, в порывистых движениях, с низко опущенной головой она провела его в скверик напротив библиотеки. Степенно, с напряжёнными прямыми спинами присели на скамейку. Преодолевая великое смущение, досадуя, что, похоже, полыхающе красна, «будто варёный рак», она предельно кратко, но достаточно полно рассказала о судьбе семьи Елистратовых и, без лишних слов, попросила помочь – перезахоронить останки.

Он, не задав ни единого вопроса, решительно поднялся и указал рукой в сторону «Эмки»:

– Катя, погнали в Пивовариху! На месте определимся, что да как.

– Прямо сейчас?!

– А зачем тянуть? – И неожиданно усмехнулся: – Кота за хвост. Пока светло – отыщем место захоронения, осмотрим окрестности, определим, нет, есть ли охрана и какая, может, всего-то старикан с дворняжкой бродит по полигону. Спланируем действия. Как говорит в каком-то кино щеголеватый швейцар, торжественно взмахнув рукой: «Авто подано!» Катя, да улыбнись ты, наконец-то! Такая красивая, молодая женщина, а – унылая, старуха старухой. Не годится этакое дело, землячка! Мы, переяславцы, жизнелюбцы до мозга костей, в какие бы стороны нас не гнули. Правильно?

Екатерина хотела просто, дружелюбно, улыбнуться ответно, но получилось неприятным, что ей показалось, вздрогом губ.

«Отчего я волнуюсь? Неужели юность моя так и будет вести меня на своём поводке по всей жизни!»

Встала, шагнула, но остановилась, нерешительно глянув на «Эмку». Бдительный Афанасий понял:

– Катя, мой водила, Саня, – надёжный парень. Трепаться не будет где попало. Да и вообще из него слово выжать – что из камня влагу. Если уж мне доверилась – и ему доверяй. Мы с ним в нашей «Эмке» – экипаж машины боевой.

– Есть с кем воевать?

– Ещё долго, чую, будет с кем и за что воевать в этом мире. Великий Блок сказал: «И вечный бой, покой нам только снится». А косточки нашего красного командира Платона Андреевича Елистратова честь честью провезём через весь город на боевой машине. «Эмка», к слову, всю войну отбухала. Возле Красных казарм, где он служил, постоим минутку. – Помолчал, поморщился: – Я, Катя, наверное, опять в своём репертуаре: говорю как на партийном собрании – с пафосом и кудряво. Одно слово – артист. Из погорелого театра.

– Афанасий, ты правильно сказал, ни единым словом не сфальшивил. Не казнись понапрасну. Спасибо тебе. Если нас сейчас слышит с небес душа Евдокии Павловны, то… – Волнение осилило, отвернулась. – Поехали, что ли… командир машины боевой, – и пошла широко и быстро к «Эмке».

Пока ехали, Афанасий рассказал об ангарской истории – о «письмах с того света», о кровавом, беспощадном и бессмысленном бунте на промзоне нефтехимического комбината, о замученных и убитых заключённых и военных. Екатерина сокрушённо покачивала головой:

– Что творили, ироды!

– Да-а-а, натерпелся народ, – солидно заключил Афанасий. – Но что ни говори, Катя, а теперь жизнь выправилась. Никита, понятно, баламут ещё тот, но от социализма не отшатнётся. А через каких-то двадцать лет, о чём говорит партия, – уже коммунизм, и на вечные времена не надо будет никаких революций и контрреволюций, политическая борьба и возня станут бесполезными и скукожатся шагреневой кожей. Будем жить-поживать в своё удовольствие, на зависть Америке и всему буржуазному миру…

– А если народ отшатнётся? – тихонько перебила Екатерина.

– За эти оставшиеся до коммунизма двадцать годков, может быть, и пошатается туда-сюда народ, и, кто знает, побузит малёхо, но-о-о!.. к тому же и вернётся. Скажи на милость, какой дурак от добра бежит?

– Может быть, вернут?

– Нет, Катя: сам вернётся. Сам! Я понимаю подтекст твоего вопроса: не появится ли новый Сталин, чтобы железной рукой навести порядок, каждому, так сказать, указать своё место? Угадал? Не отвечай – угадал! Нет и ещё раз нет: Сталина и никакого другого диктатора на русской земле больше никогда не будет, потому что кровью и муками навечно научены мы. Неторопливо, но уверенно добьёмся поставленных целей и – заживём по-человечески.

– Дай-то Бог.

– Извини, конечно, но в этих делах не на Бога надо уповать, а на выверенную до последнего микрона марксистко-ленинскую теорию и практику.

Екатерина, поджав губы, улыбчиво, но не несходительно, покачнула головой. Афанасий чýток – ни полвдоха-выдоха, ни полвзгляда-смаргивания её не упустит:

– Эх, снова понесло меня, хвастливого краснобая! Извини за мой неуместный тон. Но я, понимаешь, привык жить большими делами – делами области и страны. Знаешь что? А давай-ка, землячка, поговорим о наших детях. Расскажи о сыне – как он, что он?

«О наших детях. О наших детях…» – казалось, не словами, а огоньками, тихими и трепетными, как у свечей или лампадок, из какого-то далёкого далека навеялось в душу её.

– Что сказать тебе, Афанасий? Хороший растёт мальчик. Помощник мой. А в твоей семье, расскажи, что?

– В моей семье – сыновья. Ты, наверное, не знаешь, что у меня их двое, Юрик и Петя. Тоже славные ребята. Эх, чего уж тебе и мне скромничать: нашенская переяславская порода – ещё та, из сибирских самая сибирская! Слушай, может, наши дети когда-нибудь станут друзьями, сроднятся по-товарищески – годами-то близки. Хорошо бы. Надо нам всем держаться вместе, помогать друг другу.

«Наши дети. Наши дети…» – отвеивалось теми же огоньками, но уже из души – в просторы природы и жизни, несомненно, неся радостную весть для всего сущего.

Оба о чём-то помолчали, в обоюдной задумчивости и грусти.

«Катя, Катенька, Катюша», – услышала Екатерина. Или ей показалось.

– Что? – невольно спросила она.

Не было ответа. Оба смотрели за окна, но, кажется, ничего за ними отчётливо не различали, хотя солнце предвечернее яснее ясного освещало этот их, после стольких лет разлуки и отчуждения, совместный путь.

 

Глава 72

Недоезжая до Пивоварихи, свернули в поля, на волновавшуюся всхолмиями и балками дорогу. В опущенные боковые окна «Эмки» ворвались запахи взнятой сохами унавоженной земли и дымы выхлопных газов – с десяток тракторов шли дружными, боевитыми клиньями, вспахивая обширные гектары местного совхоза. Дым и пыль за ними узловато сплетались и следом тяжело веялись сырмяжными рвано-чёрно-ветошными стягами. А между сосен корабельной рощи, по еланям и опушкам её в трогательной дрожкости плыли нежно-сиреневые облака – богато нынешней весной зацвёл багульник. С одного из холмов мощным размахом отворились звеняще синие байкало-ангарские дали с бескрайним потаёжьем в молочково-зелёных поволоках молоденькой листвы и хвои, с богатырски вскинутыми туловами гор и скальников, с морем-водохранилищем при Иркутской ГЭС, с новыми микрорайонами хорошеющего год от года Иркутска. А ещё дальше, но не разглядеть глазами, а только, наверное, сердцем, он, Байкал, священный, любимый, неповторимый, – несомненный блюститель богатств и красот Сибири.

«Кого убивали здесь, те тоже могли смотреть в эти дали», – подумала Екатерина, невольно потупляясь взором, каждой жилкой отягчаясь. Но тут же, со стороны ли, в себе ли самой, услышала: «Верь: мир наш Божий, и все человеки Земли Боговы». А может, и не слышала, а уже в крови её жили и порой закипали слова незабвенной Евдокии Павловны.

Афанасий оживился – стал, точно ребёнок, вертеться, увлечённо высматривая трактора, возможно, хотелось ему увидеть ещё больше их:

– Самые бодрящие и нужные по весне запахи – тракторов и поднятой земли. Да к тому же сдобренной навозом. А помнишь, Катя: я, ещё пацаном, в войну и после, пахал поля?

– Помню, Афанасий.

И они посмотрели друг другу в глаза – просто, легко посмотрели, может быть, так, как происходит что-нибудь случайно, нечаянно, но, нередко, в радостной искромётности счастливых секунд жизни. И порадовало обоих то, что, кроме света друг в друге, они ничего постороннего, смущающего, а то и путающего чувства и разум не увидели.

Потом, расставшись, они поймут глубже, отрадно, что это был свет необыкновенный, возможно, чудодейственный. Это был свет долго- и многожданный, дарованный тому и другому всею прожитою жизнью их. Это был свет примирения, окончательно и деликатно-нежно, почти что незаметно повершённого. Это был свет прощения, без остатка, милосердного до слёз. Это был свет самой высокой на земле любви – духовной, но которой, может статься, кто-то из них, или даже оба они, ещё не был готов отдаться как дóлжно бы.

Воздух сломило и передёрнуло – внезапно из-за холма наскочил, даже вроде как ощерился своей изломистой, торчащей, ржавой, колючей проволокой по вразнобой покосившимся, трупно-серым столбам расстрельный полигон, именуемый Дачей лунного короля. Но само это место можно было бы назвать неприметным, даже сереньким, если бы не роскошество багульника по его холмам и впадинам. Здесь багуловые поляны лежали каким-то изумительным полотнищем неба – зеленцеватой синевой его и сиреневыми облаками. Больше всего багульника по могильным провалам многослойных и многорядных братских захоронений, которых не счесть.

Екатерина вся напряглась, всматриваясь за колючку: облака-заросли выстроились там ратью целой – взводами, ротами, полками, может быть, для броска, для атаки, во имя правды, справедливости и – победы. Ей представилось, что этому массивному, разрастающемуся цветочно-листиковому воинству вот-вот устремиться, вобрав в себя ещё чуток-другой соков земли, во все пределы и в небо своей хотя и вычеркнутой из жизни этой, но многотысячной мощью, возможно, доламывая недоломанное временем и людьми это страшное, но уже жалкое ограждение. Вырвутся цветки и листики из своего тайного, тихого, но жуткого мирка и вестниками раскатятся, разлетятся по всему белому свету и, непременно, поднимутся, воздушные, лёгонькие, к небесам. Но кому, однако, понять, глянув чаянно или нечаянно в высь, почему облака сегодня сиреневые?

Так почувствовала потрясённая, но и восхищённая Екатерина.

 

Глава 73

Афанасий велел Сане притормозить, завидев влачившегося по ту сторону колючки старика. Без ружья и без собаки он был, но в милицейском, хотя и поизношенном до ветхости, обмундировании; на сивой, заросшей голове – ломанная, но с кокардой форменная фуражка. Афанасий и Екатерина вышли из машины – дальше уже ехать не надо было: сосёнки с заветной могилкой – по соседству, рядом со свежевспаханной пашней.

– Здравствуйте, товарищ! – с бодрячковой покровительственностью поприветствовал старика Афанасий. – Мы, уважаемый, специалисты из сельхозотдела – замерим глубину вспашки, – правдоподобно пояснил он, зорко присматриваясь к старику: поверил тот или не поверил. – Вы, надо понимать, охранник?

Старик, похоже, с великой неохотой и в какой-то окостенелой тяжкости приподнял от земли глаза – в них ямой зияла мутная, скользкая пустота. Казалось, он был пьян или не в себе; но, может быть, – тяжело болен. Его лицо поразило Афанасия и Екатерину – выхуданное, зверовато ощеренное отвислой скулой, оно выглядело так же, как и обступившие полигон гнилые столбы, – трупно-серым.

– А-а-а: молодые, сильные, – проскрипел старик. – Хорошие у вас глаза – честные и чистые. У моего Фёдора, сына, тоже были такие. С фронта он не вернулся – в болотах под Ленинградом остался навечно. Спрашиваете, охранник ли я? Двадцать три годочка я с двумя напарниками тут, а кто такие мы – уж и сами не раскумекаем. Может, и охранники мы всё ещё. А может, и мертвецы уже. Ещё перед войной велено было нам с самого верху, – старик значительно потыкал в небо пальцем, – попеременке и круглосуточно ходить-бродить повдоль колючки и отпугивать честной люд, чтоб никто не совал сюда своего носа. Что ж, ходим, ковыляем, днём и ночью, в праздники и в будни, пока ноги мал-мало шевелятся. Мы служаки до мозга костей: сказано начальством то-то и то-то – отвечаем по уставу: есть. Козырнули и – шагом арш.

Старик замолчал – ему было трудно говорить, грудь потряхивало, шею вело как корчами; он был немощен и жалок. Однако глаза его загорелись остро и хищно – он пристально и цепко всматривался в Афанасия, на что-то насиливая свою явно шаткую, неустойчивую мысль.

Афанасий и Екатерина невольно переглянулись, очевидно в глазах друг друга вызнавая: я правильно понял то, что услышал из уст этого человека?

Несомненно, они, цепенея, одинаково поняли: старик и его напарники – из той обслуги Дачи лунного короля. Они – убийцы и изуверы и приставлены сюда, чтобы цепными псами дослужить и службу, вверенную начальством, и целую жизнь свою, дарованную судьбой.

Старик снова уткнулся глазами в землю, весь напружился до дрожи. Что-то в нём, в борьбе, возможно, с сомнениям, а может быть, со страхами, тяжко и вязко замешивалось, скручивалось, решалось.

Неожиданно он вскинулся пружинно всем своим чахлым, изломанным летами и немощами телом, казалось, вырываясь из каких-то невидимых, но ухватистых пут, и притаённым, но нетерпеливым взмахом руки поманил Афанасия в сторону:

– Слышь, сынок: дело до тебя имеется. Вижу, ты крепкий и бойкий. Помоги мне.

– Помочь? – строго и хмуро спросил не умевший скрывать своих истинных чувств Афанасий, однако отошёл за стариком вдоль ограждения на некоторое отдаление от Екатерины. – Говорите, что нужно, – был он неумолимо сух и неподступен.

Старик вынул из внутреннего кармана френча молоток, сдёрнул с головы милицейскую фуражку – Афанасий увидел по виску и маковке страшные шишковатые ссадины с запёкшейся струпьями кровью в волосах.

– Глянь сюда, сынок. Не первый раз бью, бью и бью себя по башке вот этим орудием, ан убить не могу.

Афанасий инстинктивно отшатнулся и даже огляделся с опасливостью:

– Кого… убить… не можете? – едва выговорил он.

Глаза старика тлели мутно, но горячечно. Он стал говорить торопливо, путанно, как в бреду:

– Себя. Себя, родимого. Могу, ясное дело, и удавкой воспользоваться – добрых суков везде полным-полно. Да мне надо чтоб – молотком. Чтоб – по башке. Да чтоб – закопали меня вон в том рву. Там дружок мой лежит, – Сеня Протерушкин. С детства мы с ним приятельствовали, на пару землю пахали, промышляли в тайге, советскую власть устанавливали и поднимали. Потом – я в НКВД. В спецроте служил. А он, колхозник, – попался. Чего-то где-то ляпнул во хмелю и – загремел. Сюда его привезли с партией таких же недотёп. Ты сынок, понимаешь, кто я такое есть? Вижу: понимаешь! Презираешь, верно? Что ж… что ж…

Афанасий, бледный, оглоушенный, окостенелый, со сдавленными зубами, молчал.

– Слышь, я не виноват. Я маленький человек. Мне нужно было кормить семью. Я служака. Я… я… С Сеней хочу лежать вместе. Я ему объясню. Он меня поймёт. Слышь, сынок, я тебе заплачу. Богато одарю, – жизнь проживёшь весело и вольготно. – Старик вынул из запазухи затасканный матерчатый свёрток: – У меня, глянь-кась, чего имеется – золото, чистейшее. Аж слиток цельный, с кило, или поболе даже. Ещё до войны его сварганил, а зачем – сам не пойму. Я не жадный. Я просто служака. На, на! Бери. Столкуемся. Один тишком приходи сюда хоть сегодня, хоть завтра, – когда сможешь. Я уже и могилку выкопал. Тебе и всего-то дел: шварк меня по голове сзади и – готово. Как Сеню когда-то. Только и хлопот останется – прикопаешь яму. Пойми, не могу я жить. Невмоготу уже мне. Край! Душа горит, жжёт нутро, заживо сгораю. В аду живу. Душа – мой ад. Ты пойми: я не тело моё хочу убить, а – душу. Душу! Чтобы избавиться от мук. Ты не первый, кого я попросил. Напарников просил, забулдыг местных задабривал водкой – кто посмеивается, кто у виска пальцем крутит. Не понимают меня. Сумасшедшим считают. – Старик отчаянно вскрикнул: – Эх, вижу: гневом твои глаза загораются! Что ж, если не тебе, так, один бес, кому-нибудь другому повершить моё дело. А если нет – так сук найдётся подходящий. Нет мне теперь пути ни к людям, ни к Богу. Последний раз прошу: спаси! – потянулся старик руками, чтобы ухватиться за Афанасия.

Афанасий очнулся – обморочно глыбой своего тулова откачнулся назад. Едва разжал зубы – захрипел, обрывая и отталкивая старика:

– Замолчи-и-и! Ни слова больше! Это твоя жизнь – не путай нас в неё. Иди своей дорогой, старикан чёртовый.

– Сынок, прости! – вцепился старик в проволоку, в самые шипы её, очевидно не чуя боли. Вскинулся лицом к небу: – И ты, Феденька, сын мой, кровь моя родная, прости. Если можешь. Простите меня все. Чего уж, понимаю: меня никто не сможет простить, даже сам Бог, если даже шибко захочет.

Старик помолчал со склонённой головой, как бы задумавшись, грустно и горестно. Однако внезапно и в невозможно льстивой ласковости – улыбнулся:

– Парень, а возьми-ка золото – просто так возьми: вижу, хороший ты человек, честный. Бери, бери – не пропадать же добру!

– Что? Не пропадать добру?!

Афанасий, перекосившись в омерзении, отшатнулся от старика:

– Прочь, прочь, гадина!

Слепо запинаясь и жестоко проваливаясь в притаившиеся в сухотравье выбоины, Афанасий чуть не бéгом побежал и чуть не ползком пополз.

Старик, скрючившись, псом издыхающим уволокся в багуловую глушь.

 

Глава 74

Казалось, ожидая погоню, опасаясь за свою жизнь, Афанасий обернулся на ходу – никого. Но может, – никакого старика и не было вовсе. Может, – привиделась ему эта страшная, эта невыносимая, эта мрачная, эта уродливая тень человекоподобия, нежданно-негаданно набросившаяся из подвальной тьмы и сырости какой-то стародавней и маловероятной жизни. Возможно, той жизни, о которой и он, Афанасий, и массы нынешних людей уже не хотят вызнавать и даже – для приличия – помнить как-нибудь покрепче, потому что устремлены куда-то и к чему-то вперёд, вероятно, к свету новой своей и страны судьбы. Может статься, когда-нибудь Афанасий всё же спросит в себе самом или же услышит от кого-нибудь: Кто поймёт человеческую суть до самых глубоких глубин её? Что такое человек? Зачем человек?

А сейчас – душу его выворачивало брезгливостью и ужасом.

Подошёл к Екатерине; что-то хотел ей сказать, однако голос, прирождённо сильный и в умственных трудах отточенный, срывался, грузнул, даже сипел, а колотившиеся в голове вместе с кровью слова не могли собраться и слепиться во что-то единое и ясное.

– Афанасий, что с тобой? Тебя трясёт, ты бледный.

Он умотанным конём рывками встряхивал головой, словно бы желая избавиться от сна или хмеля:

– Расскажу, Катя. Обязательно расскажу. Я весь в чаду. Погоди чуток – отдышусь.

Отмашкой головы позвал из машины Саню, по привычке взявшегося было скоротать свободные минутки за чтением книжки, и они втроём подошли к заветной могилке. Постояли перед ней молча. Афанасий хотя и успокоился немного, однако только принимался рассказывать о старике – голос вело и сминало. Снова начинал – но опять не доставало сил одолеть тяготу чувств.

Минута за минутой проходила, и слово к слову прилиплялось, мысль с мыслью сплеталась, – рассказалось более-менее внятно. И, овладев-таки чувствами, даже смог подытожить – как на суде, как, страстный и неуёмный, сейчас очень хотел и уже застарело привык в словесных баталиях идеологического работника:

– Он убивал и истязал людей, а теперь память добивает и казнит его. Он уже не человек, а что-то другое. – Досадливо поприкусывал губу, шумно выдохнул: – Эх, слова, слова! А понять-то как? Как понять? Ка-а-ак?

Потрясённые Екатерина и Саня молчали. И в самом деле: слова были бессильны и бескровны. Все трое в очевидном желании немедленно освободиться от страшной тени старика стали смотреть в поля – трактора с прежним усердием и напором поднимали и бороновали землю. Пахло живительно и разнообразно. Ожили самые чарующие запахи здешних мест. Душу бодрил рокот могучей техники. Уже вечерело, подходили сумерки – солнце доверчиво и отдохновенно припало к Ангаре, кто знает, не напиться ли её байкальских снежных вод. Сама же Ангара в долине своего царства-государства нежилась в шелках накидок – туманцев и дымок. Она была млада, своевольна и прекрасна. Хотелось молчать, не отводя взгляда от далей.

 

Глава 75

Однако Афанасий, нетерпеливый и деятельный, кашлянул, предупредительно и тихонько, в кулак и даже подрасправил плечи:

– Довольно унывать и хандрить. Надо действовать. Правильно я говорю? Правильно. Саня, дело до тебя имеется, можно сказать, государственной важности. Под этим едва различимым холмиком покоятся останки красного командира Платона Андреевича Елистратова. Почему, спросишь, он в чистом поле лежит? Подробности – после. Можешь считать, что на этом поле в бою погиб он за родину. Завтра суббота – хотя и выходной день, но нужно будет мне и тебе поработать, не исключено, что более чем по-стахановски: нужно будет выкопать и перенести останки на кладбище, а там подкопаться к могилке его жены и подхоронить. Как ты на такое дело смотришь?

Саня, когда находился не за рулём, неизменно смотрел себе под ноги, о чём-то глубоко и тщательно думал и чему-то тихо-тихо улыбался – «как дурачок», поговаривали люди, но, однако, Саню любили, особенно ценили его шофёрские и автослесарские умения. О чём не попросят Саню гаражовские мужики – сделает, подсобит, починит. Ни ропота, ни отговорок, надо – значит, надо. А сам никогда ничего не попросит, можно подумать, что всё у него есть и всем он доволен сполна.

– Хорошо смотрю, Афанасий Ильич, – ответил Саня, низово и тихо улыбаясь.

– Вот и славно, – покровительственно потрепал Афанасий за плечо члена своего «экипажа машины боевой» и обратился к Екатерине: – Я тебе, Катя, уже говорил, что Саня надёжный парень, из него слово выжать – что из камня влагу. А ещё он заядлый книгочей. И-и-и! – поэт. Точно, точно: поэт! Стихи кропает, будто семечки лузгает.

– Афанасий Ильич! – по-девичьи зарумянился Саня.

– Ничего-ничего, Саня. Катя библиотекарь – пусть знает, что в Иркутске живёт будущий великий поэт Александр Стрельцов. – И тут же – деловым, если не приказным, манером: – В гараж, Саня, «Эмку» не загоняй – на зорьке меня из дома заберёшь, сюда вон по той тропе, которая прячется в кустарниках, подкатим, там её и оставим, чтобы глаза никому не мозолила. Заготовь две лопаты, кирку и верхонки. Пока народ не проснулся, живо извлечём останки, обернём их отрезом кумачового полотна – имеются у меня кое-какие припасы, повезём на кладбище. Тормознёмся у Красных казарм – отсалютуем клаксоном. Потом тебя, Катя, и священника твоего захватим с дороги и – к Евдокии Павловне в гости. Кладбищенского сторожа, дядю Федю Фомушкина, я немного знаю: когда-то в кузнечном цехе на заводе работали вместе, потом он получил увечье, вышел на пенсию и уже годков пять безвыездно живёт в сторожке на кладбище. Не пьяница, нормальный мужик, но охотник принять на грудь, особливо на халяву. Рассказывать ему ничего не будем – мало ли, кому-нибудь по пьяному делу проболтается, а поставим ему водки: скажем, помяни, старина, нашего товарища. Ему хватит три-четыре стопки – уснёт блаженным сном. А мы тем временем подкопаемся и честь честью подхороним нашего красного командира. Дня через два-три памятник смастерим, установим. Задача ясна, Александр батькович?

– Так точно, – ответил Саня с той же низовой и тихой улыбкой.

Екатерина знает с юности: как сказал Афанасий, так тому и быть. Отец Марк, в каждении раскачивая и встряхивая кадило, уже утром возгласит над косточками Платона Андреевича: «Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков». А Екатерина будет время от времени вплетаться словами из Трисвятого своим тоненьким клиросным голоском: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Афанасий, уверена она, будет морщиться и, вполне может быть, по окончании литии затеет со священником препирательство о том, что Бога нет и быть не может. А отец Марк не сурово, но строго пояснит: «Верь, не верь в Бога, мил человек, а именно в Боге здесь и сейчас мы съединились». Афанасий непременно ответит – так или же как-нибудь иначе: «Я человек государственный, и мне, извините за резкость и прямоту, некогда думать о том, чего никогда не было и быть не может в мире и в природе».

Нет, нет: Афанасий не будет прекословить и изрекать глупости! Возможно, только лишь нахмурится, этак несколько театрально насилясь щёками и горлом по въедливой начальственной привычке, и – деликатно промолчит. Он человек хотя и решительный, вспыльчивый, но образованный, воспитанный.

Пора домой, но уходить отсюда почему-то не хочется. Душа ещё чего-то ждёт.

– Александр, почитайте что-нибудь из своего творчества, – неожиданно обратилась Екатерина к Сане. – У этой могилки, если возле неё оказался поэт, должны, думаю, прозвучать стихи. Какие-нибудь жизнелюбивые, добрые и – смелые.

– Из меня поэт, как из сапога гармонь. Так, балуюсь на досуге.

– Отчего же вы не поэт? Только что очень даже образно выразились, – улыбнулась Екатерина. – Почитайте, пожалуйста.

– Что ж, слушайте.

– Спасибо, Александр. За Пушкина спасибо. А – ваше?

– Моё?

– Ваше, ваше.

– После Пушкина – моё?

– Катя, он скромняга ещё тот. Но стихи, скажу тебе по секрету, плетёт что надо. Он, глядишь, поднаберётся опыта и наглости да накатает поэму похлеще «Евгения Онегина». Там будет всё – любовь и ненависть, рождение и смерть, война и мир, преступление и наказание. Всё как у людей. И – для людей. Однажды в бардачке я нашёл одну его писульку – выучил наизусть, потому что сделано капитально. Слушай.

– Афанасий Ильич! – опешил и взмолился Саня.

– Саня, если бы стихи были дрянными, я бы их даже под дулом автомата не стал декламировать. Смирись, поэт!

– Если начальник велит – куда же денешься, – вздохнул и потупился Саня.

– Молодец. Слушай, Катя. Несколько строчек – но какие!

Афанасий прочитал старательно, с чувством, блистая своим баритонистым голосом, – он очень доволен собой. Однако Екатерина и Саня не отозвались, а как-то потерянно и затаённо молчали.

– Что такое? Я плохо прочитал?

– Афанасий Ильич, вы прочитали великолепно, но, понимаете, – эти стихи Евгения Евтушенко. Я полюбившиеся строчки нередко записываю на всякие бумажки, потому что книгу или журнал нужно сдавать в библиотеку.

– Хм, Евтушенко, говоришь? – несколько обескуражен Афанасий. – Надо же, опростоволосился я. Что ж, Евтушенко, так Евтушенко: тоже неплохо. А ты, Саня, всё равно станешь хорошим поэтом или писателем. Если, конечно, не будешь лениться. О твоих стихах мне говорил один наш иркутский мэтр – хвалил, расхваливал, произнёс – «наша надежда» и всё такое прочее.

– Афанасий, со стихами Евтушенко получилось как нельзя лучше – к месту, душевно и высоко. Не расстраивайся особо. Там, кстати, есть ещё такие строчки, крайне важные:

– И вправду: что мы знали о них? Всюду в мире так: был человек – нет человека. Но душа, у любого человека, вечная. И – не нам принадлежит.

– Вечная? И – не нам? – напряжённо спросил Афанасий.

Екатерина пристально посмотрела в его глаза:

– Вечная. И – не нам.

Он не стал переспрашивать, уточнять, лишь слегка и неопределённо покачнул своей большой, лобастой головой.

Екатерина обратилась к Сане:

– А ваших стихов, Александр, мы, кажется, не услышим сегодня?

– После Пушкина и Евтушенко – извините, нет.

– Понимаю. Но стихов вы не бросайте писать – они нужны душе. Возможно, так, как организму воздух. Извините за некоторую напыщенность.

– Не извиняйтесь: вы сказали просто и точно.

Направились было к машине, но неожиданно их остановило необыкновенное зрелище – облака вспыхнули яростным багрянцем в закатных лучах. Однако почти что мгновенно и волшебно преобразились – кротко пригасли, но одновременно высветились исподнизу нежнейшими сиреневыми отблесками самых последних лучей уже без малого зашедшего солнца.

Не багульник ли поднялся к небу! – вскликнулось в душе Екатерины.

Вероятно, они, самые смелые и дерзкие, только что вырвались из заточения, подцепились за облака и – поплыли свободными странниками, – всматривалась Екатерина в изумительной красоты небо. Шепотком нашептала, чтобы не смущать Афанасия и Саню:

– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставлышихся раб Твоих, братьев и сестер наших, от рук супостатов скончавшихся.

«Они плывут, и мне – с ними бы. Чтобы ободрить, чтобы помочь, если надо будет, чтобы послушать их скорбные рассказы. Облака, подождите меня!»

И Екатерине ярко и зримо представилось, что она – в облаках. Посмотрела вниз на землю – кто там? Стоят в чистом поле Афанасий и его верный Саня, водила и книгочей и даже, кажется, литератор, неплохой литератор, которому, кто знает, не написать ли когда-нибудь, вобрав в себя опыт лучших книг мира и жизни всей, поэму или роман. Кто знает, кто ведает!

– Мир – Божий! – не смогла Екатерина удержаться, чтобы не крикнуть им. – Не верите?

Афанасий и Саня, уже шедшие к «Эмке», ещё раз, но уже пристальнее посмотрели на небо.

Неужели и вправду услышали Екатерину?