Людвиг Оскарович вошел в комнату, шевеля пшеничными бровями, кланяясь и приговаривая:
— Здравствуйте, здравствуйте, очень приятно, очень приятно… чем могу служить? Мое почтение, Алексей Алексеевич! И вам, господин Черемисов!
— Нужно выручить жену Аркадия Попова и ее отца. Аркашу вы, наверно, знаете, он майор-летчик, сейчас находится в отряде усташей; где-то возле Бледа. Его самолет был подбит в апреле над Словенией. Аркаше кое-как удалось приземлиться… — деловито объяснил Хованский.
— Аркадий Попов… Это кадетский «атаман»? Потом офицер? Как же! Помню! Богатырского телосложения! — И, ударив ладонью по лбу, Берендс воскликнул: — Ах, конечно, помню! Он схватил меня так, что я вверх тормашками летел шагов десять, до сих пор шрамы остались. — И он ткнул пальцем себя в щеку.
Хованский укоризненно улыбнулся:
— Зачем ворошить старое? Я ведь тоже не забыл свое «купание» по вашей милости, но стараюсь не вспоминать.
— Ваш легкий намек, Алексей Алексеевич, бросает на меня густую тень, — не удержался, чтоб не сострить Берендс. — Значит, Попов в отряде усташей нечто вроде троянского коня? Не завидую ему… Спасти жизнь его жены и ее отца… гм-м! — И он хитро, двусмысленно заулыбался… шаркнул ногой, закивал головой и оглянулся на входящего Буйницкого.
— Алексей Алексеевич, их взяли еще вчера ночью… — проговорил Буйницкий, но, заметив Берендса, осекся.
— Кто их взял? — махнул рукой Хованский, давая понять, что Берендса опасаться не следует. — Рассказывай все.
— Недичевцы! Говорят, очень били Драгутина, обзывали коммунистом. Его и Зорину после допроса затолкали в машину и куда-то увезли.
— Куда? Не на Баницу?
— Взяли их недичевцы, потому и повезли, наверное, на «Саймиште».
— Это уже легче, — закивал Берендс. — Я знаком с помощником коменданта. Однако, сами понимаете, за сутки их могли заставить «признаться» или забить насмерть палками. Звери! Сброд шакалов! Но я попытаюсь узнать о их судьбе. — Он подошел к висевшему на стене телефону. — Нужно только подарок приготовить. Что-нибудь уникальное! Хе-хе!
Берендс долго звонил, потом, как показалось Алексею, нерешительно и неохотно с кем-то разговаривал. Но, выпив поднесенный ему Черемисовым стакан коньяка, оживился, закаламбурил, и в голосе прозвучали повелительные нотки. Он вновь взялся за телефон. Наконец повесил трубку и, кивнув на стакан, произнес:
— Репете!
Черемисов налил.
— Сейчас придет машина и привезет нам пассиршейне — пропуска. Поедем на «Саймиште»! Хотите со мной, Алексей Алексеевич? Или вы, господин Жорж? Фамилия на пропуске не проставлена. На всякий случай. Хе-хе! — И Берендс с удовольствием отхлебнул из стакана. — Нужен свидетель и гарант одновременно. Чтобы вытащить их сухими из воды, придется напустить туда побольше мути.
— Поеду я. — Хованский встал со стула. — Жорж говорит по-немецки с акцентом. Сразу видать русского. Он сходит за подарком. Возьмет у соседа часы… — И подумал про себя: «Конечно, я поступаю опрометчиво, но выхода нет, к тому же надо посмотреть самому».
* * *
Долина реки сера от паровозного дыма, который, поднимаясь, заволакивает скелеты сгоревших и разрушенных только что домов, в небе одиноко мерцают позолоченные кресты церквей и колоколен. Особняком высятся кирпичные стены крепости Клемегдан и огромный голый «Победник» на высоком постаменте. У «Саймиште» — бывшей выставки — высятся переплетения балок караульных вышек с прожекторами и пулеметами. Чернеет высокая ограда из колючей проволоки. На звук автомобильной сирены ворота отворяются, к машине неторопливо направляется начальник караула, самодовольный, сытый немец.
— Лос! — кричит, высунувшись из автомобиля, Берендс.
Немец вздрагивает, словно его ударили кнутом, кидается со всех ног к машине, подбежав, щелкает каблуками и берет под козырек. «Начальство!» — мелькает у него в голове, и он, даже не глядя на пропуска, приказывает поднять шлагбаум.
Машина катит к небольшому каменному дому, утопающему в глубине чуть тронутого осенним золотом тенистого сада. Там живет обер-палач — комендант лагеря.
Алексей смотрит по сторонам. Каждый павильон предвоенной Международной выставки обнесен колючей проволокой; у входа, возле «ежа», два стража с дубинками в руках.
Кругом чистота, зеленеют газоны, на клумбах пестрят цветы, дорожки усыпаны гравием, а по ним на четвереньках ползают люди в серых арестантских робах.
Машина въезжает во двор и останавливается у самого дома. Берендс выходит и, козырнув Алексею, который остается в машине в небрежной позе читать газету, направляется к стоящему на крыльце гестаповцу, сует ему под нос документ, входит внутрь.
Томительно бегут секунды, превращаясь в долгие минуты. Алексей хочет сосредоточиться, еще и еще раз обдумать возможные варианты — как выручить Драгутина и Зорицу. И вдруг до его слуха долетают душераздирающие вопли; такое впечатление, что кто-то жалуется, сердито кричит, потом начинает скулить, умолять и вдруг меняет тембр, в голосе уже нет ничего человеческого — это вопль, истошный, мучительный крик. Наступает тишина, гнетущая, мертвая, словно весь лагерь затаил дыхание и прислушивается… Алексей чувствует, как кровь пульсирует в его висках.
Наконец-то на крыльце появляется Берендс в сопровождении маленького лысого офицера в гестаповской форме, офицер со стеком в руке, холодные глаза устремлены на сидящего в машине гостя.
«Этот уже перешагнул грань вседозволенности, им владеет бес, и не мелкий, а сам Люцифер», — про себя комментирует Алексей и, неторопливо выходя из машины, направляется навстречу гестаповцу.
Немец не вскинул правую руку, не прокричал «хайль Гитлер!», а невнятно пробормотал: «Гутен таг!», верней: — «Гунта-а!» — и назвался:
— Смюлег… — И жестом пригласил следовать за ним. А Хованский, идя за ним, обкатывал в сознании эту фамилию: «Смюлет», или «Шмюлер», или «Флюмер»?
— Доле капе! — орет стоящий неподалеку от ворот старший страж с дубинкой в руке и торопливо срывает с себя шапку.
Вокруг тяжелая, давящая тишина, все стоят, склонив обнаженные головы, опустив в землю глаза, согнувшиеся, покорные, стоят скелеты в грубых широких одеждах с повисшими, как плети, руками.
Два палочных дел мастера впереди. За ним два гестаповца с собаками. У бани шествие останавливается. Помощник коменданта, указывая стеком на дверь, приглашает Берендса и Алексея войти.
В узкой комнате на бетонном полу лежит голый по пояс человек, он тяжело дышит, голова его как-то странно откинута назад, отекшие синие руки связаны в запястьях проволокой; все его тело, покрытое ссадинами, дрожит мелкой дрожью, неподвижна только сведенная судорогой левая нога.
Немец приказывает поднять жертву. Один из «мастеров» хватает лежащего за волосы и тут же, получив сильный удар стеком по спине, тотчас опускает осторожно на пол, подхватывает человека под мышки, с трудом ставит на ноги. Другой раскручивает на его руках проволоку, подает кружку с водой.
Человек, не глядя ни на кого, жадно пьет, вода и сукровица стекают двумя розовыми полосками по его искусанным губам и подбородку на шею и волосатую грудь. Хованский узнает в нем Драгутина.
Глаза, большие, серые, недавно еще полные юмора, погасли, и только где-то в самой глубине таится огонек мысли и воли. Скользнув взглядом по стоящим у двери людям, Драгутин отрешенно смотрит на помощника коменданта, с трудом ворочая языком и задыхаясь, хрипит на ломаном немецком языке:
— Меня и мою дочь оклеветал бандит Скачков, уби…
— Молчать! Хальтс маул! Заткнись! — кричит стоящий за спиной помощника коменданта гестаповец. — Отвечай только на вопросы!
Но Драгутин вдруг дернулся всем телом, кровь хлынула изо рта, и, уронив на грудь голову, безвольно повис на руках поддерживавших его «мастеров».
— Вроде умер! — проговорил один из «стражей», перевернув, посмотрел на остекленевшие глаза и опустил тело на пол.
«Откуда Скачков узнал о Драгутине? — промелькнуло у Алексея. — Спустя столько лет! Тут что-то загадочное».
— Закопать, — бросил помощник начальника, первым покинув помещение.
Берендс шагнул за ним, следом два гестаповца. Алексей на какую-то минуту задержался, он не мог не глянуть еще раз на Драгутина, это было свыше его сил… Склонившись к покойному, он ладонью закрыл ему веки. Грудь и живот покойного в свежих ссадинах и синяках, изувеченная в годы Гражданской войны левая нога полусогнута. «Белый солдат тебя ранил, белый офицер предал, а свой югослав забил тебя, брата по крови, но не по духу, палками». Быстро оглядев стоявших с удивленно разинутыми ртами палачей, Алексей рявкнул:
— Беграбен! — и вышел.
Лагерники, так же неподвижно понурившись, стояли с обнаженными головами. Беззвучно, будто они минутой молчания встретили и проводили убийц, минутой молчания почтили покойного…
Когда шли по двору, Берендс оглянулся на Хованского, в его глазах бегали тревожные огоньки, щеки слегка побелели, взяв Алексея под руку, он скороговоркой тихо пробормотал:
— Скачков, полагаю, действует не один. Конец ниточки мы обнаружим в канцелярии лагеря и размотаем весь клубок… — И тут же громко, чтобы слышал гестаповец: — А вашего очаровательного секретаря, если она не путается с коммунистами, в чем я уверен, господин гауптштурмфюрер отпустит с нами. — И подмигнул Хованскому, мол, готовь подарок.
В лагере верховодили дражинцы, в их ведении хозяйственная часть, бухгалтерия, амбулатория, баня, они выполняют и роль палачей. Следственная часть — отдельный небольшой павильон, неподалеку от дома коменданта. Здесь гестаповцы. А недичевцы играют лишь второстепенную роль в процессе следствия.
У входа в отдел гестаповец при виде начальства вытянулся и щелкнул каблуками.
— Принесите мне дело…. — Помощник коменданта обернулся к Алексею.
— Дело Драгутина и Зорицы Илич, — подсказал Хованский.
— И приведите эту женщину! — распорядился немец, проходя мимо дежурного в проходной.
В кабинете гауптштурмфюрер уселся за большой двухтумбовый письменный стол и жестом указал Берендсу и Хованскому на кресла.
Берендс тут же небрежно развалился в одном из них, а Алексей подошел к столу со словами:
— Вам, вероятно, известно, — он, кивнул в сторону Берендса, — что я работаю в фирме «Сименс» в качестве директора югославского филиала. Братья Сименсы, Карл и Ганс, Фридрих и Эрнст, замечательные немцы…
Гестаповец и Берендс закивали согласно головами.
— Еще в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году Сименсы основали отделение берлинской фабрики телеграфических аппаратов, кабелей, изоляторов для подземных проводов. Самый способный из братьев Эрнест-Вернер Сименс основал в Берлине завод для гальванического серебрения и золочения. Германия обязана ему тем, что ее взрывчатые вещества сейчас лучшие в мире. Он первый изобрел подводные мины с электрическим приспособлением для взрыва, первый выработал теорию проложения подводных кабелей в открытом море, изобрел динамо-машину и электрическую железную дорогу. Сименсы — гордость Германии!
— Гордость Германии — наш великий фюрер! — вытаращился гестаповец.
— Сименсы истинные немцы, как и господа Круппы. — Алексей раскрыл портфель и достал большой сверток.
В это мгновение в дверь постучали, и в сопровождении солдата вошла Зорица. Она была бледна, лицо ее осунулось, постарело, между бровями залегла глубокая складка. Сопровождавший солдат протянул гауптштурмфюреру папку, откозырнул, щелкнул каблуками и вышел.
— Фрейлейн Зорица Илич, — заглянув в папку, начал гестаповец на ломаном сербском языке, — ви не казали, што радите секретарицом у господина директора? — и ткнул пальцем в сторону Хованского.
— Ах, господин гауптштурмфюрер, — вскочил с места и быстро подошел к столу Берендс, кланяясь и шаркая ногами, — девочка растерялась. Кто вас допрашивал? — Берендс повернулся к Зорице с участливым видом.
— Не знаю.
— Сейчас вас вызвал гауптштурмфюрер СС, истинный ариец, культурный и благородный человек.
Зорица оторопело переводила взгляд с Берендса на немца и наконец остановила его на Алексее. Лицо его было непроницаемо, но это успокоило ее.
Берендс решительно подошел к креслу гестаповца, заглянул в папку и бесцеремонно начал перелистывать страницы. Немец равнодушно ждал, пока Берендс почитает «дело» фрейлейн. Гестаповец плохо знал язык «этих варваров», ему не хотелось вдаваться в неприятное дело секретарши директора фирмы «Сименс», вероятно, его любовницы, ибо его больше интересовал лежавший на столе сверток — вознаграждение за покладистость.
— Значит, — продолжал Берендс, обращаясь к Зорице, — связь с коммунистами вы отрицали?
— Отрицаю!
— И другую связь, с Аркадием Поповым, вы тоже отрицаете?
— Нет… это мой…
— Ага! Значит, никакого отношения к коммунистам?
— Какие глупости! — вмешался Хованский. — Зорица Илич служит у меня секретарем, последнюю неделю у нее была простуда. У вас, Зорица, и сейчас жар, я вижу, как блестят глаза. — Алексей коснулся ее лба. — Ну, конечно, нужна постель! Сделайте так, господин гауптштурмфюрер, чтобы без лишних формальностей отпустить фрейлейн…
Немец, не выдержав, потянулся к свертку и начал его разворачивать.
— Осторожно, — предупредил Алексей, — мне известно, господин гауптштурмфюрер, что вы коллекционируете раритеты. А тут часы саксонского фарфора, они были подарены Эрнесту Сименсу дочерью великого герцога Сакен-Веймарского, Августой, супругой императора Вильгельма Первого в тысяча восемьсот семьдесят девятом году.
— Хе-хе, отличный сувенир! Не оставлять же такую драгоценность в дикой Югославии, — прищуриваясь, с восхищением проговорил Берендс, еще больше поощряя интерес гестаповца, который уже держал часы в руках. — Вещь должна принадлежать лучшему представителю Третьего рейха!
Гестаповец, потрясенный их словами, расширив глаза, взирал на фарфоровых пастушка и пастушку, сидящих в окружении овец на большом камне, куда был вмонтирован часовой механизм. Часы побывали в руках императрицы «великого германского рейха»! Гестаповец бережно поставил подарок перед собой на стол и напряженно глядел на Берендса, боясь, как бы у него не отняли драгоценность.
Зорица знала эти часы, не раз видела их на камине в гостиной Хованского. Он купил их в комиссионном магазине на Таковской улице. Раритет обошелся Хованскому в две тысячи динаров, примерно в месячное жалование служащего, но это была действительно антикварная вещь, и стоила она по нынешним временам очень дорого.
Едва машина, в которой сидели Хованский, Зорица и Берендс, покинула территорию лагеря, все трое облегченно вздохнули.
— Что с моим отцом? — взмолилась Зорица.
Алексей отвел глаза и долго смотрел на плавни с правой стороны моста, на остатки купальных кабин вдоль берега, на покачивающиеся в зеленовато-мутной воде лодки, шепотом тихо произнес.
— Мужайся, Зорица, твой отец герой и погиб по-геройски. — Он обнял припавшую к нему на грудь молодую женщину.
Берендс предостерегающе пожал ей руку, шепнув:
— Зачем шоферу видеть ваши слезы и слышать рыдания? Хоть он за стеклом, но береженого бог бережет. Соберитесь с силами. — Потрогав шрам на щеке, оставшийся у него после схватки с Аркадием Поповым на берегу Савы, Берендс усмехнулся про себя: «Спас Аркадию жену. Парадокс!»
На углу Краля Милана и Кнеза Милоша они вышли из машины и быстро зашагали вниз, к квартире и мастерской Черемисова.
Во дворе к ним навстречу кинулся Буйницкий. Все это время он просидел на приступках крыльца мастерской, тупо уставясь в пространство.
— Здравствуй, Зорица! А где отец? Вы его не привезли? — Но увидев предостерегающий жест Хованского, он тут же смолк.
— Убили папу, — тихо промолвила молодая женщина, и слезы покатились из глаз, — господин Алекса…
— А что на квартире Драгутина? — обратился Хованский к Буйницкому.
— Ходил туда. — Буйницкий кивнул в сторону Зорицы. — Забрал кое-какие вещи, а то соседи все растащат. Узнал кое-что интересное.
— Что именно? — Алексей не выносил женских слез, старался отвести разговор и о гибели Драгутина, чтобы лишний раз не вызывать расспросы Зорицы.
— Там во дворе живет один пьянчуга. Соседка мне говорила, будто к нему повадились какие-то дружки. Один, далматинец, мужчина среднего роста с проломанным, как у боксера, носом. Другой — красивый, ладно скроенный, с военной выправкой шатен, ниже среднего роста. Вчера вечером сидели допоздна. Соседка не слышала, когда они уходили. Она дала мне ключ от их квартиры, и когда я зашел, то сразу понял: в нее кто-то уже забирался. В этом я убедился, обнаружив в чулане ящики от письменного стола. Кто-то боялся зажигать свет в комнате, вытащил ящики и унес в чулан. Что-то искали. Но что?
— Там хранились папины письма и два письма Аркадия с его обратным адресом, я вам показывала, их привез его товарищ из Словении… Были письма папе от чико Васы Хранича и… другие.
— А кто же этот красивый, ладно скроенный, с военной выправкой? По всему получается Скачков! И зачем понадобилось писать донос на Попова и Драгутина? — недоуменно произнес Берендс.
Алексей вспомнил предсмертные слова Драгутина: «Оклеветал Скачков, уби…» К «делу», которое просматривал Берендс, был приложен донос Скачкова. Но почему Скачков мстит Драгутину и Зорице? И зачем полез в квартиру за письмами? Кому-то интересен Аркадий Попов?
— Скажите, Людвиг Оскарович, — обратился Хованский к Берендсу. — Что написал в своем доносе Скачков?
— Я очень бегло просматривал «дело», вскачь, Драгутин обвинялся в причастности к коммунистической партии, а Зорица в том, что была связана с большевистским агентом Аркадием Поповым, офицером югославской армии. Писем Попова там не было. — Он глянул на Зорицу. — Недичевцы, вас арестовавшие, могли бы и сами устроить обыск в вашей квартире.
— Они отодвинули только ящик, а письма лежали в глубине, в потайном отделении, они их не обнаружили. А тот, с проломанным носом, наверно, Периша Булин, сын торговца, Аркадий ударил его в тридцать шестом году, когда тот с босяками-факинами меня затащил, совсем еще девочку, в глухой двор, чтобы поиздеваться надо мной. Далматинцы ничего не забывают! Булин поклялся отомстить Аркадию, мне и отцу… Проклятый!… Это он сжег по выходе из тюрьмы наш дом и кафану. Никто другой! Он отомстил отцу и мне!… Он! Он!
— Успокойся, Зорица… Вторым был Скачков. Видимо, оба сидели в одной тюрьме — в Зенице, — заметил Алексей. — Значит, сейчас Периша Булин знает адрес Аркадия. Это опасно для Попова. А Скачков возьмется за вас, Людвиг Оскарович, да и за Ирину Львовну!
Берендс презрительно усмехнулся. Его пшеничные брови полезли наверх, глаза округлились и тут же зло прищурились, он щелкнул пальцами:
— Укус комара!…
— Малярийного, и потому опасного. Займитесь, Людвиг Оскарович, комаром, а мы постараемся выяснить все о Булине. Согласны?
Берендс кивнул и встал, начал прощаться. Когда он вышел, Алексей приблизился к сидящей в углу Зорице.
— Соберись с силами, девочка. Ты не одна, вот твои братья. — Он указал на стоящих Буйницкого и Черемисова. — Постараюсь заменить тебе отца. Приведи себя в порядок, думай о том, как нам выручить Аркашу. А мы, пожалуй, отправимся на Макензиеву, но так, чтобы никто, кроме соседки, там нас не заметил.
Сумерки уже спустились на город, когда они сели в трамвай, подошедший на углу Краля Милана и Кнеза Милоша, и поехали мимо цветного торга и Славии на Макензиеву. Квартира Драгутина и Зорицы была не на самой Макензиевой, а на упирающейся в нее Баба-Вишневой улочке, во дворе, окруженном несколькими домишками, похожими скорей на сараи, там в однокомнатных, двухкомнатных или максимум трехкомнатных квартирах с кухней жила беднота; у каждого домика крохотный палисадник с обязательной скамейкой, в ясные дни на таких скамейках греют кости, чешут языки старики и старухи, затем к ним присоединяются, закончив домашние дела, хозяйки и вернувшиеся с работы мужчины.
Первым во двор проскользнул Буйницкий. На Баба-Вишневой было уже совсем темно. Буйницкого догнал Черемисов.
— Экая темень здесь, карамба! И до войны на всей улице было три фонаря. Я ведь здесь жил по соседству, на Курсулиной. А там знаменитая Чубура. — Черемисов ткнул пальцем в сторону Макензиевой.
— Тихо, — вполголоса предупредил Буйницкий. — Вы, Алексей Алексеевич, идите с Зорицей на квартиру, а мы с Жорой будем тут охотиться за пьяницей… Он должен скоро прийти.
— Если будет не один, в драку не ввязывайтесь. В наших окнах будет свет. Понаблюдайте, что он станет делать, — инструктировал Хованский. — Берите его, когда он останется один.
Стрелка на будильнике Зорицы приближалась к девяти, когда в дверях послышался условный стук, Буйницкий с Черемисовым ввели в прихожую под руки невзрачного мужчину в грязном, поношенном плаще с поднятым воротом, из которого торчали длинная худая шея и давно не бритый подбородок. Сизый нос с лиловыми прожилками и водянистые глаза под воспаленными красными веками дополняли портрет пьяницы самого низкого пошиба. Он тупо уставился на Алексея, потом обвел взглядом комнату, пожал плечами и хрипло выдавил:
— Зачем силой в гости затащили?
— Ты с кем сюда приходил и что тут делал? — спросил Буйницкий.
— Иди ты… — огрызнулся тот. И тут же сморщился от боли — Буйницкий сильно сжал ему плечо.
— Ты все расскажешь, мой байо, не валяй дурочку и не ври! Рассказывай господину, не то ты у меня завоешь! — И Буйницкий так крутанул ему руку, что тот глухо вскрикнул.
— Больно! Скажу… С корешами сюда приходил. По тюрьме их знаю, сидели вместе лет восемь назад. Периша мой земляк, далматинец, не какой-нибудь золоторотец факин, а сын газды, богатея! А Мишо — русский, по мокрому делу всю катушку отсидел. Он злой. Он меня заставил влезть в окошко. Периша говорит жить не буду, но отомщу. Уехал, собака, два часа тому назад в Словению. Оба мне марки обещали, а расплатились, гниды, угощением. — Он тупо уставился в угол, изредка с опаской поглядывал на Хованского.
— Знаешь, что Драгутина забили палками? — не выдержал Буйницкий и ударил предателя кулаком в лицо. — Ты, гадина!
Тот отшатнулся и схватился за нос.
— За что бьешь? Драгутин коммунист, агент Москвы, — бубнил босяк, держась руками за нос, из которого потекла кровь.
— А чем тебе Москва помешала? Отберет у тебя поместье, дом, виллу на море? Дубина! Говори!
— Хальт! — остановил их Алексей. — Вышвырните этого дурака вон. Драгутин никогда не был коммунистом, как и Попов!
— Ошибаетесь, господин, Периша Булин говорил, что следил за тем и за другим еще до войны! — бойко загнусавил пьяница. — Драгутин держал кафану «Якорь», а когда вы, немцы, пришли, Драгутин скрылся и переехал на эту квартиру. Попов — майор, летчик, он живет возле Бледа, влез к усташам, мы читали его письма.
— Гут, это мы проверим, а сейчас ступай! Данке! Не суй нос не в свои дела. Зейне назе штекен не в свои дела, не то получишь по носу. Ферштайден? Понял?
— Ферштайден! Ни за какие деньги, господин! — Босяк радостно растирая правое плечо и руку, поглядывая укоризненно то на Буйницкого, то на Черемисова, которые хорошо усвоили приемы джиу-джитсу и полагали себя мастерами, но с таким жалким подонком не считали нужным использовать свой опыт.