4
Капитан первого ранга Людвиг Оскарович фон Берендс, один из разведчиков Канариса в Югославии, отсиживался со своей женой Ирен Жабоклицкой (Сосновской-Скачковой-Берендс) во время бомбежек в железобетонном подвале небольшого особняка, на некогда аристократической Крунской улице.
Дом был куплен на средства Третьего рейха у обедневшей дочери министра последнего короля из династии Обреновичей; радиофицирован по последнему слову техники, с потайной комнатой, где был установлен радиопередатчик, и двумя тайниками для документов и оружия.
Четвертого апреля из Белграда эвакуировалось частично во главе с послом фон Герном и военным атташе фон Туссином немецкое представительство. Однако Берендс знал, что оставшиеся перешли на нелегальное положение. В здании немецкого посольства был оборудован большой тайник-бункер в несколько комнат, установлена мощная радиостанция, державшая связь с «Норой». В этом бункере разместился со своими людьми Ганс Гельм — комиссар гестапо. В одной из конспиративных квартир скрывался и его, Берендса, начальник, майор Лазер фон Гольгейм, шеф «Кригсорганизацион абвер» в Югославии. Где именно была та квартира, Людвиг Оскарович не знал, и связь поддерживалась при помощи радио, и, кроме того, раз в сутки майор Гольгейм присылал своих людей.
Еще в ноябре прошлого года заместитель начальника 2-го отдела абвера некий майор Фридрих Фехнер, он же доктор Фридрих, доложил Центру в Берлине, что формирование «пятой колонны» в Югославии полностью завершено. В ее рядах насчитывается около 450 тысяч фольксдойчей, не считая летичевцев в Сербии, усташей в Хорватии, ванчемихайловцев в Воеводине, албанских фашистов на Косово и словенских фашистов в Словении.
Большинство из них уже испытаны в работе. К шпионской деятельности привлечены женщины, дети и старики немецкого происхождения. Организация получила название «Ю», или «Юпитер». Центральная радиостанция «Ю» установлена в городе Нови Сад (Нойзац) под кодом «Нора», а стационарная радиостанция на Балканах — в Вене под названием «Вера».
Главным уполномоченным имперского ведомства по безопасности рейха в Югославии был назначен Карл Краус Льот. Кичливый, как все фашистские выскочки, получившие власть, он неизменно приходил в дурное настроение, когда вспоминал Белград. В 1939 году Карл Краус ездил туда с инспекцией. Побывал и в «Русском доме» на съезде профашистской, как ему сказали, организации НТСНП, этих «нацмальчиков», из-за которых было столько неприятностей. Он вспомнил драку, верней, что греха таить, как его били, били больно. Как он убежал, бросив свою даму, и сгоряча кинулся к начальнику управы града Белграда Йовановичу, тем самым разоблачив себя и его. Карл Краус прибыл в Белград 3 апреля 1941 года и поселился на нелегальной квартире на окраине города.
Обо всем этом Берендс знал. Людвиг Оскарович отлично понимал, что до прихода немцев в Белград он может не дожить.
Многие знают не только о его немецком происхождении и пронемецких настроениях, но и о близком знакомстве с майором гестапо Гансом Гельмом. Конечно, свою связь с абвером Берендс всячески скрывал и с шефом «Кригсорганизацион абвер П» встречался в исключительных случаях. «Никто не должен знать, что вы агент абвера», — сказал ему еще в 1939 году Вильгельм Канарис, и Берендс понимал, что адмирал шутить не любит. В этом была одна из причин его «дружбы» с майором гестапо. Но от всех замаскироваться Берендс не смог.
Беспокоил его прежде всего Хованский. Берендса радовало, что близилось время сведения счетов, но их могли свести и с ним тоже. Ирен нервничает. Она ведь полька! В последнее время у нее в глазах бегают недобрые огоньки, Гельма и Корнгельца она просто ненавидит. Впрочем, уж очень чванливые и самодовольные эти немцы-фашисты. Кто знает, чем кончится авантюра нацизма! Берендс не мог понять, почему Гинденбург сделал своим наследником сумасшедшего Гитлера, еще удивительней для него было то, что Гитлера признали прусские юнкеры — цвет немецкого дворянства, Генеральный штаб, магнаты Рура, Эссена, Гамбурга! «Мы, остзейские немцы, всегда были умней, — рассуждал Берендс. — Альфред Розенберг сделал головокружительную карьеру; родился в Таллине, учился в Бресте, в Иваново-Вознесенске, бежал от большевиков, выполнял задания кутеповской разведки, потом переметнулся к немцам, попал в Мюнхен и очутился в кругу "ауфбау", связался с Гитлером, написал книгу "Будущий путь немецкой внешней политики" (с нее Гитлер содрал свой "Майн кампф"), где высказал весьма хитрую мысль, которую, к сожалению, не принял фюрер, а именно: надо объединиться против СССР с Англией, или хотя бы обеспечить немецкие тылы, «Розенберг ловок, а я, старый, опытный разведчик, вынужден прислуживать таким идиотам, как Гельм. Впрочем, сам виноват. Чертов Хованский! Все время меня блокировал!»
Берендс прислушался. С улицы неслись угрожающие крики, возбужденные голоса, потом все покрыло душераздирающее завывание, переходящее в вибрирующий, будто захлебывающийся вопль. Он подбежал к окну. Из соседней комнаты вылетела Ирен и тоже кинулась к окошку.
— Что это? — Ее глаза округлились от ужаса.
Толпа человек и двадцать с криками: «Бей немецкого шпиона!» — вела, верней, волочила высокого огненно-рыжего, как поначалу показалось — из-за того, что его русые полосы были в крови, — мужчину в приличном штатском костюме. Двое здоровенных парней завернули ему руки за сипну, а озверелая толпа мужчин, женщин и подростков с ревом накидывалась на шпиона, била, щипала, драла ему волосы, пинала и плевала ему в лицо. Из широко разинутого рта мужчины стекала кровавая пена, из горла рвался страшный, булькающий, леденящий душу вопль. Видимо, он уже ничего не видел, не слышал, не понимал, всем его существом, всеми чувствами, всеми мыслями владел животный страх.
У Берендса по спине побежали мурашки. Он потянулся к буфету и налил себе в стакан коньяку.
Ирен, бледная, впилась глазами в лицо шпиона. Ей показалось, что у него вывалился из орбиты глаз.
— Будьте вы прокляты, прокляты, все вы! — шептали ее губы.
Она припала к стеклу и не отрываясь смотрела, пока толпа со страшными криками миновала дом.
Берендс невольно вспомнил знаменитый берлинский «Цоо гартен». Проходя как-то мимо вольеры со змеями, он обратил внимание на собравшуюся толпу, преимущественно женщин, с горевшими каким-то садистским сладострастием лицами, они гримасничали, щерили зубы, высовывали языки. Поглядев в вольеру, Берендс увидел довольно отвратительное зрелище: питон заглатывал лягушку, она беспомощно мотала передними лапками и, широко открыв рот, издавала булькающий, полный ужаса клекот.
«Какие бездны, какие противоположности таятся в наших атавистических глубинах, — думал тогда Берендс. — Почему именно женщина-мать, дающая жизнь, с таким наслаждением смотрит, как у кого-то отбирают жизнь? Что стало с немецкой "арийской расой"? Впрочем, казни — любимое зрелище не только у китайских императоров; а гладиаторские бои, коррида? Тигрица, львица или, наконец, домашняя кошка приносят свою добычу детенышам живой, чтобы они поиграли в страшную игру смерти. Но то звери, а не люди. Каждый шпион, — заключил Берендс, — тоже напоминает лягушку. Дело лишь в том, чтобы его поймать! С тобой, Хованский, мы еще поспорим!»
Оторвавшись от окна, он подошел к столу и вновь выпил коньяку.
— «Жизнь наша пир: с приветной лаской Фортуна отворяет зал, Амур распоряжает пляской, приходит смерть, и кончен бал!» — обратился он своим любимым изречением к Ирен.
— Какой ужас! Нас ждет то же самое! Я не хочу больше так жить. Я уйду отсюда! Я вас всех ненавижу! Ненавижу! Зачем ты меня так мучаешь, Людвиг? — сказала она уже мягче и даже просительно.
— Кураж, ма пети! Кураж! И никуда вы не уйдете. Мы с вами на дежурстве. Нервы у нас взвинчены до предела. Бомбежки, напряженная работа в нашей радиорубке, ночные визиты и плюс такие представления-самосуды. Потерпите, через неделю, максимум две немцы войдут в Белград, и мы становимся хозяевами положения. Игра стоит свеч. Выпейте-ка глоток. — И он налил ей полстакана.
— Мне надоели чванливые тупицы вроде Ганса Гельма.
— Эти тупицы командуют Европой, мейн либхен, и могут заявить: «Довольно, стыдно нам перед гордою полячкой унижаться!»
Ирен уловила в его голосе скрытую угрозу.
— Вы вольны меня бросить, даже убить, но счастья это вам не принесет. — И она насмешливо и зло посмотрела ему в глаза.
Берендс вспомнил, как отмечал вместе с комиссаром гестапо при немецком посольстве Гансом Гельмом годовщину «Кристаллнахт». С целью спровоцировать этого сына мюнхенского извозчика и друга группенфюрера Мюллера завел разговор на щекотливую тему, опьяневший гестаповец «клюнул» и, оставшись наедине с Ирен, размякнув, бахвалился, будто вместе с Адольфом Гитлером шлялся по бардакам и публичные девки называли будущего фюрера «Писсуаром».
Эта магнитофонная запись позволяла держать комиссара гестапо на «крючке». Хранилась она в тайнике. Оставалось лишь вырезать ту часть ленты, где, провоцируя Гельма на откровенность, пришлось рассказать скабрезный анекдот о толстом, глупом Геринге, да еще надо было выбросить конец записи, когда в ответ на истерику Ирен вспылил сам и послал ко всем чертям ее, как дуру и бездарную помощницу, болвана Гельма, идиотов в гестапо во главе с Гиммлером и даже маньяка Гитлера…
«Жаль, не успел почистить пленку, не успел: руки не дошли… И теперь пленка точно дамоклов меч… в руках Хованского. Неужели придется "переквалифицироваться" на Америку? Доллары, конечно, посолиднее марок, но Канарис?… Чувствую, что все должно решиться на днях, не сегодня завтра. Всем нутром чувствую». — И Берендс снова направился к буфету, чтобы прикончить бутылку коньяка.
Наступил вечер, хмурый, зловещий. Белград погрузился во тьму. Часов в десять зазвонил телефон, и незнакомый голос спросил по-сербски:
— То йе стан Берендса? — И на утвердительный ответ повесили трубку.
Так повторялось несколько раз. Нервы супругов напряглись до предела. Хотелось даже удрать из дома, однако надо было дежурить.
Ровно в полночь Ирен отправилась в радиорубку, чтобы принять и передать шифровки.
В этот миг у входной двери раздался звонок. Он прозвучал резко и повелительно, как пулеметная очередь.
«Чужие!» — одновременно подумали супруги.
— Ирен, ступай вниз, в радиорубку.
Берендс, тихо ступая, спустился по мраморной лестнице в вестибюль и, одновременно вытаскивая из заднего кармана крупнокалиберный кольт, заглянул в дверной глазок. Капитан считал кольт самым надежным и безотказным оружием, называл его Колей, Николаем или Николаем Николаевичем. «Мой Николай Николаевич делает дырки величиной с пятак!»
У двери маячила темная фигура, потом раздался негромкий голос:
— Людвиг Оскарович, вы слышите меня, это я, Хованский, дело не терпит отлагательств.
Берендс нерешительно отодвинул засов и повернул собачку английского замка. После выемки он «укрепил дверь» специальным сейфовым замком с секретом. «Хованский, конечно, не один. Пришло время расплаты. Будет вербовать, понимает: немцы скоро займут Белград, и ему понадобится защита. Что ж, поторгуемся», — и отворил дверь.
— Добрый вечер! Уберите пистолет, — сказал Алексей спокойно и даже чуть насмешливо. — Я тут не один.
Берендс посторонился.
— Чем обязан? В такую пору! Мы уже легли. Сейчас комендантский час. Город на военном положении. Я не хочу из-за вас попасть под трибунал, — хмуро проговорил Людвиг Оскарович и подумал: «Начинается!».
— А я хочу спасти вас от худшего: от самосуда.
— Что случилось? — Перед глазами Берендса отчетливо мелькнуло искаженное лицо «шпиона» с широко разинутым ртом, окровавленными волосами.
— Прочтите на стене вашего дома надпись. Утром соберется толпа, люди обозлены, и вам несдобровать. Идите, да захватите хоть половичок, чтобы стереть со стены буквы.
Берендс вышел на крыльцо, сбежал по ступенькам на тротуар. Справа от входа на белой стене в густом мраке можно было все-таки разобрать слова: «Смерть немачкому шпiуну — iупитеровцу!» — Буквы были выписаны масляной краской.
— Доннер веттер! Как убрать эту проклятую надпись? — простонал Берендс и тут же подумал: «Уж не Хованского ли это рук дело? Психологическая атака! Не пожертвовать ли Ирен? Эта полька начинает вилять».
Услыхав за собой шаги, Берендс оглянулся. К нему через улицу направлялись два человека.
— Мы свои, господин капитан, пришли с Алексеем Алексеевичем, велел вам помочь! Постойте…
Лицо одного из подошедших было знакомо. Приглядевшись ко второму, сухопарому мужчине, Берендс с удивлением и оторопью понял, что тот натянул себе на голову женский чулок. Примерно месяц назад в Белграде было много разговоров о банде «Черный чулок», ограбившей несколько богатых домов, так и оставшейся нераскрытой.
— Что за камуфляж? — спросил он незнакомца.
Тот ничего не ответил.
— На всякий пожарный, Людвиг Оскарович, мы, как и вы, носим маски! — ответил вместо него Черемисов и, подойдя к степе, деловито заметил: — Тащите бензин либо растительное масло и захватите побольше тряпок, сейчас смоем со стены краску. Что означает слово «юптеровац»?
— Не знаю, господин Черемисов, не знаю, — вздохнул Берендс.
— Кому знать, как не вам? Может, все-таки скажете, — усмехнулся Георгий.
«Неужто им известно о "Юпитере"? Ведь они могут при некоторой оперативности разгромить всю организацию. Обезглавить, во всяком случае, если, конечно, не сыграет немцам на руку продажность высоких чиновником и дезинформация великого мастера Канариса. До сих пор так было».
— Не знаю! — сердито выдавил Берендс.
— Ну и ладно, Юпитер, не надо сердиться, нагрянет патруль, и жандармам будете доказывать, кто прав. Пошли! — И вошел вслед за высоким в дом.
Берендс удивился, что Черемисов уверенно направился по лестнице вниз в полуподвальное помещение, И ему, хочешь не хочешь, пришлось последовать за этими двумя. Скованный страхом, он почти машинально взял в руки ведро, бутылку с бензином, тряпки, вышел на улицу и с полным безразличием смотрел, как молодые люди ловко смывают краску со стены.
Через полчаса все было закончено.
Тем временем Алексей обошел все комнаты и, не найдя Ирен, решил, что она либо прячется в комнате для прислуги, откуда в свое время он изъял магнитофонные ленты, либо в полуподвале. Войдя в кухню, он удивился. Дверь в комнату для прислуги загораживал буфет. Алексей оглядел его со всех сторон. У самого низа с тыльной стороны он обнаружил рычажок, к нему был прикреплен тросик.
«Сделано с немецкой аккуратностью, добросовестно, надежно, может быть, даже и хитро, но уж очень по-немецки», — подумал Алексей и начал вертеть ручку рычажка.
Буфет плавно и совершенно бесшумно сдвинулся с места и образовал проход.
Спиной к нему, с прижатыми к ушам наушниками сидела Ирен и, видимо, принимала радиограмму. Почувствовав на себе взгляд, она обернулась и вскрикнула. Потом испуганно уставилась на него и подняла обе руки, словно сдавалась. Алексей заметил, что пальцы у нее дрожат.
— Ох… Алексей Алексеевич, миленький, а я думала… — выдавила она наконец. — Как вы сюда попали? Я такая трусиха…
— Хочу спасти вашего супруга и вас, скорей даже вас, от самосуда. На стене, вашего дома красуется надпись: «Здесь живут немецкие шпионы-юпитеровцы. Смерть им!»
Ирен побледнела, сразу представила себе, как ей заломят руки, а женщины будут ее бить, щипать, пинать… «О! Женщины, особенно уродливые, ненавидят красивых!»
— Успокойтесь и слушайте меня внимательно. Вы знаете, что компрометирующая вас пленка, причем в большей мере именно вас, Ирина Львовна, находится у меня. Я, конечно, ею воспользуюсь только в крайнем случае и…
— Алексей Алексеевич! Это на вас не похоже!…
— И меня не будет грызть совесть. Вы полька, а работаете на врагов своей родины, и если они же вас повесят, то Немезида будет удовлетворена. Вы славянка, неполноценная раса? Вам известно, как убивают в Польше лучших ее сынов? Вы знаете, что они хотят превратить ваше отечество в царство послушных рабов? В вашем сердце есть сокровенный уголок — может быть, это память о далеком, чистом детстве или воспоминание о любимом человеке, — освященный любовью к родине? Побывайте в нем, подумайте. Вы связали свою судьбу с немцем, который, если дело коснется шкуры, продаст вас за грош.
— О, он мой муж… Но я боюсь его. Он говорит, что скоро-скоро тут будут немцы и он станет хозяином положения. Я дура, могла бы давно его подмять.
— Я помогу вам, не разлучая вас с ним. Вы должны делать все, что я вам скажу! Пора вспомнить о Польше. Борьба только начинается. Надпись на стене смыть или начертить недолго. Постараюсь, чтоб Интеллидженс сервис вас простил. Успокойтесь и решайте — готовы ли бороться с фашизмом во всех его проявлениях? Если да, то напишите расписку, в которой клятвенно подтвердите то, что я сказал. В ней же сообщите ключ, которым вы шифруете ваши радиограммы, коды, сводку важнейших сведений за последние два дня. Я ухожу. Не нужно, чтобы Людвиг Оскарович знал о нашей беседе.
— Погодите! Я все напишу, и я вам верю! — с каким-то вздохом облегчения прошептала Ирен. — Ах, какая я дура! Но я не хотела, помните, чтоб вас топили на пристани! С генералом Кучеровым вышло все не так. Я в игре все время была пешкой. Со мной делали что хотели, заставляли смеяться, когда душа плакала, бросали, извините, в постель, с кем попало. Мне отвратительно! Вы меня пожалеете? — У нее на глазах появились слезы. — Ведь я тоже человек. Клянусь вам, я буду честно на вас работать! — Она всхлипнула. — Вчера грозил меня убить Скачков. Сегодня эта надпись. И не будь вас, я бы погибла.
— Где вы видели Скачкова? Он знает, где вы живете?
— Знает. Он встретил меня на углу, недалеко от нашего дома. Я сказала об этом Людвигу. Это, наверно, Скачков сделал надпись! Он работает, видимо, на англичан.
— Скажите, Ирина Львовна, как включить систему микрофонной записи?
— Наверху в кабинете под правой тумбой письменного стола переключатель. Ленту я вставила только сегодня, хватит часа на полтора. Ой, а самое главное позабыла. — Она схватилась за голову. — Обычно после двух ночи к мужу приходят два немца или фольксдойче в жандармской форме… О чем-то с ним шепчутся, мне не доверяют. Были вчера и позавчера. И сегодня придут. Он приготовил для них список «неблагонадежных» (унцуферласиге) эмигрантов. — И она протянула ему вчетверо сложенный лист.
Алексей быстро просмотрел список. Там стояли знакомые фамилии:
«Буйницкий Николай Иеронимович — опасен, Зимовнов Иван Гаврилович — на подозрении, Попов Аркадий Иванович — очень опасен, член Коммунистической партии Югославии (?), связан с хозяином ресторана "Якорь" Драгутином Вукмановичем, живет с его дочерью Зорицей Вукманович на Савской пристани; Скачков — агент польской двуйки, опасен; Черемисов — на подозрении, нужно установить его связи; Хованский Алексей Алексеевич — агент Си-ай-си, очень опасен…
— Вас он зачеркнул. Это у него старый список, — заметила Ирен. — Вас, Алексей Алексеевич, он побаивается. Идите! Немцы уже скоро явятся. Я всех боюсь. Все буду вам говорить, только защитите меня. — И она жалобно улыбнулась.
Алексей вышел. Поднимаясь по лестнице, он решал трудный кроссворд: «Где правда, где ложь? Говорит вроде искренно, плачет, а может, эти красивые зеленые глаза льют крокодиловы слезы? Ирен напугана, патологически боится самосуда…»
Включив записывающее устройство, Алексей спустился в гостиную, уселся в кресло и задумался. «В этом деле бывший муж Ирен Скачков может сыграть свою роль, пусть даже козырной двойки. Оба они, Берендс и Ирен, боятся его до прихода немцев!»
Минут через десять появились Берендс и Черемисов.
Отозвав Черемисова в сторонку, Алексей шепнул:
— Иди вниз к Николаю и скажи, чтобы был осторожен. В два часа к Берендсу придут переодетые в жандармов агенты «пятой колонны». Потом сходи в бывшую квартиру Чегодова. Там ждут Зимовнов и Денисенко, пусть они останутся на улице, а вы с Буйницким спешите сюда. И скажи им всем: война объявлена, мы живем в близкой нам по крови и духу стране и обязаны ее защищать всеми возможными средствами. Не знаю, как развернутся события, но пусть будут готовы. Живыми фольксдойче выпускать нельзя.
— Колька с ними один справится. У него резиновая дубинка.
— Рисковать нельзя, вдруг их придет сюда больше. Иди! И сними слепок с ключей.
Вернувшись к столу, у которого в задумчивости стоял Берендс, Алексей жестко бросил:
— Людвиг Оскарович, где ключи от наружной двери? — И, показав на Черемисова, проговорил: — Он отлучится на несколько минут.
— Я провожу.
— Нет, мне с вами необходимо срочно поговорить наедине.
— Ключи в передней, в правом ящике стола, у зеркала.
Черемисов ушел.
— Ну что ж, присядем, в ногах правды нет.
— Минутку, — Берендс подошел к буфету, отворил дверцу. Алексей увидел батарею всевозможных бутылок. — Что желаете? Виски, джин, ракию, коньяк, водку? — И налил себе полный стакан коньяка.
— Пожалуй, предпочту виски.
Берендс взял бутылку, стакан, сифон содовой, поставил все это на стоявший у буфета столик на колесах и подкатил к креслу гостя. А сам возвратился к буфету.
— Людвиг Оскарович, вы умный человек, опытный разведчик, а поступаете так неосторожно. Вы по происхождению немец, правда, прибалтийский и потому не совсем полноценный, но вы еще офицер Российской императорской армии, дворянин, барон, черт побери, так ответьте мне, неужели вы серьезно полагаете, что судьба предначертала вашему великому фюреру свершить и осуществить фантастическую мечту немецкой нации — победить и возглавить мир? Вы верите австрийскому ефрейтору Шикльгруберу?
Алексей налил себе в стакан виски. Берендс молчал.
— Вы ведь знаете, что он маньяк?
— Знаю, Алексей Алексеевич! Мы все в какой-то мере сумасшедшие. Но фюрер заразил сумасшествием целый народ! Все народы подвержены низменным инстинктам, в том числе и русский… Так почему Шикльгруберу не объединить человеческое стадо с помощью немецкой нации? А? — Берендс хитро глянул на Хованского. — «Вы сверхчеловеки, вам принадлежит мир! Убивайте, уничтожайте, насилуйте! Вам все дозволено, ибо вы — арийцы! Правда — только сила, одна только сила!» — Берендс отпил из стакана и продолжал: — Наступил век разрушений, очередного нашествия гуннов, гибели старых основ, уничтожения культурных ценностей, смутное время во всечеловеческом масштабе. Наступило царство хама. Эпоха Ренессанса придет очень и очень не скоро. А я не верю в гуманизм, ибо это мировоззрение опиралось на классическую древность… Рима. Я не верю и вам не советую…
«Что мне ему сказать? — думал Алексей. — Восточная мудрость говорит: "Две вещи бывают трудными — молчать, когда надо говорить, и говорить, когда нужно молчать"». — Он подлил содовую в свой стакан и, увидев, как сразу побелело содержимое, неторопливо возразил:
— Людвиг Оскарович, вы валите все в одну кучу, ставите на одну доску нацизм с интернационализмом. Вы умный человек. Неужели все-таки верите Гитлеру?
Берендс вопросительно поднял пшеничные брови.
— Нет…
— Да, Людвиг Оскарович! Если коммунизм и национал-социализм у вас стоят со знаком равенства, почему тогда вы служите второму? Вы знаете, что Гитлер — марионетка, выдвинули его Генштаб и его величество капитал.
— Марионетка, но она вышла из послушания и оборвала нитки, за которые ее дергали, — усмехнулся Берендс. — У Гитлера сила!
— Сила заболела пляской святого Витта, — добавил Хованский.
— Точно, ха, ха, ха! Вы правы! — И Берендс закивал головой и зашаркал ногами. — Но, дорогой Алексей Алексеевич, упрекая меня в измене, вы, русский, тоже пошли в услужение к янки. Правительство Америки во главе с ее президентом тоже марионетки и пляшут по желанию еврейского капитала, так называемых сионских мудрецов — синедиона — семидесяти старейшин. Вы тоже нелогичны, работая на них. Это они внесли в Россию фермент разложения и правят ею до сих пор. Немцы же объявили священную войну евреям.
— Беднякам, ремесленникам и мелким торговцам, но не синедриону, не капиталу! В группе, образованной Авербахом на судне «Колорадо», в наш югославский порт Сушак прибыли по пути в Палестину из Германии, причем с благословения Гейдриха, двести восемьдесят переселенцев — евреев-богачей. И не кривите душой! Вы киник нового времени, даже эгоцентрик, и нет у вас убеждений! Вы ни во что не верите!
Берендс стоял, прислонившись к буфету со стаканом к руке, и улыбался.
— Что ж, я с вами согласен, Алексей Алексеевич, отдаю должное и мудрым евреям. Спиноза прав: на каждую вещь надо смотреть с точки зрения вечности. Все вокруг кроме собственного «я» ничтожно! Но прав и Ницше, говоря о морали рабов и морали господ.
— По-вашему, Гитлер, Геринг, Геббельс — господа?
— О нет! Господа — Круппы, Детердинги, Рехберы и иже с ними, которые дергают их за веревочки и заставляют плясать. А Гитлер и иже с ним — в лучшем случае взбунтовавшиеся рабы.
— Ладно. Если вам будем хорошо платить, вы согласны давать нам нужные сведения и помогать? Мы будем вас всячески оберегать. Это в наших общих интересах.
— Алексей Алексеевич, вы не добавили: «А в противном случае мы разделаемся с вами, поскольку у нас есть компрометирующая вас магнитофонная запись». Я вас разочарую: во-первых, удар придется, не говоря о нас, по Гельму и по моей жене и заденет меня только слегка. Сейчас командуете парадом вы. Но почему вы думаете, что под угрозой смерти я буду честно трудиться на вас? То есть на американскую разведку? Вы, Алексей Алексеевич, сотрудник Си-ай-си? Она хорошо платит?
— Отдаю дань, Людвиг Оскарович, вашей проницательности. Но вам известно: «Заблаговременный и предусмотрительный страх — мать безопасности». И еще говорят: «Деньги лучше уговора». Пока суд да дело, вы будете сотрудничать с нами и все больше увязать, а мы будем щедро расплачиваться, но проверять, а за дезинформацию, сами понимаете, война…
— Расплата пулей? — Берендс ухмыльнулся.
— Это крайности… А уговорчик мы все-таки подпишем и в получении денег будете расписываться не своим именем, конечно, под кличкой, скажем, Спиноза или лучше Барух — тут уж немец никак не догадается. Согласны? Только честно! Как в английском суде: «Говорить и писать правду и только правду!».
Берендс кивнул:
— Согласен. Побаиваюсь, как бы вы меня не провалили.
Снова налил себе до половины в стакан, опрокинул в горло, потом поднял с блюдца ломтик лимона, сунул его в сахарницу, морщась, съел, подошел к столу, уселся и, вытерев платком пальцы, взялся за ручку, которую ему подал Хованский.
Алексей положил перед ним лист бумаги, стал у него за спиной и начал диктовать:
— Я, нижеподписавшийся Людвиг Оскарович Берендс, сотрудник абвера, обязуюсь честно выполнять на благо своей родины все поручения представителя Народного комиссариата внутренних дел СССР…
Берендс вздрогнул и удивленно посмотрел на Алексея.
— Это для камуфляжа, Людвиг Оскарович. — С минуту Хованский выждал. — Пишите: Ивана Абросимовича… Не вздрагивайте, о его убийстве вы потом все мне расскажете, как и о встрече с руководством в абвере, и о записи на микропленку в ноябре тридцать девятого года при встрече с Гансом Гельмом. А теперь продолжайте: Ивана Абросимовича Тома. Подпишитесь — Барух.
— Об этом убийстве я слышал, — проговорил Берендс. — В убийстве участвовал полковник Павский и, кажется, генерал Скородумов, во всяком случае, это была их идея… Неужели вы работаете на НКВД?
— А теперь подпишите расписки в получении денег. Первую пометьте январем тридцать восьмого года, вторую мартом, третью июнем, и так каждые три месяца вы получали от советской разведки по десять тысяч динаров. Последнюю расписку пометьте десятым января сорокового года, за два дня до убийства Абросимовича. И не обольщайтесь, пишете вы тушью, а бумага по времени соответствует.
Берендс невольно посмотрел бумагу на свет и увидел водяные знаки фирмы и дату выпуска. Заулыбался, закивал и незлобно проворчал:
— Чистая работа, с вами, Алексей Алексеевич, приятно иметь дело. И денег получается немало. Правда, динар скоро ни черта не будет стоить.
— Можем платить долларами. Но их нужно заработать. Кстати, расписываясь, меняйте положение тела, чтоб не получилось уж очень одинаково.
Берендс подписал одну расписку сидя, потом встал. Какое-то мгновение стоял в нерешительности, махнул рукой, подписал вторую расписку и снова сел.
— Меня давно тяготит работа в абвере, Алексей Алексеевич. Произошло страшное, маниакальное помешательство целого народа с проявлением самых низменных инстинктов. Мне стыдно за немцев. Народ, давший Гёте, Канта, вашего любимого Маркса, Бетховена, и вдруг…
— Вы пошли в абвер служить добровольно, Людвиг Оскарович?
— Нет, я получил воспитание в России и хотел честно ей служить, но обстоятельства сложились по-другому…
— Как сегодня? — улыбнулся Хованский.
— Не совсем, не совсем, — принимаясь за новую расписку, промолвил Берендс, поглядывая на часы. — Я ведь работал в деникинской разведке. Потом, в конце двадцатых годов, имел честь с вами познакомиться, когда случилось убийство генерала Кучерова. Мне кажется, вы интересовались этим делом. Способствовал раскрыть преступления этого идиота Скачкова. Бывший муж Ирен сейчас в Белграде, мне пришлось выручать Ирен. Она мне нравилась. Так вот, в то время я смотрел на Германию с гордостью, как на спасительницу европейской культуры и правопорядка. Никто не забыл: «Да здравствует мировая революция!» Все помнят, как полыхали пожары восстаний в Венгрии, Чехословакии, как бастовали рабочие и хмель революции кружил голову не одному только люмпену. Все цивилизованные государства смотрели на немцев как на единственных спасителей, все порядочные люди… — И Берендс пристально посмотрел на Алексея.
Хованский, в свою очередь, на него. «Ты подозреваешь, уж не советский ли я разведчик? Думаешь, сорвусь? Нет, мой милый, ошибаешься! — думал Алексей. — Сейчас увижу, предупредишь ли меня о приходе немцев в два часа? Если нет, то Ирен придется поработать одной».
Написав последнюю расписку, Берендс, словно угадав мысли Хованского, снова поглядел на часы:
— Примерно через полчаса ко мне явятся два немца, один из них из посольства, капитан Вольфганг, другой фольксдойче Вилли, хотят собственными глазами убедиться, все ли в порядке. Идут по точкам нашего района.
— Вам известны адреса этих точек и пароли?
— Нет, я знаю, что в Белграде их несколько. Центральная находится в посольстве.
— Постарайтесь узнать, куда пойдут ваши немцы. А в остальном вы правы, Людвиг Оскарович, времена меняются, как и убеждения. Живой ум не должен быть консервативен. Жизнь — движение. Все прогрессирует либо регрессирует. Таков ее закон. Самые прекрасные идеи, воплощенные в жизнь, бывают порой несостоятельны и даже пагубны. Какая судьба ждет Россию, нам неизвестно. Если советский строй ей люб, Россию не победит бронетанковый кулак Германии. И я уверен, что, следуя советам своего фюрера, юберменши не выиграют войну. Революция и Гражданская война в корне изменили характер русского человека. Он не ломает шапки перед господами.
Берендс закивал, заулыбался.
— Народный характер меняется столетиями, Алексей Алексеевич. Я знаю русских людей. В натуре русского, да, пожалуй, и не только русского, заложено рабство. Помните Рылеева? — Берендс поднял голову и прочитал:
Я видел рабскую Россию
Перед святыней алтаря:
Тремя цепями, склонивши выю,
Она молилась за царя.
И не молится теперь эта наша Совдепия своему грузинскому царю? А перед старыми господами народ, конечно, шапки не ломает. — В глазах Берендса горели недобрые огоньки. Он подошел к буфету, снова налил себе коньяку и выпил.
— А что в свое время Пушкин сказал о нас:
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем жадные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы.
Хованский слушал, хотя разговор на отвлеченные темы его не интересовал.
— Людвиг Оскарович, в словах Рылеева звучит боль, а стихи Пушкина посвящены черни. Народу он хотел быть «любезен», в ваших же словах я слышу злость Ницше, а привязать язык злоречию так же невозможно, как запереть поле воротами. Время покажет, кто мы. Лучше скажите, где Ирина Львовна? Не уехала ли?
— Пойдемте. — Берендс направился к «кухне. — Она в нашей радиорубке, как я ее называю. Принимает и дает сведения.
— Давно бы так. Но о наших с вами делах с ней ни слова.
— Шерше ля фам? — кисло улыбнулся Берендс. — Думаю, с ней договориться просто, она ведь полька; упряма как ослица, терпеть не может немцев за все те зверства, которые они учинили в Польше. И она права. Мне стыдно за немцев. В них сейчас маниакальная свирепость.
— Да, та самая, которую вы так щедро приписываете русским?
Берендс закивал головой, хотел зашаркать ногами, но качнулся и схватился за стену. Он был порядком пьян. Потом взял себя в руки, чуть пошатываясь, направился в кухню, подошел к буфету, держась одной рукой за угол, другой схватился за рычажок и сказал:
— Фокус, покус, преперандус! — И буфет отошел в сторону. — Ирена, к нам пожаловал дорогой гость. Он нас спас от самосуда. Представь: на стене дома была надпись: «Смерть немецким шпионам!»
В эту минуту раздался резкий звонок.
— Наверно, немцев несет черт. Вы, Ирена, оставайтесь в своей рубке, а вы, Алексей Алексеевич, поднимитесь наверх в гостиную. — И, убедившись, что буфет задвинут, добавил: — Там, за портьерой, укромное местечко, можете удобно расположиться и наблюдать, я их туда приведу.
