Бени открывает глаза, ее разбудили птицы и пристальный взгляд, которым Лоренсия уставилась на нее, стоя под варангом рядом с матрасом. Этим утром Лоренсия — черная статуя Порицания. Она молчит, но по ее взгляду Бени понимает, что та никогда не смирится с тем, что мамзель спит вот так, на земле, под одной простыней, которая даже задницу ей не прикрывает.

— Ну и что тут такого, — ворчит Бени, — мне в комнате слишком жарко! Перестань делать такое лицо! Лучше пойди налей мне кофе. У меня башка болит.

Лоренсия торжествует. Ничего удивительного, что голова болит, если спать снаружи и не прятаться от луны, особенно опасной, когда она светит на спящих людей. И если бы еще луна была единственной опасностью! Есть еще бродяги. Да кто угодно может подойти к дому через лес или по пляжу. Дом без запоров открыт для любого прохожего. Доказательство: внизу лужайки часто видят людей, которые без стеснения приходят посмотреть на закат солнца. Линдси даже прогонял тех, кто устроил пикник прямо в беседке. Видели и туристов, которые фотографировались рядом со старыми пушками.

Но это при свете дня. Их видно. А вот чего Лоренсия боится больше всего, так это ночей, когда наружу выходит дьявольская злоба. Как только опускается темнота, она запирает двери своей хижины, на пороге укладывает спать собак, и даже за тысячу рупий ее не выманить из убежища. Она не умеет читать, но ее сын Арман обучался в школе, он понемногу просвещает ее, и из газет она знает про женщин, которых насилуют и убивают, об отрезанной ноге, которую нашли на тростниковом поле близ Роз-Бэль, а тела рядом не было, или об этом мяснике с Реюньона, которого задушили в собственной постели в Тру-д'О-Дус. Если Бени хочет, чтобы ей перерезали горло от уха до уха — указательным пальцем Лоренсия проводит под подбородком, — то ей только и остается, что продолжать спать, выставив на луну свою задницу.

Бени положила голову на подушку, завернулась в простыню и покорно слушает нянины ужасы. Она знает, что ничто не может заставить ее замолчать, когда ее так несет. Она слушает ее еще и потому, что истории Лоренсии забавляют ее удивительными словечками, манерой, с которой она изображает то, о чем рассказывает, вращая глаза, жестикулируя, строя сотню выразительных гримас. Она слушает, а голос Лоренсии возвращает ее в детство, ведь с тех пор, как умерла бабушка, эта старая чернокожая женщина, может быть, и есть ее настоящая семья, единственный на Маврикии человек, которого она любит, кроме, конечно, Вивьяна и Морин. Но эти двое все больше и больше отдаляются и живут своей жизнью, а Лоренсия до сих пор сохранила над ней согревающую материнскую власть. Даже если она иногда и раздражает, Бени уверена, что для Лоренсии она как родная дочь. А именно в этот момент Бени необходимо быть чьей-то дочерью.

Лоренсию удивило внимание Бени и ее молчание; в надежде, что в конце концов сумеет внушить ей спасительный страх, она усаживается на землю возле изголовья. Теперь она объясняет, что существуют не только злые люди, но и люди, как ты и я, но которые стали плохими, и их надо опасаться, потому что они не ведают, что творят. У них «малагасийский язык». На них навели порчу. Во Флик-ан-Флаке она знавала человека, который рвал зубами траву во время приступа. Другие высовывают язык, кладут на него кусочек горящей камфары, и она там сгорает, не оставляя никакого следа от ожога. У некоторых безумие разыгрывается за четверть часа, и они с дикой скоростью начинают говорить на никому не понятном африканском языке.

Давным-давно в ее собственной семье была странная история. С сестрой матери, когда Лоренсия была маленькая. Она рассказывает, что ее тетя, когда была молодая, славилась своей красотой и «совсем светлой кожей». Один тип из деревни влюбился в нее, а она презирала его, он был очень черный. Он шпионил за ней и без конца к ней присматривался. Как-то она с матерью шла по деревне, и он услышал обрывок фразы, сказанной дочерью: «Ночью все кошки серы». Мужчина принял эту фразу за проявление внимания к себе, так как одевался обычно в одежду серого цвета. С этого дня она начала серьезно болеть, и длилось это не один месяц. Как-то вечером, в самом сильном припадке болезни, она встала, собрала свои вещи и ушла прямо в халате среди ночи. Она шла по деревне и будила индусов-рабочих, которым шила одежду в кредит; она требовала, чтобы они вернули долг. Потом она нашла какого-то старика с повозкой, погрузила на нее свои вещи. В деревне все ее любили и очень удивлялись, видя, как она уходит: «Ты куда идешь?» Но она ничего не говорила в ответ, а только шла за тележкой, стариком и быком. Она ушла к этому типу в сером и прожила у него целых три года! Когда мать приходила к ней туда, она на все вопросы отвечала абсолютно бессвязно. Потом вмешалась полиция, но никто не мог уничтожить ту власть, которую он над ней имел. Однажды он умер, утонул, и в тот же вечер девушка вернулась к матери. Потом она вышла замуж за маклера. Позже, состарившись, она призналась, что три года, проведенные с этим типом, прошли как в тумане; она ничего не видела и ничего не помнила, «это был дурной сон». Только смерть колдуна освободила ее. Мать Лоренсии говорила, что он навел на нее порчу. Лоренсия начала задумываться: а у этой Бени, которую она подтирала, когда та была маленькой, которая росла у нее на глазах, все ли у нее в порядке с головой, может, она тоже стала жертвой порчи. Она не узнавала ее. Не только потому, что та спала под варангом. Это она всегда проделывала, несмотря на запреты Большой Мадам и родственников. Но с тех пор, как она вернулась и стала хозяйкой большого дома, вся жизнь здесь перевернулась. Во-первых, она отменила обеды и ужины, чего никогда не было на памяти Лоренсии. Никакой скатерти, ни накрытого стола, ни цветов! С тех пор как она вернулась, на кухне не пахнет едой. Только завтраки, и все! Когда мамзель ест? Загадка! Она приказала, чтобы ей всегда оставляли в холодильнике продукты. Но каждое утро Лоренсия отмечает, что она нечасто прикасается к провизии. Лоренсия регулярно выбрасывает увядшие листья салата, сгнившее манго и залежавшиеся яйца. А спит она когда? У Лоренсии часто бывает бессонница, и из своего дома она видит, как сквозь деревья до трех утра светятся огни «Гермионы».

Боже, как она изменилась с тех пор, когда ее легко удавалось запугать, если она не хотела идти спать. Тогда достаточно было сказать: «Осторожно! Сейчас придет волк или дикая кошка и тебя съест!» — чтобы она забилась под простыни и смирно лежала.

Сегодня она больше не боится ни волка, ни дикой кошки, ни бродяг. Она больше ничего не боится, она стала как тетушка, когда та шагала, слепая и глухая, за тележкой, к серому человеку.

Однако Лоренсия еще не сказала своего последнего слова. Раз уж Большой Мадам здесь больше нет, присматривать за малышкой надо ей. В следующий раз, когда она увидит, как та уезжает на машине, она воспользуется этим и по всему дому нажжет камфары, чтобы прогнать злых духов. Осмотрительность еще никому не повредила. И раз уж сейчас она ее слушает, надо воспользоваться и втолковать, чем она рискует.

Сидя, Лоренсия придвигается к матрасу Бени и разъясняет, что есть еще то, что будет похуже злых людей, сумасшедших, убийц и порченых, которые повсюду рыщут. Эти хоть живые, их можно поймать и ударить, чтобы урезонить при необходимости. А другие? Те, у которых нет ни тела, ни формы, те, кто всего лишь тень в тени и дуновение в ветре, бессонные из иного мира, грешные души, неприкаянные, воющие духи, уж сколько месс отслужили, а они все не утихомирятся. Лоренсия опять понизила голос и пуще прежнего стращает ночными призраками: эти недоступные взору, но очень деятельные призраки с пронзительными взглядами и прозрачными руками наполняют ночь своим хохотом, их слова стелятся по земле или обрушиваются с потолка и от них шерсть встает дыбом у собак, которым дано видеть то, что недоступно человеку.

Теперь ее голос упал до шепота, она дрожит, и Бени замечает, что кожа на голых высохших руках покрывается мурашками. Когда она вспоминает о ночных тенях, ее захлестывает страх, а он становится заразительным. Бени тоже задрожала. Но не из-за этих скучных до зевоты историй, которые ей впаривает нянька: это происходит после тревожного вчерашнего личного опыта.

Вчера Бени весь день провела в доме одна, роясь в семейных архивах; уже темнело, и она проголодалась. Она пошла на маленькую кухню пожарить себе яичницу, эту кухню по распоряжению бабушки переделали из маленькой кладовки между гостиной и столовой специально для приготовления легких завтраков. Когда готовилась яичница, через открытую дверь гостиной Бени вдруг услышала из комнаты странные потрескивания. Она никогда не обращала на это особого внимания, она привыкла к звукам старого дома, где от малейшего перепада температуры или влажности воздуха поскрипывало дерево перегородок или скрипел паркет. В соломенной крыше гнездились птицы, на перекладинах не раз видели мышек и крысят, да и насекомые издавали разные звуки, которые давно стали привычными. Но на этот раз скрип был четкий и такой громкий, что Бени зажгла свет в гостиной, чтобы выяснить, в чем дело.

Она вошла в комнату, и звуки смолкли, но, когда Бени собиралась вернуться на кухню, скрип повторился с новой силой. Он исходил от круглого столика Ост-Индской компании, массивного, из темного дерева, с ажурно вырезанной по кругу столешницей, опирающейся на центральную резную ножку, которая книзу расходилась на четыре резные львиные лапы.

Дневной свет хорошо падал на него из окна, а по вечерам на столе зажигали большую китайскую фарфоровую лампу, которую поставила мадам де Карноэ, чтобы было удобно вышивать или писать письма. В то утро Бени, перенимая привычки своей бабушки, положила на стол пачку писчей бумаги, собираясь ответить на длинное и нежное письмо Патрика Сомбревейра, полученное три дня назад.

Сомнений не было, это скрипел стол. Ее это скорее заинтриговало, чем испугало. Бени включила в гостиной все лампы, в том числе и китайскую, чтобы повнимательнее разглядеть, что происходит. Скрип, казалось, раздавался из самого центра стола. Она приложила к столешнице ладони и почувствовала, что стол слегка дрожит: так в Париже дрожат до самых верхних этажей дома, которые стоят на подземной линии метро. Но здесь дрожь стола, которую Бени ощущала ладонями, ничем не объяснялась. Однако скрип прекратился.

Сначала она подумала, что этот феномен вызывают ее руки, и, чтобы убедиться в этом, она сходила на кухню, принесла стакан воды и поставила на стол. Поверхность воды сначала была неподвижна, но потом начала вдруг бурлить, как будто закипела, и несколько капель выплеснулось из стакана. Потом все прекратилось; приложив руки к столу, Бени убедилась, что он неподвижен. Этот феномен не напугал, а скорее заинтересовал ее, она хотела побыстрей съесть яичницу и снова вернуться в гостиную. Она ела свой ужин прямо со сковороды и в открытую дверь наблюдала за столом, ей не терпелось поскорей вернуться к нему, он ее притягивал. Поглощая еду, она не сводила со стола глаз, и на мгновение ей показалось, что две ножки слегка поднялись, но это было, разумеется, плодом ее фантазии, так как от этого движения китайская лампа должна была опрокинуться, а она даже не шелохнулась.

Бени охватило странное возбуждение. Она плотно закрыла дверь комнаты и ту, что открывалась на варанг, как будто готовилась к интимному разговору.

Теперь стол оставался молчаливым и неподвижным, и несколько разочарованная Бени стала его провоцировать, гладить ладонями столешницу, приговаривая: «Ну и что? Что? Что ж ты больше не шевелишься?» Она представила физиономию Вивьяна, если бы он увидел, как она говорит со столом, и засмеялась. Она распласталась на столе, обхватив его раскинутыми руками, приложила ухо к гладкому дереву и прислушалась. Но стол по-прежнему был неподвижен. От досады Бени даже пнула его ногой, но реакции не последовало.

Раз уж стол обиделся на нее, она решила использовать его по назначению и наконец написать ответ Патрику, она уже сорок восемь часов собиралась сделать это.

В поисках вдохновения она принялась перечитывать все пять листов его письма, исписанных с обеих сторон мелким почерком, пропитанных нежностью и надеждой на будущее. Ей стало стыдно за недостойное отношение к эпистолярным порывам молодого человека, за которого она собиралась выйти замуж, однако следует считаться с реальностью: Патрик Сомбревейр был из тех, кого расстояние стирает, о которых забывают, стоит им исчезнуть, чье отсутствие не ощущается. Она была вынуждена признаться себе, что этот очаровательный молодой человек, безусловно, будет удобным мужем, он достаточно серьезно влюблен, чтобы защитить ее в жизни, и достаточно занят работой, чтобы не посягать на ее свободу; но этот идеальный жених при взгляде издалека был ей скучен. Вивьян оказался прав, предостерегая ее, зря она его не послушала.

Теперь она понимала, что попала в западню, и не знала, как из нее выбраться, чтобы не причинить ему боли: эта мысль была ей неприятна. Лучше бы вместо этого очаровательного письма она получила короткую записку с признанием, что он ошибся и любит другую. Какое облегчение испытала бы она, поздравив его и забыв о нем.

В то же время она убеждала себя, что раз она решила выйти замуж не по любви, то отсутствие восторженности нормально и что это часть ее разумного предприятия. Все молодые женщины, которые так же, как и она, решили выйти замуж по расчету, наверняка тоже испытывали недостаток энтузиазма, пойдя на этот шаг. Ее волновало воспоминание о романтичной глупенькой Бени, которая когда-то мечтала об идеале, как Белоснежка, которая, вскидывая руки, распевала: «Однажды мой принц придет…» — или же как Изольда, опьяненная магическим напитком, выпитым по недосмотру, — и все это из-за желания женщин продлить до бесконечности экстаз, который вовсе и не экстаз, а время зарницы. Но, поскольку у Бени хватило ума сделать ставку на время, а не на зарницу, сейчас еще не наступил момент, чтобы послать все к чертям. Тем хуже для восторга. Патрик восторгался за двоих, о чем свидетельствовало его бесконечно длинное письмо, которое было у нее перед глазами и на которое она сегодня должна непременно ответить, чтобы, по крайней мере, не чувствовать себя последней дрянью. Она сделает усилие.

Теребя шариковую ручку, она придумывает начало, чтобы оказаться на высоте своей нежности, подыскивая слова, которые понравятся ему, те, которых ждала его простая душа, но, несмотря на усилия доброй воли, на ум ничего не приходило. Это напомнило ей письмо с соболезнованиями, которое ей пришлось писать несколько лет назад своей крестной, похоронившей мужа. Не зная, что писать, она позвала на помощь бабушку, которая раздраженно ответила: «Но это так просто, Бени! Пусть заговорит твое сердце!» Легко сказать. И на этот раз ее сердце, обязанное заговорить, упорно молчало или нашептывало телеграфное послание: «Все в порядке — точка — люблю тебя — точка — привет!» — для Патрика это было бы обидно.

Подыскивая слова, она машинально водила ручкой, оставляя каракули и непонятные рисунки, которые так любят бродячие духи, но вдруг ее рука дернулась и сама начала выписывать какие-то волнистые линии. Сила, которую она не контролировала, подталкивала ее руку и увлекала шариковую ручку по бумаге слева направо, приподнимаясь в конце строки и возвращаясь к началу новой строчки, как будто бы рука больше не принадлежала ей. Рука скользила по листу, и Бени вновь почувствовала, что стол задрожал под ее кулаком.

Она выдохлась и отложила ручку, потом стала внимательно разглядывать то, что написала ее рука. Первые строчки прочесть было невозможно, они превратились в слегка волнистые горизонтальные линии, с едва уловимым контуром букв, как у детей, которые изображают, что умеют писать. Дальше буквы вырисовывались четче, и появлялись слова, без пробелов, соединенные между собой, и Бени поняла, что, когда она писала, ее рука была такая тяжелая, что она не могла ее поднять. Последние строки можно было понять, и Бени сумела разобрать странную фразу: ХВАТИТ ЗАНИМАТЬСЯ ЕРУНДОЙ!

Она отложила исчирканную страницу, взяла в руку карандаш, опустила на чистую страницу и стала ждать.

— Почему ерундой?

Рука снова забегала по бумаге, и она прочла:

— ЭТОТ МУЖЧИНА ПОДХОДИТ ТЕБЕ.

— Какой мужчина? — спросила она.

— ПАТРИК, — написала рука.

После этого последовал бредовый диалог, состоящий из вопросов, поставленных Бени, и ответов, написанных ее же рукой, некоторые из которых были написаны на чистом французском языке, другие с примесью креольских выражений.

— Кто вы такой?

— Поль.

— Какой Поль?

— Твой двоюродный дедушка.

— Поль Отрив?

— Отрив… если угодно. Это фамилия, которую мне дали.

— Вы знаете меня?

— Да. Но ты меня не знаешь. Ты родилась намного позже того времени, когда я покинул этот мир.

— Вы брат моей бабушки?

— Да. Я брат Франсуазы.

— Где вы?

Молчание. Рука осталась неподвижной.

— Где вы? — переспросила она.

— И там и здесь. Я путешествую.

— Вы… мертвый?

— Раздувшийся, как ты это называешь!

— Вы похоронены в Памплемуссе?

— Я бы предпочел находиться в Гетари.

— А это где?

— Во Франции. Я иногда бываю там.

— Почему вы заговорили со мной?

— Потому что ты меня забавляешь. Потому что у тебя красивая грудь и отличная задница. В Гетари мы это любим.

— Что вы хотите сказать?

— Хватит заниматься ерундой!

— И это все?

— Нет. Передай этой индюшке Шарлотте, что она ошибается. В яме ничего нет.

— Что за яма?

— Яма в Суйаке. Пусть встанет спиной к морю. От ямы, которую она копает, надо отсчитать десять лаг, там она найдет.

— Что найдет?

— Сундуки Бертрана Жоффруа, капитана «Насмешницы», он со своим другом Жозефом де Лабордом спрятал их там. Анатоль Равон тебе поможет. Мы говорили ей, какой надо взять ориентир, но она все делает по-своему. Зря она нас не слушает.

— Кого это нас?

— Тех, кто со мной рядом. Моих друзей.

— А кто они?

— Александра, мать Бетти Тайгер, Бертран и Жозеф; они решили подарить ей содержимое сундуков, а взяли они их с английского брига с риском для жизни.

— Когда они спрятали эти сундуки в Суйаке?

— В 1746 году. Позже они собирались вернуться за ними с эскортом. Но южнее Мадагаскара потерпели крушение, и Бертран погиб там.

— А Жозеф тоже?

— Нет. Его подобрала шлюпка. Он вернулся во Францию, в замок Моревиль. Умер он потом. Его в 1794 году гильотинировали.

— А на «Насмешнице» он что делал, матросом был?

— Нет. С Бертраном он отправился в поисках редких сортов деревьев, он хотел высадить их в парке своего замка. Я его очень люблю. Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Но ведь вы жили с ним в разные эпохи, так ведь?

— Да. Но времени не существует, а у мертвых нет возраста. Здесь нас объединяет дружба.

— Где это?

— Ты слишком любопытна. Передай Шарлотте, пусть прекратит заказывать по мне мессы. Это меня тревожит. Пусть лучше купит сигару и раскурит ее, я просто умираю от желания. Я так любил сигары… А теперь… прощай, я… я… устал…

Бени очнулась в изнеможении. Она заснула за столом, опустив голову на ворох исписанных листов. Близился рассвет. Она не заметила, как пролетело время.