1: Теперь ты

Я снова проснулась с головной болью. Действие таблетки закончилось, а значит, мне пора. Пора открыть глаза, увидеть, как сочится свет в щели тяжелых штор. Пора слушать шум крови в собственных висках.

Пора, сказала я себе.

Мир всегда другой, когда я просыпаюсь от боли. Он тусклый, как выгоревший кинескоп.

«Ты скоро перейдешь на армейские „колеса“».

Даже сейчас я помню, кто и когда это сказал. Я могу восстановить до деталей этот разговор – вплоть до блика света на стакане – только мне это не поможет. «Помощь». Надо всего лишь повернуть голову, всего лишь. На тумбочке у кровати лежит опрокинутая и открытая капсула: я не успела ее вчера закрыть. Уснула. В капсуле – двадцать три серо-голубые таблетки. Двадцать три сеанса двухчасового блаженства, ради которого стоит все же повернуть тяжелую звенящую голову. Стоит. Потом – стоит протянуть руку, стоит приподняться и уж точно стоит сесть в кровати. Стоит как можно чаще мысленно повторять «стоит».

В глазах потемнело, потому что совсем рядом с капсулой ожил телефон. Я поняла, что прикусила губу и поторопилась разжать зубы. Виброзвонок отзывался в тумбочке – звоном стакана, слабым шорохом таблеток со спасением.

Виброзвонок был одного цвета с моей болью.

Я протянула руку и нашла дрожащий аппарат. Простой кожзаменитель, черный глянец футляра, флип на магнитной застежке. Я держала ладонь на зовущем телефоне, и боль отпускала: она точно знала, что сполна получит свое, ведь звонок не означал ничего кроме работы. Откинуть клапан, получить по глазам таким бледным и таким ярким светом экрана – и, не читая:

– Да.

– Рей, это директор Икари.

– Да, Икари-сан.

– Замена оказалась бесполезна.

– Я поняла.

Я давно поняла, и потому успела убрать трубку от уха, прежде чем в ней начал биться зуммер отбоя. «Давно поняла» – отличная мысль, чтобы как следует проснуться и крепко зажать в руке маленький серо-голубой кругляш.

Добро пожаловать в твой новый день.

В туалете я почти пришла в себя. Бачок за ночь сам собой не починился, а вот лампочка светлела на глазах. И наши гнилые электросети тут не при чем: это начинало действовать лекарство. Боль еще билась в голове, стучала в виски, но это была ерунда, потому что ее место уверенно занимал белый шум – немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко обычной меня.

«А так и не скажешь», – решила я, рассматривая свое отражение в зеркале. Поводок мигрени опасно подрагивал, она все еще была где-то там, и я все еще боялась даже приоткрыть рот. Со сплошного фона желтоватого кафеля на меня смотрела я сама, и до всех прочих дел стоило исправить одну деталь: глаза.

Или две, потому что сначала нужно умыться.

Не отрывая взгляда от кончика своего носа, я нашарила пузырек с жидким мылом. Каким-то мылом.

«Слушай, ну чем ты так пересушиваешь себе кожу? Средством для мытья посуды?»

Обязательно посмотрю на этикетку, Ибуки-сан. Как-нибудь в другой раз.

Гудящий водоворот уходит в слив, шумит кран – мне даже когда-то объясняли, почему краны шумят. До того я считала, что они должны шуметь, что это их ежеутренняя обязанность – грохотать над самым ухом.

Выпрямляясь, я поняла, что боли больше нет, и поискала взглядом часы: семь двадцать. Я вытирала лицо, следила за секундной стрелкой и ловила ее ритм. Еще около семи тысяч «тик» – и пойдет новый отсчет, так что лучше сразу застегнуть на руке тонкий браслет и сделать все возможное, чтобы в последние полчаса не слишком часто поднимать запястье к глазам.

Коробочка с контактными линзами, уже почти пустой флакон с раствором – иногда мне кажется, что я могу смотреть на них бесконечно. Иногда мне кажется, что их лучше выкинуть, и придти на работу, как есть. Подумаешь: я обрасту всего лишь еще одним прозвищем, еще одной кличкой.

Подумаешь, повторила я и запрокинула голову, чтобы промыть глаза, посмотреть на потолок сквозь зудящую и чешущуюся дымку. Я выловила из контейнера первую линзу. Вечная утренняя игра: левый глаз сначала или правый? Единственное веселье, доступное после кислой таблетки с серо-голубым счастьем.

Я опустила линзу на левый глаз. Противная дрожь, секундное ощущение чужого, а потом тонкая пленка нагрелась и стала родной. Я поморгала, посмотрела на себя в зеркало и вспомнила о втором развлечении: наблюдать, как выглядит лицо с разными глазами. Правый глаз был мой: красный, с алыми штришками на радужке, а левый… Левый глаз тоже был моим – уже моим: темно-серый, почти обычный, настолько обычный, что можно даже сказать: «как у всех».

«Как у некоторых из всех», – поправила я себя и принялась за вторую линзу. Интерес к действу стремительно таял: белый шум в голове набирал обороты, оставляя там только карту привычного маршрута.

Кухня (холодильник: вторая полочка, банка с джемом; полка у плиты: хлебная нарезка, тостер… Поломанный тостер). Потом платяной шкаф. В шкафу четыре комплекта серых костюмов плюс один запасной в правом углу – все верно, сегодня четверг. Ночную рубашку бросить на спинку стула. Белье – в ящике.

Я одернула пиджак, одернула юбку: шов теперь шел там, где надо. Я вздохнула. Я, словом, всячески старалась отсрочить момент, когда надо обернуться к столу, взять материалы на сегодня и, сверившись с расписанием, наконец понять, сколько и чего меня ждет впереди.

И только у двери я поняла, что снова не накрасила губы. «Все равно. В портфеле была помада».

Кажется, была.

* * *

На улице шел дождь, и между камнями брусчатки стояла блестящая вода. Деревья врастали в сплошное облако липкого тумана. Из облака выпадали тяжелые промокшие листья, но куда чаще – просто вода.

На улице стоял безнадежный октябрь.

Я шла по бордюру: каблукам очень не нравился дикий камень брусчатки. Справа показалось преподавательское общежитие, слева – ближний край беговой дорожки. На спицах зонтика, как приклеенные, повисли капли, и я больше смотрела на них, чем под ноги. Капли ведь обязательно упадут, а я – нет.

Капли были куда интереснее.

Всего три занятия, думала я, глядя на каплю. Сонеты Гете в 2-С, сонеты Гете в 2-D и Райнер Мария Рильке в 3-В. Три урока поэзии, замечательной поэзии, которую дети ненавидят. Я слишком люблю лирику, чтобы вести эти уроки.

Подходя к главному корпусу лицея, я твердо знала одно: действие таблетки закончится прямо посреди урока. Но пока впереди меня ждали группки тех, кого не напугал дождь и кто очень хотел курить с утра.

– Здравствуйте, мисс Аянами!

– Аянами-сан, доброе утро!

Англичане, японцы, русские, немцы – все они здоровались. Всегда. Они всегда громко здоровались, вгоняя иголки прямиком в белый шум, словно пытаясь доковыряться до спрятанной там боли.

Я кивнула и прошла мимо. Скопления зонтиков задвигались, и я приготовилась к острому комментарию в спину.

– Рей-сан, привет!

Опершись на перила, у самых дверей стояла замдиректора по учебной работе.

– Доброе утро, Кацураги-сан.

Сложить зонтик, не слушать гогот за спиной.

– Не накурились еще, горе-лицеисты?! – прикрикнула замдиректора. – Занятия начинаются через пять минут.

Я слушала делано бодрые и приветливые ответы о том, что никто не курит, что все уже идут и все всё помнят. Из-под зонтиков шел мокрый тяжелый дым, в приглушенных ответах «для своих» даже я разобрала непечатные комментарии.

Все как всегда.

– Рей, я тебя уволю, если ты не прекратишь меня называть «Кацураги-сан», поняла? – ухмыльнулась замдиректора и схватила меня за руку. – Живо за мной. Директор хочет тебя видеть.

Все действительно как всегда: дежурная шутка, горячие пальцы на запястье. Дальше будет дежурная встреча в темном кабинете. А я так надеялась сегодня отдохнуть – так надеялась, что только сейчас поняла это.

Кацураги почти волокла меня по коридору. «Я знаю дорогу». «Я дойду сама». «Вы делаете мне больно». Это все были очень правильные слова, но замдиректора просто считала, что мне нужна поддержка. И она при этом не навязывалась с разговорами и не выспрашивала ничего.

Она хорошая женщина.

– Кенске снова отгул попросил, четыре занятия в расписании тасовать, – ворчала Кацураги Мисато, цокая каблуками по лестнице. – Еще и этот новенький тебя подвел. У Акаги снова закончились лекарства от бессонницы, так что ночные дежурные теперь с ног падают…

Мы почти вбежали в короткое учительское крыло, а грустные новости все не заканчивались. «Не у одной у тебя все плохо», – подбодряла меня Кацураги, которая на самом деле была хорошей женщиной. Здесь были старые дубовые панели, тяжелые двери кабинетов, и мы только что проскочили мимо моего.

Кабинет директора Икари находился в тупике, и осветитель над его дверью вечно перегорал.

– Давай, Рей-тян, – вздохнула Кацураги. – Ты точно в порядке?

– Да, Кацураги-сан. Спасибо.

Взгляд женщины был чем-то вроде «ой ли?», но в полутьме ошибиться несложно. Возможно, она меня просто разглядывала. Я вежливо изучала скрытую тенью челки переносицу замдиректора и невольно прислушивалась к шуму за дверью. Там, без сомнения, спорили.

– Да, этот засранец еще в кабинете директора, – сказала Кацураги, указывая на дверь. – Посидишь в приемной.

– Хорошо, Кацураги-сан.

Замдиректора вздохнула. Ей явно нужно было куда-то, но ей туда не хотелось. Вполне возможно, что Кацураги ждали то самое злополучное расписание, которое придется перекраивать из-за отпросившегося Айды Кенске.

– Представляешь, я его встречала и везла сюда, – демонстративно зевнула замдиректора и пожаловалась: – Поезд в полпятого прибыл. Не выспалась ужасненько.

Я молчала. Моей реакции не требовалось, а требовалось мое участие. Как плохое оправдание, чтобы отложить работу на потом.

– Симпатичный, кстати, паренек, только нервный какой-то и злой, – мечтательно произнесла женщина.

Ни слова о том, подходит ли он лицею. Ни слова о его данных – кроме как о внешних.

Кацураги-сан – очень хорошая женщина, но очень увлекающаяся.

– Мне надо идти, – сказала я, указывая на дверь.

– Они же еще треплются, – разочаровано сказала Кацураги. – Господин директор не теряет надежды его уломать. В конце концов, их первая встреча за восемь лет.

О том, что новый учитель мировой литературы – сын директора Икари, я слышала, но не слишком вникала, поскольку слух этот распространял Айда Кенске.

– Понимаю.

На самом деле я ничего не понимала. Директор давно не общался с сыном, никогда о нем не говорил, но теперь рассчитывает нанять его на работу. Можно обсудить несуразицу с замдиректора Кацураги, – и она, судя по взгляду, того и ждет, – но это значит завязывать длинный разговор.

Тогда как «понимаю» – это несколько минут, проведенных наедине с отсутствием боли.

– Ладно, иди уже, – вздохнула Мисато-сан. – Присядь.

Я открыла дверь в приемную. Секретаря еще не было, но ее компьютер уже включили. Пахло сыростью, забытым на ночь открытым окном и палой листвой. Я опустилась в прохладное кресло для посетителей. Кожа тоже скрипела, кожа тоже замерзла за ночь, и сидеть было неуютно. С моего зонта капало.

Двойная дверь в кабинет оказалась приоткрыта, так что даже сосредоточившись на маленькой лужице под сложенным зонтом, я слышала обрывки разговора.

– …и еще раз, отец. Аспирантура в двух вузах, продление гранта в любом из них.

Голос был молодым. Икари-младший говорил напористо и резко – даже слишком резко как для уверенного в себе человека. Я прислушивалась: голос хорошо поставлен – значит, много практики было. Школы? Летние семинары? Или, может, даже доклады на конференциях?

– Очень хорошо, – ответил директор. – Тогда я тоже повторю. Ты рассмотрел сумму оклада?

Икари-старший разговаривал сейчас не с сыном. Он разговаривал с подчиненным, который уже его подчиненный, но не желает этого признавать.

Лужица под зонтом увеличивалась. Хотелось одернуть зонт: фу, плохой, кто это сделал?

– Сумма? – издевательски переспросил сын. – Я думал, ты позвал, чтобы поговорить о матери. О ее деле. А ты суешь мне деньги?

– Этот лицей – это ее дело.

– Ее дело? Моя мать не страдала гигантоманией. «Образование нового поколения»? Что за неудачный каламбур!

Пауза.

– Ты ничего не знаешь о своей матери, Синдзи.

– Да неужели? А чьими стараниями, не подскажешь?

– Я сохранил память о Юй. Ее дело.

Директор выделил «ее» – как для надоедливого и недалекого ребенка, который не понял с первого раза. Да и с первого ли?

– Вот и расскажи о нем, – посоветовал ребенок. Он уклонялся от прямого столкновения. – Но ты же битый час отговариваешься секретностью, да?

– Я показал тебе именной пакет с грифом – твой пакет. Как только ты будешь принят на работу, сможешь все прочитать.

– Какие могут быть гостайны в образовании? Особо хитрое календарное планирование? Я не знаю зачем, но ты бредишь.

Снова тишина. Я старательно дышала, чувствуя невозможное: ко мне возвращалась боль. Незамеченная за чужим диалогом, она снова была здесь всего-навсего через тридцать пять минут после приема таблетки.

Стрелки ровно шли себе, запястье подрагивало перед глазами.

«Мне больно», – подумала я, пробуя на вкус ощущение. Ощущение пахло паникой, и тут прозвенел звонок.

Трель, размноженная старыми динамиками, катилась по коридорам лицея. Я почти видела этот старый корпус, где в другом конце здания на этаж выше находился медкабинет. Две минуты до него – или полторы минуты до класса плюс полноценные час двадцать минут занятия.

«Я не занесла в свой кабинет вещи и зонт».

– Я все сказал, сын, – донеслось из-за двери. – Если тебе безразлично дело Юй, убирайся.

– Не угадал. Я убираюсь потому, что мне безразличен такой отец. Всего доброго.

Больно. Больно-больно.

Я встала: сейчас директор выйдет со своим сыном. Значит, надо твердо стоять на ногах.

Дверь распахнулась, выпуская Икари-младшего. Парень был высок, весь в джинсе, нескладен, и его лица я не разглядела. Он запихивал в наплечную сумку тонкий планшетный компьютер, а другой рукой вставлял в ухо пуговку наушника.

– Это Аянами Рей-сан, учитель мировой литературы.

Вслед за сыном показался отец. Я уже не могла рассмотреть его взгляда за очками: глаза меня подводили – как и всегда в первые минуты приступа. Икари-старший оставил пиджак в кабинете, руки он держал в карманах брюк.

«Рей, как твои дела? – Хорошо, Икари-сан. – Хорошо, иди в класс».

Вот так это все могло выглядеть, не будь у него сына, а у меня – боли.

– Здравствуйте, Аянами-сан, – буркнул Икари-младший, поднял голову и замер.

Белые волосы, поняла я. Это все мои белые волосы.

– Здравствуйте, Икари-сан.

Я попыталась поклониться и тотчас же об этом пожалела. Боль плеснула ко лбу, как гиря, и я с трудом удержалась, чтобы не упасть к ногам двух мужчин.

– Вам нездоровится, Аянами? – спросил директор откуда-то снаружи колодца, обитого эхом.

– Все в порядке, господин директор.

Глупо. Как глупо, и как маловажно – переживать об почти-что-падении.

– Это вас я должен был заменить? – вдруг спросили откуда-то от дверей. «Его зовут Синдзи», – вспомнила я и повернулась к нему.

– Разгрузить, Икари-сан.

Это неудобно: разговаривать с двумя Икари. Это неудобно и больно, больно, больно…

Директор промолчал, но я поняла его немую реплику: «Не нужно отвечать, Рей. Замена бесполезна». Видимо, сын понял смысл молчания точно так же, а поэтому ответил только мне:

– Очень жаль, Аянами-сан. Выздоравливайте.

«Выздоравливайте»? Это замечательная шутка, Икари Синдзи. Я не сказала ничего, ведь нужно было пристально смотреть на перемычку очков господина директора. Через секунду хлопнула дверь.

– Рей.

– Да, Икари-сан?

– Таблетка?

– Она работала около тридцати пяти минут.

Тишина. Тонкий блик на металле и стекле очков пульсирует в такт ослепительному пульсу. Говорят, у некоторых боль усиливается, когда пошевелишься. Говорят, некоторые клянут за это судьбу. Готова поменяться ощущениями.

– Иди в медпункт.

«Да, спасибо, директор».

– Нет. В 2-С сегодня эмоциональный контроль. Возможно, я смогу дать инструкции ночным дежурным.

– Уверена?

– Да, директор.

Он кивнул и ушел к себе. Я подхватила зонт и пошла наружу – навстречу торопящейся на рабочее место секретарше. «Все правильно. Все совершенно правильно». С зонта капало, в коридоре было темно, секретарша забыла облиться своими омерзительными духами.

Все шло просто великолепно.

Полторы минуты до моего кабинета – оставить вещи, около сорока секунд до класса и потом целый час двадцать до шанса понять, почему мое утро началось так глупо и так больно. Я даже не заметила, как полторы минуты стали двумя, а сорок секунд тянулись уже все шестьдесят.

У лестничного пролета меня окликнули.

– Аянами-сан!

«Шестьдесят пять, шестьдесят шесть», – считала я. Дам контрольную по прошлому материалу, и буду все занятие смотреть на их реакцию. Я смогу. Я ведь смогу – не впервой.

– Аянами-сан, да подождите же!

Я отвернулась от двери класса, где тихо гудели довольные отсутствием учителя лицеисты. Еще минуты три, и куратор пойдет меня искать. Рядом стоял Икари Синдзи и очень серьезно глядел мне в глаза. Сын директора оказался одного со мной роста, слегка небритый и голубоглазый.

– Простите, Аянами-сан, вам ведь очень плохо, да?

Требовалось срочно ответить, но что-то пошло не так. В общем, я просто кивнула.

Он прикрыл глаза, а потом вдруг вымучено улыбнулся:

– И как дети?

Я смотрела на него, не понимая. Дети? У меня нет детей… К тому моменту, когда сквозь облако сплошной боли прорвалось понимание, он уже тряхнул головой:

– А, ладно, чепуха. Тема урока какая?

– Сонеты Гете, – услышала я свой голос.

«Он же ничего не знает!»

– Гете… – задумчиво сказал Икари-младший и улыбнулся снова. – «SolltЄ ich mich denn so ganz an sie gewЖhnen? Das wДre mir zuletzt doch reine Plage…» Вроде должен справиться. Выздоравливайте, Аянами-сан.

За ним закрылась дверь.

«Он же ничего не понимает!» Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.

Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.

* * *

Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.

Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.

В ученической столовой, судя по визгу, кого-то как раз доедали, а учительская часть пустовала. Похоже, большинство преподавателей успели позавтракать дома. У неуспевших же, видимо, пропал аппетит. Например, из-за бессонницы или головной боли.

Я потрогала щеку: горячая. От укола доктора Ибуки до сих пор слегка знобило. Зато – никакой боли, зато – никакого тумана, зато – почти на сутки. И следующий такой укол можно делать не раньше, чем через месяц.

Я сидела над невкусной манкой, помешивала ее и считала минуты до того, как примчится с расспросами Киришима. Мана Киришима была куратором 2-С и – по совместительству – Айдой в юбке.

«Три минуты», – подвела итог я, заметив у дверей невысокую шатенку. Классик отнес бы крохотную бодрую шатенку к категории «вечный щенок» – и прогадал бы.

– Привет, Рей. Как самочувствие?

Мана всегда была жизнерадостна. То есть, совсем всегда. Даже в то утро, когда уборщица нашла ее в коридоре на грани комы.

А еще меня раздражало то, что она многое делала «для приличия». Вот как, например, сейчас: взяла же зачем-то этот белый чай. Она его никогда не пьет, но на раздаче пока ничего другого нет, а подсаживаться с пустыми руками – это слишком просто.

Для Маны.

Словом, Мана – существо настолько непонятное, что я даже не представляю, зачем пытаться ее понять.

– Хорошо. Спасибо.

– Хоро-шо-о? – протянула Киришима. – А что ж тебя заменял директорский сын?

Я промолчала. Ответ был очевиден настолько, что просто не стоил моих минут без боли. Вместо этого я просто сунула в рот ложку каши. «Сладкая. Ужас». Желудок судорожно одобрил мысль.

«Обязательно поешь в следующие час-два, – сказала Майя, стаскивая перчатку. – И завязывай со своими недо-завтраками. Фигуру бережешь, что ли?»

– А он, кстати, прикольный, – с надеждой вздохнула Мана.

О, да она еще здесь. Я поощрительно взглянула на нее и запихнула в рот еще одну ложку.

– Вообще, он когда зашел, я уже встала его вывести, – воодушевленно начала Киришима. – Встаю такая, а он давай мямлить. Мычал, мычал…

Я вспомнила «Вроде должен справиться», вспомнила интонации. Сначала это все, а потом – мычал?

– У него хорошее немецкое произношение, – сообщила я в пространство.

– А, так вы даже разговаривали?

Какая интересная улыбка. Аянами Рей (утро, столовая): «Да, разговаривали». Киришима Мана (вечер, учительское общежитие): «Она заигрывала с сыном директора прямо перед классом». Я промолчала. Каши оставалось еще много.

– Я-ясно! – снова протянула Мана, которую устроило даже отсутствие ответа. Меня это удивляет? Нет, это меня не удивляет.

– Ты остановилась на мычании, – напомнила я.

– А, так ну да! – спохватилась куратор. – Я ж тебе о чем и говорю. Сначала – дурак дураком, а потом разошелся ни на шутку… Слу-ушай! Аянами, а дай почитать этого самого Гете, а?

Я подняла глаза, пытаясь понять, что не так. У меня сейчас просили книгу. И вроде даже просила Мана. И я, разумеется, не сплю.

– Нет, ну он так шикарно рассказывал про эти самые семнадцать сонетов, – Киришима вздохнула. – Старый поэт, молодая любовь. В жизни ведь ужас, да? Но красиво как получилось!

Да, согласилась я. Красиво. Но книгу дам только электронную.

– Ре-ей! Размораживайся.

Действительно, что это я? Каша ждет. А Мана сейчас скажет, что если бы она не видела меня на уроках, то считала бы меня…

– Простите, можно?

Гете, семнадцать сонетов. Что же вы такое рассказали в 2-С, Икари-сан? Я подняла голову. К счастью, Икари Синдзи подошел с пустыми руками. То есть, просто поговорить.

– Присаживайтесь, конечно!

Это Мана. Само воодушевление.

Я рассматривала сына директора Икари – на этот раз без жутко кривящей линзы боли. «Он похож на отца», – банальная и правильная мысль. «Он совсем другой», – мысль странная, но очень естественная. Мягче, чем у отца, скулы, почти девичий подбородок. У решительных людей таких лиц не бывает, сказал бы Джек Лондон. У нерешительных, впрочем, тоже.

Я плохо разбираюсь в людях с первого взгляда. Что значит его небритость? Общую неаккуратность? Богемность? Ему так нравится или ему просто все равно?

И, наконец, почему мне это все интересно?

К счастью, последний вопрос был легким. Ответ на него сейчас суетился внутри моего тела и назывался «кеторолак». Редкое побочное действие – изменение настроения, гиперактивность. Я становлюсь любопытна, зато не болит голова.

– Аянами-сан, вам еще плохо?

«Засмотрелась». Я моргнула. Икари-младший – небритый, непонятный и вообще странный – смотрел на меня с участием.

– Нет.

– А… Гм, – произнес Синдзи.

Руки он сцепил на столе и слегка поигрывал кистями. Явно жалел, что не взял себе чего-то «для приличия». И кольца у него на пальце нет.

По лицу Маны было видно, что она прямо тут готова просветить новоприбывшего насчет меня и сдерживается только на честном слове и остатках совести.

– Ну, в общем, вы знаете, мне тут у вас даже понравилось, – смущенно рассмеялся Синдзи. – Первый урок так легко прошел…

Я молчала. Ему явно неудобно, но очень интересно. Он то ли никогда не был в школе, то ли… То ли. Я, словом, плохо разбираюсь в малознакомых людях.

– Да-да! – счастливо поддакнула Мана. – Замечательный первый урок! Мне так понравилось, что я вот даже попросила Аянами…

Мычание ей, значит, понравилось, подумала я, переводя взгляд на жизнерадостное лицо куратора Киришимы.

– Я по Гете учил немецкий. По текстам и аудиокнигам, – серьезно похвастался Икари. – Звук «л» в разговорном – это самое сложное. Ну, еще «р» у них другой. А вот читать – совсем просто.

– А долго учить пришлось? – спросила Мана. Она устроила щеку на ладони и смотрела на Икари сбоку и снизу вверх. Убийственная позиция для стрельбы глазами на малые дистанции.

– Около полугода, – улыбнулся Синдзи.

Ну, все ясно. Я подняла пустую тарелку и встала.

– Э, Аянами-сан?

Я обернулась. Из-за плеча Синдзи выглядывала недовольная Мана.

– Аянами-сан, я остаюсь, – глухо сказал Синдзи. – Вам, наверное, стоит знать.

– Почему?

– Но… Вам ведь нужна помощь?

Не нужна на самом деле. Хотелось бы, но не нужна. А вот тебе был нужен повод, чтобы заняться делом своей матери.

Мана сделала глазами «О-о-о!» и подскочила со счастливой улыбкой. Вопрос Икари был куда лучшей добычей, чем попытка увлечь его с первого взгляда.

– Ну, вы общайтесь, а я засиделась, – затараторила она. – Рей, заскочи заполни мне журнал, хорошо?

– Да.

В маленькой столовой становилось людно. Учителя, которым нужно было только на второй урок, сходились в поисках чашечки кофе, неоновые лампы становились все тусклее: за окнами разошелся наконец серый осенний день.

– Аянами-сан, с вами точно…

– Да, Икари-сан.

Мне расхотелось разговаривать с ним. Он не понимает почему, но остается, наверное, считая, что из-за меня. И это так благородно, что манной каше в желудке становится тесно.

– Вы считаете, что я не справлюсь?

Неожиданно. Мнительность? Пусть будет мнительность.

– Я вас не оцениваю.

«И дайте мне уже уйти».

– Я смог провести урок без подготовки, – вдруг твердо сказал Икари и тоже встал. – Не какой-то там доклад – урок, Аянами-сан. Если бы не один ученик, все было бы идеально.

Знакомое ощущение. Ужасное и знакомое, и этого быть не может, но это есть, потому что Икари-младший продолжал:

– …Он так смотрел на меня… Ну, то есть, так слушал, что иногда мне казалось, будто…

– Будто он один в классе, – закончила я, видя, что Синдзи сейчас смутится и замолчит.

Он кивнул. Медленно и удивленно – как при замедленной съемке, а у меня в голове дернулся якорь фантомной боли.

– Идите за мной, – сказала я.

Вопросы «как?», «почему он?..» и все на них похожие – это все потом.

– Зачем? И к-куда?

– В ученическую столовую. Покажите мне этого ученика.

– Но зачем?

Я обернулась:

– Вы знаете, как его зовут?

– Э, нет… Откуда?

– Значит, покажите.

– А если он уже поел? – с раздражением в голосе спросил он. – Мы что, будем его повсюду искать?

– Да.

– А когда найдем – съедим?

– Нет.

Кажется, со мной здоровались. Кажется, кто-то смотрел на новенького, идущего за мной. Я слышала неподражаемый запах столовой – запах, отбивающий напрочь даже самый сильный аппетит. Я слышала шум за дверями.

И лучше бы на том и остановиться.

– Аянами-сан… – неуверенно позвал Синдзи. Иронии в голосе не было, и это хорошо.

– Икари-сан, вы уже подписали документы?

– Нет, но…

– Тогда просто покажите мне его. И… Лучше уезжайте. Ничего не подписывая.

Икари Синдзи смотрел на меня искоса, и я понимала, что очень плохо разбираюсь в людях, потому что теперь он точно останется.

С другой стороны, может, как раз начинаю разбираться.

 

2: Лихорадка

Каждый вход в класс – это маленькая смерть. Я всегда оставляю что-то на пороге, перед гомоном голосов, на фоне которого обязательно выделяется один. Всегда – один. Там какой-то совсем другой мир, и туда надо попасть. К сожалению, надо. Хуже всего, когда кто-то заходит в класс по соседству, кто-то из коллег, и тогда ты умираешь у него на виду.

Наверное, для кого-то это рутина – вот так умирать. Умер – и не заметил.

– Добрый день. Садитесь.

Я всегда поворачиваюсь к классу на третьем шаге, за два шага до учительского стола, но только сегодня обратила на это внимание. Выглядело это открытие примерно так: «Оказывается, я дышу».

Класс – это пространство, и половину своей работы ты выполняешь, грамотно занимая его. Умение ходить между рядами на контрольной – всего лишь ничтожная часть настоящего умения. Важно уметь смотреть, уметь стоять, чувствовать освещение. Свет крадет часть стереометрии, свет меняет ее, и все выглядит иначе. Учитель, который не реагирует на игру светотени, – это как плохой фотограф. Результат есть, но лучше бы его не было.

Если бы я стала учить кого-то педмастерству, я бы начала со слов: «Класс – это пространство». Эти слова, наверное, ничуть не хуже других, ведь я помню свои учебники по педагогике. Их писали люди, ни разу не видевшие школы.

– Осень любили многие поэты, но не все умели видеть в ней руку высшего существа.

И – взять первую нить тени. Никакой переклички – я знаю их всех в лицо, и, в конце концов, первые минуты – всего лишь вступление. Или я погружу их сейчас в свое пространство, в свою тему, в свой урок, или они погрузят меня в свое пространство.

«Погружение…»

Очень иронично. Наверное, доктор Акаги именно сейчас рассказывает Икари-младшему о микрокосме, захвате и столкновении. Доктор вряд ли озаботилась аккордами и вступлениями, потому что ее сегодняшняя тема будет для слушателя апокалипсисом.

В любом случае. Но я сейчас не о том.

«Много лишних мыслей. Хватит, Рей».

– Осень – это то, что вы видите за окном.

Ни единого жеста: они все равно невольно повернут головы. Ни грамма внимания кому-то конкретному – это все потом, потом, когда настанет время обсудить, поделиться, проанализировать.

– Вы видите погоду, а поэт увидел там метафору вечности. Увидел возможность соединить невозможное. Рильке – это поэт почти неощутимого парадокса.

И пока они еще воспринимают последние слова, пока соединяют значения непростых – да, даже для них – слов, нужно идти дальше.

– Файл «Осень». Откройте его.

Мне легко. Экраны лэптопов сейчас подсвечивают почти потерявшиеся во вступлении лица. Значит, правильным было все: тон, настрой, перемещение.

«Вы мало жестикулируете, Аянами-сан».

Возможно, замдиректора. Я непременно учту ваше замечание. Как только моя техника перестанет работать.

– Первые три строки. Как вы понимаете эти образы? Какую картину видел поэт?

Тишина, шепоток. Мне интересно, что сейчас произойдет, кто откликнется первым, как дальше пойдет мой урок. Это самый непредсказуемый момент, потому что одна неудачная шутка, одна глупость – и всю атмосферу, всю игру света и тени придется строить заново. Или превращать урок по лирике в хороший урок по учебнику.

– Ну, он не видел, наверное, откуда падают листья, Аянами-сенсей.

Умная и тонкая девочка, прячущая себя за бойкостью. Обычное, в сущности, дело.

– Хорошо, Виктория. Прочитайте эти строки вслух.

Можно сделать замечание за вызывающее «ну». Можно, но не на первом ответе. Потому что это значит порвать рисунок. Грубо, наотмашь. Иногда нужно рвать, когда картина ведет сама себя, когда ход урока определяют ученики. Или когда именно твой урок выявляет одного из Ангелов.

«Интересно, как повел себя Икари, когда почувствовал его?»

– Как бы из дали падают листы,

отмахиваясь жестом отрицанья,

как будто сад небесный увядает.

Виктория посредственно читает стихи. А значит, сейчас кто-то станет ждать шанса отличиться. И я, если не забуду за своими странными мыслями, поймаю нужный взгляд ревнивой конкурентки. Главное, взять светотень.

Осень за окном добавляла болезненного вдохновения.

Это так легко: вести урок в классе, который уже давно твой, очень давно. В обычной школе выпускной класс – центр внимания. В лицее – пустая порода. Каждый ученик уже давно проверен, все они пристально изучены в огне сотен педагогических коллизий, и Ангелов среди них нет. Отработанный материал.

Счастливчики. Те, которые получат самый престижный в мире диплом, самые лучшие рекомендации. А в придачу – пробуждение среди смятых простыней, в холодном поту, без дыхания. Ровно в два тридцать ночи, всегда в два тридцать. Может, кто-то вспомнит неожиданно выехавших и отчисленных одноклассников, болеющих учителей, постоянные медосмотры.

А еще каждое пробуждение оставляет запах пыли. Старой пыли из влажной непроветренной комнаты. Как будто тебе набивали ею нос.

«Ты себя накручиваешь, Рей. Это все кеторолак».

Меня раскачивало. Мне нужно было держать весь холст урока, следить за развертыванием темы занятия – и думать о странных утренних событиях, о том, что как раз сейчас добрый и отзывчивый Икари-младший узнает, где он остался.

«Наверное, я должна чувствовать вину перед ним».

С этой неуместной мыслью я полностью сосредоточилась на уроке.

* * *

В методическом кабинете был самый настоящий камин. Его никогда на моей памяти не топили, но настроение этому помещению он создавал. Мне очень нравится сидеть так, чтобы видеть черную пасть и кованую решетку. За нее в шутку складывают ставшие ненужными распечатки, и от этого камин выглядит двусмысленно.

Работать в методкабинете было совершенно невозможно, поэтому приходила я сюда только по кураторским делам. Еще здесь лежал журнал взаимопосещений уроков. А еще здесь сохранили при ремонтах якобы дух старины. Угол у шкафа с архивом журналов не стали штукатурить, чтобы оставалась видна кладка. В сочетании с камином, сплит-модулем кондиционера и вечными сплетнями получилось претенциозно и глупо.

Мне не нравилось здесь. Камин нравился, остальное – нет. Особенно то, что за общим столом сидели Хикари и Джулия. Я устроилась в углу и заполняла ведомость, по ходу придумывая виды внеклассной работы. Но на самом деле следила за тем, чтобы написать все в положенные клетки и невольно проникалась жизнью заведения.

Айда Кенске не болен. Он переиграл в платную онлайн-игру и, потеряв кучу денег, ушел в запой. В медпункте уже знают и готовятся проведать его с капельницей.

Маша из 2-В снова ходила во сне.

В общежитии вчера кто-то забыл рыбу на плите. Сковорода кухонная, поэтому неудачливого гурмана не нашли. Хозяева задымленных комнат клянут уличную сырость, косятся друг на друга и обильно облились духами.

– Аянами, а ты уже видела новенького?

Я подняла голову. Мне осталось ровно три клетки, и уже можно было идти. Все-таки три – это магическое число.

– Да, – ответила я и снова склонилась над ведомостью. Еще одна клетка. Надежды на прекращение разговора нет. Хотя вру, есть, но очень слабая: Хикари и Джулия уже устали друг от друга.

– И как он тебе?

Не люблю общие вопросы. На них надо отвечать странные вещи: «Ой, так нра!», «Ну, ничего так», «Не знаю, не знаю…» Порой мне интересно, что сказали бы коллеги, ответь я когда-нибудь именно таким образом.

И я опять отвлекаюсь. Снова думаю о посторонних вещах.

– Он хорошо говорит.

– А о чем вы разговаривали?

Джулия – самая невредная из всех лицейских сплетниц. Невредная потому, что от души.

– О будущем уроке.

«А потом об Ангеле. И он остался из-за меня». И мне бы еще определиться со своим к этому отношением, а заодно узнать, есть ли у меня к этому какое-то отношение.

– Хайцы всем, девочки, – сказала дверь еще до того, как распахнулась.

Судзухара спас все. Я быстро заполнила оставшиеся клетки и начала собираться. Осталось вытерпеть одно маленькое издевательство – и можно уходить.

– О, ледяная королева! – взвыл Тодзи, едва не разбивая себе лоб о мою столешницу. – Почти смиренного крошечной улыбкой!..

Сплетницы вежливо хихикнули. Шутка была так себе и старая, она уже не веселила никого, кроме самого физрука, и не доставала даже меня.

– А Рей уже разговаривала с нашим новеньким! – кокетливо улыбаясь, сказала Хикари.

– Новеньким? – удивился Тодзи, подходя к общему столу. – Каким еще новеньким?

– У нас новый преподаватель!

– Раз не проставился еще, значит – нет новенького! – отрезал Тодзи. – А вообще, девчушки, расскажу я вам по этому поводу славную историю. Вот когда меня послали в лагерь в префектуру Тиба…

Слушать историю я не стала. Ничего общего с предыдущим разговором истории Судзухары обычно не имели. То есть, никогда. Закрывая дверь, я спиной чувствовала картинку: Тодзи сидит уже на столе, помахивая свистком на веревочке. Хикари преданно смотрит на него, Джулия бросает украдкой взгляд мне вслед. Все хорошо, потому что физрук Судзухара – твердая гарантия: «девчонки» меня точно не будут обсуждать после ухода.

На вечер было назначено еще методсовещание, но мне туда идти не обязательно. На улицу, с другой стороны, не слишком хотелось: там уныло накрапывал противный дождь, там висели низкие облака, почти как у Рильке. А еще мне не хотелось домой.

Я открыла зонт и переступила через лужицу. Капли пальцами постукивали в ткань над головой, им было интересно. Уже шел урок, и внутренний двор лицея пустовал, только дождь шумел сильнее в просторном колодце. Мутно блестели окна, крыша упиралась прямо в небо. Наверное, упиралась, потому что я не хочу подставлять лицо дождю, чтобы проверить это. Меня вполне устраивает именно такое представление о дне. Это был противный день, просто омерзительный. Вся беда в том, что именно в этот безликий день мне протянули руку. И весь остаток сегодняшней осенней серости будет лишен боли.

Дождь все шел и шел, я все шла и шла, думая о том, что, наверное, надо бы как-то отпраздновать это все. А потом увидела бредущего по соседней аллее Икари, Икари Синдзи.

«Икари-кун. Я буду называть его так».

Его джинсовый костюм промок насквозь, а он брел, будто на прогулке, и дождь заливал ему лицо, и капли, свисающие с носа, обновлялись очень-очень быстро. Конечно, я не видела таких подробностей, но иногда и не надо видеть.

Нет, лучше так: иногда и не стоит видеть.

Три часа назад он был уверен, что человек – это единственный разумный вид на планете Земля. Что Второй сдвиг тридцатилетней давности остался в тридцатилетней давности и на страницах диссертаций. Что лицей в глуши среди леса – это просто лицей в глуши среди леса… То есть, не то чтобы «просто». Это изначально был неприятный ему лицей с нелюбимым отцом.

И снова – это все неважно. Три часа назад Икари-кун твердо знал, куда он приехал, как устроен этот мир, – и мне его жаль. Наверное, стоило подойти к нему, потому что в какой-то мере он пережил эти три часа из-за меня. И впереди его ждет еще много интересных часов.

«Во-первых, Рей, тебе не о чем с ним говорить. Во-вторых, ты – повод, чтобы принять вызов отца и дело матери. Чтобы сохранить лицо».

– Аянами!

Я повернула голову. Икари-кун шел ко мне – напрямик, прямо по ржавому болоту из земли и палой листвы. Он оскальзывался, спотыкался, но все равно шел, убирая с лица раскисшие волосы.

Мысль: «Он меня убьет», – была глупая. Но она была.

– Аянами, подождите!

Жду, стою. Он остановился в метре от меня, старательно облизывая губы. У него странный взгляд, показалось мне. Рассказ доктора Акаги его основательно потрепал – успешного аспиранта, получившего гранты и выучившего немецкий за полгода. По аудиокнигам.

– Эм, Аянами, вы как?

Я моргнула. Вопрос был потрясающим: я стояла под зонтом, вся в сухом. Я шла домой. У меня ничего не болело – чего он, конечно, не мог знать точно, вот только в сравнении с его собственным видом вопрос «как я» выглядел нечеловеческим позерством.

«Или проявлением шока», – с опозданием поняла я.

– Хорошо. Спасибо.

Он кивнул, рассматривая мое лицо. Это был очень неприятный блуждающий взгляд, о котором говорят еще «горячечный». Зонтик предлагать было уже поздно, он промок до нитки, и я только по взгляду поняла, что именно сообщила ему доктор Акаги Рицко.

Икари-кун ведь навоображал себе, что после его открытия будут изучать и убьют ребенка. Вернее, про «изучать и убьют» он, конечно, прав, а вот смириться с тем, что ребенок – это не представитель homo sapiens, просто не успел. Не смог. Не поверил.

– Вы ведь все знали? – спросил Икари-кун. – Потому предлагали уезжать?

Я молчала. Говорить было не нужно, сказать что-то хотелось, и я молчала.

– Скажите, как это, жить с таким? – спросил он совершенно ровно. – С вот этим всем? Да еще когда такая херовая погода?

– Погода не всегда такая.

Икари-кун замолчал, и взгляд начал серьезно жечь мне лицо. Он был куда горячее, чем дождь, этот взгляд. Я смотрела в ответ: а что мне еще было делать?

– Я вижу нелюдей, – вдруг сказал Икари. Потом хлопнул себя по бедрам, согнулся и крикнул громче: – И я буду по контракту учить нелюдей! Не-лю-дей!!

Истерика. Ему не могли так сказать, значит, это истерика. Это пройдет, надо только выслушать и стоять спокойно, пока пальцы дождя нервно барабанят в зонт. Он всего лишь медиум, и это странно, что сын директора – вдруг медиум. Ему придется привыкнуть, и он привыкнет. В конце концов, мы обнаруживаем Ангела раз в месяц – и это всем коллективом.

Тебе просто не повезло, Икари-кун. Твой первый день – и такой оглушительно провальный успех.

– Боже, я болен, – выдохнул Икари-кун. – Я всего лишь болен, но даже этого, оказывается, мало. Да, Аянами?

Болен. Он сейчас сказал «болен». Он сказал и продолжает говорить.

– «Э»… «э»-какая-то там атропатома, – проскрипел он, и пальцы дождя забрались мне в голову. Туда, где и находилась наша общая с ним болезнь.

– Экструзивная V-астроцитома, – поправила я машинально.

– Да какая, к черту, разница! – простонал Икари-кун. – Эта «EVA» – это рак, рак мозга, как ни назови его! И мне, чтобы об этом узнать, надо подписать…

Его голос уплывал куда-то вдаль, в дождь, а на смену ему приходили странные слова другого Икари – директора Икари.

«– Тебе становится хуже, Рей.

– Я все еще могу работать, директор.

Громко тикали часы, в полированной поверхности стола отражался потолок. Директор сидел в тени, и говорила его голосом какая-то глыба тьмы. Я дышала сочащимся чернилом и ждала ответа на тот вопрос, который – не совсем вопрос.

– Можешь.

– Я могу идти?

– Да».

А вскоре после этого он упомянул о «замене». О помощи второго учителя, думала я. А директор Икари думал о полной замене. О том, что мое место займет другой. О том, что терпеть головные боли станет бессмысленно.

– Аянами, вы вообще где?!

Он прищелкнул пальцами почти у моего носа – обидный, наверное, жест.

Я отвернулась и пошла прочь. Ему нужно поговорить с кем-то из наших штатных психиатров, выпить за приезд с нашими штатными алкоголикам. А мне – мне нужно побыть одной. Привыкнуть к… Очень многим мыслям.

* * *

Они начали рождаться после Второго сдвига.

Люди пережили первый временной сдвиг, пожертвовав семью процентами населения планеты. Вот просто так. Земля потеряла семнадцать минут времени, и за эти семнадцать минут произошло очень многое. Очень.

Я листала результаты поисковой системы и без труда дополняла прорехи, вырезанные цензурой. Ключевые слова – «Ангелы, сдвиг, время, дети» – это целый ворох прорех и гарантированный вызов к нашему офицеру безопасности.

«Аянами, какие веб-страницы вы вчера просматривали?»

Это будет завтра. Сегодня есть еще один человек, который приобщился к этой истории.

Второй сдвиг был совсем иным. После него никто не пропал, но зато после него стали рождаться необычные дети. Позднее их назовут Ангелами.

Я сидела с ногами на стуле. Монитор тлел потихоньку, свет вокруг не горел, за окном шелестела осень. С экрана на меня смотрели мифы, легенды, желтая пресса и баннеры порносайтов. Какие еще баннеры могут быть на страничках разных «очевидное – невероятное», «мистика.ком» и «городские-легенды.джп»?

Размытые фотографии Ангелов в терминальной фазе – как ни странно, самые настоящие фотографии. Целое море лживых воспоминаний «выживших» в зоне питания пробуждающегося сверхчеловека. Не бывает там выживших.

Дождь барабанил, спина болела от неудобной позы, а я листала сайты, находя все больше выдумки. Правду старательно вычеркивали и вымарывали из сети. Во всяком случае, ее там стало явно меньше за последние два года.

И очень хорошо.

Еще ключевые слова никаким боком не выводили на образовательный концерн «Соул» и его сеть учебных заведений. И это тоже хорошо. Не знаю, какая мне разница, но хорошо.

Я потянулась, подтащила ближе к стулу обогреватель. Руке стало приятно.

«Замерзла».

У меня быстро мерзнут руки, и это плохо, особенно в свете того, что моя замена уже здесь. Я вспомнила о замене и встала: хочу чаю, не хочу больше читать сказки. Хочу умную книгу, проверить форум и спать.

Большое кухонное окно смотрело в непроглядный октябрьский вечер. Когда-то давно я так и хотела: стоишь у плиты или разделочного стола, а перед тобой окно. Окно должно было выходить на что-то светлое, а за спиной кто-то весело смеялся.

Смех.

Смех похож на тонкие ножи, на шила, которые входят в сердце. Я их больше додумываю, чем чувствую, но понимаю, что сердце останавливается. Смех пахнет паникой. Там, в моих мечтах, за спиной всегда звучал детский смех. Здесь… Здесь он тоже звучит. И иногда – прямо за спиной.

И это совершенно не радостно.

Диск плиты раскалился так, что уже светился. Багровое кольцо электроконфорки, которое можно накрыть чайником – здесь, на кухне моей искривленной мечты. Кольцо, навсегда выжженное в моей голове, прикрыть нечем. К сожалению.

Я поставила чайник, вспомнила, что он пустой, и торопливо открыла кран.

«Остановимся на этом. Просто остановимся».

В конце концов, или все плохо, или очень плохо. Главное, помнить, что пока я могу быть проводником, меня не уволят. С другой стороны, появление еще одного проводника означает, что я скоро умру.

«Может означать», – поправила я себя, устраиваясь на стуле. Я гладила обогреватель, как кошку, открывала новую вкладку, и мыслям в голове было неудобно. Скорее бы головная боль вернулась: с ней проще. С ней не нужно плодить сомнений, предположений. Не нужно думать – достаточно знать и действовать.

Сын директора болен EV'ой, подумала я, вводя логин и пароль. Это ужасное совпадение: ужасно символичное, ужасно интересное, ужасно… Ужасно ужасное. Оказывается, и так бывает. Потом я обнаружила две жалобы и на пару минут забыла об Икари-куне и тоскливой замене.

Увы, это были всего лишь некорректное обсуждение и фотография с высокой зернистостью. Именно что пара минут. Опять +heGiF+Ed0nE со своим хамством и опять какой-то новичок, который думает, что этот форум – свалка брака. Я выставила пользователям предупреждения и бегло просмотрела EXIF злополучного фото. Камера у новичка была посредственная, чувство кадра отсутствовало напрочь, а ручные настройки… Они были, к сожалению. Удалить, «новое личное сообщение», тема «Общие рекомендации», копировать – вставить. Отправить сообщение.

Копировать – вставить.

Я пошла на кухню за чаем, думая о том, что было бы здорово не учить предполагаемых Ангелов, а испытывать их непрестанным copy – past. Просто чтобы не привыкать. Не думать о них как о людях. Если бы можно было сделать этот лицей сетевым, отправлять сообщения аватарам и никнеймам.

«Я буду учить нелюдей!» – вспомнилось мне.

К сожалению, нет, Икари-кун. Не так. Если бы был точный критерий отбора Ангелов, не было бы нужды в этой агонии. В этой болезненной школе, которую рекламируют как элитарную, передовую, экспериментальную. Лицей программы «Образование нового поколения» гордится своими результатами: успешные поэты, музыканты, программисты. В другом отчете идут иные данные, тоже образцовые: мимо нашей системы не прошел ни один Ангел.

Мы получаем подозреваемых, учим детей и останавливаем Ангелов. И еще: если никто не забудет об отработанной пустой породе, мы выпустим тех самых успешных творцов. Только в поэзиях выпускников шуршит пыль, в музыке дрожит холодный пот ночного кошмара, а программисты создают то, чего и сами не понимают.

Иногда мне кажется, что лицей напрасно кого-то выпускает. В такие моменты у меня, как правило, не болит голова – вот как сейчас. Потому и ненавижу чувствовать себя здоровой. Это так обманывает, это возвращает привычку думать не по-больному. Ущербная, наивная привычка.

Наверное, Икари-куна сегодня изолируют, чтобы не было неудобных пьяных разговоров.

(Я почему-то решила, что он пьет).

Монитор светился сквозь душистый чайный пар. Где-то очень далеко друг от друга десятка полтора человек писали обидные сообщения, обсуждая гибридные фотоаппараты. Зрела очередная священная война, но это был не мой раздел форума.

Я выключила компьютер, вспомнила, что снова не разобралась с шумящим и подтекающим бачком. Вспомнила, что не поставила стирку, и что материалы прошлого методсовещания еще предстоит проработать. На часах уже почти восемь вечера, и чтение откладывается, поняла я. Ведь потом вспомнится подготовка на завтра, потом – достирает машинка, и всю синтетику можно – а значит, надо – будет прогладить.

За окном шумел дождь, мой настоящий вечер только-только начинался, а до головной боли оставалось около шести часов.

* * *

Я открыла глаза и сняла с груди электронную книгу. Прибор разрядился, а значит, я снова заснула за чтением. «Плохо. Интересно, сохранил ли он на этот раз закладку?» В голове пока что было ясно – так, покалывало немного, но в сторону таблеток смотреть еще не хотелось.

Повернув голову, я увидела, что проснулась за несколько минут до сигнала будильника. Что в комнате чисто, что я даже помыла чашку, а не оставила ее у компьютера, как обычно. В расписании над столом значился только один урок, и он был не первый и даже не второй. Щель между шторами подсвечивал солнечный блик.

«Все хорошо, Рей. Доброе утро».

И только когда я подняла голову над подушкой, в голове будто бы с шумом разорвался тетрадный лист – медленно, оглушительно, бесконечно.

Все хорошо – и все как всегда.

* * *

Закрывая за собой домик, я увидела, что к двери приклеена табличка из картона с единственным словом: «Старуха». Простой кусок картона на уровне глаз. Я потрогала его ключом. Картон разбух от прохладной влаги и клея и легко отделялся от двери. Приклеен он был, скорее всего, рано поутру, и сделано это было единственно для меня.

И еще для скрытой камеры наблюдения, о которой лицеист не знал. Я оторвала табличку, смяла ее и представила, как прихожу в диспетчерский пункт и прошу проверить, кто был у моей двери этим утром.

«Весело», – подумала я и пошла в лицей.

Солнце пробивалось сквозь почти облезшие кроны парка, блестело в каждой капле воды. У меня болела голова, в карман все сильнее оттягивала баночка с таблетками, которые, увы, не в силах вернуть настроение.

«Старуха».

Стая курильщиков у входа, приветствия, отзывающиеся в голове надрывами оглушительной бумаги. И я точно знаю, что ученик, приклеивший к двери табличку, точно здесь, иначе нет никакого смысла. Просто испортить мне настроение – это слишком по-взрослому. Ученику еще нужно насладиться полученным результатом, даже если он знает, что результата не увидит.

Но кое в чем он прав. Табличка меня задела.

Обида вертлявым комком кружила в горле, как начинающийся кашель. Будто мало мне головной боли. Я шла к входу, и ученики затихали. «Это просто твой взгляд, – пришло в голову мне. – Перестань так пристально на них смотреть». Я перестала и пошла подниматься по ступенькам.

Слишком быстро.

Уже у самых дверей в кармане ожил мобильный телефон.

– Рей.

– Да, директор.

– Зайди.

В коридорах было людно. Лицеисты висели на подоконниках, жмурясь и улыбаясь. Солнечный осенний пейзаж за окнами, волглая тень самого учебного корпуса – и лес, лес и горы до самого горизонта. Психологи утверждают, что это очень полезный пейзаж. Он умиротворяет, мотивирует и настраивает на действие. Солнечным днем – одним из последних таких дней этого года – вид за окном настраивает только на побег с занятий.

– Доброе утро, Аянами-сенсей!

– Мисс Аянами! Здравствуйте!

Они почти искренни, тем более, что ни у кого из них нет сейчас моего урока.

Я кивала и шла в административное крыло. Радость, свет, погожий день. Это раздражало. У двери приемной директора Икари я позволила себе вдох чуть глубже, чем обычно, а пальцами стиснула в кармане капсулу с таблетками.

Бумага в голове рвалась и рвалась.

Ручка: повернуть, потянуть.

– Доброе утро, меня вызвал директор.

Ая уже на месте, и она окружена облаком своих духов. Наверное, так выглядит ее личная зона комфорта – пугающе объемная с утра.

– Да, Аянами-сан, заходите.

Она со мной не поздоровалась, подумала я и открыла дверь в кабинет.

– Доброе утро, директор.

– Садись.

Я села у двери. В кабинете были закрыты все жалюзи, приспущены шторы. Директор Икари еще не включал свет. Или уже погасил его.

– Как ты уже знаешь, мой сын подписал все документы и теперь работает с нами.

Он потянул со стола очки и надел их. Затемненные очки в затемненном кабинете.

– Да, директор.

– Он сейчас временно под наблюдением врачей. Мы начинаем готовить его как проводника.

– Зачем?

Я прикрыла глаза и с силой сжала капсулу. Что я делаю?

Директор молчал, видимо, тоже понимая, что что-то не так. Что-то совсем не так, и если Икари только удивлен, то я…

– Твоя EVA перешла в нулевую стадию месяц назад.

Икари-сан взял со стола какие-то бумаги и поправил очки, а мне понадобилось около двадцати секунд, чтобы додумать все остальное и понять, что аудиенция окончена. Я уходила из кабинета директора Икари с единственной положительной информацией: пока я жива, я буду работать. За пределами лицея, в огромном мире многие почли бы за счастье такие условия.

Меня это не утешало. Духи Аи на прощанье хлестнули по ноздрям.

* * *

– Аянами-сан, зайдите, пожалуйста.

Я оглянулась. Среди торопящихся и громких – о, каких громких! – учеников маячила Мана. Перехватив выскальзывающие из-под руки тетради, я пошла к ней.

– Заскочи в кабинет, ага?

Сплетни? Нет, серьезное лицо.

Кабинет куратора – это клетушка с полками, заставленными разнообразными данными на самых разных носителях. Киришима упала на свой стул и указала на другой. Она поерзала, протянула руку и не глядя вытащила из стеллажа папку.

– Мне тут отчет один вернули. Ведомство Акаги. Ну, ты понимаешь.

Что же здесь не понять? Если ведомство доктора Акаги, то это психолого-педагогическая характеристика класса. Стандартная выборка из учительских данных, ужас каждого куратора. Я села. В кабинете Маны пахло кофе и слежавшимся пластиком. Двери, ведущие в класс, она закрывать не стала: 2-С сейчас бегал на физподготовке.

– Во, вот, смотри.

Я послушно протянула руку и взяла подшитые листы. Свою часть этого отчета я заполнила с утра на пустом уроке, сразу после встречи с директором.

«Она его успела сдать, и ей его вернули. Оперативно». А потом я увидела то, о чем говорила куратор.

– Ты, конечно, не подумай, – самокритично сообщила Киришима. Тон был искренним и покаянным. – Это не единственная причина, почему вернули отчет, но…

В колонке «валидность» стояли ошибочные данные. По сути, я просто перепутала столбцы в таблице, когда переписывала из своей ведомости.

– Ерунда, Рей! Пять минут позора – и все будет как надо, – рассмеялась Киришима. – Ты тут сиди, заполняй, а я это, ага?

Я видела только клетки, только белое и черное. Боль в голове закончила рвать бумагу. Теперь там кто-то натужно раздирал листовой металл.

«Я ошиблась. Я ошиблась. Я ошиблась…»

* * *

Зеркало в туалете отражало маску. У маски были серые глаза и не было мимики, маска стояла ровно, смотрела на себя и прижимала к краю раковины капсулу с таблетками. Мне надо было выпить лекарство от головной боли еще с утра.

«Твоя EVA перешла в нулевую стадию месяц назад».

Эти слова директора словно запустили окончательный распад. Рак не перестал быть моим оружием, но стал настоящей болезнью. Со всеми сопутствующими проявлениями. Я не могу понять, как такое лицо может быть у умирающего: неподвижное, равнодушное, пустое. Меня раздражает это лицо, раздражает режущий свет. Я просто хочу, чтобы все было как раньше, чтобы никто не приехал на замену, чтобы у меня просто болела голова.

Я мысленно обрила себе голову. Седые волосы – невелика потеря, пускай и бессмысленная. Можно попытаться оттянуть агонию, постараться убить то, что делало меня полезной и убивало меня саму. Можно, можно, можно.

Звук рвущейся жести. Мне плохо.

В зеркале начинает меняться картинка: его гладь плывет, как ртуть, тяжелыми волнами, что-то треплет за края ставшее жидким отражение.

Меня сейчас стошнит. Вот прямо сейчас.

Ну вот.

* * *

Я открыла дверь (никаких новых табличек), зажгла свет и села на пол. Таблетка работала полчаса, почти как в прошлый раз. Я старательно убеждала себя, что вот эта слабость в коленях – это усталость. Незапланированный отчет на собрании секции гуманитариев пополам с рвущимся в голове металлом. День, ставший одной сплошной ошибкой.

Яркий, хороший солнечный день, день, когда жалко оставлять фотоаппарат в кофре.

В кухонном окне день уже угасал, но небо по-прежнему было ослепительно-глубоким, похожим на запах свежей воды. «Я окончательно путаюсь в восприятии».

Довершением всех бед была случайная встреча с Петером Малкуши. Второклассник, опознанный вчера как Ангел, шел куда-то по своим делам, торопился, размахивая портфелем. Я смотрела на него и не могла понять, что не так.

«Микрокосм». Он вчера открылся, осознал – пусть и частично – свою сущность. Долговязый подросток уже повернул за угол, а я не могла опомниться: я не видела ничего, даже тем особым зрением, которое отличает медиума и проводника. Ничего. «Ты накручиваешь себя, Рей». Хорошо. Разумеется, я видела. Видела, как колеблется пространство вокруг лицеиста, но если бы я не знала, что он Ангел, я бы никогда не определила его сама.

Коробочка с комплексным обедом осталась стоять в микроволновке. Наверное. Я разогрела, но так и не вернула ее в холодильник.

Бездумное листание страниц в интернете – это лучший убийца времени, которого осталось и так немного. Просто поразительно, сколько бессодержательных, но магнитных страниц в сети. К семи вечера я случайно открыла форум цифровой фотографии.

Логин, пароль. «Получено новое личное сообщение».

Я смутно вспомнила вчерашнее зернистое фото и невыразительный никнейм.

Он даже не понял, что я модератор, подумала я отстраненно. Что-то мешало дочитать до конца поток ошибок. Почему-то больно было сглотнуть и застило глаза. Линза сдвинулась? Я моргнула, и по щеке потекло что-то теплое.

Опомнилась я только от тянущей боли внизу живота. Я смотрела в отключившийся экран, по которому плавали часы с календарем. Боль пульсировала, и первой мыслью было: «Мало того, что в голове…» Потом я словно впервые рассмотрела дату, потом вспомнила весь сегодняшний день.

День, ужасы которого укладываются в три буквы. ПМС.

Я поводила мышкой, забанила хама по ай-пи адресу и пошла греть обед.

«В конце концов, надо нормально поесть».

 

3: Смутные дни

Мне не спалось. Я засыпала и просыпалась три раза, и на четвертый уже казалось, что мне снилось, будто я хочу спать. За окном бормотала о своем ночь: с гор, шелестя, спускалась осень.

Она уже больше месяца все спускалась, спускалась…

Незаметно начавшийся учебный год воровал дни, больше посетителей становилось на форуме. Я смотрела в потолок, слушала неизменное повизгивание боли и думала о том, что хорошо бы укрыться еще одним одеялом, что осень удалась, а снотворное поверх обезболивающего – это было бы уже слишком.

Я прочно застряла между вчера и завтра, а осень все шла, а нормальный сон – нет.

Ночной октябрь шумел, в этом шуме был лес и немного – дождь, а потом вмешался еще один звук. Пульсирующий стрекот возник из емкой пустоты. Звук разрастался, полнел, ему в тон отозвалась боль в моей голове. Я повернулась на бок и отодвинулась подальше от края кровати. Я укуталась в одеяло, как в кокон.

Звук все шел и шел. Он, как и осень, никуда не торопился.

«По крайней мере, я высплюсь», – подумала я. Вертолетные лопасти лопотали все ближе, и на какую-то секунду мне даже показалось, что я слышу запах газа, сочащегося из вентиляции. Впрочем, мне не впервые так кажется, и всякий раз усыпляющая смесь пахнет иначе.

Сегодня она пахла пылью.

* * *

Утро наступило в семь двадцать. Оно было похоже на мое обычное утро: и по времени, и по распорядку действий. Даже боль была как всегда – все было как всегда. Я совершала десяток привычных дел и думала. О шумной ночи, дурманящем запахе пыли и октябрьских вертолетах.

Пожалуй, я даже привыкла (…намазать тост джемом…) к тому, что слышу шум лопастей и засыпаю. Засыпаю, как и весь лицей. Привыкла к тому, что на утро (…вытряхнуть остатки сока в стакан…) обязательно пропадает один из моих учеников.

Правда, я привыкла еще и к тому, что это я причина всего. Что это из-за меня: газ, который пахнет по-разному (…поставить стакан в раковину…), стрекот ночных гостей, утреннее объявление куратора.

Я привыкла. И вот теперь придется отвыкать, придется делить ответственность. Ответственность – это когда ты отвечаешь, а отвечать, не зная, нельзя.

«Интересно, слышал ли Икари-кун вертолеты?», – подумала я, застегивая рукава блузы. Чем стал бы для него этот звук, если бы он знал, что это такое?

«А чем этот звук стал для тебя?» Взглядами детей, которые вновь только подозреваемые? Надеждой, что еще в одном классе можно быть просто учительницей? Я поправила плащ и вышла наружу – в сырое пасмурное утро, в один из десятков схожих начал схожих дней, между которыми, по сути, нет никакой разницы.

Я шла к корпусу, осторожно прислушиваясь к себе: между раскаленными обрывками боли в голове плавали необычные желания анализировать, размышлять, сопоставлять. Мне очень хотелось знать, чем станет первый раз для Икари-куна. Мне было интересно, что случится дальше. Обвисшие ветви аллеи раскрывались, уплывали назад, и все ближе становился лицей, и все отчетливее – понимание: что-то не так.

У крыльца было почти пусто: курил Аоба, и под окнами корпуса жались двое подростков из второго класса.

«Это неправильно. Совсем не правильно».

– Рей, привет, – издалека помахал рукой Сигеру. Сигарета тускло подмигнула. Математик зевал и вел себя вполне обыденно.

– Здравствуйте, Аоба.

Он был по-хорошему странным: например, всегда обижался, когда я обращалась к нему в вежливой форме. А сегодня проглотил.

– Тишина, как видишь, Рей, – невпопад улыбнулся математик. – У всех срочно закончились сигареты. А у кого не закончились, тот курит в туалете. В форточку. Или не курит.

Я молчала. Газ на всех действовал по-разному, на кого-то – именно так.

Обычно первые уроки после вертолетов срывались по причине массовой тошноты. Были случаи буйства. Было разное, но медчасти лицея доставалось всегда.

– Представляешь, мы сами им заказываем сигареты. Им, Рей! Им! Вот ладно бы нам… Нельзя, дескать, нарушать привычки одаренных детей. А если эта деточка у себя в Загребе привыкла малолетнюю соседку пользовать?

Присказкой у Аобы был почему-то именно Загреб. Вечный пример далекой, непонятной и дикой провинции. Городок словно бы выстраивался из неясных ассоциаций японского математика: маленький, непременно трех – пятиэтажный, невозможно грязный и наполненный всевозможными гадостями. Населяли его умные и развратные дети.

Дети в Загребе курили с утра до ночи.

– Простите, мне пора.

Он замолчал, будто я его заткнула. Это все газ, думала я, глядя на жмущихся к стене детей.

– Рей, иди за мной.

В холле было темно. Потушенные лампы в тихом и словно бы загустевшем помещении – почти жутком. Медсестра Ибуки смотрелась здесь неуместно и бледно: в длинном, застегнутом под горлом халате, белая, как мел. В ее лице был след минувшей ночи, чего-то явно большего, чем простые утренние жалобы лицеистов, учителей и вспомогательного персонала.

– Да, Ибуки-сан.

Говорить было тяжело: разошлась головная боль, и я катала в кармане плаща потрескивающий пузырек с таблетками. Коридоры притихшего лицея наполняла вата: глухая и вязкая. Я не знаю, как человек без EVA ощущает тишину. Надеюсь, что по-другому, потому что мне даже дышалось тяжело.

В такие минуты я ненавижу мягкие ковровые покрытия.

Нервы, Рей. Это все газ и нервы. Я знала – ценой подписки и своего статуса – почему используется именно эта усыпляющая смесь со всеми ее пост-эффектами. Да, нужная скорость воздействия, мягкость, нужное отсутствие запаха и быстрое бесследное исчезновение всех признаков отравления. Все это очень нужно…

Противоречивый вывод сделать я не успела.

В приемной медкабинета расположились директор Икари, Икари-кун, доктор Акаги и незнакомый мужчина. Сильно пахло лекарствами – в смысле, сильнее, чем всегда. После коридоров здесь было ярко. Свет танцевал на стеклянных стеллажах, полках и контейнерах с инструментами и лекарствами. Свет удивительно колко отражался даже от матовых поверхностей.

– Добрый день.

– Аянами-сан.

Это директор. Он холоден и официален – единственный человек, который вел себя обычно. Доктор Акаги внешне тоже была спокойна, но она накрошила сигаретного пепла на свой халат, и это куда красноречивее, чем выражение лица и жестикуляция.

Икари-кун кивнул мне. Он в прострации, словно бы не вполне здесь.

– Присаживайтесь.

Я села у двери и посмотрела на незнакомца. Мужчина был одет не по размеру, бледен и небрит. А, да. Еще у него был хвостик: лохматый, черный и небрежный.

– Аянами Рей, проводник, – представил директор. – Инспектор Кадзи Редзи.

«Высокий статус в концерне „Соул“», – легко дополнила я, кивая мужчине. Настолько высокий, что я для него именно проводник, а не учитель. Это, в принципе, даже почти странно. Если бы не ночь вертолетов, я бы и в самом деле удивилась.

– Вкратце для Аянами-сан, – приглашающим тоном обратился к остальным Икари.

Я опустила глаза и приготовилась слушать. Боль толклась в виске, разминаясь.

– Специальная процедура содержания была нарушена, – тихо сказал незнакомый голос. – Ангел оказался частично невосприимчив к М-смеси. Или подготовился к ее действию.

Инспектор Кадзи говорил плавно, но с надтрещинкой в голосе. Голос был колючий.

– Ему бы понадобился противогаз, чтобы «подготовиться», – холодно сообщила из своего угла доктор Акаги. – М-смесь, если изволите, мокрой тряпкой не остановить.

– Тем хуже, – отозвался инспектор. Иглы в его голосе стали куда длиннее, трещина – шире. – Первый этап СПС не сработал, поэтому чуть не провалился второй.

– Единичная реакция, – парировала Акаги.

– Ваша единичная реакция дорого нам обходится.

«Если это „вкратце“, – подумалось мне, – то какой же полный диалог»?

– Вы настаиваете на официальной версии? – вмешался директор.

– Да, – устало ответил Кадзи. – Беглый заключенный. Рассчитывал взять заложников среди учеников. Преследующий его спецназ…

– Достаточно.

Я достраивала те руины разговора, что выгрызались из атмосферы ослепительно тоскливого совещания в медкабинете. Захват Ангела вышел из-под контроля оперативников «Соул». Жертвы? Вероятно, да. Среди лицеистов?.. Судя по тому, что мы разговариваем здесь, минимум одна жертва есть. То есть, сам нейтрализованный Ангел.

– Куратор Киришима предупреждена о необходимых пояснениях для класса, – сказал директор, ставя локти на стол. – Доктор Акаги подготовит нужных свидетелей инцидента. Мне нужна ваша виза на счете за ремонт.

Инспектор кивнул, но взгляда не отвел. Директор Икари замолчал.

Я вслушивалась в пахнущую лекарствами тишину и ждала: руины цельной картины пока оставались руинами. Все мы здесь чего-то ждали, даже прижавшаяся к шкафу медсестра Ибуки. Она держала ладонь под горлом и как всегда хотела, чтобы все закончилось. Просто закончилось.

– Директор, я настаиваю, чтобы впредь с Белой группой действовал один из ваших проводников.

Инспектор приложил руку к груди. Костяшки пальцев у него были белыми, он словно заталкивал что-то, рвущееся из грудной клетки наружу. В образовавшейся тишине стало слышно, как выдохнула доктор Акаги.

– СПС требует полного усыпления персонала во время действий группы, – сказал Икари.

Кадзи пожал плечами и отнял руку от груди:

– Сегодня вы получите изменение предписаний. По факсу, – уточнил инспектор.

Изменение предписаний – это первая поправка за все время существования специальной процедуры содержания. И я даже не знаю, как к этому относиться. Пока – за неимением лучшего – буду относиться как к новой обязанности.

– Проводникам не платят за это, – неожиданно сказала Акаги.

Я покосилась на нее. Женщина массировала висок и недовольно смотрела в глаза инспектору.

– Поправимо, – пожал плечами инспектор.

– Проводник убивает Ангела окончательно, – сказал директор. – Концерн даже образцов не получит.

– Все будет указано в предписании.

Кадзи был все так же терпелив, колюч и холоден. От его слов хотелось отодвинуться и отгородиться.

Я заметила краем глаза движение и посмотрела на сына директора. Икари-кун вздрогнул, обвел всех взглядом и будто бы собрался что-то сказать. Собрался – и не сказал. Он встал и вышел, одним ударом распахнув дверь.

Громкий звук впился в меня болью, и я словно увидела медкабинет со стороны – всех и в деталях. Директор остался неподвижен, он едва даже проводил взглядом быстро вышедшего сына. Майя замерла в движении – то ли хотела остановить Икари-куна, то ли выскочить вслед за ним. От ее обреченного ожидания конца не осталось и ноты. Доктор Акаги накрепко стиснула кулак и теперь изумленно изучала его: мол, что это я?

В глазах инспектора Кадзи бился какой-то вопрос, но он его так и не задал. Еще одни слова, которые не прозвучали.

Я сама… Я сама сидела и смотрела на свои колени. Как я успевала при этом видеть всех и каждого в таких подробностях – я не знаю. Лампы приемной притрусили всю композицию болезненной серебристой пылью, и в моем странном восприятии отсутствовала одна деталь: Икари-кун.

Он выскользнул из моего разума будто бы еще до того, как покинул кабинет.

В конце концов, ничего странного: он ведь проводник. Странно то, что я до сих пор не приняла эту мысль.

Дверь кабинета открылась, и внутрь просунулось бледное лицо второклассника:

– Простите, мо…?

Парень наткнулся на собрание, поймал влет взгляд директора и неслышно исчез в коридоре. Дверь закрылась тихо-тихо.

– Майя, открой процедурную и прими его, – распорядилась доктор Акаги.

Ибуки суматошным движением поймала брошенные ключи и почти выбежала из медкабинета. Из серебристой пыли, из яркого света – в спасительный полумрак. К сожалению, ей приходится знать много, и именно отчаянное сожаление было написано на лице сбежавшей медсестры.

– В обед приедут полицейские дознаватели, – сказал Кадзи. – Дадите мне список, кого можно опросить.

Вот так: ничего не произошло. То есть, произошло ночью, а только что – ничего.

– Он уже готов.

Инспектор кивнул и встал. Только сейчас я поняла, что не так с одеждой Кадзи: брюки и свитер ему подобрали из первого попавшегося под руку. Джинсы оказались в обтяжку и коротковаты, а вязаная куртка чуть ли не болталась.

– Я пойду в палату.

Прихрамывая, Кадзи пошел к двери. Остановившись около меня, он обернулся:

– Да, и передайте мои благодарности вашему сыну. Надеюсь, с ним все будет в порядке.

Директор не ответил. Снова открылась дверь в полумрак, и в кабинете стало еще тише и просторнее. Доктор Акаги пощелкала зажигалкой, но сигарету не зажгла.

– Он останется?

– Вероятно, да.

– Постоянная резидентура концерна? Здесь, в лицее?

– Возможно.

Я давно не чувствовала себя лишней при таких разговорах. К сожалению, давно.

– Там что-то поменялось, Гендо, – тревожно сказала Акаги, ткнув зажигалкой куда-то в потолок.

– Это неважно. Главное, что все идет согласно плану.

Директор встал и тоже пошел к дверям. В этом учреждении все шло согласно планам: учебным, воспитательным, индивидуальным. И я всегда знала, что есть master plan. Его просто не могло не быть.

– Рей.

– Да, директор.

Я встала. Я отражалась в очках Икари Гендо – головастая, с большим плоским носом и почти отсутствующим телом. Странно, я где-то читала о похожем описании, подумала я. Вроде, так описывают душу: посмертный опыт и прочие мистические переживания.

Душа – это отражение человека в очках бога.

Гениально. Газ на меня все еще действует.

– Рей, присмотри за Синдзи.

– Хорошо.

И снова в серебристом свете образовался прямоугольный провал. Директор ушел, а я поняла, что замена еще на самом деле не готова. Я должна подготовить ее своими руками. Да, Икари-куна разбудили сегодня ночью – в разгар противостояния. Да, судя по словам Кадзи, именно Икари-кун нейтрализовал Ангела.

Все – да. Но он не готов. Будь он готов, не выскочил бы из кабинета с лицом кающегося убийцы. Убийцы, за которым надо присмотреть. Подготовить. Провести. Убийца должен смотреть в очки своего отца и спокойно отчитываться о выполненной работе, как если бы это был отчет о годовом плане или открытом уроке.

– Убийцы, притворяющиеся учеными. Ученые, притворяющиеся учителями.

Я оглянулась: доктор Акаги пальцем крутила на столе пузырек с таблетками. Пузырек шуршал и потрескивал.

– Потрясающий театр для нескольких восторженных критиков, – продолжила женщина. – Ну что, Рей, на сцену?

Глава научного и медицинского отдела лицея грустно улыбалась. Газ действовал и на нее.

– Мне надо в класс, Акаги-сан.

Доктор потянула носом воздух, кивнула:

– Сдай таблетки и возьми новые. Майя сказала, что твои перестали действовать.

Я подошла к столу, достала из кармана полупустую упаковку. В протянутой ладони доктора лежала точно такая же – серая, безликая, никакая. Просто пузырек, голая идея лекарства. Сквозь дымчатый пластик видно было таблетки – таблетки, у которых вкус такой же, как и цвет: серость пыли, которая собирается на кулерах. Слишком знакомо.

– Простите, доктор. Это действительно другие таблетки?

Из взгляда Акаги словно бы выдуло задумчивость.

– Ты взглядом химанализ делать научилась? – резко спросила она и осеклась.

– Простите.

Мне просто надо привыкнуть к мысли, что безликое здесь все – все и всегда, и даже если запах, вкус, цвет меня обманывают, то это означает только одно: меня обманывают запах, вкус и цвет.

– Да это ты прости. Сорвалась, – сказала Акаги, отводя глаза. – Нервы, газ…

Я кивнула и взяла лекарство. Ладонь доктора горела, как если бы женщину терзала лихорадка. Кивнув еще раз на прощание, я вышла и постаралась запомнить странный момент.

«Доктор Акаги только что извинилась».

Это все газ. Не иначе.

* * *

В коридорах было уже много опомнившихся учеников, и я от души надеялась, что хотя бы ко второму уроку удастся собрать их на занятия. В холле фотографировались. Детей разгоняли, но они все равно там фотографировались – у стены, искусанной пулями. Охранники поставили ограждение, и снимки на мобильные вряд ли позволяли что-то там рассмотреть. Но фото у места перестрелки – это так же важно, как поесть, посплетничать в твиттере и… Я плохо понимаю, что у них еще важное есть в свободное время. Точно не учеба.

Сегодня днем это будет в сети. Сегодня днем это уже будет работать на ложь.

«Здесь пристрелили этого зэка. Надеюсь, он горит в аду».

«Поправляйся, Петер!»

«Малк, мы с тобой».

Ученика 2-С Петера Малкуши увезли: тяжелое ранение. Наверное, ему прострелили легкое. Или пуля осталась в брюшине. Его будут оперировать, потом – долго лечить, потом будет курс реабилитации. А потом… Ну, потом они станут выпускниками и все забудут. Потому что до их выпуска в лицее произойдет что-то еще.

Например, кто-то влюбится в звезду телеэкрана и сбежит покорять ее сердце. Кого-то заберут родители. Кто-то тяжело заболеет и уедет в родную Сибирь. О нем будут особенно горевать.

История таких, как Петер, превращается ночью в две истории – иногда это происходит проще, иногда – сложнее. Ангел исчезает навсегда в архивах «Соула», а вот ученик остается жить, утекает в мишуру знаковых систем. У каждого из них будет своя биография: электронная почта, смс-сообщения, даже письма – обычные бумажные письма, потому что не везде есть интернет. Например, его вполне может не оказаться в Загребе.

Да, кому-то из ближайших друзей еще, быть может, позвонят – сквозь помехи, шорох и сообщения сети «сигнал потерян».

Не будет видеочата, не будет новых фото. Должно быть, специальному отделу концерна «Соул» попросту не выделяют средств на такие дорогие фальсификации.

Я сидела в последнем ряду пустого концертного зала и думала о том, как странно все получается: мне приказали присмотреть за Икари-куном. Я сижу, выполняю приказ и думаю о том, чему даже внимания уделять не стоит. Слушаю, как он играет, и размышляю об информационном шуме.

Меня не трогает музыка – отчаянная импровизация, в которой так много личного и лишнего. Я едва понимаю, что выталкивает из него эту музыку наружу, что ломает ему пальцы о клавиши рояля. Но мне хорошо думается под эти звуки.

«Хорошо думается о ерунде. Ты сегодня в ударе, Рей».

Музыка оборвалась. Я подняла глаза: Икари-кун сидел по-прежнему за роялем, поставив локти на клавиши. Он сплел пальцы и опустил на них лицо, и почему-то мне хотелось добавить эпитет «горящее». Да, горящее лицо – от переживаний, от музыки, от боли. К Икари-куну нужно подойти, с ним нужно поговорить – все это удивительно вкладывается в распоряжение директора.

Зал оказался большим, чего я никогда не замечала. Я спускалась по центральному проходу, и здесь не было мягкого покрытия на полу. Зал оказался очень музыкальным: каждый шаг отдавался звонким ударом под потолком. Ряды пустых кресел напоминали плотно забитое солдатское кладбище – темно-серое, ухоженное и бесконечное.

«Ты сегодня в ударе, Рей. Ты сегодня в ударе».

Я остановилась у сцены, глядя снизу вверх на замершего у рояля Икари. Он слышал мои шаги, и теперь либо смущался, либо позировал… Либо все очень плохо, и мой присмотр – это мало, преступно мало в его случае.

– Аянами? Простите…

Снизу – вверх. А кажется, что наоборот.

– Вы в порядке?

Если он засмеется, я его пойму.

– Да… Наверное, да.

Он встал и спрыгнул со сцены, оставив инструмент открытым. Он едва не оступился. Он одернул рукава свитера – мешковатого черно-белого свитера, который был большим ровно настолько, чтобы еще считаться претензией на моду. Икари-кун выглядел усталым, невыспавшимся и совершенно измотанным. Я была более чем уверенна: вымотала его не ночь, не Ангел, а взорвавшийся хаос звуков.

– Что вы здесь делаете, Аянами?

Икари-кун говорил почти спокойно, и я терялась: это хорошо спрятанная истерика или он довел себя музыкой до полного безразличия? Мне говорить с ним или молчать? Отвести его подышать воздухом или к Акаги-сан?

Я совершенно не представляла, что делать в этой ситуации.

«Он такой же, как ты. Разумеется, тебе нелегко».

Ну конечно.

– Я ждала вас.

Он удивился.

– Зачем?

Честный ответ будет неправильным. Он не любит отца, а после этой ночи почти наверняка ненавидит. Последнее, чего мне сейчас хочется, – это чтобы он перенес свою ненависть и на меня.

Правильный ответ будет нечестным. Мой выбор, да?

– Хотела поговорить с вами.

– Поговорить? – тяжело улыбнулся он. – Вы тоже психолог?

«Тоже», – отметила я. Икари-кун мрачнел, и в тени на его лице оживали разом и ночь, и утро. Сейчас он закричит. Сорвется, будет кричать мне в лицо, выплевывать свою злость, свое отчаяние. Худшая ситуация в классе, ошибка педагога, из которой можно выбраться только наитием.

Я рванула холст.

– Нет. Но я тоже проводник.

Выделить «тоже», приглушить голос на слове «проводник».

– Я знаю.

Этот голос. Эти интонации. Ему действительно было безразлично, и мне на секунду показалось, что я обижена. Потом вспомнились разговоры в медкабинете – руины правды. Потом память подсунула мне мои собственные впечатления, и это было гадко.

Мне не о чем с ним говорить: это не те увечья, которые выставляют напоказ. Мне нельзя его отпускать.

– Я даже не знаю, что сказать в этом классе, – вдруг буркнул Икари-кун. – В смысле, когда я снова попаду туда.

Все-таки сработало. Все-таки он зацепился, пусть и не так сильно, как я хотела.

– Все, что надо, уже сказали.

Он сел на сцену и покосился на меня:

– Вы же понимаете, о чем я. Зачем вы так?

Понимаю, и потому промолчу. Это ведь каждый должен решить сам, точно так же, как выбрать свой стиль общения с лицеистами. Это словно выбор одежды, и моя ему точно не впору. Беда в другом: желающие помочь и посоветовать точно найдутся.

– Этот человек… Кадзи. Говорил, что я спас его, – неожиданно сказал Икари. Смотрел он в пол, и поднимать глаза не спешил. – Это правда?

– Да.

– И так бывает?

– Да.

«Только так и бывает». Проводник нужен, когда что-то идет не так. Когда Ангел начинает расти, разрывает свой микрокосм и затаскивает в себя людей. Надо сказать ему, напомнить, что все именно так и происходит, что нас используют только как последнее средство. Только это будет слишком правильно и сладко сказано. В конце концов, Ангела обнаружил все равно Синдзи.

И даже после увиденного – хоть и не знаю, что он там увидел, – Икари-кун считает своего врага человеком. Это дрожит в каждом его слове, это дрожало в каждой ноте его импровизации. Он не забитый подросток, он понимает, что все делается правильно.

Все он понимает.

– Аянами, а боль когда-нибудь пройдет?

До смерти – нет.

Я покачала головой, и только потом я посмотрела на него: Икари-кун прижимал ладонь к сердцу. Не к виску.

Впрочем, от этой детали мой ответ не зависел. Ответа я все равно не знала.

* * *

– Нет. Не сюда.

Он поднял глаза и отложил ручку:

– Погодите, Аянами. Вы же сказали, что планирование заполняется в первой таблице!

– Календарное. Не тематическое.

Икари-кун выдохнул сквозь зубы и отложил испорченный лист в сторону. Уже третий. Из угла методического кабинета на нас поглядывали. Там сидела замдиректора Кацураги, но вмешиваться не спешила.

Бледное послеполуденное солнце косилось в окно, почти не давая теней, так что у двери уже включили настольную лампу. Там маялся от газа и прерванного запоя Айда Кенске. Он подслеповато моргал, глядя на тусклую поверхность стола, и бумаги его не волновали.

Я иногда смотрела по сторонам, но все было своеобычно: и любопытствующие коллеги, и безразличный ко всему информатик. Иногда открывались двери, но долго никто не задерживался: видимо, опасались замдиректора, у которой всегда и для всех находилось дело.

Икари-кун трудолюбиво заполнял колонки индивидуального плана, а я чувствовала себя неловко. Будто учила его чему-то плохому.

– Посмотрите, все верно?

Я кивнула. Не на что там смотреть.

– Хорошо-хорошо, – донеслось из угла. – Давай сюда, Икари.

Кацураги встала и, довольно улыбаясь, подошла к нам. Икари-кун с легким поклоном подал ей исписанные листы. Я отвернулась. Замдиректора сейчас посмотрит их, сострит насчет формулировки тем и сделает мелкое замечание в духе: «ну да ничего, сойдет!»

За окном звучала последняя перемена – звучала громко, полноправно. Лицеисты опомнились от шока, выветрили остатки газа – сигаретами, шипучкой, чаем – и теперь живо обсуждали ночные события. Кто-то завирал, что все видел, кто-то хвастал, что его вызывали на допрос.

Я бросила взгляд на Икари-куна: отвлекшийся было на скучную работу, он снова мрачнел, услышав обрывки реплик. Стоящая над ним Кацураги благодушно листала бумаги.

Контраст выражений на лицах этих двоих был просто потрясающий.

– Ну, все отличненько, Икари, – улыбнулась женщина. – Только ты вот подумай. Аянами запланировала военную тему в литературе на два урока, а ты на один. Управишься?

Он посмотрел на меня. Я пожала плечами.

– А я вот к вам обоим на уроки приду! – заявила замдиректора. – И посмотрим, кто прав.

Икари-кун кивнул, и я с удивлением отметила, что ему по душе мысль о сравнении наших уроков. Правда, я даже не представляю, что там сравнивать.

«Очень плохо, что не представляешь. Включи его занятия в план посещения».

Я тоже кивнула донельзя довольной Мисато-сан. В конце концов, это не самая плохая идея.

– Вот и чудно, – подытожила замдиректора, подхватив свой портфель и указывая другой рукой на информатика. – С этим вот пропойцей знакомства не води.

Айда поднял мутный взгляд, вернулся к созерцанию стола и зачем-то открыл ящик.

– Кенске, надеюсь, ты запомнил, – грозно сказала Кацураги уже на выходе. – Еще раз повторится, сведу к директору. Будете понижение в окладе обсуждать.

Она задорно шлепнула за собой дверью, и в методкабинете стало тихо. Айда вздохнул, принявшись доставать из стола бумаги. На нас он внимания не обращал, бумаг было много, и все требовалось заполнить на вчера.

Икари-кун смотрел в окно, за которым гудели лицеисты, и вздрогнул, только когда прозвенел звонок. Я поняла, что тоже все это время просидела молча.

– Аянами… На сегодня все?

– Да.

Белый солнечный диск повис над шерстью леса и двигаться вниз не спешил. Икари-кун встал, снял со стула свою куртку. Помял ее, вздохнул.

– И что мне делать дальше?

Я пожала плечами: я, конечно, примерно представляла, что делают в общежитии в свободное время. Но знать – это одно, а советовать что-то Икари-куну – другое. А еще мне было обидно. Почему я? Почему за ним не может присматривать кто-то из обычных преподавателей? Это было бы значительно проще. И удобнее.

– Не знаю.

Я тоже встала, спеша избавиться от неловкости. Бумаги дописаны, день прошел, и коллега превращался в обузу. Мне становилось нехорошо от мысли, что придется менять привычки, чтобы как можно дольше держать на виду сына директора.

«Спокойнее, Рей. Он убил первого своего Ангела, он взволнован. У тебя месячные и последняя стадия EVA – но жизнь пока не заканчивается».

– Понимаю, – сказал Икари, по-детски просовывая сразу обе руки в рукава. – Простите, и так у вас столько времени отобрал…

Делает вид, что все хорошо. Правильно. И это – тоже правильно, можно начать и так: «делать вид» рано или поздно станет «на самом деле», и все будет хорошо.

– Осмотритесь, – предложила я. – За спортзалом сосновый бор со скалами.

Айда Кенске, заинтересованно оглянувшись, принялся смотреть на Икари-куна, словно впервые его видел. Лампу у лица погасить он не догадался, поэтому выглядел глупо.

«А вы не составите мне компанию?»

«Хорошо».

Это продолжение диалога читалось в глазах Кенске, как и все завтрашние отголоски. Порой, чтобы забыть ужас, нужно что-то острое и перченое, и когда Кенске не пил и не играл, он мастерски готовил такие блюда.

– А… – сказал Икари-кун. – Эм, спасибо, Аянами. Стадион – это?..

Он изогнул руку, показывая, как собирается обходить корпус.

Я кивнула, чувствуя странную досаду. Он кивнул в ответ:

– Тогда всего доброго.

– До свиданья.

Кенске поднял руку в прощальном приветствии, проследил за уходящим и снова уткнулся в бумаги. Я села на свое место. За окном лес полировал нижний край стремительно желтеющего светила, смолкли голоса.

Потом позади шумно вздохнул скучающий Айда, и я начала собираться.

 

4: Ночь

Интересно, почему все так вышло. Я рассматривала повисшую на пальце линзу – серебристую, блестящую, еще теплую – и мне было странно. Закончившийся день упорно не желал просто уйти, просто стать вчерашним. Ему не хватало какого-то последнего глотка, последнего выстрела, чтобы счастливо присоединиться к очереди уже убитых мною.

Я сидела перед зеркалом, смотрела разными глазами на кончик своего пальца. Я размышляла, как бы мне избавиться от странного дня. А заодно – почему мне так хочется от него избавиться.

«Икари-кун».

Все, что держало этот день при мне, все, что держало меня в этом затянувшемся сегодня, так или иначе связано с ним. Связь пахла пылью, болью и была похожа на ауру открывающегося микрокосма: сын директора втягивал меня во что-то.

«Нет, не так».

Все было не так. Все. И провал Белой группы, и замена, и участие Икари-куна в нейтрализации Ангела… Я могла множить союз «и» еще очень и очень долго – в такт своим мыслям, в ритме сбивчивых переживаний.

Это был плохой день и отвратительный вечер. Я подготовилась к урокам, сделала все по дому и провела лишних десять минут в сети. Часы в трэе застыли, будто я была внутри Ангела.

«Внутри Ангела».

Убийственная мысль, способная свести с ума. Внутри раскрытого микрокосма исчезает многое, и время – в первых рядах. Там пропадают и другие нужные разуму абстракции – ощущение реальности, например. Там действуют законы сна, дурного кошмара, и стоит только поддаться… Собственно, не стоит.

Ассоциации немедленно потащили из памяти образы.

Мой первый Ангел.

Буднично хлестал такой пошлый и ожидаемый дождь, прямо по ветвистому дереву черкнула трещина. Мир, лишенный своего демиурга, разваливался на куски, а у моих ног догорал пепел, и ногам было непозволительно тепло…

«Я не хочу дальше».

Дальше было пресно и как-то обыденно. Было утро, окрашенное в боль. Был яркий свет, горело от рвоты в носоглотке, меня крепко держали над лотком, и сквозь крики сестер и распоряжения врачей -

«Почему у нее оказалось столько таблеток?»

Я вздрогнула. Линза стекла с моего пальца и упала на стол. Она поблескивала в свете лампы – яркая и колючая, а мне было холодно под халатом: холодно смотреть на нее, холодно вспоминать, холодно переживать самый первый раз, когда я осознала, что совершила.

«Ты ведь понял, что убил целый мир, Икари-кун?»

Вторую линзу я чуть не вынула вместе с глазом.

Что с тобой, Рей? Ты ревнуешь? Боишься лишиться опоры под ногами? Потерять убийственный смысл остатков жизни? Или ты просто не можешь смотреть, как рядом, на твоих глазах кто-то проходит твой путь? С самого начала?

«Не хочу этого видеть».

Все верно. Я ставила чайник на плиту, смотрела в ослепшее окно – окно в ночь. Успешно найденная рана кровоточила от моих прикосновений. Странный образ усиливался тем, что меня морозило, словно от настоящей кровопотери. Я отвернулась от черного окна, в котором отражалась кухня и бледный призрак в халате, и посмотрела на полочку с чаями. Белый, зеленый, черный. В отдельных баночках – жасмин, палочки корицы, мята, бергамот. Даже базилик – его подарила мне Майя, уверенная, что чай нельзя испортить ничем.

Даже базиликом.

Я протянула руку и достала корицу. Не знаю даже почему. Просто здесь, на кухне, где даже зеркало было ненастоящим, где уже не было моих фальшивых глаз, я ощутила спасительное безразличие. Уходил во вчера странный день, уходила неясная обида, сочувствие, замешанное на страхе и раздражении.

«Я просто хочу чаю».

В комнате оказалось теплее, чем я думала, в кресле – куда мягче, чем могло бы показаться. Чашка грела руки, на кухне журчал холодильник, за стенами домика – осень. И все. Я поднесла чашку к губам, прислушалась к тому, как звучит дыхание, как запотевает губа и нос. Чай снова победил.

Даже притча такая была, вспомнила я. О том, как мастер чайной церемонии одержал победу над ронином. Дзэн-суть притчи, конечно же, не в чае, но, с другой стороны, слова «притча» и «дзэн» очень плохо соседствуют со словосочетанием «единственный смысл».

А вот чай… Чай однозначен.

* * *

Это сон.

В такие часы – часы здесь, минуты там – меня всегда мучает грусть. Понимать, что ты во сне – это печальное понимание. Ты смотришь фильм, сопереживая героям только в самые яркие моменты. Это, по-моему, ужасно.

Где-то далеко в прошлом остался поразительный сон, после которого проснулась в слезах. Сон, который я не запомнила. То есть, ни одной детали.

Вообще.

Но тогда я проснулась, помня, как гаснет в душе обида и разочарование – меня кто-то там обидел. Или не меня. Я проснулась с мокрыми щеками, мне было горько. Наутро после консилиума мне сделали уколы, и больше этого не повторялось. Я помню все, что мне снилось, четко отделяю сон от яви, и сон…

Он мне безразличен.

Не уверена, что права в своих сравнениях, но, наверное, как-то так относятся к клиентам проститутки.

Я лежала в кровати, смотрела сон, одновременно шла скучным коридором в этом самом сне и вспоминала. Воспоминание тоже было никакое: как сон, как коридор, как укол. Еще было слегка интересно, почему из всех вариантов сравнения подсознание выбрало проститутку.

Двери классов хлопали, стучали, их гонял несуществующий сквозняк. Свет в окнах стоял серый, как овсянка, и такой же клейкий. И меня от него тошнило.

Тук. Тук. Тук-тук.

Я повернула за угол, привычно стараясь не концентрироваться на действиях: ну, надо вперед. Значит надо.

Тук.

Коридор за углом поспешно закончился, и я даже успела понять, что просыпаюсь, и стучат не двери, а в дверь. И эта дверь – моя.

Боль получилась оглушительная и сразу во всем теле, она пульсировала в ритме стука в дверь, в ритме сердца, в ритме сбивчивых мыслей, еще намотанных на сон.

«Ко мне некому приходить».

С этой мыслью я зажгла свет (еще один удар крови в голову) и пошла к двери, надевая очки. Серые очки, серая дигрессия безобидных стекол – это уже на уровне рефлексов: выше боли, выше памяти и уж куда выше «2:15» на электронных часах.

Дверь открылась в ночной октябрь, напоминая, что помимо очков стоило вспомнить о тапочках, а ночной рубашке не хватает халата поверх.

По ту сторону порога стоял Икари-кун. Свет ронял на его лицо тень капюшона, есть такие легкие пайты, которые надевают под куртку. Мне они не нравятся. Пауза тянулась, я мерзла и, поначалу ошеломленная холодом, боль уверенно возмещала свое.

«Я стою перед ним в ночной рубашке. Что за глупость». Так пришло еще и раздражение.

– Аянами, простите, пожалуйста…

«Пьян? Нет, но явно выпил».

Я ждала. Я еще долго так могу.

– Они сказали, что вы все равно не придете, и я решил… То есть, осмелился. Словом, я могу вас пригласить?

Даже не подумал уточнить, куда. Или считает, что я пойму сама насчет этих самых «них» и что имеется в виду вечеринка в честь прибытия новенького. Или просто слишком сосредоточен на себе самом.

Ну, разумеется.

– Нет.

А он действительно расстроен, и смотрит – поразительно – до сих пор мне в глаза, а не ниже.

– Про… Простите, Аянами.

«Нет» подействовало на Икари-куна странно: примерно так, как на меня холод. Он словно впервые взглянул на часы, он смотрел на меня так, будто я переоделась в ночную рубашку прямо вот только что и прямо перед ним. В каком бы состоянии ни пришел Икари-кун, сейчас он стремительно становился человеком.

– Еще раз – простите меня, – покаянно произнес он. – Я сам не понимаю, что на меня нашло…

– Ничего страшного.

Неискренность в обмен на неискренность: меня крошит боль ночной побудки, а он хорошо понимает, почему пришел. Ужасающая банальность в полтретьего ночи – продрогшая, пахнущая пылью, болью и моим любопытством.

«Ты ведь не надеялась, что все закончится вместе со вчерашним днем?» – думала я. Он кивнул и повернулся, чтобы уйти назад в свой личный холод.

– Икари?

Взгляд из-за плеча, из тени капюшона дурацкой пайты. Взгляд, который дал мне по крайней мере часть ответов. В принципе, я уже почти все поняла.

Но все равно:

– Зайдите, пожалуйста.

* * *

Он пил крепкий чай, украдкой косился на мои очки, на волосы (мало того что седые, еще и встрепанные). На грудь тоже косился, но мало. Впрочем, даже без наблюдения за его взглядами было очевидно, ради чего он пришел.

– Очень приятный чай, – хрипловато сказал Икари-кун, подумал и деликатно откашлялся. – Что это?

– «Красный» чай.

Мне было досадно даже на общем болевом фоне: совершая лишние движения за тапочками и халатом, беспокоясь о том, как бы не приспустились очки, я упустила момент, и заварка перестояла.

Давно я так не делала.

Капсула с обезболивающим потрескивала в кармане, как жменя искр.

– Теплый, – сказал вдруг Икари-кун с улыбкой и поставил чашку на стол. – Спасибо вам большое.

– Не за что.

От него сложно пахло – сложно и остро. Я слышала преподавательское общежитие (гель для душа, сырость, пот, еда – не какая-то конкретная, а некая общая идея разогретой в микроволновке еды), слышала других людей. И я слышала алкоголь.

«Рей, это саке. Сейчас мы с тобой его подогреем…»

И – стоп.

– Есть за что, – тихо сказал Икари-кун, пока я отрезала себя от воспоминаний. – Вы мне очень помогли.

– Чаем?

Он моргнул, глядя на меня.

Да, это была ирония. Да, я не хочу этого знать. Да, я не хочу из-за тебя вспоминать что-либо. Все просто и все сложно, и даже глупый запах вытаскивает из меня такую мерзкую память.

«Икари-кун, тебе лучше уйти. Что со мной творится, я обдумаю потом».

– Простите, Аянами. Я просто сорвался. Там все было весело, но я не смог.

Смотрел Икари-кун только в чашку, гладя ее ручку пальцем. Он заново переживал замечательную вечеринку, на которой ему не нашлось места. Еще много будет таких ситуаций, все чаще ему доведется ощущать себя посторонним. Посторонний в останках собственной жизни – это даже почти по классику.

Почти – потому что в случае с EVA самоустранение – это все-таки выбор. Но я почему-то уверена, что Икари-кун пойдет как раз по моему пути.

«Почему-то? Да ты сейчас ведешь его за руку».

Он говорил, что-то спрашивал, кивал сам себе в ответ, не дождавшись моей реакции. Ему было хорошо в моей тишине, среди своих рефлексий.

– …я много болел – простуды там разные, но старался ходить на занятия. И вот теперь думаю: а какого черта?

Он будто отгородился от своей работы, ведет себя как обычный смертельно больной. Потом будет понимание, что работа связывает его с жизнью. Потом будет этика. Потом – отстраненность и воспоминания.

Пока что у него есть только мой чай.

– А как вы приняли свой диагноз?

– Никак.

– Никак?

– Да, никак.

Я ощутила раздражение – снова. Снова прошлое, снова связь с ним. Я слышала не раз, что со мной очень неудобно общаться. Когда же это поймет Икари-кун? И когда я решусь просто принять таблетку, пускай и среди ночи?

– Я больна столько, сколько себя помню.

Икари побледнел:

– Оу, я… Простите, мне жаль…

– Я привыкла.

Тишина. У него, наверное, много вопросов. Интересно, сколько он задаст.

– Это, наверное, из больничных привычек – ходить в ночнушке? – вымучено улыбнулся он и тут же осекся. – П-простите…

Он удивительно бестактно и точно пошутил. Знал бы, насколько точно, – был бы очень удивлен. Примерно еще на три-четыре «простите».

«– Аянами, видеоконференция с вашим преподавателем через семь минут.

– Хорошо, доктор Сейти.

– Рей, вам нужно еще переодеться.

– Да… Действительно. Спасибо, доктор».

Синдзи молчал. Смотрел на меня, ждал чего-то.

Я очень надеюсь, что не исповеди о моей жизни. Мой чай уже остыл, а боль все не могла наиграться. А Синдзи молчал и ждал. А боль…

Хватит. Просто хватит. Это всего лишь маленькая услуга человеку, который мне помог – не больше, но и не меньше. Всего лишь чай – и пусть выговорится.

Ты ведь за этим пришел, Икари-кун?

– Аянами?

Это был просто мой слишком внимательный взгляд. Слишком пристальный, пускай и сквозь очки. Не знаю, что он подумал, но мне лучше так впредь не делать. Я покачала головой в ответ и поднесла чашку к губам. Прохладный чай почти обжигал, но это все-таки был чай.

– Вам и сейчас больно?

– Да.

– Из-за того, что я вас разбудил?

– Частично из-за этого. В основном из-за EVA.

Икари-кун недоверчиво на меня посмотрел и кивнул, только поверив, что я серьезна. В три часа ночи намного проще относишься к раздражающим очевидностям. С другой стороны… Я отхлебнула чай и мысленно вернулась на мгновение назад: с другой стороны, он словно бы вообще не заметил того, что я сказала. Вернее, того, как я сказала.

«Аянами, ты несносна».

«Послушай, а можно не разговаривать в духе „Да-я-робот?“».

«*из-за спины* Тихо, сейчас будет выступление Мисс Очевидность».

Это утомляет. Отсутствие такой реакции настораживает.

«Рей, просто пей с ним чай. Для таких мыслей у тебя есть море времени наедине с собой».

– Я бы не смог, как вы, Аянами. Я плохо переношу боль. Очень плохо. Когда на первом курсе…

Никто не переносит боль хорошо, но всем нравится каяться в слабости. Икари-кун когда-то сломал руку и украдкой пил слабенькое обезболивающее. Ему хватило воли бросить, и это хорошо. Он зачем-то мне рассказывает о своем прошлом, и это плохо.

Все шло к открытому вопросу насчет моей боли, но в разгар его покаяния пришел звук.

В раковину упала капля воды – оглушительная, звонкая, она обрушилась на несчастную жесть, будто вспышка света. Я снова – да, снова – пристально смотрела в глаза Икари-куна, и потому видела, как мгновенно расширились его зрачки, как вздрогнул силуэт сидящего напротив мужчины. Его EVA уже полностью готова, поняла я, но сам Икари-кун вряд ли готов к своей EVA.

– Это опухоль, да?

Он изучал свою раскрытую ладонь. Пальцы едва заметно подрагивали, но еще там унималась какая-то другая дрожь, словно бы размывающая очертания кисти.

– Да.

Он выдохнул носом и положил ладонь на стол, поближе к чашке, подальше от себя, как если бы рука превратилась в опасную змею.

– И я смогу… Взламывать чужой микрокосм?

– Сможете.

Икари-кун кивнул.

– Когда-то давно я от скуки… Ну да, это я ехал куда-то. Так вот, я читал брошюру о том, что рак – это инструмент эволюции. Дескать, природа подбирает ключи к следующему этапу развития человека, – Синдзи улыбнулся и пощипал себя за нос. – Мне это даже показалось забавным. Хоть я и не думал, что сам буду доказательством.

– EVA – это не эволюция человека.

Я снова поднесла чашку к губам и сделала глоток. Большой глоток.

«Спокойнее, Рей. Это всего лишь твоя боль, глубокая ночь и умный философ».

– Да? – грустно улыбнулся Синдзи. – А что же это? Мы можем проникать во внутреннюю сущность другого человека, совершать локальное искажение времени…

Он запнулся, потупил взгляд, и я увидела, как побелели его губы.

– …убивать этих… Существ. Детей.

«Все же детей. Даже после всего».

– EVA – это болезнь, Икари. Просто болезнь.

– Болезнь? Болезнь не усиливает человека… То есть, да, цена страшная, но мы ведь не зря так засекречены? Ну, в смысле, Ангелы понятно, но мы!..

Его повело. Я слушала Икари-куна, Икари Синдзи-куна, и слышала отклики разговоров, умных разговоров из глубин моего прошлого. Я стояла в больничной рубашке у трибуны, передо мной был невидимый небольшой зал, а мне было больно, а в глаза бился оглушительный свет, и докладчик говорил об эволюции. Этот кто-то часто звенел и булькал стаканом во время своей речи.

Его мучила изжога, а меня мучили вопросами. Вскоре закрытые слушания, доклады и рвущий на куски свет прекратились. Но память – это не корзина.

«Вы хотите окончательно удалить эти файлы? – ОК».

Было бы замечательно, потому что в моих воспоминаниях много медицинских терминов, света, много серого плеска воды в стакан. И много пустых слов, симулякров моей боли.

Превосходство. Новый виток. Второй сдвиг. Второй вид.

И снова: EVA, будущее, Homo novus, превосходство.

Превосходство.

Пре…

– От эволюции и превосходства не делают лекарств, – сказала я.

Икари-кун приоткрыл рот и отставил чашку:

– Лекарств? Вы сказали «лекарств»?

Я кивнула, внимательно наблюдая за его лицом. Вот оно: отчаянное желание, чтобы то, что меняет его организм, оказалось пускай и странным, но, главное, излечимым.

– Да.

– От этой опухоли есть лекарства? Но почему вы?..

Он запнулся, подавшись вперед, ко мне, и я почти видела, как надежда бежала от него. Так бежит из класса позорно ошибившаяся отличница: закусив кулак, дверь – нараспашку, так, что слезы взвесью остаются в воздухе.

Как же мне больно…

– Зачем вы так, Аянами? Я же…

…И как же мне не совестно.

– Мне не кажется, что ваше заблуждение – удачный выход.

– Лучше как вы, да? – остро щурясь спросил он. – Запереться, отгородиться ото всех и без лишних вопросов убивать своих учеников?

Следующая стадия: желание обидеть. Помню.

Только ему – почти удалось.

– Нет.

– Тогда посоветуйте, как лучше.

Издевка. Икари-кун явно понял только то, что хотел. Разбудил меня, выпил мой чай и… И он болен.

«А еще у него проблемы с отцом», – вспомнила я. «Рей, присмотри за Синдзи», – вспомнила я.

– Лучше вернитесь в общежитие.

– Выгоняете?

– Нет.

Синдзи поднял руки, откинулся на спинку стула и рассмеялся. Смех вышел серый.

– Все, я сдаюсь. В точности, как говорила Мана. Вы неподражаемы!

«„Как говорила Мана“. Мана. Надо запомнить».

– Ясно, – кивнула я в ответ.

Икари-кун потер глаз кулаком и с грустной улыбкой посмотрел на меня:

– А можно я к вам на урок приду? В смысле, когда вы будете хорошо себя чувствовать?

Я промолчала. У его просьбы было много смыслов, и большинство – оскорбительные. Он встал и поставил чашку на раковину, дернул за шнурок на своей пайте. Слепо провел рукой по рабочей поверхности стола.

– Наверное, я много извиняюсь, да? – спросил Икари-кун, глядя в окно. В стекле отражался он сам, отражалась моя маленькая кухня. С той стороны заглядывала невидимая осень, но никакого отношения к делу она не имела.

– Нет.

– Знаете, я не привык к этому всему. Ни на грамм, – буркнул он, по-прежнему глядя в черное зеркало. – И не привыкну.

«Я». Вот чего много у Икари-куна, подумала я, ощущая новую – которую уже? – волну раздражения. И поза какая наигранная. «Икари-кун болен, – привычно отреагировал разум. – Он узнал об этом вчера, накануне ночью убил Ангела, и половину этой ночи пил с новыми знакомыми».

Я тоже встала, поправляя ворот халата. Ноги в тапках мерзли.

Болен, надо присмотреть за ним, он пил, – это все, конечно, хорошо, но уже почти четыре часа утра. И вообще, причем здесь я? Что-то коснулось моей руки. Я опустила взгляд и увидела почти детское прикосновение: тремя пальцами, очень бережное и неуверенное.

– Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Хорошо?

Я убрала руку и кивнула. Икари-кун кивнул в ответ и, неловко сутулясь пошел обуваться.

– Спасибо, Рей, – сказал он – простой силуэт под слабой коридорной лампочкой. – И простите.

Хлопнула дверь, лица коснулся щекотный зябкий сквозняк – коснулся и исчез. Я подняла к глазам запястье, пытаясь найти там что-то на месте прикосновения Икари-куна. Запястье как запястье, кожа как кожа. Бледная, вена светится.

«Рей, иди спать», – решила я, гася в кухне свет. В темноте особенно остро вспыхнул запах прогорклого красного чая. Дом показался мне особенно пустым и темным, и я поспешила под одеяло. Привычно обожгла холодом кровать, привычно вломилась в голову обезумевшая боль, которой надоело мое невнимание к ней.

Оставалось только лежать, греть постель и одеяло и пытаться закрыть глаза, в которых стояли колючие слезы.

«Глупая боль», – подумала я и заснула.

* * *

В голове плыло что-то сладкое, почти приторное, липкое. Я выпутывалась из него, а оно одурманивало патокой, обволакивало. Ощущение было смутным, но необычайно сильным. Приятно ломили словно бы натруженные суставы. Восприятие собственного тела возвращалось толчками, нехотя и с ленцой.

«Проспала», – поняла я еще до того, как увидела часы.

Дальше был ускоренный ритм всего. Всего – в том числе и боли. Постель – можно не собирать. Притормозить, чтобы угомонить приступ. Умыться.

Линзы.

Взятая было скорость споткнулась. Можно торопливо есть, одеваться, учить урок и пить кофе, даже IV-катетер можно ставить впопыхах. Но нельзя быстро надеть контактные линзы.

Или это я просто не научилась.

«Семнадцать минут урока, – считала я. – Семнадцать тридцать две, тридцать три…» Время бежало от меня – время моего урока, на который меня даже не удосужились разбудить. Почему – решим потом.

Я уже на кухне, а песок в глазах все не проходит. Это не резь, не боль: я правильно поставила линзы, – это всего лишь ночное пробуждение, полное боли, красного чая и молодого Икари, который говорил, говорил, говорил…

«А ты все думала, думала, думала…» – закончила я мысль, ощущая знакомый по предутреннему бодрствованию прилив раздражения. Я ела хлебец, просовывая руки в рукава плаща.

Не забыть вытереть крошки, решила я, распахивая дверь в хмурую изморось. Черная глыба учебного корпуса маячила перед глазами, все остальное терялось за пределами восприятия.

Осторожно, Рей, смотри под ноги и будь осторожнее. Брусчатка, бордюры, лужи. А также коллеги, ученики и прочие.

– Аянами-сан?

Я немного замедлила шаг и повернула голову, ища окликнувшего меня. Им оказался Редзи Кадзи, инспектор и соглядатай концерна «Соул», только одетый в рабочий комбинезон и вооруженный садовыми электроножницами.

– Доброе утро, Кадзи-сан, – сказала я, переведя дыхание.

Мужчина опустил инструмент и оттянул ворот тяжелого свитера:

– Торопитесь? Я вот тоже с утра бодро взялся и что-то быстро скис. Влажность, да?

Я переступила с ноги на ногу: каблуки жгли пятки, предлагая бежать дальше, но странный инспектор – такой молчаливый и угрюмый вчера – почему-то будто держал меня на месте.

Заметив, видимо, что-то, он с полуулыбкой поднял ножницы, кивнул:

– Не спешите, Аянами-сан. Хотя-я…

Он улыбнулся чуть шире и отсалютовал ножницами.

– Хотя так у вас даже румянец есть.

Я смотрела, как он исчезает в кустах, ветви которых запутал туман, в голове звенело прощальное «доброго утра». Последней исчезла улыбка, словно у самого настоящего Чеширского Кота. Потом в сером молоке тонко взвыл невидимый электромотор, хрустнула ветка.

«Потом, Рей. Потом».

Пока я бежала до корпуса, я поняла, что меня так смутило: инспектор-садовник Кадзи Редзи странно держал в руках ножницы.

Вся его поза – слегка размытая туманом, расслабленная – отдавала кислым привкусом угрозы. Как у крови. Как у железа.

* * *

Я замерла на мгновение у двери приемной, отогнала сложные и неприятные ассоциации и вошла.

– Аянами? – удивилась Ая. – Ты вовремя. Я хотела тебя вызывать.

«Хотя бы где-то я вовремя», – подумала я и уточнила:

– Господин директор?

– Он, – заговорщицки понизила голос секретарша. – У него сейчас Икари-сан… То есть, Икари Синдзи-сан. Такой лапочка, прибежал десять минут назад, и директор сначала отменил вызывать тебя. А потом такой по селектору снова, говорит, найди Аянами…

Я оглянулась. За спиной остался сырой коридор, который я впервые будто бы не заметила. И духов Аи я даже почти не слышала. Внутри все сжалось, и горели щеки – вряд ли от спешки.

– Аянами-сан ожидает в приемной, – сказала секретарша в микрофон, а в груди у меня отозвалось глухим ударом.

«Тише, Рей. Тише. Ты всего лишь опоздала. Всего лишь проспала».

– Пусть войдет, – гулко сказал директор Икари.

Шаг, шаг. Двойная дверь.

Икари-кун сидел за столом – большим столом для совещаний – маленький и строгий. Белый свитер, встрепанные черные волосы, серое лицо. Набор оттенков, баланс монохрома. Он кивнул мне, едва обернувшись, и снова посмотрел туда, где сидел его отец.

Неизменный пиджак на спинке стула. Неизменный блеск очков. Только мое настроение каждый раз почему-то другое.

– Аянами-сан, ваше опоздание будет вычтено из жалования. И уясните себе, что присматривать и утешать – это разные вещи. Оба свободны.

Его сын поднял голову и возмущенно произнес:

– Но, отец!..

Икари Гендо промолчал. С его точки зрения мы оба уже вышли.

За дверью приемной, вне зоны действия любопытства Аи Синдзи шумно выдохнул:

– Извините, Аянами. Иногда он такой… Такой.

Я оглянулась:

– Что вы ему сказали?

– Ну, правду. Сказал, что это из-за моей пьяной выходки вы не смогли нормально выспаться, – буркнул Икари младший. – И он даже как будто согласился.

Он согласился, подумала я. Просто сын очень плохо знает своего отца. Очень-очень.

– Все в порядке, Икари.

– В порядке? – возмутился он. – Он вас штрафует из-за меня!..

Я его перебила:

– Это вы лично опоздали?

– Нет, но…

Я кивнула и отвернулась. Он не знает, как это бывает. Он не знает о дополнительных медосмотрах (может быть, проводнику хуже? Доктор Акаги слишком добра, чтобы полагаться на «может быть»). Не знает о долгих тестах в сомнологической лаборатории (нарушение сна – один из путей в безумие боли). Не знает, наконец, о психологах.

– Вы могли бы сказать спасибо, Аянами.

Я остановилась. Меня догнала удивительно банальная реплика.

– Спасибо, Икари-кун, – сказала я, не оборачиваясь.

Прозвенел звонок. Сейчас его трель закончится, и можно еще что-то сказать, а потом придется идти работать. Переливы, будто бы размазанные, гулко скользили сквозь секунды.

– Аянами, а что значит «присматривать»?

По всему учебному корпусу распахнулись двери классов. Ближе к директорскому кабинету – робко. Подальше – куда смелее. Я пошла в этот шум.

Следить за лицом. Следить за приступами. И не думать ни о первом, ни о втором. Все как обычно.

– Аянами! – донеслось из-за спины. Икари-кун отставал.

Я, безусловно, не уходила от ответа. Нельзя ведь уйти от того, чего не знаешь?

 

5: Из мышеловки

Методический семинар затянулся.

Сегодня докладывала Майя, и я вроде даже записала тему, и полстраницы блокнота исписала, и слушала внимательно, но… Но все было как всегда. Ибуки путалась в терминах, излагая что-то о спецкурсе по валеологии, и замдиректора Кацураги уже настороженно раздувала ноздри. Нос Мисато-сан был изящен, но выражение лица получалось угрожающим. Дело пахло разгромным обсуждением. Очередная попытка Майи получить в общем нужные часы шла к закономерному фиаско. Каждая запинка усиливала и без того гнетущую очевидность.

Педколлектив скучал. Трудолюбивая Майя подавала проект спецкурса уже три раза.

В большом методкабинете было душно до желтизны в глазах: окон уже не открывали, а обогрев весь день пробовали в самых разных режимах. Подготовка к зиме прошла динамично, и медсестре Ибуки к вечеру будет явно не до переживаний по поводу проваленного проекта.

Карандаш валился из ватных пальцев, все вокруг сливалось в тусклый гул, подернутый переливами боли. Я понимала происходящее только потому, что это все уже было – один в один, только мелочи различались.

Вот за мелочами я и следила.

Перед Кенске лежала переложенная закладками стопка распечаток. После запоя он занялся делом. Как минимум, до выхода следующего патча его онлайн-игры запала должно хватить.

Судзухара что-то увлеченно черкал в блокноте. Это было странно и неожиданно.

Хьюга Макото сосредоточенно смотрел в записи, поминутно дополняя их. Ничего необычного: через несколько минут он первый приступит к расстрелу Майи. Просто ради благосклонного взгляда замдиректора.

Все совсем просто.

Бедная Майя.

– …Таким образом, темы распределяются следующим образом…

Ибуки начала ошибаться уже в построении фраз. Кто-то сказал ей, что хороший докладчик не смотрит в записи. Причем этот кто-то постеснялся сказать Майе, что она сама докладчик плохой.

– …Тематический контроль кон… контролируется в течение…

Учительница английского Мари Илластриэс оторвалась от полировки ногтей, перехватила мой взгляд и картинно закатила глаза. Мари – человек хороший, и педагог она тоже хороший, и медиум. Но именно для таких как она в прошлых веках придумали слово «экзальтированная».

А еще странно, что она заметила меня. Впрочем, возможно, потому, что рядом со мной сидел Икари-кун.

Неловко извиняясь, опоздавший на семинар сын директора пошел к единственному свободному месту. Я как раз смотрела в окно, поэтому увидела в отражении выражение его лица: он был удивлен – обрадован – смущен перспективой сидеть со мной. Именно такая последовательность эмоций, а не более привычная «расстроен – расстроен – скука».

– … итоговая контрольная работа…

Я вспоминала, как сегодня решилась выпить кофе среди дня. Кисло-горькая жижа вливалась прямо в мозг, она медленно убивала своей горячей лаской, но я стояла у окна, накрепко сжимала стаканчик и пила маленькими глотками. Где-то среди ароматизаторов и консервантов в нем плавал нужный кофеин.

«Не хочу заснуть на уроке. Не хочу заснуть на уроке, – повторяла я. – Не хочу заснуть…»

Мантра действовала усыпляюще.

К двум часам дня начали сладко ныть плечи, в три пятнадцать я едва не оступилась на лестнице, направляясь в методкабинет. Мне только и оставалось, что внимательно смотреть в окно, ловить детали в поведении людей и мечтать о холодных простынях.

«Майя, пожалуйста. Ну пожалуйста».

Я честно обещала себе, что выдержу обсуждение – гул голосов, многих голосов, разных голосов, – но еще полчаса сбивчивой речи медсестры вгонят меня в дрему. Икари косился в мою сторону с тревогой во взгляде. В стекле отражался только этот взгляд, сразу вокруг взгляда начинался ландшафт лицея: прогулочные дорожки, увешанный каплями сад с беседками, а где-то за поворотом дороги дикого камня – Периметр.

Взгляд Икари, окруженный заоконным пейзажем, – это выглядело жутко. Если бы не моя опухоль мозга, мне бы расхотелось спать просто от ужаса.

В кармане зажурчал телефон. Три коротких толчка вибросигнала – и он затих. Майя все сбивалась, замдиректора все копила раздражение, коллеги насыщали и без того тяжелый воздух углекислотой, а я смотрела на короткое сообщение:

.

«Не может такого быть, – думала я, убирая блокнот и ручку в портфель. – Еще совсем светло, ученики на внеклассных занятиях». В глаза словно впрыснули подсоленной воды с кофеином. Был еще исчезающе малый шанс, что меня все-таки хотят обследовать, но обдумать его в полной мере я не успела: рядом со мной озадаченный Икари-кун смотрел в экран своего телефона.

Кацураги вопросительно повернула голову, заметив, что мы поднимаемся, и я кивнула на дверь. Ей тоже сейчас напишут или даже позвонят, так что большего не надо.

Майя на мгновение запнулась, скучающая публика смотрела на Икари-куна и на меня, и все шло своим чередом, но шло очень странно.

Я иду к двери не одна.

– …П-подытоживая сказанное, – нашлась Ибуки, – я хотела бы отметить, что спецкурс такой структуры в выпускном классе…

Извини, Майя. Я бы с удовольствием доспала на твоем докладе.

– Что это значит? – спросил Синдзи, когда за нами закрылась дверь.

Пустой коридор разворачивался в бесконечность. Странный коридор, как если бы я стояла между двух зеркал.

– Я не знаю. Вероятно, Ангел.

Синдзи побледнел и замер, перебрасывая ремень своей сумки через голову:

– Ангел? Снова? Еще один?

Я кивнула и пошла вперед. Странный взгляд Икари-куна, странный коридор. Мне не нужен сейчас Ангел, мне нужно просто выспаться. За окнами клубился туманный октябрьский день, и одного взгляда в дождливую заоконную серость мне хватило, чтобы понять: это все на самом деле. А так хотелось осознать наконец, что я просто заснула под скучную сбивчивую колыбельную.

– Э-э, Аянами? А как часто они, ну, обнаруживаются?

Пустой коридор отзывался призрачным эхом. Сдвоенный ритм шагов, поверх ложится мелодия дыхания, опираясь на фоновый нойз старого корпуса, и вот теперь вступила вокальная партия.

– Закономерностей нет.

…С другой стороны, будь это Ангел, объявили бы тревогу, пустили газ. Значит, что-то другое. Что-то странное.

«Закономерностей нет», – вспомнила я саму себя секундной давности и в который раз решила, что недосыпание – страшная вещь. Ангелы проявляются ночью – это первая закономерность. Ангела можно спровоцировать эмоциональным или когнитивным потрясением – это закономерность за номером два.

Номер «три» я додумать не успела: мы уже стояли перед дверями медицинского кабинета. Икари-кун потянул на себя дверь и наткнулся на металлическую переборку за нею. Металл был тусклый, он матово блестел, и дополнительные ребра жесткости выделялись на его поверхности.

И это было совсем плохо.

– Ч-что это?

– Карантинный щит.

– Что?

– Отойдите, Икари.

Я достала свой пропуск и приложила к черной панели сканера. Сон выдувало из головы ледяным сквозняком оторопи: «Средь бела дня? Прямо вот так? Никаких оповещений, никакой службы безопасности…»

В стене зашипело. Медленно – как этот день, как мой сон – поползла в сторону металлическая пластина, а висок мне выжигал взгляд Икари-куна.

– Что происходит, Аянами?

Страх. Когда за дверью медкабинета ты обнаруживаешь бронеплиту – это странно и немного пугающе, даже если не знаешь, зачем она поставлена. Готова поспорить, он ни строчки не прочитал о «Специальных процедурах».

Впрочем, это не имеет значения. «Специальные процедуры содержания» не предусматривают того, что я сейчас вижу.

– Я не знаю. Карантинный щит опускают в экстренных случаях.

– Экстренных? Как… Ангел?

– Да.

– Он… Там?

– Не знаю. Щит должен применяться только с общей тревогой.

Икари-кун замолчал. Наконец.

Щит медленно полз в сторону, а мое зрение менялось. Боль когтями впилась в глазные яблоки, изменяя восприятие. А вместе с восприятием – и меня.

«Карминная дрожь» – это симптом, это боль, это рвущиеся капилляры. Это оружие.

Если я сейчас возьму кусочек мела, он взорвется белым облачком, но это только побочный эффект. На самом деле важно то, что меня не получится проглотить. Вернее, получится, но это все равно что проглотить моток колючей проволоки.

Очень колючей, разумной и упрямой.

Внутри медкабинета все молчало и даже горел свет. Было слышно, как стало легче Икари-куну у меня за спиной, было слышно дыхание: одно, второе, третье. И четвертое. Я прислушалась к мнимо пустому пространству, ловя шуршащий в легких воздух.

Раз. Я сама. После удаления метастаза похрипывает левое легкое. До сих пор.

Два. Икари-кун. Он когда-то курил, но это было давно, а сейчас у него в крови много адреналина.

И еще двое, причем один из этих двоих – ученик. Ученица.

И она спит.

– Акаги-сан, – громко сказала я, опуская напряженные руки, – мы пришли.

Из двери, ведущей в приемный покой, тотчас же высунулась голова доктора. Женщина приложила палец к губам и поманила нас за собой. «Это глупо», – решила я и сделала на пробу скрипучий шаг. Толченое стекло в коленях, толченое стекло в глазах и непозволительно много мыслей о своем самочувствии.

– Она спит, – полушепотом объявила Акаги, указывая на девушку, которая свернулась клубочком под белыми простынями. Прямо на койке для осмотров.

Я терпеливо ждала: мозаики событий пока что получалось мало. Всего-то: спящая ученица, карантинный щит на двери и доктор Акаги, переживающая за здоровый сон лицеистки.

Ужасно завидую последнему кусочку пазла.

– Это Кэт Новак, 3-С. Ее нашла уборщица под западной лестницей, – Акаги задумчиво покрутила сигарету, потерла ее, но все же спрятала в карман. – Ммм… Ее крепко помяло, но она ничего не помнит.

Кэт, вспомнила я. Она писала плохонькие эссе, но у нее всегда была впечатляющая пространственная и зрительная память. И она любила свои французские замки.

То есть, любит, как я понимаю.

– «Помяло»? На нее напали?

Это Икари-кун.

– Да. Но не в том смысле, о котором ты подумал, – кивнула доктор. – Персонапрессивный удар, степень этак вторая – третья.

Я спиной чувствовала растущее недоумение и поспешила ускорить неизбежное.

– Он не читал «Специальные процедуры содержания».

Акаги посмотрела на Икари-куна поверх очков и рассеянно заправила локон за ухо.

– Это правда?

– Э, да, – быстро и с явным вызовом в голосе ответил Синдзи.

Он обиделся. Глупо.

– Понятно. Не выйдешь отсюда, пока не прочитаешь параграфы безопасности и терминологии. И учти, это не инструкции по ТБ, подписью не отделаешься.

Голосом доктора сейчас можно было до блеска отскрести даже самую грязную тарелку. Женщина повернулась ко мне, а я по-прежнему ничего не понимала.

И, как это ни ужасно, до сих пор хотела спать.

– Рей, это Ангел. Я ни бельмеса не соображаю, что происходит, но это Ангел.

Она устала. Возбуждена и устала.

Акаги села на стол и, тряхнув головой, закурила.

– Ее надкусили и бросили, ребята. Причем надкусили с умом, я даже по сомнографии едва поняла, что произошло. Чуть на эпилепсию не списала, дура старая.

«Так не бывает», – была первая мысль.

– Почему вы решили, что это Ангел?

– Остаточное синее излучение, – сказала доктор, внимательно следя за связкой дымных нитей. – Едва заметное. Но я его увидела.

Ангел, который не поглощает всех и вся на своем пути. Не растет, не развивается в свою нечеловеческую форму. Это как «я научился бегать, но делаю по шагу в день». Или: «у меня после „мыльницы“ появилась зеркальная камера, но я пока работаю „мыльницей“.»

Нет, и еще раз нет. Это слишком не по-ангельски. Слишком по-человечески.

– «Помяли», «укусили»… – вдруг сказал Икари-кун. – А можно по-японски?.. Я, конечно, понимаю, что я не читал…

– Персонапрессивный удар – это вторжение в микрокосм, – холодно сказала Акаги. – Уничтожение грани между твоим «я» и «я» агрессора.

– Вторжение в душу?

Доктор Акаги вздохнула и не глядя опустила сигарету в пепельницу. Глава научного отдела лицея очень не любила слово «душа». Икари-кун только что или заработал себе развернутую лекцию, или попал в список неприятных доктору людей.

Впрочем, ни первое, ни второе меня не волновало: Акаги снова забыла, что при мне курить не стоит. Я старательно дышала носом, ощущая, как внутри становится все меньше места для воздуха, будто бы я вдыхала его в шагреневую кожу.

Бум. Бум. Бум.

Если бы мне не хотелось спать, я бы сообразила раньше. Если бы Икари-кун не пришел ко мне ночью, я бы не хотела спать. Все просто, решила я: во всем виноват Икари-кун. Колени стали наконец ватными, сердце толкалось между ушей, и я облегченно полетела куда-то вниз.

«Хотя бы высплюсь».

* * *

Я очнулась на тахте. Под переносицей взрывался льдом нашатырь, в боку кололо. Было еще какое-то странное ощущение, но сознание возвращалось толчками, мысли путались, а плечи еще помнили, как меня поднимали, несли.

Мир был серым в красную прожилку. А потом пришло сияние.

– Рей, детка, скажи, что ты видишь свет.

А, да. Я выдохнула, ощутив новый удар боли в боку, и зрачок заработал как надо.

– Вижу, доктор Акаги.

– И что ты меня простила.

– Я вас простила.

Сейчас речь пойдет о футболке с надписью «Не курить», а я тем временем припомню, что курение убивает, и в моем случае это не гипербола. Уже пятая ошибка доктора, и три раза до того я успевала выйти из никотинового облака.

– Аянами?

Еще одно лицо. Это он перенес меня на тахту, поняла я. Я откуда-то знала, что Икари-кун чуть не уронил меня от волнения, а пока Акаги колола мне антигистамины, он почти отгрыз себе большой палец.

– Икари.

– Вы… С вами?..

– Я в порядке.

Мне удалось сесть – хотя и не без помощи стены. Медкабинет светился своим странным светом – точно каждый белый предмет здесь был источником теплого сияния. Акаги убирала в корзину шприц, ампулы и комки ваты – тоже светящиеся, – и в глаза мне старалась не смотреть. А в паре метров от меня по-прежнему спала маленькая Кэт Новак.

– Надо найти слепок Ангела, – сказала я вслух, глядя на девочку. У нее тонкие губы, и она удивительно тихо спит.

– Обязательно, – оживилась доктор. – И ознакомить медиумов с профилем АТ-поля.

– Я готова.

Тишина получилась громкая и хрупкая.

– Рей, деточка… – растерянно сказала Акаги. – Ты уверена, что можешь?..

Я прислушалась к себе: могу, конечно. Могу, хотя и многовато «но». Ответный взгляд у Акаги получился мягким, но изучающим. И она не хуже, чем я понимала, что действовать надо быстро.

Хотя бы потому, что девочка проспит еще только час или два. Акаги кивнула, и я взрезала те два шага, что отделяли меня от ученицы.

Дрожащие веки Кэт были бабочками. Их ритм вколачивался в мой мозг, и там, где болезнь выжрала себе гнездо, что-то шевельнулось. Что-то любопытное и жадное. Я вздохнула, вбирая последний глоток воздуха этого мира – и очнулась на полу.

Снова пол.

Снова боль в груди.

Проклятая сигарета.

– Рей, смотри на меня! Смотри сюда! – пульсировал голос. – Не отвлекайся, просто смотри!

Какой-то блестящий предмет, какая-то рука. Белая манжета халата. Внутри все воет, обернутое в боль-боль-боль. Боль выкручивает суставы, боль ломится во все уголки тела, ее трясет, как… Как.

Моя EVA мстит мне за неудовлетворенное любопытство.

– Дайте мне обезболивающего.

Резь в груди – та, что сорвала вход в личность Кэт, – это ерунда. Это безделица: я слишком привыкла к боли. Но на грани двух «я» я становлюсь капризной неженкой: меня все отвлекает, все раздражает, все уводит в сторону.

Это неприятно. Особенно ответная реакция обманутой опухоли.

– Подождите, доктор Акаги.

Икари-кун прекратил жевать губу и отлип от стены.

«Он не пытался мне помочь, когда я упала». Почему? И почему я об этом думаю?

– Что конкретно надо… Сделать? – спросил он. Его взгляд застыл где-то между мной и Акаги. Взгляд впился в пустоту.

– Надо найти в ее личности отпечаток АТ-поля Ангела.

– Как?

– Проникнуть в ее личность, разумеется.

– Как Ангел?

– В некотором роде.

Словно шуршала-скрипела сухая галька. Икари-младший и Акаги обменивались репликами, которые много значили для них обоих. Доктору он не понравился.

«Как Ангел», – вдруг поняла я. Икари-кун видел, как я изменяюсь, подходя к Кэт. Он видел – и даже не понял, что я упала: для него во всем мире осталось только откровение.

– Икари, проводник – не Ангел.

В глазах Синдзи стоял туман. Туман человека, который на примерах разучивал параграфы «Специальных процедур». И потому вдогонку словам я отправила взгляд. «Мы слабее, чем они, – пыталась сказать я. – Мы никогда не станем сверхлюдьми. Ты же помнишь, что EVA – это болезнь? Помнишь, Икари-кун?».

Я много чего пыталась сказать, а он просто кивнул, и я поняла, что зря старалась.

– Что именно я должен сделать?

– Ты помнишь, как убил Ангела? – спросила доктор Акаги.

Он замер, а потом коротко мотнул головой.

– Ладно, несущественно. Тогда просто подойди к ней и смотри, пока не почувствуешь… – Акаги запнулась. – Ну, в общем, тебе будет понятно. А что именно ты чувствуешь, ты потом прочитаешь в «СПС».

– Я не понял, но пусть будет так, – глухо сказал Икари-кун и посмотрел на меня. – Что мне там искать?

– Цвет. Яркий синий цвет – это след Ангела.

– Значит, я сделаю то, о чем потом прочитаю, – спокойно сказал Икари-кун, – окажусь неизвестно где, и мне там придется искать синий цвет. Верно?

– Поиронизируешь потом, – скрипнула Акаги. – Быстрее, если не хочешь оказаться в просыпающейся вселенной.

Я пыталась представить этот набор слов со стороны, и получалось все плохо. Для меня это были образы – яркие, пережитые уже образы, полные ощущений.

Например, синий цвет – это когда анфилада серых комнат заканчивается пронзительным осенним небом. Когда ты всем естеством чувствуешь, что это конец, что это след чужого, такой же явный, как отпечатки обуви у разбитого окна, как отпечаток пальца в пятне крови. Икари, тебе повезло. Тебе не надо пробиваться сквозь синеву, чтобы найти оставившего этот след, найти цепь между поглощенным человеком и пробуждающимся нечеловеком. Не в этот раз. Сегодня хватит просто запомнить цвет – его переливы, оттенки, образные рисунки.

Персонапрессивный удар – это когда ты ввинчиваешь себя под веко другого, когда стена чужого разума бросается тебе навстречу. Разум торопится создать бездну ассоциаций, чтобы передать тебе непонятное: струи песка, колонны упругого дыма, всплески пламени… А ты идешь сквозь это все, и все тяжелее давит в голове EVA – ключ и наездник, защита и погонщик.

Пробуждающаяся вселенная – это когда ты застреваешь между шестеренками чужой сущности. Личность идет пластами, рушится и ломается, строится заново. Там водовороты и целые течения из острых игл. Там самый настоящий ужас, в сравнении с которым убить ребенка – это сущая безделица.

Это – мои образы, и они никак не помогут Икари-куну.

Когда я открыла глаза, над спящей Кэт остался только призрак – только информационная оболочка. Дым и пепел, сохраняющие общие очертания Икари Синдзи.

– Терпеть не могу это зрелище, – вздохнула Акаги, вертя в руках сигарету. Она виновато посмотрела на меня и спрятала белую палочку в карман.

Комната гудела. Приборы, упрятанные в стены, считали напряженность полей в медкабинете, и я чувствовала, как подрагивают пальцы главы научного отдела: женщина предвкушала небольшой сольный этюд на клавиатуре своего терминала.

Гул и свечение медкабинета, колеблющееся марево в форме человека и доктор Акаги, которой хочется курить и курить нельзя – все это было нереально. Методический семинар – реально. Звонок – реально. То, что завтра мне входить в класс, – тоже. И запах столовой, и сломанный сливной бачок в доме, и несданный отчет.

А это все – нет.

– Редкостный засранец этот директорский сынок.

– Он меня заменил.

– Да-а? – протянула Акаги, явно думая о чем-то своем.

– Уже второй раз.

В кармане халата Акаги пискнул наладонник.

– Что, прости? – отозвалась женщина почти минуту спустя. – Тут, понимаешь, какие-то интересные данные, я пойду…

Я покачала головой. Моей реакции не требовалось: Акаги уже шла к себе, на ходу выдергивая из кармана магнитный ключ. Ключ за что-то там зацепился.

– Доктор Акаги, – окликнула я.

– М?

Рассеянный взгляд человека, который уже мыслями где-то далеко. Знакомый взгляд. Ей не понравился Икари-кун, но пока он был здесь, доктор была совсем другой. Ну а сейчас – сейчас здесь я и только я.

– Почему вы поставили карантинный щит?

– А, это… – женщина нахмурилась, и я даже из другого конца комнаты ощутила укол страха. Ее страха. – Я, понимаешь, почему-то вдруг представила, что тут этот Ангел. Который действует, как человек. Как маньяк.

Она пожевала губу и снова посмотрела на свой планшет. Потом снова на меня.

– Я пойду. И извини еще раз. Ну, за… – она поднесла два пальца к губам, и я кивнула. Что тут еще сказать.

Пискнул замок, Акаги ушла. Тахта была холодная, и тонкая подушка, больше похожая на кусок ткани, светилась белым. Я села, положила подушку себе на колени и принялась ждать.

До того, как дымно-пепельный силуэт снова наполнится плотью, оставалось несколько минут.

* * *

– Это… Это! Нить, и я словно внутри нити, а потом получилось так, как если бы отдельные жгутики внутри нитки расплелись, и я…

Синдзи задумался и вместо продолжения рассказа вернулся к тарелке. Вторая порция каши и тушеного мяса исчезала с пугающей скоростью.

– Потише, пожалуйста, – напомнила я ему в сорок шестой раз.

Он кивнул, прожевал и снова открыл рот. Рассказ о приключениях по ту сторону личности Кэт Новак затягивался. У Икари-куна оказалась фотографическая память и впечатляющий словарный запас. Он с легкостью расправлялся даже со сложнейшими ассоциациями, и я в первые же десять минут поняла, что завидую.

В столовой постоянно приходилось напоминать ему, что нужно вести себя тише, что есть учителя, которым не положено знать такие подробности, что есть ученики. Что его, в конце концов, отпустили ненадолго перекусить, а потом он должен вернуться и прочитать «Специальные процедуры содержания». «А у вас нет аудиокниги?» – вспомнила я насмешливый вопрос и хмурый ответный взгляд Акаги. Я понимала доктора: вернувшийся из чужого микрокосма Икари-кун получил сильнейший удар эйфории.

Поэтому когда женщина, глядя на меня, кивнула вслед уходящему сыну директора, я уже была готова к продолжению роли наставницы.

А вот к своей зависти – нет.

И спать снова хочется.

Ряды столов вокруг, огромные окна, невыветривающийся запах еды. Я сидела, сложив руки перед собой, и слушала – добавить мне было нечего, да и не нужно было добавлять. Некоторые моменты его рассказа вызывали противное пугающее чувство. Словно Икари читал мои мысли, посещал интернет-страницы в той же последовательности, что и я. Будто его кто-то впустил не в микрокосм Кэт Новак, а в мой микрокосм.

«Мы похожи. Просто нужно это принять и успокоиться».

– О, братюнь!

Я подняла голову. У столика стоял Судзухара и весело улыбался Икари-куну.

– Тодзи, привет.

– Как оно, ребра не болят после вчерашнего?

Синдзи покосился на меня и улыбнулся:

– Да нет, нормально.

– Славно подурковали, ага? – крякнул Тодзи, упирая руки в бока. Икари кивнул, дернув уголком рта. Видимо, слова «нормально» и «славно» все-таки не были точными.

– Да, это. Там такая потеха была, когда вас двоих вызвали. Майю натянули безо всякого вазелина. Замдиректора была особенно горяча. Куда это вас с Аянами-тян тягали-то хоть? – поинтересовался Судзухара, подмигивая мне.

«Он заелся», – подумала я, изучая пятнышко соуса на воротнике спортивной куртки. Судузухара Тодзи был невероятным грязнулей. Я перехватила вопросительный взгляд Икари и поняла, что со списком допусков он тоже не ознакомился.

Поэтому просто качнула головой.

– Да так, – неопределенно ответил Синдзи. – Медобследования. Анализы пришли.

– Ну, бухать-то тебе можно? – спросил Судзухара.

– Э, в общем, да, конечно…

– Ну и славно! А ей?

Икари-кун еще недоуменно смотрел на меня, когда столик накрыл зычный хохот физрука:

– Ладно, вы это, как это? Общайтесь! Хы-хах! А я пойду… Э, Пьетро, а ну, иди сюда!..

Свистком Судзухара пользовался в любых обстоятельствах. Дальше был громкий разговор о пропусках с второклассником, потом требования объяснительной… В любом случае, после его ухода в столовой стало намного тише.

– Аянами, вы живете отдельно из-за проблем с легкими, да?

Можно кивнуть. Именно так и указано в официальных документах.

– Метастаз?

Вопрос был как скальпель.

– Да, но дело не в нем.

Икари-кун почему-то смутился, замолчал, и мне даже стало интересно. Интересно, что еще он спросит. Синдзи поковырял палочками в тарелке и все же поднял взгляд:

– Аянами, почему вы так разговариваете? Вы ведь на уроках не такая, верно?

Я рассматривала Икари-куна, пытаясь понять, почему именно сейчас. Из-за событий в медкабинете? Из-за Тодзи? И зачем мне отвечать на этот вопрос? Но главное – почему хочется ответить?

«Возможно, потому, что ему не все равно».

Интересная версия, решила я.

– Это личное.

– Эм-м, – сказал Синдзи и вернулся к еде. – Понимаю. Простите.

Мне было неприятно, и я не могла понять, что раздражает больше: мое собственное решение промолчать или то, как легко Икари-кун отступился от расспросов.

– Так-так, два маленьких прогульщика. Рей-тян и Син-тян.

Кацураги Мисато была неестественно довольна, будто объевшаяся сливками кошка, хотя поднос с ужином она только взяла. За спиной у замдиректора сплетничали, что крепкие разносы методических неудачников ее возбуждают.

– Ну-ка, двигайтесь, – потребовала женщина и бесцеремонно уселась во главе нашего стола. – Я пока перекушу, а вы черкните свои автографы в журнал методсовещаний. И пару строк впечатлений.

– Но мы же не дослушали Ибуки-сан, госпожа замдиректора, – возразил Икари-кун.

– Что за официоз, Син-тян, – отмахнулась Кацураги. – Во-первых, «Мисато-сан», во-вторых, доклад Майи был ад и позор. Можешь так и написать.

Она взяла палочки, повертела их между пальцами и добавила:

– В-третьих, приятного аппетита.

– Приятного аппетита, – сказала я, открывая журнал.

Строки чужих почерков плыли перед глазами.

– Добрый вечер, господа педагоги.

И еще одно приветствие. Я бы предпочла «спокойной ночи». Просто ничтожное «спокойной ночи». У стола стоял Кадзи-сан – все в том же комбинезоне садовника, только куда более грязном, чем я запомнила по утренней встрече. Только сейчас он не улыбался.

– Простите, замдиректора, но мне нужны Аянами и Икари.

– Допишут – и пусть идут, – буркнула Кацураги.

– Простите, это срочно.

– Да ну? – восхитилась замдиректора, вытирая уголок губ салфеткой. – Это по какому поводу?

– Во-первых, я сорок минут как начальник службы безопасности лицея, – спокойно ответил Кадзи, а я с каким-то странным ощущением все пыталась найти в его лице хоть след улыбки. Небритость – есть. Собранный взгляд – есть.

А улыбки нет.

– А во-вторых? – полюбопытствовала Мисато-сан, озираясь: в лицее не приветствовали разглашение двойных должностей обслуживающего персонала.

– Во-вторых, Кэт Новак-сан только что скончалась.

Я смотрела на стремительно бледнеющего Синдзи и пыталась понять, в который раз за этот день из меня вышвыривает сонливость.

 

6: Опиумный дым

Кадзи выделили рабочую подсобку с хозяйственным инструментом: кабинет, жилье, склад. Много вещей в пластиковых пакетах, небольшой чемодан в углу. Я сидела под стеллажом с совками и граблями и пыталась не думать о постороннем. Например, почему нас опрашивают не в помещении охраны. Или: почему здесь столько ножей, ножниц и других странных инструментов. Я никогда не видела их в руках садовников, зато легко могу представить на месте преступления. Эти мысли лезли в голову, как пыль. И снова звучал оглушающий аромат холодного железа: как утром, в парке, когда я увидела новый облик резидента «Соула».

Лишние мысли, все лишнее.

– Как именно доктор Акаги объяснила вам, что нужно сделать?

Икари-кун вскинул голову и нахмурился, вспоминая. Почти наверняка он вспоминал вопрос, а не обдумывал ответ.

– Она сказала, что я должен найти отпечаток Ангела, – медленно произнес Синдзи. Он снова пробовал на вкус эту драму абсурда. – Я должен был найти синий цвет…

– И как вы это себе представляете?

Редзи Кадзи с любопытством рассматривал пятно грязи у себя на манжете. Казалось, он вот-вот примется скоблить его ногтем, не отвлекаясь на присутствующих.

Я смотрела на инструменты, пыталась предсказать ответ Икари-куна, и мир казался – весь мир – всего лишь комнатой садовника, который далеко не так прост, как кажется.

«Резидент концерна „Соул“, – вспомнила я. – Чего-то ему не хватает».

Кадзи скучающе рассматривал Синдзи. Как-то не получалось представить перепачканного садовой грязью мужчину в деловом костюме. Например, на совещании. Или у демонстрационного стенда.

«Слайд третий. На нем мы видим крупный план тела…»

Нет, не то. Ему хорошо подходил десантный комплект Белой группы, весь покрытый шипастыми пластинами, увешанный странной формы магазинами и…

«А ведь Кадзи сейчас допрашивает своего спасителя».

Понимание было острым, как запах рассвета. Чем пристальнее я вглядывалась в инспектора под лучами этого озарения, тем яснее видела: он работает в полсилы. В треть – или какой там знаменатель у этой невероятной дроби? Редзи Кадзи – профессионал, он умеет разделять работу и благодарность, но что-то с ним там стряслось – там, где Ангел ломал своим микрокосмом законы нашего мира.

Как-то так он увидел Икари-куна, что сейчас подходит к допросу, словно…

«Словно садовник, играющий главу СБ».

– Вы уверены в этом?

– Нет, – сказал Икари-кун. Сказал тихо. Почти шепотом.

Я пропускаю. Кадзи подался немного вперед – и в прямом смысле, и в направлении к настоящему оперативнику.

– Тогда почему вы ответили, что не могли навредить ей?

– Потому что я так чувствую, разве не ясно?!

Злость. Это всего-навсего последние жуткие дни идут из него. Горлом.

– Вы не читали «Специальные процедуры…», а значит…

– Там описано, как гноящееся небо падает на голову? Описано синее марево? – спросил вдруг угасший Икари-кун.

«Синее марево»? Кадзи молчал, ожидая продолжения.

– Или, например, почему я иду по воздуху, а мир вокруг застывает?!

– Это описано. Так выглядит стазирование пространства микрокосма.

Он обернулся и увидел – меня.

– Аянами… Кто вас спрашивал?!

Досада. Боль. Разочарование.

Это… Это его чувства? Или мои? Я видела, как подрагивают очертания Икари-куна: он балансировал на нашей страшной грани, и я сама, кажется, тоже, потому что Кадзи переводил взгляд с Икари на меня, с меня на Икари, и его кисть сдвинулась – на сантиметр, не больше, – к большому карману на животе, из которого пахло термохимической смертью.

Просто большой пистолет с особыми патронами.

Просто-просто.

В каморке терпко пахло красным цветом, а потом все пропало.

– Убирайтесь, – сказал инспектор улыбаясь. – Оба.

– В смысле? – как-то тускло переспросил Икари-кун.

– В прямом.

Кадзи потер переносицу – средним и указательным пальцами, и секунды шуршали между его движениями. Неприятный взгляд, поняла я. Редзи Кадзи держал в поле зрения сразу нас обоих – цепко, уверенно, с привкусом металла, от которого меня сейчас стошнит.

– Аянами, проследите, чтобы Икари-сан уяснил себе рабочую терминологию проводника. Я не хочу вести допрос на языке ваших тарабарских метафор.

Который раз слова директора Икари возвращаются ко мне? Пожалуй, я не хочу на самом деле это знать. Я просто подготовлю замену. И буду поменьше об этом думать.

За дверью Икари-кун сел на пол. Взял и сел. Все нормально, если подумать.

В коридоре подсобного крыла было пусто, а прямо напротив каморки садовника по стене шла трещина. Она не намного младше, чем само здание лицея, и уж точно старше, чем я. Я стояла, смотрела в бездну змеистого раскола – простой прорехи в простой штукатурке, – и честно пыталась понять, как же мне поступить.

Я совершенно не представляла, что делать в таких ситуациях. Ну а трещина… Трещина упорно не хотела подсказать идею.

Он молчал, и даже если бы заговорил – ни к чему хорошему это не привело. Можно попробовать решить эту задачу, как обычную психолого-педагогическую ситуацию. Можно, конечно. Только вот ни в одной предлагаемой ситуации мне не попадалось таких умопомрачительных условий. Я прикрыла глаза: трещина была и по эту сторону век.

Вина. Вопреки всему, он уверяет себя, что виновен в смерти Новак, хотя это не правда. «Это возможно не правда», – исправила я себя. Ведь может быть, что Икари-кун – фантастически невезучий и сильный проводник, и он ненароком применил что-то из тяжелого арсенала на Кэт.

Горечь. Он болен, он приехал на призыв присоединиться к делу матери – и убил сначала одного ребенка, а потом и второго – уже пытаясь помочь.

Я могу копаться в чужой боли долго. Иногда – слишком долго, так долго, что давно уже пора открыть глаза на несколько простых вещей.

Первое: Кэт умерла по вине Ангела – что бы там ни сделал Икари-кун, ему пришлось вторгаться в личность ученицы не просто так.

Второе: в лицее есть неидентифицированный Ангел, который ведет себя по-человечески. Я вспомнила слова Акаги. Вспомнила ее страх. Вспомнила свой страх. Да, мне тоже немного страшно. Не потому что «Я умру», а потому что «я даже не представляю, как так может быть».

Третье: завтра на уроках всем учителям прикажут усиливать эмпатический аспект, вводить много этически проблемных ситуаций, заострять изложение. И, как всегда: «словесники, вам нужно превзойти себя». Так уже было – пускай не совсем так, – и я помню лицо замдиректора, и не хочу его видеть вновь.

Висок трескался от боли. EVA не хотела думать о беде Икари-куна – маленького человечка, съежившегося у стены.

К сожалению, мне было интересно.

* * *

Майя жила над своим кабинетом.

Собственно, это краткое описание жизни медсестры Майи Ибуки.

Наверное, это удобно: по опускающейся лестнице попадать к себе на работу. Наверное. Ученики называют ее «Птичкой». Ее любят и дразнят. К ней приходят и в красках описывают выуженные из интернета симптомы гонореи, а она краснеет. Ей подбрасывают валентинки под двери кабинета – а она снова краснеет.

В голове затухал писк звонка-вызова, в ноздрях кололся запах медкабинета, а я тасовала колоду памяти. Слайд, тонированный сепией боли. Еще один. Еще. Портрет в профиль – сквозь муар обезболивающего. Группа. Портрет-репортаж, тонкая кисть Майи на моем запястье.

На редком снимке медсестра Ибуки обходилась без смущенного румянца.

– Рей, это ты? – спросили из люка под потолком. – Поднимешься?

Наверху было захламлено и уютно. А еще здесь не пахло лекарствами.

– Привет.

Она сидела за столом перед экраном компьютера. Свет небольшой настольной лампы отозвался уколом в голове, усилия при подъеме по крутой лестнице – нытьем в суставах, но в целом все было в порядке.

Достаточно, чтобы увидеть главное.

В окне выполняемого процесса красивыми облачками взрывались удаляемые файлы.

…Она собирала это примерно полтора года.

Статистика подростковых абортов – с точностью до населенного пункта. («Видишь, Рей? Там, где появлялся Ангел, молодые люди не хотят детей. Вообще, понимаешь?» – сокрушалась она, делая мне укол).

Полная копия «Малого хирургического атласа» в высоком разрешении. Его сканировал фанатик своего дела. («Знаешь, я придумала та-акой раздаточный материал!»).

Подборка о вреде курения. ООНовская статистика, кажется. Кажется, это ей достали в обход комитетов. Кажется, я даже помню, как она хвасталась ею, и что в кабинете пахло тогда пролитым нашатырем, а за окном цвело что-то розовое.

Материалы спецкурса по валеологии для третьего класса сейчас стирались с жесткого диска.

Shift+Delete.

– Садись, – сказала Майя и улыбнулась. Улыбка получилась тусклая, растерянная. Мертвая.

Я сняла со стула короткий халатик и повесила его на спинку. Под халатиком нашлась коробочка от столовских бутербродов. «Тема три, – вспомнила я, садясь. – „Быстрое питание: слово о пользе, слово о вреде“. Майя дивно убедительно все расписала».

Иногда хочется, чтобы опухоль что-то сделала с моей памятью.

– Болит голова? Поставить укол?

Я покачала головой: сказать хоть что-то не получалось. За спиной сидящей в вполоборота ко мне Майи стирались ее надежды на скромное учительство.

– Доктор Акаги рассказывала об инциденте с Кэт Новак?

Ибуки пожала плечами:

– Доктор Акаги заперлась у себя.

«А ты – в себе».

Нужно всего лишь набрать побольше воздуха и внимательно следить за речью. Это не так сложно, правда, Рей? Майя Ибуки должна понять весь – весь, без остатка – ужас произошедшего, потому что я хочу ее попросить…

– Нет, – сказал Майя. – Рей, пожалуйста!

Не голос – слабый писк. Прости, Майя. Я вижу, что у тебя сегодня тяжелый день и без меня, но:

– Надо.

– Рей, ты же знаешь, что мне запрещено колоть тебе…

– Ты не будешь мне ничего колоть.

Она молчала и смотрела на меня, и я видела ее эмоции лучше, чем глаза, чем лицо: их скрывало сияние монитора за спиной медсестры.

– Но…

– Я вколю сама. Мне нужны три ампулы. Три шприца.

Остальное все есть, добавила я про себя.

– Три дозы симеотонина. Шестьдесят часов без боли, – сказала Майя. Медсестра смотрела мне в глаза, но видела только ход своих мыслей. – Шестьдесят часов чистого и ясного разума.

Я молчала. А попутно – порадовалась, что Ибуки ненадолго отвлечена от монитора: удаление огромной папки закончилось успешно. По крайней мере, так считала операционная система.

– Ты понимаешь, чем рискуешь?

Почти гарантированный прогресс опухоли? Общее ухудшение состояния? Да, пожалуй, я понимаю, чем платят за полное устранение боли. А еще я знаю, чем рискуешь ты, Майя. А еще я почему-то уверена, что так нужно. Потому что – вкус железа. Потому что – трещина в стене. Потому что – скорчившийся на полу Икари-кун, который иначе никогда не сможет меня заменить. Мне нужно сделать укол, мне нужно много времени со всем разобраться.

И не забыть: Икари-кун должен наконец прочитать «Специальные процедуры содержания».

* * *

Боль – это образ жизни. Это цвет. Это звук. Это особые очки и наушники, это ватные накладки на кончиках пальцев, когда кусочек мела в руках, маркер или стило от презентационной доски кажутся чем-то – только не самими собой. Можно жить и работать с болью, но нельзя считать, что мир с нею и мир без нее – это один и тот же мир.

В ванной было парко. Я ощущала весь объем – весь и сразу, он не падал на меня окровавленным молотом, а обволакивал, он просился в глаза, а не настырно лез. Пар свербел где-то под горлом, хотелось откашляться, хотелось теплого чаю с молоком и просто ночи перед монитором.

Я повернула голову: легкое движение, уверенное движение. Мышцы отвыкли так двигаться. Перед глазами оказался согнутый локоть, в сгибе видно белизну ваты. Если я перегнусь через бортик, то увижу на полу шприц и ампулу. Впрочем, я и так помню, куда они упали, потому что мир без боли – это совсем, совсем другой мир.

В зеркале отражались потухшие глаза, отражалась я и клочок другого мира, который не похож на мир после таблеток или обычных уколов. Я смотрела, как катятся по коже крупные капли, как они затаиваются в ложбинках на ключицами, как скользят по животу.

Мне было интересно. Интересно – и жутко, потому что мое оружие и мой наездник, моя EVA словно бы исчезла из головы. Я беззащитна и слепа против Ангела, я вижу другой мир, мои глаза совсем другие, хоть и такие же красные, – и это интересно. У меня полчаса вынужденного безделья, полчаса оглушения опухоли, когда мне нельзя в лицей и в лицейское общежитие.

Поесть? Вытереться – медленно и со вкусом, изучая незнакомое тело? Вернуться в воду?

Я завернулась в полотенце и пошла в комнату, к свечению монитора. Решение было спонтанным, легким и совершенно очевидным, клавиатура – податливой, и клавиши утапливались сами собой, перенося в тестовый редактор то, что плыло у меня в голове.

Не поддавайся, шептала я. Не поддавайся.

Мне было легко: без боли, без мотивации, без необходимости здесь и сейчас тратить драгоценное время, и даже слезы в уголках глаз набегали как-то легко.

И почти не пекли.

* * *

Мари я нашла прямо вслед за оглушительной вспышкой.

– О, dear Lord, Рей!

Свет фонарика взорвался у меня в голове, и я открыла глаза лишь спустя пару секунд. «Боли нет, – сказала я себе, но уверенно получилось только со второго раза. – Боли нет». Илластриэс уже отвела в сторону фонарик, ее очки блестели в темноте.

– Ты же не дежуришь больше по ночам!

Я втянула носом воздух: общежитие, поздний вечер. Неудачное время, неудачное место для того, чтобы искать Ангела. К сожалению, у меня нет другого места, но, что еще хуже, у меня нет другого времени.

– Пойдем.

Стены вокруг были прозрачными. Там жила жизнь учеников старшей школы – учеников проблемных, странно похожих на взрослых, с которыми так тяжело, но в то же время уже есть о чем поговорить. Социальные сети, внутренняя лицейская сеть, книги, болезненно заостренные изоляцией хобби. Разбитые сердца. Растянутые стены комментариев – и позы, закрашенные в умные слова: эпатаж, субкультура, транскультура, эскапизм. Если тебе нужен Ангел, тебе мало EVA в голове, нужно еще уметь слушать, понимать и говорить самой. Последнее особенно сложно.

«Во всяком случае, для меня», – подумала я, слушая тихо и непрерывно шепчущую Мари.

Одно утешало: в лицее прошла мода на смартфоны. Я не знаю, как спровоцировать Ангела, поддерживая беседу о наборах английских аббревиатур.

– …Я вообще не понимаю, почему после всего этого меня отпустили дежурить alone?

У нее ненастоящий акцент, в очередной раз убедилась я. И информацию о Кэт уже довели до сведения медиумов.

– Пожалуйста, тише.

В комнате слева происходило что-то странное. Там были обе соседки, там было, как и в остальном лицее, всего одиннадцать вечера. И там было тихо.

Луч фонарика уперся в номер: 1408. Мари поднесла к глазам наладонник:

– Слава Пжемская и Стефани Клочек, 3-В. Что?..

Славяне, подумала я, делая шаг к молчащей двери. У меня с ними не то чтобы плохо. У меня с ними странно. В дальнем конце коридора распахнулся свет, кто-то загомонил, но в комнате четырнадцать ноль восемь по-прежнему темнела тишина.

– Они сегодня обе были на приеме у доктора Акаги, – вдруг сказала Мари. – Инсомния.

Вот как. Снотворное, получается – не Ангел, не вина, не прочие странности. Просто снотворное и невыученные уроки, и «F» завтра на первых двух занятиях, потому что обе девушки не из импровизаторов.

– Причины бессонницы есть в реестре?

– Не указаны.

– Время обращения?

– Сегодня, час назад.

Возможно, Акаги было не до того, но инсомния у двух учениц из одной комнаты – это странно. Еще более странно то, что две ученицы решили улечься спать около десяти вечера. Я осмотрелась.

Коридор, наполненный пустотой. Обманчиво тонкие двери не пропускают ни звука, нужные половицы готовы скрипнуть, реши кто-то затаиться в густой тени, а СБ лицея всегда уверена, что ни один любитель техники не поставит устройство слежения. Все просто.

Все как всегда просто, подумала я, глядя на успокаивающий огонек дымоуловителя под потолком. Дымоуловители всегда и везде в лицее стояли в парах, розетки были куда крупнее, чем нужно, а за стеновыми панелями прятались не только пыль и жвачки.

Все так, но кто-то умудрился надкусить Кэт. И этого кого-то видели девочки из 1408.

– Ты уверена? – нервно спросила Мари.

– Да.

Дым.

До симеотонина это стоило бы мне умопомрачительной боли сразу после того, как я пройду сквозь дверь. Отдача будет, она всегда бывает, но иногда это очень сладко: знать, что у тебя рассрочка, что ты можешь чуточку больше, а выплата по кредиту – это где-то там, за дымкой пятидесяти с лишним часов.

Когда я снова смогла видеть, звуконепроницаемый дверной пакет уже оказался позади меня, а две кровати – передо мной. Комната, простая комната девушек: в меру постеров на стенах, расписание, мягкие игрушки над кроватями.

«Новая мода».

В комнате совершенно не было книг, но это ничего не значило, потому что стояли помаргивающие ноутбуки на столах, а под подушками мерцали планшеты. Может, там были игрушки, фото парней и музыка. Может. А может, там были гигабайты книг.

Казухе Аои из 2-D курьер привозил новые издания чуть ли не каждую неделю, а о том, что молчаливый Том из того же класса что-то читает, узнали только на квалификационном экзамене. В его эссе были отсылки к Фуко, Д?Эжени и Гадамеру.

«Много думаешь», – сказал я себе, склоняясь над Стефани.

Девушка спала на боку, и маленькая ушная раковина, такая розовая при свете дня и такая серая сейчас стала уродливым колодцем, потом – пропастью, потом – Стефани не стало.

Я всегда попадаю в чужую личность через рождение.

Это отвратительно. Унизительно. Я знаю в лицо акушеров всех людей, в которых я проникала. Это размытые лица, вытянутые, у них огромные глаза, как у пришельцев на снимках уфологов. Это свет и горячая влага. Это сознание, которое скомкано, в недрах которого еще бьется материнский крик, который тянется, тянется, будто пуповина, чужое липкое сознание не хочет отпускать…

С этой секунды я начинаю искать память. Среди символов и фигур чужой личности где-то есть она, нужная мне, а где в ней – нужный мне день.

«Сте-еф!»

Ищи, Рей, ищи.

Нити разворачиваются цветками, здесь есть все цвета, кроме одного.

«Сте-еф, бросай там свои тетрадки, иди сюда!»

И слава чему-то там.

«– Стеф, это пан Джонс. Он представляет концерн „Соул“.

Свет. Я вхожу в гостиную. Мы недавно поменяли окно, и все вокруг него заклеено газетами. „Война окончена. Мы потеряли Прагу“, – кричит главная страница.

– Здравствуйте, пане.

Пан улыбается. Солдаты стабилизационного батальона бундесвера у двери – и те ведут себя прилично.

– Здравствуйте, юная мисс…»

Точка отсчета. Я чувствую удовлетворение. Спасибо, пан Никто. Клочеки вряд ли запомнили ваше лицо, но Стефани хорошо помнит само событие. Миг, который перенес ее из чадящей Европы в мир дорогих вещей – ее вещей. Из мира «туалет во дворе» – в мир «удобства в блоке». Из замарашек с очевидной карьерой вокзальной проститутки…

В ад.

«Я люблю книги. Но мне тяжело здесь, даже не знаю, почему. Вчера от нас перевелся Акихито из соседнего класса. Я спросила куратора, почему он уехал и могу ли я тоже уехать, но она сказала, что не стоит думать о таком. Мисс Квентин сказала по секрету, что Акихито оказался не слишком способным, и экзаменаторы из концерна ошиблись, пригласив его в лицей.

Мам, я тоже не хочу быть способной».

Это письмо пересоберут, и к далекому предместью Градеца Кралёвого уйдет совсем другой смысл, облеченный в очень точно скопированный почерк Стефани Клочек.

«Я скучаю».

По рентгенам, когда ветер дает со стороны Праги? По стабилизационным карточкам на продовольствие? Я оглядывалась на дни Стеф Клочек и видела только одно.

Письма. Письма. Письма. Письма.

«Я читала, что у вас все хорошо, мама».

Нет. Ты читала не то, Стефани.

Память спокойной девочки кровоточила: перед уроком естествознания, после обеда, во время занятий физкультуры. Боже, нескончаемые месячные памяти. Письма из дома приходили регулярно, они были правильными, над ними работали лучшие психологи. Психологи честно отрабатывали свой хлеб, отогревая застывшую в крови девочку. Они честно старались. Очень.

«-Стеф, ты прекратишь плакать во сне?

– Прости, я больше не буду.

– По-моему, тебе стоит сходить к психологу.

Она может написать это плакате и поднимать его над головой. Как на чертовой голодной демонстрации.

– Я хочу домой, Слава. Просто домой.

– Стеф, не тупи.

Ей сегодня привезли новую электронную книгу – пятая часть стипендии, которую больше не на что тратить. Она всем довольна. Слава. Если бы не ее жизнелюбие, мне бы здесь не выжить.

– Стеф, ты уже готова на завтра?

– Что?.. А, нет…

– Ну и дура. Я обещала парням из 1304, что мы к ним зайдем. Одна я не пойду!..»

Поддельные письма, поддельная радость, поддельная жизнь лицеистки.

То, что память пропускала, – это были коридоры лицея, старые стрельчатые окна в никуда. Я брела по ним – я, Стефани Клочек, и отовсюду сочилась медленная густая кровь. Кажется, венозная.

* * *

Передо мной из мглы сгущался коридор, поблескивал из-за очков взгляд Мари, а мне хотелось под душ.

Головная боль мстительно молчала. Боль была непозволительной роскошью.

Я безнаказанно искупалась в чужой тоске, безнаказанно прошлась чужими коридорами. Я читала поддельные письма, искренне им радовалась. Потом снова была комната – и еще одни коридоры еще одного здания. Я целовалась в туалете. По-моему, в первый раз в жизни, и это было так отвратительно: скользкий чужой язык, щекотное тепло от объятий, разочарование, когда ожидание наслаждения расплющилось между моими и его губами.

Как же мне плохо. Мне – Славе, Стеф. Рей.

– Рей? Ты в порядке?

Я – Рей, Рей Аянами. Я – это я, и никто больше.

Кивок. Кивок легкой и приятно пустой головы.

Илластриэс всплеснула руками, да так и оставила ладони сложенными перед грудью. Даже облизнулась, кажется.

– Ну что там, Рей?

– Пусто. Девочки просто устали.

– Никакой голубизны?

Она разочарована. Заинтригована, возбуждена и разочарована.

Это краткое описание обычного настроения Мари Илластриэс.

«Молодые люди, ваша контрольная меня разочаровала. Особо я хотела бы отметить работу Дингане. Это восхитительное употребление инфинитива to be везде, где только можно…»

«Хи-хик, просто чудненькое disappointment, Майя. Она отпрашивалась с урока под предлогом ну-у, ЭТИХ дней, и тут вдруг я вижу ее на физкультуре!»

Я не увлекаюсь. Просто слегка расслабилась.

– А без тебя было страшно, – сказала Мари, когда я кивком предложила ей идти дальше. – Все казалось, что я вот-вот очнусь в коме. Это было бы так, так!.. Dramatic!

Она понизила голос до шепота. Это звучало так фальшиво, и, темнее менее, было абсолютной искренней правдой. Мари действительно так думала.

Я снова кивнула. Большего, полагаю, не требовалось.

– Я даже удивилась, когда ты пошла. Тебе не опасно вот так запросто проводить по две персонаинтрузии?

Опасно? Пока нет. Вот неприятно – да. Я уже почти забыла, каково это, я так привыкла к раскрытым микрокосмам Ангелов, что люди… В людях мне тесно и гадко, как в старой кладовке, над которой прорвало канализацию.

– Почему ты так спешно вернулась? Я справилась, и вот, май диэ, ты представляешь?..

– Представляю. Меня никто не отряжал на дежурство.

Приглушенные шаги. Прибитый тенью коридор – и пятно света впереди.

– Так почему же? Рей, ты можешь мне довериться, я знаю, что все не просто так!..

У нее горячая рука. И эта рука на моем плече, дыхание – на моей щеке. Оказывается, меня слегка морозит. А она пила капуччино после ужина.

– Это опасный Ангел, и он должен быть найден.

Мари отодвинулась и фыркнула:

– Ты очень недоверчивая, но все равно ты мне нравишься!

Ей так нравится работать на камеру – пускай это всего лишь камеры СБ. Порой мне кажется, Мари попала в свою мечту: вечное реалити-шоу с гарантированной аудиторией и стабильным рейтингом.

Низким, зато стабильным.

– Сюда.

За углом был заблокированный выход на внешнюю незадымляемую лестницу, и здесь курили. Всегда, невзирая на запреты и дымовую сигнализацию. Вот и сейчас на детекторе оказался натянут презерватив.

– So nice, – промурлыкала Мари, воткнув луч фонаря в потолок. – Бедняжка Майя будет недовольна ммм… Нецелевым использованием ее материалов.

Она чаще дышит. Возбуждение?

Нет, стоп. Никотин. Остатки яда, разлитого в воздухе – слабые, безопасные для меня, всего лишь запах, от которого все равно хочется бежать. А Мари он нравится. «Кажется, она курила. А потом бросала. А потом снова курила». Судя по поведению Илластриэс, она сейчас пребывала в стадии «бросаю, все, в последний раз».

СБ передаст, конечно, в медицинскую часть данные о том, кто и во сколько курил здесь, что именно курил, с кем разговаривал. У доктора Акаги наверняка образовалось солидное досье на вредные привычки лицеистов. Досье, которое кураторы пускают в ход только в крайних случаях.

– Есть какие-то подозреваемые, Мари?

– Оу, да, есть, – улыбнулась англичанка, опуская голову. – Я прямо-таки чувствую подозрительность некоторых учеников.

Я ждала. Мы обе понимали, что речь сейчас не о презервативе, не о неготовых уроках, не о глупых курильщиках. С другой стороны, Мари просто жизненно необходимы подмостки.

– Как ты думаешь, как бы поступил наш новенький cutie boy? – хитро улыбаясь полюбопытствовала Мари.

Пожать плечами. Илластриэс думала о чем угодно, только не о работе. Вернее, думать она могла обо всем и сразу, а вот в разговор мешала быт, длинный нос, театральное искусство и еще много чего.

Ее очки так похожи на зеркала, в которых отражается фальшивка этого мира…

«Меня развозит, – поняла я. – Проклятый симеотонин».

– Идем.

– Это ведь ты из-за него, да? Чтобы снять подозрения с Икари?

– Идем.

Мари слегка отстала. Я ее удивила.

Фонарь Илластриэс вырывал из меня длинную тень и клал ее на пол передо мной.

Лекарство лекарством, но я и сама себя удивила. Уже хотя бы тем, что приняла это лекарство.

 

7: Не кончается пытка

Пальцы сами начали, сами и остановились. Мне было легко это писать, было совсем не страшно, мне – было. В кухонном окне занимался серый рассвет, тот, который скорее чувствуешь, угадываешь по движению крови в голове, который ты беззастенчиво подсматриваешь на часах.

Тугая серость сочилась будущим днем, а я нажала «сохранить», закрыла редактор и пошла в кровать. О сне думать не хотелось даже после вторжения в четыре личности, поэтому я завернулась в одеяло и села.

Икари-кун не получил пока своего оправдания.

Я не получила новую цель.

Мари не получила от меня ответ.

Бесплодная ночь, бесплодно потраченные часы симеотонина. Да, и еще очень хочется пить. Я во всем достигла только отрицательных результатов, можно подвести итоги.

«А». Ангел не повлиял больше ни на кого из лицеистов.

«Б». Ангел затаился, выжидая. «В скобках отметим, – подумала я, зарываясь поглубже в одеяло, – что он достаточно силен, чтобы укрыться от хорошего медиума и от проводника».

От пункта «Б» веяло паникой.

«В». Меня «ведет» от лекарства. Никогда раньше такого не было.

Экран на столе погас, и в серой утренней комнате остались только несколько огоньков ожидающих приборов. Светящиеся точки подрагивали, переминаясь на месте, мне до ломоты в кистях хотелось написать еще пару строчек, и я даже знала, о чем.

Уроки, Рей. Думай лучше о том, что сегодня уроки – после бессонной ночи, после убитой боли и убитого сна. Меня ждал шум классов, в гомоне которых можно попытаться взять реванш. Карточки с конспектами лежали на столе, я знала это так отчетливо, будто видела их, будто они светились кисловатым светом.

«Кофе, – решила я, разматывая одеяло. – Кофе и линзы».

* * *

– Что такое роман?

Класс выжидательно молчал. Вопрос ушел в пустоту, но это и не страшно. Кто-то переглянулся, кто-то еще толком не вошел в класс – этот кто-то еще там, рядом с теплой кроватью, над тарелкой невкусного завтрака, с глотком обжигающего какао во рту. А кто-то и вовсе занимается посторонними делами.

– Юмико, какие романы ты читала?

Она поднимается, и даже в этой скорости – вызов. Она знает, что я видела порхание пальцев по сияющему экрану. Я знаю, что она знает это. Бесконечные зеркала педагогической ситуации.

– «Аромат» Зюскинда, Аянами-сенсей.

Юмико умна и точна. К сожалению, потому что обсуждение этого текста вызвало бурные обсуждения на уроке. Потревоженной выпускнице не терпится мне досадить.

И именно это мне и нужно.

Класс уловил бунт. Сейчас светотень перераспределяется, и кто-то займет оборону вокруг меня, кто-то вспомнит прошлый мятежный урок. Кто-то захочет выспаться.

– Хорошо, Юмико. Почему ты считаешь, что это роман?

Я уже видела ее ответ – ее первый, очевидный ответ, который рвался с ее губ – маленьких, тонких губ будущего топ-менеджера. Ей не нужна литература, она просто хочет быть лучшей. Не без оснований, но и не без труда.

Как раз поэтому она не унизит себя тем самым очевидным ответом: «Потому что так написано в учебнике».

– Это крупное произведение, – сказала Юмико. – Больше, чем повесть…

Уже задумчиво – хоть это вижу только я. Все еще с вызовом – и это развлекает всех. Много лидеров, много звезд, много болезненно высоких самооценок.

Много зависти. На целую крупную повесть.

– Хорошо. «Подземка» – это повесть или роман?

Пока Юмико недоверчиво смотрела на меня, в классе произошло еще несколько событий. Главное, конечно, то, что дети начали втягиваться в игру.

Утро оживало. Я видела это так же ясно, как спрятанные улыбки, как ощущение сокровенной мысли, о которой мечтают многие и многие.

«Сенсей ошиблась».

– Мисс Аянами, Мураками написал рассказ с таким названием.

Это Стивен. И он, пожалуй, не со зла, он искренне меня исправляет, но это крепкий удар по плотине.

– Все верно. Рассказ. Тот самый, который меньше, чем повесть. Та самая, которая меньше, чем роман. Ощущаете?

Они ощущали, а мне было немного неловко за маленькое невинное reductio ad absurdum.

– «Пинбол-1973» – это роман по отношению к «Слушай песню ветра». Напомните мне, что из пары «Игра в бисер» и «Парфюмер» будет считаться романом?

Объем не имеет точки отчета, говорила я, обводя взглядом класс. Объем не играет роли даже для помещения, потому что человек, запертый во дворце, и человек, запертый в карцере – это два узника. Я много чего говорила, тщательно следя за речью.

«Помни, что ты синестетик».

Я помню.

– Вы не придете к пониманию романа, считая килобайты.

Разбить их. Сломать. Выпускники – это гордецы, и работать с ними нужно будто впервые, нужно докопаться до самого дна, не полагаясь на уверенность: я тебя знаю – ты меня знаешь. Меня «ведет» симеотонин, мне хорошо и обманчиво без моей боли, и тикают часы, обозначая, что еще минута прошла зря.

И еще. И еще.

Не пережать. Не смолчать.

– В повести одна сюжетная линия, – сказал Сергей. – А в романе несколько.

Он сейчас надежда на реванш, надежда целого обиженного класса, и мне нужно снова следить, снова держать весь свет в комнате, всю его игру. Это так несложно, когда…

Впрочем, эти мысли лишние. Лишние, навязчивые, будто я хвастаюсь сама перед собой.

Я не буду думать, я просто смягчу нажим.

– Хорошо. А что вы скажете о герое романа?

Он не такой, как все. Он сын своего времени. Он…

Гипотезы, гипотезы, гипотезы. Они не гадают, они предполагают, идут по проторенной Сергеем тропе – ко мне. И мне впервые нужен не тот, кто отзовется, а тот, кто промолчит. Тот, кто понимает, ради чего все это: ради чего эта осень, зачем лицей, почему я задаю вопросы, почему дымоуловители стоят попарно, а около туалетов мобильники теряют сеть.

Мне нужен ускользающий синий след. След, который бежит прочь, стремясь сохранить свою тайну. Тайну не-человека, который пытается устоять на грани. Посидеть на двух стульях, побыть ни одетым, и ни раздетым.

– Устное эссе. Тема – «Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности». Материал – прочитанные романы. Время подготовки – пять минут.

– А объем, мисс Аянами?

Нетерпение. Лень. Плохо – во всех смыслах. И хорошо для тебя, Карл, будущий гениальный экономист.

– Стандартный. До двухсот слов.

Выходя из класса, я открыла дверь прямиком в оглушительный свет. В рану туч заглядывало солнце, превращая немытое коридорное окно в пожарище. Подавить звон в ушах, остановить тянущуюся к голове руку.

– Ты какая-то бледная, Рей, – сказал Судзухара и, похохатывая, пошел дальше.

В коридоре было много плотных теней – безликих, сосредоточенных на том, чтобы не заснуть после первого урока. У меня был минус один класс, плюс один бесплодный отчет, и взятый у боли кредит стал казаться еще чуть менее оправданным. Я ощущала покалывание солнечной ласки на щеке, в суставах было так легко, словно их вообще не было.

Я посмотрела вслед физруку и улыбнулась.

* * *

– Готова?

– Нет, подожди.

– Ты помнишь кульминацию?

– Да, вроде…

– Вроде?!

Они стояли за дверями – за звуконепроницаемыми дверями – и советовались о том, как лучше сдать долги по прочитанным текстам. Как пройти рубеж, чтобы потом оказаться в общежитии, обмирая от гордости за пересдачу с первого раза.

Они шли сдавать – и были умопомрачительно счастливы.

В окне браузера светились баннеры моего родного форума, там шло голосование за фото месяца: люди очень хотели казаться грязными и недобрыми, но даже за отборными помоями в адрес недруга звучало что-то еще, что-то, затаившееся между строчками html-кода.

Голоса за звуконепроницаемой дверью. Второй смысл интернет-баталий.

Рей, тебя развозит.

Три урока остались позади, как в тумане, я распинала себя на проекционной доске перед классом, выкручивала руки себе, выламывала им, силясь найти того, кто будет прятаться от этой изысканной тонкой муки.

Того, кто уже раз меня обманул, сказавшись подобием человека.

За окном маленького кабинета что-то происходило с погодой. Там рябило в небе, облака вперемешку с тучами мчались, царапаясь о голые ветви. Их скорость наводила на мысли об огромном калорифере за горизонтом, и мир над головой мчался во весь опор – живая метафора свободы.

В небе не было микроволнового барьера, не было сети депрессивной частоты, не было приметных патрулей на дорогах и неприметных – в болотах. Безразличное небо мчалось над лицеем, и сидя в потоке странных симеотониновых ассоциаций, я была уверена в одном: ни сегодня, ни завтра дождя не предвидится.

Дождь будет там, внутри ангельского микрокосма. Мир всегда плачет, умирая. Огромный маленький мир, который, в отличие от героя романа, всегда меньше своей судьбы, но невыносимо больше человечности.

Дверной замок пискнул, сообщая, что девочки решились.

Я в последний раз покосилась на экран. В списке участников меня не было.

«Симеотонин дает превосходное чувство кадра. Само зрение кажется последовательностью снимков. Нужно попробовать».

* * *

В кабинете директора. Я в кабинете Икари-старшего, смотрю на пустую ампулу из-под симеотонина на его столе и чувствую себя пойманной наркоманкой.

– Объяснись, Рей.

Нужно сказать коротко, нужно сказать точно, но беда в том, что мне хочется строить цепочку доводов, обосновать свой выбор, я хочу горящих щек и розовых кончиков ушей, как я видела и слышала, видела-слышала уже десятки раз.

«Аянами-сенсей, я… Обещаю, я больше не буду, я не смог прочитать только потому, что…»

Потому – что. Потому – что. Потому – что…

– Ангел должен быть пойман как можно скорее, – сказала я.

Директор встал и снял очки. Воздух сгустился, и воспоминание сжало мне горло. Уже было, я помню. Я до сих пор помню.

– И ради этого ты убиваешь себя?

…Он стоял в палате, а я не могла пошевелиться от страшной слабости. Мне не удалось убить себя, меня откачали, и зеленая вонь палаты пульсировала вокруг, оглушая, раскалывая пустую голову. Он снял очки, показывая глаза, открывая их мне. Странный ученый, который приходил просто так. Странный учитель. Странный профессор Икари Гендо.

Это было.

– У меня есть замена, Икари-сан. Но если я не справлюсь быстро, он потеряет себя.

Он думает. А мне неожиданно становится легко, и я невольно смотрю на сгиб локтя, словно и правда ожидая увидеть там иглу и новую дозу кредитных часов.

– Ты уверена?

– Да.

Директор сел на край стола, а я будто прозревала: он контролировал пространство в совершенстве. Густые тени кабинета были его плащом, а мягкое освещение скрадывало выражение лица. Икари Гендо мог позволить себе улыбнуться, не привлекая к этому внимания посетителя. Он двигался, выбирая то свет, то тень, то свет, то тень.

«Он учил меня пять лет, а мне понадобился наркотик, чтобы понять, что он и сам владеет искусством светотени».

– Хорошо. Прочитай.

Он развернул экран ко мне. Отчет, дозировки, типы препаратов – все это укладывалось в простую правду: Икари-куну сегодня начали добавлять антидепрессанты в пищу и воду. Сильные антидепрессанты.

Значит, я только подтвердила опасения директора и врачей.

Значит, все именно так плохо, как я решила.

Рада ли я этому? Нет, я этому не рада.

– Рей.

– Да, директор?

В раскрытой ладони лежали две неиспользованные ампулы. Я протянула руку навстречу хирургическому латексу. Директор Икари никогда не снимал свои перчатки, плодя сплетни и ужасные легенды среди лицеистов.

По крайней мере, я уверена, что эти легенды есть.

– Постарайся найти его за время действия второй дозы.

– Хорошо, Икари-сан.

– Ты уже понимаешь, что ищешь?

Да. Не волнение, а покой. Не прыжок навстречу, а мягкое отступление в тень. Я ищу Ангела с повадками очень плохого человека.

– Да.

– Хорошо. Ты нужна мне живой. Можешь идти.

«Пожалуйста, не умирай, Рей», – перевела я. Я закрывала двойную дверь в кабинет, узнав намного больше, чем надеялась. И, наверное, больше, чем хотела.

В приемной сидела Майя. Судя по ее лицу, она все понимала. В конце концов, это была не самая сложная логическая цепочка из очевидных причин и следствий, пустяк для службы безопасности. Понятно ведь, что на утро после моего неожиданного ночного дежурства одна из безликих уборщиц вошла в мой дом. Или не одна. Или они даже не стали маскироваться.

– Рей, на что ты надеялась? – спросила Майя.

«На то, что найду его до утра. На то, что всем уже все равно. Ни на что я не надеялась».

Ая безразлично смотрела в экран, за дверями еще кто-то ожидал, сквозь щель между тяжелыми шторами в приемную рвалось бешеное небо, и почти пустая Майя искала мой взгляд.

– Ты можешь идти.

– А… А ты? – глупо спросила она после паузы, заполненной изумленным вздохом безразличной, такой безразличной Аи.

Я не стала отвечать и пошла к дверям.

В коридоре пульсировал вечерний лицей: заканчивались дополнительные занятия и консультации, по углам и нишам шептались. Серый свет уже почти невидимого неба мешался с сумеречным светом ламп.

Ученики были ровные, закрытые, безнадежно человеческие.

«Это, блин, невозможно…»

«…И тут заходит Анджей! Я ему говорю…»

Слишком человеческие.

«Чш-ш-ш! Аянами-сенсей идет».

Внимательные. Умные.

«А ты используешь на е-буке автопрокрутку?»

Мелькали кураторы – настороженные, заботливые, участливо заглядывающие в глаза. Меня тошнило от них: еще вчера все верили в медиумов и проводников, в то, что все идет по схеме, а сегодня…

Сегодня зашевелилась вся над– и подстройка лицея, сегодня все при деле, потому что никто не хочет оказаться под лестницей в коме, никто не хочет подставлять горло под клыки сначала врага, а потом друга, который тоже, оказывается, может убить. Ненароком, из самых лучших побуждений.

Я накручиваю себя, я знаю: мало кто слышал о том, что Икари-кун вполне мог добить истерзанную Кэт. Скорее всего, только мой уровень подписки и знает, уровень «Догма».

Впрочем, это не имело никакого значения.

Скрытые преждевременным вечером облака без оглядки мчались прочь, давая дорогу новым, лицей уходил в пучину тихой истерии, и заботливые кураторы, и усиленные смены СБ у мониторов – все они нагнетали ту атмосферу, которая душной ватой обволакивала меня. Я задыхалась: будто с пачкой зажженных сигарет во рту, словно в жвалах побеждающего Ангела.

Паника стеклянила воздух. Паника тихо звенела в окна.

И, как ни противно, но она тоже работала на меня, потому что человекообразный Ангел тоже это чувствует.

«Ошибись. Ошибись хоть раз».

Икари-кун. Я не видела его весь день в придачу к ночным часам дежурства. И я не хочу думать о том, что с ним. Дневная доза только флуоксетина в тридцать миллиграмм…

«Клайв. Второй „А“. Он напуган, что-то личное. И он человек».

… – это плохо. Икари-кун слаб и раздавлен, и он добивает себя сам.

«Мариса».

Я не знаю, о чем с ним говорить.

«Елизавета».

Не знаю, не знаю… Вокруг источников света клубилась бледная мгла, похожая на растасканную вату, по углам застывала тьма – комками, упругостью, смолой. Стены… На стены я старалась не смотреть. Их покрывала вязь грязной зелени, в которой можно угадать письмена. Можно. Потому что это – тоже мой разум. Моя EVA, сотни процентов эффективности.

Я до рези в глазах вглядывалась в учеников, уходя все дальше.

Многие не дойдут по своим делам, многие дойдут быстрее, чем хотели бы. Почувствуют, что это я, – единицы.

Быстрее, а значит – сильнее удар, по грани с интрузией.

Коридор сжимается, стены круглеют, даже стекла в окнах обретают кривизну, словно кто-то втискивает все в трубу, и все темнее дальний конец, и все читабельнее вязь на почти уже круглых поверхностях.

«Рей, не ходи туда».

Дальний конец коридора завивается винтом, я иду прямиком на потолочную лампу, выхватывая из сходящего с ума пространства все новые плотные тени – выхватывая и возвращая на место: не то.

«Рейрейрейрейрей… Мы не хотим, чтобы ты туда шла, не хотим, давай разогреем саке… Scandet cum tacita virginae pontifex…»

И еще что-то на немецком. Кажется, из Рильке.

Часы над дверью в класс уже изогнуло, когда я их увидела. Цифра, цифра, двоеточие, цифра, цифра – их разъединяло, забрасывая в воронку. Я собрала их, вытряхивая ту самую ненавидимую Акаги душу из очередного лицеиста. Время, всего лишь время, поняла я.

И все встало на место.

Бум.

Я закрыла за собой дверь кабинета и пошла к портфелю. Кресло, на котором он стоял, шло трещинами и вспыхивало, всаживая иглы мне в ноздри, но на это уже не стоило обращать внимания. Так, всего лишь усилие, чтобы контролировать восприятие.

Нет, не так: чтобы отобрать контроль над восприятием у EVA.

Бум.

Я уже за столом, и я едва понимаю, как расстегнула манжет блузки, как закатала его. Куда-то еще делся пиджак, но это, к сожалению, не важно, потому что игла шприца шла волнами, как живая, а вены почти слепили своей пульсацией, а у самой затылочной кости гремело возрождение истинной меня.

Боль-боль-боль-боль-бо…

Мир вдруг потерял острые углы, расплылся плотный сумрак в углах, и в висках стало щекотно. Я смотрела на отсрочку оплаты, которая торчала из сгиба локтя, видела капельку крови, просочившуюся из неаккуратно проколотой вены, видела криво сломанную ампулу среди листов тестирования.

«Я едва не опоздала. И чуть не сорвалась вдобавок».

Двери распахнулись в коридор, где добавилось света и больше не было вихря и вогнутых стекол. Комки ваты, отлипнув от ламп, двигались внутри моего тела, а я поняла, что сделала себе укол в темноте.

– Рей?!

Хикари выдохнула, только разглядев мой силуэт в кресле. «…и-четыре, и-пять», – посчитала я, ожидая, пока куратор продолжит.

– Рей, я нашла Ангела!

Я встала – и тотчас же села, потому что – бесполезная EVA, слабые колени, эхо симеотонинового шквала.

– Сядь.

– Рей! – воскликнула Хораки. – Я же сказала…

– Я слышала. Сядь.

Она прошла вперед, опустилась на край кресла, готовая вскочить, готовая кричать. Мне и самой хотелось бежать, кричать. Хотелось.

– Не надо, – попросила я, заметив, что она потянулась к настольной лампе. – Рассказывай.

…Она шла за мной, она нашла его в шлейфе моего симеотонинового криза, когда я трясла куклы лицеистов, думая только о том, почему я не могу иначе переживать за убивающего себя Икари-куна. Вернее, это сейчас уже я понимала, о чем на самом деле думала.

Сесил Мортон из 1-С, пятясь в тень, смотрел мне вслед.

Вокруг застыли замороженные лицеисты, а он отступал, не замечая взгляда куратора, не видя ничего, кроме того, что видеть не должен был.

– Я прошла мимо него, – сказала я вслух, и Хикари все же вскочила:

– Да, Рей, ты сошла с ума! Ты глушила их! Ломала!

Она уже видела все, привыкнув к зыбкому сумраку кабинета: и закатанный рукав, и ампулу на столе, которая, казалось, проминала собой пачку бумажных листов. И я примерно представляла ее выводы.

«Это все ради моей замены», – попыталась сказать я.

«Ты сходишь с ума от боли», – пыталась сказать Хикари.

Я, к сожалению, плохо представляла, кто из нас прав. Поэтому взялась за манжет и начала разворачивать рукав. Виток, виток, еще виток. В пальцах кололся серый холод.

– Где сейчас Икари-кун?

– Синдзи? – на выдохе удивилась Хораки. – Н-не знаю, но…

– Найди его. И передай, что ты нашла убийцу Кэт.

Хикари вскочила, тряхнув головой.

– А… Ты?

– Я выполню остальные специальные процедуры.

«Нет, я не в порядке», – добавила я, глядя в глаза, лишь угадываемые в темноте. Она кивнула и убежала, и я была уверена, что завтра, если мы переживем эту ночь, она попытается поговорить, и только потом доложит в СБ.

Левая рука отозвалась призраком боли, когда я перекинула через нее пиджак, а потом и плащ. Я подошла к выключателю, щелкнула, на миг погрузившись в пучину солнечного гонга, а потом снова выключила свет.

В конечном итоге, симеотонин сделал свое дело, только, оказывается, я хотела сама:

«Икари, ты не виноват. Я нашла его. Если хочешь, ты можешь сам посмотреть ему в глаза. Видишь? Это не ребенок, он только звучит как ребенок». Если не хочешь – всегда есть М-смесь и Белая группа. Оставалось сомнение, как отреагировал бы Икари-кун, и об этом тоже стоило бы подумать.

Коридор был самым обычным, портфель оттягивали тесты, которые нужно проверить на завтра, а на форуме, наверное, закончилось голосование за снимок месяца.

«Завтра возьму фотокамеру и пойду на болота».

Мне понравилась эта мысль, и я, свернув к выходу, едва не миновала офис службы безопасности.

 

8: Самый звонкий крик – тишина

В окно что-то стучало, какая-то неприкаянная ветка. Мне было хорошо под одеялом: с оглушенным демоном в голове и отчетливым ощущением выходного. На столе моргал зарядившийся аккумулятор, и где-то там еще был невидимый кофр с фотоаппаратом.

И где-то там были еще десять часов времени, которое мне не нужно делить на двоих.

За окном дробилась между ветвями звенящая прозрачность: та самая, особенная, которая – бесцветье. Которая – высокий и чистый звук. Которая бывает только осенними днями, когда предгорье окутано предчувствием заморозка.

Я бросила складывать постель, поставила чайник и села у окна. Ветер играл ветвями, охлестывал невидимые куски осени. Мне хотелось смотреть, и пальцы сами ощутили ребристые кольца на объективе. Пальцы помнили путь к меню баланса белого. Я дала свободу рукам, глядя за стекло. На стекле серели высохшие потеки, фотоаппарат лежал за спиной, но пальцы ткали силки вокруг картинки. Резкость, фокус, диафрагма – с каждым движением запущенный сад преображался, становился набором пластов, и плоскостей, и планов. Я его ловила и упрощала.

Когда вид из окна расслоился, и осталось только найти правильный баланс цветов, я остановилась, и большой палец лег на воображаемый спуск. Сад замер: все та же светотень, простая и управляемая.

Из кухни свистнул чайник – неуверенно пока что, на пробу, а я смотрела за окно между пустых ладоней, и видела именно то, что хотела. Выделена ветвь, снимок получится немного темнее, фрагмент кованого забора замылен. Цвета – неестественны, смещены в сепию.

Почти хорошо, решила я и пошла выключать чайник.

* * *

Наверное, мне следовало переживать за Икари-куна. Например, не так спокойно спать.

Я обходила «Лавку» по полузаросшим тропам, жевала тост и – пока получалось – думала. Слышались голоса детей, окрики кураторов. Еще один праздный день в этом месте все-таки наступил, меня не мутило от М-смеси, а значит, все прошло хорошо. Он справился и пошел навстречу своему кошмару.

Деревья редели. Мысли – наоборот.

Ангел найден, Ангел уничтожен. Мне осталось только сожаление. И еще сожаление. И еще. Я ведь почти сорвалась, я пропустила Сесила, это не я отдала Ангела в руки Икари-куну. Внутри меня будто был кто-то еще, и он исходил слабым, медленным ядом.

Но я – это только я. К сожалению.

Лесопарк закончился. Впереди лежал спуск в Торфяную низину. Там между неровными колоннами камня лежали, свернувшись, пряди тумана. Там стояла трава – серо-рыжая, как сама осень. К востоку начиналась трясина: я даже отсюда видела бурую вешку.

Я видела все – все и сразу. Гротескный Шпиль, жилы мха в морщинах камня, ртуть болотного окна, и даже – не зрением, чутьем, – видела первую линию Периметра. До стены депрессивного излучения оставалось почти шесть километров. Шесть километров холодной влаги, камня и торфяной осени.

Я это видела, я слышала, как шуршат секунды кредита. Хотелось успеть как можно больше. Впрочем, как всегда.

Снимки ложились на карту памяти быстрее, чем я успевала рассмотреть план. Я еще не работала – я просто утоляла голод, жадный любитель, дорвавшийся до красивого ландшафта.

Мое – спуск. Мое – спуск. Мое – спуск.

Я остановилась не от насыщения, у меня не заполнилась карта памяти – просто на какую-то долю мгновения ощутила себя Ангелом.

– Аянами?

Я оглянулась, пытаясь понять, что чувствую. Слышался грубый хруст разрушенного одиночества: у разлапистой сосны стоял Икари и удивленно озирался. Я видела его глаза и не могла сказать, что именно он сейчас видит. Это был бесфокусный взгляд – жуткое зрелище, если всматриваться в зрачки и знать, как смотреть.

Сложное умение, которого он, кажется, даже не осознает.

– Вы… – неуверенно начал Икари-кун и замолчал, беспомощно озираясь.

Очень хотелось ответить: «Да, я». Наверное, я бы так и ответила, если бы не взгляд. Икари будто приковало к Торфяной низине, он весь был там – среди словно бы высеченных из тумана колонн, среди завитков ржавого торфяника. Он там видел что-то сильное и притягательное, что-то куда более сильное, чем то, за чем он пришел.

Торф. Туман. Камень. Колонны воплощенной серости.

Я поймала себя на том, что тоже смотрю туда. И что мне обидно.

– Там что-то произошло, верно?

Это было как удар. Я все еще помнила пощечины ветра, помнила, как меня вышвырнуло из горящей воронки микрокосма. Помнила колючее прозрение: с этим Ангелом что-то не так. Он был чудовищно силен, силен в своей агонии.

Я помнила ветер, помнила, как он прошел мимо меня. Как спустился в долину и умер там.

– Умер? – удивился Икари. – В смысле, сам?

– Да.

Я еще слышала, как мои мысли плавно перетекали в речь. Плавность удивляла. Как это, должно быть, просто и странно: говорить, едва думая. Как звучит жизнь, когда можно так? Можно, конечно, спросить у Икари-куна. Но он вряд ли поймет мой вопрос.

– Когда это случилось?

Он снова смотрел вниз – туда, где я не победила.

– Два года назад. Шестого апреля.

Время мягко напомнило мне, что я его теряю понапрасну.

– Простите.

Он в порядке – настолько, чтобы беспокоится о тревожном ландшафте. И этого достаточно, рада за него. Я нащупала ногой надежный камень и начала спускаться вниз. Неснятые завитки тумана ждали меня.

За спиной слышался шорох и удары подошв о выступы породы. Икари-кун не отвяжется. Говорить не станет, но и не уйдет. Я хочу думать, что это какая-то немая договоренность, какой-то контракт. Он будет молчать, я уверена. Не знаю, почему так. И если я повторю, как заклинание, эту мысль еще несколько раз, все станет былью, как в детстве. Если долго терпеть боль, шепча просьбу, то придет медсестра, хоть ты ее и не вызывала. Иногда спасение приходило так не скоро, что казалось простым совпадением, но вера в повтор, вера в силу простого цикла слов оставалась незыблема.

Этим утром мне хорошо мечтается.

* * *

Мы остановились недалеко от Гротескного Шпиля. Я видела, как Икари-кун заглядывает в просветы между скалами, явно желая лучше его рассмотреть. Он молчал и шел за мной, позволял молчать мне, и это стоило благодарности, пускай даже такой.

Вера Стоук-Хантинг, Ангел, Который Умер. Она оставила после себя тысячи отчетов, новый шифр классификатора СПС и вот это – блестящую иглу, растущую из скопления сине-серых друз. Сорок две тысячи двести шестнадцать миллиметров впивающейся в небо загадки. Объем Шпиля колебался в зависимости от расстояния между Землей и Юпитером, а его химический состав – вполне земной и понятный – не имел ничего общего с физическими свойствами.

Икари-кун рассматривал зеркальную поверхность Шпиля и видел загадку даже без отчетов, даже без пламени в моей памяти.

«…Этот огонь был ненормальным, неправильным. Он пожирал микрокосм изнутри, и нити синего, такие хлесткие, такие пронзительно-звенящие – корчились, дрожали и прекращали быть. Огонь проходил сквозь меня.

Это была не моя болезнь, но я много знала о такой игре цвета, света и мрака.

Ангел, бывший Верой, уходил прочь, беременный собственной смертью…»

Порой мне кажется, что проводнику Рей Аянами не поверили. Десятки раз опрашивали, но так и не поверили, потому что Вера Стоук-Хантинг официально записана в мой мартиролог. Потому что никто и никогда толком не изучал Гротескный Шпиль – единственное в своем роде надгробие сверхчеловека

– Голова болит, – вдруг услышала я.

Удивительно, подумала я, опуская камеру: мне совсем не противно. Я не разочарована тем, что Икари-кун нарушил контракт. Только рада ли я этому?

Это вряд ли.

– Хотите чаю?

Камни около Шпиля были теплые, здесь всегда туман, всегда влажный, оливковый запах медленно испаряющегося болота. Нет радиации, нет геотермальной активности, нет разогревающих породу химических реакций – просто Шпиль и теплые камни в радиусе тысячи трехсот миллиметров. По-моему, это удобно. Если не смущает собственное отражение в Шпиле, растянутое по всей сорокаметровой высоте.

Меня – не смущает.

Я достала термос из сумки и открутила крышку. Икари-кун морщился и косился на Шпиль, а потом, спохватившись, полез в карман куртки:

– Дурацкий пикник, да? – слабо улыбнулся он, положив на камень небольшой сверток.

«Дурацкий пикник», – повторила я про себя. Я наливала в крышку термоса чай, пытаясь понять, что такого дурацкого происходит, и смотрела, как из оберточной бумаги появляется бутерброд.

– В университете научили делать, – пояснил Икари-кун. – Вкусно и не нужна коробка.

Два куска хлеба с начинкой из сыра, какой-то зелени и ветчины. Я будто со стороны видела, что принимаю половину разломанного бутерброда, гляжу на него, пытаюсь понять что-то. Простой, наверное, жест: поделиться пищей. Сложные мысли: что это, как это, я никогда не видела бутерброд, только читала о нем, почему он предложил его мне… И все это как-то отстраненно и совершенно гротескно отражается в зеркале Шпиля.

Кроме, конечно же, мыслей.

А еще я уверена, что окажись у него два бутерброда, я бы ушла.

…Его сосед изучал право – модно, дорого, бессмысленно, – и Икари-кун источал желчь каждой интонацией, каждым движением лицевых мышц. Он не мог просто так говорить о специальности Сю. Это была страстная полемика с самой сутью правоведения, совершенно мне не интересная.

«Его соседа звали Сю. Он умел делать бутерброды и изучал право. Икари-кун ему завидовал, потому что у Сю был отец. Не чеки на оплату, а отец».

Попытка собрать непрошеную исповедь в схему провалилась, поняла я: осталось много личного. Осталась влажная зависть, осталась заостренная, как Шпиль, морщина в уголке рта.

Икари-кун проникал в мою память. А я – а я подавалась, поддавалась. Не хотела этих слов, этого холестеринового куска чужой жизни, этого бутерброда из его прошлого, его эмоций и комплексов. Не хотела – и все равно поднесла этот кусок к губам.

«Дурацкий пикник».

Хлеб пах «Лавкой», ею пахли ветчина и сыр, и только у листа салата сохранилась пряная нотка откуда-то из-за Периметра. Не знаю, почему так, но мне вдруг захотелось есть. «Хотеть» и «есть» – это какой-то оксюморон, какое-то извращенное сочетание смыслов, которые не пересекаются в моей вселенной.

Вернее, не пересекались. Я прикусила себе язык. Глупо как.

– Вы меня слушали?

Икари-кун странно смотрел на меня, в его глазах были совсем другие слова, а около глаз я увидела то, о чем уже успела забыть. Я иногда вижу эти морщины в зеркале, когда думаю о чем-то. Когда EVA пытается процарапаться изнутри.

– Да, Икари.

Я протянула ему капсулу. Он поднял брови, едва взглянув на этикетку:

– Парацетамол?

– Да.

– И… И все?

Икари-кун выглядел разочарованным. Он ждал сверхъестественного лекарства, трех-пяти корней в названии, и он дождется его. Не сейчас – потом.

– Да, все.

– А вам помогает?

– Нет.

Я ощущала терпкость разочарования, чувствовала, что где-то что-то не так, неправильно, надщерблено. Я не знала, в чем дело, и это запускало все на новый виток: надщерблено, неправильно, не так. И снова, снова. Ненастоящий разговор, фальшивый насквозь: мы говорим что-то не то. Я не знаю, что сказать, и не понимаю, почему фальшивит он, и все это на фоне его боли, моего кредита и Шпиля, который не получается ни на одной фотографии.

Наверное, это отношения.

– Таблетки просрочены, – заметил Синдзи, когда капсула в очередной раз совершила оборот между его пальцами. – На… Ого, на два года?

– Они в порядке. Капсула старая.

– Я думал, в аптеке переклеивают этикетки, – с сомнением сказал Икари-кун. Он выкатил на ладонь две таблетки и рассматривал их. – Или это от доктора Акаги? Для «своих», так сказать?

Я кивнула, а потом вдруг поняла: вот оно. Это был способ уйти от лжи, от отношений, способ соскочить с витков разочарования. Я открыла рот и ощутила почти физически, как по горлу поднимается гладкий теплый ком. Он набухал там, не давая сглотнуть, и я смотрела, как хмурится непонимающий Икари-кун, а потом все стало хорошо.

Я начала рассказывать.

* * *

Меня тошнило болью. Я надорвалась.

Я провела три контрольных урока, а на четвертом вдруг почувствовала, что соскальзываю. Пол медленно поворачивался по оси – примитивная охотничья ловушка – и под ним кипели синие нити, они обвивали мне колени, и хотелось сидеть, забыв о светотени, о еще одном отчете, нужном до конца дня.

Я думала о том, что гамма-нож – это только послезавтра, что доктор Акаги так и не нашла, чем купировать боль, не парализуя меня.

Мир заканчивался прямо посреди урока, в оглушительно-фиолетовом стробоскопе боли.

«Послезавтра предательскую EVA сократят на пятнадцать процентов».

«Послезавтра у тебя не станет метастаза».

Обещания были не лучше обезболивающих.

«Директор Икари добился в „Соул“ разрешения на оперирование проводника».

Смакование невозможного тоже не действовало. Я не выдержала, свернула обсуждение и, задав письменное эссе, вышла.

* * *

– А какая тема была?

Икари-кун казался завороженным, мои щеки казались мне раскаленными. Его интересовала поразительно значимая безделица.

– Не помню.

* * *

В дворике бушевала метель, и я села под деревом, ловя какие-то обрывки выкриков, вспышки свистка на беговом поле. Метель то становилась кисеей лепестков, то обжигала ворохом снежинок.

Живот покрыла липкая колючая испарина: я не могла вспомнить дату. Дату, которую сама записала на доске, дату, которая подсказала бы, что я должна чувствовать: теплый весенний ветерок или воняющую металлом стужу. Память пошла носом, и я увидела на тыльной стороне кисти алую каплю, почти прозрачную. Кожа в цвет накрахмаленной манжеты блузки, синеватые сосуды – и карминная клякса.

Так выглядело мое прозрение: послезавтра – это, возможно, никогда.

– Мисс Аянами? Мисс Аянами!

Его голос ослепил меня. Такое яркое, такое оранжевое пятно, перечеркнувшее сетчатку.

– Мисс Аянами, что с вами?

Его звали Керк, поняла я, и он учился в классе, из которого я сейчас ушла. Я даже его балл по тематической контрольной будто бы увидела перед глазами, но дата все никак не вспоминалась. А в носу толкались заполошные сосуды, и становилось все труднее дышать.

– Голова болит, Керк. Почему вы не в классе?

Собственный голос – это, как оказалось, еще ярче.

– Урок… Урок уже закончился, мисс Аянами, – тихо произнес Керк. – Полчаса назад. Я правда сдал лист с эссе, вы не поду…

Полчаса и еще половина урока, которые выпали из моей кровоточащей памяти. Теперь я точно знала, что за время года вокруг: за целый час метели я бы окоченела. Белые хлопья изменились, и сквозь металлический запах пробилась сладость умирающих лепестков.

Кровь и цветы. Какой банальный образ.

Мир все еще распадался на куски, не желал складываться в привычную картину, но теперь у меня были якоря: весна, запахи и Керк. Мой ученик все еще стоял рядом, я все еще удивлялась странному сочетанию «мой ученик» («Почему „мой“? Что он такое для меня?»), и лучше бы всему так и остаться.

– Возьмите, пожалуйста.

Это была капсула с криво наклеенной этикеткой. Керк протягивал мне капсулу парацетамола – гроздь белых таблеток в прозрачной пластиковой упаковке. Маленькие диски, с насечкой, с приторным вкусом. Похожими я в семь лет училась играть в шашки.

Больше ни на что они мне не годились.

– Спасибо.

Очень хотелось рассмеяться. Наверное, я не обидела Керка только потому, что не смогла рассмеяться.

– Пожалуйста, мисс Аянами!

Керк не уходил – не говорил, но и не собирался никуда, а я смотрела на блики, заточенные в оранжевый пластик, готовилась к еще одной капле крови из носу. Наверное, стоило позвонить медикам и попросить отключить меня до операции.

Я мечтала о машине времени прямиком в послезавтра.

– Скажите, вы знаете, почему она уехала?

«О ком это он?» – подумала я.

* * *

Я впервые за этот дурацкий пикник ощущала на себе взгляд Икари-куна. Ему очень хотелось спросить, не я ли убила эту загадочную «ее», он ведь все уже понял. У Икари была жизнь вне невидимых стен «Соула», был опыт отношений не по книгам, а теперь – и впечатление о существовании внутри. Так что все он правильно представил.

Он очень хотел задать вопрос, хоть и знал ответ.

Это замечательный момент. Мы можем поговорить об отношении к ученикам. Можем помолчать о том, каково это: убивать своего Ангела, не в силах избавиться от наваждения: где-то там, в бездне голубых нитей, лазурных сверхновых звезд все равно остается частица детской души. Мы можем посмотреть друг другу в глаза о многом.

Вот только не о том, как я пережила последние сутки до операции.

Икари-кун просто побоится об этом спросить, это очень личное – и очень страшное для него. Не спросит. Я уверена в этом.

Действительно уверена.

– Вы справились, Аянами. Это главное, – сказал Икари Синдзи и поддел пальцами крышку капсулы. – Я очень рад за вас.

Это было вежливо и смущенно, это был совсем не ответ на исповедь. Наверное, ему стало неловко за это все услышанное: за отбитую болью память, за металл в ноздрях, за виноватый разговор в брызгах отцветающих деревьев. В конце концов, Икари не просил показывать ему шрамы. Он стеснялся моего прошлого, он боялся своего будущего. Замечательный микст для отношений.

– Запейте таблетку чаем, – предложила я. – И давайте пойдем дальше.

Отражение в Шпиле замерло, а потом кивнуло.

* * *

Я фотографировала, почти не задумываясь. Планы сами вплывали в рамку видоискателя, когда плавно, когда рывками. Предел жизни без боли ощущался как дрожь в кончиках пальцев, будто я приближалась к Периметру, и мне оставалось только занимать руки работой.

Мое – спуск.

Я снимала само время, которое натягивалось пружиной: меня скоро потянет к дому – еще восемь минут, семь пятьдесят, семь тридцать две… Я невольно искала все более напряженные, резкие планы, полные кризиса и внутреннего противоречия. Это как вдохи перед анестезией, несмелые и резкие.

Просто привыкла не фотографировать по пути назад.

Мое – спуск. Мое – спуск.

Икари молчал и шел. Я придумала очень хороший диалог с ним.

«– Почему вы оставили у себя эту капсулу? Это что-то означает?

– Ничего.

– Ничего?

– Вы знаете, что такое симулякр?

– Конечно. „Пустой“ знак, символ без значения, да? Это что, ответ, Аянами?

– Я так ощущаю».

Я увидела каменный столб впереди, и поняла: вот и все. Если я не хочу торопиться, мне пора повернуть назад. Невидимое солнце поднялось еще совсем не высоко, туман лег каплями на ботинки, и все еще хотелось спрятать нос в воротнике.

– Мы уже возвращаемся?

Я кивнула, застегивая кофр. Утро, подаренное симеотонином, скрывалось с жужжанием «молнии».

– Знаете, я бы не обновлял там таблетки. Пусть были бы те же.

Икари-кун ковырял носком дерн и смотрел вниз, будто сказал это не мне. И я почувствовала, что весь придуманный диалог рассыпается: он понял, зачем я сохранила капсулу ненужного лекарства.

Для Икари-куна парацетамол не был симулякром.

* * *

– Ну, я даже не знаю, – сказал Икари.

Я пыталась представить университетский холл. Наверняка это высокое, светлое помещение с лестницами и витражами. Или нет: витражы – это Европа. Здесь было до одури людно, шумно и восхитительно – просто лицейский холл, только очень большой.

– Не кипешуй, друга! Только смотри, я тебе записал, как оно называется, ты уж не посей нигде записку.

Лица собеседника я не видела – просто некая идея студента, неряшливо одетая из секонд-хенда, но с непременно дорогим телефоном. Рассказ был ярким и не сплошным, я ходила призраком между застывающих сцен, касалась деталей, вслушивалась в инструкции своего проводника по этому миру.

Проводник? Как иронично.

Икари шел в аптеку за загадочными глазными каплями, ему не нравилась предстоящая вечером встреча, но ему было нечего делать, очень хотелось огорчить чем-нибудь далекого отца, и наркотики казались удачным вариантом.

«Я же не собираюсь брать у него в долг, – думал умный Икари-кун, который смотрел несколько фильмов про наркоманов. – И утяжелять не стану». Предприятие казалось умным и продуманным ровно до аптеки. Квартал выглядел плохо, я без труда добавила ему красок из больничных двориков и получила то, о чем говорил Икари.

Та самая, особая аптека гроздью фурункулов выпирала из углового здания. В вывеске светились все буквы, зато не горела одна витрина. Вечерняя пустота, пустота чужого воспоминания – и одинокий фонарь освещает развязку потасовки: у девушки что-то отняли, ее ударили по голове, потом еще раз, слышно ругань и вскрики, слышно, как гремит сердце у спрятавшегося за баком Икари.

Я сижу рядом с ним, я облако пара из вентиляции метро, и пытаюсь понять, что это за рассказ. Он жует белые губы и думает: «Только бы свалили», – дословно так и думает, пока слышны влажные удары. Он сдерживает дыхание, чтобы в ушах получился шум, но даже сквозь гул крови все слышно слишком хорошо.

У совести хорошая акустика.

Они ушли, аптекарь торопливо опустил ставни и закрылся. Окна, выходящие сюда, прикидывались стенами, а заводской забор – что взять с заводского забора. Икари подошел к девушке: та умирала, прижавшись к стене. Над ней завивалось какое-то дерево, пробивая грубые облака…

* * *

– Граффити, – коротко пояснил Икари, когда я оторвала глаза от тропинки.

* * *

…Я подходила вместе с ним. Он пытался заставить себя позвонить куда, просто достать телефон или закричать. Не получилось даже спросить «вы в порядке?» Икари стоял над ней, взгляд выхватывал из грязи детали: кровоподтеки и треснувшую по швам одежду.

Она умерла прямо на глазах у студента.

Икари нагнулся и поднял полураздавленную коробочку, в которой катались таблетки. Этикетка где-то потерялась, и семь безымянных дисков гремели внутри, не желая складываться в ответ.

Он выдохнул, положил коробочку в карман и ушел, а с ним ушла и я, оставив девушку в грязи, оставив небо над ее головой (какое оно было?), стены (кирпич? Бетон?), оставив что-то искореженное, взамен чего Икари-кун взял коробочку с безымянным лекарством.

* * *

В лицейском парке шумели последние погожие дни. Голые голоса без слов, смыслов, интонаций – они были повсюду.

Я оглянулась, ожидая, что Икари уже ушел. Он стоял рядом, глядя на темно-красную крышу учебного корпуса. Кованый фонарный столб у поворота к моему дому был уже совсем рядом, но я не помнила ни как мы дошли до него, ни как остановились.

– Мне, наверное, пора?

– Да.

Слово «пора» имело много смыслов, и он, наверное, смутно догадывался, что со мной вот-вот что-то произойдет, он обходил эту немую тему каждым взглядом. К сожалению, я была уверена: ему не безразлично. Пожалуй, на этом можно остановиться.

На самом деле, все просто: я вижу в нем свою замену, но и у него перед глазами – безрадостное будущее. Косноязычное, молчаливое, с прилипшей к лицу маской из застывших мышц. А после сегодняшней прогулки он уверился, что все еще хуже. Что полное отупение так и не придет, что боль придется терпеть не только головой.

Что когда он станет мной, ему останется не так уж много.

Я ему не завидую, но есть и хорошая новость.

– Икари, вы ведь придумали свою историю?

Он постарался удивиться.

– Э-эм, с чего вы взяли?

– Мне так показалось.

Икари-кун молчал, глядя мне в глаза – без смущения, без ничего вообще.

– Вы правы, Аянами. Это рассказ, который отправлял на конкурс. А таблетки были на самом деле. Украл их в бардачке у отца, когда он приехал на мое двенадцатилетние. Я их выкинул, когда ехал сюда.

Это был его настоящий шрам, я сразу поняла и поверила, потому что ощутила смущение от вида чужого рубца. Я не понимала, каково это, но все равно чувствовала неловкость. В евангелии есть история о том, как неверующий «вложил персты» в раны Иисуса. Мне жаль, что все священные книги так лаконичны в эмоциях. Я бы очень хотела знать, что чувствовал Фома, касаясь чужих ран – не как палач, не как врач. Просто как любопытствующий.

– Аянами, можно я спрошу?

Мне не нравилось, но я кивнула.

– Вы ведь синестетик, да? – он запнулся, прикусил губ, но все же продолжил: – Вы путаете цвета и звуки в речи…

… Да. И, оказывается, открываю больше, чем хочу. Мне пришлось просто кивнуть. А он все оправдывался, сглаживал и извинялся.

– Это не очень заметно, вы ведь так мало говорите… Погодите! Вы поэтому так мало говорите?

Мне стало не по себе, а он продолжал, пораженный своим прозрением. Его взгляд проворачивался в моих ранах, как нож. Икари-кун подался вперед:

– О боже, а они ведь все думают, что вы так ярко, поэтично говорите. Вы прямо расцветаете на уроках, а вы… Вам же!.. Вам ведь плохо, да?

«Мне просто не так, как тебе».

– Простите, – прошептал он наконец.

– Я привыкла.

«…лгать».

– Я не о том, – вдруг ответил Икари-кун и вздохнул. – Вы знаете, я сейчас понял, что и ваше молчание, и красивые обороты – это из-за болезни, но… Но мне все равно нравится, как вы говорите. Вот за это – простите.

Мне не приходило в голову ни одного красивого оборота, как завершить беседу, которую уже пора завершать. К счастью, он снова мне помог.

– Можно с вами увидеться завтра?

Я покачала головой:

– Завтра вам придется заменить меня.

Он спрятал глаза: он хороший, неожиданно хороший, но его лимит на экспозицию шрамов исчерпан, поэтому он не стал ничего уточнять.

– А… Послезавтра?

– И послезавтра, скорее всего, тоже.

Кивнув ему, я пошла к своему дому. Я не раз ошиблась сегодня, оценивая его, но сейчас все было правильно: через два дня мы с ним увидимся и поговорим.

Майя встала мне навстречу, складывая газету. Она ждала меня давно: столик занят разложенными препаратами, поверх – простая голубая салфетка, кровать расстелена. Из ванной слышно гудение бойлера, и в тон ему нарастало что-то в основании черепа.

– Я волновалась, хотела уже пойти навстречу, – сказала Ибуки и протянула руку за сумками. – Давай сюда. Где это ты так долго?

«Я вляпалась в отношения», – хотела сказать я, но передумала. Просто оплыла на вовремя подставленные руки. Первая волна боли прошла легко, но сразу за ней была вторая, потом – третья, и я перестала считать.

Перед глазами с огромной скоростью прокручивалось сегодняшнее утро – дурацкий пикник, освещаемый раскатами боли. Поток картинок замер: Икари-кун разламывал пополам бутерброд. Сосредоточенное лицо, комично собранный взгляд.

«Мое – спуск», – подумала я и утонула.

 

9: Немое кино

Я чувствовала себя. Вероятно, это было главное. И пусть мне все казалось смещенным, неправильным, искаженным. Пусть я не держала чашку, а воспринимала себя обернутой вокруг твердого тепла. Пусть зрение еще шутило свои тошнотворные шутки.

Пусть.

Я точно знала, что очень устала, что сижу в кресле, что я пью чай, что он обжигает мне язык. И я смогла встать, не потревожив Майю. Ибуки спала на краю кровати, из-под одеяла торчало острое плечо, а на лице застыла тихая радость – странная, страшноватая маска человека, который выстоял почти сорок часов и сдался короткому убийственному сну.

В комнате пахло лекарствами, спиртом и кислой желчью: меня снова рвало. Видимо, не раз. У двери в ванную не было ручки…

Майя успевает отшатнуться в последний момент, она почти доводит меня до умывальника, но судорога уже выходит за переделы мира.

Зуд, подстегнутый волной немыслимой боли.

(Немыслимой, потому что мыслить я не могу. Только воспринимать и, к сожалению, запоминать).

Холод металла в одно мгновение обращается в пыль.

…Я повела носом над парующей поверхностью. Два приступа карминной дрожи без моего контроля. Плохо. Я могла ее убить. Смотреть на плечо Майи Ибуки расхотелось. В одном из вариантов развития событий этого плеча больше не существовало.

Я прислушалась к боли. Боль была на месте.

Тупая, одуряющая, она обозначала пределы EVA, описывала широкую волну и расходилась по телу. Через несколько часов она станет острее, чувствительнее, примется реагировать на положение тела.

Пока я слишком устала. Пока слишком устала она. Это ведь так утомительно – болеть.

Телефон ожил среди вскрытых ампул на столе. Его светящийся экран вызывал ощущение ноющего звука. «Беззвучный режим, виброрежим – какая разница?» – подумала я, отставляя чашку. Я справилась с заполошной дезориентацией (стол вдруг дрогнул, мобильный колыхнулся, как вязкая жидкость) и взяла аппарат в руку.

Мысль о динамике была отвратительной.

– Рей.

– Да, директор.

– Машина ждет тебя у главного входа.

Наверное, это была боль, боль и дезориентация, потому что я спросила:

– Что случилось?

– Черный код, – ответил директор Икари и замолчал.

Он давал мне время – секунды на осознание страшного факта: Ангел обнаружен где-то в большом мире. Где-то далеко отсюда вызрел болезненный микрокосм, которому надоело быть «микро». Директор молчал, подыгрывая моему состоянию. Он был безгранично терпелив.

– Ты молодец, Рей, – сказал густой ровный голос. – Ты справилась. Но этого мало.

В глазах темнело от слов директора – темнело прохладной спокойной чернотой, а потом посыпались острые осколки гудков. Я обвела комнату взглядом и быстро нашла то, что хотела: на самом краю стола лежали медицинские перчатки, слишком большие для рук Майи.

Смятые, испачканные кровью. Не снаружи – изнутри.

– Рей? Ты как?

Ибуки сидела в кровати, пытаясь что-то сделать с растрепанными волосами. Она щурилась даже в затемненной комнате, а лямка майки сползла с плеча. У нее были хорошие шансы доспать положенное.

– Мне пора.

– Пора?!

Мы встретились у шкафа. Интерьер прочно стоял на своих местах, фантомные звуки пропали, боль работала вполсилы.

– Пора.

Дверца оказалась тяжелой. Не неподъемной – тяжелой. «Пора» – это тоже очень утомительно.

* * *

Запотевшие фасадные окна нависали над микроавтобусом. Меня знобило: не сильно – противно. Печка гудела, глаза водителя в зеркальце были пустыми, что-то шептали динамики – мы ждали. Ждали мы, ждал тяжелый джип службы безопасности позади – огромная глыба, покрытая каплями осеннего вечера. Лобовое стекло неразличимо переходило в капот. Джип казался танком – или просто горой асфальта.

Икари-кун опаздывал. Редзи Кадзи – тоже.

Доктор Акаги смотрела в окно. На ее коленях лежал ноутбук, на ее лице – матовый свет экрана. Она могла думать о недопитом кофе, о корме для своей кошки, об оборудовании.

Лицо доктора было непрозрачным, моя боль отдавала острой серостью, и ожидание расхищало тревогу. Таким вечером хорошо проверять скучные тесты – простые столбцы символов, за которыми якобы что-то видно. В такую погоду отлично болеется, и в горле першит после целого дня уроков.

В такую погоду хорошо банить.

Мне было скучно без форума и совсем не хотелось думать об Ангеле.

Передняя дверца чавкнула, впуская Кадзи. Инспектор мазнул взглядом по салону, кивнул Акаги и достал из кармана широкий наладонник.

– Где Икари? – спросила доктор.

– Идет уже, – ответил садовник и чиркнул стилусом по экрану. – У него там пересдача какая-то была.

«Не у него, – хотела сказать я. – У меня». 3-D не прочитал «Степного волка», и на сегодня я назначала повторную встречу. Мне почему-то представился этот дополнительный урок: напряженный, полный раздражения. Икари-куну пришлось переплавить много раздражения и, очистив, направить в нужное русло.

Я бы захватила всех проблемой одиночества: это интересно, это резонирует с настроением подростка. Это пройдет по грани бравады «мне никто не нужен», «герой должен быть один», по наивным проекциям собственного лицейского опыта.

Ровный урок с подспудным риском. И тем интереснее, что же придумал Икари.

– Вон он, – сказала Акаги.

Икари-кун сбегал с лицейского крыльца, на ходу застегивая полупальто.

– А, и он туда же, – с непонятным раздражением сказал Кадзи и снова достал наладонник. Оказывается, он его уже спрятал.

– Добрый вечер, – сказал Икари-кун, садясь напротив меня. – Акаги-сан, Кадзи-сан. Аянами вы… Вы как?

Я не нашлась с ответом. «Плохо», «хорошо», «нормально», «справляюсь» – я перебрала все, что могла сказать, перебрала оттенки и просто пожала плечами. Икари-кун нахмурился и смешался.

– Аянами, – позвал Кадзи, наблюдавший за этой сценой в зеркало.

– Да, Кадзи-сан.

– Иногда можно просто улыбнуться.

Я кивнула: можно. Замечание странного садовника оказалось точным и обидным. Икари-кун еще раз посмотрел на меня с тревогой и уставился на собственные колени. На правой штанине белел мел. Я вспомнила сорок шестой кабинет, огромную угольную доску – окно в мрак, вспомнила скрип мела, запах невыжатой губки. Это был почти идеальный класс для урока по «Степному волку».

Машину мягко раскачивало на извилистых аллеях лицейского парка. Мы проехали мимо сияющей «Лавки», а потом миновали и последние парковые фонари. Центральный пост СБ лицея сейчас отключает средства Периметра, который все ближе.

Депрессивное поле. Сканеры. И – микроволновой барьер.

Микроавтобус тяжело перевалился через три «лежачих полицейских» и территория специального лицея образовательного концерна «Соул» осталась позади. Никаких ворот. Никаких заборов. Я смотрела в непрозрачное окно – свет в салоне, тьма на улице – и думала, что впервые за два года покидаю лицей. Если учитывать, что выезда на операцию я не помню, то – впервые за шесть лет.

Просто окно. Просто Ангел впереди. И очень интересно, что за урок провел Икари-кун.

– Опаздываем, – сказал Кадзи и повернулся к водителю. – Поднажми. «Втулка» уже десять минут греет двигатели.

Едва слышное гудение двигателя стало чуть выше: водитель подчинился. Осенний вечер, все глубже валящийся в ночь, замелькал за окном еще быстрее.

– Очень хороший класс, – вдруг сказал Икари-кун. – Ленивые немного, но умненькие. Вы их хорошо подготовили.

Акаги изумленно покосилась на него, потом посмотрела на меня. Потом изобразила что-то глазами и улыбнулась.

«Ленивые, но умненькие» – повторила про себя я. Мне нравилась характеристика.

– Они прочитали?

– Да. Знаете, хитрые такие. Они прочитали по частям и пересказали друг другу.

Я кивнула: знаю, еще бы.

– И вы это поняли. Как?

Икари-кун улыбнулся. Обезоруживающая улыбка – совсем не в тон беседе.

– Пересказать «Степного волка»? Неудачная идея.

Я подумала и согласилась: действительно, глупо. Тем более, на уроке у проводника, который не использует свои возможности, только если прилагает к этому усилия.

– Господа учителя, – окликнул Кадзи. – Если позволите, то ближе к делу.

Микроавтобус повернул, и в лобовое стекло ворвался свет.

Мы вышли под мертвый свет аэродрома, навстречу кто-то бежал, гулко выли двигатели, громкая связь выкашливала неразборчивые звуки. Яркие звуки, резкий свет – EVA зашлась от обилия впечатлений и впрыснула в меня боль – еще больше боли.

«Агорафобия в чистом виде», – подумала я, стараясь держать спину ровно.

– Наденьте, – услышала я еще одну вспышку. Откуда-то из калейдоскопа мне протянули шлем: большие очки, большие наушники.

Спасение. Неуклюжее, нелепое спасение.

Мир притих, и я вовремя посторонилась, пропуская микроавтобус. Мы приехали, кто-то уехал – горный аэродром жил в своем ритме.

– Сюда!

Свет прожекторов размазывал что-то громкое, свистящее, окруженное суетливыми силуэтами.

– Вертикалка, – крикнул кто-то, оживляя пляску бликов в глазах. – А я трясся через все предгорье!

Икари-кун прикусил губу: он пока не осознавал своей боли, всего лишь прикусил губу.

Мы шли к воющему свету. Навстречу спешил раскаленный ветер. Не знаю, чем он пах, нос воспринимал его как идею жара. Наверное, если бы не было так ярко, так горячо, я бы увидела – и могла бы показать Икари – обвислую груду цвета свежего гноя. Мобильный комплекс Белой группы всегда где-то здесь, они ждут, пока грянет тревога, пока М-смесь усыпит лицей.

«Лицей», – подумала я. Впервые после звонка директора, после его окровавленных перчаток я думала о деле. Огромный учебный комплекс, оставшийся позади, лишен защиты. Это оказалось неприятной мыслью, и я поторопилась о ней забыть.

Свет стал ослепительным, и под ногами показались металлические ступени.

– Руку, мэм!

На борт меня втащили – со звоном в суставе, с моей попыткой удержаться на ногах. Пока уходила судорога, пока стихал вопль потревоженной опухоли, я продолжала куда-то идти: навстречу внутренностям машины, навстречу вспышкам в глазах.

– Садитесь вот здесь, пожалуйста!

И стало тихо. Гул турбин остался далеко на краю слуха, и слепящий туман перед глазами рассеялся. Салон был неярким, но выглядел очень дорого: дерево, кожа, мраморный пластик. Кресла стояли вокруг стола.

– Аэромобильный штаб СБ «Соула», – произнес голос Кадзи. – Доставим в ад с комфортом. Позвольте представить: мистер Велкснис, мой зам.

– Приветствую на борту.

«Руку, мэм!» – подсказала память. Велкснис был худ, бледен и в кресле сидел, словно переломленный. На его позу неприятно было смотреть. У него были огромные ладони и такой взгляд, что я невольно ощутила пустоту около его фамилии.

Велкснису не хватало звания. А затянувшейся паузе не хватало завершения.

– Ситуация такова, – продолжил переломленный. – Наш медиум случайно обнаружил прото-Ангела четыре часа назад. Прямо на «Метрофесте» в Нагано.

Икари неопределенно пошевелился, и Велкснис тотчас же повернул голову:

– Многокомпонентное ежегодное мероприятие. Несколько рок– и поп-площадок, залы, танцевальные подиумы. Текущее наполнение – семнадцать тысяч человек.

Это самое очевидное число для потенциального мартиролога. Окончательное зависит от того, насколько далеко развлекательный комплекс от населенных районов. Я почему-то вспомнила первые сводки об Ангелах. Я тогда еще была просто раковой больной, у меня была соседка, кашляющая кровью, и сотрудник социальных служб как единственный собеседник.

Когда боль позволяла, когда соседке кололи морфий и она затихала, я читала страшные сказки об облачных великанах, пожирающих людей.

В моем детстве Ангелы были ужасным бедствием. Потом появился директор Икари, и уже тогда они стали исчезать: сначала из новостей, потом из слухов. Однажды я проснулась, держась за руку Икари Гендо. Мы стояли на перекрестке.

* * *

Туман начинался сразу же за разметкой пешеходного перехода. Мне было холодно: мерзли босые ноги, больничная рубашка ни от чего не защищала. В спину светил негреющий прожектор, мигали синие огни. Ни я, ни Икари не отбрасывали теней.

«Он такой большой, и никакой тени», – думала я. Мне было холодно, больно и любопытно.

Я помнила тишину. В тумане что-то изменилось. Фонарные столбы сдвинулись и стали сплошными стенами вдоль погруженной во мглу проезжей части. Чудные ряды уходили в молоко и терялись там.

«Как ужасно, – подумала я. – Целые стены из фонарей. Сколько же нужно иликтри-чества?»

– Рей, тебе надо пойти туда.

Он не спрашивал, понимаю ли я. Он сидел на корточках, и на небритой щеке играл синий цвет. В ушах поселился зуд. Всегда зуд, когда много синего цвета, когда мигалки, когда скорая помощь.

– Туда?

Я видела свою руку как что-то отдельное – бледное, молочное, тонкое. Я указывала в туман цвета своей руки.

– Да.

– Зачем?

– Там не будет больно.

Я не понимала.

– Там уколют лекарство?

– Нет.

Я понимала еще меньше, и тогда пришла тревога. Была одна последняя надежда:

– Это как игра?

Икари прищурился: я видела, что он хочет сказать: «да, игра, Рей», – я слышала толчки крови в его висках. Он сказал – но не то.

– Нет, Рей. Это не игра.

* * *

– …То есть, вы выдрали двоих только из соображений секретности?

Я прислушалась. EVA долго дышала моей памятью, слишком долго, но я все поняла: говорила Акаги, она была сердита, и моего ухода никто не заметил.

– Именно, – кивнул Кадзи. – Ангелов вне лицея не существует. И не будет существовать.

– А если кто-то раскроется там?

Доктор указывала большим пальцем себе за плечо, вряд ли куда-то конкретно, но все ее поняли.

– Успокойтесь, Рицко, – рассмеялся Кадзи. – Мы вам приготовили очень сладкую пилюлю. На этой же «втулке» прилетел свеженький проводник, мы с ним разминулись на въезде в аэродром. Эта пилюлька и прикроет тыл.

– Еще один? Откуда? – недоверчиво спросила Акаги.

– Лиссабонский лицей закрыт, – ответил Велкснис. – Экономически не целесообразен.

– Почему я об этом узнаю…

Акаги взяла высокую ноту, и я поспешила прикрыть глаза. Экономика. Новый проводник. Ангел посреди огромной толпы народа. Политика «Соула». Я пыталась найти этому место между рваными краями боли, и становилось только хуже. Хотелось получить задание, хотелось, чтобы все закончилось.

Икари переводил взгляд с одного говорящего на другого. Он был растерян, до сих пор не было инструкций. Я смотрела на Икари-куна и думала, не привиделся ли мне пикник у Шпиля. Я вспоминала его выдуманную правду, его настоящую правду.

«Будет третий проводник».

Мысль была лишней, как сам третий проводник. Я думала о симеотониновом интермеццо и невольно тянула руку к горлу. Мне было тепло, пускай и на фоне боли. Воспоминания об отце и сыне пришли вместе, а Ангел снова ушел на второй план, ушла на второй план и боль. Впрочем, долго греться и вспоминать мне не позволили.

– …Подразделения с термохимическим оружием готовы, но штурм невозможен.

– Да все невозможно, – отрезала Акаги, рассматривая что-то на экране лэптопа. – Если вы не хотите его пробудить.

– Термохимический патрон в голову? – предположил Велкснис.

– Ваш, с позволения сказать, медиум, дал совершенно точную характеристику, – доктор пощелкала клавишами. – «Балансирует на грани синевы». Он успеет перехватить патрон. Карбид-молибденовые ракеты могут помочь, но вы же не хотите бойню.

– М-смесь?

Акаги скрипуче рассмеялась:

– Какой там объем помещения?

Велкснис склонил голову, отказываясь от предложения. Кадзи, что-то быстро вычерчивавший по экрану наладонника, поднял глаза:

– В общем, мы уже пришли к и так понятному решению. Два проводника – один удар. Пусть будет иллюзия драки, но не этот ад… С раскрытым микрокосмом.

В крохотной паузе сквозил холод междумирья, откуда инспектора вытащил Икари-кун. Я вдруг поняла, что инспектору безразлична огласка, безразлична бойня: он всего лишь выполняет приказ правления. Но где-то за глумливой улыбкой навсегда поселился страх перед Ангелом, и работа стала личной.

«А сейчас ли она стала такой?»

Понимать людей – это очень утомительно: травмы, впечатления, самоустановки. Разлад с отцом, вспомнила я. Я снова посмотрела на Икари-куна и увидела встречный взгляд.

– Словом, двойное проникновение, – сказал Кадзи, подмигивая мне.

– Эм, – недовольно буркнула Акаги и, кажется, даже порозовела. Икари-кун тоже. Велкснис безразлично смотрел куда-то в сторону. «Глупая, раздражающая пауза».

– Это эвфемизм группового секса, – сказала я вслух. – Я поняла. Мы можем продолжать?

– Гм. Можем, – ответил Кадзи и потер скулу. – Рицко, осталась, по сути, одна проблема.

– И какая же?

Инспектор-садовник вместо ответа потянулся куда-то в сторону и вынул пульт, а секундой спустя на меня обрушилась музыка. Я воспринимала только рваные ноты, выхваченные из трепещущего полыхания басы. Плавные удары накатывали со всех сторон.

Боль-боль-боль-больболь.

Я выпрямилась в кресле. Первый шквал был страшен, и очень хотелось потерять сознание, но я не успела: все кончилось.

– Редзи, ты кретин.

У голоса не было пола и интонаций, но шевелились губы Акаги, а слева побледневший Икари-кун выбирался из своего кресла.

– Вы лучше присядьте, – сказал Велкснис, и его огромные ладони исчезли из виду, нырнули в карманы мешковатого спецкомбинезона.

«Он испуган», – поняла я, чувствуя непонятную радость. Страшная пена музыки еще стихала в голове, и мне было приятно, что Икари-кун встал. Глупая радость, глупая.

– Икари, нам лететь еще полчаса, – сказал инспектор без улыбки. – Не напрягайся так. Аянами выключается, как видите, в секунду. Тебя накроет минуты за две.

– Что значит «накроет»? – спросил Икари-кун.

– EVA чувствительна к гармоническим колебаниям с высоким показателем звукового давления, – нехотя ответила Акаги. – Попросту говоря, мой дорогой, к очень громкой музыке. При гармониках с давлением выше сотни децибел ты потеряешь сознание.

– Но…

Он смотрел на меня, и я снова видела тот взгляд: Икари-кун смотрел в свое будущее.

– У вас разные классы астроцитом, – сказал Кадзи. Об этот голос легко можно было порезаться. – Только не обольщайся насчет себя. Ты давно пользовался вот этим?

Икари поднял к глазам пуговку наушника, которая болталась поверх полупальто и сел. Маленький бунт закончился еще одним откровением. К счастью, если я правильно понимаю, последним.

«Я не знаю, чем для него была музыка».

– Ясно, – безмятежно сказал резидент «Соула» и посмотрел на Акаги. – Так что будем делать? Обезболивать, как я понимаю, нельзя.

– Выключить там музыку тоже, как я понимаю, не выйдет, – в тон ему, но со злым сарказмом произнесла доктор.

– Да там вообще ни черта нельзя делать. Нельзя тормошить его среду, Риц, ты же понимаешь, – сказал инспектор, и снова его голос изменился. Издевка, сталь – а вот теперь отчаяние. Я не понимала, как он мог быть профессионалом – разве что профессиональным актером.

«Рей, повторяй про себя: „Понимать людей утомительно“».

– Вакуумные наушники, – предложил Велкснис. Его ладони снова лежали на ложном мраморе стола.

– Поверх костей черепа – тоже, – огрызнулась Акаги и потерла губы: ей очень хотелось курить. – Не выйдет.

Время текло вокруг летящего конференц-зала, я ощущала его в вое турбин за обшивкой вертикалки. Я знала решение, вокруг которого ходили участники мозгового штурма. Они тоже знали это решение и ждали, что я предложу его сама.

– Икари успеет войти в контакт с Ангелом?

Кадзи заглянул в наладонник, сверился с какой-то схемой и кивнул.

– Хорошо, – сказала я, пытаясь как можно дальше отстраниться от следующей реплики. – Тогда оглушите меня.

– Временная химическая глухота? – спросила Акаги и нахмурилась: – Рей, большинство препаратов с этой функцией тебе не подходят. А оставшиеся…

– Оставшиеся вызывают побочные эффекты: судороги, головная боль, расстройство координации.

«Как EVA. В сущности, пустяк на ее фоне». Я помнила эти опыты. Мне они не нравились.

– Подождите. Вы сейчас серьезно обсуждаете эту… Херню?

Я видела только руки Икари-куна, побелевшие костяшки – белее мела на его штанине. Мне подумалось, что если будет возможность еще поговорить с ним о прошлом, многие детали стоит скрыть. Так будет проще.

Вопрос растворился в посадочном вое. Машину мягко потряхивало, а когда все стихло, оказалось, что и говорить больше не о чем, только уже на выходе, у самого трапа, Икари-кун зачем-то остановил Кадзи, они спорили о чем-то, а я шла за Акаги, слушая скороговорку ее телефонного разговора. Речь шла о медицине и точных дозах.

Край летного поля нырял вниз, в стороне висели рубины огней какой-то башни, а вдалеке сплошным ковром ламп звучал город. Его свет лежал на низких тучах. «Еще один город, – подумала я. – Чуть менее абстрактный, чем тот, из детства».

Акаги за моей спиной все сыпала латинскими словами, а я грела руки и пыталась снова понять: слышу я ее или вижу. Почему-то сейчас, в предчувствии глухоты, это казалось очень важным. Блестки гласных, сполохи темноты в паузах – ее речь была здесь, поверх действительной, реальной картины вечернего города. Это было единое полотно, крепко стравленное, цветистое.

Осталось понять, чего я лишусь, перестав слышать.

– Дерьмо.

Икари-кун стоял рядом и тоже смотрел на город. Почти наверняка он видел не то, что я, но моя синестезия не при чем.

– Что это за мир, Аянами? Что за дерьмовый мир?

Он не нуждался в ответе: Икари-кун видел какой-то свой мир, отличный от моего. Мир, где меня не нужно было глушить, где инспектор Кадзи не включил бы музыку, только чтобы напомнить мне о пределе моих возможностей.

Хотела ли я пожить в таком мире?

Странный вопрос. Это, наверное, заразно – задаваться странными вопросами. Правда состояла в том, что Икари приходилось подтягиваться к моему миру. Смотреть – для начала. Потом участвовать в нем, а совсем вскоре и жить.

– Зачем вы вызвались? – спросил он.

– Другой возможности не было.

От здания аэропорта отделился пучок света. Он вымел секции ограждения, повернулся и стал фарами. Наша машина – еще одно звено, еще один пустой взгляд в зеркале.

– Не было?

Я промолчала. В его мире, вероятно, была. Икари-кун щурился: свет фар бил его прямо по глазам. Свет становился ярче, объемнее, окрашивался шумом двигателя.

– Я спросил у Кадзи-сана, зачем нужно было включать музыку. Знаете, что он ответил?

– Нет.

– Что вам стоит почаще напоминать, что вы больны. Что это значит, Аянами? Вы что, действительно попытались бы пройти через концерт? Даже зная, чем это грозит?

Город светился, и его свет гудел, как рой. Я не знала ответа на его вопрос, но знала, что если скажу то, что чувствую, он не поймет. Долг и болезнь в его мире связаны лишь в том смысле, что больному все должны. Это из детства, где сладкие микстуры, где телевизор на полчаса дольше, чем обычно. Где социальные пособия. Где можно неофициально отпроситься, потому что заболел кто-то из родных.

Обратная связь – больной что-то должен – звучит фальшиво.

Мне вдруг стало интересно, как он убивает Ангелов. Нет, не так: почему, убивая Ангелов, он еще не понял ничего? «Как он проводит уроки? Как убивает Ангелов? Почему он не стер мел со штанины? Ты хочешь понять его, Рей. И тебе не безразличен его маленький ломкий мир».

Передо мной распахнулась дверца в подсвеченный оранжевым салон микроавтобуса. Там были какие-то незнакомые люди, там был оглушительный белый халат под легкой осенней курткой. Там терпко пахло дорогими препаратами.

Впрочем, меня больше занимало то, что происходило внутри меня самой.

* * *

– Переодевайся.

Басы ощущались уже здесь: у меня ритмично темнело в глазах, словно свет в комнате подчинялся далекой музыке. Гримерная комната в оцепленном крыле. Огромный комплекс, где развлекается прото-Ангел, балансируя на грани сверх-человеческого.

Я представляла это, стоя над кучей одежды. Она пахла кожей и немного – металлом. Впервые мне понадобился охотничий камуфляж. Я вытянула из общей массы кожаный лиф с заклепками и обернулась к Акаги.

– Это не обязательно, – нервно рассмеялась она. – Будет достаточно просто сменить костюм и пальто. На что-то… Э, подходящее.

– Понятно.

Глядя в зеркало, я потянула первую пуговицу пиджака. В гримерной было жарко и сухо, скрипуче жужжал тепловентилятор, и сама мысль о кожаной одежде выдавливала испарину. Я сосредоточилась на схемах помещения, на брифинге, на маленьком кейсе, который Акаги перекладывала из руки в руку. На плакатах, на париках, на беспорядочных развалах косметики.

На чем угодно.

– Ботинки на платформе? Ре-ей…

– Моего размера больше ничего нет.

Какие мысли поразили Икари-куна в «Степном волке»? На что он обратил внимание – свое, ученическое?

Щелчок двери, короткий диалог:

– Поторопитесь, пожалуйста.

– Велкснис, идите вон.

Я откуда-то со стороны следила за собой, за нервным потоком собственных мыслей и понимала, что боюсь: толпы, странного Ангела, глухоты. Я боялась. Свет в глазах мигал, я скользнула в исчерканную варварскими узорами футболку и потянула к себе куртку.

«Хватит».

Это, к сожалению, не помогло, потому что на самом деле все полу-страхи падали в черную бездну настоящего ужаса. Придуманный теоретиками двойной персонапрессивный удар – не что иное, как объединение трех микрокосмов.

На какую-то долю секунды – выдуманной секунды – Икари станет мной, а я – им, на равных.

«Я – это я».

Я вслушивалась и понимала, что звучит неубедительно, что бездна страха ждет, а басы приближаются, вымарывают цвета. «Каждый человек состоит из десятка, из сотни, из тысячи душ», – вспомнила я и поняла, что вот она – паника. Урок по Гессе, желание понять Икари-куна претворялись в жизнь.

– Рей?

Я стояла у двери, уже держась за ручку.

– Погоди.

Я ждала, убрав прядь волос с шеи. Холодное касание ваты, режущий запах спирта, укол. Если бы могла себе позволить, я бы попросила успокоительное.

– Через две минуты ты перестанешь слышать. Держись за Икари-куна, пока будут… Побочные эффекты. Там все равно все пьяные, так что…

Звук пропал. Акаги шевелила губами, я пыталась разобрать хотя бы намек на гул – гул заложенных ушей; намек на звон – звон разорванных барабанных перепонок. Ноль, абсолютный и полный ноль децибел. Я озиралась. Комната плыла, и я не сразу разобрала, что пропало из поля зрения вместе со звуками. Мир подергивался, предметы оставляли за собой следы, которые тянулись и пропадали только через время. Если быстро крутить головой, подумалось мне, я окажусь среди призраков вещей.

Вытянув руку, я щелкнула пальцами. Сопротивление кожи, удар среднего пальца в основание большого. Дрогнули звенья крупного браслета-цепи на запястье.

Глухота была полной и черной, как моя паника, как слабость в коленях.

За дверью стоял Икари – один в полутемном коридоре, где не светились даже звуки. Он поднял брови и, улыбнувшись, что-то сказал, но я покачала головой.

«Дайте руку», – подумала я, ощущая, как разлепляются губы. Его рука была горячей и немного липкой, он тоже боялся, и мне вдруг стало легче.

Так нечестно, но так легче.

 

10: Королевство кривых

Люди были повсюду. Их движения, их взгляды, их запахи сбивали меня с ног. Они говорили, держась за плечи, их рты были разорваны в крике. Они дышали друг другу в волосы – немытые, уложенные, просто растрепанные. Еще были головные уборы, а ниже все размывалось. Сплошная масса колышущейся одежды, горячей и упругой. Кожа – давно мертвая и еще живая, вся в разводах грязи и татуировок.

Их руки дрожали – от возбуждения, от страха, от громкости, от избытка гормонов. Они дрожали сами. Казалось, я пытаюсь идти против потока, куда бы ни шла. Их передвижениями руководили течения, сути которых я не могла понять. Мне навстречу двигались глаза. Безмолвие подавляло – и радовало. Ноздри разъедал смрад толпы: я поминутно ждала никотинового удара. Я пасовала перед деталями, мир потерял краски, мир обрел страх, но глаза – глаза оставались глазами.

Я видела в них отголоски мыслей. Это пугало.

В немом кошмаре из взглядов и вони растворялось почти все: мне оставались только боль и Икари-кун.

Мир вибрировал, потому что кожа тоже может слышать. Басы ритмично сдавливали меня в огромном кулаке, и в такт им содрогалась EVA. Снаружи хлестали удары спрессованной музыки, навстречу им – к нервам, к коже – стремились волны боли.

Я ощущала все остро, замедленно и как во сне. Я действительно верила в нереальность происходящего: бесшумные крики, глаза, музыка, оседающая на кожу. Конечно, на самом деле все было просто – достаточно прикрыть глаза: в ослепительном мареве, в суперструктуре из узлов и паутины человеческих «я» просматривались синие нити.

Ангел рос, медленно и неуклонно, его пьянил наркотик из личностей, которые распадались вокруг.

В экстазе.

В наркотическом угаре.

В желании.

В танце.

Он не поглотил никого, его микрокосм сравним с микрокосмом человека – пока сравним. Он, вероятно, все еще похож на человека, иначе к нему уже летели бы ракеты. Он пока что не обвисает на реальности, как долг, как ворох неотжатого белья.

Десятки «пока», десятки «недо». Но концерт совершал невозможное: я видела голубые нити, вплетенные в личности танцующих. И я понимала, что это не сон.

Икари втискивался в невидимые проходы между телами, я шла за ним. Касания музыки, касания рук, бедер. Меня тошнило – болью и просто так. Икари-кун боялся идти впереди, но все-таки шел к сплетению нитей. Он продвигался сквозь толпу, которая смыкалась за ним, почти разъединяя наши руки.

Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор – и все.

«Аянами, не отставайте». Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться.

Икари-кун боялся, меня тошнило. А Ангел… Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так.

«Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?»

Почему… Я поймала волну, поймала спешащий из желудка колючий комок, а потом без перехода наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу.

Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней.

Вспышка.

Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция.

Вспышка, волна баса.

Его руки размывались, и скорость движений была не при чем.

Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дурманящую дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками.

Воздух стекленел.

Я отпустила руку Икари-куна – долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное «порознь». Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом – все. На двоих у нас остался общий план в головах.

Общее задание, общая цель.

И EVA.

Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе. На запястье в вену толкался механизм часов – замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар.

Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры.

Кадр: Ангел – это девушка. Угольное пятно шортов вымарывает из ее тела бедра. Белые гладкие ноги – в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка.

Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела.

Кадр: моими глазами смотрит EVA. Она видит синее древо, прорастающее в реальность. Видит, как дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках – и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов.

Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде.

На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма. Стало легче.

За семь секунд до удара я увидела лицо Икари-куна по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче.

«– …нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?

– Не напрягайся так, Икари. Рей, родная, покажи ему пару па.

– Простите, доктор Акаги, но…

– Успокойся. Проводник в „мертвой зоне“ Ангела. Пока не попытается атаковать».

Ноль.

Идем, Икари-кун. Пара легких па. Я тоже очень боюсь.

* * *

Я не знаю, что увидел Икари-кун, поняла я.

На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль. С низкого неба сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол – все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, – не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились. В их грудных клетках теплились лампы.

Ангел не исчез – он просто был вокруг.

Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Икари-куна.

Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник.

Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Икари-куна, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, не уверена, что.

…Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят…

Это была я. Незнакомый опыт, но это была я.

Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи.

Между статуями танцоров появилось еще много я. Рей, Рей, Рей, Рей… Я теряла из виду их – себя – рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала.

Много. Скучно. Некогда.

Одна «я» коснулась статуи, и она стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее.

Плиты пола крошились под ногами. Я шла среди десятков меня самой и думала только о том, почему здесь кожаные юбки, почему – куртки. Почему высокие ботинки даже, но нет контактных линз. Я шла, ловя алые взгляды, я заглядывала в нескончаемые зеркала. «Бывает», – решила я. Ночные рубашки бывали, чаще – серый костюм. Теперь вот кожа – хруст, странный запах. Разное бывало, но красные глаза неизменны.

Когда первая статуя танцора вернулась из-под изъеденной крыши, я поняла, что хватит. Игра начиналась.

Я поняла, что слышу что-то: шепот, шорох звуков, музыки, нот игры. EVA отвечала, и я ощутила, как сводит лицо – лица. Мир менялся. Кусок стены встопорщился, стал гроздью дыбящегося металла. В металл прорастали ветви, и их бесцветье меня не обманывало.

Иногда синий – это суть, а не спектр.

Я занимала центр – свет, зону, охваченную вспышками несуществующего стробоскопа. Ангел пока что копил свой свет, не спешил его расходовать. Он еще сделает ход, сломает мою игру, мой рисунок. Сегодня я могу не думать об эндшпиле, потому что каким бы ни был Ангел, он получил двойной удар.

Статуи шевельнулись, и одна соткалась из пепла прямо рядом со мной. Соткалась и исчезла, едва ощутив касания нескольких рук.

Слабый пробный камень.

EVA дрожала, боль перешла на какой-то высший уровень, затопила меня всю. Танцоры были настоящими игровыми фигурами: не шевелились, не гнулись, не шагали. Микрокосм сам двигал их, искривляя мою ткань светотени.

Это был странный Ангел, который играл тенью.

Я касалась фигур, возвращая их в дым, а дым – в израненный потолок. Плотные, теплые, тяжелые танцоры – как они танцевали? – их было много, и мои касания все чаще становились ударами.

Шепот. Ноты. Слова.

Микрокосм не поддавался, я задумалась – и потеряла себя. Обрывки кожи, кровавый пар. EVA вздрогнула, когда меня стало меньше, а я едва не впустила внутрь боль гибнущего тела.

Он давил, он спрашивал, и я знала – что. Он хотел включить меня в свой мир, понять и включить.

«Всегда будь не такой».

Буду, Икари-сан, подумала я, и вспыхнул свет. Я ломала структуру светотени, я навязывалась, обращая происходящее в негатив. Огромный ангар был наполнен серыми тенями с угольями вместо сердец, черными тенями с алыми глазами. Стены поросли голубыми ветвями, крыша рушилась и истончалась, и над нею, за нею уже просматривался новорожденный зрачок.

Ангел выделял себя, вырастал из человеческого разума, и я только помогала ему создавать перегной, уничтожая последние образы из прошлого. «У нее были белые ноги и черные шортики. Наверное, кожаные». Я остановилась, обхватила все тени, до каких смогла дотянуться.

Горячий камень, нагретая смола. И запах духов – почему-то духов.

Обнимая игровые фигуры, я изо всех сил думала о девушке. О той, которая любила музыку, которая танцевала, как богиня, к которой сбегались все, которой освобождали танцпол. Я лгала, давая пищу гибнущему человеку.

Я испарялась, отдавала все больше себя, все больше человеческого.

Зрачок дрогнул, сузился и потемнел.

Образы из прошлой, почти пережеванной жизни. Жизнь возражала мне, доказывала, что я не права. Я видела бесконечные, опустошенные коридоры, объединяющие живые пока воспоминания. «Это не танцы! Это дрыганье!» – завтрак в полутемной квартире – коктейльная вечеринка – машина, в которой пахнет плотью и спермой – сон о другой планете – «Я же сказала, что не буду курить!»

Я отстранилась, осталось очень мало меня. Ангел затих, оказавшись один на один с искалеченным лабиринтом напоенной памяти. Девушка стала союзником, она не хотела умирать, отдавать себя, она не хотела становиться сверхчеловеком, и ей было безумно страшно.

Воспоминания, «что со мной?», огрызки несовершенной воли – я видела это все изнутри, все это – и одновременно многое другое. Зал стал ветвями, плиты под ногами дрожали в агонии. Остались Ангел, я и девушка.

Сколько раз я надеялась, что нас действительно трое?

Ангел разорвал огромный призрак своего человека и мгновенно поглотил. Крик умирающего сознания, вопль падающего в бездну был громче моей глухоты. Я не успевала за изменениями, мне остался только эндшпиль – что может быть легче, чем убить новорожденного младенца?

Я осталась одна. Мир стал алым, ослепительно-невинным алым, и в тишине я услышала первый удар сердца. Наверное, так получилось бы, если бы вместо соборного колокола кто-то ударил в сам собор.

Удар. Удар.

Слабость. Я очень слаба, почти невесома, меня трясет от каждого удара и нужно передохнуть. Я опустилась на серую плиту, глядя на свои колени. Боль трясла за плечи, подталкивала к действиям, но это подождет.

Над головой расцветал сад. Ветви рождали новые деревья, каких-то циклопических паразитов. Весь основной спектр, море оттенков, никакой симметрии – вот что там росло. Цветы взрывались, выпускали облачка слизи и лепестки. В глазах зарябило от новых слов, от незнакомых языков. Ангел рождал сам себя, рождал новые знаковые системы, а я сидела у его подножия, между слабостью и болью, и это тошнотворное великолепие…

Я видела торчащие в нем клинки.

Сколько раз я воображала себя рыцарем? Сколько раз я позволяла вьюнкам оплести меня?

Гибкие плети, цветущие словами и неслышимой сегодня музыкой были уже близко, с небес новорожденного мира спускались клейкие нити. Пахло сывороткой и немного – перегретым камнем.

«Хватит», – решила я и протянула руку за первым клинком.

Порыв ветра коснулся моего лица, и нити взорвались облаками. Я повернулась, чтобы увидеть крушение сада. Новый мир обнажал иглы, в его вершинах шевелилось что-то грозное, вернулась холодная синева – и все впустую.

Ледяной вихрь сминал Ангела, я на мгновение увидела скрытый ветвями зрачок его глаза, а потом все закончилось. Без треска, без грохота – всхлипом.

* * *

Я стояла на четвереньках, глядя в затылок Икари-куна. Вокруг темнели ноги, надо мной пульсировал свет прожекторов. Я помнила эхо всхлипа, но ничего не слышала. Снаружи были мощные, но пока безопасные басы.

Все кончилось.

Мне помогли встать, помогли встать Икари. Мне что-то кричали в лицо, толкали – не со зла, пытаясь привести в чувства. Я видела уродливые пасти, в нос набивалась тухлятина из чужих ртов, а потом закончилось и это. Кто-то приобнял меня, поднося ко рту небольшую дыхательную маску. Кому-то дали в живот, чтобы не мешал, кому-то ткнули удостоверение.

Все приходило из кисельной тишины, ватной и плотной: басы, прикосновения и даже укол. Запястье мгновенно потеплело, горячая волна достигла головы, груди, паха. «Стимулятор. Быстрый». Меня вели в ритме накатывающих ударов музыки. Толпу впереди раздвигал кто-то очень большой, и я не сразу поняла, что на проводнике бронированный костюм.

«Проводник проводника. Смешно».

Люди мелькали, отшатывались. Я смотрела кино в обратной последовательности и невольно сжала пальцы, ища руку Икари-куна. Его вели где-то сзади, и каким-то последним излетом охоты стала отчетливая чужая мысль – обрывок его разума. Я не успела ничего понять, но точно знала: Икари жив, с ним все в порядке.

Стимулятор работал: картинки понеслись в оглушительной последовательности. Какая-то подворотня, какие-то люди, мраморная шипастая глыба с трубой на плече – кто-то из Белой группы. Я остановилась, я опиралась обеими руками в стену, смотрела в битый асфальт и тяжело дышала. Сердце колотилось между голосовых связок.

Стена была мокрой и холодной.

Звуки начали приходить разрозненно: будто что-то хрипело, настраивалось. В глазах зарябило: на картинку ложился привычный второй план.

– Рей?

Я открыла глаза. Потолок, доктор Акаги, какой-то источник света слева. Я лежала на чем-то мягком, а грудь и живот сдавливала влажная ткань.

– Родная моя, сколько секунд в минуте?

Губы слиплись, говорить не хотелось.

– Шестьдесят.

– Очень хорошо. Поднимайся. Давай переоденемся, вытрем тебя.

Я провела рукой по животу, по груди. Коснулась волос. Всюду влага, словно меня облили.

– Пот, – сказала Акаги, прежде чем я поднесла палец ко рту. – Ты кошмарно пропотела, я такого еще не видела. Боль?

Я прислушалась и ненадолго прикрыла глаза. Болело как всегда.

– Как все выглядело?

– Великолепно, – сказала доктор, помогая мне сесть. Кроме головы боли нигде не было, но промокшая одежда сковывала зябкими ремнями.

– Великолепно?

– Именно! – подтвердила Акаги, отбрасывая куртку. Попутно она задержала руку на моем запястье. Видимо. Пульс ее устроил, потому что она быстро отстала. – Вы с Синдзи столкнулись лбами, и прото-Ангел аннигилировал между вами. Семь сотых секунды. А субъективно сколько?

– Около семи-восьми минут.

Я раздевалась. Меня мутило: Акаги курила, пока мы убивали Ангела. Много курила, пыталась зажевать запах мятной жвачкой. Отвратительно.

– Картину видений заполнишь потом, – махнула доктор, подавая полотенце. – Но успели вы очень вовремя, родная моя, очень. Судя по косвенным признакам, вот-вот должна была начаться витрификация.

Я представила себе, как стеклянные нити, возникшие из пустоты, пронзают зал. Несколько десятков людей повисают на полупрозрачных вертелах. Некоторые нити ломаются, некоторые – нет. В любом случае, их становится все больше.

– А иди-ка ты в душ, Рей, – сказала Акаги.

– Душ?

– Душ, душ. Это вагончик кого-то из приглашенных звезд, – без улыбки пояснила она. – Все удобства.

Я осмотрелась, заметила зеркало с подсветкой, какие-то костюмы, среди которых пятном выделялся мой собственный: на тремпеле, в прозрачном целлофане. Среди блесток и металлических заклепок он смотрелся как труп.

Пропитанные потом волосы больно кололи шею, плечи. Полотенце тоже оказалось колючим.

– Вон двери, – подсказала доктор и уселась на диван. В ее руках материализовался лэптоп. – Зови, если что.

Шок миновал. За дверцей в душевую осталась Акаги со своим сокровищем: у нее наверняка уже есть все данные наблюдения. Я сидела под душем, пытаясь разогнать облако перед глазами: то ли пар, то ли усталость. Шипела вода, из памяти всплывало неприятное сравнение с дождем из пота – там, в микрокосме Ангела.

«Удалось?» – спрашивала я себя.

Ангел исчез, не успев прорости. Люди выжили, ничего не поняв. Теория вошла в практику, как рука в перчатку. И все же, я ощущала досаду. Первое: я ничего не поняла из объединения микрокосмов. Какие-то отрывочные видения, обломки ощущений – они были пусты, словно прошли тысячи километров. И я до сих пор не знала, что ощутил Икари-кун. Я не хотела, чтобы ему досталось что-то большее, чем мне.

Второе: Ангел погиб до того, как я его уничтожила. И снова Икари-кун.

Я закрыла кран и начала вытираться. Вопросы были сильнее боли.

* * *

Он сидел в гримерном кресле и вертел в руках электрогитару. Заметив в зеркале движение, он вздрогнул и поднял голову:

– Аянами?

Я кивнула и подошла ближе. Икари-кун поставил гитару к столику и встал. От него пахло чем-то сладко-мягким: он тоже принял душ, и там не было мужского мыла.

– Дичь какая-то да? – одной рукой он потер шею, а другой обвел рукой комнату.

Его движение будто бы подчеркивало аляповатость интерьера. Икари безошибочно попадал по стыкам, по эклектике передвижной гримерки. Безликое, цветастое, пустое, по сути, помещение. «Да еще и на колесах вдобавок», – подумала я и сама удивилась: «Почему „вдобавок“?»

– Я и к лицею не привык, а теперь это вот, – пожаловался Икари-кун и спохватился: – Э-э, может, присядем? Вы вообще как?

Я пожала плечами, а потом вспомнила слова Кадзи-сана.

– Ого, хм, – улыбнулся Икари. – А вы улыбаетесь…

«…после всего этого», – без труда закончила я, проследив за сменой его мимики. Улыбаться расхотелось.

– И вы, и я целы. Никто не пострадал.

– Кроме этой девушки.

Ее уже было не спасти. Никого из них спасти нельзя – обнаружить можно, убить можно. Спасти – нет.

– Да понимаю я, – махнул он рукой. – Но как-то так… Исчезла она, да? А все это, что мы пережили? Весь этот лес, чудо это. Я чуть не свихнулся, когда вы с ним обниматься стали.

Я нахмурилась.

– Обниматься? Вы меня видели?

– Да, разумеется, – удивился он. – А вы меня нет?

Я хотела покачать головой, но потом вспомнила ледяной шквал, в сердце которого мне померещилось что-то. Шквал, который совершил почти невозможное: скомкал и раздавил такой прочный и такой хрупкий микрокосм Ангела.

– Не уверена. Можете описать, что именно вы видели?

* * *

…Лес из видения Икари-куна был похож на мой: уродливый, неземной, лес, полный символов и цветущий словами. Гноящиеся деревья расцветали под небом, которое одноглазо смотрело вниз. Чаща завивалась вокруг статуи…

* * *

– Как это?

– Не понимаю. К ней сходились все слова, все… Ну, черт, – он пощелкал пальцами, облизывая губы. – Не знаю. Я воспринимал это как радиусы какие-то. Ну, силовые линии.

Я кивнула, ничего не понимая.

– Вы… Вы появились, обняли статую…

Он замолчал, откашлялся и закончил:

– Вы словно вжимали себя в нее. Выглядело это… Мерзко. Извините. Что вы делали?

Метафора, поняла я. Он просто все не так увидел.

– Я отравила Ангела собой.

– Отравили?

– Да. Ангел очень прочен и даже при самосоздании – устойчив.

Я влезла в воспоминания человека, прото-Ангела. Отравила их ложью, своими выдумками. Я додумала то, чего не было – и, дождавшись, пока он проглотит яд, встроила себя в Ангела. Ассоциации, образы, зацепки, кластеры памяти…

Мои клинки, которыми затыкались его жилы, его вены. Лишние нервы в нервных узлах. Нужно их только вытащить.

– А потом? – зачарованно спросил Икари.

«А потом – „Я – это я“».

– Потом я покидаю Ангела, и он рушится, не в состоянии жить без этих фрагментов.

– И… Как вы поняли это?

– А как вы поняли, что можете его уничтожить?

Икари помолчал, и в его упрямом взгляде зрел очевидный ответ. Убивать – это как дышать. Или, если не быть такой поэтичной – как срыгивать.

– Ничего не помню. Увидел вас с этой статуей – и все. Очнулся уже с кислородной маской на лице.

Зато помнила я. Вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела.

И – всхлип.

Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Икари сейчас невольно высвободил что-то из способностей EVA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Икари.

Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.

– Аянами, простите… Я хотел спросить…

«Сейчас».

– Что вы увидели обо мне?

Икари удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина: «Неправильный прикус», – поняла я, прозревая.

– Меняемся, Аянами?

– Да.

Очень хотелось добавить: «Я спросила первая», но он и сам все понял. Понял – и улыбнулся виновато.

– Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.

– Все?

– Н-нет, – Икари покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. – «Мой ангел».

Кажется, я все-таки вздрогнула.

– «Мой ангел»?

– Да. Так он сказал. Простите, Аянами, я… Это был кто-то близкий вам?

Я молчала – даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Икари говорил. Он не мог не говорить.

– И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот…

«Нет, – подумала я. – Бесчувственный идиот – это я».

– Ничего. Я видела раздевалку.

Мне очень хотелось сделать ему больно. Я искала ту единственную интерпретацию своего короткого видения, которая смогла бы утолить резь в глазах. Помогла бы удержаться.

– Это был разговор о любви. В вас влюбилась девушка.

Я видела, как расширились его глаза: он боялся этого воспоминания, и звенья начали сходиться со звоном стеклянных нитей. Такой маленький колючий Ангел, которому было тесно во мне.

– Она вас возбуждала, но вы ее ненавидели. За ее интеллект. За ограниченность. Вас взбесила эта новость…

– Погодите, вы…

Я, Икари-кун. Я.

– Вас больше беспокоила застрявшая в штанине обувь, чем ее чувства.

Он вцепился в подлокотники кресла и отвел взгляд. Я считала свой пульс и удивлялась: мне понравилось причинять ему боль. Очень понравилось. «А ему – нет. Он не хотел делать тебе больно».

– Вы прощались с кем-то близким, а я себя ненавидел. Какой-то идиотский обмен. Я увидел вашу боль, а вы – мое ничтожество столетней давности. Вот где справедливость, а?

Он с горькой ухмылкой изучал свою ладонь, и это было уже слишком.

– Я приходила к нему целоваться. Он считал меня чем-то вроде галлюцинации.

Икари-кун смотрел на меня, не понимая. Ему очень хотелось уточнить, но какая-то часть его понимала – не надо, и этой его часть я готова была поклониться в ноги.

– Вы видели мое ничтожество, Икари.

Что-то отпускало меня.

Я сейчас ощущала на себе смысл расхожей фразы: «чувствовать себя дерьмом». Да, я ненавидела себя за признание, Икари-куна – просто за то, что он вошел в меня, не сняв обуви, не спросив. Да, я хотела еще раз вымыться. Все – да, но мне становилось легче, меня отпускали глаза умирающего, вызубренная наизусть медицинская карта и жаркий день, когда я слышала шум и суету в соседней палате и до боли закусила указательный палец, чтобы не слышать, не видеть. Не быть там. Даже сквозь стену я видела, как он уходил. Я просто не умела контролировать другое зрение – увы, не умела.

И вот сегодня это покидало меня.

Я провела пальцем под глазами. Веки были сухими. Наверное, нужно было сказать: «Когда захотите, расскажите мне об Ахо».

– Э, Аянами? – прошептал Икари-кун. – А мы-то с вами Ангела убили…

Я кивнула: он и так все понял.

– Нужно обязательно спросить у Акаги, почему мы все увидели по-разному.

Я снова кивнула. Икари-кун все понял лучше меня, и он улыбался – вымученно, но искренне. И, если не лгало зеркало, я примерно так же улыбалась в ответ.

 

11: Еще один дождь

Ошибка. Еще одна – в окончании глагола. Карин писала небрежно, я словно видела, как тревога водит ее рукой. Эссе отражало ее ум, орфография – ее волнение. Выпускница думала о чем угодно, только не о праве человека на самовыражение, только не о постмодернистской литературе.

«Карин Яничек. Идти на контакт бессмысленно. Просто наблюдать – опасно. К сожалению».

Я протянула руку к клавиатуре.

Сеть. Психолого-педагогический отдел, документы, «введите пароль». Онлайн-форму 0-18 я нашла не сразу: базу данных в который раз перетасовали, появились какие-то новые документы. Значит, скоро педсовет. Скоро скрип по поводу теперь уже трех еженедельных отчетов.

Данные на Карин были полными и разносторонними, самые разные учителя обращали внимание на ее тревожность, замкнутость, склонность к подавленным переживаниям. Я листала отчеты, помеченные в специальных полях ремарками психологов, и эта пьеса на десяток действующих лиц становилась все более драматичной.

Экран шел ритимичной рябью вспышек: я вертела баночку с таблетками. Мерцающий шорох помогал сосредоточиться – как пульс, как старые часы. Я не знала, что еще добавить к портрету девушки, которая была воплощением лицея – того, который лишь косвенно связан с Ангелами.

Гениальна, прилежна. Смертельно и навсегда напугана.

Драма на экране становилась чистым экспрессионизмом, общение психологов и педагогов все больше походило на чат. На отрывистые реплики в реанимационном покое.

Я закрыла форму, не добавив туда ничего.

Очень хотелось написать что-то неслужебное, что-то о скором выпуске. О том, что нужно только пережить надвигающуюся зиму. Я прикрыла глаза: эмоции боя – на излете, тысячекратно ослабленные – будоражили меня. Я искала метафоры, находила их и снова искала. Мой мир дрожал под ударами символов. Мой мир соскальзывал туда, в ядовитый сад смыслов, в грязь рождения Ангела.

Я чувствовала себя там как дома. Это было отвратительно. Это было волшебно. Мне хотелось чего-то, чего я не могла представить, чего-то большего, чем я могла уместить в свое крохотное «я». Потому что Ангел – это было так недавно.

Нужно всего лишь выспаться: сон перемелет впечатления – ему не впервой. Я проснусь от боли, проснусь, чтобы сменить промокшее от пота белье, проснусь, понимая, что забыла очень важное, невозможно важное.

Но я проснусь. И я – это буду только я.

Пока что мне остаются эссе и тошные потуги памяти отделить свое от чужого.

Эссе лежали на столе ворохом ассоциаций. Некоторые вызывали странное дежа-вю: значит, я когда-то побывала в личности автора, видела его мир изнутри. Некоторые проваливались в колодец чужой для меня метафорики, и их нужно было толковать, одновременно следя за развертыванием темы и орфографией. Оригинальные проходы, наивные попытки скрыть пустоту за нечитаемым образом, шаткие композиционные решения…

Порой мне кажется, что бумага кричит. Что красная ручка опускается в плоть. Что бумага вот-вот обтянет окровавленное лицо, разойдется в вопле. Порой мне кажется, что одному человеку нельзя учить и убивать: рано или поздно начинаешь путаться.

Я поставила последнюю оценку, сбросила халат и погасила свет. Если бы можно было выбирать, я бы хотела оставить разговоры с Икари, а остальное – стереть.

Ну пожалуйста.

* * *

Мне приснилось, что раскрылся дом.

Я плыла среди алых длинных нитей, что-то распирало голову изнутри, и тело казалось таким маленьким, таким исчезающим. Я ощущала себя EVA.

Я была ею – маленькой опухолью, концентрированной болью.

Наверное, так.

Потом начался обычный сонный бред. Кажется, это был лес. Я бродила между деревьев, смотрела на тела, полускрытые низовым туманом. Деревья потеют тягучей влагой – обычные, в сущности, деревья. Среди них – обычные, в сущности, люди с угольями в груди.

«Снова».

Мне приснилась незнакомая девушка, привязанная к дереву. Слизь омывала ее, стекая с ветвей, затекала в разорванный от крика рот. Девушку становилось видно все хуже.

Пошел серый снег. Он повисал в воздухе, он, казалось, вообще не двигался, но под ногами становилось противно-холодно. Снег перемалывал этот лес, замешанный на жути.

Я стояла и смотрела, как работает мое подсознание.

«Кто ты?» – на пробу спросила я. Снег шел и шел – ни криков, ни раскаленных угольев – он становился все белее, все чище, и я, не дождавшись ответа, проснулась.

Было утро, за окном сеялся мой сон – белый, крупный, первый.

А у меня онемели ноги.

Опять, подумала я, вспоминая, где моя трость.

* * *

– А черт! Смотрите, куда!..

Я успела взяться за поручень. Позади был лестничный пролет, в животе – пусто, а в горле застыл комком воздух. Окрик еще звенел перед глазами.

«Глупо», – подумала я. Я держалась за перила, за трость, а кейс лежал между мной и рыжей девушкой, которая чуть не сбила меня вниз по лестнице. Желтая блуза, песочная брючная двойка – сплошное пятно, мазнувшее по глазам.

– Простите, мисс, – сказала рыжая и наклонилась, поднимая мой кейс. – Я вас не заметила.

Я кивнула. У нее на затылке был собран хвост – длинный и непослушный. Рыжий.

Мне не нравились рыжие, и я ее не знала.

– Аска Лэнгли. Доктор Лэнгли, – сказала она, прислушалась и тряхнула головой: – Можно Аска.

– Доктор?

«Аска». Она внимательно рассматривала меня. Огромные голубые глаза, затонированные веснушки под ними. И она не накрасила губы. Или «съела» помаду. Губы были красивые, но что-то с ними было не так.

– «Доктор» в смысле ученой степени, – наконец произнесла Лэнгли. – Я физик, ваш новый заведующий лабораториями.

«Ваш новый», – выделила я.

Третий проводник.

– А вы?..

Это раздражение. Легкое, умело скрываемое.

– Аянами Рей. Учитель литературы.

– Мисс Аянами, – кивнула она. – Очень приятно.

Она красиво соврала – насчет «приятно» – и она меня заочно знала. В Аске было что-то от доктора Акаги в ее худшем воплощении.

От звонка у меня потемнело в глазах. Боль, досада (я остановилась как раз около динамика), снова боль. Лестница полыхала, подсвеченная резким алым звуком, и сквозь дрожь красноты я видела внимательный прищур Аски.

– Не ослепли? – тихо спросила Лэнгли. – Держите. До встречи, Аянами.

Я держала свой кейс, смотрела вслед Аске и понимала, что губы – это еще совсем не странно, а вот такая осанка у спускающейся по лестнице молодой женщины…

Аске не подходило слово «доктор».

Оперативник Лэнгли. Капитан Лэнгли.

Я повернулась и пошла по коридору. Я постаралась, чтобы странное столкновение осталось на площадке. Оно мне не нужно, оно лишнее в моих… Осложнениях. Трость мягко упиралась в паркет, в нее упирались взгляды лицеистов, так много взглядов. Ноги немели, в коленях покалывало. До кабинета оставалось тридцать с лишним метров.

А за урок мне предстояло пройти еще метров сто.

В конце концов, не на ходунках, подумала я, открывая дверь класса. Это была главная мысль последних метров – удивительный оптимизм.

* * *

– Привет, Рей!

Это Хикари – значит, достаточно просто пойти медленнее.

– Привет.

– Снова?

Я кивнула. Подразумевалось, что такой простой вопрос – это участие.

– Может, тебя подменить?

«Подменить» – самое отвратительное слово из ряда синонимов. Легкое. Игривое. «Что-мне-стоит». Да, «подменить» – это значит «заменить», значит «помочь». Я все понимаю, но мне не нравится это слово. Должно быть, все дело в трости.

– Рей?

– Не стоит.

– Но ты же только вернулась, тебе трудно, и ты…

Трудно – слушать. Не охота даже представлять, откуда такое рвение. Больно думать.

– Я. Я же не мертва.

Дальше я пошла одна. Где-то позади осталось немного меньше симпатии ко мне, немного больше недоумения.

«Трость, – думала я, – это все трость». А еще это – сон, который так и не переварил пока суматошную поездку. Это – ватная боль в непослушных коленях, колючая боль между висками.

Это… Это я.

В классе еще было тихо: ученики только-только сходились на урок после физкультуры. Те немногие, кто уже вернулись, замолчали и встали. «Я пришла до звонка. Задолго до звонка».

– Добрый день. Садитесь, пожалуйста.

Они смотрели на мою трость: удивленно, в открытую, исподтишка – и все неподдельно, по-взрослому. Раздражающе. Я не хотела думать дальше, я просто хотела урок, чтобы прозвенел звонок и – чтобы все получилось.

А еще я знала, что нужно сказать что-то. Какая-то новая странная потребность, застрявшее в груди желание заполнить неучтенные минуты. Я дышала, стараясь не тревожить это желание. Оно болело между ребрами при каждом вдохе – больной метастаз.

«Да, – решила я, – именно так». Метастаз боя с Ангелом. Метастаз контакта с личностью Икари-куна. Я знала это ощущение – пускай оно всегда было другим. Но всегда был класс, был урок, и всегда немного иная я.

Я осмотрела кабинет. Монохромные тени были разбавлены слегка звенящими оттенками, и это было интересно. Нюансы лиц, цвета кожи, глаз, след помады в уголке рта Кирилла, паста на воротничке Мари – я видела это все, не выпуская из поля зрения рисунок светотени.

Боль колотилась, где положено, пульсировала болезненная жилка на виске, а я уже точно знала, что хочу этот урок, что трость не помеха, я уже знала, как сковать ассоциациями тему урока, мою подпорку и учеников – в одну цепь, в одну сеть, воедино.

Детей становилось все больше, и когда перед глазами кульминацией распустился яркий взрыв звонка, я ощущала себя струной.

Я встала и оперлась на трость обеими руками – перед собой, точно в узле игры света.

– Здравствуйте. Это – медицинская трость. То, что вы видите, – символ. Боль, замедление, трудность, травма… Что еще?

– Вы упали, Аянами-сенсей?

– Падение. Тоже верная ассоциация. Очень хорошо, Барбара.

Похвалить, не позволять им свести к личному, не обращать внимания на болезненный интерес, на боль, на колючую вату в коленях…

– Еще?

– Старость…

Фол. И, как следствие, смешки. И это я тоже пропущу.

– Тоже верно. А еще – стук, страх, вежливость. И… Насмешки.

Я ушла в тень – влево – и немного громче, чем нужно, поставила трость на пол. Класс затих.

– Символ бесконечен. Мы никогда не можем быть уверены, что понимаем его правильно. И рассмеяться – не худший вариант понимания. Прежде, чем мы пойдем дальше, расскажите, как понимал символ Малларме?

Тишина. Пауза – всего лишь пара секунд, пока они поймут: это простая проверка домашнего задания.

– Понимал ли он его правильно? Или даже так: понимал ли Малларме, что он выпускает в мир?

Они разочарованы – как обычно. Всегда есть разрыв в ткани урока, но сегодняшний мне ни капли не интересен. Я знаю еще много способов использовать свою трость. Свой метастаз. Свою яркость восприятия.

Это… Это тоже я. Не по учебнику.

* * *

Так закончился мой урок – за четырнадцать минут до звонка. СМС жгло мне руку, даже когда я вышла из класса, оставив за дверью гомон, сломанную светотень и деловитого куратора. Меня слегка покачивало после яркости и увлеченности уроком. За коридорными окнами снова шел дождь, и у финишной линии стоял физрук в тяжелом армейском плаще с капюшоном.

«„Всепогодный“ кросс. Ждет отставших».

Я присмотрелась: ручейки стекали со складок ткани, с руки, в которой Судзухара держал секундомер. Он был весь в дожде, с головы до погруженных в грязь ног. Я не видела дальнего края стадиона: только сплошную крадущуюся дымку. Не видела неба: Тодзи Судзухара будто подпирал собой сочащийся сывороткой белесый столб – сыра, творога, клейковины.

Мне стало не по себе, и я отошла от окна. Ассоциации с раскрывающимся микрокосмом были даже здесь. Пустые коридоры («ее память»), приглушенные голоса («ее школа»), серая взвесь за окном (в такой день ей сообщили, что она может вернуться в университет: так же лежал блеклый свет, неверно билось сердце…).

Что-то не работало. Никак не удавалось до конца покинуть последнее сражение.

Я расковала цепочку подобий только у дверей кабинета доктора Акаги.

– …еще раз отравитесь, Муэль, мой антидот из ушей закапает.

Крохотный замбезиец из 2-D с поклоном шмыгнул мимо меня, а я сама натолкнулась на взгляд Акаги. Майя сидела за дальним столом и что-то вносила в онлайн базу медчасти. Оглянувшись, она украдкой показала, что все плохо и мне конец.

– Ага, вот она ты, – сказала доктор. – Представляешь, третий раз попадает. Выкуривает по четыре сигареты подряд – и ко мне.

– Контрольные работы?

– Нет, милая. Просто идиот, – улыбнулась Акаги. – Кстати, об идиотах… Ну-ка, сядь, ногу на ногу.

Я подчинилась, и Рицко-сан немедленно ткнула пальцем мне под колено. Она не признавала молотков.

– Это что за уровень рефлексов? Другую ногу… Нет, это просто фантастика! Ты скоро в коляску сядешь с таким отношением к себе!

Теперь хмурилась и Майя. Акаги Рицко смотрела на меня снизу вверх, и в ее взгляде было обещание: длинные утренние побудки, когда ногам приходится помогать руками, утомительные процедуры нейростимуляции, тесты, снова процедуры.

Я видела этот взгляд и помнила то, что после.

– Нужно посмотреть, как ведет себя EVA, – сказала Акаги и поднялась. – Завтра МРТ. Майя, сходи в СБ за разрешением, ладно?

– Да, семпай.

Стук каблучков Ибуки, стук магнитов в томографическом цилиндре – и давящее ощущение паники, когда нечто у меня в голове понимает: за ним следят, его изучают.

– Иди за мной.

Я подняла взгляд. Едва за Майей закрылась дверь, Акаги быстро пошла в другую сторону – в свой лабиринт медицинской части. Я петляла между приборами в полиэтиленовых чехлах, видя только полы ее халата.

– Акаги-сан?

– Нам надо поговорить, – не останавливаясь, ответила она. – Наедине.

«Наедине». Это было неожиданно, но я подчинилась. Зуд в коленях стал невыносимым и выплеснулся прочь вместе с болью – в затылок Рицко-сан.

* * *

– Холодно, – светски пожаловалась Акаги. – Почему в межсезонье вечной такой скотский холод, а?

Голос был повсюду. Он лился извне в это пространство, я то ли слышала его, то ли видела пламенеющие буквы. То ли, то ли. Порой синестезия – это очень удобно.

Она шла, я продолжала идти за ней, только все неуловимо изменилось: я большей частью была внутри нее. Потому что меня пригласили на разговор, который не должен попасть в Службу безопасности.

– Я не знаю, Акаги-сан, – ответила я там, снаружи.

Мне нужно что-то найти. Что-то, что хотела показать доктор. Она не может ничего сказать напрямую, для диалога нужна еще одна EVA. Я осматривалась. Зачехленные приборы стали льдинами, в потолке зияли коридоры, ведущие к разным источникам света, а стены расходились гранями.

Пространственное мышление доктора Акаги неизменно впечатляло меня. Потому что можно создать самый причудливый дворец, но очень сложно видеть иначе привычное, обыденное, приевшееся.

Глыба льда справа треснула, и, пока в хрупкой реальности мы молча прошли мимо, я остановилась – здесь, у колючих обломков замерзшей памяти. Лед обжигал. Я почти ощутила, как от усилия ломаются пальцы, но панцирь вдруг лопнул сам.

На экране обыкновенного лэптопа началось воспроизведение записи – по кадрам.

Снимали на очень хорошую специальную камеру – больше пятидесяти кадров в секунду. В дрожащем свето-мраке, в месиве тел я видела себя, Ангела и Икари. Мы сближались – медленно, рывками. Воспроизведение переживавало и смаковало каждую картинку, каждый отдельный снимок.

Я почти не двигалась, Икари почти не двигался. Движения людей изчезали в шевелении картинки. А Ангел по-прежнему оставался за гранью восприятия – размазанный, рвущийся, готовый погрузить реальность в себя.

Кульминация: мы столкнулись. Акаги сказала, что прошло семь десятых секунды, – и я смотрела сорок кадров пустоты среди судорог дискотеки, среди танца в смоле. Пустота закончилась просто и быстро: кадром ранее ничего не было, а на следующей картинке уже лежала я, лежал Икари-кун, и остальное я помнила.

Плохо.

Потому что я не увидела ничего. Акаги могла показать эту запись и без персонапрессивного контакта: моих полномочий хватает, ее полномочий хватает. И Рицко-сан не пришлось бы продавливать виски сквозь спазм губ – потом, когда все кончится.

«– Рей. Ты смотрела что-то еще? Кроме нашей… Темы?

– Нет.

– Точно?

– Да.

Глоток.

– Тогда почему я ненавижу тебя?»

Я смотрела эту запись снова: кадр, еще один, еще одна пятидесятая секунды. Текло время, становилось все больнее удерживаться вот так – растянутым мостом между собой и Акаги.

Кадр, кадр.

Я нашла это на излете последних секунд – так странно, так понятно, так банально.

– Я не знаю, что с этим делать, – сказала Акаги.

Ее лица я не видела, хотя уже целиком вернулась в реальность. Очень хотелось прилечь. Рицко-сан, полагаю, еще сильнее.

– Не понимаю своих ощущений.

– И я. Но я постараюсь разобраться, милая. Прикинуть варианты. Может, завтра?

– На сканировании.

– Думаю, да.

Акаги показывала мне какие-то данные на экране своего личного ноутбука. Я видела свое имя, узнавала размеры опухоли, параметры отростков. Остальное относилось к высшей цитологии и, кажется, биохимии. По виску доктора под идеальной прядью катилась капелька пота.

«Скотский холод», – вспомнила я.

– Видела уже третьего проводника? – спросила доктор, закрывая лэпотоп.

– Да.

Рицко-сан упала в кресло, нимало не заботясь о том, что его скрывал грубый полиэтилен. Я осторожно села на край стола.

– Гм. Я еще нет. И что скажешь?

– Она не производит впечатления больной.

– Насчет Икари тоже не скажешь… Погоди. Что значит – «она»?

Я промолчала. Акаги хмуро терла переносицу и пыталась держать руку подальше от кармана с сигаретами.

– Насколько я помню, – озадаченно протянула она наконец, – наш господин соглядатай определенно имел в виду мужчину.

– Мы столкнулись случайно. Она знает обо мне

«Не ослепли?» – вспомнила я и добавила:

– Много знает.

Акаги вдруг выдохнула носом и подалась вперед:

– Рыжая? Доктор Лэнгли?

– Да.

– Так какой же она проводник?

Акаги сунула все-таки в рот сигарету и тут же ее вытащила. Я ждала разъяснений и ощущала себя… Некомфортно.

– Она новая сучка «Соул». Полину Карловскую отозвали, а на ее место прибыла вот эта дамочка.

Я уже опомнилась от контакта, различала интонации, или просто неприязнь в голосе Рицко-сан была настолько сильна. Мне не хотелось знать подробностей. Я и без того боялась, что чувствую к рыжей девушке много лишнего.

– Она всплыла в Бейджине, два года назад, – сказала Акаги, тянясь к шкафчику. Там был ее виски. Рассказ предстоял долгий.

…На конференции было многолюдно, тематика ее оказалась, как принято иронизировать в ученой среде, «межгалактической». Математики, физики, химики. Какие-то «перспективы» и «потенциальные направления», «рубежные исследования». Корпорации судорожно искали будущее, финансируя такие мероприятия.

Аска Лэнгли выступила с докладом о странном. Ее звали «никто»: просто безвестный Ph.D. от физики – ни университета, ни проекта, только родной город – почему-то Штутгарт. Акаги вполуха следила за докладом – и обомлела. Лэнгли вслух рассуждала о рубежах психологии, физики и химии. О странных свойствах структурированного карбида молибдена. О новых материалах.

Если вкратце – Аска в общих фразах выдавала с трибуны секреты «Соул». Понятие «Ангела» витало в воздухе, и посвященные обменивались недоуменными взглядами…

– Дальше – больше, – Акаги задумчиво пожевала край стакана и влила-таки в себя золотистую жидкость. – Пф. Пошли разговоры и начались перемены в структуре исследования Ангелов. Я знаю только слухи, но там несколько загубленных карьер, промышленный шпионаж и прочие прелести. А уж сколько финансовых потоков родилось или – наоборот – иссякло… Этот доклад, милая, был самым настоящим Ангелом от науки.

Я понимала только голые эмоции: озлобленность, недоумение, страх. Понимала отдельные термины. И совершенно не видела структуры.

– Говорили, что это провокация кого-то из Совета директоров. Некоторые, – Рицко-сан рассмеялась, – даже верили, что она гениальная самоучка, и ее только потом завербовали в «Соул»… Но я думаю, это был какой-то эксперимент. Или игра такая. Да…

Женщина замолчала, и я поняла, что она там – в прошлом. На конгрессе в Бейджине. Около нее – коллеги, и они намеками и недомолвками пытаются понять, что произошло. Доктор Акаги пила виски в компании со своим прошлым, где нашлось место молодой женщине со съеденной помадой и огненными волосами.

А еще Рицко-сан сказала не все.

– Рей…

Я посмотрела на нее и поняла, что мне пора.

– Да, доктор.

– Ты ничего не смотрела…

– Нет, доктор.

– А, ну да.

Она щелкнула зажигалкой перед лицом, и пока что просто смотрела на пламя. Я поклонилась и вышла. Не знаю, почему, но мне казалось, что Аска Лэнгли невольно чуть не столкнула с лестницы и ее.

* * *

У замдиректора Кацураги было людно: только что закончился учебный день. Я сидела у входа в приемную, смотрела на рукоятку трости и старалась не слушать. Учителя и кураторы, почти не скрываясь, сплетничали при старостах классов. За окном, плотно облепленным киселем, шуршал дождь. Он подкладкой добавлялся в гул речи, он обесцвечивал мое восприятие.

Я ощущала легкую дрожь после персонапрессивного удара, прощалась с последними обломками Ангела и старалась не думать о том, как пройдет завтра. Мысли об МРТ и курсах нейростимуляции были настойчивы, но остальные им не уступали.

Третий проводник – кто он?

Аска Лэнгли – кто она и что здесь делает?

Одна пятидесятая секунды – где я побывала?

Я прикрыла глаза, почти сразу провалилась в зыбкий песок звуков. Я вспоминала один-единственный кадр с концерта, кадр, на который обратила внимание Акаги.

Разорванный рот танцующего человека – он поднял лицо к потолку, его рот наполнен чернотой в мертвой вспышке. Странное лицо, которое наверняка понравилось бы Мунку – автору «Танца жизни», не «Крика». Вспененная масса голов, высохшие ветви рук, тугой луч прожектора – неуловимый цвет, просто столб света. Я видела все это, видела Ангела, который изменился, ощущая близость проводников.

Я видела все – кроме себя самой и Икари-куна. В течение целой пятидесятой доли секунды ни меня, ни его не было в этом мире. Мы не успели погрузиться в микрокосм Ангела. Мы не могли просто исчезнуть.

Мы были где-то.

– Рей? Зайди, пожалуйста.

Мисато-сан стояла в дверях, кто-то еще вставал, недовольно оглядываясь на меня. Кажется, кто-то из кураторов первого класса.

– Подождете, – распорядилась замдиректора. – Вы что, не видите, что с Рей?

Я шла через приемную. Даже если кто-то ранее не заметил трости, то теперь на нее – на меня – смотрели все. Очень хотелось сразу оказаться внутри кабинета. Даже не проходить мимо доброй и неуклюжей Мисато-сан в дверях, потому что меня она, конечно, пропустит.

– Садись, Рей. Ну, ты как?

Она улыбалась – поверх распечаток и свалки дисков и флэшек с записками на шнурках. Всегда искренне, даже в такой дождь за окном, когда день уже почти угас – с самого утра.

– Спасибо, Мисато-сан.

– «Спасибо», – поморщилась замдиректора. – Вот ты один в один – директор Икари.

Я не видела связи, потому молчала, ожидая продолжения. Кацураги вздохнула и сложила руки на груди.

– Такое дело, Рей. Через две недели Хэллоуин… Не то чтобы я одобряла, но в этом году заявки подали из всех классов, и нам позарез нужен единый сценарий. Не от ученического совета, а наш. Сделаешь?

– Хорошо, Кацураги-сан.

– «Мисато-сан», – машинально поправила она, копаясь в завалах на столе. – Сейчас… Сейчас…

– Какие-то конкретные пожелания?

– Да нет… Вот, – в руке Мисато оказалась флэшка. – Это я тут накачала из сети материалов по подготовке к Хэллоину. Опыт других частных школ. Ты погляди на это, подумай. Нужно придать законченный вид. Скажем, к завтра. Сделаешь?

Она смотрела на меня – искренне, открыто, а я уже все поняла: там очень разрозненные наброски, планы, наверное, видео. Это значит, что за ночь мне нужно написать все.

– Да.

– Вот и замечательно! – обрадовалась Мисато-сан. – Я не сомневалась в наших словесниках!

За окном шуршал дождь, и я впустила его в себя. Какие-то комментарии по делу мне сейчас не нужны, а нужно лишь почтительно высидеть этот энтузиазм. Наверное, так делают многие. Я плыла в ритме своей боли, старательно вылавливала ключевые слова и тотчас их отпускала.

Впереди был долгий вечер, не короткая ночь и полное освобождение от занятий завтра.

«Я не задала Акаги те вопросы, которые обсуждала с Икари-куном», – это была еще одна расстраивающая мысль.

– В общем, ты поняла. Мне бы не хотелось сосредотачиваться на одной какой-то культуре. Но и без вот этого, знаешь, примитивного, без упрощенчества. Хорошо, Рей?

Мы уже стояли у дверей, улыбающаяся Мисато-сан держала руку на моем плече.

– Я поняла, Мисато-сан.

– Вот и славно. Икари-куна привлечешь к делу? – подмигнула она и стала серьезнее. – Надеюсь, это не ваша совместная… командировка привела к вот этому?

Рука Мисато-сан легла поверх моей на рукоять трости. Теплая, сухая ладонь – почти обжигающая, как для меня. Тоже плохой признак.

– С конкретным случаем это не связано.

– Понятно.

Она очень хотела добавить что-то, но вовремя остановилась. Мисато-сан была добра, хорошо относилась ко мне, а еще – достаточно давно меня знала.

– Я могу идти?

– Да, Рей.

Невысказанная забота осталась в воздухе.

– До свидания, Мисато-сан.

– А флэшку?

Я оглянулась. Голубой штрих с биркой лежал особняком на изрисованном мусором столе. Кацураги исподлобья смотрела на меня, а потом тряхнула челкой:

– Считаешь, что праздники неуместны здесь?

Я так не считала. Я, опираясь на трость, слушала, как Мисато-сан в который раз разрешает собственные сомнения.

– Когда я приехала сюда и прочитала… все то, что за подписками о неразглашении, мне хотелось выть. Я – и скрытые эксперименты над детьми, представляешь?..

Наверное, я должна знать, какой была Мисато-сан до контракта с «Соул». Впрочем, наверное, мало что поменялось: она отгородилась, закрылась своей работой, и только сводки о действиях ее учителей-проводников будили совесть хорошего педагога-организатора из токийского пригорода.

– Директор Икари сказал, что Ангелов всего пять процентов. Остальные – просто дети.

Он сказал не совсем это, но Мисато-сан запомнила так. Я слушала ее, слышала пустой, ничего не значащий дождь, шум в прихожей. Еще одну чужую – лишнюю историю.

– Рей, – вздохнула Кацураги. – Ты точно не дочь директора? Иди работай. То есть, отдыхай. И не забудь флэшку.

* * *

Вечер растворялся в дожде, даже брусчатка будто стала мягче. Я шла под лунами парковых фонарей, а по капюшону плаща шлепали тяжелые капли с ветвей. У дверей я остановилась: чтобы достать ключи, мне пришлось бы или поставить кейс на землю, или трость – к стене.

В конце дня первое казалось несущественным, второе – нереальным.

Пальцам было зябко, пальцам было никак, и ключи на ощупь совсем не отличались от подкладки. «Домой. Домой, Рей».

Удивиться тому, что дверь закрыта только на защелку, я не успела.

– Ты позволишь?

Яркий свет больно ударил по глазам, отозвался вскриком. Он принял у меня кейс, трость, и за спиной щелкнула дверь. Я знала, что дрожу, не ощущала – просто знала. Я так много знала в эти минуты, и самым страшным знанием был несложный факт: третий проводник лицея «Соул» – Нагиса Каору.

Я видела его пепельные волосы сверху. Он наклонился, и я ощутила его губы на запястье. Он целовал мне руки, а я очень хотела выдохнуть. Грудь уже распирало изнутри, удушье билось в ушах. Он что-то говорил, расстегивал мокрые манжеты, касался губами предплечий.

Выдох – хриплый, кажется, со вскриком – и я осела по двери, потому что больше не чувствовала ног.

– Безумно рад тебя видеть, – улыбнулся он мне в лицо.

Я знала, что мне никак, ни за что нельзя было терять сознание. Но очень хотелось проснуться – а все привиделось.

Или хотя бы уже закончилось.

 

12: Нигредо

Когда Каору ушел, я доползла до ванны – все так делают. Я избегала смотреть на себя в зеркало – так тоже поступают, потому что – гадко. Противно. Горячий душ барабанил в плечи, в шею, в затылок. Ноги словно оттаивали, я почти их чувствовала. Брызги разлетались, ложились на запотевший кафель, а мне было страшно.

Мне казалось, что я просто копирую то, что нормально. То, что должна сделать женщина…

«Давай, Рей. Додумай эту мысль».

…женщина, которую изнасиловали.

Последнее слово я произнесла про себя еще раз. Прошептала. Когда я поняла, что вспоминаю перевод на немецкий, я выключила душ.

«Ты больна, Рей. Когда ты смертельно больна, у тебя только одно настоящее желание – выздороветь. Сколько угодно доказывай себе, что это невозможно, но ты ведь хочешь этого. Всем сердцем хочешь. Остальные желания – это фальшивка, понимаешь? Это обманки, ненастоящие желания. Ты читала о том, что перед смертью жизнь вкуснее? Вижу, что читала. Согласна?

Вижу, что нет…»

Он и в самом деле все видел. Все понарошку, все будто в игре: ненастоящие желания, ненастоящие не-желания. Апатия. Атрофия. Я думала, что все иначе – уже иначе, – но…

Я сидела перед белым, как вата, экраном и пыталась ни о чем не думать. На флэшке Кацураги было много всего – я не стала туда смотреть. Я выпила таблетку и создала документ «Сценарий.doc». Курсор мерцал в конце названия, палец лежал на «вводе». Я думала, где мне найти нужную информацию для постановок, думала о том, как же болит внутри, представляла себе завтрашнее обследование.

Кровь на анализ. ЭКГ. Гинекологическое кресло.

Меня затошнило – просто невыносимо. Стол плыл перед глазами – почему-то очень близко.

В дверь постучали, и я горлом почувствовала пульс. «Он вернулся. Еще не все. Как тогда». Я встала, опираясь на стол. Заполошно колотилась EVA, ей вторила – чужая, не моя – боль в паху.

– Сиди.

Я обернулась. В дверях стояла Аска Ленгли.

– Полегчало? – спросила она, сбрасывая туфли. – Скотина сейчас далеко, и ему не до тебя.

Я только сейчас заметила, что дышу, что стиснутый кулак не дрожит – ни карминной дрожью, ни обычной. Ленгли шла ко мне из коридора, я опускалась в кресло, и на фигуре доктора играли блеклые светотени – коридорная лампа, пласт света из-за двери в ванную, отблеск монитора. Я видела ее движения: она шла, чутко реагируя на свет.

– Интересно здесь у тебя, – сказала Ленгли, устраиваясь на стуле у кровати. Она забросила ногу на ногу. – Давай знакомиться заново. Я – кризисный оперативник «Соул» доктор Аска Ленгли… Сторожевая сука Каору Нагисы.

Имя. Я вздрогнула и увидела, как на секунду изменилось лицо Ленгли: она внимательно наблюдала за мной.

– Понятно, – кивнула Аска. – Поясню сразу. У него очень высокий приоритет в «Соул», а это означает две вещи: нужно охранять его и от него.

Я молчала: слова были точны и пусты. Ленгли расстегнула нижнюю пуговицу пиджака, откинулась на спинку стула.

– Ну что же. Да будет монолог.

Она заговорила: мягко, но очень точно. Я слышала длину предложений, логические ударения и всю выверенную грамматику человека, говорящего неродной речью. Ленгли умело подбирала синонимы и устойчивые выражения.

Я ничего не понимала по смыслу: в ушах стоял сплошной ватный гул.

– А тебе ведь не все равно, – вдруг сказала она громко.

Лицо Аски оказалось в полуметре от моего. Она подалась вперед, глядя прямо мне в глаза.

«Родинка на скуле, – подумала я. – И веснушки».

– Ты сидишь, как фарфоровая. Бледная. Безразличная, немая. Но не дай бог тебя уронить.

Я почувствовала ее руку на своем бедре, а потом было крохотное беспамятство. Когда исчезли алые пятна, Аска сидела на своем месте, а между нами в воздухе кружились, исчезая, тонкие нити. Пахло горелой шерстью.

– Пояс, – подсказала Аска.

Пояс халата, который я стискивала в кулаке, стал намного короче. Я разжала саднящую ладонь – стало легче.

– Прости, но мне нужно твое внимание, Аянами. Я не со шкафом пришла поговорить.

Фарфор. Я вспомнила: на мой семнадцатый день рождения Каору уничтожил все вазы в больнице.

– Итак. Все просто: я слежу, чтобы он не переходил черту.

– Черту?

– А. Ты умеешь разговаривать, – кивнула Ленгли. – Да, черту. Мне не нужны трупы детей и открытая демонстрация способностей проводника. Свихнувшегося проводника. Что же до тебя… Он брал тебя, когда ты хотела и когда не хотела. Когда едва понимала, на каком ты свете. Он уносил тебя на крышу больницы и показывал город. Он мучил медперсонал на твоих глазах…

Ее глаза расширялись, и она вгоняла за воспоминанием воспоминание – под кожу, в нервы, прямиком в EVA. Образы были нечеткими из-за боли, но там было прошлое. Это была прошлая я.

Это – не я.

– … Скажи мне, Аянами. Скажи, почему после всего этого ты не его кукла?

Я стояла, опираясь, на стол. Я дышала – и пыталась делать это не так громко. Не так часто. Не так больно. Аска сидела на своем стуле и поправляла отвороты пиджака.

«Я ее толкнула».

Ленгли поправляла одежду, и снова что-то не так было с ее лицом.

– Держи. Нам действительно нужно поговорить.

В ее руке была сигарета.

– Ни миллиграмма никотина, – кивнула она. – Просто легкий наркотик. Не хотелось бы предлагать тебе укол.

Я смотрела на нее и молчала. Я не знала, что сказать. Вопрос «почему „не хотелось бы“?» – не в счет.

– Хорошо. Я начну.

Она села на пол, старательно подтянув на коленях брюки. Она достала зажигалку, и я ощутила, что хочу сбежать. Сигарета уже тлела у ее губ, я едва видела внимательный синий взгляд. Но Ленгли знала о никотине, и ее дурацкая, детская поза на полу была такой странной, безоружной, а моя боль – такой сильной, что я села напротив.

– Молодец, – прищурилась она из-за дыма. – Держи.

Я приняла тлеющую сигарету. Казалось, она прожжет мне руку.

– Тяни осторожно, – предупредила Аска, подбирая под себя ногу.

Потом мы молчали. Я кашляла, и звоном отдавалась в голове оглушенная EVA. Все вокруг становилось маловажным, и боль, и, то, как я дрожала в прихожей среди своей бывшей одежды. Ленгли исподлобья изучала меня.

«Синие глаза. Как у Икари».

– Мне надо понять вашу связь, Аянами. Иначе я не справлюсь, понимаешь?

Я кивнула. Смешок.

– Запомни, я нечасто обещаю не справиться.

Я смотрела со стороны на эту комнату, откуда-то из-под потолка. Мы сидели на ковре, вился дым, и что-то растворялось, уходило прочь: глупость ситуации убивала что-то страшное.

Я курила.

Я курила наркотик.

Сидя на полу.

Сидя напротив незнакомой девушки, которая представляется как «сторожева сука».

– Что ты хочешь узнать о нем?

Я вслушалась в свой голос: он был странным. Хрипотца – словно я проговорила весь день. «А еще – как ровная линия на кардиограмме».

– О нем? – удивилась Аска. – О нем – ничего. Я хочу услышать тебя.

– Что именно?

– Кто он для тебя?

– Я не знаю. Он просто был.

Ответы давались легко и честно. Я с удивлением воспринимала образы из податливой памяти: полутемная палата, повязка на глазу после исследования. Он привел ко мне хор из детской онкологии. Он дергал их за ниточки, которые видела только я.

Это была страшная песня. Но мне было все равно.

– Нагиса пришел к тебе, как к своей игрушке. В чем он ошибся?

Я смотрела на нее в ответ и не понимала вопроса.

– Ах вот даже как, – улыбнулось дымное лицо. – Хорошо. Тогда иначе: в какой момент он начал ошибаться?

Это был понятный вопрос.

* * *

…– Рей, сюда.

Я осмотрелась. Икари-сан снова ждал меня. Комната для занятий младшей группы была пуста – маленькие парты, как ящики из-под фруктов, доска в белых разводах. Учитель забыл свой пиджак. Карман был измазан мелом.

– Я изолирую Нагису. Ты больше не должна ему потакать.

– Я поняла.

Он отрезал от меня огромный кусок, я понимала это, мне было больно, но… Но мне было больно всегда.

– Хорошо, – кивнул Икари-сан. – Нам пора определиться с твоим будущим. «Соул» готов оплатить любое образование.

Слова были легкими, теплыми. Он положил передо мной распечатки: профориентационные карты, пробные тесты, какие-то диски с данными. Последним был вывод экспертной группы врачей – я читала и подписывала такие раз в полгода.

– Что это значит, Икари-сан?

– Это значит, что медикам удалось добиться нулевой динамики.

* * *

– Они остановили метастазирование? – спросили голубые глаза.

– Да.

– Эксперимент «Е»?

– Я не знаю.

Мы молчали. Она меня прервала, и мне было немного обидно. Я снова переживала тот день. День, когда я будто бы проснулась. Я очнулась в классе, среди крохотных парт для самых маленьких учеников, многие из которых гарантированно не дожили бы до моих лет.

День, когда я выбрала, кем стать и кем перестать быть.

Аска не дала мне рассказать об этом – она просто все поняла.

– Понятно. Нагиса не принял такого исхода, да?

– Да.

– Попытался восстановить свою власть?

– Не сразу.

Аска помолчала. Скрипела сигарета, скрипело дыхание. Я почти не видела комнату: мне было тепло и легко. А потом начала рассказывать Ленгли. О том, как она пыталась найти записи тех лет. О том, что данные последних дней госпиталя НИИ «Нерв» восстанавливали буквально из угольев. О том, что тех данных ей не хватает.

– Я опрашивала одного выжившего из НИИ. К сожалению, на тот момент его уже десять лет кололи галоперидолом в «Остинсе»…

Аска затянулась и передала сигарету мне. «Не кончается. Как странно», – подумала я. В кислом дыму слышался запах чужой помады.

– Госпиталь стал мифом. Он стал порождать свои смыслы, новые знаковые миры. Веришь, этот бывший доктор утверждал, что болезнь рук директора Икари – из-за тебя. Якобы, ты пыталась его убить.

«Новый знаковый мир» – и очень обидный. На самом деле я пыталась убить себя.

– Рассказывали, что в крыле проекта «Проводник» можно встретить не одну беловолосую девушку. Что туда назначали врачей только за большие деньги или за большую провинность. Мне рассказывали о записях твоих снов – люди седели, блевали, глотали антидепрессанты после сеансов твоего опроса…

Я – у нее в записях.

Мысль была легкой, бесплотной. Я привыкла быть подшивкой в архивах – регулярно обновляемой подшивкой, многотомной.

– … Каору уникален. Он кукловод, идеальный больной. КПД его болезни – вся чертова сотня процентов. Извлекать удовольствие из боли – о, он будет гореть в аду многими ярусами ниже всех извращенцев прошлого… Жалкие любители!

Это была страсть. В ореоле дыма, с блеском в глазах. Она его ненавидела.

– Я подпустила его к тебе. Первый и последний раз – чтобы посмотреть, что он сделает. Он завалил тебя прямо в прихожей, трахнул, спустил тебе на живот. И потом помылся и пришел ко мне. Знаешь, что спросил этот сучий потрох?

Холод пробирал от этих слов, продувал все в груди.

«Я подпустила его к тебе», – все остальное не важно. Я прослушала окончание речи – я смотрела в пол. Ни легкости, ни слабости не осталось. Накрученная пружина вечной боли, обида – и больше ничего. Я встала и, пошатываясь, пошла в кровать. Позади раскалывалась тишина.

Я лежала лицом к стене и слышала, как шуршит что-то за спиной. В ногах покалывало от пережитого усилия.

Я не знаю, сколько прошло времени. Потом хлопнула дверь.

* * *

Я пришла в себя, когда за окном серело. Боль немного унялась, и разводы рисунка на обоях прекратили складываться в лица. Что-то шумело ветвями за окном – дождь, ветер. Наверное. Шуршал компьютер, шуршал компрессор холодильника.

Звуки потеряли остроту.

Во рту было гадко: дым мешался с химией. Я провела пальцами по носу, по щекам, по губам – опухшим, болезненно чувствительным. «В туалет. Потом помыться. И еще раз помыться».

Все было неподдельным. Настоящим.

Я потянулась за тростью и встала. У стола я запнулась, оперлась на поверхность и задела мышь. Кулеры зашуршали громче, и в их шипении послышался шепоток: «рад тебя видеть…» Я прижала ладонь к губам, сглотнула кислый ком. EVA взорвалась болью, и я хотела пройти быстрее, когда вспыхнувший экран выбросил убористую стену текста. Я присмотрелась: ссылки, небрежно скопированные данные – вместе с вставками-маркерами «собственность Event-агентства…». Сценарные планы, списки ролей, обыгранные в школьном духе trick-or-treat… Я листала документ – бездонный, кажется, – и он был самый настоящий.

«Не сердись! :-*, Аска», – прочитала я, когда текст все же закончился.

Я посмотрела в окно. Там шел вполне видимый и, наверное, очень осязаемый мокрый снег. Не понимая себя, я огляделась, подмечая детали. Я обоняла прокисший за ночь запах сигареты, я видела окурок у экрана, старательно скуренный. Я слышала – и видела – как дом окружает ранняя горная зима.

Мне по-прежнему хотелось вымыться. По-прежнему не хотелось смотреть на дверь. Но я ощущала мир и помнила, что через сорок три минуты – звонок. Я не закончу занятие: пойду на медобследование, где придется ответить на неудобные вопросы.

Начинался мой день. С болью, с позывами тошноты.

И со страхом открывать дверь.

* * *

– Аянами!

У двери медотсека сидели дети, и на восклицание обернулась не только я. Икари на ходу заталкивал беспорядочно сложенные листы в папку. Он спешил, глядя только на меня. Освещенный коридор выбелил его лицо. Ему нездоровилось, ему было неловко.

– Можно с вами поговорить?

Я встала, опираясь на трость. В очереди зашептались.

Мы отошли к окну, а Икари все мучил свою папку. Я смотрела, как гнутся уголки бумаги, как мало там места полуторачасовым мучениям второклассников. Хотелось забрать у него это и сложить.

– Э-э… Доброе утро, – сказал наконец он. – Я слышал в учительской, что вы уже второй день с тростью… Скажите, может, вам помочь?

Он не хотел смотреть в окно, избегал смотреть в глаза, на трость, на оставшихся позади детей. Казалось, что у него светобоязнь.

На самом деле так начинались мигрени.

– Не думаю.

– Гм. Вы узнавали у доктора Акаги, как насчет…

– Я как раз собиралась.

Я нашла его взгляд наконец – изумленный, расстроенный, обиженный. На самом деле он просто стоял слишком близко: запах, взгляд, речь – ничего общего с Нагисой. Но мне очень хотелось его ударить.

По щеке, наотмашь.

– Аянами, я не понимаю…

– Уйдите, Икари. Пожалуйста.

Он боялся. Я толкала его в боль тогда, когда он пришел ощутить себя нужным. Пусть и тебе будет больно, думала я. Очень важным казался союз «и»: он будто бы все оправдывал, и только где-то глубоко, там, где жила тошнота от вечной боли, пряталась мысль:

«Чем я лучше Каору?»

Икари ушел. Кивнул и ушел, а я повернулась, услышав тонкий голос:

– Аянами-сенсей! Доктор Акаги зовет вас!

* * *

– Придется все же колоть стимуляторы, – сказала Акаги, с хрустом сминая лист бумаги. Она комкала его, сжимала, перебирая пальцами. Пальцы все сближались, бумаги между ними становилось все меньше.

– Я понимаю.

Говорить не хотелось. Обследование измотало меня: я ощущала лишь тянущую усталость. Целые часы падали в тесты, нескончаемые раздевания, в шорох больничных тапочек. В меня стучали, меня ощупывали – я поначалу вздрагивала, а потом привыкла. Атмосфера больницы была апатичной, остро пахнущей, знакомой.

Я попала в свое безразличное ко всему детство и даже не поняла, когда именно все закончилось – словно бы очнулась, одевая свой пиджак в кабинете Акаги.

– Понимаешь ты… – сказала доктор с неудовольствием. – Это, между прочим, яды.

Она наконец швырнула скатанный шар в корзину – к пятерым таким же аккуратным комкам. На полу гнойником лежал единственный промах доктора.

– Одним словом, выкрутимся. Но опять, извини, станет больнее.

– Я понимаю.

Доктор снова вздохнула:

– Понимаешь ты… Дальше. МРТ на удивление чистое. Сейчас подождем подробную интерпретацию, но судя по тому, что я видела, – ты умничка. Держишься. Никакой динамики. Кровь тоже сейчас принесут, ликвор и… ммм… гистологию – это уже завтра посмотрим.

В кабинете пахло свежевымытым пластиком. Или влажной пылью – я путала эти запахи, одинаково знакомые по больнице. Акаги все говорила, хрустела бумагой и говорила: трансфер белков, коэффициенты замедления нейроимпульсов, замедленные дегенеративные процессы… Это все были правильные слова – я давно их не боялась.

Страшно, когда новые слова. Новые числа в анализах.

Страшно, когда старые слова произносятся с опущенными глазами.

– Кстати, тихоня. Есть информация, что измотали тебя не только ноги, – сказала Акаги непонятным тоном. Я отвела взгляд от корзины и увидела на ее лице любопытство.

И улыбку.

– В принципе, я могу даже не спрашивать, с кем у тебя был секс. Но Рей, дорогая моя, двадцать первый век на дворе, и пользоваться смазками…

В ушах нарастал звон, милостиво скрадывая остальное. Я помнила прошлый вечер во вспышках черного, в толчках боли. Я видела потолок сквозь эти вспышки, я смотрела только вверх.

«Могу даже не спрашивать», – вдруг вспомнила я и снова подняла взгляд. Доктор Акаги уверена, что я спала с Икари. Мне не хотелось разбираться в том, что я чувствую по этому поводу. Я встала.

– Акаги-сан, я не хотела бы обсуждать эту тему.

Плохо. Очень быстро. Слишком взволновано.

Слишком широкая улыбка в ответ:

– Как скажешь, родная моя. Но если вдруг…

Я повернулась к двери, и дверь стала немного ближе. Я уходила от проблемы – новой проблемы. У меня был шанс сказать правду, сделать что-то проще, что-то сложнее, но это – еще одно погружение в память о вчерашнем.

Мне нужно было подумать. Встретиться с памятью – пускай, но наедине.

К боли, обиде, к возврату в прошлое примешивалось горькое ощущение: я неумолимо запутывалась, тонула в обстоятельствах, которые навязал мне Каору.

«Идеальный больной».

Аска.

«Рей, давай разогреем саке…»

Каору.

«Его власть над тобой вот здесь». Мягкий толчок в лоб.

Икари. Директор Икари-сан.

«Рей, какой позор, как ты могла!»

«Он принуждал тебя? – Нет».

Голоса из прошлого.

Я сидела на скамье в парке и смотрела на навершие трости. Короткая черная ручка, матовый блеск, почти незаметный в этом шепоте серости, который льется с неба. Тихо шумел парк, в небе снова что-то менялось – с одного оттенка серого на другой. Я ворошила тростью листья, ворошила свою память.

Нагиса Каору. Высокий статус в «Соул» – по словам Аски. Настолько высокий, что директор принял его – после всего, что сделал Каору в НИИ «Нерв». Настолько высокий, что Икари-сан даже не стал со мной о нем говорить.

Листья под ногами закончились. Я поискала глазами беглецов и пересела левее, к краю скамьи.

На самом деле я придумывала отговорки, вспоминала их, потому что заявить на Каору я бы все равно не могла.

Достаточно вспомнить его открытую улыбку.

Достаточно помнить о прошлом.

Я встала, и сразу стал виден учебный корпус. Мне нужна была Рицко Акаги – второй подвальный этаж. Я попрошу ее ни с кем – в особенности с Икари-куном – не обсуждать наш предполагаемый секс. Осталось только додумать детали.

«Отвратительные. Не кошмарные, а всего лишь противные».

Доктор Акаги – не Майя, и тем более не Мана, она поймет и промолчит. Все складывалось хорошо. В корпусе меня среди прочих ждал Нагиса, позади остался пятачок разворошенных листьев и немного жалости к себе самой.

* * *

– Не знаю, девочки, прическа у нее – в самый раз, по-моему, – завистливо сказала Мана. – Если бы у меня тоже был такой лоб, я бы, наверное, тоже такую челку отрастила. А что? Красиво.

– За такими шрамы прячут, – добавила Хикари.

– Фу, Хикари, что за ассоциации?

Я пыталась сосредоточиться: на экране ноутбука складывался сценарий. Я играла в сложный пасьянс с буфером обмена, стараясь меньше думать. Сплетни в учительской помогали, пока кто-то не вспомнил Аску Лэнгли. Мне не мешал только Айда Кенске, который тихо читал что-то у фальшивого камина.

– А что? – спросила Хораки, глядя поверх журнала на Ману. – Я вот не считаю, что высокий лоб – это некрасиво. Наверняка у нее там что-то еще.

– Высокий? Да-да. Еще и выпуклый, как у этого, как его?

«Как у Сократа», – мысленно закончила я, вспоминая Аску. Я совершенно не помнила, какой у нее лоб, и что такого необычного в челке. Впрочем, это как раз не странно.

– Мари, вот скажи, как ты думаешь?

Илластриэс пожала плечами. Судя по очкам, поднятым на лоб, и угрюмому молчанию, она что-то переделывала – уже долго, и до конца оставалось далеко.

– И ладно бы челка, – не унималась Мана. – Но пиджа-ак!

– А что не так с пиджаком?

– С пиджаком все так. Дорогой, кстати, брэнд! Английский…

Мана сделала паузу. Она все еще не теряла надежду привлечь к обсуждению Мари. Я потерла скулу: сценарий размывался. Пока коллеги сплетничали, я невольно представляла сидящую на полу Аску Лэнгли.

Я не понимала, что можно обсуждать во внешности Аски, кроме глаз. Странный оттенок, очень насыщенный, как высокая нота. Странный взгляд. Пиджак я тоже не помнила. Кажется, песочный.

«Я подпустила его к тебе», – вспомнилось мне. Я вздрогнула и снова осторожно посмотрела на учителей.

– …Я понимаю, что брэнд, все дела, – вздохнула Мана. – Но зачем гнаться за дорогущей моделью, если она так невыгодно подчеркивает второй размер?

– Ах вот ты о чем…

Линда вспомнила подобающую историю из новостного канала. Хикари поджала губы: она не одобряла длительных обсуждений одного человека. Я наткнулась на ее взгляд.

– «Второй размер», «второй размер». Что вы прицепились, а?

Кенске захлопнул ноутбук и раздраженно изучал учительскую.

– Э, Айда, – начала Мана. – А ты что-то…

Айда посмотрел на меня. Кажется, он чувствовал, что все это время его замечала только я.

– Видишь ли, Аянами. Доктор Лэнгли вздула нашего физрука на тренировке, и милаш Тодзи публично провозгласил ее новой богиней лицея. Анклав недоволен.

– Конклав, неуч, – сказала Мари. – Dear Lord! Причем здесь Судзухара?! Ты как-то так ловко перевел все на личности…

– А, это я перевел? – ухмыльнулся Айда. – Грудь – сабж безличный, как же, знаю.

Мана спрыгнула со стола и приняла драматическую позу:

– Внимание, сейчас мы услышим мужскую… То есть, геймерскую версию красоты женской груди!

У нее неприятный голос – звонкий, задорный. Он освещал комнату резкими вспышками, которые умело били в цель. Я почти не видела Айду Кенске.

– Да, да. Ухожу уже, – сказал Кенске. – Все остальное вы и без меня обсудите.

– Нельзя ему трезветь, – вздохнула Линда. – Такой злой – ужас. Моим мальчикам дал контрольные пятого уровня. Они с ним вроде в игре что-то не поделили.

– Ah yes, virtuality, – сказала Мари, закатила глаза и вернулась к работе.

Все еще слышался шум, кажется, даже раз обратились ко мне, но мир вдруг сузился до размеров экрана. Я заканчивала сценарий, я могла уйти, но за дверью учительской был темный коридор, а потом – длинная лестница, а потом – холл. Скрипучий парк, и дверь, которую мне придется открыть.

Мне очень хотелось, чтобы у учительской меня ждали.

«Уйдите, Икари. Пожалуйста».

Наверное, так я впервые пожалела о секундной слабости – сидя в шумной учительской, наедине с мыслями, страхами и сценарием к мрачному празднику.

Я встала и начала собираться.

Никто не видел нового проводника. Никто не обсуждал его. Он был нигде, но я твердо знала: Каору в лицее, он никуда не уехал, он не под стражей. Я не хотела думать, чем он занят. Я просто чувствовала это.

Собственно, за тем он и пришел ко мне: чтобы я чувствовала.

Я закрыла дверь, не прощаясь. В сыром воздухе коридора плыл свет редких ламп: учебный этаж был пуст, свет здесь гасили рано. Звук трости утонул в мягком линолеуме. Я чувствовала себя ослепшей, и это подстегнуло страх. Он сочился из-под потолка, из приоткрытых классов, его было так много, что я вдруг захотела стать тенью.

Это так просто – облако дыма, рывок сквозь этажи. Выход.

Выбор был прост: боль или страх.

В кармане вздрогнул мобильный, а пока я тянулась к нему, – и еще раз. Ладонь была липкой, горячей, и прохладный пластик стал недолгим спасением.

Я нашла пальцем кнопку ответа, но потом увидела второе сообщение – еще один неизвестный номер.

* * *

Я вышла из ванны. Свет горел во всем доме – иначе я не могла. Я сдалась. Глупо проверять было замки, глупо класть под подушку нож.

«Глупо держать свет включенным», – подумала я и коснулась выключателя. Кольнула боль от смены освещения, на грани инфразвука колыхнулась темнота. Я вслушивалась в себя, прижимая к груди мобильный.

Холодное одеяло, плохо вытертые ноги – и такой теплый телефон.

Я сидела у стены, пытаясь согреться. И я совсем не удивилась, когда коротко зажужжал виброзвонок.

И почти сразу же – еще дрожь.

Он долго набирал это, поняла я. Будто слышала, как он стоит на балконе общежития, и в комнате позади – свет, гул. Ему надо вернуться туда, и он вернется, но пока что он набирает одеревеневшими пальцами такое длинное сообщение, и не очень понятно, что ему мешает: холод или алкоголь.

Я держала руку на кнопке вызова.

Чтобы позвонить по номеру из СМС? Чтобы быстро принять вызов?

Я не знала.

* * *

 

13: Начало игры

С гор спускалась зима. Она приходила из-за облаков, ее день ото дня становилось все больше: в ущельях, в промороженных облаках, и в запоздалых рассветах. Она копила силы, чтобы ударить всем весом – пока всего лишь копила. Истекал мерным звоном Шпиль, микроволновой барьер, чувствительный к переменам температуры и влажности, перенастраивали дважды в сутки. А ученики прекращали смотреть в окна – и в последнем таилось особенное чудо.

Интересно наблюдать за переодеваниями сверстниц. Противно – когда переодевается мир.

Аска Ленгли вышла из общежития, осмотрелась. Она изучала все и сразу: погоду, не доброшенный до урны окурок, крупные капли, свисающие с лавки. Она смотрела, как блестела брусчатка парковых дорожек – еще не льдом, но уже не водой. На востоке, невидимый за парком, занимался рассвет, и откуда-то из-под крыши в лужу упала капля – метрах в пяти от замершей Ленгли.

Перед учительским жилым корпусом стояла плотная, почти осязаемая тишина.

– Аянами, выходи, – потребовала доктор.

Голос потерялся среди помертвевших под утро окон. Аска понимала две вещи: во-первых, она спит, и это не только ее сон – во-вторых. Был еще третий вывод – о том, чей сон она разделяет, – но умозаключение было слишком очевидным, чтобы считать его выводом. Потому что – утро, потому что – тишина. Потому что – покой.

Разум существа, носящего имя «Каору Нагиса», был бесконечно далек от таких снов.

– Аянами, я жду, – Аска утопила в тишине еще три слова. Прислушалась, покачалась с пятки на носок, с носка – на пятку.

– Если ты пришла просто полюбоваться, то проваливай к черту. Я хочу спокойно доспать.

Тишина. Ленгли подошла к лавке и провела ладонью по дереву: мокро, холодно. Она уселась и запрокинула голову, рассматривая окна общежития. Ей вдруг понравился этот сон. Она давно разучилась пугаться чужого вторжения, отвыкла нервничать – даже умирать во снах отвыкла.

«А еще я больше не получаю удовольствие от сновидений», – удивленно подумала Аска и поняла, что это ее собственная мысль – не подделанная, не наведенная.

– Знаешь, Аянами, я сплю от полутора до двух часов. Дольше не могу. И не хочу.

Утро молчало, и Ленгли едва заметно улыбнулась: она все же добилась ответа. Пусть и такого своеобразного. Улыбнулась – и продолжила:

– Сон – это когда ты уязвим. В Вест-Пойнте этому неплохо учили. И в Дэнсгейте. Так что когда ко мне приперся этот белый скот, я была готова.

Ленгли ждала, что упоминание Каору как-то переменит это утро, сделает все не так – и не дождалась. Мир был спокоен, тих, но остановившийся за парком рассвет предательски выдавал сновидение. Солнце никуда не торопилось, и с каждой секундой утро обретало новый штрих неестественности: слишком замылен туманом учебный корпус, ветви не могут так застыть, а тени не должны плестись беспорядочной вязью.

Аска встала.

– Аянами, я ухожу. И на всякий случай…

Она выхватила оружие и выстрелила. Рявкнуло, и в пламени соткался силуэт человека. Контуры будто бы кто-то наскоро залил тушью, смешав черное, белое и красное. Аянами зачерпнула кровавый дым, сочащийся у нее из груди, и подняла взгляд.

– …Не люблю, когда вламываются без приглашения, – закончила Аска. – До скорого.

* * *

Я открыла глаза и поняла, что держу руку на груди. Во сне там появилась дымная рана – болезненная, огромная, смертельная. Глупая.

За окном серело. На стекле среди инея лежал кровавый блик.

«Она меня ранила».

Я стояла под душем и подводила итоги – немногочисленные, к сожалению, но пугающие. Аска Ленгли легко пустила меня в себя. Внутри поначалу была серая душная пустота, выложенные блестящим кафелем стены, длинные коридоры. Я шла, подчиняясь поворотам, лестничным пролетам, врастала в странную архитектуру – в блестящий серый кафель, в бесконечные переходы.

Потом я устала и прошла сквозь стену – в еще один коридор.

Под полом коридор оказался точно таким же, только заканчивался не поворотом, а лестничным пролетом. Этажом выше, этажом ниже – все одно: серый кафель, спертый воздух.

Потом мне стало страшно.

Я открыла глаза – у себя в ванной, под струями обжигающего душа. Перед глазами была обычная бело-зеленая плитка, запотевшая, знакомая и совсем не страшная. Там, во сне, я могла бы уничтожить Аску изнутри, наполнив все коридоры собой, но никогда не смогла бы добраться до глубин ее микрокосма.

«Все просто: она согласилась встретиться, а когда ей надоело – схлопнула свой сон».

Я положила руку на грудь. Казалось, что дыра, проделанная выстрелом Аски, все еще там. Мне было больно, онемевшие ноги плохо слушались, но это все отступало далеко-далеко. Просто как-то получилось, что попытка понять Аску закончилась… Странно.

Вместо ответов я обнаружила чудовище.

* * *

– Икари вчера дал, – уважительно сказал Тодзи Судзухара. – Дал так дал.

– Напился и пошел спать, – ответила Мана. Она пожала плечами, обводя учительскую взглядом. Взгляд искал единомышленников. – Тоже мне, герой.

– Умгу, – отозвался Кенске. – Вот если бы он утащил с собой одну кураторшу – тогда да-а. Герой бы был.

Тодзи оглянулся, загоготал и ткнул кулаком в плечо Айду:

– «Одну кураторшу-у-у»! Ловко, ловко!

Кенске кисло улыбнулся и снова затрещал клавишами, не обращая внимания на начавшуюся перебранку. Я ничего не могла с собой поделать: следила за ним. В последние дни Айда Кенске словно бы таял, растворялся в эфире. Все вздрагивали, когда он начинал говорить, о нем сразу забывали, стоило ему замолчать. Наверное, если он не придет на методсовещание, Кацураги не сделает ему выговор.

Дети сталкивались с ним в коридорах – «Опять бухает». «Хоть бы просох до контрольной». «Что это с учителем?»

Сегодня утром около столовой он встретился с Аской Ленгли, и я увидела, как доктор долго смотрит ему вслед. Потом Ленгли перехватила мой взгляд, подмигнула и исчезла.

Я даже не поняла, в какой кабинет она зашла.

Воздух лицея звенел от напряжения, начиналось что-то странное, и я едва ли могла списывать свои ощущения на Каору, страх и опухоль. Я поминутно ждала синей тревоги, каждый урок казался последним. Во время тестов в 2-D я выглянула в окно и не увидела теней в парке – не увидела погожим осенним днем.

«Побочные эффекты новых лекарств» – так звучал правильный ответ, и все равно мне было страшно, потому что до сих пор где-то был Каору, потому что в микрокосме Аски Ленгли прятался Лабиринт. Потому что Айду Кенске что-то стирало из этого мира – и мой бред не имел к этому никакого отношения.

– …Наш новый сотрудник – специалист по преподавательской этике, Нагиса Каору-сан.

Я подняла взгляд. Малый зал методсобраний словно сгустился вокруг него – улыбающегося, благодушного. Он причесал свои пепельные волосы. Он трепал бэйдж, прикрепленный к карману пиджака, кивал собравшимся и улыбался, улыбался.

Улыбался. Настоящий цвет его глаз скрывался за скрипуче-желтыми очками в тонкой оправе.

– Надеюсь, все наши уроки достойны звания открытых, – сказала замдиректора, – и проверка будет приносить уважаемому Нагисе-сану удовольствие.

Коллектив лицея молчал, послышались отдельные хлопки. Я пыталась вспомнить, как попала сюда. Кто-то вошел – кто-то опоздавший, – поймал взгляд Кацураги и сел на крайний стул у дверей.

– Очень рад, что меня так принимают, – поклонился Каору. – Большая честь работать с вами, пусть и недолго.

Я ждала, что он вот-вот скажет какую-то двусмысленность – только для меня, только для него. Я ждала, и в животе все каменело, а рядом со мной было одно свободное место. Меня трясло.

Каору поклонился и пошел в зал – улыбаясь, улыбаясь. Кацураги что-то говорила за его спиной, совещание перешло к новому вопросу, а я слышала только EVA в своей голове, только толчки взбесившейся боли.

Он шел ко мне, и вдруг что-то изменилось.

Я услышала слабый вскрик-вздох изумления, и поняла, что не вижу Каору.

– Вы не ушиблись? – громко поинтересовалась Аска Ленгли, помогая Нагисе встать. – Садитесь сюда, я найду себе место.

Когда она опустилась рядом со мной, я поняла, кто опоздал на совещание. Малый зал шептал, я видела рты и уши, видела глаза, которые смотрели на мою соседку – кто украдкой, а кто и не скрываясь.

– Упал, – трагическим шепотом вздохнула Ленгли, ни к кому конкретно не обращаясь. – На ровном месте. Бывает.

Она достала блокнот и все оставшиеся полчаса рисовала. Я искоса присмотрелась и вздрогнула.

Со страницы блокнота смотрело жерло коридора, выложенного кафелем. Аска поглядела на меня и добавила под рисунком несколько штрихов, сложившихся в ее любимый смайл.

– …Завтра мы еще встретимся, – сказала Кацураги, и я поняла, что все закончилось. – Надо обсудить подготовку к Хэллоуину, прошу кураторов подготовиться. Всем пока.

И снова не было директора Икари. Я встала, складывая свои бумаги, спрятала откидной столик в спинку сиденья и пошла к выходу. Трость жгла мне руку. Вокруг толкались и шумели, я шла, ощущая режущий взгляд, и все было так, как я боялась. Каору не подошел, он просто смотрел.

Издерганный день заканчивался. В коридоре все стало только хуже: снова пришла паника, ощущение края пропасти, и мне очень хотелось бежать, а лучше – уйти в себя, раствориться, стать дымом. Вместо этого я нашла взглядом Икари-куна и пошла поперек потока людей – к подоконнику, где он стоял, водя пальцами по экрану планшета.

– Икари.

Он обернулся, и я смешалась. Он ждал – ждал именно меня.

– Вы… Как вы?

Я встала рядом – очень не хотелось отвечать. На нас поглядывали, но пока никто не остановился. Я смотрела сквозь тени, скользящие к выходу из лицея, и свет серел от шагов и шороха одежды.

– Спасибо за сообщение, – сказала я.

Он нахмурился, и пришлось уточнить:

– Вчерашнее.

Икари-кун кивнул и тоже оглядел проходящих мимо нас людей.

– Я напился. Не слишком поздно написал?

– Нет.

Он удивился.

– Вы еще не спали?

– Нет.

– Но… Почему?

– Я поздно ложусь и сплю недолго.

«Знаешь, Аянами, я сплю от полутора до двух часов. Дольше не могу. И не хочу», – вспомнила я.

– Интернет?

Я промолчала. Он снова спросил не то: напомнил мне пережитое – пережеванное ночью. Не то, не так, не вовремя – Икари-кун неуклюж и предательски точен. И я вдобавок не понимала, причину этой точности.

– Нет. Почему вы так решили?

– Вы фотограф. У моего друга… – он повертел в руках планшет, точно соображая, что это у него в руках. – Э-э, товарища… Не важно. На рабочем столе был странный пейзаж. Я видел его вчера вживую: раннее осеннее утро, брусчатка, парк – и фрагмент старой стены. Представляете, видел. Даже освещение было такое же, как на том пейзаже. Я вспомнил, на каком форуме сидел этот товарищ, ну и нашел вас.

Я помнила тот снимок. Это было хорошее утро.

…Я проснулась до восхода солнца и долго пыталась понять, что со мной. Я встала, доделала план урока, обулась и вышла на улицу, набросив пальто поверх халата. Парк молчал, и какая-то прозрачная нота билась у меня в виске. В грязно-серый пейзаж кто-то вплел тончайшую нить хрусталя, пахло сыростью и прелой листвой, и я уже все поняла и, спотыкаясь, почти побежала за камерой.

– В то утро я проснулась без боли.

– Странный снимок, – невпопад кивнул Икари. – Но очень красивый.

«Он меня нашел, – думала я, – он видел мою работу». Какой тесный маленький мир.

– Куда вы сейчас? – спросила я.

– М-м, д-домой…

Я чувствовала себя странно, затылок жгло от потустороннего взгляда, который искал меня – с ленцой, не прилагая усилий, – но искал. Все станет только хуже – я это прекрасно понимала, но мне расхотелось прятаться от себя и от других.

Почти тепло. Почти уютно.

– Вас… Проводить? – спросил наконец он. – Можно?

Икари-кун был удивлен, растерян и рад. Я кивнула:

– Это недолго.

– Нет, что вы! Я рад! – заторопился он. – Может, вам помочь? Что-нибудь забрать из кабинета? Какие-нибудь ужасные пачки тестов?

Он развел руки, показывая, какие, по его мнению, у меня там пачки. Он улыбался.

«Считает, что мне просто понадобился носильщик».

– Нет. Я не потому вас позвала.

Икари-кун отвел взгляд – на какую-то секунду.

– Я просто пошутил, Аянами, – хмуро сказал он. – Где вас подождать?

«Почти тепло, – вспомнила я. – Почти уютно. Он подумал, что я подумала, что он подумал. Глупо как».

Это не глупо, возразила я себе. Это отношения.

– Просто идите со мной. Пожалуйста, – добавила я.

Разочарование ворошилось в груди, разочарование и страх: мне тяжело с ним рядом. Мы шли по опустевшему коридору, мягко стучала моя трость, и звонко, почти по-женски, стучали каблуки Икари.

– Что-то идет не так, Аянами, – будничным тоном сказал он вдруг. – Все катится в пропасть. Верно?

Он шел рядом – невозможно точный и неловкий – и говорил о том, что терзало меня весь день. Икари Синдзи ощущал то же самое, и когда ветер дохнул мне в лицо одновременно со скрипом двери, я приняла это слово.

«Пропасть».

Редкие фонари в парке светились среди голых ветвей, блестели искры брусчатки – то ли сам камень, то ли влага на нем. Икари поежился, подбросил плечом ремень своей сумки.

– Я нашел… Разные слухи о закрытии лиссабонского лицея. В интернете писали, что аукцион по продаже его бывших зданий отсрочили.

Тема была странной и – удивительно точной по настроению.

«Закрытие лицея».

– Почему?

– Невозможно сказать точно. Но на фоне прочей шелухи эта новость была настоящей. Все остальное – ну, как бы вам объяснить…

Икари пощелкал пальцами. В перчатке звук получился глухим.

– …Вот вы же узнаете отредактированный снимок?

В фотографии все не так просто, как он думал. Особенно когда появилось такое количество качественных графических редакторов.

– Наверное.

– М-м, неудачный пример, да?

Мы помолчали. Под ногами что-то хрустело, дышать было больно: наверное, вечер все же принес собой мороз. Синдзи выдохнул пар и снова заговорил:

– Все очень правильно: все эти открытые письма с благодарностями, ответы чиновников, все эти твиты и блоги переведенных учителей. В одной из записей кто-то разместил фото с выпускного, там в кадр попала бутылка явно не газировки. Представляете, появилась реакция какого-то чинуши из департамента образования, который твитнул насчет разврата. Пошли ретвиты, обсуждения… Это даже не отредактированный снимок. Это коллаж, понимаете?

– Понимаю, – сказала я, чувствуя, как холод пробирается к животу. – Коллаж из симулякров.

– Симулякры, – повторил Синдзи. – Пустые знаки. Подходит, Аянами. Снова подходит.

«Снова», – подумала я. Да, снова. У нас уже есть общие слова и, как и подобает словесникам, – слова умные. Понимание ненадолго отогрело меня, отвлекло.

– Все новости насчет закрытия лицея – пустые, – скучно сказал он. – Все написано хитро, но пусто.

Такие «пустые» истории придумывают в СБ: записи в жж, свежие фото на хостингах снимков, недолгие сеансы общения в чатах. И мне очень не нравилась аналогия между лицеем и Ангелом, которого мягко вычеркивают из истории.

Стало тоскливо, и уже показалась впереди освещенная дверь моего дома, у которой поджидали неизбежные слова.

«Доброй ночи, Аянами.

„Доброй ночи, Икари“.

Скрипучий парк, щемящая тема, словно где-то за домом таилась та самая пропасть. Или, если точнее, прямо за дверью. Мы шли все медленнее – мы оба. Ему тоже не хотелось уходить, и в каждом слове Икари-куна я слышала отголосок своего сегодняшнего дня.

– Аянами. Я вас обидел чем-то? Скажите, пожалуйста.

Свет над моей дверью истекал мягким звоном – сверху, из-под козырька, и я не видела глаз Икари-куна. Я подошла ближе: почему-то казалось очень важно увидеть, как он на меня смотрит.

По версии, известной Акаги, – официальной версии – я с ним спала.

„И не отказалась бы, чтобы это стало правдой“.

Спустя двое суток после Каору.

„Я дура? Нет. Я больна“.

Ладони было очень удобно на его щеке, а потом он положил свою руку поверх моей на рукоять трости – и все исчезло.

* * *

Я шла сквозь пустоту, и подо мной ткалось что-то твердое, какая-то идея поверхности, – что-то, по чему можно идти. Неважно, что. Что было вокруг? Неважно. Например, что-то серое. Одновременно с моей мыслью стало слышно шуршание – мои шаги, серый цвет пустоты принесли звуки.

Страх остался далеко, а здесь оказалось всего лишь пусто.

Здесь?

Я осмотрелась, пытаясь понять, где я. Это не походило на персонапрессивный удар, значит, я не в личности Икари-куна: ни коридоров, ни образов, ни света, ни тьмы. Просто ничто, которому я дала звучание и цвет.

Да и не била я его.

„Это все же может быть персонапрессивный удар. Ты не знаешь, как он выглядит по другую сторону“.

Не знаю, согласилась я. Я на пробу попыталась представить температуру пустоты, и стало тепло: приятно, захотелось снять пальто, подставить лицо ветру, в котором звенит хрусталь, в котором свежесть вечного утра… Я открыла глаза.

Это, кажется, называется степь.

Я присела, гладя пушистую траву. Она покрывала небольшой пятачок вокруг меня, а дальше превращалась в серо-зеленую массу, похожую на неумелый рисунок, бегущий прочь во все стороны, до самого утреннего горизонта – немного желтого, слегка заспанного и больного, звучащего так, что хотелось сцепить зубы, чтобы не заплакать от этой красоты.

Красоты детского рисунка.

– К-как мы здесь оказались?

Я оглянулась.

Вокруг него был пятачок асфальта, даже часть дорожной разметки сохранилась, и я видела, как слабым маревом колеблется вокруг него другой мир – часть арки из резного дерева, глубокая зелень – все такое же точное, грубое и беспощадно ненастоящее, как и моя рассветная степь.

– Не знаю.

Икари расстегнул свое полупальто и сделал шаг ко мне.

– Не понимаю. Я вижу вас как-то… Нечетко, да?

– Как и я вас.

– Я схожу с ума, – проворчал он и сел на землю.

Мир его видения сливался с моим. Арка повисла невысоко над землей – простая храмовая арка, кажется, очень старая. Дерево появилось не полностью, его точно отрезал кто-то и вклеил поверх марева разнотравья.

Мне хотелось знать, что видит он, и я долго не раздумывала: превратилась в дым.

И оказалась перед своей дверью. Между нашими лицами застыл пар дыхания – его и мой, затененное лицо оставалось в тени, но я еще слышала стеклянистый присвист ветра – не из парка, а оттуда.

„Степь, арка. Что он видел?“

– Я… Аянами. Простите, мне нужно идти.

– Хорошо, – ответила я. Почему-то мне стало неловко.

– Голова кружится. Лекарства, ерунду всякую делаю… Простите.

Икари сказал „спокойной ночи“ и ушел. Я потерла висок, понимая, что боль только что вернулась – я и не заметила ее пропажи. Синдзи растворялся в парке, я еще увидела его спину в столбе света под фонарем, и, сжимая ручку трости, пыталась удержаться.

„Он что-то видел. Он решил, что ты ударила его, проникла внутрь и пыталась себе подчинить“.

За дверью меня никто не ждал – я запоздало поняла, что стоило испугаться, – свет зажегся так, как положено, и в ванной было зеркало, где я напрасно пыталась высмотреть ответ. Спустя три минуты я сняла линзы и пошла готовить ужин.

Когда я вернулась в комнату, в кресле перед компьютером сидела Аска Ленгли.

– Заставить Каору ревновать – это страшно неумная затея, Аянами.

Я поставила поднос перед экраном. Ее полусапожки стояли у двери: их хозяйка вошла, разулась, аккуратно поставив обувь под вешалкой. Села и стала ждать.

– Видишь ли, Рей, ты слишком, эм, не такая, чтобы играть в игры – второй смысл, провокация и все такое, – сказала Аска, пошевелив пальцами в воздухе. – А из этого следует, что ваша вечерняя прогулка на двоих – сие есть проявление идиотизма. Твоего идиотизма.

Серые коридоры, вспомнила я, глядя в ее глаза.

Аска стянула с тарелки мой гренок и принялась его жевать. Она хрустела корочкой, смотрела на меня, и я как никогда сегодня ощущала, что все неправильно. Шуршал компьютер, помаргивал огонек ожидания в углу экрана. Доктор вытерла руки носовым платком и небрежно сунула его в карман.

– Впрочем, прогулка с маленьким Икари даже рядом не валялась с решением его отпустить. Вот это – просто титанический идиотизм.

„Потому что у Нагисы появилось сразу две цели“, – закончила я. – Потому что секунды тепла и уюта имеют свою цену».

«Ты просто об этом не подумала», – закончили голубые глаза.

– Я не подумала об этом, – согласилась я вслух.

– И тебе повезло, что подумала я.

Аска полезла под пальто и достала оттуда оружие. Длинный двуствольный пистолет – такой тяжелый, такой нелепый, что он мог стрелять только термохимическими зарядами. Следом на стол лег какой-то походный вариант косметички и прибор с сенсорным экраном: большой телефон или маленький планшет, но я видела только оружие.

Во сне он был еще больше, он возник из воздуха, а потом был огонь, была боль.

– Ага, запомнила, – удовлетворенно сказала Аска и встала, подхватив косметичку. – Умыться – это там?

– Да.

Я уже поняла все, но все равно смотрела на нее, а она, остановившись, – на меня. Свет мигнул.

– Раз с тобой не остался спать Синдзи Икари, придется отдуваться мне. И да, он сам в безопасности. Эта белая скотина сначала хорошенько изучит соперника, а только потом полезет с нежностями. Согласна с таким выводом?

Она ждала ответа – это точно не демонстрация превосходства.

«Она по-прежнему изучает меня. А я – ее».

– Согласна. Но Икари-кун сегодня увидит очень плохие сны.

– Тоже верно.

Она закрыла за собой дверь, зашумела вода. Я села перед компьютером, уткнув пальцы в виски. Боль возилась в голове, путая мысли, и я пыталась осознать, что же я натворила. Честно пыталась испугаться, но вместо этого испытывала только разочарование.

«Он ушел».

Была еще одна мысль – странная, страшная даже. Икари искал информацию о закрытом лицее, его тревожило нечто, связанное настроением со всеми нами. Я видела так же ясно, как и он: инспектор Кадзи, ликвидированный филиал «Соул» в Лиссабоне, Айда Кенске, страхи учеников и даже Каору Нагиса – все это части чего-то огромного.

Куда большего, чем я могу вынести.

От движения локтем вспыхнул экран, и я вспомнила о гренке и сыре, о недоделанном сценарии. Вспомнила, что не зашла к Акаги получить результаты гистологического анализа. Я посмотрела на часы: давно пора было уже гладить выстиранные вещи и готовиться на завтра.

«Вместо семи с половиной минут я шла домой пятнадцать. Почему накопилось столько дел?»

* * *

– Смотри, вот это чашка.

Я посмотрела. Аска обвиняющим жестом указывала на посуду перед собой. Шумел кран, я уже почти все домыла.

– Вижу.

– Она бесполезна, пока не придет в движение, пока ты не выведешь ее из устойчивого положения. Даже для того, чтобы создать ее, равновесие нарушалось тысячи раз. Из земли вынули грунт, докопались до глины. Потом глину промывали, добавили туда… Ммм… Полевой шпат? Кварцевый песок точно. Кажется. Не помню, что туда подмешивают для пластичности. Потом идет вымешивание, обжиг… Понимаешь? Нельзя создать что-то, не нарушая равновесия.

По-моему, это был очевидный факт, но Ленгли не унималась.

– Аянами, ты понимаешь?

– Да. Ты говоришь очевидность.

– Во-от! – она подняла палец. – А теперь идем дальше. Ты можешь что-то сделать с чашкой, не выведя ее из устойчивого состояния?

– Нет.

– Именно. Управлять статическим объектом невозможно. Только в динамический объект можно налить кипятка, подвинуть к собеседнику…

– Можно помыть, – вклинилась я.

– Что?

– Ты допила?

– А, да. Держи, – она протянула мне чашку и рассмеялась. – Говорят, простые примеры ученые придумывают только для аудиторий. Или классов. Никогда не была в классе.

– Простые примеры чего? – спросила я и обернулась. Осталось вытереть мойку. «И не забудь о креме для рук», – сказал в голове голос Майи. Я чувствовала себя странно: на моей кухне не было пусто и тихо.

– То, что я тебе разжевывала, – это философия сложного математического моделирования. Предикция и мониторинг динамических систем.

– Предикция и мониторинг?

– Контроль по сути, но это все скучно.

Аска зевнула и встала.

– А если чашку разбить?

Она прищурилась и села на место. Уткнула локоть в стол и приложила палец к губам.

– И что?

– Можно управлять поведением осколков?

– Это теория хаоса, моя гуманитарная. Можно смоделировать, предсказать, но зачем управлять?

Я смотрела на нее, ощущая, что ей интересно. Я невольно задала какой-то странный и важный для нее вопрос. Она привела ко мне Нагису – и сама же подставила ему подножку сегодня. Она изучает меня, сидя на кухне, с моим чаем и моим гренком в желудке.

– Смотри, – вздохнула Аска. – Я сейчас роняю чашку. Здесь, когда мы вдвоем. Или роняю ее среди пяти человек, нацеливших друг на друга оружие. Понимаешь разницу?

– Да. А почему они целятся друг в друга?

– Потому что я раньше в нужных местах и в нужное время уронила три чашки, сервер и, например, использованную авторучку.

Мне стало неуютно, в голове скрипучей болью отозвалась опухоль, и свет немного померк. Аска тоже была связана со странной атмосферой последних дней, и она только что сама об этом сказала.

– Иди-ка спать, – снова зевнула Аска. – Только больше не лазай мне в голову, окей?

– Ленгли.

– Мм?

– Что это за лабиринт?

Она склонила голову и одним пальцем потрепала челку.

– А вот это тебе без надобности. Тебе хватит знать, что в следующий раз ты там останешься навсегда. Спокойной ночи.

* * *

Когда я проснулась, она с ногами сидела за компьютером. Был треск клавиш, шептал свет настольной лампы.

– Спи давай, – сказала Ленгли, не оборачиваясь. – Я гей-порнушку докачиваю, за меня не волнуйся.

– Нагиса проник в сон Икари, – сказала я и отвернулась к стене.

Липкие касания чужих снов застыли на коже потом, меня морозило под тяжелым одеялом. EVA тонкими иглами била в кости черепа, и я устала сильнее, чем после рабочего дня.

– Хрен бы тебя побрал, – пробурчала Аска и вылезла из кресла. Я только сейчас обратила внимание, что ее голос ярко-малиновый. Мне было слишком никак, чтобы искать закономерности.

– Хрен бы тебя побрал, Аянами, – повторила Аска. Она стащила с меня одеяло и укрыла снова – перевернув сухой прохладной стороной ко мне. – Ну почему ты не можешь просто поспать?

* * *

 

14: Оборотень

– Нет, не так.

Сирил обернулся. Ему нравилось обнимать ведьму в откровенном наряде: Элли из первого класса посмеивалась в его объятиях. Это им нравилось, а читать речитатив – не особо.

– Еще раз, – объяснила я. – Отсюда: «Мы страхом наполним сердце и кровь…». И без улыбок, пожалуйста. Мэтт, верни музыку на две сорок три.

– Да, мисс Аянами!

Пульт всегда отзывался так. «Мисс Аянами… Мисс Аянами… Да, мисс Аянами». Репетиция покорно соглашалась со мной во всем – кроме порядка.

Зал шумел, и я временами почти не видела сцену – таким насыщенным был гомон. На рядах переодевались, кого-то щипали, а на галерке, не скрываясь, смотрели видеоролики: там шумели сильнее всего. Кураторы только усиливали беспорядок, гоняя самых громких из конца в конец актового зала. Мне было плохо.

Не больно – просто плохо.

– По-моему, недурно, – сказала Мисато-сан. – Да что там – недурно? Здорово. «Черная лотерея» в холле… Хм…

Она листала документ, озадаченно хмурилась, щурилась с интересом. Ее мысли были далеко от сценария: замдиректора думала о чем-то своем, пряча половину лица за свечением монитора.

Я рассматривала алые пятна, плывущие перед глазами, и ждала, когда это пройдет. Удвоенная доза обезболивающего, уколы нейростимуляторов и колкие искры в мышцах ног – так ощущалось утро. К десяти часам я стала видеть полупрозрачные красные тени. «У твоей EVA наркотрип», – без улыбки пошутила Акаги и вывернула на меня результаты анализов.

Мне хотелось спать, меня мутило от нового сочетания препаратов.

– Можно?

Я повернула голову, глядя, как рядом садится Каору. Светло-серый свитер, светлые брюки. Розовое стекло очков, насмешливый взгляд.

Набор пятен.

– Сколько здесь Ангелов? – спросил он.

Тишина, перерастающая в тонкий звон. Ровные тихие басы – тихие специально для меня – таяли в беззвучии. Свет жался к окнам, к лампам, свет рывками покидал помещение, будто отдергивая руки от чего-то холодного и склизкого.

Он раскачивал их – всех сразу. Волна одури была тяжелой, ее рыбий привкус терзал безотчетным страхом, но я успела: «Я – это я».

И меня много.

Рассыпавшись, я погрузилась в себя – в память, в далекие дни, в редкие секунды радости. Когда мой микрокосм попал под удар, его встретили уже десятки «я». Вокруг цвел чужой сад, и я – все я – сидела на лужайке, ожидая дрожи и холода, но все закончилось так же быстро, как и началось. Каору приложил указательный палец к ноздрям, посмотрел на пятна крови, расплывшиеся по фалангам.

– Ни одного, – сказал он, потянув носом. – Странно.

Репетиция приостановилась, вскрикнула Элли, а Cирил, вздрогнув, отнял руку: он слишком сильно сжал грудь своей партнерши. Своей ведьмы. В глазах детей таяла муть страха и слабости. Я смотрела на них и закрывалась от дурмана их боли.

Чужой боли.

«Зачем?» – хотелось спросить мне. Зал медленно отходил от удара – самого настоящего ненаправленного персонапрессивного удара. Свет снова вливался в мир, мысль возвращалась во взгляды людей, и на какую-то секунду мне показалось, что я слышу только звуки, вижу только глазами.

– Ты же помнишь, – легко сказал Нагиса и улыбнулся. – Все ради боли.

– Простите… У вас кровь течет.

Я подняла взгляд. Около нас, протягивая платок Каору, остановилась Элли – еще бледная, с заполошным пульсом, который мне видно даже с метрового расстояния.

– Правда? – он улыбнулся еще шире, принимая до скрежета белую ткань. – Спасибо. С таким подарком не жаль умирать.

– Вы умираете? – серьезно спросила Элли.

«Беги», – хотела сказать я, но вместо этого смотрела на его висок. Каору не брала химиотерапия: серые волосы только поредели, сделались как пух, но не выпали.

– Я? Да, – ответил Нагиса. – Как раз об этом я разговаривал с вашей Аянами-сенсей.

– Вы похожи, – вдруг сказала ученица, переводя взгляд с него на меня. – Вы…

– О, это грустная история, – отмахнулся Каору. – Она тоже умирает.

У нее карие глаза с едва заметной зеленой крапинкой. У нее короткое каре. И она не Ангел – во всех смыслах. Я встала.

– Элли, вернитесь на сцену, пожалуйста.

– И подсаживайтесь ко мне вечером в столовой, – добавил Каору. – Вам ведь нравится слушать о смерти?

Он оглушил всех, на него подадут рапорт – кто-нибудь из кураторов-медиумов – но он при мне взял всех. Я прикрыла глаза, глядя вслед уходящей Элли. Снова была прихожая, тяжелые толчки и вспышки тьмы надо мной.

Я снова чувствовала себя раздавленной.

– Будешь защищать свою игрушку?

Его голос. Воспоминание из госпиталя «NERV», те же слова – один в один, – те же мысли.

Ребенок стоял на подоконнике, думая, что перед ним – детская. Впереди у него были игрушки, друзья, нянечка этажа улыбалась ему. Я видела мысли мальчика, но Каору не позволит ему умереть счастливым: за пять этажей до земли ребенок успеет прожить ад.

– Боль должна быть избавлением.

«Не так, как нам», – закончила я за него.

Вокруг снова был зал, и Элли уже стояла на сцене, странно на меня глядя.

Каору сидел рядом, светски улыбался уголками рта. Он словно бы говорил: «И что ты стоишь?» Тот же вопрос читался в глазах многих. Длинная пауза, пустые секунды – минуты? – а я все стояла, стояла…

– Президент, – позвала я. Голос хрустнул в тишине актового зала.

– Да, учитель Аянами, – отозвался Андрей где-то позади.

Я не стала искать его взглядом.

– Заканчивайте без меня. Всего доброго.

– Твоя трость, Рей, – подсказал Каору.

Зал оживал, и голос Нагисы почти растворялся в нем – звучал только для меня.

– Они и правда так похожи, – услышала я, закрывая за собой дверь.

* * *

В зеркале отражалась я. Синеватая бледность, серо-розовые губы. Фальшивые серые глаза. Впадина под шеей была такой глубокой, что казалась дырой. Я поспешно застегнула ворот блузки и сжала его пальцами.

Мы похожи. Мы умираем.

Я тронула пальцем под правым глазом. Там был тонкий длинный шрам по всему нижнему веку, едва видный за ресницами. Каору тогда увидел картину, где девушка плакала кровавыми слезами. Так совпало, что от лекарств я в тот вечер лежала пластом.

«Это красиво», – сказал он, доставая тонкую булавку.

«Вот увидишь», – пообещал он.

И я действительно увидела.

Вода шуршала из-под крана, с сероватым плеском уходила в слив. Никто, совсем никто не заходил в туалет, никто не мешал мне и зеркалу. Отчего-то захотелось рассмотреть себя, попытаться понять, кого преследует Каору уже столько лет. Что во мне такого? Рассмотреть, из-за кого дергается Икари, почему он так смущается.

Я знала, что мой ответ не найдется в зеркале: он не в глазах, не в форме лица, не в редком сочетании черт. Он здесь – я попыталась коснуться лба своего отражения, но палец встретился с пальцем. EVA послушно отозвалась покалыванием в висках.

Шуршала вода, я смотрела на себя, все еще надеясь на другой ответ.

А вдруг?

Дверь распахнулась, и я от неожиданности крепко стиснула навершие трости. На пороге стояла Карин Яничек. Я смотрела на нее в зеркало и видела, как ужас сменяется на ее лице смятением, смятение – облегчением. «Я вас искала», – сказала я за нее.

Карин дрожала. Она стискивала кулаки, пытаясь унять дрожь, – маленькая, неловкая, неправильная. «Неправильная?» – удивилась я своим мыслям и только теперь поняла, что все еще смотрю на ее отражение.

– Аянами-сенсей…

– Да, Карин?

Она шумно вдохнула и решилась:

– Я бы хотела с вами поговорить.

«Мы уже говорим». Я почувствовала раздражение и страх, ее и мои чувства мешались как одно, и я уже знала окончание нашего разговора. Маленький туалетный диалог завершится рапортом, потому что Карин – готовый медиум, который не понимает, что чувствует. Мы – мы все – списывали ее способности на серый страх, на то неназываемое, что остается с нашими выпускниками.

Мы ошибались. Мы были правы.

– Аянами-сенсей, я ощущаю себя неправильно. Это… Это все не должно быть так!

… Она знала, кто следующий уедет из лицея, кто исчезнет, чувствовала, когда приходит беда. Ее отец рос в маленьком городке, где жило много переселенцев из Кейптауна. Много выживших в Ядерном приливе, но еще больше тех, кто ушел вглубь континента еще до Первого удара. Тех, кто почувствовал странное. Странное и страшное.

Карин любила горы и ненавидела лицей, где видела Ангелов, которые всегда исчезали.

– Почему ты пришла ко мне?

– Вы же всегда остаетесь, – сказал она. – Все, кто отмечен синей дымкой, уходят. А вы – остаетесь.

«Я остаюсь. Всегда».

– …Вы тоже чувствуете, что скоро будет что-то худшее, правда, Аянами-сенсей?

«Она зовет меня по японской традиции».

Мы сидели под умывальниками, и я рассматривала трость: зажала ее коленями. Не могла заставить себя смотреть на Карин Яничек, в глаза ей – хотя бы потому, что не могла ответить. Страх ее я разделяла, ощущения – тоже. Но ответа я не знала.

Никто не входил в туалет, пульсировала в трубах вода, и в длинное окно под потолком заглядывал вечер. Карин принимала мое молчание как ответ, ей стало легче просто оттого, что она выговорилась. И это меня устраивало: на фоне кровавых призраков в глазах, щекотной боли в мышцах ног и ощущения, что я предательница.

Когда открылась дверь, я встала.

– Карин, здравствуй, – неуверенно сказала Майя. – Здравствуйте, Аянами-сан.

Я кивнула ей, уже снова глядя в зеркало, и увидела, что за дверью в полутемном коридоре стоит инспектор Кадзи. Он держал мобильный и читал – или делал вид, что читал. Запорный механизм протянул низкую ноту, захлопывая дверь.

– Зд-дравствуйте, – ответила Карин и тоже поднялась. Она хотела остаться со мной наедине, но Майя уже справилась со смущением.

– А я за тобой. Девочки сказали, что ты здесь. Пойдем, тебя хочет видеть доктор Акаги.

– Что-то случилось?

– Говорит, это насчет последнего анализа крови, – пожала плечами Майя. – Какая-то ерунда получилась. Ты не волнуйся, там почти наверняка ошибка.

Карин снова смотрела на меня. Я увидела просьбу совета в ее взгляде, и снова стало неуютно. «Ты их убивала – своих учеников, – подумала я. – А Карин Яничек просто уедет ненадолго от своих кошмаров. Будет учиться иначе, и однажды мы снова встретимся, и тогда она меня поймет. Наверное».

Было что-то странное в этой мизансцене: в громе воды по трубам, в обмене взглядами, в ссутулившемся садовнике за дверью женского туалета. Что-то странное – и угрожающее. «Нам не дали договорить», – поняла я. СБ передали наш разговор слишком быстро по всем инстанциям, не стали ждать моего рапорта: пришла Майя – почти и не прячась. Пришел лично Кадзи-сан, и… Я прислушалась: в коридоре были еще люди, и острый запах оружия тоже был там, и непременная термохимическая смерть.

Я вглядывалась в Карин. Она боится, она видит много больше, и у нее неправильный микрокосм, но я не видела ни следов раскрытия, ни терпкой синевы. Кровавый призрак прошел сквозь поле зрения и исчез в стене.

– Аянами-сенсей? – тихо позвала ученица. – Я пойду?

Я кивнула ее отражению.

– До свидания, Аянами-сан, – сказала Майя и открыла дверь. – Пойдем, Карин?

– Да, конечно. До свидания, Аянами-сан.

– До свидания.

Снова запела пружина, где-то наверху спустили воду, и трубы загремели еще громче. Я прикрыла ладонью горящие глаза. «За Карин Яничек пришли. Она – Ангел». Я не могла понять, что происходит, почему выпускница вопреки всем тестам оказалась врагом. Почему ослепла я, ослеп Икари-кун, заменявший меня в этом классе. Почему оплошали медиумы-кураторы.

Сердцу было тесно за ребрами.

Не было никакой ошибки, поняла я, распахивая дверь. Не было – до сегодняшнего дня, и еще не поздно остановить все.

Карин уже почти дошла с Майей до лестницы, а меня взяли за локоть.

– Не спешите, Аянами-сан, – сказал Кадзи. – Вам не стоит торопиться.

Я оглянулась. Коридор был пуст, сотрудники СБ исчезли, но садовник стоял, поправляя сложное устройство связи на ухе, а другой рукой все еще придерживая меня.

– Это ошибка, Кадзи-сан. Она…

Бум. Бум. Бум. Пульс мешал говорить, и темнота коридора окрашивалась в оттенки багрянца. С каждым ударом сердца перед глазами вспыхивало облако яркого света.

– Никакой ошибки нет, Аянами-сан. Яничек опознана как Ангел. Главное, не волнуйтесь. Вам вредно, вы бледнеете от этого.

Я обернулась. Каору небрежно отшвырнул Майю в сторону и прямо у лестничной клетки набросился на Карин. Теплая волна прокатилась коридором, и я увидела бойню. Нагиса не дал ей и шанса раскрыться – «А она могла?» – он опрокинул ее, смял и рассек на куски. Фрагмент коридора вокруг них разросся огромным залом, брызнул густой дым, скрывший финал – поглощение микрокосма.

Отдача ударила мне по глазам, и это было уже слишком.

* * *

Лицей горел.

Я распахивала двери, ища выход, но его не было: из каждого проема мне в лицо бросался ослепительный жар. Кричали дети, и их крики врывались в пламя сиреневыми молниями. Я видела скрип перекрытий, в которых ворочалось пламя, я видела, как бьется пожарная сирена.

На пути к единственной лестнице стоял Каору.

За ним был холл и, возможно, – выход.

– Хватит уклоняться, Рей, – сказал он. Он улыбался, и пламя лизало потолок над его головой. От жара его волосы шевелились.

Я попыталась обойти его, но он отшвырнул меня – прямо на горячую стену. Когда рубашка прикипела к спине, я закричала.

– Давай, – потребовал он. – Ты выйдешь отсюда со мной – но не как кукла, поняла?!

Он стоял надо мной и говорил.

Специальный госпиталь NERV сгорал вокруг нас – не лицей. Водоворот ледяного пламени закружил меня, и все закончилось.

* * *

«Лицей никто не сжигал», – решила я, видя потолок палаты над собой. Не сжигал, не сжигал, не сжигал… Мысли не поспевали за пульсом, и я понимала, что с сердцем что-то не так. О, нет, подумала я.

«У тебя потрясающее сердце, дорогая моя. Даже не верится, что это моторчик раковой больной», – сказала Акаги три года назад. Я попыталась сесть в кровати, карабкаясь по неизменным ступеням: слабость, муть в глазах, иголки боли за височными костями.

– Вот умница, очнулась, – сказала доктор Акаги. – Давай, снимай датчики.

Я сунула руку в разрез больничной рубашки и отлепила от груди две присоски. Еще один провод заканчивался пластырем под ключицей.

– И его, и его, – кивнула Рицко-сан. – Я на всякий случай легкие прослушала. Ты хорошо дышала, как во сне, как ребенок.

Она положила на прикроватную тумбочку лоток и отошла к столу, так и не поставив уколы. Я следила за ней: странный голос, странные жесты. Акаги бедром зацепила раковину, и листок назначений вытащила из настольного зажима не с первой попытки. Я принюхалась, прозревая: в палате пахло спиртом – но не медицинским.

– Вы пили?

– Я? Не-ет! – отмахнулась Рицко-сан и принялась писать. В кресло она так и не села.

Я потерла пальцами ладони: потно. Липко. Призраки исчезли, при поворотах головы больше не тошнило. За окном тени ветвей обмахивали фонарь, в палате пахло ложью и неправильным спиртом.

– Из-за Карин Яничек? – спросила я.

Акаги-сан подняла взгляд и нахмурилась:

– Из-за кого? А-а, ты имеешь в виду последнего Ангела?

Она выпрямилась, отложила ручку. Потерла пальцы, точно ища воображаемую сигарету.

– Я имею в виду Карин.

– Так она же и была Ангелом, – сказала Акаги. Она не могла найти себе места: пыталась устроиться на банкетке у двери, потом – опереться на стол. Доктор много двигалась, но совсем немного – со смыслом.

– Нет. Кто идентифицировал синий код? Икари? – мне вдруг стало холодно, но я все же продолжила: – Или Нагиса?

– Нет, родная моя, – покачала головой Акаги. – Сигнал поступил от СБ. Наверное, кто-то из медиумов. Но что тебе…

– Произошло убийство. Карин не была Ангелом.

– Погоди, что ты…

– Я говорила с ней. Она – медиум. Хороший, хотя и странный.

«– Мама хотела, чтобы я стала шеф-поваром. А папа сказал, что женщины шеф-поварами не бывают.

– А ты хотела?..

– Я? Они оба не знали, чего хочется мне. Не спрашивали».

– Погоди, – снова сказала Акаги. – Не Ангел? Ты уверена?

Я промолчала: в моей уверенности теперь не было смысла.

– День, когда прибыл Икари, – сказал Рицко-сан задумчиво, – в тот день ты пропустила Ангела. Ты сама рассказывала, что еле разглядела его. Когда уже знала, кто это. Помнишь?

Она вдруг улыбнулась и продолжила:

– А какой день был, правда? Противный такой, и мальчик этот директорский – тоже гад. И что тебя потянула так на него? Хоть на второй раз он ради тебя постарался?

Виски, подумала я. Скотч. Мне было противно.

– Доктор Акаги-сан. Мне надо узнать, кто определил Карин как Ангела.

– А? Зачем?

– Я так хочу.

Рицко-сан встала, пошатнулась и пошла к дверям. Свет мигнул: Акаги пощелкала выключателем. Тьма – свет. Снова тьма. Мне стало нехорошо, ладоням – совсем потно.

– Ты дурочка, Рей. Плюнь на это все. Плюнь, ладно? У тебя метастаз в правом легком и… Плохая гистология костей.

Свет – тьма. Свет – тьма. Ритм грохотом отзывался в ушах.

Тьма – свет. «Метастаз, – подумала я отстраненно. – Сколько раз я уже умирала?»

– Со дня на день начнутся новые боли, – сказала Акаги из темноты. В ее голосе было мокро. – Я перевожу тебя на симеотонин.

– Зачем?

– Просто так. До конца.

Она вышла, оставив свет включенным.

Я оперлась на стену, обхватила колени руками. Доктор Акаги так и не свыклась с мыслью о моей смертности. «Плюнь на это все», – вспомнила я и, увидев на стуле свою сложенную одежду, потянула рубашку через голову.

«Извините, доктор, – думала я, берясь за белье. – Нет. Просто – нет».

* * *

Я открыла дверь «Финансово-экономического отдела» и посмотрела на дежурного.

– Аянами-сан? Доброй ночи.

Он часто дежурил за стеклом в приемной. Или я запоминала только его – невзрачного, обычного, серого. Или их было несколько – невзрачных, обычных… Я потерла висок.

– Доброй ночи. Я хочу поговорить с офицером, принявшим рапорт о синем коде.

Дежурный кивнул и опустил руку под стол. Зашипел привод замка, запирая входную дверь – дверь с табличкой «Финансово-экономический отдел».

– Одну минуточку, Аянами-сан, – отозвался дежурный и развернул к себе терминал. – Присядьте, будьте добры.

Я кивнула, но к креслам не пошла. В приемной всегда стоял запах лазерной печати – густой, насыщенный, как, наверное, в типографии. За внутренней дверью находился серверный зал и рабочие посты группы слежения. За серверным – кабинеты отделов. Были еще лестницы вверх, вниз, и везде стояли принтеры.

Но печатью пахло только в приёмной.

– Проходите, Аянами-сан, – сказал дежурный, не отрывая взгляда от экрана. Внутренняя дверь щелкнула и приоткрылась. – Кадзи-сан ждет вас.

Наверное, мне стоило удивиться.

Я прошла через серверную, не видя никого.

«Ты умрешь».

«Карин умерла».

Свет – тьма. Свет – тьма. Мне казалось, что я готова ко всему: я с детства слышала только сроки – год, три года, потом как-то было даже четыре месяца. Сначала я не понимала, о чем они все говорят, потом – понимала. В сущности, разницы не было никакой. До сегодня. До Акаги, напившейся настолько, что она не смогла сделать укол. До мечты – симеотониновый рай на всю оставшуюся жизнь.

И я даже не спросила, сколько ее осталось – жизни.

Я шла по помещениям службы безопасности не потому, что Карин Яничек убили, – вот что было противно. Я шла, чтобы убить свой страх.

– Садитесь, Аянами.

Кадзи смотрелся нелепо в кресле начальника СБ – в садовничьем комбинезоне, положив немытые руки поверх бумаг и целой россыпи флэшек. «Никогда не видела столько флэшек», – подумала я. На ухе инспектора все еще висела гроздь устройства связи.

– Спасибо.

Кресло посетителя было обычным: никаких неудобств – но их додумывало воображение. Как и боль в груди. В полной тишине кабинета я, казалось, ослепла. Все краски сгладились, все переходили друг в друга без резких граней. Кажется, за спиной у Кадзи-сана стоял стеллаж во всю стену. Или просто много полок.

Мерцал компьютер на столе, но я не слышала даже искристого шепота кулеров.

– Дежурный доложил о цели вашего прихода, – сказал глава СБ, и я сощурилась от воображаемой вспышки его голоса. – Могу я знать цель вашей цели?

– Карин убили, – сказала я. – Она не была Ангелом.

Кадзи кивнул и сложил руки перед собой – как ученик на парте.

– Это я уже слышал. Однако она была опознана как Ангел.

– Кем?

– Это профессиональная гордость?

Я промолчала. Я не понимала его вопроса.

Резидент концерна подобрал флэшку, посмотрел на меня сквозь ее прозрачный корпус. Его локти по-прежнему впивались в стол.

– Аянами-сан, будем откровенны. Я понимаю, что задет ваш профессионализм. Ваша честь, в конце концов. Вы ведь изучали ее два с половиной года, так?

«Я ее учила», – подумала я, но промолчала.

– Так, – подтвердил Кадзи-сан. – Даже хуже: в туалете вы провели с Яничек сорок три минуты с лишним наедине и ни в чем ее не заподозрили…

– Я определила ее как медиума, – вмешалась я. Мне не нравилось, как горели мои щеки. Мне не нравилось, что я оправдываюсь.

– Будем откровенны, это все равно что ничего, – Кадзи показал мне раскрытые ладони.

«Куда он дел флэшку?»

– Кто определил ее статус?

– Статус Ангела? А какое это имеет значение?

– Этот человек ошибся.

Я подумала о Каору, о его хищной улыбке, когда он разрывал Карин на части, и мысленно добавила: «Или сознательно солгал».

– Нет, – коротко ответил Кадзи.

– Вы не можете знать наверняка.

Он улыбнулся:

– Я сижу в этом кабинете потому, что это моя работа – знать наверняка.

Мне становилось все хуже: Кадзи паясничал и выводил меня – над пустой могилой Карин. Я поднесла руку к горлу и принялась считать: «Раз – Ангел Тысячи фонарей. Два – Ангел, бывший Юми Мичиро. Три – Ангел, бывший Куртом Мак-Венделлом. Четыре – Ангел, бывший Мартой Ковалевской…» На четырнадцати мне стало легче.

– Кадзи-сан, кто. Определил. Карин. Как Ангела?

– Вы злитесь, и именно поэтому вы ничего не узнаете, – ответил он. Инспектор пропустил лишние паузы, пропустил немой обмен взглядами. Ему все было безразлично.

Казалось, мы разговариваем в сетевом чате.

– Вы умираете, Аянами-сан. Вы ищете, на ком сорваться, – вдруг сказал Кадзи. – Мне страшно даже сидеть в одном помещении с вами, но… Мне вас жалко, Аянами-сан.

«Страшно? Жалко?» Я сглотнула.

Кадзи открыл тумбу стола и достал оттуда бутылку, потом – два больших стакана. Я не видела цвет жидкости. «Толстое дно, низкие края – для виски», – вертелось в голове. Все пьют виски, теперь и мне нальют.

– Акаги уверяла, что вы не боитесь смерти, – сказал инспектор, наливая напиток. – Что вам все равно. Я тоже знаю, что вы солдат… Нет, не поправляйте меня! Вы солдат, да, но, будем откровенны, вы боитесь.

Он говорил обо мне с Рицко-сан, я не собиралась его поправлять, я не знала, что я чувствую, и только снова был неправильный запах спирта. Не больничный – не запах из детства, не запах боли.

Запах взрослой пьяной жизни.

– Пейте, – сказал Кадзи, подвигая мне стакан. – Да пейте же!

Он почти кричал на меня с горькой улыбкой. И я взяла стакан.

– Опухоль, – сказал Кадзи-сан, поднимая стекло. В свете экрана жидкость казалась зеленой. – Химиотерапия. Опыты.

Он вбивал в меня гвозди – не в крышку гроба – в меня.

– Снова опыты. И, будто этого мало, – Каору Нагиса… Да выпейте вы!

Я вздрогнула и проглотила виски. Меня затошнило – от огня в горле, от болезненного взгляда небритого садовника.

– Вам разрешили стать учительницей – как вы и хотели, но только для того, чтобы вы убивали…

Кадзи покачал головой. Я слушала свой некролог – неофициальную его версию, и мне вдруг захотелось заплакать.

– Никто не заслуживает так жить, Аянами-сан. И тем более – так умирать… – он подался вперед: – Чего вы хотите? Хотите больше узнать о маленьком Икари? Я дам вам на него все, что попросите! Хотите, я приволоку эту тряпку к вам? Хотите?! Только прошу вас, не травите свои… Последние дни сведением счетов с коллегами!

Огненный яд расходился по телу, согревая. «Он даст мне Икари-куна».

Редзи Кадзи поморщился и отставил стакан в сторону:

– Гадость какая… Вы ошиблись, Аянами-сан. Ошиблись – и всё, никто не имеет права вас осуждать за такое. Просто доживите, сколько вам отпущено, я вас очень прошу.

Глаза были сухими. Я моргала, рискуя лишиться линз, но все впустую: слезы не шли.

– Почему вы говорите все это?

– Я глава службы безопасности, Аянами-сан… Рей? Можно?

Я кивнула. Лицевые кости налились тяжестью.

– Рей… В Америке так звучит мужское имя… А, да, вы, конечно же, знаете. Так вот, Рей. Я глава службы безопасности, и сейчас безопаснее всего – быть с вами честным. Прошу вас, забудьте свою ошибку.

…Уже в своем кабинете я опустилась на стул, вжимая ладонь в грудь: сердце рвалось выпорхнуть из грудной клетки – слишком легкое, слишком быстрое. «Зачем я пила?» – думала я и вспоминала заботливые слова начальника службы безопасности. «Никто не может меня винить».

Я ошиблась.

А он – он меня заговорил.

Я встала и прошлась, опираясь на шкаф. Спиртное раскачивало мир, придавало звукам шагов неправдоподобные цвета. Редзи Кадзи сказал, что я солдат, и я помнила устав. Ангел – это М-смесь. Это синий код. Это тревога и блокировка помещений. Это Белая группа, которая прикрывает проводника.

Это не засада у туалета, не бойня у лестницы. Не попытка скрыть все за моим состоянием.

Я повела плечами: мерзко. Противно. Хотелось вырвать, вытошнить виски и разговор с инспектором, который играл в опекуна. Я поднесла ладонь к глазам и без удивления увидела карминную дрожь – теперь главное не коснуться ничего лишнего.

«Лучше коснуться одного небритого лица». Меня трясло: дикое, кипящее ощущение, которому требовался выход. Мне нужно было поговорить с директором Икари. Нужно было понять, что произошло, нужно было принять этот день.

Мне нужно было сказать кому-то, что я умираю.

«Я умираю», – это неожиданно помогло. Я еле успела подхватить урну.

Я отдышалась и нащупала в столе упаковку влажных салфеток. Упрямые толчки в желудок все не прекращались, и так некстати зашлась в приступе EVA. «Я умираю прямо сейчас», – мелькнула испуганная мысль. Стало совсем темно, совсем тихо.

Кажется, я что-то сделала – и очнулась.

Подоконник скользил под ладонями, щипал холод, и по лицу побежали ледяные искорки. «Взмокла, пока рвала», – подумала я, подставляя лицо влажному ветру. Холод отрезвлял, и я терпела его грубую ласку, пока не перестала чувствовать пальцы. Потом поставила окно на проветривание и вернулась в пропахший кислым кабинет.

«Убрать – и убраться отсюда».

Ноги ослабели, но я их чувствовала, в голове прояснилось, и я со страхом вспоминала приступ ярости. Стопки бумаги ложились на места, корзину я вынесла в туалет, но ощущение беспомощности выбросить не получалось. Я почти сорвалась. Я мечтала об убийстве, и это оказалось неожиданно страшно.

«Убийство».

Карин убили за что-то, что она сказала мне, поняла я, уже надевая плащ. Вот почему – спешка, почему – Каору, которому нужна только боль – все равно, чья. «Что она сказала?» Я закрыла кабинет и пошла к выходу. Память…

Страшный день, подумала я, стоя среди картин.

«Они похожи».

«Бу-бу-бу-бу-бу…» звук загрузки мобильного устройства… Музыка. Костас на пульте переводит регулятор громкости.

Зеленое покрытие сцены, лужица засохшего клея у левых кулис.

«Твой выход, малая! Ну, где…»

Треск. Белоснежный платок в руке Элли.

Я, прикрыв глаза, вела ладонью вдоль стены, которая существовала только в моем воображении. Мне нужен наш диалог дословно – и пускай придется снова пережить смерть ни в чем не повинной девочки.

И пускай EVA берет свое – какая уже разница.

* * *

Я прикрыла глаза и помассировала веки. Строки и фотографии, верстка веб-страниц – все это было и здесь. «Хватит», – решила я. Часы в трее показывали глубокую ночь, а я даже не сняла плащ – только разулась. Ногам было холодно, и хотелось в душ.

За Ядерный прилив Карин бы не убили – это известная катастрофа. За «кейптаунских крыс» – тоже, но я проверила все: мифы, слухи, доступные официальные отчеты. Ничего связанного с лицеем, ничего секретного.

«Должно быть что-то. Какая-то тема, которую нельзя было развивать», – думала я, раздеваясь в ванной. Обидно, что можно упустить какую-то мелочь – даже перевернув интернет, даже умея пользоваться поисковыми системами. Я точно знала, что Карин не коснулась секретов «Специальных процедур»: я прослушала снова весь наш разговор, и не нашла ничего даже отдаленно похожего.

Возможно, все было не так.

Возможно, это я ей сказала что-то. Вода из лейки душа рвала мне плечи, спину, грудь, а я все возвращалась к памяти – сквозь пелену боли, сквозь крик совести, сквозь колючую проволоку EVA. Я хотела знать наверняка, что не подвела ее.

Из глубины запотевшего зеркала на меня смотрела незнакомка. «Карин», – успела испугаться я, а потом все прошло. Раскрасневшиеся щеки, припухшие розовые губы – нет, это не мое. Это слишком горячая вода. Хотелось рассмотреть себя – не знаю, зачем. Запомнить, наверное. Капал душ, из комнат давила на дверь тишина, а я стояла, поджимая пальцы ног, и пыталась унять странную радость.

Утром Редзи Кадзи узнает, что я проверяла в сети ключевые моменты беседы с Карин. Он поймет, что я ему не поверила, что он напрасно тратил слова и виски. Будет утро, и, сгребая палую листву, резидент «Соул» станет думать обо мне – вряд ли что-то хорошее.

А еще я знала, что не сказала ничего лишнего Карин Яничек. Я облизнула губы: мягкие, припухлые.

Странное облегчение: всего лишь узнать, что я – не причина ее смерти, что она пришла ко мне не за своей гибелью. Она пришла ко мне, вдруг вспомнила я. Стало холодно, потому что Карин ведь сказала, почему.

«Все, кто отмечен синей дымкой, уходят. А вы – остаетесь».

Синяя дымка. Синий код. Синева, в которую надо вонзить себя.

Я смотрела в зеркало, запоминая себя, пока я – это только я.

 

15: В развороченном раю

Все не так. Все неправильно.

Я читала и думала – во всяком случае, пыталась, но слишком много сил уходило на страх. Слишком много сомнений: мои ли это мысли, не изменилось ли что-то внутри. Я слышала биение второго сердца – или мне так казалось.

Наверное, я наконец сходила с ума.

Был вопрос, была одна цепочка, за которую я держалась, и пускай это всего лишь логическая цепочка – все равно ничего прочнее у меня нет. Мое спасение звучало так: «Почему убили Карин?» Я жила этим абсурдом, заставляла себя думать. Да, Карин Яничек открыла правду обо мне. Да, ее убили именно за этот разговор – слишком грубо, слишком поспешно, ужасно очевидно.

Да, ее убили. Но зачем? Если я – Ангел, убить нужно было меня.

Мне было горько и противно, но смерть Карин оставалась моей единственной надеждой на агонию. «Обыкновенную человеческую агонию». Я закрыла книгу. Спать не хотелось совершенно, точно пришло освобождение, включился обратный отсчет, и мне расхотелось в сны – в пустые сновидения, где я никогда не ошибаюсь, где я всегда только отбываю положенное. Рассвет не спешил, боль устала от меня, я мечтала о симеотонине – все шло своим чередом. Стены комнаты покрывала вязь полупрозрачных теней, будто слова на непонятном языке.

«Нельзя было читать Борхеса в таком состоянии».

Все не так, повторяла я. Все неправильно.

В руку толкнул телефон – раз и два. Я открыла новое сообщение и прочитала: «Рей, зайди». Я встала и начала одеваться. В груди сипело при очень глубоких вдохах, и каждое движение EVA я принимала за всплеск чужой воли.

«Рей, зайди», – это были два слова надежды: меня снова спасал директор Икари.

Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.

– Ты простудишься, – сказал он, пропуская меня.

«Простужусь, – подумала я. – И заболею».

– Извините, директор. Я торопилась.

Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, – и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал – безжизненностью, умирающими запахами школы, алыми глазами Каору, – но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.

И мой страх.

Мы шли молча.

– Рей.

Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.

Икари Гендо стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.

– Да, Икари-сан.

– Я должен уехать.

– Я… Понимаю.

– Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.

Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириады подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.

– Для тебя и для Синдзи, – добавил директор и сел за стол. – Ты Ангел.

«Рей, зайди», – вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», – вспомнила я. И кивнула.

Я – Ангел.

– Я поняла, директор.

– Хорошо. Мой сын – тоже Ангел. И Каору Нагиса – тоже.

Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.

– EVA – это не божественная болезнь, Рей. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.

…Икари-сан появился в NERV из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня – не мог он учить, сам не понимая, чему, – но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда – приносил персики. Порой – что-то писал.

А Каору тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.

Мне было все равно. Оказывается, потому что я – Ангел. Просто плохой, неполный.

– Почему вы не сказали мне тогда?

– Это имеет значение, Рей?

– Да.

– Ты в любом случае умираешь, – сказал директор. – Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.

«Никогда», – повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?

Почему? Почему?

– Почему вы скрывали это от меня?

«От нас», – хотелось сказать мне. Икари-сан отдалялся от меня. Что-то обрывалось, но что-то другое, куда более сильное, – срасталось. Я вспомнила свою встречу с Синдзи – ту, за гранью вечера, за гранью нашего мира.

Отец, который лгал мне. Сын, который боится меня.

– Ты – дитя человека и Второго удара. Мы хотели, чтобы ты знала только одну сторону своего происхождения.

Наверное, EVA – это обычная астроцитома. Наверное, сотни и тысячи больных раком детей были полигоном, контрольным фоном, и на нем изучали меня. Меня – и редкое сочетание: человек, которого от Ангела отделяет комок собственной неправильной плоти.

Наверное, я не хотела ничего этого знать в точности.

Молнии ворошили вьюгу за окном – все более плотную. Гром пока еще терялся в горах – только не для меня. Я всегда слышала гром одновременно с молнией.

«Почему? Почему? Ну почему же?!»

– Почему?

– Потому что мы все боялись. Кто-то – тебя. Кто-то – за тебя. Ты, Каору, Синдзи и все подобные вам… Люди посмотрели в глаза химере, и это сразу после встречи с Ангелами.

«Химера – это я».

Кто-то все-таки боялся за меня, вспомнила я, глядя на директора. Кто-то видел больного человека со способностями Ангела, а не Ангела, на котором слишком долго болтается маскарадный костюм. Я сидела, дышала растворимым чаем, и откровение болело.

Человек как костюм – о, я знала, что это.

– Почему умерла Карин?

Икари-сан встал и потянулся к полке. «Малый атлас Маньчжурии», «Педагогическая поэма», «Воспоминания учителя» – и «Специальные процедуры содержания», простой серый корешок. Директор положил книгу на стол, открыл ее с хрустом – «Он не читал этот экземпляр ни разу» – и полистал. Лицо Икари-сана, подсвеченное молнией, казалось синим.

«Рассвета сегодня не будет», – подумала я. В груди было тесно.

– Читай.

«Параграф 26, пункт шестой, – прочитала я. – Взаимодействие проводников и медиумов».

Остальное я вспомнила. И о погрешностях совместного применения, и об обязательных поправках, и о «мнимом эффекте лазури». Там упоминались цветовые искажения в других областях спектра, среди которых, конечно, был и синий. Но теперь я уверена, что ни один медиум не видел зеленого, пурпурного или желтого проводника.

(Ты думаешь, Рей? Ты еще способна думать?)

Медиумы видят нас как врагов, но их учат, что это «интерференция». Что это «ложноположительный синий код». Их учат, что синий – это не всегда тот синий.

Карин Яничек видела меня в синем и даже не подозревала, сколь ошибочна ее правота.

– Кадзи поторопился. Они все помешаны на своих инструкциях, – сказал директор. – Они боятся. А когда боятся – они ошибаются.

Я слушала его. Директор говорил очень много, так не похоже на него – и он тоже боялся. Икари-сан всегда знал, кто я, и все равно боялся того, что я получила откровение.

– Вы меня позвали, потому что Кадзи-сан ошибся?

– Да.

– Он не должен был убивать Карин.

Икари встал и положил «Процедуры…» на место, поправил соседние книги. Я смотрела ему в спину и без слов понимала, что нет – должен был. Просто Кадзи Редзи сработал грубо.

– Пойми, Рей, – сказал Икари, не оборачиваясь, – ее смерть была неминуема. Но просчитавшийся резидент даст тебе время. Пока я буду требовать разбирательств, пока дисциплинарный комитет изучит материалы, ты получишь недели. Может быть, месяц.

Был вопрос – главный и важный. Нет, их было много – тысячи вопросов, и все что-то значили, все были дорожками к неимоверно нужным ответам. Были обидные вопросы, злые и испуганные, я хотела огрызаться, и у меня дрожали руки от бессилия.

Но Икари-сан когда-то привел меня в класс с маленькими партами, где мне стало не все равно.

Поэтому я не посмела и спросила умом. Снова.

– Что мешает им убить меня? У меня есть две замены.

– Мой сын не готов.

«Ваш сын умирает», – хотела сказать я, и вдруг услышала отражение:

– Мой сын умирает, Рей. Умирает намного быстрее, чем должно. Он сжигает себя в каждом противостоянии. В последнем обследовании…

Я перестала слышать. Икари-кун убивает не только Ангелов – он убивает и себя. Почему так? Не умеет иначе? Или это подсознательное – как плата за то, что он убивает детей? Или подсознание не может убивать? Я вспоминала наш чай в начале третьего ночи. Я думала о ледяном вихре, сминающем Ангела, вспоминала силу, которая – слабость, которая – смерть.

Что будет с Икари-куном, когда он узнает, что и сам – Ангел?

– Ваш сын нуждается в опекуне, – услышала я свой голос. – Есть Нагиса Каору.

Икари-сан сложил руки перед лицом, и я услышала скрипящий шорох хирургических перчаток.

– Нагиса не способен быть опекуном, это известно в «Соул». Я удивлен, что ты о нем заговорила.

…Прихожая, вспышки боли. Хриплое дыхание в такт толчкам.

– Совет директоров может счесть, что я расскажу Икари-куну о нашей природе, и тогда…

– Рей. Оставь это мне. Поверь, у тебя будет время, просто позаботься о Синдзи.

Я опустила взгляд. Директор протянул руку через стол, положил перчатку поверх моей ладони.

«У него плохая память», – подумала я, вздрогнув. Хирургический латекс был шершавый и горячий.

«У него крепкие нервы», – предположила я, вспомнив кровавую пыль, которая когда-то брызнула мне в глаза, отрезвляя.

«Или он добр к тебе».

В последний раз, когда Икари Гендо взял меня за руки, я навсегда лишила его кожи на обеих кистях. Я тогда очень хотела умереть, но жива до сих пор и смотрю, как мелкие капли крови собираются под хирургическими перчатками – моя совесть и мое лекарство от неповиновения.

– Я поняла, Икари-сан.

Я видела себя в его очках, ставших почти черными. Директор мог сказать, что я справлюсь, но это был бы совсем другой человек – человек, не способный вырастить меня.

– Хорошо, Рей.

– Мы… увидимся?

Голос не мог не дрогнуть. Не мог.

– Не знаю, Рей. Но я постараюсь.

– Спасибо.

Он посмотрел на часы и надел пиджак.

– Кадзи скоро обратит внимание на отключенные средства слежения в кабинете, поэтому уеду я, скорее всего, не сам.

«Его возьмут под стражу за откровенный разговор со мной».

– Ты знаешь, как говорить с СБ? Теперь они будут умнее.

«Да. Они больше не станут давить на долг. Они станут просто давить».

Я кивнула.

– Хорошо.

Вместе с ударом грома облако снега ворвалось в окно. Директор встал и закрыл его.

– До Второго удара Ангелы были не сами по себе, – сказал он. – Они были чьи-то. Побудьте Ангелами друг для друга.

– До Второго удара Ангелов не было, – ответила я спине Икари Гендо.

Он стал поэтом – над моей могилой, над могилой Синдзи. Мне было горько от того, что он сказал все правильно и красиво, и что ему легко говорить…

«Легко ли?»

… И что он назначил меня Ангелом-хранителем сына. Я готова была спросить, помнит ли он, кто назначает Ангелов, но развить аллегорию мне не дали. В кабинет без стука вошли люди, я узнала Велксниса, узнала громоздкие костюмы Белой группы.

– Господин директор, – поклонился Велкснис. – Совет директоров…

– На столе материалы моей жалобы на резидента «Соул» Кадзи, – прервал его Икари, не оборачиваясь. – Благодаря грубым действиям инспектора Аянами Рей раскрыла свою природу.

Велкснис не смотрел на меня, но я слышала его страх, слышала страх всех, кто вошел с ним. Страх, не способный скрыться даже за вонью термохимического оружия. Они пришли не за Икари-саном, нет – поняла я. Они пришли, чтобы узнать, на чьей стороне я.

Они говорили что-то о протоколах, я слышала голос высокого и худого оперативника, как из-под густого снега. Мне было… Странно.

Они всегда боялись меня – своего непонятного оружия, – но теперь они как школьники, не выучившие уроки. Они ждут, не зная, кого я вызову первого, и повезет ли второму, и уцелеет ли третий.

Я испытывала злую радость, как в классе, который меня достал.

«Они – это люди», – поняла я, вслушавшись в ход своих мыслей. Я – не они.

«Что ж ты так быстро, Рей?»

Радость пропала, но вернулись звуки.

– Всего доброго, Аянами-сан, – сказал Велкснис, уже стоя в дверях. – Утром за вами зайдут. Во сколько вам будет удобно?

Икари-сан уже ушел. Я встала.

– Утром мне будет неудобно.

Он смотрел, как я иду к нему, а я впитывала его страх. Мелочное, гадкое чувство – я им наслаждалась.

– Простите?

– У меня назначены процедуры. Потом – занятия. Я зайду к вам во второй половине дня.

Велкснис кивнул и вышел. Я вернулась к столу и вытерла свою чашку мокрой салфеткой. Сложила упаковку салфеток в ящик стола и поправила ручку, которую задела. «Вот так, – приговаривала я про себя. – Вот так».

В приемной было тихо. Я прикрыла дверь в кабинет, подержалась немного за наличник и только потом повернулась.

– Ты не спросила, зачем тебе время.

В кресле Аи сидела Ленгли. Он водила пальцами по экрану своего то ли планшета, то ли телефона, и выглядела встрепано. Жалюзи за ее спиной вспыхивали: фуга грозовой метели всК близилась.

– Ты все слышала? – спросила я.

– Ммм… Да, – она погасила экран и скрылась в полумраке. – В том числе, и часть того, что не предназначалось для СБ. Так зачем тебе время?

Я молчала. Оказывается, я забыла дома еще и трость, и стоять было тяжело.

«Ты бы еще голову забыла», – вспомнила я.

* * *

Колетт, нянечка из пятого блока никогда не злилась и будто бы все время забывала, что работает с больными. По-моему, ее за это и любили. Колетт помнила нас всех – и долгожителей, и однодневок, и «бессмертных».

– Вот и его время прошло.

Мимо нас катили кого-то под полиэтиленовым покрывалом. Я остановилась, потому что остановилась станина с моей капельницей. Колетт пропустила санитаров и проводила взглядом каталку. От шелеста колес зарябило в глазах.

Мы идем на процедуры, вспомнила я. Очень важно было помнить.

– Колетт, Аянами, вот вы где.

«Мы идем на процедуры…»

– Кто это там? – спросил тот же голос. Голос звучал вслед каталке.

– Мата. Прошло его время.

– «Пришло», Колетт, «пришло». Рей, ты можешь идти быстрее?

Рей – это мне. Это я.

– Да.

Доктор ушел, а Колетт смотрела ему вслед.

– Такой умный, а не может понимать. Пойдем, mon petit. Бабушке тяжело учить ваш язык, но бабушка понимает, что «прошло», а что «пришло». Как время может куда-то «приходить»?..

Шорох колес каталки. Шорох колес станины.

* * *

– Время – это просто время.

– Время жизни, что ли? – спросила Аска.

– Для смертельно больных это много значит.

– А, да. Твое время – это боль, Рей. А теперь еще и пристальное внимание СБ. Ну и результаты торгов директора Икари. Что это за время такое? Зачем оно?

Вопрос был семантическим монстром – «зачем время?» Он не укладывался у меня в голове.

– Это жизнь. Антоним смерти.

– Твое дело, – легко согласилась Аска. – Только смотри какая фигня: ты больна, а вот директор, который поднял тему времени, – нет.

Я хотела возразить: Икари-сан долго работал со мной, с такими как я – или не совсем такими. Я знала точно: во многом он думает как мы – или хотя бы пытается…

– Что ты имеешь в виду? – спросил мой голос.

– Не знаю. Но этот разговор вне рамок модели директора. Погрешность невелика, и все же.

Аска встала, и когда прямоугольник окна снова вспыхнул, я не увидела ее силуэта в кресле.

– …Нужен точный анализ семантем, – Ленгли стояла где-то справа. «Она видит в темноте?» – Но разговор у вас получился странный. Ты уверена, что он ни на что не намекал тебе?

– На что, например?

– Не знаю, – Аска засмеялась. – Знала бы ты, сколько проектов присосалось к лицею. Социологи, психологи, конфликтологи, медики… Одно радует: большинство научных тем закрытые, так диссертацию по ним не защитишь.

«Почему – радует?» – хотела спросить я, но Аска заговорила какой-то устной скорописью:

– Проект – участвуешь, но не знаешь? Может быть? Легко. Какое-то нейрокодирующее слово? Маловероятно. С другой стороны, программы NERV – мало информации.

У нее изменился голос: стал надтреснутым, воздушным. Аска почти шептала – звонко, ярко, быстро. Я едва улавливала паузы между словами и сощурилась, ища ее. Казалось, что Ленгли должна метаться по приемной в ритме своего непонятного анализа.

Казалось. Аска стояла, упершись лбом в стену, переплетя пальцы за спиной. Она словно держала свою поясницу – и говорила, говорила, говорила.

– Программа «Темпора» – нет. «Статик» – нет. Колпинская группа – возможно. Совпадение интересов – ноль-три, методики – ноль-два. «Кадикс»? – Аска рассмеялась. – Нет-нет-нет. Ноль-ноль.

Она замолчала и повернулась ко мне.

– Забавно, правда? Семантический анализ при тебе проводить не буду, пожалуй. Ладно, хватит. Давай о тебе лучше.

Я села. В коленях было совсем колко, а когда схлынуло колдовство скороговорки Ленгли, я ощутила, что падаю.

– Давай.

– Меняемся?

Я молчала: закусила зубами боль и ждала продолжения.

– Окей. Смотри, я обеспечу тебе твое время – с комфортом и минимумом внимания СБ. В обмен на девичник. Как ты на это смотришь?

– Девичник?

– Девичник, девичник, – кивнула Аска и снова упала в кресло Аи. – Я так понимаю, комфорт тебя мало волнует.

– Ты можешь повлиять на решение совета «Соул»?

– Нет, – удивленно ответила Аска. – А причем здесь директора концерна? Решение по твоему вопросу будут выполнять совсем другие люди. Третьи будут устанавливать слежку, четвертые – втыкать в тебя новые иголки… Улавливаешь?

– Нет.

– Ну и не надо. Просто запомни: может быть «поднадзорная до смерти», а может быть «подопытная до контрольного в голову».

В груди пекло и кололось: пришли обещанные Акаги боли, но я все еще понимала, о чем речь.

– В чем смысл девичника?

– Ну, как? Посидим, попьем, посмотрим фильмы о нежной мужской любви. Поговорим о тайнах госпиталя NERV.

Я сидела, приложив руку к груди. Больно. Неожиданная боль, страшная. «Рак легких – это быстро», – вспомнила я кого-то из прошлого, кого-то из детей с глазами стариков.

– Не хочешь фильмы о голубеньких, можем и не смотреть, – сказала Ленгли. – Или, например, аниме…

Я прервала ее:

– Нагиса?

– Что – Нагиса? – переспросила Аска.

– Ты хочешь поговорить о нем?

– Я хочу поговорить. И вроде даже сказала, о чем.

Поздно. Я уже увидела достаточно на ее лице – или случайно посмотрела немного глубже: вряд ли в рассветной серости можно просто разглядеть что-то настолько потаенное, столь ревностно скрываемое.

– Ты уже не можешь не думать о нем?

Ленгли рассмеялась:

– Не проецируй, Аянами – фигня получается.

… Тебе ведь не нужен NERV, доктор, думала я. Твой смех был сух и мог сработать только в темноте, твое положение в лицее – всего лишь ширма для одержимости. И, наверное, я хочу верить в это, но ты никогда не позволяла Нагисе войти в мой дом и брать меня силой.

Аска Ленгли зевнула.

– Ты слишком веришь в людей, Аянами-сенсей. Мне что, сбить тебя сейчас на пол, чтобы доказать это? Я тебе не подружка. Мне нужно, чтобы ты почаще открывала ротик на интересные темы – и не более.

– «Иногда мне выгодно быть доброй, – сказала я. – Так что не обольщайся».

– Ну, вот, – кивнула она. – Ты все сказала за меня.

– А ты сама понимаешь, где границы? Выгода, польза, дружба, интерес – искренний и по делу?

Аска вдруг перестала улыбаться.

– Девичник послезавтра в семь, – сказала она. – Я сгоняю в лавку, а ты не вздумай загреметь к Акаги.

В приемной светлело так быстро, что казалось, будто облака срывали с неба. Ленгли побросала вещи в сумочку и пошла к дверям, а я поражалась себе: что я такого здесь наговорила? Сердце провалилось в очередной приступ боли.

– Аска.

– А?

– Что делать до того?

– До девичника? – она обернулась. – В каком смысле?

Я молчала – собиралась с силами для ответа, но Ленгли поняла мое молчание по-своему.

– А. В философском, значит. Будь собой – просто учительницей. И расскажи секретарше господина Икари, чтобы она вылила куда-нибудь свои духи. Желательно не на себя.

Я осталась в приемной, только перебралась в кресло Аи. У меня еще получилось развернуть его к окну, протянуть руку к жалюзи – а потом остался только рассвет, наковальня бури за южным крылом учебного корпуса и боль.

Пожалуй, боли осталось больше всего.

* * *

– Во-от… Вот так.

Майя прижала место инъекции ватой и подтащила к ней мой палец:

– Все, держи.

Я кивнула: я верила в симеотонин – в начало своего конца. Ая жалась у шкафов: день секретарши начался ужасно. Уехал директор, оставив детальные распоряжения на неделю, а в ее кресле с утра нашлась умирающая. Духи пахли особенно резко, и я едва сдерживалась, чтобы не пересказать Ае слова Аски.

Майя вопросительно смотрела на меня. Я подумала и ответила на взгляд:

– Помоги встать, пожалуйста.

– Давай руку.

Я ненавидела взгляд Аи. Она видела знак биологической опасности на упаковки инъектора, она видела, как я не могла даже прикрыть рот, она видела все. Ая уже хоронила меня, и к обеду на поминках будет весь лицей.

«Рано», – думала я.

«Только бы не дошло до детей», – думала я.

Глупо ведь получится. Через пятнадцать-двадцать минут все будет хорошо, но нет хуже урока, когда ученики уже настроились на отмену занятия. Или хотя бы на замену.

* * *

За день я успела много. И даже дошла до открытого занятия Икари.

– Можно? – спросила я и поняла, что Икари-кун знает о сегодняшнем утре. Но был почти полный класс, в крови искрами вился симеотонин, и день, начавшийся с бури, звучал ослепительно.

И он не сказал ничего – только кивнул.

Я села у окна, положила перед собой блокнот и вслушалась в класс: я только что оказала услугу Икари-куну: 3-D любит показать себя – перед Кацураги, перед куратором, передо мной. Кто бы ни пришел на урок, этот класс будет работать лучше. Наверное, им просто мало одного учителя.

Я видела и слышала все. Рисунок урока был напряженным, потому что Синдзи – намеренно или нет – задал острый ритм проводника. Он задавал личные вопросы:

– Вы бы смогли находиться рядом с таким, как Тиффож?

Он провоцировал:

– Что такое норма? Где грань между «монстром» и «де-монстрацией»?

Он легко уклонялся от пикировок:

– Икари-сенсей, а у вас тоже есть тайные извращения?

– Да, Абель, я люблю мучить вопросами подростков.

Смех.

Он вел их, не заботясь о тактике – снисходительный и даже злой. Я уловила подводки к постановке проблем, выделила эвристический подход, но, кажется, Икари-кун ничего такого не задумывал.

За окном облака мчались по синему небу, под деревьями таял снег. Красиво отсюда, а там, внизу, – слякоть и сырой ветер.

И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.

Я – Ангел.

И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий – где-нибудь между мной и Икари – и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.

– Аянами… Как вы?

Я кивнула и посмотрела на Синдзи. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела городскую окраину и ряды частных усадеб.

Мне было тепло, легко и уютно. Он коснулся меня, я – его, и нам не понадобилось стоять рядом.

Икари-кун опрашивал Сьюзи Марш, одновременно следил за мной и светился синим. Это выглядело как аура из нитей, которые таяли на концах.

Это выглядело красиво. Это выглядело невозможно, потому что был параграф двадцать седьмой СПС – правдивый параграф, – и я не должна видеть Икари. Но класс гудел, класс переливался цветами, а у доски стояла синева.

И она была красива.

Икари Синдзи красив и испуган. Наверное, все дело в том, как сейчас выгляжу я. И в том, что у него не было ночи откровений.

– Почему, Аянами?

Он менялся. В синеве проявлялось все больше горького фиолета, я чувствовала его боль и страх. Он закрывался, от него веяло ледяным вихрем. Глупо даже пытаться его удержать – под симеотониом, после бессонной ночи.

– Аянами, почему вы так… прекрасны?!

Не успею ничего сказать, подумала я.

Жаль.

 

16: Две судьбы

Класс таял.

Окна выпадали вниз, но не успевали долететь до земли: тоже таяли. И дымной взвесью уходила в небо доска, и дверь сперва стала стеной, а потом, как и все стены – пылью. Дети пока еще существовали, они висели в серости – плотные, вязкие, целые – и они до сих пор сохраняли личности.

Икари-куну не было дела до лицеистов: он целил в меня.

Больше не было травы и городской окраины – не было хрупкого мира, мира нашего прикосновения. Было поле боя. Был вопрос «почему?»

И я очень хотела ответить и – что удивительно – выжить.

«Я – это я». И мне нужно выиграть время. Пусть немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы ответить на проклятое «почему». Я открыла глаза – десятки пар глаз. Я сделала шаг в сторону – каждая я. Я закружилась, и закружился фиолетовый вихрь

Не умею. Не знаю, как надо, значит, буду как всегда. Как с Ангелом.

Я подставлялась, отдавала одну себя за другой в надежде зацепиться за Икари-куна – и не чувствовала отклика: вихрь глотал меня, причиняя новую и новую боль, новую и новую, все более сильную. «Он убивает и себя», – поняла я.

«Это бессмысленно», – решила я и опустилась на колено.

Даже если я его удержу, даже если смогу ответить так, чтобы Икари-кун понял. Даже если все получится, я его потеряю, потому что Синдзи убивал не только меня – он и сам отправлялся вслед за мной.

Поэтому я опустилась на колено и подставила вихрю лицо.

«Я впервые сдалась Ангелу», – подумала я.

И, кажется, умерла.

* * *

Он стоял над горизонтом, как гора – белый, не похожий ни на что. Одинокий.

– Он одинокий, – сказала девочка.

Икари Гендо кивнул. Они сидели на склоне холма, склон убегал вниз, склон убегал вверх, перерезанный оставленными траншеями. А к ногам Ангела – или вернее сказать «к подножию»? – жался город. Там улицами кипел молочный туман, а дома стояли как попало. Девочка присмотрелась: дома тоже кипели и даже двигались.

Девочка наблюдала, потому что ее так учили.

Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Икари Гендо накатывалась заунывная нота – накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь до них достать. Нота была настырной, небо – безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.

– Доедай, – сказал Икари Гендо. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой.

Заунывная нота, шипение травы – и шелест оберточной бумаги. Ее край Икари Гендо придавил биноклем.

– Где-то там Юй, – сказал он.

Девочка промолчала. Хотя и не знала, кто такая Юй и что она делает «там».

От скрежета рации у девочки в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.

– Профессор Икари, – заскрипел динамик. – Профессор Икари, ответьте! Это полковник…

Икари Гендо протянул руку и выключил рацию, потом повернулся к девочке и пояснил:

– Я и так знаю.

Девочка не поняла его, но снова промолчала. Снова приходила боль, она была уже громче шипения травы, но еще пока тише настырной ноты. Девочка жевала и терпела, Икари Гендо молчал, а город у ангельских ног – или все же подножия – кипел туманом.

И все изменилось.

Над ними вдруг стало дымно, громко, и девочка вскрикнула от боли в глазах, от боли в ушах, просто от боли. Город вскипел с новой силой – огнем, а потом и дымом. Ангел начал меняться, но как – она рассмотреть не успела. Толчок швырнул ее лицом в землю. «Бутерброд», – подумала девочка и увидела вспышку. Даже сквозь землю и уж тем более – сквозь веки. В глубине холма как будто бы ударил колокол, потом все задрожало, и девочка уже не слышала своего крика. Больно было ей, земле – и Ангелу.

Ангелу – недолго.

Девочка привстала, опираясь на ломкие руки. В голове было даже не больно – пусто, и она смогла сесть на колени. Коленки выпачкались в соке травы.

Ни города, ни Ангела не было: на их месте возвышался другой гигант – уродливый, огненно-черный и яркий. Его подножие раздувалось куполом, а вершина пачкала безумно-синее небо, которое вдруг выгорело до белизны.

В ушах у девочки звенело, она оглянулась. Икари Гендо стоял, стиснув кулаки, испачканный землей и травой. «Гори», – прочитала девочка по его губам. И снова: «Гори». И еще раз. И еще.

Гори, гори, гори, гори…

Ей стало больно: Икари Гендо схватил ее за плечи и подтащил к себе:

– Обещай мне! Обещай, слышишь?!

Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала – что бы от нее ни требовалось, потому что Икари Гендо плакал.

– Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай!

И только сейчас до холма докатился крик.

В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Икари, и слабый скрип рации – и тихий шепот первой и последней клятвы Аянами Рей.

* * *

Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую под ветром стирку.

Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями – парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту было кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети собирались. Они выходили из класса, который мы разрушили вдвоем.

Я подняла голову. Последние лицеисты покидали кабинет: все меньше чудом уцелевших «я» оставалось между мной и Икари-куном. Стукнула дверь, и гомон перемены стал тише.

– Я дал им эссе, – сказал Синдзи и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. – Какой идиот ввел в программу «Лесного царя»?

Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Икари-кун получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.

Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было падение, так что я осталась сидеть за партой.

«Сидеть – не падать. Сидеть – не падать…»

– Видимо, все дело в антифашистском пафосе, – сказала я.

Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит – не пойму как. Я вижу его как человека, как Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.

«Ну же», – поторопила его я. Синдзи молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.

– Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, – вздохнул Икари-кун и пошевелил пальцами в воздухе: – Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише…

Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.

– Прошу прощения, что вмешиваюсь, – сказала Мари Илластриэс. – Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.

«Что-то настолько странное, – подумала я, – что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?» Мари щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Синдзи на меня, с меня на Синдзи – быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.

– Смеялись много? – предположил Икари и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.

– Maybe, – вежливо улыбнулась Илластриэс. – Но раз все в порядке – все в порядке.

Она сейчас видит два «ложноположительных» сияния – каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Что-то привлекло ее к нам. Я собирала записи, перечеркнутые тенью рамы, я думала о том, что мнительность – это хорошо, а паранойя – плохо.

Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам – в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались – и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была – следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.

И за Синдзи.

– Что ж, – сказала Мари. – Я к своим. У вас мел на волосах, Икари. При-по-ро-шило. Here.

Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: «Bye!» – а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мари мне подмигнула напоследок. Синдзи, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Икари-кун касался спинок стульев – походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.

– Нам надо поговорить, Аянами.

Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом.

– Поделитесь, пожалуйста, своими мыслями… Об уроке.

Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда – хоть и недолгое «всегда», – что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить, а мел на его волосах – это совсем не мел.

– Да. У меня есть несколько предложений, – ответила я, протягивая ему ладонь.

Мы вышли в коридор рука об руку. К счастью, у меня была трость. Синдзи прижимался ко мне сильнее, чем нужно было, – почти валился – и я отвечала тем же, и ученики, спешившие в класс, посторонились. Страшная, ломающая слабость выбеливала мир, заставляла щуриться, чтобы удержать все в фокусе. Мы подпирали друг друга, и, наверное, это смотрелось комично. Посторонние взгляды липли к нам, повисали на плечах.

– Мой кабинет ближе, – сказала я.

«Мы сядем быстрее», – подумала я.

Икари-кун кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом как-то сразу мы оказались в моем кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я – в своем, но это уже ничего не значило.

* * *

Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты – настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и облака тянулись, хрупкие от ветра.

– Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов.

Икари-кун заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.

– Был такой проект – «Майнд». Попытка заставить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, – Синдзи рассмеялся. – Ангел-даосист, представляете?

«Нет, – ответила я. – Не представляю».

– Как-то раз дядя при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома – здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжали к своим дебилам. Я скучал, Аянами, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тозо, которого в восемь сдали в приют…

В девять лет Икари-кун собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.

Пока я умирала от боли и лекарств, Синдзи умирал от горя.

«Ты дитя человечества и Второго удара», – вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа».

Щелчок:

«– Ты хотела бы найти своих маму и папу?

– Нет, мистер Монтегю.

– Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Рей?

– Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти».

Еще щелчок:

«– Почему тебя никто не навещает? Эй, Рей! Я тебя спрашиваю!»

И еще один:

«– Ты ненавидишь своих родителей?

– Нет.

– Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?»

Это все – мое, моя память: щелчки диафрагмы, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них.

Икари-кун слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее. Осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия.

Впрочем, я не очень старалась.

– Вы их совсем не помните?

– Нет.

Небо двигалось, набирало красок, оно уже звучало по-новому – совсем как настоящее небо. Мы молчали, но неназванное ощущение росло, и мне больше не хотелось тишины.

– Икари?

Он повернулся ко мне, лег на бок. «Как ребенок, маленький ребенок».

– Вы сейчас спросите что-то очень правильное, – сказал Синдзи с улыбкой.

– Правильное?

– Ну, да, – он пощипал кончик носа и сморщился. – Не берите в голову, простите: я вас перебил.

Я помолчала. Мир прикосновения ждал, ждал Синдзи. Я села в траве и потянула носом воздух, пробуя его на вкус. Степь, ветер, немного йода – как от близкого моря, только воды не видно было.

– Икари, вы знаете, где мы?

– Э, в раю, куда уходят все Ангелы?

Я оглянулась: он тоже сел, сильно сутулясь. Икари-кун оглядывался, словно попал сюда впервые – с любопытством и непониманием. Шутка получилась смазанной: он боялся.

– Это должен быть чей-то мир. Или ваш, или мой.

Синдзи зажмурился, ущипнул себя и снова открыл глаза, невесело рассмеялся:

– Не получилось. Ладно, значит, или вы у меня в гостях, или я?

– Да.

– А уточнить никак нельзя? Очень хочется подробностей, – сказал Икари-кун.

Я присмотрелась к нему: Синдзи прятал свое откровение за улыбками и шутками. Он по-прежнему шел по грани, он все так же не спешил на ту сторону.

– Можно.

– Как?

– Нужно постараться убить друг друга.

Синдзи сжал губы и сощурился:

– Спасибо, я уже пробовал вас убить. Вместо этого узнал, что мою мать сожгли ядерным взрывом. Вы так защищаетесь, да?

Я нахмурилась: он все видел, но ничего не понял.

«А что он мог понять?» – подумала я. Я ведь сама рассказала ему, как убиваю Ангелов: их же воспоминаниями, замешанными на моей отраве. В небе стало темно. Я сидела под беременным небом, стискивая колени, смотрела в глаза Икари-куну и знала, что ничего не смогу объяснить.

Просто слов не хватит. Всех слов мира.

– Знаете, здорово – так уметь, – зло сказал Синдзи. – Чтобы человек сам себя сожрал от одного твоего прикосновения. Это экономит ядерные бомбы. Вы всех так ненавидите?

Я? Ненавижу?

– Или только меня – вашу замену? Думаете, я напрашивался на ваше теплое место? На вашу гребаную очередь в могилу?! Да я бы хоть умер от рака – как тридцать процентов людей, а не… Не…

Он запнулся. Подбирая слова, а я чувствовала на щеках воду. Пошел мелкий дождь. Он был сразу повсюду – мелкая осенняя взвесь, – и в степи стало прохладнее. Синдзи мазнул по лицу и посмотрел на ладонь.

– Теперь еще и дождь, – обиженно сказал он. – И сны эти о вас дурацкие.

Дождь, сны – и мне казалось, я знаю, в чьем микрокосме мы сейчас.

– Сны?

– Сны. Всегда вы, и всегда отвратительно. Больница, грязь, кровь, – он помотал головой, разбрызгивая крупные капли. – Боже, что за дерьмо у меня в голове!

«Каору, – подумала я. – Каору, я тебя ненавижу».

В небе что-то вздрогнуло, и я увидела гром.

– «Дерьмо в голове», – повторил Синдзи и рассмеялася, сжимая виски. – Не дерьмо – обычная опухоль, а я сам – обычный Ангел. Может, эти сны – они из вашей памяти, Рей? Может, это все было и в самом деле? Вас возили по полу, вытирая вашу же рвоту – было? Ноги раздвигали за таблетку – было? Вы вдвоем с каким-то говнюком мучали других больных – а это было?! Может…

Он задохнулся и опустил взгляд. В его груди зарастала сквозная рана – нет, просто дыра: без крови, без обломков костей. Меня колотило, но я смотрела, как затягивается эта дыра. Смотрела поверх ствола пистолета.

– Это… Это что? – спросил он.

Я едва слышала Синдзи сквозь дождь. Я едва слышала все за ударами своего сердца.

– Это значит, что я в вашем мире, – сказала я.

Свой голос я тоже едва слышала. «Я стреляла в него». Я словно бы видела, как между нами – образы его снов, подарков Нагисы Каору. Я видела бледное спокойное лицо – всегда спокойное, какой бы ад ни творился вокруг. Свое лицо.

Каору сводил с ума Синдзи, но достал меня. Капли дождя висели в воздухе, как подвешенные на лучах света, и вдруг стало ослепительно светло. День вернулся сразу весь, без перехода, без разбегающихся туч.

День вернулся. Капли – остались.

– Вы… Вы в меня выстрелили!

– Да.

– Если бы я… – Синдзи сглотнул. – Если бы мы наоборот?.. В вас? Внутри вас?

– Нас вернуло бы в реальность, – сказала я, глядя ему в глаза. – Вам было бы очень больно.

Я держалась за эту мысль – только она и была настоящей, только она и была надежной. Икари-кун не мог придти в себя, он смотрел, как я опускаю оружие, вел взглядом зрачок ствола, и я поторопилась развеять пистолет. Только тогда он выдохнул и сел – почти упал на землю.

– Я… Вы… – он потер грудь, поморщился. – Я наговорил лишнего, да?

«Немного. Совсем».

– Просто, знаете, Аянами, нас тогда сняли с уроков и повели в бомбоубежище – за два дня до того, как приехал отец. Сказали, большая авария, но все уже тогда шептались, понимаете? Ядерный гриб, понимаете? Я сидел в бомбоубежище, слушал, как Китаро и этот, как его? Кейма, что ли? Я слушал, как они сговариваются сбежать, а сам думал, а вы в это время все видели…

Он наконец поплыл – плакал по-настоящему. От жалости к себе, по матери, по непрожитым годам с нею и с отцом. Я все ждала, когда он обвинит меня в этом, когда вспомнит, на кого тратил время Икари Гендо, пока его сын собирал рюкзак и искал на карте интернат «для дебилов». Я смотрела на него сверху вниз, и снова шел дождь, он плакал со своим хозяином. Я ждала – непрошенная гостья в его жизни.

То есть, прошенная, но не им.

Он иссяк, он молчал и смотрел на меня, а я совершенно не знала, как поступить в этой ситуации. «Сядь рядом, Рей, – подумала я. – Сядь и обними его. Все ты знаешь». Мой внутренний голос напомнил мне Аску и Кадзи разом – а еще я подумала, что Икари-куну может быть гадко.

Он видел то, что показал ему Каору.

– Икари, – позвала я. – Те сны, о которых вы говорили…

Синдзи помотал головой:

– Я болен, Аянами. Я больной извращенец, простите меня, пожалуйста. Я, наверное, не так понял что-то из вашей памяти. Помните, у нас разные метафорические коды?

Я кивнула. И я сама не верила, что собираюсь возражать.

– Помню. Это не сны. Точнее, не ваши сны.

Ты не поверишь, Икари. А если поверишь, то я или стану прошенной гостьей, или уйду.

Все просто.

– Аянами…

– Помолчите. Каору появился в моей жизни…

* * *

Мы сидели в моем кабинете и смотрели друг на друга. В глазах Икари еще отражалась степь, а свет из окна казался тусклым, ненастоящим – как и весь мир по эту сторону.

– Спасибо за анализ урока, – сказал Синдзи. – И вообще, за все.

– За все?

– За то, что вы пришли.

«Мне нужно много обдумать, – говорил его взгляд. – Мне тяжело с вами».

Но я услышала главное – вернее, не услышала то, чего боялась: он не попрощался сразу, не сбежал, не ушел.

«Если ты будешь хорошей девочкой, Рей, он тебя пожалеет».

На этот раз я будто услышала Каору.

Хватит. Я – это я, и только. Позже я пойму, что мы обменялись ужасными вещами: он показал мне обиженного и несчастного ребенка, я ему – безразличную игрушку, куклу. Позже я пойму, что мы, наверное, поторопились.

Позже, пожалуйста. Пускай это будет позже.

Он отпустил мою руку только у входа в медицинский кабинет.

– Вы уверены, что дальше сами?

– Да. До завтра.

Икари-кун удивленно заглянул мне в глаза:

– До завтра?

– Я думаю, вам нужно время, Икари.

– Нужно, – согласился он и кивнул. – Очень нужно, Аянами. И мне, и вам. Только есть ли оно у нас?

– Есть, – сказала я.

Я верила в слова его отца, Икари Гендо, как верила всему, что он делал. Верила – но имела в виду не это. Синдзи и я, я и Синдзи провели годы в его микрокосме, мы вылили друг на друга ведра воспоминаний, мы резали друг друга своим прошлым. Я даже выстрелила в него.

В реальном мире прошло около полутора минут.

– Есть, – повторила я и пожала ему руку. – До завтра, Икари.

Он без слов поцеловал меня в щеку, мир взорвался – и высвободил степь.

– Простите меня, я на секунду, – быстро сказал Синдзи. – Вы правы, я должен многое обдумать, но вы только не сомневайтесь: я не убегу.

– Не убежите?

Щека горела, и я едва стояла на ногах.

– Нет. Вы прожили ужасную жизнь, да, мне страшно, но с вами что-то не так. Вы выросли слишком хорошей, Рей.

«Слишком хорошей, – подумала я, стоя у двери кабинета Акаги – Я – хорошая». И, уже открывая эту дверь, я поняла, что Икари-кун сразу же нарушил свое обещание: он убежал, боясь того, что я скажу что-то в ответ на его теплое признание.

Что-нибудь… Правильное.

В кабинет Рицко Акаги я вошла с улыбкой.

* * *

– Мари совсем рехнулась на половой почве, – сказала Акаги.

Сегодня она выбрала шреддер. Аппарат полосовал чистую бумагу. Доктор Рицко смотрела на тонкие ленты, терла висок и закладывала новый лист. Я не видела ее трезвой с того момента, как она прописала мне симеотонин.

– Майя совсем рехнулась на почве педагогики, – добавила Акаги, вытаскивая новый лист из пачки. Ноющий звук из шреддера делал свет в комнате желтым. Я застегнула блузку.

– А ты умираешь с улыбкой. Рада за тебя, родная моя.

Пуговицы казались теплыми – теплее, чем должны были быть. «Я умираю», – повторила я про себя. Ничего: теплая пуговица, запах неправильного спирта и тоскливый взгляд – ничего не изменилось.

Я слушала Акаги и представляла себе настоящий мир – тот самый, единственный, который продлевал мое время. Наше время. Микрокосм Икари-куна становился все ярче, все естественнее – или таким его видела я…

«Аска приходила. Справлялась о моем здоровье. Акаги с удовольствием отказала ей в информации. Наверное, на самом деле Аска приходила за чем-то другим».

…Я смотрела в окно, где все не кончался осенний день, где ветки облеплял снег, уже не желающий таять. Я ничего не могла с этим поделать, не могла изменить зимы, не могла выбросить чувство, что это последняя зима. Где-то за этой осенью был закрыт другой лицей, где-то там и те, кто начал это все – «Майнд», NERV, проекты Аски и Белую группу.

Я ничего не могла с этим поделать – здесь.

«Майя сидит взаперти и над чем-то опять работает, а на работе невнимательна. Лоботрясу из 2-А поставила кодеин вместо токоферола».

– Слушай, Рей, – Акаги подняла голову из-за шреддера и щёлкнула кнопкой. Желтый звук прекратился. – Сходи к ней, а?

– Хорошо.

– Хорошо?

Я поправила манжеты и посмотрела в глаза Акаги:

– Да, доктор.

– Ты слышала, о чем речь?

– Да, вы предложили мне сходить к Майе.

– И ты ответила «хорошо».

– Да.

Она склонила голову и будто бы ждала чего-то еще. Я смотрела в ответ и пыталась представить, сколько она выпила.

– Я вот все не пойму, Рей, – протянула доктор. – Тебе действительно все равно? Нет, конечно, я тебя знаю так долго, я помню твои тесты, когда я тебя принимала на учет…

Ее слова уходили в звон. Я понимала, что Акаги Рицко себя накручивает. Что она почему-то поверила в мою уникальность, в то, что я не умру, что за одной моей картой видений будет следующая, а за ней – еще одна. Что Ангелы придут и уйдут, а я буду вписывать их данные в новые бланки.

За окном снова шел снег, и я ничего не могла с этим поделать, но я могла сходить к Майе.

– Простите, – сказала я и указала в потолок. – Майя у себя?

Наверное, я прервала Акаги: мне действительно было все равно.

– Да, – ответила доктор и опустила взгляд. Снова заныла желтая нота. – Скажи ей, что она должна мне за отчет по кодеину.

– Хорошо.

– «Хорошо». Следующий осмотр будет с гинекологией. Ты слишком безразличная для умирающей.

«Она делает больно не мне», – напомнила себе я и пошла в глубину медицинского блока. Если я останусь, она доведет разговор до моих отношений с Икари.

Не хочу, и мне не все равно.

* * *

– Еще чаю? – спросила Майя.

Я посмотрела на часы. Время вело себя непослушно: я будто бы привыкла к размеренному времени микрокосма, и теперь не понимала, как движутся стрелки здесь. До семи еще оставалось сорок минут. Чашку чая назад – полтора часа. Ощущение получалось неуютным.

– Нет, спасибо.

Экран ее компьютера был выключен, сам компьютер шумел, а Майя все время улыбалась. Мне казалось, что я вижу за ее спиной крылья, но она ни словом не обмолвилась о работе.

– Спасибо, что зашла, – сказала Майя. – Правда, здорово, что ты вот так запросто находишь время заскочить ко мне.

– В каком смысле?

Она перестала улыбаться, и я все поняла.

– Я хотела сказать, что ты с Синдзи, и ты тратишь время не на него… – начала оправдываться Ибуки, но осеклась и вздохнула.

– Я с Синдзи, – сказала я.

Я видела румянец, прикушенную губу и понимала, о чем речь, но я не хотела заканчивать наш чай на теме моего времени. Пускай и скомканной.

– И как он? – оживилась Майя. – Я в смысле – как человек?

Я молчала. Икари-кун не убежит. Он построил себя на обломках детства, и он сын своих родителей – матери, пытавшейся вырастить сверхчеловека, и отца, которому почти это удалось. И я ему дорога.

– А ты улыбаешься, – сказала Майя. – Все здорово?

Я кивнула, а она вдруг отвернулась, и стало ясно, что ничего не получится.

– Мне пора, Майя. Спасибо за чай.

Ибуки кивнула. Она терла нос, пытаясь спрятать от меня взгляд.

– Ой, знаешь, так смешно получилось, – со всхлипом сказала Ибуки, – днем приходила Мари и составила отчет…

Она говорит, чтобы говорить, думала я. Чтобы не видеть и не чувствовать своих слез, думает, что так все изменится. Время, которое пообещал мне директор, оборачивалось вот этим.

…– Она сравнила ощущение с сексуальным возбуждением, представляешь, ой, – Ибуки снова потянула носом. – И вот она это все выкладывает доктору, ты можешь себе представить?

«Это она о Мари», – поняла я.

– Что она сравнила с возбуждением?

– Ощущение от вашего открытого урока, – прыснула Ибуки и, уже не скрываясь, стерла слезу. – Вот дура, да?

Я невольно притронулась к щеке, на которой еще горел поцелуй Синдзи, вспомнила тот урок. Я снова пережила тепло, воздушную ласку, умиротворенность – но возбуждение? Возбуждение, которое почувствовал медиум в соседнем классе?

Нет.

Все неправильно – и наши прикосновения, которые не приносят желания, и наша борьба, которая так повлияла на Мари. Я встала и поставила чашку ближе к стопке книг на столике.

– Я пойду. Спасибо, Майя.

– Это тебе спасибо.

– Мне?

Она кивнула, а потом все же разжала губы.

– Мне начало казаться, что я где-то ошиблась. Что я рвусь учить других, но при этом сама уже забыла… Многое.

«Ты боялась, что уже забыла, каково это – сочувствовать, – поняла я. – Ты почти привыкла к мысли, что можешь работать медсестрой в лицее, где учителя убивают детей». Я пошла к люку, включила тростью гидравлику.

Я умираю, а все вокруг прозревают.

Это начинало бесить. Я почти хотела встретиться с Аской – человеком, который не должен мне ни грамма откровений.

* * *

 

17: Настоящие дни

Когда я вошла, Аска положила на стол свой телефон, касанием погасила экран.

– Три минуты семнадцать секунд – вот твое опоздание.

Я посмотрела на стол: пакеты и коробки из «Лавки», и только рагу Ленгли выложила на мои тарелки. Кажется, она его разогрела.

– Привет, – сказала я, разулась и пошла в ванную.

– Руки помыть – это правильно, – догнал меня ее голос.

Аска оперлась на дверной косяк, сложила на груди руки. Она улыбалась.

– У вас тут все забавно. Сегодня собирала сплетни о себе – так, для развлечения. Может, тебе покажется интересным, но семантически во всем лицее только три ядра продуцирования такой информации…

Полотенце кололо руки: я его пересушила, когда гладила. Одуряюще пахло мыло: наверное, из лопнувшего флакона все-таки затекло за раковину. Я смотрела в зеркало на отражение говорливой Ленгли, вытирала руки и думала о том, что, наверное, я должна переживать. Не убрано, нет еды, нет напитков.

Гостья, вдобавок, сама себя развлекает.

– Я сегодня была на уроке – вместо кретина Кенске… Он, кстати, действительно сбежал от военных, ты знаешь?..

Пуговица казалась горячей: я все не могла решиться снять блузку. Халат висел рядом, футболка и шорты – тоже, а одежда, казалось, пропиталась запахом этого длинного дня. Казалось, что все липнет к телу, швы режут, – но я не могла.

– Аска. Выйди, пожалуйста.

Она замолчала и нахмурилась:

– Что?

– Выйди и закрой дверь.

На меня из зеркала смотрели глаза Каору, и я ничего не могла с этим поделать. Я и так чувствовала себя голой, я боялась, что сейчас Аска ухмыльнется, что она пошутит что-то о том вечере, о том, что мне нечего стесняться. Или нет: я боялась, что она скажет «прости».

Ленгли кивнула и вышла – и сразу же стало легче.

«Я сегодня была на уроке», – вспомнила я, укладывая блузку в корзину для стирки. Я переодевалась, куда-то делся страх, и мне даже стало интересно, в какой класс попала Аска Ленгли. Меня раскачивало, а вечер только начинался.

* * *

Комната казалось маленькой – вызывала те же ощущения, что и тесная одежда. Я будто бы не могла вдохнуть полной грудью, и слегка потише сделался свет. Я никогда не ела столько на ужин, никогда не слушала столько во время еды.

Я представляла себе на месте Аски Икари-куна, и это даже забавляло.

Она расспрашивала меня – как и обещала, – но совсем немного. За ужином она была естествоиспытателем, который открыл новый мир – новый «биоценоз», как она сказала. Пищевые цепочки, логические и семантические связи, этические ориентиры – Ленгли была беспощадна.

– Киришима – умная девушка. Она почти что у вершины смысловой цепи, но в пищевой она так же беспомощна, как и все прочие. Зубы есть, правое полушарие гипертрофировано, – Аска задумалась и подцепила еще кусочек пиццы. – Да, дохренище гипертрофировано. Больше только самомнение. Чисто аналитически она как заголовок программного кода, и не одного. Понимаешь, социальный механизм сплетен…

Я слушала ее и ела рагу. Кусочек тушеного кабачка хранил аромат приправ, в которых его готовили. Я положила его в рот, я жевала, думая о вкусе, о том, как делалось это рагу. Я спокойно ела, понимая, что, в отличие от многих, Ленгли не перемывает кости, не сплетничает: она классифицирует моих коллег.

Зло, остроумно, точно.

Я заедала тушеными овощами злую правду о своем лицее, и мне было любопытно.

– Все очень интересны, очень, – сказала Ленгли, подытоживая. Блик лежал на ноже, которым она поигрывала. Я следила за движениями света – интонированными и продуманными. И я впервые увидела, чтобы Аска владела этим искусством.

И не сразу удалось вспомнить, что говорила Ленгли.

– Чем?

Она пожала плечами, протянула хвост волос через кулак.

– Всем. Обычные люди, но такие умелые в классе. Я была на паре уроков, кое-что видела в записях СБ. Знаешь, с учительского места все выглядит не так.

Она не справилась, поняла я. Где-то произошел сбой, и она смогла провести урок только по сухой схеме, по учебнику. Или даже этого не получилось? Я пыталась представить себе, как все прошло, а потом почему-то вспомнила, как Аска рассказывала о чашке. Сухая, странная и наивная аналогия.

Она не умеет упрощать?

Не может идти на контакт?

Почему?

Я вдруг поняла, что смотрю на нее, как на ученицу – просто свою ученицу, и мне страшно, потому что ключи к Аске Ленгли уже не подобрать. Они спрятаны в сером кафельном лабиринте, где теряется не только проводник, но и сама мысль.

– Хуже всего то, что не получается ко всем относиться одинаково, – сказала Аска, рассматривая вымазанный в соусе рукав. – Чертова пицца. Не умеете делать густой кетчуп – не беритесь.

– Там нет кетчупа, – сказала я.

Она удивленно нахмурилась:

– Точно, что ли?

– Кажется.

Ленгли серьезно смотрела на меня, а потом улыбнулась:

– Да. Мы просто близнецы в вопросах кухни. Ты, кстати, знаешь, чем приправа отличается от специи?

– Теоретически.

Мне тоже очень хотелось улыбнуться.

– «Теоретически». А базилик – это приправа или специя? – нараспев спросила Аска и, отправив в рот еще пиццы, пробормотала: – Жаль, что ты не пьешь. Сразу две некухонные женщины – за это надо выпить.

– Ты пьешь?

– Не-а. Так что, поделишься мудростью?

– Какой?

– Ну, я же видела, как ты на меня посмотрела, когда я рассказывала насчет класса. Давай уже, рассказывай.

«Я ожидала, что мы будем говорить о NERV», – в который раз подумала я. Аска терла влажной салфеткой испачканный рукав и иронически улыбалась. Она ждала именно того, о чем спросила, и я ничего не понимала. Любопытство Ленгли имело разные последствия: она действительно удержала на расстоянии СБ, она дала мне наркотик, – и поселила во мне страх.

Глаза Каору, глядящие на меня из зеркала. Ледяные иглы в пятках, когда я разуваюсь в прихожей.

Страх, страх. Страааах…

– Нельзя относиться ко всем одинаково, – сказала я. Рагу остыло, оно бралось во рту склизкими комками, которые хотелось выплюнуть в салфетку. Вместо этого я выплевывала слова.

– Как – нельзя? – оскалилась Аска. – А как же треклятая беспристрастность?

– Беспристрастность нужна, чтобы оценить знания.

– А, ну да. Но при этом каждый должен чувствовать особое к себе отношение. Итого: беспристрастно оцениваем, индивидуально подходим, но при этом не забываем про материал. Тебе не кажется, что в таймлайн урока такие вещи вписываются только как в том анекдоте?

«Не кажется», – хотела ответить я. «В каком анекдоте?» – хотела спросить я.

И промолчала. Потому что у меня есть светотень, есть свободный микрокосм почти-Ангела, на моей стороне и умные дети, и свободная программа. Я могу почти все: творить, импровизировать, могу смотреть в окно. Класс все равно мой.

Я прикрыла глаза.

Денси Байвотер. Она была лучшей в команде по плаванию, ее любил мальчик из группы дошкольной подготовки, а родители держали ей место в маленькой страховой компании. Она выщипывала волоски на губе и держала под подушкой фото…

Костя Заушицын. Его семья бежала из Точки Ноль, его мать купила для них свободу – собой, на глазах у детей. Резиденты «Соул» нашли его у варшавских партизан. Городские пустоши были темными, скрипящими и родными. Костя мог ударить за плохое слово о матери. Он не любил читать, но ему нравилось, когда его хвалит Судзухара.

Мэри Гладстон чуть не умерла от чумы, она подставила свою одноклассницу Лидию за то, что та высмеивала ее лицо. Кларк знал наизусть многие романы и каждое утро считал порванные сосуды в глазах. Когда их становилось больше шести, он шел в медицинскую часть. Стэн под партой держал коленку Виктории – той, которая Мочек, – и мне всегда мешала нота их возбуждения на уроке.

Лица, поступки, изломанные коридоры памяти, ветви воспоминаний, ночные дежурства, персонапрессивные удары…

– Я знаю их всех, – сказала я.

– И?

– И… Я их всех люблю.

Аска держала волосы в кулаке, кулак – под подбородком. В уголках ее губ застыли морщины.

– Они дрочат на фото друг друга, на фото звезд. Наверное, есть такие, кто и на твое фото передергивали, – сказала она медленно. Ленгли будто нащупывала слова наугад. – Они профукивают свою жизнь в онлайн-играх, высмеивают твоих драгоценных главных героев. Они меряются телефонами и читалками, они…

– …учатся думать. Они хотят чего-то, и в их жизнях нет черного и белого. Как бы им ни хотелось.

Я узнала свой голос, остановилась, и Аска тоже замерла – на какую-то секунду я снова увидела остановившийся взгляд и руки, которые придерживают ломкую поясницу. А потом наваждение пропало.

– Ты их любишь, – сказала Ленгли. – Ты пересчитала волосы на их головах. И их судьбы ты тоже взвесила. И ты их любишь.

Я молчала, ожидая продолжения, но Аска улыбнулась и полезла в очередную коробку.

– Не бывать мне учительницей, Аянами. Ну и черт с ним, скажу я тебе. Ну-ка…

Она думает, почувствовала я. И она что-то поняла, и вдвойне обиднее, что я не поняла ничего. Вечер двигался к ночи, Аска расспрашивала о моем прошлом, рассказывала какие-то истории о концерне. Я считала минуты до инъекции симеотонина, и вдруг поняла, что Ленгли ни словом не обмолвилась о моей смерти.

«Она делает вид, что все нормально», – подумала я.

«Я тебе не подруга», – вспомнила я.

Телефон Аски ожил: не звонок – сообщение. Она повозилась с ним немного, нахмурилась и снова спрятала в сумку. Слова липко зависали над столом. Я думала о тех, кому все равно, что я умру, и кому – нет. Я считала, вспоминала и чувствовала себя на тризне по себе самой, окруженная призраками еще живых и уже мертвых. Ленгли смотрела куда-то мимо меня и тоже думала. Где-то глубоко за серыми коридорами, за сухой матовой плиткой происходило что-то важное.

– Пакость какая, – сказала Аска вслух. – Сколько можно есть? Пойдем помоем посуду, что ли.

Я встала и ощутила внимательный взгляд. Это раздражало.

– Здесь всего две тарелки. Я сама.

– Хорошо, – легко согласилась она. – Я тебя морально поддержу.

И это тоже раздражало.

– Тебе часто приходится мыть два комплекта посуды?

Я открыла воду сильнее, чем требовалось. Поле зрения наполнилось рябью, но это пустяки.

Мне снова не хотелось ее слышать, съеденное взялось камнем в желудке, и во рту поселился гнилой привкус. «Яд. Яд, яд, яд, яд-яд-яд…» – говорил исступленный шепот, он был глуп, но я его слышала, и это было очень плохо.

– О-кей, – протянула Аска. Краем глаза я видела, что она сидит за кухонным столом и выстукивает указательным пальцем какие-то узоры на его поверхности.

Шипение воды, липкий страх, вспотевший живот – и предчувствие боли, щекотное покалывание в голове. Я знала, как можно это прекратить: всего один укол.

Всего один.

На полтора часа раньше.

«Симеотониновая акселерация». Я еще помнила эти слова – к счастью, – и мне еще хотелось немного пожить.

– Осторожно, – предупредила Аска. – Там полка на соплях.

Ей вторило эхо и бледные вспышки – призраки на дверцах посудного шкафа. Я мотнула головой: с первого раза вставить тарелку в сушку не получилось. Со второго раза я покачнулась и раздавила ее о мойку.

Одновременно со вскриком Аски.

* * *

– Раззява, – сказала Ленгли, помогая мне сесть. – Давай. Позади тебя шкафчик, смелее облокачивайся.

Тук. Тук. Тук. В руке поселился болезненный пульс, и я постаралась поднять ее, чтобы посмотреть.

– Что там? – спросила Аска.

«Так близко», – подумала я. У Аски была матовая кожа с крохотными оспинками на висках. И она снова съела помаду.

– Кажется, я порезалась, – сказала я.

– Да, так и есть. Пробила ладонь. Где аптечка?

Я кивнула на зал, и она умчалась. Здоровой рукой я провела по лбу: испарина. По полу были разбросаны осколки, один даже запутался в халате.

– Ну, крупные сосуды и сухожилия не задеты, так что без кройки и шитья обойдемся.

Голос отливал бронзой. Холодные руки взяли мое запястье, и я следила, как шипит баллончик с антисептиком, как щурится видимый мне глаз Ленгли. Бинт, прикосновения – и холодные пальцы, и горячее дыхание на коже руки.

– Кошмар, сколько крови, – процедила она, рассматривая рану. – Какое у тебя протромбиновое время?

Я молчала. Кровь уже останавливалась.

– Второй комплект посуды тебе точно бы не повредил. Тебе нужен кто-то рядом, Аянами. Кто-то, кто перевяжет тебя.

Бинт ложился ровно и в меру туго, рана отзывалась болью на движения Аски.

– Ты, конечно, можешь жить в медблоке… Или выписать себе Майю, но это не дело, – Ленгли осмотрела результат своей работы, но руку не отпускала. Ее пальцы нагревались.

«Я теплее ее».

– Вот скажи мне, что ты последнее сделаешь, когда поймешь, что вот оно – все, совсем все?

«Она не сказала – „поймешь, что смерть за плечом“».

Аска смотрела на меня, расстояние было неловким, и она все еще держала мою руку. Кожа под бинтом, около бинта – да вся рука до локтя уже горела огнем.

– А-я-на-ми.

– Да?

– Что ты сделаешь последним?

– Сдам полномочия модератора, – ответила я и уточнила: – На форуме.

Она нахмурилась:

– Это шутка?

– Нет. Да.

В кухне стало тихо. Аска серьезно смотрела мне в глаза, я ждала, когда утихнут боль и жар, и казалось: вот оно – оправдание, чтобы раньше поставить укол. Потом Ленгли наклонилась и поцеловала бинт – на тыльной стороне моей ладони.

– Что… Что ты делаешь?

– Ничего. Говорят, так заживает быстрее, – ответила она и поднялась. – Вставай, идем пить чай.

Только сейчас я поняла, что слышу свисток чайника.

* * *

– Ерунда какая-то.

Аска старательно принюхивалась к пару, и я все надеялась, что она поймет этот аромат: белый чай и немного бергамота – совсем немного, чтобы раздразнить обоняние. Завитки пара убаюкивали, хотелось немного вздремнуть, потому что уже наступило завтра, потому что темы для разговора становились все более пустячными.

– М-м, на вкус лучше, чем казалось.

Я моргнула: Ленгли отпила из чашки и жмурилась. Она держала ее за ручку всеми пальцами, и только указательному не нашлось места под завитком – от этого казалось, что Аска держит пистолет.

– Я рада.

– А Синдзи понравилось?

– Понравилось.

Она улыбнулась и снова поднесла чашку к губам.

– Мы такой диалог пропускаем – м-м-м – замечательный! – сказала она. Верхняя губа у нее блестела от пара. – «Как ты догадалась, что я ему предлагала этот чай?» – «Коробка открытая, но едва початая. Ты угощала гостя» – «Возможно, это была Майя» – «Ибуки предпочитает желтый или зеленый чаи»… Что?

Я смотрела, как она дурачится, и не понимала ее. Где-то произошла ошибка, что-то не так. Почему она такая? Какая она должна быть? Почему она все время…

Другая?

– Не напрягайся так, – посоветовала Аска. – Я всего лишь хочу сказать, что с тобой просто. И весело…

«Я подпустила его к тебе».

– …с другой стороны, мужчинам такое не нравится. Им страшно, когда их не просто видят насквозь, но и сообщают об этом в лоб.

«Я всех вижу насквозь. Кроме тебя»

– Так что не упусти Синдзи. Он уникум, – сказала Аска и цокнула языком. – А то в этом лицее тебя за женщину держат только некоторые ученики. Ну и Акаги вспоминает, когда ты садишься в гинекологическое кресло.

– И Нагиса, – сказала я, глядя ей в глаза.

«Игра? Издевка? Что она скажет?»

– И Каору, – согласилась Аска. – Но там другое.

«Другое… Другое». Пульс в раненной руке стал ударами. Аска посмотрела на меня и вздохнула:

– Аянами. Давай загрузим тебе надпочечники в другой раз? Успокойся, у тебя адреналин скоро из ушей закапает.

Она издевается. Ее тон – стального цвета, уже не бронзовый, но я понимала, что она обходит тему. Уклоняется. Прячется.

Извиняется.

– Я спокойна.

– Укол?

– Да. Уже пора.

* * *

– Ай-кью – это пустые цифры.

– Пустые значения, – наставительно исправила Ленгли, не оборачиваясь. – Согласна, у них даже размерности нет. Но ты же не станешь спорить, что за интеллектом стоит много большее?

Не стану. Я хочу спать, но Аска копается в моем компьютере и философствует. Я подтянула подушку выше и села. Экран монитора был далеко, я видела только меняющиеся цвета и движение, когда Ленгли скроллила страницы.

– Что например?

– Уважение – причем, заметь, взаимное. Понимание. Отношения.

– Отношения строятся между разными людьми.

– Ай, перестань! Тогда выписывай меня из людей, потому что, заводя парня, я чувствую себя зоофилкой.

«У нее отношения с работой», – подумала я. Под одеялом рядом с рукой лежал телефон, и мне хотелось написать что-нибудь Икари-куну: разглагольствования Аски странно на меня действовали. А еще я хотела планшет, чтобы лежа под одеялом открывать браузер, смотреть новые фото, смотреть, как меняются времена года у других людей – по всему миру.

Даже странно, что я не подумала об этом раньше.

Завтра закажу себе планшет, решила я. Я знала, что потрачу полдня на изучение предмета, на выяснение того, какая функция мне нужна, а какая – нет. «Можно проще. Можно попросить Синдзи помочь с выбором».

Завтра – то, которое уже сегодня, – обретало смысл, и мне это нравилось: и «завтра», и «смысл».

– Ты там или спи уже, или давай разговаривать, – потребовала Аска, и я увидела на мониторе экран выключения системы. – А то лежишь и улыбаешься. Ну-ка, руки из-под одеяла!

– Твой идеал – Каору, – сказала я.

– Что?

То, Ленгли. Ты его не предскажешь, не изучишь. Он всегда тебя удивит, всегда найдет ключ – даже если ты выдернешь замок из-под его носа. Тебе только и останется: успевать, успевать, успевать.

Мы молчали, потом она встала.

– Ты прямо как дура, – рассмеялась Аска. – Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое-что покажу.

Я кивнула, и она пошла обуваться. Потом щелкнула дверь, и я осталась одна. Я поставила будильник – на семь двадцать, подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мыслей было мало: вечер был пустым, и пусть я не понимала, как, но Ленгли получала нужную ей информацию. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.

В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я стала вслушиваться в мнимую тишину.

«Пусто. Тихо».

Я подняла над лицом забинтованную ладонь. Не могу рассмотреть, поняла я. Где-то в темноте был бинт, была рана, которую коснулась губами Аска Ленгли. Я подумала и вытянула телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я переставила будильник на шесть.

«Новое сообщение» – «Добавить номер».

Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.

* * *

Утром ветви парка стали стеклом.

На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не схваченные кадры, и я почти жалела, что не взяла фотоаппарат. Оставалось только думать о том, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, – это выглядело мрачно, волнующе.

Красиво.

Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.

И очень хотелось спать. И еще было спокойствие.

Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Ленгли. Она бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.

– Привет. Погодка – говно, – объявила Ленгли. – Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.

Она вытягивала из ушей пуговицы наушников, снимала со спины рюкзак.

Она была недовольна, но казалась выспавшейся.

– Что ты хотела показать?

– Сейчас идем уже.

Ленгли набросила рюкзак на одно плечо и показала:

– Нам вон туда.

Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Икари, и все будет хорошо.

– Что с лицом? – поинтересовалась Аска.

– Ничего.

– Думаешь о Синдзи? Или о работе?

Я вспомнила о новом сообщении и кивнула. Аска рассмеялась. Ее смех почти сразу исчез в путанице обледенелых ветвей, словно в «тихой» комнате. Застывший парк берег тишину, экономил свет, он был прекрасен, и будь еще немного солнца – и я бы вернулась за камерой.

– Сюда.

Мы стояли перед входом в учительское общежитие.

– Что ты хочешь показать? – повторила я.

– Увидишь.

– Аска, Рей! Утречко!

Я оглянулась. На турнике у северного крыла висел Тодзи: одной рукой он держался за перекладину, а другой махал нам.

– Обезьяна-кун, – сказала мне Аска и помахала Тодзи в ответ. – Но дерется неплохо и честно. Он мне нравится: бывший коллега, как-никак. «Долг, честь, отчизна» и все такое прочее.

– Он хороший учитель.

– Хороший, – согласилась Ленгли, открывая дверь общежития. – И, вопреки расхожему мнению, не тискает своих учениц.

В холле пахло сном и ночными посиделками: пахло отсыревшими пепельницами, пСтом пополам с одеколонами, пахло неправильным спиртом и несвежим дыханием.

– У Линды вчера народ хорошо гудел, – сказала Ленгли, жестом указывая на лестницу. – День рождения, наверное.

«Скорее, поминки». Я не могла отделаться от ощущения страха, от ощущения предчувствия. Все вокруг будто готовились к чему-то: выпивая, отрицая, просто пытаясь делать вид, что все хорошо. И если в учительских кабинетах это отступало – перед детьми, перед стопками бланков и стопками тестов, – то здесь…

Здесь было очень плохо.

– Сюда.

Стены недавно красили, но они все равно выглядели старо. Влага старила панели, и свет ярких ламп звучал неправильно, молодо. Мне было интересно, что за всеми этими дверями. На дверных табличках мелькали знакомые имена, почему-то хотелось зайти, хотелось увидеть чужие разворошенные постели.

«Здесь все интересные», – сказала Аска, и я поняла, что не могу ничего добавить. Почему Макото так не любит курящих учеников? Что за жизнь у Мари? Как Мана смотрит на себя в зеркало, как она красится?

– Нам сюда.

Я увидела дверную табличку и застыла. Снова был холодный пол, который больно впивался в лопатки, снова дергался потолок, снова, снова…

– Нет, подожди.

– Да ну сейчас уже.

Она открыла дверь – как к себе домой. Оттуда хлынул свет, и я стиснула рукоять трости. Я услышала вскрик – вскрик девушки – и свет перестал что-то означать.

* * *

Элли сидела на кровати, прикрыв руками грудь. Она успела надеть только один чулок и не успела расчесаться. Ангел во мне слышал ее страх даже сквозь густую пелену симеотонина. Она боялась, и ей было стыдно.

– Что вы здесь… Мисс Аянами?

Она смотрела на меня, я – на нее, и я не знала, как поступить.

Зато знала Ленгли.

– Оделась и п'шла вон, – прошипела Аска. – Где?

– В д-душе…

– Момент, – сказала Ленгли и исчезла.

Квартира была небольшой, бил свет – сквозь прорванные тучи, сквозь окно – и мы остались вдвоем, и это было хуже, чем боль.

– Он… Обижал тебя?

– Нет, что вы, – она рассмеялась. Звонко, заливисто.

Она рассмеялась. Она рассказывала, какой он хороший, как много знает, как ей нравится с ним.

«Не ее мысли», – поняла я. Импринт чужой воли – как знакомо, как отвратительно. Как мелко. И еще одно: это ведь я побоялась что-то сказать, когда он пригласил ее поговорить в столовой.

– Замолчи, – попросила я. – Пожалуйста, замолчи.

– Нет, вы не посмеете, слышите, не смейте жаловаться на Каору, не смейте…

Она закрыла глаза и плакала. Я положила руку на ее щеку, и слеза стекла в ложбинку между большим и указательным пальцами. Чужая слеза жгла, как кипящее масло, а Элли все плакала, а я – нет.

Когда сзади послышались шаги, глаза Элли были пусты, мои виски звенели, а руки будто сковало утренним льдом. Солнце падало на почти высохшие слезы лицеистки, внутри нее горели пожары, и я знала, что могла бы осторожнее, точнее, нежнее.

Я могла войти в ее память с мягкой тряпкой, но вошла с огнем: чтобы навсегда, чтобы наверняка.

«Поспи. Просто и без снов».

– О, и ты здесь!

– Ну-ка, сядь.

Страаааах…

«Надо обернуться», – подумала я и вдруг поняла, что хочу этого.

Ленгли усадила Каору за стол, развернула стул и оседлала его – точно напротив. Солнце вызолачивало мокрые волосы Нагисы, капли на его халате. Солнце било ему в лицо, но он, щурясь, смотрел только на меня. «Он хуже видит левым глазом. На две диоптрии», – вспомнила я.

– Доигрываешь в мои игрушки? – спросил Каору.

– Сюда смотри.

Ленгли вытащила из рюкзака длинный пистолет и положила его на стол, а рядом – блистер таблеток.

– Что это? – Каору улыбался мне. Честно, ярко и открыто, а у меня за спиной спала Элли.

Я ждала ответа Аски и повторяла как заклинание: «цианистый калий, цианистый калий, цианистый калий…»

– Нитроглицерин.

– А, – сказал Каору и впервые посмотрел на Ленгли. – А за что?

– За все хорошее.

Она тоже улыбалась: брезгливо и снисходительно, а ладонь ее лежала на рукоятке пистолета.

У Нагисы за ухом мыльная пена, разглядела я. Трость подрагивала у меня в руке, и я чувствовала: еще немного, еще несколько слов, обращенных ко мне, и я рассыплю трость в пыль.

Для начала – трость.

Каору покачал головой и с треском вынул таблетку, положил ее на язык.

– Воды можно?

– Так жуй.

Он дернул челюстью и принялся жевать: медленно, как рептилия. Аска гладила тремя пальцами ребристую рукоятку оружия и не отводила глаз от лица Каору. Сцена была гадкой, как комок блевотины, их взгляды хотелось отмыть, хотелось отмыть себя, хотелось…

Каору глотнул.

– ВсК.

– Нет. Не всК, – ответила Аска. – Следующую.

– Следующую, – протянул Нагиса, вертя блистер пальцем. – И сколько всего мне их съесть?

– Все десять штук.

– Но мне же будет больно, – улыбнулся Каору. – О-очень больно.

– У тебя в любом случае заболит. Или голова от нитроглицерина, или кусок руки от карбида молибдена. Жри давай.

Аска подняла пистолет и приставила его к плечу Каору.

– Рей, – позвал он. – И ты что, так это оставишь? Это же для тебя шоу. Сделай что-нибудь.

«Сделай что-нибудь!»

… Каору гладил ее щеки, и с них слезала кожа. Он уже умел контролировать карминную дрожь, а я не умела ничего – только смотреть, только пытаться что-то почувствовать. Девочка умерла, и только тогда он меня отпустил.

«Сделай что-нибудь!»

– Она занята, – любезно сообщила Аска сквозь грохот света, грохот пульса. – Рей думает и приходит к правильным выводам.

– Рей, – прошептал Каору. – Я приду вечером, Рей. Пусть рыжик думает, что она может меня держать. Я приду.

– А ну закрой рот и жри! – прикрикнула Ленгли.

«Это как свист кнута», – поняла я. Мне было холодно, и ремешки бюстгальтера стали острыми от пота.

– …Я приду, – шептал Каору, и я видела только его глаза. – Я приду, мы разогреем саке – сильно разогреем, и когда оно закипит, я волью тебе его…

– Приходи.

Свет померк.

Я подошла к столу и положила на него трость. Алюминий покрылся коркой окалины, ручка сгорела у меня в ладони. Трость изогнулась, как лук, а резиновый набалдашник тяжелыми каплями стекал на пол.

Я вдохнула дым горящей резины, дождалась, пока смрад взорвется болью под переносицей, и повторила:

– Приходи.

 

18: Цветок ненастья

Я остановилась только у лестницы.

«Плохо как. Совсем плохо».

Плохо было то, что я ушла – нет, сбежала, – оставив там Элли. Плохо было сердцу, и совсем уж плохо – ногам. Я провела перед лицом рукой. За ладонью оставался призрачный след, колени отказывались служить, и кто-то очень умный шептал:

«Ты сама позвала его. И он ведь придет».

– Давай, давай, – сказала Аска. – Вот сюда.

Меня подтолкнули, почти пронесли немного, а потом я присела, ощущая спиной ровную поверхность.

– Молодец, молодец, – приговаривала Ленгли. – Умница.

Она уминала мне плечи, усаживала, подпирала. «Это общежитие, – думала я. – Сейчас коллеги пойдут на первый урок. Нет, нет, не надо мне сидеть».

– Руку дай… – вспыхивали слова. – Нет, черт, шею… Ага, вот так!

Укол. Шепот о том, что Акаги дала ей этот шприц, что все ненадолго станет хорошо, какие-то химические термины… Аска держала руку – ту самую, перебинтованную, и я чувствовала жар. И чувствовала: мне лучше настолько, что я готова спрашивать.

– Он придет?

– Нет.

– Нет?

– Нет, я сказала.

«Нет». Аска смотрела мне в глаза, я видела ее одобрение.

– Он стал таким, чтобы растормошить меня, – сказала я.

«Я знаю», – кивнула Аска.

…А потом ему понравилось. Так иногда бывает, когда сводит с ума боль, а потом – близкий человек, который не становится ближе. Будить можно поцелуем, можно – ударом по голове. В конце концов, заставлять кого-то жить – это уже насилие.

Новая порция наркотика ускоряла меня, свет стал просто светом, звук – звуком.

– Это прошлое, которое над тобой не властно, – сказала Аска и уселась рядом. – Делай, наконец, выводы.

– Почему… Почему тогда я его боюсь?

Она поджала губы и кивнула:

– Глупо не бояться Нагису. Другое дело – смывать мозги в унитаз при одном его виде.

Аска повернулась ко мне:

– Кукла Каору Нагисы существует только вот здесь, – она ткнула пальцем мне в лоб. – В твоей памяти.

«Нет-нет, с Каору нельзя как с тростью! – говорил ее взгляд. – Но и ты не…»

Не – кто? Я не знала, как это назвать. Думать вдруг стало так сонно, стена стала такой удобной, и слабость понимания охватила меня всю. Я поскребла горло, нащупывая пуговицы.

– Ох ты ж боже мой, – вздохнула Аска и ослабила мне ворот блузки. Ее лицо застыло, а потом расплылось в улыбке.

– Боже мой, – зачем-то повторила она, все еще улыбаясь, и встала.

– Куда ты?

– СБ забрала Элли. Надо изловить их до того, как они захотят тебя.

Аска постучала в дверь рядом со мной, показала язык и скрылась на лестнице.

Я попыталась подняться, но не успела. Дверь распахнулась, и мне только и осталось, что смотреть снизу вверх, как в коридор выглядывает Синдзи.

– А… – сказал он, поднимая на лоб очки. – Аянами? Вы?

Я сидела на полу, сминая полы пальто, сжимая кулаком расстегнутый ворот блузки.

– Доброе утро, – сказала я. Мне было легко и немного совестно.

– Что вы… Давайте, вставайте, я вам помогу! В медчасть? Вызвать Акаги?

Он помогал мне держаться на ногах, и это было тоже легко и тоже – совестно. Потому что я уже могла стоять сама.

– Если можно – чаю.

Когда он моргнул и несмело улыбнулся, я добавила:

– С сахаром.

* * *

– …Мы вчетвером там лежали в темноте, и знаете, было весело. Горный кемпинг, вокруг – никого, а я рассказываю страшные истории. Эжен потребовал, чтобы я потом водил его в туалет. Девочки были против, но и сами боялись. Наутро я узнал, что Эжен все-таки переспал с Рин.

Синдзи потер подбородок и рассмеялся.

– Знаете, смешно так. Я заснул, и не помню, какую страшилку рассказал последней. Может, даже что-то про Ангела.

«Смешно», – соглашалась я. Чай был самый обыкновенный: из пакетика, квартира у Икари-куна – в меру замусоренной, но здесь было хорошо. Он открыл окно, чтобы я не слышала запахов, дышал в сторону – по той же причине.

И Синдзи действительно хорошо рассказывал. Смешно.

Наши кресла стояли рядом, и мы смотрели, как за окном – огромным окном – облака превратились в бледную сеть, поймавшую небо. Солнце пока не попадалось: он прожигало невод насквозь и обрушивалось на предгорье.

Под ногами сейчас и мокро и противно, и можно даже напрячься и представить себе весну, – но это все там, внизу. А здесь есть чай и тишина.

– У вас какой урок?

– Э-э… Третий, кажется.

– Третий. Мы можем пойти вместе.

«Скажет о том, что подумают другие, – я обижусь», – загадала я.

Мне думалось легко, не хотелось умирать в боли и одиночестве, и я все еще не отмыла ладонь, в которой обуглилась трость. Я ее прятала.

– Можем, – согласился Икари, ставя чашку на подлокотник. – А можем и прогулять – тоже вместе.

Я кивнула, потому что сначала услышала только слово «вместе», и Синдзи рассмеялся:

– Знали бы вы, что о вас говорят здесь… Многие бы решили, что Аянами Рей подменили.

– Я знаю, что обо мне говорят, Икари.

– Серьезно?

– Да.

Солнечные лучи ложились на кожу мягко, без жара. Я раскрыла ладонь под поющее золото, смотрела, как оно играет по линиям, словно пальцы гадалки. «Где это было? В каком произведении?»

– Говорят, у вас очень красивые глаза, – сказал Синдзи.

Я повернулась к нему. Он был серьезен – и улыбался, и от этой улыбки стало еще теплее, почти жарко. Потом я вспомнила слова и отвернулась.

«Так не честно».

– Икари. Одолжите, пожалуйста, контейнер для линз. И раствор.

– Раствор?

– Да.

– Что-то попало вам под линзу? – обеспокоено спросил Синдзи. Я смотрела только себе в ладонь. Хотелось получить раствор, снять линзы и покончить с этим приступом честности.

«Ну почему не какой-то другой комплимент? Почему глаза, почему так банально?»

– М-м, хорошо, идемте в ванную, – сказал он, а потом сморщил нос и досадливо пощелкал пальцами. – Нет, я сейчас, я вас позову, хорошо?

Я кивнула. Так глупо.

Луч принялся жечь ладонь, и я спрятала руку в тень. Синдзи чем-то гремел в ванной, что-то складывал или прятал. Я могла бы посмотреть сама – не сходя с места, и это было странное желание: подсматривать, изучать. Это был странный страх: вдруг там чужие вещи? Вещи другой женщины?

– Аянами, можете входить!

Только вставая с кресла, я пожалела о том, что сожгла трость.

В ванной гудел вентилятор, немного пахло сыростью и очень остро – гелем для душа. Синдзи вытирал руки большой влажной салфеткой. «Кто так отмывает руки, находясь в ванной?»

На раковине остались стоять флакон и маленький коробок: он спрятал даже зубную щетку.

– Я ужасный грязнуля, – вяло улыбаясь, сказал Икари, катая смятую салфетку между ладонями. Казалось, у его зябнут руки, и в глаза он мне не смотрел. – Извините.

– Ничего. Извините меня вы.

– Ну, я, наверное, выйду…

– Подождите.

«Просто скажи это». Всего-то и надо – пережить несколько секунд отвращения.

– Аянами?

– Мне нужно, чтобы вы посмотрели. Пожалуйста.

«Это всего лишь линзы. Всего лишь глаза».

Он смотрел на меня – и перехватил руку. Флакон с раствором был так близко.

– Подождите, Аянами. Вы… Вы что, так и не поняли? Я видел ваши глаза.

Я смотрела на его руку на своем запястье, пыталась понять, о чем он говорит.

– …Да поймите же, на вас нет линз там! – сказал Синдзи, и все стало легко – даже сумасшедший пульс.

«Там».

Я дура. Я десятки раз смотрела на свои копии, смотрела сама на себя, видела кровавую радужку – и так ничего и не поняла.

– Но… – неуверенно начал он. – Если вы все еще хотите, то…

«Ему интересно», – поняла я. «Ему не противно», – ликовала я.

А еще я могла посчитать количество перегородок, отделяющих меня от Каору, но это было безразлично. Между мной и Синдзи исчезала последняя стена, я чувствовала это так же ясно как… Как запах геля для душа.

– Подождите! Куда вы гряз… Господи, Рей, что у вас с рукой?

– Это… копоть. Я отмою.

Он смотрел с испугом на мою ладонь, а я думала о другом. Опять о другом.

«Рей. Он сказал „Рей“».

– Фу, вы меня напугали, это прямо корка какая-то. Что вы делали?

– Я делала… выводы.

Копоть была такой густой, что я сперва даже не ощутила воды. Сажа витками ложилась в слив, а ладонь все не проступала, и на какое-то мгновение показалось, что я могу тереть час, два, три – и все равно не увижу кожи. Мысль была настолько ясной и убедительной, что я испугалась.

Я прикусила щеку изнутри. «Аска. Что ты мне вколола?»

– Так не пойдет, – сказал Синдзи. В его голосе был азарт. – Надо растворителем.

– Не стоит.

– А как же линзы?

Я промолчала. Я уже почти видела «линию жизни».

– Эм, Рей… Можно я вам помогу?

Мы смотрели в зеркало – друг на друга.

– Поможете?

– Я умею. И я помыл руки, – он показал скомканную салфетку.

Я кивнула, пытаясь понять, что я делаю и что делает он.

– Понимаете, когда мне было девять, однажды вернулась мама…

Синдзи смочил руки раствором и положил пальцы левой руки мне под веко. Он смотрел на меня очень серьезно, как на журнал, который надо заполнить чисто и без ошибок. Он смотрел на мои глаза, на кожу вокруг них, и мне дышалось… Через раз.

– … у нее очень дрожали руки. Она говорила, что от нервов, это теперь я знаю: из-за таких, как мы с вами…

Прикосновения к глазу я не ощутила, просто все вдруг потемнело – и сразу же поплыло.

– Я каждое утро надевал ей линзы, каждый вечер – снимал…

Я видела мутно одним глазом, и через секунду – влажное прикосновение придержало мне другое веко. Он был очень аккуратен.

– Поначалу это очень страшно было – девять лет, вы только представьте, но, знаете, я помню это как сейчас…

За стенкой зашумела вода, мои колени растворялись.

– Вот так, – сказал Синдзи.

Я моргала, прогоняя пелену.

– Это было так давно, что я уже почти и забыл, и вы, наверное, похожи на нее, ну, мне так кажется… Вы очень красивы, ну, то есть я понимаю, что вы синестетик, у вас красные глаза… Я сейчас чушь несу, да?

– У вас язык заплетается.

– А у вас руки грязные!

– Вы не смотрите мне в глаза. Вы же хотели?

– А вы… А я вас люблю.

– А я – вас.

* * *

Степь дрожала под полуденным солнцем, степь пахла – одуряюще, пряно, по-настоящему. Она упиралась в слепящий осколок где-то на западе, а мы спорили.

– Река.

– Залив.

– Рей, не спорь. Это река.

Он улыбался. Улыбалась я.

Мы сбежали из ванной – от его неловких движений, от моей боли, от запаха душевого геля и семи стенок до Нагисы Каору. Мы сидели в растрепанной одежде на берегу степи и спорили о блестящем пятне.

«Если хочешь, это будет море», – на самом деле говорил Синдзи.

«Если хочешь, пусть будет река», – предлагала я.

– Наверное, это широченная речка, – улыбнулся Синдзи. – С горько-сладкой водой.

– Горько-соленой.

Он поднял брови, и я напомнила:

– Моря стали горько-сладкими после Первого удара.

– А, ну да, – Синдзи пощелкал пальцами. – Как там? «Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море».

– Да. А еще – «есть на равнине соленого моря утесистый остров».

– Или: «Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря, – он пожевал губу и еще немного продолжил: – И веришь, что свободен ты…»

Икари-кун умолк, досадливо пощипал переносицу.

– Откуда это, Синдзи?

– Да так, – ответил он, снимая халат. – Пойдем, Рей.

Ветер трепал его простую серую футболку. Я встала. Тот же самый порыв ветра залез под блузку.

– Куда мы идем?

– Туда, Рей. Давай посмотрим, что там.

Я приложила ладонь ко лбу. Солнце припекало, и теплый демисезонный костюм казался все тяжелее.

– Мы не дойдем.

– Не дойдем, – кивнул он. – Добежим.

Запах степи бросился в лицо, стал тугим – и вбился в горло. Я не горела – сгорала от этого бега.

От радости. От глупости. Синдзи бежал рядом, в какой-то момент подал мне руку, и стало легче, стало быстрее.

«Рак», – вспомнила я, когда солнце будто бы взорвалось, а воздух в легких остекленел. Больше ни о чем я подумать не успела, потому что воздух все бил в лицо, а земля не спешила навстречу. Она становилась все дальше – земля, ее травы, ее мягкий и резкий запах.

Мы летели.

– Это река, Рей! – кричал Синдзи. – Огромная река!

«Или узкое море. Пожалуйста, пусть там будет горькая вода. Горько-горько-соленая».

Все вокруг становилось невыносимо ярким, но почему-то не получалось зажмуриться. Я видела, как раздавалась под нами степь, будто кто-то раскатывал ее, разворачивал спрятанное. Леса, пряди гор – я знала, где и что будет, где и что должно быть.

И я слышала, как это все появляется вокруг. Хотелось плакать, потому что чем красивее становилась песня степи, тем больше пустело внутри, тем больнее бил по глазам свет. Я уже не видела, где солнце, не знала, сколько их – солнц, и, будто обменявшись со светом, уходила боль.

«Не хочу. Пожалуйста, я не хочу умирать. Не сейчас».

– Так красиво, – прошептал голос. – Ты видишь все это, Рей?

«Синдзи тоже видит это. Он тоже уходит».

– И… Мне не больно, Рей. Понимаешь? Не больно!

Шепот Синдзи, мысли Синдзи, его восторг. Я слышала все это сквозь слезы: «я – это я» больше не работало. Я была собой, им, всем этим миром, чем-то большим…

Удар. И почти сразу же – еще один.

«Вот и хорошо», – подумала я. Вернулась боль – очень знакомая, близкая, моя. «Вот и славно».

А потом земля бросилась мне навстречу, и я потеряла руку Синдзи.

* * *

– К чему?

– Не знаю, найди! Нужно запустить ее сердце!

– Да вы посмотрите! У меня руки проваливаются сквозь нее!

– Майя, дай сюда!..

* * *

Удар.

– Это самый нижний этаж, минус шестой. Или пятый. Смотря откуда мерять.

Я открыла глаза. Все плыло, что-то слепило меня, и голос был неправильный: не голос Синдзи.

– Вы в медикаментозном параличе… Аянами, вы меня слышите?

Я хотела кивнуть, потом поняла, что значит слово «паралич», и даже не попыталась разжать губ. Свет пропал, а после – явился снова – как очень быстрый маятник.

– А, вижу. Зрачковый рефлекс есть.

Голос почему-то ассоциировался с переломами, со складным метром.

– Давайте проясним. Здесь все вокруг опутано взрывчаткой. Именно поэтому я вам и сообщаю все подробности – чтобы вы не дергались.

Переломанный. Заместитель Велкснис.

– Опустите голову.

Что-то надавило мне на затылок, и, наконец, пришло ощущение пространства: «Я сижу». Мелкий пепел сеялся сквозь поле зрения, и я увидела отглаженные лацканы, вырез, свежую блузку и – раз, две, три, четыре – целую россыпь алых точек.

– Это лазерные детонаторы. Если вы попробуете, м-м, дематериализоваться, произойдет взрыв. Теперь позвольте…

Шершавые пальцы взяли меня за подбородок, встряхнули, и сыплющийся пепел пропал, обнажая класс. Парты стояли у стен, и на каждую положили устройство с алым зрачком.

Взгляды давили мне на грудь – точно над последней пуговицей пиджака. Алые взгляды принадлежали взрывчатке. Остановившиеся, напуганные – детям.

«Они уже все мертвы».

– Под вами термохимический боеприпас – на случай, если вы – это уже не совсем вы. И последнее: ваша работа – просто посидеть здесь. Побудьте хорошей учительницей. До свидания.

Перед глазами сеялась пепельная метель, «до свидания» болью застряло под лопаткой. Потом коротким фиолетовым ударом закрылась дверь – и все. Я осталась наедине с 1-A.

«Я должна что-то сказать. Хоть что-нибудь».

Дэйв, Марта, Андрей, Роман, Микаэлла, Стефани… Они все – гарантия того, что я не сдвинусь с места. Нет, не так. Гарантия того, что я останусь человеком. И я люблю их всех, а они меня ненавидят. Они умные, взрослые – и они все слышали.

Время текло размеренными толчками, я почти ничего не чувствовала, кроме ноющей потребности в словах.

– Не… – я закашлялась. Горло сводило от боли. – Не молчите.

– Не двигайтесь, мисс Аянами, – сказал Роман, и их прорвало – всех и сразу.

Они кричали, что не хотят умирать, они требовали, чтобы им все объяснили, рыдали, и яркие копья безошибочно метили мне в голову. Боль была сумасшедшая: болело почти все, что я ощущала.

Они меня обвиняли.

Я видела свой короткий полет, я снова чувствовала руку Синдзи в своей руке. Я закрывалась, потому что это был мой последний урок, здесь не было окон, матовый свет ламп не давал теней, и это был мой эшафот.

Последний урок. Почти как первый.

* * *

– «Тише! – сказал извозчик. И все они стали прислушиваться.

Что-то наконец начало происходить в темноте».

Профессор посмотрел на часы и закрыл книгу. Он оставил палец на той странице, заметила девочка. «…происходить в темноте», – повторила она про себя, чтобы запомнить и представить: не видно что, но что-то происходило. Она даже кивнула себе.

– Мне пора. Мы продолжим завтра.

Девочка прикрыла глаза: завтра – значит завтра.

Вокруг шумели другие дети: старше ее, младше ее. Они не понимали, что сказал профессор, иначе почему просили его продолжить? Девочка оглядывалась, рассматривая их крики. Ей было слишком ярко и хотелось выйти, но профессор еще никого не отпускал.

– Рей умеет хорошо читать, – сказал профессор. – Рей?

Девочка не сразу поняла, что это о ней. Она внимательно смотрела, как плачет маленький мальчик на задней парте. Он почти не умел разговаривать, и ему скоро понадобится обезболивающее. Его плач был с серым блеском, как кожа на его макушке. Он хотел слушать дальше. «Он не хочет лекарств, он хочет слушать», – поняла девочка.

– Рей, иди сюда, – терпеливо позвал профессор.

– Да.

Кто-то сказал «фу», кто-то – «бе». Кто-то спросил: «Разве Аянами не немая?» Она встала, парта-ящик оцарапала ей коленки: скоро станет совсем тесно.

Почему-то дети не скандировали «Ты-умрешь», и девочка окончательно уверилась, что при профессоре никто не упоминает ее кличку. Профессор открыл перед ней книгу, и девочка села на его место. Книга была большая, она еще не видела таких – даже среди тех, что нянечки читали сами.

Матовый свет падал сверху, теней не было. На столе лежал игрушечный зверек. Кто-то нарисовал ему шрамы на животе.

– Она скучная, – сказал кто-то. – И глупая.

В комнате загудели.

– А книга скучная? – спросил профессор, и гудение стихло. – Или кто-то еще умеет читать?

Она, хмурясь, смотрела на буквы. Ей казалось странным читать вот так – для всех.

Щелкнула дверь.

– Эй, «Ты-умрешь», а где твой белый?

– Да, «Ты-умрешь», ты сыграла на его писюне сегодня?

– «Они пели в тон ему, только гораздо выше, в прохладных, звонких, серебристых тонах», – прочитала девочка и остановилась.

Она знала – каково это, когда звуки светятся и выглядят.

Она повысила голос. Интонации – вот что важно, думала девочка. Они все еще гудели, но уже что-то изменилось. Девочка чувствовала на себе их взгляды, чувствовала, что им становится любопытно. Кто-то зашикал на соседа.

«У меня получается», – удивилась девочка.

Слова скользили – сочные и добрые, они подсказывали интонацию и темп, и ей казалось, что нужно еще немного подержать паузу – чтобы выделить слова с большой буквы. И еще точнее расставить ударения – вот, между кавычек: это же такие важные мысли.

Дети гудели о своем. А после всех позвали на ужин.

Они шли мимо девочки, мимо ее взгляда, вперенного в книгу. Мимо всех ее интонаций и ударений. За Юмико пришла сестра с капельницей.

– …А Дигори совсем дурак. Зачем он так сделал? Нужно было, как Полли сказала.

Девочка не сразу поняла, что это говорят ей.

– Эй, «Ты-умрешь», ты чего это?

Мальчик был новенький. Он знал ее кличку, но не знал ничего о ней. И у него был рак костей.

«Ты умрешь», – хотела сказать она, как велел ей Каору.

– Он еще маленький. Он попал в волшебную страну, потерялся.

«Как странно шелестит мой голос», – подумала девочка.

– Ну и что? – заупрямился новенький. – Я тоже маленький, и мне очень больно. Но я же знаю, как надо!

Девочка не знала, что ответить, но новенький не сдавался. Мальчика очень тошнило от химиотерапии, ему не хотелось есть, и он забивал в себя комок рвоты разговором.

– А Джадис убьют? Или нет? Лучше бы убили!

– Я не знаю.

– Ты еще не дочитала ее? Или не поняла? Мама читала мне книгу, но я не понял, что случилось с девочкой. А потом еще одну книгу. Там мальчики пошли куда-то, и в общем, глупая книга.

У новенького на голове остались три хохолка волос, и девочка заглядывала под клочки волос, видела там названия странных книг. Ему осталось мучиться недолго – неделю, не больше.

– А кто дочитает нам книгу? Ты или профессор?

– Я не знаю.

– Ты ничего не знаешь, «Ты-умрешь», – насупился мальчик. – Ты скучная. Меня зовут…

Он икнул, и его губы побелели. Сейчас, решила девочка.

– Я прочитаю книги, которые тебе читала мама. И объясню.

Новенький поморгал: у него слезились глаза.

– Когда? – выдавил он.

– Послезавтра.

Он помотал головой и зажал рот ладонью. «Такие большие книги, ты не успеешь», – прочитала девочка под его хохолками.

«Хотел бы я дожить до послезавтра».

«Я сейчас блевану прямо перед ней. Фигово».

«Она страшненькая».

Девочка чувствовала его рвоту у себя в горле, ей было плохо, и она перестала заглядывать в голову новенькому.

– Приходи завтра. Я прочитаю «Пеппи Длинный чулок».

Он кивнул и убежал. Девочка знала, у кого она попросит книгу.

Задняя стена класса была стеной только с одной стороны, и она знала, что профессор Икари никуда на самом деле не спешил. Ни он, ни десятки странных устройств, которые всегда там работали.

* * *

– Он пришел? – спросила Элли.

«Нет. Его убил Каору».

Я покачала головой.

Они все молчали. Сначала я долго описывала классную комнату, парты-ящики, вспоминала, как лился сверху свет, не дающий теней. Я говорила, ожидая, пока они не замолчат. Говорила, пока звучали требования объяснить. Я описывала в пустоту.

Дети всегда пропускают описание в экспозиции.

Сейчас они спросят, кто этот профессор. Они спросят еще что-то и тотчас же вернутся к своему положению, снова заметят красные точки на мне, взрывные устройства перед собой и несколько этажей подвала над нами.

Но я смогла.

Откровенность. Личное. И никакой светотени.

«Интересно, что бы сказали об этом учебники». Я видела глаза своих учеников, видела в них вопросы и решила, что правда – это до конца.

– Вы знаете, кто такие Ангелы?

Растерянные взгляды детей, бесстрастные взгляды детонаторов – так начался мой настоящий урок, последний урок правды. Он начался, и я поняла, что это на самом деле легко, легче легкого, потому что мягкий свет без теней не оглушает, потому что они все просто хотят слышать учителя, потому что иначе нечестно.

– Можно войти? Я опоздала.

В открытых дверях стояла Аска.

Я кивнула, и Ленгли сделал шаг в класс. За ее спиной был темный коридор, освещенный оранжевыми лампами, сырой и неуютный – и устремленный в свободу.

– Нам надо поговорить, – сказала Ленгли. – Сейчас.

Она ни разу не оглянулась на детей, их словно не существовало в мире Аски.

«Она переоделась. В чем она была утром? И… сколько времени прошло?»

Понимание было горячим и острым: Синдзи, другие учителя, время – я не знала ничего, а передо мной стоял ответ на десятки вопросов.

– Где Икари?

– В таком же классе, только под другим крылом.

Аска легко взобралась на стол, за которым я сидела. Она вертела в руках свой телефон-планшет, и запонки ее рубашки звучали насыщенной синевой.

– Мисс Ленгли, что происходит?

– Мисс Ленгли!

– Мисс Ленгли!

Она не обернулась, и только я увидела досадливую гримасу на лице Аски.

– Я разговариваю с вашей учительницей, – сварливо сказала она. – Помолчите.

– Мисс Ленгли, пожалуйста!

– Мисс Ленгли!

Они кричали, и я задыхалась от отчаяния в их голосах. Боль в груди стала почти невыносимой, когда из багровой пелены вынырнула рука и ухватила меня за щеку.

– Нам надо поговорить, – сказал звенящий голос, и в багрянце мелькнула сталь.

– Мисс Ленгли…

– Заткнитесь, – негромко сказала Ленгли. – Вас притащили сюда, нацепили вам подгузники поверх одежды и приковали к партам. Вам, мать вашу, поставили бомбы перед носом. Вы всего лишь предохранители, а предохранители должны молчать и работать.

Аска смотрела только на меня, но ее услышали все.

– Аска, что…

– Не здесь.

Она напряжена, вдруг поняла я. И ее паясничанье в дверях, и злой тон в ответ детям, и аккуратно расчесанная челка, и даже свежая помада на тонких губах – это все якоря, за которые она держится.

– Не здесь, – повторила Ленгли.

И я увидела, как в ее синих глазах тает серость.

И увидела, что Аска Ленгли сидит на столе между мной и лазерными детонаторами.

– Не здесь, – в третий раз сказала она. – И поживее.

И я нырнула.

Коридоры смещались в стороны, как стрелки, ныряли и возносились прочь с моего пути. Стоял гул, стоял скрежет – я словно двигалась внутри механизма. Кафельная плитка дождем текла вниз, таяла со звенящим скрежетом, и в этом месиве я впервые подумала о том, что могу увидеть впереди знакомые синие нити.

Гул и грохот коридоров стихли: передо мной лежала первая ветвь памяти.

«Что это?»

Она была ровная, прямая и непрерывная. Из серой пустоты ткались новые ветви – гладкие, чистые, без лакун.

Идеальные.

И слишком плотные, чтобы просто пройти насквозь.

* * *

Раскаленное небо. Зеленые блики над горизонтом, чьи-то крики, чаще всего повторяется слово «Ангел» – примерно семнадцать процентов. Остальное трудно оценить: я плохо знаю болгарский.

– Вы Ленгли?

Погоны поверх скафандра. Он не спал трое суток, не соображает. Сорок пять лет, опыт бронетанковых боев. Шрамы, темперамент холерический. Слишком много смертей.

– Так точно, сэр.

– Я не знаю, что они там себе думают, лейтенант, но у меня полтора миллиона беженцев, из которых тридцать процентов – херовы повстанцы.

Взрыв. Он не реагирует. Профессионализм? Нет. Зрачки не среагировали – просто усталость. Наркотики? Нет. Потливость повышена – сбои в системе кондиционирования его скафандра.

– Я знакома с диспозицией, сэр.

– Да вы нихера не знакомы! У нас гуманитарный кризис, а штаб присылает мне рыжего лейтенанта? Каждый третий прячет самопал под своими лохмотьями!

Много говорит. Небрит. Звук рации убран.

Вестовые вокруг укреппункта курят, снабжение организовано слабо.

Вывод: некомпетентен.

– Расстреляйте каждого третьего, сэр.

– Ч… Что?!

– Виновата, сэр. Я пошутила. Дайте мне пять «страйкеров» и пятьдесят человек.

Огромная котловина, ставшая лагерем. Тринадцать условных ядер, не горят костры у северной окраины – первая вероятная цель. Горизонт полыхает. Полковник смотрит на мою задницу.

– Здесь кризис, лейтенант. Я звоню в штаб, они ошиблись.

Он хрипит. Поражение голосовых связок. Курит? Нет. Сорвал? Возможно. Среднее звуковое давление в лагере беженцев… Восемьдесят децибел. Сорвал.

Здание на западе должно быть занято, но там почти никто не шевелится – вторая цель. Это «Скарабеи»: не умеют не прятаться, не умеют рассредоточиваться. Идиоты. Пока модель оправдывается.

– Именно кризис, полковник. Именно поэтому я здесь.

* * *

– Второй тест – второй результат. Кадет Ленгли, вы издеваетесь?

– Никак нет, сэр!

– Держите третий бланк. И будь те добры сделать так, чтобы я получил релевантные показатели.

– Сэр, да, сэр!

– Есть вопросы, кадет?

– Так точно! Если и третий тест получится иным, сэр?

– Вы шизоид, кадет Ленгли?

– Никак нет, сэр!

– Тогда напишите этот тест. Нельзя менять темперамент, как перчатки, кадет.

– Понимаю, сэр.

«Можно!»

* * *

– Слушай, Ленгли, это все странно.

– М?

– Я проиграл тебе спарринг, а на тактическом планировании ты…

– Положи руку вот сюда.

– Э-э…

– Ты неудачник. И ты сейчас держишь меня за грудь. Нравится?

– Э, д-да.

«Идиот».

* * *

– Мам, ты не умеешь смотреть. Он просто хочет твои деньги, понимаешь?

– Послушай, Аска, я понимаю, что ты скучаешь по папе, но Майкл…

– Папа ушел сам. К другой. И при этом он отсудил у нас…

– Замолчи, Аска! Ты меня пугаешь!

Я сама. Я сама себя пугаю.

– Аска… Мы с отцом хотели, чтобы ты выросла самой умной, самой способной, но… Ты точно не хочешь пойти поиграть?

– С кем?

Штора похожа… Не знаю, на что она похожа. А мама похожа на испуганную женщину. В этом свете у нее два подбородка, но ей не нужно это знать.

Мне и самой не нужно это знать. Во всяком случае, так говорят.

* * *

Ну же… Давай.

Нагиса на прицеле – моя мечта. Он подаст жалобу, и, если успеет, я получу взыскание.

Значит, он не успеет.

Я тебя ненавижу. Ты боишься, сволочь, боишься, понял?

И соображай уже быстрее, Рей.

* * *

Я ошиблась.

Ее память оказалась не идеальна: я видела стыки и швы, видела, где гнулись целые ветви воспоминаний. Закрашенные по-разному, иначе звучащие, странные и неправильные, но неправильные по-особому.

Не по-человечески.

Ветви сошлись в ствол, и я увидела ее.

Из кресла мне навстречу выбиралась девочка-подросток: нескладная, лобастая, в очках. Футболка с вязью какой-то рок-группы, чистые выглаженные брюки и пляжные тапки на босу ногу. Ее окружали экраны, книги, во все стороны тянулись выправленные ветви, звенящие от знаний, напряженные. Я осматривала комнатку и видела их всех сразу. Кадета и офицера, шлюху и магистра физики.

Я видела подростка – и женщину в песочной двойке, которая чуть не столкнула меня с лестницы.

– Привет, – сказала Аска. – Будем знакомы. Я – гений.

– Гений?

– Ага. Куда интереснее, правда, кто такая ты.

* * *

«Я должен к ней привыкнуть навсегда? / Но это будет настоящей мукой» (сонет «Одним словом», пер. с нем. Р.И. Нудельмана)

дословно ἀποκάλυψις – «откровение» (греч.).